Аннотация: Рассказ-быль. Речь идет о жизни и служении науке двух женщин-ученых.
Наука жизни
(Рассказ-быль)
Тамаре Моисеевне Дридзе посвящается
...Как на работу, я ходила в Ленинскую библиотеку, снова и снова заказывая все, что имело хоть какое-либо отношение к неподъемной теме моей диссертации, которую закрепили за мной, не спросив, так же, как и научного руководителя, причем и руководителя, и название, как я узнала много позже, можно было изменить. Много позже шепнули и то, что мою тему и в двух докторских не решить, не то, чтобы в кандидатской.
Язык идеологически выдержанных газетных передовиц, на котором в журналистике выполнялись "проходные" диссертации, мне никак не давался, хотя бумаги, признаюсь, я перепортила немало. Менталитет многолетней отличницы, изведавшей вкус и логику точных дисциплин, пусть и на школьном уровне, требовал конкретности и поиска ежели не формул, то хотя бы устойчивых закономерностей. Втайне я даже начинала считать себя не способной к наукам. Что-то подобное, похоже, начали предполагать и на кафедре. Испытывая некую ответственность, научный руководитель время от времени давал мне закрытые для общего пользования переводы материалов о суперновых научных течениях, которые я пыталась хоть как-то приспособить к своей работе. Сделать это было непросто, поскольку он уже и сам неоднократно использовал эти переводы, еще до того, как осчастливить меня. Да и отношение к моей теме эти тексты имели самое косвенное. Главного, без чего вся работа не складывалась, мне все равно не хватало. Ему, моему руководителю, казалось, что достаточно, а у меня в голове не складывалось.
И вот однажды мне попалась среднего, скорее небольшого формата и совсем не толстая книжечка, и там была одна статья, начав читать которую я почувствовала нечто похожее на озноб: да вот же оно - то, что искала! Вот это самое, то есть вот эти идеи и, главное, этот метод, чем-то похожий на формулу, который, как консервный нож, помогает вскрывать скрытые смысловые пружины, таящиеся в любых произведениях, текстах, - все это пряталось где-то в глубине моего сознания, но сама я вряд ли смогла бы их "вытащить на поверхность", во всяком случае, сейчас бы - точно не смогла, я и терминов таких доселе не знала, но вот оно, мое, мое!.. В смысле не как моя собственность, а как интеллектуальное созвучие с автором, фамилию которого следует немедленно запомнить!
Мой текст теперь писался сам собой: это был анализ закономерностей в логических и эмоциональных компонентах популярной радиопрограммы. Научный руководитель посмотрел мои наброски и сказал: "не надо, не пройдет".
...Я впервые увидела Её на одной из конференций МГУ, точнее, и увидела, и услышала ее выступление, необычно-сложное и блестящее. Я уже была кандидатом наук, защитив, с опозданием и неявным скандалом свою диссертацию, на которую пришел анонимный "черный отзыв" и которая считалась слабой, потому что была, во-первых, идейно нейтральной, и, во-вторых, не очень понятной для тех, кто ее пытался читать: речь шла о новом, имеющем четкие оценочные критерии, методе анализа. Это был разработанный Ею универсальный метод анализа всех, любых процессов общения, который я приспособила для изучения журналистики, причем какие-то закономерности реально зафиксировала. И сегодня не стыдно.
Когда я подошла, после окончания конференции, Она раздавала направо и налево ротапринтные копии своих статей, опубликованных в академических малотиражных изданиях. Пачка скрепленных скрепками листков уже кончалась, мне явно не хватало. Уверенного вида молодой человек с интеллигентной бородкой и дефицитным в те времена портфелем-кейсом предложил ее подвезти, поскольку "на машине", тоже дефицитном и престижном средстве передвижения. Сказал, что едет в какой-то институт, а это по пути к ее дому. Наверняка уже бывал.
-У меня вторая глава сделана по Вашей методике, - все же решилась представиться и я. И стала объяснять, что уже давно бы eе нашла, ведь так нужна была консультация, но думала, что она из другого города, как и те ученые, которые работали в близком направлении и фамилии которых созвучны с ее фамилией по национальному признаку. Особенности ее фамилии, кстати, ввели меня еще в одно заблуждение: я почему-то считала, что она - это "он", то есть мужчина. Но об этом промолчала. Не все сразу.
Ум у нее, кстати, был не женский. И не мужской. А просто, как я считаю и сегодня, - гениальный. Жаль только, что открытия в гуманитарной сфере не фиксируются: хочешь - открывай, а не хочешь - не открывай, а откроешь, так хлопот не оберешься. Как я узнала позже, кое-кто и кое-где даже упрекал ее за нескромность: как же, новое научное направление создала! В монографии, выпущенной, кстати, наиглавнейшим академическим издательством, именно так и было обозначено: "новое научное направление". Только, как показала жизнь, универсальная формула, помогающая строить диалог с взаимопониманием, оказалась невостребованной как своей стране, где скорее нужна была формула эффективности идеологического воздействия, так и за "бугром": мир вступал в постмодерн, где все многозначно и зыбко, а потому о взаимопонимании и речи не может быть, а автор... - да кому он нужен, автор, "автор умер"!
...Она усадила в машину и меня, поскольку оказалось, что я не знакома с ее последними работами и, о благо! копий, которых она притащила целый воз, не осталось! Уже через полчаса я рассматривала ее библиотеку, письменный стол с аккуратными стопками различного рода бумажной продукции и, испытывая некоторую неловкость, не смогла отказаться от теплого бульона и кусочка вареной курицы, которую она успела сварить перед уходом на конференцию. Вскоре пришел с работы ее муж, и я поспешила раскланяться. С тех пор мы стали общаться, все чаще и чаще, хотя работали в разных институтах.
...Это был наш последний разговор. Ее должны были еще раз положить в больницу и сделать какую-то очередную диагностическую операцию, несложную, как уверяли. И она, и я понимали, разумом понимали или, как говорят, нутром чувствовали, что из больницы она уже не выйдет: каждая из нас уже встречалась, на жизненных перекрестках, с подобными историями. Голос у нее был скучный.
Прежде наши телефонные беседы длились не меньше часа, и все больше в деловых и бодрых интонациях. Если, например, она звонила в выходной перед обедом или перед ужином, то для моей семьи, состоящей, кроме меня, из четырех мужчин, это было почти стихийным бедствием, но все равно они терпеливо игнорировали и свои аппетиты, и призывные запахи еды, а я виновато глядела на их головы, периодически возникающие в дверях спальни, она же мой рабочий кабинет, кивала понимающе, но, тем не менее, продолжала разговор.
А сейчас наше общение заняло всего минут десять. Все-таки у нее было что сказать и в этот раз, хотя, наверное, боль ее терзала. Я говорила, что, подумаешь, небольшая операция. Она говорила, что наш научный метод (если точнее, это Ее метод, потому что Она его разработала) лучше впредь называть не теми словами-терминами, как она это делала поначалу, а другими, которыми мы стали пользоваться в последние два года, мы ведь все время что-то уточняли, а первоначальное название все-таки упоминать рядом, но в скобках.
Я же заверяла, что главное - это суть, а не название, и кому надо, тот разберётся, и вообще она сама, когда выйдет из больницы, тогда и будет обозначать так, как надо...
А потом она сказала еще более скучным голосом:
-Вы берите и несите, ну, то, что на Олимпиадах носят...
-А что на Олимпиадах носят? Знамя, что ли?
-Нет, факел.
Я, конечно же, отвечала, что она еще и сама понесет, этот свой факел. И что пафосной терминологией мы никогда не пользовались и впредь не будем. И что такой слабости я от нее не ожидала. Хотела добавить, что я могу и не справиться, и пронеслось воспоминание, как давным-давно, на какой-то демонстрации из моих пионерско-комсомольских времен, мне поручили, как особую честь, небольшое знамя, и как уже через несколько шагов руки заломило, а полотнище неуправляемо путалось, вместе с юбкой, между колен... Какой еще факел, мне-то, с моей немаленькой семьей и невзлюбившим меня новым одноглазым директором... сочинителем, как выяснилось, потому что нет на свете ничего тайного... сочинителем того самого "черного отзыва"? Да я даже над докторской работала тайком, года два "партизанила" в своей многофункциональной спальне, а объявилась для своего родного института и моего недружественного директора только после утверждения в ВАКе ученой степени (не после защиты, а после утверждения, когда "корочки" получила!), а иначе бы он все поломал, как пресек немалое число моих публикаций, когда, случалось, узнавал заранее.
Я тоже говорила и реагировала как-то вяло, внутри было тускло.
А потом она проговорила, вроде бы даже слегка с усмешкой:
-Ну, пока, - и положила трубку.
Как: "ну, пока"? И это - все? А наша наука? И вот тут мне очень захотелось перезвонить, что-то потребовать, попросить, уговорить, заставить, закричать и тем самым вернуть жизненные декорации на прежние позиции, но что бы это дало? Теперь что будет, то будет. Больше я ее не слышала.
...На похороны и поминки пришло немало людей, и среди них была ее школьная подруга с редким именем "Аста" и с не менее редкой для времен ее юности смелостью, поскольку мало того, что не отказалась от опальной одноклассницы, родители которой внезапно и надолго переместились из престижного зарубежного торгпредства на просторы холодной Сибири, так еще и заботилась о ней, как могла: приводила к себе домой на обеды и ужины.
...У Ее мужа (теперь уже вдовца, но я все равно буду говорить "муж") мягкий, слегка певучий и богатый интонациями голос, причем стоит услыхать хотя бы одну только фразу, даже ежели по телефону, то сразу поймешь, что это очень и очень интеллигентный человек. Здесь тоже своя история: как-то один студент заскочил на минутку к другому студенту, своему другу и случайно увидел его сестру, красавицу и умницу...
...Однажды я не выдержала и позвонила по знакомому до боли, до тупой тоски знакомому номеру, и Ее муж, а кто же еще, теперь-то?.. рассказал, что только-только вернулся с кладбища и не хочет жить, потому что незачем, причем заявил это решительно и отчаянно.
Я ответила, что Она такие настроения бы не одобрила.
Он сник и смягчился.
-А когда мы часами обсуждали наши темы, целыми вечерами, и даже по воскресеньям, как Вы к этому относились? - задала я вопрос, который мне очень хотелось выяснить еще с давних, наших еще благополучных времен.
...Однажды в очередное воскресенье мой замечательный муж привез меня к Ее дому с рукописью моей же докторской диссертации, на которую я решилась исключительно по ее инициативе и даже, можно сказать, по ее требованию, и остался ждать в машине. Я должна была выйти минут через десять, а вернулась через два часа. Или даже чуть больше. Он, конечно же, был зол и раздосадован: я подарила не лучший вариант воскресного вечера для мужчины, который вкалывал всю неделю. И вот когда я садилась в раскаленную его ожиданием машину, мой муж задал вопрос, который остался риторическим, но который, признаться, время от времени меня тревожил:
-И как только Ее муж это терпит? Добро бы только с тобой с утра до ночи сидела, а тут ведь конвейер! Посмотри-ка скорей в окошко, пока не отъехали!
Через лужи и впрямь перепрыгивала Люба Цой, с толстой папочкой под мышкой.
-Мне было радостно, - так ответил на мой вопрос Ее интеллигентный муж, проработавший всю жизнь, если кому интересно, на какой-то приличной руководящей должности на крупном московском заводе. - Мне всегда было с нею радостно, всю нашу жизнь. Я знал, что, когда она закончит свои дела, пусть и поздно вечером, все свое внимание будет отдавать или мне, или дочке, или внукам. Она умела это делать, и нам с нею всегда было радостно.