Бывало старый Исаак купит полкило красной икры, и мы ее и с чаем, и просто с маслом. Стоила всего три рубля. А колбаса! Зайдешь в гастроном, запах...
-- ... тухлятины.
-- Вот и сейчас видно, Вася, что глупый человек-с, грубиян. На всяких там крабов смотрели, как на последнее дело: брали, когда совсем уж ничего под рукой.
-- Пока ты колбасу нюхал миллионы душ в землю и ушли, и другие ждали в очередь. Междупрочим, Жаба, персонально готовилось тебе и
старому доброму Исааку уютное гнездышко где-то в таком холодильнике, что даже излюбленная вами колбаса там бы не выдержала.
-- Да. При товарище Сталине был порядок: все сидели в тюрьме, по улицам ходила НКВД.
-- А ты, Геша, сидел или ходил?
-- По причине молодых лет и горячего характера, лежал. В Склифосовском. Братья Соловьевы череп пробили.
-- Крепки, знать, братья.
-- Но не крепче товарища Сталина.
-- Спасибо Вам, родной товарищ Сталин,
-- За то, что Вы построены из стали...
-- А прочие -- в другом материяле.
-- Вот отчего так много потеряли.
-- Сапоги дело знали: как подприжало, так братья и сестры, а отпустило, и все снова просто.
-- Все ж и заслуги надо отметить.
-- А это мы сейчас. Упорный друг народов и племен,
Спасибо Вам за то, что мы живем.
-- Я вижу Сева хочет пасть открыть. Давай, Гуляш.
-- Историческая память, -- начал Сева, хватив изрядную долю портвейна, -- вырабатывается в соответствии с уровнем самосознания, типом цивилизации и...
-- мастурбации, -- подтвердил Рыба, приняв свою долю.
-- ... и присущем нации менталитете.
-- Промискуитете.
-- Федя, веди себя.
-- В одну пользу языка работаю. Освежаю, так сказать, фразу.
-- Освежать надо сам знаешь чем: портвейном. Всю жизнь берешь уроки, а не успел. Давай, Сева, катай дальше.
-- В глазах народа Сталин обладал рядом достоинств. Он хоть и правил безжалостно, но вся партийная сволочь вела себя много тише и скромнее. И фальши было куда меньше. Никто не высовывал рыло так нагло и открыто, как теперь. Народ -- не философ. Он реагирует на то, что у него перед глазами.
-- Как Жаба на красную икру.
-- Ведь чего более жаждет он: свободы, равенства, братства? Исторически и национально...
-- ... Исторически он жаждет, чтобы Гуляш заткнулся и допил портвейн, а национально -- в гробу он видел братство со свободой. Вот равенство -- особая статья. Если Вася живет лучше Коли, чего хочет Коля боле? Не тянуться за Васей, а дать ему по мозгам, чтобы гад не высовывался, не портил картину равенства. Вот гдесобака зарыта.
-- Ну, уж ты тоже. Прешь на Колю-то зря.
-- Да я к примеру.
-- Вот-вот, зря.
-- Давно зарыли-то?
-- Чего?
-- Да собаку.
-- А! Да еще много до тебя.
Захолодало. Туман густо стал над озером. Ветер стих совершенно. Свет костра взбегал по стволам к вершинам сосен, где прятались неверные тени.
Жаба, выложив добрый кусок сала на белой тряпице, густо присыпанной солью и, как бы оглаживая его с обеих сторон, отрезал пару ломтей, бросил на сковородку и водрузил ее на угольях, которые прежде разровнял наперед выструганной щепкой.
Сева задумчиво пощипывал светлую бородку.
Рыба внимательно рассматривал грибок, поселившийся на очередном участке стопы.
Василий, Вжесть и Геша не выказывали никаких действийнаружу.
Это был весенний побег. Неизменный вот уже десять лет. Еще с зимы, в далеких лыжных прогулках предвкушались и обкатывались все те же подробности: куда отплыть, какую снасть взять, кого допустить в сотоварищи. Сидя в льдистых сумерках на еловых лапах и глядя в костер, особенно охотно угадывалось будущее во всем согласное с прошлым.
-- Неплохо бы пару сеток, старые совсем изорвались. Вопросить нешто Вжесть?
-- Да Оне уже давали в прошлый раз.
-- Отчего ж не дать снова?
-- Ну, не знаю, пожалуй, не даст.
-- Пожалуй, даст под хороший разговор.
А где, кстати, Оне ноне пребывают?
-- Вроде, на Белом море, при семге.
-- С Тараканом?
-- Да нет, другой паренек, что проживает
с той пожилой девушкой.
-- Девушкой!
-- А-а-а. Крестьянин.
-- Сколько же ей лет? -- заинтересовался Рыба.
-- Лет сорок -- сорок пять.
-- Хорошие женщины бывают и в пятьдесят.
-- И в шестьдесят, -- предложил Василий.
-- И в шестьдесят, -- твердо согласился Рыба.
Василий возвратился с полным котелкомльда. Усталые звезды лежали на стылых сучьях. Остро кололо холодом. Дым слегка наволакивался в его сторону. Острожно ступая, он подошел к костру, утвердил котелок на перехлест бревен.
-- ...Нет, я в то время в Воркуте работал, в госпитале, а Свинья приехал позже и как-то устроился на радио, шевелить местные производительные силы. Каждое утро под Свинские призывы поднатужиться я шел на работу. Однако съел он что-то очень много спирта местной выделки и, забыв про магнитофон, отвалился в сон. Там-то его, заваленного пленкой, и нашли. Поперли Свинью, и он с актрисой местного театра, Лялькой, подался на ее родину, в город Минск. Вот едут они в поезде, лежат, между прочим, на той полке, что по-вдоль вагона. Только Свинья взгромоздился на Ляльку, прет толпа каких-то козлов с фонарями: "Комсомольский прожектор". Сейчас снимать дознание, снимать с поезда, волочь в мусорскую.
-- Вы это, граждане, чего? В общественном месте.
Да это ж -- моя сестра!
Вы все ж таки поаккуратней. Оно хоть и сестра, а женщина.
Ну, тут по утрам скучно стало в городе Воркута. Собрал я Алену, только что народившуюся, Светку, и двинулись мы в "столицу нашей родины Москва". Встали на прокорм у папы. Но он скоро отослал меня за город: якобы собирать материал в их больнице. Возможности, однако, были сразу ограничены: то мой напарник Абреев вломится среди ночи с поднесенным коньяком и запасом татарских историй, то мой начальничек, Баварская шея,начнет доставать.
Да, кстати, пока не забыл, не угодно ли татарскую оперу с пребыванием Кузьмича в Женеве и ссоре с Плехановым?..
Значит, так, Кузьмич спускается с горы к жене Наде.
-- Таушлебен Ленин кищща. Плеханов зурр падазренья барманда.
-- Болодзиа!
-- Эээ.
-- Надзия!
-- Ээ"
Хор за сценой -- "сараманабуйя, сараманабуйя, сараманабуйя и щигаррдее".
-- Что за сараманабуйя?
-- А черт его знает. Наверное что-то в подтвер-дение, что Кузьмич клев и прав. Что-то мне еще он рассказывал... Да, "Капитал" в Казанском университете.
-- Адын суртукээ, штээ? Двэ тэпэраа...Короче, нет возможностей угодить папе. Все прахом: машинка "Москва", достанная моим
больным, портфель, как у фрайера, очки с простыми стеклами для мобилизации воли. А тут еще по пьянке заснул в автобусе и уплыл портфель с очками, историями болезней и, что крайне обид-но, двумя бутылками коньяка в компании с балыком.
Не спорь с судьбою, -- заключил Рыба, поворачиваясь к костру спиной и прочими не довольно согретыми частями.
Жаба, обмотав руку шарфом, потянул котелок, но не держал равновесия и ошпарил пальцы. С диким воплем, впрочем, быстро прекратившимся, он привычно зашагал в кусты. Сеанс лечения оставался неизменным вот уже много лет: немедленно облегчиться на пострадавший орган. Жаба ушел очень далеко в этом деле, он даже горло полоскал тем же составом. Товарищи обычно бодрили его во время процедуры.
-- Что делает этот человек? -- недоумевал Ворона.
-- Что с него взять? Все предохранители в тыкве давно перегорели, да и опять же дурак, согласно официального диагноза.
-- Ты, Василий, очень недалекий человек, -- объявил Жаба, застегивая ширинку.
-- Пойди лучше руки вымой.
-- Очень недалекий человек, -- продолжалЖаба. -- Ты до сих пор не понял, что живешь в стране дураков, где дуракам -- Чтоэ? -- везде у нас дорога, дуракам везде у нас... Дурак обут, одет, сыт, никто не пристает к дураку, не нудит разделять, принимать, посещать... Дурак -- это очень удобно. Можно даже права покачать. Совершенно ослепительные перспективы впереди дурака. Воображенья не хватает, дух захватывает... Нет, Лицо, и ты, Ворона, и ты, Рыба, вместо того чтобы расходовать силы в ваших вонючих заведениях, волочь отношения, самое верное дело податься в дураки.
Внезапно Жаба нагнулся к рюкзаку и вытянул из бокового кармана плотно перевязанныйцеллофановый пакет. Размотав тесьму, он расправил целлофан так, что можно было видеть катушку черных ниток с двумя иголками по обе сто-роны, заваренный в дополнительный целлофан коробок спичек (привычка неукоснительно наблюдаемая после купания в холодную весну), моток лейкопластыря, ножнички в заботливо построенном, черной кожи чехольчике, прошитом вощеной ниткой. Сбоку была особая петля, в которой лежал кусочек алюминиевой проволоки с загнутым в виде ушка концом -- приспособление для чистки уха. Жаба вынул инструмент из петли, поковырял в правом ухе, оглядев вынутое, поковырял еще, затем вернул в петлю кожаного чехольчика, завернул в пакет, отправил в тот же карман рюкзака и затянул кожаный ремешок.
Друзья наблюдали привычный ритуал с неизменным удовольствием.
-- Грандиозные бабки можно сорвать за такое представление, где-нибудь в Нью-Йорке, а, Геша? -- И Василий повернулся к Вороне.
-- А когда Жаба войдет в самую силу, можно устроить музей и аукцион. За ухочистку будем просить не меньше ста кусков, а потом какой-нибудь Хаммер подарит ее музею Гугенхайма или пополнит коллекцию Белого Дома. Первое представление можно дать где-нибудь на периферии. Скажем, Геша, поработав с местным бэндом, выходит на сцену и отрывает туш. Тут два дюжих молодца в лампасах выносят Жабу в телогрейке и с рюкзаком. Один из них также несет под мышкой чайник с кипятком. Свет гаснет, страшный крик Жабы, Геша выдает немыслимый брейк на "премьере", свет прожекторов заливает сцену...Появляется рожа с чайником, далее Жаба в известной позиции, оказывающий лечение пострадавшему члену, пауза, бешеный аллюр бэнда и... нескончаемый аплодисмент, браво, истерические поклонницы новорят оторвать кусок телогрейки, Жаба не дает (еще вполне добрая телогрейка),антракт. Второе отделение, само собой, знаменитое представление с кожаным чехликом и прибором для чистки уха. Публика опрокидывается в совершенное неистовство... Триумфальное шествие по городам и весям, Оскар, Пулитцеровская премия, намеки на Нобель.
-- Ну, Жаба, пора и о товарищах вспомнить, уделить от щедрот тем, кто, можно сказать, определил и поощрил молодой талант.
-- Лицо, конечно, поработал неплохо. Но в силу, что уж тут скрывать -- все свои, присущей ему ограниченности все скомкал и, как водится, переврал. Не будем судить его строго, нашего старого товарища, напротив, со всею возможною мягкостью поставим диагноз и назначим лечение. А диагноз будет такой: почему ты, Василий, все время лжешь? Ах, как нехорошо по отношению к дорогим товарищам! Опять же пропадет всякая возможность протыриться в дураки, ибо чтоэ? Дурак всегда говорит правду. Скажи, Геша. -- Не знаю, -- пробурчал Ворона и пнул откатившуюся головешку.
-- Кстати, Жаба, сон про тебя видел. Будто стучат к тебе в Афанасьевский, и не успел ты подняться, как входит преогромнейший боров в кепке, которую, помнится, Лицо отказал тебе пару лет назад. Ты его спрашиваешь, ну, что принес? А он вынимает что-то завернутое в белую тряпку и перевязанное шпагатом, аккуратно так разворачивает, и видно, что здоровый кусок сала. Тут ты как-то пропал, а боров пошел в туалет, снял телогрейку, кирзовые сапоги, пошел в ванную, умылся. Кепку тоже снял. На кухне сел за стол, вынул вот тот самый нож, что ты сейчас держишь, нарезал сало, взял хлеб из буфета, стал закусывать. Ну, уж тут стал я задумываться: что такое? Кепка, телогрейка, сам вошел. Откуда у него ключи? Понятное дело, что не ты ему их дал.
-- Конечно, он никому ключи доверить не мог, -- согласно кивал Рыба, -- разве что борову.
-- Вот-вот. Тут я сразу подумал про дурака, диагноз и прочее расщепление личности.
Ясное дело. Боров живет в Жабе и пользуется его алюминиевой палочкой для чистки уха.
А его пастью для пропаганды дурака.
-- Слышь, Жаба, гони его от пасти.
-- Опять же, коли дурак -- в тебе может проживать черт знает что. Потому всех и звал в дураки.
Жаба допил портвейн, сполоснул кружкучаем, подбросил пару бревешек в костер.
-- Сон твой, Геннадий, интересный и поучительный. Он еще раз доказывает, насколько твое воображение богаче твоих мозгов. Боров! Эка невидаль! Вон в Лице или в Рыбе, да и в тебе самом проживает такое, что и сказать неудобно. Давайте-ка лучше еще по портвейну запить этих глупостей.
Кстати, Вжесть грозилась нарисоваться с вермутом. Ох, и подрочим Вжесть, если придет!
-- Оставь ему сала, цыпленочку.
-- Так Оне же на Белом море.
-- Нет, вчера объявились. Кажется, сапоги приобрели необыкновенной постройки. Кожа такой доброты, что даже не имеют слов выразить: только мычат и пальцем тычут.
-- Боязнь потери реноме. Большие неудобства через то имеют. Тут как-то в полуотрочестве подступили к одной плоской чернухе с довольно красивым личиком. Выпили сперва, конечно, чтобы не совсем чемоданом. Но только что пасть открыли, как вполне твердо были отставлены, да еще что-то злобное вослед прошипели. Ну, тут уж загремела Вжесть сапогами, сетями и бросилась утешаться к Белу морю. На том и стоят.
Жаба, взяв пилу, завернутую в кусок серого сиротского одеяла, вопросительно глянул на Василия. Пила была большая, двуручная, березовые ручки долго и любовно вырезались ножом, шлифовались шкуркой и осколками стекла. Зубцы наводились напильничком, положенным в узкий карманчик, а место, на которое зубцы "наступали", усиливалось дополнительным куском того же одеяла. У Василия тоже была пила, почему-то завернутая в кусок марли, и Жаба всегда справлялся о ее здоровье. Недалеко от костра лежал длинный отрезок ствола еще с лета заготовленной сосны.
-- Пожалуй, на пару раз хватит, если проложить сучьями и прочей ерундой. -- Рукой в брезентовой рукавице Жаба трогал ствол в разных местах, выбирая "правильное" место.
-- Пожалуй, -- согласился Лицо. -- Здесь, что ли?
Завизжала пила, пробился кисловатый запах опилок и порядочная штука повалилась в снег.
-- Хорош поросенок, иди к своему родителю, -- Василий пододвинул его к Жабе. Тот молча взвалил бревно на сутулую спину. Василий подхватил пилу и сучья.
Совсем стемнело и заволоклось. Медленно наплывал мягкий снег, тускло и жарко обозначились недра костра. В нескольких метрах угадывалась река. Между двумя широкими елями, крепко вбитые колья держали еловые лапы. В сугробе торчало несколько пар старых лыж. Под навесом -- рюкзаки, пилы, колун. Ближе к костру на плоской колодине -- котелок, кружки, бутылка водки, пара портвейна. Это -- зимний привал, недалеко от платформы Ожигово.
Киевская дорога была выбрана среди прочих еще Лошадью, школьным товарищем Жабы, впоследствии пропавшим в каком-то химическом ящике, пьянстве и женитьбе на девушке "с разговорами". Правда, поначалу выбранное место захирело, но уже стояли на верном пути, который привел к целой россыпи правильных мест. Ожиговская платформа начинала путь к одному из них.
Среди неизбежной коллекции перронных надписей и рисунков было два особо отмеченных. Первый целился глубоко и вещал в полном
согласии с неведомой судьбой человеков:
-- "Вот ты здесь срешь, а у тебя, может быть, дом горит".
Второй выказывал жалобу с оттенком легкой кокетливости. Крепко сколоченная девица, закрывая грудь в ущерб (или поощрение) всему остальному,выражала следующий факт:
-- ,,Я здесь замерзла, ожидая поезда"
Всякий раз по приезде шли удостовериться, что это еще здесь, еще наше.
Многое утекло с тех пор, много чего переменилось на Киевской железной дороге. Суково вдруг обернули Солнечным, Катуар откатали в Лесной городок. Но все еще стояло Востряково, Толстопальцево, Крекшино, еще встречало Селятино, Бекасово, еще не нарушались гомоном дачников и толпами грибников наши излюбленные места, и стояли как прежде бедные пристанционные сельмаги, где всегда можно было взять водки или, на худой конец, пару портвейна, а потом встать на лыжи или замесить грязь весенней дороги в направлении верного и согласного места.
И вот теперь весенний поход. Накануне собирались "готовиться", т. е. пить, сколько можно соблюдая меру, что, впрочем, редко удавалось (разве Лицо, безобразно трезвая юность которого давала себя знать, как-то управлялся "быть в форме"), чинить лодки и снасть, если войдет нужда, набивать патроны, вспоминать прошлое, осязать будущее.
Я так думаю, что сала надо взять не менее пяти кэгэ и водки бутылок десять.
-- Жаба паковал тюк с оболочкой байдарки, не спеша продевая бечевку в расползающиеся дыры.
-- Вроде был хороший разговор: умерить питие, -- возразил Лицо.
-- А вот мы его после.
-- Денег-то самый притык, на что брать остальное?
-- А не надо никакого остального, да, Геша?
Не знаю, -- неуверенно протянул Ворона, -- там, хлеб, сахар...
-- Да, чай обязательно, -- встрял Рыба, излишне упористо ступая -- мол, трезв Александр Федорович, врач -- в новых кирзовых сапогах, прикупленных с Жабой на Киевском рынке у случившегося пожарного. Жаба имел убеждение в особенной крепостипостройки пожарных сапог. Рыба убеждений не имел, но с удовольствием руководился Жабой, и пока тот вел серьезный торг с пожилым пожарным, особо указующим на медный гвоздь подметок, что было взято с совершенным пониманием, веселый пьяный глаз Рыбы рассеянно скользил по привычной толпе озабоченного люда, одобрительно отмечая разве какую-нибудь чудовищную коленку в фильдеперсовом чулке.
Все согласились, что чай, точно, совершенно необходим, и к водке и салу был добавлен чай.
-- Так, это есть. Теперь поплавки, крючки, дробь... в общем, на все про все имеем червонец.
-- Очень хорошо. И очень хорошо, -- подытожил Рыба. -- И Вжесть уважили, и себя не забыли.
-- Ну, Вжесть, имеет свой загашник. Мужчина он серьезный и на такое бестолковое собрание полагаться никак не может.
-- А где он, кстати?
-- А вот. -- В передней раздался звонок. -- Вжесть грядет! С бутылью вермута, может статься, с двумя.
Вжесть скромно, но весомо выложил "Аро-ат степи", в которой полынь объявлялась во всей своей силе.
-- Два никак не равно одному, нестареющая посылка древних, -- заметил Лицо, наполняя ближайшую кружку и выпивая единым махом.
-- Так, так. Налей, я пить не буду, знакомая песня, -- веселился Ворона. И подвинутый широкой волной совершенного удовольствия, приобнял Лицо.
Вжесть тоже веселился, в пределах строгого, хорошо подогнанного костюма.
-- Ну что, Виктор Викторович, какова ваша пропозиция? -- Рыба, жуя солидный кусок балыка, -- все те же борзые подношения благодарных пациентов -- ожидал ответа.
Вжесть, однако, не торопился. Помолчав в сторону Рыбы и во все другие стороны, он сообщил, что прежний сотоварищ, взлетевший очень высоко в рыбном деле, соблазняет безнаказанным отловом семги и оленьей охотой в блатных местах.
-- Заплатишь тяжелую цену, -- заметил Жаба. -- Тянуть отношения с этим народом -- занятие очень невеселое. Очень невеселое, -- повторил Жаба, размышляя над "книгой". -- Рюкзак должно па-
ковать плоско, как книгу, -- неустанно поучал Жаба. И занятию этому отводилось время неограниченное: сапоги, свитер, патроны, затаренные внутрь, строго досматривались и беспощадно вынимались в возможных видах еще большего подгона. Настоящим моментом прилаживалась алюминиевая миска, никак не желавшая садиться в указанное место. В сердцах Жаба пнул ее в угол.
-- Гнида.
-- Что? Не слушается?
Жаба пошел в угол, поднял миску, несколько скособоченную, но вполне еще годную в дело, протер тряпкой и без всяких усилий загнал в назначенное место.
-- Вот, накажешь, она сразу и того, знает свое место, -- размышлял Лицо. -- Вещи, как дети, требуют воспитания, а Жаба -- всем известный учитель. Иногда, правда, случаются досадные промашки. Помню, нашли они с Гешей старый комель, решили на ход ставить. Геша, известно, скоро соскучился, а Игоряша трудился вовсю: подводные крылья присобачивал, хотелось более шибкой езды. Аж под вечер кончил и предателя Гешу позвал пробовать. Ну, однако, и трех метров не проплыли, перевернулись. Отряхнулся Ворона, да посмеялся,а Жаба принялся учить комель -- топором. Потом еще несколько вечеров им топили. Хорошо горел.
-- Пошли, учитель, продукт закупать.
-- Может, с Вороной пойдешь, а не то с Рыбой?
-- Могу, но за сало не отвечаю.
Поднялся и Вжесть.
Четыреста верст. Осташковский поезд одолевал это бедное протяжение за 12 часов. Отправляясь глубоким вечером, он шел всю ночь, битком набитый ватагами туристов, мелким досужим людом и какой-то плохо различимой толпой в тамбурах, присутствующей совершенно неподвижно и молча.
Начинал он бойко, скоро достигая Калинин, но затем бесприютно торчал в сонных Торжках и Кувшиновых, где ленивая рука долго ходила молотком по втулкам колес, волоча в застывшую ночь печальный звук усталого металла.
Затея покупать билеты и ехать "как люди" была давно и твердо оставлена. Не находилось охотников перестоять всегда готовую очередь. Обычно Рыба, как ,,правильно" выглядящий и убедительный, и Геша, заявляющий претензию хорошо понимать равнодушную злобу проводников, в меру разогретые под это дело съеденной бутылкой, шли доставать места. Дело слаживалось быстро. Иногда даже урывался персональный почтовый вагон, в котором на радостях открывалось про-вседорожное пьянство.
-- Ляжешь на нижнюю полку, прекрасно! -- объявил Ворона, замостя под голову какую-тодрянь.
Уже вынимались хлеб и сало, уже призывно булькала водка, уже нарезалась здоровенная луковица, посыпалась крутой солью, уже Жаба, устав от трудов, принимал первую "ударную" дозу, как вдруг...
-- Сева, как? Что такое? А впрочем, прекрасно! И немедленно выпить. Вот сало, лук. Там хлеб...
-- В последний момент решил. Чего-то там побросал, не знаю, но три бутылки все ж успел.
-- Три! Это прекрасно. -- Ворона совсем обмяк от восторга...
Скоро все сошлось в самую верную меру: бегущая редкими огнями ночь, налаженная музыка скрипов, стуков, бормотаний как-то сразу установившейся вагонной жизни, густой дух хлеба и сала, обжигающий пролет водки...
-- Лицо всех моих баб браковал и, конечно, навешивал клички: Свекла, Свилеватая... Я поначалу нешутя дулся, что, в самом деле, ведь старые товарищи. А потом сообразил -- не со зла он, а прост, уж очень прост. Другой раз глядишь на него и жалость берет: ну, зачем так прост человек?
Жаба норовил обнять Лицо, крепко привалившись окатышным туловищем -- позиция, указующая высочайшую точку удовольствия. Лицо, однако, пожимался и увертывался -- он своей точки далеко не достиг.
-- Отстань, Окорок, тяжел.
-- И все-то ты ругаешься, а старый товарищ просто хочет обнять тебя, потому как...
-- потому как все мы -- старые товарищи, -- подтвердил Лицо.
-- Ах, как верно! Как бесконечно верно! Мы будем работать! Да-да, работать! И при виде такой необыкновенной дружбы непременно произведут нас в генералы!
-- Заткнись, Ворона, и умерь свою татарскую прыть.
-- Полутатарскую, да и кто, ежели поскрести, не татарин? Впрочем, тебя, Игоряша, хоть в песок изотри, а татарина не найдешь.
Вот и славно. И не надо искать. Еще по одной, господа генералы?
Сева вздохнул и сообщил, что не спит уже вторые сутки.
-- Так ложись, чего маяться. Все уже отпали кроме нас с тобой.
-- Да, понимаешь, Лицо, уже не особенно и хочется. Переехал я, где можно было отпасть. Вообще что-то последнее время не радовался. Суета задавила, что ли?
-- А ты почаще со товарищи в лес ходи. Очистительно действует.
-- Да знаю, все знаю, а как-то поперек идет. Вот все же бросил, и здесь. -- И хорошо. Раз спать не хочешь, давай потихоньку пить, разговоры говорить.
-- Что, уж Кувшиново?
-- Да, еще часа три и на месте.
-- У меня тут в Торжке имеется родственник, по маменьке. Держит садик с ульями, золотой ранет выращивает, хряк Сережа, между прочим, с весны воспитывается на мясо. Все звал меня. Как-то останавливался у него и спал в верхней комнатке. Пол весь в яблоках. Просыпаешься, свежее утро с яблочным духом мешается, петухи голосят, на душе легко, во всем теле благословление. Три дня так прожил. Потом, правда, заскучал, уехал.
-- Ну, как, ребята, все в порядке?
-- Все в порядке, и везешь ты нас уютно. Как звать-то?
-- Василий Иванович.
-- Прими, Василий Иванович, стаканчик за здоровье, да закуси, колбаска московская.
-- Спасибо. Пойду. Бригадир зовет.
-- Когда Пено-то?
-- Да часа через полтора будет, я загодя дам знать.
За окном все бежали сосновые леса, озерца, болота, редкие деревеньки. Уж почти и светало. Чувствовалось, какой морозный туман стоит над болотом.
Жаба тотчас зашевелился, съехал вниз и стал менять кирзовые сапоги на резиновые в видах предстоящей сырости. Громадная голова, торчащая из плеч безо всяких признаков шеи, наклонилась к рюкзаку так, что можно было видеть темно-бурую, посеченную в крупную клетку кожу около ушей и назад к затылку, собранному во внушительные багровые складки. Зашевелился и Рыба, медленно спустился вниз и внезапно, с перепойных чувств обнял Жабу.
-- Александр Федорович, врач, -- подтвердил Жаба.
А на дубу зеленом два сокола ясных, -- запел Рыба.
Как один сокол да Карл-Рыба, а другой-то сокол -- Фридрих-Жаба.
Появился свежевымытый веселый Ворона. -- Когда мы отплываем, капитан?
Вопрос явно адресовался Вжести, но он, как обычно, и особенно с утра, был не в настроении. Ворона, однако, не отставал, его распирало.
-- И чего ты, Вжесть все морщишься, будто весь белый свет уксусом полили?
-- Да, Вжесть, -- включился в работу Жаба, -- поведай старым товарищам, что бременит душу,оставь эту ложную игру в солидное поведение. Это -- одна только фальчь.
-- Признайся, тебе облегчение выйдет. А не то отгадай загадку... Все с интересом развернулись к Рыбе. -- Резиновое изделие, которое с трудом одевается на х...
Вжесть, однако, не хотел ничего отвечать товарищам, молча взял мыло, полотенце, молча зашагал в туалет.
-- Несчастная по-своему лесная голытьба!
-- Ничего, глядишь, отмякнет на такой-то свежести.
За окном уж выплывали знакомые пеновские места: долгий озерный берег, заваленный бревнами, ржавые рельсы узкоколейки, мехцех, столовая, продуктовый ларек и, наконец, вокзал.
Жаба был в позиции: с рюкзаком и громадным лодочным тюком. Как всегда, в ажитации приезда. Внизу стоял Рыба, не совсем твердой, но цепкой рукой принимая вещи. В минуту все разгрузили, и поезд ушел на Осташков.
Все расселись на куче вещей, закурили. Спешить было некуда. Столовая открывалась в восемь. Там ожидалось местное кислое пиво, щи, может быть, гуляш.
-- Вжесть, пойдем на почту, может, зацепим машину.
Лицо молча зашагал к почте. Сапоги поднимали фонтанчики песка, грязноватые хлопья пены лениво колебались на крае воды, от нее и пошло название озера и поселка. Местный люд выговаривал Пено. На душе было как-то особенно распахнуто и весело: прибыли, впереди целых десять дней на глухом Закочужском озере, охота, рыбалка, вечерние беседы под костер, сон в крепко натопленной стараниями Жабы избе, а сейчас -- светлые песчаные пеновские улочки, звенящая тишина, ошалелый крик запоздавшего петуха...
На почте Вжесть тянул пустячный разговор, глядел одобрительно, кивая в такт местным новостям: Коноплева за пьянку из егерей выперли, Рыжий свалился на тракторе в озеро, утонул, а Паша Николаев зарубил свою бабу и сам повесился. В общем, все новости привычные.
-- Значит, почта в десять идет в Крутик?
-- В десять, в десять, не пропустите. Он еще, правда, в Руно завернет.
-- А магазин в десять откроется?
-- Кто его знает. Дуська в Осташков уехала за товаром. Если успеет.
-- Ага, ну так мы к десяти подойдем?
-- Подходите, уж наверное машина будет.
-- Да, поговорить почта любит, всю жизнь доложет, ежели есть охота слушать.
-- Да клево, Василий. В десять тронем, глядишь, в час будем в Крутике, а там и в Закочужье.
-- Будем, если портвейном не усугубим.
-- Надо бы вонючую команду до этого не допустить.
-- Как ее не допустишь? Тем более, Рыба под боком.
-- Да ладно, все равно клево. -- Вжесть нагнулся, поднял голыш и зашвырнул в озеро. -- Пошли в столовую.
В столовой уже сидели красные, распаренные Рыба и Жаба. Сева с Гешей держали очередь за пивом, которое и так занимало добрую половину стола. Далее шли щи, котлеты, сало, хлеб, Севина персоналка: две порции гуляша.
-- Машина?
-- Есть, в десять пойдет.
-- Ну, у нас полно времени. Лицо, пива?
-- Я водки хочу.
-- Ну, врешь. Пива, пива давай.
-- Да оно кислое.
-- Зато торчок с него правильный, да, Геша?
-- Ду-у-у, -- подтвердил Ворона, сделав губы куриной гузкой -- знак полной гармонии с миром.
Жаба приканчивал пятую кружку, согласно закусывая салом. Рыба неопределенно тыкал вилкой в жиловатую котлету.
-- Нет, это пить никак не можно, -- Лицо с отвращением поставил кружку. -- И как ты, Жаба, имеешь силы потреблять, да еще в таких коли-чествах?
-- И не надо тебе, не мучайся, а нам с Гешей в самую пору, да и Александр Федорович не возражают. Ты, Вася, совершенно не получил правильного воспитания. Пить начал только в армии в количествах, не заслуживающих упоминания. Неразвитый вкус твой подвигает тебя в ложную сторону, заслоняет полностью высоты местной жизни, из которых не последняя есть пиво.
-- Скажи, какое пиво ты пьешь, и я скажутебе...
-- Ни хрена ты мне не скажешь, я любое пью.
-- Игорь Исаакович, а можно вопрос? -- Ворона приподнял руку с кружкой.
-- На всякое пиво нами будет отвечено салом, -- и Жаба зажевал очередной ломоть.
Вжесть выпил пару кружек, закусил котлетой, выпил третью без особой охоты, но с убеждением, что в таком месте надо выпить. Ворона уже познакомился в окне раздачи и предлагал задержаться на пару часов.
-- Хорошее дело, -- одобрил Рыба, масляно глядя в сторону раздачи, -- и девушки хорошие.
-- Когда они у тебя были плохими? Через полчаса машина будет.
Вжесть морщился.
-- Машина не девушка, и через два найдем.
-- Ну, вы с Вороной оставайтесь, а мы поедем.
Жаба приобнял Рыбу.
-- Карл, поехали с нами, купим портвейна в Крутике, нажремся, а вечером уже в Закочужье устроимся, при костре. Геша -- хороший человек, но дурак: чуть где блеснет, он, как сорока, все подбирает.