Ранней весной, когда радостно звенела капель и желтые особнячки приседали в ожидании тепла и света, Александр, забив кулаки в лохматые карманы сизого пальто, брел Хамовническим переулком. По подворотням томились кучи старого снега. Вороны строго доглядывали прохожих. Небо всюду ровно и весело глядело линялой голубизной, какую иной раз после хорошо взятой бани являет глаз лихого мастерового. Саша вздохнул и немедленно почувствовал густой запах хмеля. Варили пиво на Московском заводе. Кажется в начале века туда хаживал Лев Николаевич, убеждая рабочих взять трезвую линию. В крайности сообразить, что пиво много лучше водки. Убедил?!.. Как быстро летит время! Но пива это не касается.
...Забавно, вальяжный Игорь Васильевич, надув свои розовые щечки глядел совершенным индюком: -- "Ваше пребывание, Лебедев, в стенах вверенного НАМ института закончено. Ставлю вас в известность, что Администрация уже сообщила об этом в Военкомат". -- Какие торжественные завывания! И какая зловещая расторопность! Александр поровнялся с серой шершавой стеной. А может зайти на Московский завод, предложить услуги? Стану пивным алкашем, нальюсь бледной, пористой плотью. В аванс прикатится баба с ребенком. Будет орать. Я заначу рупь, может два. Проследую с товарищами в любимую подворотню. Товарищи, имея к себе уважение, не будут пить из горла. А из стакана, взятого на подержание у Зинки-газировщицы. Заветами Льва Николаевича мы отчасти не пренебрежем. В водку непременно добывим пива... Мечты, мечты... Они же сообщили в военкомат. ОНИ. Постоянно нависают какие-нибудь ОНИ. Непременно сообщают, чтобы другие ОНИ не попустили пройти безнаказанно. И И этот ИХ ВО-ЕН-КО-МАТ. Та-та-та-та. Как пулеметная очередь. Так и отливает угрюмой бронзой, щетинит острые пики, загребает членистыми лапами. Саша глянул по сторонам. Он уже убрел к Плющихе. В "Кадре" шел древний боевик:
-- У вас есть славянский шкаф с тумбочкой?
-- Шкаф продан...
Продано, предано. Однако надо идти домой. Там стоит славянский шкаф. В узкой дверце зеленое стекло с морозом. Он повернул к Садовому кольцу, где бакалея и подсолнечное масло в разлив.
-- А, мам, ты дома.
-- Чего так рано сегодня?
-- Не только сегодня, но и завтра, и послезавтра, и третьего дня.
-- Что? Что случилось?
-- Случилось то, что хочется ИМ кушать.
-- Кому им, ты можешь говорить по-человечески? А ведь профессор Беленький (серенький, сраненький) призывал, упреждал:
-- Ущитесь, ущитесь, не выущитесь, будете влащить жалкое существование.
-- Выгнали. Я так и знала.
-- Не выгнали, а "закончили" мое пребывание в стенах и прочих частях "вверенного ИМ заведения". Окончен путь, устала грудь... , -- пропел он небрежно.
-- Саша, за что ж они тебя?
-- Не за что, а Потому Что, как разъяснил один человек. Ихняя порода такая.
-- Что же теперь будет?
-- Ушли мечты... А будет теперь холод. Снег. Дальняя дорога.
На сборный пункт привезли в фургоне "Овощифрукты". "Паранойя секретности или нехватка гужевого транстпорта?" -- гадал Саша, пока "овощифрукты", переговариваясь грубыми сырыми голосами, вяло выгружались. Маленький капитан очень сердился, стараясь сколотить две плотные шеренги. Его клочковатые брови, сбегаясь к переносью, выжимали багровую складку. Складка угрожающе распухала в такт хриплым резким командам. Паренек справа беспрерывно вертел коротко стриженой гловой, совершенно потерянно глядя сквозь заграничной выделки толстые очки. Из кармана стильной суконной курточки вылезали барабанные палочки. (Куртка, как потом дознались, строилась из заслуженного американского сукна.)
-- Евгений Шабров. Юридический. Какая беззащитная интонация! -- отметил Лебедев.
-- А палочки? Оттуда же? Шабров глянул с недоумением, нежная кожа натянулась и порозовела у скул. Капитан начал выкликать...
Потом их оставили в покое. Все тупо гуляли по закрытому дворику. Был март. Гремела вода. Где-то за стеной бродило жаркое солнце. Шабров вынул палочки. Рассыпал замысловатую дробь о каменную стенку. Явился капитан. Долго, растопыривая пальцы, всех пересчитывал. Затем опять "Овощи-фрукты". Кто-то у заднего борта гадал:
-- К Трем вокзалам поволокли.
-- Не иначе.
-- Так объявляли же. Уфа.
-- Уфа, казаки, куда мы плывем! "Казаки" тяжко вздыхали. Воздух наливался вчерашнего дня спиртом, боровшимся с желудочным соком.
-- Вылезай!.. Маленький капитан снова очень сердился, в который раз пересчитывая рекрутов, прежде чем сдать с рук на руки бравому и, как будто уже пьяному? старлею. Действительно Уфа и даже пассажирский состав, а не "40 человек или 8 лошадей".
Тепловоз пыхтел, но не трогался. Кто-то подрядился сбегать за водкой. Все стали совать ему деньги. Наконец, глухо хрустнув суставами, вагон покачнулся и медленно выдвинулся из-под высокой ажурной крыши.
-- Откуда, приятель?
-- Геологический.
-- А вы?
-- Автодорожный.
-- Театральный.
-- Стаканы есть? -- коротко оборвал представительство плотный угрюмый рекрут. Александр задумчиво глянул в окно. Тянулись приземистые склады, бочки, запасные пути. Вспомнилась мать, ее теплая рука, сунувшая в последний момент двадцать пять рублей. Эта смешная, трогательная девушка Лена... Жизнь обваливалась. А он еще ни в чем не разобрался. Только что стали приходить по ночам жаркие строчки. Он мучительно просыпался. Старался записать. Утром вертел так и эдак, ничего не понимал. Шел в библиотеку, копался в каталогах, составлял многостраничные списки... Потом бросал все это. Он заблудился в вопросах. Устал искать ответы. Хватал мотоцикл. Мчался за город. Ветер тугой соленой перчаткой бил в лицо. А может это просто вульгарный химизм юности? Той, что объявляет себя постыдной россыпью "волканических" прыщей, и нету никаких вопросов? А одно беспокойство? Убери беспокойство и вопросы провалятся...
-- Нет, казаки, никак не годится плыть по суху, -- убеждал крупный усатый малый, племянник Довженко, вытаскивая из щегольской сумки с бегущими во всех направлениях кожаными стрелами, бутылку горилки. Совершенно убежденные казаки тут же подставили стаканы и кружки. Квадратная бутылка с пламенеющим перцем мгновенно пролилась до дна и даже перец был употреблен одним энтузиастом. "Что за напасть, -- думал Саша, -- племянники обступают со всех сторон. В школе -- племянник Микояна, с его американскими фломастерами и роскошной глянцевой бумагой. В доме -- племянник Рокоссовского, вкрадчивый, гладкий юноша, по субботам, вместе с эффектной мамой, отбывающий "к дяде" длинным черным лимузином. Знаки, знаки, но смысл их темен."
-- А вы, Александр, не пьете? -- Усы глядели строго, но доброжелательно.
Ночью, когда поезд серой тенью бежал мимо глухих разъездов, редких подслеповатых фонарей, ошалело наезжающих станций с дымными, бедными, пьяными ресторанами, Саша одиноко сидел у неубранного столика. Утомленные рекруты давно спали на жестких полках, замостив под голову свитера, куртки, стоптанные ботинки. А он все так же пристально выглядывал безглазую ночь. Что ждет его впереди?!
В Уфе запомнилось только бетонное дно казармы, гулко отзывавшейся хриплым призывам сержантов, да побуревшие от "чая" глыбы снега вокруг промерзших сортиров.
-- А этих в Алкино, -- небрежным движением властной руки определил сухощавый полковник, -- Борисенков их давно ожидает.
-- Кто такой Борисенков?
-- А черт его знает. Вероятно местный сатрап, наш будущий владетель. -- Пронесся слух, что гражданскую одежду отбирают. Будто бы в целях дезинфекции.
-- Так срочно одеть башкирское население. Отдать хотя бы за малые деньги.
-- Старлей говорил, впереди большая станция с буфетом, -- облизывая губы, пропел высокий красивый рекрут. Все одобрительно загудели.
-- Эй, казаки, осмотритесь, внимательно осмотритесь. Вполне можно просуществовать в трусах и галошах. Местный поезд уже покидал уфимские пределы. Все сосредоточенно щупали свитера, пальто, мяли шапки. Только один приземистый малый с совершенно отекшим лицом равнодушно глядел в окно. Во всей его повадке, однако, чувствовалось полное удовлетворение. Кроме рваной лиловой майки, на нем сидел грязный солдатский бушлат. Галоши на босу ногу подвязаны бечевкой. Видимо он и высек руководящую идею.
Александр молча шел вагоном, держа свитер и шапку на вытянутой руке. Впереди слышался смех, шум.
-- Ну, кому, кому, кому пальто, шапку на меху? Налетай, народ чесной, да пожертвуй на пропой! Он поравнялся с группой военных.
-- Не желает ли, товарищ полковник, обновить гардероб? Очень добротный свитер, совершенно новая шапка, потрясающе дешево. Полковник не желал. Молчал намертво.
-- Может вы. капитан? Молчал и капитан, но как-то менее увесисто.
-- Редкое чувство дистанции. Но может погоны вводят в заблуждение? Скажем, в бане...
-- Как дела, Саша?
-- Высокие чины отвергают. Между тем дело шло бойко, и почти каждый вернулся с добычей. Скоро вынырнула и обещанная станция с буфетом. Если и не все были в галошах и майках, то общее дело обмена цивильного платья на туземную валюту совершилось вполне успешно. Рекруты весело галдели. Там и сям звенело стекло, глухо соединялись обливные кружки, набегала теплая волна дружества. Эй, кондовый, по-русски понимаешь? Скоро ли Алкино?
-- Да чего спрашивать, не убежит.
-- Это точно. И мы от него, ох как не скоро убежим! Сержанты рывком поднялись и зарысили вдоль скамей.
-- Выходи, выходи. Строиться!
-- Вот и легко на помине.
Паровоз тяжело вздохнул, свистнул жалостно, нехотя уполз прочь. В снегу, у развороченной кучи бревен, лениво копошились солдаты.
-- Да сколько не наберется, все неплохо будет. Кругом одни чурбаки.
-- Как там Москва? Стоит?
-- Еще не посадили.
-- Строиться, строиться, -- сгонял рекрутов к краю сугроба старшина Ващенко.
-- Сейчас вас в баню поведут, глядите там, -- шумели с бревен.
-- Чего? Но дознаваться было поздно.
-- В колонну по два становись, -- рычал Ващенко. -- Шагом арыи! Да чтоб у меня не растягиваться. Вот.
-- А пошел ты... -- сердито пробормотал высокий малый с круглым лицом, собрав полную галошу снега.
Саша глянул вокруг. По холмистой равнине разбрелись кучки деревьев. Голые, стылые, едва держали они изломанными ветвями серое низкое небо. Кое-где сидели черные ели, глубоко запрятав обмерзлые лапы в осыпанный иглами снег.
-- Веселей, веселей, не растягивайсь. Показалась линялая арка с деревянными башенками и завершающей звездой. Красные литеры между двух флажков сообщали: "В/Ч 21420. Добро пожаловать!" Ващенко постучал по серому дереву:
-- Вот, это наша часть начинается. 21420 наша часть. Вот. Устав от пространного объяснения, Ващенко полез в карман.
-- Ну, у кого мои папиросы? Несколько рук быстро протянули пачки "Беломора", "Примы", "Дуката", Ващенко перемял несколько пачек, выбрал "беломорину", задымил.
-- Вот, служба пойдет как штык. В баню сейчас идем, -- он помолчал, видимо припоминая что-то важное. -- Главное не растягиваться. Теперь шли длинной аллеей, обсаженной молодыми березами. Показался штаб: узкий одноэтажный барак с деревянным забором.
-- Стой! Не расходиться.
-- А как насчет не растягиваться?
-- Вот я тя растяну, студент вшивый! -- злобно оскалившись, Ващенко скрылся в штабе. Саша глянул на Шаброва.
-- Ну, у кого мои папиросы? Высокий парень с круглым лицом махнул галошей:
-- Много снега намело в этом королевстве. Некто, по фамилии Жуков, держался в сторонке. Уже шел слушок, что чуть не племянник того Жукова.
-- Опять племянник.
-- А я в гробу видел эту службу. Меня с пятого курса повязали. Секретарь, поганка, говорит: -- все, Мироненко, пора и честь знать. Прощаешь вас, засранцев, прощаешь, вы на голову и садитесь. -- С пятого курса! -- он горестно покачал длинным туловищем. Из штаба выбежал Ващенко и от ворот заорал:
-- В две шеренги становись!
Рекруты, нехотя, вытянулись в две кривые линии.
-- Равняйсь!
-- Кто там... в душу, вертится?!
-- Земля вертится.
-- Кто это сказал.
-- Коперник сказал.
-- Коперник, два шага вперед!
-- Ха, ха, ха...
-- Что тут у вас? -- замполка Хуличенко холодно глянул на гогочущие ряды.
-- Сыррно! Товарищ подполковник, новобранцы, согласно вашего приказа...
-- Вижу, вижу плохо учили вас в институтах. Ващенко, ну-ка поработай с ними пока не научатся. Да строевым, строевым, -- и подполковник несколько раз припечатал хромовой сапожкой.
-- А разгильдяев -- на кухню.
-- Так точно...
К бане притащились затемно, одолев бесконечное мертвое поле. Ветер взвивал снежную крупу и, раскрутив, бросал в онемелые лица. Нехотя раздевшись в холодном предбаннике, Саша подхватил шайку, толкнул дверь, обитую старой телогрейкой. В щелястых скамьях навечно поселился кислый запах сырости и хозяйственного мыла. У бочки шевелилась фигура, ныряя шайкой в черную глубину.
-- Поздно вы, ребята. Топить-то уж часа два как бросили.
-- Веселей, веселей, -- бодрил предбанник Ващенко. -- Нуретдинов, ну-ка тащи сюда белье, вот. Да одежи двадцать два комплекта. Да сапоги из дальней кучи бери. Гляди там, вот. Все, пожимаясь, столпились у бочки. Вода была чуть теплая. Ващенко просунул голову в дверь:
-- Веселей, веселей. Что мне тут ночевать с вами, что ли? Ополоснулся и хорош. В темном предбаннике голая уязвленная плоть облачалась в казенное платье. Питомец театрального училища с отвращением качал на плоской ладони серые кальсоны. Вытянув откуда-то блестящий флакон он тщательно опрыскал их со всех сторон, то же самое проделал с рубахой.
-- Французские, -- пояснил он, глядя на белье.
-- Да какие ни есть, на весь срок не хватит, усмехнулся Лебедев.
Войсковая часть 21420 рассматривалась как место глухое, ссыльное. Особенно для всякого ослушного офицерства из Германии и Венгрии, куда сладко вожделело прочее воинство. Их жены по большей части наливались тупою скукой в маленьких домиках с огородами, строящихся злобным рвением старослужащих, под обещание скорейшего освобождения. Проходя мимо очередного котлована, привычно узнавалась знакомоэтажная музыка однообразных, но зрелых пожеланий. Офицерству, главным образом, желалось произрастание известного органа. На лбу. (Видимо солдатский инстинкт разрабатывал современную версию единорога.) Их скучающим половинам, напротив, предрекалось не видать его вовек. Этому плодотворному, высокоморальному пожеланию мешало, однако, присутствие капитана Твердохлебова, Алексея Михайловича, местного лекаря и неустанного труженика на зыбкой почве полкового адюльтера. Его сильное, ловкое тело глухо перетянутое скрипучими ремнями, приводило в совершенную оторопь слабый грешный пол. Шагал капитан разлетисто, надменно, далеко хватая цепким взглядом предполагаемую юбку. Прочая медицина, в лице заведующего аптекой капитана Фарфеля Якова Израилевича, можно сказать совсем тела не имела и потому относилась как-то безучастно к капитальному интересу Алексея Михайловича, хотя иногда делала ему компанию и тогда запасы полкового спирта значительно сокращались. Имелся, правда, еще один, младший член медицинской гильдии, фельдшер Чернышев. Всегда в меру накаленный от щедрот Якова Израилевича он больше глядел "где бы чего-нибудь сп..пить" для непрерывного устроения, улучшения и расширения завидного своего хозяйства.
Замечатальная природа местного края нисколько не радовала угрюмое воинство. Его заедало всевластие начальников, озлобленные жены, тупое служебное рвение без больших надежд к продвижению. Пожилые майоры, помощью наряженных солдат, выращивали удивительные помидоры, строили парники, истово исполняли приказы, дабы ничего не нарушало плавного движения к заветной пенсии. Они были осмотрительны, эти майоры, строго ходили тропою устава, а на учениях боронились сырости и всякого зловредного влияния, одевая по две пары шерстяного исподнего. Капитаны, напротив, надеялись на перемены и поворачивались проворнее, часто выказывая зловещую, служебную инициативу. Московский набор попал в карантинную роту под начало капитана Коваля.
Бормоча, храпя, стеная казарма одолевала ночь. Было что-то непристойное, страшное, жалкое в ее расхристанном, разбросанном по десяткам кроватей, изломанном теле. В гнилом свете, над местом дневального, колыхались тяжелые, сизые волны.
-- Батальон, подъем! Раскололось в голове, защемило в горле. А уже гудит по всей казарме:
-- Да я еще вчера зарядился, -- Лебедев нехотя свесил ноги в кальсонах.
На плацу сержант Щербатый работал упражнение по сгибанию пояса. Работал он лениво: вчера был в самоволке, опился и не выспался.
-- Раз, два. Раз, два, -- растопырив руки, как в крестной муке, выдыхает Щербатый. -- Бегом марш! Он зол на весь свет, бежать ему совсем не хочется и поэтому он бежит изо всех сил.
-- Подтянись, подтянись, салажня дохлая, где только вас выкопали на мою голову! Трое, в том числе и высокий парень с круглым лицом, Серега Лундквист, наддают и обходят Щербатого.
Саша понуро потянулся к казарме. У ящика с сапожной мазью, Солдатушка, зачерпнув щепкой вонючий состав и равномерно распределив его по сапогу, ловко работал двумя щетками.
-- Гляди не помри от усердия. А то не хочешь ли зачистить мои? -- Александр выставил мокрый сапог. Сапоги, точно, требовали некоторой работы. Солдатушка ничего не отвечал. Его сапоги лоснились. Он с удовлетворением соединил обе щетки щетиной.
-- И за что тебя только из училища выперли?! С такими сапогами шагают прямо в генералы.
Приволокли бачок с кирзой (перловая каша), сухой, как пустыня Сахара. Александр с трудом протолкнул пару ложек. По команде "воздух!" все бросились разбирать сахар. Жуков вынул из кармана пачку печенья, неторопясь зажевал. И черт его знает, может точно племянник.
-- Ротааа, встать! Выходи строиться.
-- Ложку заначь, -- проворчал Лундквист. Саша внимательно оглядел алюминеевый огрызок. По тыльной стороне ручки шла надпись: "Алик хучит кушить".
-- Где нынче этот Алик, -- вздохнул Александр, -- по-прежнему ль "хучит кушить"? Объявили перекур. Ващенко опять перемял несколько услужливых пачек и выбрал "Беломор". У Солдатушки.
Вдруг брызнуло солнце. Лохматые елки загорелись густой зеленью. Четкие тени закружились на голубом снегу. Орали вороны, купаясь в горячих лучах.
-- Сегодня изучаем обязанности солдата.
-- Нам бы больше насчет прав. Ващенко усмехнулся:
-- У нас здесь тот прав, у кого больше прав. Ясно? Вот. После обеда грузить уголь на станции, а четыре человека -- на вещевой склад к старшине Кривощуку. Лундквист, за старшого на станции будешь. К Кривощуку -- отделение Черномазова. Кончай перекур!
-- Вот, старшина, принимай пополнение.
-- Чего же вас так мало? -- Кривощук нахмурился, серые складки побежали во все стороны его лошадиного лица.
-- Сколько начальство отрядило, столько и есть.
-- Начальство, -- проворчал Кривощук, вынимая пудовую связку ключей. -- А у меня три тысячи пар сапог. Это как?
-- Это, три тысячи пар сапог, -- не удержался Александр.
-- Ну ты, умник, и вы тоже, -- угрюмо возразил Кривощук, -- возьмите тряпки. Сапоги сначала протереть от пыли, потом смазать жировым составом. -- Кривощук ткнул пальцем в стоящую рядом бочку. -- Да глядите, у кирзовых сапог только головки мажте. Сту-дден-ты! Небось козу от козла не отличат.
-- Ну, козла-то обнаружить нетрудно, -- протянул Александр, в упор глядя на старшину.
-- Эй, Черномазов, не понимают они у тебя службы. Залупаются.
-- Молодые еще, ничего. А этому я уже сунул три наряда.
-- Ну ладно, чтобы до обеда все перечистили, у меня комиссия завтра. Из-за груды сапог вышел огромный рыжий кот с оторванным ухом. Он потянулся, подошел к старшине, замурлыкал.
-- Вот Васька службу знает. За то он у меня такой гладкий. Гляди какую ряшку наел. Васька заурчал еще громче. Кривощук осклабился, выказывая тусклые залежи полустертого металла.
Саша молча взял ближайший сапог.
Земля дымилась. Поля прорастали первой нетерпеливой травкой. Жадно набухали почки. В чистом небе толкались хмельные букашки. Воздух плотных заснеженных низин закипал в горячих лучах высоко забродившего солнца. Старые дубы волновались. Кончики корявых сучьев неприметно дрожали. Под вечер, высвистывая острыми крыльями, проносились стаи чирков. Они спешили к тихим затонам Демы, нетревожно скоротать убегающую ночь.
Казарма отдыхала. Часть, во главе с подполковником Василием Тимофеевичем Борисенковым, одолевала важный стратегический бугор. Где-то в Оренбургской области. При Борисенкове находился и представитель дивизии. Должный оценить разнообразный его талант. Рекомендовать к дальнейшему продвижению. Чуть ли не в Академию. Чуть ли не в Москву, где по слухам была у него "рука". Оставшееся воинство дышало вольготно. На призывы дневального Ярмищенко лениво отругивались, нехотя ползли к железным корытам умывальника, чертыхаясь и вздыхая.
-- Подъем, подъем, -- орал Ярмищенко, безо всякого, впрочем, одушевления. Овчуков-Суворов, Костя Жученко и Саша съехали с кроватей.
-- Ты как, Володя, сейчас себя полагаешь, Овчуковым или Суворовым? Овчуков-Суворов натянул офицерского сукна брюки, загодя начищенные яловые сапоги, осадил их вниз, сделав переливчатую гармонь. Он усмехнулся, крупные серые глаза егс жестко оглядели Александра.
-- Не делай вопросов с утра, Сашок, а еще лучше вообще их не делай. Он подхватил полотенце и твердо зашагал к бетонной коробке умывальника.
-- Крепко отвечает Овчуков. Прямой Суворов. -- Костя улыбнулся. -- Он у нас в мореходке за старосту был.
-- На чем сгорел?
-- По пьянке. Своротил рыло одному кавторангу.
-- Ну, а ты? Костя поскреб затылок:
-- А я -- мичману.
-- Что ж, то дело доброе. А денек совсем веселый. Солнца-то, солнца!
-- Сегодня на стрельбы идем. Вот. Подходи за патронами. Ващенко прошел в каптерку, половину которой занимал громадный деревянный ларь. Из просторных галифе он выудил ключ, отомкнул верхний и нижний замок, снял с крышки комплект байковых кальсон и переложил на груду сапог, подстелив чистую портянку. Во всей его повадке чувствовалась экономная точность рутинным опытом отшлифованных движений. Подняв крышку, он опрокинулся в ларь до пояса, ухватил сколько приняли руки, затем, резко выпрямившись, выложил пачки с патронами на небольшой табурет.
-- Эй, Мироненко, Федосов, Лебедев, давай подходи. Каждому подходившему Ващенко вручал пачку патронов, мусолил химический карандаш и ставил галочку в потрепанную амбарную книгу, висевшую на тонкой пеньковой веревке.
-- Павловский! Боня, хлопая огромными сапогами, подошел к ящику, зацепил табурет, в ужасе открыл рот и рухнул на посыпавшиеся патроны.
-- Куда ж ты, ворона, глаза вылупил? Под ноги гляди, вот. Ну чего встал? Собирай патроны, небось казенные. Черт не нашего бога.
-- Сапоги ж велики, товарищ старшина.
-- Я тебе дополнительные портянки выдал? Так гляди вперед куда ходишь. Ващенко, засадив последнюю жирную метку, с силой захлопнул амбарную книгу.
-- Выходи строиться. ...Капитан Коваль вышагивал вдоль построенной шеренги. Из-под фуражки с высокой тульей в недоумении смотрели водянистые глазки с рыжими ресницами.
-- Как твое хвамилие?
-- Марголин.
-- Ну-ка пять шахов уперед. Крухом. Вот. Похлядите на ето чучело, значит, на ето Морхолин. Шо за химнастерка! Шо за сапохи! А хде ре'мень?
-- Украли, товарищ капитан.
-- Как у тебя холову не украли. Хто украл?
-- Не знаю. Просыпаюсь, а его нет.
-- А шож ты ховоришь украли? Можа ты его потерял. Ващенко, выдай ему ре'мень. Стоимость удержишь, значит. Становись это в строй, Мархолин. В следующий раз на хубвахту отправлю. Понял'?
-- Так точно.
-- Товарищи солдаты, карантинная рота это шо? Это, значит, хотовит вас к службе. А служба у нашем полку это караул. Охрана, значит, складов' дивизии. Устав караульной службы знать надо как маму с папой.
-- А мы сироты.
-- Отставить. Ващенко, шо это за разхильдяи у тебя? Ну-ка дай им строевого. Пущай остынут... Да, караульная служба, значит. Она расхильдяев не любит. У нас тут склада' с оружием, боеприпасами. Обязанности часового, значит. Но и прочая солдатская служба. Оружие там собрать, разобрать в указанное время. Свою, значит, специальность. Вот, после карантина кто в пехоту, кто в артиллерию, или там минометчиком. Ну, само собой, политзанятия. Шоб знали как долбать тую Америку и прочую, значит, Херманию. Моральный также кодекс советского воина. Советский воин должон' быть сильный. Физическая подхотовка, значит. Спортивные есть?
-- Есть, есть.
-- Вот хорошо. Зарядка, кроссы бехать. Как раз недавно построили химнастический зал. Коня привели и прочие, значит, брусья. А начинать будем со строевой подхотовки. Который солдат без строевой подхотовки, то и не солдат, а так, Мархолин.
--Я.
-- Шо ты, шо ты, это я так, примерно даю, значит. Вопросы есть?
-- А как с выходными, товарищ капитан?
-- С выходными, если нет караульной службы или, примерно, учения, то значит и выходной. Кино вам покажут или на лекцию сведут. Увольнения в нашей части не положено. Да и некуда тут ходить, значит. Одни башкиры кругом.
-- Что ж, значит, мы так и будем тут безвылазно сидеть?
-- Это, значит, чей вопрос? Шо молчите? Ващенко, хто там с мишенями?
-- Шахнин.
-- Значит, скажешь ему шо трос заедает. А сейчас, рота, слушай мою команду. На стрельбы шахом арьш.
-- Это сколько времени, значит? -- веселился Костя.
-- Гляди. Коваль услышит. Вот какие уши, рыжие с наваром.
В полночь загорелся сортир. Просторный, на десять очков с каждой стороны, стоял он недалеко от штабного барака, так что Василий Тимофеевич Борисенков легко мог наблюдать интимные нужды своего гарнизона. Еще накануне приказал он перекрасить сортир в какой-нибудь веселый цвет. Не то чтобы жить стало лучше, жить стало веселей, просто надвигалась инспекторская поверка и ходил упорный слух, что Главному нравятся свежепокрашенные сортиры. Пронырливые штабные умы строили догадки, как под папахой Главного воинская доблесть и опрятный сортир соединяются в мистическом неразрывном единстве. Тут, конечно, открывались необъятные просторы для какого-нибудь психоаналитика, особенно с тяжелым немецким акцентом, но наша держава презирала эту еврейскую физику.
На складе у Кривощука в это время имелось только две краски: черная и оранжевая.
-- Приказано, чтоб было весело. А какое уж тут к дьяволу веселье в черном сортире? Крематорий.
Он с сомнением окунал палец в оранжевую.
-- Оно точно, веселей. Да чему ж тут особо радоваться? Сделал свое дело и уходи. Может смешать? Кривощук зачерпнул тем же пальцем черную. Получалось такая дрянь, что скулы заломило.
-- Ну хрен с ней! Пускай будет оранжевая.
Первым заметил огонь майор Паскин. Был он изрядно пьян и, волоча тяжелый чемодан, продирался огородами, чтобы какая-нибудь борзая фигура его не приметила. Еще оставалось два дня законного отпуска, в которые хотел он тихо отмокать на маленькой сокрытой веранде. А тут неровен час перехватят. Потом Столбов в сапогах на босу ногу вышел за малой нуждой, и уж совсем было прицелился на угол казармы, как почувствовал запах дыма, а там увидел и огонь. Поднявшийся ветер хватал долгие искры, крутя гнал их к гимнастическому залу. Столбов тоже не стал поднимать шума, а тихо прокрался мимо дневального, неслышно снял сапоги и уже приготовился нырнуть в постель, как дневальный заорал тревогу.
У отдельного домика пожарной команды, матерясь, бегал майор Майданник. Он был в отчаянии, седые виски торчали дыбом.
-- И надо же, чтобы случилось в мое дежурство! Всего-то год осталось дотянуть. Эхх! Куроедов, наладили помпу?
-- Никак нет, товарищ майор.
-- Да я ж, знаешь, что с вами сделаю? Да я ж вас всех в строевую определю, к Показаньеву. Он вас быстро раком поставит.
-- А чего же я могу сделать? Клапан заело.
-- Рапорт напишу и всех как есть к Показаньеву! -- бешено шипел Майданник со слезами на глазах. Пожарные завертелись. Место было сладкое. Особенно приятно было, лежа на травке, наблюдать усталых ратников, бредущих в грязных робах с очередных хозработ, или печатающих строевым под командой не в меру ретивого старлея. Наконец помпа выдала первую вялую струю. Ее подкатили ближе, струя пошла веселее. Вдали уже гремел бас Василия Тимофеевича. Майданник задрожал. Он сам схватился за ручки помпы. Но было поздно.
-- Майданник, расп...дяй, тебе не людьми командовать, а ховно возить. Сильная речь Василия Тимофеевича украшалась с некоторых пор внушительным "г" фрикативным. "Г" фрикативное вполне овладело и прочими весомыми чинами гарнизона. Даже отдельные лейтенантики не без успеха пробовали его на политзанятиях, живописуя международную обстановку. Майданник совершенно сник. Он стоял, тяжело опустив руки, ни на кого не глядя.
-- Год только остался. Ээх! Не повезло. Вот, то есть как не повезло!
А пожарные уже бежали к гимнастическому залу. Бас Василия Тимофеевича гремел на крыльце. Его медная физиономия светилась. Маленькие глазки свирепо утыкались в каждую не довольно расторопную фигуру.
-- Спа-сай снаряды! Качай веселей! Все бросились волочить из зала что ни попадя.
-- Коня, коня выводи! -- ревел Борисенков в фуражке, сдвинутой на самый затылок. Два дюжих, по второму году, пожарных выволокли коня.
-- Руби окна! -- не унимался Василий Тимофеевич. Пожарные проворно высадили все четыре окна, с готовностью ожидая других указаний.
-- Рахаматуллина ко мне! -- сырым басом затрубил Василий Тимофеевич. -- Ну, Рахаматуллин, с сортиром управитесь без меня.
-- Так точно, товарищ подполковник.
-- Чтоб к утру все было сделано.
-- Так точно.
-- И краской, краской...
-- Слушаюсь.
Борисенков пошел с крыльца. Ступени гнулись. Последний раз взглянув на спасенного коня, он положил дородное тело в ожидавший "козлик". Мотор взревел. Пыль осела. Рахаматуллин пнул ногой безответного коня.
-- Ну...
К маю растянули палатки, подвели воду, сколотили умывальники. Казарма стояла покинутая, с окнами заляпанными краской. На убитом участке земли ежедневно отрабатывались повороты налево, кругом, отдание чести, артикулы с карабином и другие полезные, бодрящие упражнения, долженствующие отшлифовать сырой гражданский материал и выявить наконец столь любезную сердцу военачальников молодцеватость. У некоторых она, можно сказать, лежала на поверхности. Солдатушка, Овчуков-Суворов, даже Лунквист и Федосов шутя одолевали строевую премудрость. Легко оборачивались назад из любого движения вперед. Резко и точно бросали руку к пилотке. Вдруг и разом брали карабин к ноге под одобрительное мычание Ващенко и Черномазова. Обмундировка, идущая всегда не в размер, как-то ловко прикипала к их усердным членам, а старые замызганные шинели вдруг оборачивались новыми с ярчайшими лычками и ослепительным блеском наяренных пуговиц. Другие не были столь счастливы или настойчивы в отыскании этой фундаментальной добродетели. И потому маршировали они несколькими часами долее, вконец разочаровывая Коваля, самоличным примером пытавшегося увлечь их к разреженным вершинам капитальной солдатской науки. Красный, распаренный Коваль уже раз двадцать
поднимал и опускал карабин, сначала командуя
самому себе, а затем отрабатывая хмурые приказы Ващенко.
-- Павловский, ну-ка повтори. Значит, делай раз... делай два... делай три... На "делай три" Боня грохнул приклад о сапог с такой силой, что с воплем повалился на землю, захватив ногу обеими руками.
-- От ты, ешь твою в корень, ну шо за солдат! Ващенко, -- Коваль сморщившись махнул рукой, -- давай продолжай. Ващенко сплюнул.
После ужина пошел дождь. Сначала он робко пробовал звонко натянутый брезент, время от времени уступая резким порывам ветра, затем разлился мощным уверенным потоком, принимая в себя и бессильный шорох усталых листьев, и глухое бормотание дизельного движка, и сиплые жалобы далеких тепловозов, надрывно бегущих от приступающей ночи. Саша лежал на кровати в сапогах и бушлате, слушая ровный, усыпительный шум дождя. Глаз тоскливо следил как стекала вода незадернутым пологом. Он был один. Братия откатилась в офицерский клуб, где стараниями капитана Мартынова, энтузиазмом одуревших жен и предполагаемыми высокими навыками бывших студентов, разыгрывалось шумное действо с плясками, песнями и совместными хоровыми уверениями в глубокой преданности. Прошло всего несколько месяцев, а впереди беспросветно маячили железные годы. И их не переступить. Ирония не спасала от напора угрюмой действительности, тщательно выверенные умозаключения не работали и жизнь оборачивалась беспросветной печалью. Не то чтобы ему было физически тяжело, удручала полная, совершенная, торжествующая бессмысленность нависшего над ним правопорядка. Послышались голоса, смех, полог резко задрался кверху.
-- А эта Овчинникова переодевается, а я захожу, а она: -- "Ничего, ничего, ведь мы -- артисты". Умора. Александр, познакомься. Это -- Мусаелян. Он у нас на фортепьянах. Шабров, потянувшись, сел на нарах.
-- Возбуждаете культурную жизнь алкинского гарнизона? -- == вяло спросил Лебедев. -- Похвальное, но бесперспективное занятие.
-- Я -- кандидат в мастера по шахматам, -- заспешил Мусаелян. -- Вы тоже из столицы? У вас есть любимая девушка? Мусаелян выпустил весь воздух и замолчал как выжатая фисгармонь. Александр скучно смотрел на него.
-- Да. Признаться я оттуда. В шахматы играю плохо. И у меня нет любимой девушки.
-- А вы пиво пьете? -- Мусаелян затаил дыхание. Казалось, вопрос этот занимает его чрезвычайно.
-- Пиво? Нет. Хотя готовил себя в пивные алкоголики. А вы?
-- Тоже нет.
-- Замечательный у нас разговор.
-- Да бросьте вы, ребята. Александр, пора в самодеятельность подаваться. Инструменты уже есть. Я -- на ударных, Мусаелян -- рояль, Фаерман -- скрипка, Кувшинное рыло -- на басу. Ну, а ты петь будешь.
-- Дальневосточная -- опора прочная...
-- Какая разница? Что тебе больше хочется поворот кругом отрабатывать?
-- Мне хочется, мне хочется на нем сосредоточиться. Славная подобралась команда. Особенно я надеюсь на Рыло Кувшинное.
-- Это художник клубный, -- оживился Мусаелян, -- по клеточкам рисует.
-- В общем, я говорю с Мартыновым. Кстати, подкурить не хочешь?