САШКА

  

   Раздался звонок в дверь, отец пошел открывать и услышал из-за двери гулкий

   голос: "Изя, вейзмар, открой! Или я должен здесь стоять?!"

  

   - Мать честная! Ой-ёй-ёй! - схватившись за голову, простонал отец. А в дверь

   стукнул нетерпеливый кулак и снова прогудел голос старого Маркуса: "Открывай,

   вейзмар, и что б обед был уже на столе! Или твой дом - бордак, а твоя жена -

   щансонетка!

  

   -Мать честная! Сашка! Гануся! Ты посмотри, кто пришел! Это же Сашка! - кричал

   отец, дергая массивный крюк почему-то застрявший в петле. На всём белом свете

   был один человек, умевший в точности имитировать голос моего деда, и в

   точности помнить то нетерпенье, с которым старик вламывался в дом.

  

   -Извините, Гануся, за старую шутку. Мое вам почтение - переступивший порог

   оборванец, высвободился из папиных объятий и в галантном поклоне склонился

   над маминой рукой - Вы всё такая же неизменная красавица!

  

   - Ах, бросьте, Саша, откуда вы!?

  

   - Из Франции, мадам. Из Парижа...

  

   Отца демибилизовали через год после окончания войны, но с тех пор, как

   разрешили людям возвращаться из эвакуации, в нашем доме постоянно кто-

   нибудь жил. И это было нормально. Еще зияли обрушенными крышами,

   отвалившимися стенами разбомбленные дома - люди вернулись, а их дом или

   разбит, или кто-то из разбитого дома поселился в их жилье. Или дров нет - топить

   нечем. Или топить нечего. И просто старались ютиться ближе друг к другу -

   комната соседки Лины стояла запертой, мы видели её всего однажды: ей и двум её

   сестрам сбившись в одной комнате где-то на другом конце города легче было

   откормиться после блокады. Вскоре после того, как мамина подруга Люся с дочкой

   и бабушкой Анаидой обрели своё жильё и съехали, появилась первая жена папы,

   Лида.

   В опорках на страшно распухших, водой налитых ногах. Она прожила у нас

   всю осень и всю зиму. Постепенно пришла в себя и стала неплохо зарабатывать.

   жила у нас всю осень и всю зиму. Постепенно пришла в себя и стала неплохо зарабатывать. Она была отменной портнихой, с маминой помощью обросла целым ворохом заказчиц. Только мама боялась, чтобы они приходили в дом - могут донести, нагрянет ОБХСС - Лида сама ездила брать заказы, делать примерки. Вернется от заказчицы с отрезом, разложит его на столе и ходит кругами, не вынимая изо рта беломорины.

  -- Лидочка, что вы мучаетесь? - спрашивает мама.

  -- Не выходит. Нет не выходит... - закуривая новую папироску от старой, бормочет Лида.

  -- Что вы дурака валяете? Что - ей тут юбка не выходит? - мама все- таки и сама немного умеет шить, не так, конечно, но кое в чем разбирается.

  -- Нет, ей юбка выходит, - выпуская клубы дыма, задумчиво тянет Лида. - Но Вике платье не выходит. Только сарафан.

   Платье не выходило никогда, и я на всю жизнь возненавидела сарафаны.

   Весной: с первым теплом Лида ушла жить в свою комнату без печки, а на ее месте появилась Ляля Невар. Уже отец вернулся, а Ляля еще нет-нет, да появлялась у нас в доме и оставалась на день- другой. Мама делала вид, что это раздражает ее, но на самом деле лучшего развлечения у нее не было.

  -- Лялечка, где вы пропадали? - как ни в чем не бывало, спрашивала она.

  -- О чем вы, Ганночка? Вы что не знаете? - взлетали прямые дуги бровей над прямым как на греческой монете переносьем. - Он вызвал меня...

  -- Он меня обожает!...

  -- Он меня умоляет!...Он так страдает!...

   "Он" - это был Сталин...

   Уже обтрепанная войной и годами, Ляля, все еще была красива какой то нетутошней красой: узкобедрая, длинноногая, с широким размахом прямых плеч, с лежащим на гибкой шее, тяжелым узлом смоляных, с редкой проседью волос, с греческим профилем без переносья, с глазами, разбегающимися к вискам, из-под ровных дуг бровей, с ярко напомаженным вычуром губ - все, как сама фамилия ее - Невар - слово из незнаемого стиха.

   И страшно и таинственно было поразившее ее безумие.

   Но маме оно казалось смешным. Правда, она виду не подавала, выслушивала,

   расспрашивала - всё очень серьезно, сочувственно, и Ляля ей доверялась вполне.

   Вдруг вскакивала:

  

   -Гануся, разрешите позвонить?

  

   - Ради Бога, Ляля... - и та снимала трубку, прикрывшись ладошкой, почти

   шепотом называла какой-то номер телефонистке -"Наверное, свой собственный

   называет - доказывала потом мама отцу - Да-да, ты не думай, сумасшедшие

   очень хитрые бывают!" - Конечно, конечно приеду - шептала Ляля в трубку -

   Ты не беспокойся, береги себя, обещай мне!

  

   - Вы, представляете, Ганночка: Он умаляет меня быть на параде - склонялась

   тут же над мамой, и та притворно ойкала:

  

   - Ой, а я думала, вы Первое мая с нами встретите!

  

   - Ну, что вы, Ганночка, как я могу!? - смущенно и счастливо лепетала Ляля и

   исчезала. Появлялась не раньше, чем через неделю после праздников. Где на

   самом деле она провела эту неделю, можно было только догадываться - скорее

   всего какой-то любовник у неё был - ну, не Сталин, попроще, уж больно

   живые детали интимной жизни доверяла Ляля маминым ушам. Детским ушам

   они не предназначались, но потом можно было подслушать, как мама делилась

   своими впечатлениями с отцом:

  

   - Нет, как тебе это нравится? Он её трико на голову себе надевает?! Наверное,

   тоже не в своем уме... А ты помнишь?... - и перебивая друг друга они пускались

   вспоминать, какие сногсшибательные приемы устраивала у себя Ляля до войны. По

   три раза в год она праздновала свои дни рождения. Весь высший командный состав

   Ленинградского военного округа приглашался на эти праздники. Подарки дарили

   шикарные. Могла быть богатой женщиной. Но Ляля всякий раз накрывала стол

   сервизом и хрусталем взятыми напрокат в торгсине, а подвыпив, имела

   обыкновение плясать на столе канкан, разбрасывая ногами всю эту прокатную

   роскошь.

  

   - Думаешь, кто-нибудь из тех? - выплывая из радужных воспоминаний

   спрашивала мама.

  

  -- Вряд ли кто-нибудь уцелел... Не знаю, как она выпуталась...

   - А знаешь, может быть, она тогда и спятила...

  

   - А, чорт её знает...- обрывал разговор отец. Ему не нравилась Ляля, её безумие

   казалось ему святотатственным, оно не развлекало его, только вселяло

   безотчетный страх - он боялся Лялиных любовников - и Того, что был лишь

   плодом её больного воображения и, ещё больше, предполагаемого другого -

   попроще.

  

   Однажды Ляля сообщила, что по Его просьбе переезжает в Москву, и исчезла

   навсегда. И никто не искал её.

  

   А вот тогда, за несколько дней до начала войны, отец носом рыл землю, пытаясь

   найти Сашку. Проклинал себя, что дал ему деньги - не много, всего-то на бидон

   пива, но мама всё талдычила, что Сашка попросту ушел с этими деньгами

   бродяжничать и не вернется пока всё до нитки не пропьет. Папа переодел Сашку в

   свои новые брюки, роскошный пиджак - клетчатый, спортивный, на кокетке, с

   накладными карманами - в карман положил свою любимую трубку. Эдаким

   английским денди, опаленный бродяжьим солнцем, ставший под ним абсолютным

   блондином, худощавый, подбористый Сашка пошел с бидончиком к пивному

   ларьку. И стол уже Ганна накрыла, без водки, конечно, Сашка никогда и не просил

   водки, он вообще появлялся только уже после запоя, а тут заикнулся: "Ну, может,

   пивка, Изя?" - и Изя не устоял. Самому пива хотелось. Вот, чего не мог простить

   себе: Сашку отправил - сам поленился. Тот ушел и не вернулся.

  

   - Что ты бегаешь по милициям!? - возмущалась мама - Ты что, не знаешь, его?

   Пропьет всё до нитки и вернется...

  

   - Замолчи! - заходился в крике отец. - Не смей со мной о нем говорить! Что ты

   знаешь о нем!? Он мой лучший друг!

  

   В самом деле: что она могла знать о Сашке? Вот уж не думала она, выходя замуж,

   что лучшим другом её мужа окажется пропойца-бродяга. Но что точно - так точно:

   он всегда возвращался. И не только пропившись до нитки. То есть совершенно не

   поэтому. Ему ведь на самом деле ничего не нужно было. Он был бродяга по

   природе своей. Была бы дорога, всё равно куда, лишь бы уминать её босыми

   ногами, рухнуть в любой канаве, если сморит сон, навстречу дождю и ветру с

   непокрытой головой - недаром в детстве любимой книжкой Саши Ефимова, сына

   видного петербуржского инженера-электрика, была книга Ренана "Рыжик".Не

   простой он был бродяга, а, главное, при всяком своем появлении деликатностью,

   галантным обхождением неизменно покорял мамино сердце. Но на самом деле, он

   не был сухопутным человеком. В четырнадцать лет сбежал из роскошной

   квартиры в целый этаж в доме на Миллионной, от мамы-папы, гувернера-француза,

   оставив родителям в утешение двух младших братьев-близнецов. Нанялся юнгой

   на торговое судно. И уже заправским морским волком случайно столкнулся на

   улице с тринадцатилетним еврейским пареньком, бредившим, как сам он когда-то,

   морем. Научил его выкрасть у родителей свидетельство о рождении, исправить год

   - в юнги не брали младше четырнадцати - привел на корабль и взял под своё

   крыло. С тех пор ничто в этой жизни их не могло разлучить навсегда. Но покуда

   Сашка болтался по морям-океанам, сухопутная жизнь шла своим чередом, и его

   братья-близнецы тоже время зря не теряли. Они блестяще закончили императорское

   балетное училище, им предстояла карьера блистательная, правда, многие считали,

   что Миша одареннее Николая, но так, возможно, стали говорить, потому что Миша

   не вынес петроградского голода, ослаб, заразился тифом и умер, а Николай, как

   мог, выживал, а в двадцать четвертом году уехал в первые советские балетные

   гастроли в Германию и никогда не вернулся.

   И тогда Сашке закрыли загранвизу.

   Но еще не ворота порта. Торговый флот еще некоторое время жил своими

   бесценными традициями и, согласно им, стал Сашка "бичкомером" - моряком,

   гуляющим по берегу, а мой отец - еще холостой, заправский морячок - его

   патроном. Это значило, что ни в Лондоне, ни в Сиднее, ни в Ливерпуле он ни на

   минуту не забывал, что там в родном порту его ждет самый надежный человек на

   свете - тот, кто будет бдительно следить за его девушкой и, если понадобиться, в

   смертельной драке отбивать от неё незванных ухажеров; тот, кто не раз наведается

   в родительский дом, починит, если что сломалось, из-под земли выкопает

   лекарство для заболевшей мамы, если нужно, найдет врача; тот, кто первым

   встретит у стенки пришвартовавшийся корабль и ещё стоящему на палубе моряку

   прокричит все сухопутные новости. Это значило, что ещё с палубы, широко

   размахнувшись, моряк кинет и Сашка поймает матросский мешок с барахлом и

   найдет в нем точно такую же пару "лакишей", как та, что на Изе, и в тон им пару

   лайковых перчаток, и английский клифт тончайшей шерстяной фланели, ну, и все

   прочее. То время, что моряк на стоянке в родном порту, они неразлучно проведут

   вместе - сначала эдакими франтами по лучшим питерским ресторанам - как

   однажды сочинил Изя на мотив "Кирпичиков":

  

   "Ром и водку пьем,

   Про моря поем

   И красотки танцуют для нас.

   Всё, что было здесь:

  

   Деньги, совесть, честь -

   Все за пару чарующих глаз...."

  

   ...ну, а потом по дешевым портовым кабакам, спуская понемногу заграничное

   барахло. Но все, что уцелеет, Изя перед выходом в новый рейс оставит Сашке...

  

   Он, однако, не только песенки сочинял - он выпускал на корабле стенную

   газету, сочинял морские байки и плавно пересел с корабельной "банки" на

   скамью Государственного Института Журналистики. Свидетельства об

   окончании школы не понадобилось - по комсомольскому набору брали без

   всяких свидетельств. Но учиться пришлось совсем не долго: в один

   прекрасный день профессора ГИЖа, все без исключения, оказались врагами

   народа, и институт закрыли. Примерно в этот же день, перед шатающимися без

   дела моряками закрыли ворота в торговый порт. Партия охотно доверила свое

   могучее оружие - печать - моему недоучке-отцу, он так и говорил потом:

   "Пишет не тот, кто институты кончал, а тот, у кого перо в руке!", а Сашка

   пошел топтать Российские дороги. Он никогда не крал и не просил подаяния.

   Морская жизнь, начатая юнгой и законченная матросом первого класса,

   обучила всему: он был заправским электриком, латать умел не только паруса -

   еще мальчишкой сам вшивал клинья в клеши, придавая им океанскую

   необъятность; мог лудить, и паять, и тачать сапоги, и драить полы, и любую

   машину починить, любой прибор. А заработать всего-то требовалось на

   выпивку и закусь. Но, когда человек спит под открытым небом, под мостом

   вповалку с такими же бродягами, как сам - без потерь не обходится. Воровать у

   него нечего было - ну, значит, сам потерял паспорт. Попал в облаву, и первый

   раз посадили его за беспаспортность. Срок дали небольшой. Отсидел, пришел к

   к нам, отец его напарил в ванной, сам спину тер, переодел, сунул в карман

   пиджака свою любимую трубку, и пошел Сашка с бидончиком за пивом. Пока

   стоял в очереди, тершийся вокруг беспризорник полез ему в карман - в тот

   самый, где лежала трубка. Сашка схватил его за руку и врезал. Пацан

   заголосил, люди загалдели: "сироту, фраер, бьешь?!", а кто-то мента кликнул.

   Или сам на шум прибежал. А у Сашки всех документов - справка об

   освобождении, в которой четко сказано, что жить ему положено не ближе, как

   на сто первом километре от Питера. От Ленинграда, то есть. Такое дело, что

   долгого разбирательства не требовало - пока отец наводил справки, Сашка уже

   ехал в телятнике по месту назначения. Но не доехал. Война грянула. Отец ушел

   на фронт так ничего и не узнав о судьбе друга. А на хвост состава, в котором

   везли Сашку, наступали немцы. На каком-то полустанке вохровцы забили

   вагоны с арестантами досками - может поджечь хотели? - да не успели:

   пришлось срочно дать деру. Вагоны с живым товаром целёхинькими

   достались немцам. И в полном составе были отправлены трудиться на благо

   Третьего Рейха. Наверное, дабы не засорять чистую немецкую землю

   уголовным элементом их отправили на работы во Францию

  

   - Как из Парижа? - мать не может поверить, что из Парижа можно в таком виде

   явиться. Из Пензы - да, из Перми - естественно, но из Парижа?

  

   - Представьте себе, Ганночка. На своих двоих. Путь не близкий. Год с лишним

   шел, при том стараясь избегать нежелательных встреч...Так что, извините,

   пообтрепался...

  

   Весомые причины были у Саши избегать нежелательных встреч. Большие

   дороги обходил стороной, ни разу никакой транспорт не остановил -

   рассказывал он, уже умытый, переодетый, за уставленным всем, что было в

   доме съестного, столом. Но ел он мало.

   Всегда ел мало, ни голода, ни холода не боялся, спать привык на голой земле, в

   одежде, в обуви не нуждался даже зимой, зато был на все руки мастером, к

   тому же, как всякий моряк торгового флота, мог изъясняться на сленге всех

   народов мира. Он, собственно мог и лучше - французским владел свободно, но и

   немецкому его в раннем детстве старательно обучали - отец надеялся, что сын

   пойдет по его стопам, станет инженером-электриком. Однако, виду не подавал.

  

   Жизнь научила его не выставляться и лишнего на себя не брать. И того

   достаточно, что проносить неволю было ему легче, чем многим другим, к тому

   же - мастер на все руки. Это скоро было подмечено и избавило его от тяжелых

   дорожных работ. Стали его гонять под конвоем в разные концы города, в

   немецкие комендатуры по всяким надобностям - где проводку наладить, где

   полы надраить, где мебель починить...

  

   -Одно плохо, Изя, - сказал под конец рассказа Сашка - скверная появилась

   привычка у меня: не могу спать в темноте. В бараке всегда лампочка горела,

   сам понимаешь, привык...

  

   Отец вкрутил под потолок коридорчика между пустующей комнатой соседки

   Лины и прихожей лампочку в двадцать пять свечей, поставил туда раскладушку,

   тумбочку и завесил вход тяжелой шторой. Там Сашка мог не только спать при

   свете, но и днем при всяком звонке в дверь скрыться от любопытных глаз.

  

   -Ой, вы штору повесили? - удивлялась зашедшая одолжить соли соседка.

  

   -Да нет, это Лина была и повесила, что бы мы в её коридорчик, не дай Бог, что-

   нибудь не поставили... - скривив губы врала мама и поспешно уводила разговор в

   другую сторону...

  

   И не могла понять: ну, чего он вернулся? Мало того, что из плена, без документов,

   так ведь, сам знал, что срока не досидел. Едва отец стал наводить мосты, пытаясь

   через надежных людей как-то перевести Сашкину жизнь на легальное положение,

   как тут же выяснилось, что сделать это никак не возможно, прежде чем тот не

   отсидит впаянный ему ещё до войны срок за хулиганство и нарушение

   паспортного режима. Всё-таки отец дозвонился до друга своей моряцкой

   молодости, теперь знаменитого писателя Юрия Германа. Уговорил его встретиться.

   За бутылкой водки разбередил в его душе воспоминания, и слово за слово, поведал

   сашкину Одиссею... Обещал помочь. В Большом Доме был своим человеком.

   Должен был помочь. Только надо было ждать. И надеяться.

   Вечно на что-то надеяться, на чудо, на невозможное - это было, можно сказать,

   ещё одной профессией моего отца. Он надеялся, что война всё спишет, что Герман

   поможет, что долгая неволя отучила Сашку от запоев и бродячих загулов... Но

   мама знала: дело идет к весне, едва потеплеет Сашка не дождется никакого чуда -

   чудес на свете не бывает - не дождется и уйдет. Она-то видела: всё молчаливее

   становится наш постоялец, всё реже выходит из своего закутка - без всякой на то

   причины лежит на раскладушке за плотно задернутой шторой и уже не услышишь

   от него: "Ганночка, королева души моей, не позволите ли вам помочь по

   хозяйству?"

  

   Мама всегда позволяла и никогда не раскаивалась потом - отец тоже, конечно всё

   умел, но делал всё небрежно, наспех, одно сделает, другое испортит - Саша всё

   делал старательно, осмотрительно, во всё вникал до самых мелочей: Ада попросит

   его бельё погладить - так он сначала утюг починит, даром, что Изя наспех обмотал

   оголившиеся провода изоляционной лентой, Саша размотает её, зачистит провода,

   что-то там отвинтит, привинтит и утюг, как новенький. А теперь лежит за своей

   занавеской, уставя глаза в потолок - а что еще он может там делать? И Ганна

   думала: "Ну вот чего он вернулся? Он же неглупый человек, сам говорил, что ещё

   по дороге слышал, что угнанных на работы на родине не жалуют... Спрашивается,

   ну, почему он вернулся? Ведь вот брат его - как уехал тогда в Германию - так ни

   слуху, ни духу о нем..." Однажды не выдержала и спросила:

  

   - Саша, ради Бога, вы только не подумайте, вы нас нисколько не стесняете, но я

   как-то не могу понять...

  

   Они как раз кончили завтракать, Саша собрал тарелки, что бы отнести их на кухню,

   и шмыгнуть за свою занавеску, но вопрос остановил его, он сел, долго молчал, а

   потом сказал:

  

   - Не знаю, помните ли вы, Ганночка, но у меня был брат - Николай. Так вот, я его в

   Париже встретил... То есть не встретил, но видел. Мельком.... Меня конвоировал

   немец, он очень любил меня конвоировать, поскольку....

   Поскольку дело это было нехлопотное и даже прибыльное: покуда Сашка работал,

   Ганс мог пропустить пару кружек пива, потом, получив своего подконвойного

   назад, обыскать его и почти всегда оправдать расход на пивко. Сашке почти всегда

   за хорошую работу что-нибудь перепадало, то банку тушенки, то плитку шоколада,

   а то и денег дадут, мелочь какую-нибудь. Потом Ганс даже и не обыскивал -

   просто протянет жирную лапу, Сашка сам выложит всё, чем удалось разжиться..

  

   И вот однажды вел его Ганс на новое место, для порядка тыкая время от времени в

   спину дулом автомата, но тут ему приспичило, он завел Сашку в бистро, даже

   усадил за столик, велел хозяину приглядывать, а сам пошел справлять нужду.

   Сашка от нечего делать смотрел в окно и вдруг увидел, как из дверей красивой

   белой виллы напротив вышел шикарный господин, сел в поджидавшее его авто и

   укатил. Всего одно короткое мгновение Сашка видел его, но ему показалось,

   впрочем, нет, не показалось - он узнал его: это был Николай! Ганс уже снова

   тыкал его в спину, Сашка плелся, а перед глазами его всё стоял этот изящный -

   узкое длинное пальто, белый шарф, широкополая черная шляпа - шикарный

   господин - но никто иной, а именно его родной брат Коля. Работал на этот раз

   Сашка в клубе для немецких офицеров, чинил стулья. Не спешил, рассчитав, что

   если оставит работу на середине, то завтра его сюда же и пригонят. Так и вышло. И

   на обратном пути, уже поравнявшись с той самой виллой, Сашка сказал Гансу: "В

   этом доме живет мой брат."

  

   -Врешь, твой брат не может здесь жить - не поверил Ганс.

  

   -Нет, не вру - Сашка мог бы рассказать Гансу о том, как Николай сбежал из

   Страны Советов, но много не хотел говорить, только упрямо повторял: " Нет, не

   вру..."

  

   -Хорошо, - сказал Ганс, - если там живет твой брат, ты иди к нему. Иди, а я

   подожду здесь в бистро. Я буду видеть тебя. И твоего брата тоже...

  

   Сашка поднялся по ступеням, позвонил в дверь. Послышались легкие шаги, потом

   приоткрылась смотровая щелка и женский голос произнес: "Мы не подаем,

   убирайся.." Сашка прокашлялся и спросил: "Месье Ефимоф здесь живает?"

   - Да здесь, но я сказала...

  

   - Мог бы я видеть месье Ефимоф - Сашка испугался, что сейчас она - должно

   быть горничная - исчезнет. Хотя и был уверен, что видел Николая, но

   страшно разнервничался вдруг, когда она сказала "да, здесь..."

  

   - Кто вы? Зачем вам месье Ефимов?

  

  -- Я его брат, Александр.

  

   Снова приоткрылась смотровая щель и Сашка увидел расширенные от удивления

   зрачки, разглядывающих его глаз. И снова послышались мелкие шажки, потом

   голоса, быстро тараторящий женский, удивленный мужской, шаги мужчины

   приближались к дверям, и Сашка аж задохнулся на минуту - представил, как

   сейчас распахнется дверь... Но дверь не распахнулась, только опять отворилась

   смотровая щель, его долго разглядывали, потом голос знакомый, как само твое

   детство, сказал ни то утвердительно, ни то вопросительно: "Саша, это ты?!..".

   По-русски сказал. " Ты один?"

   Сашка объяснил про Ганса и услышал:

  

   -Это очень опасно, Саша. Ты не должен был... Понимаешь, в таких

   обстоятельствах... Ты что-нибудь знаешь о маме?

   Что Саша мог знать о маме? Скорее всего она в блокадном Ленинграде. Умерла,

   наверное, говорят, там голод.

  

   - Да, ужасно. - Николай опять посовещался с кем-то за дверью, потом сказал:

   - Подожди, не уходи. Ты извини, сейчас время такое... - и снова шаги.

   Сашка постоял в раздумье, уже повернулся, хотел было уйти, но как-то ещё

   Не вполне верилось... Тут женский голос позвал: "Месье!" - дверь едва

   приоткрылась, и высунувшаяся рука протянула Сашке милостыню. И Сашка взял.

   Это были свёрнутые в трубочку немецкие марки.

  

   - Я ошибся - сказал он Гансу. - Это не брат был.

  

   Я так и знал, что ты врешь: твой брат не может жить в таком доме. Но я всё

   видел. - Ганс протянул лапу, и Сашка отдал ему деньги. Он потому и взял

   их, что знал: Ганс не простит ему, если не возьмет. Ганс пересчитал марки,

   поднял удивленно рыжие брови, прищурился, еще раз пересчитал и

   заключил:

  

   - Нет, пожалуй, ты не врал: это был твой брат.

  

   - Не брат - упрямо твердил Сашка,

  

   А я тебе говорю: теперь ты врешь! Не брат не мог столько дать. Почему ты

   врешь? Это был твой брат! - Ганс всё больше сердился и все сильней тыкал

   в спину свой автомат, а Сашка всё упрямей повторял: " Нет, не брат..."

  

   - Знаете, Гануся, он мог расстрелять меня, я ни за что не признался бы... Я

   просто не мог сказать: "да, брат!" Я только твердил: " я ошибся... не брат..."

  

   Через несколько дней Сашка исчез. Так случилось, что мама слегла. Хлеба в

   доме не было, молока не было, папа убежал на работу с криком: "А дети на

   что? Пошли детей!", но сестра уже ушла в школу, а я хоть ходила во вторую

   смену, но всегда не успевала сделать уроки. Вызвался пойти Сашка, и, сама

   не зная почему, мама вдруг доверила ему карточки и деньги. Он ушел и не

   вернулся. До самого прихода отца мама лежала и плакала. Отец разорался,

   бегал по комнате схватившись за голову: "Что ты наделала! Ты же

   провокаторша! Чорт с ними с карточками! Он же пропадет теперь!"

  

   Успокойся, - вдруг сказала Ада - Он вернется. Ты же знаешь, он всегда

   возвращается.

  

   Сашка и в самом деле вернулся. Но не скоро. Скоро, дня через два после его

   исчезновения, пришла его мать, Валентина Ивановна. Принесла карточки и

   деньги. Почему-то и отец, и Сашка считали, что её нет в живых, отец говорил

   Сашке, что узнавать о матери сейчас рано, вот решится вопрос с документами,

   тогда... Но, видно, Сашка не очень верил, что вопрос решится. Впервые за

   столько месяцев оказавшись на улице, вдохнул в легкие побольше теплого

   весеннего воздуха и пошел проведать квартиру, в которой до войны жила мать.

   На проспект Газа с Моховой путь не близкий, но не для легких Сашкиных ног:

  

   думал смотается туда-сюда, и вдруг оказалось, что мать жива-здорова, только

   совсем старенькая. Сашка всё-таки успел ей кое-что рассказать о себе, и что

   видел Колю, и где теперь прячется, но тут за ним уже и пришли... Соседка

   донесла. Отец прав был - не надо было Сашке к матери заявляться, чуял беду.

  

   Соседка у Валентины Ивановны непростая была - такая же старенькая, как

   Валентина Ивановна, но покрупней, поосанистей, с большим гонором - это

   именем её сына был переназван бывший Старопетергофский проспект. Она так

   и говорила: "Безобразие! Ванечкин прспект в таком состоянии!" - и шла по

   инстанциям и добивалась, представьте: крыли проспект асфальтом. Что ей

   стоило сдать Сашку? Она и потом травила Валентину Ивановна - дескать,

   смотрите, пожалуйста, как эта аристократка своего сына воспитала и как я -

   простая работница... Хорошо ещё о Николае ничего не знала. А Валентина

   Ивановна старалась меньше дома бывать, благо появилась у неё теперь родная

   семья - семья друга её сына. Замечательная была старая дама. Между прочем,

   умела сводить бородавки - знала петушинное слово. Я уже большая девочка

   была, а руки в бородавках - я очень стеснялась. Однажды Валентина Ивановна

   принесла с собой белую тряпочку и красные шерстяные нитки. Каждую

   бородавку будто обвязала ниткам, сложила их в тряпочку, сделала узелок.

   Я спрашиваю: "А дальше что?" "А дальше - говорит, - я эту тряпочку в землю

   зарою и петушинное слово скажу. Через десять дней у тебя бородавки сойдут."

   Я только посмеялась и забыла про это колдовство. Но в одно прекрасное утро

   проснулась и точно по какому-то приказу перед собой руки вытянула - и чудо:

   руки чистые! Стала дни считать: ровно десятый день. Мы любили её, как

   родную, вместе читали письма от Сашки, вместе собирали ему посылки. И не

   удивительно, что однажды получив письмо и посылку от Николая, она всё это

   принесла в наш дом.

   Вскоре после смерти Лялиного "возлюбленного",

   услышала Валентина Ивановна по радио, что труппа Кировского театра

   собирается на гастроли в Париж. Пошла в театр, через знакомую билетершу

   проникла за кулисы, попросила коллег своего сына только справиться о

   Николае Ефимове. И нашелся человек, который привез матери привет от него.

   Письмо и посылку. Большое письмо - Николай в нем подробно описывал, как

   он с женой Лидой подготовились к уходу на пенсию: сколько приобрели смен

   батистового пастельного белья - изготовленного по индивидуальному заказу:

   каждый предмет с красивой монограммой; сколько пар отменной обуви,

   рубашек, костюмов, ну и так далее... Как чествовала его вся балетная труппа

   Гранд-Опера, какие поднесли подарки... Этим, собственно, письмо

   исчерпывалось. Посылка состояла из банки консервированного супа с

   макаронами - длинными склизкими, похожими на заспиртованных глистов,

   железной коробочки монпансье - на каждом леденце было выдавлено слово

   "Париж", и мы с сестрой благоговейно хранили конфетки, только по штучке

   попробовали; мешочек настоящих парижских каштанов - их жарили, как

   научила мама: сделали ножом надрезы, обдали соленым кипятком и поставили

   в духовку - было невкусно, наверное, с непривычки, но ели и восхищались. А

   кроме этого, узнав от своего ленинградского коллеги, что мать добывает себе

   кусок хлеба шитьем, Николай прислал ей новейший, толстый журнал мод. Это

   был, конечно самый ценный подарок. Но через три года у меня случились

   жуткие неприятности из-за него. Я училась тогда в Москве, пальто у меня не

   было, а только короткая курточка, и я попросила маму прислать мне теплую

   юбку. Вместо юбки точно по картинке из этого журнала Валентина Ивановна

   сшила мне поплиновую рубашку и шерстяные брюки. И меня чуть не вышибли

   из института.

  

   А еще через сорок три года, на другом конце света, в райской тиши

   американской деревни Эквананк на крыльце своего дома я открыла книгу

   Соломона Волкова "Страсти по Чайковскому" и оказалась в обществе двух

   потрясающих собеседников, нет, даже трех, ибо, кроме автора книги и Джоржа

   Баланчина, Петр Ильич Чайковский рассказывал о тайном смысле своих

   творческих исканий, о жизни чаще мучительной, чем радостной, но

   подарившей людям бессмертный праздник... Я прочла эту книгу залпом, не

   отрываясь, закрыла, как дверь за гостями, с которыми не хочется

   расставаться. Однако, для меня в этой книге отыскался ещё один собеседник.

   До крайности молчаливый. Если бы у меня и были к нему вопросы, ответа я не

   получила бы. Но на странице 44-ой прочла: "Император там сидел со всей

   семьей... а нас выстраивали по росту и представляли: вот Ефимов, Баланчивадзе,

   Михайлов."

  

   А вот Баланчин рассказывает о холодном голодном городе, в котором ему и его

   друзьям приходилось выступать за кулек крупы, за кусок сала: " Если наше

   выступление нравилось, можно было получить дополнительно несколько

   кусков сахара. Это уже была премия, как награда какая-нибудь. Больше всего

   нравился матросский танец, который назывался "матлот": Данилова, я и

   Ефимов изображали юнг, которые под польку взбирались на воображаемую

   мачту или натягивали паруса.". И уже в другой главе: "Мы мечтали уехать

   куда бы то ни было, лишь бы бежать.... Мы сколотили маленькую балетную

   труппу - Лида Иванова, Данилова, Ефимов и я с Тамарой Жевержеевой, долго

   выбивали разрешение у властей - поехать в Европу, показать там новый

   русский балет."

  

   Но, как ни странно, у меня не было вопросов к Николаю Ефимову.Я только

   могла бы сказать ему, что его старший брат Александр скончался через

   несколько месяцев после смерти моего отца, в 1974 году, в Риге, в Доме для

   престарелых моряков.