Беломлинская Виктория Израилевна
Склад

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Беломлинская Виктория Израилевна (julietta60@mail.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 69k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  • Оценка: 2.73*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мама собрала в одну охапку три старых российских рассказа и свою современную американскую жизнь - работу на складе благотоворительной организации... и вышло вот такое - действительно склад из нескольких историй.


  •    СКЛАД
      
       Я работаю на складе. Это огромное помещение занимает всю ширину квартала, с
    подъездом для машин по обе его стороны. Вся центральная часть склада завалена чер-
    ными пластиковыми мешками, набитыми тряпьем. Гора мешков - почти до потолка. Пару
    раз нас здорово заливало, поток воды обрушивался из лопнувшей трубы, к счастью в сто-
    роне от этой горы, но все равно мы были похожи на тонущий корабль. Что-то вроде кад-
    ров из кинофильма "Гибель Титаника". Наверное от того, что эта гора мешков с каждым
    днем становится все больше и больше и мы никак не можем ее разобрать, мне иногда ка-
    жется, что мы и в самом деле идем ко дну. Недавно еще несколько человек наняли на ра-
    боту, люди работают сверхурочно, но гора не убывает.
      
       Четыре раза в неделю грузовой фургон, борта которого исписаны призывами пожерт-
    вовать свои старые, ненужные вещи: кастрюли, плюшевого мишку, ВСЮ ДОБРОТУ ВАШЕ-
    ГО СЕРДЦА - выделено жирным шрифтом - брюки, юбки, платья, ВАШЕ СОСТРАДА-
    НИЕ, швейную машинку вашей бабушки, надоевшую вам мебель, ВАШИ ЛУЧШИЕ ПОЖЕ-
    ЛАНИЯ, утюги, сковородки, пальто, перчатки, головные уборы, МЕЧТЫ О БУДУЩЕМ.... -
    привозит нам новую порцию пожертвований. Пожалуй, мы так никогда ничего и не узнаем
    о доброте сердца и лучших пожеланиях, похороненных на самом дне горы, под грудой
    других мешков. В течении рабочего дня шесть человек открывают мешок за мешком, от-
    брасывая в сторону все грязное, рваное, слишком старое, не подлежащее продаже. Все,
    что, на первый взгляд, можно продать, переходит в руки других работников - в отдел
    женской одежды, в отдел мужской одежды, один человек управляется с обувью и два со
    всем прочим: шарфами, шляпами, галстуками - с аксессуарами. Никаких утюгов, ничего
    кроме тряпок к нам на склад не поступает - все остальное отбирается еще в магазинах.
    Их у нас три и все в лучших районах Манхэттена. Люди приносят пожертвования в мага-
    зины, им взамен "всей доброты их сердец" выдают некоторое послабление при уплате на-
    логов. Посуда, книги, бижутерия, стекло - это все сразу остается в магазинах, осталь-
    ное скидывают в мешки и отправляют на склад.
      
       Я заправляю отделом женской одежды. Нас шесть человек. Двое еще раз проверяют ка-
    ждую шмотку, двое вешают и ставят ценники, я и Галя оцениваем вещи и отправляем их по
    магазинам. Мы с ней единственные русские в нашей организации. Мой третий по счету босс
       - сейчас я работаю с пятым - перед тем, как уволиться, предложил мне самой найти себе
    толковую помощницу. И я привела Галю. Она быстро научилась всему, чему можно было
    научиться, и теперь прекрасно справляется с рутинной повседневной работой. Вообще це-
    ны, которые мы ставим на эти, чаще всего уже ношеные вещи, когда-то давно придумала я.
    И вовсе не маленькие для магазинов ношеной одежды. Но очень правильные, очень точные,
    потому, что бизнес наш процветает, мы собираемся открыть четвертый магазин и тоже в
    Манхэттене. Я говорю "мы", потому, что я работаю не на хозяина, а в организации, и все мы
       - ее члены. Во всяком случае, так считается. Так нашим боссам легче объяснить, почему
    нам никогда не прибавляют зарплаты, почему, как бы велика ни была твоя заслуга в деле
    процветания бизнеса, тебя одарят, конечно, уважением, устной благодарностью, но ничем
    больше. Потому что мы тоже должны жертвовать "всю доброту наших сердец" и "наши
    лучшие помыслы" носителям вируса иммуннодефицита. Изначально ради них была создана
    эта организация.
       У постели умирающего от СПИДа художника два его ближайших друга - один дизайнер,
    другой владелец антикварной лавки в Челси - задумали создать такую организацию, кото-
    рая могла бы материально поддерживать больных геев. Причем не только достойных внима-
    ния людей, но и опустившихся, бездомных, особо опасных распространителей вируса. Поку-
    пать им медицинские страховки, возвращать человеческий облик, обучать чему-нибудь, по-
    могать обрести крышу над головой. Владелец лавки запер за собой ее дверь, дизайнер по-
    кинул фирму, в которой прежде работал, но оба они нуждались в помощи фигуры, способной
    представлять их на политической арене, в помощи человека, способного отстаивать интере-
    сы организации перед городской и штатной властью. Они нашли такого - горлопана и бу-
    зотера, личность темную, но достаточно известную в городе своими театрализованными
    буйствами во главе бездомных, несостоявшегося не то актера, не то священника - и вот ре-
    зультат: уже давно след простыл того дизайнера и того владельца лавки - они вернулись
       к своим занятиям, а нашу организацию целиком прибрал к рукам этот белый клоун с длин-
    ным хвостом на затылке, ловкий игрец на самых темных струнах человеческой души.
       Нашим клиентом теперь может оказаться кто угодно: любой наркоман, пьяница, выпу-
    щенный из тюрьмы по паролю преступник... Но самый лучший клиент для нашего босса -
    это всё-таки черный гей, больной иммунодефицитом, бездомный, отсидевший в тюрьме за
    торговлю наркотиками. Этот человек - лицо нашей организации. Однажды к нам на склад
    прислали особу, обладающую всеми этими доблестными качествами. Якобы работать. Ей
    организовали рабочее место прямо при входе на склад. Ни шатко-ни валко она перебирала
    шарфики и окончательно подружившись со мной, доверительно сообщила: "Знаешь, почему
    я там сижу? Потому, что я лицо организации!" Я, конечно, абсолютно с ней согласилась, к
    тому же ее собственное лицо - не организации - было очень милым. Я держала глаза
    крепко закрытыми на все ее проделки, но тут появилось новое складское начальство - по
    неосмотрительности нашего главного босса им оказался замечательно простодушный чер-
    ный мужик. Он немедленно уличил "лицо нашей организации" в воровстве и вышиб. И еще
    несколько не менее ценных лиц. Прекратил воровство на складе, нанял пару нормальных
    работников и объявил, что всем нам очень мало платят. Вот тут уж его самого перестали
    терпеть и привычными методами выжили.
       И то, что он черный, - не помогло. И то, что гей, - не помогло: жил в нерушимом се-
    мейном союзе с белым другом, любил порядок и дисциплину, поскольку пришел к нам по-
    сле армии. Но не было у него всё-таки полного набора доблестей, и боссу ничего не стои-
    ло выжить его. Ну, а что же говорить о нас с Галей? Мы для нашей организации никто и
    ничто - только надежная рабочая сила. Должен же кто-нибудь вкалывать на полную ка-
    тушку - вот мы с ней и вкалываем. Других достоинств у нас нет. Я пришла работать волон-
    тером, безъязыкая чужестранка. Я и теперь говорю, как чукча из анекдота: "твоя-моя", од-
    нако пережила четырех начальников, мирно работаю с пятым, работаю не просто хорошо,
    а вдохновенно, с азартом - у меня оказалось настоящее призвание к этой работе. Я не-
    давно сказала Гале: "Вот посмотри, какую ненормальную, уродскую жизнь я прожила: ведь
    если бы я родилась в Америке, или приехала бы сюда ребенком и пришла бы на эту работу
    в двадцать с чем-нибудь лет, в двадцать пять я бы уже заведовала этим складом, в три-
    дцать с чем-нибудь стала бы главным менеджером, а в сорок открыла бы свой бизнес, и
    скорее всего у меня никогда не возникло бы даже подозрения о том, что я должна писать
    рассказы, быть литератором, тем паче непечатаемым, каким я была в России, терзаемым
    неосуществившимися литературными амбициями..."
       Нет, правда, теперь уже все слишком поздно, поздно что-нибудь серьезное предприни-
    мать, но я сама не знаю, откуда оно взялось во мне - это абсолютное ощущение вещи,
    безошибочное знание, за какие бабки удастся ее загнать...
       Вот он, оказывается, мой талант. И нисколько это меня не огорчает, не унижает в собст-
    венных глазах. Потому, что литература - это что ж? Помните, у Мандельштама в "Четвер-
    той прозе" - "ворованный воздух, дырка от бублика"... А нынче, в век Интернета? Множе-
    ство фокусников развелось, эквилибристов, канатоходцев, клоунов от литературы. Авангар-
    дисты, взрыватели традиций - история опять никого и ничему не научила. А ведь все уже
    было и явило миру все те же стереотипы, массу дешевых подражателей, ибо все формали-
    стическое поддается подражанию гораздо проще, чем упругий реализм. Причем бездар-
    ному подражанию. Единственно неподражаема, непредсказуема - сама жизнь. Я уже
    давно не могу читать беллетристику. Если и читаю, то только что-то несущее информацию,
    какие-то сведения, воспоминания, мемуары, биографии.
       Между прочим, беллетристика по-английски называется "фикшн" - "fiction". В русском
    языке есть созвучное слово "фикция" - почему-то никто не додумался именно им называть
    особенно современную прозу. Она того стоит. Я с горечью вспоминаю, каких никчемных
    усилий стоил мне мой первый рассказ, как мучительны были поиски словесного узора, вы-
    крутасы ума...
      
       А ведь всего-то и было; старый, раздрызганный автобус, до отказа набитый измученны-
    ми пассажирами, мешками, корзинами с провизией. По извечному закону российской нищеты
    в магазинах города Белинска - хоть шаром покати, а вот на железнодорожной станции, что
    в полутора часах езды - может, и ближе, но дорога уж больно разбитая и автобус еле ды-
    шит - на станции Белинская, потолкавшись по очередям в привокзальные ларьки, можно
    отовариться. Вот люди и мотаются туда-сюда. Серые уставшие лица, ватники серые, мешки
    серые, дорога впереди серая, поля вдоль дороги серые... И протяжный женский голос:
       - Ша-а-фер, ша-а-фер, а-астонови автобус, Сережу-слепого возьмем, а шафер, Сережу-
    слепого...
       Автобус останавливается, передняя дверь открывается и тот же женский голос тянет:
       - Сереж, Сереж, ну ты залезай, ну залезай...
    В одной руке у слепого палка, он нащупывает ступеньку, другой, наугад ухватившись за
    поручень, лезет, но с трудом - из-за широкого аккордеона за плечами.
       - Да ты сними музыку-то, Сереж, сюда подай, не бойсь, мы аккуратно, да ты не бойся.
       а ты помоги, помоги ему...
       Кто-то из сидящих впереди мужчин помогает, слепой наконец залез, дверь закрывает-
    ся на ходу, и мы снова едем.
       - Да ты садись на ящик-то, Сережа, - говорит женщина, остановившая автобус. - Са-
    дись! Не хочешь, бережешь музыку, ну сюда садись...- она теснит соседку и тянет слепо-
    го за рукав.
       Сережа усаживается на краешек сиденья, бережно положив руку на ящик, стоящий в
    проходе у его ног.
       - Да ты узнал меня, Сережа? Это ж я, Настя, это я автобус остановила. Шофер едет,
    а я смотрю, ты стоишь, ну, я и говорю: шофер, останови автобус, Сережу-слепого возьмем.
    Он и остановил...
       Она говорит громко и очень протяжно и как бы для всех, ежесекундно оборачивая на-
    зад болезненное лицо с прилипшими ко лбу и растопыренными по бокам куделями.
       - Ну, ты выпей, Сережа, выпей, угощайся, это красненькое, - сует слепому бутылку, а
    сама, наклонившись, роется в сумке. - Я на станцию ездила, у дочке моей день рождения,
    ну, я гостинцев купила, угощайтесь, - и она протягивает пригоршню конфет женщине, на
    коленях у которой сидит мальчик лет четырех.
       - Да брось ты! Свои есть. - отмахивается женщина, но мальчик уже протянул ладош-
    ку, и Настя сыплет в нее конфеты. - Ребенок же, конфетку хочет, а ты не даешь, какая, а
    ты пей, Сережа, ты пей, и я выпью.
       Слепой молча отпивает из бутылки и возвращает ее Насте....
       Она достала бутылку, когда автобус еще стоял на станции. Люди распихали свою покла-
    жу, наконец-то расселись и приумолкли. И тут раздайся громкий жалостный стон. Вокруг
    сердито засудачили, дескать, нажралась, теперь будет тут, а Настя выставила напоказ бо-
    лезненно-изумленное лицо, и перекрывая обсуждавшие ее голоса, сказала:
       - Я красненького выпила, а ноги опухли. Мне врач не велел белое пить. Я только крас-
    ненького, а они все равно опухли... Больная я... Мне. люди говорят: иди, тебе пенсию дадут,
    а я не иду, стыдно мне, я ж молодая ещё, ну как это пенсию?... А ноги пухнут. Я ж только
    красненького выпила...
       - Выпила и сиди себе, чего ноешь-то? - беззлобно говорит женщина на заднем сиде-
    нье. На коленях у нее такой короб стрит, что саму ев из-за йего не видно.
       - Так я сижу, а ноги-то пухнут... Мне ж до дому далеко...
       - Да ты с Косой, что ли? Доведу я тебя..
       - Ага, на Косую! А ты меня знаешь? А ты чья? Не вижу я тебя, загородилась..
    Не чувствуя больше осуждения, Настя наклонилась к сумке и вытащила непочатую бу-
    тылку. Проткнув пробку вовнутрь, она не стала пить сама, а протянула бутылку сидящему
       ближе других мужчине.
       - Ну, выпей ты, выпей, - сказала доверительно, заранее не принимая отказа. -Или
    нет, сначала жене дай - спохватилась, заметя, что сидящая рядом с мужчиной женщина
    тычет его в бок: мол, не пей, черт!
       - Вот ещё, вздумала! Я его сроду в рот не беру! - огрызнулось женщина, но мужчина,
    для солидности обтерев горлышко, подмигнул Насте и приложился, степенно и нежадно.
       - Ну, ему дай, ему дай теперь, - говорила Настя, улыбчиво глядя на другого мужика,
    сидящего в проходе на набитых мешках.
       Бутылка перешла к нему, от него пошла дальше....
       ..Теперь Настя допила после слепого и снова полезла в сумку. Достала новую бутылку и
    новую пригоршню конфет. Но тут женщина с ребенком на коленях сердито пнула ее в плечо:
       - Да убери прочь! Развела тут! День рождения, говорит, а сама до дому ничего не до-
    везет!
       Настя испугалась и сникла. Положив голову на дверной поручень, она тихо стонет, слег-
    ка раскачиваясь. И вдруг, откинувшись, протяжно кричит:
       - Сереж! Сережа, да ты живой ли?! Чего ты молчишь-то все?! Ты хоть песню спой!
       - Это можно... - с расстановкой говорит слепой, руками быстро нашаривая замки на
    ящике. Достав аккордеон, он натягивает на плечо его парусиновую лямку. Сняв с головы
    кепку, кладет ее на ящик. Он еще не начал петь, а мелочь уже посыпалась в неё, кое-кто
    передавал через соседей мятые рублики... Голос у слепого глухой, будто смешанный с до-
    рожной пылью, музыка заглушила дребезжание автобуса, за душевной песней скоротали
    дорогу, не заметили, как приехали:
       "Пьет вино солдат, по щекам его то ль вино течет, то ли слезыньки..." - оборвалась пес-
    ня. Автобус остановился. Зашевелились люди, выгружая поклажу, толкались больше к зад-
    ней двери, не желая поторапливать Сережу. И только баба с коробом, пропихиваясь, затре-
    вожила Настю:
       -Вставай, Насть, расчухайся! Доведу я тебя...
    Сережа обернул на голос лицо и успокоил её:
       - Иди себе. Сам доведу. - И к Насте: - Вставай, приехали...
      
       Настя встрепенулась, замотала головой, зашарила под ногами сумки. Обрадовалась:
       - Сереж, да ты доведешь меня?! Ай, какой ты, Сережа! Да ты к клубу, что ли?
       - Можно и к клубу... - согласился слепой и распрямился с аккордеоном за плечами.
    Одной рукой держась за поручень, другую, с палкой, он протянул Насте, она оперлась на
    нее и пошла.
       Вот и вся история. Собственно и истории-то никакой не было. Кое-кто обернулся с до-
    роги и посмотрел им вслед... Хотя, при чем тут "кое-кто"? Это я, а не "кое-кто", ехала в
    том автобусе от станции Белинская до города Белинска, вышла на остановке и пошла бы-
    ло по указанному мне адресу к гостинице, но, пройдя несколько шагов, обернулась. Слепой
    шел прямо, щупая палкой перед собой дорогу, а Настя, уцепив его под руку, скособочив-
    шись под тяжестью сумок, неверно перебирала ногами.
       Многие годы прошли, а я все смотрю и смотрю им вслед...
      
       У меня сейчас отпуск. Целых две недели. А вообще у меня отпускных недель - четыре. Это
    не так уж часто бывает в Америке - чтобы простой служащий имел четыре недели оп-
    лачиваемого отпуска. Но не принято брать все четыре подряд, даже две разом -исключение
    из правил. Чаще всего именно мы, выходцы из России, претендуем на такие долгие отпуска:
       американцам как-то естественно,дано представление о том, что, если без тебя можно обой-
    тись на работе в течение двух недель, то, скорее всего, ты не нужен вовсе. И хотя перед тем,
    как покинуть склад на такой долгий срок, я лезла вон из кожи, чтобы оставить после себя "за-
    дел" как минимум на неделю, - это совсем не лучшее решение вопроса и ни от чего не гаран-
    тирует - ибо просто означает, что я могу и всегда-то делать в полтора раза больший объем
    работы. Какой-то гарантией может служить только то, что я исполняю ту часть работы, кото-
    рую пока что лучше меня никто сделать не может. Но в нашей организации царит хорошо нам,
    выходцам из "союза нерушимого*, известный принцип: незаменимых людей нет.
      
       И все-таки я оказалась не в силах устоять перед соблазном провести подряд пятнадцать
    дней в своей деревне. Имя ей "Эквананк"- "Быстрая вода" по-индейски. Высоко в горах, на
    Делавэре. Абсолютная Берендеевка, волшебная деревушка, дома - один краше другого,
    церковка, сельская лавка, даже музей есть, райская тишь, райские яблоневые дикие сады,
    горные озера - горы окружают деревню со всех сторон, будто на дне большого блюдца кто-
    то разложил неземные сласти. Сущее чудо, что нам удалось купить здесь дом, за "медные
    деньги", можно сказать. Такого здесь больше не встречается. Однако же повезло. Может
    быть, за то, как я продала наш дом в Дивенской под Ленинградом: ровно за те деньги, что
    ушли на его постройку. И своих трудов- мучительных, подчас даже опасных, не посчитала.
    Начали строить на болоте. Я однажды тонула в нем. Приехала как-то в будний день посмот-
    реть, как выкорчевали наш участок, можно ли деньги за работу отдавать, и на обратном пути
    к машине, прямо посередине того, что через пару лет стало дорогой, ушла по грудь в тряси-
    ну. И кричать о помощи некому, и уцепиться не за что - только склизкая глина кругом. И тя-
    нет вниз, засасывает. Но выбралась, как видите. Семь лет строились, два прожили. Послед-
    ним летом я все семейство запрягла в работу - заставила огромную поленницу дров с сере-
    дины участка перенести под навес сарая. Освободившуюся землю распахала, всю клубнику
    пересадила, а бывшие клубничные грядки решила следующей весной пустить под картошку.
    И никак не думала, что, вернувшись в город, через три месяца начну распродавать все иму-
    щество. И эту дачу продам... А все мои литературные амбиции...
      
       То есть, твердое решение расстаться с ними навсегда. Они-то и держали меня на при-
    коле: сомнения в том, что русский писатель должен жить в России, у меня не было никогда
    - ни тогда, ни теперь.
       Но с амбициями покончить, скажем, можно, а вот как совладать с памятью, со снами
    наяву?
      
      
       Чего ни коснешься, о чем невзначай ни подумаешь - незвано, непрошено плывут перед
    глазами картины: южное небо, усыпанное цветным горошком звезд, висит низко над голо-
    вой, море плещется о кромку берега, забитую перегнившими водорослями, ветер разносит
    острый йодистый запах, и в вечернюю тишину вдруг врывается резкий, уверенный в своем
    праве голос:
       - Боря, что ты стоишь там, что? Что ты стоишь там и смотришь? Или ты не,видел, как
    люди из^приличного дома отдыха могут устроить бордель? Или что?
       От того ли, что я заговорила об отдыхе, от того ли, что вспомнила об отъезде, вдруг во-
    рвался в тишину дома раскатисто-картавый крик Бориной мамы...
       Все бросить, расстаться со всем и всеми - само по себе дело тяжелое, но многим из
    нас досталось одно особое испытание: на пути в Америку впервые столкнуться со своим на-
    родом. Мы жили и думали, что мы евреи. Российские евреи. И вдруг оказалось, что мы -
       черт знает кто, а евреи - вот они, эти с юга - на нас совсем не похожие, совсем другие,
    те, что могут сказать: "Вы с Ленинграда? Мы сразу так и решили, потому что у вас такой ак-
    цент!". Но пару раз жизнь здорово проучила меня, и вот один из этих уроков возник в мо-
    ей памяти вместе со взорвавшим тишину криком:
       - Что ты стоишь там, что?! Если эти приехали сюда на гулянку, так другие приехали сю-
    да отдыхать! А этих надо гнать отсюда грязной метлой! Ты понял меня, идиот, где ты шля-
    ешься по ночам, идиот, я тебя спрашиваю?!
       Еще в самый первый день нашего приезда в Гурзуф, в Дом творчества художников, Бо-
    ря, его мама и папа показали себя во всей красе. Автобус остановился, не доехав до Дома
    творчества, и шофер объяснил, что ближе подъехать невозможно, потому что дорога раз-
    рыта. Все стали выходить, но сразу образовалась пробка - толстая рыжая женщина за-
    стряла в проходе, крича водителю: "Что вы валяете дурака? Как это нельзя подъехать?! А
    если мне тяжело ходить? Вы обязаны..."
       - Это не он, а ты валяешь дурака, - в тон ей, ничуть не стесняясь ответил ее муж, та-
    кой же коротенький и круглый, как она, и тут же вмешался их сынок, тоже весь какой-то ком-
    коватый нескладный молодой человек:
       - Что ты уперлась в проходе? Или ты думаешь, ради тебя зароют дорогу? Скорее нас
    всех зароют... - и пропихнул маму в дверь.
       Мы с Мишей сразу согласились поселиться в номере с окнами в сторону гор, а не на мо-
    ре, только бы поскорее убраться из администраторской, пока там не появилось это семей-
    ство.
       Но как из-за них мучались Кригеры, художники из Киева, оказавшиеся их соседями.
       - Знаете, - всегда почему-то шепотом говорила нам Раечка Кригер, - Фима совер-
    шенно не может из-за них спать: они ругаются каждый вечер! А ведь с этой стороны их со-
    седи мы, а с другой - совершенно другие. Вы меня понимаете? Это настоящий позор!
       Они и в самом деле были нашим позором. Где бы они ни появились - тут же начинался
    отвратительный балаган. Нам казалось, что люди глазеют на них, как глазели бы на ярма-
    рочную бородатую женщину, на волосатого человека Евтихиева из школьного учебника.
       На пляже каждую минуту раздавался визгливый крик Бориной мамы:
       - Выйди из воды, Боря, я сказала! Тебе мало было, ты хочешь еще застудить мочевой
    пузырь?! Выйди из воды немедленно!
       - Боря, смени плавки!
       - Боря, куда ты пошел? Вернись немедленно! Я приготовила тебе бутерброд. Нет, ты
    проголодался! Вернись и съешь бутерброд!
       А ведь этому Боре не четыре года. Он учится в Львовском университете и, возможно, из
    него получится неплохой германист. Во всяком случае, по-немецки он говорит, скорее все-
    го, лучше, чем по-русски. Каждый вечер он ходит на танцы в международный лагерь "Спут-
    ник". Мы тоже туда ходим, но нам нужно брать специальные пропуска, а Боре не нужно: его
    всегда поджидает какая-нибудь крутозадая немочка. Весь вечер он запросто болтает с
    ней, никогда не танцует, просто стоит и болтает, иногда указательным пальцем выковыри-
    вая из зубов остатки ужина. И ей, представьте, не противно. После танцев иностранцы
    идут в бар, а нас туда не пускают. Боря мог бы туда пойти со своей немочкой, но вряд ли
    мама дает ему карманные деньги. Нам обидно, что нас не пускают в бар, а Боре наплевать,
    он просто подошел к нам и слушал, как мы митинговали, стоял и слушал, скрестив короткие
    руки на уже выступающем животе, отвесив тяжелую, как амбарный замок, челюсть.
       И вдруг на крыльце появилась его мамаша. На ее толстых, будто из ваты белых ногах
    клочьями спущенной кожи болтались чулки, из-под халата косо свисала ночная рубаха, по-
    луседые, полурыжие волосы вздыбились и торчали в разные стороны, и она кричала визг-
    ливым базарным голосом:
       - Боря, что ты стоишь там, что?! Я тебя спрашиваю, почему я ни ночью, ни днем не
    должна знать покоя, ни днем ни ночью, идиот?!
       И бедный Боря пошел к ней, он уже поднялся по ступенькам и вдруг отшатнулся, пото-
    му что, мы видели, она замахнулась и хотела дать ему затрещину...
       Летом в дома творчества художников съезжаются разные люди - совсем не обяза-
    тельно художники. Вот Борин папа как раз художник-баталист. После войны художников-
    баталистов развелось несметное количество, и, как правило, их творческий потенциал оце-
    нивался количеством наград и полученных на войне ранений. Судя по колодке на лацкане
    пиджака Борин папа был вполне заслуженный баталист. Многие вообще не имели к искус-
    ству никакого отношения: купил, вернее, достал путевку - и отдыхай на здоровье. Но ху-
    дожникам их работа всегда в радость. Немного освоившись и оглядевшись, кто-то взялся
    за кисть, кто-то за карандаш. В конце смены в библиотеке устроили выставку. Гример из
    Одесского оперного театра особенно расстарался - он перерисовал все горы и дали, всех
    мужчин и женщин, азартно, ремесленно, наивно, по-настоящему ему удался только портрет
    Бори. Наверное потому, что сама природа уже исполнила свой хитрый замысел, отразив в
    мясистости носа, в мутности, вечной сонливости глаз и вместе с тем в какой-то особой упор-
    ности существования. Получился действительно интересный выразительный портрет. Ми-
    ша похвалил его, и одессит довольный и веселый порхал по зальчику.
       И вдруг в библиотеку врывается Борина мама! Влетает, как шаровая молния! Ее щеки го-
    рят, коралловая нашлепка губ дрожит, собранные на макушке волосы распадаются и летят
    впереди ее, выпяченная грудь раздвигает воздух - огненный ком гнева проносится мимо
    собравшихся открывать выставку, прямо к стене, на которой висит портрет Бори. Неожи-
    данно ловко подпрыгнув, она срывает портрет, бросает его на пол и топчет ногами, и тут
    только одессит несвоим голосом кричит:
       - Сумасшедшая! Что вы делаете?!
       - Это не Боря, нет! - кричит в ответ Борина мама - А вы никакой не художник! Вы сви-
    нья! - и так бьет ногами холст, втаптывает его, будто решила вместе с ним уйти под зем-
    лю. - Ну, где тут Боря?! Нет, где тут мой Боря?!
       - Как можно?! Вы же жена художника! - уткнувшись лицом в ладони не то плачет, не
    то рычит одессит, и кто-то как эхо повторяет:
       - Вы же жена художника!
       - Плевать я хотела, чья я жена! - топнула ногой еще раз, холст наконец не выдержал,
    лопнул, она каблуком разодрала дыру и ринулась к выходу
       - Но я мать, чтоб вы это знали! - И хлопнула дверью так, что со стены свалилась еще
    одна работа бедного одессита.
       Мы не успели прийти в себя, на этот раз уже тихо открылась и закрылась дверь - это
    вышел следом за женой Борин папа.
       - А что вы хотите, чтобы он сказал? -подбирая с пола остатки Бориного портрета
       одессит горестно посмотрел ему вслед. - Это же несчастный человек-
    Миша подошел к стене, где висели его шаржи, порывшись в папке, достал и пристроил
       свой шарж на Борю. Повыше, почти под самым потолком...
    И вот мы сидим в столовой, и люди вокруг нас продолжают судачить о происшествии в
       библиотеке.
       - Нет, это ужасный позор, - вздыхает Раечка. - Это позор на нашу голову.
       -Евреев, конечно, можно любить, но только древних... -печально шутит Фима.
    В эту минуту в столовую входит Борин папа. Вид у него совершенно особенный - буд-
    то он собрался не в столовую дома отдыха, а на торжественное заседание: свежевыбри-
    тый, с прилизанными волосами, в пиджаке цвета морской волны, с полным набором колодок
    и при галстуке.
       - Как это вам нравится? Вырядился! - шепчу я, уткнувшись в тарелку, а над головой
    повисла вдруг разразившаяся тишина.
       Пружиня шаг, встряхивая животиком, Борин папа прошел к столу, за которым одиноким
    корявым зубом сидел его сын, послышался звук отодвигаемого стула - и снова тягостная
    тишина. И, подобно хорошему актеру, дав положенное время этой тишине устояться, Борин
    папа произнес:
       - О! Ты только посмотри, Боря! Я надел пиджак, а в нем мамина карточка! Это же ужас,
    как она изменилась!
       Боря сидел, откинувшись на спинку стула, тяжелые веки наполовину прикрыв глаза,
    скрывали их выражение - ничто не нарушило его полусонного безразличия. Но с соседне-
    го
    стола кто-то приподнялся, вытянул шею, и вдруг, словно повинуясь режиссерскому за-
    мыслу, люди повставали из-за своих столов, сгрудились вокруг Бори и его папы, из рук в ру-
    ки передавая старое, военное, девять на двенадцать коричневое фото.
       На потрескавшемся его уголке стояли кривые белые буквы: "Липский лес. 1944 г." Не-
    обычайной красоты женщина глядела на нас со снимка. Огромными, прозрачными очами
    глядела она задумчиво и вместе с тем дерзко. Упругие скулы, нос чуть широковат, но слав-
    но вылеплен, и смачно припухшие губы и непонятно каким образом держится на буйной
    копне светлых волос чуть сдвинутая на бок конфедератка. Два польских креста не висят,
    а лежат на груди.
       - Польский батальон. Армия Людова... Кукурузницы... - долетали как будто бы из того
    далека слова Бориного папы; его перебил легко забывший обиду одессит
       - Как они шли на бреющем! Это же надо было видеть! - и, по-детски жужжа, посылая
    вперед руку, вторую чуть отведя назад, он стал показывать.
       - Сумасшедшей храбрости... Два раза от смерти меня спасла. Один раз я уже копал се-
    бе могилу и вдруг!.. Нет, это надо было видеть... - повторил Борин папа вслед за развол-
    новавшимся до слез одесситом и сразу как-то сник, будто выпустил весь распиравший его
    воздух, внезапно поняв, что видеть все то, о чем помнил он да вот этот седой ребенок-одес-
    сит, никому больше из присутствующих не- интересно, да и не нужно, и не приведи Бог...
       Мы вышли из столовой молча. Не хотелось ни о чем говорить. Скорее бы пролетели по-
    следние дни, пора уже заняться делом...
       И вот мы с Мишей стоим и ждем машину, которая увезет нас в аэропорт. А со стороны
       "Спутника" к нам подходит девушка - из тех, что часами простаивали с Борей на танцпло-
    щадке. Она обращается к нам по-немецки, и я не понимаю, а Миша догадывается, что она
    ищет Борю. И кричит:
       - Боря! - в окна их номера. И еще раз, громче: - Боря!
    И в окне появляется его мама:
       - Кому нужен Боря, ну?!
       Миша испугался за девушку и сказал;
       - Мне...
       - Изверг! Зачем вам нужен Боря?! Вы уже сделали с ним всё, что могли! С нас хватит
    ваших шаржей, изверг! - и захлопнула окно.
       В это время подъехала машина, мы стали прощаться с Раечкой и Фимой, со всеми, с кем
    успели подружиться на пересохшем, как воспаленная гортань, берегу Черного моря, скры-
    вая от себя навсегда въевшуюся тоскливую память о тех, с кем подружиться не успели...
       Не успели, да и не нужно было - какая уж там дружба?
       Но память не отпускает.
      
       Сейчас в век компьютеров, интернетов развелось много совсем беспамятных людей. И
    все что-нибудь пишут на этих компьютерах, сочиняют. Еще раньше компьютеров появились
    калькуляторы, и люди разучились считать. То есть нажимают на кнопочки калькулятора, и
    им кажется, что они считают. Но в уме две однозначные цифры сложить не могут. Во вся-
    ком случае, уж у меня на складе точно ни один человек шесть и семь без калькулятора не
    сложит. Кроме меня и Гали. Потому что мы росли без этих штучек. Длинные столбцы цифр
    мы с ней быстро складываем на бумаге, и все удивляются, как это у нас получается. А я не
    устаю удивляться тому, что до меня у нас вообще никто ничего не считал. Собственно, и
    сейчас никакого учета нет - воровать можно абсолютно безнаказанно. Но не всем. Не на
    складе. Именно потому, что я умею считать, я знаю, где и что воруют. Уже три уволивших-
    ся от нас завмага пооткрывали свои магазины, причем третий - аж два разом. И вот тут-
    то мне и пришла в голову мысль считать не только количество отправляемых вещей, но и
    подсчитывать их стоимость. Конечно, речь идет не о каждодневно отправляемых вещах -
    это ерунда, дешевое, никому не нужное барахло, а именно о тех коллекциях дизайнерской
    одежды, которой занимаюсь я.
       Всю зиму я отбираю, привожу, когда надо, в порядок летнюю дизайнерскую одежду,
    летом делаю то же самое с зимней. Одежда от Армани, Валентине, от Версаче, Гуччи, Пра-
    да,
    Дольче-и-Гоббано, от стремительно ворвавшегося в мир высокой моды очень агрессив-
    ного английского дизайнера Джона Галиано, от молодого американца Марса Якоба, рабо-
    тающего теперь на парижскую фирму Витон, - это только малая часть тех драгоценных
    имен, с которыми мне приходится иметь дело. Все они не дружат между собой, да и я с ка-
    ждым из них имею свои сложные отношения. Одних люблю - например, "Машино" - эта
    одежда всегда занятна, всегда резко выделяется оригинальным замыслом, броской, кра-
    сивой отделкой. Мне нравится "Зелда", всегда хороша одежда Клода Монтана,Тутье, поль-
    ки Лолиты Лемпински, работающей в Париже, - но это не самые дорогие дизайнеры. Ар-
    мани, к примеру, гораздо дороже, однако не каждая богатая женщина согласится одевать-
    ся от Армани - надо самой быть безупречно красивой, яркой, иначе есть опасность пре-
    вратиться в его одежде просто в серую черепаху. И все-таки в одежде от Армани вы нико-
    гда не потеряете себя, она не затмит вас, она удобна и практически не может выйти из мо-
    ды. Версаче я раньше сильно недолюбливала за его пристрастье к ядовито-зелено-желтой
    гамме, но после выставки в Метрополитен-музее невозможно не понять, какого масштаба
    художник погиб от пули несчастного больного безумца.
       Художники высокой моды заняли в сегодняшнем мире нишу, освобожденную портрети-
    стами. Не просто мастерами кисти, а именно мастерами портрета, не выдержавшими конку-
    ренции с фотокамерой. Были времена, когда актеры представляли во дворе замка, а потом
    их кормили на кухне со слугами. Художник же сидел на равных за вельможным столом. Ны-
    не к этому столу приглашаются великие портные.
       Английская королева однажды пригласила к себе уже вошедшего в славу Голиано. Он
    страшно мучился. Потом все-таки оделся, уложил свои кудри до плеч, нацепил на себя все
    колечки - ив уши, и в брови и в ноздри, кружевное жабо, манжеты - все было готово, и
    вдруг он исчез.
       Его искали по всем закоулкам обширных апартаментов и нигде не могли найти, а он, ока-
    залось, спрятался в гардеробе и вылез оттуда только, когда стало очевидно поздно от-
    правляться на прием. "Я не мог себе представить, о чем бы мне, только простому портняж-
    ке, следовало беседовать с королевой, - объяснял он потом. - Мне стало страшно."
       Милый парень, во всяком случае, был. Но одежда его скучновата. Конечно, те тряпки, с
    которыми я имею дело, совсем не то, что демонстрируется на знаменитых парижских де-
    филе - парадах высокой моды.
       На них - я всегда смотрю эти парады по телевизору - на них Галиано выглядит потря-
       сающе. Но одежда, которую покупают очень богатые, однако вполне нормальные люди,
    часто ничем не отличается от той, что покупаем мы с вами, - только ценой. Два крошечных
    лоскутка шерстяной ткани, сшитые по бокам, две вытачки впереди и две сзади, но с лейб-
    лом Гуччи, стоят тысячу семьсот долларов, и кто-то не только купил эту юбчонку, но, ни ра-
    зу не надев, пожертвовал в пользу бедных - так вот прямо с ярлыком, ценником - солид-
    ной бумаженцией прикрепленной к изделию посредством изящной пломбочки. При том, что
    самого Гуччи уже и след простыл, и имя его, обагренное кровью наследника, заказанного
    наемному убийце ревнивой женой, внуки продали.
       Два полутораметровых куска цветастого шифона, сшитые на плечах и по бокам, с прой-
    мами для рук, с пришитым к одному плечу одноцветным шифоновым шарфом от Валентине
    стоит одиннадцать тысяч. Об одежде парижского дома "Шанель" даже говорить страшно
    - сегодня это единственная фирма, не имеющая дешевых линий: "Шанель" не шьют ни в
    Гонконге, ни в Китае, ни в Сингапуре - только в Париже.
       И вот как, по-вашему, я должна оценивать эти вещи, когда они попадают ко мне в руки?
    Шесть раз в году наши магазины по доллару-по два распродают все будничное барахло и
    освобождаются полностью для того, чтобы принять отсылаемые мной коллекции дизайнер-
    ской
    одежды: брюки, юбки, блузки, платья, костюмы, жакеты, пальто - словом все, вплоть
    до нижнего белья. То же самое происходит и с мужской одеждой, но в меньшем количест-
    ве, и к ней я не имею отношения, так же, как к обуви и к аксессуарам: сумкам, шарфикам,
    перчаткам...
       В день, когда все это роскошество покидает склад, магазины открываются не с утра, а
    только в четыре часа. Вход платный: десять долларов с человека. И, представьте себе, вы-
    страиваются длиннющие очереди. Я пока нигде и никогда не видела в Америке таких
    очередей: люди приходят с утра, иногда целыми семействами, со складными стульчиками,
    с термосами кофе, успевают позавтракать и пообедать перед дверями наших магазинов.
       Так вот: я должна оценивать вещи так, чтобы эти очереди не стали короче, чтобы за
    четыре часа работы было продано большинство вещей, а за следующие несколько дней, ко-
    гда магазины будут работать в нормальном режиме и вход, как обычно, будет бесплатным,
    должно быть продано всё, и еще все то, что мы дошлем. Оценивая вещь, я оцениваю имя
    дизайнера, ее состояние - на событие (по-английски event) я посылаю вещи только в от-
    личной форме, без малейшего изъяна - оцениваю качество материала и предназначение:
       это может быть официальная одежда, будничная, спортивная и т.д.; очень важно оценить
    степень модности, но самое главное - это предположить возможный спрос на вещь. Кро-
    ме того, я должна помнить, что люди потому и платят за вход в магазин и стоят в очереди,
    что рассчитывают купить в этот вечер что-то замечательное за небольшие деньги.
       Из того, что я перечислила что-то можно объяснить, чему-то научить, но есть нечто не-
    передаваемое - это ощущение, чувство, даже эмоция. Дело не в том, хотела бы я сама
    иметь это платье или нет - "нравится-не-нравится - спи моя красавица". Самое неверное,
    что можно сделать, - это руководствоваться собственным вкусом. А вот чем? Этого я не
    могу объяснить. Может быть, воображением, может быть, то столпотворение, что тесни-
    лось в моей голове еще в те времена, когда я не знала другого занятия, кроме писания рас-
    сказов, так и продолжает свою разнообразную жизнь во мне, только теперь уже в качест-
    ве переминающейся с ноги на ногу очереди.
       Словом, цены я ставлю очень доступные - та же юбочка от Гуччи, если она, конечно,
    без ценника, может стоить не больше пятидесяти долларов и улетит мгновенно.
       Особенно сложно оценивать "Vintage". Это вещи из "бабушкиного гардероба". Марс Яко-
    бе сделал себе имя,, отважно сочетая детали новомодного туалета с вещами давно прошед-
    шей моды. Неожиданно, контрастно, очень пикантно. Здорово для совсем молодых. Но и
    голливудская звезда не откажется заглянуть в наш магазинчик в надежде найти подходя-
    щую тряпочку от Мадам Гри 1946 года, устроит ее и костюм Ива Сен-Лорана начала вось-
    мидесятых. Я, однако, оценивая эти вещи, ориентируюсь не на звезду, а на перекупщика,
    дилера - купив у нас и перепродав в антикварный бутик, он должен хорошо заработать,
    Ну, а звезде придется оставить в этом бутике кучу денег. И вот при всем при том, когда я
    стала подсчитывать примерную стоимость отсылаемых коллекций, выяснилось, что она не
    меньше сорока-сорока пяти тысяч долларов для каждого магазина. Почему же тогда, про-
    дав шмоток на двадцать с чем-нибудь тысяч, они рапортуют об этом начальству как о ве-
    ликом достижении и немедленно, уже на следующий день, требуют досыла? А вот именно
    потому, что воруют. И не что-нибудь и не как-нибудь, а ровно половину и самого лучшего,
    воруют то, над чем я трясусь, что тщательно отбираю, к чему пришиваю пуговицы, что ино-
    гда виртуозно, так что комар носа не подточит, зашиваю - и что? Все для того, чтобы
    очередной вертлявый парнишка, которого как-то однажды повстречал наш главный босс и
    наутро сделал своим заместителем, наконец-то смог расплеваться и с нашим боссом, и с
    нашим магазином, и открыть свой? Подсчеты мои никуда дальше моего журнала не идут,
    на них, представьте, нет спроса, а я сама не набиваюсь - это опасно, мне еще нужно го-
    да полтора проработать, но зато, я уже говорила вам, теперь я знаю, где и что воруют.
      
       А мы-то думали, что это у нас, там в России, а здесь все по-другому... А все литература,
    все этот журнальчик "Иностранная литература" - как начнешь читать переведенный в нем
    роман, все необыкновенно интересным кажется, не оторвешься, до чего же это интересная
    иностранная жизнь, и драмы в ней все какие-то происходят значительные, завлекатель-
    ные. Точно так сегодня отсюда, из Америки, новая российская жизнь кажется масштабнее
    и круче той, что была до нашего отъезда. Знакомят нас с ней преимущественно криминаль-
    ная хроника, детективные романы и самодельно изготовленные боевики. Братва, быки, во-
    ры в законе, швейцарские банки, олигархи - ну, что еще? - да, вот: Чечня, ОМОН, терак-
    ты... Пара-другая кликух, побольше фени, да приплети сюда Майами или Лазурный берег,
    роковую любовь и похабно описанный секс- вот тебе и роман. Как можно больше жесто-
    кости и пыток, стрельбы и драк. Но, как ни крути, как ни тусуй все перечисленное, а все эти
    романы и сотворенные по ним сценарии в пять строк укладываются.
      
       Ну, а Жора? Где же он,повстречавшийся мне когда-то на пути из Ставрополя в Пяти-
    горск обыкновенный гений Жора? Нет, он никогда ничего не изобрел, ничего не умел -
    только крутить баранку - и все-таки он был гений. Просто гений жизни... Он мог постареть,
    мог даже умереть, но не мог же он навсегда исчезнуть с лица земли?...
       Мне позарез нужна было добраться до Пятигорска, а я перепутала расписание и опо-
    здала на автобус. От Ставрополя до Пятигорска часа три езды на такси, рублей двадцать
    по счетчику, но попутчиков не было, да и желающих меня везти не нашлось. И вдруг поя-
    вился Жора. Ни о чем меня не спросил, просто подхватил мой чемодан и понес к машине.
    Открыл багажник старенькой "Победы* и, выставив перед моим носом указательный палец
    как знак моей удачи, сказал:
       - За червонец довезу!
    На всякий случай я подошла к толпившимся у своих тачек таксистам и спросила:
       - Что за человек? Он кто? Не прирежет? - и махнула рукой недалеко от шеи.
       - Что спрашивала?- Жора уже включил зажигание.
       - Так, ничего...- мы выехали на дорогу
       - Я же видел: спрашивала, не прирежу ли... Э-э! Зачем обижать? Разве я такой чело-
    век?
       - Откуда я знаю, какой ты человек
       - Сама подумай: зачем резать? Всегда уговорить можно! Я так люблю: довезу, распла-
    тишься, и, если сама захочешь -пожалуйста! А так - зачем? Дорога длинная, друг друга
    хорошо узнаем... Человека всегда видно... Уговорить, что стоит? Ничего.-.Как думаешь, нет?
       Я пожала плечами. Жора маленький, щупленький, впереди под усами двух зубов нет. Их
    отсутствие не мешает ему говорить. И жить не мешает.
       - Я не такой, как другие. Мои товарищи возраст такой, как я, имеют, - уже старики.
    Живот толстый висит, дышать мешает. А я еще вид имею! Мне никто моих лет не дает!..
    Я вперлась взглядом в дорогу. Молчу на всякий случай. Но Жору это не огорчает:
       - Три сына имею, а кто скажет? Младший когда родился, я в загсе 500 рублей запла-
    тил, только чтоб ему иностранное имя дать! Они говорят: "Артур - иностранное имя, нель-
    зя писать!" А я очень хотел Артуриком назвать. Пришлось деньги платить... Смотри, обо-
    гнал, дурак! Думает, если у него девятка, а у меня "Победа", может быстрее меня ехать!
       Действительно дурак: у нас на спидометре уже сто двадцать, и дурак опять позади нас.
       - Пока меня еще никто не обгонял. Мотор "волговский" стоит. От, честное слово, - Жо-
    ра неожиданно бросил руль, взмахнул руками, хлопнул себя по коленям, - вот просто ин-
    тересно, сколько она еще меня возить будет? - не спеша снова взялся за руль:
       - Не веришь?! Думаешь, не могу другую купить? Я три "Волги" имел. Одну просто так
    потерял. За тьфу! - поднес ко рту сложенные щепоткой пальцы и плюнул. - Нашелся
    один, предложил в дело войти. Станция обслуживания. Я денег не стал вносить, просто ма-
    шину поставил. В один день прихожу - все опечатано. Больше я своей машины не видел.
    Подумаешь, старший сын кончит учиться - ему куплю, средний сын кончит учиться...
       Наверное, ему надоело, что я все молчу да молчу и он решил круто сменить тему. Вне-
    запно всем корпусом развернувшись ко мне, крылато взмахнул руками и спросил прямо, без
    обиняков:
       - Вот так, скажи; если "Лебединое озеро" не считать, какой балет больше всего лю-
    бишь?
    Я здорово обалдела от неожиданности:
       - Балет?
       - Ну да, балет! Для меня самый лучший балет - "Жизель" будет! А оперу?
       - Оперу?
       - Для меня самая лучшая опера "Иоланта". А оперетта - "Роз- Мари"!
    Тут я дух перевела:
       - Я, - говорю, - оперетту вообще не люблю.
       - Э-э! Напрасно. Музыку понимать надо! В Тбилиси всегда за два места в оперном
    плачу - когда бы ни приехал, могу пойти... Когда с женой, когда с женщиной...
       На время он приумолк. Кажется, скудость моего духовного мира заставила его усомнить-
    ся в том, стоит ли расточать меня ради свои роскошные представления о жизни , но решил,
    что, может быть, еще не все для меня потеряно:
       - Семейную жизнь уважать надо! - сказал он, и я согласилась. - Когда с человеком жи-
    вешь, понимать должен: одно дело с женщиной в театр пойти, в ресторан, то-се, лишние си-
    лы отдать, другое дело - жена! С женой не все себе позволить можно. Но уважать надо...
       - У вас, наверное, хорошая жена. - по-своему оценив новый зигзаг беседы, я перешла
    с ним на "вы".
       - Ну, как хорошая? Очень хорошая. Русская, между прочим. Но такая женщина - все
    понимает! Один раз случай был. Она тогда в Тбилиси жила, а я здесь. А соседка туда-сю-
    да ездила. И говорит моей жене: "Я твоего Жору с женьщиной видела." А жена ей так от-
    ветила: "Очень хорошо! Что тут плохого?! Или мой Жора не мужчина, не может с женщиной
    быть?!" Видишь?
       - Вижу, - говорю тупо.
       - Сама переживала, конечно. Жена не может не переживать. Все надо с умом делать,
    да? - И взглянул на меня со значением.
       - Слушай, что ты все молчишь? Думаешь, я простой шофер, не могу понимать? Я про-
    стой шофер, потому что свободу люблю! Люблю вольной птицей быть. Что хочу - делаю!
    А раньше я очень большого начальника возил. Знаешь: начальник и его шофер - это как
    один человек. Я всю его жизнь знал. Куда ни приедем - мне то же уважение, что и ему.
    Но у него дочка была. И она меня полюбила. До того дошло - стала мне в одной рубашке
    дверь открывать. Я не смотрел, правда. Зачем смотреть? Она девушка... Но мать за ней за-
    метила. И ему сказала. Он говорит: "Глупость! Жора себе не позволит!". Но мать за ней
    больше замечать стала. И ему пришлось сказать:" Жора! Я тебя, знаешь как уважаю! Но
    ты понимать должен: я - отец!.." Ай, какой разговор может быть?! Я заявление написал...
    Время прошло, меня опять зовут: "Жора, - говорят - тут одного большого начальника во-
    зить надо!". Я спрашиваю: "Дочка есть?" "Есть". "Э-э, - говорю - с меня хватит! Я воль-
    ная птица!" Смотри, уже Эльбрус виден...
       - Эльбрус?
       - Да, Эльбрус. А ты что думала? А там Машук-гора... На могиле Лермонтова была?
       Прах Лермонтова перезахоронен в Тарханах, но место дуэли, где без отпевания закопа-
    ли его тело сразу после гибели, так и осталось "могилой Лермонтова". А я и в Тарханах не
    была. Поэтому просто сказала:
       - Нет, не была.
       - Не далеко будет. Можно немного в сторону дать, выйдешь - посмотришь...
       - Спасибо, не надо в сторону. Я не хочу.
       - Пустяки. Чего боишься? Я в машине останусь, не выйду даже!
       Он помолчал немного и я молчала. Каждый из нас что-то обдумывал. Стихи Лермонтова
    были первыми любимыми стихами, проза навсегда осталась самой чистой русской прозой,
    безупречным явлением языка. Любовь к Лермонтову была жгучей, и даже школьная хресто-
    матийность
    не смогла охладить ее. Но смотреть на место, где так по-дурацки оборвалась
    его жизнь, почему-то не хотелось. А тут как раз Жора сказал:
       - Я такой человек: если цель имею - я прямо бешеный! Не могу успокоиться!
       "Ну, точно, - подумала я, - не надо."
       А Жора продолжал: - У меня братья в Ереване - все большие начальники. Им за меня
    всегда стыдно было. Однажды приезжаю, они собрались и стали мне говорить: "Нехорошо,
    Жора, мы знаем, у тебя любовница есть. Ты человек семейный, у тебя сыновья, то-сё..." Я
    чуть с ума не сошел; "Замолчите, говорю, никогда не упрекайте так, иначе я ноги своей в
    ваш дом не поставлю!". И задумал одну вещь. Средний брат начальник депо был. Совсем
    бедно жил. Ничего в доме не имел. Я ему говорю: "Ты вот что: оставь это, уходи с началь-
    ников, иди простым проводником". Он: "Как? Что? Стыдно! Нельзя простым проводником!".
    Но я его научил: "Ты- говорю - из рейса возвращаешься, всегда дай пятерку кассирше,
    она в твой вагон продавать не будет. А людям ехать надо - они к тебе придут..."
       Совсем другой человек стал. С моей женой в Москву поехали, у нее такой вкус есть: не-
    мецкий гарнитур купили. Обставился, всегда деньги стал иметь. Тогда я познакомил его с
    женщиной. Женщина, знаешь, - Жора отпустил руль и вмиг нарисовал женщину.
       Я увидела ее крутые бедра, взбитую, сливочную грудь, пергидрольную пышную голову.
       - На любой вкус! - подтвердил Жора. - Отличная женщина! Но я с ней уговор имел:
       она мне все рассказывала. Наступил такой день, брат с поездом приехал, мы с ним покуп-
    ки сделали, домой пришли, стали вино-коньяк пить - ему уже идти надо. Тут я говорю:
       - Знаешь что, я с тобой поеду...
       - Как со мной?! Не мог раньше сказать?! Почему решил?
       - А так, решил и всё. Что - не могу ехать, если хочу?
       - Почему не можешь? Можешь, - говорит, а сам весь красный стал. А я как будто раз-
    думал:
       - А, ладно, езжай один..
       Он уехал, я тоже такси взял и на вокзал. Вижу: она по перрону ходит. У нас уговор был:
       раньше, чем я не войду, она не войдет. Брат, когда меня увидел, зеленый стал.
       - Ты что, - говорит - опять решил ехать? - Да сам не знаю, Пойдем пока, выпьем-
    Пошли в его купе. Я коньяк достал, разливаю. Стук в дверь. Та женщина входит:
       - Можьно мне с вами ехать? - говорит, будто меня испугалась. - Мне, понимаете, би-
    лета не было, а нужьно ехать."
       - Почему нельзя. Можно, конечно, - за брата отвечаю. Он, как немой, стал. А я ее за
    руку взял, в купе ввел. - Только сначала надо с нами выпить.
       - А не-у-добно...
       - Зачем неудобно?! - наливаю, а сам ее за грудь трогаю. Вижу, мой брат уже почти
    неживой. Тогда я говорю:" А, ладно, раздумал, не поеду..." Поезд сейчас тронется. Брат
    белый, пот с него течет.
       Хорошо. Попрощался, пошел. Но не домой. В другом вагоне у меня знакомый проводник
    был. В три часа ночи я не спал. Через вагоны прошел, стучусь к брату.
       Он:
       - Кто? Что? Нельзя! Я отдыхаю!
       - Сам знаю, что отдыхаешь. Но почему нельзя? Я твой брат! Давай, открывай!
    Он дверь приоткрыл, в глаза не смотрит. Но я вижу: она там, у него. Вот тут я ему ска-
    зал:
       - Ну что, хорошо любовницу иметь? Теперь понимаешь? Так и другим скажи...
    Больше мне никогда никто упрека не сделал... Вот там могила Лермонтова. Я свернул
    всё-таки. Пойдешь смотреть? Я же сказал, в машине останусь! Слушай, что ты за человек?!
    Оперу не любишь, балет не любишь, музыку не понимаешь, людей боишься, на могилу Лер-
    монтова посмотреть не хочешь! Там совсем рядом ресторан есть, мы его в шутку, конечно,
    "Подальше от жены" называем...
       Я стою возле "могилы Лермонтова" и думаю: "Все было неотвратимо. Жизнь, прожитая
    на острие ножа. Дерзкий гений, жизнь не давалась ему, только литература... Вон там в ма-
    шине сидит гений жизни. Обыкновенный гений Жора..."
      
       Ну уж, не гений, конечно - это так, "ради красного словца" сорвалось. Однако же в
    какой гармонии с самим собой живет человек! Какое удовольствие сам от себя получает!
       Среди писателей такое практически не встречается. Сочинители чаще всего жизнь
    проживают мучительную для себя, тягостную для ближних. Что-то все гложет писателя,
    копается он в закромах своей души, раскапывает отходы выспреннего духа. А может, за-
    висть его гложет? Славы вечно не хватает? Ему, конечно, необходимо умение плести ин-
    тригу, а он заиграется и в жизни остановиться не может. Образуются ссоры, друзья
    чураться начинают. Одиночество обступает...
       Вот и у меня от той прошлой моей писательской жизни осталась скверная склонность
    все что-то раскапывать, взгляд на все иметь подозрительный. Ну какое мне дело до то-
    го, кто и что ворует? Почему меня так раздражает эта однообразная манера нашего
    главного босса заигрывать с народом: не может он мимо работяги пройти без того, что-
    бы не сдернуть с его головы бейсболку да не закинуть куда-нибудь повыше. Или друго-
    му кому перекинуть. Вот радости вокруг: ну до чего простой, ну совсем дурачок, как и
    мы с вами. Сорвал один раз красную шапочку с головы источенного вирусом доходяги-
    гея, перекинул кому-то и, кривляясь, лицом показывает: дескать, кидай назад, а у гея
    тонкие ножки обуты в женские туфли на высоком каблуке. Бедняга качается на каблу-
    ках, мечется от одного к другому - гиньоль да и только. А вокруг какой-то средневеко-
    вый восторг... Ну да Бог с ним, с нашим боссом, дело-то все-таки не в нем. Дело само по
    себе - оно уже налажено, и надо протереть глаза от засыпавшей их пыли "ползучего
    реализма" и вспомнить: пару Лет назад нашей организацией был куплен дом, и большие
    сотни бывших бездомных живут в нем; наркоман, алкоголик, расписавшийся в твердом
    решении лечиться, получит лечение, оплаченное нами. Захочет учиться - пошлют в кол-
    ледж или на компьютерные курсы. Многие у нас же и работают. Есть у нас дневной ме-
    дицинский центр - больные получают необходимое лечение, с ними работают психоте-
    рапевты, работники социальных служб учат наших клиентов первым навыкам личной ги-
    гиены, развивают в них чувство ответственности не только перед самим собой, но и пе-
    ред окружающими.
      
       В подвале одного из магазинов стоят ткацкие станки и швейные машинки. Это шко-
    ла ремесла. Из старых галстуков и Непригодных для продажи рубашек люди, прежде никогда не работавшие, только что научившиеся умываться и пользоваться туалетом, ткут ковры и шьют красивые наволочки. В типографии заказали ярлыки в стиле "ретро", и продаются эти изделия с указанием имени исполнителя. Я еще в штате не была, работала в магазине, и мне однажды вменили в обязанность обучать нового клиен-
    та. Он неотступно бродил за мной, молчаливый, с остолбенелым взглядом - черное, ни к чему не способное бревно. Многие люди обалдевают, узнав, что больны неизлечимым, смертельным недугом. Особенно если подхватили вирус не через задницу, а через иглу. Вот как этот мой подопечный. Все валилось у него из рук, даже просто развешивать вещи не получалось, хотя мы с ним очень старались. А тут как раз оборудовали под-
    вал станками и машинками, и Магда забрала его учиться ремеслу.
       И оказалось, что он настоящий художник, руки у него золотые, чувство цвета, композиции - это все у него от природы, безусловное. Вещи делает исключительно красивые. И сам стал приветлив, улыбчив.
      
       А болезнь что ж? Все мы под Богом ходим. Русские говорят: "От сумы и тюрьмы не зарекайся". Ну, и от всего
    прочего...
      
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Беломлинская Виктория Израилевна (julietta60@mail.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 69k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  • Оценка: 2.73*6  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.