Аннотация: Книга 2 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях в России с 1908 года по весну 1916 года.
Н. Белых
ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ
РОМАН
Том 1
Книга 2
--
В ПЕЧЕНЕГАХ
Исследуя материалы о людях и событиях ХХ века, о революции 1905-1907 годов, а также встречаясь с участниками этих событий и даже путешествуя по местам их действия, мы посетили в свое время вместе с секретарем Севастопольской военно-подпольной организацией РСДРП(б) Анисьей Никитичной Цитович, известной по документам и под фамилией Максимович, а также совместно с Анпиловым Константином Михайловичем, участником севастопольского восстания в ноябре 1905 года, а затем узником царского тюремного лагеря, места этого лагеря в Печенегах вблизи Чугуева. В результате родилась глава "В ПЕЧЕНЕГАХ".
В ней речь идет не о печенегах, тюркском кочевом народе, пришедшем на Русь в 9 - 11 веках из Средней Азии и основавшем свои поселения также и в районе современного Чугуева. Нет. Речь идет о некоторых порядках каторжного лагеря, носящего в начале ХХ века в своем наименовании отголосок варварского племени - печенегов.
Как известно, часть печенегов в далеком прошлом вошла в состав Киевской Руси. В двадцатом же веке пришлось побыть в каторжном лагере Печенеги многим участникам первой русской революции, в том числе Анпилову Константину Михайловичу, за участие в севастопольском восстании под руководством Петра Петровича Шмидта, Шабурову Петру Ивановичу - за участие в Армавирской забастовке железнодорожников и строителей.
В приговоре над черноморцами имелись также строки: "...1906 года 24 ноября, по указу Его императорского величества, военно-морской суд Севастопольского порта... Слушал дело о нижепоименованных нижних чинах (перечисляются сотни фамилий)... Решением суда признаны виновными... в явном восстании с намерением противиться начальству... Завладев ружьями и патронами, примкнули к бунтовщикам, принимали участие в насильственных действиях мятежников... Посему Военно-морской суд приговорил...лишить всех прав состояния ...воинских чинов и воинского звания и сослать на каторжные работы: ...102) Дмитрия Акинина на 2 года 6 месяцев,... 104) ефрейтора Константина Анпилова на 2 года 6 месяцев...
Всех вышеназванных осужденных по отбытию ими заключения...отдать под особый надзор местной полиции на четыре года...
* * *
По прибытии осужденных в Печенеги, начальство лагеря и лагерный священник провели с ними беседу:
"Если будете набожны, покорны и проникнитесь раскаянием, мы снимем с вас кандалы, иначе сгноим здесь, за решеткой..."
Было дано три дня на раздумье. И вот в эти три дня Анпилов с Шабуровым, выполняя переданное им указание секретаря севастопольской подпольной военной организации РСДРП Максимович, неустанно беседовали с осужденными, убедили их не покоряться и не предавать дело революции.
На исповедь осужденные не явились. Никаких обещаний начальству не подписали. Началась тяжелая каторжная жизнь.
Лагерное начальство и священник, узнав о действиях Анпилова и Шабурова, особенно возненавидели их за честность и принципиальность, за нежелание подобострастничать перед власть имущими вельможами и беззаконниками. С них никогда не снимали ножные кандалы. Их заставляли делать самую отвратительную бессмысленную работу - переливать черпаками нечистоты из одной клоаки в другую. Потом Шабуров и Анпилов должны были эту жижу одуряющей вони и тонкого замеса наливать в бочки и вывозить под конвоем вооруженного винтовкой солдата на ближайшее помещичье поле.
По дороге и словом нельзя обмолвиться: солдату приказали бить каторжников прикладом по спине и плечам, ежели вздумают разговаривать или перешептываться.
Но, оставаясь наедине друг с другом возле клоак уборных, каторжники старались шутками поддерживать в себе дух непокорности, разговаривали о всяком.
- Добро-о-о! - насмешливо крякал Константин Анпилов, рослый широкоплечий силач со стального цвета проницательными глазами. - Никакая царская конституция с манифестом о свободах не смогла бы обеспечить человеку лучшей свободы слова, чем зловоние этих вот клоак. Начальство не только само не сует носа к уборным, но и конвойных сюда не присылает из-за боязни холеры. Значит, нам ничто не мешает здесь разговаривать...
- Само начальство брезгует, это верно, - согласился Шабуров. В карих глазах его рассыпались искорки смеха, потом метнулся гнев. - Но находятся сволочи. Они каким-то образом подслушивают нас и сообщают надзирателям. Какая же тут свобода, ежели чужая тень за плечами?
- Догадываюсь я, что за нами подсматривает и подслушивает паскудница Мотя. Единственная женщина, допущенная в лагерь будто бы для санитарных надобностей...
- Но что она санитарного делает? Подслушивает, подсматривает, а потом мы попадаем в карцер...
- Мотина должность такая, - скупо улыбнулся Анпилов. Помолчав немного, прищурился, шевельнул бровью: - А не пора ли нам отдать эту Мотю на прокорм червям?
- Признаться, у меня такая мысль тоже зародилась, - сказал Шабуров. - Позавчера она донесла начальству, что мы ругали лагерные порядки и всю жизнь при царе. Вот и заставили нас кувалдами дробить булыжники, бросать в уборную. Набросали, а начальство новый приказ: вылавливать булыжники, обмывать и в штабель складывать...
- Да-а-а, жи-и-изнь! - сердито простонал Анпилов. - Вчера надзиратель приказал повернуть ветряк спиной к ветру, а нас заставили вручную мельничные жернова вращать. Резон?
- В этой бессмыслице начальство видит резон, - пробасил Шабуров. - Сегодня взбалтываем жижу-смесь. Завтра, глядишь, как на прошлой неделе, заставят бревна рубить иззубренным топором. Да еще, сукины сыны, положат на виду отличные топоры и пилы, запретят прикасаться к ним, чтобы глазом себе нервы портить. Ежели сказать правду, начальство задумало превратить нас в скотину. Скотиной управлять легче, чем человеком. И не только нас, детей наших думают в скотину обратить. Третьего дня, как ты знаешь, разрешили мне свидание с женой. Спасибо секретарю нашему севастопольскому, Максимович, и Марине Черных, которую подпольщики "Ласточкой зовут". Они охлопотали нам эту встречу. Так вот жена мне поведала, что и Ваську моего начальство в скотину хочет превратить. Из гимназии выгнали, на железную дорогу не принимают. Говорят, что сын каторжника им не нужен. Вором его думают сделать или предателем рабочего класса. А ведь Васька - умница. Иноземные языки изучал. Тоже и азбуку Морзе практиковался на телеграфе. Со мною вместе на паровозе ездил, читали вместе запрещенные книги и в забастовке он участвовал. Ну а теперь, что мне вот с ним?
Анпилов вдруг тронул Шабурова за рукав. Оба настороженно оглянулись. Как будто - никого. Лишь зеленые мухи роями клубились над неиссякаемым своим зловонным кормом, да кубарем бежал по двору столб коричневой пыли.
- Что, Мотю заметил? - спросил Шабуров.
- У меня другое, - возразил Анпилов. - Вызывай ты снова жену на свиданье. А я записку подготовлю. Есть у меня в Петербурге знакомый на Путиловском заводе. К нему и поедет Васька с моей запиской. У того человека парень не собьется с рабочего пути. Тоже и Каблукову Ванюшке напишем, чтобы не поддавался унынию в своей трудности.
- А что с ним?
- О-о о, забыл тебе рассказать! - спохватился Анпилов. - Во второй барак пригнали Вазика, лукерьевского мужика. Осудили его будто бы за кражу церковной дарохранительницы. Но это брехня жандармская. Просто убил он дубиной ястребовского купца Мухина. Ну и вот, до ветру нас водили вместе с Вазиком. Он и успел рассказать, что у Каблукова, участника армавирской забастовки, полиция отобрала паспорт, запретила выезд "на низы", так что пришлось пойти в батраки к знаменскому кулачищу Луке Шерстакову...
- Ой-ой-ой, к такому кровососу! - сожалеюще сказал Шабуров. - Замучает он Ванюшку Каблукова.
- А что поделаешь? - горько вздохнул Анпилов. В семье Каблукова шесть ртов, их кормить надо. Вот и атмосфера жизни сгибает нашего брата...
- Гнусная атмосфера! - Шабуров погрозил кулаком в пространство. - Пока мы ее не придавим, людям добра не видать...
- Но мы ее придавим, обязательно придавим! - Анпилов хлопнул подошвой, так что зазвенели ножные кандалы. - И выйдет по-нашему...
- Не выйдет, не выйдет по-вашему! - вылезая из-за угла уборной, хриплым голосом воскликнула подкравшаяся Мотя-доносчица. Красное круглое лицо ее и желтоватые глаза измучены жарой, нос обвязан тряпкой: - Я вас, каторжников, сейчас продам надзирателю. Полтинник получу за...
Шабуров молниеносно взмахнул черпаком на длинной ручке. Не дав Моте договорить, накрыл ее голову до плеч, дернул черпак на себя. Послышался глухой всплеск. Смрадная бурая волна сомкнулась над жандармской ищейкой.
- Вот же, как вышло, не утерпел, - извиняющимся тоном произнес Шабуров и смахнул ребром ладони целый ручей пота с лица. - Даже подумать не успел...
- Не робей, Петр Иванович, - успокаивал его Анпилов. - Из-за этой сволочи начальству невыгодно будет шуметь и народу рассказывать о случившемся. Так и промолчит, чтобы никто не знал, что делается в лагере Печенеги...
Но о событиях в лагере Печенеги знал студент Харьковского ветеринарного института Александр Пальчевский, действовавший под именем "Матвея", "Сазонова" и другими кличками в полной согласованности с секретарем Севастопольской военной подпольной организации РСДРП(б) Анисьей Никитичной (она же - Максимович, сестра Мария, Нина Николаевна и владелица других подпольных кличек).
Было решено, опираясь на Анпилова и Шабурова и на созданный ими подпольный комитет в лагере Печенеги, организовать там восстание и побег заключенных.
Передача плана действия Шабурову и Анпилову была поручена матросу Гаврюхе и его другу, известному в подпольной организации РСДРП(б) под кличкой "Степан Разин". Эти лица доказали своими действиями в прошлом (это они осуществили приговор подпольного комитета над командиром Брестского полка полковником Думбадзе, бросив бомбу в его коляску, когда он приезжал в один в один из флотских экипажей, где содержались арестованные матросы крейсера "Очаков" и солдаты крепостной саперной роты Севастополя после подавления восстания, угрожал всем расстрелом), что способны выполнить любое задание партии большевиков.
И вот в один из ближайших дней у колючей проволоки лагеря Печенеги появился нищий в лохмотьях. Он плясал и гортанно выкрикивал непонятные слова, протягивал руки в просящем жесте. А когда увидел Шабурова с Анпиловым возле клоак отхожих мест, разъяренно погрозил кулаками и начал бросать камнями в каторжников.
Постовой охранник, высунувшись из-под грибковой кровли угловой сторожевой вышки, сначала с настороженным интересом наблюдал за странным поведением человека в лохмотьях, приняв его за юродивого. Когда же этот "юродивый" начал остервенело бомбардировать каторжников, а те, уклоняясь от камней, начали прыжками (кандалы мешали бежать нормально) прятаться за не просматриваемую сторону уборной, охранник расхохотался и закричал:
- Бей их, божий человек, бей крамольников. В голову целься, в голову! И левее подайся, чтобы способнее было прицеливаться!
Человек в лохмотьях низко поклонился охраннику, осенил его потом крестным знамением, после чего погрозил кулаком в сторону каторжников, явно выигрывая время для исполнения своего тайного задания. Неожиданно он выбросил руку в указующем жесте и зарычал по-звериному, придавив пальцем другой руки вставную свистульку на своем кадыке (У него было в свое время поранено горло, хирурги вставили искусственный клапан. Поэтому "Стеньку Разина" часто еще звали "Медной душой").
"Да это же Стенька Разин! - молнией блеснула мысль у Шабурова и Анпилова. - С какой же он вестью пришел?"
Охранник оглянулся в указанную "юродивым" сторону. Но там ничего не было видно, кроме арбы и вола, подгоняемого хворостиной высокого старика в чеботах, поддевке и островерхой шапке, не вяжущейся с жарой и сезоном.
"Хохлы эти всегда чудят, - неодобрительно подумал охранник о старике. Ишь какой, хлопает вола хворостиной без всякой надобности, а ногами пыль на проселке поднимает злоумышленно. Попадись он ко мне, посчитал бы ему зубы, старому хохлу!"
Ни охранник, ни Анпилов с Шабуровым не знали в эту минуту, что это великан Гаврюха обрядился под старика, гнал вола по проселку в условленный со Стенькой Разиным час, имея целью отвлечь внимание охранника и дать возможность Стеньке передать каторжникам распоряжение "Сазонова" и "Ласточки". Но Анпилов и Шабуров знали, что Стенька Разин и Гаврюха входили в конспиративную группу, созданную Константином Цитович после взрыва им стены двора севастопольской тюрьмы и освобождения оттуда Антонова-Овсеенко и других политических узников. И конспиративная группа действовала в Чугуеве в полной согласованности с Ниной Максимович и "Сазоновым", имея задачей организовать массовый побег политических узников из каторжного лагеря Печенеги.
Охранник не видел, что выхваченный из кармана и брошенный "юродивым" камень упал под ноги Шабурова с изумительной точностью, какой славился Стенька Разин. И камень этот был обернут бумагой и обтянут сеточкой из красных нитей, что придало ему вид кирпичного осколка.
- Иди, иди, дурак! - повернувшись в сторону пятившегося от лагеря и непрерывно осеняющего себя крестным знамением человека в лохмотьях, покричал ему охранник. - Плохо целишься. Ни одного каторжника не убил. А вы, лодыри, марш работать, а не то пальну! - охранник угрожающе щелкнул затвором винтовки в сторону Шабурова и Анпилова. - Видали, крамольники, как вас святые люди презирают?! Нет вам места на земле!
- Поработав некоторое время и перелив много вонючей жидкости из одной клоаки в другую, Анпилов с Шабуровым присели над "очками" в уборной как бы для отправления естественной надобности. Охранник не мог их видеть здесь, не мог слышать. И Шабуров шепотом прочел бумажку, брошенную Стенькой Разиным через колючую проволоку.
Выслушав чтение, Анпилов тяжело вздохнул:
- Потребовать тебе, Петр Иванович, свидание с женой обязательно. Об этом и товарищи пишут. Но вот насчет восстания... сомнение меня гложет. Ежели бы здесь одни политические, а то в последнее время понагнали уголовников. Имеются и стукачи-наседки подсаженные. Того и гляди, провалят. А это значит удлинение срока для нас и опасность, что нас тут прирежут разные типы... По указанию начальства...
- Значит, испугался? - переспросил Шабуров.
- Мы уже пуганы и перепуганы, так что дело в другом, Петр Иванович. Нужно нам действовать поосторожнее и без всякой там сердцещипательной романтики. Не для себя осторожность, ради всех людей. Для твоего Васятки, для Ивана Каблукова. Ну, для всей земли...
- Хорошо, Константин Михайлович, не будем тратить время на споры. Напишем письмо Васятке, как ты говорил. И пусть сынок в Питер едет, на Путиловский завод. Передадим наш ответ и "Ласточке" с "Сазоновым" и Цитовичем. Конечно, начнем готовить дело, как приказано из Чугуева...
Охранка тоже не дремала. Подсунув некоего "товарища Михаила" в севастопольскую военную организацию РСДРП(б) под видом прибывшего из центра профессионального революционера и соратника Ленина, она сумела разгромить в Севастополе подпольную типографию, арестовать Петю Шиманского с "Ольгой", Нину Максимович и других подпольщиков.
Правда, Нину Максимович, за недостатком улик, не отдали сразу под суд, а выслали под надзор полиции в Полтаву. Но "товарищу Михаилу" все же удалось заполучить некоторые сведения о созданной в Чугуеве и в районе каторжного лагеря Печенеги конспиративной группы по организации восстания и массового побега из лагеря. Вот почему в Печенеги были направлены наиболее опытные филеры охранки и провокаторы.
Один из них был подсажен к Анпилову с Шабуровым вскоре после встречи Шабурова с женой. Во время этой встречи жена Шабурова вручила мужу дополнительный план действия в лагере. План этот был вручен жене лично "Ласточкой" перед выездом из Чугуева на свидание с мужем в Печенегах. Отсюда, из лагеря, жена Шабурова беспрепятственно увезла письма в адрес путиловского рабочего и в адрес Ивана Каблукова.
Все шло как будто успешно. Даже группа восстания была сформирована, назначены явки беглецов, где можно было получить уже заготовленные паспорта и другие документы, а также указание, куда выехать и где устроиться на работу.
Ожидали сигнала. И сигнал этот должен поступить от известного во всей округе "коробейника", роль которого играл "Стенька Разин", прозванный в народе "Медной душой" за его вставной клапан у кадыка. В помощниках у него был носильщик огромной корзины с товарами матрос Гаврюха, у которого в кармане были документы совсем на другое имя.
Жены надзирателей лагеря, жившие неподалеку в специально выстроенных семейных домиках, были всегдашними покупательницами товаров у коробейника. Случалось, что "коробейник" со своим помощником ночевали на кухне в одном из домиков. И это вошло в привычку, ни у кого не вызывало подозрения.
Было условлено, что сигналом начала восстания послужит пламя, которое вырвется из окна кухни, где ночевали коробейники.
Сигналом же, что заговор раскрыт и восстание поднимать нельзя, будет обыкновенный крик: "Спасите, убивают!" И поручено этот сигнал подать Анпилову, у которого зычный голос и огромная сила легких.
В роковую ночь, ожидая сигнала "коробейников", десятки людей в каторжном лагере Печенеги не спали, притворно храпели. Анпилов с Шабуровым обманно "заболели животами", по очереди выбегая "по нужде" из барака во двор, к уборным, откуда хорошо виден домик и окно заповедной кухни.
До сигнала оставалось совсем мало времени, когда Анпилов заметил, что его "напарник", всегда говоривший о необходимости революции с первого же дня появления его в лагере, вдруг пожаловался на расстройство живота. Но, выйдя из барака на зов какого-то протяжного свистка, метнулся не к уборным, в сторону караульного помещения. И бежал он опрометью. Споткнувшись, вывихнул ногу. Но когда Анпилов нагнал его и хотел поднять, "товарищ Середкин" (под такой фамилией этот провокатор проник в конспиративную группу по поручению охранки) выхватил револьвер из-за очкура и прошипел:
- Неси меня немедленно в караулку, иначе мы погибнем! Я знаю, что вот-вот начнется восстание... Неси, иначе застрелю!
Анпилов в порыве охватившей его ярости и в полной убежденности, что перед ним - подсаженный провокатор и шпион, могучей хваткой вырвал у него револьвер, а самого ударил головой о тот мельничный жернов, вращать который лагерная администрация заставляла каторжников в виде наказания.
С секунду помолчав, Анпилов с силою забросил револьвер в глубину двора, сам громоподобно затрубил: "Спасите-е-е, убивают!"
Иначе он поступить не мог, так как увидел бегущих из караулки солдат с винтовками и примкнутыми штыками. Оказалось, что шпион-филер уже заранее предупредил администрацию о готовящемся восстании, знал о часе нападения солдат на каторжников и бежал в караулку, чтобы присоединиться к солдатам и участвовать в их кровавой расправе над узниками.
Лагерным властям хотелось побольше заключенных расстрелять под видом подавления бунта, так как был уже получен, но пока не обнародован высочайший указ о досрочном освобождении большинства политических заключенных из лагеря Печенеги и отправки их на места постоянного жительства под надзор полиции. Вот почему срыв восстания был неприятен для властей. И хотелось узнать, кто сорвал восстание и кто организовал его, чтобы репрессировать тех и других.
Шабурова с Анпиловым схватили, привели к начальнику. Но сколько тот ни старался, так и не смог выяснить истину или хотя бы установить личность человека, убившего филера.
Анпилов с Шабуровым в один голос твердили, что они, выйдя из барака по нужде, увидели человека в военной форме. И этот человек избивал нашего напарника и хорошего друга. Вот и подняли крик, чтобы спасти друга. Куда делся военный, мы не знаем...
- Идите в барак! - рассвирепел начальник и тут же добавил: - О нашем разговоре никому ни слова, иначе сгною вас обоих в карцере!
- Хорошо получилось, шепнул Шабуров, когда вышли во двор. - И провокатора убрали и Стеньку с Гаврюхой своевременно предупредили, иначе бы их арестовали на кухне...
- А ты погоди радоваться, - прервал его Анпилов. - Может, нас здесь раскроют, и тогда будет виселица. Или товарищи из чугуевской группы посчитают нас предателями, придавят к ногтю. От судьбы не уйдешь...
- Не собираюсь от нее уходить, - возразил Шабуров. - Но на сердце у меня спокойно от сознания, что мы поступили правильно, отменив восстание. Видел, сколько солдат власти к лагерю подтянули? Не восстание бы у нас было, а самоубийство. А тут еще вместо уничтоженной Моти-доносчицы сумела охранка подсунуть нам более тонкого филера. В кандалах он ходил, всякую грязную работу с нами делал заодно и даже в группу восстания напросился. Хорошо еще, что мы ему не доверили список группы...
- Раскусили мы его, уничтожили, собаку! - Анпилов сплюнул, растер подошвой.
- Поздно раскусили, - вздохнул Шабуров. - Если бы он оставался в кандалах, то... никакого бы к нему у нас подозрения. А то он просчитался, что упросил надзирателя вечером снять с него кандалы под видом образовавшейся раны и опасности заражения. У нас не сняли, а у него сняли. Вот и появилось подсознательное подозрение...
Пока шла кутерьма в лагере, солдаты осуществляли шмон: обыскивали заключенных, рылись в топчанах и матрацах, подушках и разном тряпье, Стенька Разин с Гаврюхой мчались на захваченных из лагерной конюшни лошадях в Чугуев.
"Ласточку" (это подпольная кличка учительницы Марии Черных, состоявшей в подпольной группе организации побега заключенных из лагеря Печенеги) Стенька Разин и Гаврюха застали на конспиративной квартире в полной готовности к выезду в район лагеря Печенеги. И она сообщила, что только что получено распоряжение комитета РСДРП(б) отменить восстание в лагере по причине его недостаточной подготовленности и невыгодности начинать его, когда рабочий класс вынудил царя отдать высочайший указ о досрочном освобождении политических заключенных из лагеря Печенеги.
- Благодарю, что прибыли вовремя! - Ласточка крепко пожала руки Стеньки и Гаврюхи. - Еще бы несколько минут, и мы могли разминуться, а я бы влипла в руки жандармов. Но теперь, друзья, нам нельзя оставаться в Чугуеве ни минуты, - она быстро подгримировала карандашом брови, нанесла штришки на щеках и на лбу, потом загасила лампу. - Будем ехать на моей тройке, а тюремных лошадей бросьте в Чугуеве. Пусть жандармы думают, что вы находитесь где-то здесь.
...Некоторое время пришлось Стеньке Разину с Гаврюхой и "Ласточкой" скрываться в Харькове, потом в Полтаве, в Котельве и Опошне. Оттуда, когда нависла угроза ареста, они бежали в Екатеринослав.
Оттуда "Ласточка" возвратилась в купеческий дом своего отца в слободе Ездоцкой Курской Губернии. Стенька Разин, по рекомендации комитета РСДРП(б), определился в батраки к белгородскому епископу отцу Иоанникию, а Гаврюха начал работать грузчиком на железнодорожной станции Курск, ожидая новых указаний партии социал-демократов.
В лагере Печенеги тем временем готовились к досрочному освобождению политических заключенных и заполняли "дела" для передачи полиции тех мест, где будут жить поднадзорные крамольники. И об этом теперь должны знать наследники боевых и революционных традиций. Чугуев тоже имеет свою страницу в истории, как и лагерь Печенеги.
Прошло много времени, вернулся с каторги Константин Михайлович Анпилов. Приютился он временно в слободе Ездоцкой города Старого Оскола. В работе ему везде отказывали, паспорта не давали, приказали ежемесячно являться в полицию для регистрации. Те пятнадцать рублей, которые выдали ему при освобождении "на прокорм", он вскоре проел, жил в голоде, обносился.
Загоревал человек. "Ведь как оно получается? - размышлял он. - Дрался я против царя за народное счастье, а тут сказал поп в церкви, что Анпилов каторжный и безбожный человек, сразу все земляки ко мне спиною повернулись, иные шипят змеями. Купчишка Андрей Алентьев даже плюнул на меня при стражнике и назвал убивцем... Может, вся борьба наша никому не нужна и только помешала Алентьеву достроить третий этаж на своем доме у Александровской богадельни на Ездоцком спуске? Плохо будет, если наша не возьмет, затолкут Алентьевы бедноту. Впрочем, как это наша не возьмет?! Должна взять! Взять-то взять, а пока сижу на завалинке у чужого дома, куда впустили меня пожить до устройства, размышляю от голода. Нет, все же люди большие шкурники, о себе заботятся, о соседе не подумают, от борца отвернутся, чтобы самих полиция не заприметила..."
В думах не заметил тихонечко присевшую рядом учительницу. Лишь вздрогнул от появившейся тени на завалинке, глянул направо и совсем изумился: сбоку сидела Мария Черных, почти соседка по жилью.
- Здравствуйте, Константин Михайлович! - сказала она. Глаза в густой бахроме ресниц глядели ласково, черные волосы роговыми шпильками прихвачены, на плечах дышала от ветерка голубая гарусная накидка. - Задумавшись, вы сидели, вот и я молча... Поговорить надо...
Константин Михайлович показал глазами на остановившихся почти рядом женщин с ведрами и коромыслами.
- Не при них, глаза вытаращили и прислушиваются...
- Да-да, конечно, - вздохнула Мария. Сделала вид, что соринки сбивает с подола юбки, шепнула из-под руки, что завтра придет ровно в двенадцать на квартиру, встала и откланялась.
Любопытство и тревога одолели Анпилова, всю ночь думал: "Что нужно этой Марии от меня? Учительница она и дочь богатого человека, неизвестно, что у нее на уме. Вот Алентьева Андрея сразу раскусил: дай ему волю, в момент повесит меня на осине. А Марии, не знаю, что нужно ей от меня?"
Константин Михайлович не знал, что Мария была членом подпольного комитета социал-демократов, знала из рассказа Мещанинова и расклеенной по городу прокламации о героическом участии Анпилова в восстании матросов против царизма и осуждении его на каторгу, имела задание теперь помочь ему в трудную минуту.
Мария Никифоровна пришла точно, как обещала.
Разговорились о разном, о пустяках. Разговор постепенно сблизил их, размыл недоверие, так что даже трудно было уловить, когда же беседа перешла к вопросам о жизни, работе, паспорте...
- Да, чуть было не забыла! - спохватилась Мария перед уходом. Быстро отщелкнула сумочку, подала Константину Михайловичу пакет. - На первый случай, от друзей...
- Развернув, Анпилов невольно вытаращил глаза: в пакете были радужные и синие кредитки, рублей сто, если не больше. Целая сумма... Сильно нуждался в деньгах, а здесь их хватило бы на целый год, но сердце захолонуло, молча вернул пакет.
- Что вы?! Почему? - у Марии горько дрогнули губы, в глазах отразилась скорбь. "Неужели царь испугом убил в Анпилове борца и человека? - клещами зажали сердце тревожные чувства. - Неужели он потерял веру в друзей, озлобился на весь народ?" Вслух сказала другое: - Своим отказом от помощи вы незаслуженно обижаете друзей, Константин Михайлович...
- Не знаю, от имени кого и зачем этот пакет, не могу взять...
Лицо Марии посветлело, глаза засияли. "Нет, в нем не убит борец, а лишь стал опытнее и осторожнее. Он поймет меня, поверит".
- Я не имею права называть адрес нашего партийного комитета, - душевно сказала она вполголоса, - но это вам от него... А еще мне поручено предупредить вас об осторожности: комитету стало известно, что полицейскую слежку за вами поручено вести вахмистру Кичаеву и жандармам Баутину и Хорхордину...
Анпилов слушал молча, и Мария поняла, что он все еще таит в сердце какое-то сомнение. Упрекать не стала из-за боязни еще более насторожить собеседника. Да она и знала, что осторожность Анпилову нужна, как и ей самой. Но чтобы убедить его в правоте своих полномочий, она просто рассказала об одном из севастопольских товарищей, который вместе с Анпиловым отбывал каторгу и, бежав оттуда, снова работал в севастопольском подполье.
Рассказывая, она внимательно наблюдала за поведением слушателя, желая быть и самой убежденной, что Анпилов не подведет и что можно сегодня же договориться с ним до конца и даже передать полученное комитетом письмо на его имя. Письмо ведь - документ, было наказано передать его лишь после полной уверенности, что Анпилов именно есть таким по своему настрою мысли, каким его рекомендовали комитету товарищи. Она убедилась в этом, достала из сумочки письмо:
- Извините, Константин Михайлович, что я от волнения забыла передать вам письмо раньше денег. Тогда бы мы скорее поверили друг другу. Вот оно, читайте. Ваш друг из Севастополя передал его через нашего связного...
Почерк товарища Анпилов узнал сразу. Читал письмо с волнением, а при чтении последнего абзаца непрошено по щеке искоркой сверкнула слеза.
"...Крепись, дорогой товарищ! - говорилось здесь. - Мы вас не забыли. Помним, что вы отказались бежать из Тридцать первого экипажа, уступив очередь семейному товарищу... Мы поставили о вас в известность Старооскольский комитет, и вам помогут во всем партийные друзья".
- Конечно, вам трудно без работы и без паспорта, - сказала Мария, увидев в глазах Анпилова огонь доверия и невысказанную глубокую радость, что он не одинок и что от него не отвернулись лучшие сыны народа. - Помогли бы мы вам раньше, но нужна была осторожность, проверяли вас и через севастопольских товарищей... Кстати, не ходатайствуйте больше о паспорте, никуда по этому вопросу не ходите. Мы вас известим, когда и где можно получить паспорт. Потом зайдете к начальнику депо Старый Оскол, к Черноярову. Он все будет знать, оформит вас на работу.
Вскоре паспорт был выдан неожиданно через удаленное от города Долго-Полянское волостное управление, не имевшее, казалось, никакого отношение к Анпилову. А на другой день зашел к Анпилову котельщик Удодов.
- Пошли к Черноярову, ждет, - усмехнулся в усы, даже похлопал Константина Михайловича по плечу. - Э-э-э, брат, с организацией не пропадешь...
Жизнь, казалось, повернулась к Анпилову удобным краем: определил его Чернояров в смазчики поезда, потом перевел в помощники машиниста.
Года через полтора начали и другие его земляки возвращаться с каторги, однажды собрались в Избище вместе с Кузьмой Сорокиным, с Иваном Сотниковым-Картузенковым, с Михаилом Дагаевым, посмеялись вволю над различными злоключениями, о которых Сотников рассказывал с большим увлечением.
- Вернулся в Избище с каторги, а на меня иные смотрят, будто лошадь на чучело, иные шарахаются в сторону, как от бешеной собаки. Один земский начальник проявил смелость и заинтересовался мною. У нас, в Ястребовке, теперь работает земским Жифаров. Вот и приказал он конюху остановить фаэтон как раз передо мною (я шел по улице, не поклонился земскому). "Каторжник! - кричит он. - Почему шапку не снимаешь и не кланяешься?" А я ему отвечаю: "Голова полна стихов о Куропаткине, боюсь, разлетятся, если сниму шапку".
"Какие такие стихи? - кричит на меня. - Может, плохие? Рассказывай!" "Да, может, плохие, зато правда и самими солдатами сочинены. Вот, послушайте!" И стал я перед земским во фронт, что ему понравилось, начал декларировать: "Куропаткин генерал - слуга царю,
отец солдатам:
Как пушки грянули зарю,
С головой нырнул в песок за скатом.
И молвит он, показав сапога носок:
"Ныряйте все за мной, ребята,
Смелее, в желтенький песок!"
Потом реляцию царю писал,
помчалось:
"Я ура кричал,
Был с нами бог.
Неясно разве, что я - генерал неплох!
Все билось, колотилось и ломалось,
Дым коромыслом стоял,
Горели жарко гаоляны,
Нас японец не догнал:
Помог нам бог,
И я помог,
Убегая первым со всех ног!"
Земский сначала рассмеялся, а потом надул губы, приказал, чтобы я немедленно явился к становому приставу за неснятие шапки.
Пристав, Вячеслав Иванович Моисеевич, скажу я вам, значится в левых либералах. Любил он разговоры с разными ершистыми мужиками, утверждал, что мужицкие речи, как скипидар под хвостом ишака, ускоряют его движение и мысли.
Выслушал он меня, засмеялся и потолкал меня своим пальцем в лоб: "Иди, - сказал он, - И обязательно перед дураком во власти снимай шапку. Тебе от того вреда не будет, а свинью остановишь перед розами, чтобы не растоптала".
Ну, конечно, запомнил я. Да и мать сказала, что Жифаров охотник до преклонения: угодливого готов возвести в святые угодники, непоклонного растерзает в клочья. А жаловаться некуда, везде своя у них спайка. И вот я начал умышленно встречаться с Жифаровым и шапку перед ним снимать. Угнусь, посмеиваюсь в землю, и стою, пока он проедет. О-ох, любитель преклонения. У нас еще кулак такой есть, в Кунье. Зовут его Шерстаковым Лукой. Тоже преклонение любит, иначе с лица земли сотрет. Жестокий. И зубы у него лошадиные, глаза под лоб... Чуть было он мне всю женитьбу мою не расстроил: я сватаюсь к одной девушке, а Лука туда шасть и кричит: "За каторжника и собаку отдать жалко, не только девку!" Ну, что ты будешь делать? Слушаются его, меня выгнали. А я зарубил себе одно: женюсь на Ксюше и женюсь. Это моя теперь жена. Но история длинная тянулась... я стою за женитьбу, Лука и все купленные им против выступают.
Ксюша была племянницей ездоцкого кучера Петра Константиновича Ляхова, личность у которого скрытная. Вы же знаете старооскольского купца Корнилевского, Григория Аксеновича?
Жил он в доме с каменными колоннами в приказчиках у купца Симонова, а теперь хозяином стал. И все по причине: приучился к купеческой жене Симонова, а та в бездетстве скучала, взяла в пасынки Александра, сироту из семьи Демидовых.
С этим Александром я в детстве дружбу водил. Имение Симонова было в Ефросимовке, рядом с нами, вот и приходилось мне драться с Сашкой, если он за грачей или за рыб пойманных мало мне платил.
А к этой поре Симонов остарел. Чтобы торговое дело не замирало, магазин подписал на Корнилевского, дом - на пасынка, Александра.
Тут Корнилевский в жадность раздулся и свою линию замыслил. Кучер Ляхов в злодействе был мастер за деньги, об этом в народе говорили без стеснения. Вот и повез он Александра вроде как на станцию Солнцево в 1893 году, а нашли парня мертвым в лесу.
С той поры Корнилевский пошел в гору, Ляхов разбогател. Скупой, искариот, до денег тонкий. Ксюшку, мою теперешнюю жену, в сиротстве оставил на голодное вымирание, без копейки помощи. Не поглядел, что она ему племянница, раз от нее выгоды никакой.
Убийство у Ляхова и жадность в крови растворены, как соль в огуречном рассоле. Может, и самого Ляхова убьет кто по наследству? У него, правда, своих детей нету. Вот и взял он в "сынки", на прием, Ивана Анисимова, чаду ездоцкого урядника. А этот, ей-богу, не брешу - содержит в себе волчьи зубы и глаза.
Мне думается, что у каждого человека есть своя жилка в крови. У нас, например, революция в крои завелась, вот и начали мы царя сбивать с престола. Помните, песню распевали в Севастополе:
"Порвем мы в бою порфиру твою,
Всю обратим на портянки!"
А вот вернулись с каторги, против нас люди зубы оскалили...
- Не все оскалили, - возразил Анпилов. - Другие помогали...
- Против этого не спорю. Но зубоскалов еще много. Я вот и рассказ свой продолжу, чтобы людям было для пользы и понимания нашей жизни. Опять же о Ксюше скажу.
Жила она в это время с матерью в Средней Дорожне. А это приход Никольской церкви, все отцу Якову подчинялось, без него не женишься. Сам отец Яков Луке Шерстакову подчинялся: общая у них кумпания.
Вот и договорился я с Ксюшей, пошел к попу, к отцу Якову для разговоров о женитьбе. Он глаза выпучил и давай нажимать на моральность: "В пятом году, - говорит он, - ты против царя охальничал, людей из оружья убивал. Не буду венчать, у тебя руки в крови!"
Тут я осерчал, пырнул ладони к его глазам и кричу во всю глотку: "Глянь, батя, мои руки чистые. А ты есть пристав, людей выдавал..."
У-у-ух, затопал он ногами, в кулаки бросился. В щеку меня пырнул крепко, но я его остепенил ногой в живот. Не поверите, по самое колено нога в его животе утонула, а до середины не добрался.
Присмирел он, отдышался, а потом сказал: "Епитимью налагаю. Будешь неделю ездить в церковь на поклоны, потом, может быть, оглашение сотворю, чтобы ты на родственнице по заблуждению не женился".
"Какая же мне Ксюша родственница?! - кричу я. - Мы с нею разных племен". А поп и ухом не ведет, твердит: "Пути Господни неисповедимы. Может раба Божия Ксенья и родственницей тебе оказаться, если раб Божий Лука своего мнения не изменит. Шапку перед ним не снимаешь, ведомо мне. Да и неизвестно еще, что Жифаров скажет и как ты церковь Божию ублажишь дарами".
"Ну, думаю, взятку давать мне не из чего, шапку, конечно, могу снять, и поклонюсь - спина не заболит, но и допеку я тебя, долгогривый, своими поклонами, не возрадуешься!"
И начал я допекать. Ежедневно, чуть забрезжит утро, стучу в дверь: "Открывай, говорю, отец Яков, церковь, приехал поклоны класть!"
Хмурится отец Яков, сопит. Надоел я ему, хуже редьки. Но все нажимаю и нажимаю во исполнение его же приказа.
Приезжаю однажды на лошаденке, а у отца Якова крестины или пирушка ранняя. "Открывай, говорю ему, церковь, не могу без моления и поклонов жить". "Видишь, свет, занят я, - говорит отец Яков. - Придите в другой раз".
Ну, а я в амбицию: "Божье дело не терпит отсрочки, - говорю ему. - Давай Епитимью, иначе к епископу жаловаться поеду".
Оделся он, вышел, а на сани отказался сесть. Так и ехали до самой церкви: я на санях, отец Яков пешком шагал по снегу.
Открыл он церковь, прошипел: "Клади три поклона и убирайся. В другой раз явишься к дьячку, он мне и доложит об итоге твоих поклонов. Дюжа ты неотцепный. Но венчать я тебя все равно не буду, если раба Божия Лизавета против тебя слово скажет".
А Лизавета как раз есть мать моей Ксюши. Ее отец Яков уже нашпиговал против меня. Пришел я к ней, а она в слезы: "Каторжный ты, могут тебя каждую минуту посадить в каталажку, не отдам за тебя Ксюшку, если барчук не благословит..."
"Барчуком" она называла Петра Петровича Бобровского, уездного предводителя дворянства. Жил он в Средней Дорожне.
Ухватил я Лизавету за руку и потащил к Бобровскому на разговор.
Встретил он нас, расхохотался. Лет пятьдесят ему было, а все веселый, без омраченья. И потребовал он, чтобы я рассказал о своем участии в революции.
Слушает, а у самого смех пропал. Вздыхает, попивает вино из кружечки. А когда я рассказ закончил, Бобровский поглядел на меня - и не сердито и не весело, средне, потом сказал: "Мы боремся с вами, а вы - с нами. Кто одолеет, неизвестно. Вы понимаете?" "Да, - говорю ему, - понимаю". Он тогда улыбнулся и повернулся лицом к Лизавете. "Советую тебе, мать, выдать дочку за Сотникова-Картузенкова. Это человек, а не Комар (Комаром называли в Средней Дорожне одного проходимца, который властям пятки лизал)".
"А если становой пристав насупротив? - вытирая глаза концом шали, не сдавалась теща, желая выторговать полную гарантию. - Без его согласия не благословлю..."
"А мы сейчас узнаем, - усмехнулся Бобровский. Тронул расческой свои рыжие волосы, начал крутить ручку стоявшего на столе телефона. Вызвал Вячеслава Ивановича, обрисовал ему всю картину, потом сунул моей теще трубку:
- Слушай, Лизавета, что пристав говорит..."
Теща глаза зажмурила от техники: из трубки гремел на ухо голос пристава, Лизавета повторяла его: "Отдай, Лизавета, дочку за Ивана Васильевича. Это не Комар..."
Так мы с Ксенией отодвинули в сторону помеху, поехали венчаться. Шерстаков Лука тоже примолк перед начальством, перед царевыми слугами. Царя-то он выше бога чтил...
Отец Яков рассерчал, да и слупил с нас за венчание двадцать рублей, еще и на колокол один рубль. Таксу они такую определяли, начальникам и попам законы не уставишь.
Э-э-эх, сколько я их знаю начальников и хозяев, хоть пруд пруди. Вот, скажу за Александра Михайловича Арцыбашева. Это же потомок старинных дворян. В наших краях Арцыбашевы появились при Анне Ивановне, когда Бирон-немец на России верхом ездил.
Александр Михайлович усердно переделывал себя из русского в европейца, а стал почти азиатом. Женился он на турчанке. Правду сказать, жена его - красавица. Часто приезжала она из Питера с мужем в Покровское для развлечения. По-русски разговаривала без запинки (Она из азиатки русской хотела стать). С управляющим была сходна по своей там женской линии, как это у господ водится, раздери их пополам.
Управляющий, Бурего по фамилии, кажется, из Тростенца, что за слободой Велико-Михайловкой. Это громила, саженного роста. Рыжий, будто медью красной обмазан. Как захватит, бывало, турчанку в охапку, только красная шапочка на ней с кисточкой из стороны в сторону качается. Поте-е-ха, ей-богу!
Или вот о стуженском попе сказать, о Петре Бурцеве. Курил он до потери сознания, а с полицией водой не разольешь: покается ему кто на исповеди о воровстве леса или еще чего, так на другой день уже плетью отдерут в участке.
Дружил этот поп и с Анной Ивановной Кузнецовой, с врачихой. Эту хотели мужики убить за выданного ею полиции фельдшера, Осипа Никифоровича Семенова, но приспешники спасли: обрядили они Кузнецову ночью в мужицкий зипун, да и вывезли в город Тим для спасения...
- Удавить бы ее, шельму! - хмуро сказал Кузьма Сорокин.
- Чует мое сердце, что обязательно трахнем по разным Кузнецовым снова, как в Севастополе, - воскликнул Сотников-Картузенков, но его сейчас же прервал Анпилов.
- Нет уж, земляки, по севастопольскому мало. Если трахать, то покрепче, чтобы нас после этого на каторгу в Печенеги не посылали и чтобы кулаки Шерстаковы не грозили посадить нас в клетку...
- Правильно, Костик, правильно! - загорячился молчавший доселе Михаил Дагаев. Он хлопал кулаком о стол. - Теперь надо трахнуть, чтобы мир перевернулся, тюрьмы и каторги исчезли. О себе скажу. У меня от всего имущества после каторги осталось только одно напоминание о нашем Севастополе - фотокарточка...
- Здесь она? - спросили хором. - Покажи, вспомним былое.
- Всегда ношу с собою, для будущего храню, - волнуясь, сказал Михаил, достал из левого нагрудного кармана и положил на стол групповую фотокарточку, сделанную в севастопольской фотографии М.П. Мазура в 1904 году. - Вот это, стоит слева, Акинин из Стужня, - пояснил Дагаев, показав черенком ложки на круглолицего парня с немного вздернутым носом и вытаращенными на объектив аппарата смирными глазами. - В центре я сижу. Ведь похож?
- Похо-ож, - подтвердили все единодушно. - И лицо деятельное и глаза отчаянные, лупастые. Ноздри короткого носа раздуты, как у коня...
- Да уж характер мой знаете, горячий.
- Только вот непонятно, - вставил свое замечание Анпилов, - зачем ты по-ученически ноги поставил прямо, будто перед попом, и руки на них положил, будто на парту?
- И сам не знаю, честное слово. Просто так приказал сидеть фотограф, а я послушался. Он и цветы поставил за моей спиной, в корзине. Видите, цветут? Будто в саду.
А вот этот, - Дагаев показал на стоявшего правее всех верзилу, который возвышался над всеми товарищами на целую голову и торчал шпалером с руками по швам. Губы его были подобраны, глаза прищурены, отчего продолговатое безусое лицо его казалось натянутым и походило на маску. На верзиле, как и на других, надет короткий мундир с ремнем и погонами, шаровары вобраны в твердые голенища остроносых сапог с очень низкими каблуками. Картуз с огромным кожаным козырьком и с буквами на лобовине околыша "СпрС". Над ними, на тулье, белел орел, вместо кокарды. - Вот этот человек, знаете кто? Я сейчас вам расскажу...
Но рассказать не пришлось: с улицы послышался звон глухариков и конский топот. Земляки бросились к окну, но сейчас же отстранились за простенок.
Фаэтон, запряженный тройкой сытых вороных коней, завернул к зданию школы, где раньше работала Мария Никифоровна Черных.
Из фаэтона важно вылезли - рагозецкий земский начальник Какурин, казачанский маклер Евтеев и кулак Шерстаков. Они долго бухали кулаками в запертую дверь школы. Никто им не открыл. Тогда они уселись в фаэтон и покатили через лужайку в центр Ястребовки, к волостному правлению.
- Что ж, давайте, товарищи, разойдемся, - сказал Иван Васильевич. - Раз эти шакалы нанюхали пробой и убедились, что Марии нет дома, того и жди - вернутся они сюда с полицией для обыска. Ну и нас заодно застукают или в понятые или в кутузку. Ведь запрещено же нам собираться больше трех...
- Сказать бы этому, Какурину, пусть в Рагозцах пробои нюхает, - проворчал Дагаев, завертывая в бумагу и пряча карточку.
- Придет время, скажем ему пулей в лоб, - бросил Кузьма Сорокин, одеваясь. - А сейчас надо разойтись...
- Разойтись надо, - поддержал Анпилов, надел картуз. - Земские, они ведь все друг с другом по-свойски, что рагозецкий, что ястребовский. Да и эти с ними - Шерстаков с Евтеевым, все они есть земляки по кровососной профессии. Тьфу, провались они, эти "земляки"! До свидания, Иван Васильевич, мы пойдем. Живы будем, встретимся не раз... Мы ведь промеж себя тоже земляки, но иные.
2. СЕМЬЯ КАБЛУКОВЫХ
Иван Каблуков жил в Лукерьевке с отцом-инвалидом русско-турецкой войны 1877-1878 годов, с матерью - сварливой Екатериной Максимовной. Потом женился на стуженской Матрене Кузьминишне, пошли дети. Правда, рождались они и тут же вскоре умирали от скарлатины, дифтерита, разных нищенских болезней. Выжили двое - Сергей и Таня.
- Ничего, ребятки, ничего, - рассказывал Иван длинными зимними вечерами сказки и были о прошлом, о забастовке в Армавире, о машинисте Шабурове и его сынишке, Васе. - Наберем денег, определю вас в учебу. Машинист Шабуров сказывал, что Михайло Ломоносов босиком науки достиг...
Веснами собирал Иван в сундучок инструменты и снедь, надевал свежую холстинную рубаху и пестрядинные портки с огашнем (вместо пуговиц такие портки удерживались на бедрах с помощью продернутой через очкур веревки) и под звон жаворонков уходил "на низы" зарабатывать. Работал каменщиком, плотником, столяром, но денег не набиралось и не набиралось, мечты оставались мечтами.
Когда вышел столыпинский закон о переселении, соседи начали звать Ивана "на вольницу". Отказался уходить из родного края.
- Потерплю, - говорил он, прощаясь с переселенцами. Мял в руках заплатанную шапку, смахивал ею набегавшие невольные слезы с покрасневших глаз, кашлял: - Не забывайте нас, о жизни пишите...
Писали из Миусска и Кубани, с Тобола и Северного Кавказа и даже с Амура, со всех краев русской земли. Похвальбы не было, все жалобы и жалобы на трудную жизнь. Иные умирали там, на чужбине, другие возвращались и попадали в батраки к барину Арцыбашеву или к кулакам Шерстаковым, Полковниковым в Ястребовской и Знаменской волостях, бежали в Старый Оскол работать на колодце Симонова и Хвостова-Собакина, на крупорушке Поваляева, на мельнице Сотникова.
Однажды волостной старшина отобрал у Ивана Осиповича Каблукова паспорт "за непочтительность", пришлось той весною попасть в батраки к Шерстакову Луке. Богат, влиятелен кулак Шерстаков. В Знаменском его владения имелись - от центра до самой Егоровой мельницы. И в Кунье имелись, и в Ржавце и в Головище.
Сынок Шерстакова, Федор, учился на учителя, в сезон работы приезжал за батраками присматривать. Носился он на жеребце по всем поместьям и "базам", плетью батраков хлестал.
В один из субботних дней попало батраку Михаилу Набережному, попало Ивану Каблукову, который значился на Куньевском отрубе за старшего среди батраков.
Пожалел он неженатых ребят, отпустил после работы к невестам в соседние села, а сам быстро перевернул все бороны снова на острые клевцы, прибуксировал семь борон веревками к передней бороне, сел верхом на одну из кобыл, привязал других лошадей поводьями к ее шее, гикнул молодцевато и поехал всем табуном.
"Надо этим боронам клевцы посчитать в наклад хозяину, - сердито подумал Иван. - До чего же он скуп и не милосерден, что даже за весь день куска хлеба не прислал..."
Тепло было, безветренно. Луна взошла, Колокола в селах благовестили, шла вечерняя служба. "В такую пору Федька не поедет проверять, - думалось Ивану. - Пусть бороны дорогу чешут. Порасшатаются клевцы, вот и заработаю у хозяина дополнительно, если закреплять поручит..."
Бороны тарахтели и прыгали сзади по колчистой дороге, что даже лошади от шума вострили уши и храпели. Вдруг, перекрывая грохот борон, послышался нарастающий конский топот.
Оглянувшись, Иван обмер от неожиданности: настигал его Федор Лукич на горячем вороном жеребце.
- Стой, сукин сын! - закричал он, пролетев с разгона стрелой мимо. Потом круто повернул коня и чуть не ткнул его в лицо Ивана горячей оскаленной мордой. - Ты что делаешь, где работники?
- Бороны везу на баз, - хмуро сказал Иван. - Ребят отпустил погулять. Ведь суббота...
- Ты разве хозяин? - со злым шипением сказал Федор, уставившись на Ивана маленькими карими глазками и раздирая удилами пенные губы пляшущему от нетерпения жеребцу. Луна светила прямо в длинное лошадиное лицо Федора. Чернела бурая родинка на салазочном изгибе правой скулы. Но даже серебристо-голубой лунный свет не мог разбавить багровой краски ярости на лице Федора, не смягчил колючей злости в его черных расширенных зрачках. - Ты разве хозяин?
- Сделал по своему разумению, по-человечески! - неожиданно дерзко возразил Иван. - Кулакам это не понять...
Федор Лукич тяжело задышал, тряхнул в воздухе плетью со свинчаткой на конце и, закатив глаза под лоб, будто Иван сидел не верхом на лошади в одном шаге от него, а где-то в облаках, закричал со слюною:
- Мой отец и я составляем опору его императорского величества, давшего нам блага хозяина земли и власть над голью перекатной, а ты... Я с тобой потом поговорю, а сейчас покажу обращение с боронами...
Соскочив с жеребца и передав поводья Ивану, Федор начал осторожно переворачивать бороны тупыми клевцами вниз.
- Вот так надо. А еще лучше, если возилочку приспособишь, - приговаривал, казалось, подобревшим голосом. - Зачем же боронам прыгать по колдобинам, биться о камни?
Иван слушал молча. В мыслях смятение: "Шерстаковы на лисиц похожи, можно ли верить их ласковым словам? Пожалуй, подвох будет. Знать бы, какой подвох?"
Последнюю борону Федор не стал переворачивать.
- Покажи, Иван, свою умелость, - сказал без злобы в голосе. Взял у него поводья, взмахнул в седло.
- Что ж тут мудреного? - проворчал Иван, слезая с лошади. Но в тот момент, когда он нагнулся перевернуть борону, плеть Шерстакова со свистом врезалась между лопаток. Царапающая боль обожгла спину, перехватила дыхание. Упал лицом в пыль. А когда поднял голову, увидел быстро скакавшего от него Федора на жеребце.
- Сво-о-олочь! - плюнул Иван. Полез в карман и до боли в пальцах зажал костяной черенок большого складного ножа. - Если он вернется, перехвачу ему горло, собаке!
Перевернув бороны снова острыми концами клевцов книзу, Иван, морщась от боли, сел верхом и поехал. Он вслушивался в тарахтение и гром борон по каменистой дороге, думал о своей судьбе и неустроенности жизни.
Через день Иван рассчитался. Он даже не стал спорить за высчитанный Шерстаковым трояк за погубленные клевцы борон, плюнул и пошел пешком домой. "Кровопивцы, - думал он и думал о Шерстаковых. - Может быть, народ рано или поздно закопает их в яму, чтобы жизнь они людям не портили..."
К своему селу подошел засветло, но домой днем показалось ему идти неудобно. Спрятался в зарослях боярышника у Гараниного дуба на бугре, сидел там до темноты и с удивлением разглядывал разбросанные на буграх и в логах хаты, не находя многих из дворов, знакомых с детства. "За работою не приходилось раньше видеть эту картину, а она есть вот какая, - думал Иван, всматриваясь в красновато-белые холмики на месте проданных и свезенных построек переселенцев, на изгороди из навоза и земли вокруг пустырей, где у прикольных столбиков крутились и кричали от голода телята. - Рушится в прах жизнь мужицкая. А ежели еще пожар начнется, совсем все пеплом станет, не удержатся плетни и соломенные крыши..."
Отыскал взором свою избу у взъезда на школьный бугор. Горбатая стена глядела на улицу единственным глазом подслеповатого оконца с радужным от времени стеклом. Горько усмехнулся: "А еще говорил нам батюшка Захар в церкви, что Столыпин указал мужику выход из нищеты. Да брехня то, брехня. Ежели взять Ерыкалу или Шерстакова, то, верно, они стали богаче помещиков, - лезли и лезли в голову мысли. - У нас на шее была петля, теперь ее туже затянули, нету никакого простора. Яшка Бакланов сунул Ерыкалу в зубы за мошенство, объявили сумасшедшим и в Сибирь отправили на шарабане. Если бы я Шерстакова ножом пырнул, тоже - в Сибирь. У них это все в резон, с властью заодно. Говорят, Столыпина убили в Киеве. Туда ему дорога. Но мужику опять же податься некуда. Как ни вертись, а земля и жизнь оборачиваются к нам хвостом, будь ты все проклято..."
Следующей весной ушел Иван снова "на низы" зарабатывать деньги. К этому времени сильно заболел Сережка, пришлось Матрене упросить Ерыкалу взять ее с сыном в город, чтобы обратиться в земскую больницу.
- В город подвезу, - согласился Ерыкала. - Летом отработаешь во время жатвы...
Был апрель, стояла оттепель. Набралась Матрена страсти в городе: кто-то расклеил на домах бумаги, что царь расстрелял на Лене рабочих золотоискателей, улицы запрудили люди с красными флагами и песнями. Полиция начала бить людей, обыскивать, врываясь в дома.
На квартиру Василия Бессонова, где остановилась Матрена, ночью ворвались жандармы. Все перевернули вверх дном, арестовали Василия Григорьевича с сестрой Таисией, отвели и Матрену в "Дом арестуемых" на Алексеевской улице. Лишь утром взял ее оттуда Ерыкала под расписку.
В полдень, когда уже и лекарство было получено и разрешено выехать из города, в слезах возвратилась домой Таисия.
- Исключили меня из гимназии за политическую неблагонадежность, - сказала она. - Да еще обязали каждый месяц проходить регистрацию в полиции...
- Ты бы к начальнице, дочка, - всхлипывая, начала было говорить мать, но Таисия безнадежно махнула рукой.
- Фрейлина Мекленбурцева была в полиции. Посмотрела она на меня через золотой лорнет, пальчиком поправила свои седые прилизанные волосы и прошипела: "Ваш братец сгниет в Сибири вместе со своими дружками - Безбородовым Митрофаном и Лазебным Николаем. Попались в подвале Землянова вместе со своей типографией. И вы, сестра крамольника, в гимназии не нужны. Слава тебе, господи, что перстом своим указуешь крамольников! Слава! И не то еще будет..."
Мать обняла Таисию, перестала плакать.
- Да, не то еще будет, когда дождемся своего дня, доченька...
Матрена с ужасом вслушивалась в эти разговоры, всматривалась в людское горе, становившееся ее собственным горем, думала: "С Иваном может приключиться такое же. Горячий он, сочувственный, а полиция и власти таких не любят, хватают и в тюрьмы. Что же тогда мне с детьми одной делать придется?"
Она попробовала губами горячий лоб задремавшего Сергея, начала торопливо обвязывать его голову шалью, чтобы еще не простудить в дороге по вязкому, слякотному снегу. Ерыкала уже кричал под окном, чтобы скорее поворачивалась, пора ехать.
Дорогой Матрена сама простудилась. Надо бы лечиться, полежать, да Ерыкала вздумал конюшню чистить и глиной мазать. Вызвал он и Матрену отрабатывать. Там она еще более заболела, слегла в постель.
Лишь за неделю до Ильина дня поднялась с трудом. Люди еще с половины июля начали убирать рожь, а полоска Каблуковых тосковала.
Пришел суматошный день. Отбила Матрена косу, настроила крюк, налила со свекровей на ночь квасу в деревянный жбаночек, вечером всей семьей встали на молитву.
Перед иконой зажгли крохотную лампадку с жестяным поплавком. Маленький голубой огонек дрожал в сумерках, как светлячок в лесу.