Аннотация: Книга 5 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях с 1928 года по 1934 год
Н. Белых
ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ
РОМАН
Том 3
Книга 5
--
ЧИЛИМКА
По глазам врача Таня догадалась, что произошло самое страшное, но все же спросила с надеждой и мольбой в голосе:
- Василий Иванович, неужели нельзя спасти Жигулича?
- Я только всего дежурный врач, - с хрипотцой ответил Сабынин, покосился на талию Каблуковой и отметил в уме характерное изменение цвета лица. "Наверное, от него? - брезгливо поморщился. - Все эти комсомолки живут с уполномоченными..." - По моей части венерики, к остальным я равнодушен. Нн-нда. Впрочем, зайдите, я сейчас позвоню в хирургическое...
- Таня остановилась у порога крохотной "дежурки", Сабынин с шумом крутил ручку телефона. По каменному выражению его длинноватого лица, по опущенным в пол серым глазам и по неживому изгибу опершегося на стол тела в белом халате с узлами застежек можно было догадаться, что врач и без телефонного звонка знал о судьбе Жигулича, звонил просто по своей привычке лицемерить.
Ему шел сорок седьмой год. Биография сложилась своеобразно. В год расстрела рабочих на Лене окончил медицинский факультет Харьковского университета. Посылал одобрительное письмо министру Макарову о его ответе на запрос думской фракции социал-демократов о ленских расстрелах. "Вы, Ваше превосходительство, метко сказали: так было и так будет! Да благословит вас господь на этом твердом слове!"
Но все равно Сабынина не оставили при университетской клинике, как он мечтал, пришлось работать участковым врачом. Революцию встретил враждебно, а в 1918 году насильно мобилизован Ревкомом и отправлен обслуживать полевой госпиталь.
Увлекшись женщиной легкого поведения, выходцем из семьи дворян Григоросулов, заболел сифилисом. Вылечился, потом занялся частной практикой, и с 1920 года превратил свой ошулеванный досками домик на Мясницкой улице в "дом очищения пороков".
Доходы врача венеролога были густыми, но профессия постепенно сделала Сабынина откровенным циником и лицемером: на людей он научился смотреть лишь как на распутников и на источник своего дохода.
По телефону говорил с кем-то путаным языком, потом перешел совсем на латынь. Тане стало нехорошо, она присела на дубовый диванчик, закрыла ладонями лицо. Какой-то широкий, кряжистый и безразличный, стоял он перед нею и тихонечко толкал ладонью по плечу:
- Вот и вся истина. Диагноз хирургов: у Жигулича открытый плевматорикс, точнее - разрыв легких. Пуля ударила в грудь, при вылете сильно порвала... Скончался Жигулич. Да и не один. Скончался Рубанов. В ваших краях женщины отшибли ему внутренности... Так то вот с вами, с женщинами...
Таня больше не слушала. Шатаясь и скользя по кафельным плиткам, вышла она и присела на каменных ступеньках подъезда.
Вдоль кирпичной ограды тянулась дубовая коновязь, стояли подводы. На мордах лошадей качались торбочки с овсом, иные лошади сердито рвали зубами привязанные к слеге веревочные пехтери с просяной соломой. Тучи воробьев носились над конями, копошились у копыт, выискивая пищу.
Личная боль, казалось, отвлекла Таню от всего окружающего. Но вдруг она вскрикнула: серая в яблоках лошадь огромным копытом ударила в кучу воробьев, ветер рванул серую метелицу перьев и желтых остинок хоботья. Из-под краев копыта выступила сукровица. Воробьи с треском разлетелись в разные стороны. Один вгорячах бросился в оголенные ветви тополя, но упал оттуда в пыль.
Таня схватила воробушка. Он лежал вверх ножками. Лишь по слабому колыханию белесого брюшка было видно, что он жив. Повернула его и удивилась: на ладони лежал не серый, каким всегда представляла Таня воробьев, а разноцветный: лобик у него низкий, покрыт зализанными назад светло-бурыми крохотными перышками. От клюва и вдоль всей груди у воробушка черный нагрудничек. Ноздри маленькие-маленькие, будто булавочкой проткнуты, вокруг желтый мошек. Крылья желто-бурые с белесыми каемочками. И хвост бурый, длинный.
- Что же с ним делать? - сама себя спросила, вспомнила угрюмого циника "дежурного врача", начала дышать на воробушка. А над ней носился другой воробей, чуть не бросаясь клюнуть ее и освободить замкнутого в пригоршнях товарища. - Что же с ним делать?
Гулко зазвонил колокол Покровской церкви.
- Ах, да, сегодня первое ноября, - догадалась Таня. - Служат обедню в честь бессребреников Космы и Дамиана. Странные люди. Они свергают царей политических, но добровольно живут в ярме царей духовных. Волнует всех неземной тон церковного хора, и медный трезвон колоколов и вся эта непонятная грусть, воплощенная архитекторами в камень храмов. - Таня посмотрела на храм, ровесник присоединения Крыма к России. Двухэтажный. На каменных столбах перед входом большие керосиновые фонари на кронштейнах. В бирюзовом небе бледный блеск церковных крестов. Высоко плыли облака, похожие на серые купы ваты.
В ладонях Таня ощутила щекотку: воробышек ожил, скреб лапочками. Потом он начал открывать и закрывать глазки, похожие на мышиные - с бисерными шустрыми черными зрачками и кофейного цвета белками. Глазки закрывались бледной пленочкой снизу, а не сверху, как Таня думала раньше, судя о воробьях на расстоянии и по книгам.
Так как из церкви хлынули богомольцы, а Таня не хотела с ними встречаться, завернула к крыльцу Струковской школы. В эту пору там кончились уроки, ребятишки с шумом и смехом выбегали с ранцами и портфеликами на улицу.
- Глянь, птичка в горсти! - воскликнула белокурая девочка в зеленой гарусной шапочке, уставившись светлыми глазами на Таню. Смешно придыхая коротким носиком, спросила: - Можно посмотреть?
Одна из девочек дернула Таню за рукав и показала на подругу в зеленой шапочке.
- Покажите ей птичку, пожалуйста. Мы и саму ее зовем птичкой. Еще когда учились в школе Лубошева, наш учитель, Павлов по фамилии, прозвал Настю птичкой, что она всегда щебетала. Потом мы ее прозвали Асей. Это за спектакль, она играла Асю интересно...
- А меня зовут Витей Беззубцовым, - отрекомендовался черномазый мальчишка, волосы пучком. - Ася сидит со мною на одной парте. Мы ее провали еще "Типок". Степка прозвал, ее брат. Это мы еще в первом классе были. Он поел ее вареники, а тут задачка в школе попалась на вареники. "Сколько осталось вареников? - спросила учительница, - если из шести было съедено три вареника". "Ничего не осталось, все поел "Тепка", - сказала Ася, вот и прозвали мы ее "Тепкой"...
- Замолчи! - закричали девочки на Витьку. - Сам на подсказках живешь, даже мы тебя прозвали "балдой"...
- Что же ты молчишь, ничего им не скажешь? - спросила Таня у Аси, обрадовавшись, что теперь уже не была на городской улице одинокой. В груди стало лучше и радостнее.
- У нас есть в школе аптечка, - сказала Ася. - Пойдемте лечить птичку...
- Это не птичка, а жид, - оттопырив губу и скорчив злую гримасу, возразила сероглазая ученица с остарковатым видом синеватого лица. - Жиды-коммунисты чуть было дом у нас не отобрали...
- Варька, бессовестная! - обернулась к ней Ася. В голосе слезы, в глазах обида. - Ты не была на Крестовой горе в Кисловодске, не видела, как там коммунистов татары вешали, а моего отца там было повесили... Еще говоришь. Никак не подобреешь, потому и паришься три года в одном классе, дылда выросла...
- И сама второй год сидишь, - не по-детски злобно прошипела Варька. - Что отец твой судья, Яковлев, вот и перевели...
- Судья Яковлев? - переспросила Таня, вспомнив рассказ Жигулича о гражданской войне, о татарской резне в Кисловодске. - Так ты, Ася, его дочка, Яковлева?
- Ага, - удивленно сказала Ася. - У меня еще была сестра, Тося, но ее случайно застрелил Степа. Еще есть сестра, Феня, кассиршей в магазине. Белобрысенькая и очень сердитая. Как вот эта Варька Алентьева...
Варька размахнулась портфеликом, по рачьи выпучила глаза, но Витька Беззубцев в один миг встал между ними.
- Асю не тронь, купчиха! И не ври на Асю. Она ведь по какой причине на второй год осталась в классе? Не по лени, по случаю. Честное пионерское! Под новый год устроили комсомольцы городской каток на Осколе. И музыка играла, фейерверк горел и сверкал. Мы тоже на коньках. А Степка сам катался с Тамарой Доценко, а нас все прогонял. Ася бухнула в прорубь, целый год пролежала в больнице. А вы, тетя, - обернулся Беззубцев к Тане, - не слушайте Варьку. Врет она всем и врет, учится плохо. Вызовет ее Александра Николаевна, наша учительница, а она молчит и глядит исподлобья. Ни с кем не дружит, сама круглая балда. Вредная и злая, потому и сидит три года в одном классе, за ребятами гоняется, пальцем разные справки подтирает. Ух, фальшивчица!...
- Ребятки, вы чего? - вышла на крыльцо учительница в накинутом на плечи белом шерстяном платке. Русые с проседью волосы гладко причесаны, собраны на затылке в жгут. - Пора домой...
- Александра Николаевна! - скакнула к ней Ася, потянула Таню за рукав. - Птичку лошадка копытом зашибла, разрешите в школьной аптечке полечить...
Набилось полную комнату ребятишек, чтобы лечить воробушка, позванного кем-то Чилимкой, за его голос "чилим-чилим".
Варька стояла с холодом в глазах. "Все равно убью, - хотелось ей сказать. - Отец не любил жидов, я не люблю!" Витька Беззубцев погрозил ей. Вышла из комнаты, побежала без попутчиков в свой двухэтажный дом на Ездоцком спуске, возле богадельни.
Чилимку оставили в школе. Кто-то принес клетку. Ася налила воды в крышечку от чернильницы. Учительница дала что-то Чилимке понюхать, намазала йодом оцарапанную ножку, перевязала крылышко.
- И вам, Таня, спасибо, - сказала она, улыбнулась добрыми глазами. - Будет Чилимка жить, обязательно будет. Дайте, пожалуйста, адресок ребятам. У них добрые сердца, они вам будут писать, как выздоравливает и живет Чилимка.
2. ДЕЛО НЕ ТЕРПИТ
Через день, после похорон убитого баптистами Жигулича, в кладбищенском саду, под липами, вырос холмик глины, усыпанный комнатными цветами и поздними астрами. Это все, что напоминало о Рубанове и Жигуличе.
Таня стояла и плакала, не видела, что за ней следили, о ней разговаривали у ограды одной из могил Сошанский, глава баптистов, Леонид и Сабынин, помощники Сошанского.
- Об этом не беспокойтесь, - хрипел приглушенным шепотом врач Сабынин, отвечая Сошанскому. - Мог бы единственный человек на свете выдать нас, это Кобрысев... Он ехал со мною от Шерстаковых как раз в тот момент, когда стреляли в Жигулича. Я ему сказал, что надо вернуться, а он вырвал вожжи и подогнал лошадь. Смелый человек, да и весь уезд исколесил, когда был комиссаром, людей знал наперечет. Закричал он, что узнал Пузанка, а сам вдруг весь скорчился, за живот руками хватился. Приступ у него. Тут я догадался, что наши люди стреляли в Жигулича, почуял опасность. Хотел в поле пристрелить Кобрысева, но раздумал: он совсем в колесо согнулся, меня и осенила мысль дать ему те "пилюли", что с вами раздобыли. Проглотил, ничего не подозревая. Тут уж была моя воля. Хотел ему воздух ввести в вену, тоже побоялся. Привез я его к ним, домой. Он в себя пришел, а "пилюли" на целые сутки выключают память. Так что его приняли, положили в постель. Мне постелили в соседней комнате, через дверь. А я бывал у Кобрысева, квартиру его лучше своей знаю. И его револьвер лежал на столе. Тихонечко сунул я револьвер Кобрысеву в руку, подвел дулом к виску... Моя постель была в соседней комнате, через дверь. Когда трахнуло, босиком успел добежать, укрылся одеялом.
Растолкали меня, Кобрысев уже готов. А тут подвернулся Андрюшка Сапунов, донесение составил подходящее. Правда, пройдоха Рубанов мог бы напасть на следы, но вы его ловко убрали: женщины поколотили, остальное доделал мой шприц. Так что будем считать на сегодня концы спрятанными. Не подождать ли теперь с убийствами?
- Дело не терпит! - возразил Сошанский. - Если дадим уполномоченным вовлечь крестьян в колхозы, погибнем. Да и наши "архангелы-хранители" торопят, следят за нами... Вы, Василий Иванович, приготовьтесь. Не понадобилась бы нам в скором времени справка медицинской экспертизы, на сто восемьдесят градусов противоположная утверждениям уголовного розыска...
- А что с этой плачущей Магдалиной сделаем? - спросил Леонид, кивнув на стоявшую на коленях перед могилой Таню Каблукову.
- Это наш громоотвод, - сказал Сабынин. Стреляющих она не знает, не выдаст. Пусть распространяет в народе диагноз смерти Жигулича "вследствие плевматорикса". Ей поверят, никому в голову не придет, что исход решил наш шприц... Иначе бы Жигулич выжил после ранения.
- Правильно, - подтвердил Сошальский. - Таню следует приголубить. Она пригодится...
- И во всех смыслах, - едко добавил Сабынин. В глазах метнулось плотоядное, зрачки замаслились. - Видать, жила с Жигуличем, талия оформляется...
- Это глупость! - возразил Леонид. - Таня - жена моего брата. Кроме того, это не ваше дело, Владимир сам разберется...
- Но ревность, если нам потребуется, мы должны разжечь во Владимире, - вмешался Сошанский. - Мы заставим его на нас поработать, пусть даже из-за мести жене. Но не сейчас, а когда потребуется... Идемте, Таня уходит...
У дома бывшего яйцепромышленника Робинсона, привлекшего внимание Сошанского фигурной кровлей и башенками, его окликнул незнакомый парень лет двадцати двух, в старомодном бобриковом картузе, в сером пиджаке и в брюках навыпуск, из-под которых торчали носки грубых солдатских ботинок.
- Не вы будете Филипп Василич? - ласково спросил парень с торчавшими под козырьком русыми волосами. Глаза темно-серые, приветливые.
Сабынин и Леонид продолжали движение, Сошанский остановился, отгородив парня от тротуара, потеснив спиной к стене.
- Кто прислал? Не из Терехово?
- От брата, я от Максима Ивановича. Дело не терпит...
Они пошли по направлению Курского шляха, потом завернули налево и вышли на откос огромного яра между городским плато и крутыми Казацкими буграми. В низине виднелся кусок луга с поблеклой от первых заморозков травой, с кочками и щеткой пожелтевшей осоки, за которой угадывался мелководный Осколец. Лишь в одном месте свинцово-голубым блеском мерцала полоска воды, за ней краснело многоэтажное здание мельницы с черными прямоугольниками окон. Рядом с мельницей - серебристые купола слободской церкви. Поближе - большой, подальше - двойной узкий купол колокольни. Кресты уперлись в серые облака. На горизонте лесок.
Справа тюремного вида двухэтажное здание под камышевой крышей. Центр силикатного производства Казацкой. От здания круто спускались в яр глинистые отвесы, белели местами меловые плешины карьера.
Глушь, ни души. Напротив Сошанского и сидевшего рядом с ним человека, за яром поднимались ярусами и бастионами древние бугры. Трава местами желтая, местами болезненно зеленая: выдержала несколько заморозков, окаменела в своих цветах и форме. По бугру метались сороки и галки, где-то каркали вороны. Ветром несло гнусный запах падали: на склоне бугра белел дохлый козленок, над ним копошились чернокрылые птицы.
"Здесь безопасно, - решили оба собеседника, все еще подозревая друг друга. Озирнулись, нащупали в карманах нож. - Если что, к черту..."
Заговорил более нетерпеливый, парень.
- Меня зовут Василием Ивановичем. Максим, который с вами о Хорхордине условился, об Илье Яковлевиче, сам заболел, вот и меня прислал. Вчера Тихон Андреич нашел записку...
- Давайте! - воскликнул Сошанский. Взор его стал острым, хищным. Тереховский парень теперь полностью убедился, что перед ним настоящий Сошанский. Выпустив рукоятку ножа, за которую держался перед тем в кармане штанов, подал записку из-за пазухи.
Снежинки кружились в холодном воздухе. Дуло. В висках начало ломить, покалывало в скулах. Но терпел, посматривая на жадно читавшего записку Сошанского.
Тот прочел, потом спалил записку на спичке.
- Так. Значит, Хорхордин следит за нами, доносит? - сказал вполголоса и вдруг толкнул Василия: - Но я ведь знаю двух Хорхординых...
- Второй, тот повыше и рябой, а это другой, Илья Яковлевич. Лет сорок ему. Толстый, кряжистый, усач. А еще бородавка у него на левой щеке, у самой скула. У нас его по этой бородавке даже в темноте узнают. Бойкий, черт, но все стынет: даже летом ходит в валенках, в полушубке и треухе... Да, хочу вашего совета попросить. Есть у меня знакомые в Старом Осколе, на Кулешовке живут, за вокзалом. Можно ли мне к ним перебраться, торговлишку завести?
- Об этом после, а сейчас расскажи, как записка в руки попала?
- Да это же получилось просто. Дознался Хорхордин, что Тихон Андреич во время сходки организовал нападение на Пашку Безденежного, на партийного секретаря, и пригрозил донести властям. А сам же любит на чужой счет выпить. Вот и Тихон Андреич позвал его к себе, вроде как на мировую. Накачал Хорхордина самогоном до бессознательности, записку нашарил в кармане. Потом соседей позвал, те и пошли с Хорхординым куролесить по селу. Бросили его на придорожном валу, в кустах. Проснулся утром, зубами лязгает от голода, а что было, никак не вспомнит: двадцать разных лиц перед глазами маячут, точно не знает, кто записку вынул. Молчит пока на этот счет, присматривается. Но и народ мутит. "Кулаков, говорит он, надо бить на сто процентов, чтобы социализм получился!" И настырен, во всюду бегает и видит. Спросишь его, чего он бегает? А он прищурится и покашляет: "Стыну от температуры, греюсь на ходу..."
- Ясно, - прервал Сошанский. - Хорхордин агент не умный, но систематичный, как кинопленка. Умный агент по его доносам всю картину себе представит. Поэтому я согласен с Максимом, что дело не терпит. Да и то надо иметь ввиду: Хорхордин помнит отобранную у него вашим папашей корову за проценты и помнит, как он, будучи милиционером, поймал Максима у набатной веревки в девятьсот восемнадцатом году. Если его не убрать, то...
- Убрать, убрать, - сказал Василий, вставая вслед за Сошанским, которого тоже пронесло ветром насквозь. Лицо вздрябло и посинело, крутил плечами, будто хотел сбросить груз давившего холода. Жигнул ногой кирпич, который запрыгал под гору. - Что же сказать Максиму?
- Очистить Хорхордина, - выдавил Сошанский. - Но только не стрельбой, холодным оружием, ударом...
- Это для нас более приемлемо, - сказал Петров. - Ведь при стрельбе и шум, да и трудно вообще: живет Хорхордин в центре, недалеко от церкви. Там всегда народ толпится. Сам Хорхордин тоже осторожный: двери постоянно на запоре, на окнах ставни дубовые, что бронированные щиты. Ни щелочки, ни дырочки, толщина вершка в три, из револьвера не прошибешь. Мы его лучше под Новый год в кутерьму вовлечем. Тогда у нас все пьянствуют...
- Согласен. Но мне доносить о каждом шаге... Да, как в Терехово с самообложением?
- Уполномоченные жмут, мы сопротивляемся...
- Так глупо! - возразил Сошанский. - Просто голосите, что платить не чем, а они вас все равно обложут, от народа изолируют. Надо менять тактику: выставляйте требование включить в списки побольше людей, чтобы все село. Это нужно для спайки. Потом уже срывайте самообложение при поддержке всех, включенных в список. Надо, чтобы уполномоченные били своей палкой не только вас, но и всех середняков. Озлимся. Сообща дадим сдачи... Имейте в виду, Петров, придет пора, когда вам придется играть большую роль. Старайтесь, я доложу о вас с братом центру. И тем лучше доложу, чем лучше сделаете дело, которое не терпит. Очищайте Хорхордина! Во имя учения баптистов надо уничтожать втихомолку всех коммунистов.
3. КОНЦОВ НЕ НАЙДЕШЬ
Вместе с пакетом книг "Рабфак на дому" Тане вручили два письма. В одном писал секретарь Окружкома, Афонин, о снятии комсомольского взыскания и советовал перейти на учебу в очный рабфак.
Задумалась. Сердце сжалось в остром приступе тоски.
"Как же учиться, если теперь семья - муж, будет ребенок? - Искрой сверкнула слеза по щеке, капнула на книжку. - Ах, если бы Жигулич?"
Владимир вошел тихо, незаметно. Он обнял Таню за плечи. Вздрогнула, но не отодвинулась, как в прошлый раз, когда возвратились с похорон. "Почему он поцеловал меня в лоб? - начала теряться в догадках. - Как мертвую, на прощание. Неужели знает или догадывается?"
В карих глазах Владимира отсвечивала боль. Он не горел тем огнем, как раньше. Молчал, но в кармане была анонимная записка, что он "рогоносец" и что ребенок, наверное, будет от Жигулича... Не ревность (к мертвецам это чувство было бы низким), а чувство безграничной обиды, разочарования и обманутых надежд мучило его в эти минуты. Он не хотел объясняться с Таней, пришел проститься, чтобы потом бежать.
Таня поняла, почувствовала настроение Владимира. "Да, жертвенное племя, - вспомнились слова Демьяна Бедного. - Сломались веками сложившиеся понятия о семье и устойчивых взаимоотношениях... Свободная любовь... Не эта ли "теория" освобождала меня от долга перед мужем, чуть было не привела к измене ему? Не только теория, практика жизни с ее командировками и отрывами от семьи толкает к сближению с чужими, отрывает от супруга. Не в этом ли корень пороков, разрушающих семью? Верность - не идеальная категория, Пенелоп в жизни нет. А та, которая выдумана Гомером, оказалась на грани порока, не вернись к ней Одиссей в критическую минуту. Но я имею нравственное право воевать за возвращение доверия Владимира: не по своей воле, но я пока верна ему..."
- Погоди, Владимир! - она догнала его уже у двери, поймала ладонь и положила себе на живот. - Наш ребенок... Понимаешь, Владимир, наш? Он зачат раньше, чем злые языки распустили неправильный слух...
- Что ж, Таня, мы усвоили понятие, что общественное бытие определяет собою общественное сознание. Любовь имеет отношение к сознанию. И если наше движение вперед происходит, как написано в "Правде" 24 ноября, в условиях, которые "не могут благоприятствовать ликвидации товарного голода", то стоит ли удивляться, если лучшее в жизни и любви достается другим, привилегированным? Нам, людям третьего ранга, можно терпеть голод любви даже от собственных жен.
- Владимир, почему ты это говоришь, зачем?
- Для вывода, Татьяна. Осталось ввести пайки с учетом рангов, чтобы некоторые были во всем обильно снабжены, а меня и подобных бесцеремонно втиснуть в рамки... голода...
- И все же ты не уходи, во имя ребенка! - Таня обняла Владимира. Они сидели без слов и без зла друг к другу, но и без пламени той любви, которая полыхала в их сердцах не так давно. Значит, погашенные костры не могут повторить своего прежнего блеска и жара, как ни раздувай их степные ветры.
- Владимир, давай поедем вместе учиться, - сказала Таня. - Не сейчас, осенью следующего года, когда ребенку будет несколько месяцев...
- На учебе снова придется жить врозь, - сказал Владимир.
- Почему?
- Склонности у нас разные, Таня: тебя влечет медицина, я хочу стать летчиком и горным инженером...
- Может, совсем нам не учиться?
- Нет, почему же, Таня? Жертвенное племя должно учиться... А что это за письмо? - чтобы уклониться от мучительно тревожившей его темы разговора, спросил Владимир и взял в руки конверт со старооскольским штемпелем.
- Вскрой, прочти вслух...
- Здравствуй, тетя Таня, - писали ученики из Струковской школы. - Чилимка наш выздоровел. Подвижной стал, будто за веревочку его кто дергает. Все прыг и прыг. Тоже и колени у него назад повернуты, чтобы легче прыгать. А шагать Чилимка совсем не умеет. Правда, шагает, но только боком, по прутику, который мы ему в клетке пристроили, чтобы ночевать удобнее и физкультурой заниматься.
Клюет Чилимка все, только подавай: хлебные крошки, картофель, колбасу, пшено. И обязательно любит давить клювом. А пшенные зернышки вылетают из клюва со скоростью, будто золотые брызги. Тогда Чилимка сердито топорщит перья на лбу и начинает глотать зерно пшенное, не придавливая...
Мы все Чилимку любим, а Варька Алентьева невзлюбила, пугает его до крика. Мы ругаемся, а она говорит: "Ну и пусть у него сердце лопнет от испуга!" Принесла она из дома четыре кошки нарисованные. Морды большие, пасть раскрыта, зубы так и торчат. Поставила эти картинки кошачьи со всех четырех сторон клетки, на воробушка зубами и глазами воззрила. Он закричал от страха. Наша учительница, Александра Николаевна, поразбросала картинки, тогда воробушек перестал кричать и начал пить воду из крышечки, чтобы успокоиться. А пьет он странно: сперва сосет по голубиному, потом уже по куриному подымает клюв, чтобы легче глотать.
Александра Николаевна говорит, что весною мы Чилимку выпустим. Свободу все любят, а клетку никто не любит.
Теперь мы готовимся к Новому году. Приезжайте к нам прыгать и петь. Мы разные песни разучиваем, декламации. Щербатенко Вера уже пританцовывает перед Чилимкой и поет: "Ах, попалась, птичка! Стой, не уйдешь из сети, не расстанемся с тобой ни за что на свете. Ах, зачем-зачем я вам, миленькие дети, отпустите погулять, развяжите сети".
Эту песенку Вера споет зимою, а потом еще весною, когда мы поставим клетку с Чилимкой на раскрытое окно, откроем дверцу и будем глядеть, как Чилимка полетит на свободу.
Власова Лиля другую песенку разучивает: "Мне рассказывал мой дед про житье былое, про житье минувших лет - трудное и злое. А я теперь в машины масло лью на стальном заводе. И, придя домой, пою песни о свободе".
А еще хором будем декламировать: "Мы не рабы, мы - дети воли, творцы великого труда. Ильич нас вывел из неволи, разбив оковы навсегда".
Ждем в гости, приезжайте. АСЯ ЯКОВЛЕВА, ВИТЯ БЕЗЗУБЦЕВ, ЛИЛЯ ВЛАСОВА..."
В городе же события развивались по иному. Варька Алентьева вынашивала свои планы, готовилась к нападению, как она говорила, "на жида". И все не удавалось: у Чилимки были друзья, охранявшие его.
Стала и Варька обзаводиться друзьями, мальчишками, собирая их у себя во дворе. Был среди них сорванец Костя Панин, был и длинноносый мутноглазый Петя Маликов, значившийся, как и Варька, в переростках. Этот пришел поколотить Варьку за ее "измену": написала любовные письма не только ему, но и Панину, который расхвастал это.
Но тут во дворе произошло событие, повернувшее планы в другую сторону: прыгая, Варька настаивала повесить пойманную Костей чью-то кошку.
- Будет интересно, и я того поцелую, кто лучше придумает. Несите веревку, идите сюда к дереву! - лицо Варьки вдохновилось, глаза жадно сверкали. Она командовала уверенно, будто отродясь была палачом: - Вяжите бечевку за горло! Теперь перебрасывайте через сук, а чтобы кошка не взобралась на дерево, ты, Костя, тяни ее за хвост...
"Какая гадкая, кошкодерка! - брезгливо поморщился Петя Маликов, глядя на Варьку. Опустил гирьку из варежки в карман. - А я еще хотел набить за нее физику Костьке. Разве же можно, за такую?"
Казнь протекала успешно. Потом Варвара подошла и стала наблюдать изблизи, как сдыхает кошка. Глаза зверька с расширенными от ужаса зрачками мутнели, стыли. Оскаленные зубы застыли в мертвом замке, между клыками чернела дыра с розовой пеной. Носик посинел. Потом пробежала конвульсия по коже, шевельнулись усы.
"Ну, вот и сдохла! - чуть не воскликнула очарованная зрелищем Варька. Но в горле ее внезапно пересохло: открытие бросилось в глаза. - Как же я раньше не догадалась, что и Чилимку можно петлей. Утром глянут, а он - дохлый. И концов не найдешь, как говаривал отец..."
Чуть не до зари придумывала петлю для Чилимки: суровая нитка оказалась слишком шершавой, балалаечная струна - слишком упругой. Подошла шелковая нить: Мягкая, скользкая, петля на шее пробной куклы затянулась плотно.
"Подождите, все меня узнают! - торжествовала Варька, завернув шелковую петлю в бумажку. - Я вас всех в петлю, кто мне ненавистен. Всех переведу. Вот так, крючочек от удочки привяжу на конец петли, чтобы зацепить побыстрее и пусть Чилимка болтается..."
Вечером коварный замысел удался. Умышленно споткнувшись на репетиции (готовили школьный спектакль "Антанта") и, разбив до крови нос, побежала умыться. Шелковая петля в кармане.
Постояла за дверью, слушая песенку товарищей:
"...Чемберлен ноты шлет
По своей привычке,
Его наш транспортник свезет
К черту на кулички..."
В хоре ребячьих голосов выделялся густоватый голос Александры Николаевны: "... К черту на кулички..."
- Теперь их клещами не оторвешь от песни, - прошептала Варька. Голова закружилась, цель близка. На цыпочках прошмыгнула в сумеречный класс, к клетке Чилимки, отбросила крючок и, просунув через дверцу руку, схватила затрепетавшего воробушка. Быстро накинула петельку на шею, просунула конец нити между железными прутиками купола клетки, воткнула крючок в нижнюю планку клетки и начала пятиться к двери. В сумерках метался в клетке задыхающийся Чилимка. - Теперь пусть попробуют лечить, концов не найти. Подскажу, что, наверное, убил его Коля Потехин. Он приходил на репетицию, сидел и ушел...
Вернувшись в комнату, предварительно побыв в умывальнике, Варька ощутила в себе вязкое чувство гадливости. Чтобы подавить его, начала нервно подпевать хору:
- Наверное, Коля Потехин убил воробушку, - всхлипывала, глотала слезы.
Тут сразу все вспомнили, что рослый белобрысый Коля Потехин, завсегдатай всех собраний и репетиций в городе, действительно был на репетиции, потом незаметно ушел. Никто, конечно, не знал, что Потехин вспомнил о собрании железнодорожных комсомольцев в этот вечер и умчался туда критиковать секретаря, Василия Паглазова за бюрократизм: требовал секретарь от комсомольцев сначала подавать ему заявление, а потом уж являться на прием, как будет указано в резолюции.
Но Потехину никто не поверил. Поверили Варьке Алентьевой, а на Колю Потехина стали кричать: "Дядя, достань воробушка!" Кричали не в том смысле, что Коля ростом с телеграфный столб, а в том смысле, что он есть "воробьиный палач".
От расстроства Коля Потехин забежал в музей, к Мешкову. Рассказывал о своей беде так горячо, что на лбу обозначилось розовое пятно, мутновато-серые глаза, как у рака, полезли из орбит.
- А ты не волнуйся, - успокаивал его Мешков. - Мало ли случаев, когда честного называют клеветником, лгуна - правдивцем, палача - милостивцем, убийцу - человеколюбцем, вора - бессребреником. Если же он украл, скажем, дом за одну ночь, его еще и во власть избирали за мастерство. Я вот покажу тебе сейчас исторический документ, чтобы не было сомнения...
Коля Потехин просмотрел на свет поданный ему Мешковым лист бумаги.
- Гербовая, - сказал он. - Водянистые строчки: "Тысяча восемьсот шестьдесят семь. Цена двадцать копеек серебром". А еще орел виден, на двух головах одна корона...
"Всепресветлейший, державнейший, Великий государь император Александр Николаевич, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший...", - Коля Потехин читал громко, и вдруг рассерчал. Нос его начал краснеть, розовый круг на лбу разросся. - Зачем про царей буду я читать?
- А вот зачем, - усмехнулся Мешков, потряс в воздухе искалеченными руками. - Всепресветлейший и всемилостивейший царь был в действительности палачом. В Польше, по его приказу, в 1863-1865 годах Муравьев-Вешатель казнил тысячу пятьсот лучших граждан, много тысяч сослал в Сибирь. "Всемилостивейший" царь совершил гражданскую казнь Чернышевского на эшафоте Мытненской площади Петербурга, потом отправил в семилетнюю нерчинскую ссылку, после чего заточил в Вилюйскую тюрьму. Вот они "всемилостивейшие". Да не огорчайся ты, если тебя оклеветали и назвали "воробьиным палачом". Народ скорее поверит, что ты убил медведя или льва, чем воробья. Народ скорее поверит в доброту кобры, чем во "всемилостившество" тирана и правителя, при котором убивают и гноят в тюрьмах людей, клевещут на честных...
Успокоенный, Потехин ушел, а Мешков долго думал над всем, что ему известно, потом грустно усмехнулся:
- Говорят, что история нас рассудит. Да вот лучше рассудиться бы при жизни. Не судом ябедника Юрия Солнышко, который пытался оклеветать меня перед Москвою, а судом всего лучшего, что есть в разуме коммунистической партии, иначе в этом царствии и концов не найдешь...
4. ПОСТРАДАВШИЙ ЗА ИДЕЮ
Хорхордин Илья Яковлевич, человек старой закваски, к его несчастью, продолжал оставаться человеком религиозным, хотя и старался всегда внешне подчеркнуть свое пренебрежение к религии: еще в 1918 году, став милиционером, наделал он много шуму "домашней революцией". Выбросил этот тридцатилетний детина иконы и лампаду с божницы, оклеил стены агитками Демьяна Бедного, перед обедом и после него заставлял всю семью петь "Интернационал". У дома Хорхордина часто собиралась толпа взглянуть на "ярого безбожника".
Хозяин выходил к толпе с выпяченной грудью и распущенными фельдфебельскими русыми усами. Во всей его осанке в эту минуту отражалось сознание им своего величия и значения. Если в обычное время бывал он боек и подвижен, то перед толпой зевак "безбожник" превращался в медлительного и надменного вельможу. Он повертывался к толпе в профиль и, почесывая указательным пальцем огромную бородавку на левой щеке, как бы жестом говорил: "Не у всякого такой знак водится на теле!"
Поудивлявшись перемене в этом человеке, толпа расходилась, несла разные небылицы и славу о Хорхордине по всему краю.
Никто не знал о внутренней борьбе и сомнениях Ильи Яковлевича, который побаивался: "А вдруг есть бог и тот свет?" По ночам, просыпаясь, доставал он хранимый под подушкой складной бронзовый образок Ильи Пророка, вешал его ушком на гвоздик, затеплял свечу и начинал молиться, разъясняя угоднику и богу, что сама жизнь заставляет его хитрить, иначе могут выгнать из милиции. Пусть уж лучше всемилостивый бог простит его за приспособление...
И вот уже пошел человеку пятый десяток лет. В животе раздался и в шее. Болезнь какую-то почувствовал, одевался потеплее, соседи называли "стариком".
- Вот состою я в осведомителях, - частенько сам с собою разговаривал Хорхордин. - Пишу иногда правду, а больше лгу по указке, чтобы зачернить человека, если он самостоятельное суждение имеет, свободы требует, чтобы писать ему и говорить вольно было. Того хватают и в тюрьму. Ну ладно, а если бог есть, если ад имеется, тогда что? Вечно гореть за это в огне... Брр, мороз по коже! Но что я поделаю, если с меня требуют писать о настроениях. Господи, пойми и прости: не по злобе иной раз делаешь, а по жизни. Если я не стану доносить, на меня могут донести. Так уж положено, если говорят, что классовая борьба заостряется и должна все заостряться и заостряться. Пойду вот сейчас в пуньку, выпью из запаса, потом пойду разговаривать и собирать мысль для доноса. Напоминают и обижаются, что не пишу...
В пуньке открыл насыпанный рожью сундук в железах и бляхах.
- Благослови, господи! - снял шапку, перекрестился. Накинул крючок на дверь, сунул руку в зерно. Ладонь накололась на отчаянно холодное горло бутылки. Зубами вытащил бумажную затычку, начал глотать вонючий, обжигающий первач.
Зубы ныли, деревенели десна. Упрямо глотал, пока осталось не более половины бутылки. В голове зашумело, по спине пробежала веселая свербь.
"Ужо пойду! - в мыслях решил бесповоротно. Попробовал револьвер в кармане, забыл закрыть пуньку. Инстинктивно оглянулся на закрытые дубовыми ставнями окна дом и успокоился, забыв, что его, вышедшего в пургу на улицу, эти ставни уже не могут спасти. - Ужо пойду!"
...Тихон Андреич был еще дома, продумывая план выманить Хорхордина из его "крепости" и завести, куда сказано Петровым, для очистки. И вот послышался стук в дверь.
- Не надо, я сам, - остановил сына, Мишку, который бросился было в сени. Сунул шапку на голову, полушубок на плечи, рукавицы подмышку. Вышел, да и не вернулся.
- Важные вести, - прошептал ему на крыльце баптист Васька Петров, поворачиваясь спиной к снежной метели. - Идем, а то могут подслушать...
В проулке притулились у амбара.
- Медведь сам вышел из берлоги, - шептал Васька. - Пьяный, видел я его у церкви, колобродит. Как угодно, замани его к Алексею Селиверстовичу, а там уже без тебя все сделают...
Оставшись один среди наполненной снежным вихрем улицы, Тихон Андреич оробел. "Пропадешь на этом деле, - колотилось сердце. - Но и увильнуть нельзя. Знаю я этих баптистов Петровых. Васька вежливый, а, небось, следит за мною из-за угла. Двинусь не туда, пошлет пулю в затылок. Лучше пойду, как судьба..."
Снежная кашица била в лицо, ноги в валенках проваливались в глубокий снег, согрелся до пота. "А что ж, мстить и я должен, - оправдывал себя Тихон Андреич. - Мед и пчелы мои отобраны уполномоченными. И учитель Шаталов Яшка жмет. Вы, говорит, самый злостный кулацкий класс. Но есть у нас и наши учителя, Найденов, например. У того родного брата уполномоченные распотрошили по твердому заданию. Вот, не знаю, будет ли с нами Кузьма Федорович Головин. Мишка у него мой учится, расхваливает. А мне боязно. Ведь Кузьма Головин вместе с Николкой Черниковым жил в батраках у Алексея Селиверстовича Калинина. Разве он станет мило глядеть на нас теперь, когда от советской власти стал учителем? Другое дело, Калинин. Этот потомственный хозяин с улицы "Рынок". Два дома имел и хату. Земство до революции арендовало у него один дом под школу корзиноплетения, сам князь Всеволожский приезжал в гости. Во втором доме семья Калинина жила, в хате - батраки, телята, свиньи. Сыро, вонюче, хозяйственно.
В 1918 году Калинин был секретарем сельсовета, возглавил кулацкое восстание и, собрав мужиков всей волости, призвал рушить Советскую власть, наступать на Воронеж.
Единственным свидетелем против Калинина выступал на суде по делу мятежа милиционер Хорхордин. Дали Калинину десять лет тюрьмы, но выбрался через два года, клянется отомстить Хорхордину..."
- Христос родился, славьте его-о-о, - послышался церковный напев сквозь вой ветра и шелест снега. Потом уже грянул грозный призыв: - Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!
- Да это же Хорхордин, - обрадовался Тихон Андреевич, двинулся к маячившей посредине улицы фигуре человека. Как можно, ласково поздоровался: - С Рождеством вас христовым, Илья Яковлевич, и с Интернационалом!
- Здравствуй, Тишка! - узнал Хорхордин, вцепился под руку, чтобы не упасть. - А где мы сейчас? Я заблудился, не пойму. Ты мне, Тишка, отвечай точно, не крути. Знаешь, кто я? Агент угрозыска, могу любого в тюрьму, хоть тебя... Веди меня обогреться. Я сегодня славлю Христа, всем прощаю зло и грехи...
...Алексей Селиверстович Калинин открыл дверь немедленно, как только Тихон постучал щеколдой.
- Ты иди, мы сами, - сказал он Тихону. Сейчас же еще кто-то вышел на крыльцо, повели пьяного Хорхордина к дому баптиста Максима Петрова.
"Сколько лет человек прятался от смерти за крепкими дверями и запорами своего дома, а смерть все же нашла его, - подумал Тихон Андреевич и зашагал не куда-нибудь, а к дому Хорхордина. - Безопаснее всего перебыть в доме врага, которого убивают в это время в другом месте..."
В доме встретили Тихона Андреевича с удивлением, а он, притворившись пьяным, лез ко всем целоваться и кричал, что пришел помириться с Ильей Яковлевичем, ради Христа... Потом упал на пол, захрапел, его гостеприимно укрыли тулупом.
Максим Иванович Петров, тридцатилетний подвыпивший мужчина, сидел у окна, повернувшись спиной к своим собутыльникам. Русые волосы причесаны гладко, серые глаза с прищуром смотрели в заиндевелое окно.
"Выйдет затея или не выйдет? - волновался он, ожидая Хорхордина. - Неужели упрется, не пойдет? Пожалуй, приведут. Убьем, а потом что? Есть у меня друзья на хуторе Красный Яр, у станции Крандычевка... Как же туда ехать? Кажется, от Дебальцево и по направлению на Штергрес... Конечно, именно так. Если сорвется с Хорхординым, в ночь же выеду. Лошади накормлены, надо сказать Василию, чтобы он готовился. Его старооскольская Кулешовка - место ненадежное..."
- Вставай, проклятьем заклейменный! - послышался за окном пьяный голос, все узнали Хорхордина.
- Принимать буду сам, - быстро повернувшись от окна, встал Максим. - И чтобы из вас никто не обижал его словами. Он мой гость, потом уже не будет он никогда и ни у кого в гостях...
- А все же потешиться над ним охота, - возразил один из пяти братьев Петровых, Яков Иванович. - Я имею на это право. По предложению Хорхордина, отобрали у меня особнячок в урочище "Степь". Место было прохладное: тут тебе лесок Буданск, тут тебе Васильцын. Сплошная благодать. Все денежки вложил я в этот особнячок в девятьсот десятом и девятьсот двенадцатом годах. Люди в Сибирь на переселение уезжали, землю дешевую у них скупал. И вот отобрали. Теперь же Хорхордин угрожает просорушку отобрать и маслобойку... Песчанке от него жизни нету, агент...
- Прекрати свой акафист! - сердито сказал Максим. - Хорхордин расплатится сегодня наличной шкурой...
- Принимайте гостя со всеми потрохами! - Калинин с шумом втолкнул пьяного Хорхордина в комнату, захлопнул дверь.
- Прошу к столу, - Максим взял Хорхордина под руку, усадил на скамью. Подвинул деревянную тарелку с мясом, налил из четвертной бутыли, называемой в селе "гусыней", медную кружку. - Будем, Илья Яковлевич, мириться...
- Максимка, сволочь ты, - засмеялся вдруг Хорхордин. - При мне, милиционере, вздумал ты в восемнадцатом году бить в набат, чтобы мужиков вести с ружьями и дубинами к волостному комитету в Старом Меловом, оттуда на Нижне-Девицк и на Воронеж. Ох, и бил же я тебя, как собаку. А сейчас что вы из себя представляете? Контрреволюционеры. Мы вас скоро всех передавим и повесим воронам на прокорм... А-а-а, боитесь! Все позабыли?
- Нет, не забыли! - возразил Максим. Он был бледен, руки тряслись. - Но кто старое помянет, говорят люди, тому глаз долой...
- Кто старое забудет, тому два долой! - Хорхордин грохнул кулаком, расплескал самогон. Смыгнул ребром ладони со стола на другую ладонь, лизнул языком. - Крепкий, сукин сын!
- Не лакай по-собачьи, пей, у нас хватит! - снова налил Максим кружку до краев. - Мы гостей в уморе не держим. И память у нас крепкая. Спасибо за подсказку, слепыми не желаем быть, все припомним...
- Пью до дна за смерть частного капитала и за социализм во всем мире! - крикнул Хорхордин, опрокинул кружку в рот, заткнул его куском мяса, что-то промычал. Потом махнул рукавом со стола кружку, мясо, хлеб, что попалось. Выхватил из кармана свою бутылку, шлепнул на стол. - Перепугались? Меня надо пугаться, я могу перестрелять...
- Нет, Илья Яковлевич, ты пушкой в гостях не балуй! - Максим выхватил из рук Хорхордина револьвер и сунул его ему за пазуху. - Если пришел в гости, угощайся...
- Я не к вам шел, - возразил Хорхордин, обвел мутным взором пьяных глаз хмурые лица застолья. - Я хотел к Тихону Андреевичу в гости, чтобы повиниться. Пчел я у него отбирал, мед и вообще там по купецко-духовной части обидел. А ты вот мне скажи, - неожиданно Хорхордин вцепился в рубаху Якова Ивановича, - далеко от тебя Тихон Андреич живет? Запамятовал я по пьянке...
- Версты две. А что?
- К нему требую отвести меня...
- Почему же не уважить? - ласково и даже заискивающе сказал Василий Петров. Он был моложе всех, но и трезвее всех, сразу оценил подсказанную Хорхординым обстановку. - Надо уважить. Мы, баптисты, народ уважительный...
Переглянувшись, собутыльники догадались, начали молча одеваться.
Петров Яков и Калинин Алексей взяли Хорхордина под руки, повели на улицу. Василий Петров догнал их, сдвинул шапку Хорхордина на брови, затылок оказался открытым, русые космы растрепаны.
- Где топор? - ледяным голосом спросил Максим у задержавшегося в комнате Василия. - Тот новый, без примет...
Василий нагнулся под лавку.
- Вот, специально для случая, - сказал он, подавая топор. - Теперь мне куда же? Как бог велит?
- Направляй их на улицу "Рынок", а я побегу наперед...
На улице бушевал ветер, вязкая темнота становилась еще более густой в тучах снежной пыли. Ни живой души.
У сарая, утопая по колено в снегу, Максим с топором в руках нагнал всю группу. Справа чернела спина Алексея Калинина, слева спина Петрова Якова, посредине качалась квадратная спина Хорхордина.
"Где же у него голова? - Максим поопасался сразу ударить. - Попадешь по спине, закричит".
Изловчился как-то сбоку, хрястнул обухом. Хорхордин рванулся назад, навстречу удару и упал навзничь, сбив с ног Максима и придавив разбитым затылком полу его полушубка. Максим за волосы сбросил голову оглушенного Хорхордина на снег и, сидя на коленях, еще раз ударил по ней топором...
Снег замел следы. Лишь по странному продолговатому сугробу нашли утром люди труп Хорхордина на улице "Рынок".
Все рычаги судебной медицинской экспертизы ловко держал в своих руках Сошанский: эксперты категорически отказались признать прилипшие к полушубку Максима волосы волосами Хорхордина, отвели и все другие улики. А если и был потом арестован и сослан за Урал Петров Яков Иванович, так это по другому делу: написал листовку против колхозов, так что в Терехово считали и считают Якова пострадавшим за идею. А какая его "идея", об этом рассказано в нашей главе романа для всех, кто любит и кто боится историю.
5. ПРОСТИ МНЕ, ГОСПОДИ!
Приказ Сошанского убить ребенка во чреве Тани Каблуковой обескуражил даже баптиста Акима Мироныча. "Прости мне, господи! - мысленно всю ночь молился Мироныч, не имея сил уснуть. - Я же не могу перечить Сошанскому. Он сказал, что большевики переходят в наступление по всему фронту, надо остановить их всеми средствами. Все же не могу понять приказа. Тех, взрослых безбожников, я не жалел и не пожалею, но ребенок... Он еще даже не родился и не видел света... Нет, пойду и откажусь. Не могу!"
Сошанский тоже плохо спал в эту ночь. Едва он выпроводил Мироныча, пришел к нему в неописуемом смятении Леонид Сапожков, вернувшийся из города.
- Был я в РКИ, хотел к земляку, к Илье Никитину, чтобы насчет мельницы помог, - сбивчиво рассказывал Леонид, - а тут, откуда ни возьмись, выходит из кабинета член Окрисполкома Анпилов Константин с председателем. Медик этот на второй этаж быстро ушел, а к Анпилову подбежала маленькая востроносая женщина, Акулина Михайловна, жена Антона Лаврентьевича из хутора Гусли...
- Какая там жена? - прервал Сошанский. - Она вдова. Ее мужа наши утопили в речке, чтобы не мог претендовать на должность секретаря сельсовета и не подрывал авторитет нашего Макаева... Да ты не бойся, мы уже следствие в другую сторону направили: арестовали власти Ракитянского Ивана, с Кручкинской мельницы. Это ему за то, что в "Курской деревне" печатал дважды статью против баптистов, пальчиком на нас указывал ОГПЕУ, называл американскими агентами. Я продиктовал Макаеву текст характеристики на Ракитянского, теперь не вырвется. Указали, что он антисоветский человек и разложился в быту: женат на двух двоюродных сестрах, на Мелентьевой Нюрке и на Юраковой Анисьи. Следственные власти сейчас примитивны, им бы поскорее классовую подкладку, а там хоть трава не расти. Вот увидишь, шлепнут Ракитянского или вышлют... Это ведь неплохо: своих врагов уничтожаем руками властей, если сами не можем... Ну и что же эта Акулина?
- Она просила у Анпилова отобрать мельницу Ракитянского, отдать ей на прокорм ребятишек-сирот. Анпилов ей сказал, что на днях мельницы у всех кулаков государство отберет, а хозяев на соловки или в Сибирь будут ссылать, по постановлению сходки. Сплошная коллективизация будет, кулаков подчистую в ликвидацию... Тут я понял, что жаловаться в РКИ бессмысленно. Шмыгнул из приемной, а в дверях с Шабуровым встретился. Хорошо еще, что он не взглянул на меня и не узнал... Вот и пришел я к вам за советом.
- Что я тебе скажу? - переспросил Сошанский. - Вся эта канитель с колхозами, с арестом и высылкой крестьян, с отбором скота и мельниц, с шумом о массовой коллективизации и первой всероссийской колхозной весне, вся эта канитель должна скоро кончиться. Был я в Воронеже, связался с друзьями при университете. Говорят, "Промпартия" накопила силы, готовится вскоре начать восстание вместе с Трудовой крестьянской партией. Братья Федоровы в Богучаре уже начали. В Федосеевке "трудовик" Кобел объединил силы. В Терехово братья Петровы действуют успешно. В Ивановке Смердюков народ готовит к восстанию, в Горшечном у нас богатыревский учитель Найденов. В Воронежском университете накоплены запасы оружия в тайниках стен первого этажа, боевые орудия и пулеметы хранятся при большом запасе огнеприпасов прямо в военном кабинете и в аудиториях. Будет сигнал из центра, загрохочут. На поддержку выступит Польша и Франция...
- А как же Карпов? - заинтересованно спросил Леонид, чувствуя себя бодрее.
- Комбриг Карпов или не знает о приготовлениях или сочувствует им, - усмехнулся Сошанский. - Во всяком случае, предусмотрительно ничему не мешает. Он охотно произносит перед студентами японские слова "цивис пассен парабен" (вроде: хочешь мира, готовься к войне), рисуется перед девушками своими ромбами в малиновых петлицах, очаровывает некоторых дур красивым лицом и седым бобриком волос. Корольковый свой рост искусно компенсирует умением ходить на носках опрятно вычищенных хромовых сапог. За него на первой скрипке играют в Университете громобойного роста Ведерников и бывший царский офицер Сазонов, живущий по документам на имя Беляева. Оба носят в петлицах по две "шпалы". Под их руководством в прошлом году в студенческих лагерях, в Чижевке, распространились листовки против чугунных болванок вместо хлеба и превращения страны в казарму. Вот как идут дела...
- Все же, как мне? - снова спросил Леонид.
Сошанский помолчал. "Если ему посоветовать укрыться у Каблуковых, нам никакой пользы, даже вред может быть: разберется Леонид, выдаст всю нашу организацию. На кой черт нам терять свои кадры, если лучше отбирать кадры у большевиков, используя их ошибки. Леонида лучше уничтожить, если не послушается. Попробую сделать из него хозяина подпольной квартиры, где можно укрыть кадры".
- Твой дружок, Еленый Прокоша, уже бежал из Ястребовки, - начал Сошанский несколько издалека. - Как только узнал, что его отца и тестя, Щеглова Спиридона Ильича, арестовали и подготовили к высылке, двинул на станцию Роговую на паре лошадей. На виду у всех выхватил свою Варвару Спиридоновну из вагона, дал лошадям кнута, сани помчались. Только его и видели. Сейчас, говорят, в Коротояке обитают, устроился Елейный Прокоша в школе крестьянской молодежи. Но тебе нельзя убегать далеко, сейчас облавы устраивают на дорогах. Тебе надо в ту пещеру, где мы скрывались, когда ожидали Пузанка. Ну, чего остолбенел? До весны поживешь, не дальше в этой пещере. Возьми с собою чугунную печку, ковры, Нюрку. Винтовку с патронами тоже бери, но стреляй не очень, лишь при крайней нужде. Связь с тобою буду держать, людей пришлю. Как услышишь троекратный крик: "Вставай проклятием заклейменный!", так и знай, наши. Для проверки, когда встретишься, люди будут делать еще вот так, - Сошанский свел и развел несколько раз средний и указательный пальцы, будто бумагу резал ножницами...
Леонид вздохнул, а Сошанский продолжал:
- Абраму не проговорись. Напои его пьяным, чтобы не видел, как ты поедешь. Между прочим, советую лошадям насыпать овса в ясли, дать понюхать перед отъездом... Это для того, чтобы они охотнее домой пришли. Отпустишь, придут. В пещере тебе лошади не нужны, а народ пусть думает что ты, наверное, бежал в город, да и замерз...
- Скоро там наговоритесь? - заглянула в дверь, сердито спросила Феклуша.
- Сейчас провожу Леонида и к тебе, - сказал Сошанский, зевнул. "Что в ней? - подумал сладостно. - А вот сколько огня и радости приносит мне эта девка..."
Проводив Леонида, погасил лампу и облапил продолжавшую сердиться Феклушу. Двинула его задом в живот, чуть не сбросила с постели. Сошанский не отставал. Тогда она, как рыба при игре, взметнулась и обрушилась на него всем телом, начала целовать до сухой боли в губах.
Утомившись, заснула. Ее толстые горячие руки и во сне обнимали Сошанского. Ему было жарко. Осторожно освободился, лег на спину и начал думать. Временами цепенел, впадая в дрему, потом вздрагивал, прислушивался к свисту ветра за окном, к громыхающему звуку отодранного на крыше листа железа.
Так и не заснул, на рассвете встал: нужно было проверить, выполнил ли Леонид его приказ, не взбунтовался ли старик Мироныч? "Глаза у него были странными, - тревожился Сошанский. - Но ребенок Каблуковой должен погибнуть, и я заставлю Мироныча выполнить приказ, как бы он ни бунтовал. Теперь не до миндальностей..."
На прощание Сошанский заглянул в спальню. Феклуша лежала с раскинутыми руками, на спине. Космы желтых волос разметались по розовой подушке, синеватый свет пробивался сквозь заиндевелое мохнатое окно, Феклуша казалась в нем и менее рябой и почти красивой. Одеяло, соскользнув до коленей. Обнажило и грудь под миткалем рубашки и толстые красивые ноги, между которыми мягко провалилось белое полотно, обозначив ляжки соблазнительным контуром. Вздохнув, Сошанский прикрыл дверь, на цыпочках вышел из дома.
С Миронычем встретился неподалеку от церкви. Выслушал его отказ убивать младенца, толкнул локтем.
- Когда это у вас появилась ангельская душа? - спросил с укором в голосе. - Забыли что ли о пожаре во время комсомольского спектакля в пользу голодающего Поволжья? Или о склянках с жидкостью у Пивнова Федора забыли, о море, охватившем уезд, забыли?
Мироныч странно икнул.
- Не надо, - вцепился пальцами в рукав Сошанского. - Такие слова ветер подхватывает...
- Не ветер, ГЕПЕУ заинтересуется, - прошипел Сошанский. - Люди знают и следят за вами. Может, думаете, в сторонку от меня вильнуть, а? Не выйдет. Помнишь Сашку Лопкова, который на тарантасе уехал кататься с дочкой Пивнова, когда ты за скляницами явился? - Сошанский перешел на "ты", чтобы сильнее влиять на Мироныча. - И вот, скажу тебе, Сашка Лопков исключительно умеет держать нос по ветру. Когда Пивновское имущество продавать начали за невыполнение твердого задания, Сашка Лопков, бывший их батрак, купил с торгов лошадь, повозку, соху, сбрую. Потом в Старом Осколе, в магазине, где раньше был кинематограф Малыхина, целый стан колес приобрел на железном ходу и нырнул в Бараново, на старый корень, чтобы своим хозяйством обзавестись. За колхозы кричал, пока их не было. А тут появились, начали Сашку Лопкова теснить, чтобы в колхоз вступал. Он тогда плюнул на всю эту басню, продал на базаре лошадь со всей сбруей и в Воронеж дернул со своими сапожными инструментами. Там я его и встретил. Сидит у будочки со своим ящиком, сапоги и ботинки чинит. "Меня, говорит, в колхоз и калачом не заманишь!" Потом он мне добавил: "Если захочу, то Дуська Пивнова и Аким Мироныч всю жизнь будут меня задарма кормить, чтобы молчал о их преступлениях".
Понимаешь, Мироныч? Сашка Лопков будет молчать, пока ты меня слушаешься. Взбунтуешься, не могу ручаться за Сашку. А насчет Танькиного ребенка не очень скорби душой. Разве не сотни ребятишек погибли во время мора? Один больше или меньше, грех тот же. Да еще и то учти, от коммунистов и ребятишки растут коммунистами... Лучше теперь их, под корень...
Некоторое время они шли молча, направляясь в Лукерьевку. Потом их внимание привлек шум на Новоселовке. Мироныч сдвинул треуху на бок, направил синее хрящеватое ухо.