Белых Николай Никифорович
Перекресток дорог. Книга 8

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Размещен: 24/09/2008, изменен: 17/02/2009. 1086k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Перекресток дорог
    • Оценка: 4.20*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга 8 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях с 1943 года по август 1944 года.

    • Н. Белых

      
      
      
      
      
      
      

    ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

      

    РОМАН

      

    Том 4

    Книга 8

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    1. НА КУРСАХ

      
       Судьбою Шабурова кто-то интересовался. Он это почувствовал уже через неделю по приезде в госпиталь Едрово, когда дежурный врач при утреннем обходе, как бы случайно, обронил фразу: "В Пестово о вас, товарищ Шабуров, скучают..." Но на вопрос Шабурова, кто же именно скучает, врач лишь лукаво ухмыльнулся и прошел дальше.
       "Любопытно, кто же это может там скучать? - весь этот день раздумывал Шабуров. Но и, засыпая вечером, он не нашел в своих размышлениях ответа на свой вопрос. Так и заснул с вопросом: - Кто же это может там скучать?"
       Прошла еще неделя, и дело несколько прояснилось. На просьбу Шабурова вернуть его долечиваться в свой полк, тот же врач, который на прошлой неделе заинтриговал своего пациента намеком о "скучающих в Пестово", неожиданно присел у койки Василия и доверительно прошептал ему:
       - Вчера был в госпитале генерал Берзарин. Он дал указание эвакуировать вас в тыл, подальше... Понимаете, мы не можем ослушаться его...
       - Мне нет смысла ехать в тыл, - возразил Василий, вставая и отбрасывая одеяло. - Я буду жаловаться...
       - Но кому? - врач развел руками, мясистое лицо его с заплывшими глазами и рыжими веснушками на щеках стало серьезным, белесые брови немного поднялись. - Здесь власть Берзарина...
       Шабуров лег, натянул одеяло до самого подбородка, немного помолчал. Ему вспомнилась встреча с Берзариным у машины, перепалка по адресу Лычковской операции и генеральская угроза: "... не потерплю вольностей и подобного вмешательства со своим суждением в сферы генеральские. Нам с вами нужно проститься: подготовьтесь к отбытию из 34-й армии. Вам надо учиться на фронтовых курсах. Если это не устраивает, то... отправлю в штрафбат... По любому поводу отправлю, понимаете?"
       "Так вот кто обо мне скучает, - догадался теперь Василий. - Конечно, вернуться в полк он мне не даст, а вот в тыл может законопатить. Видимо, совесть в нем заговорила, в штрафбат не за что меня отправлять, думает сослать в тыл... Но нет, в тыл я не поеду, лучше на курсы, на фронтовые. Они не подчинены Берзарину, и мы с ним разойдемся полюбовно..."
       - Хорошо, доктор, - сказал Василий и снова привстал. - Раз нельзя в полк, значит, нельзя. Но у меня есть другая просьба: нельзя ли мне попасть с командой выздоравливающих на фронтовые курсы? Ведь сейчас, как мне известно, формируется новая очередь...
       Доктор встал, покачал головой так, что нельзя было понять, одобряет он или осуждает желание и просьбу Василия. Потом он махнул рукой и молча направился к выходу из палаты. И уже с порога вернулся, наклонился к Василию и сказал на ухо:
       - Постараюсь, если уж вам так хочется...
       .............................................................................................
       В пасмурное, дождливо-снежно-слякотное утро доставила машина Шабурова и других командиров из числа выздоравливающих из Едрово в Валдай.
       Разместившись в разбитом немецкой бомбой вокзале, начали ожидать поезда. Кто-то, привыкший жевать на всякой остановке, уселся на голубой осколок двери, нагнулся над развязанной вещевой сумкой и начал грызть сухарь с американским лярдом. Другие разговаривали о разном, жались друг к другу, чтобы было теплее.
       Полуразрушенная стена немного укрывала от ветра, но от дождя не было спасения: над головой, опираясь на ржавые балки перекрытий, висело хмурое косматое небо в облаках, под ногами были мокрые разноцветные плитки расковырянного пола.
       Поезд подали минут через тридцать. У всех командиров имелись билеты в классный вагон, но он оказался с разбитыми стеклами и настолько загажен, что предпочли разместиться в "телячьем". Там были голые доски вместо сидений, но стояла печка, в углу навален гудрон и уголь, имелись дрова. Сейчас же все это пустили в дело, начали греться и обсушиваться.
       Гудок. Лязг буферов. Железный скрежет. Поехали по дороге среди сосновых лесов.
       Часам к семи вечера добрались на станцию Бологое, где было приказано высадиться. Разместились в высоком военном зале, рядом с билетной кассой. Там, над узким глубоким окошечком, похожим на крепостную амбразуру, горела крохотная электрическая лампочка, при свете которой Шабуров написал писать письмо в Андижан, Соне.
       Другие товарищи пошли в агитпункт. Там, за зеленой фанерной перегородкой, напоминающей церковный иконостас нагромождением размалеванных агитационных щитов, демонстрировалась звуковая картина "Цирк".
       В половине десятого вечера старший группы сообщил, что получено распоряжение ехать пассажирским поездом в Вышний Волочок. Это километров шестьдесят.
       Поезд на этот раз шел быстро, в одиннадцать часов ночи прибыл в Вышний Волочок.
       На ночлег устроились в доме  8 по улице Стачек. Комната огромная, холодная, сотнях в двух шагах от вокзала, направо. Через окно этой комнаты виден четырехэтажный дом с развороченной бомбой крышей.
       Легли спать повалкой на полу, прижавшись друг к другу.
       До срока явки на курсы был еще целый день, почему и Шабуров принял предложение некоторых товарищей зайти к их знакомой попить чайку в семейной обстановке.
       В небольшой комнатке было тепло. На стенах обои с рисунками в виде павлиньих перьев и огромных тропических бабочек, семейные фотографии, кружевные мешочки с безделушками, старинные ходики с рожицей смеющегося Соломона на циферблате. На столе, покрытом белой вязаной скатертью с гарусными лиловыми маками, шумел серебристый самовар.
       Средних лет голубоглазая хозяйка в желтом старушечьем чепце бойко звенела стаканами, протирая их чистым полотенцем и расставляя по блюдечкам.
       Так мирно выглядела вся эта картина, что забывалось на минутку о войне, хотя она была рядом и давала о себе знать во всем: бомбежками в городе выбиты стекла и разрушены многие дома. В бездействии стыли текстильные фабрики, лишь в некоторых цехах стучали молотки, визжало железо: здесь размещалась ремонтная база Северо-Западного фронта.
       За чаем хозяйка рассказала, что на днях ночевал у нее москвич и очень печалился за Москву: немецкая бомба повредила театр Вахтангова, а в метро, на участке Арбат-Смоленская площадь, от бомбовых ударов погасло электричество, сквозь стены просочилась вода.
       После чаепития собрались все снова у вокзала. Молодой мокрый снежок застелил собою город. Оттепель, дорога стала скользкой. Вытянувшись в нитку, гуськом шагали будущие курсанты через дворы и пустыри, через заснеженные огороды и завалы, стараясь ближними путями выйти на юго-восточную окраину Вышнего Волочка, к зданию курсов. За спинами качались вещевые мешки с пайком и бельем, в руках почти всех командиров были палки, похожие на лыжные: с остриями, чтобы меньше скользить и меньше падать.
       Курсы оказались размещенными в розово-буром здании монастыря, который упирался в небо двумя безверхими колокольнями и восемнадцатью луковичными главами с поблескивающими на них золочеными крестами.
       На безверхих колокольнях, как на старинных башнях. Расхаживали солдаты в тулупах с огромными воротниками, торчали в небо спаренные зенитные пулеметы.
       Со стен смотрели побледневшие херувимы, омытая дождями и обдутая ветрами со снегом, красовалась картина "Вознесение Иисуса Христа".
       Через широкие ворота в высокой кирпичной стене вокруг монастыря пришедших охрана пропустила во двор. Здесь было тесно от рыжих деревянных построек, от сумрачных каменных корпусов старинной кладки, от церквей, от целой шеренги деревянных будочек с замками на дверях и с номерами от первого до двенадцатого.
       В одной из будочек мощно охала свинья. Стало ясно, что деревянные будочки - это хозяйственные помещения и кладовые постоянного командного состава курсов.
       - Помните, у Гладкова, кажется, в "Цементе" сказано, что "деревню в город за хвост притянули"? - сказал шагавший рядом с Шабуровым остроносый молодой лейтенант. - Вы, пожалуй, еще восхвалять станете в своем романе, что советские командиры на фронтовых курсах в Вышнем Волочке в 1942 году занимались выкармливанием личных свиней?
       - Не знаю, - хмуро возразил Шабуров. - Вынужденную деятельность я вообще никогда не восхваляю. Но если бы имелась возможность заменить войну свиноводством, то... я проголосовал бы "за"...
       Увлеченные личными делами и свиноводством, кадровые начальники курсов многое не замечали. Никто из них не возразил, например, что новичков поместили в "карантин" в очень грязном и захламленном коридоре, где люди рисковали обзавестись стажистыми вшами из кучи настриженных парикмахером волос, заметенных веником к грязному ведру у печки.
       Часа через четыре (А все это время автоматчик рьяно не выпускал никого из новичков за "рамки карантина", так что успели налить полное ведро, ругались и шутили) вбежал в "карантин" какой-то свирепый коновал-усач с медицинскими эмблемами в засаленных зеленых петлицах.
       - Становись на освидетельствование! - приказал он и начал расстегивать свою толстую парусиновую сумку, удивительно похожую на его красное квадратное лицо с грушевидным носом. Из сумки он достал и выставил на запыленный табурет свои медицинские инструментарии - стетоскоп, два молоточка какую-то резиновую грушу, как у парикмахерского пульверизатора, пару круглых стекол и еще что-то, сверкающее металлическим блеском, на котором заметна дробненькая сыпь рыжеватой ржавчины.
       За какие-нибудь двадцать-двадцать пять минут этот коновал полностью закончил освидетельствование, признал всех годными, исчез с еще большей быстротой и неожиданностью, чем производил "освидетельствование".
       Наступали сумерки, а больше никто не появлялся.
       - Да что же нам и ночевать придется в этом заплеванном и вшивом коридоре?! - начали покрикивать терпеливые русские люди. - Идите, доложите!
       - Не имею права, - возражал автоматчик. - Меня поставили и приказали не выпускать вас, вот и не выпускаю. Сами ведь знаете, что устав требует от часового...
       - Устав требует от часового не разговаривать, - едко заметил кто-то, и тогда часовой сомкнул губы, замолчал. От этого стало еще более досадно.
       Молча, грызя сухари, люди поглядывали на часового, на дверь, на стены коридора, на запыленную лампочку под потолком. Слабый накал ее еле-еле светил.
       - Да-а-а-а, ночевать придется зде-е-есь, - протянул кто-то сонным тоскливым голосом. Даже часовой оглянулся, Прищурившись, он хотел в полумраке увидеть, чей же это тоскливый голос?
       Но тут Шабуров задал вопрос часовому:
       - По караульной описи сколько вам дверей поручили охранять? На этот неожиданный вопрос часовой механически ответил:
       - Одну, на которой стою! И прошу вас не нарушать больше устав, не вызывать меня на разговор...
       - Хорошо, не будем, - тихо сказал Шабуров часовому, отошел от него в дальний угол, где чернела запасная дверь. Она была на простой задвижке, без замка. - Надо, товарищи, проявить инициативу...
       Догадка сразу осенила всех "карантинников", они придвинулись вплотную к двери, отодвинули задвижку и, внезапно распахнув дверь, хлынули на глазах у часового вверх по ступенькам лестницы.
       Часовой не шелохнулся. Он был убежден, что действует по уставу и не отвлекает своего внимания дверью, которая ему не была поручена по описи. Да и он в душе сочувствовал "карантинникам", поставленным в глупое положение, из которого они выбрались теперь по собственной инициативе. Часовой хотя и не знал истории, но поступил по требованию Петра Великого: "не держись, офицер, устава, яко слепой стены... в уставе порядки писаны, а времен и случаев нет..."
       Лестница привела беглецов из "карантина" в ленинскую комнату на третьем этаже, и там они немедленно заняли скамейки и столы, диваны и даже места на широких книжных шкафах. Быстро поужинали из своих продсумочных запасов, залегли спать. Храпеть условились погромче, если вздумают начальники "выкуривать" из так удачно занятой квартиры.
       Через некоторое время пришел капитан Бабкин, командир 1-й курсовой роты. Это хлесткий человек со злым бледным лицом и тонкими ехидными губами. Он еще молод, лет тридцати пяти. Светлые стриженые височки и синевато-серые глаза его придавали ему какой-то вынюхивающий вид. Такое впечатление особенно закреплялось при взгляде на длинный острый нос капитана с тонкими трепещущими стенами широких ноздрей, как у норовистого жеребца.
       Вслед за капитаном в комнату бесшумно вдвинулись человек восемь рядовых, из них двое были с автоматами, один с винтовкой без мушки, остальные безоружные.
       - Хватай их за ноги и в коридор! - с яростью в голосе приказал Бабкин. Но "карантинники" так могуче захрапели, а некоторые из них, лежа на крышках столов, лягнули "во сне" ногами, что никто из рядовых не приступился к "спящим" людям. Тогда капитан хотел было сам показать "личный пример", но в это время появился еще один из командиров. Этот постарше, с рыжими пушистыми усами и с двумя нашивками о ранении на карманчике кителя - с золотистой и красной (Это знак, что человек был на фронте, имеет тяжелое и легкое ранение).
       - Постойте! - тихо, но повелительно сказал он, взяв Бабкина за рукав. - Это же, знаете, какие люди? Фронтовая кобылка... Они не спустят вам, если что... Пусть спят, завтра разберемся...
       Бабкин покрутил головою, потом пошел из комнаты чуть не на цыпочках. За ним бесшумно вышли все остальные. А когда в коридоре замерли шаги, "карантинники" начали смеяться. И до полночи не могли успокоиться, пока заснули.
       Утром воды не оказалось, пришлось умываться вязким снегом, который брали во дворе пригоршнями. Стояла оттепель.
       "Правонарушителей", казалось, все забыли. Главное, никто их не пригласил в столовую, и тогда они принялись за свои харчи в виде "сухого пайка". Одни жевали колбасу многолетней давности, другие со скрежетом разрезали ножами консервные банки с американской тушенкой, третьи намазывали белый рыхлый лярд на толстые ломти хлеба, брезгливо кусали этот бутерброд и запивали тщедушной снежной водой, натаив ее в кружках, зажатых для теплоты между коленями.
       В начале одиннадцатого часа прибыл невероятно смуглый, похожий на самого черного негра, лейтенант с большими желтыми зубами. Извиняющимся тоном лейтенант объявил, что он временно будет старшиной "карантинников" и поведет их в баню.
       - Обмоем вас до бела, потом начнем учить наукам, - улыбнулся, подмигнул черными, как смола, глазами в пушистых ресницах и щелкнул языком: - А меня вот все реки и все бани вселенной не отмоют до бела...
       Всем сразу стало весело, захохотали, а лейтенант направился к выходу и, обернувшись, через плечо сказал:
       - Пока тут готовьтесь, я сейчас...
       Положение казалось смешным, даже нелепым: этот лейтенант во старшинах, эти "солдаты"-курсанты, вчера еще командовавшие сотнями людей...
       Нет, все же смешно и нелепо выглядело: "Обмоем вас до бела, потом начнем учить наукам..."
       У всех встал перед глазами капитан Бабкин с его "личным примером", и начали "карантинники" подшучивать друг над другом:
       - Иванов, к доске! - командовал один.
       - Зы-ы-иков, ремень подтяни! - распоряжался другой. - Сколько раз напоминать об этом? Войну захотел проиграть, неуч?!
       - Зайцев, за слабое знание строевого устава ставлю вам "двойку"...
       Веселый смех метался по ленкомнате, пока раздалась команда:
       - Выходи строиться!
       - После бани поведу вас знакомиться с городом, - объявил негровидный лейтенант. - Местность всегда знать полезно...
       В бане пришлось мыться долго. Тазики виноваты, все в дырках: пока донесешь его от крана к скамье, вода вылилась.
       Наконец, все же помылись, выбрались на Школьную улицу. Она расположена по берегу реки и кривая, как сабля. Среди двухэтажных каменных домов на улице имелись и неоштукатуренные деревянные. Вдали высилась надо льдом реки купальная вышка на водной станции. Это для прыгунов.
       Лейтенант повернул строй налево, вывел его за угол красного двухэтажного кирпичного здания на Тверецкой набережной.
       Это широкая улица. Посредине ее - канал с гранитными берегами. Прямой, как стрела, он несет воды через систему Вышневолоцкого канала и реку Тверцу к Торжку и Калинину. Через этот канал можно попасть из Волги в Мсту и в озеро Ильмень. Далее - через Волхов, Ладогу, Неву - в Финский залив, в воды Балтики.
       Канал начинается рядом с баней, у деревянного одно-арочного моста. Наполняется он водой озера Мстино, откуда берет начало и река Мста, впадающая в Ильмень.
       С моста открывается широкий вид. Вдали, по течению на Торжок, чернел одно-арочный железный мост, по которому тихо-тихо двигалась подвода с большим возом сена. Посредине канала, плескавшегося черной лентой посреди заснеженных берегов, копошился человек на лодке, похожей на плот. Он греб и греб веслами, медленно причаливая лодку к берегу.
       Лейтенант остановил отряд на мосту, приказал прижаться к левой его периле. Отсюда открывался новый вид: слева, по берегу, стыли чахлые березки, а за ними, вдали, висел многопролетный мост через Цну, одноименницу притока Оки, рожденного в районе Тамбова. Эта Цна питает своей водой канал и связывает Вышневолоцкое водохранилище (в 3-х километрах юго-западнее Вышнего Волочка) с озером Мстино (2 километра северо-западнее вышнего Волочка). Километром правее виднелся еще мост. Создавалось впечатление, что город стоял на сваях среди воды и мостов. Шабуров даже воскликнул, что это "Северная Венеция!"
       На Цне лежал запорошенный снегом широкий лед. По нему двигались пешеходы. Слева, за Цной, дымили фабричные трубы: в цехах эвакуированных текстильных фабрик ремонтировала танки база Северо-Западного Фронта.
       Вода в канале бежала стремительно, не замерзала. Над ней клубился матовый холодный пар.
       Путь к монастырю, где размещались Фронтовые курсы командного состава, лежал по улицам Школьной, Спорта, Ленина, Володарского. Последняя улица из настоящей городской с двух и трехэтажными домами незаметно переходила в пригородную одноэтажную улицу с деревянными домиками, которые бежали цепочкой до самого монастыря.
       Пришлось по пути пересечь два рынка. Благоустроены. Похожи на обширные древнеримские здания с портиками и многочисленными дверями.
       Шумливые женщины гнались с кувшинами за строем, кричали:
       - Дешево продаем: 75 рублей или 3 коробки спичек за литр молока.
       Иные предлагали хлеб по 120 рублей килограмм, высовывая при этом коричневые буханки из тряпья, в котором держали хлеб "для прогрева". Тут же предлагали совершить обмен: килограмм хлеба за пачку турецкого табака в 200 грамм.
       - Вот, Шабуров, напрасно мы изучали политэкономию и теорию цен, - толкнул его один из университетских товарищей. - На кой черт наука политэкономия, если уже через год после начала войны в такой стране, как наша, валдайские и вышневолоцкие бабы диктуют законы этой "политэкономии"...
       - Чтобы отличить смешное от серьезного, надо, брат, изучать и политэкономию, - возразил тот, продолжая шагать и думать о семье, которая маялась в далеком Андижане.
       К вечеру сформировали роту и представили ее на смотр командиру первого батальона подполковнику Свистельникому. Он метался перед строем и квокал наподобие наседки, так как помещения для роты вдруг не оказалось, и он не знал, как выйти из положения.
       - Вот что, товарищи, - вдруг глупо рассмеялся он и снял шапку с головы. - Ага, у вас нет такой прически, как мой "ежик"! Но не огорчайтесь, мы и вам такую прическу устроим. Сейчас поведут вас в парикмахерскую. Там и посидите. Пока найдем казарму, всех перестригут под "ежик". Га-га-га-га! Капитан Бабкин, займитесь.
       Весело. Одним словом: "курсы!"
       Помещение для роты дали. Но в нем не было ни одной лампочки, хотя проводка имелась, поблескивали на белых шнурах медные патроны. Старшиной назначили, вместо чернокожего лейтенанта с большими желтыми зубами, плюгавенького светловолосого капитана Деюнова. Его курсанты сразу невзлюбили, так как он в первое же воскресение дал "увольнительные" в город и потребовал от увольняемых обязательно украсть где-нибудь по две электрических лампочки, угрожая в противном случае лишить виновного в невыполнении "условия" права ходить в город.
       Конечно, явились люди из города без лампочек. Тогда старшина начал "проучивать" людей: едва они разделись и залезли под одеяла, он подал команду: "Подъе-о-ом!" Поднялись, оделись, а он новую команду: "Отбо-о-ой!" И так несколько раз.
       Делал он это с упоением, наслаждаясь властью и безнаказанностью. Напыжившись и приняв наполеоновскую позу, он держал одну руку за бортом шинели, а на ладони второй у него лежали часы: аккуратно отсчитывал минуты одевания, обувания, заправки коек. Всем, которые не уложились в регламент, дал наряд вне очереди и заставил носить воду в бочки.
       Те шустро побежали с ведрами к крану. Носили и лили, хотя вода пошла через край, начала заливать коридор.
       - Куда же вы льете, если бочки переполнились?! - разъяренно закричал Деюнов, войдя в коридор проверить работу.
       - Приказа не было прекратить, вот мы и работали, - ответили дружно, браво. Стены затряслись от хохота. Один Деюнов не смеялся. Позеленев от злости, он прошипел:
       - Ну, я вас выварю, шелковыми станете! Приказываю раздобыть завтра по одной электрической лампочке, иначе запарю в нарядах, полы заставлю мыть...
       Он ушел, а вечером следующего дня в казармах снова стоял хохот: исчезли лампочки во всем корпусе из коридоров, из классов, из уборных, из парикмахерской и столовой. Порочный метод старшины Деюнова дал свои первые плоды.
       На допросе курсанты показали, что лампочки выкручивали по приказу старшины Деюнова, и его в тот же день посадили на двадцать суток строгого ареста на гарнизонной гауптвахте. Долг оказался платежом красен.
       Могло бы и хуже быть, но началось ликование: пришли вести об окружении немецких войск под Сталинградом, всех арестованных с гауптвахты освободили досрочно, состоялись вечера с лекцией и музыкой, даже - с выпивкой.
       Деюнов, выпив лишнее, лез ко всем целоваться и лопотал:
       - Да знаете ли вы, что произошло такое под Сталинградом? Нет, вы этого не знаете. Там проведена операция, какой во гробе позавидует Ганнибал и Петр Великий, Наполеон и Суворов, даже Кутузов. А то Гитлер хрипел 30 сентября в рейхстаге: "Мы штурмуем Сталинград и возьмем его - на это вы можете положиться... Если мы что-нибудь заняли, оттуда нас не сдвинуть..." Вот как, тут его и прихватили... Вот это операция, а?
       - Да уж лучше вашей лампочка, - неожиданно обрезал Деюнова рябоватый скулач, татарин Бекмухаметов. - Иди от нас, дорогая, не мешай заниматься наукой. Мы тут с языка на язык переводим...
       Деюнов оторопело попятился, потом зашагал прочь, а Бекмухаметов продолжать учить Шабурова татарскому языку.
       - Дайте мне мыло, - русский говорит, - пояснял Бекмухаметов, как ни в чем не бывало. - Татарин не так говорит, у него свои слова. Слушайте, как татарин говорит. Он говорит: "Биреле мене собон!" И это означает по-русски: "дайте мне мыло!" Но татары много русских слов знают и сохраняют у себя без изменения, наравне со своими: кружка, койка, тумбочка... Понятно? А этому Деюнову по зубам дать надо, собачий у него сердце, лисий хвост... Плоха, что таких типов не дают у нас за ушко и на солнышко показать, а то бы вы их в роман надо, чтобы народ читал.
       Наш командир отделенные, лейтенант Зайцев, это же картина: вот такой, средний, - Бекмухаметов показал ладонью рост Зайцева, потом ткнул себя в нос: - у него эта нюхалька короче моей. А глазки серые, узкие, осокой прорезаны. Темно-русые волосы жестки, свиной щетиной торчат над низеньким покатым лбом. Обезьян настоящий, размышлять не любит, слова берет, что и сам в них ни бельме. К примеру, возьму его занятие с нами вчера.
       "Какое есть оружие СВТ? - спрашивает он".
       "Огнестрельное", - отвечаю ему.
       "Нет!" - кричит Зайцев, глаза вылупил.
       "Скорострельное" - сказал Зыков.
       "Оболтусы все вы! - рассвирепел Зайцев. - Оболтусы! Не понимаете, что СВТ есть оружие индивидуальное..."
       После этого он снова посмотрел в "Наставление" и новый вопрос поставил: "Как устроена СВТ?"
       "Хорошо устроена", - отвечаю ему от души, а он ногами затопал:
       "Нет! И чепуху не говорите!" Другие ему ответили, что "СВТ крепко устроена", опять рассвирепел, кулаком о стол постучал, а потом сказал: "Оно просто по устройству. Вот как оно устроено. И прошу мне при ответах не отступать от "Наставления".
       Но Зайцев был не одинок. На курсах вообще учили часто так, что Шабуров и его товарищи все больше и больше начинали тосковать, горевали о напрасно потерянном времени. На уроках тактики майор Леонов утверждал, трактуя приказ НКО  306 от 8 октября 1942 года о введении новых боевых порядков, что эти изменения вызваны исключительно техническими изменениями. Когда же Шабуров написал ему записку и привел в ней слова Энгельса: "... вся организация и боевой метод армий... оказываются зависимыми от материальных, т.е. от экономических условий: от человеческого материала и от оружия, следовательно - от качества и количества населения и от техники", а не от одной техники, майор потряс этой запиской с кафедры и сказал:
       - Нам умников не надо, нам нужны ученики...
       Желая блеснуть историческими познаниями, майор Леонов, говоря о назначении шанцевого инструмента, вдруг нырнул в исторический экскурс:
       - Впервые в истории шанцевый инструмент армии применили в Русско-японской войне 1904-1905 годов...
       - А знаменитые римские лагери времен Мария в 107 году до нашей эры разве солдаты пальцем делали? - спросил кто-то из задних рядов, но лектор лишь покашлял немного и продолжал свое:
       - Появление маскировки в войсках хронологически военные историки относят к 1905 году...
       - А вы к какому году относите появление маскировки?
       - Я согласен с военными историками...
       - Тогда, к вашему сведению, товарищ Майор, Спартак уже в 71 году до нашей эры широко применял маскировку в войсках, что позволяло ему громить рабовладельческие римские армии. В историю надо ходить с фонариком, а не как попало...
       - Кто там проявляет неповиновение? Встаньте!
       Никто не встал, лекция на этом закончилась.
       Лекции день ото дня становились скучнее.
       - За что я попал сюда? - кричал младший лейтенант Ходжаев. - Я был пилотом, трижды ранен, но и теперь могу летать, а меня в пехоту послали, чепуху слушать на лекциях...
       Начались самовольные отлучки.
       Военюриста Афокина перед строем отчислили с курсов, другим двадцати его товарищам дали по пять суток ареста за самовольную отлучку.
       Потом перед строем прочли сводку "В последний час". Сообщалось, что с 19 по 25 ноября захвачено под Сталинградом 51 тысяча пленных, 1300 орудий, 5000 автомашин. Немцы расплачивались за свой разбойный поход на Волгу.
       Звонок призвал на занятия по топографии. Проводил их бывший старший милиционер Маслов. Длинное сонное лицо с тусклыми серыми глазами походило на маску, а сам он весь качался из стороны в сторону, как маятник. Топтался у доски и цветными мелками чертил топографические знаки вулканов и могил, хотя вулканов поблизости к фронту не имелось. Правда, могил имелось много: Целыми лесами тянулись на северо-западе березовые и сосновые кресты, поставленные немцами над погребенными солдатами.
       Подполковник Свистельников ворвался на лекцию и сообщил две новости: во-первых, французский адмирал Де Лаборд выполнил приказ адмирала Дарлана и маршала Петена и утопил 27 ноября французский флот в Тулоне, так как немцы полукольцом танков окружили бухту.
       Все курсанты негодующе кричали, что надо бы не топить флот, а пробиваться кораблям с боем до союзнических эскадр.
       Свистельников тоже вошел в раж, негодовал и ораторствовал. В душе он был рад, что нашел с курсантами общий язык.
       Но вторая его новость все испортила. Когда он объявил приказ, что для поднятия боеспособности курсантских рот приказано ввести всем единообразную прическу "в проборку", его осмеяли и освистали, выключив немедленно свет. А когда включили, то подполковника уже не было в классе: ретировался под покровом темноты. Стричь курсантов не стали...
       Интендант 3-го ранга Тардасов, возвращался с занятий вместе с Шабуровым. Ночь была мутная, полутемная: за облаками блуждала луна. Слышался рокот, похожий на шум водопада. Решили узнать, что бы это такое есть? Вышли к тыловой стене трехэтажного корпуса. Она дымилась. Подошли поближе. Оказалось, это пар от котлов с кашей вырывался из огромного патрубка и бешено вращал лопасти огромного вентилятора, который и наполнял воздух рокотом.
       В облаке пара было душисто и тепло. Но едва Тардасов с Шабуровым вышли из него на морозный воздух, шинели их и шапки стали быстро покрываться инеем.
       - Да, вот такое, помню, было с нами и тогда, - продолжал он еще ранее начатый свой рассказ о службе вместе с Доватором. - Со Львом Михайловичем я начал службу еще в седьмой кавалерийской бригаде, потом в дивизии и в казачьем корпусе. В августе 1941 года прорвали мы фронт немцев в районе Подвязье-Устье, двинули в глубокий рейд. Били по тылам и коммуникациям 6-й немецкой армии. До сентября гуляли и в сентябре. Такая среди немцев поднялась паника, что даже не верилось. Один пленный рассказывал, что у них слух распространился, будто генерал-майор Доватор действует во главе стотысячного конного корпуса, а нас там и одиннадцати тысяч сабель не было.
       Потом мы с ним под Москвой воевали. А когда немцев погнали, то увлеклись немножко, прямо в боевые порядки немцев врезались. Это было под Рузой. Вот там и погиб Лев Михайлович, 19 декабря. Морозно было, а тело горячее, лошадь горячая. Сквозь шинель потом прошибло, и начало, помню, и начало обволакивать нас инеем, как вот сейчас... Э-э-эх, да! Герои умирают только по-героически, а не как попало. Вы как думаете?
       - Да я так думаю, - ответил Шабуров. - Умирать героем хорошо, а жить героем еще лучше...
       - С этим я согласен, - сказал Тардасов, обнимая Шабурова. - Хороший ты мужик и умница. А вот разве тебя ценят как следует? Нет, совершенно не ценят. Иначе, чего бы тебе делать на этих курсах в качестве курсанта, когда ты можешь быть лучшим преподавателем...
       - Меня на фронт тянет...
       - И там ценить не будут, - сказал Тардасов. - Прямой ты и очень честный. Не любят таких, честное слово...
       "Не любят таких", - вспоминая слова Тардасова, сидел Шабуров на лекции подполковника Кривошеина и крутил в руке записку. Потом порвал ее и не стал посылать, хотя подполковник гнул настоящую чушь и утверждал, что "земля потеряет свою форму, если мы не учтем ее кривизны при составлении карты".
       Потом он вызвал слушателя Маслова. И этот рьяно доказывал, что есть на свете "продолговатый квадрат", хотя речь шла об обыкновенном прямоугольнике.
       Шабуров зевнул, а сидевший рядом с ним военюрист Болилый, утомленный монотонным голосом лектора и чепухой, которую сначала говорил лектор, а потом и его усердный слушатель Маслов, крутил и встряхивал головой, чтобы не уснуть на виду у всех.
       Лишь на "огневой подготовке" наступило оживление: ведший этот предмет старший лейтенант Калиниченко начал хвастаться, что с предшествующим набором курсантов он систематически изучал винтовку в темноте, за что и был прозван курсантами "шепталом".
       - Что ж, мы не останемся в долгу, - засмеялись слушатели. - Присваиваем вам новое звание "Курок".
       - Это почему же? - изумился Калиниченко.
       - По сходству с вашим носом...
       Последнюю лекцию в этот день читал майор С...
       Утомленный и рассеянный, он закончил лекцию минут на десять раньше срока, а чтобы заполнить время, спросил:
       - Есть вопросы?
       - Есть! - встал слушатель Шмидт, маленький, толстенький со скуластеньким лицом и припухшими веками карих глаз. - Я ничего не понял...
       - Ну и хорошо, - внезапно ответил лектор. - Я и сам сегодня ничего не понял. Двенадцать часов оттарабанил, голова идет кругом. Попросите в библиотеке рекомендованную мною литературу и читайте, пока поймете...
       В зале раздался хохот, но лектор и не попытался его унять. Он скучающе посмотрел на часы, потом зевнул:
       - Через минуту будет звонок...
       И так изо дня в день... Лекторские силы на фронтовых курсах командного состава можно было уподобить растопыренным пальцам, между которыми, как вода через вилы, ускользал педагогический успех...
       Вечером для курсантов сделал в клубе лекцию о Лычковской операции с 17 сентября по 5 октября 1942 года начальник оперативного отдела штаба 34-й армии полковник Вдовин.
       Шабуров слушал его внимательно, так как сам участвовал в этой операции, хорошо знал причину ее провала и хотел бы теперь услышать правильный ее анализ из уст полковника Вдовина. Но тот говорил витиевато, невразумительно, стараясь сказать не более полуправды. Он не назвал виновников провала - командарма Берзарина и командира фронта Курочкина, умолчал о своей личной вине, но вывод сделал ясный: "Нас били... За исключением второго батальона 146-й бригады, вся группировка наших войск действовала бестолково и ничего положительного не сделала".
       Шабуров зааплодировал, его поддержал весь зал.
       - Чему вы аплодировали? - спросил полковник Вдовин, встретив Шабурова после лекции.
       - Вашему умению взваливать вину за провал операции "на всю группировку наших войск", а не на действительных виновников...
       - Шабу-у-уров! - угрожающе сквозь зубы произнес Вдовин. - Такая смелость суждения вам может так не пройти... Если я не забуду.
       Шабуров улыбнулся вслед круто повернувшемуся и быстро ушедшему полковнику.
       А в это время в казарме начинался новый конфликт, отражавший болезнь системы: появился старшина Деюнов с капитанскими знаками различия и подал команду:
       - Вста-а-ать! Сми-и-ирно-о!
       И все встали, хотя были намылены щеки для бритья.
       Зачем это сделал Деюнов, понять трудно. Просто для проявления власти. Он расхаживал перед стоявшими "смирно" намыленными людьми, потом вдруг начал читать нотацию худощавому угреватому курсанту, по фамилии Грек, уличая его в склонности к самовольным отлучкам.
       Прошло пять, прошло десять минут. Людям надоело стоять, мыло, просыхая, неприятно стягивало щеки. Не размыкая рта, народ загудел: "У-у-у-у-у..."
       - Кто гудит? - ворочая глазами, закричал Деюнов. Но лица у всех имели такое невинное выражение, что позавидуешь. Да и в глазах отсвечивалась покорность, хотя и сверкали искорки насмешек. Рты закрыты, гудение продолжалось, будто в казарме роем носились шмели
       - Одева-а-айсь! На строевую! - выйдя из себя, закричал Деюнов.
       Часа полтора шагали в ночном дворе "виновники", временами подгудывая и даже бросая реплики недружелюбного характера по адресу Деюнова. Тот приказал включить прожектор с синим маскировочным стеклом. В лучах его открылось фантастическое зрелище: командиры разных рангов и возрастов шагали шеренгами, вытянув носки сапог и не сгибая ногу в коленке. Шлеп, шлеп, шлеп, - плескалось эхо среди каменных монастырских построек.
       И в памяти вставала недавно просмотренная кинокартина "Суворов". На гатчинском плацу шагали солдатики с косами. Шагали они настолько стройно, что самодержец Павел I, стоя у готического узкого оконца. Прослезился от умиления, обнял Аракчеева и сказал: "Благодарю, братец! Ты без лести предан!"
       Тогдашняя публика немедленно отредактировала монаршую похвалу, получилось: "Бес лести предан!" Деюнов ничего не понял, иначе не стал бы превращать строевые занятия в наказание, как бездарные старинные учителя превращали чтение в пугало, подсовывая провинившимся ученикам "Телемахию" Василия Кирилловича Тредьяковского.
       На войне нужно больше пластунское искусство, а не прусский парад. Передовая - не плац в монастырском дворе Вышнего Волочка, мины - не солнечные лучи. Они заставили бы и самодура Деюнова согнуться и ползти.
       Утром, едва успели позавтракать, в роту прибыл капитан Бабкин. В короткой голубоватой шинели, с раздраженным лицом и свирепым блеском глаз, он походил на конный гвоздь, готовый вонзиться во что угодно.
       А тут еще случай представился: дневальный, старший лейтенант Грек, бойко отрапортовал:
       - Товарищ капитан, после ночного бритья и строевых занятий рота позавтракала и песенки поет!
       - По какому это расписанию?! - вспылил еще больше капитан Бабкин и пошел, и пошел... Целый час бегал по казарме, ругая "наглых фронтовиков, которые разучились вежливости". Потом, когда все загудели, не размыкая губ, Бабкин плюнул на пол и убежал...
       Нельзя поэтому представлять себе военные фронтовые курсы в виде одних только послушных курсантов и строгих преподавателей, которым остается лишь приказывать и приказывать. Нет, здесь нужна, как и везде, воспитательная работа убеждения. Это посильно умным офицерам-педагогам, а не собранным на курсы "преподавателям" по приятельски-блатному и прочему свойственному признаку, пышно расцветавшему под эгидой Комфронта Курочкина, прославленного во поражениях на СЗФ.
       У Круглова и Шабурова разбились сапоги, о чем была подана докладная капитану-старшине Деюнову, а тот донес по команде до самого начальника курсов. К концу третьей недели, когда подошва совсем уже успели оторваться, бумага с резолюциями вернулась в роту.
       В послеобеденное время Шабурову с Кругловым разрешили пойти в городскую починочную мастерскую. Нашли ее кое-как, постучали.
       - Береги-и-ись! - послышался детский крик из коридора, и сейчас же навстречу Шабурову и его товарищу выбежал лохматоголовый мальчишка лет четырнадцати с деревянной бадьей в руках. Целые каскады помоев с шумом и плеском падали на пол, свистели черными струями во все стороны из дыр в лотках.
       - Я же говорил "берегись!", не посторонились, вот и получается... Ну, дайте я вас обмахну фартуком, на шинели попало, - извинился мальчишка, когда выплеснул помои из бадьи за угол мастерской и подбежал к оторопевшим у двери незнакомым командирам. - Я сегодня дневалю по мастерской, приходится выносить помои, а из дырок в бадье ребята, шутки ради, клепышки выдернули, вот и получается...
       Отряхнувшись, пришедшие шагнули вслед за "дневальным" в сапожную мастерскую.
       В обширной сумеречной комнате с грязными окнами, заваленными обрезками кожи и тряпья, было холодно, все вещи и предметы казались игрушечными: маленькие столики и стульчики, маленькие шинели на низкой деревянной вешалке у стены, маленькие сапожники, бойко стучавшие молотками и что-то напевавшие.
       Старший сапожник, лет пятнадцати или шестнадцати, сидел за центральным столом с цигаркой в зубах и в сдвинутой на затылок серой шапке-ушанке. Выпуская клубы синеватого дыма, он набивал каблук коричневых дамских туфель.
       - Ваши документы, товарищи, - вынув изо рта цигарку и сморкнув носом с черным пятном на узком кончике, протянул он свободную руку к Шабурову. - Мы работаем только по нарядам, частного не исполняем...
       - А это? - кивнул Шабуров на дамские туфли и подал бумагу с резолюциями.
       - Ну что ж, у вас форменно. Садитесь, сейчас починим сапоги, - сказал старший, потом прищурился и добавил: - Дамы у нас тоже на военном учете. Вот у этой живет интендант вместо мужа. Сожительствует. Сначала мы отказали ей, потом он охлопотал. Тоже все форменно, с бумагою... У нас еще вот и такие финтифлюшки бывают, - парень полез в стол, достал завернутую в белую наволочку крохотную туфельку изумрудного цвета и, чтобы не запачкать ее, обнажил лишь носочек. - Пуговичку одну приказано пришить. Вот, помою руки, пришью. Учительница одна у нас тут живет, Мария Ивановна. Говорят, из Ельца сбежала, а пристроилась к коменданту. Ночует он с нею, вот и туфельки... Тоже все форменно, с бумагой...
       Не слушая больше рассказ старшего сапожника, Шабуров разулся и с трудом устроился с ногами на верстак, чтобы не запачкать ноги в непролазную грязь на полу.
       - А как же вы все сюда попали? - спросил он словоохотливого сапожника, ловко прибивавшего подошвы к сапогам. - Такие маленькие, а работаете без взрослых...
       - Теперь все попадают, чтобы всячески бить фашистов, - с серьезным видом и даже с гордостью в голосе сказал мальчик, беря изо рта очередной гвоздь и вколачивая его в дырочку, сделанную шилом-наколючкой в подошве. - Мастерская ведь принадлежит кустарно-промысловой артели. Наши отцы здесь до войны работали. Ушли на фронт, вот и правление нами укомплектовало мастерскую. Воюем. Поглядите вот, - он кивнул на стенку.
       Там висел на гвоздях плакат из газеты. Грубыми кривыми буквами кто-то написал поверх газетного текста лозунг: "Будем, товарищи, колотить немца качественно сделанными сапогами!"
       - А если добавить: "и туфлями"?
       - Не надо, - вмешался старший. - Которые с нами идут против фашистов, тоже одели сапоги, хотя и женщины. А которые подо всех ложатся, вот такие изумрудные туфельки носят... Не надо. Может, она, эта Мария Ивановна, в Ельце с фашистами нюхалась, а сюда для спасения шкуры прибежала... Наши эвакуировались на Восток, а она эвакуировалась сюда. Подумать надо. А то все ночуют с такими, не подумают... Тьфу! Мерзавцы и мерзавки!
       По пути из сапожной мастерской, гулко хлопая подошвами о тротуар, забежали в фотографию: надо было послать свои фотокарточки семьям.
       Но не тут-то было.
       - Есть справка и разрешение от милиции? - нагло оскалив гнилые черные зубы, спросит фотограф в черненой шубе с серой опушкой на груди и юфтевой расшивкой на поле. - У нас на все лимиты, ажур...
       Круглов подтолкнул локтем Шабурова и глазами показал на огромную витрину-выставку. На ней красовались роскошные женщины в разных соблазнительных позах. Были тут и голоплечие и укутанные в меха, были и совсем полураздетые, с улыбками квалифицированных кокоток.
       - На этих тоже были справки из милиции? - сердито спросил Шабуров...
       - И без лимита, без ажура, - добавил Круглов, постучав ногтем по стеклу, за которым скрывались "мадонны" форматом 18 на 24 сантиметра...
       - Нет-с, без справок, - поклонился фотограф, приподняв шапку-гоголь над рыжей прилизанной головой. - Они со своим материалом. Если у вас есть фотобумага, проявитель и фиксаж, пожалуйста... Любой формат... До свиданья! Заходите, если достанете справки и лимит, - галантно откланялся уходящим из ателье Шабурову и Круглову этот франт с гнилыми зубами, а потом даже и сказал вслух: - Дали бы сотни по четыре, вот и, помилуй бог, обошлось бы без лимита... Недогадливые...
       - Да-а-а, сволочь препорядочная, - сквозь зубы выдавил Круглов, шагая рядом с Шабуровым по тротуару. - Недогадливые... по четыре сотни, когда нам всего платят по семь сотен в месяц. Да и те выдают не нам, а семьям, по аттестату...
       Возвратившись в казарму, Шабуров с Кругловым развеселились, забыли об оскорбительных правилах в фотографии. Причина этого была в том, что старший лейтенант Коновалов разыграл роль "бравого солдата Швейки".
       - Почему вы после команды "смирно" стоите со скрещенными на животе руками? - закричал на него старшинский капитан Деюнов, впившись воспаленными глазами и оттопырив нижнюю губу, отчего еще более казался сам маленьким и плюгавым. - Ну, отвечайте!
       - Очень просто, товарищ старшина-капитан, - вытаращив глаза и сжимая себе живот обеими руками, отрапортовал Коновалов. В глазах хитрый смех, губы с черными усиками, подергивались: - Меня в таком положении застала ваша команда на усмирение. Не могу же я ослушаться, застыл без шевеления...
       Зашумел смех, кто-то бросил реплику:
       - Заставь дурака богу молиться...
       И в смехе, и в реплике и в том тоне, каким она была сказана, не было сочувствия шутовской выходке Коновалова, но Деюнов все понял по-своему, грубо зашумел на всю роту:
       - Опять, дармоеды, смешочки устраиваете?! Строевой буду лечить, канальи-и-и...
       Ошибка Деюнова, не сумевшего использовать общественное мнение для воздействия на Коновалова, немедленно обернулась против него самого. Будто по команде, не размыкая губ, все загудели снова. Как и в прошлые разы:
       - У-у-у-у-у...
       Это был верный прием безнаказанно злить Деюнова. И тот, не имея сил противопоставить что-либо этому гудению, просто закричал:
       - Выходи-и-и строиться!
       Осужденный было общественным мнением, Коновалов шагал теперь по двору строевым шагом, как и все. Он старательно, фигурно вытягивал носки сапог, громко шлепал подошвами и шептал:
       - Спасибо старшине, мы прямо с курсов можем пойти в балетную школу. Ей-богу же, пойдем в балетную школу...
       И все сочувственно улыбались. Равенство условий и общее незаслуженное наказание принесло Коновалову амнистию от товарищей и поставило его в один ряд с ними против Деюнова.
       Деюнов, однако, не понимал происшедшего. С хмурым видом гонял он роту по каменному двору монастыря и думал: "Буду гонять. Пока пить запросят, пока извинятся..." Но шло время, никто не "просил пить", никто не извинялся.
       Шабуров косил глазом из шеренги на Деюнова и улыбался в душе: "Этот тупица похож на Сизифа, бесполезно катившего камни на гору, откуда они вновь и вновь скатывались в долину. Разница лишь в том, что коринфского царя Сизифа боги наказали такой бесполезной работой за обман, а Деюнов сам себя обрек на бестолковщину и горькое переживание, захотев плетью перешибить обух".
       Упрямец Деюнов не сдавался до самого "отбоя". Чтобы умаять роту, он после строевых занятий организовал внутреннюю переустройку казармы: переставляли топчаны с места на место, равняли их по ранжиру, приделывали к изголовьям фанерные бирки с фамилиями владельцев, наглухо прибивали ножки топчанов гвоздями к полу, отдирали с помощью клещей и снова прибивали. Такую "потеху" не придумал бы и сатирик Гоголь.
       Сигнал "отбоя" завершил, вернее, приостановил все нелепые эксперименты Деюнова. Но возбуждение курсантов было столь великим, что они долго не могли уснуть и, не обращая внимания на шикавшего у двери дневального, переговаривались, вспоминая различные нелепости, которыми был полон ежедневный обиход на курсах СЗФ.
       - Что есть танк? - копировал старший лейтенант Грек безграмотные вопросы преподавателя танкового дела.
       - Это, по-английски, лоха-а-ань, - копируя ответ слушателя Маслова, козлетоном пропел из другого угла Коновалов.
       - Правильно. Танк есть лохань. А что такое движитель? - продолжал Грек в точности передавать вопросы преподавателя.
       - Это гусеницы...
       - Молодец! - похвалил Грек. - Садитесь!
       Коновалов сбросил с себя одеяло и сел на топчане под общий смех, выставив согнутые колени в кальсонах. Посидел немного и заголосил:
       - Прошу, товарищ начальник, отдайте приказ лечь, а то я - человек дисциплинированный - просижу вот в таком печальном положении, пока начнется подъем...
       - До тех пор будете сидеть, - строго сказал Грек, - пока не повторите наизусть последнего письменного распоряжения старшины Деюнова, что вон висит на щите...
       - Есть повторить наизусть, - с живостью откликнулся Коновалов и поднял руку: - Прошу тишины и внимания, начинается час красноречия, то есть словесности по рецепту Деюнова. Передаю дословный текст его бумаги:
       "Товарищи слушатели!
       Требую со вчерашнего дня исполнять правила:
       а) Болеть только с тетрадью по форме  4,
       б) Сдавать белье в кладовку всякий раз, как его одеваешь,
       в) Стричься под номер один или "ежиком", как подполковника Свистельникова,
       г) Не прибивши топчана за ножку, прибить гвоздем к нему,
       д) Одеваться раздевши только по моему приказу..."
       - Хватит, разрешаю ложиться! - воскликнул Грек, но голос его утонул в сплошном хохоте, от которого дребезжали окна казармы, а дневальный то и дело посматривал в коридор, боясь прихода начальства и неприятностей.
       - Спасибо за разрешение, - крикнул Коновалов. - Но перед сном желаю рассказать еще немножко про нашего "отделенного" командира Зайцева из Лихославля. Он усвоил язык старшины Деюнова, даже превзошел своего учителя. Не верите, спросите Зыкова, он рядом со мною лежит...
       - Верно, верно, - подтвердил Зыков. Это высокий белобрысый астеник с маленьким лицом - не более хорошего кулака, с мутными вечно сонными глазами. Если бы он еще был угреват, а не чист лицом, его Василий Шабуров принял бы за унтер-портупея Серебровского, хотя и знал, что тот погиб в одной из атак еще в первую мировую войну. Зыков, как и Серебровский, имел болезненную склонность ко сну, но на этот раз крепился: слишком хорошо шла потеха
       - Тогда прошу тишины! - снова поднял руку Коновалов. - Начинаю...
       - Я протестую, я против! - зашумел Зайцев, но Тардасов хватил его за холку своей огромной лапой и отбросил на топчан, погрозив пальцем.
       - Цыц, мужичок, могу стукнуть!
       - Наш великий "педагог" Зайцев преподавал нам позавчера "Устав гарнизонной службы", взъерепенился на Иванова и дал ему наряд вне очереди...
       - За что? - посыпались со всех сторон вопросы.
       - Зайцев, друзья мои, так мотивировал, напирая на Иванова: "Почему вы отвечаете на вопрос, кто такое часовой, когда я спросил, что такое часовой?"
       - Но ведь часовой предмет одушевленный, значит, надо кто...
       - Не вмешивайтесь, я сам закончу мысль, - возразил Коновалов на реплику. - Зайцев не признает одушевленных предметов. Он лишь, как попка, старается повторять устав, но не всегда разбирает строчки, осекается. Он даже заставляет нас усвоить его формулировку, что "Часовой может применять оружие при нападении на самого себя". Вот и попробуйте понять такое положение, при котором часовой полез бы в драку на самого себя. Тоже вот и с Зыковым было. Он начал рассказывать, что часовой у камеры арестованных должен следить, чтобы в камере была зажженная лампа. Но Зайцев и ему влепил наряд вне очереди и накричал, что ты, мол, ничего не знаешь и что надо отвечать по уставу: "в камере должно быть освещение". Правильно я излагаю ситуацию?
       - Правильно, правильно, - подтвердил Зыков при общем мехе. - Я даже из-за этого наряда всю неделю ходил не выспавшись, голова разболелась. Мне же сон прописан врачом...
       - Зайцев добрался и до Бекмухаметова. Наряд ему влепил. И знаете за что? Пояснял Зайцев сигналы и сказал: "В качестве сигналов тревоги или сбора могут быть удары в гильзу, рельсу или применить вой сирень..."
       "Сирень не способна звучать, - сказал тогда Бекмухаметов. - Она лишь красива на взгляд и благоухает..."
       - Давайте, товарищи, банки "отрубим" лейтенанту Зайцеву, - лениво и даже добродушно предложил Тардасов, позевывая.
       Возможно бы это предложение и не было принято. Но сплоховал сам Зайцев: он выхватил из-под подушки нож и начал им размахивать и кричать:
       - Суньтесь, суньтесь, черева выпущу!
       Тардасов тогда хватил свою постель и в одно мгновение опутал Зайцева одеялом, повалил его, выхватил нож из руки и, придавив Зайцева к топчану животом вверх, закричал:
       - Сыпьте ему, ребята, горячих!
       Грек тут, как тут. Наскочил петухом, оттянул кожу на животе Зайцева, гулко шлепнул ребром ладони. Потом другие "отрубили банки", пока Тардасов расшвырял охотников "рубить банки", ткнул Зайцева носом в подушку, прикрыл его одеялом и сказал:
       - Не хнычь, заслужил!
       Погасили лампы, присмирели, вскоре заснули.
       "Оппозиция к начальникам была и в старых юнкерских и других военных учебных заведениях, была среди слушателей, - думал Шабуров, засыпая под впечатлением всего происшедшего. - Но там это было совсем по-другому, совсем непохоже. Тут вот все свои, просто отколотили Зайцева и высмеяли других преподавателей и начальников за тупость, за бескультурье, может быть, даже за нечистоплотность при подборе кадров. Как относиться к этому? Осуждать или... Впрочем, как осуждать, если другого пути для устранения помех правильному воспитанию и правильному пути строительства коммунизма не оказалось, кроме подножного... Вот и высмеяли, даже поколотили. Сразу поколотили за все три беды... Как же, вспомнить бы, Владимир Ильич говорил еще в октябре 1921 года на втором Всероссийском съезде Политпросветов? Ну, конечно, он говорил, что три главных врага стоят теперь перед нами: коммунистическое чванство, безграмотность и взятка.
       Да, стоят и еще не изжиты! И на курсах у нас это заметно, и в армии есть, и операция под Лычково провалилась по этим причинам. Кретину Зайцеву всыпали, а вот главные виновники... Надо надеяться, что рано или поздно, но и до них доберется партия, "отрубит банки"... И тем скорее, чем скорее развеется культ личности, о котором еще Лион Фейхтвангер писал в "Москве 1937".
       "Вполне естественно, что не все в Москве мне понравилось, - писал он, - а мое писательское честолюбие требует от меня откровенного выражения моего мнения - склонность, причинившая мне немало неудобств... Газеты помещали мои замечания на видном месте, хотя, возможно, правящим лицам они не особенно нравились. В этих заметках я высказывался за большую терпимость в некоторых областях, выражал свое недоумение по поводу безвкусно преувеличенного культа Сталина и говорил насчет того, что следовало бы с большей ясностью раскрыть, какими мотивами руководствовались обвиняемые второго троцкистского процесса, признаваясь в содеянном..." Да, Лион писал умно, но и до сей поры ничего не изменилось, иначе бы немцы не дошли до Волги, не провалилась бы Лычковская операция, не рубили бы "банки" Зайцеву в казарме 1-й роты курсов командного состава СЗФ, не командовал бы Бабкин ротой, а Свистельников батальоном. Но что поделаешь, сказать об этом нельзя, а молчание привыкли в верхах расценивать в качестве безоговорочного согласия... Порочный круг, порочные и результаты. Но история не стоит на месте, не всегда и партия будет мириться с таким положением. Настанет день падения культа личности. И будут благословлены народом те, кто не убоится открыто осудить культ личности, разрушить его раз и навсегда. От этого культа многие беды..."
       Утром вышли заниматься в районе Тверецкого шлюза, вблизи юго-восточной окраины Вышнего Волочка. Серо-гранитные высокие берега шлюза украшены полуаршинными буквами и розовыми цифрами "1709 - 1786".
       Это история: строительство шлюза началось при Петре I, закончилось при Екатерине II.
       Через шлюз переброшен мост с рельсами, над которыми высилась колесная лебедка со ржавыми цепями и блоками для подъема и опускания шлюзовых щитов.
       Под мостом шлюза и выше его - плотный лед заковал канал, дали знать себя декабрьские морозы. Здесь по льду двигались пешеходы, скрипели сани. Но пониже шлюза, вырвавшись из-под кромки льда, вода шумела и пенилась. Брызги ее тут же замерзали в воздухе и оседали серебристой пылью на торчавшие из воды брусья какой-то железной конструкции.
       На правом берегу канала, в березовой рощице возвышался пирамидальный гранитный обелиск с каменной буквой "Е" и цифрой "1786". Памятник завершения Екатериной шлюза, заложенного Петром I в год Полтавской славы России.
       Вдали, южнее шлюза, туманился холм, похожий на огромную ковригу крестьянского хлеба. За холмом - бескрайние леса и леса. Рассекая их, бежала на юго-восток широкая серая лента Московского шоссе. Западнее этой ленты устремлялась на юг Ржевская трасса. Она шла к городу, тогда еще занятому немцами, хотя уже передовые позиции Советских войск еще с августа 1942 года пролегли у Ржевского аэродрома, предрешили судьбу немцев на Ржевском плацдарме.
       Перед шлюзом - группа одноэтажных домишек городского подсобного хозяйства. Красноглинистая земля возле них изрезана змеей-траншеей, лобастый дзот глядел своими смеженными глазами-амбразурами на юг и юго-восток. Одна из бойниц, проделанная в каменном фундаменте здания, прищурено глядела на запад.
       Шабуров на этот раз был доволен: по ходу военной игры он руководил разведкой, и все вот эти "разведанные" объекты очень нравились ему своей историчностью и соответствовали его склонности и любви к краеведению.
       С занятий он и его товарищи возвращались веселыми, жизнерадостными, но у проходных ворот монастыря начались огорчения.
       - Здесь входить нельзя! - махая руками и расставив ноги дугою, топорщился у ворот маленький, растерянный подполковник Свистельников, слывший на курсах в качестве мастера организовывать панику и бестолковщину. - Нельзя, говорю, нельзя. Идите через запасную калитку, до нее всего один километр... Чего стоите? Не понимаете разве, что к нам ожидаются представители командования Северо-Западного Фронта, мы желтым песочком посыпали двор от ворот, а вы весь этот песок ногами разнесете... Шагом марш до запасной калитки! Она там, - махнул он неопределенно рукою. - Найдете. Походите и найдете...
       До "запасной калитки", оказалось, невозможно пробраться из-за глубокого снега и многорядных проволочных заграждений. Потоптавшись около часа, люди сами по себе разбрелись в разные стороны.
       Шабуров с военюристом Болилым двинули на вокзал снова чинить сапоги, так как мастерская с маленькими сапожниками и с известным лозунгом на стене оказалась плохой: недолго держались прибитые там подошвы и подметки. А среди курсантов был слух, что есть в районе вокзала какой-то инвалид-сапожник, чудо мастер. Вот к нему и пошли, хотя и не знали точно, где он живет.
       Почти у самого вокзала Проспект Ленина раздвоился вилкой: левый рукав - все тот же Проспект Ленина, правый - уже улица Стачек. Куда же идти?
       Болилый предложил зайти в продовольственный магазин на улице Стачек, чтобы купить чего-либо покушать, а заодно спросить там о сапожнике.
       В магазине царил холод и не было никаких продуктов. Молодая женщина в тулупе и белой меховой шапке продавала здесь фетровые дамские шляпы нескольких расцветок и фасонов, а также балалайки без струн и головок.
       О сапожнике она знала, но рассказала настолько путано о дороге к нему, что пришлось еще с полчаса лазать по чужим дворам и задворкам, пока нашли этого сапожника - инвалида Отечественной войны, в пустом доме, под лестницей. Крохотная его комнатка была до одурения жарко натоплена и завалена старой обувью, сапожными колодками, пучками дратвы и автомобильными серыми шинами, рыжими немецкими камерами.
       Постукивая деревяшкой на левой ноге, сапожник, кадыкастый русый парень лет тридцати, буквально обежал вокруг Шабурова и Болилова, ощупал задники сапог, постучал пальцем о носки, потом решительно перехватил ножом шпагат, которым были прихвачены подошвы, и раздвинул зев.
       - Видать, мальчишки вам уже чинили? Что ж, пусть практикуются, но пока работают плохо. Вот, сапоги каши просят! - воскликнул и засмеялся звонким детским смехом. Синие его глаза заискрились, прищурились. - Для фронтовиков мы зараз сапоги приведем в порядок. Садитесь пока, - он смахнул фартуком обрезки с опрокинутых ящиков, служивших табуретками.
       Из мастерской Шабуров с Балилым вышли сантиметра на полтора более высокими, так как сапожник, по его выражению, "присобачил" им на сапоги толстенные резиновые подошвы из автомобильных шин, не сняв даже резиновых шипов.
       - Зачем снимать, пусть для прочности, - пояснил при этом. - На таких подошвах можно весь земной шар обойти...
       А в животе бурчало: кушать хотелось. Но в столовой, куда прибыл Шабуров с Балилым, стоял шум. Вся первая рота была здесь, и всей этой роте приказано было подполковником Свистельниковым не давать пищи за - ослушание. Шутка ли, не смогли пролезть во двор через запасную калитку, на пути к которой стояли ряды колючей проволоки, а сама "калитка", выяснилось, была заложена кирпичами еще в прошлом году.
       Курсанты плюнули и с пустым брюхом пошли на вечерние занятия.
       Майор Р... читал лекцию "Об организации и боевых свойствах артиллерии". Он словоохотливо говорил:
       - ... служил я во время войны с финнами на бывшем форте "Серая лошадь", артиллеристом. За несколько месяцев до войны, летом 1939 года, опробовали мы одну дальнобойную пушку. Снаряд пересек Финский залив и разорвался на территории Финляндии. Нашим дипломатам пришлось извиняться за этот снаряд, но артиллеристы знали, что создана артиллерийская система дальнобойного характера...
       А еще я вам сообщу по секрету: в информационном бюллетене за 1934 год писалось о советском 45-миллиметровом орудии, разбившем в Испании целую фашистскую батарею... Интернациональная бри...
       - Тогда еще не было в Испании гражданской войны и не было там Интернациональной бригады, - прервав лектора на полуслове, нетерпеливо выкрикнул Балилый. - Это же сказки...
       Лектор, опешив, на мгновение застыл у трибунки с раскрытым ртом. Лысый, тонкогубый, с усиками бланже и с длинными, как у зайца ушами, он производил комическое впечатление. Но никто не смеялся. Это позволило ему выйти из положения. Он кашлянул в кулак, улыбнулся, шепеляво сказал:
       - Событий у нас, друзья, столько наплодилось, что я просто забыл, когда была в Испании гражданская война. Помню лишь, что там был советский журналист Михаил Кольцов, который, отвечая на вопрос о прочитанных книгах, восклицал: "Голубчик! Мне и писать некогда". Потом он написал чего-то лишнего, попал в тюрьму... Есть слух, что летом этого года в тюрьме и прикончился... Так что, друзья, извините...
       Такое сообщение лектора слушателям очень понравилось, ни в какой газете не вычитаешь, почему и зааплодировали ему бурно, с задором.
       - А теперь поговорим о нашей зенитной артиллерии, - продолжил лектор, когда утихли аплодисменты. - Возьмем для примера батарею зениток в Вышнем Волочке. Она ведь не только стреляет, но и занимается научной работой. Однажды, когда еще вас здесь не было, появился высоко над городом немецкий самолет. Зенитчикам бы совсем не стрелять, а они пальнули сгоряча и разбили железнодорожную будку вместе со стариком и коровой. Этот факт научно доказал, что зенитная артиллерия может стрелять и по наземным целям в пределах видимости...
       В зале захохотали.
       Лектор тоже засмеялся и начал знакомить слушателей со своей методикой:
       - Я, если вы наблюдательны, всегда уклоняюсь от темы, так как держаться в ее рамках скучно, диапазон узок. Ну, скажем, зачем нам говорить о калибрах артиллерии Главного командования? - он безнадежно взмахнул рукой и добавил: - Мы не собираемся состоять в штате резерва Главного командования, поговорим лучше о батальонных пушках. Ведь чем хорошо орудие "сорокапятка"? А, как думаете?
       Хорошо оно тем, что имеет колеса, которые очень нужны, иначе отстанешь от пехоты, да и от противника при маневре не убежишь, если поднажмет. По опыту знаем, по опыту.
       "Сорокапяток" мы имеем, вернее, знаем один тип, но в жизни можно и два типа встретить: старый - у нас, в училище. Новый - там, на фронте. Так что знаний, получаемых в училище, прямо скажу, может командиру не хватить, как только он окажется у орудийных систем на фронте.
       Тут и от наводчика многое зависит, - лектор почесал ногтем сверкавшую лысину, в которой отражалась электрическая лампочка, покашлял немного. - У меня был орел-наводчик. Это еще до войны. А теперь бы он был чертом по части стрельбы: по макетам танков без промаха лупил. Трах - и щепки! Трах - и щепки! За пятнадцать секунд, поверите ли, пятнадцать снарядов выпустил по целям при практической возможности стрельбы в 17-18 выстрелов в минуту. Вот он как стрелял, жег снаряды. А вы говорите... Нет, друзья, артиллерия - это чудо, аппарат, - лицо лектора было очень серьезным в это мгновение, так что никто из слушателей не мог бы сказать, верит или не верит сам он в то, что рассказывает для других. Во всяком случае, всем было весело, лектора не перебивали.
       - Да-а-а, - закончил он лекцию справедливой жалобой: - К стыду нашему, водится такое: не подпускают нас к секретной системе реактивной пушки, именуемой "Катюшей". А вот у каждого немецкого солдата есть книжечка с полным описанием "Катюши", сбрасывающей снаряд с лотка в момент стрельбы. Простите, с рельса. И книжечку немцы издали в январе 1942 года. Так что же нам, друзья, по этой немецкой книжечке изучать "Катюшу", а? У нас все секрет, хотя это известно давно на весь свет. Находятся и такие болтуны среди больших начальников, которые по хвастовству похлеще "Катюши" выдают секреты о военных изобретениях. Тем можно, тех не накажут. А мы вот сиди на голодном пайке устарелых "наставлений" и учебников. Написал я о своем опыте, не напечатали из-за недостатка бумаги, а вот о мухах и пауках целые тома пишут, бумаги хватает для этой макулатуры. А почему? Да тоже, скажу вам по секрету, авторы книг о пауках в родстве с редакторами состоят...
       С занятий, не дав поужинать, повели в город смотреть кинофильм "Как закалялась сталь".
       Все ведь читали одноименную книгу Николая Островского, почему и бросались в глаза шероховатости и передержки фильма. До неестественности много отведено места избиению Пашки хозяином. Только это и запомнилось, несмотря на многочисленные и совсем необязательные привески из горьковских высказываний. Фильм вышел гораздо слабее книги, а надо бы наоборот.
       В зрительном зале холодно. Он узкий, неуютный (Все списывается на войну). Почти все кресла поломаны. В решетку стандартных сидений втиснуты старенькие венские стулья.
       По залу шныряли безбилетные девчата, стараясь пристроиться к военным. Группа ребятишек, разместившись на полу, у подножья экрана, шумела и великодушно разрешала Павлу целовать Тоню.
       - Целуй ее скорее, целуй, пока ленту не продернули! - кричали, заливаясь смехом.
       На третьей или четвертой части картины явилась претендентка на девятое место третьего ряда, занятое Балилым. Билетерша немедленно спровадила эту белобрысую дамочку в задние ряды:
       - Иди, голубушка, иди: везде сидят хорошие ребята, а позади еще скорее найдешь... Знаю, чего тебе надо...
       Все это шумно, отвычно, вызывало улыбку.
       По окончании сеанса курсанты собрались в условленное место. За углом кинотеатра. Здесь шевелилась в темноте огромная толпа людей. Иные смеялись, другие договаривались с женщинами, третьи брезгливо отплевывались.
       Временами визжала автомобильная сирена, голубоватый свет фар на повороте скользил по стене, вырывал на мгновение из темноты катофотную вывеску с серебристой надписью "Рыба". Тогда в толпе возникал взрыв хохота, все кричали:
       - Глядите, глядите, рыба демонстрируется!
       - Рыба на вывеске, проститутка рядом - отбою нету! - ворчал усатый пожилой капитан, которого крутогрудая бабенка в вязаном платке пыталась тащить куда-то за рукав шинели.
       - А что же нам делать? - вмешалась какая-то бойкая женщина в шубке. - Два года мужьев нету, на побывку не пускают... От тоски, хоть палку применяй...
       - Почто жены словеса тратите? Хватайте, если потребен суть муж сей, - вмешался гражданский в пальто и лисьей шапке, похожий видом на дьячка. Самогонным перегаром от него несло. - Лота, Авраамова племянника, бежавшего из Содома в горы с дочерьми своя, эти же дчери, тоскуя во плоти, вином споили и во страсть пьяного приневолили. Оттого и сами во чреве плод понесли, сыновей родили - старшая родила Моава, от него же племя моавитян днесь, младшая родила Аммана, он же родоначальник племени аммонитян есть. Чего же вы словеса тратите и почему муж сей страсти сопротивен? Иди, муж, иди! - подтолкнул он капитана под общий хохот женщин.
       - Нет уж, нет, я потерплю, - отпихивая от себя и женщин, и пьяного дьячка и еще кого-то, хорохорился усатый капитан. - На вышневолоцких женщин надо сначала напустить санитарный кордон... Они же полностью разложились, хуже Содома...
       - Станови-и-ись! - послышалась команда старшины Деюнова. И первый раз за все время эта команда понравилась Шабурову, так как удачно оборвала бытовую сценку позади здания кинотеатра и освободила всех, не желающих идти спать с пристававшими к ним женщинами, от объяснений и отговорок: просто двинулись на зов старшины, начали строиться в шеренги и колонны, чтобы идти в казарму.
       Перед отбоем начальник курсов полковник Егоров устроил смотр личного состава, потом отдал перед строем такой приказ: "Больше давать муштры, как возможно больше! Без муштры жить, жить нельзя. Это установка генерал-полковника Жукова из ставки и командующего фронтом маршала Тимошенко..."
       Никто не придал значения приказу "о муштре", так как эту глупую фразу можно было ожидать от верзилы Егорова, но много разговоров среди курсантов вызвали имена Жукова и Тимошенко. Далеко за полночь, лежа в постелях, все говорили и говорили о них люди, вспоминали все, что знали или слышали о них, удивлялись, что Жуков такой склонник к муштре, как и Тимошенко, который очень уж часто меняет посты командования фронтами.
       "Что ж, может, и польза будет из того, что за Лычковскую операцию генерал-лейтенанта Курочкина на посту командующего СЗФ заменили маршалом Тимошенко, - в мыслях прикидывал Шабуров, не вмешиваясь в разговор. - Ведь только и любил этот рыжий дьявол раскатываться на полосатом "Пикапе" или на огромном голубом "ЗИСе" и нарушать светомаскировку. Бездумный был командующий. Не потеряли, наверное, ничего и от замены генерал-майора Берзарина на посту командующего 34-й Армией генерал-лейтенантом Лопатиным, хотя, правда, ведь Лопатин в сорок первом году сдавал немцам Лычково, но это ничего, он побоевее. Глядишь, порядки наведет в частях... А Берзарин что? Помню его, отлично помню: тучный, темно-русый мужчина с широким лицом и в темно-серой фуражке с огромным козырьком. На мотоцикле любил ездить, только лампас краснел на поворотах... Да, но, позвольте, ведь перемещения командующих сделаны еще в начале ноября, а теперь декабрь подошел к концу... Где же перемены? Дубина Егоров о "муштре" толкует, а вот совсем не поинтересовался, почему на курсах срезали почти всю тему "Организация Красной Армии", оставили из 12 часов только два. Его не интересует полное отсутствие наглядности по темам о Красной Армии и различных родах войск. Молчит он и о том, что мы немецкую армию изучаем по устаревшим довоенным материалам..."
       Так и заснул Шабуров, перебирая в уме и не находя, что же изменилось положительно от замены командования СЗФ и 34-й Армии?
       Утром, после подъема и завтрака, произошли события, которые еще больше усилили сомнения и тревогу: заместитель начальника курсов полковник Паевли, услышав пение "Ревела буря", загремел на весь монастырь:
       - Прекратить песню! Вас не за тем отозвали с фронта на курсы, чтобы песни петь "Ревела буря". Надо изучать и воспевать "Боевой устав пехоты 1942 года", часть первую. Разве не знаете, что он введен в действие приказом НКО  347 от 9 ноября? Невежды! Да знаете ли вы, что Наполеон первый, по его же оценке, заслужил себе бессмертную славу не победами, а своим кодексом? Ну вот, а ведь Сталин - покрупнее Наполеона. Он написал устав...
       - Когда же он только успевает все писать? - выкрикнул кто-то, но Паевли этого не расслышал.
       После разноски, данной полковником Паевли, курсантов распустили на 20 минут, чтобы подготовиться к новому виду занятий, тема которых удерживалась в секрете.
       Заядлый озорник и "корогодник" Грек, работавший до войны артистом, немедленно использовал перерыв и спел целую арию восьмого параграфа "БУП-42".
       - Пусть теперь попробует Паевли придраться к этой песне, - пояснил он. - Не понимает, оглобля, что мы иногда песней только и живы. Если Паевли считает трату времени на песни пустым делом, то почему же он не обращает внимания на другие пустотности и глупости? Разве не отнимает у нас старшина Деюнов ежедневно по два часа времени на перестройку топчанов и тумбочек, на равнение вещевых мешков и на показ кончика простыней из-под одеяла? Да это ведь похоже на иезуитское требование ежедневно поливать водой сухие поленья в надежде, что они зацветут розами... Берегитесь, товарищи, песнефобов: это почти всегда подлецы и тупицы или пьяницы, как этот журналист Васильев, который украл себе дебревый псевдоним "А. Дубравин". От него до Паевли меньше полшага...
       Пока курсанты слушали упражнение Грека в пении и риторике, Шабуров читал только что полученное от своего товарища письмо.
       "Пишет вам Александр из части 661, полевая почта 546, - говорилось в письме. - Шлю вам привет, Василий Петрович из "прекрасной Софронихи". Обитаю на старом месте. В части все по-прежнему, в мрачных красках (Вы понимаете, о чем идет речь).
       На днях заезжал ко мне начпрод Гончаров. Привет вам и от него. Жаловался он на порядки, вернее, на беспорядки: отказал Розановой в незаконной выдаче повышенной нормы продуктов, а также не допустил на кухню в трусиках и с немытыми руками. Ну а врачиха пожаловалась своему любовнику, комбату Кравченко (Вы же ее хорошо знаете, это Распутин в юбке). Отдали приказ снять Гончарова с работы за "оскорбление врача Розановой" и направили в отдел кадров...
       Прочитал я ваши отрывки из романа "Перекресток дорог". Все хорошо и правильно, но Розанову звать не Соней, она - Юлия. Ответственно заявляю, так что исправьте. Комарова действительно зовут "Пискуном". Это оставьте в романе, оно красочно.
       В районе Акатихи кто-то ночью обстрелял из винтовки наших патрульных. Дровникова убило, а его товарища (он из нового пополнения, его вы не знаете) ранило в левое плечо.
       Старые бойцы и командиры очень жалеют, что вы не с нами. Будьте здоровы! Пишите ответ. С приветом Александр Шабаров".
       Шабуров свернул письмо "треугольником", задумался: "Ну вот, командарм новый, а дела старые. И по-прежнему безобразничает Кравченко со своей новой любовницей Юлией Розановой. "Распутин в юбке". Это здорово сказано: и разложение подмечено, и беспорядок и остроумно... Действительно, хуже Содома. Сколько лет потом будут искать объяснение этому..."
       - Станови-и-ись! - послышалась команда Деюнова, и Шабуров, положив письмо в нагрудный карман гимнастерки, надел шинель и вышел во двор.
       ... Занимались "по секретному расписанию" ампулометом и химией.
       Ампуломет - это новый вид противотанкового оружия, введенный в обиход в начале 1942 года. Изумительно просто это оружие: короткая толстая труба с внутренним диаметром в 8 сантиметров лежала на санках и свободно качалась на медных или бронзовых цапфах, будто коромысло весов. В хвостовой части трубы такие же ручки, как и ручки затыльника станкового пулемета системы "Максим". Тут же вмонтирована ударная система для производства выстрела.
       В качестве снаряда служила металлическая или стеклянная шарообразная ампула диаметром 80 миллиметров и наполненная самовоспламеняющейся жидкостью.
       Ампулу перед стрельбой вкатывали в трубу с дульной части, как, наверное, вкатывали ядро в пушку еще в XVII веке. Охотничий патрон 12-го калибра вставлялся с казенной части. Силою пороховых газов этого патрона при выстреле ампула выбрасывалась из трубы и могла лететь метров четыреста. Но танк она могла поразить лишь с дистанции в 150-200 метров. Ударившись о броню, ампула лопалась и обливала танк сильной самовоспламеняющейся жидкостью.
       Курсанты с охотой стреляли из ампуломета. Несколькими выстрелами поразили большой мусорный ящик, игравший роль неподвижного танка (к сожалению, в бою танки не стоят смирно, как этот запылавший и задымившийся ящик). Потом кто-то запустил ампулу в машину полковника Паевли, еле погасили, но и все равно успела сильно обгореть.
       Расследовать и найти виновника оказалось невозможным, так как все из подозреваемых немедленно доказали свое алиби по отношению к ампуломету.
       Занятия продолжались: химик учил разжигать костры из железа при помощи небольших термитных шариков (смесь окиси железа с алюминием), снабженных особой теркой-воспламенителем.
       Жгли также цветные дымовые шашки, шашки нейтрального дыма и дымовые гранаты. Вскоре весь учебный плац заволокло фантастическим смешением дымов: вились черные дымовые кудри, полыхали над ними красные клубы, проглядывали оранжевые, синие, зеленые космы, а над всей этой "фантасмагорией" цветов и оттенков колыхалась розовая дымка.
       Начхим, польщенный одобрительными замечаниями слушателей, что им очень понравились занятия, решил расширить беседу и невольно залез в баллистику.
       - Выстрелом называется, - сказал он, - выбрасывание пули из канала ствола пороховыми газами...
       - А как же назвать явление, если из патрона предварительно вынуть пулю? - состроив безобидное выражение лица, спросил местный Швейка, то есть старший лейтенант Коновалов.
       Вопрос этот настолько смутил начхима, что он жалобно и самокритично простонал:
       - Черт занес меня в чужие сани! Давайте лучше вопросы из области химии...
       Но вопросов не было, а время занятий еще не истекло, и его надо было как-то использовать, так что начхим невольно снова "залез в чужие сани", то есть в "политчас". Он проинформировал о наступлении Красной армии в районе среднего Дона, о прорыве частями Воронежского и Юго-Западного Фронтов обороны немцев на участке в 95 километров от Новой Калитвы до Монастырщины и на участке в 20 километров в районе Боковской...
       - Одних пленных взято десять тысяч! - патетически восклицал начхим, войдя в роль политагитатора. - Да еще 200 населенных пунктов освобождено, взяты города Богучар и Кантемировка. А ну, поди-ка сюда, - позвал он младшего лейтенанта Степанова, произведенного в этот чин из младших командиров за храбрость. - Покажи мне вот на карте из газеты, где происходят названные мною события...
       - Не могу, честное слово. Я же географию почти не изучал...
       - Хотя Волгу покажите, Сталинград...
       - Не могу, честное слово. Так вот знаю, где они находятся, даже плавал по Волге, а на карте - не могу, честное слово...
       Подошел незнакомый полковник с красным-красным лицом и с будто бы приклеенной треугольной серой бородкой на широченном подбородке. Его приветствовали, и он отрекомендовался в качестве проверяющего боевую подготовку курсантов по поручению Ставки.
       - Недостатков у вас, товарищи, очень много, - начал он "брать быка за рога". - По пути к вам кое-что наблюдать пришлось, уморительные вещи. Лейтенант Федоринов, например, подает команду: "Взвод, ромбом развернись на столб!" Вы улыбаетесь. И, верно, это смешно, если у командиров такой беспомощный язык строевых команд. Но есть недостатки и более глубокого характера. Их даже не устранишь упражнением, а только закрепишь. Я вам скажу про старшего лейтенанта Шмидта. Все его знаете, маленький такой, с усиками и с медалью "За отвагу". Он мне лично отвечал на вопрос о разнице поддерживающих и приданных средств так: "Приданные средства выдаются девке, когда она выходит замуж, а поддерживающие - если дают взаймы..." Шмидт "разрубил Гордиев узел" житейским способом, но вот почему лекторы, употребляя термины, не дали объяснения им? У вас, товарищ начхим, тоже с этим имеется неувязка. Проверил я тетради с записями по вашей лекции, обнаружил смешное. "Защитные чулки, - написано у многих в тетрадях, - служат для заражения площади при прохождении..." Логика? Нет, тут полное отсутствие логики, товарищи...
       Послышался сигнал на обед, полковник с красным-красным лицом прервал беседу и разрешил старшине Деюнову вести роту в столовую.
       После обеда совсем потеплело, с крыш начали падать капели, но всем было приказано встать на лыжи в валенках в виду предстоящего похода.
       Пока стояли на лыжах, ожидая приказ начальства начать поход, лыжи прихватило к мокрому снегу, ног не сдвинешь. Мимо колонны проехали сани с высоким ковровым задком (Это подполковник Свистельников решил на санях "идти" в лыжный поход).
       Возница, хитрый курносый старик с широкой черной курчавой бородой понукал пегую лошадку с обрезанным по самую хряпку хвостом, пощелкивая языком и подмигивая курсантам прищуренными карими глазами без ресниц, с чуть припухшими веками. Звук у него получался хлопающий, будто старик бил на кулаке молодые кленовые листья.
       - Хорошо человеку на санях идти в поход, - пропел Грек трагическим голосом. - А нам вот... топай-топай, выплывают корабли кверху желтой...
       - К движению приготовиться! - еле слышно сквозь шум поднявшегося смеха прозвучала команда в голове колонны, и сейчас же все застучали, точно аисты клювом. Лыжами застучали, обивая прилипший снег.
       - Шаго-о-ом марш!
       Двинулись, пошли. Зашипели лыжи, заскрипели палки, закачались спины лыжников с зелеными мешками на лямках. С пристроенными к ним алюминиевыми котелками, с ружьями.
       Ночевали в шалашах из хвои, среди соснового леса, вблизи деревни Ожгулево на Бежецком шоссе.
       Спать из-за холода и промоченных валенок не пришлось.
       Ночь выдалась лунная, красивая. Шабуров добровольно вызвался в патрульные, блуждал с винтовкой вокруг лагеря из шалашей.
       Пахнуло ветром, приятный запах наполнил грудь. "Что же так хорошо пахнет? - в мыслях отгадывал Шабуров. - Надо пойти навстречу ветру".
       В сотне шагов от лагеря оказалась небольшая заснеженная полянка. Местами снег протаял, торчали зеленые богульники, похожие на конопляные головки. Раздавленные ногами проходивших здесь солдат, они насыщали воздух тонким лимонным запахом, вылечивая свои раны бальзамом соков.
       Утром, разыграв несколько атак против населенных пунктов и совершив маневр на окружение "вражеского батальона", курсанты запалили костры и начали варить обед: Свистельников, позаботившись о санях и молодой телефонистке, с которой он всю ночь проспал под тулупом, забыл взять с собою телефонный аппарат, а также забыл приказать походной кухне следовать за батальоном...
       Уже вечерело, когда батальон двинулся в обратный путь. Шли через Пашино 1-е, через Никольское, через северную окраину Вышнего Волочка - по улице Шмидта.
       Любопытная улица: здесь одноэтажные деревянные домики имели глубоко выдающиеся в улицу палисадники с зубчатым сосновым тыном. При выходе же на улицу Войкова бросилось в глаза сказочно картинное здание, будто самоцвет среди серых домишек городской окраины. Курсанты, залюбовавшись зданием, даже сбились с шага. Они все глядели и оглядывались на этот удивительный домик: под нежно-красной кровлей узорчатой бахромой висели резные карнизы хохломского стиля. Расцвеченные стены и наличники окон радужным экраном глядели на улицу, а голубые двери из-под крылечного навеса гостеприимно звали прохожих в дом, как пламя свечи бабочку. "Чей же этот домик, до чего красив?" - мысленно спрашивали себя люди, шагая по улице, обрамленной редкими березками со скворечниками и обрубленными ивами с густыми пучками ветвей на вершинах.
       А с Запада доносился гул артиллерийской канонады: снова начались бои на Демянском плацдарме.
       Вечером читали сводку Совинформбюро: за семь дней в районе среднего Дона войска Красной Армии продвинулись на 115-165 километров, захватили в плен 36.600 солдат и офицеров противника, взяли 143 танка, 1805 орудий, 2849 пулеметов, 2000 автоматов, 48.399 винтовок, 7414 автомашин, 1151 мотоцикл, 5800 лошадей.
       ... Наступило 31 декабря. Холодно. Сквозь облака еле пробивался неживой диск солнца, бледный и прозрачный. В лесу ухали пушки, трещали автоматы: части проводили последние маневры, чтобы завтра-послезавтра отправиться на передовую.
       Вечером намечено было отпустить первую роту курсов в город, но все испортил дневальный Анцупкин. Увидев вошедшего в казарму командира роты Бабкина, он подал команду "Смирно!" и петухом подлетел к Бабкину с рапортом:
       - Ваше благородие, за ваше происшествие никаких отсутствий не случилось!
       Бабкин сначала остолбенел, так как понял намек Анцупкина на совершенный Бабкиным какой-то проступок в гарнизоне, за что капитана пропарили несколько суток на гауптвахте. Но потом пришел в себя и начал наступать на Анцупкина, угрожая отдать его под суд и исключить из партии, разжаловать в рядовые за оскорбление.
       Роте такое не понравилось. Началось испытанное гудение, которого Бабкин, как и Деюнов, терпеть не мог. Он позеленел от злости и закричал присутствовавшему здесь командиру взвода Баркову:
       - Назначаю вас на два дня моим заместителем. Отменяю отпуск роты в город и требую от вас обеспечить выполнение приказа, чтобы ни одна душа не убежала самовольно!
       Приказав это, Бабкин быстро вышел из корпуса и уехал в город.
       - Ничего, мужики, выберемся, - заговорщическим тоном сказал Тардасов, когда и Барков вышел по делу из помещения. - У нас там имеется в заборе запасная щель, все пролезем.
       Шабуров от души захохотал, слушая Тардасова. Ведь это толстый высокорослый человек с осанкой генерала и с капитанской "шпалой" в петлицах. Просто не хотелось верить, что Тардасов нашел "щель", в которую сам он пролезет и уж, конечно, тогда любой пролезет за ним. Но факт оставался фактом: Тардасов был самый развитый по части самовольного хождения в город по "заборной контрамарке".
       И на этот раз он снова пошел.
       У забора, у знакомой ему дыры, сделанной "про запас", Тардасов увидел человека в полушубке. Человек, согнувшись, разглядывал дыру, будто бы готовясь нырнуть сквозь нее на улицу.
       - Ну, мужик, - похлопав человека по спине ладонью, спросил Тардасов. - Все там уже пролезли? А то и мне надо, иду в самоволку...
       - Вот тебя-то я и ожидал, - прозвучал неприятно знакомый голос. Человек в полушубке повернул лицо, и удивленный Тардасов узнал в нем Баркова.
       - Кто выдал? - резко и неожиданно спросил Тардасов.
       - Зайцев, - выпалил Барков против своего желания. - Это он вам "банки" вспомнил...
       - Ну что ж, назначайте в наряд вне очереди, - покорился Тардасов. - Разрешите идти?
       - Идите!
       В казарму Тардасов пришел с твердым намерением избить Зайцева за предательство. Но там он увидел столпившихся у репродуктора курсантов, прислушался.
       - Наши войска штурмом овладели городом Великие Луки, - гремело из репродуктора. - Это новый подарок стране и всему антифашистскому миру, встречающему Новый год...
       - Ну, тогда отставить, - махнул Тардасов рукой и посмотрел на испуганно косившего на него Зайцева. - Бить тебя хотел, но прощаю во имя успехов на фронте. Новый год наступает, прощаю. Пусть все идет житейским способом...
      
      
      
      

    2. БАЛ

      
       Организовав охрану и проверив подготовку к новогоднему балу, начальник старооскольской городской полиции Виктор Викторович Антонов в раздумье вышел из двухэтажного здания бывшего Райкома партии на улицу.
       Слегка мело. Снежная пыль, косматясь и шурша, волнами наискосок пересекала улицу, омывала лобастые булыжники мостовой, чуть поблескивавшие в лучах фонарей и мотоциклетных фар. Трещали моторы, пронзительно кричали сирены.
       "Неспокойно, неспокойно, - мысленно оценивал Антонов происходящее. - Приказал сегодня комендант вычистить улицу. Ну, вот и вычистили, камни заблестели. А зачем? К утру снова заметет, завалит снегом. Да и разве этой чистотой обманешь народ? Нет, люди знают, что немецкие дела плохи. Сегодня самолет разбросал советские листовки... Да и мотоциклы узносились по городу. Неспокойно, неспокойно..."
       Высокий, черноволосый, с маленькими черными птичьими глазами на темнокожем лице, Виктор Антонов беззвучно улыбнулся тонкими ехидными губами, поправил свою каракулевую шапку-"гоголь", зашагал на квартиру к своему дружку, к Волочаеву.
       Тот служил раньше кредитным инспектором отделения государственного банка, немцами назначен в управляющие банком. Возвышение. Застал его Антонов дома за бутылкой вина.
       Встал навстречу другу. Шатаясь и расставив руки для объятия, нетрезво облобызал Антонова, пригласил к столу. Оба они высокие и оба черноволосые, похожие на цыган. Лишь у Волочаева глаза не черные, а карие и большие, будто старинные медные пятаки. И они были тусклыми или от вина или от смятения, царившего в душе и похожего на рой беспорядочно мечущихся мошек над коровой или лошадью в сумерках наступившего вечера
       - ... Ну, зачем этот бал, заче-е-ем? - трагически потрясая кистями рук и наваливаясь животом на стол, чтобы подвинуться ближе к Антонову, вопрошал Волочаев. - Комедия...
       - Конечно, комедия! - Антонов опрокинул стакан вина в рот, закусил ноздреватым сыром с завода господина Вензы, закашлялся. - Но комедия эта имеет смысл: понадобилось успокоить несколько народ и создать у него впечатление, что дела немецкой армии улучшились... Раз бал справляем, значит, есть надежды...
       Волочаев присмотрелся на Антона с удивлением. Даже в тусклых медных глазах колыхнулось что-то человеческое, ироническое, отчего они немного посветлели.
       - Неужели вы поверите этой комедии?
       - Начальник полиции по долгу службы знает правду в голом виде, а не в бархате нарядов, в которых будут ее показывать другим! - сердито возразил Антонов, полез во внутренний карман и начал шарить рукою. Вытащил пачку бумаг, бросил на стол. - Полицаи наши плохо работают, ни одной листовки не доставили в полицию, а вот бывший поп, ныне владелец свечного завода и наш агент в "Новой жизни", Мазалов Иван Сергеевич расстарался... Это вот все его, он подобрал и принес мне. А еще Таиська Чунихина, что венгерского офицера в мужья себе взяла на постой, принесла целую пачку. Вот они, читайте! - он швырнул листовки прямо на стоявшую перед Волочаевым тарелку с сыром.
       В одной из листовок сообщалось, что советские войска 16 декабря перешли из района южнее Сталинграда в наступление против котельниковской группировки танковых соединений немецкого генерала Манштейна, разгромили ее и заняли 29 декабря город и железнодорожную станцию Котельниково.
       - Вы понимаете, что это значит? - впялившись птичьими глазками в Волочаева, в руках которого дрожала листовка, спросил Антонов, и сам же ответил: - Это значит, что рухнули надежды на освобождение 6-й и 4-й танковых армий, окруженных советскими войсками под Сталинградом... Теперь фон Паулюс ничего уже не сможет сделать, хотя и представляет собой одного из талантливейших немецких генералов. Вот судьба... Но мы должны, как приказано комендантом, создавать у народа и у наших сотрудников впечатление благополучия. На сегодняшний бал обещал приехать из Курска полковник Букреев Павел Петрович со своей супругой. Он ведь все же женился на Лиде, на шпионке немецкой разведки...
       - Ну, это пара, им теперь легче будет работать вдвоем на одного хозяина, - с завистью в голосе сказал Волочаев, налил вина полстакана и выпил, как воду, даже не поморщился. - А вот я свою бабу так и не уломал, не захотела сотрудничать, все одному приходится...
       - Не горюйте, у меня такая же история. Бабы, сволочи, носом чуют, что мы проиграли ставку... Читайте дальше... А на вечере, то есть на балу, мы сегодня должны смеяться, чтобы у других создавать впечатление. Там будет выставлена новая карикатура на Советскую армию под Сталинградом. Написал этот сморчок с полипами в носу, Ванька Толмачов. Изворотливый, сволочь, хотя и сопли у него текут из носа непрерывно: хотели его Советы в армию угнать, сдезертировал, а теперь вот у нас в газете "Новая жизнь" такие карикатуры рисует, что у коммунистов зубы скрипят. Ведь придумал же, к новому году: "Медведя поймал". Так называется его карикатура, которую мы выставим на балу. Армию Паулюса он изобразил в виде огромного медведя, в шерсть которого вцепился да и застрял красноармеец. Лицо испуганное, мученическое, а кричит бодро: "Я медведя поймал!" "Веди его сюда!" - покуривая трубку, отвечает Сталин. "Не идет", - разъясняет красноармеец. "Так сам иди! - сердито кричит Сталин. - Надо оперативнее действовать..." "Медведь не пущает, - стонет красноармеец, и глаза у него под лоб закатываются. - Запутался я в медведе. Жизни не рад!"
       - А что он думает делать, когда коммунисты в город возвратятся? - спросил Волочаев. - Ведь мы его не сможем взять с собою...
       - Об этом бросьте! - со злостью прервал его Антонов. - Нас и самих немцы не возьмут. Некуда. А за Толмачева и за Мазалова нечего беспокоиться. Эти рептилии при всех режимах сумеют пьявками присосаться и жить в свое удовольствие. Они же умеют держать нос по ветру и лизать казенник начальству, доносить на неугодных начальству личностей какую угодно клевету. Такие нужны будут и вельможам-коммунистам, сохранятся. Сохранился же Иван Сергеевич Мазалов, хотя он в декабре 1917 года был организатором и душою восстания против Старооскольского Совета, а свою церковь Михаила Архистратига сделал тогда базой восстания и убежищем для заговорщиков. Никакая ЧЕКа его не расстреляла. Теперь вот и при немцах в почете, списки смертников составляет... Сохранится, будет заниматься тем же и при коммунистах. Также и Толмачов...
       - А если нам также?
       - Не выйдет! - махнул Антонов рукою, осушил еще один стакан вина и сейчас же побежал к умывальнику, начал поливать голову холодной водой. Храпел, отплевывался, потом вырвался. К столу возвратился бледным, птичьи глазки лихорадочно сверкали. Отстранил рукою предложенный Волочаевым стакан вина, выругался: - Отойдите, в бога... мать! И так кишки вывернуло, кажется, не засмеюсь на балу, а должен. Понимаете, должен! И все равно у нас не выйдет. Терпеть не умеем, когда нас дегтем мажут. А коммунистическая власть любит мазать. На всю жизнь замажут, без надежды оставят, хоть ты будь гений или талант. Им все равно. Скажешь свою мысль или захочешь потребовать себе места по таланту, так они тебя с навозом смешают. Скажут, что ты не скромный, что ты авантюрист и карьерист. Все скажут. Ты возразишь, тогда тебя в газетном фельетоне зверем допотопным изобразят, не дадут тебе и строчки для опровержения напечатать. И будешь ты всю жизнь ходить с их каиновым пятном. Я же знаю, на себе испытал. Они не только нас, сами себя непрерывно мажут в деготь, такая уж у них натура.
       Что вам сказать о себе? Вы, наверное, и так уже все знаете...
       - Но выслушаю с удовольствием, - сказал Волочаев. - У меня ведь тоже кипит в груди, но я не умею обобщать в общем масштабе, почему и все мне кажется туманным, неясным...
       - Да-а-а, туман, - простонал Антонов. Смахнул со лба и со щек воду, стекавшую с мокрых косматых волос, зашагал вдруг по комнате, гулко бухая о пол сапогами. - Знаете вы армянский анекдот о воробье, который упал от мороза на дорогу, а тут корова на него нагадила. Отогрелся, высунул голову и защебетал. Он, бедняга, думал, что весна наступила, а тут его кошка сцапала и съела... Не знаете. Ну, я об этом анекдоте узнал от секретаря Старооскольского Райкома партии Никулина. Пришел я к нему перед войною и рассказал о злоупотреблениях коммунистов в "Росконде". Я ведь бухгалтером там работал, мне все это видно было, как на ладони.
       Выслушал меня Никулин, усмехнулся и спросил: "А кто ваш папаша? Говорят, он был священником и в 1919 году бежал с белыми в Крым..."
       "Да, говорю, так оно и было. Но при чем же тут папаша, о котором вы также мало знаете. А ведь он написал книгу "О путях к хлебу насущному", и вам бы следовало ее изучить, чтобы знать жизнь и знать, почему люди бегают и мечутся в поисках жизни. Я вот, например, аспирантуру кончаю, есть мечта заняться научной работой, а вы мне о папаше напоминаете... Значит, решили дорогу для меня закрыть?"
       Вот тут как раз и рассказал Никулин анекдот о воробье, корове и кошке. Рассказал, нахохотался сам вволю, потом на меня закричал: "Если будете во все лезть и доносить на коммунистов в Райком или еще, куда о безобразиях, о которых мы вас не спрашиваем, я позвоню Горынину и вас приберут. Не спасет вас никакое звание, не поможет вам никакая аспирантура! Поймите мораль, вытекающую из анекдота о воробье: залез с головою в кал, сиди и молчи, иначе кошка съест..."
       Понимаете, что осталось мне делать? Бороться в надежде смыть деготь... Вот и пришел я на службу к немцам, стал начальником полиции... Ну, читайте еще. Вот эту листовку читайте, тут один поп пишет, к Сталину обращается...
       Волочаев взял из рук Антона помятую листовку, разгладил ее ладонями, начал читать вслух:

    "Дорогой наш отец!

       С первого дня Великой Отечественной войны против исконных врагов русского народа - немецких зверей, призывал я прихожан своей церкви помогать Красной Армии, в своих проповедях я проклинал немецких насильников и детоубийц, проклял их за развалины Истринского собора, за все горе, которое они причинили русскому народу. Верующие еще тогда внесли 20 тысяч рублей, а я сам сдал из своих средств 30 тысяч рублей на нужды обороны Родины.
       Сейчас, следуя примеру патриотов нашей Родины, я, священник Шубинского прихода, Кунгурского района, Молотовской области, Александр Троицкий, решил на свои личные сбережения приобрести для Красной Армии самолет и вношу на это великое дело сто тысяч рублей. Пятьдесят тысяч рублей я уже передал Госбанку и пятьдесят тысяч внесу к 15 апреля 1943 года.
       Наша Отчизна всегда была сильна и непобедима тем, что на ее защиту выходил весь русский мир. Воины нашей земли много раз прославляли русское оружие, показывая чудеса храбрости и отваги. Никогда не вставал и никогда не встанет русский человек на колени перед иноземным захватчиком.
       Примите от меня, великий Сталин, мой скромный подарок для Красной Армии. Желаю Вам победно вести русское воинство в бой с фашистскими супостатами.
       Я обращаюсь ко всему русскому духовенству и верующим с призывом вносить свои сбережения в фонд защиты Отечества, в фонд строительства новых эскадрилий самолетов и новых колонн танков.

    АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ ТРОИЦКИЙ".

       -А что вы думаете, у этого попа ум тонкий! - воскликнул Антонов. В начале войны он дал коммунистам 30 тысяч, чтобы привлечь к себе народ и заработать полмиллиона. Теперь, когда и без него немцев побили под Сталинградом, попик размахнулся на целую сотню тысяч, чтобы увеличить свою популярность и заработать миллион...
       - Ну его к черту этого попа! - выругался Волочаев. Позвенев горлышком бутылки о пустой стакан, раздумал и отодвинул бутылку с вином в сторону. - Нам следует о себе позаботиться...
       - А зачем? - с неожиданным безразличием в голосе спросил Антонов. Вынул из кармана маленький браунинг, поигрался им, подбрасывая на ладони, потом пырнул дулом в рот и покосился на удивленно вытянувшееся лицо собеседника, засмеялся: - Не бойтесь, не сейчас. Это я тренируюсь, если действительно придется... А, наверное, придется. Логически давайте рассуждать: стоит ли нам бежать в Германию, если немецкая армия в самом деле рассыплется? По моему, не стоит. Нас найдут и там, догонят советские войска. Да и в Германии русских немало. Встретят, не помилуют. Вы скажете, может быть, что можно сдаться потом англичанам или американцам. Но, во-первых, они вряд ли появятся в Европе, пока идет война и существует на надежа на Германию в борьбе с коммунизмом. Во-вторых (И это для меня самое главное), я не намерен жить бесправным эмигрантом за границей. Таким бесправным воробьем я не захотел жить и в России, не только чтобы жить за океаном...
       - Но, может, нам удастся приспособиться к Советам, если они одолеют...
       - Не знаю, как вы, а я не смогу приспособиться. У меня принципиальный характер и я готов лезть на нож, если, как и в довоенное время, в России будет фактическое неравенство людей перед законом... Но не только в этом дело. Я слишком много знаю о том, что делают немцы сейчас, начав думать о неизбежности отступления из России. Они решили начинить нашу землю минами, снарядами, взрывчаткой самой мощной разрушительной силы. Начиняют они взрывчаткой землю под Старым Осколом, под Курском, под Харьковом, под всеми городами. И никто из нас не гарантирован от внезапного взрыва и полета в воздух вместе с обломками зданий, пылью, прахом. На прошлой неделе пришлось мне быть в Щиграх, чтобы взять своих ребят с "курсов полицейских". Встретился с одним верным человеком, в курской комендатуре работает переводчиком. Рассказывал он мне, что ночами целые команды работают, зарывая снаряды и мины, ящики со взрывчаткой в колодцы, в подземелье на обширных пространствах и на пустырях Курска. Когда все это будет взорвано, мы не знаем. Но оно будет взорвано...
       - И в Старом Осколе может быть взорвано?
       - Думаю, что и здесь будет взорвано...
       Волочаев побледнел, инстинктивно заглянул под стол, будто там лежала адская бомба. Потом он встал и начал молча одеваться, как бы забыв о присутствии Антонова. Тот засмеялся странным диким смехом.
       - Ну, вот и вы, кажется, понимать начали, что спасаться нам будет негде, если немцы отступят из России. Они ведь одни знают сроки взрыва и секрет обезвреживания заложенных ими фугасов. Я не напрасно тренируюсь с браунингом: как только все прояснится, исчезнут последние надежды, так суну в рот дуло, нажму спусковой крючок... Но это не сегодня, не сегодня... Сейчас идемте на бал. А какие штучки там будут, загляденье: царицей бала выступает сегодня Калерия Митрофановна Благовещенская в волшебном костюме Евы, лишь только шелковые ленточки будут вокруг ее естества на специальных позументных ремешках. А в заключительной части вечера появится фея совсем раздетая, лишь с тремя фиговыми листочками на причинных местах...
       - Кто же это? - осмелев от распалившегося воображения, переспросил Волочаев.
       - Анисимова Маруська, Мотылек...
       - Ах, шкура она! - воскликнул Волочаев, глаза сверкнули бешенством и ревностью. - Она же обещала мне придти на ночь. Я и жену выпроводил к своим...
       Антонов захохотал:
       - Ну и что ж, разве она не может после этого?
       - Она то может, но я не захочу... Паску-у-уда! - потрясая кулаками, Волочаев бросился было к бутылкам с вином, но Антонов схватил его за плечи и удержал, подтолкнув к двери.
       - Хватит здесь, пошли. Надо поберечь местечко для даровых вин: сегодня угощает нас комендант, господин Гуха...
       ... Антонов с Волочаевым вошли в здание в тот самый момент, когда расфуфыренная и надушенная белобрысая дамочка с черными хитрыми глазами рассказывала согнанным сюда для обслуживания бала женщинам о немецкой культуре.
       - Ох, если бы вы могли все это понимать, а то ведь вы - грубые, неотесанные, - подвизгивала она от особого упоения, что сегодня снова приглашена после бала спать к венгерскому полковнику. - До чего же немецкие и венгерские офицеры культурны: в дверь впереди дам не проходят, курят с разрешения, даже целуют, приговаривая комплименты...
       - Постоим, послушаем, - шепнул Антонов Волочаеву, и они притаились у двери вестибюля, незамеченные рассказчицей и слушавшими ее женщинами. - Вы знаете эту дамочку? Жена Лобынцева Ваньки, что в редакции работал. Сам он где-то в армии обретается, а его Клавочка осваивает "западную культуру", пьет и спит с немецкими или венгерскими офицерами... А расхваливает их как, послушайте...
       - ... Вот, поверите ли, меня полковник всю одеколоном и духами смачивает, когда мы спать ложимся. Даже тело горит... И я удивляюсь, Анна Кондратьевна, - обратившись к маленькой сероглазой старушке в коричневой юбке и синей кофте на узких устало опущенных плечах, с укором в голосе сказала Клава Лобынцева. - Да, удивляюсь, зачем понадобилось вашей Асе, такой красавице, ехать в эвакуацию, чтобы там голодать и кормить вшей? Ведь у нее бы здесь было сейчас столько поклонников, что рукой не провернешь. Пожилась бы здесь с офицерами, западную культуру бы узнала... Да и вам не пришлось бы отбывать принудиловку и мыть полы в этом здании, убирать за нами мусор...
       - Ох, господи, боже мой, - перекрестилась старушка. - Мы ко всему свычны: приказывают, подметем. А вот не знаю, что мужу скажешь, если домой вернется и спросит о жизни...
       - Мой дурак не разберется, - заносчиво воскликнула Лобынцева, - да и не придут... наши: немцы их не пустят. За Урал загнали, назад не пустят...
       - На все божья воля, - снова перекрестилась Кондратьевна. - Только вот в бумажках с самолетов пишут иное...
       - Как вот хлопну! - мгновенно рассвирепела белобрысая блондинка с черными глазами и замахнулась на Кондратьевну кулаком. - Настроение своей брехней портишь. Тьфу, серость! И навозом от вас пахнет...
       Кондратьевна инстинктивно защитилась рукой, но Лобынцева не ударила ее, побежала по ступенькам лестницы на второй этаж, откуда доносились звуки музыки: у пианино сидели строгая седовласая Валентина Михайловна Рождественская с прямой, как доска, спиной, с длинноносым бледным лицом, похожим на маску, и ее ученица - Михеева Валентина Борисовна с остреньким птичьим носиком на скуластом лице и реденькой косичкой наплоенных каштановых волос.
       В четыре руки, вспоминая детство и доброе старое время, возрожденное при фашистах (отец Валентины Михайловны был духовным цензором, а она теперь стала надзирательницей гимназии), они с азартом наигрывали "Собачий вальс". Они даже забыли при этом, где они находятся.
       Рыжий высокий обер-лейтенант с голубыми фанатичными глазами и с дамской сумочкой в руке подошел к пианисткам и начал что-то говорить по-немецки. Это был корреспондент газеты "Фолькишер Беобахтер". В сумочке у него хранились новогодние билетики с вопросами о желаниях и мечте участников бала. Они были написаны по-русски, но корреспондент предпочитал говорить по-немецки в надежде, что его немедленно обслужат Бабаковы - отец Николай Михайлович и дочь - Галина Николаевна, работающие переводчиками.
       Так оно и случилось: спотыкаясь на ходу и тряся стриженой седой головой, бросился через зал к корреспонденту круглолицый Бабаков в узких черных брючках и старинном фраке, источающем острый запах нафталина. Но дочь оказалась проворнее, перехватила папан, заулыбалась корреспонденту:
       - Фрау Валентины единодушно выражают Вам свое восхищение и на ваш вопрос о близких родственниках имеют честь заявить: "Самыми родными для них являются люди арийской расы, талантливые исполнители великих и облагораживающих идей незабвенного фюрера Третьей империи и строителя нового порядка. Корме того, Валентина юная мечтает стать супругой арийца и матерью сына арийской крови..."
       - О-о-о! - вскинул брови и скользнул глазами по худосочной груди Валентины юной, с удивлением и разочарованием в голосе протянул обер-лейтенант. Он поклонился и, повернувшись кругом, через плечо бросил по-русски: - Марш!
       Валентина старая и Валентина юная недоуменно переглянулись, стараясь разгадать двусмысленное слово "марш!". То ли немец потребовал музыки, то ли приказал музыкантшам убраться к чертям.
       "Наверное, рассердился за "Собачий вальс"? - мелькнуло в голове Валентины Михайловны, следящей за обер-лейтенантом, который подошел к Романенко Александре и спросил на ломаном русском языке:
       - Ви шего шелаль новый год?
       - Валюшка, ему нужна музыка, - прошептала тогда Валентина Михайловна своей ученице. - Его требование "Марш!" надо так понимать, не иначе...
       - А что будет лучше? - спросила та замирающим голосом.
       В ответ Валентина Михайловна отбросилась назад, распрямила спину-доску и, не жалея сил, ударила по клавишам, выжимая из пианино звуки модного фашистского военного марша Вейселя.
       - О-о-о! - вскинув брови, заулыбался обер-лейтенант, выхватил из кармана ручку-самописку и блокнот, попросил Александру Романенко повторить свой ответ и замахал рукой, чтобы прекратили играть на пианино. - Ваш слов напешатаем ин "Фолькишер Беобахер".
       Александра встала. Высокая, статная. Грудь выше носа. Темные волосы завиты, локонами по плечам рассыпались. В карих глазах злые огоньки метнулись (Вспомнилось, при советской власти развороту не было).
       - За себя отвечаю и за свою подругу, за Валю Прохорову. Она заболела, не смогла быть сегодня на балу, но просила меня..., - Александра не досказала, о чем просила ее Прохорова Валя, начала говорить быстро, еле успевал Бабаков переводить, а корреспондент записывать.
       Она желала победы Германии над всем миром, желала стать женою немецкого офицера, желала объехать с мужем всю планету и все посмотреть, желала пить вина и ромы всех марок, а потом, особо подняв голос и приняв позу гарцующей амазонки, добавила звонким голосом:
       - Наиболее всего желаю, чтобы наши никогда больше не пришли в Старый Оскол!
       Валентина Михайловна захлопала в ладоши, потом все захлопали, зааплодировали. Обер-лейтенант строчил и строчил самопиской в блокнот для "Фолькишер Беобахтер".
       - Господа, я предлагаю встать перед портретом фюрера! - закричал контролер тридцати двух мельниц Алексей Воротынцев. - И пусть господин корреспондент запечатлеет это на пленку фотоаппарата, чтобы весь мир видел нашу преданность новому порядку. Мы теперь лошадей пшеном кормим, а не то что...
       Гул голосов, оваций, восторгов слышен был и внизу, в вестибюле. Но Антонов с Волочаевым продолжали стоять за перегородкой, с интересом вслушиваясь в разговор невольниц, так как не там, вверху, а здесь, внизу, отражались в словах истинные настроения и мысли народа, его оценки дел и людей.
       - ...скажи, какая подлюга, с кулаками полезла было на старого человека! - приглушенным голосом восклицала Сударикова, привставая на цыпочки, хотя и без этого была на целую голову выше всех ее собеседниц. Высокая, худая, она сверкала обиженными большими светлыми глазами, торопливо запихивала под рыжеватый платок белокурые космы выбившихся волос, потом погрозила вслед ушедшей наверх Лобынцевой Клавы: - Шлюха бессовестная! Еще немецкой культурой похваляется и что кобели ее одеколоном смачивают на постели. Они вон и ее подружку, жену богомаза Филонова смачивают и по городу катают в шляпе с перьями и с сеткою на морде. И Михеева от этих кобелей забеременела... Тьфу, суки бессовестные! Еще про культуру говорят. Знаю их культуру собачью. Привела я своего мужа, калеку безногого на комиссию, чтобы меня в Германию не угнали и не оставили его без ухода. Вы же все знаете, какой калека мой муж, весь город знает. А вот Софья Александра Петрова, врачиха, на немцев в комиссии работает, отбирает людей в Германию на каторгу... Она затопала на меня ногами, закричала, что я брешу и муж мой брешет. Потом офицер дал мне по шее, чуть голову не отломил. А Клавка Лобынцева культурой немецкой похваляется: впереди ее офицеры в дверь не заходят, не закуривают без спроса... Тьфу, подстилка немецкая, сука продажная!
       - Говорят, скоро наши придут и повесят таких проституток, - вставила одна из женщин, но другая толкнула ее в плечо и возразила:
       - Если бы этих сук бабам отдали на распоряжение, то и повесили бы, а мужики могут сплоховать. Расчувствуются от женского тела, сплохуют. Они же, эти суки барабанные, садятся к фашистам на колени, арии поют. Соседка у меня, Киселева, что только не выкамаривает с фрицами, глядеть противно. А потом и к нашим мужикам на колени залезет, подставится... Таких и не повесят...
       Сколько бы еще слушали женщин Антонов с Волочаевым, но им сорвала это занятие зычная сирена автомобиля, подъехавшего к зданию. Они вспомнили, что должен приехать полковник Букреев из Курска, рванулись на улицу. По дороге Антонов успел шепнуть Волочаеву:
       - Слышал, как они немцев любят?
       - Да, - отозвался Волочаев. - Но особенно ненавидят они своих шлюх... И нас, наверное...
       ... До полночи оставалось недолго, так что полковника Букреева с супругой, Лидой, провели прямо за уставленный яствами и винами стол. По залу кружились пары, вальсируя под музыку. Рождественская с восторженным упоением играла на пианино, рядом с ней стоял высокий сутуловатый старик с огромной бородой, искусно играл на скрипке. Это Николай Кузьмич Чмырев из слободы Ездоцкой.
       Сверкали огни, хлопали ракеты в руках рыжей женщины с невыразительными синеватыми глазами и тупым длинным лицом, похожим на лемех плуга, дождем сыпались из ракет и разлетались по залу разноцветные бумажные кружочки конфетти. Временами рыжая бросала в публику серпантин, отчего танцующие начинали походить на пауков, запутавшихся в разноцветной паутине из узких бумажных лент.
       Саму рыжую никто не приглашал на танцы из-за ее отвратительной внешности, а только покрикивали на нее: "Поддай, Гусарева, конфетти, поддай серпантину!" И она поддавала, дергая за нитку терки ракетницы, стреляя в воздух и следя с удивлением и радостью за разноцветной метелицей круглых бумажек, осыпающих головы и плечи собравшейся в здании биржи труда компании.
       Но когда появилась в зале Лида Букреева, Гусарева ротозейно уставилась на нее и забыла о стрельбе.
       - Какая представительная-а-а, - чудаковато протянула нараспев, всей своей душой завидуя красоте супруги Букреева. "Мне бы хоть половину ее красоты, - попросила в мыслях чуда у природы. - Нет же ведь, не получается: одним женщинам все, другим ничего, кроме женских признаков! Впрочем, Калерия Митрофановна или, скажем, Маруся Мотылек во много раз красивее этой Лиды, и она, наверное, позавидует им не меньше, чем я ей".
       - Гусарева, пали! - баском крикнула Пава Георгиевна Кочаровская, проносясь мимо нее в вальсе и держа в своих объятиях тощенького Ивана Сергеевича Мазалова, владельца свечного завода, бывшего священника Михайловской церкви. При этом она неосторожно прижала его своими могучими руками к себе так, что у того выкатились глаза и сам он заикал, серая бороденка его треугольником задвигалась. - Ах, извините. Загляделась на супругу Букреева, не соразмерила...
       - Ничего, ничего, - тщедушно выговорил Иван Сергеевич, через силу храбрясь и посматривая снизу вверх на огромную Кочаровскую, танцевать с которой пошел по особо важным соображениям: он заключил договор с рядом мамаш на избавление их дочек от отправки в Германию, а в этом деле Кочаровская имела почти решающее значение.
       Лида заметила проявленный к ней всеобщий интерес, встала из-за стола и потянула мужа за рукав:
       - Всего один круг. Пусть посмотрят искусство...
       Букреев согласился, считая, что в таком положении ему еще удобнее будет проследить, на кого и как повлияет наряд Лидии. Он уже давно подозревал, что жена работает не только в германской разведке, но и еще в какой-то, и это хотелось выяснить. Однажды Лида обмолвилась, что весь ее наряд, в котором она впервые встретилась с Букреевым у Московских ворот в Курске, подарен ей одним человеком в день рождения. Но назвала она такой день, в который, как проверил Букреев, Лиде никто не справлял именин. Это насторожило его. Вторая же обмолвка жены, что этот наряд служит ей опознавательным знаком при выполнении заданий, совсем распалил в Букрееве интерес разведчика. Он проверил, насколько это возможно, и убедился, что в системе немецкой разведки такого знака не существовало, по крайней мере, на оккупированной территории Курской области. И вот, отправляясь в Старый Оскол с Лидой, он настоял, чтобы она оделась именно в тот наряд, в котором впервые встретил ее у Московских ворот Курска. Лида отказывалась и ссылалась на холод, но Букреев все эти возражения снял, укутав жену в меха и так доставив ее в Старый Оскол.
       Все пялили глаза на Лиду, плывшую в объятиях Букреева в вальсе. Высокая, смуглая, она была в шляпке с вуалью, в короткой юбочке, обнажавшей красивые ноги в телесных чулках и лаковых туфельках.
       Но сколько не приглядывался Букреев, он в глазах людей не находил того интереса, который бы помог ему разгадать тайну. И когда уже круг подходил к концу, Букреев заметил стоявшего в углу человека, который глядел на Лиду с изумлением, старался встретиться с нею глазами, взором как бы спрашивал: "Почему вы в этом наряде, если не получали от меня никакого задания? Или вас перехватили?"
       Теперь Букрееву сразу стало ясно все: он знал этого человека, Лебедева Евгения Викторовича, курского радиотехника и резидента венгерской разведки. "Значит, Лида работает не только в немецкой, но и в венгерской разведке, - со злорадством подумал Букреев. - Теперь я знаю, как мне поступить... Через нее выясню, известно ли венгерскому командованию о минировании Курска немцами, не будут ли венгры мешать нам минировать и Старый Оскол. А минировать надо: поражение обозначилось, придется отступать. Новогодний бал ничего не изменит, лишь, возможно, породит у некоторых дураков и легковеров некоторые иллюзии... Но и черт с ними, пусть утопают в иллюзиях, а я постараюсь недели через две выехать в Германию. Разыщу этого старичка, генерала Асского, и размозжу ему голову. Из-за этой старой клячи придется, видимо, умереть мне без генеральского чина. Теперь уж не отличишься, при отступлении... Ну ничего, я не один, нас таких много... Эх, взорвать бы поскорее Курск и Старый Оскол, все к черту. Сделать бы это можно сейчас, а не через несколько лет, как немецкое командование рассчитывает. Да, можно бы взорвать, но нет у меня верных людей: Ксенью Васильевну, оказывается, успел все же пристрелить маршал Кулик, убегая из ее постели в Ростове. Был еще один верный человек большого масштаба - Сазонов-Беляев, но и его вчера уничтожили сволочи партизаны. Взорвали на станции Котел вместе с броневиком..."
       Увлеченный своими мыслями, Букреев механически начал было новый круг вальса, хотя все другие пары устремились к столам.
       - Пашенька, достаточно, - наклонившись к мужу, сказала Лида и повлекла его на свое место. - Ты устал, наверное, за эти беспокойные дни, стал бледным и рассеянным...
       - Ничего, это пройдет, - ответил Букреев. Он повернул к столу, пропустил Лиду впереди себя, сел рядом с нею и присмотрелся на ряды бутылок, горы колбас, печенья, всяких сластей, под тяжестью которых ломились столы. "Видел вчера несколько трупов, от голода люди умерли, а сколько яств, сколько пития на этом столе, - мелькали у него мысли. - Ну и черт с ним, с голодным народом и с голодным государством. Как русский офицер, я еще не прочь бы защищать Россию великого князя Кирилла, но отдать ее снова во власть Сталина - лучше уморить людей голодом, взорвать города..."
       Начальник городской полиции, Виктор Антонов, посмотрел на часы. Было без нескольких секунд двенадцать. Включил репродуктор. Сначала захрипело, потом будто бы хлынули железные звуки марша, потом послышался лающий голос, и все немедленно встали, зазвенели опрокинутые стаканы. Упало что-то и разбилось под столом: говорил сам Адольф Гитлер. Он уверял, что новый год принесет Третьей империи окончательную победу, что идет тотальная мобилизация и готовится новый вид оружия, с помощью которого будет разбита Красная Армия, будет сожжена Москва...
       Потом начались тосты, выкрики. Через несколько минут опьянение стало господствовать в застолье, наступила пора показать искусство.
       - Первым нашим номером, - возвещал чей-то голос из затемненной комнаты, - будет показ феи красоты. Приготовьтесь принять красоту в ее естестве, не испорченном тряпьем нарядов...
       Люди продолжали переговариваться, шуметь. Играла музыка. Лебедев, сидя рядом с Букреевым, незаметно уронил в его стакан с вином какую-то белую пуговичку. "Неужели не выпьет? - подумал с опаской. - Тогда придется списывать его гранатой или ножом. Жить одновременно в этом мире мы уже больше не можем. Если я не сделаю так, через несколько дней его агенты уничтожат меня. Он выяснил, догадался о моей связи с Лидой..."
       - Внимание, внимание! - снова послышался голос из затемненной комнаты. - Фея красоты ждет тишины, чтобы выйти...
       "Фея красоты! - усмехнувшись, цинически подумал Лебедев. - Наверное, записная проститутка? Посмотрим".
       Но тут же он прислушался у шепоту за своей спиной. По голосу узнал знакомую женщину, у которой приходилось спать несколько раз. Она объяснялась ему при этом в любви и преданности. Теперь она сидела за соседним столом рядом с обнимавшим ее офицером-мадьяром. И она шептала мадьяру то, что уже не раз шептала Лебедеву:
       - Меня зовут Ниной Георгиевной, если вас интересует. - Голосок ее замирал. Оглянувшись, Лебедев увидел, что Нина Георгиевна кокетливо моргала глазками, трясла поднятыми кистями рук, оттопыривая мизинцы. - Я искусная модистка и костюмерша. Вы в этом убедитесь, когда выйдет на показ царица нашего бала, Калерия Митрофановна. Это еще жаль, что мне поздно поручили ее костюмировку. Я бы могла сделать ее снегурочкой. Она прямо бы вся сияла в блестках... А у вас, простите, есть квартира? А то бы я не прочь пригласить вас к себе...
       Мадьяр сразу сообразил, облапил Нину Георгиевну обеими руками, и она застонала в страсти:
       - О, любимый, родной. Я готова для вас на любой подвиг... Скажите, и я совершу..., даже замуж за вас готова выйти немедленно...
       Во поле березка стояла-а-а,
       Во поле кудрявая стояла-а-а, - послышался из темной комнаты чарующий женский голос. Он все усиливался, приближался. Вспыхнули два приготовленных заранее юпитера, и в их зеленых и розовых лучах появилась из комнаты совершенно раздетая женщина. Она шла, слегка запрокинув голову, и пела музыкальным грудным сопрано, пела русскую песню о березке. Все узнали в женщине Марусю Мотылька. Но никто до этого не знал, как действительно хороша она телом.
       Замерла музыка, погасли шумы, наступила тишина и напряженное внимание. Покорив все и всех, Маруся Мотылек прошла через весь зал мимо столов и пировавших перед тем людей, скрылась в дверях, будто видение.
       - Вот это штучка! - ахнул Букреев, но Лида сейчас же дернула его за рукав, ревниво, зло посмотрела на него.
       - Иди за нею, она еще не успела одеться!
       - Зачем идти? - поглядел Букреев на жену насмешливым взором. Он взял стакан и выпил его швырком, как пил лишь в минуты особого возбуждения. Лебедев видел это и чуть не вскрикнул от радости. - Зачем идти, - повторил Букреев, - если ко мне могут привести эту штучку для допроса...
       Лида закусила губу, хотела выйти из-за стола, но Букреев до боли сжал ее запястье и прохрипел:
       - Мне плохо, дышать не чем... Насчет этой штучки я пошутил, Лида. Мне плохо, воздуху нету...
       - Врача сюда, врача! - закричала Лида, но Букреев зашатался, его взяли под руки, вывели из-за стола в темную комнату. Кто-то включил свет, и перед ними предстала уже совсем готовая к выходу "царица бала", Калерия. На ней была жемчужная диадема и на голом теле висели разноцветные шелковые ленты. Прикрепленные к серебряным парчовым обручам на шее и на талии. Она была сказочно красива. Букреев уловил ее тускнеющим взором своих глаз и, умирая, прошептал:
       - Вот это штучка!
       Наконец, прибежала женщина - врач. Она прощупала пульс. Вздохнула:
       - Все кончено. Наверное, разрыв сердца...
       - Бал закрыт! - закричал комендант. - Вон отсюда! Все вон!
       Лебедев успел шепнуть Лиде:
       - Отправляй его скорее в морг, не настаивай на вскрытии. Через полчаса жду тебя в номерах "Оскол". Там обо всем договоримся.
       Корреспондент "Фолькишер Беобахтер" смело подлетел к коменданту и, показывая на завешенную полотном карикатуру Ваньки Толмачева "Медведя поймал", зашептал о необходимости показать бы эту карикатуру публике.
       Комендант побагровел, глаза налились кровью. Кивнул подбородком в сторону давивших друг друга на проходе пьяных людей, которых начальник полиции Антонов гнал в шею из зала.
       - Этот сьволошь без карикатур наш. Народу "Новый Шиснь" публикует карикатур "Медведь поймаль", а на бирша партисан: в пешка найден мин...
       - Мин? - переспросил корреспондент. Глаза вытаращились, по бледному лицу покатился пот. И вдруг он ринулся к дверям, отбрасывая со своего пути мужчин и женщин, а Клавдию Лобынцеву двинул даже в морду, так как она назвала его невеждой. Двинул, не извинился, впереди ее выскочил через дверь в коридор и помчался вниз по порожкам, только стук пошел. Культура, немецкая...
      
      
      
      

    3. ЗАПИСКИ

      
       3-го января было самое удручающее занятие на курсах командного состава в Вышнем Волочке: длинноносый майор интендантской службы учил курсантов искусству снимать с убитых обмундирование, укладывать трупы рядочком в братской могиле и нумеровать их.
       Военюрист Балилый сунул Шабурову записочку: "Вы замечаете, - писал он, - интенданты охотнее заботятся о мертвых, чем о живых? Из шести часов темы "Военно-хозяйственное дело" он лишь полчаса уделил снабжению армии продовольствием, остальное время посвятил погребению..."
       - Признаюсь, - шепнул Шабуров в ответ, - я давно не слушаю лектора, читаю и перечитываю письмо от жены...
       - Интересное?
       - Для меня да, а вам - не знаю. Во всяком случае, я даже переписал письмо, чтобы поместить его в роман, в главе "Записки". Хотите, могу дать прочесть?
       - С удовольствием.
       И, не слушая больше майора о раздевании и нумерации мертвых, Балилый углубился в переданное ему Шабуровым письмо.
       "... Новый Андижан утопает в зелени. Прямые его улицы залиты асфальтом. Меня лишь поразило в первый день приезда туда, что между тротуарами и мостовой текут широкие ручьи, отчего кажется кругом сыро, как после дождя. "Да это же арыки, - пояснила тетя Мария и показала на окружающие Андижан высокие хребты гор со снеговыми макушками. - Дождей у нас летом не бывает, пользуемся для поливки арычной водой, бегущей с гор. Урожаи снимаем дважды. И все у нас растет: рис и хлопок, кукуруза и разные овощи, фрукты. Картофеля мало, он больше растет в горах. Там добывается дубильный корень. Колонок в городе пока нет: пьем воду из арыков, но будем строить водопровод. Эвакуированные нам должны помочь". "Поможем, - сказала я, хотя и совершенно не знаю, чем помогу. - Обязательно поможем".
       Разговаривая о разном, мы подъехали к одноэтажному каменному домику, где жила вторая тетя Нилы Панковой. Мне было неловко от мысли, что я совсем чужая в этом доме. Он небольшой, но людей в нем оказалось, что сельдей в бочке. Там и до нашего приезда уже разместилась эвакуированная семья из пяти душ. Теперь нас прибавилось семь человек, да у хозяев имелось - шесть. Всего получилось восемнадцать душ.
       Меня с детьми разместили в крохотной кухне вместе с огромной овчаркой и тараканами, которые то и дело шлепали на нас с потолка и со шкафа. Вещи негде положить, бросили их в подвал. Там и были твои, Василий, книги и рукописи, какие удалось спасти от немцев.
       С месяц я ходила по учреждениям, просила квартиру. Перевели меня в большой двухэтажный дом с верандами. Здесь такие дома называются балханой. Их мало, все больше домики в один этаж, расположенные во дворах.
       В Старом Андижане не дома, одни кибитки из глины, перемешанной с тертой соломой, из саманных кирпичей. Кибитки строятся узбеками за глиняным дувалом, то есть забором. Во многих дворах есть водоемы, называемые хаусами. Они проточны, соединены с арыком. Часто можно увидеть людей с лопатами. Они выискивают, где бы им перепрудить арык, направить воду в свой хаус.
       Днем в Андижане изнуряет жара, ночью не дают покоя москиты. У меня и у детей заболели глаза. И так хочется попить нашей родной холодной водички и промыть ею глаза, что и слов не нахожу выразить глубину своего желания.
       Поступила я работать в домоуправление, бригадиром. Днем на службе, вечером четыре часа работаем на строительстве водопровода, канавы роем. Платят нам за это по два жареных пирожка величиной с воробья. Но так хочется попить холодной чистой водички, что и пирожкам мы рады, стараемся.
       Бывают и приключения с эвакуированными. Может, помнишь Лидию Ильиничну Алексееву? У нее сестра идиотка, все кричит: "Правда, Берлин возьмем, хлеба будет много-много, правда?"
       А сама Лидия Ильинична учительницей работала до войны, кажется в Лукьяновке. Маленькая, с кислым невыразительным лицом, с бородавкой на левой брови и с очень коротким подбородком. Ходила, бывало, в бордовом плаще, в желтых чулках и черных туфлях с солдатскими широкими каблуками. Какой бы она журнал не читала, всегда кончала восклицанием: "Вопрос этот назрел!" И всегда была, в жару и в холод, в сером вязаном платке, из-под которого торчали над низеньким лбом космочки русых осекшихся и пересыпанных перхотью волос.
       В эвакуации сделали ее инспектором РОНО. И вот тут она пострадала при обороне Средней Азии: отправилась в какую-то школу, заблудилась. Волки, откуда ни возьмись, вой подняли. Так и пришлось залезть в бункер комбайна и проспать трое суток, пока проезжие выручили.
       Другой раз беда с ней приключилась в пионерском лагере. Залегла она спать на кошме, расстеленной прямо на лагерной дорожке (Запах кошмы не любят скорпионы и разные фаланги, так что спать безопасно). А лошадь, на которой она приехала и забыла покормить, разгневалась. Пробралась она в лагерь, отыскала Лидию Ильиничну и хлопнула копытом по левой стороне лица. Так и остался над бровью след, а ниже все на левой щеке синим цветом подернулось, будто полумаска. Последствия серьезные: стала Лидия Ильинична двухличной, короткими своими пальцами узелки на платочке завязывает для памяти, страсть разгорелась всех своих родственников на работы и пенсии устраивать за счет клеветы на тех работников, чьи места требуется освободить для своих человечков. Очень стала она радетельной для своих людей. Вот к чему повел удар лошадиного копыта. Наверное, как раз и совесть оказалась вышибленной у Лидии Ильиничны. Говорят, врачи занялись исследованием этого факта. Но мы подождем, время и дело покажут свое...
       Пришлось и мне приключение пережить.
       Командировали меня в кишлак, чтобы капусту заготовить для нужд военведа. Дали мне пять узбеков в помощь, поехали на дальний огород. Долго ехали. Стемнело. Вдруг на пути арык оказался. Да широкий, необыкновенный. Я испугалась, с телеги прыгнула. А ездовой в это время подстегнул лошадей кнутом, помчался. Да так и не остановился. Оглянется, зубы оскалит от смеха, снова лошадей кнутом бодрит. "Ну, что, думаю, делать? Кому жаловаться в чужом краю, да еще в поле?" Полезла через арык в своих фетровых ботиках (Другой обуви у меня нету, купить не за что). А там глина. Клейкая глина, как смола. Пуда два нацепилось. Плачу, бегу.
       Дошла до огорода, а узбеки хохот подняли. "О, марджя, смешной! Глина толстый на фетрик сел..." И вдруг он выхватил огромный нож, я так и упала от испуга: думала зарежет, а он начал глину ножом с ботиков соскабливать.
       Уже поздно вечером, когда луна взошла, привезли мы капусту. А тут переполох был: куда делась, почему так долго ехала?
       В погоне за улучшением жизни (самой есть без конца хочется, Женя с Юриком, как галчата, просят кушать: "Нарежь, помажь!") поехала я с хозяйской дочерью, Мотей, на торфоразработки. Ночью приехали. Ночевать легли в глиняной узбекской кибитке без окон и дверей. В нишах и карнизе таких кибиток скорпионов разных и гадюк всегда находится немало.
       Лежим, прислушиваемся. Загремело над головой. Я от страха пулей вылетела из кибитки, а Мотя ухватила палку, начала воевать с гадюкой. Так и убила ее. Но я так перепугалась, что утром уехала обратно, а Мотя осталась там, поварихой устроилась.
       В домоуправлении снова мне дали работу: ведаю уборкой улиц, на заем народ подписываю, вербую на разные работы, организую ремонт квартир. Управдом, женщина Дубинина из Курска, называет меня "золотым бригадиром", и я стараюсь.
       Детишки растут: Женя посещает детсад, Юрика приспособили в детясли. Выносливый, характерный, на тебя, Василий, походит в этом отношении. Молчаливо переносит все горечи жизни. Всеми болезнями переболел - коклюшем, корью, поносом, но никогда не плакал.
       От коклюша лечили его холодом. Целый день сидит в изоляторе, руки синие от холода, а молчит и ждет, пока я приду за ним с работы и заберу на квартиру.
       А "квартира" наша - возле двери, на полу.
       Приехала ко мне Рита, жена Самони. Поделилась с нею последним куском хлеба, приютила, как возможно. Потом она тифом заболела. Положили ее в больницу за пять километров от нашей квартиры, каждый день бегала ее проведывать. Сама не ела, ей лучшую пищу носила. И вдруг (моему удивлению нет границ) муж Риты, Самоня, прислал письмо с фронта и благодарит не меня, а хозяйку за ухаживание за Ритой. Никогда хозяйка за ней не ухаживала. Может, на Риту тиф так повлиял, что она все мужу переврала? Вообще она странная: ложась спать, шепчет: "Дай, господи, чтобы Самоня был жив и чтобы мне с людьми расплатиться за их доброту, вернуть взятые взаймы деньги!"
       Но, проснувшись, несла на базар вещи Самони, а возвращалась с ненужными сластями. Потом собралась и уехала в Ташкент. Так и след ее простыл: ни денег, ни платья, ни письма. Странная женщина. И зла у нее, как будто, нет к людям, но и добра не видно. А на работе она совсем беспомощная: пальчики у нее маленькие, ручки крохотные. Растопырится и плачет. Правда, мне тоже приходилось плакать: дали мне котел чистить. Огромный котел (в нем кашу человек на тысячу варили в школе младших лейтенантов). Залезла я туда, и не видать. Сижу и скребу ножом. Скребу-скребу, а работы конца-края не видать. И так мне стало обидно, так больно: детство прошло в людях, чужих детей девчонкой нянчила у содержателей постоялых дворов - у Трифонова, у Агева, у разных купцов, теперь снова приходится, имея учительское образование, уборщицей работать, громадные котлы от нагара чистить. Заревела я, а котел отзывается, гудит. Понабежали подруги, лопатой котел очистили, говорят мне: "Терпи, дорогая, терпи, пока нет у нас защиты! Начальства жены не работают, в лоске да в воле живут, а мы, жены фронтовиков, потерпим, у нас защиты нету. Война кончится, придут мужья, вот тогда и жизнь по-другому станет". Напиши, Вася, станет жизнь по-другому или нет? Слишком горько глядеть на несправедливости, а их много, до войны столько не было. Наварили мы картошек ведро на двадцать женщин, за это выговор дали. Хорошо еще, что картошку мы расхватали по рукам, стоим, выговор слушаем, а сами грызем недоваренные клубни. Пару картошек детишкам еще принесла. Так вот и живем, будь проклят Гитлер, затеявший войну! Прибейте вы его поскорее, заберите нас на Родину. Слишком уж надоело скитаться на чужбине. Правда, здесь тоже Советская власть, но не то, к такому мы не привыкли: перед начальниками здесь народ в дугу изгибается, описать невозможно. Рассказывали однажды про нашего друга детства, про Сердюкова Митюшку. Знаешь его хорошо. Он "воюет" и "защищает" Родину здесь. Окопался крепко, секретарем Райкома партии. Разжирел. Ему на дом декхане жареное и пареное возят. Про нас он теперь забыл. Здесь его не убьет снарядом, не поранит пулей, ревматизм не приключится от сырости и простуды. Берегут его, на вес золота ценят... А, помнишь, он ругал тебя за рассказ "В тайге", что в альманахе курских писателей напечатан? Да еще за что ругал? За то, что ты в рассказе и в романе "Перекресток дорог" восторженно говорил о роли Коммунистической партии, преобразующей Дальний Восток. Помнишь? А вот теперь ты с ним опять на разных концах: он в тылу, а ты на фронте... Прости, Василий, что написала все так откровенно: накопилось в сердце, нельзя утерпеть.
       Пиши нам ответ поскорее. Целуем тебя все вместе - я, Женя и Юра, твои будущие наследники и орлы, достойные отца.

    Андижан. Твоя соня".

      
       - А вы знаете, что? - подвинувшись вплотную к Шабурову, спросил Балилый шепотом и сам же ответил: - У вашей Сони большой драматический талант. Она так все выпукло преподносит в письме, как актриса в игре...
       - Просто наболело в груди, вот и написала, - отмахнулся Шабуров рукой, но Балилый не отставал.
       - Наболеть у каждого может, дорогой товарищ, сказать об этом не каждый умеет. Вот если останемся живы, вспомните о нашем разговоре, обязательно вспомните...
       - Радостные вести, товарищи! - закричал еще на пороге дежурный. - Разрешите, товарищ майор, сообщить принятые по радио сводки Информбюро?
       Майор молча кивнул головой, начал собирать свои папки и разграфленные широкие бумаги, а дежурный взлетел к трибунке, потрясая газетой и листками с записью:
       - Наши войска на Северном Кавказе овладели сегодня городами Моздок и Малгобек. Нарком Обороны СССР возбудил ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР о введении погонов в Красной Армии...
       К удивлению майора, который при упоминании о погонах сердито вытаращил глаза на информатора и собрался уже выругать его, все слушатели шумно начали аплодировать и выкрикивать одобрительные слова: предложение о погонах им понравилось. Тут же у каждого мелькнула мысль, что и форма одежды, наверное, будет улучшена: при погонах старая форма слишком будет бледной и бедной...
       - ... Еще есть сообщение, - продолжал дежурный информатор: - немцы применили при обороне села Рамушева, в районе Ловати, ледяные валы, окопы, амбразуры для пушек и пулеметов. Это ведь новинка, товарищи...
       - Не новинка, а повторение давно уже известного, но, жаль, забытого русского изобретения! - закричал Шабуров с места. На него все вопросительно оглянулись. Он встал и добавил: - Серьезно говорю. Еще в семнадцатом веке Болотников, вождь казачье-крестьянского восстания применял ледяные валы при обороне Калуги и Тулы против войск царя Шуйского. Да и дальневосточные партизаны применяли лед в борьбе с японцами с 1918 по 1922 год. Например, у Волочаевской сопки... Так что не удивляйтесь "немецкой выдумке". Следует лучше удивляться, что на курсах нам не прочли ни одной лекции по военной истории...
       - Тревога! Боевая тревога! - завопили дневальные в коридоре, во дворе загудели подвешенные на перекладине куски рельсов, о которые проворно лупил палкой боец в треухе.
       Сбивая друг друга и хватая винтовки из пирамиды, слушатели хлынули на установленное место сбора во дворе.
       Толстенький низкорослый полковник принял команду над сводным батальоном слушателей, выстроившихся вдоль учебного корпуса, приказал своему адъютанту раздать карты всем слушателям.
       Шабуров глянул в лист "О-36-94-А" (Вышневолоцкий район) и догадливо шепнул Балилову:
       - Вот увидите, топать придется. Возможно, поедем на лыжах, возможно, комбинированно...
       Так и получилось: приказали взять лыжи в складе (они хранились на стеллажах в холодной пустой церкви), а через двадцать минут, не дав времени на подгонку и натирание лыж, батальон вывели в поход, взяв юго-восточное направление.
       Шли по льду Тверецкого канала, потом по льду Тверцы, среди крутых берегов и запорошенных снегом густых лесов.
       Неожиданно перед батальоном встала белокаменная церковка слободы Никольской, а за ней синели дымы из труб над тесовыми крышами деревянных домиков. У водопоя мычали коровы. Толпы ребятишек шуршали самодельными лыжами на квадратной снежной поляне.
       - Глянь, сумки похожи на кувшины! - кричал курносый рябоватый мальчишка, приблизившись к отряду и показывая товарищам на шагавших впереди Шабурова двух казахов-слушателей. И, действительно, вещевые сумки за их спинами были так завязаны с помощью шпагата, что походили на горные водоносные кувшины или на мандолину.
       - Баланчук смеется, пусть, - обернулся один из казахов и подмигнул Шабурову: - Моя смех нравиться. Помните, как я готовил коня начальнику курсов?
       Об этом, конечно, все помнили и начали смеяться. А дело так получилось: начальник курсов, полковник Егоров, крикнул на дежурного: "Немедленно коня подседлайте! Я сейчас приду к коновязи".
       Дежурный усмехнулся. Седлая коня, он заполпружил его к цимбалине. Начальник вскочил в седло, шпорой коня режет, а тот лишь кряхтит, напрягается, а сам ни с места: ведь цимбалина была из толстой железной цепи - не перервешь. Да и подпруга новая, не поддается. Таки не двинулся конь с места, пока переседлали.
       ... В походе застала ночь. У костров отдыхали, на рассвете двинулись дальше. Отмахали всего около ста километров. Ничему в походе не научились, кроме выносливости.
       Шабурова ожидала в казарме радость: едва он вернулся туда из похода, ему вручили повестку с разрешением сфотографироваться. Правда, лимит жесткий: на пластинке в четыре на три сантиметра (на фотографии большего размера, как писалось в повестке, нет материала). Но все равно, обрадовавшись, Шабуров пулей помчался в город.
       А в фотографии возникла новая трудность: Шабуров был один, а экономия требовала сажать перед объективом аппарата обязательно сразу двух.
       Пришлось прыгать по-заячьи, чтобы греться в пропитанной морозом комнатке, пока, часа через полтора, появилась новая клиентка. Вот рядом с ней и посадили Шабурова, приказали подвинуться поближе, чтобы не оказаться за краем пластинки. А опасность остаться за краем так и не исчезла: гражданка наотрез отказалась сбросить с себя свое гору-пальто и чудо-шаль, похожую на стеганое одеяло.
       - Нет, нет, ни за что! - кричала она. - Я свою карточку должна приложить к заявлению в ГОРТОП. Там посмотрят на нее и убедятся, что мне действительно холодно, дадут, может быть, дровишек на топливо...
       К приходу Шабурова из фотографии в казарме царило возбуждение: старший лейтенант Коновалов случайно ранил своего товарища, Сотникова, выстрелом из пистолета, а старшина курсовой роты противотанковых ружей капитан Черноусов застрелил из-за ревности к некоей гражданке Федоровой, известной в Вышнем Волочке легким поведением, неизвестного военинженера 2 ранга. Вечером срочно намечен суд Революционного трибунала 6-й воздушной армии.
       На суде Шабуров встретил старооскольского земляка, Винюкова, который сообщил печальную новость: их общий друг, учитель Кочержин, убит на днях на передовой.
       ... Суд длился минут восемь. Прочитали уже заранее приготовленный приговор: капитана Черноусова присудили к десяти годам тюрьмы и отправили в штрафной батальон "искупать вину перед Родиной".
       ... 28 января советские войска заняли Касторное, 29 января - Новый Оскол, Майкоп, Тихорецк, а 1 февраля - Ястребовку. Шабуров ходил взволнованный, глаза горели: "Значит, Старый Оскол обойден нашими войсками, окружен, - носились мысли. - Как там дела? Целы ли книги, живы ли знакомые из числа оставшихся верными народу и стране?"
       2 февраля ликвидирована окруженная в Сталинграде немецкая группировка. Захвачено более 91 тысячи пленных, более 2500 офицеров и 24 генерала.
       Настроение всех слушателей бодрое, даже озорное. Вот группа их столпилась у 82-миллиметрового миномета. Отвинтили казенник, положили трубу на стол против окна и, толпясь и подталкивая друг друга, весело глядели в нее с обоих концов. По детски восхищались красивой панораме: десятки озорных глаз и многократно отраженных хитрых рожиц глядели на них из глубины зеркально отполированной поверхности канала минометной трубы.
       Но Шабуров не забавлялся. Он стоял у окна в глубоком раздумье. Сердце его щемило болью неизвестности о судьбе Старого Оскола, о судьбе матери Сергея, Матрены Кузьминичны. "Как она там, жива ли? Трудно ей маяться на старости лет одной. Рассказывали мне земляки, что был слух: Ивана Осиповича Каблукова выдал немцам Шерстаков, убили или отравили в Ржавце. Там Шерстаков помощником немецкого коменданта работал и, наверное, арестован теперь советскими войсками. Ястребовку же они освободили, а там рядом... Неужели, гадина, убежит? А не убежит, сынки, небось, выручат. Волков рассказывал, что они в партию уже пролезли, особенно Вячеслав. Наверное, так оно и есть. Теперь, пожалуй, Игорек тоже пролез в партию... Помню, когда раскулачивали, привел их Федор Лукич, на колени посадил перед комиссией, упросил, вымолил не высылать на Соловки. Смягкотельничал я тогда, оставили их в Знаменском: Игорька приспособили артельных телят пасти, Вячеслава - в счетоводы, Федора Лукича - в учителя определили... Ошибка моя непростительная. Придется еще, наверное, своей кровью и нервами за эту ошибку расплачиваться, если сейчас не добьют там наши Шерстаковых. А ведь могут не добить... Что ж тогда? Тогда возможна шерстаковщина... Тьфу, черт их возьми, морды лошадиные!"
       - Шабуров, к выходу! - закричал дневальный, вывел Василия из раздумья. Он вышел и остановился в изумлении: в коридоре улыбался ему фотограф с пакетиком из черной бумаги в руке.
       - Ваши карточки готовы, а вы все не идете и не идете, дорогой товарищ. Я уже решил сам занести, а то ведь фотографию закрываем, выезжаем в другое место... Вот, получите, - он подал Василию пакет с фотокарточками, потом подморгнул и поманил его пальцем к себе: - Есть одна просьба, дорогой товарищ. Вы получили сегодня дополнительный паек, а у меня девчонка заболела. Не одолжите ли печеньица?
       - Одолжу, - сказал Василий. Он вынес фотографу все четыреста грамм печенья (месячный паек), да еще кусок сливочного масла (десятидневный паек). - Лечите свою девочку, скоро мир наступит, и она поживет... У меня тоже есть дети, два сына. Далеко живут отсюда. Поможет ли им кто там, не знаю. Ну, до свидания и спасибо за карточки! Сегодня же пошлю их туда, в Андижан. А одну, может быть, если жива Матрена Кузьминична, ей пошлю, матери моего покойного друга...
      
      
      
      
      

    4. НАШИ

      
       В воздухе уже много дней металлический гул. Не прекращался он и ночью. Временами казалось, что восточнее, южнее и севернее Старого Оскола огромные молоты колотили промерзлую землю, и она гудела, колыхая воздух. Но далекое зарево пожаров, широкие вспышки взрывов, косяки мчавшихся над городом "Юнкерсов" напоминали, что там идут бои, наступают наши, советские дивизии.
       В одном из вражеских штабов западнее Воронежа шла возня: полковник фон Драпке и майор Доберман готовились к бегству со своими русскими наложницами - белобрысенькой Александрой Ивановной Журавец и шатенкой Верой Герасимовой. Первая познакомилась с майором Доберманом где-то под Воронежем, поклялась ему в любви, выдала фашистам всех знакомых ей комсомольцев и собралась ехать в Европу "пожить настоящей жизнью", как мечтала она уже давно. "Что дала мне советская власть за учительскую работу? - спрашивала сама себя, выбирая путь. - Да ничего она мне не дала. За четыреста рублей читала я уроки литературы и русского языка. Слепла над двумя сотнями безграмотных тетрадей, а не могла даже купить себе приличного платья. А вот с ним, с немецким майором, за два месяца разоделась в шелка и бархаты, в меха и шапочки. Правда. Неудачи переживает немецкая армия, но это пройдет. Майор уверяет, что дальше Старого Оскола они не пустят русских. Ну что ж, в Старый Оскол и поеду. Рассказывали мне, что это хороший городок..."
       - Ты, Сашенька, о чем задумалась? - спросила ее Вера Герасимова, примеряя только что доставленную ей полковником Драпке шубку. - Уж не испугалась ли советских пушек и этого наступления, которое большевики ведут с настойчивостью обреченных?
       - Нет, я не испугалась, - покачала Журавец головою. - Мне просто кажется странным, что Красная Армия перешла вдруг в наступление, когда ее уже загнали было за Волгу...
       - Это наступают переодетые американцы, - брезгливо изогнула Герасимова накрашенные губы. - С ними немецкое командование договорится о границах господства в России, вот и все будет улажено. Мне так сказал мой полковник, а он все знает. Да и вообще не раскисай: у нас теперь нет другой дороги, кроме как с немцами. Сядем в аэросани и засвистим... до Старого Оскола. Нас красноармейцы, то есть переодетые американцы не догонят. Посмотри, какие санки, - показала она через полузамерзшее стекло окна на пару аэросаней, вокруг которых суетились водители и механики.
       Журавец вздохнула, молча вышла во двор.
       "Рохля! - с презрением подумала о ней Герасимова. - Удивительно, чем она приворожила майора: ни талии у нее, ни грудей настоящих, а глаза - рыбьи... Есть такая поганая рыбка, горчичкой зовут, у нее такие же воспаленные глаза с красными прожилинами. Тьфу! Сказала бы полковнику убрать ее, да, возможно, понадобится еще: осторожно себя держала, не афиширована связями с фашистами, легко может объявить себя пострадавшей и примазаться снова к коммунистам. Ведь это я ей сказала, что переодетые американцы наступают, а сама знаю, что наступают коммунисты, которые могут нас окончательно растрепать, если не успеем уехать. И вот тогда Журавец пригодится. Устроится она к коммунистам на работу учительницей, поможет и нам скрываться, поручительство даст. Пусть эта рохля едет с нами, пока. А там дело видно будет. Жаль только, что я с ней частенько лишнее болтала. Да вот забыла, рассказывала ей или не рассказывала о случае с немцем Автократовым? А вдруг рассказывала! Тогда надо убрать ее, вместе с майором. Она ведь может и ему рассказать, а майор давно относится к моему полковнику и ко мне с неприязнью. Сообщит он гестапо в подходящий момент, меня схватят. Разве они станут разбираться, что это было давно, когда я оклеветала своим доносом преподавателя Воронежского университета Автократова, лейпцигского немца, загубила его и получила за это повышенную стипендию? Разве они поверят тогда мне, что служу Третьей империи по убеждению и ненавижу нашу грязную Россию? Нет, они мне не поверят, не поверят..."
       Герасимовой стало холодно, щелкнули зубы. До этого она ни разу еще не ощущала столь глубоко такого страха расплаты за измену Родине и такой боязни, что фашисты могут не оценить ее измены России, расправятся с ней за донос на лейпцигского немца, сделанный более десяти лет назад из-за корысти. Укутавшись в песцовую шубку, присела на стул у печки, закрыла глаза. Не просидела она так и полминуты, как вскрикнула, бросилась из комнаты: перед ней призраком встала картина прошлых лет. Вспомнилось, как пришли прямо в аудиторию два человека и арестовали Автократова по ее доносу. Потом студенты окружили агентов, отняли у них перепуганного преподавателя немецкого языка, заставили агентов уйти, заставили прокурора аннулировать ордер на арест. Потом, узнав откуда-то о доносе, они вечером избили Герасимову. И она возненавидела их, возненавидела Автократова. Она снова донесла на него... Вскоре познакомилась в ресторане "Зеленый шум" с московским инженером, а через месяц стала шпионкой, работала на Японию. Теперь сошлась с немецким полковником. Роскошная жизнь, мечта об имении в Крыму или на Украине, а тут вдруг коммунисты перешли в наступление, все поставлено под угрозу. Да еще эта сволочь, Сашка Журавец, которой, кажется, известно больше, чем следует.
       - Нет, нет, я не дамся, не допущу!
       - О-о, варум взвольнован? - схватил полковник Герасимову в коридоре. Шепнул на ухо: - Документ формален, в двадцать минутен мир фарен ин ди штат Альтер Оскол...
       Через двадцать минут 26 января они выехали на двух аэросанях. Выехали под видом командировки в Старый Оскол помогать местному гарнизону организовать оборону. Но цели у полковника Драпке и майора Добермана были другие - уехать подальше от опасности, нависшей над полуокруженной советскими войсками группировки итальяно-немецких войск, увезти награбленное золото, серебро, меха. Целые аэросани были с этим добром.
       По совету Веры Герасимовой, ее полковник распорядился, чтобы майор Доберман и Александра Журавец ехали на санях с добром, а сам с Герасимовой устроился в пустых аэросанях. "Так безопаснее, - втолковала Герасимова полковнику. - С грабителями коммунисты, если захватят в плен, поступят строже. А грабителями они посчитают тех, кто сидит на награбленном добре. Мы же притворимся добрыми..."
       - О-о-о! - одобрительно покачал полковник головой. - Русский пословиц есть: "Не поймаль, не украль". Понимаю...
       - Не пойманный - не вор! - поправила Герасимова полковника, прижимаясь к нему и снизу заглядывая в его голубые глаза своими карими. В зрачках светилась угодливость, как у собаки, желающей зимою выпросить у хозяина право войти в комнату и обогреться.
       27 января советские войска прорвали фашистскую оборону западнее Воронежа, окружили группировку их войск, заняли на следующий день станцию Касторное.
       ... В Старом Осколе среди фашистов царило смятение. Решили уничтожить всех заключенных, перебить подозрительных.
       - Ага, собаки, ага, испугались! - выкрикивал Петя Объедков, бесстрашно блуждая по улицам города в своем порванном пиджаке с длинными рукавами и в картузе со сломанным козырьком. Он то и дело растирал рукавом стывшие на морозе уши, свирепо посматривал из-под косматых, белых от инея бровей на немцев и на венгров, которые нервозно бежали куда-то по улицам, пряча руки в рукава или прижимая ими автомат к животу. - Ага, испугались, что наши идут, наши идут! Куда вот шалав своих денете, которых вы путрили и духами мазали? В Ерманию потащите, а там вас бабы дубиною, дубиною. Ага, испугались, камней по улицам наложили, что не пролезешь. Наши пролезут, наши, наши, наши...
       Так, блуждая по улицам, Петя дурачок добрался до городской управы. Откуда ни возьмись, Кузнецова Анна Ивановна, врачиха.
       - А-а-а, шалава! - закричал на нее Петя. - Немцам услуживала, людей наших переводила. Куда делся Коля Потехин?
       - Он заразный, у него свищ в ноге, - сказала Кузнецова, пытаясь пройти мимо Объедкова. Но он заслонил ей дорогу.
       - Брешешь, шалава! Коля Потехин при советской власти почти сорок лет прожил, ничего с ним не случилось, а тут свищ... Знаю. Он плакат против фашистов клеил, а ты увидела, рассказала фашистам, они его расстреляли. Я все знаю, шалава, все расскажу. Слышишь, громыхает? Идут наши, наши, наши...
       Кузнецова с перепугу побежала, а Петя не отставал. Размахивая руками и сморкаясь по верблюжьи на ходу, он кричал:
       - Знаю, шлюха, знаю, не убежишь, предательница!
       При повороте на Октябрьскую улицу Кузнецова увидела немецкого офицера, что-то покричала ему, показала на Петю, и он ударил его ногой. Петя упал. Офицер остановил грузовик, приказал бросить в кузов "опасного партизана".
       Петю увезли на станцию, там расстреляли. Он не просил пощады, кричал, умирая:
       - Наши идут, наши, наши, наши!
       А в это время немцы выстроили заключенных во дворе, рядом с бывшим Успенским монастырем. По рядам прошел шепот:
       - На расстрел сейчас поведут, на Казацкие бугры...
       Константин Михайлович Анпилов стоял во второй шеренге, на правом фланге. При перекличке отозвался: "Есть!", а сам сделал шаг назад, потом за угол и к калитке. По-матросски нажал на засов, скоба выскочила. Еще нажал, немного затрещало. Вынул засов из ослабленных скоб, осторожно отворил калитку. Слева, шагах в пяти, прислонившись к каменному забору, стоял в тулупе часовой с засунутыми в рукава руками. Автомат висел на шее, чернел ремешок.
       "Не пройдешь мимо его, застрелит, - мелькнуло в мыслях. Но тут же почувствовал в руке тяжесть вынутого из калитки засова. - Тогда уж и пусть стреляет, если ослабею!"
       Часовой, сраженный ударом засова, упал, не шелохнулся. Анпилов побежал к стоявшему на задах стогу сена. Сзади послышался шорох, тяжелое дыхание. Оглянулся. Это бежала, выскочившая вслед за Анпиловым через калитку, заключенная Анастасия Петровна Никитина, женщина из слободы Ламской.
       - Не останавливайся, иди и иди, - сказала она приглушенно. - Я тоже пойду. Разными дорогами, вместе нельзя. Спасибо, что открыл калитку, спас жизнь. Другие люди вон тоже бегут... Пока немцы хватятся, вся задняя шеренга разбежится...
       Задами, через дворы и ограды, через проломы в стенах заборов пробрался к разрушенной поликлинике и к детскому саду, спустился по Комсомольской улице до больницы, нырнул через ворота в больничный двор, оттуда - на луг, к Осколу. Увидел двух немцев, которые вели раненого в город, вильнул от них подальше. По снегу, тропочкой вышел к Цыганскому планту (иначе называется Луговой улицей). Постоял там, присматриваясь, потом пошел напропалую через лед Оскола к водокачке.
       В Ламской никто не задержал, но при подходе к дому оторопь взяла: "Стряпины увидят, непременно выдадут фашистам", - мысли такие прямо за сердце взяли Константина Михайловича. Вывернул кол из плетня и решил побить Стряпиных, если встретятся.
       Тихонечко подкрался, чтобы незаметно в свой двор проскользнуть. И тут увидел запряженную в сани лошадь. На санях узлы с вещами, ведра, перина. Прасковья Захаровна Стряпина сидела поверх всего этого и ругала хлопотавшего возле лошади мужа, Василия Павловича.
       - Скорее, тебя черти бы взяли, скорее, выехать не успеем! Слышишь, коммунисты пушками громыхают?
       - Да вот седелка никак не ладится, колечко пригнуто...
       - Оторви и брось к черту, без колечка уедем!
       Стряпин рванул кольцо, наскоро подвязал чересседелень, повалился на сани и хлестнул лошадь кнутом.
       Уехали, не оглядываясь и не замечая своего соседа, вырвавшегося из лап смерти и стоявшего у входа в свой двор. "Кажется, спасен, - подумал, прошел через калитку на крыльцо. - Чудо, как удалось бежать и как Стряпины в испуге не заметили меня..."
       - Хальт! - вскинув автомат и прицелившись Анпилову в грудь, закричал безусый мальчишка-немец с нашивками гефрейтора. - Партизан?
       Анпилов уже хотел схватить его и отломить голову на длинной тонкой шее, но из соседней комнаты на кухню выбежали еще четыре немца. У двух были бинты на лицах, у одного подвязана рука.
       - Партизан?! - кричали они, вылупив глаза. Константин Михайлович молчал: у них были автоматы, со всеми не справишься.
       Выручила свояченица, Евдокия Петровна. Она проживала в квартире Анпиловых с момента ареста Константина Михайловича и его жены, Натальи Петровны. Та вернулась из заключения на четыре дня раньше, лежала и стонала на печке от ревматизма. Евдокия Петровна, растиравшая каким-то отваром ноги Наталье Петровне, опрометью бросилась на кухню, когда там поднялся шум.
       - Пан, это не партизан, - смело отвела она автомат молокососного немца от груди Константина Михайловича. - Это мастер, на немецкую армию работал, отпустили...
       Молокосос заулыбался, опустил автомат, и Константин Михайлович прошел в свою комнату, в которой не был почти восемь месяцев, томясь в немецкой неволе.
       - Ну что ж, Наташа, не плачь, пришел, - сказал он, обняв жену и прикрыв ее одеялом, чтобы не нахолодить с мороза. - Теперь нам смеяться надо, а не плакать: наши идут, совсем близко, сволочи убегают...
       ... К Старому Осколу рвались советские войска. Из-под Острогожска двигалась сюда 107 стрелковая дивизия, в которой служили старооскольцы. Бушевали снежные метели, встречные ветры обжигали лица, но солдаты шли и шли, поспешая к боям за родной город.
       Победой, верой в успех дышало все. Об этом говорили и встречающиеся на пути картины: в селе Дмитриевском стройными рядами сотни крестов с немецкими надписями и с пробитыми пулями рогатыми касками.
       - Есть место им в полях России среди нечуждых им гробов! - сказал староосколец Овсянников Василий Антонович. На лице засветилась улыбка. - Споемте, товарищи, "Войну народную".
       - Споем, - ответили ему боевые однополчане, и песня огласила освобожденное от немцев село. Ребятишки тучами бежали рядом, подпевали:
       Идет война народная,
       Священная война...
       Многие из ребятишек катили на веревках ледянки из огромных немецких соломенных "калош". Это остаток немецкой "культуры". Ребятишки звонко хохотали над соломенным немецким обмундированием и кричали советским воинам:
       - Погрейте их, фашистов, чтобы они не мерзли и холоду не чувствовали! Огонька им побольше в спину...
       - Дадим, ребята, дадим! - отзывались бойцы. - Не пожалеем огонька.
       У селе Незнамово, в семи километрах юго-восточнее Старого Оскола, завязались бои. Дивизия отшвырнула немцев, приготовилась к штурмовым боям за город.
       - Старооскольцы, друзья и товарищи! - обращались в это время политработники к бойцам, жителям Старого Оскола. - Перед вами родной город, там ваши семьи, там держится еще враг. Он считает свои позиции неприступными для нас. Но мы должны разгромить врага, должны освободить город. Правильно пишет в своем стихотворении старший сержант Голованов, что мы должны каждый день истреблять врага:
       "...В дождь, снеговей, туман и пургу
       Исполни свой долг пред страной:
       Смертельный удар наноси врагу,
       В любую минуту и в час любой!"
       - Мы готовы, мы первыми пойдем! - один за другим выступали осколяне. - В сердце у нас кипит ненависть и боль...
       - Правильно, товарищи! У нас много причин для боли в груди и для ненависти к врагу, - сказал сотрудник дивизионной газеты "За победу" товарищ Чичкин. В присланном для очередного номера нашей газеты стихотворении старший сержант Голованов пишет об этой боли и ненависти:
       "...Здесь было родное твое село,
       Теперь поднимается страшный чад.
       В сирени раньше селенье цвело,
       В разливе песен девчат..."
       Бывший директор семилетней школы слободы Казацкой города Старого Оскола, геодезист по образованию, землемер по опыту, староосколец Василий Антонович Овсянников взял на себя задачу разведки огневой системы врага в Старом Осколе и на подступах к нему.
       Начальник артиллерии дивизии полковник Глазырин дал в распоряжение Овсянникова пять бойцов топографического взвода, объяснил задачу.
       ... Из Незнамово вышли ранним утром. По лесу пробирались осторожно, попадались заложенные немцами мины, изредка хлопали выстрелы оставленных в лесу фашистских смертников. Снег выше колена. Когда вышли на просеку, замаячили в синей дымке утра крыши городских зданий, колокольни. Над крутым обрывом белел корпус тюрьмы. Там и сям сверкали огни минометных и орудийных выстрелов. С пением приближались мины, рвались, крякая и вздымая фонтаны черного дыма.
       Погрев дыханием окоченевшие пальцы, Овсянников толкнул рукой серую ушанку на затылок, распорядился:
       - Здесь ставить теодолит, отличное место!
       Пригнулся к аппарату, приник глазом к окуляру. Всматриваясь во вспышки выстрелов и корректируя зрительное восприятие знанием местности и расположения города, крикнул:
       - Есть! Запишите!
       Диктовал, не отрываясь от окуляра. Помощник быстро записывал в тетрадь отсчет по лимбу.
       Потом выбрали другую точку, засекли минометные и артиллерийские батареи врага, нанесли знаками на квадрат карты Старого Оскола.
       - Свяжите меня по радио с полковником Глазыриным.
       Через пятнадцать минут грохнула гаубичная батарея 1032 артиллерийского полка из леса.
       Командир полка, майор Мельников, высокий сорокалетний шатен с бритым лицом монгольского типа, взял трубку радиотелефона:
       - Сообщите корректировку! - через полминуты улыбнулся, получив сообщение, распорядился: - Пошлите еще одну порцию - по этому адресу. Разведчик Овсянников отлично определил батареи противника... Да-да, полковнику Глазырину я лично доложу, попрошу выдать Овсянникову и всем его товарищам вознаграждение. Ну, конечно, и вам двойную порцию спирта, для подогрева...
       Снова грохнула гаубичная батарея, и над разведанными минометами и пушками фашистов вскинулся смерч дыма и земли, в клубах которого мелькнули колеса и трубы разбитых орудий, прочертил воздух диск опорной плиты миномета.
       - Свяжите меня снова с полковником Глазыриным, - уже с другого места, не отрываясь от объектива теодолита, распорядился Овсянников. - Передадим ему новые данные об огневых точках противника. Правильно записано в отсчет по лимбу?
       - Так точно! - ответил помощник, а радист уже кричал, что полковник Глазырин у аппарата.
       Краткое донесение. Несколько минут ожидания, и гром снова потряс землю, снова взвились смерчи взрыва на вражеских батареях.
       Овсянников в торжестве не чувствует больше холода, не дует в пальцы. Он слегка скребет широкое бурое пятно почти у самого правого глаза, на виске, снимает шапку и вытирает пот с лица, громко сморкается, из ноздрей широкого носа валит кудрявый матовый пар дыхания.
       К утру двадцать девятого января ветер усилился, угнал облака. Появились фашистские самолеты. Из района города, из слободы Ламской, из села Каплино начала бить дальнобойная артиллерия.
       Под разрывами снарядов, авиационных бомб, тяжелых мин части дивизии медленно продвигались к городу. В это же время танковые подразделения советских войск Белгородско-Курского направления выбили фашистов из города Тима, повернули фронт к Осколу, охватив город полукольцом. Силы советских войск наращивались.
       Грохотала артиллерия 1032 артиллерийского полка, потрясали воздух и землю залпы орудий 409-го противотанкового отдельного дивизиона, стучали яростно зенитки, с ревом гибли фашистские самолеты, шлейфами огня и дыма расцвечивая бирюзовое небо.
       На рассвете 31 января разведчики обнаружили в тылу своих войск большую колонну немецких войск. Догадались, что это остатки разгромленной "Воронежской группировки". Рядом с колонной двигались зигзагами, погашая лишнюю скорость, аэросани. Вскоре показались еще одни аэросани. Советская разведка не знала, что в первых аэросанях ехал майор Доберман со своей наложницей Александрой Журавец, а во вторых - полковник фон Драпке с авантюристкой Верой Герасимовой. Но Овсянников немедленно засек цели, рассчитал поправку на движение, передал данные о колонне противника и о санях артиллеристам.
       Видно было, как первые же снаряды ударили по колонне. Одни сани опрокинулись, загорелись. Оглушенная и перепуганная, вывалилась из них и поползла Журавец по снегу. Потом покликала своего майора. Он не отозвался, не отозвался и убитый снарядом водитель саней.
       Встала и хотела догнать вторые сани, развернувшиеся и взявшие курс на запад. Она кричала, задыхаясь от бега по заснеженному полю, махала руками, но ни полковник фон Драпке, ни Вера Герасимова даже не оглянулись. Они сначала слышали крик Журавца, но не хотели помочь ей из-за боязни снарядов, потом не стали слышать ее из-за гула моторов и быстро увеличившегося расстояния. А когда оказались вне видимости и вне досягаемости от огня артиллерии, то остановились в лощине. Там полковник достал карту, ориентировался и приказал водителю взять курс на юго-запад, пробиваться к Белгороду.
       О Журавце он не сказал даже ни слова. Промолчала и Вера Герасимова. Она была рада, что отделалась от этой опасной "рохли", которая не столько может пригодиться теперь, когда в Старый Оскол прорваться невозможно да и не нужно, сколько навредит: "Знает, сволочь, лишнее, - подумала о ней Герасимова. - Она еще подлее меня, продаст из-за своих шкурных интересов даже отца с матерью. Но вот любопытно, что в ней интересного находил майор Доберман? Ведь корова же она настоящая, ничего женского. Хм, странные мужчины! Черт их поймет. Спросила бы у майора, да к черту его душу коммунисты запустили!" - Герасимова хотела уже засмеяться, но тут вспомнила, что в санях с майором и с его наложницей Журавец были все награбленные богатства. Она зарыдала, вцепилась полковнику ногтями в щеку и закричала:
       - Прикажи назад, назад, к разбитым саням, там наше золото!
       - Невосмошен! - сердито огрызнулся полковник и впервые за все месяцы сожительства ударил Герасимову по руке. - Невосмошен! Дорт ист тод, смерть...
       Герасимова съежилась, уткнула лицо в муфту и плакала, плакала, плакала. Мотор визжал, сани прыгали и качались, катили в неизвестность. Им нельзя было остановиться, нельзя вернуться за золотом и мехами: там горел огонь, наступали наши, наши, наши...
       С немецкого аэродрома "Горняшка" поднялись "Юнкерсы" и "Мессершмидты", чтобы помочь остаткам "Воронежской группировки" прорваться в город Старый Оскол через окружившие город боевые порядки советских войск. Встала перед артиллерией задача разбить немецкие орудия в самом городе, разбить аэродром.
       Офицер дивизионной артиллерии старший лейтенант Рудняк прибыл в разведывательную группу топографического взвода, чтобы уточнить с Василием Антоновичем Овсянниковым главнейшие цели.
       Сидели над картой, наносили знаки. Вдруг, заметив нервозное состояние Овсянникова, Рудняк положил ему руку на плечо, тихо спросил:
       - В каком секторе города ваша квартира, дорогой?
       Овсянников острием карандаша показал место на карте.
       - Вот здесь была моя семья, если она еще жива. - Вздохнул, потом добавил: - что можно сделать иное, если вот тут засечены минометы, недалеко от квартиры...
       - Сделаем. Артиллеристы могут и чудеса сотворить, если надо. - Он провел карандашом линию, соединив все огневые точки ломаной и волнистой чертой. Черта эта прошла через центр города, охватила склоны городского бугра, вышла тюрьме, сомкнула концы где-то на Пролетарской улице, возле педагогического училища. - Видите, получилась "звездочка". Мы умеем, знаем, как бить по огневым точкам в такой площади. Гарантирую, дорогой, вашу семью, если она находится в указанной вами точке, снарядами не зацепить... А это, - он вдруг быстро начал зачеркивать одну огневую немецкую точку за другой. Глаза его стали острыми, злыми. - Эту нечисть сметем, до самого фундамента...
       Загремели залпы, огонь и дым встали над городом. Гасли там постепенно оранжевые языки выстрелов немецких орудий, умолкали минометы. Огромной силы взрыв потряс землю, над аэродромом "Горняшка" встал и поднялся к небу черный столб крутящегося дыма. В нем мелькали огненные иглы, сверкали языки пламени горящих газов, кружились высоко подброшенные осколки плоскостей бомбардировщиков, осколки взорванных цистерн описывали стремительные дуги.
       Вражеская группировка в отчаянии развернулась в боевой порядок, перешла в наступление с тыла, стремясь во что бы то ни стало прорваться в город, усилить его окруженный гарнизон.
       Фашисты потеснили некоторые подразделения, создали себе коридор к городу и устремились было по нему. Но это был для них коридор смерти: бойцы подразделения роты противотанковых ружей во главе с младшим лейтенантом Бондаренко заняли позиции у Масюковой, будки на железной дороге, приняли на себя весь таранный удар вражеской пехоты и танков, минометов и автоматов. Семнадцать героев пали здесь смертью храбрых, но обеспечили остальным подразделениям развернуться для боя, повернув фронт на 180 градусов и вкатив орудия в боевые порядки пехоты для стрельбы прямой наводкой. В этом "коридоре" из огня и огненно разгневанных людей погибли прорвавшиеся было к городу фашисты.
       Ночью под 2-е февраля 1943 года староосколец Николай Астанин, действовавший с разведкой танковой части, вывел танкистов на юго-восточную окраину слободы Ямской. Здесь, неподалеку от старой мельницы, начали переправлять машины и артиллерию по льду реки. Создалась возможность огнем артиллерии и танков воспрепятствовать бегство фашистов из города по дороге на Губкино с обозами награбленного добра. К этой поре у села Сорокино, в шести километрах южнее Старого Оскола, началась переправа танков и артиллерии через реку Оскол.
       Кольцо вокруг города сжималось, напряжение боя росло. К утру 5 февраля противник был сломлен. Гремели еще орудия, сияли трепетные огни ракет, стучали пулеметы и трещали автоматы, но уже всем было ясно, что участь фашистского гарнизона решена.
       Наши, наши, наши со всех сторон лавиной катились в город...
       Войска полковника Бежко заняли Старый Оскол. На башне здания почты старший сержант Медведев и топограф-разведчик Овсянников водрузили Красное знамя освобождения. Потом Василий Антонович забежал в штаб дивизии на Курской улице, рядом с бывшим домом купца Платонова. Во дворе встретился с матросом-очаковцем времен ноябрьского восстания в 1905 году, с Никанором Петровичем Рыжих. В стеганной синей фуфайке, с винтовкой на веревке вместо ремня, он отрекомендовался земляку в качестве партизана и сказал:
       - Поосторожнее себя держите, Василий Антонович, во дворах и в сараях кое-где немцы попрятались, стреляют... Да уж ладно, об этом вас, наверное, не учить. К семье бы вы поскорее забежали, плохо там у них...
       Доложив начальству, Василий Антонович выпросил себе часок времени, пошел в дом номер двадцать по улице Урицкого. Там жила семья.
       На улицах было тесно от трупов людей и лошадей, от разбитых машин и немецких повозок с оглоблями из железных труб. Осторожно шагал Овсянников через всю эту заваль. "Сколько их тут навалило! - молча качал головой. - Работа нашей артиллерии..." И вдруг, охваченный тревогой, Василий Антонович побежал, не разбираясь с дорогой, наступая на убитых. Вспомнилось, что артиллерия била по вражеской огневой точка, расположенной недалеко от квартиры семьи Овсянникова. Правда, старший лейтенант Рудняк уверял, что артиллеристы совершат чудо, не заденут снарядами квартиру Овсянникова, но ведь кто его знает, как легли снаряды. Да и Рыжих предупредил, что дела семьи плохи. "Живы ли? Что с Вовкой?"
       Вот и завиднелось двухэтажное кирпичное здание на улице Урицкого. Крыша цела, стены немного поцарапаны осколками, но часть стекол в окнах цела, что-то белеется в проталинах. "Значит, живы - подумал, холодея и закусывая губу. - А вдруг, нет. Что тогда?"
       На втором этаже нашел жену в холодной комнате. Вцепилась, закричала, потом стала плакать. Проснулся сын, Вова. Он тоже заплакал. Потянулся к отцу обмороженными ревматичными руками.
       - Папа, не уходи от нас больше, - говорил он сквозь слезы. - Убили фашиста и хватит воевать, а то я боюсь, очень страшно жить в холоде и в голоде...
       ... Вскоре дивизия выступила в поход, в новые бои. Простился с семьей и Василий Антонович, двинулся с товарищами на Белгород. Война. Шли дальше люди наши, шли на фашистов.
       Беглецов автоматчики гнали назад, в город и слободы. Пригнали они в Ламскую супругов Стряпиных. Вышел поглядеть на предателей Константин Михайлович Анпилов. Кипело в сердце. Хотел ударить в морду, но с отвращением отвернулся и плюнул: мерзкие, виновато согнувшиеся, соседи не шли, а ползли назад, в квартиру. Их уже успели немцы начисто обобрать. Даже смешно показалось Константину Михайловичу, когда он оглянулся вслед Стряпиным: уезжали в добротной одежде, в поярковых валенках, с целым возом добра. А вот вернулись с пустыми руками, в мешках, вместо одежды. На ногах Василия Павловича были дырявые валенки-разномастки: один черный, другой белый, очень большой. Из дыры в заднике желтой щеткой торчала солома.
       Бойцы и командиры 107 стрелковой дивизии уже на марше получили очередной номер своей ежедневной газеты "За победу". Это был воскресный номер 35 за 7 февраля 1943 года. Бойцы слушались газетной приписки: "Прочти и передай товарищу". Читали и передавали друг другу.
       Читал и Василий Антонович:
       "ИЗ ВЕЧЕРНЕГО СООБЩЕНИЯ 5 ФЕВРАЛЯ ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО.
       ... После упорных боев наши войска овладели городом и железнодорожной станцией Старый Оскол. Окруженный гарнизон противника уничтожен и частично пленен. Юго-западнее Старый Оскол наши войска заняли районные центры Боброво-Дворское, Скородное. На Украине наши войска овладели городом и железнодорожной станцией Изюм, районным центром Великий Бурлук, районным центром и железнодорожной станцией Яма, районным центром - Ольховатка.
       На остальных участках фронта наши войска продолжали вести бои на прежних направлениях...
       ... Восточнее Курска наши войска продолжали успешное наступление. В бою за один населенный пункт Н-ская часть разгромила венгерский пехотный полк...
       В ротах второго эшелона уже запевали, сами придумав мотив на текст Якова Шведова и на гравюру на линолеуме Александра Розенберга, помещенные в правом верхнем углу второй страницы газеты. Кресты, каски, черепа на снегу, немецкие солдаты со штыком в спине и с распростертыми на снегу руками, обломки самолетов с крестами на киле...
       "В степи между рек,
       без конца и без края
       Кресты, точно вехи,
       в сугробах стоят.
       Вот тут проходила
       дорога большая,
       ДОРОГА ПОЗОРА
       немецких солдат.
       Над Доном казачьим,
       над Волгой родною
       Кресты да обломки
       Темнеют вдали,
       И фрицы, пришедшие к нам за землею,
       Навек получили...
       два метра земли".
       Узнав об освобождении Старого Оскола, хлынули сюда "бронированные", чтобы занимать должности: работник милиции Семенов немедленно занял должность начальника паспортного стола и встал на квартиру к своему свояку, Воротынцеву Алексею, занимавшему при фашистах должность контролера тридцати двух мельниц.
       Самому Воротынцеву не удалось сбежать из города, но он отдал своего мерина "Костика" немецкому телефонисту и научил его, как можно бежать через Тим или Ястребовку на Курск.
       Семенов не дал никому арестовать предателя Воротынцева. Он выписал ему несколько паспортов, устроил надзирателем Старооскольской тюрьмы, потом старшиной пересыльного пункта при военкомате.
       Однажды Семенов с Воротынцевым зажгли его избу, а через несколько дней привезли железа, содранного с крыш коммунальных домов, различного леса и досок, пригнали полсотни людей с пересыльного пункта и в два дня выстроили "погорельцу" Воротынцеву на месте сожженной умышленно избы прекрасный четырехкомнатный домик. Это произошло в проломе Кладбищенской стены на улице Кирова.
       Старик Николай Захарович Степанов, которого Воротынцев мучил при фашистах, пошел к редактору газеты Труфанову (Этот "бронированный" тоже появился снова в Старом Осколе, ухватил в свои руки печатную трибуну, чтобы никто другой не посмел рассказать правду о его дезертирстве), но тот выгнал старика.
       Лишь заключенные тюрьмы, узнав о предательстве и безобразиях Воротынцева, организовали столь сильный протест, что пришлось этого надзирателя убрать. С рекомендательным письмом Семенова "своячок" направился в Острогожск, получил должность старшины пересыльного пункта, а после появления в газете "Правда" статьи коммуниста Сотникова Дермидона Яковлевича о предателе Воротынцева, этот глист исчез куда-то, скрылся. А чего ему бояться, если в кармане несколько паспортов. И паспорта наши, наши, наши...
       Редактор газеты Труфанов, потолстевший за время эвакуации, приобрел военную форму, ходил гоголем. Жаль только, что ни орденов у него не было, ни погонов. Называли его "военным комедиянтом".
       Не знали люди, что в этом "комедиянте" живет огромный подлец. Даже родная жена не знала, что такое случится. Но оно случилось, потрясло весь город. Умирая от туберкулеза в больнице, жена написала Труфанову записку: "Ваня, приди поговорить о детях, о Тамаре и о Жене. Приди, пожалуйста, так как я скоро умру, а поговорить о детях надо..."
      
       - Придет, скоро придет, - успокаивали санитарки бедняжку. И она все глядела и глядела то на окно, то на дверь, ожидала. Да так и не дождалась, скончалась.
       - Что мне делать у нее? - бурчал Труфанов, когда санитарки прибегали к нему с напоминаниями и говорили, что жена вот-вот умрет. - Все умрем, придет время, а к ней не пойду... Еще заражусь, у меня организм слабый...
       - Эх вы! - восклицала санитарка. - И война вас не очистила, не облагородила...
       - Ну, что ж, война? Война, - бурчал он в ответ и уходил. Он боялся, что санитарке кто-нибудь расскажет о его дезертирстве, и тогда она упрекнет его в этом и добавит: "Всегда вы были подлецом, таким и остались..."
       Труфанова немного покрутили, немного потаскали за дезертирство, да и оставили в покое: не один такой, много развелось. Гладких Романа закрутили за бегство от рабочих депо 2 июля 1942 года, которых он бросил на произвол и отдал в плен немцам. Закрутили его и за воровство на военном продовольственном складе. Расстроился, под паровоз бросился, да мимо нырнул. Тут его и присудили в штрафной батальон для искупления вины. Труфанову даже этого не дали по неосмотрительности. Дали бы, так, возможно, человеком сделали, а то так и пошел, так и пошел в редакторах на бог весть какой срок себя скрывать и людей грязью мазать, к чему склонность в нем превеликая, земных мер - линейных и сыпучих, не говоря уже о жидких, не хватит, чтобы эту склонность Труфанова измерить.
       Семилетову бы его отдать на выучку. Да вот не получилось. У Семилетова и без того дел много, хоть пиши с него роман.
       После слоновской переправы летом 1942 года он снова куда-то исчез и снова его отдали под суд, хотя и не разыскали. Узнал он обо всем этом в один и тот же день, когда СОВИНФРМБЮРО сообщило об освобождении города Старого Оскола от немцев.
       Правда, хотя и не был уверен в этом (немцы, они ведь коварные: притворятся, что их выгнали, а сами тут тебе и окажутся на шее, не смахнешь), но все же решил ехать: добровольная явка будет зачтена, простят за бега и не отдадут под суд. Редактора газеты Труфанова не отдали под суд? Не отдали. А меня же, как это можно отдать, если я меньше Труфанова в полтора раза виновен...
       Ободренный такими мыслями, залез в один из вагонов и поехал Семилетов в Старый Оскол.
       Был февраль, трещали морозы.
       Подувая в пальцы и поеживаясь от холода, подполковник Семилетов кутал голову в башлык, посматривал через окно вагона. Первое, что увидел Семилетов, было отражение его лица в заснеженном снаружи стекле: помятое, хмурое и все в зеленых пятнах ляписа, которым приходилось лечить действительные и выдуманные прыщи и вереды.
       "Поверят, голубчики, обязательно поверят, что я больной, - с удовлетворением отметил Семилетов в мыслях. - Лицо-то ведь отражает болезнь... А что там, за окном, творится?" - Начал дышать на стекло, вытянув губы трубочкой. Стекло нагрелось, обтаяло. Через полупрозрачный пятачок проталины увидел приближающийся Старооскольский вокзал, сотенные толпы немцев на перроне.
       Сразу бросило в дрожь, в пот.
       - Голубчики мои, зачем же обманули меня эти сообщения об освобождении Старого Оскола от немцев. Сам вот я и приехал к ним в плен... Они же меня повесят: я и коммунист, и подполковник и ответственный работник, это не шуточки... И поезд, как назло, не движется дальше, остановили. Придется вылезать, а то в вагоне придушат, никто и не увидит...
       Вылез, в страхе и волнении протиснулся сквозь толпы немецких солдат в шинелях мышиного цвета, механически, по старой привычке направился в комнату дежурного по отделению.
       Переступил порог и снова замер от страха: комната забита немецкими офицерами различных рангов. Он не заметил при этом, что офицеры были обезоружены и смущены своим новым положением, заискивали перед сидевшими за столом людьми в военном. Ничего этого не замечал перепуганный Семилетов. Он лишь видел, что немецких офицеров много, остро сознавал, что они его злейшие враги. "Сейчас вот схватят, начнут пытать! - защемило сердце, ослабел желудок, предательски закурлыкало в прямой кишке. В нос ударил нудный запах. - Надо сдаться по всем правилам, может быть, помилуют..."
       Семилетов с самым покорным видом поднял руки и, не обращая внимания на удивленные лица немцев и на отяжелевшие брюки, шагнул к столу, бормотал:
       - Вот и судьба! Бегал-бегал от немцев, да и сам приехал к ним в плен...
       Черноволосый капитан службы СМЕРШ, прервав допрос очередного пленника, поднял голову. Узнав Семилетова с поднятыми руками, вскочил, угодливо гаркнул:
       - Здравия желаю, товарищ подполковник!
       Семилетов опустил руки, будто и не подымал их. На сердце сразу отлегло.
       - Голубчик, - сказал он воркующим тоном, придвинув губы к уху капитана. - Так это что, наши взяли немцев в плен или как?
       - Как видите, товарищ подполковник: наши взяли в плен, мы допрашиваем...
       - Ну, тогда вот что, голубчик, - Семилетов выпрямился гоголем, окинул толпу немецких офицеров засверкавшими гневом глазами, потом смело затрубил капитану полным голосом: - Всю эту сволочь, голубчик, причинившую мне столько мук, покрепче стреляйте или вешайте без жалости. И бумаг там разных не пишите-е. Они бы нашего брата без бумаг расходовали, а вы тут с ними цацкаетесь. Знаете, как должны действовать наши, то есть наши...
       Вопрос застрял в горле Семилетова, так как вошел начальник областного управления НКВД полковник Аксенов, плотный брюнет среднего роста с насмешливыми карими глазами.
       - А-а-а, явились! - воскликнул он, обращаясь к оробевшему Семилетову. - Мы вас давно разыскиваем, под суд решили отдать за дезертирство...
       Семилетов колыхнулся. Глаза его округлились, мгновенно взял под козырек:
       - Здравия желаю, товарищ начальник! И что вы там насчет суда? Совершенно не надо. Я же ведь чуть не умер от болезни. Если вам все рассказать, сами заболеете. Вот вам краткие доказательства. - Он вынул из кармана несколько сырых куриных яиц, потом целую пачку медицинских справок и рецептов с подправленными фамилиями, придвинулся потом к Аксенову поближе лицом и сказал: - А еще вот пятна зеленые видите? Ляпис меня и спасал, а то бы конец, не стало Семилетова. Теперь вы тут ошибку совершили: пол суд меня хотите отдать. Так вот кадры перебьете, не с кем будет работать, не на кого опираться...
       Аксенов покачал головой, с опаской взглянул на огромную пачку медицинских справок, для прочтения которых потребовался бы целый месяц, махнул рукой:
       - Убирайтесь к черту!
       - Есть, есть, убираться у черту! - козырнул Семилетов, быстро повернулся и зашагал к выходу.
       Аксенов что-то сообразил, вышел вслед за Семилетовым.
       - Подождите, подполковник! - окликнул его. - Будете доставать продукты для начальства?
       - А как же? - сразу повеселел Семилетов. - Коммерческое дело мне очень даже знакомо. Вот, к примеру, спирту могу достать, хоть бочку, хоть цистерну. Я его по запаху чую...
       Так началась интендантская карьера Семилетова. С этой карьерой он направился и в Курск, когда стало известно об освобождении города от немцев 8 февраля 1943 года.
       По пути было историй полным полно, все не опишешь. Заехал он, например, в Бекетово Горшеченского района. Не один, с капитаном Михаилом Яковлевичем Акульшиным - начальником четвертого отделения милиции Курска. Это коренастый упитанный блондин с добродушным лицом и постоянной улыбкой в голубых глазах.
       Заехали они пообедать.
       Хозяйка, хитрая старушонка лет пятидесяти с лишним, навалила им картофеля целый чугунок, положила корявую горбушку хлеба и отошла немного от стола, спрятала руки под фартук.
       - Что вы, бабушка, так пристально на нас глядите? - спросил Акульшин.
       - Удивляюсь, - качнула головой в ответ. - Вижу, целая у вас канистра спирта стоит под столом, а веселья нету. Неужели на сухач будете пить?
       - А как же еще? - осведомился Акульшин, пока Семилетов наливал спирт в кружки, разбавлял водой.
       - Да уж не знаю, только я бы по другому... В таких чинах ходите и без музыки...
       - Постой, постой, голубушка, - встрепенулся Семилетов. - Ты это про какую музыку? Знаешь кого-нибудь?
       - Пиликает у нас один учитель на скрипке...
       - О, голубушка, чего же ты раньше молчала? Беги к нему срочно. Так и прикажи, чтобы он на одной ноге прилетел сюда со скрипкою, к начальнику оперативной группы фронта, то есть ко мне. Не говори, зачем зову, а так, - покашлял, по лицу ладонью проехался и добавил: - Надо, чтобы у него сначала страху побольше накопилось, тогда лучше сыграет, по себе замечаю... Ну, голубушка, нечего стоять без дела. Постой, постой! Для словесности выпей кружечку, потом иди.
       Старуха выпила, рукавом губы вытерла и пошла выполнять оперативный приказ.
       Ни жив - ни мертв, бледный и в трясучке, вошел учитель в хату. За спиной холщовая сумка с бельем и провиантом, подмышкой скрипка в футляре.
       - Мобилизуете? - спросил и поперхнулся, глаза вытаращил: спиртом ему в нос ударило, канистру под столом увидел.
       - Ну, голубчик, рассказывай, почему дома сидишь, не воюешь? - прогнусавил Семилетов, прищурив глаза и выставив длинный свой похожий на дубину, багровый нос. Разве не знаешь, что теперь все воюют? Думаешь, миловать будем?
       - Товарищ начальник, я готов, если прикажете, но только справку имею, инвалид...
       - Да ты инвалид какой, разве и на скрипке играть не умеешь?
       - Нет, кое-что могу, - повеселев сердцем, почесал учитель заросшую шерстью щеку. - Чего бы вам интересно?
       - Мне, голубчик, интересно "Раскинулось море широко". Садись-ка с нами, присаживайся. "Раскинулось море широко", скажу тебе, голубчик, песня историческая. Под Слоновкою дело было, так, сказать тебе по правде, я с этой песней всех раненых от немцев спас, мост построил и сам от смерти уехал. А ведь было почти полное окружение, одно горлышко оставалось, как у бутылки без пробки. Да ты не пужайся, голубчик, говорю тебе. Хватит для веселья, потом послушаем твою игру, - он налил в кружку спирт, разбавил водой, подвинул к скрипачу.
       Через минуту зарыдала скрипка, Семилетов проникновенно подпевал:
       Раскинулось море широко-о-о
       И волны бушуют вдали-и-и.
       Мы едем, товарищ, далеко,
       Подальше от нашей земли...
       Все забыл Семилетов: и болезни свои, и "муки", и угрозы начальства отдать его под суд за дезертирство и приказ полковника Аксенова привезти спирт.
       К концу третьих суток пиршества и пения под скрипку начисто осушили канистру. Семилетов со вздохом постучал пальцем о канистру, гулко отозвалась пустотой.
       - Вот ведь беда какая, - покачал головой, в глазах сокрушение. - Как же это случилось, что приказ я нарушил, не привез спиртику. Теперь будет мне от Ивана Грозного, посадит, ей-богу, посадит...
       "Иваном Грозным" Семилетов называл среди своих товарищей начальника областной милиции полковника Осипова, Ивана Арсентьевича, хотя он внешностью был очень похож на полководца Суворова. Лишь вместо известного всему миру суворовского хохолка Осипов носил расчесанные на пробор густые черные волосы.
       - Да, пожалуй, нас не похвалят, - согласился Акульшин.
       - А все-таки ехать надо, там ведь нас ожидают, - уныло сказал Семилетов. - Видно уж такая у нас планида, что кругом тебя муки да несчастья, как грачи, поджидают...
       - Придется тебя, прохвоста, безжалостно отдать под суд! - сказал полковник Осипов, выслушав путаный доклад Семилетова о будто бы случайно пролитом спирте в вагоне. - Даже дурак не поверит тебе, Семилетов. Разве может спирт из канистры мгновенно вылиться? Сам ты его выжрал, и не отговаривайся. Под суд тебя, под суд, хватит нянчиться!
       Опустив голову, Семилетов стоял у стола молча, виновато. "Вот тебе и "Раскинулось море широко", - в мыслях искал он выхода из положения и виновника этого положения. - Если на скрипача все взвалить, небось, еще хуже будет? На старуху кивнуть, Осипов высмеет. Что ж это надо делать? Ведь под суд опасно идти в военное время. Они ведь могут со мною черт знает что сделать, не отпишешься. Ха, под суд! Вот тебе и радуйся. Никакого умысла не было, а вот попался..."
       Вдруг он, сообразив что-то, шагнул к столу, вскинул на Осипова преданные глаза, смирным голосом прогнусавил:
       - Не допускайте, товарищ полковник ошибку, не избивайте кадры. Ну, изобьете, а работать с кем будете? Не губите, товарищ полковник, истинно русскую душу. Вы мне просто дайте сроку дня три, и я вам другую канистру достану. Спирту будет до краев. Вот вам партийное слово, ей-богу, не брешу. Да я же служить службу верную всегда могу...
       Осипов помолчал, дергая правой бровью, потом отвернулся к окну, чтобы не показывать Семилетову улыбку, через плечо сказал:
       - Езжайте на три дня. Еще раз сплутуете, голову снимем...
       - Нет, больше хватит, хватит. У меня голова одна. Разрешите идти?
       - Идите!
       Семилетов проворно зашагал со злополучной пустой канистрой в руке. Яловые огромные сапоги его гулко стучали о пол, бриджи, похожие на синие помятые мешки, смешно болтались на его тонких ногах.
       За дверью он вздохнул, оглянулся. Никого не было. Приосанился, с видом боевого петуха выпятил грудь, зашагал из коридора во двор.
       Задание было добросовестно выполнено, вступил после этого Семилетов в должность начальника 1-го курского отделения милиции.
       - Созвать мне митинг населения! - приказал участковым, и те помчались.
       Митинг открыли на улице Мирной, возле здания первого отделения курской городской милиции. Трибуны не было. Семилетов залез на стол в зимней милицейской форме, ораторствовал:
       - Товарищи, доблестная Красная Армия освободила нас от проклятых немецких тиранов. А разве мало с ними было наших предателей-тиранов? Имелись, если взять факты. В Курске стояла база второй германской армии, всех девушек перепортили штабные офицеры под руководством генерал-лейтенанта фон Зальмута. А нас они разве не портили, меня, например? Много они принесли горя и крови нам попортили. А в Щиграх комендант Паулинг даже главную улицу назвал Немецкой. Думал там всю жизнь сидеть. В Курске тоже: до войны было сто сорок тысяч народу, осталось теперь девяносто, остальных голодом переморили, в Германию угнали. А кто жаловался на жизнь, тем комендант Курска майор Флягг упрек бросал: "Вы, кажется, забыли, что вы - русский?" А мы не забыли. Мы их, немецкую сволочь, гоним с нашей земли, аж пыль столбом. А что они вам тут из торговли дали? В трех комиссионных магазинах продавали вееры, щипцы для сыра, люстры, мороженицы и вазы стеклянные. Это же чепуха. Мы вам не такое можем продавать, дайте с силами собраться. А вот сволочей разных вы тут напрасно не били, то есть мало били. Ну, спрашивается, почему вы не убили бургомистра Смялковского? Он же в Киевской духовной семинарии на попа учился. Не убили также Алешку Кепова. Чего вы их тут жалели? У него же и волосы, как у попа, долгогривые, и кулак он. А что диплом инженера у него имелся, так это ничего не означает. Такие сволочи могут достать и диплом журналиста, какой хочешь...
       Еще я вам скажу, товарищи, что нам дремать теперь некогда. Нужно строить, нужно самогон там или у кого спирт найдется, автоматы окажутся или ружья, нужно все это сдавать в отделение милиции. Не забудьте, сдавать надо быстро самогон, спирт, боеприпасы и другие пистолеты. За невыполнение приказания - расстрел по законам военного времени. Ну, вот, голубчики, идите, нечего слов бросать на ветер: не принесете, не сдадите - вот и шлепнем. Война, голубчики, война, закон строгий!
       ...Агитация Семилетова подействовала. Уже к полудню жители Курска завалили кладовую милиции многочисленными трофеями. Для самогона и шнапса пришлось отвести специальное помещение.
       - Вот что, Кондеич, - сказал Семилетов по секрету своему заместителю по административно-хозяйственной части младшему лейтенанту Кондееву, совсем еще юному брюнету с девичьими ямочками на розовых щеках, - спиртное держать на замке, а то его милиционеры сразу вылакают. Понимаете, это будет наш неприкосновенный запас. Конечно, неприкосновенность должна быть в рамках, а не то чтобы совсем не прикасаться. Смысл нужен...
       Не успел Кондеев выйти, как в дверь снова постучали.
       - Заходи, голубчик, заходи, докладай, как там оно?
       Приоткрыв дверь, в кабинет робко вступил старшина милиции, Постников. На худощавом его лице с беззубым ртом и в расширенных глазах метался страх.
       - Да ты что, голубчик? Докладай, чего расстроился?
       - В подвале обнаружили отравленный шнапс, - медленно, поводя челюстями из стороны в сторону, глухим голосом доложил Постников.
       - Что, что? Повтори-ка, голубчик! - привстал Семилетов и быстро-быстро начал принюхиваться, будто шнапс стоял рядом. - Смотри мне, голубчик, не выливай. Ни одной капельки не выливать без экспертизы... Да чего же ты, голубчик, стоишь? Быстро неси сюда спирт или шнапс, все равно. И Кондеича сюда, чтобы на одной ноге. Такое же событие нельзя упустить...
       Младший лейтенант Кондеев доложил, что лаборатория пока в городе не работает, экспертизу делать негде, лучше всего обнаруженный в подвале спирт уничтожить...
       - Постой, постой, голубчик, не торопись, - прервал Семилетов Кондеева. - Хозяйственник называется, а рассуждает, как расхититель. Что нам тут лаборатория твоя нужна? Мы сами можем экспертизу устроить, по условиям военного времени... Ты вот как думаешь о нашем конюхе? Ему семьдесят лет, а здоровье у него, как у ломовой лошади. А бородища какая, пошире метлы. Черная, лоснится. К глазам присмотрись: ведь дикие же, совесть не чиста. Ты думаешь, он тут хорошими делами занимался при немцах? Нет, голубчик, он не пострадавший: сурло наел, не объедешь на колесе. Этот старик, наверное, таких, как я или ты, много выдал немцам на растерзание и на муку... Веди-ка его сюда, голубчик. Он всю нам эту лабораторию заменит, испытаем...
       У Кондеева расширились глаза, слово не вымолвит от неожиданности. Но Семилетов убежденно продолжал успокаивать своего помощника и завершать "теорию" о законности замены аналитической лаборатории конюхом.
       - Ты не пужайся, голубчик. Если передовые части не расстреляли конюха по случайности, так это еще не значит, что он наш человек. На вид его погляди, настоящий разбойник! Иди, голубчик, иди. Пришли конюха... для экспертизы.
       Конюх Рыжаков несмело переступил порог кабинета. В руках у него тряпичная шапка-ушанка. На нем глинистого цвета бобриковый пиджак, перехваченный красным старомодным шерстяным кушаком. Огромные валенки в многочисленных латках разных размеров и форм.
       - Что прикажете, товарищ начальник? - спросил почтительно, скребя пятерней в черной густой бороде и косясь на Кондеева. "Наверное, рассказал младший лейтенант, что есть не порядочек на конюшне? - мелькнули мысли. - Подполковник лицом гневен, даст мне нагоняю, видать..."
       - Безобразничаешь, Рыжаков! - начал Семилетов разносить конюха. - Ты что же, голубчик, думаешь на дурницу получать деньги: лошади не чищены, на дворе навоз, снег в кучах, а?
       - Виноват, товарищ начальник, извиняемся. Все исправлю, все начищу...
       - Не врешь?
       - Крест святой, не вру! - перекрестился Рыжаков. - Извиняйте...
       - Ну, ладно, голубчик, ладно. Я сильно ругаю, зато умею людей расценивать по качеству. Небось, замерз на дворе? Признавайся, Рыжаков!
       - Простыл на ветру, ознобился. Но ведь наше дело такое, рабочее...
       - Постой, постой, голубчик, от слов не согреешься. Раз простыл, то леченье нужно. Мы вот тебя сейчас полечим, - налил кружку спирту, подвинул к Рыжакову. - Пей, голубчик, пей...
       У Рыжакова глаза разгорелись. Придыхнул носом, облапил кружку и, не разбавляя спирт водой, опрокинул в рот. Крякнул, вытер губы рукавом:
       - Благодарствуем, товарищ начальник! Нам это очень пользительно...
       - Ну вот, погрелся? Теперь иди, голубчик, иди, справляй работу...
       Когда закрылась дверь за конюхом и в коридоре замерли его шаги, Семилетов взглянул на остолбеневшего от страха младшего лейтенанта Кондеева, успокоительно произнес:
       - Чего ты, Кондеич, дрожишь? Думаешь, ценность большую потеряли? На одного немецкого шпиона меньше будет, вот и все. Поди во двор, ускорь экспертизу. Дай этому конюху ведро и прикажи холодной водички принести нам из речки. Пошли его к дрожжевому заводу. Если там случится, так это же не в нашем дворе, а там...
       Балансируя и пошатываясь от ударившего в голову алкоголя, Рыжаков добрался до проруби на Тускари, зачерпнул большим оцинкованным ведром и начал медленно подниматься на скользкую гору к отделению милиции. В глазах у него двоилось и троилось, дорога шаталась под ногами, жар охватывал тело. "Крепок спирт, ох и крепок, всего меня разморило, - мысленно ругался Рыжаков. - Разморило, не донесу воды начальнику..."
       Закрутились перед глазами каруселью обгорелые коробки домов с черными глазницами выбитых окон, телеграфные столбы с обвислыми и порванными проводами, какие-то галки. Грохнулся на мостовую, потерял сознание. Ведро со звоном покатилось к речке, оставляя на снегу темный иззубренный след расплескавшейся воды.
       Семилетов нетерпеливо шагал по кабинету с часами на ладони. Посматривал на стрелки, крутил головой:
       - Тридцать минут уже прошло, Кондеич, а его нету. Выйди-ка, погляди, чего там Рыжаков вытворяет? Как с экспертизой дело?
       Выйдя на улицу и спустившись на полгоры, Кондеев увидел Рыжакова неподвижно лежащим с разбросанными руками. Вдали чернело опрокинутое ведро с приставшими к дужке комьями замороженного снега. Хватился за голову, побежал докладывать.
       - Подох?! - переспросил Семилетов с интересом. На лице его отразилось при этом полное спокойствие, даже удовлетворение. - Туда и дорога, алкоголику. Он же жрал спирт лошадиными порциями, околел от этого. Сердце лошадиное не выдержит, не только человеческое. Это, Кондеич, твое упущение. Где ты этого пьяницу нашел? Он, голубчик мой, всю нашу милицию компрометирует...
       - Околел Рыжаков, товарищ подполковник, околел. Что вот теперь делать с ним будем?
       - А ты не делай траурного лица, Кондеич, не делай. Ведь Рыжакова мы не приневоливали, сам нажрался спирту. Возьми вот лучше старшину Постникова... Нет, не бери старшину, он еще разболтает. Выбери милиционеров, у которых язык покороче. Ну. знаешь, сам их знаешь... Спрячьте Рыжакова на сеновал, а ночью в прорубь спустите. И пусть себе плывет. Не огорчайся о нем, говорю тебе. Мало ли еще таких прохвостов в живых осталось? А ты ведь знаешь, какую он нам службу сослужил? Огромную службу. Мы теперь точно знаем, что спирт отравленный. А то ведь могли бы мы выпить и отравиться. Тогда бы нас схоронили, а конюх остался жить. Какая же это логика? Иди, иди, голубчик, выполняй. И не горюй ты, не расстраивайся...
       ... В полночь, когда Семилетов укладывался уже отдыхать прямо на пробитом осколком снаряда диване, вбежал взволнованный дежурный.
       - На сеновале стучат, товарищ начальник! - выговорил с трудом. - Покойник там, а стучат...
       - А это ничего, ты не пужайся, - спокойно возразил Семилетов. "Значит, спирт не отравленный, - радостно подумал и сам себя похвалил, что не приказал вылить его. - Еще вот раз проверим, потом и сами начнем пить". - Не пужайся, говорю тебе. Просто Рыжаков промерзся и воскрес. Одного редактора на свете пьяная корова исцелила от зубной боли. Писатель об этом даже вставил листок в свою старую книжку. Выдрал старый, а новый вставил. Не шутка ведь, исцеление редактор получил от коровы. И чего же тут удивляться, если Рыжаков воскрес от мороза. Голубчик, ведь мороз посильнее коровы, а ты пужаешься. Поди, открой сарай, стащи Рыжакова с сеновала и приведи сюда, для доклада...
       Посвечивая фонариками и прячась за спины друг друга, милиционеры во главе с дежурным крались к дверям сарая боевым порядком "углом вперед". Дежурный, которому положено было по долгу службы быть впереди, открыл дверь и отшатнулся: в пучках света фонарей стоял перед ним рослый широкоплечий Рыжаков, обсыпанный сеном, половой, паутиной. Он был похож на лешего или домового из самых страшных сказок.
       - Заморозить меня захотели? - обиженным голосом сказал старик. - Проснулся, стучу, а дверь на запоре. Ни туда мне и не сюда...
       - Немедленно к начальнику! - приказал дежурный, посторонившись от Рыжакова, и тот зашагал на второй этаж тяжелой медвежьей походкой.
       - Ну вот, голубчик, проспался? - спросил Семилетов, лежа на диване с высунутой из-под шинели головой. - Помнишь, что происходило?
       - Нет, запамятовал, - солгал Рыжаков. Чутьем он догадался, что говорить правду опасно и что Семилетову очень нужно быть уверенным в выпадении у конюха памяти. - Просто вот прозяб на сеновале без угрева, голова трещит...
       - С чего же это она трещит у тебя, голубчик?
       - Опять же с продрога. Холодно на сеновале, угрева нету никакого, - сказал старик. Он отыскал глазами знакомую канистру со спиртом, облизал губы: - Вот бы для угрева, если можно, товарищ начальник, спирточку... Статейный спирт, прямо статейный...
       - Кондеич, налей! - распорядился Семилетов. - Полечи старика.
       Рыжаков снова, как и днем, облапил кружку, опрокинул в рот, вытер губы рукавом.
       - Благодарствуем, товарищ начальник!
       - Не стоит, голубчик, не стоит, - сказал Семилетов и сам облизал губы и зажмурился: до того сильно захотелось выпить прошедший экспертизу спирт. - Иди, отдыхай. Да только не здесь, домой иди, чтобы тебя никто на нашей территории не видел пьяным. А то ведь, знаешь, разговоры пойдут, пятно на милицию ляжет, будто мы и в самом деле спирт пьем. Не понимают, что нам на этот спирт наплевать. Прикажу вот все повылить в помойную яму...
       Рыжаков ушел. И тогда Семилетов, сверкая глазами и напевая "Раскинулось море широко", самолично налил из канистры две кружки спирта, сказал своему помощнику:
       - Мы разве хуже конюха? Нет, не хуже. Он пил неразбавленный спирт, а мы что? Пей, Кондеич, тяни. Да имей в виду: Рыжакова не подпускай больше к спирту. Он ведь пьет, как лошадь, канистры ему одному мало... Ключи от кладовки с самогоном и спиртом у старшины Постникова тоже отбери. Пусть наш неприкосновенный запас будет под личной охраной. Так оно, голубчик, вернее...
       Слух о всем происшедшем вскоре дошел до начальника Областного управления МВД полковника Осипова. Сообщение оглушило его наподобие грома среди ясного неба. Он несколько минут сидел неподвижно за столом, потом начал метаться по кабинету. Брал и бросал трубку телефона, курил и ругался:
       - Вот же прохвост, вот же пройдоха! И куда ни пошли этого Семилетова, обязательно сотворит невероятное. Додумался до чего, а? Лабораторию по анализу спирта и ядов заменил желудком конюха Рыжакова. Вот же прохвост, удивление прямо. Говорили мне, что смешнее бравого солдата Швейка нет на земле человека... Да брехня это, брехня. Никакой Швейка не годится Семилетову и в подошвы. Немедленно вызовите Семилетова ко мне! - крикнул он начальнику секретариата майору Фирсову. - Разыскать его, хоть под землею, немедленно!
       Подполковник Семилетов, округляя глаза и удивляясь, что вызвали его неурочно, пригнулся к сидевшему за столом приемной майору Фирсову, шепнул на ухо:
       - Что это такое, почему меня вызвали?
       - Заходите сами туда, узнаете, - пожал Фирсов плечами и даже немного привстал, колыхнул грузным своим животом. Поглядел на Семилетова сердитыми черными глазами, густые брови взъерошились. - Дела у вас, дела, товарищ подполковник...
       - Теперь у всех дела, голубчик, никто без дела не сидит перед лицом распоясавшихся фашистов и шпионов. Вылавливаем в меру силы... А у Ивана Грозного какое настроение? Небось, не в духе?
       - Заходите, сами узнаете, - снова уклонился Фирсов от прямого ответа. - Вызывает вас срочно.
       - Э-э-хм! - трудно вздохнул Семилетов, нацелился горбатым суставом пальца, поколебался немного и начал осторожно постукивать в дверь, пока Осипов разрешил войти.
       - Ты опять натворил, прохвост? - нелюбезно встретил он Семилетова. - Теперь уж для тебя осталась одна дорога: под суд...
       - Позвольте, товарищ полковник, - улучив момент, начал Семилетов защищать себя. - Вам же известна моя преданность, служу всю жизнь, а тут вдруг совершите ошибку, перебьете кадры из-за пустяка. Ну что особенное лучилось? Конюх продрог на морозе, попросил спирту для угрева. Вы же знаете мою доброту, я не мог отказать человеку. Я же всегда скорее сам перетерплю и поголодаю, чем людей мучить. Ну, вот. Я ему поллитровую кружечку налил, а он без всякого разбавления и одним дыхом ее в рот опрокинул. Вы бы вот поглядели, как он ее опрокинул. Ну, ей-богу, не брешу, артист, и тот не сумеет так опрокинуть, до чего же картинно...
       В глазах Осипова рассыпался искорками смех, брови разошлись, лицо посветлело. Он вдруг хватился руками за живот и начал хохотать басовито, заливисто, от души.
       - Вот и я же об этом говорил, - не улыбаясь, сохраняя на лице мину полной невиновности, сказал Семилетов. - Смешное, оно и есть смешное дело, пустяк. Какой-нибудь бездельник пустил злостный слух обо мне, вот и от этого разгорелось. Слух он ведь всегда разрастается. Надо бы вот таких людей, которые слух пускают, прогонять со службы и отдавать под суд. Да-да, под суд, потому что они тебе никакую военную тайну не сохранят...
       - Семилетов, прекрати болтовню и не петушись, - престав хохотать, совершенно серьезным голосом сказал Осипов. - Твое дело на днях будет решать бюро Обкома партии. Понимаешь?
       - Да что ж я глупый, чтобы не понять? - обиженно ответил Семилетов. - Это я вот мало учился, а то бы давно в генералы пролез или в маршалы. И не хуже Кулика управлял бы. Ведь он, говорят, Ростов немцам отдал без боя и мундир забыл на квартире...
       - Семилетов, прекрати болтовню!
       - Слушаюсь, прекратить болтовню. Только я вот про Павла Ивановича Доронина. Он на бюро во всем разберется по совести, поможет мне спастись от разных слухов. Я же ему все доложу, как есть. Он же и сам случай имел: глушил рыбу в Осколе с Масленниковой, а граната не в ту сторону ударила. Обстригло ему осколками пальцы на правой руке, а Масленниковой дробина заскочила в ягодное место, даже сидеть стало больно. Ну и что же, дело на них надо заводить? Да никакого дела не завели. Дали ордена за ранение, на этом и конец в военное время. А мое дело совсем чепуховое, не стоит и выеденного яйца. Я же орденов не прошу, но и прекратить надо...
       - Хватит, Семилетов, идите. На бюро разберутся...
       - Товарищ полковник, но я прошу и вас поддержать меня на бюро, а то ведь другие склонны утопить человека с головою, а вы мою службу насквозь знаете, вместе начинали...
       - Ну, ладно, идите...
       На заседании бюро Обкома дело Семилетова разбиралось в самом конце, после небольшого перерыва.
       За длинным столом сперва сидел один секретарь, Павел Иванович Доронин. Темно-русые волнистые волосы взъерошены, сверкает в них редкая седина. Лицо озабочено. "Черт его знает, как надо поступить с Семилетовым? Если бы за нами меньше грехов водилось, тогда легче решать, а то ведь, ой-е-ей, - мешали эти грехи думать, определять. - Особенно грехов много по женской части. Если бы позволять жене судить меня, обязательно вынесла бы смертный приговор. За одну бы эту, Валечку-певичку, и то... смерть. А, разобраться если, дело выеденного яйца не стоит. Прижми этого дурака, а он и гаркнет на бюро о всем, что знает. Ну что ж, увидим по его поведению. Я бы не прочь простить Семилетова, но вот как бюро? Бюро действует часто по настрою. Если Семилетов создаст настрой, дело его выиграет..."
       Папироса, зажатая двумя пальцами, угасла. Горочка пепла упала на зеленое сукно стола. Заметил это Доронин, дунул, пепел покатился, а потом взлетел над краем стола, провалился вниз.
       Один по одному вошли с перекура члены бюро, уселись по сторонам стола, начали листать блокноты, некоторые позевывали от усталости: семь часов уже прозаседали, как терпения хватило.
       Заведующий административным отделом Смирнов, длиннолицый бритоголовый человек с длинным прямым носом и гусиным бурдастым подбородком, начал гнусаво читать вслух пухленькое дело Семилетова.
       Его слушали, не перебивая и не задавая вопросов, будто речь шла о постороннем и никого не задевала, не затрагивала.
       Закончив чтение, Смирнов взглянул на Доронина сквозь большие стекла очков в белой роговой оправе.
       - По-моему, все ясно, - сказал Доронин. - Зовите Семилетова.
       Выбритый, подтянутый, в полной служебной форме и даже надушенный, Семилетов широко распахнул дверь, строевым шагом звонко зашлепал по паркетному полу. Остановился в трех уставных шагах от первого секретаря, козырнул, локоть - на выносе:
       - Здравия желаю, Павел Иванович! По вашему приказанию, подполковник Семилетов прибыл за решением судьбы.
       "Уж сколько раз твердили миру,
       Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок,
       И в сердце льстец всегда отыщет уголок", - подумал Доронин о Семилетове, вспомнив слова баснописца Крылова. Сердце уже склонилось к льстецу Семилетову, но хотелось это утаить пока от других, сказал поэтому громко:
       - Почему только меня приветствуете, когда здесь бюро?
       - А вы меня извините, Павел Иванович, я их всех видел еще на прошлой неделе. Если желаете, расскажу все подробности. Мы там с ними трофеи осматривали, неприкосновенный запас...
       - Отставить! - нестрого сказал Доронин, но Семилетов понял его правильно.
       - Есть, отставить! - повторил, вытянулся по команде "смирно" и так застыл, будто мраморная статуя.
       Наступила тишина. Доронин долго и проницательно всматривался в Семилетова, "евшего глазами начальство". Потом покосился на членов бюро. "Кажется, им тоже трудно удержаться от смеха, и они ждут моего сигнала, - решил Доронин. - Кажется, Семилетову удалось создать настрой..."
       А чувство юмористического нарастало с такой скоростью и объемностью, что Доронин не выдержал. Он вскочил из-за стола, закатился гомерическим смехом. Члены бюро хихикнули в рукав. Но Семилетов продолжал стоять неподвижно. Его поза, напоминающая статую какого-то римского святого, была так смешна, а Доронин так громко хохотал, что и все вдруг захохотали могучим залпом. Стекла задрожали.
       "Кажется, я их, голубчиков, пронял? - мелькнуло в мыслях Семилетова. - Надо им теперь все до конца рассказать, чтобы они не заблудились в решении".
       И он рассказал уже известное читателям, но прибавил к каждой подробности свою комментарию. У него получилось, что конюх Рыжаков выпил за один вздох половину канистры, проспал на морозе трое суток и омолодился на двадцать лет, а Семилетов от одного лишь наблюдения за этим заболел печеночной болезнью и потребляет теперь для излечения паяльную буру.
       - Ведь это снадобье вынужденное, скажу я вам для сведения: выпьешь ее, так стена и начинает отодвигаться от тебя, под ногами зыбкость. Вот до чего, товарищи, довел меня этот Рыжаков, не помянись он добрым словом...
       Казалось, на бюро и конца не будет хохоту, хоть еще семь часов заседай. Но Доронин взглянул на часы, вспомнил о назначенном в Фатеже районном партактиве, начал поторапливать с решением.
       - У меня есть предложение отменить решение всех низовых инстанций об исключении Семилетова из партии и снятии с работы. Записать просто выговор, чтобы он в другой раз не проказничал...
       - Благодарствуем за такое справедливое решение! - гаркнул Семилетов, сделал кругом и забухал крепче прежнего сапогами по паркету. Вскоре его шаги замерли в коридоре.
       - Ну что ж, товарищи, так придется и оставить решение, как его понял Семилетов, - сказал Доронин. - Кто за? Принято, товарищи! На этом бюро заканчиваем, мне пора ехать.
       Семилетов тем временем уже делился с друзьями впечатлением о бюро, о Доронине.
       - Истинно наши люди, русские. Не стали меня топить, как другие у нас есть такие, сразу утопят, за пустяк или за спирт. Разобраться если, дело выеденного яйца не стоит. Ведь я, вы меня знаете, работник преданный, опытный, меня в ступе толкачом не поймаешь. А что выпиваю немного, так это ничего. Мне однажды умный человек про музыкантов рассказывал, а потом завершил: "Лучше пей, да дело разумей". Вот это слова, святая правда. Наши слова, наши, голубчики...
      
      
      
      
      

    5. НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ

      
       Курсы подходили к концу, начальство нервничало: прошел слух из Ставки, что весь командный состав курсов предположено послать в бой в район "Демянского котла" для обогащения боевым опытом. Под влиянием слуха незаметно поменялись роли: засидевшиеся в тылу начальники стали усердно учиться у фронтовиков-курсантов искусству боя в лесной местности. Спрашивали:
       - Может ли убить за месяц практики?
       - Нет, не убьет! - пророчествовали фронтовики, посмеиваясь.
       Занятия из аудиторий и казарм перенесли во двор. Дули ветры, шелестела снежная поземка на "миниатюрном фронте" во дворе курсов. Здесь устроены дзоты-полукапониры, капониры, блокгаузы (Различие в обстреле: односторонний, двусторонний, круговой). Объясняют курсанты, слушают "учителя", не нюхавшие пока пороха, говорившие о войне не по Маяковскому, без встречи с нею сглазу на глаз.
       Разговор постепенно становился все более живым, горячим: ветераны войны, забыв о своем курсантском положении, обменивались опытом блокировки и разрушения дзотов, которыми насыщена немецкая оборона.
       Вечером капитан Аверьянов "просвещал" курсантов лекцией о международном положении и утверждал, что "Марокко впадает в Средиземное море", а "шведский риксдаг имеет территорию в 400 квадратных километров".
       От смеха трудно было удержаться, все хохотали.
       Балилый спросил лектора:
       - Не похож ли шведский риксдаг на "Демянский плацдарм" немецкой 16-й армии?
       - А какой он? - с невозмутимым спокойствием переспросил Аверьянов. - Идите к доске, покажите...
       Балилый встал, подошел к доске качающейся походкой. Там он взял мел, поставил точку и написал: "Старая Русса". - Вот вам город, а от него аппендицитом вытянулся "Демянский плацдарм" километров на 130 к востоку, за город Демянск... Ширина аппендицита от 27 до 70 километров... Но теперь здесь будет скоро всем фрицам крышка: не слабенький Курочкин, мастера удара взялись за дело - Тимошенко и Жуков...
       - ... на каждом метре полк убитых, - послышался чей-то голос сзади. Туда оглянулись, но так никто и не узнал, чей был это голос.
       - Откуда знаешь? - вспылил Аверьянов, будто бы заметив выкрикнувшего. И тут произошло совершенно неожиданное: бумажный голубок юркнул над головами курсантов, сел на трибунку под носом Аврьянова. Тот покрутил голубка в руках, потом прочел вслух записку на крыле: "Части Абвилова, Ильина и Васильева грызут "Демянский плацдарм" немцев. Спросите у них о потерях. А чтобы точнее убедиться, попроситесь ехать вместе с нами на фронт, нечего вам блуждать по вышеволоцким шалманам. Да и газеты вы все равно не читаете, иначе не спутали бы Марокко с рекой, а шведский парламент с территорией в 400 квадратных километров..."
       - Позвольте! - воскликнул Аверьянов. - Кто это пишет такие вещи?
       - Это Шишов, Шишов написал! - зазвучали озорные голоса.
       - Позвольте! Какой Шишов, у нас ведь их два? - размахивая голубком, допрашивал Аверьянов.
       - А тот самый, что на экзамене по военной химии называл обтекатели противогаза сосками и уверял, что их бойцы должны брать в рот...
       - Где этот Шишов?
       - Да вон, вон, за спину другого Шишова прячется, - бушевали, перебивая друг друга криками, почти все курсанты. - Прикажите ему встать, тогда увидите...
       - Шишов, который за спиной, встать! - приказал Аверьянов. И тогда все увидели невысокого остроносого лейтенанта с коротко подстриженными русыми волосами и серыми испуганными глазами.
       - Да я что? Я ничего, - начал он лепетать. - Я только голубка из бумаги сделал, а его у меня украли, написали и бросили... Они и пусть отвечают, а я что? Если рассмотреть юрисдикцию, то окажется...
       - Садитесь, Шишов! - с презрением в голосе закричал Аверьянов. - Еще о юрисдикции говорите... Небось, мечтаете быть юристом или судьею? Печаль от вас будет, от такого... Я хотя и напутал по текущей политике, но это ничего: почитаю и выправлюсь. А вот вас никакой читкой не выправишь: заячья у вас душа и совесть на прогулку от вас ушла. Тьфу!
       Теперь вам, товарищи слушатели, вам спасибо за прямоту! Взогрели меня и кое-кого повыше очень крепко. Не знаю, поймут ли вас другие, а я понял. И даю вам слово, на фронт поеду вместе с вами. Наблюдал я за занятиями во дворе и убедился, что вы знаете на много лучше нас, преподавателей, о войне и военных действиях, так как сами видели войну...
       Гром аплодисментов покрыл слова Аверьянова. Это была последняя лекция на курсах.
       ... Ночью нескольких офицеров вызвали для отправки на фронт. Топчаны опустели.
       Испуганно похаживал между ними пока никуда не вызванный Цуккерман, которого в казарме звали сахарным мужчиной за его склонность всегда держаться средней линии. Например, можно только уметь или не уметь взять винтовку "на ремень". Но он отвечал в этом случае так: "Я слабо умею брать винтовку на ремень, потому что я - житель Одессы, и у меня художественная душа".
       - Трудно примириться, трудно, - уныло восклицал он, трогая ладонью серые матрацы, на которых недавно спали товарищи, а теперь не было никого. - Вчера вот шутили, смеялись, а сегодня, пожалуйста, сегодня - под пули...
       - Да чего ты ноешь? - обернувшись от зеркальца, перед которым охорашивался в новеньких погонах, сказал старший лейтенант Шмидт. Сам он смеялся и радовался, как маленький ребенок, а другие хохотали над ним от души: толстенький, большеголовый, в погонах он казался еще более низеньким, чем в жизни. - Перестань портить нам настроение! Если же ты боишься фронта, я тебе могу посоветовать... Пойди сюда!
       Цуккерман пулей подлетел к Шмидту, приставил ухо к его губам, начал слушать со всепоглощающим вниманием.
       Что шептал ему Шмидт, осталось тайной. Но Цуккерман немедленно отпросился из казармы, побежал куда-то "ходатайствовать".
       Слушатели даже не обратили на него внимания. Готовясь к выезду, они сжигали в печке свои учебники и конспекты лекций, письма и всякие другие обременительные бумаги.
       Шмидт, пользуясь костром из бумаг, вскипятил на нем чай в котелке. Он мужик хозяйственный.
       - А это что такое? - спросил у Шабурова, листавшего объемистую тетрадь. - Давайте сюда, я еще и чайник вскипячу, чтобы ребятам хватило попить...
       - Ладно, жги, - разорвал Шабуров тетрадь с записками о действиях Жукова и Тимошенко под Демянском, а также о слухе, что предположено скоро отозвать Тимошенко в Наркомат Обороны, заменив командующего войсками Северо-Западного фронта прославленным генерал-полковником Коневым. Об этом шла среди бойцов и командиров добрая слава еще в связи с его действиями на Калининском фронте. - Жги, кипяти чай, товарищ Шмидт. Память у меня хорошая, основное запомню и без записок...
       - О-о-о, в записках и о Жукове есть, - сказал Шмидт, заглянув в листок записок, пока другие ярко горели под чайником. - О Коневе сказано... А вы слышали, товарищ Шабуров: говорят, что генерал-полковник Конев очень не любит Жукова?
       - Нет, не слышал, - возразил Шабуров, беря из рук Шмидта свои записки. - Кипятить надо, если взялись, а не читать...
       - Да ведь я немножко, - оправдывался Шмидт. - К тому же все это, о чем вы записали, нам известно. Наши мысли... Только вот запомните, товарищ Шабуров, обязательно Конев с Жуковым не поладят, характеры разные...
       - Хорошая драка лучше плохого мира, - сказал Шабуров и начал обкладывать чайник бумагами. Их охватило огнем, а вскоре на чайнике запрыгала и застучала крышка, из носка упругой струею повалил пар.
       - Еду, товарищи, еду! - вбежав в казарму, закричал Цуккерман. Лицо его сияло. Он обхватил Шмидта за плечи, поцеловал в черноволосую макушку: - Еду начальником штаба отдельного железнодорожного батальона. Комиссия признала, что мои глаза не приспособлены к действию в линейных частях... А вы, товарищи, как думаете, может убить начальника штаба отдельного железнодорожного батальона или нет?
       - Нет, не убьет, - сказал Шабуров, покосившись на Цуккермана. - Только вот позволят ли вам глаза разбираться в разных световых сигналах? Если не позволят, тогда комиссия припишет вам дальтонизм, отчислит от железнодорожной службы...
       - Нет уж, извините, мы по цветной части специалисты, - возразил Цуккерман. - Мы художники, знаем, как смешивать краски. Ого, еще как смешаем. До свидания, товарищи! Это меня зовут, - кивнул он за окно. Там кричала автомобильная сирена. Цукккерман ухватил вещевую сумку, набросил лямку на плечо и побежал.
       Через час казарма совсем опустела. Шабуров с товарищами также шагал на станцию.
       Там, прорываясь сквозь оцепление, вышневолоцкие женщины лезли к вагонам за своими "возлюбленными". Противно было глядеть на этих "шалманисток", променявших достоинство порядочных жен и матерей на случайную ласку. И который раз они плакали на этом вокзале, провожая слушателей фронтовых курсов?
       Чтобы не глядеть на изувеченных сердцем Магдалин, которые завтра сумеют приголубить новых курсантов, Шабуров залез в вагон. Там он нашел себе место на темных нарах, укутался головой в плащ-палатку, чтобы не слышать лицемерного бабьего писка и плача. Нет, не убьет их разлука.
       Так и задремал он, не услышал гудка, не услышал отхода поезда. Проснулся уже на станции Медведево. Даже не проснулся, а был разбужен товарищами, так как получен приказ пересаживаться.
       После сутолоки и споров разместились в терапевтическом вагоне санитарной летучки. Тесно. Офицеры резерва СЗФ забили собою все уголки.
       Медведево - станция грязненькая, пропахшая мазутом и гарью. У единственной водоразборной колонки толпилась очередь военных. Одни подставляли под кран котелки, другие фляги, третьи кружки, четвертые хватали струю воды пригоршнями, пили, покрякивая.
       Гремя и обдавая рельсы густым матовым паром, подошел к составу паровоз, качнуло ударом вагоны. Сейчас же заревел гудок и, вопреки обыкновению, санитарная летучка тронулась.
       Расплескивая воду из котелков и кружек, отряхая мокрые кисти рук, наперегонки мчались военные, прыгали на подножки, на тормозные площадки, лезли в двери, а поезд все ускорял и ускорял бег.
       Шабуров доехал до станции Гузитино на тормозной площадке.
       Здесь построились в колонну по четыре, пошли в лес, как показывали стрелки с надписью "лагерь резерва..." Миновали огромный элеватор, раскрашенный в разные цвета. Отсюда повернули налево, вскоре увидели в сосновом лесу огромную деревянную арку ажурного плетения. Прошли мимо этой арки к обширной седой избе, на высоком крыльце которой стоял молодой остроносый человек в широкой пехотной фуражке с алым околышем и в шубном пиджаке. На нем желтели ремни и портупея с кольцами и бляхами. Такой грозный щеголеватый вид имели здесь все штабные чиновники.
       Щеголь совершил перекличку, потом отвел колонну на заснеженную аллею против штаба и землянки, над которой торчала дощечка с надписью: "Костров не разводить!" Неподалеку женщина с винтовкой охраняла колодец, окруженный лужей талой воды.
       В лесу казалось пустынным. Осыпая снег желто-бурыми иглами хвои, однотонно шумели сосны, нагоняя тоску. Не веселее было и в переполненных землянках, куда через два часа рассовали резервистов.
       Шабуров решил идти в отдел кадров с просьбой об откомандировании на фронт. "Там пули, а здесь хуже, - думал он, выходя из провонявшей псиной землянки. - Здесь задохнуться можно или заболеть тифом".
       Полковник Фомин, среднего роста рыжеватый человек с округлым животом и розовым моложавым лицом, пригласил Шабурова садиться.
       - Что вам не сидится? - спросил он Шабурова, выслушав его просьбу. - Ведь другие не спешат...
       - Товарищ полковник, разрешите мне обойтись без объяснений...
       - Ну, хорошо. Я вас знаю. Есть у меня одна вакансия в 68-ю Армию... Вот туда и направлю вас, в первую гвардейскую воздушно-десантную дивизию. На штабную работу. Желаете?
       - Куда угодно, - сердито сказал Шабуров. - Лишь бы отсюда, лишь бы на фронт...
       Документы оформили минут за двадцать. Вручил их сам полковник Фомин. На прощание пошутил:
       - Не забывайте, Шабуров, о запасном парашюте, когда кувыркнетесь с самолета...
       Пообедав в лагерной столовой и проложив по карте свой маршрут: Гузитино-Бологое-Валдай-Крестцы-Зайцево-Пола-Васильевщина-Романова (родовая деревня русских царей), Шабуров вышел в дорогу с двумя товарищами, с Беловым и Борисовым.
       Километров семь шагали по шпалам. В километре от Бологое железная дорога разделилась вилкой в три рожка: левый - на Медведево, правый на Бологое, центральный еще куда-то.
       Вскоре началась городская окраина Бологое. Узенькие улочки, деревянные дома с серыми гунтовыми кровлями, дзоты на переулках, окопы вдоль заборов, красная глина брустверов.
       Незнакомый инвалид Отечественной войны пригласил Шабурова с товарищами на ночлег, а минут через двадцать они уже добрались в первый окраинный домик на улице Горской.
       Попив молочка и поговорив о Жукове, Тимошенко и Коневе, о боях против 16-й армии генерала фон Буша и о многом другом, легли спать в хорошо натопленной комнате.
       Утро наступило хмурое, непогожее. На станцию шагали через весь город. Везде песок, щебень, обломки. Бывший веселый вокзал с чугунной колоннадой, обгорел до черна, крыша сорвана взрывом авиабомбы, чугунные колонны опрокинуты. Взрывом начисто смело небольшой домик перед вокзалом, лишь нерушимо стояла белая печная труба над кирпичным хаосом.
       На перроне, облокотившись на самовар в крапивном мешке, сидела седая старуха.
       - Это все мое имущество, - пояснила старуха. - Так вот и бегаю с самоваром от немецкой бомбежки. Может быть, даст бог, сынки останутся живы после войны, чайком их напою...
       В 10 часов 55 минут утра простились со старушкой, а в 17.30 были уже в Крестцах. Бомбы и здесь пощипали: с купола депо сорвана железная кровля, грустно чернели изогнутые ребра переплетов.
       Через город пошли пешком. Гунтовые и черепичные крыши, грязные улицы, преимущественно деревянные дома. Глубоко выдвинувшись на улицу, стояла зелененькая церковка без глав и окон. По улице ковыляли раненые из местного госпиталя.
       То и дело навстречу катили автобусы с красными крестами на боках. Мелькали в окнах белые повязки, бледные лица раненых.
       Доносился гул орудий: шли бои на Новгородском направлении. До Новгорода отсюда 85 километров.
       До Зайцево уехать не удалось, заночевали в каком-то домике на улице со странным названием Ямская Слобода.
       Утром простояли несколько часов у контрольно-пропускного пункта, пока сели на машину с сеном для Волховского фронта. Проехали тридцать километров до Зайцево. Здесь встретили на продпункте знакомого шофера из штаба 34-й армии. Ему надо было ехать в деревню Веретья, в штаб, но он уважил Шабурову, довез его почти до деревни Лажиновой. Оттуда он поехал с Беловым в штаб 34-й армии, а Шабуров заночевал в Лажиново, отправился дальше. До станции Пола насчитывалось теперь около 35 километров, а там еще до Васильевщины километров двадцать. За Васильевщиной, километрах в шести, как посмотрел Шабуров на карте, был штаб 68 армии в деревне Романово.
       Не близко от Лажиновой. Расстояние.
       В семи километрах за Лажиновой началась только что освобожденная от немцев земля. И первой деревней на этой земле были Сучки. Ни одной целой хаты. Пепел, груды кирпича, обгоревшее железо. Улицы и огороды изрыты окопами, траншеями, воронками, завалены разбитой техникой. Под ногами путались сплетения полевых телефонных проводов - серые русские и красные, будто раскаленные до свечения дроты, немецкие провода.
       Вечером, добравшись до станции Пола, Шабуров отыскал отходивший на Васильевщину громоздкий "Студобеккер", поехал с ним.
       Дорога оттаяла, разбита танками и машинами. Завывая мотором, "Студобеккер" с трудом объезжал застрявшие машины, цистерны с горючим, пока сам сел на дифер почти у самой околицы недобром прославившейся Васильевщины: под ней мастера боевого удара загубили людей и техники немногим меньше, чем немцы и французы под Верденом в первую мировую войну. А фон Бук все же ускользнул...
       Пошел дождь. Темнота началась такая, что хоть глаз выколи.
       Идти дальше было совершенно невозможно. Шофера налили в воронку от снаряда масла с бензином, зажгли. Согбившись у этого костра, который горел со зловещим шипением, Шабуров просидел с шоферами до рассвета.
       Всю ночь грохотал фронт орудиями и минометами, полыхал огнями. Казалось, что огромные молоты куют там раскаленное железо, брызгая при каждом ударе снопами искр.
       Потеряв надежду на машины, Шабуров, мокрый и озябший, двинулся дальше. К ночи добрался до бывшей деревни Новые Горки. Ни одной хаты, ни живой души. Одни глиняные холмы, песчаные дюны.
       На окраине разрушенной деревни, на крутой горе, обнаружил Шабуров немецкую землянку. От нее открывался широкий обзор и обстрел. Далеко внизу расстилался кочковатый луг, по нему извивалась река Пола. За ней и за лугом новая гряда холмов, а за них чернели трубы и двери землянок. Здесь у немцев оборона была построена по системе узлов сопротивления.
       Заночевав в землянке, Шабуров утром отправился в дальнейший путь. Какая-то апатия владела им, казалось ему, что он начинает утрачивать интерес ко всему, даже к самому себе. Но вот его взор упал на придорожное дерево, ствол которого был изгрызен осколками снаряда, белели острия перебитых веток, а на них висели клочья немецкого солдата. Качаясь на ветру, свисал окровавленный ремень с железной бляхой стального цвета.
       Подошел, присмотрелся. На бляхе, покрытой стальной россыпью, точно зернами мака, был выпуклый круг с одноглавым немецким орлом. Хищная птица, повернув голову на Восток, держала в когтях свастику. Квадратные крылья орла походили на древние боевые щиты. На ободке круга, как на монетах, надпись готическими буквами.
       Усталость и апатия отлетели от Шабурова. Он достал блокнот, записал в него с ободка бляхи: "Готт мит унс".
       - С нами бог! - повторил Шабуров вслух, и в глазах его, сгоняя муть усталости и вызванной ею апатии, заполыхали, разгораясь, костры ненависти и возбуждения. Он продолжал писать: "С этими словами "С нами бог!" ливонские рыцари в XIII веке сжигали на кострах псковских женщин и детей, а католические попы голосом проклятых фисгармоний заглушали предсмертные крики русских людей...
       Прошли века, но дух ливонско-тевтонских орденов господствует в Германии, привел фашистов на нашу землю. Я видел и знаю, что натворили немцы здесь, какую принесли "культуру" русским. Поэтому пусть потомки простят мне радость видеть отпрыска крестоносцев, разорванного в клочья русским снарядом и взброшенного на ветви искалеченного дерева, чтобы склевали его стервятники и вороны... Те, кому не пришлось видеть войну или пришлось видеть лишь кладовые тыловых интендантских складов, скажут когда-нибудь с вельможным видом: "Это было давно и неправда". Но мы говорим потомкам: "Гоните таких вельмож с высоких постов и ставьте их на самые черные работы, ибо они похабят нашу историю. То, что видели действительные участники боев с фашизмом, нельзя забыть, нельзя забыть!"
       ... Возбужденный и по особому наполненный силами, Шабуров к вечеру вступил на территорию бывшего царского владения - деревни Романово. Сохранилась только могучая тополевая аллея, по которой проезжали давным-давно царственные кареты к подъезду дворца, утопавшего в садах. И вот ничего нет, одни холмы глины, похожие на гигантских красных быков.
       С трудом удалось отыскать штаб 68-й армии: он зарылся глубоко в землю.
       Здесь переадресовали назначение Шабурова с 1-й на 8-ю гвардейскую дивизию, прибывшую на фронт из Внуково под Москвой. Дивизия штурмом взяла опорный узел немцев - Рамышево, форсировав Ловать и разгромив 8-ю егерскую дивизию немцев, с боями вышла к реке Редья в районе занятых немцами селений Онуфриево, Козлово, Колышкино, Великое село.
       Выдачу документов в штабе задержали до утра, так что весь следующий день Василий Петрович Шабуров пробирался к боевым порядкам своей дивизии.
       С Демянского шоссе, руководствуясь компасом и картой, он повернул на Большой Засов. Шагая по узкоколейной дороге, проложенной немцами, он попал в отсутствовавший на карте населенный пункт Майлуковы горы. Это в пятнадцати километрах от Большого Засова. Майлуковы горы были когда-то расположены в глубоком глиняном яру с ручьем на дне, но их полностью уничтожили немцы, так что перед Василием Шабуровым открылась печальная картина: в крутых берегах оврага чернели двери пещерных жилищ, пахло горьким дымом.
       Хотел уже идти дальше, но тут увидел военного, спросил его о штабе 8-й дивизии.
       - Сюда мы перебрались, сюда, - охотно начал пояснять военный с погонами капитана. - Второй день живем в бывших Майлуковых горах. Идемте со мной, мы сейчас все устроим...
       Василию дали направление в 22-й воздушно-десантный полк.
       Пьяный начальник оперативного отделения, Некрасов по фамилии, сидел в обнимку с рыжеватой связисткой. Смуглое лицо его с круглым подбородком и карими сальными глазами было помято половыми излишествами, нос горел от спирта. Заплетающимся языком он наставлял Шабурова, как лучше добраться в штаб полка...
       Выдержав этикет, Шабуров поблагодарил Некрасова и попросил разрешения отправиться в путь. Решил двинуться к переправе у Кобыльчино.
       Путь туда лежал через поля смерти. Валялись, оскалив зубы, тысячи неубранных трупов, разбитые машины, покрытые ржавчиной винтовки и пулеметы, каски и снаряды, горы позеленевших стреляных гильз.
       По Старорусскому шоссе, мимо немецких кладбищ с непрерывными рядами березовых крестов с касками с касками и надписями на лучах, к вечеру Шабуров вышел на окраину села Коровичино. Оно было на карте, но его не было уже в действительности: пепел, раскрошенный в щебенку кирпич, да улицы из обгорелых и похожих на рыбьи скелеты деревьев. Это все, что оставила война от Коровичино.
       До передовой близко, но течет широкая разливная Ловать. На север катит она воды ранней весны. В них кувыркаются и ныряют льдины.
       Переправу унесло. Автомобили, повозки, люди - все это укрылось под соснами, в ямах и воронках, ждало и ждало переправы. А ее никто не делал.
       За Ловатью было тяжело советским войскам: немцы переходили в контратаки. Всю ночь гремела артиллерия, ишачьими голосами кричали немецкие реактивные минометы, раскатывались эхом по лесам длинные пулеметные очереди.
       Ночевать пришлось в одном из шалашей, усеявших глинистые берега Ловати. Холодно. Сырость сводила ноги.
       Лежавший рядом с Шабуровым, старшина всю ночь ругал начальство.
       - Не понимают, сволочи, что на фронте каждый патрон нужен и каждая мина. Тоже и хлеб нужен, махорка, сто граммов на солдата... Получил вот, к черту на кулички за этим ездил, а теперь сиди и на Ловать поглядывай, переправляться не на чем... Будь бы я в Ставке самым главным, непременно послал в штрафбат высшее начальство СЗФ... Людей перевели, не посчитаешь сколько, баб у себя в обозах держут для надобности без счета, а вот переправы нету и нету... Да это еще река удерживает, а то бы верст на пятьдесят немцы снова вклинились...
       - Но ведь немцев от реки отодвинули, - не вытерпел, возразил Шабуров, притворяясь до этого спящим.
       - Немцев отодвинули, - согласился старшина, - но ведь наши теперь за рекой. Куда им попятиться? Некуда, в Ловати утонешь... Разве это искусство?
       - Вообще-то, конечно, искусство, - вполголоса сказал Шабуров. Старшина настороженно замолчал, выжидая. - Вы про Дмитрия Донского слышали?
       - А как же! - оживился старшина, придвинулся к Шабурову поближе. - Не возражаете так, оно теплее будет? Донского я хорошо знаю: он командует минометами в нашем полку...
       - Я о другом спрашиваю, о князе, который татарского хана Мамая побил на Куликовом поле в 1380 году...
       - Нет, того не знаю, - сказал старшина. - Расскажите.
       Слушал он рассказ Василия со вниманием, только посапывал и посапывал носом, да пошевеливался: кусали вши, подавлял желание задать вопрос.
       Когда же Василий рассказал, что Дмитрий Донской умышленно приказал уничтожить переправы на Дону, чтобы не вздумал кто отступать по трусости перед натиском татар, старшина вскочил с постели из сосновых веток, снова заругался, начал закуривать.
       - Нет, наши начальники не похожи на Дмитрия Донского, никак не похожи. Они не уничтожили переправ, их просто сбили льдины и унесла вода. Так-то, дорогой товарищ! Наши начальники даже и не знают, что на Ловати снесены переправы. Вчера, когда мы грузили машины разным провиянтом и боеприпасами, разговаривал с нами Некрасов из дивизии. Оперативник. Духом от него спиртным на версту тянет, скажу без преувеличения. Бумаг у него в сумке - ворох, а вот сбрехал он нам прямо на виду. "Езжайте, - сказал он нам, - к селу Кобыльчино, там есть переправа, отличная..." Приехали вот, а где же она переправа? А вы мне говорите о князе Донском!
       ... На рассвете, просунув голову через дыру в шалаше, кто-то закричал:
       - Вставай, кто на переправу!
       Старшина опрометью выбежал из шалаша, бросился к стоявшим в укрытии машинам с грузом. Шабуров догнал кричавшего человека. Это оказался лейтенант Яковлев из 27 полка, куда он возвращался по излечении из госпиталя.
       С ним вместе Шабуров взошел на паром в самое мгновение отчаливания парома от берега.
       Паром медленно шел по канату. Гулко плескалась мутная вода. Левее. Проглядывая сквозь негустой туман, сиротливо чернели торчавшие из воды быки разрушенного моста, висевшего недавно над девятисотметровой ширью Ловати.
       ... По топям и болотам северо-запада, по тропинкам дремучих лесов пробирался Шабуров уже не один, а с молодым смуглолицым автоматчиком по фамилии Шахтарин. Маленький, подвижной, как ртуть.
       - В санитарах я уже давно не работаю, - рассказывал о себе Ваня Шахтарин. - Помните, когда мы с вами на просеке встретились? Вы еще тогда Мишу раненого смотрели, от меня письмо взяли для газеты о Кепове...
       - Помню, дорогой, все помню. Письмо твое я передал в редакцию "Красной звезды", а они, писали мне, переслали его писателю Илье Эренбургу. Что дальше с письмом, мне не известно...
       - Наверное, пропало, - сказал Шахтарин. - Но это ничего, мы другое составим, а уж не простим Кепову, кулаку михайловскому... Теперь вот о себе. Когда мы отправили Мишу в госпиталь, запросился я из санитаров в автоматчики. Ну, не пускали меня, задерживали. Даже говорили, что я ростом мал вырос. А тут происшествие случилось: немецкие парашютисты на наш госпиталь прыгнули. Ну и завязалась перестрелка. Я схватил автомат из рук одного нашего убитого бойца, пробрался с тыла и начал строчить. Шесть парашютистов в расход. Обвешал себя их автоматами, еле донес... За это меня и поощрили, разрешили в автоматчики пойти. Служил, наступал. От Миши вестей нету. Знаю только, что ногу ему отрезали, самого отправили куда-то... А теперь вот направили меня в 22-й полк... И вы туда? - Шахтарин немного помолчал, что-то обдумал, потом снова заговорил тихо, будто боялся, что кто-нибудь сможет подслушать его в дремучем лесу: - Василий Петрович, возьмите меня на службу в свой батальон. Можно? Ведь я стрелять знаете, как умею? Без промаха. Вот, глядите! - он прицелился в шишку, треснул одиночный выстрел, шишка полетела вниз. - Желаете, сколько угодно насшибаю шишек?
       - А я и так верю, - сказал Шабуров. - Не надо сшибать шишки, лучше будешь сбивать немецких "кукушек"...
       - Значит, согласны меня взять?
       - Будешь моим ординарцем, - сказал Шабуров. - Желаешь?
       - Желаю.
       На закате дня добрались до штаба полка.
       На просеке увидели полуземлянку с надстройкой. Все это сооружение походило на укрепленный средневековой замок: его окружали двухохватные сосны, тройные стены бревенчатого тына, обсыпанного земляным навалом в рост человека и опутанного густой рубашкой колючей проволоки. Войти в это сооружение можно было лишь согнувшись в три погибели.
       - Поглядите, неумно устроено, - прошептал Шахтарин и показал на вход в сооружение, прикрытый несколькими рядами косо поставленных толстых бревен. - Кто-то придумал этот замок входом в сторону фронта. Думают, что немецкая мина не залетит. Да она трахнет, бревна раскатятся. Ведь ничем же не скреплены...
       - Вам не сюда, - поглядев направление, сказал часовой у "замка". - Здесь живет командир полка майор Чуков. Штаб вон там, немного подальше...
       Штабная землянка была проще. Это почти и не землянка, а бревенчатый сарай, похожий внутри на балаган бродячего цирка. К приходу Шабурова с Шатариным "цирк" этот жил своей жизнью: на верхней площадке двухэтажных нар, задрав ноги к бревенчатому потолку с зеленоватыми космами мха между пазами накатника, лежали люди.
       Один из них, которого товарищи окликали Чуриловым, поглядел на Шабурова серыми глазами и в знак приветствия слегка кивнул головой. Его светлые усики, смешно нависавшие на губу, сверкнули при этом, так как на них упал пучок света от карманного фонарика, которым забавлялся скуластый краснолицый коллега, похожий на удмурта или марийца.
       - Кудрявцев, не балуйся, свет глаза режет, - полусердито, полушутя воскликнул Чурилов и начал звенеть струнами гитары, запел арию Ленского, с чувством и грустью нажимая на слова: "... тебе одной я посвятил рассвет печальной жизни бурной..."
       - Я на твою музыку тратить времени не буду, - махнул Кудрявцев рукою. Повернув курносенькое узкоглазое лицо к стоявшему посредине сарая высокому светловолосому капитану: - Не в службу, а в дружбу, товарищ Прокин, дайте, пожалуйста, кусок моей колбасы и хлеб. Они там на столе...
       - Захочешь есть, сам прыгнешь, - возразил Прокин. Светленький, голубоглазый с крохотным детским лицом, он по детски упрямо продолжал глядеть в ствол своего пистолета, выискивая какой-нибудь изъян. - Додумается же человек, колбасу я ему буду подавать! Как раз за тем я и начальником штаба полка состою, чтобы снабжать своего ПНШ по тылу товарища Кудрявцева...
       На нижнем ярусе нар полулежал остренький рыжий юнец с серыми глазами и медными блестками веснушек на безусом худощавом лице. Это, видимо, переводчик. В руках у него русско-немецкий военный разговорник и тетрадь с карандашом.
       За столом из вбитых в землю кольев, покрытых фанерным листом, сидел серьезного вида пожилой грузин с майорскими погонами.
       - Идите ко мне! - позвал он Шабурова с Шахтариным, когда заметил их у двери. - Вы из штадива? Мне оттуда звонили. Будем знакомы: ПНШ-1, майор Арбаджиев. А это с вами кто?
       - Ординарец, - ответил Шабуров, поведя глазами на Шахтарина. - Прошу направить в один со мною батальон.
       - Это можно, - сказал Арбаджиев и покликал сержанта Емельянова: - Проведите начальника штаба вашего батальона к ПНШ-4, к товарищу Лапину.
       Строевая часть была расположена в отдельном бараке, наполовину залитом водою. Пробирались туда по слегам. Которые прогибались и хлюпали по талой воде, разбрасывая в стороны каскады мутных брызг.
       Старший лейтенант Лапин, невысокий, узкоплечий блондин с прищуренными моргающими глазами, сидел за столом на сундуке со штабными бумагами и заполнял строевую записку полка, ругая кого-то за неточность сведений. Когда вошел Шабуров, Лапин отложил строевую записку и начал заносить все данные о новом в полку офицере в "соц. демографический список".
       Процедура эта длилась долго, успели сгуститься сумерки. В темноте, сопутствуемые сержантом Емельяновым с медалью "За отвагу" на зеленой фуфайке, освещаемой время от времени фонариком Шабурова, они лезли напролом, по компасу, не считаясь с грязью, водой, трясинами.
       Вымокли по горло, но, отмазав километров пять, по азимуту, напали на бараки и землянки 2-го батальона. Сюда как раз и надо было.
       В батальоне все должности оказались заняты вридами: врид командира батальона - Макаренко, врид заместителя комбата - Василий Савельевич Гвоздев, врид замполит - Фоменко, врид начальника штаба - Смирнов.
       Шабуров быстро познакомился с ними, немедленно вступил в должность и вышел в ночь на передний край с Шахтариным и саперами: вступление Шабурова в должность совпало с получением приказа комдива о переходе полка и дивизии к обороне. Нужно было правильно разместить минные поля и проволочное заграждение перед передним краем.
       Немцы, как одержимые, всю ночь палили ракеты, вели пулеметный и минометный огонь. Трассирующие разрывные пули скакали по кустам и по стволам деревьев, секли ветки и кололи щепу, брызгали огненными искрами.
       Шабуров ползал с саперами, показывал, как и где ставить мины, где тянуть колючую проволоку и как подвешивать к ней "сигналы" из жестяных банок и погремушек, соединять проволоку с минами натяжного действия.
       Несколько человек из числа саперов было убито, несколько ранено осколками мины. Шабурова слегка оглушило, потом пуля оторвала меховое ухо его шапки, чуть-чуть не задев правый висок.
       - Вы бы поостереглись, - уговаривал его Шахтарин, ползая рядом. - Здесь же опасно...
       - Не больше, чем тебе, Ваня. Об опасности не напоминай...
       К утру первая очередь оборонных работ была выполнена. Вернувшись в штаб, Шабуров упал на расстеленные в углу хвойные ветки, уснул как убитый. Рядом с ним стоял, остывая, котелок с завтраком. Его принес Шахтарин, но не стал будить начальника, свернулся калачиком возле него, тоже захрапел.
       Кругом леса, топи, сырость. Ежеминутно крякали немецкие мины, грохали снаряды, падали перебитые сосны.
       В первом часу следующей ночи получено из штаба полка "Боевое распоряжение  12, серия "Г".
       ШТАПОЛК 22. Лес, восточнее Онуфриево 4 км.
       24.00...............карта 100.000
        -- Перед сводным отрядом 8 гв. ВДД поставлена задача, наступая на Козлово, уничтожить противника в районе Козлово и прочно закрепиться в нем. Руководителем операции назначен командир 25 сп гвардии майор Белоусов.
        -- Наш полк обеспечивает левый фланг сводного отряда. Артиллерия полка действует по плану начарта полка.
        -- Командиру 2 сб с началом атаки открыть ружейно-пулеметный огонь по высоте 45,6, имея задачей не допустить контратак противника с высоты 45,6 и со стороны Онуфриево.
        -- Командиру 1-го батальона - второй эшелон привести в готовность и быть готовым.
       Начальник штаба 22 СП
       Гв. Капитан Прокин".
       - Документ сформулирован туманно, - сам себе сказал Шабуров, и перед глазами встал длинновязый светловолосый, голубоглазый парень с капитанскими погонами и с крохотным мальчишеским лицом. Таким увидел его Шабуров впервые в бараке штаба полка в первый час своей явки, таким он оказывался и в написанном им "Боевом распоряжении  12". "Чему его учили в военной школе, даже в Академии, как рассказывал сержант Емельянов по пути из штаба полка во 2-й батальон о капитане Прокине? - мелькнуло в мозгу, губы дрогнули в улыбке. - Теперь понятен рассказ сержанта Емельянова об этом Прокине, который, гуляя со внуковской женщиной в ночь перед выездом дивизии на фронт, забыл во Внуково полковое и дивизионное знамена, за которыми пришлось потом посылать назад, во Внуково, специальную команду". - Вот и туман в "Боевом распоряжении". Не говоря уже о стиле, нельзя понять главное: когда, например, "час" начала операции? Каковы сигналы? А-а, что тут и говорить! Мальчишка играется жизнями тысяч людей...
       После беседы с командиром батальона Василием Гвоздевым, Шабуров отдал необходимые распоряжения командирам рот и приданным полку артиллерийских батарей, запросил шифрограммой штаполк о "часе" операции, но там на этот счет оказалась полная неясность. Тогда договорились с Гвоздевым действовать в соответствии с ситуацией, которая сложится фактически, чтобы избежать излишних потерь и не ухудшить занимаемых полком позиций, поскольку по данным полковой же разведки (Она утром возвращалась через боевые порядки второго батальона, отдыхала в штабе и подробно проинформировала Шабурова о своих сведениях, собранных среди немцев) соотношение сил не сулит успеха частной наступательной операции.
       Командир батальона Гвоздев остался на командном пункте, Шабуров отправился в сопровождении ординарца Шахтарина на передний край, в расположенные боевыми порядками подразделения.
       Ночь была на исходе, но операция не начиналась и не начиналась. Тогда Шабуров связался по телефону с руководителем намеченной операции майором Белоусовым. Тот назвал "Час". И до этого "часа" оставалось времени всего минут пятнадцать.
       От имени комбата Шабуров отдал дополнительные приказания в роты, на артиллерийские батареи, в охранение, санчасть. Потом позвонил Гвоздеву, что направляется к нему и должен встретиться с ним у приспособленной для наблюдения сосны.
       Кто видел войну и был на Северо-Западном Фронте, знает, как оборудовались там высокие сосны для наблюдения за противником и "полем боя": на ветвях пристраивалась площадка для одного-двух человек, на сук вешался телефон, к площадке снизу вела примитивная лестница, прислоненная мачтами к стволу. Примитивное приспособление - наблюдательная сосна, но без него в лесах северо-запада нельзя ничего увидеть дальше первых кустов, первых деревьев.
       На площадке в кроне сосны утро застало продрогших Шабурова и Гвоздева. Внизу лежали на куче хвои их ординарцы - Шахтарин и Макрушин. Рядом с Шахтариным лежал лишь автомат, Макрушин придерживал рукой туго набитую вещевую сумку. С ней и с плащ-палаткой он никогда не расставался, ни в бою, ни в походе, ни на привале: в сумке было все, начиная от сковородки и котелка, кончая гуталином и сапожной щеткой. Хранился здесь также неприкосновенный запас сухарей и консервов, спирт во фляге.
       Гвоздев любил покушать. Но на этот раз, взбудораженный и измученный неопределенностью положения и неясностью задач операции, озабоченный вместе с Шабуровым лишь о том, чтобы не загубить подчиненных им людей понапрасну, он не вспомнил о еде. Даже шикнул на Макрушина и приказал ему молчать, когда тот напомнил о завтраке.
       - И как он может об этом? - шепотом пожаловался Шабурову командир батальона на Макрушина. - Дорога каждая секунда, а он отвлекает от наблюдения... Ведь я, если сяду кушать, перестаю видеть и слышать. Уж если есть, так есть, а работать, так работать. На гражданской еще привык к этому. Приходилось работать специалистом лесного ведомства в пензенских и рязанских лесах...
       Рассказ Гвоздева был прерван внезапно вспыхнувшей пальбой: начал, с большим опозданием, действовать сводный отряд, наступая на Козлово.
       Макрушин с Шахтариным вскочили на ноги, полезли по лестнице на сосну, но Шабуров приказал им быть внизу. Тем временем, в утренней сини Гвоздев заметил немцев: с высоты 45,6 они пошли в контратаку в северном направлении, во фланг сводному отряду майора Белоусова.
       - Ну, как? - обернулся к Шабурову, смотревшему в бинокль.
       - Пора сигналить, - ответил тот, не отрывая глаз от бинокля, и командир батальона нажал на спуск ракетного пистолета. Красная полыхающая трасса ракеты с шумом прострочилась в сторону высоты 45, 6.
       Через секунду заклекотали пулеметы, ударили пушки, с воем взвились над лесом мины. Перекатываясь стократным эхо, часто хлопали винтовочные выстрелы, бухали залпы целых взводов.
       Через бинокль хорошо было видно, что начали редеть контратакующие немецкие цепи. Потом началось замешательство, и солдаты серо-зеленой массой хлынули назад, в траншеи и к реке Редья, прячась за бруствера и стенки насыпных окопов, за каменные навалы.
       - Какого же черта Белоусов медлит! - в боевом азарте закричал Шабуров, хотя Белоусов никак не мог его услышать: - Сейчас создалась обстановка, что можно бы левым флангом сводного отряда ударить по Козлово в обход с юга...
       - Совершенно верно, - подтвердил Гвоздев придыхающим голосом. В карих глазах огонь, рот возбужденно раскрыт, сверкает металлический зуб. Продережировал рукой: - Такой маневр нарушил бы всю немецкую оборону, разъединил бы онуфриевскую группу немцев с козлово-колышкинской, тогда и бей основными силами отряда фронтально по деревне Козлово. Неужели этого не видит майор Белоусов?
       Майор Белоусов видел ход боя, но не сумел быстро понять сложившуюся обстановку. Ему показалось, что нет смысла менять свой замысел, вот почему он, к досаде Шабурова и Гвоздева, бессильных изменить положение и приостановить ошибку Белоусова, повел основные силы в лобовую атаку на Козлово. Обходные возможности сразу погасли, так как левофланговые силы занесли немного фронт дугой в сторону Козлово и тем самым поставили себя под огневой удар противника с тыла.
       - Тьфу! - будто сговорившись, одновременно плюнули Шабуров с Гвоздевым и, отведя бинокли от глаз, сердито посмотрели друг на друга.
       - Как вы думаете? - спросил Гвоздев.
       - Наступление проиграно, - коротко бросил Шабуров. - Разрешите связаться со штабом полка испросить право нарушить их боевое распоряжение и перейти нашим батальонам от огневого маневра к маневру живыми силами?
       - Вы думаете, это поможет?
       - Убежден в этом!
       - Звоните!
       Из штаба полка грозно запретили маневр живыми силами. Шабуров пытался возражать, тогда к телефону подошел сам командир Чуков.
       - Исполняйте боевое распоряжение! - сердито сказал он. - За отступление от него расстреляю... Пришлю адъютанта, расстреляет...
       Шабуров положил трубку, повернул к Гвоздеву бледное лицо. Разгневанные глаза блестели, в зрачках искрилась отчаянная решимость:
       - Разрешите мне, Василий Савельевич, сыграть на свой страх и риск?
       - Не надо, Василий Петрович, не надо, - тихо сказал Гвоздев, положив руку на плечо Шабурова. - Ведь даже и в случае успеха эти головотяпы могут расстрелять вас, а успехи припишут себе. Я пораньше вас нахожусь в полку, знаю порядки Чукова и его заместителя по строевой части, Пастухова... Это палочные люди...
       Лобовая атака сводного отряда Белоусова сначала пошла успешно. Но уже через полчаса положение стало неясным, поскольку немцы сумели двинуть подкрепление, скрытое у них до этого в роще севернее Великого Села. Это подкрепление, оказавшись у южной окраины Козлово, поставило сводный отряд в тяжелое положение: отказавшись от охватывающего маневра в начале боя, теперь отряд сам оказался под непосредственной угрозой охвата его немцами.
       При этом батальон Гвоздева оказался не в состоянии воздействовать всеми огневыми средствами на подоспевшие немецкие резервы из-за неблагоприятного рельефа местности и сплошного лесного покрова. Лишь одни минометы били, но и то не очень эффективно из-за отсутствия корректировки.
       Шабуров еще раз позвонил в штаб полка. На этот раз к аппарату подошел майор Пастухов.
       - Никаких маневров живыми силами! - закричал он. - Не понимаете разве, что у немцев перевес в живой силе, они могут смять ваш батальон. Прорваться на ваших плечах в глубину обороны полка, возможно, дивизии...
       - О численном превосходстве немцев нам было дано известно, - возразил Шабуров. - Операция в направлении Козлова рассчитана не на наше превосходство в силах, а на внезапность и дерзость. И вот разрешите нам это проявить. Мы выправим маневром то, что теперь уже проиграно...
       - Замолчать! - рыкнул Пастухов. - Мы сами знаем, учены... Выполняйте боевое распоряжение!
       Шабуров положил трубку, начал спускаться с наблюдательной площадки на землю.
       - Что вы задумали? - окликнул его Гвоздев.
       - Иду в роты! - через плечо бросил Шабуров. - Надо помочь командирам приготовить укрытия. Неминуемо будет артиллерийский налет. Немцы всегда прибегают к нему как перед отступлением, так и после удачи...
       Часам к одиннадцати дня, поняв провал операции под Козлово, командир дивизии приказал приостановить ее. Немцы тоже прекратили активность. Наступила тишина, но Шабуров покоя не давал командирам рот и взводов, торопя их с устройством укрытий и отвода туда основных сил.
       - Будет артналет! - уверял он. - Немцы не отступят от своей методы, и я требую оставить в передовой линии траншей лишь пулеметчиков и дежурных автоматчиков, остальных вывести в укрытие!
       Затишье стояло до трех часов дня. Не только командиры и бойцы в ротах и взводах, даже Гвоздев начал понемногу подтрунивать над Шабуровым и его чрезмерной осторожностью.
       - Отступились ведь немцы от своей методы, не стреляют. И, знаете, почему? Подвоза снарядов нету, вот и...
       Грохот и визг внезапно начавшегося артналета не дал Гвоздеву договорить. Кубарем нырнул он в щель между корнями двух огромных сосен, да так и просидел там минут двадцать, пока гулял шквал взрывов мин и снарядов.
       Вылез из щели грязный, растрепанный. Глаза блуждали.
       - Велики ли потери? - спросил у Шабурова, который сидел с телефонной трубкой у уха, вода заливала колени.
       - Не очень: миной оглушило лейтенанта Смирнова, снаряд убил младшего лейтенанта Карпенко... Ослушался, не вышел в убежище...
       Шахтарин с Макрушиным набрали щепы от разбитого снарядом дерева, разожгли небольшой костер, вскрыли банки с консервами, положили на расстеленную плащ-палатку хлеб и молча ожидали, когда начальники начнут кушать. "Ведь проголодались и промокли, - думал каждый из ординарцев. - С утра не ели. Вернее, со вчерашнего вечера не ели. Командирам, выходит, не лучше жить, чем бойцам: мы немного перехватили, а им некогда... Забота голод перебила".
       Лишь после отправки лейтенанта Смирнова в санитарную часть и после распоряжения о подготовке к похоронам младшего лейтенанта Карпенко, Шабуров с Гвоздевым подсели к костру, взялись за пищу.
       Рыжие языки пламени стелились, как бы желая лизнуть мокрую одежду. От нее валил пар, пахло мокрым, немного подпаленным сукном шинелей.
       - Какое это знамение? - прервав молчание, спросил Гвоздев и показал Шабурову на костер. Там огонь гнул из горевшей щепы греческую букву "омега", последнюю букву греческого алфавита...
       - А-а-а? - рассеянно отозвался Шабуров. - Какое знамение?
       - Огонь согнул щепу в греческую букву, - повторил Гвоздев, показал палочкой.
       Шабуров немного помолчал, что-то вспоминая, потом поглядел на Гвоздева.
       - Суеверные люди усматривают в таком явлении знак предстоящего несчастья. Наука же находит в нем подтверждение закона, что изгиб древесины происходит в сторону наибольшего сокращения поверхности. Вот и правильно, щепа изгибается в сторону огня...
       Запищал телефон, Шабуров взял трубку. Докладывали наблюдатели о немецких кострах, замеченных в роще севернее Великого Села.
       Записав в блокнот и отметив по карте местоположение костров, Шабуров обернулся к Гвоздеву:
       - Разрешите погреть фрицев и просушить из наших батальонных минометов. За Карпенко им отплатим...
       - Да, можно, - вычищая коркой хлеба остаток консерв из банки и прожевывая, сказал Гвоздев. - И мы посмотрим, что из этого получится. Взлезем на сосну, оттуда посмотрим...
       Стрельба была на редкость меткой и удачной, зрелище красивым: костры, подброшенные минами в воздух, образовали над лесом целые голубые облака дыма, пронизанные огненными стрелами и дугами летевших головешек. Это было уже вопреки боевому распоряжению.
       Вечером этого дня прибыл в батальон новый помощник командира батальона капитан Станкевич. Высокий, рыжий, с огромным кадыком на горле и с обожженными бровями на резко выпяченных широких надбровных дугах, глубоко под которыми посверкивали маленькие синие глазки с насмешливыми антрацитными зернышками ущербленных зрачков.
       Он отрекомендовал себя огневиком и специалистом строительства дзотов в лесной местности. Это было как раз кстати в связи с неудавшимся наступлением на Козлово и приказом комдива усилить передний край пулеметными дзотами.
       В ночь же Станкевич проинструктировал саперов и командиров, как нужно строить дзоты, где их ставить. А под утро они с Шабуровым двинулись на правый фланг обороны инспектировать строительство дзотов, закладку минных полей, проволочные заграждения.
       Шли по просеке, просматриваемой немцами, прижимаясь к деревьям, быстро переметываясь от ствола к стволу. Были уже у цели, когда немцы открыли ружейный огонь. Шабуров успел скрыться за стенку насыпного окопа, Станкевич со стоном упал неподалеку.
       В тот же день его отправили в госпиталь: пуля пробила ногу навылет выше щиколотки.
       Прощаясь с Шабуровым, который провожал его чуть не до самого места расположения полковой санчасти, Станкевич дал еще несколько советов о строительстве дзотов, потом грустно улыбнулся:
       - А мне вот не везет. Не успею приехать в часть, как получаю ранение и еду в госпиталь. Видать, доконает меня передовая, не миновать...
       Несколько дней подряд немцы вели себя мирно, лишь засыпали боевые порядки советских войск различными листовками, отпечатанными в Смоленске и подписанными руководителями Русского комитета - изменниками генерал-лейтенантом Власовым и генерал-майором Малышкиным. В листовках предлагалось русским сдаваться в плен, вступать в добровольческую русскую армию и бороться за "прекрасную жизнь при политическом устройстве современного жизненного пространства... под руководством Гитлера-освободителя..."
       - Изменник Власов уподобляет себя римскому папе Иоанну XII, - гневно разъяснял Шабуров бойцам, у которых отобрал листовки. - Вы знаете про этого папу? Тогда слушайте. Папа Иоанн XII, нарушая законы безбрачия, завел гарем и пил там вино с распутными женщинами за здоровье дьявола. Вот и предатель Власов пьет теперь за Гитлера, кровожадного дьявола XX века. Смерть им обоим!
       А дни текли. Несмотря на заморозки по ночам в лесу совсем растаял последний снег, на березах там и сям солдаты понавешали котелки, кружки, консервные банки, в которые из надрезов капал березовый сок. Надоело пить болотную воду, а березовый сок вкусен и приятен, лечебен: перестали опухать ноги, меньше ревматичных появлялось в санчасть, меньше просилось в госпиталь.
       Новый военфельдшер Блинов настоял устроить баню. Мылись в сколоченном из толстых бревен помещении с потолком в несколько накатов. Рядом рвались мины, осколки которых оказались бессильными пробить охватные бревна, но изрешетили железную бочку, именуемую "дезинсектором".
       Военфельдшер, успев спрятаться от мин, сокрушался потом и хлопал себя ладонями по бедрам, что бочка вышла из строя через час после ввода ее в эксплуатацию.
       Эксплуатация была проста: в очаге из камней под бочкой, поставленной "на попа", горел костер. В бочке немного воды, а над водой - решетка, на которую накладывалось несколько комплектов белья, гимнастерок, шаровар. Бочку покрывали брезентом и одеялом. Внутри создавалось давления, водяной пар температуры более ста градусов убивал насекомых, во имя чего и была "изобретена" бочка-"дезинсектор".
       После "бани" Шабуров беседовал с приехавшим в батальон майором Арбаджиевым. Они уточнили и нанесли на топографическую карту линию переднего края, свои и вражеские огневые точки, характеристики стыков.
       Уж не в качестве ли свата приехали вы к нам? - улучив момент, спросил Шабуров.
       Арбаджиев вздохнул.
       - Не велено говорить, но вас не обманешь. Прошу лишь не распространяться об этом среди других: есть указание вывести нашу дивизию в резерв главного командования и включить в состав 4-й армии под командованием бывшего маршала Кулика...
       - Палочного героя Ростова?
       - К сожалению, да. У него стаж: в сорок первом году он оскандалился с 48 армией в Синявинских болотах, в сорок втором прогорел в Ростове, теперь в чине генерал-лейтенанта думает взять нашу судьбу в свои руки. Говорят, порекомендовал его Жуков из Ставки. Оба они сторонники кулака и палки вместо воспитания и политработы...
       - Для кого же мы должны подготовить наше хозяйство? - изменил Шабуров тему разговора. - Если это не секрет...
       - Вашим преемником будет, кажется, 30-й полк 10-й гвардейской Воздушно-Десантной дивизии... Между прочим, Кулик ненавидит десантников даже больше, чем песню "Ростов город - Ростов Дон"...
       Дождь начал лить через полчаса после отъезда Арбаджиева на вездеходе, не прекращался несколько суток. Вода затопила все просеки, к боевым порядкам продукты и боеприпасы стало можно доставлять лишь на носилках и с помощью конских вьюков. Тут вспомнили рассказ о будто бы брошенных Красной Армией еще в сорок первом году складах, организовали поиски.
       Удалось обнаружить в дебрях боле миллиона ружейных патронов, тысячи гранат и снарядов, склад противотанковых ружей с патронами.
       Цыгановатый лейтенант Верхуша, командир взвода противотанковых ружей, немедленно натаскал со своим взводом вороха патронов с бронебойными пулями, установил несколько противотанковых ружей для стрельбы по зенитным целям, непрерывно начал бить по немецким "костылям" и "рамам", усиленно ведшим разведку советских боевых порядков.
       Дело с передачей района обороны затянулось, провели разведывательный поиск, чтобы выяснить, какая же новая часть немцев подошла в район наших позиций.
       Разведчики поймали паршивенького фрица из 8-й Егерской немецкой дивизии. При опросе его Шабуровым было выяснено, что готовится немецким командованием наступательная операция с целью срезать клин десантников, которые своим продвижением поставили под угрозу южную часть Старорусского плацдарма немцев.
       В карманах фрица оказался экземпляр "Берлинской иллюстрированной газеты"  17 за 1943 год. На одной из страниц помещен фотоснимок совместного выхода Гитлера и Муссолини во время их апрельского совещания по вопросам тотальной мобилизации и войны на африканском фронте и на Востоке.
       Оба диктатора вышли со злыми недовольными лицами. Шагая рядом, они глядели в разные стороны. Гитлер - в коричневом костюме, в сапогах и в галстуке, с обычной идиотской прической и нависающей на лоб косицей волос. Муссолини - лысый, усатый толстяк с широченным бульдожьим подбородком. На нем серый просторный костюм, ботинки.
       Толпа приближенных охранников, вскинув руки, кричала: "Хайль!" - "Ось" продолжает еще совещаться и на что-то надеяться, - с иронией сказал Гвоздев.
       Шабуров ответил ему лишь тогда, когда конвойные увели пленника в штаб полка.
       - Они еще сильны и могут принести нам много горьких переживаний, - сказал Шабуров и показал пальцем на дату газеты. - Подвижностью сильны, канальи. "Берлинская иллюстрированная газета", отразив события, с публикацией о которых обычно не спешат, сама попала на Северо-Западный фронт на второй день. Сравните это с нашими газетами: мы иной раз неделями не получаем их, а телефонная информация "Последних известий" часто вносит лишь невероятную путаницу... И чтобы скорее разбить фашистов, нужно нам непрерывно учиться подвижности, подвижности и подвижности. Это качество мы должны воспитывать в себе. Оно годится нам на войне, а еще больше годится в мирных условиях. Не знаю, как вы, а я всегда с глубокой болью переживаю волокиту, которую затевают часто наши учреждения на года, ведут переписку, хотя дело можно решить в несколько минут...
       - Я с вами полностью согласен, - сказал Гвоздев. - Для меня волокита тоже хуже смерти и хуже вот этого, - он постучал ногтем по изображению обеих диктаторов, плюнул на них.
       ... В час ночи прибыли сменяющие подразделения, а к рассвету, сдав оборону, батальон покинул лес восточнее отметки 45,6 и двинулся к Ловати.
       Вскоре выяснилось, что переправа начнется ночью. Батальоны разместились в прибрежных лесах, штабы - в шалашах на берегу Ловати.
       По крутым глинистым берегам, задрав к небу обвитые хвоей стволы, стояли многочисленные зенитные пушки. Под деревьями лопушились зеленые раструбы звукоуловителей, там и сям чернели зенитно-пулеметные установки.
       Начался ветер. Небо нахмурилось и стало очень холодно.
       Шахтарин с Макрушиным разыскали где-то склад немецких угольных плиток, растянули на кольях плащ-палатку, чтобы с воздуха не было видно, развели очажок.
       А когда подсели к огню Шабуров с Гвоздевым, ординарцы догадливо оставили их, себе устроили шагах в пятнадцати второй очажок.
       Грея руки в струях горячего воздуха, Шабуров и Гвоздев некоторое время молчали, мечтая всякий о своем. Шабуров думал о семье, о преподавательской работе, о своем романе, который писал и писал, не взирая на лишения и трудности военной жизни.
       Василий Савельевич, агроном-лесовод, жил другой мечтой: он мечтал о Пензе и о Рязани, где работал до войны в лесоуправлении, мечтал о зеленом шуме лесов, о научной работе...
       Потом кто-то заговорил из них первым. Разговорились о войне, о скорой победе, о различных случаях в жизни, о печальных и о смешных, об умных и глупых.
       - Разрешите к вашему костру? - сказал подошедший внезапно уполномоченный "смерш" Екимов Петр Петрович. - Продрог, знаете ли, в своей корзинке, в шалаше...
       - Если анекдоты будут, присаживайся, - ответил ему Гвоздев, отодвигаясь немного в сторону и освобождая место своему закадычному другу. - У нашего костра тоже не распаришься, но дыму наглотаешься...
       - Ладно, пусть дымок окуривает, - уселся Екимов сначала на корточки перед костром, потом подбросил под себя кожаную полевую сумку, сел на нее, вставил колени. - Я вам не анекдот расскажу, а былевой рассказ. Называется он "Солидарность", события, описанные в нем, относятся к августу 1940 года. А произошло это на моих глазах. Если не поверите, спросите у бывшего батальонного комиссара Изотова. Это ведь как раз ему пришлось тогда одолеть в Белостоке иудейского бога Иегову.
       Мы тогда с Изотовым в Военкомате работали. Я у него был в помощниках.
       Помнится, вбежал в кабинет военный врач Василий Иванович Черенков. Испуганный, бледный. В руках очки, в черных глазах смятение, каштановая борода трясется.
       - Призывники бунтуют! - еле выговорил он, задыхаясь от волнения.
       - Что-о-о?! - привскочил военком Изотов. - Как это взбунтовались.
       - Не подчиняются, не знаю, что с ними делать...
       - Идемте, - сказал военком, на ходу поправляя фуражку и застегивая крючки на воротнике кителя. На меня кивнул: - И вы тоже с нами...
       Во дворе, у парусиновой палатки медицинской комиссии, увидели мы человек тридцать молодых евреев. Они совсем недавно стали советскими гражданами, призывали их в Красную Армию.
       Чинно выстроившись в две шеренги, они встретили нас почтительным молчанием, а на приветствие ответили поднятием шляп, котелков, картузов, ярких парчовых тюбетеек.
       Это была довольно пестрая толпа, хотя и выстроенная в две шеренги. Были тут люди в скромных просторных костюмах из светлого полотна, были и в крикливых пижамах. Даже во фраках, будто артисты. Некоторые обуты в длинноносые желтые туфли наполовину скрытые раструбами разглаженных широких брюк, иные - в коричневых ботинках со сверкавшими крагами и медными пряжками. У этих галифе с вобранными под корсет белыми рубашками. И все молодые люди с веселыми черными глазами, как на подбор, имели огромные кудрявые бороды, хотя вряд ли кто был из них старше тридцати лет.
       - Какие у вас есть претензии? - спросил у них Изотов.
       И сейчас же, сломав шеренги, бородачи окружили нас, заговорили все разом, перебивая друг друга и горячась.
       Из всего их крика мы поняли, что закон Моисеев запрещает бритье бороды, так как безбородый человек теряет подобие божие и будет наказан Иеговой.
       - Мы лучше с бородою будем служить в Красной Армии, - шумели призываемые переростки. Особенно сильно волновался чернобородый парень в пунцовой шелковой пижаме и в золотистой тюбетейке.
       - Ой, вай! - восклицал он, носясь вокруг Изотова. - Никак уже нам не можно без бороды. Бог наш, Иегова, накажет и покарает. Но если он, бог наш, Иегово, видеть не будет, кто первым обрил бороду, то кого же он накажет тогда? Удивительно, кого же он накажет тогда, если по его законам наказание должно быть дано лишь первому, сотворившему зло...
       Изотов внимательно слушал этого таратора. "Да, культ, дело серьезное, - носились у него мысли. - Но устав самой передовой армии должен одолеть библию ветхого завета..."
       - Так вы сказали, что Иегова не сможет наказать, если не увидит первого нарушителя законов? - громко, чтобы все остальные слышали, спросил Изотов парня в пунцовой пижаме.
       Люди насторожились, а парень в пижаме сказал:
       - Ой, вай, я же по иному, но то же самое выразил. - Вы же подтвердите уже, пожалуйста, - просяще поглядел он на товарищей и те, хитро улыбнувшись в усы, дружно закивали головами в знак солидарности с ним.
       - Хорошо, - обращаясь ко всем призывникам, казал Изотов и назвал при этом самую большую белостокскую парикмахерскую, в которую поведут их. - Хорошо, никто из вас не будет бриться первым. Но все вы станете свеженькими, как молодые огурчики после дождя.
       Призывники с интересом переглянулись. Некоторые из них даже начали советовать, как пройти к парикмахерской самыми короткими путями
       Через полчаса призывники одновременно, по команде, заняли многочисленные стулья в бритвенном зале парикмахерской. И в мгновение ока, завернув всех их по самое горло в белоснежные пеньюары, у спинок стульев встали проинструктированные парикмахеры со сверкающими и пощелкивающими ножницами в руках.
       На столиках лежали раскрытые бритвы, сверкали никелированные мыльницы и чашечки с дымящейся водой, возвышались пузатые флаконы с сиреневой водой и одеколоном, с золоченными пульверизаторными колпачками на коротких горлышках и с золотыми ярлыками на боках.
       - Начина-а-ай! - скомандовал Изотов. В этот же миг, видя друг друга в зеркало и не желая быть свидетелем грехопадения своих ближних, все призывники крепко зажмурились, просидели в таком состоянии, пока мастера сказали, что все готово.
       Открыв глаза, все бритые воскликнули от изумления, так как не узнали друг друга: вместо привычных пейсов и пушистых кудрявых бород, у всех сияли тугие свеже быбритые молодые щеки.
       - Ха-а, настоящие молодые огурчики после дождя! - воскликнул парень в пунцовой пижаме. - Одеколончиком теперь, пожалуйста!
       Мастера нажали горсть бурые пульверизаторные груши в зеленых шелковых сетках, фонтаны ароматной матовой пыльцы влажной прохладой ударили в лица клиентов, с шумом прошлись по волосам, радугой заиграли над освещенными солнцем головами.
       Отдуваясь и фыркая, человек в пунцовой пижаме сбросил с себя белоснежный пеньюар, чтобы душистая пыльца садилась на всю его одежду, блаженно крутил головой, подставляя под струю одеколона свой крутой лоб, узкий подбородок, длинную шею.
       - А-а-а-ах, уже хорошо! - крякал он. - Уже солидарность, друзья, хорошее дело: никогда Иегова не узнает, кто же из нас первым сбрил свою бороду. Великое дело - солидарность!
       Гвоздев засмеялся хриповатым смешком и, подняв густую черную бровь, подмигнул Шабурову на Екимова:
       - Черт ведь, а, что придумал?
       - Не придумал, а рассказал правду о философии круговой поруки, - с серьезным видом возразил Шабуров. - Но тут лишь на волка помолвка, а овец частенько и у нас съедают сами, обходя закон с помощью "солидарности"...
       - Кого вы имеете в виду? - спросил Екимов.
       - Не вас, не меня и не Гвоздева, а тех, на кого мы жалуемся вместе с народом и кому жалуемся...
       - Да, это верно, - согласился Екимов. Кивком головы подтвердил это и Гвоздев.
       Некоторое время они сидели молча, грея протянутые к огоньку руки. Потом Екимов предложил спеть его любимую песенку.
       - Не хочется, - возразил Гвоздев, но Екимов шустро облапил его и начал щекотать.
       - Это верное средство, чтобы его расшевелить, борясь с Гвоздевым, сказал Екимов через плечо Шабурову. - Пройму вот его методом русалки, запоет. Честное слово, запоет...
       С первого взгляда Екимов казался задорным и беззаботным человеком, не отвыкшим еще от детских проказ. И внешность у него была мальчишеская, и костюм его оттенял его молодость и мальчишескую устремленность ко всему новому, романтическому. На нем были высокие десантные сапоги и штаны со множеством парусиновых карманов и карманчиков, зеленая куртка с бурым меховым воротником и широким хлястиком, высокая воздушно-десантная фуражка с голубым околышем и золотистой "капустой" на корпусе и на лобовине околыша. На румяном его лице не заметны следы горя или тревоги, жизнерадостно сияли светло-карие глаза, улыбались молодые губы. Но в душе он глубоко страдал о своей подруге, оставленной где-то очень далеко.
       - Ну, хватит, я согласен петь, - взмолился Гвоздев. - Согласен твою любимую.
       Екимов сел посредине, обняв Шабурова и Гвоздева за плечи. Покачиваясь взад и вперед, прочувственно запел:
       "... Эх, как бы дожить бы
       До свадьбы-женитьбы,
       Обнять дорогую мою..."
       Шахтарин с Макрушиным тихонечко приблизились, сели в ряд с начальниками, начали подпевать. Песню перехватили зенитчики, потом она захватила саперов, пехотинцев, артиллеристов.
       Издали, из-под Старой Руссы, слышался грохот орудий, похожий на отголосок далекого грома, а здесь, в лесах приловатья, звенела песня о любви, о свадебной мечте, о жизни. Таков уж есть наш советский народ: в любых условиях - с песней.
       ...Авиация не показалась до конца дня. Не было ее и ночью, так что переправа у Коровичино через Ловать прошла без происшествий. Далее пошли походным порядком, в пешем строю по Старорусскому шоссе.
       На рассвете свернули с него, двинулись через поля прошлых битв. Источая смердящий запах, в желтой прошлогодней траве, вросшие наполовину в землю, лежали неубранные трупы солдат с оскаленными зубами, валялись изъеденные червями лошади, вросли в землю заржавелые машины. На всем лежала серая мохнатая тлень и глубокая печать проклятия: немцы нашли здесь "славу" Мамая, свое Куликово поле.
       Далее шагали вдоль узкоколейной дороги, изуродованной немцами. Почти на каждом стыке рельс немецкие саперы взорвали толовую шашку, так что раздробленные концы глядели на солдат железными язвами-глазами, безмолвно просили не забыть о них.
       ... Утром следующего дня походные колонны подошли к Васильевщине. Горы красной глины, стада сожженных танков, кресты и кресты над могилами, кресты без конца и края. Сплошное царство смерти и позора "арийского" племени.
       - Невольно вспоминается мне, Василий Савельевич, немецкий альбом фотографий, - сказал Шабуров шагавшему рядом с ним Гвоздеву. - Захватили мы его в прошлом году возле станции Лычково. В этом альбоме сфотографированы села и деревни Ленинградской области, оккупированной немцами. На обложке альбома, изданного в январе 1942 года, командующий вторым армейским корпусом граф фон Брокдорф написал собственноручно:
       "Этот край останется немецким. Немцы отсюда не уйдут!"
       - Вот и не ушли, лежат в болотистой ленинградской земле, - медленно проговорил Гвоздев. - И вонь стоит, годами придется проветривать...
       К вечеру вторых суток полк остановился на долгий привал в шести километрах от станции Пола, в выжженной до основания деревне Ярцево.
       Здесь песок и песок. Укрыться негде от непрерывных налетов авиации. До темноты просидели вдоль берега реки Полы, а ночью получили приказ идти на станцию Крестцы: станция Пола горела от немецких бомб, пути здесь оказались разрушенными, вагоны разбитыми.
       Кромешная темнота легла на землю, начал лить дождь. В темноте зло кричали ездовые, свистели кнуты, ржали лошади, редко слышались команды офицеров и старшин.
       "Деревянным маршрутом", то есть по щитовой дороге, отполированной до алмазного блеска колесами автомашин, шел полк через Рябушки, Веретье, Большие Мясницы, Большие Мещеры, Тупичино через леса, топи и болота к Крестцам.
       Люди промокли под непрерывными дождями. Казалось, вода проникла через кожу и мясо до самых костей, промыла их и они хрустели тем особым хрустом, который связан с ревматизмом.
       Шабуров чувствовал, что у него снова опухли ноги, ломило в костях. Начался новый приступ ревматизма. Гвоздев посоветовал лечить ноги укусами муравьев. Но где они? Где муравьиные кочки?
       Шахтарин с Макрушиным, узнав, что Шабурову нужна муравьиная кочка, убегали на километры вперед, обшаривая леса, но все напрасно.
       На шестые сутки похода остановились в лесу, в трех километрах западнее Крестцов. Один глупый невежда-критик подчеркнул однажды в записках Шабурова слова: "Здесь кругом была трясина, даже на холмах и сопках". Невежда-критик усомнился, а вот побыл бы он в лесу западнее Крестцов на этом привале полка: куда ни ступи, струилась грязь и вода, трясина. Так было в лощинках, на холмах и сопках. Сапоги давно промокли, шинели и гимнастерки - тоже. У костров люди сидели голыми с прозрачной, вспухшей, дряблой от воды кожей. Пар валил от людских тел, от сапог, надетых на воткнутые вокруг костров палки, от шинелей, развешанных на рогатках, от гимнастерок на протянутых между деревьями проводах и веревках. И казалось, что вернулись на землю прошлые тысячелетия, первобытная орда остановилась на отдых после долгих скитаний по лесам. Да, казалось.
       Шабуров, обхватив голые колени и стиснув зубы, чтобы не застонать от ломоты в ногах, широко раскрытыми глазами глядел на синие вспухшие голени, на заплывшие ступни. "Как же идти дальше? Что делать?"
       - Скорее, ребята, скорее! - услышал Шабуров позади хриповатый голос Гвоздева. Оглянулся через силу, и сразу стало легче. Даже боль как бы утихла, ломота уменьшилась. И все это потому, что увидел Шахтарина и Макрушина. Они несли полную плащ-палатку земли с муравьями.
       - Разыскали таки, - по детски засмеялся Шабуров, пытаясь встать, но повалился на бок. К нему подбежали Гвоздев с Екимовым, взяли под руки и повели к пеньку. Шахтарин сдернул шапку с головы, подложил, чтобы сидеть было мягче, вместе с Макрушиным подтянул к ногам Шабурова плащ-палатку с муравейником, и тот стремительно сунул ноги в кишевшую муравьями землю. - Закрывайте наглухо, чтобы муравьи были злее, а то они разбегутся, кусать не будут...
       Офицеры и бойцы окружили Шабурова, молча наблюдали за его необычным лечением. Кто-то набросил Шабурову на плечи теплую, еще не просохшую шинель, от которой валил густой пар, кто-то поднес спирт в кружке.
       - Не надо, - сказал Шабуров. - Спасибо! Начинаю и так чувствовать огонь в ногах: муравьи жгут своим спиртом. Крепко жгут, нестерпимо...
       - Да что же вы делаете?! - испуганно закричал подбежавший фельдшер Блинов. Худощавый, бледнолицый, с огромной парусиновой сумкой на боку, он растерялся, увидев Шабурова с засунутыми в муравейник ногами, оглянулся на Гвоздева и прошептал: - Вы бы приказали это прекратить...
       - Я и сам прекращаю, - сказал Шабуров. выхватив ноги из муравейника и начав смахивать с них землю и муравьев. Щеки его немного дергались от боли, глаза дико блестели. - Там и без приказа долго не просидишь. Жгут черти, как огнем...
       В ночь погрузились в эшелон, а вечером на четвертые сутки прибыли на Октябрьский вокзал Москвы.
       Шабуров чувствовал себя хорошо: прошла опухоль ног, прекратилась в костях ломота.
       - А вы еще ругались, товарищ Блинов, - подшучивал он над военным фельдшером, пританцовывал ногой. - На тысячу верст отремонтировались ноги, резвые стали. Так что рекомендую вам для больных ревматизмом прописывать муравьиные кочки...
       - Товарищ начальник штаба, - обратился вошедший в вагон незнакомый лейтенант. Светлые усики непокорно топорщились над маленьким ртом, голубые глаза таращились от усердия. - Разрешите доложить?
       - Докладывайте, - сказал Шабуров, приняв уставное положение. - Я вас слушаю...
       - Я по личному вопросу, моя фамилия Мелехов, - стараясь скрыть волнение и не уронить своего достоинства, начал говорить лейтенант, но голос его дрожал, глаза становились гневными. - Возможно, вы сочтете неуместным мое вмешательство и сошлетесь на войну, как уже сослался полковник Некрасов в штадиве, но я считаю своим долгом...
       - Подождите, лейтенант, мы поговорим с вами один на один, - прервал его Шабуров, жестом руки попросил всех остальных выйти. - Ну вот, садитесь, рассказывайте запросто. Садитесь, садитесь, товарищ. Ведь вы по личному делу, так чего же будем тянуться друг перед другом? Рассказывайте...
       - У меня есть сестра, - продолжал лейтенант. - По мобилизации она работала на торфяных болотах. Там у них имелся лоботряс, Райский Сергей Петрович. Инженером значился. Приневолил девушку к сожительству. Забеременела, теперь стала калекой. У меня сейчас полумесячный отпуск после госпиталя, вот и привез я сестру в московскую лечебницу. Остановился я в военном городке на Щуклинской улице, у знакомого полковника. Разговорились. Он мне и сказал, что знает Райского и поговорит с ним. Но выяснилось, что Райский Алексей Петрович, которого знает мой знакомый, это лишь брат того, кого я разыскиваю. Алексей работал в Наркомате обороны, устроил своего братца на торфяные разработки, чтобы спасти от фронта, а тот и пустился в распутничество, чуть ли не каждую неделю приневоливал все новых и новых женщин сожительствовать с ним. Сестра рассказывает, что теперь он сошелся с буфетчицей Жариковой Натальей, женой столяра из Тулы. Муж ее, Дмитрий Жариков, хотел жаловаться, но Райский прогнал его с работы...
       - Товарищ лейтенант, прошу вас покороче, - прервал его снова Шабуров. - Ведь у нас сейчас дорога каждая минута. Скажите, чем я могу быть полезен и почему вы обратились по этому вопросу ко мне? Правда, мне уже приходилось где-то слышать фамилию Райского, но я запамятовал, в связи с чем и кто упоминал при мне эту фамилию...
       - Меня к вам направил полковник Некрасов из Штадива, - сказал лейтенант Мелехов. - Он сослался, что в списках пополнения вашего батальона значится некий Райский... И мне бы хотелось, если разрешите, поглядеть на этого Райского и сказать ему пару слов... Непременно сказать, хотя и полковник Некрасов убеждал меня в бесполезности заниматься вопросами охраны чести сестры и вообще женщины в военное время, когда все списывается...
       - Это пошлая теория! - вскипел Шабуров. - И я непременно познакомлю Вас с разыскиваемым вами человеком, если он окажется у нас. Минуточку, я проверю список присланного нам пополнения. Да, кстати, нет ли у вас данных о том Райском, которого вы разыскиваете?
       - Есть. Моя сестра передала некоторые данные из биографии инженера Райского. Вот, прочтите, пожалуйста...
       Шабуров взял из рук лейтенанта потертый листок бумаги, начал читать про себя: "Райский Сергей Петрович, 1912 года рождения, беспартийный, русский, окончил в 1938 году Орловский педагогический институт, работает по мобилизации в топливной промышленности инженером, здоров..."
       - Что-то все здесь подозрительно! - воскликнул Шабуров, показав пальцем в бумагу. - Как это могли молодого здорового человека послать заготавливать торф, когда мы даже пятидесятилетних стариков брали на фронт? Когда мог этот пройдоха Райский стать инженером, если он окончил только педагогический институт за два с лишним года перед началом войны? Ясно, ясно: замаскированная форма дезертирства. Такие люди, конечно, склонны к бытовому разложению. Неужели он попал теперь к нам в батальон? Сомневаюсь... Пока идет война, Райский будет извиваться перед начальством, как червь, чтобы остаться у торфа... Но все же посмотрю в списки, потом вызову его...
       В списках нашелся сержант Райский Сергей Петрович. Из Солнечногорска. Год рождения 1914, комсомолец, кандидат партии. Образование - семь классов.
       - Да, не подходит, - покачал Шабуров головою. - Но все же вызову, для знакомства с вами. Вы то сможете узнать по внешности?
       - Сестра дала мне фотокарточку, определим.
       Пока Шахтарин ходил за сержантом Райским, Шабуров рассмотрел поданную ему лейтенантом фотокарточку. Изображенный на ней человек походил одновременно и на иезуита и на Тартюфа: тонкие губы были плотно сжаты, будто владелец их проглотил весь воздух изо рта и не хотел впускать туда нового. Нос - дубиночкой, немного приспущен крючочком к губам, что придавало лицу как бы улыбающееся выражение. Но улыбка эта была ехидной, наигранной. Глаза прищурены, ресницы редки, как у поросенка. Над двухэтажным лбом свисал клочок волос, за которым просвечивала уходившая назад лысина, характерная для людей распутного образа жизни. Все это придавало лицу такой вид, что при взгляде на него у человека возникало раздвоенное чувство восприятия: толи перед ним просто угодливая физиономия привыкшего держать нос по ветру незнакомца, толи это ханжа-лицемер, способный обмануть собеседника благообразием своей внешности и загубить его потом не благообразием своих поступков.
       - Да-м, - промычал Шабуров, возвращая карточку. - Личность скользкая... Заходите, заходите! - ответил он на стук, и в отсек вагона вошли Шахтарин и сержант Райский.
       - Нет, не он, - немедленно встал лейтенант Мелехов, взглянув на худенького черноокого сержанта. - Разрешите идти?
       - Всего доброго, товарищ лейтенант! - Шабуров приложил ладонь к головному убору. - И желаю вам найти его, кого ищите... А вы, товарищ Блинов, имейте в виду, Райские обжигают сердце больнее муравьиных укусов. Вот и опять мне стало плохо, расстроился. Перед глазами стоит иезуит Райский.
       ... Ночью получили приказ перебазироваться на Павелецкий вокзал, отсюда поездом двинулись на юг.
       В восемнадцатом часу проехали мимо серых елецких каменоломен, пересекли реку Сосну, с разбега врезались в каменно-деревянный, израненный немцами, старинный город Елец.
       В разрушенном депо, обсыпанный наполовину кирпичами и глиной, дремал заржавелый паровоз с развороченной осколками снаряда трубой. У насыпи, задрав колеса, лежала изуродованная керосиновая цистерна. Рядом с нею куча железного лома, ямы с водой, начавшие обрастать по краям травкой воронки авиационных бомб.
       Зеленели молодой листвой сады. Ребятишки носились стаями, швыряя друг в друга яйцевидные голубые немецкие гранаты без запалов. В переплетах чугунных перил моста, как мухи в паутине, прятались влюбленные парочки: милиционер держал за толстые руки круглолицую девушку в широком зеленом берете. Синеблузый молодой рабочий, получив часовой отдых, что-то шептал на ухо скороспелой блондинке в беленькой блузке и в молочного цвета туфлях на полуаршинных каблуках. Военкоматский работник цепко держал за талию молоденькую уступчивую солдатку.
       - Там война, тут любовь, - сказал Гвоздев, стоя рядом с Шабуровым у открытой двери вагона и наблюдая за картинками жизни.
       - Да вот так оно и велось всегда, - задумчиво ответил Шабуров. - Противоречие было, есть и будет вечной истиной, настоящей краской жизни. Не расскажи об этом, утаи, значит, соврешь...
       ... В семь утра поезд проследовал через Касторное, а через час началась выгрузка на захолустной станции Суковкино. Лил дождь, начавшийся еще ночью. Дули ветры.
       По непролазной грязи батальоны двинулись к Олымскому сахарному заводу. В поселке Олым, раскрылившись стрелками, указательный столб предлагал солдатам разные дороги:
       116 километров - до Ельца,
       102 километра - до Воронежа
      -- километра - до Старого Оскола.
       Шабуров на первом же привале, прячась под плащ-палаткой от дождя и ветра, записал в тетрадь:
       "В июне 1941 года простился я с улицами Старого Оскола, с камнем его домов, с парком и фонтаном. Тогда начинался мой путь на войну. И сердце было полно тоски и скорби, тяжелых предчувствий, боли разлуки.
       Прошли два года. Война побывала в городе, опалила огнем его стены, изгрызла сталью осколков и пуль его камни, испытала характер людей. Этому испытанию подверглись знакомые и незнакомые мне люди, мои коллеги и ученики, товарищи и противники, друзья и соперники. Что с ними? Как они? Дрались ли они с фашистами, как учителя Овсянников, Волков, Кочержин или пресмыкались перед фашистами, забыв родину и честь, приняв наши временные неудачи за нашу гибель?
       Не хотелось бы, очень не хотелось бы увидеть в городе то, о чем шли слухи, о чем разговаривали временами земляки. А разговаривали они о предательском переходе на службу к фашистам старооскольских врачей - Никуевой, Кузнецовой, Петровой, Сабынина, о службе в фашистских учреждениях учителей - Алтуховой, Резниченко, Рощупкиной, Кочаровской, Чунихиной, Васильева, Свешникова, Думченко, Благовещенской, о работе в фашистской газете "Новая жизнь" художника Толмачева и поэта Андрея Лобанова, бывшего попа Мазалова, музыкантшей - Рождественской и Михеевой... Пусть бы это оказалось неправдой, дурным сном. Ведь так не хочется видеть запятнанной историю моего древнего города.
       В середине мая 1593 года заложил Годунов Борис крепость Оскол, поручив ей "стеречь границу полдную Руси Великой". И берег ее наш верный город. Не раз подставлял он каменную грудь свою под удары набегов татарских, походов крымских. На крутых буграх, где вдревле "печенег замыливал коня и каждый шмат земли был людскою кровью мазан", в лесах дубовых и в рощах сосновых не только гибла татарва-захватчица, но и приют находили здесь беглецы из вотчин московских, от царского утеснения. И слыл Старый Оскол краем мятежным, краем вольницы русской. А в 1917 году одним из первых периферийных городов России поднял он знамя Советов, в первых шеренгах прошел по дорогам предвоенных пятилеток. Весь мир узнал о нем, как о центре Курской магнитной аномалии.
       Немцы знали о Старом Осколе. Они были на его городских улицах, семь месяцев отравляли своим дыханием его воздух. Теперь снова враг рвется от Белгорода к Старому Осколу. Наша дивизия идет защищать его... Мы предпочтем смерть отступлению, не дадим врагу вернуться в Старый Оскол..."
       Шабуров писал, а капли дождя стучали, как о жесть, о набухшую палатку. В затылке ныло от сырости и от тяжести набравшейся в складку капюшона воды. Терпел, хотелось дописать и не залить водой написанное.
       Вспомнил что-то, покричал Шахтарину, не поворачивая головы. А когда тот подбежал, спросил его:
       - Книжечка с телефонограммой дивизии СС Викинг Iа, сохранилась?
       - Так точно! - отозвался Шахтарин, полез за пазуху. - Она у меня в сухом месте...
       - Дайте сюда...
       Книжечка основательно размокла даже в "сухом месте". Шабуров оторвал и бросил обложку и верхние размокшие листы с обеих сторон. Раскрыл и прочел на странице 17-й:
       "Телефонограмма Дивизии СС Викинг Iа З.I.43 г. 18.00
       Всех погибших из дивизии не разрешается хоронить севернее Маныча, всех надо хоронить у юго-западного выхода из "Гиганта", северо-восточнее Сальска, чуть севернее дороги. К сведению всех подразделений СС Штурм Фюрер Рой".
       - Нет, не то, - проворчал сердито. - Мне надо о Старом Осколе...Там же, в этой книжечке есть, - сказал Шахтарин, став с наветренной стороны, чтобы дождем не брызгало и не мешало Шабурову. - Короткой очередью написано, на шестидесятой странице. Там стишок называется "Эхо".
       - Спасибо, Шахтарин, нашел. Постой вот так, пожалуйста, я запишу. Дождь противный, со всех сторон лезет под плащ-палатку, а через десять минут уже надо двигать дальше...
       В тетрадь Шабуров записал: "Надо не забыть, рассказать об этом молодежи после войны, чтобы родным городом гордились. Недаром же в книжечке помещен стишок:
       -Что немцам досталось вместо победы?
       - Беды!
       - Чем для немцев был Сталинград?
       - Ад!
       - Что дал немцам Старый Оскол?
       - Кол!"
       - Вот именно, дорогой Ванюша, кол мы забьем в могилу фашизма! - воскликнул Шабуров, закончив писать и спрятав написанное вместе с книжечкой в полевую сумку. - Ой, помоги встать, ноги пересидел...
       Шахтарин подал руку. Потом, шагая рядом, добавил:
       - И кол этот, товарищ старший лейтенант, должен быть осиновый, иначе, как говорят старые люди, враг может воскреснуть...
       - Конечно, конечно, - согласился Шабуров, - кол должен быть осиновым...
       ... К ночи дождь перестал. Батальоны шли в темноте через Благодать, Новоуспенку, Евгеньевку, Озерки, Раздолье, Никольское, Роговое.
       Через каждые полчаса налетали "юнкерсы". В воздухе висли гирлянды осветительных ракет. Бомбы голосящим свистом и грохотом своим валили людей на землю, загоняли в кюветы, в пустые окопы и траншеи. Ночь гудела и полыхала огнем, как сказочный дракон. Кругом занимались пожары, вспыхивали огненные коронки взрывов. Воя сиренами, на бреющем полете проносились штурмовики.
       Едва только исчезали самолеты, люди подымались с сырой земли, снова шли и шли, шли. После голосистых взрывов авиационных бомб до странности тихим казался топот тысяч солдатских ног.
       На заре, когда особенно сгустилась предрассветная темнота, полк подошел к Старому Осколу.
       - Вот, дорогой мой, - сказал Шабуров ординарцу, - до войны город в такой час весь светился огнями, а теперь его и не видать, будто смотрим мы в глубокую яму. Все черно и молчаливо. А хочется узнать, как там и что осталось? Желаешь, Ванюша, зайдем?
       - Желаю.
       - Ну, вот и хорошо. Сейчас скажу командиру батальона, тогда отправимся в город...
       Колонны, обходя город с востока, вышли на Обуховскую дорогу, чтобы успеть на дневку в Обуховский лес, а Шабуров с Шахтариным ступили на улицы города.
       Неимоверно черными, зияющими провалами вышибленных окон и дверей глядели на них корпуса маслозавода, пятиэтажной мельницы у Стрелецкого моста, знакомых с давних пор домов. Камни были обращены в пыль.
       По давней своей привычке Шабуров, шагая по тротуару, хотел попробовать ладонью кирпичную шероховатость стен, но рука повисла в воздухе: не было стен...
       Приглушенно шумел ветер в коробках оставшихся домов, гуляя по комнатам с разбитыми окнами и дверями. На запыленных полах храпели усталые бойцы. Завтра они уже будут под Белгородом, в пекле боя.
       По Комсомольской улице, в глубоком подвале старинного дома предпринимателя Трифонова, разыскал Шабуров Зину Чернышову, одну из довоенных соседок.
       Разрыдалась Зина, бросилась целовать. Потом долго сидели возле подвала, слушали ее рассказ о пережитых в оккупации ужасах, об изменниках и героях.
       - ... девушки не желая идти в Германию, пришли к бургомистру, к Свешникову, попросили его дать им бумагу, чтобы бежать из города, а он их выдал фашистам. Отстреливались, не сдались. Так и повесили их фашисты на столбе, красными платками удавили.
       Ламской коммунист, Анпилов, говорят, засовом убил немецкого часового, охранявшего арестованных фашистами старооскольцев. Сам убежал, люди за ним тоже убежали. Нам рассказывала Никитина Анастасия из Ламской. С ним она, с Анпиловым, бежала от немцев из-под стражи.
       Старик Бороновский в Соковом с боем не пускал немцев на колхозную пасеку и не хотел им выдать ключи от сейфа с актом на землю. Так они ему привязали толовую шашку к груди и взорвали. Жена коммуниста Чурикова с Нового хутора, Евдокия, топором зарубила двух немцев и не сдалась, пока ее застрелили...
       Но были тут и другие. Помните Заводяного, который бил себя в грудь и кричал, что он коммунист? Не захотел он эвакуироваться, остался при немцах. Бороду отпустил, вместе со мною ходил в церковь в гуменскую богу молиться, немцам в пояс кланялся и порядки их расхваливал. А что тут делали врачи - Кузнецова, Петрова, Сабынин? Хуже собак вели себя с народом, кнутами хлестали и в лицо плевали пленным красноармейцам. Учительница Алтухова по щекам отшлепала Марию Павловну, жену Онисима Федоровича Гладкова за ее упрек, что Алтухова служит у немцев надзирательницей гимназии. Да еще пригрозила повесить Марию Павловну вверх ногами. Рождественская Валентина Михайловна с Михеевой Валькой музыкой забавляли фашистов, Валька ребенка себе нажила от мадьяра. А что Калерия Митрофановна разделывала, не расскажешь. Она на балах считалась царицей, танцевала перед фашистами почти раздетой. В газете "Новая жизнь" она, Кузнецова и Кирьянова, жена Майсюкова, разное восхваление для немцев печатали. Была и статья против Шабурова и Красовицкого. В ней призывались старооскольцы изловить и убить безбожников Красовицкого Самуила и Шабурова Василия. Дородницын, что в школе завхозом работал, оказался немецким майором и тюрьмой при фашистах ведал. Он кричал на улице: "Вот поэту Лобанову мы еще можем дать работу, потому что он послушался нас, выкрестился и повенчался по христиански с Инной. Можем дать работу и художнику Толмачеву. Слишком он мастер карикатуры писать на Сталина и на Красную Армию. Просто мастак! Эти люди полезные, а вот разных Бронских, Красовицких, Шабуровых, Гладковых мы передавим или утопим в Осколе, как котят..."
       - Где же он сам? - переспросил Шабуров.
       - Поймали его передовые части Красной Армии, повесили. Тут ведь бои шли, ужас, что творилось. К нам во двор бросилась женщина. Сама она курская, Лидой звали. Приехала она, шел разговор, гулять на балу под новый год. С мужем приехала. У нее, говорят, муж был полковником, у немцев служил. Его тут и отравили, а она с каким-то Лебедевым спуталась. Да так и не сумели они убежать из Старого Оскола: наши войска скоро со всех сторон город окружили, не дали фашистам бежать. Вот и бросилась эта Лида к нам во двор прятаться, а за нею автоматчик. Кричит ей: "Стой! Стой!" Она тогда выхватила пистолет и выстрелила в ногу автоматчику. Тот даже упал, а потом резанул Лиду очередью из автомата, так она и легла. На смерть. А дружка ее, Лебедева, в уборной разыскали. Тот сдался без выстрелов. Его повели красноармейцы. А куда дели, не знаю. Учительницу Чунихину Таську танкист напугал. Вы знаете ее домик? На полугоре, когда спускаться в слободу Гумны. Дознался танкист, что Таська у немцев работала и офицера-фрица в мужьях держала, двинул к домику танком. Не нашли ее: в нижней рубашке, босиком выскочила из дому, спряталась где-то. Теперь вот у нее нервное потрясение, припадки случаются...
       Уже совсем стало светло, а Зина рассказывала и рассказывала Шабурову. Он слушал, стиснув зубы и сжав кулаки. Вдруг что-то стукнуло за их спиной. Оглянулись. Это Шахтарин, задремав от усталости, повалился со стула и начал что-то искать спросонья под ногами.
       Тут Зина всплеснула руками:
       - Я же забыла от радости, что вам надо отдохнуть с дороги! Сейчас постелю. Может, в подвале? Там безопаснее от бомб.
       - Нет, стелите в комнате, - возразил Шабуров.
       Через несколько минут, уложив спящего Шахтарина и примостившись рядом с ним, Шабуров повернул голову в сторону Зины. Она немного посмотрела на него, не заметила, что он наблюдал за нею через чуть приоткрытые веки, посчитала уснувшим и на цыпочках пошла к двери. Было много трогательного в этой наивности Зины: она боялась разбудить звуком своих шагов людей, которые привыкли уже спать под любой грохот бомб.
       Шабуров вздохнул, закрыл глаза. Но сон так и не пришел к нему. Он встал, накинул одеяло на Шахтарина, потому что тот согнулся калачиком, значит, продрог, а сам вышел на улицу.
       Со всех сторон на него смотрело горе, дышало смертью и гарью война.
       Человек восемь женщин, впрягшись в ломовые дроги, тащили на гуменскую гору огромный воз дров. Шабуров подождал, прячась за кирпичный столб ворот, потом пошел вслед за скрипевшими дрогами. Догнал их, молча уперся руками в задок.
       - Василий Петрович! Шабуров! - воскликнул кто-то из женщин, и они сейчас же окружили его, подложили под колесо камень, чтобы дроги не покатились под гору, начали расспрашивать и рассказывать.
       - Да что же поделаешь, - пояснили они Шабурову. - Лошадей перевели, машин нету, приходится на себе дрова возить. Ведь это мы везем не для личных потребностей, на хлебозавод: городских жителей надо кормить, военных надо кормить... Но это мы все одолеем, перетерпим. Жалко вот, людей много погибло, дома поразрушило. Но и это ничего, исправим. Хуже вот есть дела: подлецов оказалось много, а мы их до войны не замечали. Некоторые с нами рядом сидели, другие даже учили нас, лечили в больницах, за коммунизм агитировали, потом, при немцах, кнутами нас пороли, издевались... Ох, Василий Петрович, надо теперь присматриваться лучше, чтобы еще раз так не получилось, когда разные прохвосты на разных теплых и хлебных местах сидели, а сами на фашистов работали, бюрократили и над простым народом измывались... Неужели опять такое повторится?
       - Не должно повториться, не должно, - прощаясь с девушками, сказал Шабуров и направился в Горсовет, депутатом которого был от 34-го избирательного округа.
       В Горсовете никого не оказалось. Сидела лишь белобрысая женщина в накинутой на плечи белой меховой жакетке и в зеленой вязаной шапочке с хохолком. Через разбитые стекла сквозило. Почему и незнакомка поеживалась.
       - Вышли на осмотр коммунального хозяйства, - ответила женщина на вопрос Шабурова, где же люди? - Теперь ведь, знаете, все заняты, надо восстанавливать...
       В голосе женщины Шабуров уловил нотку тонко скрываемой иронии, даже недоброжелательности. Он снова вернулся в комнату уже с порога, спросил женщину, как ее зовут.
       - Александра Ивановна Журавец, - сказала она. - Зачем Вам мое имя?
       - Да вот, Александра Ивановна, интересуюсь, почему это все ушли... восстанавливать, а вы здесь сидите, на сквознячке?
       - У меня руки..., ревматизм. Вы себе представить не можете, сколько я выстрадала, сколько пришлось мучиться... Теперь я руковожу профсоюзом учителей, кадров не хватает. А надо бы мне вообще-то отдохнуть, полечиться. Меня подобрали в снегу. Бежала я от немцев, сил не хватило... Собралась уже совсем умирать в снегу, а тут советские автоматчики. Подобрали, выходили...
       Всхлипывая и пуская слезы, Журавец долго рассказывала Шабурову о своих злоключениях, но ни слова не сказала о своей связи с фашистами, о бегстве из-под Воронежа со своим любовником, майором Доберманом, о гибели его вместе с аэросанями и награбленным добром, о своем неосуществленном желании бежать из России в Европу. Все это она скрыла, а Шабуров об этом не знал. Он поверил ее слезам, пожал женщине руку на прощание, осторожно пожал, чтобы ей не было больно, и вышел.
       На улице его встретили бывшие ученики. Взяли под руки и, перебивая друг друга, не давая ему шагать свободно, наперебой рассказывали о жизни старооскольской молодежи при немцах.
       - Мы все прятались и прятались, - жаловался один. - День и ночь прятались...
       - Да и как не прятаться, - пояснял другой. - Как только прозеваешь, полицай или немец хватает за шиворот, тащит на биржу труда. А там ни болезнью, ни чем не отговоришься, в Германию отправляли. Врачи, как собаки: не умолишь. Ведь их там целая орава - Кузнецова, Петрова, Сабынин. Кричат: "Здоров", вот и все...
       - И начали мы дичать, - сказал один из парней: - Читать, кроме немецких порнографий, нечего. По домам ходили немцы и полицаи, советские книги уничтожали, будто это клопы или еще что похуже. В кино, правда, бывали какие-то фильмы, но мы туда носа не показывали: пойдешь в кино, а тут облава и засвистишь в Германию без пересадки. Конечно, не всех хватали. Ирку, например, Простакову или Сашку Романенкову не трогали: те с фашистами дневали и ночевали, шнапс пили. Не трогали фашисты Женьку Адамова и Ваньку Толмачева, какие-то там у них дела водились. Да и карикатуры рисовал Толмачев для фашистской газетки. Таких они не трогали, а мы вот чувствовали себя в своем городе, как африканские негры, когда за ними охотились англичане и возили продавать в Америку: идешь и оглядываешься, не охотится ли кто за тобой...
       - Зато и злости у нас накопилось, через край, - заговорили все разом. - У мадьяров начали мы добывать пистолеты. У иного на табак выменивали, у другого просто воровали. Днем, конечно, не развернешься с пистолетом, а ночью частенько подкарауливали в глухом переулке, хлопали немцев. Но и воздерживаться приходилось: немцы не искали виновного, а расстреливали за убитого солдата каждого десятого жителя той улицы, где убитый оказывался.
       Потом февраль наступил. Красная Армия совсем близко, орудия гремят, самолеты со звездами. Земля от бомб ходуном ходила. Слух прошел, что уже Ястребовку наши взяли, Тим захватили. Немцам дорога на Запад загорожена. Тут мы осмелели: стреляли в немцев, винтовки у иных или автоматы вырывали из рук.
       Хотели было немцы отступить из города, а некуда: везде - наши. Особенно смешно мадьяры вели себя в последний день в городе. Идут себе, не спеша и воют: "Каму тавар? Каму тавар?"
       На груди у них, как у старинных разносчиков, коробки на ремнях. В коробках разная мелочь: зубной порошок, щетки, снизки медных колец, медные браслеты, английские булавки.
       Наскочили мы на одного такого торговца, дали ему подножку, начали тузить, только кольца звенят по мостовой, да пыль облаками от зубного порошка. Откуда ни возьмись, немецкий офицер в белой шубе и в черных ремнях. Это их комендант, капитан Гуха.
       "Хальт! - закричал он, пистолетом в нас прицелился, но стрелять побоялся. Наверное, вырваться из города не надеялся, боялся стрельнуть. Ведь нас человек восемь, всех не перестреляешь, свидетели останутся. И он просто кричал: - Хальт! Хальт!"
       Но разве мы остановимся. Нырнули в ворота, потом через дворы и заборы устремились к школе Ушинского. Вгорячах начали прыгать со стены на стадион, где механическая мастерская, и нарвались на немца. В тулупе весь, как медведь. На ботинках калоши соломенные. Стоит немец у противотанкового орудия на охране, а винтовку держит в охапке: руки стынут. Мы было на него, а он проворным оказался, бросился за щиток орудия и на нас винтовкой. Тут мы как хватили бежать, пулей на ограду взлетели. Слышим, затвором немец клацает, а выстрела нету: масло замерзло на наше счастье.
       Сутки целые просидели мы после этого случая на чердаке, прятались. А немцам уже не до нас. Куда не бросятся, везде наши. Артиллерия советская глушит, самолеты глушат. Мы тоже несколько человек подстрелили. Нам же с чердака видно, если какой немец во двор из подвала покажется. Раз его и на мушку.
       Утром 5 февраля показались на улицах люди в белых халатах. С автоматами все, с гранатами и бегут себе, бегут от гуменского моста в город. Мы сперва перепугались, думали это немецкая поддержка. А когда узнали, что это советские автоматчики, прыгнули к ним и показывали, в каких подвалах укрываются немцы. Сколько тут их позабрали в плен, сотнями...
       - Ну, а теперь, ребята, что вы думаете делать? - спросил Шабуров, и они спохватились, начали прощаться.
       - Нам же ведь в военкомат пора. Вчера были, просились в армию, военком отказал. "Вам, говорит, трех месяцев не хватает до призыва". Мы от него да в Райком партии и все там разъяснили, что в армии подрастем... Сказали в Райкоме, что поговорят с военкомом, запишет нас. Вот и надо бежать. Опоздаем если, снова откажут. Да еще скажут, что мы не очень дисциплинированные, не подходим для армии...
       - Счастливого пути, ребята, желаю успеха! - помахал им Шабуров рукой вслед, постоял немного, завернул в городской парк.
       Здесь также царило разрушение: пустовал черно-мраморный постамент и неизвестно куда дели отсюда немцы железобетонную фигуру Ильича. Поломаны и сожжены все оградки, штакеты, скамеечки на аллеях. Вырублены пушистые когда-то темно-зеленые кусты египетских пихт, загажены дорожки, вытоптаны, завалены хламом бывшие газоны и цветники.
       Над пустой цементной чашей бассейна, над которой до войны с шелестом играли радужные брызги фонтана, сидели изуродованные каменные лягушки. В центре чаши возвышался, сохранившись от бомб и снарядов, каменный айсберг. На нем, испуганно подняв голову, тосковала в бездействии чернокожая статуя моржа, поцарапанного пулей немецкого громилы.
       До войны морж работал: из его каменного рта с белыми клыками со свистом била высокая тонкая струя воды. В воздухе она дробилась и падала серебристой пылью на прифонтанные клумбы с цветами и на подстриженную траву газона.
       Справа от центральной аллеи возвышалась могила с красной звездой на шпиле и с надписью о том, что крепким сном спит здесь богатырь русской земли, Герой Советского Союза Токарев. Это летчик, уроженец индустриального города Сталино. Он погиб, сражаясь против немецких летчиков над крышами Старого Оскола. Он бился с фашистами в тот момент, когда предатель Васильев заполнял немецкую анкету и жаловался, что вечно страдал от Советской власти. Он бился в тот час, когда предатель Свешников выдавал своих учениц-комсомолок в руки немецкой комендатуры. Он бился в дни, когда врач Кузнецова пресмыкательски расхваливала в газете и по радио немецкую культуру, а Калерия Благовещенская и Александра Романенко пировали на немецких балах, метались в объятиях фашистских офицеров и выражали пожелание, чтобы "советские войска никогда больше не вернулись в Старый Оскол".
       Об этом нельзя забыть. И пусть строки романа жгут своим огнем отступников, пусть греют патриотов родной земли, возбуждая на подвиги.
       - Чего грустите? - услышал Шабуров голос над ухом.
       Встрепенувшись, он снял локти свои с островерхих прутьев могильной ограды, оглянулся. Перед ним стоял майор Степанов, бывший директор мельницы  14.
       Поздоровались, разговорились. Вспомнили прошлое, поговорили о настоящем, помечтали о будущем. Степанов рассказал, что имеет тяжелое ранение, не годен для фронта, едет через день на работу в Тульский военкомат.
       Вскоре по городским улицам загремели танки Ротмистрова и Катукова. Они шли маршрутом, которым надо было и Шабурову.
       Договорившись с командиром танковой роты, Шабуров побежал, разбудил Шахтарина, простился с знакомыми и соседями. Они взобрались на запыленную броню одного из танков. Помчались догонять полк.
       - Ну, как же, цела ваша квартира? - спросил Шахтарин.
       И только теперь Шабуров вспомнил, что он забыл зайти туда, забыл даже спросить, цела ли она?
       - Не знаю, - казал он. - Не видел... Я забыл посмотреть, цел ли двухэтажный дом на углу Революционной и Интернациональной улиц. И причина этого в том, что меня сильно взволновала встреча с родным городом, с его людьми, со всем тем, что помогло мне узнать и увидеть то, что нельзя забыть...
      
      
      
      
      
        -- БЕЛГОРОД - ОПОШНЯ
      
       ... В Белгород батальоны 22 гвардейского воздушно-десантного полка вступили августовским утром 1943 года, перейдя тщедушный в этих местах Северный Донец по наполовину разрушенному мосту. Пропуская мимо себя роту за ротой, орудие за орудием, Шабуров задумчиво смотрел на реку. Зеленые осоки, будто волосы русалки, космами стелились по воде, шевелились и чуть слышно шелестели.
       Далее, зацепившись штаниной за ниспадавшую с берега сетку из колючей проволоки, книзу лицом качался на воде труп немца в мокром серо-зеленом френчике, рядом торчало железное дышло затонувшей немецкой повозки, чернело распухшее тело огромной ганноверской лошади.
       Накрапывал дождик. Крупные серебристые капли больно хлестали по реке, отчего лицо ее становилось рябым, неприветливым, сердитым. Шабуров тоже сердился, было чему: дымились городские руины, зияли воронки, горестно торчали обгорелые и расщепленные снарядами тополя.
       Заметив ординарца с супом в котелке, Шабуров махнул рукой и зашагал рядом с дивизионным орудием на прицепе у "Виллиса", с трудом одолевавшего нагромождение камней и щебня. Мотор завывал, в радиаторе, подымаясь паром, кипела вода.
       - Да, сказано же, еда в горло не идет! - поглядел Шабуров на Ваню Шахтарина, который снова предложил суп. - Досадно, аппетит пропал... Тут еще этот "американец" воет...
       - Без еды отощаете, - не отставал Шахтарин. - Да и суп уже почти остыл, скоро холодным станет...
       - Холодным станет? - улыбнувшись, переспросил Шабуров. - Ну, ладно, давайте! - он взял котелок, быстро выпил содержимое через край, потом закусил сухарем. - Теперь не отощаю, дорогой Ванюша. А что жиров мало - чепуха, злее буду! Идемте напрямик. На Донецкой улице был у меня один знакомый, учились мы в ВГУ с ним вместе. Возможно, кто из родных остался...
       Они прошли через опрокинутый досчатый забор, через остатки обуглившегося вишневого садика, вышли на Донецкую. Здесь почти ни одной сохранившейся постройки, везде щебень, траншеи с их ответвлениями, бежавшими через фундаменты к подвалам и дзотам, к бетонированным пулеметным гнездам, под стены сохранившихся домишек с печальным видом: вышиблены двери и оконные рамы, сорваны крыши, снарядами пробиты стены.
       На месте знакомого домика зияла огромная меловая воронка с глиняными краями и с водой на дне. Шабуров снял пилотку, Шахтарин тоже. Постояли с обнаженными головами и, молчанием выразив печаль, пошли дальше.
       За домами, в огородах и на лужайке - везде была серая паутина проволочных заграждений. Тут и "спирали Бруно" с переносными "ежами", саперные сети и "пакеты Фельдта", похожие на детские кровати; проволочные сети в три кола и усиленные проволочные заборы, проволочные силки на "спотыкачах" и "купола" со стальными петлями. Были и кудлатые бурые вороха заржавелой "проволоки внаброс" - удивительное подражание человека лесному пауку.
       По скату крутого бугра, вознесенному над улицей и открывавшему вид чуть ли не на три четверти всего города и на окрестные подступы и дороги, несколькими ярусами шли окопы с тупиками и уширениями, с ходами сообщения и с выходными ступеньками, стремянками и аппарелями, с водоотводными канавками у брустверов, с деревянными одеждами на крутостях, с нишами для боеприпасов, с перекрытиями и блиндажами, с одетыми доской бермами, с каменными брустверами и бойницами, с пулеметными площадками и даже с благоустроенными уборными, жижа из которых стекала по извилистым канавкам с бугра в ямы на огородах.
       - О-о-о, как они - фашисты тут устроились! - воскликнул Шахтарин. - Крепко устроились, думали век тут жить...
       - А наши автоматчики обошли всю немецкую систему обороны, ударили неожиданно с тыла, - сказал Шабуров и показал рукой: - Вот отсюда ударили, откуда немцы не ожидали. Видишь, сколько трупов немецких валяется по зеленому лобастому бугру, по благоустроенным окопам и в блиндажах, на брустверах и аппарелях. Проверим, к каким частям принадлежали фрицы...
       По солдатским книжкам, по справкам в капсулах и медальонах установили, что валялись трупы солдат немецкого одиннадцатого армейского корпуса, трупы танкистов третьего танкового корпуса, солдаты генерала Шпейделя.
       Крепко они устроились раньше в окопах, а теперь еще крепче и навсегда врастали в сырую землю, в меловые бугры Белгородщины.
       С трудом подымались из Белгорода на скользкую глинистую гору пехотинцы. Орудия тащили на руках, так как лошади падали на колени и беспомощно бились в желто-красном глиняном месиве. И напрасно ездовые звонко щелкали над лошадьми мокрыми от дождя ременными кнутами: бывает предел муки, за которым умирает всякое чувство боли и страха.
       В лесу, в километрах в двух юго-восточнее белгородской слободы Пушкарной, перед полком возникли новые трудности: встретились с засеками и завалами. Крест на крест наваленные, деревья глядели в лицо солдатам своими умирающими вершинами и шелестом увядающей бледной листвы до боли тревожили сердце. Иные деревья повалены бессистемно. Потрескавшиеся их серые комли, не отделенные от высоких пней, смотрели в небо наподобие стволов дальнобойных орудий.
       Саперы разминировали завалы, потом солдаты, с помощью тракторов, прогрызли в завалах узкие коридоры, через которые хлынули пушки, машины, обозы, прошли колонны солдат.
       Через четыре часа был получен приказ укрыть полк в лесу "Большой должик", в двадцати километрах восточнее Борисовки: распогодилось, возможны были сильные налеты немецкой авиации.
       ... Через Борисовку, похожую на огромный город, проследовали ночью. Мягкая, как пудра, пыль на улицах. Охваченные дремотой тополя и нежно-теплый воздух, белые стены жилищ и вишневые палисадники, плетни у садов и калитки у ворот... Близка Украина.
       Часам к восьми утра, миновав маленькую железнодорожную станцию Ново-Борисовку, полк разместился на привал в могучем сосновом бору.
       Здесь, не успев сжечь и взорвать, немцы бросили сотни тысяч снарядов и бомб в штабелях, которые тянулись бесконечными рядами.
       Шабуров распорядился выставить усиленные патрули, чтобы никого не допускать к складам снарядов, в соседстве с которыми предстояло полку находиться несколько часов. Он даже связался по радио со штабом дивизии и просил изменить дислокацию, но получил выговор за трусость. Через пятнадцать минут он выяснил, что "смелый" штаб дивизии остановился не в ста метрах от склада немецких снарядов, как "трусливый" Шабуров со своими людьми, а в 18 километрах.
       - Товарищ Гвоздев, прикажите людям окопаться поглубже, - сказал Шабуров комбату, уже дремавшему от усталости под первой попавшей сосной. - Ведь снаряды под боком
       - Снаряды под боком? - встряхнувшись и сразу одолев сон, переспросил Гвоздев, хотя он и сам перед тем видел штабеля, но не придал им значения. - Да, да, окапываться немедленно, рыть щели и окопы полного профиля... Черт знает, что там может быть в штабелях. Немцам ведь недолго и оставить в снарядах мины замедленного действия. А кто поручится, что эти мины не сработают именно теперь?
       - Никто не поручится, - сказал Шабуров. - Если же зароем людей в землю, то выдержим...
       Батальон Гвоздева зарылся в землю, а соседние посмеивались. Даже напали на склады ракет. Солдаты ножами потрошили длинные алюминиевые "лейхьт-патроны" с разноцветными поперечными полосками, извлекали из узких серебристых гильз белые шелковые парашютики и, стряхнув с них мучнистую тальковую пыль, мастерили подворотнички и носовые платочки.
       Химики тоже расхрабрились, организовали массовое изучение немецких шашек нейтральных цветных дымов. На лесной прогалине засветились радужные дымы, зазвучали команды начхимов, инструкторов:
       - Терку выдернуть! Шашки бросай!
       Бросал шашки и сам начхим лейтенант Паршин, а потом, позванивая оставшейся на указательном пальце проволочной цепочкой от терки, разъяснял, что немецкие шашки являются хорошей вещью и здорово нам пригодятся: дымом можно маскироваться, дымовыми сигналами можно разговаривать на расстоянии...
       Зараженные общим "бесстрашием" соседей, бойцы батальона Гвоздева начали выглядывать из своих окопов, а некоторые украдкой побежали к складам ракет, чтобы заготовить и себе шелковые платочки и подворотнички.
       Шабурову не сиделось на месте, ныло и тревожилось сердце.
       - Пойдем, Шахтарин, к снарядам, послушаем...
       Шахтарин молча вскинул автомат ремнем за шею, и они двинулись к черневшим за деревьями штабелям. Утопая по щиколотку в песку, обходили штабель за штабелем, прислушивались.
       Вдруг Шахтарин отшатнулся, широко раскрытыми глазами взглянул на Шабурова. Лицо стало белее миткаля.
       - Там стучит...
       Шабуров почувствовал озноб в спине, но все же приник ухом к штабелю. Слабо, как из-под земли, доносился тикающий звук. "Мина с часовым механизмом! - решил Шабуров, покосился на Шахтарина. У того стучали зубы, как в ознобе. - Ваня догадывается, в чем дело, так что скрывать от него не имеет смысла".
       - Пойдем-ка еще вон в том штабеле послушаем! - сказал властно, чтобы Шахтарин не потерял от волнения власть над собою и не убежал, не поднял паники. - Если и там стучит, будем подымать народ и уходить...
       В том штабеле тоже тикали часы. Правда, другие штабеля были беззвучны. Но ведь у немцев имелись не только мины с часовым механизмом, были и с химическим приспособлением. Те не тикали.
       Да если даже и не было мин во всех остальных штабелях, опасность не уменьшалась: стоило взорваться одному штабелю снарядов, все остальные немедленно бы грохнули, полетели в воздух.
       Превозмогая страх перед возможностью наказания за своеволие, Гвоздев согласился с доводами Шабурова, отдал приказ поднять батальон по тревоге, немедленно вывести из соснового бора и начать дальнейшее движение на Грайворон.
       Острое чувство опасности и самосохранения передалось всем, едва прозвучали сигналы боевой тревоги. За батальоном Гвоздева двинулись из страшного леса, начиненного взрывчатым веществом, и другие батальоны.
       Через несколько минут там не осталось ни одного живого человека. Уже на ходу Шабуров передал по радио в штаб дивизии о происшедшем, предупредил о необходимости отдать приказ регулировочным частям перекрыть дороги через бор, направить войсковые части обходными маршрутами.
       На это раз в штабе не смеялись, не пригрозили наказанием...
       Грандиозный взрыв снарядов в лесу произошел через полтора часа после вывода людей оттуда. Под ногами солдат закачалась земля. Оглянувшись, они увидели за горизонтом багровые смерчи и кроваво-черные грибы дыма, будто горело небо. Потом до слуха докатился глухой гул, взрывная волна ослабевшим всплеском толкнула в спины...
       Люди притихли, почти не дышали. Только теперь каждому из них стало ясно, чего избежали они, оставив бор и отдых в соседстве с заминированными немецкими снарядами.
       ... На рассвете прошли через город Грайворон на границе РСФСР и Украины.
       Посредине городских улиц и у самых домов чернели подбитые немецкие танки и громоздкие самоходные пушки. В кюветах и у заборов, задрав мертвые ноги, валялись убитые лошади, коровы, овцы и собаки. Рядом с трупами животных, опрокинувшись навзничь или пав ниц, лежали раздавленные танками немцы. Их было много на улице, в садах, на буграх и лощинах. Они покрывали грайворонскую землю, как рои дохлой саранчи.
       Политработники рассказывали, что недавно предательский генерал Власов, организатор "Русской добровольной армии при немецких вооруженных силах", проводил в Борисовке "народное вече" и предлагал борисовцам создать свой полк для борьбы с Красной Армией.
       Одна из женщин швырнула в генерал-предателя осколок кирпича, а через час в Борисовку ворвались советские танки. Власов успел убежать на машине, а женщину-патриотку нашли повешенной на перекладине ворот.
       Молодой танкист, сын погибшей героине, бережно положил труп матери на броню своего танка.
       - Товарищи! - обратился он к окружившим его танкистам. - Моя мать родилась в Грайвороне, в древнем городе. Она знает туда дорогу и поведет нас в бой даже мертвой. Вперед, друзья, вперед! Отомстим фашистам!
       Автоматчики сели на броню, держали своими руками труп грайворонской женщины на головном танке, и он мчался и мчался вперед.
       Немцы не ожидали удара. Они начали жечь Грайворон, стрелять кошек и собак, угонять собранный сюда из деревень скот.
       Грохоча и заволакивая улицы дымом и пылью, ворвались в город советские танки...
       Их бой оказался салютом над могилой матери танкиста, оказался смертью для тысяч немецких солдат и офицеров...
       ... Дневал полк в деревне Козинка на берегу Ворсклы, а с наступлением темноты получил приказ двигаться к Ново-Софиевке.
       Лугами и перелесками шли колонны в туманной мути, тускло озаренные луной.
       С юга, из-за Богодухова, непрерывно слышался грохот боя: танковые соединения Катукова и Ротмистрова вместе с гвардейцами Чистякова избивали там немецкую бронетанковую дивизию СС "Викинг" и массу других дивизий, рвавшихся к Богодухову из Нового Мерчика и Константиновки.
       Гремели орудия и на западе, в районе Ахтырки. Гремели на западном берегу Ворсклы, на тет-де-понах, то есть на тщательно подготовленных немцами предмостных укреплениях, которые были захвачены 14 августа 1943 года войсками генерала Трофименко.
       Ахтырку, свой последний плацдарм на восточном берегу Ворсклы, фашисты обороняли с особым ожесточением. И гул боя с ахтырских бугров волнами шел, катился по старинному Ново-Софиевскому парку, тревожил листву вековых кленов. Земля ощутимо дрожала и по озерной глади, в которую гляделись клены с бугра, то и дело пробегала рябь, хотя ветра не было.
       22-й полк пришел сюда в ту самую августовскую ночь, когда случилось затмение луны. Настроение было подавленным и без того: двести немецких танков прорвали 18 августа 1943 года восточнее Ахтырки правый фланг войск генерала Трофимова, катились на Ново-Софиевку через Каплуновку, а полковая, батальонная и приданная полку артиллерия под командованием Чешского имела лишь осколочные снаряды, бронебойных не подвезли.
       Гвоздев с Шабуровым подобрали лучших гранатометчиков, распределили их возле пушек, засаду в бурьянах, подсолнухах, кукурузе, на всех вероятных направлениях появления танков.
       В ротах срочно вязали связки гранат, инструктировали бросателей бутылок с горючей смесью. Минометчики готовили огни. Кухни спешили с завтраком, роняя из поддувал золотисто-красные огни, старшины планировали доставку пищи прямо в засады. Переживались последние часы перед боем, может быть, последние минуты: из-за порванной вдруг связи ни у кого не было ясности.
       В первый раз за все время примчался на своем сереньком "Виллисе" новый командир 8(107) дивизии, маленький, черненький остроносый генерал-майор интендантской службы Стенин.
       Уже рассветало. Шабуров с Гвоздевым возвращались с осмотренных ими позиций и засад, когда генеральский "Виллис" въехал навстречу им в аллею парка.
       Выслушав рапорт Гвоздева, Стенин внезапно спросил:
       - В каком фронте ваш батальон?
       - В Степном, - ответил Гвоздев, сдерживая удивление.
       - А, по-вашему? - шустро обернулся Стенин к Шабурову.
       - В Степном, товарищ генерал-майор...
       - Стойте-стойте! - поднял Стенин руку, заставил Шабурова замолчать и не добавить слова: "интендантской службы". Генерал не любил этих слов, а Шабуров обязательно бы произнес их, не останови его Стенин. - Ничего вы не знаете, оба не знаете! Запомните: с сегодняшнего дня наша дивизия входит в состав войск Воронежского фронта. Вы об этом приказ еще получите, но я вам говорю официально. И, поскольку я ваш батальон беру себе в резерв, бой будет с прорвавшимися танками врага насмерть. Не сметь мне отступать перед немецкими танками. Слышите? Не сметь! Резерв я могу просить в бой в любую минуту. Слышите? В любую минуту! У меня в резерве не аладики будете есть, а воевать... Дайте-ка свою карту!
       Взяв карту у Шабурова, генерал положил ее на кожух мотора "Виллиса", прочертил сначала ногтем, а потом и карандашом кривую линию:
       - Здесь разместите свой батальон. И ни шагу с этой линии, если немцы прорвутся через боевые порядки. Слышите? Ни шагу! Вперед тоже ни шагу без моего разрешения. Пойдете, когда я прикажу. Слышите? Когда я прикажу!
       - Беда вот, товарищ генерал, бронебойных снарядов нету, одни осколочные, - улучив момент, пожаловался Шабуров. - Вдруг танки прорвутся, нам даже вас защитить будет не чем...
       - Да-а? - переспросил генерал сорвавшимся голосом и закричал на шофера: - Заводи, поедем! Я вот там распоряжусь, я вот там нагрею кое-кого...
       Стенин говорил еще что-то, садясь в машину, но мотор заглушил слова. Машина рванулась, дала задний ход и, развернувшись, юркнула из аллеи парка, пропала за поворотом дороги.
       Гвоздев с Шабуровым, не разговаривая больше о генерале, вывели батальон на позиции, охватив ими, как серпом, западную окраину деревни Купьеваха.
       Окопы полного профиля отрыли в кукурузе и подсолнечниках, достигших высоты трех метров. Надеялись против немецких танков на окопы и на связки гранат, на бутылки с горючей самовоспламеняющейся жидкостью, на бойцов и командиров, отвагу которых знали Гвоздев с Шабуровым.
       У всех были суровые сосредоточенные лица. Царило молчание, глаза напряженно всматривались в шоссе к деревне Ходунаевка, откуда могли появиться фашистские танки.
       Немцев не было и не было, что еще более удручало: хотелось встретиться с ними днем, на виду, так как легче целиться гранатами в танки, забрасывать их бутылками.
       Часам к двенадцати дня подошли советские танки. Они замаскировались вблизи Командного пункта батальона, стали походить на большие стога кукурузных стеблей, орудия нацелили на шоссе.
       Еще через час подъехали повозки с лотками бронебойных снарядов к батальонным орудиям, к дивизионным и полковым. Дух бойцов поднялся. Заговорили, потребовали кушать.
       В полдень завязались встречные бои. Батальон вывели из резерва, двинули вперед. И не по приказу генерала Стенина, а по обстановке: насели немцы, надо было отбивать их, потом преследовать.
       Стаи "Юнкерсов" с визгом и воем непрерывно носились над ротами, стая за стаей, косяк за косяком. От пыли и дыма рвущихся бомб становилось темно. Прямо из кузовов машин били по самолетам скорострельные зенитки, захлебываясь, стучали пулеметные батареи. И то в одном, то в другом участке неба странно кувыркались немецкие "Мессеры" или "Юнкерсы", сраженные огнем наших зенитчиков.
       Ударившись о землю, самолеты вспыхивали кудрявым красным пламенем. Грохоча, разлетались в клочья, кружились над обломками облака черной удушливой сажи.
       Немецкие летчики, выбросившись из кабин, раскачиваясь на стропах под серыми куполами парашютов, медленно оседали на израненную и опаленную бомбами землю. Шустро подняв руки, кричали: "Гитлер капут!" Это было пропуском в плен. Иные гитлеровцы отстреливались, тех срезали десантники пулеметными или автоматными очередями.
       Штаб действовал в боевых порядках, понятие "тыла" исчезло: везде кипел огонь. Оглохшие от взрывов, люди шли и даже ползли вперед с широко открытыми ртами, чтобы уберечь барабанные перепонки. Дышать было трудно в жирном смрадном дыму, отравившем воздух особым смертоносным зловонием взрывчатки и горением трупного яда гнивших в поле людей и перебитых немцами животных.
       В широкой степи бушевал огонь танковых костров, чертополоха, артиллерийских залпов. Непосредственно в боевые порядки пехоты пришли дивизионные пушки Чешского. Колесами равнялись они по передней цепи наступающих пехотинцев, огнем в упор по танкам врага очищали дорогу для пехоты, открывали новую стратегию в истории артиллерии.
       И немец пятился. Он не выдерживал натиска людей, похожих на усердно работающих по авралу кочегаров с запыленными и покрытыми копотью лицами, с горящими глазами и с какой-то нечеловеческой яростью стремления вперед.
       Командир батальона, Гвоздев, едва успел упасть рядом с начальником штаба, Шабуровым, в огромную воронку от бомбы, как вокруг начали рваться мины. Они оглушительно крякали, осколки со звоном и шипением летели над головами, врезались в обсыпающиеся края воронки, падали на плащ-палатку Шабурова, и она начинала дымиться.
       - Раскаленные, черт их возьми! - стряхнув осколки с плащ-палатки товарища, заругался Гвоздев. - Не убьют, так обожгут...
       - Это лучше, на случай ранения, - полусерьезно, полушутя сказал Шабуров. - Прижжет, заражения не будет...
       - Заражения, возможно, не будет, а уж выговора жди за эту чертову Чемодановку. Целый день штурмуем, а продвинулись на километр...
       - Тактику, Василий Савельевич, менять нужно, действовать нужно по-иному...
       - Да ведь как по-иному, если приказ? - вспылил Гвоздев. - Отступи от него, Чуков голову намылит...
       - Приказ остается, обстановка меняется, - начал было возражать Шабуров, но Гвоздев толкнул и показал глазами на перебегавшего под пулями от воронки к воронке солдата Макрушина.
       - Ординарец бежит с КП. Наверное, новый приказ получен?
       - Немедленно к командиру полка, обоих вызывает, задыхаясь от бега и волнения, хрипел Макрушин, ввалившись в воронку рядом с командиром батальона. - Ругается, что на КП не сидите, а все в цепи и в цепи...
       Майора Чукова застали лежащим на животе под деревом, в пыли. Хмурый, задумчивый, водил он указательным пальцем по засаленной топографической карте, будто не замечал Гвоздева и Шабурова.
       Красный отблеск заката лежал на карте, на узкой загорелой руке командира полка, на русой стриженой голове и на худых щеках, на еле заметных усиках-бланже под длинным костлявым носом.
       Внезапно поднял голову, посмотрел на Гвоздева и Шабурова серыми возбужденными глазами. В белках огненными волосками краснели жилки.
       Жестом руки приказал садиться.
       С минуту молчали. Потом Чуков заговорил еле слышным шепотом:
       - Прибыли, значит? А хвалиться не чем, та-а-ак...
       Гвоздев с Шабуровым с трудом разбирали слова Чукова, до боли напрягая слух. Но они не сердились, так как знали своего боевого командира, который сильно изменился после ряда боевых неудач и, отрешившись от кабинетного стиля руководства батальонами, часто теперь и бесстрашно лазал в боевых порядках рот и даже взводов вместе со своим козлобородым и широколобым адъютантом Плешаковым, не гнулся под пулями и не кланялся каждой мине или каждому снаряду, как его заместитель Никифоров, которого все в полку прозвали "девушкой" за поклоны снарядам и минам и за обращение к любой старухе со словами: "Как дела, дорогая девушка?"
       Уж если Чуков заговорил шепотом, это значило, что он решился на все, пусть даже на самое крайнее.
       - Вот дорога на Котельву, - прочертил ногтем извилистую бороздку на карте. - Трудна, очень трудна. Но мы должны ее пройти, во что бы то ни стало. Вот Чемодановка. Понимаете, здесь лежит ключ от замка дороги на Котельву?
       - Понимаем, - в один голос ответили, не сговариваясь, Гвоздев с Шабуровым, и Чуков чуть заметно улыбнулся.
       - Если понимаете, то какого же черта вы топчитесь почти на месте? Безобразие, в таком огне и дыму жаритесь, на один километр продвинулись вперед за целый день боев...
       - Подбито сорок немецких танков, - сказал Шабуров. - Дело не в километре...
       - А если завтра придется подбить восемьдесят танков, то вы обещаете продвинуться на полкилометра?
       Шабуров сердито молчал, лицо его пылало. Тогда Чуков положил ладонь на его плечо.
       - Не упрекнул бы, да Стенин, наш интендантский генерал, допек меня. По радио пригрозил не давать каши на ужин и на завтрак, если Чемодановку не возьмем. Кричал, что до нее всего два километра, а полк движется со скоростью пятидесяти метров в час. Говорит, что и хромой бы уже давно был в Чемодановке... Правда это?
       Гвоздев с Шабуровым промолчали, тогда Чуков неожиданно засмеялся хриплым свистящим смехом, покрутил головой:
       - Интендантские штучки, пугает не дать каши... Но, если разобраться, дело не в каше... А, может быть, и в ней? Воевать, что ли вы разучились или как? Знать ничего не хочу, верить не желаю... Ночью Чемодановку надо взять! Вашему батальону приказываю штурмовать ее в лоб... Слушайте задачу!
       Чуков обстоятельно и не спеша, оттачивая формулировку каждого положения, изложил задачу, рассказал о действиях соседей.
       Гвоздев, приоткрыв рот, слушал молча, Шабуров записывал, переспрашивая временами и нанося знаки на карту. У Чукова дергался при этом нос, но отвечал он также обстоятельно на вопросы, как и обстоятельно излагал весь свой план, в правильности которого, видимо, не сомневался. Эту убежденность майора Чукова почувствовал Шабуров и не стал с ним спорить или пререкаться, хотя и в мыслях у него складывался свой, новый вариант плана ночного удара по Чемодановке. Он знал покладистость характера командира батальона и надеялся внести в план свои соображения вместе с ним без затраты энергии на бесполезный спор с неуступчивым Чуковым.
       Левее батальона Гвоздева должен был действовать первый батальон смельчака и боевого разгоралы - старшего лейтенанта Игнатченко, чубастого блондина, похожего на казака и готового на любую выходку. Его батальону предстояло штурмовать "Опытную станцию".
       Правый сосед, 27-й полк 8-й Воздушно-десантной гвардейской дивизии, наступал из района совхоза "Осетняк".
       ... Возвращаясь в сумерках от командира полка и то и дело ныряя по воронкам от мин и снарядов, отлеживаясь там по минуте и более от пуль или от шрапнели (немцы начали бить бризантными снарядами, шрапнельки сыпались сверху, загоняя людей в землю и под нависшие края брошенных окопов), Гвоздев с Шабуровым спорили и ругались по поводу приказа Чукова о ночном лобовом штурме Чемодановки.
       - Я настаиваю, Василий Савельевич, что действовать надо иначе, - твердил Шабуров, прикрывая голову каской, по которой звонко щелкнула шрапнелька и унеслась с визгом в сторону. - Чуков основывался на данных полковой разведки, а мы с вами самолично наблюдали и убедились, что более плотный огонь немцы вели по нас не из Чемодановки, а из рощи севернее деревни. Там вот он и есть главный узел сопротивления...
       - Что же из того! - восклицал Гвоздев. - Нам удобнее сбить немцев таи, где они слабее...
       - В данном случае, Василий Савельевич, это неправильно. Мы погубим батальон, не выполним задачу...
       - Почему это, почему?
       - А потому, что немцы рассчитывают на нашу ошибку: мы ворвемся в Чемодановку, подставим себя под прямой фланговый огонь орудий, минометов и танков из рощи, будем уничтожены. Там немецкий огневой мешок... И нам поэтому совершенно невозможно штурмовать Чемодановку в лоб...
       - Чего же вы Чукову не сказали так настойчиво, как мне?
       - С вами я могу спорить и логически вас убедить, а Чуков перенял у Кулика, командующего 4-й Армии, прием палочного воздействия. В таком случае я мог бы тоже прибегнуть к револьверу... Да и вы помните, Чуков вас оборвал словами: "Знать ничего не хочу, верить не желаю!" Зачем же было мне ввязываться с ним в спор? Ведь я рисковал бы тогда поставить батальон в печальное положение...
       - Что верно, то верно, - согласился Гвоздев, поняв Шабурова. - Мы лучше сами решим этот вопрос. На Чемодановку бросим небольшую группу автоматчиков и гранатометчиков для шума. Немец подумает, что начался лобовой штурм главными силами, а мы тогда ударим по лесу севернее Чемодановки...
       - Спасибо, Василий Савельевич, большое спасибо! Значит, можно в этом плане готовить подразделения к бою?
       - Готовьте, Василий Петрович, готовьте... Правым флангом ударим по танковой группе немцев, левым атакуем артиллерию и ее пехотное прикрытие...
       ... Ночь выдалась теплая, безветренная. Ущербленная луна временами проглядывала через прорехи лохматых облаков, серебрила росистую траву и листву деревьев, потом снова пряталась, и тогда хмурая темнота глыбою наваливалась на землю, давила.
       На буграх за лугом и балкой чернела дубовая роща. За ней (об этом знал Шабуров из карты) шла дорога на Михайлово, Котельву, Опошню, Полтаву. В роще, по данным разведки и по личному наблюдению в ходе длившегося весь день боя, стояли "тигры" и "Фердинанды".
       Медленно наступала полночь. Фиолетовые, красные, зеленые гривы ракет непрерывно развевались над притихшей рощей, будто сказочные радуги играли в ночи над волшебным местом. Красиво, тревожно, загадочно.
       "Что там думает враг, какие готовит сюрпризы? - в мыслях тревожился Шабуров, проверяя готовность подразделений к бою, уточняя сигналы связи и организуя взаимодействие. - Враг опытен, коварен, силен..."
       Артиллеристов застал в брошенном немцами обширном блиндаже. Посвечивая фонариками и не замечая вошедшего к ним Шабурова, они рассматривали групповую фотокарточку в руках ефрейтора Федотова, рослого широкоплечего парня со смуглым красивым лицом и черными глазами.
       - ... Вот эта самая, - продолжая объяснение, показал Федотов на одну из восьми девушек на фотографии. Шабуров осторожно заглянул через плечо ефрейтора. Девушка сидела во втором ряду и второй слева. В беленькой блузочке. Руки скрестила на коленях и глядела вдаль шустрыми серыми глазами. Совсем еще юное круглое личико с ямочками на щеках и со вздернутым носиком сияло от радости. Русые косы переброшены через узкие плечи на едва обозначенную грудь и украшены белыми шелковыми бантиками. - Зовут ее Шурой, а по фамилии - Солодун. Был я зимою тридцать восьмого года в Ахтырке, у родственников, попал на вечер в педагогическую школу, там и познакомился с ней. Она ведь сама из Котельвы, хахлушечка. Придем в Котельву, переверну все вверх дном, разыщу мою любимую Шурочку...
       - Да ее, небось, немцы в Германию угнали, - сказал один из товарищей. Федотов вздрогнул, как под ударом палки, расширил глаза и вздохнул.
       - Если угнали, в Германию схожу за ней, разыщу. У нее было много подруг, они расскажут мне, где есть Шура. Был я с нею в комнате номер три четвертого гуртожитка Ахтырской педагогической школы, со всеми подругами она меня поперезнакомила. А потом еще познакомила с Шурой Криницкой. Это из Котельвы девушка. Пела она, Криницкая, лучше актрисы...
       - И ее, наверное, немцы загубили, - сказал кто-то. - У них же "тигры", "Фердинанды"...
       - Да что "тигры"? - пряча фотокарточку, возразил Федотов. - У меня сейчас так растревожилось и обозлилось сердце, что я готов на льва броситься... Не поверите, брошусь! Как вы думаете? - спросил он, обернувшись назад, и смутился, увидев Шабурова: - Простите, товарищ начальник, про любовь вспомнили, помечтали... Бой ведь предстоит...
       - Это хорошо, друзья, очень хорошо, что вы любите и мечтаете о любимых, - сказал Шабуров задушевным голосом, и все заволновались, будто отец родной или мать оказались рядом, благословили на подвиг. - Все прошлые бои и бой предстоящий для нас, друзья, есть сплошной бой за отвоевание счастья и любви для всех советских людей. Через полчаса пойдем, готовьтесь, ничего не забудете...
       Федотов догнал Шабурова, зашагал рядом.
       - Разрешите доложить? Меня назначили к вам связным...
       - Да, да, конечно, - тихо ответил Шабуров, занятый нахлынувшими думами о жене Соне и детях, - Жене и Юре, о всем мире радости, отодвинутом войной далеко-далеко, но живущем в боли и страданиях сердца, в надежде, желаниях, мечте. - Скажите, Федотов, если не секрет, вы объяснились в любви девушке с русыми косичками?
       - Разговаривали, - вздохнул Федотов. Некоторое время они шагали молча, потом Федотов прерывающимся голосом сказал: - Можно попросить Вас о тайном деле?
       - Можно. - Шабуров остановился у дерева, слушая Федотова.
       - Сердце у меня слишком тревожится, - продолжал Федотов, вынув фотокарточку и поцеловав ее. - Поберегите, пожалуйста, на всякий случай...
       - Смерть не выбирает, дорогой товарищ...
       - Нет, нет, у вас карточке будет безопаснее, - с какой-то пламенной убежденностью в голосе настаивал Федотов: - Вам не надо делать того, что обязан и должен солдат... Если же я останусь жив, тогда вернете... Пожалуйста.
       Шабуров взял завернутую в платочек карточку, бережно положил в полевую сумку среди бумаг.
       ... Через некоторое время Гвоздев подошел к Шабурову, сидевшему прислоненным спиною к дубу. Покашлял, но начальник штаба не отзывался. Тогда Гвоздев слегка шевельнул его за плечо:
       - Задремали, Василий Петрович?
       - Пожалуй, нет, Василий Савельевич. - О войне задумался, о людских дорогах, о перекрестке этих дорог, о судьбах. Выберем, возможно, время, поговорим. Потом, не сейчас...
       - Да, Василий Петрович, поговорим когда-нибудь, если останемся живы. А теперь наступает "Час", пора. - Он помог Шабурову встать, обнял его и поцеловал: - Простимся, на всякий случай. Увидимся ли мы утром, не знаем... Да, не забыть бы, дайте-ка мне копии записок со всеми вариантами боя. Те, что вы разработали. Ведь вам придется с правофланговой группой действовать, мне - на левом фланге. Станет одному из нас трудно, немедленно надо посылать нужный вариант боя... Взаимодействие поможет нам победить... Берите с собою Лешова, в помощь Федотову. Возможно, если успеет Шахтарин из штаба полка вернуться, пришлю и его. Эти не струсят, не подведут...
       ... По росистой траве солдаты бесшумно катили противотанковые орудия, несли на плечах бронебойки.
       Командир взвода противотанковых ружей, светловолосый любимец полка лейтенант Бублеев шагал рядом с Шабуровым в ядре. Позади и на флангах двигались автоматчики, разведчики ушли вперед.
       Облака совершенно затянули небо. Темнота казалась еще более густой, так как погасли радуги над рощей, потянуло оттуда особо прохладой дубового леса.
       - Может быть, немцы ушли? - с надеждой в шепоте спросил Бублеев. - Ни звука, ни шороха...
       - Нет, Василий Иссидорович, нет, - возразил Шабуров. - Они просто учуяли опасность, притаились...
       - Как же нас учуять можно, если кошками подкрались, никто даже не кашлянул...
       - Это верно. Но позади, послушайте, музыка играет...
       На лугу, точно коростель, с характерным писком скрипела катушка телефонного кабеля.
       - Голову бы им пробить! - прошептал Бублеев.
       - Не в нашей власти, - возразил Шабуров. - Просил я Игната Кузьмича Чукова заставить полковых связистов брать провод без катушки, с мотка. Выругал, трусом назвал. Вот и они тянут к нам свою "нитку", немцев скрипением предупреждают...
       - Разрешите, пошлю солдата, чтобы остановить, - сказал Бублеев. Но в это время в роще лязгнуло, брызнул оттуда грохочущий ослепительный огонь. Оглянувшись, Шабуров увидел на лугу звездчатые красные всплески снарядов, черную фигурку человека, ткнувшегося носом через катушку. Два других связиста кувырком катились в водомоине.
       Потом все стихло, померкло.
       - Так вот и погибли напрасно, - прошептал Бублеев, продолжавший вместе с Шабуровым всматриваться в темноту, где недавно скрипела коростелем катушка, теперь царила мертвая тишина.
       - Нас немцы не замечают, - прошептал Шабуров, едва различая стоявшие почти рядом орудия в кустах, притаившихся у колес и станин артиллеристов, лежавших по гребню вала бронебойщиков и автоматчиков. - Чего это медлит чемодановская группа? Сейчас бы в самый раз ударить...
       Вскоре засветилось слева, долетели оттуда басистые взрывы противотанковых гранат, частая трескотня автоматов. С минуту дубовая роща молчала. Видимо, немцы испытывали, есть ли перед ними русские или все они навалились в лоб на Чемодановку.
       Тишина в засаде обманула их. Послышались немецкие команды, лязгнули гусеницы танков, заурчали моторы самоходок, разворачивающихся на Чемодановку. Загрохотало из рощи. Целая река светящихся всеми цветами пуль и снарядов устремилась широким половодьем на Чемодановку. Там запылали постройки, закричали люди.
       Вскоре начали бить по селу и немецкие минометы из-за бугра. Немцы, видимо, торжествовали, что им удалось заманить советских солдат в огневой мешок, били туда, не жалея снарядов и мин.
       - Потерпи, Бублеев, потерпи, - сдерживал его Шабуров. - Еще успеем...
       - Чего терпеть? - горячился Бублеев. - Немцы весь огонь двинули на Чемодановку. Не ожидают нас...
       - Весь или нет, мы не знаем, но без моего приказа огня не открывать. Идите к бронебойщикам, ждите сигнала!
       Все огневые средства заговорили сразу, едва успела выпущенная Шабуровым красная ракета взвиться и полететь в сторону рощи. Через какое-то мгновение солдаты ворвались в лес, оглашая его раскатами "ура".
       Заполыхали машины и бочки с бензином, штабеля сена и склады. При свете пожара Шабуров отчетливо видел солдат, вступивших в рукопашный бой с немцами, прыгавших в траншеи и блиндажи. Широкие косматые тени метались по деревьям.
       Неожиданно послышался гул моторов справа. Скрытые до этого в засаде за штабелями дров, оттуда вырвались танки, скатились по склону в лощину и начали бить по группе Шабурова с тыла. Другая группа танков прорвалась в лоб, утюжа автоматчиков в траншее и стреляя из орудий.
       - Вот теперь, Бублеев, орудуй! - подбежал к нему Шабуров в крылатой плащ-палатке, без пилотки и каски, сорванных взрывной волной. - Держись с фронта, артиллеристы сейчас подсыпят огоньку. Связные, за мной!
       Черный немецкий танк, плеская огнем, громыхнул наперерез, будто хотел не допустить Шабурова к растерявшимся артиллеристам.
       - Ложи-и-ись! - закричал Шабуров, размахнувшись гранатой и бросив ее в танк. Он сам упал, упали связные. От взрыва дрогнула земля, танк закружился на одной гусенице. Шабуров пробежал мимо него, закричал на артиллеристов: - Почему не стреляете?!
       - Так ведь там наши люди, - воскликнул сержант Бирюков.
       - Они в траншеях врага, не опасно. Бронебойными, по танкам и самоходкам врага!
       Артиллеристы шустро развернули орудия, но огромный танк, вырвавшись из-под стога сена, которым был искусно замаскирован, бросился к орудию.
       - Вжжи-и-ив! - проголосила болванка, артиллеристы инстинктивно пригнулись за щиток. Бирюков самолично сунул снаряд, щелкнул замком, но выстрелить не успел: связной Федотов кубарем покатился под гусеницы танка.
       Танк запылал в десяти шагах от орудия, вспыхнула трава, огонь лизнул одежду погибшего Федотова.
       - Лешов, вынести Федотова из огня! - командовал Шабуров, забыв о своей собственной жизни. - Лейтенант Никишин, орудие на правый фланг, осколочным по резервам немцев. Обнаглели, сволочи, бегут. А вы чего уробели? За мной! - он выхватил пистолет, бросился на фашистов.
       Залегшие было цепи солдат встали, ринулись. Они обогнали Шабурова. Сквозь визг шрапнели орудия Никишина, Шабуров слышал звон касок, стон и вопли. Он видел, солдаты душили друг друга, били кулаками и прикладами, били касками. Никто не берег себя, не щадил врага.
       - Помогите, товарищ начальник! - услышал Шабуров голос Шахтарина, бросился туда. Наткнулся на самоходное орудие, брошенное немцами. Возле гусеницы рослый немец душил Ваню Шахтарина.
       - Хенде хох! - закричал Шабуров, нацелившись в немца. На том была высокая десантная фуражка с "птичкой". Вскочил, бешено глянул на Шабурова вытаращенными глазами, ударил его в пах ногой, побежал. - Не уйдешь, фашистская морда! - не чувствуя вгорячах боли, закричал Шабуров, выстрелил.
       Немец зашатался, спрятался за дерево, выстрелил из пистолета по Шабурову. Пуля прорвала плащ-палатку. Шахтарин тем временем пополз сбоку, чтобы снять фашиста очередью из автомата, который он, наконец, отыскал возле орудия. Но помощь его оказалась уже не нужной: Шабуров, презирая смерть, рванулся к дереву, выстрелил в фашиста в упор, и тот осел навсегда...
       - Как чувствуешь себя? - спросил Шабуров у подбежавшего Шахтарина.
       - Помял он мне шею, но я исправен, - бойко ответил Шахтарин. - Только вот немцев очень много здесь, другие еще бегут. Вот эта падаль, - толкнул он убитого ногой, - сигналами вызывал подмогу. Вот тут я с ним и схватился, а он меня хотел взять в плен...
       - Вызывай ко мне Лешова, потом обыщи убитого. Видать, нацист, хотя и молодой.
       Когда Лешов подбежал, Шабуров сказал:
       - Вот тебе, Лешов, бумага для Гвоздева. Кроме того, на всякий случай, словами скажешь командиру батальона, пусть без промедления выполняет вариант боя номер два... Бегом, на левый фланг!
       Вариант номер два предусматривал удар по немцам с фланга и тыла в районе рощи севернее Чемодановки. Гвоздев начал этот удар минут через сорок, а через час все уже было кончено: узел сопротивления разгромлен.
       Захватив в свои руки ключ к дороге на Котельву и Опошню, батальон немедленно двинулся преследовать врага.
       Бледный рассвет ложился на поля и перелески. Таяли туманы, все яснее обозначилось орудие, на лафете которого артиллеристы везли, покрытый знаменем, труп Федотова.
       Его похоронили в Ивановке, сходу занятой батальоном Гвоздева. Потом прогрызли боями всю немецкую оборону до взгорья перед селом Михайлово. 26 августа выгнали немцев из этого села, вышли на широкий грейдер к Котельве.
       - С кем же это пришлось мне драться на дуэли? - спросил Шабуров у Шахтарина. - Обыскал его?
       - Так точно! Вот документы этого фрица и карточка, - подал Шахтарин все это, завернутое в газету.
       - Э-э-э, да это не фриц, - усмехнулся Шабуров. - Это Ганс Швейнель из Нюрнберга. Вот его личная марка  1246... Положим в сумку. Возможно, когда мир наступит, кто-либо поинтересуется судьбой Ганса Швейнеля, погибшего под Чемодановкой.
       ............................................................................................
       К полудню 28 августа 1943 года, пробираясь через джунгли трехметровой кукурузы и подсолнухов, передовые роты полка вышли на линию километром восточнее Котельвы.
       Выслав разведку, Гвоздев с Шабуровым взобрались на гигантский омет соломы, с которого Котельва была видна, как на ладони. Там и сям горели постройки, черно-синие тучи дыма плыли над садами и огородами, на улицах с грохотом рвались снаряды, вздымая фонтаны земли, досок, мусора.
       Немецкие батареи отвечали из гущи сплошных садов и рощ, из полуразрушенных каменных зданий, из-за деревьев над канавой северной окраины села.
       Какая-то пушка старательно целилась по омету. Видимо, иссякли зажигательные и осколочные снаряды, не было бризантных гранат, потому что жужжали, шматуя землю, болванки. Одна из них хватила угол омета, солома задымилась, но не вспыхнула.
       - Согнал бы нас отсюда огонь, - покашливая, сказал Гвоздев, кивнул в сторону дымка. - А мы еще не все на карту нанесли.
       - Поэтому, наверное, болванка смилостивилась, мимо скользнула, - усмехнулся Шабуров. Лицо Гвоздева - и без того смуглое - настолько густо покрылось копотью и пылью, что он совсем походил на негра. Вот только нос не такой, дубиночкой. - Надо же нам закончить командирскую разведку наблюдением?
       - А как же. Конечно, надо. Я вот уже и сейчас склоняюсь думать, что с востока на Котельву бить не следует, лучше с севера...
       - Я в этом убежден, Василий Савельевич, - ответил Шабуров. Он махнул при этом рукавом по лицу, размазал пыль с потом и стал походить на клоуна в маске. Даже Гвоздев рассмеялся, сверкнул металлический зуб под вспухшей губой. Шабуров сделал вид, что не заметил этого, продолжал свое: - И, знаете, почему убежден? Огневые средства у немцев на севере Котельвы слабее, да и дорога туда подходящая. Проберемся через балку и сунем фашистам кулак в морду, а?
       - Давайте продумаем, - подвинулся Гвоздев поближе, склонился над картой рядом с Шабуровым. Их лица были так близко друг к другу, что небритая бородка командира щекотала щеку начальника штаба, и тот поеживался, объясняя свой план предстоящего ночного боя.
       - На этом я согласен, согласен. С севера и ударим. Только вы, Василий Петрович, с разведчиками поговорите...
       - Непременно поговорю, непременно. Но и самим еще надо полежать, до темноты. Надо вжиться в ориентиры, чтобы ощущать их чутьем. Для ночного боя это очень важно.
       Быстро темнело, из лощины с речонкой поплыли туманы. Мутно-красным светом маячили сквозь дым и туман костры котельвийских пожаров. Вдруг севернее Котельвы в небе бледными огнями закачались гирлянды ракет, сброшенных немецкими самолетами над Ахтыркой, потом розовые сполохи отразились в облаках, докатился отдаленный гром тяжких взрывов авиабомб: вышибленные из города 25 августа, немецкие самолеты донимали его бомбежками.
       - Давай двигать, - Гвоздев вытянул ноги и скользнул вниз с омета, как все мы катались в детстве и с ометов и снежных сугробов. Шабуров скользнул вслед за командиром.
       Кругом были высокие густые подсолнухи с черными плешинами окопных брустверов среди них. Шершавые листья остыли, покрылись росой, неспелые широкие "корзины" с бахромой цветов по ободку источали аромат травы и меда - запахи природы и человеческого труда.
       Немцы не догадывались о значении этих подсолнечных джунглей для боя, повторяли ошибку генерала Куропаткина в русско-японской войне: он тогда не уничтожил маньчжурский гаолян перед позициями русских и помог японцам внезапно напасть на них из зарослей гаоляна. Через тридцать восемь лет русские на полях Украины скрытно пробирались по джунглям подсолнечных и кукурузных посевов и громили внезапно фашистские узлы сопротивления. Степные бои превращались по тактическим приемам в бои на пересеченной местности. Шабуров с Гвоздевым, воевавшие перед тем в болотистых лесах Северо-Запада, сразу это заметили, воспользовались.
       Трудно было двигаться пехоте в густых зарослях кукурузы и подсолнуха. Еще труднее тащить орудия через трясину и речку, нести на спинах минометные трубы и опорные плиты, боеприпасы и бронебойки.
       Но труднее всего - сохранять в ночи тишину: стебли подсолнухов, ломаясь, хлопали пистолетными выстрелами, кукурузная листва шумела, будто камыш в бурную погоду.
       - Пропадем, Василий Савельевич, как связисты на Чемодановском лугу, - предупредил Шабуров. - Остановите батальон, подумаем...
       Саперы получили задание прорезать коридор в посевах подсолнуха и кукурузы. Взвод автоматчиков с ножами помогал саперам устраивать "просеку". Длинной колонной по четыре человека в ряду вытянулись подразделения. Никто не имел права ломать подсолнухи или стебли кукурузы, не имел права уклоняться за границы просеки и лезть напролом по посевам.
       Трудно, утомительно, даже боязно, что так растянулись. Но тишина постепенно успокоила всех, обманула врага. Часам к двум ночи головной взвод и разведчики вышли из кукурузы, подкрались к старинному рву на северной окраине Котельвы, залегли под деревьями у изгороди.
       Немцев здесь не было, хотя оставленные ими мины, патроны, недокуренные сигареты и даже котелки с остывшим кофе подтверждали, что они недавно были здесь, поспешно отошли.
       Шабуров лично осмотрел рубеж накапливания, потом отошел с Гвоздевым в сторонку, чтобы другие не слышали.
       - Немцы решили нас обмануть, Василий Савельевич. Обстреляли бы они нас еще в кукурузе, да не услышали. Теперь вот внезапно заметили, поспешно отступили и бежали. Надеются, что мы с размаху двинемся вглубь села, попадем в засаду...
       Постояли немного, прислушиваясь, потом легли на землю. Припали ухом.
       - Моторы воркуют, - сказал Шабуров.
       - Мне тоже слышится, - подтвердил Гвоздев. - Наверное, танки...
       - Стоят где-то, нас ждут. Потом газанут в лоб нам или в бок...
       - Зде-е-есь? - невольно поежился Гвоздев.
       - Здесь им не выгодно, в глубине ударят... Давайте-ка мы форсировать события, Василий Савельевич. Завяжем бой, соседи скорее подойдут, ориентир получат. Ведь, наверное, блудят в этих джунглях...
       - Рискованно, - усомнился Гвоздев. - В Котельве не менее дивизии немцев. Не лезть же нам на них одним своим батальоном?
       - Нужно лезть, Василий Савельевич, нужно. Пока подойдут соседи, мы всполошим немцев, спутаем их планы и расчеты, выявим огневую систему...
       Гвоздев посопел, покряхтел, обдумывая. Но так как Шабуров молчал, ожидая командирского решения, а решать было надо, Гвоздев подвинулся к нему вплотную, зашептал торопливо, горячо:
       - Если уж лезть нужно, пока нас немцы здесь огнем не накрыли, то немедленно посылайте связных к соседям... Кроме того, надо боевой порядок построить как-нибудь иначе. Как вы считаете, если двинем со взводом разведки две батальонных противотанковых пушки?
       - Мало. Надо прибавить две дивизионных. Пусть они движутся вслед за разведкой. Прикроем их автоматчиками, пулеметами. Двинем гранатометчиков по обеим сторонам улицы...
       - Тогда уж бронебойщиков поближе к голове колонны?
       - Конечно, Василий Савельевич. Но надо и цепи выслать на фланги, для прочесывания домов, садов, огородов, построек. Туда надо бросить по несколько бронебоек, гранатометчиков послать...
       Через несколько минут боевой порядок, построенный так, что голова его оказалась до предела насыщенной противотанковыми средствами, медленно и осторожно двинулся в глубину улицы.
       На флангах, широко раскинув крылья за дома и в сады, двигались, все осматривая и проверяя, цепи автоматчиков.
       Рота второго эшелона продвигалась в двух сотнях метров позади, развернув свои огневые средства и разведку на флангах, чтобы обезопасить батальон от внезапных фланговых атак противника или, в случае нужды, расширить полосу продвижения по занятой противником Котельве.
       Метров триста продвигались в абсолютной тишине. И вдруг затрещало со всех сторон, загремело. Со свистом и визгом понеслись пули, грохнули гранаты.
       Прорезав предрассветную темноту, зашипели ракеты, заметались тени. Из переулка, взревев моторами, выползли два танка. Уверенные в безнаказанности и совершенно не поняв особенности боевого порядка советского батальона, танки стали нагло разворачиваться на виду. На какое-то мгновение они подставили свои борты с белыми крестами, и сейчас же грохнул оглушительный залп пушек. Качнулась земля, с треском вылетели окна ближних домов. Танки запылали, к ним бросились разведчики.
       Из горящих машин моментально были выброшены оглушенные танкисты и награбленные ими вещи: полосатые халаты и пижамы, дамские рейтузы и детские распашонки.
       Капитан Станкевич выхватил из рук рыжего немецкого верзилы красивый бельгийский пистолет системы "Вальтер", когда тот уже приставил дуло его к своему виску.
       Пленного, который оказался одним из руководителей нацистского "югенд-бунд", Шабуров немедленно опросил. Важные сведения сообщили по радио в штаб дивизии, соседям.
       ... Сбивая заслоны и ликвидируя засады, батальон врезался в боевые порядки врага и продвинулся почти до церкви в центре Котельвы.
       К этому времени правый сосед успел выровняться, шел почти в плечо с батальоном Гвоздева, а левый, 27-й полк, продолжал сосредотачиваться у древнего северного рва, собирая заблудившиеся в подсолнухах и кукурузе подразделения.
       Немцы воспользовались отставанием прикрытия, охватили левый фланг батальона Гвоздева, направили острие своих контратак за спину всего 22-го полка, поставили его в тяжелое положение, а всю дивизию вовлекли в затяжные уличные бои.
       - Говорил, не надо спешить, - заворчал Гвоздев. - Окружат, не выберешься...
       - Наша задача немца выгнать, а не самим выбираться, - сердито возразил Шабуров.
       - Да, но ведь нас окружают...
       - Да черт с ними, пусть окружают. Отдавайте приказ на круговую оборону. С правым соседом я свяжусь по радио, проинформирую. С левым тоже свяжусь... Впрочем, с левым соседом надо установить живую связь...
       - Как это живую?! - насторожился Гвоздев, вслушиваясь в трескотню автоматов, в урчание пулеметов. В воздухе метался сплошной визг металла, оглушительно хлопали разрывные пули, рассыпаясь в ветвях деревьев яркими брызгами огня.
       - Ложитесь за фундамент, поговорим, - крикнул Шабуров, подвинулся поближе к рации, освободил место для командира. - Предлагаю послать роту лейтенанта Батраченко. Поручим ей пробуравить фашистские боевые порядки по диагонали от нас до самого 27-го полка. По этому "коридору" хлынут к нам подразделения левого соседа. Мы вместе с ними расширим занимаемую нами территорию, потом наш батальон продолжит наступление на юг, левый сосед развернет, как и ему положено, фронт на юго-восток...
       - Ну что ж, другого выхода нету, - сказал Гвоздев. - Вызывайте Батраченко.
       ... Лейтенант Батраченко, маленький веснушчатый человек в широкой пехотинской фуражке с алым околышем, в ботинках и серых гамашах вместо обмоток, очень растерялся перед таким опасным заданием. Даже голос его ослабел и задрожал, походка стала неверной, подпрыгивающей.
       Но приказ есть приказ. Рота двинулась с боем через боевые порядки врага. Маневр оказался настолько дерзким и неожиданным, что фашисты бросали технику, боеприпасы, раненых, убегали, кто как мог, по садам и рощам. В ряде мест завязалась перестрелка немецких подразделений друг с другом, а тут еще вызванная немецким командованием авиация, сбитая с толку действиями роты Батраченко и ложными сигналами советских разведчиков, основательно пробомбила немецкие же позиции.
       Через полтора часа левый сосед выровнялся с батальоном Гвоздева, успешно начал развивать наступление в своей полосе, а Батраченко явился на доклад к Гвоздеву таким радостным и сияющим, каким никто в полку до этого случая не видел его.
       - А ведь прав Суворов, что страх надо лечить опасностью и доверием, - заметил Гвоздев, выслушав рапорт лейтенанта и пожав ему руку в знак благодарности.
       - Совершенно точно! - улыбаясь во весь рот и уже не шарахаясь в сторону при каждом взрыве мины или снаряда, сказал Батраченко. На скуластом его лице, в густых рыжих веснушках и в широко раскрывшихся глазах светилась почти детская радость, что и он может совершать героические поступки. - Я уже и сам в бою подумал, что боязнь - не основание для плохого действия: ты бойся и знай страх, но дело выполняй отлично...
       ... А бои продолжались. Многочисленными контратаками немцам не удалось вытеснить русских из Котельвы. Но грубые ошибки начальника штаба дивизии подполковника Некрасова, чернобрового круглолицего щеголя и Дон-Жуана, истратившего свое внимание на волокиту за рыжеволосой связисткой и не сумевшего скоординировать действия полков в самом начале боя, замедлили темпы штурма. Вовлекли дивизию в затяжные уличные бои: к исходу ночи было очищено от немцев не более половины огромного села.
       Наступило безоблачное утро, чему никто не обрадовался: к плотному огню немецких минометов и артиллерии прибавилась еще непрерывная бомбежка с воздуха. В Котельве разгорелся настоящий ад. Звенело битое стекло, осыпалась штукатурка, пульсировали и плясали на домах железные кровли, а от прямых попаданий снарядов взлетали на воздух дома.
       Бушевали пожары. Все заволокло дымом и пылью разрушения. На зубах хрустел песок. Красно-серая пудра пыли лежала на лицах людей, на оружии, на одежде. И стоило кому пошевелиться или взмахнуть рукой, бросая гранату, над ним вставало густое облако пыли, как над курицей после "купанья" жарким полуднем и встряхивания крыльями.
       К обеду появились части немецких лучших танковых дивизий "Великая Германия", "Мертвая голова", 7-й и 2-й. Все это отпетые головорезы, связавшие свою судьбу и свои дороги с судьбой Адольфа Гитлера и фашистской третьей империи. Это значило, что немецкое командование решило всеми мерами держаться в Котельве, закрывая дорогу на Полтаву.
       Наступило 1-е сентября 1943 года, кипели бои за каждый дом или сарай, за каждую воронку от снаряда или канаву, за каждый метр траншеи. Батальоны не шли, ползли и грызли немецкую оборону.
       Неутомимые агитаторы политической части пробрались в полдень в боевые порядки с газетами. Солдаты и офицеры недоумевали сообщению Совинформбюро о том, что Котельва освобождена 29 августа 1943 года.
       - Кто же написал эту неправду?! - возмущался Шабуров.
       - Кто же написал эту неправду?! - возмущались тысячи покрытых гарью бушующего сражения людей, оглохших от взрывов, израненных и злых на врага, стоявшего перед ними и на лжеца, писавшего неправду в тот самый момент, когда немцы начали свои бешеные контратаки танками и танками, без конца танками. Казалось, что танков здесь больше, чем людей. Их били гранатами, почти не целясь, так как они выползали из-за строений и стреляли в упор, их били ампулометами, жгли бутылками с горючей смесью, расстреливали из орудий. Творилось невообразимое, шло великое единоборство русского духа с немецкой броней, украшенной паукообразными свастиками.
       К вечеру немцы протрезвились, попятились, охватили боевые порядки русских широкой стальной подковой танков. Концы подковы обращены на север, пространство между ними горело адским огнем термитных снарядов. Такова была правда...
       Ночью стало известно, что хвастливый штаб 27-го полка неправильно проинформировал дивизию о занятии им Котельвы в первую же ночь боя, а легковерный Дон Жуан Некрасов, не разобравшись в обстановке, ложно проинформировал Армию. В результате всего этого 29 августа СОВИНФОРМБЮРО сообщило о занятии нашими войсками Котельвы, хотя в это время шли еще там ожесточенные бои в центре села, полки дивизии находились в железной подкове немецких танков, выполнявших строгий приказ Гитлера окружить и уничтожить дивизию генерал-майора Стенина или Богданова в Котельве.
       Повторилось уже имевшее однажды явление, когда на Северо-Западном фронте в марте 1943 года 27-й полк донес о занятии им деревни Козлово на берегу Редьи, хотя там и близко не была нога 27-го полка. Просто складывался стиль очковтирательства и желания приобретать славу, загребая жар чужими руками: услышав гром боя в глубине Котельвы и надеясь, что 22-й полк очистит Котельву от немцев, штабники 27-го настрочили реляцию еще из кукурузы на подступах к Котельве, где собирали растерявшиеся по зарослям батальоны, нарочным послали в штаб дивизии...
       ... 2 сентября с самолетов и специальными снарядами и минами немцы разбросали листовки над боевыми порядками 8-й дивизии. На листовках была схема расположения наших войск, охваченных немецкими танками. Текст листовки ультимативно требовал безоговорочной сдачи в плен, иначе танки раздавят все живое своими гусеницами, разнесут огнем орудий. Угрожалось применить новый минобросательный аппарат.
       - Деточки, деточки-и-и! - кричала, проникшая в боевые порядки, женщина с распущенными косами, босиком, в белоснежном одеянии. Немцы почему-то прекратили в этот час стрельбу, голос женщины слышался далеко, царапал сердца людей. - Деточки-и-и, сдавайтесь в плен или уходите, пока есть небольшая дорога на север. Уходи-и-ите-е, уходи-и-ите-е, деточки! Котельва есть село роковой судьбы. Никому из советских не суждено продвинуться дальше, не суждено. Двенадцатого августа здесь были войска генерала Трофименко, танкисты генерала Кравченко. Поглядите, сожжены триста танков, трупами гвардейцев усыпаны сады, огороды, улицы. Уходи-и-ите, деточки, уходите на север или сдавайтесь в плен, чтобы не плакали над вашими трупами невесты и жены, матери и сестры. Уходите-е-е!
       Женщина отстреливалась, прячась в траншее и продолжала кричать, пока Шахтарин захватил ее шею арканом из полевого телефонного провода, бойцы потащили ее, взяли в плен.
       Шабуров был у рации, когда ввели в подвал еле живую женщину в белом саване, загримированную под старуху. Бросились в глаза ее упругие плечи, красивые молодые ноги.
       - Вызвать химика! - приказал Шабуров. - Пусть снимет грим с этого ангела, потом поговорим с ней... Село роковой судьбы! (Шабуров только что разговаривал со штабом танкового корпуса и 5-й дивизии, начавших обход немецких танков под Котельвой, чтобы взять их в кольцо, почему и был в особом подъеме)... Замаскировалась. Обыщите ее!
       Женщина вскрикнула, как всегда бывает при неожиданных встречах с нежелательными и опасными людьми, выхватила из-за пазухи револьвер, вскинула его, но выстрелить в Шабурова не успела: Шахтарин резанул ее в грудь очередью из автомата.
       Химик снял грим с убитой, Шабуров растревожено смотрел в ее побледневшее лицо, в потухшие глаза. В памяти встали картины прошлого: Воронежский университет, Зоя Петрова и спор с ней о поведении студентки Веры Герасимовой, которая из-за повышенной стипендии в октябре 1930 года оклеветала и предала учителя немецкого языка Автократова.
       "И вот она, Вера Герасимова, лежит мертвая, - неслись в мозгу Шабурова мысли. - Начав предательством и клеветой против учителя из-за обещания ей за это лишних полсотни рублей стипендии каким-то негодяем, она закончила изменой целой Родине. Верно сказано у Льва Толстого, что коготок завяз, всей птичке пропасть".
       - Заройте ее! - хрипло сказал Шабуров. А когда понесли женщину из подвала, шепнул химику: - Всю материю проявить, ладони рук... Мне кажется, она имеет удостоверение...
       Шабуров не знал еще, что Вера Герасимова бежала от самого Воронежа с полковником фон Драпке в надежде скрыться в Германии. Что она бежала в одних аэросанях, а вторые, груженые золотом и бархатом, следовали позади, охраняемые учительницей Журавец и ее любовником, немецким майором Доберманом. Под Старым Осколом советские мины разбили тогда, в феврале 1943 года, вторые аэросани. Погиб майор Доберман, пристроилась в отдел народного образования хамелеонка Журавец в пуховой шапочке и белой меховой жакетке, а вот эта, Вера, шла по дороге предательства напрямик, добралась до Котельвы вместе со своим полковником фон Драпке, выполняла задание немецкой разведки и "психологической" службы.
       Здесь, на Котельвинском перекрестке дорог, она встретилась с Шабуровым через тринадцать с лишним лет. Он узнал ее, она погибла, желая смерти человеку, безмерно преданному Родине и чести.
       - Вот, готово! - подал химик Шабурову обшлаг белого шелкового рукава. - Я по-немецки не понимаю, сами прочтете...
       На обшлаге, оказывается, была напечатана особыми красками инструкция для шпионок-психологичек, руководимых полковником фон Драпке. В их задачу входило не только собирать сведения о советских войсках, но и психологически готовить их поражение, вызывая панику среди солдат и офицеров воплями и ложными слухами. В крайнем случае "психологички" обязаны были действовать в открытую, жертвовать собой. Такой крайний случай наступил: немецкие танки подковой сжали гвардейцев в Котельве, советские танки по широкому кругу начали окружать немцев. Вопрос стоял в том, чей дух окажется крепче. Немцы не выдержали, прибегли к крайностям, пустили своих "психологичек" для действия в открытую, сбросив ночью на парашютах или пропустив их через свои боевые порядки.
       Истекал срок ультиматума, а бои становились ожесточеннее. Батальон Гвоздева продвинулся за пятнадцать часов боя еще метров на двести. От его КП было 150 километров до освобожденного уже Харькова, 60 километров до подлежащей освобождению Полтавы, 30 километров до освобожденной Ахтырки.
       - Сколько же, братцы, потребуется нам времени до Полтавы, если будем наступать такими темпами? - спросил командир взвода связи, Блинов, развертывая рацию в траншее, где собрались Шабуров с Гвоздевым и еще какой-то незнакомый командир из соседнего батальона. - Черепахи, кажется, быстрее ходят...
       - Были бы ноги, дойдем, - сердито возразил Шабуров, что-то нанося на карту, временами выглядывая из траншеи и всматриваясь под свист пуль в задымленную и заваленную хламом и глудками вывороченной взрывами земли улицу. - Не нравится мне вон тот длинный каменный амбар. Поглядите, огонь плескает из-за крыши. Миномет пристроен...
       Шабуров не договорил, так его подбросило на бруствер, в ушах зазвенело, и звуки стали казаться какими-то слабыми, далекими.
       Опомнившись, он увидел раненого, ползавшего в крови автоматчика. Второй солдат сидел и недвижно глядел перед собою ополоумевшими от контузии глазами. Комбат Гвоздев припал грудью к стенке траншеи, по губам и щеке лилась кровь. Блинов лежал у рации и как-то странно улыбался Шабурову, будто хотел сказать: "Еще бы вот немного и пошел в землю, не на Полтаву".
       "Чего же он?! - в ужасе подумал Шабуров, так как видел отрезанную миной по самый живот левую ногу Блинова. Не было еще крови, один серый кочковатый эллипс мяса с остряками кости посредине. - Неужели не чувствует боли или так силен волей, пренебрегает случившимся?"
       Блинов уловил смятенный взгляд Шабурова или, может быть, боль почувствовал, покосился на свою ногу. Бледность мгновенно залила его лицо, глаза вытаращились, закричал мучительно-надрывным голосом:
       - Где моя нога?! Куда ее дели?!
       ... Через час после эвакуации Блинова и Гвоздева в госпиталь (Это было третьего сентября 1943 года) истек ультиматум, немцы впервые на Воронежском фронте начали применять в Котельве свой реактивный минобросательный аппарат. При стрельбе слышался крик обиженного ишака. Солдаты немедленно прозвали этот аппарат, бросавший огненные шары, "ишачьим скрипачом". Но, захваченный в плен и опрошенный Шабуровым, немецкий ефрейтор Ганс Фольг из 2-й танковой дивизии утверждал, что в немецкой армии этот аппарат известен под названием "Небельвельфор" и на него возлагаются большие надежды, особенно если потребуется применить газовые атаки и "люкс-мины" с желтой полоской на тонкостенном стальном корпусе.
       В карманах ефрейтора оказалась "солдатская книжка", различные почтовые бланки и фотокарточки, письма, которые он привез из Германии от украинских девушек, томившихся в лагерях. Ганс Фольг уверял, что он "ист фройнд руссишер", твердил слова: "Гитлер капут!" и что в Германии есть у русских друзья даже в концлагерях и тюрьмах.
       Шабуров усмехнулся такой игре слов, но Ганс Фольг начал настаивать на прочтении писем, которые он вез из Германии на Украину с опасностью, по его словам, для его собственной жизни и свободы за такой "нелегаль".
       Шабуров прочел одно из писем. Написанное карандашом и датированное 1-м августа 1943 года, письмо гласило: "Добрый день, Маруся! Передаю тоби палкий дружеский привет. Маруся! Ти знаеш куди ми попали. Ми попали в тюрьму молодих хлопцив. И так протикае несщаслива наша молода жизнь в... Янковут за решоткою. Маруся, тут зо мною В. Федоренко, бачив Попову. Муся, спасайся, як можно. Передают тоби привет А. Гапон, В. Москаленко, Т. И.
       Написав би бильше, ту водциля тако не можно.
       Досвиданя дорогая! Пофугатьтй друг И. Кулик".
       В другом письме сообщалось, что Ганна Ковпакова из Котельвы находится в "Остарбайтернлагерь" и что об этом надо сообщить ее родным...
       - Отведите его в штаб дивизии! - распорядился Шабуров. - Там с ним полнее разберутся...
       - Комм мит мир! - сказал Шахтарин, взяв пленного за плечо. - Идем со мной!
       - А с моего корпус шкура снимать? - оглядываясь на Шабурова, упирался гейфрейтор, в глазах метался страх.
       - Найн! Фюрхте дих нихт! - крикнул на него Шабуров.
       - Не будут сдирать твою кожу, не бойся! - по-русски повторил Шахтарин. - Но если побежишь, застрелю! Форштеен? Тогда я тебе по-немецки разъясняю: "Бай флухтфэрзух вирд гэшосн!"
       Ганс Фольг пошел, Шахтарин - за ним, автомат на изготовке.
       - У нас нету таких поганых ножей, чтобы снимать кожу со вшивых фашистов, - поморщился Шабуров вслед ефрейтору. - Кричит, что "Гитлер капут!" и что он является другом русских, а такую ересь несет: кожу с него будут сдирать? Наглец!
       ... Вскоре начался дождь. И он лил весь день, мешая работать авиации: фашистские "Юнкерсы" совсем не появлялись, советские "Лавочкины", потом "Илы" трижды пронеслись на бреющем полете, обстреливая немецкие танки и пехоту огнем реактивных снарядов. Где-то под пропеллерами трепыхалось фиолетовое пламя, огненные челноки со свистящим шумом мгновенно скользили над крышами домов и над развалинами, врезались в сады, рвались со страшным треском и сейчас же там возникали неугасимые пожары: от термита горело все, плавилась сталь танков.
       Шабуров разместил штаб в траншее возле фундамента одноэтажного домика с высоким крыльцом. Во дворе мычала не сдоенная корова.
       Писарь Пискунов, контуженный разрывом мины, сидел на дне траншеи и рисовал бубнового короля на плотном бланке пропуска немецкого коменданта Котельвы. Потом он встал, повернул к Шабурову свое изрытое оспой лицо с измученными бледно-синими глазами, промолвил:
       - Разрешите подоить корову, чтобы не страдала? Я умею доить...
       Возвратился Пискунов моментально. Лицо искажено от испуга или гнева, губы дрожали.
       - Там женщина лежит убитая, от нее тянется проволока к двери, а к дужке пристроена мина. Большая, если рванет, сюда достанет...
       Саперы явились быстро. Они обезвредили целый комплекс мин так поставленных, что взрыв одной из них повел бы к взрыву всех остальных, к гибели находившихся возле дома людей. Одна из мин со взрывателем натяжного действия висела на воротах коровника. Дерни ворота, начнется взрыв всех мин.
       "Значит, здесь жили немецкие саперы, - решил Шабуров. Его потянуло зайти в этот разминированный дом, посмотреть. - Какие же следы оставили они здесь, какие документы?"
       У разбитого зеркала были наклеены на стенке фотографии. Шабуров ахнул от неожиданности: среди других карточек была совершенно такая же, какую Федотов передал ему на хранение за час до своей гибели в бою. Сквозь тонкий слоек пыли глядела с фотокарточки девушка в белой блузке, с русыми косами, переброшенными через плечо на грудь.
       - Шура Солодун! - сказал Шабуров, будто могла эта девушка слышать его. - Жива ли ты, где находишься? Горькую весть могу сообщить тебе: любивший тебя человек погиб, геройской смертью погиб за счастье всех людей. Он похоронен в Ивановке...
       - Товарищ начальник, штадив зовет к аппарату! - просунув голову, крикнул Пискунов. Он прервал беседу Шабурова с незнакомой девушкой. Тот сунул карточку в сумку и, проходя мимо Пискунова, стоявшего в сенях, сказал ему:
       - Все бумаги, рассыпанные на полу и по столу, забери. Я их проверю, может быть, есть важные...
       ... Наступала ночь под 4-е сентября, шестая ночь боев за Котельву. Обе стороны, будто бы выдохшись, вдруг прекратили стрельбу и наступила такая тишина, что в ушах звенело. И не верилось, что на фронте может быть такая тишина. Небо хмурилось, залохмаченное облаками, накрапывал дождик такой мелкий, что капельки его казались невесомыми, даже не было шороха о листву садов, не стучали капельки о крыши, о шинели. Они лишь ощущались кожей рук и лица.
       "Оглохли мы от грохота, потому и не слышим шепота природы, - подумал Шабуров, пробираясь из роты в свой штаб и не слыша, а лишь ощущая кропящий дождик. - Тишина наступила. Это хорошо. Пусть хоть немного бойцы отдохнут, пусть немцы успокоятся. Знают ли они, догадываются ли они, что эта тишина для них последняя перед смертью в Котельве? Наверное, не знают. А ведь на рассвете мы обрушимся на них с фронта и с тыла. Все уже решено, даже известны нам детали: наш полк должен пронзить немецкую оборону до самой южной окраины Котельвы, где встретится с 16-м полком 5-й дивизии, передаст ему свой участок, сам двинется к древнему Бельскому валу. Все решено, так и будет. Да, оглохли мы от грохота снарядов, бомб, мин, перестали слышать шепот природы".
       - Товарищ начальник, я все бумаги забрал, - напомнил Пискунов. - Сейчас вот натянем брезент над траншеей, фонарь засветим и, пожалуйста...
       - Что ж, давай посмотрим. Строевую записку передали?
       - Так точно, товарищ начальник. Убитых пока не отчислил...
       - Почему?
       - Заместитель комбата по строевой, капитан Станкевич, приказал ввиду получения спирта...
       - А-а-а, - покачал Шабуров головою. Он потянулся было к зуммеру телефона, чтобы позвонить Станкевичу, но на душе стало почему-то гадко, плюнул. - Давайте фонарь и бумаги!
       Первой бросилась в глаза коричневая листовка "Шулунгс Бриф" - нечто вроде учебного письма или внушающего послания. Датировано 30 января 1943 года от имени фюрера. Издано "Фронтаусгабе" (Фронтовым издательством в Берлине). Чему поучает письмо, сразу видно: на одной стороне изображена немка за станком, немец в каске размахнулся гранатой, чтобы забросать уже пылающий русский дом. На обратной стороне мускулистая рука зажала поднятый обоюдоострый меч в языках пламени. Тотальная война!
       - Придем и в Берлин, - сказал Шабуров. - Найдем там сие фронтовое издательство.
       Отложив в сторону, взял открытку с немецкими видами и с изображением женщины, которая держала на правой руке босоногую девочку с засунутыми в рот пальцами, левой обнимала веселого баяниста. Под всем этим подпись: "Пасхальный привет из Германии". На обороте Шабуров прочел адрес отправителя: Брауншвейг, Геллер Штрассе, 44, Александра Криницкая, потом адрес получателя: Полтавская область, деревня Котельва, Анна Криницкая.
       "Где же я слышал о Криницкой? - подумал Шабуров. Перед ним встал образ Федотова. - Да, ведь он говорил о Шуре Криницкой из Котельвы, певшей лучше актрисы". Торопливо начал читать письмо.
       "2 мая 1943 року.
       Милая мамуся! Когда я вас увижу, дорогие мои?! Я бы на крыльях прилетела к Вам. Мамуся, я теперь выступаю по всем лагерям в Брауншвейге (пою). Работаю при инженеру. Скучаю за братиками. Целую. Шура. Пиши, мамочка!"
       - Поет? - вздохнул Шабуров. - Это значит, она плачет по всем лагерям. А тут, может быть, вот та убитая женщина и есть ее мамуся, к которой хотелось бы Шуре прилететь на крыльях. Горе, горе. А братики где? Может быть, они скрываются в лесах, как дикари. Скрываются от "цивилизованных" немцев. Возможно, их нет в живых... Возьму эту открытку, сберегу...А если останусь жив, передам ее музею в Котельве...
       Среди других документов и бумаг Шабуров успел еще посмотреть групповой фотоснимок: девушки в белых майках и трусиках занимались физкультурой. Подпись объясняла это: "На фотографии физкультурный гурток Охтырской педшколы в 1938 року.
       Фотографировались на физкультурной площадци писля демонстрации 1-го травня.
       Член физкультурного гуртка Ковпакова Галя. ПАМЬЯТЬ".
       "Памьять! - мысленно воскликнул Шабуров, сердце закипело гневом. - Памьять! Где теперь эти девушки, где их воля и мечта? В лагерях Брауншвейга, на военных заводах Германии, в вермахтборделях... Там они, угнаны фашистами в рабство, опозорены! Шура Криницкая мечтает прилететь к матери на крыльях. А где эта мать? Убитая фашистами и заминированная, лежала она в сенях своего дома... Но мы похороним ее с воинскими почестями. Да, с воинскими!"
       - Пискунов, дорогой мой, возьми лопату и вырой могилу для убитой женщины! - распорядился Шабуров. - Пойдем в сад, я тебе покажу место и помогу. Пусть спит здесь Анна Криницкая...
       ... На рассвете, когда была закончена работа, над могилой Анны Криницкой вырос холмик земли в саду, грохнули потрясающие залпы орудий, минометов, винтовок, автоматов, гранат: батальоны и полки 8-й Воздушно-десантной гвардейской дивизии пошли на решительный штурм. Утром четвертого сентября они вышли на южную окраину Котельвы, открыв дорогу на Полтаву.
       Перед вечером 4 сентября 1943 года, передав свой участок 16-му полку 5-й дивизии, 22-й полк, под грохот артиллерии, выстроившейся по обеим сторонам широкого "коридора", направился к Бельску.
       Форсировали Ворсклу и заняли древний Бельский вал с его холмами и рвами, с остатками былой славянской ратной мощи и выдумки.
       Здесь были недолго. К утру следующего дня вышли с боями к деревне с поэтическим названием "Глинская". Деревня оказалась мертвой. По мертвому, без шелестения и звуков, стояли запыленные сады. Зрелые сливы висели густыми голубыми и красными, желтыми и бурыми, коричневыми и бордовыми помпонами среди черной от пыли и копоти мохнатой листвы. Желтели груши, краснобокими мячами раскатывались по траве яблоки, сбиваемые шальными пулями. Никто не собирал плодов, не ел: минные поля расставлены немцами вокруг этих вкусных приманок.
       Да и было не до садов: по приказу, нужно было заменить здесь сильно потрепанную 80-ю стрелковую дивизию. Но ее здесь не оказалось, ушла самовольно за час до появления гвардейцев.
       - Вот теперь я понимаю, что немцы ослабели, разведка их плохо работает, - сказал Шабуров капитану Станкевичу. - Знай они об уходе 80-й дивизии, смели бы нас из засад на этом оголенном участке...
       - За этим дело не станет, - возразил Станкевич. - От немцев жди и жди какой-нибудь "кунштюк", мастера фокусов...
       Вскоре появились и начали пикировать десятки "Юнкерсов", "скрипачи" забросали полк своими головастыми минами, из деревни Книжняковки началась контратака танков. Медленно и осторожно, ломая подсолнухи и приминая кукурузу, ползли "Тигры" и "Пантеры" с длинными стволами орудий, шавками выскакивали из-за флангов и били из пулеметов серые бронемашины.
       Пехота, заняв траншеи и щели, решила не отступать.
       Шабуров видел полыхание залпов орудий и бронебоек по всей линии. Один за одним загорались танки и бронемашины. И вдруг, точно одержимые, стальные громады "Тигров" и других танков развили скорость и помчались на советские орудия, на бронебойки, на занятые солдатами траншеи и щели.
       Разрывом снаряда Шабурова опрокинуло в щель, Шахтарин упал на него. Над ними мгновенно потемнело, начала осыпаться земля: "Тигр" прикрыл щель рыжим брюхом, бешено крутился вокруг оси, чтобы замуровать в щели навсегда сидевших там людей.
       Шабуров отстегнул противотанковую гранату, высвободил руку и, прислонившись спиною к стенке щели, ожидал, когда "Тигр" двинется дальше.
       - Ты, Шахтарин, ударишь из автомата по пехоте (Слышишь, орут?), а я всажу горячего в хвост этому зверю...
       С рычанием "Тигр", наконец, двинулся от заутюженной им щели. И в тот же момент сквозь наглаженную корку земли высунулись две головы. Шахтарин застрочил по пехоте из автомата, граната Шабурова плеснула взрывом у моторной группы танка. Из другой щели кто-то ударил по остановившемуся "Тигру" бутылкой со смесью, и он запылал.
       Справа и слева, в глубине и перед фронтом пылали другие танки, везде трещали автоматы, отсекая немецкую пехоту от бронемашин.
       Издали, громыхая гусеницами и стреляя на ходу, показались советские танки и самоходные пушки. Занятые гвардейцами щели и траншеи оказались под огнем с обеих сторон, не высунуть головы.
       На несколько часов пехота как бы вышла из игры: советская артиллерия с танками вступила в единоборство с фашистскими бронесилами. Начались воздушные бои.
       Подошли и встали на открытые огневые позиции целые дивизионы танкоистребительной артиллерии. На десятках машин прикатили скорострельные зенитки. Их захлебывающийся лай слышался отовсюду, трассы разноцветных снарядов врезались в небо, взрывы снарядов плескали пламенем в облаках, повисали кудлатыми синими и черными шапками высоко в воздухе, расцветали черными маками под крыльями или под брюхом самолетов, и те, клюнув, мчались к земле со шлейфами дыма, рвались в клочья на своих собственных бомбах.
       Со свистом носились немецкие "мессеры", с грохочущим ревом летала наша крылатая артиллерия - "Ильюшины-2" - в охоте за немецкими "Тиграми". И так до самого вечера.
       Потом небо очистилось от самолетов, поле - от танков, кроме догоравших красными дымными кострами, пехота двинулась на штурм Книжняковки.
       Фашистские танки били теперь из орудий с больших дистанции, из-за укрытий: побитые в открытом единоборстве с советскими танками и артиллерией, они вели себя наподобие сконфуженного забияки, который, нет-нет, да и бросит камень из-за угла в своего более сильного соперника.
       Шабуров и выполнявший обязанности комбата капитан Станкевич пробрались на самый край подсолнечных посевов, собрали командиров рот, на местности давали им задание на окружение немцев в Книжняковке. Вдруг раздался басистый взрыв, в полях и окрестностях прокатилось эхо. Под ударом упругой воздушной волны с голов полетели пилотки, трава вокруг прилегла, зашумели листья подсолнухов и кукурузы.
       Все увидели, что вместе со столбом пламени и дыма взлетел в небо и медленно расползался там и разламывался на части бревенчатый амбар, рядом с которым кувыркалось в воздухе колесо с торчавшей из него осью повозочного передка. Клочья соломы, снопы и доски - все это горело, с шумом падало на землю.
       Потом грохнул второй взрыв, менее гулкий. Встало невиданное зрелище: радужное пламя и радужные дымы столбом не менее ста метров в поперечнике вздыбились к небу. Изумительная сияющая колонна уперлась своей кудрявой многокрасочной капителью в порозовевшие толстые облака.
       - Немцы ухо-о-одят! - громоподобным басом, пробудив всех от очарования, закричал откуда-то появившийся в боевых порядках заместитель командира дивизии полковник Скориков. Высокий и широкоплечий, освещенный удивительным светом странной столбовой радуги взрыва, он размахивал фуражкой и беспомощно бегал среди залегших солдатских цепей. - Да что вы ослепли разве? Немцы уходят! Они взорвали артиллерийский и химический склады. Это же горят сотни тысяч шашек цветных дымов. Впере-о-од, не дадим немцу уходить. Вперед!
       Полковника никто не послушался: солдаты не знали его.
       Тогда подал команду Шабуров. Ее подхватили командиры рот и взводов, она прозвучала в отделениях. Сотни людей поднялись с земли, выпрыгнули из окопов и воронок, из водомоин. Темными густыми волнами покатились они вперед с глухим рокотом и шумом, И, будто пенистые гребни, играли над этими волнами всплески радужного света, озарявшего лобастые каски, длинные стволы вскинутых на плечи черных бронебоек, шелк обнесенного бахромой полкового знамени и штыки винтовок, поднятых солдатами в зовущем жесте над головами.
       - Не отставай! - кричал кто-то из передних цепей.
       А в лицо наступающих уже били жаркие волны дыма. Шум и треск горевших построек стоял в ушах, от едкой гари першило в горле, нестерпимо хотелось пить, пить. Сквозь огонь и дым маячили колодцы. До них было совсем недалеко, когда снова дрогнула земля, колыхнулся воздух.
       Заскрежетало и завыло вокруг, засверкали ослепительные молнии взрывов, зазвенели и завизжали осколки мин и снарядов: начался немецкий огневой налет.
       Шабуров с разбега упал в канаву, на уже лежавшего там полковника Скорикова.
       - Вас ранило? - спросил, увидя, что по круглому лицу Скорикова текла кровь.
       - Чепуха! - бравурно возразил полковник, будто уже имел не такие раны. - Пустая царапина!
       Потом он подвинулся к Шабурову и зашептал на ухо, будто боялся подслушивающих. - Вот что, начальник штаба батальона. Как только возьмем Книжняковку, разверните немедленно батальон на Морозовку. Я за это сам не возьмусь, солдаты у вас норовистые. Но вам официально приказываю это сделать: дивизии приказано наступать на Опошню, а Морозовка - это дверь туда. Скоро вернется в батальон Гвоздев (он уже в штабе полка, выписался из госпиталя), ему скажете, если успеет. Действуйте, не ожидая его. Командиру полка, майору Чукову, я об этом скажу. Буду вот у него минут через двадцать, скажу. Может быть, раньше буду, как вот эта музыка кончится и можно будет безопаснее идти, - показал он рукой на пляшущие вокруг нас и по всей Книжняковке огненные смерчи рвущихся снарядов и мин.
       ... Гвоздев нагнал батальон ночью, на подступах к Морозовке. Роты сосредоточились в роще, отдыхали, в ожидании приказа.
       В наскоро установленной штабной палатке Шабуров сердился, споря с Гвоздевым о предстоящем плане боя. Он снова расстелил перед ним карту и начал в четвертый раз доказывать одно и то же:
       - Нельзя обходить Морозовку с востока, нельзя! - глаза его сверкали при свете фонаря, таращились, густые брови дергались. - Ведь здесь сырой луг, открытая местность. Немцы прижмут нас к Ворскле, сметут огнем...
       - Ничего, вторые эшелоны поддержут, - флегматично возражал Гвоздев.
       - У них другая задача, если вы имеете расположенные за Ворсклой резервы. Да и глупо подставлять солдат под огонь немецкой артиллерии...
       - Зачем бросаться в панику? - не сдавался командир. - Темно, облачно. Пройдем, что ни кот, ни мышка...
       Голос Гвоздева осекся: вслед за гулом самолета над головой роща осветилась, как днем, от повисших на парашютах огромных ракетных фонарей. Этим явлением спор был окончен, Гвоздев отдал приказ, как и настаивал Шабуров.
       В предрассветную рань по лесам и садам пробирались к Морозовке.
       Захваченные в плен немцы из боевого охранения показали, что русские ожидались не с севере, с востока, так как авиация еще с вечера заметила движение войск из Колонтаева и Деревки к роще "Зайцы" за Ворсклой.
       Немцы не знали, что цель сосредоточенных в роще русских войск иная: нейтрализовать возможные немецкие контратаки. Но именно туда было приковано внимание немецких артиллеристов и минометчиков, пулеметчиков и автоматчиков. Вот почему они спохватились поздно и открыли огонь по батальону Гвоздева, когда тот, как лезвие широкого ножа, с разгона вонзился глубоко в фашистские боевые порядки.
       Вершина бугра севернее Морозовки была в руках немцев, но несколько ярусов траншей по скату уже захватили советские автоматчики. Одна из рот прорвалась в рощу и на огороды, окопалась в паре сотен шагов севернее дороги из Морозовки в Опошню.
       Гвоздев с Шабуровым снова с жаром обсуждали план дальнейшего маневра.
       В это время вдруг полетели огненные шары реактивных немецких мин из района керамического завода на северо-восточной окраине Опошни.
       Мины рвались с оглушительным грохотом и треском, вздымая к небу целые каскады золотых звездчатых искр. Воздух буквально звенел от осколков, нельзя было поднять головы. Нестерпимо пахло горелой нефтью или мазутом.
       Прижавшись под корнями дерева к Шабурову, Гвоздев нервно пыхал дымом, сося зажатую в зубах цигарку, выдавливал слова упрека:
       - Опять залезли в пекло! С вами, начальник штаба, покою, видимо, не жди. Давно ли было такое в Котельве, теперь снова залезли: стреляют по нас уже с трех сторон, не вылезешь отсюда... Повернуться некуда, тесно...
       - Повернемся, Василий Савельевич, - возразил Шабуров, выглядывая из-за корней в сторону немцев. - Возьмем Морозовку, повернемся градусов на девяносто, а то и больше, если решим начать с керамического завода штурмовать Опошню...
       - Да ведь это потом, а я о сейчашнем положении говорю, - придыхая носом, сказал Гвоздев. - Гвоздят нас и гвоздят реактивными минами, дыхнуть не дают. Думаешь, если сюда трахнет, спасут нас корни?
       Шабуров знал, что не спасут, но промолчал. Гвоздев тоже не стал возражать. Помолчали немного, вслушиваясь в треск и грохот боя.
       Паузу прервал Гвоздев.
       - Не подумайте, что я испугался боя в окружении, - сказал он извиняющимся тоном: - Для десантников такой бой есть родная стихия. Но меня зло берет на этот керамический... Погляди, опять летят оттуда огненные шары, кричит ишак.
       На этот раз мины рвались совсем близко, осколками срезало бруствер ближайшей траншеи, ранило одного из сидевших в ней связных. Удушливый черный дым пополз вокруг. Ветром его гнало на бугор, в сторону керамического завода.
       - А что если, - как бы сговорившись, в один голос начали командир и начальник штаба, глядя на движение дымовой волны. - Что если послать наших людей на керамический?
       - Я с вами согласен, - торопливо сказал Шабуров, не желая перехватывать инициативу командира. - Зажжем дымовые шашки вот такого же цвета и пошлем ребят... Немцы не увидят их в дыму, не догадаются. Вот и прикончат гранатами этих чертовых скрипачей...
       Возглавил отделение ефрейтор Шахтарин, любимец Шабурова. Химики не жалели дымовых шашек, жгли их целыми десятками.
       Прошло много времени в томящем неведении и ожидания. Но вот за бугром грохнуло несколько взрывов, поднялся столб огня и дыма, начался невероятный ишачий визг: это загорелся склад реактивных мин.
       Беспорядочно взлетая и падая, мины скользили по земле в разные стороны, прыгали, жгли своими огненными струями людей и постройки, взрывами дробили кирпичные стены завода, гулко рвались во дворе и садах, где попало. Бушевала внезапно разнуздавшаяся стихия, нанося ущерб своим недавним хозяевам.
       Одна головастая мина (шар с цилиндром вместо хвоста, из дырочек задней стенки которого хлестали огненные струи и вырывались ишачьи крики) пронеслась над головами автоматчиков Шахтарина, исчезла в подвале завода.
       Визг ее еще некоторое время слышался оттуда, но взрыва почему-то не произошло. Так что невредимые, но насмерть перепуганные люди хлынули из подвала наружу. Они теперь пренебрегали любой опасностью, могущей подкараулить их во дворе.
       Людской густой поток вынес во двор кудлатого губастого парня в коротком пиджаке. Пытаясь прыгать на деревяшке, парень упал недалеко от захваченной автоматчиками траншеи.
       - Да это же Мишка! - закричал взволнованный Шахтарин, бросился к парню. - Помогите, товарищи, это курский парень, с нашей улицы...
       Пока немцы сообразили, что произошло, и несколько одумались, Шахтарин с автоматчиками был уже далеко. По пути, отлеживаясь в ямах и воронках, когда немецкий огонь не давал отходить, Шахтарин расспрашивал Мишку о его дорогах и судьбе до встречи с ним здесь, на Опошненском перекрестке дорог.
       - Как меня ранило на Северо-Западном фронте, - рассказывал Мишка, сплевывая набившуюся в рот пыль и почесывая короткий нос с широкими ноздрями, - так вот и отрезали мне в госпитале правую ногу. По самое колено отрезали. Научился ходить на деревяшке, а в госпитале меня спрашивали: "Куда же теперь?" "Не знаю", - отвечал им, а самому хотелось к матери. Но как к ней попасть, если она в Курске, а Курск под немцем?
       Так и прожил я при госпитале до февраля 1943-го. И вот прочитал я в газете "Правда" за 9 февраля статью "Как был занят Курск". Охлопотал документы, продукты на дорогу, поехал. А мать оказалась в Понырях. Не в самих, а около. Разыскал, а тут немцы опять ворвались. Хотели они на Курск, но вышло "стоп!" Тогда они нас всех до выгреба забрали и погнали в Германию. Мать погибла, а меня с людьми до Опошни довезли. Разместили было лагерем возле кладбища, а потом на керамический пригнали. Люди говорили, что решили немцы бросить нас под пули, если советские наступать будут, а сами за нашей спиной скрыться и в контратаку ударить. А мы уж так договорились: ляжем и будем кричать, чтобы советские танкисты через нас немцев били и танками наезжали. Лучше от своих смерть, чем немцам помогать...
       Мишу расцеловал Шабуров в своей траншее, потом с глубоким интересом выслушал его рассказ, записал все необходимое для боя за Опошню, а потом приказал Шахтарину сопроводить своего курского земляка в штаб дивизии для отправки в тыл.
       Из Штадива Шахтарин возвратился с новостями: 8 сентября капитулировала фашистская Италия, 9 сентября освобожден от немцев Донбасс, Иран объявил войну Германии.
       Сейчас же агитаторы разнесли эти вести по траншеям. Настроение солдат и офицеров сделалось огневым, нетерпеливым. Чтобы поддержать это настроение, Шабуров договорился с командиром дивизиона "Катюш" дать огонь по квадрату 38164 карты М-36-82 (Опошня), по высоте 159.2 и 184.8, где имелись немецкие укрепления, накопились "Тигры".
       11-го сентября штурмом взяли Морозовку, развернули фронт на Опошню.
       Пришлось начать с керамического завода, в подвалах которого томились сотни три курян из числа гражданского населения, угнанного немцами в рабство и на уничтожение.
       Удар нанесли по второй улице южнее керамического завода, потом, повернув на север, окружили заводскую территорию. Засевшие там немцы сдались в плен, не успев уничтожить русских заложников.
       Курян эвакуировали в рощи Малого Будища, где полковой интендант накормил их, потом людей отправили в тыл, а батальоны приступили к планомерным боям за Опошню.
       Это крупное село, районный центр, раскинулось километра на четыре с севера на юг, километра на три - с востока на запад. Лабиринты многочисленных улиц, сплошные сады с колючей проволочной изгородью, траншеи широких разветвлений, приспособленные для боя дома и подвалы с орудиями, минометами и пулеметами, торчащими из амбразур во все стороны, зарытые в землю танки и снайперские засады на деревьях и чердаках, минные поля и фугасы. Две тысячи домов - две тысячи крепостей, которые предстояло взять штурмом, чтобы расчистить войскам выход на десятиметровое шоссе к Диканьке и Полтаве.
       В бои втянулась вся 8-я Воздушно-десантная гвардейская дивизия с приданными ей дивизионами "Катюш", танками, самоходными пушками, бронемашинами, батареями зенитных орудий на автомобильных площадках.
       Шабуров с Гвоздевым разместили свой командный пункт в траншее, недалеко от керамического завода. Над головами простирались ветви яблонь со зрелыми краснобокими шарами плодов. По саду стояли немецкие машины с разбитыми радиаторами и с развороченными моторами. Кузовы машин наполнены до верху яблоками и грушами, отправить которые в Германию не удалось: с разбитыми головами и с запекшейся кровью на серо-зеленых френчах валялись фрицы у машин. Поблескивали в траве рассыпанные патроны и гранаты без запалов. Из окопов торчали хищные длинные морды "ЭМГЭ", возле них, уткнувшись лбом в земляную стенку или раскинув руки на бруствере, сидели и лежали мертвые пулеметчики из штрафных фашистских подразделений. Это смертники: от пулеметов к ошейникам и наручникам пулеметчиков тянулись двойные стальные цепочки.
       Немцы били по саду из Поповки, с площади у опошненской церкви, с кладбища из садов и рощ. То и дело бросались на боевые порядки полка танки, бомбили косокрылые "Юнкерсы".
       А с севера подходили и подходили подкрепления, плотнее и плотнее становились наши боевые порядки: громыхали танки, дивизионы орудий занимали позиции, за домами и в аппарелях выстраивались "Катюши".
       Было тринадцатое сентября 1943 года.
       К вечеру испортилась погода, заморосил дождь.
       На командный пункт батальона, сопровождаемый козлобородым широколобым адъютантом Плешаковым, под разрывами мин и снарядов пробрался командир 22 полка майор Чуков.
       Мокрый, грязный, с поцарапанным до крови худощавым лицом и еле заметными усиками-бланже под длинным костлявым носом, он пожал руки Гвоздева, поблагодарил за Морозовку и захват керамического завода, за освобождение курян из фашистской неволи.
       - Ночью ударим решительно по Опошне. Надо кончать с немцами! - Чуков взмахнул узкой загорелой рукой и, глядя на Гвоздева, вдруг изменил тему разговора, спросил: - Кого бы вы хотели в начальники штаба батальона?
       - У нас есть Шабуров, - изумленно сказал Гвоздев, тараща глаза. - Он прекрасно справляется...
       - Он артист своего дела, - согласился Чуков, понижая голос до шепота, что не сулило Гвоздеву чего-либо хорошего. - Нам такой нужен в штабе полка...
       - Но...
       - Не мешайте мне говорить! - совсем тихо, почти шепотом сказал Чуков, воспаленные глаза его сердито сверкнули: - О Шабурове вопрос решен. Он займет пост ПНШ-1 вместо майора Арбаджиева, переведенного на должность начальника штаба 27-го полка... Где сейчас Василий Петрович Шабуров?
       - Там, с разведчиками беседует, - сказал Гвоздев упавшим голосом, поглядел на Чукова просящими глазами: - Наметили мы одной ротой прочесать Поповку... Нельзя ли повременить до завтра с переходом Шабурова в штаб полка? А еще могу рекомендовать лейтенанта Солонцова. Очень боевой командир...
       - План прочесать Поповку одобряю! - Чуков снова рассек воздух ребром ладони. - Кандидатуру Солонцова тоже одобряю...
       - Игна-а-ат Кузьмич, вот спасибо! - бросился Гвоздев к Чукову, чтобы пожать ему руку. Но тот проворно отступил назад, погрозил пальцем.
       - Не хитрите, Василий Савельевич! Солонцова я одобряю для вас. Ведите меня к Шабурову!
       - Подождем немного, огневой налет начался, опасно, - сказал Гвоздев, показывая на грохочущие фонтаны взрывов в саду. В тайнике сердца у него родилась надежда, что Шабуров успеет за это время уйти с разведчиками подальше от КП. Но Чуков разгадал его мысли. Взял Гвоздева за локоть.
       - Ведите к Шабурову! Плешаков, позвони Арбаджиеву, что Шабуров скоро будет в штабе...
       Отыскали Шабурова в блиндаже с пробитой снарядом крышей. Чуков лег рядом с ним у стереотрубы и, осиливая гул взрывов и пальбы, прокричал на ухо:
       - Немедленно передайте обязанности лейтенанту Солонцову и примите от майора Арбаджиева должность ПНШ-1. В штабе полка вам передадут пакет... Займетесь разработкой плана ночной операции: мы должны к утру прорваться в центр Опошни.
       ... Оперативная часть штаба полка была расположена в глубоком кирпичном подвале со сводчатым потолком. Большая керосиновая лампа висела на дроте, освещая просторное помещение, накуренное махорочным дымом и пропахшее порохом. Стены дрожали от непрерывных взрывов снарядов и мин, которые падали совсем близко, осколки стучали о толстую наружную дверь с железным покрытием.
       Шахтарин остановился у входа, Шабуров прошел к столу, за которым сидел круглолицый смуглый писарь с угреватыми щеками и кислым выражением карих глаз.
       - Как ваша фамилия?
       - Старшина Логвинов, - сказал тот обиженным голосом, привстал и посмотрел на вошедшего сквозь синюю пелену дыма. - Вы насчет кухни? Так мы сами не жрали весь день. Аладин запропастился, животы подвело...
       - Кто такое Аладин?
       - Командир комендантского взвода...
       - А-а-а! Такой черный, сутулый, шрам под глазом? Знаю, знаю. Шахтарин, разведай Аладина и сюда его немедленно. Да-да, идите! - кивнул вслед Шахтарину, покосился на тюки с бумагами и спросил у писаря: - Полковая канцелярия? Зачем снята с повозок и машин?
       - Да я и сам сомневаюсь, - пожал Логвинов плечами. - Начальник штаба, капитан Прокин, приказал. Надеется, что немцы нас не отпихнут и не захватят оперативные документы штаба...
       - Надежда всегда нужна... Я вот тоже надеюсь... Принял пост от майора Арбаджиева, буду теперь вашим начальником...
       - Так вы Шабуров?! - встрепенулся писарь, торопливо оправил запыленную гимнастерку. - Разговаривали о вас в штабе часто, лично вижу впервые, прошу извинить...Вам тут пакет от майора Чукова...
       Шабуров сломал сургучную печать, достал из пакета карту Опошни, схему набросанного от руки боевого порядка полка для предстоящего ночного боя, записку с проектом приказа и с пометками, что в 23 часа надо доложить командиру полка отработанные документы.
       - А где капитан Прокин? - подняв голову, спросил Шабуров.
       - В штадиве задержался...
       - Хорошо, товарищ старшина. Схемы чертить умеете, с карт и нанесенной на них обстановки?
       - Топографический техникум окончил, - ответил старшина, вздохнув. - Сколько вам надо и какие?
       - Пять и вот такие, - Шабуров положил перед Логвиновым карту, карандашом обвел нужные квадраты. У писаря вытянулось лицо, расширились зрачки, но Шабуров сделал вид, что не замечает изумления старшины, добавил: - Простой скелет карты двойного увеличения. Обстановку и задачи нанесу сам... В батальоны потребуется, для нас и в дивизию. Должна быть полная согласованность. Срок исполнения - один час, разрешаю через копирку...
       Шахтарин вернулся минут через двадцать, пропустив впереди себя в подвал двух солдат с огромным термосом, похожим на бензиновую канистру. Прикрыт неплотно, по всему пространству подвала, одолевая дым и пороховую гарь, пробился запах мясного супа. Логвинов выбежал из-за стола, загремел котелком и ложками, атаковал термос.
       - Начальнику надо сперва! - посторонил солдат Логвинова. - Вам, чернильному мазиле, потерпеть можно...
       - Нет, нет, пусть кушает! - возразил Шабуров. - А где же Шахтарин?
       - Я здесь, - отозвался Шахтарин из-за двери. - Деда обыскиваю насчет оружия...
       - Какого деда? Сюда веди!
       - Аладин животом страдает, в санчасти, - с порога доложил Шахтарин, проталкивая в подвал кряжистого невысокого старика с висячими украинскими усами, в бушлате и в широких штанах с напуском на голенища грязных сапог. - Супу доставлено полный термос... А еще вот этого деда в щели нашли. Говорит, от снарядов прятался, штаб советский искал. Оружия у него нету, а вот нож я отобрал. Пожалуйста!
       Шабуров взял нож с костяным черенком и с чехлом на лезвии. Снял чехол, хлебным духом от ножа ударило: по лезвию мякиш местами присох.
       - Сельроб?
       - Да, да, - кивнул старик, пожаловался: - хлопчик ваш въедливый...
       - Гарный хлопчик! - прервал Шабуров старика, приказал садиться и рассказывать, как и зачем попал в расположение войска?
       Дед пугливо присел на предложенный Шабуровым ящик, начал рассказывать длинно, с подробностями и отступлениями, за ночь не переслушаешь.
       - В карте разбираетесь? - снова прервал его Шабуров.
       - Та хиба ж мы учени? - обиженно покрутил дед головой. - Ни крохи не бачимо
       - Ладно. Рассказывайте так, но только на вопросы. Я запишу и разберусь.
       Дед рассказал о каком-то Москаленко из Котельвы и о том, что этот парубок бежал из немецкой неволи, скрывался в Опошне у родственников, а потом и в клуне, во дворе деревянного дома на Полтавском тракте, с правой стороны при выезде из Опошни на Диканьку.
       - Це мий дом, у меня ховался парубок. У него еще брат в немецком лагерю. Почув той парубок, што гуркает артиллерия, рассказал мне, як можно до вас тикать, чтобы справную дорогу казать, скорее бы шли та нимцив рубали...
       Вопросами Шабуров выяснил, что дед участвовал в русско-японской войне и в первой мировой, разбирался в оружии и укреплениях.
       От своего домика на юго-западной окраине Опошни до штаба полка на северо-востоке села пробирался целый день. По пути приходилось прятаться в погребах и подвалах, в водомоинах и траншеях, даже в колодцах. Разговаривал с многими односельчанами, которые тоже прятались от немцев, наблюдал, где и какие у немцев были орудия и минометы, где минные поля и проходы в них, где колючая проволока, где деревянные изгороди и плетни, где тянулись оранжевые немецкие провода полевых телефонов.
       Важные разведывательные данные записал Шабуров со слов старика. Вернул ему нож в знак доверия, потом предложил стать проводником взвода переодетых в гражданское платье советских солдат, которым поручено будет взорвать батареи на кладбище в юго-западной части Опошни, ликвидировать бьющие оттуда реактивные минобросательные аппараты.
       Старик охотно согласился. В это время внезапно приехал капитан Прокин. Это высокий светловолосый человек с голубыми глазами и мальчишеским лицом, в сдвинутой на затылок шапке-кубанке с красной макушкой и позументным крестиком. Он чуть было не сорвал весь план Шабурова и начал категорически настаивать на отмене посылки взвода со стариком, а самого старика предложил заподозрить в шпионаже и передать для расследования в Особый отдел.
       - Не нужно! - категорически возразил Шабуров. - Я уже сам проверил, доверяю старику. С ним пойдет рядом мой любимый ординарец, Шахтарин. Люди переодеты, готовы к выходу. Пусть идут. Я уже дал им задание. Вместе с ними идут и разведчики. Зеленков с ними, Евдокимов тоже... Действия отряда включены в план ночного боя полка. Если не доверяете мне, идемте к майору Чукову...
       - Ну, ну, раскипятились! - засмеялся Прокин. - Только вы все документы подпишите за начальника штаба. На себя возьмете ответственность за последствия...
       Шабуров сел к столу и расписался на всех бумагах, приготовленных для доклада командиру.
       Но это хорошо, пусть так, - облегченно вздохнул Прокин. - У меня все же есть сомнение: почему старик не боится опасности?
       Старик, слушавший спор начальников молча, достал вдруг из-за пазухи завернутую в тряпицу бумагу и подал Прокину:
       - Бачь, сынку, ось талисманный квиток!
       Прокин развернул бумагу, прочитал скороговоркой:
       ... Хоч ти буденна i проста,
       Але близька i неоцiнна,
       Поезiэ конспектiв i цитат
       I недочитаних сторiнок,
       Ночей недоспаних i днiв
       На два карбованцi прожиток,
       I недороблених рядкiв,
       Уписаних в подертий зшиток.
       24.IV.41 р. Урок iсторii СРСР
       писала Глибока А.
       Старик слушал с недоумением, не решаясь прервать начальника, хотя и сам понял, что попалась не та бумага. Но когда Прокин закончил чтение и насмешливо поглядел на старика, он замахал руками:
       - Та це ж не та! Це студентьске брехня, дивчина одна написала с Охтирскай педшколы. Бачь другу... Ось, ось, ось талисман!
       Прокин развернул исписанный серо-синим чернильным карандашом листок, усмехаясь, начал читать:
       "Царствий божей и лисны молитву. Это от всех грехов и бед. Одному графу присудили отсечь голову, но не могли это сробить ни як, бо имел он это письмо с талисманными буквами У. Т. К...", - выдумка, дедушка, глупость одна! - прервав чтение и возвратив старику письмо, сказал Прокин. - Трахнет снаряд, останется одна пыль от вас и от вашего талисмана. Идемте, товарищ Шабуров, к майору Чукову.
       Через четверть часа Шабуров вернулся. Он взял с собою оробевшего было старика, приказал Шахтарину переодеться в свитку и в черный гражданский картуз, чтобы следовать с автоматчиками в тыл врага.
       В саду простился с ним, крепко расцеловавшись, потом долго еще стоял и, слушая визг пуль, глядел в темноту садов, в которой исчезли автоматчики со стариком-проводником. На сердце стало тяжело, тоскливо. "Встретимся еще или уже простились навсегда? - мелькнули мысли. - На войне ведь так, на войне смерть стережет на каждом шагу..."
       ... Часа в два ночи послышался огромной силы взрыв в районе опошненского кладбища, потом долетели оттуда беспорядочные звуки, будто тысячи ишаков закричали разом. Такие звуки офицерам и солдатам полка уже приходилось слышать при ликвидации батарей реактивных минометов и складов мин во дворе керамического завода.
       Чуков, Прокин и Шабуров поняли, что задание выполнено и старик не обманул. Тут только спохватились, что никому не пришла раньше мысль узнать фамилию старика.
       - Достоин человек ордена Боевого Красного знамени, а вы..., - Чуков начал ругаться, бегая по блиндированному подвалу, но тут радист сообщил, что на волне "Одуванчик", и все бросились к аппарату. Ведь такой позывной имел портативный передатчик, взятый радистами взвода, ушедшего на выполнение опасного и важного задания.
       Чуков, взяв трубку, слушал, затаив дыхание. Прокин и Шабуров замирали от нетерпения, стоя за спиной командира полка.
       - Я вас понял! - торжественно воскликнул Чуков, перейдя на передачу. - Спасибо, герои, за службу! Держитесь, мы начинаем! Шабуров, Прокин, - обернулся он, положив трубку. - Давайте сигнал атаки! Плешаков, за мной! В батальон Гвоздева!
       ... Эту ночь до конца, день и всю следующую ночь шли бои. Солдаты и офицеры оглохли от орудийного грохота, почернели от гари и пыли, провоняли в дыму сплошных пожаров.
       На рассвете 15 сентября батальон Гвоздева вырвался на широкий Полтавский тракт, по обеим сторонам которого тянулись густые опошненские сады и саманные бело-стенные хаты с палисадниками, огороды с темно-рыжими хворостяными плетнями и заборами из колючей проволоки.
       Рядом с домиком, крытым железом, возле которого ровными рядочками росли искусственные посадки молодых сосен за решетчатой железной оградой (Это на левой стороне Полтавского тракта, вблизи от выезда из Опошни на Диканьку), Шахтарин встретил Шабурова.
       - А мы тут генеральский КП захватили у немцев! - закричал издали. - Вот будет хорош для КП полка. В нем мы тридцать часов просидели, выдерживая атаки немцев. Снаряды нас не проняли, мины... Даже четыре танковых атаки отбили. Вот! - Шахтарин подбежал к Шабурову, показал на три сгоревших танка у обочины дороги, потом добавил: - Задачу боевую мы выполнили, как было приказано. Осталось в живых десять человек, четырнадцать погибли...
       Шабуров снял каску, Шахтарин тоже.
       - Что ж, дорогой Ваня, пусть будет по-твоему, - прервал Шабуров горестное молчание. - Показывай новый КП. Конечно, не засидимся здесь, но посмотреть надо, где сражались наши герои... Да, старик-то жив?
       - Жив. Он с нами все время был в блиндаже, потом, как только немцы драпанули, пошел старуху проведать. Ведь дом его рядом, через дорогу...
       - Идемте к нему, - сказал Шабуров.
       Шахтарин показал на самолеты. Они летели со стороны Диканьки, над трактом. Несколько десятков. Летели тремя большими журавлиными косяками.
       - Это "Юнкерсы".
       - Да, "Юнкерсы", - подтвердил Шабуров, оглянулся. Нигде не было видно ни одной зенитки: все поотстало там, позади. Острая обида резанула сердце, заскрипел зубами. - Ударить не чем, сейчас начнут бомбить...
       Один из самолетов вдруг клюнул, как поплавок на реке.
       От него отделились черные точки, понеслись с нарастающим пронзительным свистом. Точки эти росли, становились похожими на быстро раздувающиеся резиновые шары.
       - Ложи-и-ись! - истерически заголосил писарь Логвинов со старшинскими нашивками на погонах. - Бо-о-омбы!
       Сам он с размаху упал на грязное дно хода сообщения, Шабуров с Шахтариным успели вбежать в прославленный блокгауз.
       Треск и гром тяжко колыхнули землю. Пронзительно хлестали ее бомбы, будто в миллионы раз увеличенной хворостиной. Как живые, пульсировали стены и потолки блокгауза, воздух стал плотен и труден для дыхания, будто его насытили раскаленными стальными опилками. Из носа хлынула кровь.
       ... Одумавшись, Шабуров с Шахтариным выползли из блокгауза. Вся местность вокруг дымилась, зияли воронки. Видимо, самолеты были посланы специально, чтобы уничтожить "генеральский КП". Но он выдержал, хотя и потрескался. В него не было ни одного прямого попадания. За трактом, на месте домика, охраняемого "талисманом Иисусовой грамоты", крутился столб дыма и пыли. Среди груды досок, щебня, исковерканных листов железной кровли лежали несколько трупов. Среди них был знакомый старик в расшитой украинской рубахе, рядом с ним - сухонькая старуха в темном ситцевом чепце. В ее руке, зажатое в предсмертную минуту, трепыхалось на ветру "талисманное" письмо, написанное на клетчатой бумаге серо-голубым карандашом.
       Шабуров взял письмо. На нем были рыжеватые капли крови, подсушенные жаром взрыва и разгоравшегося пожара. Под текстом стояла дата: "17/VI - 43 р." и подпись: "С. В. Касенко".
       - Кто этот Касенко? - спросил Шабуров. "Может быть, это сам старик? - метнулись мысли. - Может быть, это фамилия того человека, который дал старику письмо и вселил в его сердце и в сердце старухи веру в невозможное?"
       - Я не знаю, - ответил Шахтарин. - Старика мы все время звали просто "дедушкой". Я побегу, может быть, соседи найдутся живые, скажут...
       Никого не удалось найти поблизости из соседей. А через несколько минут прикатил мотоциклист из штадива с приказом, полк двинулся преследовать врага.
       Багровые волны дыма и пламени гуляли по степи из края в край. Пепел сыпался на головы солдат, как черный снег. Пылала Украина.
       Часть дивизии устремилась по шляху на Диканьку, прославленную гоголем в своих "Вечерах". Часть пошла к Водяной Балке и на Балясное, на Андреевку и Байрак. А все вместе составляло великий военный поток, лавину, которая катилась на Полтаву.
       Шабуров трясся на машине, растревоженный и как-то внутренне обиженный, что ему не удалось узнать имя старика-героя. "Да, сложны людские пути-дороги, неожиданны их перекрестки, - думал и думал он о старике, верившем в бессмертие "талисманной грамоты" и совершившем бессмертный подвиг в борьбе с фашизмом. - Придет время, выяснится имя этого старика. Ведь немного было деревянных домиков на центральной улице Опошни, на Полтавском тракте, справа при выезде на Диканьку. Не в каждый из них было прямое попадание авиабомбы утром 15 сентября 1943 года. Не забыть нам Опошненского перекрестка дорог, не затеряться имени старика среди миллионов безымянных антифашистских борцов!"
      
      
      

    7. ДУХ КОБЗЫ

      
       Ночь под 23 сентября была сырой, туманной. Лишь с вечера мелькнул в прорехах облаков золотистый осколок луны, потом его затянуло лохмотьями, темнотой. Заплакали деревья, роняя с листьев холодные слезы росы на израненную снарядами землю.
       В огне и руинах за спиной осталась Диканька, перед глазами металось золотисто-розовое зарево над Полтавой, тревожные сполохи то и дело огнем наливали толстопузые облака, фантастическим розовым светом светились туманы.
       Из-за Ворсклы, с востока, наполняя воздух грохотом и гудением, мчались на Полтаву огненные шары трассирующих снарядов, челночные молнии реактивных мин, огнедышащие потоки светящихся пуль.
       На Ворскле бушевал перед полком багровый заградительный огонь немецкой артиллерии. Вздымались водяные фонтаны, искрясь и загораясь радугами среди кудрявых бурунов желтого пламени и оранжево-синих завихрений дыма, пронзенного ярко светящимися лезвиями прожекторных лучей.
       Потом ударила наша артиллерия севернее и южнее Полтавы. Снаряды рвались в городе, на немецких позициях. Зарево окрашивалось то и дело в оранжевые и кровавые тона, казалось еще более горячим, испепеляющим.
       Забыв об опасности и не слыша визга пуль и шрапнели, Шабуров лежал на кургане с биноклем у глаз. Противоречивые чувства рождало в нем картина развязанной человеком стихии, вырвавшейся из тесных гильз снарядов на простор целого большого города.
       "Величественно, даже красиво на вид, но настолько же и мерзостно все это, - ныло в груди и в мозгу. - А что же будет, если наука монополизируется общественной или государственной верхушкой и полностью начнет обслуживать войну или оберегать властителей от народа? Да, что же будет, если ученые научатся освобождать атомную или электронную энергию, научатся поджигать воздух и воду? Вот таким красивым и страшным заревом встанет смерть над всем миром... Во имя ли этого миллионы людей воюют сейчас, рушат села и города, гибнут сами? Нет, не во имя этого. Люди жаждут мира, свободы, счастливой жизни и радостного труда. А кто может гарантировать им все эти блага? Сами люди могут, сам народ. Это верно. Но ведь в жизни эта сила, связанная тысячами пут, очень часто используется пропагандой в качестве простой толпы, способной убить друзей, носить врагов на руках своих... Конечно, со временем дурной сон очарования проходит, народ оплакивает спровоцированные жертвы и даже наказывает провокаторов, которых в прошлом обожал. Но что от этого замученным? Даже народ уже не может воскресить их. Да, не может. А ведь они так хотели, чтобы никто и никогда не использовал народа в качестве толпы, способной бить и рушить все вот с такой же яростью стихии, с какой горит Полтава и может гореть весь свет, если плоды науки окажутся в руках кормящихся за счет войны или живущих именем народа, но против его действительной воли..."
       - Василий Петрович, кажется, пора, - сказал ПНШ по разведке, Чурилов, прервав размышления Шабурова. - Полыхает с юга, полыхает с севера...
       - Да, да, - вздрогнув, механически ответил Шабуров. У него щемило сердце и боль прошла волной по всему телу при мысли, что вот также скажет когда-нибудь один из сильных мира сего: "пора!", и другой, исполнитель чужой воли, нажатием кнопки аппарата зажжет мир, зажжет планету. - Подождите... Еще немного повременим. Залпы орудий с нашей стороны заслонят от нашего взора часть картины, часть этой стихии... А нам еще надо определить, по каким же вероятным путям могут начать свое отступление немцы из Полтавы...
       - Вы думаете они отступят?
       - Непременно. Всмотритесь в эту стихию огня и смерти: в ней действует некий закон, поддающийся наблюдению. По пляшущим сполохам артиллерийских огней, по всплескам взрывов и по мечущимся в облаках световым теням мы видим, что огневой вал наступления, изогнувшись широкой дугой, охватывает Полтаву. Лишь Кременчугская и Решетиловская дороги в темноте...
       - И что же, по вашему...
       - По-моему, - прервав Чурилова, сказал Шабуров, - на эти бы дороги выбросить десантные войска. Обязательно по этим дорогам немцы будут уходить из Полтавы...
       - Мы с вами ничего не можем сделать...
       - Знаю, - сказал Шабуров. - И признаюсь, мне всегда становится очень тяжело от того, что видишь, знаешь лучшие пути решения задач, но не имеешь возможности так поступать из-за этих... Хорошо, оставим этот вопрос... Пошли к Чукову. Теперь пора давать сигнал: и солдаты немного отдохнули, и немцев наш огонь развеселит...
       - Зачем, что вы делаете?! - закричал Чурилов на Шабурова, шагавшего во весь рост по склону кургана: - воздух полон смерти, а вы...
       - Чепуха! - огрызнулся Шабуров. Он хотел добавить, что предпочитал бы пулю сейчас, чем пожирающий планету огонь или повторение прошлых обид потом. Но сказать это ему показалось несвоевременным: у Чурилова еще не оформились усики, он к делу и не к делу поет: "Он мне единой посвятил рассвет печальный жизни бурной!" Такие люди не могут еще понимать или поймут превратно крик совести другого раньше, чем сами не побудут страдальцами. - Чепуха! Пули летят высоко, шальные. Вот разве картечью, другое дело...
       ... Под грохот орудий и минометов полк на заре вышел вплотную к Полтаве. Солдаты накапливались на рубеже атаки.
       Шабуров был здесь. Слева от него лежал командир батальона, Гвоздев, позади - ординарец Шахтарин и связные от рот. Далее, слева и справа, по гребню кювета шоссе и в воронках и траншеях, оставленных немцами, притаились солдаты, офицеры, сержанты. Где-то в глубине, за спиной батальонов, был начальник штаба, Прокин, был и командир полка, Чуков. Они ждали сообщения от Шабурова, чтобы в подходящий момент бросить полк на штурм.
       Щеки Шабурова, как только немного утихал ветер, ощущали жаркое дыханье пылавшего города. Видны были языки пламени в домах вдоль улицы, кое-где черными фигурками переметывались через улицу факельщики. Вдруг грохнули взрывы, начали разваливаться дома. Свистящий гогот пламени как бы подстегнул Шабурова.
       Он сказал Гвоздеву, чтобы роты подготовились к штурму, быстро отполз к воронке, где стояла радиостанция, сообщил Чукову:
       - Заминированные немцами дома уже обезврежены огнем, можно штурмовать...
       Прошли томительные минуты ожидания. И вот слева послышалось далекое-далекое, протяжное русское "Ура-а-а!"
       Нарастая и ширясь, оно приближалось со скоростью тропического урагана. Тысячи людей, будто бы возникнув из земли, поднялись и реками хлынули в охваченные пламенем городские улицы.
       На стенах уцелевших домов, как на огромных экранах, возникали и исчезали гигантские мечущиеся тени солдат с автоматами, вспыхивали и мгновенно гасли оранжевые отблески взрывов и красные сполохи минометных залпов.
       С визгом и грохотом рвались снаряды, надоедливо крякали мины, каменными брызгами плескалась улица. От огня и взрывов лопались еще уцелевшие стекла, визжало кровельное железо. В этих звуках заглушались стоны раненых, крики штурмующих.
       Источая захватывающий дыхание жирный смрад, придавленные обломками балок и потолков, в домах и в проездах горели трупы убитых немецких солдат. Горели они рыже-голубым пламенем, которое шипело и отдавалось вьющимися черными всплесками густой копоти.
       Огонь очищал скверну с камней Полтавы. Огнем горели сердца штурмующих: возмущенная совесть вела их на подвиги.
       ... К восходу солнца, задыхаясь в дыму и жаре пожаров, роты полка вышли к Историческому музею. Он пылал. На мостовой, у музея, лежали обгорелые трупы, среди которых седой старик с непокрытой головой рыдал над погибшей внучкой.
       Ее туловище сгорело, осталось только серое мертвое лицо с обожженными волосами.
       Старик встал и понес голову сожженной внучки навстречу Шабурову.
       - Не пугайтесь меня, советский офицер: я не безумен. Мне восемьдесят лет, более половины которых я был учителем и звал моих учеников к гуманности, а теперь стану проповедником ненависти. Фашисты не только убили и сожгли вот этих людей за попытку их помешать факельщикам жечь Исторический музей. Не-е-ет, не только. Им мало и того, что они, потехи ради, сожгли мою внучку. Им мало казнить живых, они казнили даже мертвых. Пойдемте со мною...
       Он остановился перед памятником Тарасу Шевченко, упал на колени:
       - Глядите, глядите на него! Вот что сделали немцы с Тарасом! - старик узрился. Перед ним стоял на пьедестале каменный Тарас Шевченко с отбитыми руками, с изуродованным лицом, с пулевыми ранами на груди. Из его каменных глазниц смотрели гневные, как и у сидевшего на коленях перед памятником старика, зрачки, - Тарас, слышишь ли ты меня? Немцы приходили сюда, чтобы отнять у нас дух свободной кобзы...
       - Дедушка, не убивайтесь так, мы теперь навсегда изгоним фашистов с украинской земли, - сказал Шабуров и попытался поднять его на ноги. Но старик зарыдал. Окровавленным пальцем он провел по каменным буквам на цоколе памятника и страстным голосом продекламировал слова Тараса Шевченко: "... И вражою злою кровью волю окропите..."
       Шабуров снял каску, привстал на колено перед памятником и стариком. Другие сделали также.
       - Клянемся, так оно и будет: мы не только окропим вражей кровью поля измученной Украины, но и в Германии разыщем ваших мучителей...
       У старика жарко и молодо сверкнули глаза.
       - Внучки, дорогие мои, обязательно верните войну в Германию. И пусть она спалит огнем своим землю, из которой веками приходило горе к славянам. Завтра, если буду жив, я приду в школу и расскажу о духе кобзы. Расскажу-у-у, - старик вдруг побледнел, выронил из рук свою страшную ношу - голову сожженной немцами внучки, судорожно хватился за левый бок: - Не-е-ет, не выживу до завтра, не выживу. Все ребра мне перебили немцы прикладами. Я тоже оборонял Исторический музей от факельщиков... Нет, не надо, - сказал он врачу Шмелеву, хотевшему помочь. - Мне все равно придется умереть. Я лишь прошу вас, дорогие друзья, мои внуки, послушайте мою легенду. Всю жизнь носил ее в сердце, для внучки берег. Девочку сожгли немцы. И теперь, кроме вас, нет у меня слушателей. А пока перестанет кругом греметь бой и придут спрятавшиеся в подвалах люди, я уже буду мертв. Вы для меня - посмертная надежда...
       Отдав приказание своим помощникам развернуть рацию у здания Исторического музея, Шабуров и все бывшие с ним люди опустились вокруг старика прямо на камни мостовой.
       Трудно было слушать слабый голос старика. Временами слова даже совсем не срывались с его шевелившихся посиневших губ, приходилось догадываться о их смысле...
       - ... На Черниговщине, в Тростянце, - шептал старик с клекотом в груди, - в Тростянце владел землями и богатствами разными старинный предок гетмана Павло Скоропадского. И жену себе взял в горах швейцарских, в степь привез украинскую. Год прошел, два пролетели, а красавица вянет, блекнет, тоской измывается, сердцем рвется к горам Швейцарским, к водопадам и горным озерам, к террасам с травой и цветами над обрывами и пропастями.
       "Отпусти меня домой, - ночами и днями шептала мужу. - Отпусти, умру..."
       "Нет, не могу тебя отпустить, радость очей моих, - заплакал очарованный муж. - Без тебя я сам умру на другой же день, умру. Мне легче создать Швейцарию на землях моих, чем утратить тебя..."
       Тысячи и тысячи крестьян были согнаны, строили днями и ночами Швейцарию в степях Украины. Изнуренные голодом и тяжким трудом своим, умирали одни тысячи, на их место становились другие и третьи.
       На крови и костях погибших возвысилась созданная ими искусственная Швейцария с ее горами и озерами, с глубокими пропастями и ущельями. С травянистыми террасами и цветами над обрывами, с зияющими трещинами.
       Вместилась Швейцария на Украине. Полюбила красавица новую Родину, расцвела, песнями залила землю. Но пела она не о людях, создавших трудом и костьми своими чудо природы. Нет, она пела о щедрости мужа своего, о его любви и ласке. Похвально сравнивала подвиг мужа с подвигом вавилонского царя, построившего десятки веков тому назад висячие сады Семирамиды.
       В Кочановке, рядом с искусственной Швейцарией, жила муза народных звуков и песен. Она страдала, плакала и пела о народной скорби, о тиранстве мужа очарованной швейцарки, о несправедливости ее песен, о замученных тысячах крестьян, строивших Швейцарию.
       Содрогнулось сердце красавицы-швейцарки от песен Музы, бросилась она со скалы в озеро и превратилась в камень, ушла на озерное дно. Окаменел и муж ее, лег рядом с нею.
       Стал хозяйничать в "Швейцарии" немец-механик. Он еще при жизни хозяев регулировал силу горных водопадов, слышал со скал чарующую песню Музы и мечтал, мечтал подчинить себе и "Швейцарию", и Музу и всю Украину...
       Открыл затворы озер, высушил водопады, разбил молотом камни на дне озера, и тогда в прах рассыпались горы, на их месте снова крестьяне начали, согнув спины, пахать на нового тирана, на немца.
       Но Муза в Кочановке пела и пела о народе, звала его к борьбе, к счастью. Немец решил расправиться с Музой, с певучим духом Кобзы.
       Купил он Кочановку, волшебством заманил Кобзу на пир в свой замок. Там схватили ее злые волшебники, в цепи заковали.
       "Забудь язык и голос русский и украинский, - приказывал немец. - Служи мне, в золоте и бархате ходить станешь, с золотых блюд янтарный мед кушать будешь... Если же ослушаешься, правде русской поддаваться станешь, судить буду судом беспощадным..."
       Ослушалась Муза-Кобза, духом своим соблазн плоти одолела, в песнях и струнах начала звать народ к борьбе.
       И тогда осудили ее, цепью приковали к стене подземелья, глубоко замуровали камнями и землей. Могучие дубы на том месте выросли, курган встал седой между ними.
       Прошли года и года, времена прошли. А Кобза-Муза томилась в заточении. Освободить ее от чар и плена, от цепей и камней могла лишь любовь. Но любовь не приходила и не приходила в сердце Музы-Кобзы. А пока не было любви, Кобза не могла стать духом, вырваться из оков и могилы.
       Но вот добрый гений земли родил Глинку и поручил ему овладеть сердцем Кобзы.
       Глинка пробудил в сердце пленницы любовь, растопил лед вокруг него. Разверзлись своды могилы, пали с рук Музы-Кобзы кандалы, и она вырвалась наружу, запела в ветвях дубов свою нежную песню любви.
       Глинка пришел. Под страстный шепот Музы-Кобзы создавал он музыку. В ее чарующих звуках отражалось благородство и свободолюбие русского и украинского народов.
       Немцы возненавидели эту музыку..., - утомленный старик немного помолчал, потом, не открывая глаз, продолжил: - А верстах восьми южнее Тростянца испокон веков жил отец Кобзы-Музы, певучий Дух Кобзы.
       Германцы с древле охотились за ним. Две тысячи лет тому назад дикий тевтон Арминий Германик, готовясь к битвам с римскими легионами Вара в Тевтобургском лесу, послал на колдовских крыльях своих воинов за Днепр полонить Дух Кобзы и заставить его музыкой своей вселять бесстрашие в сердца германцев и ужас в сердца римлян.
       Славянские стражи утопили этих посланцев Германика в водах Днепра и Десны, где они сливаются. В ознаменование этого Дух Кобзы родил дочь свою Музу-Кобзу, а злые духи в этот же миг воплотили души утопленных тевтонов в женщине Галаган, которая должна витать веками над миром, мстительно рождая людям страдание.
       Одержимая духом мести, немка Галаган основала за Днепром тысячедомную деревню Сокоренцы. Отсюда охотилась она за Духом Кобзы и его дочерью, Музой-Кобзой. Расставляла волшебные сети, устраивала пиры, притворялась доброй и отзывчивой к нуждам людей. Но ее выдавали всегда глаза: из них, вместо слез, капала кровь, от которой загоралась земля.
       Переполненное злобой неудачи, сердце Галаган лопнуло. Но умершая Галаган была опаснее живой. Она связалась с Вельзевулом и начала повелевать живыми людьми с тощими душами и робкими завистливыми сердцами. Только руками таких людей мог быть предательски пойман Дух Кобзы.
       Они выстроили новую деревню и назвали ее Галаганы-Лансдорф. Там был устроен пир для всех: и нищих посадили за столы, чтобы рядом с ними, в каменном доме, села за стол Муза-Кобза, а рядом с ней - отец, Дух Кобзы...
       Едва начался пир, мастера замуровали окна и двери комнаты, волшебники усыпили надолго мятежный Дух Кобзы.
       На года и на года замолкли Кобзы над Днепром, в сердцах людей поселился страх, робость забралась в души. Стон витал над Украиной.
       Тогда гений Малороссии родил Тараса Шевченко, сбил с него оковы робости и страха, вдохнул силу сострадания к людям и песню о народе, повел его к комнате замурованного Духа Кобзы.
       Бывал Тарас в Галаганы-Лансдорфе, слушал ему одному понятную речь замурованного в стене Духа Кобзы. Запоминал, на бумагу выкладывал, пел. Вихрем разносилось это по Украине, по земле русской, звенело кобзами, пело голосами народа.
       Умер Тарас в год падения крепостного права, наследником Духа Кобзы остался Остап Вересай. И завещал он, украинский кобзарь, Дух Кобзы волной всему народу. Всему народу! - повторил старик окрепшим голосом, зазвучавшим вдруг молодо и страстно. Открыл глаза, и Шабуров увидел в них огонь юности, удивительное перевоплощение. Это было доказательством великого вдохновения и веры старика, что Дух Кобзы и легенда о нем не умрут в веках, найдут место в сердце народа, знающего сладость труда и крылатую гордость свободы.
       - Помогите встать, - сказал старик. - Хочу умереть стоя...
       Шабуров с товарищами подняли старика. Ветер шевелил его седые волосы, принося гарь и дым пылавшего Исторического музея.
       - Он пылает. Его зажгли немцы. Они убили мою внучку, меня убили, но Дух Кобзы им не полонить. Он живет теперь не в Тростянце, Сокоренцы или в Галаганы-Лансдорфе. Нет, он живет в сердце бесстрашного богатыря, голова которого касается Балтики, ноги стоят в Тихом Океане, руки обхватили полушарие земли. Он сильнее Святогора. У такого богатыря не отберешь сердце, не отнимешь Музу, не убьешь Дух Кобзы. Нет, не отниме-е-ешь..., - Голова старика поникла, на губах показалась розовая пена.
       ...Глашатая Духа Кобзы похоронили под орудийный салют.
       А когда над могилой вырос холмик, ординарец Шабурова доложил:
       - Газеты найдены. Что с ними прикажете?
       - Где нашли?
       - В подвале Исторического музея. Там сейчас наша радиостанция...
       Взяв одну из пачек обгоревших газет, Шабуров увидел, что это был "Полтавский вестник" за 1915 год. Фельетон под заглавием: "Россия и немцы", за подписью "Скиф" был напечатан в номере за 30 декабря 1915 года.
       "Двести лет мирволил русский к немчине,
       Двести лет немчин жил "Герр"-ом в нашей стороне.
       "Немец - хитрый", "немец - умный", говорили мы,
       А на деле оказалось, немцы - дикари.
       "Дикари?" Ну да, конечно, странно слышать нам,
       Помня Берлин, помня Дрезден (Это - не вигвам!)
       Но ведь есть не Дрезден только, был ведь и Лувент.
       Был... "Да, было время - был и Карфаген..."
       Нет уж в Бельгии - Лувена,
       Нет уж - НИЧЕГО.
       Разорил немчин бельгийцев и пошел на нас.
       Но пришлось ему тут круто и сказал он - "пас".
       Хоть и двести лет Россию полонил ты, брат,
       Хоть над нами верховодил ты и был бы верховодить рад,
       Но теперь, теперь мы скажем немцу НАВСЕГДА:
       "Руки прочь!" В вас для России более не встречается нужда.
       "Русский дух" проснулся в русских людях и пора пришла
       Дать отпор наш иностранцам, коим нет числа.
       Грудью станем на защиту Родины святой.
       Против немца, Круппа, турка и беды лихой...
       Станем крепко! Обороним мы страну свою -
       Выйдет Русь на путь широкий и на ту стезю,
       По которой, в блеске славы, шла она всегда -
       Величавая и гордо, и всегда - одна".
       - Нет, одной Руси идти нельзя, - отодвинув газету, возразил Шабуров. - Друзья нужны, целые народы...
       ... Утром следующего дня Шабурову пришлось выехать на бронетранспортере в район аэродрома на северо-западной окраине Полтавы.
       По пути заехал в школу немецких юнкеров. Это огромный серый многоэтажный корпус, опутанный проводами и подготовленный немцами к взрыву. Соседние здания были разрушены, а это уцелело: сторож, русский крестьянин, Сидоров, в последнее мгновение перерезал главный провод, шедший из подвала, и убил немца-смертника с электрической машинкой в руках.
       Сторож бегал теперь вместе с саперами и показывал им места заложенных немцами мин замедленного действия и различных "сюрпризов".
       Из окон здания летели целые белые тучи немецких листовок, газет, журналов: в здании работал раньше отдел пропаганды и агитации национал-социалистской партии с типографией.
       В одной из поднятых Шабуровым листовок немцы ругали Италию, что она "предательски изменила Германии и руками Бадольо нанесла удар в спину своих спасителей-немцев. Но, - говорилось дальше, - немецкое командование было готово к разным неожиданностям. Наши дивизии заняли Рим и пятидесятикилометровую зону вокруг него. Пусть это послужит примером для других, кто попытается изменить союзу с Германией..."
       Шабуров улыбнулся:
       - Трудно ожидать более откровенного признания, что союз под страхом артиллерийских залпов и танковых атак по союзнику недолговечен, разваливается. И он не станет крепче, если его подбадривать угрозами...
       .............................................................................................
       Аэродром представлял из себя странное обширное поле: там и сям стояли многолемешные плуги на прицепах изуродованных тракторов. Ровная, как стол, местность была изрезана на квадраты черными полосами пашни: немцы так сделали в надежде надолго вывести аэродром из строя. Но советские тягачи уже укатывали огромными катками немецкую пахоту, на аэродром приземлялись первые советские истребители.
       Саперы обезвреживали и убирали оранжевые толстые немецкие авиабомбы, разбросанные по аэродрому и соединенные подрывными шнурами. Не удалось немцам взорвать взлетные бетонированные дорожки. Везде валялись трупы немецких подрывников с перерезанными горлами или с кинжалами в спинах, здесь работали, сброшенные с самолетов, советские парашютисты...
       .............................................................................................
       В ночь полк вышел из Полтавы. Было темно, сыро, грязно. Но никто не жаловался, все спешили к Решетиловке, туда бежали немцы, туда звал советских воинов Дух Кобзы, бессмертно паривший в этой фронтовой ночи.
      
      

    8. ТРЕУГОЛЬНИК ШВЕЙНЕЛЯ

      
       В пылающей и дымной Решетиловке полк даже не остановился, прошел еще двенадцать километров до хутора Кузьменки. Вернее, не шли, а ехали: немцы в своем поспешном бегстве бросили табуны лошадей и сотни повозок, так что полк превратился в своеобразный петровский "корволант", в ездящую пехоту.
       Солдаты ехали на повозках, гарцевали верхами. Немцам не было спасения: их нагоняли в поле, били в балках, лощинах и оврагах, нападали с флангов на отступающие колонны, жгли их обозы и машины.
       Население Кузьменки (Здесь полку разрешили привал), обрадовались появлению первых красноармейских подразделений, натащило всякой всячины: арбузов, лепешек, дынь, молока, яблок и груш.
       Плача и смеясь от радости, женщины обнимали солдат и офицеров, предлагали лучшие места в хатах, лучшие куски на хлебосольном столе.
       Обедая в одной из хат, Шабуров услышал женский гам за окном, выбежал на крыльцо. Человек тридцать женщин колотили возле колодца какую-то длинноволосую черноглазую красавицу с накрашенными губами.
       - Что вы делаете? Бросьте!
       - А як же? - оправдывались женщины, не выпуская избитую из круга. - Вона, сука, червонармийца облаяла. А до вашего прибутья нимца кохала. Ось, яка вона! Геть видциля, геть! - грозно закричали женщины на черноволосую, когда она попыталась было жаловаться Шабурову. - У тоби на душе пьятно, бисова баба...
       ... С часок удалось Шабурову вздремнуть на широкой деревянной кровати, которую здесь считали очень важной кроватью: на ней, по рассказам, притворившись тифозно-больным, отлеживался однажды от немецкой погони легендарный украинский партизан Калашников.
       Мы называем его "легендарным", сомневаясь в историчности этого человека, иначе бы мы знали о его реальных действиях, а не только о фантастических приключениях Калашникова.
       Рассказ одного старика, что за несколько месяцев до прихода Красной Армии на Украину немцы истребили весь партизанский отряд, за исключением счастливо убежавшего Калашникова, навел даже Шабурова на мысль: "Не был ли "Калашников" ловким немецким агентом, игравшим для немецкой разведки роль "Троянского коня" в украинских партизанских отрядах и вообще в украинском подполье?"
       Письмоносец Сирота, догнав полк, начал раздавать письма и газеты. Шабурова он прикрыл одной из газет, чтобы не беспокоили падавшие с потолка прусаки. Он любил Шабурова, этот голенастый остроносый парень с серыми бегающими глазами и виляющей походкой. Но случайно кончик газеты попал в нос спящего. Щекотнуло. Шабуров звонко чихнул и пробудил сам себя.
       В голове шел трезвон, в глазах резало. Но запах газеты, и ее шуршание всегда были для Шабурова целительным бальзамом. Он свесил ноги с кровати, начал читать, протирая глаза мякотями ладони.
       "...Части 8-й английской армии достигли места, откуда виден Неаполь, окутанный дымом пожаров. К северу от Салерно части 5-й армии непрерывно продвигаются... Войска союзников контролируют все три дороги, идущие от Салернского до Неаполитанского залива... Вся западная часть острова Корсика находится в руках французов...
       Газета "ПМ" в Нью-Йорке поместила статью одной турчанки, которая в августе проездом находилась в Германии на пути в Соединенные Штаты. В статье говорится, что Берлин кажется мертвым городом. Многие здания сожжены и разрушены. Берлинцы выглядят усталыми. Они озлоблены и замкнуты... В городе царит тяжелая, угрюмая атмосфера...
       В Англии вышла из печати книга популярного английского писателя Джона Б. Пристли "Затемнение в Грэтли". В книге, устами английского инженера Нейлэнда, ставшего контрразведчиком. Рассказано о деятельности шпионской немецкой организации в Англии под руководством немецкого полковника Феликса Роделя и при содействии английского полковника Тарлингтона, выставлявшего себя на митингах за чистокровного английского патриота, а в действительности он дал приют немецким шпионам в своем доме.
       Нейлэнду удалось это разоблачить, но Тарлингтон, чтобы избежать суда, покончил с собой. На суде выступил Нейлэнд. Обращаясь к имени английского аристократа-полковника Тарлингтона, Нейлэнд сказал: "... Ваш недостаток, Тарлингтон, - это спесь. Вы всегда помните, что вы - привилегированная особа, ничего общего не имеющая с чернью... Ваша жена хвастает, что ежедневно моется в парном молоке, а в вашем доме есть зал для демонстрации кинокартин для вашей семьи. Вы не думаете о том, что есть у народа, за счет которого моется в парном молоке ваша жена? Вы ненавидите демократию и все честное, связанное с ней... Вы душите это честное всеми средствами, в том числе клеветой, подлогом, лжесвидетельством пьяненьких корреспондентов и подличающих следователей прокуратуры. От этого проистекает все остальное... Когда Гесс прилетел в Англию, он рассчитывал на таких людей, как, как вы... Ваша военная программа состоит в том, что для сохранения желательного вам нужно, чтобы народ не выиграл войну, а фашисты не проиграли ее... И вы являетесь... Квислингом..."
       Шабуров вздохнул, задумчиво свернул газету вчетверо, положил в полевую сумку. "Сколько этих Квислингов там и здесь? - подумал он, вспоминая многих из известных крикунов до войны, спрятавшихся теперь за Уральский хребет от войны. - Они появляются уже и сейчас наружу, будут действовать против нас и потом, после войны. Может быть, они даже страшнее открытых врагов: с этими мы и воюем в открытую, но что можно будет сделать Квислингу с партийным билетом в кармане и с необъятной властью в его руках?"
       .............................................................................................
       ... Ночью совершали марш преследования немцев, которые бежали весьма энергично: пришлось пройти по дороге южнее Миргорода сорок пять километров до Корниенки. Захвачены сотни пленных. И все опрошенные твердили унылыми голосами, как удоды африканские, что "Германская армия отступит до своей границы на Днепре, а Днепровский вал русские не одолеют".
       ... В полдень заняли село Большие Брусы. У колодца солдаты пили воду, умывались.
       Крадучись, нерешительно из-за плетня вышел старик.
       - Здорово булы! - поприветствовал, поднял шапку над лысой головой, сконфуженно спросил: - Бачу, уси парубки русски, а дежь вони, американьци?
       - Дела идут, дедушка. Но зачем это вы про американцев спрашиваете?
       - Та як же, слухи шли...
       Он рассказал, что газеты писали, будто всех русских солдат немцы убили до единого, пришлось Сталину нанять американских солдат, а расплачиваться за это обещано Украиной...
       Слушая старика, солдаты хохотали. Но он оставался серьезным, проверял ощупью и вопросами, испытывал и как мускулы, и как оружие, знают ли солдаты, где Курская область находится и где Березники?
       Старик рассказал, что он всю Россию изъездил, изведал в довоенную пору, с геологами ездил и сам по себе природу пытал. Под Кременчуг немцы его гоняли, в Полтавскую область, на строительство укреплений. Там, в одном месте, железная руда попалась, так старики то место в уборную превратили, всю местность загадили, чтобы немцы о железе не пронюхали, собаки. Железо для Советской власти годится, зачем же ее немцам указывать.
       Наконец, старик осмотрел марку оружия с отечественной маркой, удовлетворенно улыбнулся:
       - Гарно, гарно. Ай, нимцы, ай, бисы, як брехали?! Да це ж все русско, все наше. От русских нимец и тикал, як скипидаром ему голое место намазали. И злы, як бисы, на бугая верхом чиплялись...
       В ночь полк двинулся в Кременчугском направлении через Вербки, Павловку, Сидоры, Плеховщину, Петрашевку. В два часа дня вступили в Броварки, откуда двинулись по новому маршруту: Шушваловка, Лебеховка, Малый Жовнин, Клищинцы.
       Везде минные поля, переправы порваны, дорог нет. Форсировали вброд речку с загадочным названием "Сула" (Намек на имя римского диктатора I-го века до нашей эры), сосредоточились к шести утра в районе села Бучины.
       Все тонуло в молочно-белом густом тумане. Потом засияло солнце, в небе появились и непрерывно блуждали пузатые "рамы" (фашистские самолеты-разведчики "Фокке-Вульф").
       ... Внезапно дивизию вывели в армейский резерв. Полк прошел по шоссе, через Матвеевку, сосредоточился в Первомайском. Штаб дивизии - в Старом Ковре. 5-я и 7-я дивизии вели бои в районе Черкассы.
       Жители разрушенного поселения размещались в шалашах и ямах, солдаты - в окопах и траншеях, разрезавших вишневые сады и белые саманные стены хат с черными провалами вышибленных окон и дверей.
       Под вечер небо затянуло облаками, прекратились налеты авиации. Жители немедленно снова закопошились у сожженных хат: бабы обмазывали стены глиной, мужики настилали проваленные потолки, ребятишки тащили к хатам хворост, навоз, глину.
       Белокрылые куры бойко рылись в навозе, дрались за червей. За грядками пожелтевшей высокой кукурузы горласто кричали гуси, которым немцы не успели оторвать голову.
       Неподалеку от палатки Шабурова, присев на грядку арбы, раненый солдат рассказывал о сегодняшнем утреннем бое за Кременчуг.
       - Так вот я себе и записал в книжку, - сказал солдат. - Утром 29 сентября 1943 года с боем освободили Кременчуг. Потерял я в этом сражении три пальца на левой руке, осколком мины срезало...
       На завалинке полуразрушенной хаты светло-русый сержант Кушнарев, сняв наушники радиостанции, играл на баяне и что-то напевал о своей молодой жене, с которой разлучила его злодейка война.
       Звуки баяна брали за сердце. Шабуров вслушивался в них, невидящими глазами глядел в карту предстоящего боя. Напротив него, также задумавшись, сидел с карандашом и линейкой старшина Логвинов. Он вздыхал, потом из глаза скользнула по смуглой щеке непрошеная слеза.
       - Крепись, товарищ! Близка победа, - встрепенулся Шабуров и похлопал старшину по плечу. - Но за нее еще драться надо... И, конечно, не слезами. Как дело со скелетом карты?
       - Готовлю, товарищ капитан, сейчас будет! - быстро встал Логвинов. - Простите, сердце баян растревожил...
       - Да, сердце, конечно... Сердце - сложная штука... Я не осуждаю за волнение, сам волнуюсь. Но что поделаешь, надо готовиться к бою... Я пройду в батальоны, а вы тут, пожалуйста, скелет карты... Остальное я сам нанесу...
       ... Вечером покинули Первомайское (Бахмач), ринулись через Жовнин, Николаевку, Мозольевку к Пронозьевке... Здесь хворостяные плетни, вишневые сады с разбитыми машинами в них и с поломанными деревьями, опаленные пожаром безверхие хаты с закопченными стенами.
       К ночи вышли на левый берег Днепра. Если взять топографическую карту "М-36-102" (Чигирин), то в квадрате 5498 можно найти дом лесника. Здесь, в песках, Шабуров организовал КП полка, а боевые порядки Чуков расположил по Днепру от мукомольной мельницы справа до "переправы" - слева.
       Немец бешено бил из минометов, стрелял бризантными снарядами, стальной град с неба не давал покоя, всем приходилось прятаться в окопах и щелях с наскоро сооруженными накатами из бревен, сена и песка.
       К полночи стало тихо. Даже странно, что оборвались вдруг грохоты снарядов и крякающие взрывы мин, стуки пулеметов и трескучие автоматные очереди.
       На правый берег поплыли разведчики. Из темноты, когда разведчики шли к лодке, слышался странный скрип снега.
       - Товарищ капитан, - настороженно сказал ординарец Шахтарин, обернувшись к сидевшему над картой Шабурову, - откуда же там снег? Слышите, скрипит?
       - Песок поет, не снег, - возразил Шабуров. - Сомневаешься? Пойди, попробуй...
       Шахтарин вернулся быстро. В пригоршнях у него был песок, в карманах тоже.
       - Хрустит, товарищ капитан. Прямо, как снег, хрустит, со скрипом. Послушайте. - Шахтарин начал разминать песок ладонями, и он скрипел, будто снег в морозную ночь. - Ни за что бы я не поверил, что так оно есть в жизни. Ведь и на уроках географии ничего нам об этом не говорили учителя...
       - Нам, старшему поколению, тоже не говорили, - признался Шабуров, посветив фонариком в лицо ординарца. Смуглое, кругленькое, оно пылало румянцем от возбуждения. В быстрых карих глазах свет рассыпался искорками. - Жизнь доучивает...
       - Конечно, доучивает. Я вот об этом песке никогда не забуду...
       - Значит, урок хорошо усвоил? - вздохнул Шабуров. На высоком лбу собрались складки, бурая родинка у левой ноздри немного прыгнула к воспаленному от недосыпания прищуренному глазу. Протянул руку к Шахтарину: - Горсточку песку!
       Шахтарин насыпал на ладонь Шабурова, и тот, вслушиваясь в скрип, некоторое время растирал песок между ладоней молча, потом заговорил тихо, будто сам с собою:
       - В боевом уставе тоже ничего о "поющих песках" не сказано, а ведь если двинем на переправу целый полк, такой начнется концерт, на десять километров слышно. И начнут немцы гвоздить минами...
       - Может, водою полить? - участливо спросил Шахтарин, поняв беспокойство начальника. - Ах, шланг бы или кишку пожарную...
       - Не годится. И сложно, ненадежно... По другому как-то нужно...
       Некоторое время они молчали, каждый занятый мыслями, как бы это обеззвучить песок?
       - Попробуем так, - прервал молчание Шабуров: - застелим песок камышами, кустарниками...
       - А если сена подбавить? Стоги сена видел я, когда шли к Днепру. Отсюда недалеко...
       - Сено тоже можно. Беги сейчас к командиру батальона, Гвоздеву. Пусть солдаты режут камыш, кустарники... Сено им покажешь. Только пусть настил начинают от берега к воде, чтобы по голому песку не ходили...
       - Это даже очень понятно. Разрешите идти?
       Проводив Шахтарина, Шабуров покосился на радиста Кушнарева. Тот дремал у выключенной рации, пока не было приказа развернуть на волну.
       Глядя на Кушнарева, Шабуров ощутил всю накопившуюся в нем самом усталость, зевнул:
       - А-а-ах, спать хочется. Часок бы хотя вздремнуть...
       Подняв брезентовый край палатки над входом в котлован, начал всматриваться и вслушиваться в темноту. "Странно ведут себя немцы, очень странно, - тревожили мысли, тревожили запахи увядающих трав, гнилой листвы. - То грохали минами непрерывно и снарядами, то затихли совсем, даже ракеты не палят. Коварные, что-то замыслили. Думать надо, думать и думать..."
       Шабуров опустил брезент, снова склонился над картой. В полусумраке лицо его казалось еще более худощавым, на впалых щеках и под отекшими глазами лежали густые тени усталости. Сколько пройдено без сна, без отдыха.
       Уронив голову на карту, Шабуров не слышал, как возвратился Шахтарин с Гвоздевым и как Гвоздев запретил Шахтарину будить начальника.
       - Пусть немного поспит, досталось ему за эти дни, - сказал Василий Савельевич, остановив рукою Шахтарина. - Досталось и еще, наверное, достанется не меньше. Видел я, разведчики вернулись, прошли к майору Прокину... Радиста тоже не буди. Зачем? Рация не на приеме, приготовлена плыть на тот берег. Там ведь спать не придется. Я пойду, к Чукову. Если Василий Петрович проснется, скажите ему: песок застелили добро, не запоет...
       Проводив Гвоздева, Шахтарин прикрыл Шабурова шинелью, чтобы теплее стало, опер его для удобства спиной о стенку котлована, на плечо, под щеку, пилотку подсунул.
       Разбудила Шабурова песчаная струя, щекотнула по шее. Посмотрел: майор Прокин, свесив ноги, сидел на краю котлована. В руке электрический фонарик. Играя им, посвечивал то на себя, то на Шабурова.
       Мальчишеская золотистая челка волос сползла на лоб из-под сдвинутой на затылок кубаночки, которую Прокин любил носить в любой сезон и погоду (Он почему-то мнил себя чапаевским Петькой, хотя Чапаева в полку не было: замполит Никифоров труслив, Чуков неуравновешен, Шабуров недостаточно полновластен, Котов - до смешного скуп и до крайности привередлив. Говорят, пошло у него это от неудачного опыта быть артистом Ленинградского театра. В общем, не было Чапаева, а Прокин играл роль Петьки настойчиво, даже назойливо).
       Правда, Прокин не любил тачанки и пулеметы, предпочитал бесстрашно носиться под обстрелом на камуфлированной машине, похожей по окраске на леопарда.
       - Жаль было, Василий Петрович, а надо пробудить...
       - Какие новости? - быстро вставая, спросил Шабуров. - Есть приказ?
       - Да, приказано форсировать Днепр, - уже официальным тоном сказал Прокин, отводя в сторону свои голубоватые глаза, чтобы не встретиться взором с Шабуровым. В голосе все же вдруг метнулась нотка какой-то вины или неловкости, даже растерянности: - Командир полка срочно выехал в дивизию, я заболел..., лихорадит, понимаете ли? Вам выпала честь руководить десантной операцией первого эшелона. С вами будет Котов, артист из Ленинградского театра...
       - Для десантной операции более полезен командир, каким я и знаю Котова, - без дружелюбия в голосе сказал Шабуров. - Прошу уточнить задачу.
       Прокин уступчиво проглотил пилюлю, развернул свою карту. Задачу изложил подробно, хотя бы можно ее выразить кратко: занять к утру плацдарм на правобережье, в районе Короповки и западнее. При удаче возможен удар на Чигирин и Андрусовку. Главное же - надо обмануть немцев, чтобы обеспечить форсирование Днепра всей армией в другом месте.
       Перед самым уходом достал из планшетки и подал Шабурову чертеж, доставленный командиром разведвзвода Евдокимовым Николаем Алексеевичем.
       - Батальоны задачу знают, так что на это не тратьте силы. А вот в этом чертеже постарайтесь разобраться. Разведчики доставили, а я по-немецки не разбираюсь... Да, чуть было не забыл. Это вы хорошо придумали песок застелить сеном, камышом, ветвями. Ходил я, пробовал, не скрипит...
       ... Оставшись один, Шабуров снял с плеч накинутую Шахтариным шинель и прикрыл его, дремавшего в углу. Постоял немного перед радистом Кушнаревым, но будить не стал. Подправив фонарь, уткнулся в плотную бумагу со схемой долговременной немецкой обороны.
       "Dreitck Schweinelja", - было помечено в верхнем правом углу.
       - Любопытно! - крякнул Шабуров. - "Треугольник Швейнеля". Тишина и вдруг эта выдумка. Что же это за кунштюк придумали фрицы? На прошлой неделе пленный гефрейтор говорил о "Днепровском вале" и о странном "Зак дере", мешок по-ихнему. Не об этом ли "мешке" шла речь? Впрочем, вряд ли об этом. Непохоже.
       "Синие линии, штрихи, кружочки с усиками, квадратики, ромбы с короткими и длинными стрелками, точки, пунктиры, много знаков, - размышлял про себя Шабуров, всматриваясь в схему. - И все это лишь графическое выражение целой системы немецкой обороны, которую предстоит одолеть... Теперь понятно молчание немцев: они решили заманить нас в эту "тихую заводь" ... И сколько будет трупов, сколько смертей!"
       Он еще раз промерял циркулем и линейкой расстояния, вычислил в уме по масштабу.
       - Конечно, так оно и есть. Здесь мешок особого рода: горловина упирается в Днепр и укрепленные пункты. Хитро. Из Днепра и, пожалуйста, в мешок. Войдешь, а выхода нету: дно мешка зашито буграми с батареями пушек и гнездами пулеметов. "Луки" со стрелкой, но без тетивы. Знакомые штучки. У-у-у, сколько их, пропасть! А вот за гребнем, в ямах и ярах, минометы. Богато здесь этих кружочков с усиками. Тут, как будто, ясно. Но что означает пунктирный кружок в центре мешка? В топографии такого знака нет, - оглянулся на всхрапнувшего Шахтарина, губы дрогнули в усмешке: - В географии и боевом уставе не записано про пески, которые поют. Конечно, это так, но жизнь доучивает...
       Встал и снова поднял край брезента. За Днепром тишина. Темнота стала гуще, рассвет скоро, надо начинать операцию, а чертеж еще не разгадан. Заныли стиснутые зубы, в груди боль резала: кусать бы себя, кажется готов. И вдруг догадка колыхнула Шабурова, бросился к чертежу:
       - Да, да, конечно, это же есть огонь! - восклицал он, жарко роились мысли. - Фокус огня, не иначе: кружок в центре, а к нему бегут ото всех огневых средств красные пунктирные трассы. Огонь, и какой огонь, сплошное море огня, смерть! Вот он "Треугольник Швейнеля"! Кружок вписан в него... Хитро, умно: оставлены свободными самые наилучшие подступы. Как сало в мышеловке, приманка. Но не-е-ет, мы здесь не пойдем, по-другому ударим, по-другому решим задачу! Вставайте, друзья, пора! - Шабуров растолкал Шахтарина и Кушнарева, вызвал автоматчиков.
       ... У переправы все уже было готово, ожидали чигиринско-дубровинских рыбаков-партизан с лодками.
       - Сколько там осталось времени до срока? - спросил Василий Савельевич Гвоздев, лежа рядом с Шабуровым в траншее почти у самой днепровской воды. - А то ведь песочную музыку одолели, так рыбаки с лодками подведут, опять же дело пропащее...
       - Три минуты осталось, - сказал Шабуров. - Но я верю, эти люди нас не подведут...
       - Тсс! Василий Петрович, мне показалось, будто уключина громыхнула...
       Шабуров прислушался, не отвечая. Потом шепнул радостно:
       - Я тоже слышу, плывут. Сейчас начнем посадку людей в лодки... Да, вот что, Василий Савельевич, немедленно напомните всем, что лодки должны выйти к песчаной косе, у самого основания их "треугольника". Ориентир держать по моей лодке, я с оперативной группой плыву первым...
       - Понятно, - придыхающим голосом отозвался Гвоздев, заспешил: - Побегу, все будет сделано, выполнено... Вторую группу двинем на плотах...
       ... Через несколько минут лодки с десантниками были уже на середине Днепра. Течение упрямо сносило их мимо острова, похожего в темноте на огромного кита, но только мохнатого от густых камышовых зарослей.
       Молчали люди. Чуть слышно скрипели весла, погромыхивали уключины. У глубоко осевших бортов, плескаясь и булькая, струилась черная, равнодушная к людям и их переживаниям, могучая днепровская вода.
       Замаячил светлый песок отмели, похожей на опрокинутый парус баркаса. За косой чернел высокий берег, на фоне побледневшего рассветного неба темными метлами торчали вершины душистых тополей, чернели мохнатые бугры с кустарниками.
       С берега дохнуло запахом осенней травы, своеобразным ароматом суши. Бойцы оживились, поправили автоматы на груди, прицелились глазом к расстоянию: "Не пора ли прыгнуть, своим плавом добираться к берегу, потому что сидеть в лодке стало от напряжения и тишины невмоготу?"
       ... Берег внезапно изрыгнул огонь и гром. Искры трассирующих пуль золотыми и рубиновыми каскадами посыпались в воду, запрыгали по конькам лодок, впивались в борты и в людей.
       Некоторые застонали, падая в лодки и за борт, иные ткнулись мертвыми головами в лодочные банки, третьи начали ругаться и яростно грести веслами к берегу (не умели плавать), четвертые прыгнули в воду, поплыли...
       Вслед за пулеметами ударили пушки, ишачьими голосами заскрипели динамореактивные минометы, озаряя пространство рыжим неспокойным светом. Головастые красные снаряды, свистя и воя, мчались из-за бугров. Рвались, источая запах горящей нефти, оглушали и опаляли огнем. Кроваво-красными волнами расплескался, закипел и забурлил Днепр.
       Шабуров оглянулся. При вспышках взрывов отчетливо были видны опрокинувшиеся лодки с барахтавшимися возле них людьми, обломки досок, весла. Плыли вниз мертвые люди, медленно погружаясь в волны, живые гребли к берегу.
       - Спаси-и-ите, бра-а-а-атцы, утопа-а-а-ау-у-у! - хватая за сердце, рыдал вдали протяжный голос. - Мамочка-а-а моя-а-а!
       Немцы били по площадям. Над всей ширью Днепра метался огненный грохот, гремучими гейзерами вздымалась к облакам вода, сияя и переливаясь всеми цветами радуги, обрушиваясь зелеными многопалыми кулаками на лодки и на плоты, на плывущих людей.
       "Решается судьба Днепровского вала, о котором немцы так много говорили по радио, писали в листовках, - подумал Шабуров. Сердце его разрывалось от жалости к гибнущим людям и от сознания, что многим из них невозможно помочь, подать руку. - Иметь бы катера или моторки!"
       - Савельев! - скомандовал он старшине, который вел свою лодку нос в нос с лодкой оперативной группы. - Всех пловцов вон, пусть добираются до берега на подручных. Вести лодку на спасение утопающих. Фирсов, вы тоже! Смелее, товарищи, смелее! Вперед!
       - Смеле-е-е, впере-о-од! - подхватили сотни голосов. Люди, умеющие плавать, начали бросаться в воду и плыть, плыть к берегу, навстречу опасности, смело глядя в глаза смерти.
       Освобожденные или облегченные лодки, развернувшись, быстро помчались на зов бедствия.
       - Раненых доставлять на левый берег! - кричал Шабуров в вдогонку, - здоровых сюда, на правый!
       Рассыпая жемчуг водяных брызг и тяжело дыша, тяжко топая промокшими ногами, выбежал на берег командир роты лейтенант Сухорев.
       Шабуров сразу различил его среди усеявших берег десантников, узнал по высокой широкоплечей фигуре и топающей медвежьей походке. Зная, что он горяч и неосмотрителен, пробился к нему, побежал рядом в первой цепи наступающих.
       Очарование боя и рвение десантников заразили Шабурова общим порывом: он стрелял и кричал, как все. Он слышал тяжелое дыхание бежавших солдат, повелительные команды сержантов, ревущий голос командира роты:
       - Гони, немчуру-у, бей до полного издыханья!
       Уже позади первая траншея, трупы немецких солдат мешали под ногами, изменился режим огня: сначала трассирующие пули и ракетные залпы хлестали в лоб, пахло жженым тряпьем, глаза резало огненное мелькание трасс. Потом разноцветные свистящие искры появились справа и слева, наконец, - с полутыла. В это время перед наступающими взорвались первые прицелочные или сигнальные снаряды, раздирая воздух невидимыми зубами визжащих шрапнелей и осколков.
       Шабурова будто бы толкнуло в грудь. "Дальше продвигаться не нужно! - повелительно нахлынули мысли. - Не нужно". Послал Шахтарина с заранее подготовленным письменным указанием командиру батальона, сам догнал Сухорева, закричал до рези в горле:
       - Сто-о-ой, окапываться!
       Бойцы в одно мгновение повалились, отстегнули малые лопаты. Но Сухорев взъершился.
       - Почему отлеживаться, если немец бежит?!
       - Ложитесь, объясню! - властно приказал Шабуров, Сухорев повиновался. - Не кипятитесь, лейтенант. Лежать будем недолго: командир батальона развернет сейчас роту второго эшелона фронтом на восток и атакует Короповку. Они перебьют левую сторону "Треугольника Швейнеля", тогда мы ударим на юг...
       Считая, что удалось заманить русских в огневой фокус, немцы обрушили сюда ураганный огонь. Поляна в двух сотнях шагов от залегших десантников превратилась в сплошной клокочущий котел огня и взрывов. Стальная пурга осколков тяжелых снарядов с шуршанием и визгом сыпались на бруствера, звенела о каски, накаляла воздух зноем пронзительных звуков и пламенем загоревшихся кустарников и трав.
       - Товарищ Шабуров, вижу ракетный сигнал, - примирительно тронул Сухорев рукав капитана. - Соседи пошли на Короповку... Теперь я все понимаю. Простите, что давеча погорячился...
       - Ничего, ничего! - школа жизни, товарищ! - ответил Шабуров, повернулся к окопавшемуся позади него радисту: - Кушнарев, рацию!
       - На волне, товарищ капитан. Можете говорить.
       - Фиалка, фиалка, говорит сирень! - взяв трубку, закричал в нее Шабуров. - У микрофона девяносто второй. Прошу немедленно зажечь все светильники по квадрату сорок шесть пятьдесят два восемьдесят девять. Как меня поняли? Прием. Спасибо, поняли правильно. Да-да, зажечь все светильники... Не жалеть масла. Конечно...
       Прошли еще мгновения, из-за Днепра докатился тяжкий грохот, с нарастающим гулом в высоте прошли снаряды, вихри рванули с солдат одежду, закрутили песок. Над буграми, за завесой сразу ослабевшего немецкого ураганного огня, засверкали ослепительные молнии, встали широкие черно-бурые столбы земли и пыли, пронизанные дымом.
       - Ловко бьют, молодцы артиллеристы! И капитан Чешский старается, и Донской не отстает со своими пудовыми минами. На пределе ведь бьет, а как точно...
       Шахтарин, пригибаясь и падая, бежал под пулями во всю прыть.
       - Товарищ капитан, - задыхаясь и упав в окопчик рядом с Шабуровым. Тараща сверкающие возбуждением карие глаза и весь подаваясь вперед своим маленьким юрким телом, докладывал Шахтарин: - Наши ворвались в Короповку...
       - Спасибо, дорогой, спасибо! А теперь гляди, учись читать книгу боя. Она хотя и не писанная, а все же книга. Видишь, слева гаснут немецкие огни, слабеют? Наши засели немцам на хребет. Не до фокуса им, фрицам. Слабеет огонь с бугров: артиллерия придавила. Правда, справа бьют еще немцы косоприцельным, но мы туда не пойдем, дурачков нету...
       Озаренный пламенем горевшей травы, Шахтарин восторженно слушал капитана. Ему и самому показалось, что он не только понял мысль начальника, но и весь этот золотой и дымный рисунок боя.
       Не стерпел, выдохнул:
       - Слева совсем не стреляют, вот бы куда двинуть...
       - А что ж, пожалуй, так и сделаем, - немного помедлив, сказал Шабуров. Поднял широкодульную ракетницу в воздух. Грохнул выстрел. Сотенная масса людей, залитая розовым отсветом ракет, покатилась волной в обход Короповки с юга.
       ... У самой околицы Шабуров споткнулся, упал: плохо с сердцем. Очнулся он уже в одном из короповских подвалов. Над ним стоял врач Шмелев с флаконом какой-то жидкости.
       - Еле вас отходили, Василий Петрович. Сердечный припадок. Да нет, нет, вам надо полежать, зачем же встаете? - лицо Шмелева, кругленькое, курносое с серо-карими глазами на выкате, приняло испуганный вид. - Медицина запрещает...
       - Где немцы? Что с нашими?
       - Немцы драпанули за бугры, Чуков с Никифоровым обещались сегодня вечером приплыть, проведать. По радио Кушнарев принял...
       - А там что это такое? - кивнул Шабуров на дверь, за которой басил незнакомый голос:
       - Говорю, не приказано впускать, значит, не приказано: капитану плохо...
       - Да мне же срочно нужно! - зазвенел голос, по которому Шабуров узнал Шахтарина.
       - Прикажите впустить, - сказал Шмелеву. - Это мой ординарец...
       Подталкивая пленного прикладом автомата, Шахтарин привстал на носки, чтобы казаться выше, докладывал:
       - Фриц этот, товарищ капитан, начальственный. Сидел в замаскированной под сараем машине, а потом рванулся и мимо нас. Кричим ему, чтобы остановился. Не слушается. Пришлось из автомата по баллонам...
       "Распутник, кажется, - подумал Шабуров, всматриваясь в рыхлое лицо толстопузого немца с мутновато-синими безбровыми глазами и багровым длинным носом. - Откормленный. Конечно, начальственный".
       - Ферштэйн зи руссиш?
       Пленный взглянул на Шабурова, тотчас отвел в сторону свои блудливые глаза, отрицательно покачал головой:
       - Нейн, нейн. Их фэрштейн нур дотш...
       По блудливому взору глаз пленного и по особой вибрации голоса Шабуров догадался, что "начальственный фриц" лжет. Незаметно подмигнул на него Шахтарину:
       - Плененный тобою человек притворятся, что не говорит по-русски, не понимает. Можешь поступить со лжецом, как тебе захочется...
       В острых зрачках Шахтарина искорками рассыпался смех: он все понял, о всем догадался. Приняв грозный вид, подтолкнул пленного автоматом в угол подвала:
       - Становись, расшлепаю!
       Немец побледнел, глаза в ужасе расширились. Вырвался из рук Шахтарина, упал на колени перед Шабуровым.
       - Не надо стрелять, пожалуйста! - закричал он по-русски. - Мой дивисионный иншенер Пауль Швейнель...
       - Отставить! - изумленно воскликнул Шабуров. - Автор вот этой работы?
       У пленного затряслись руки с всунутым в них Шабуровым чертежом. Хотел улыбнуться, но изо рта с посиневшими губами вырвалось подобие стона:
       - Русский сломаль мой треугольник. А была такой натешта, такой натешта...
       ... Шабуров приказал отправить Пауля Швейнеля на левый берег Днепра, сам вышел с Шахтариным на КП десантной группы.
       К этому времени подошли немецкие подкрепления, начались контратаки. Прибывали и десантники с пулеметами, пушками, минометами. Прибыл и майор Котов.
       Утро этого октябрьского дня десантники встретили боями. Шабуров сидел в отбитой у немцев траншее, оглохший от непрерывного грохота мин и снарядов: немцы били по всей площади занятого десантниками плацдарма, особенно по району КП.
       Из-за лесистого левого берега медленно поднималось солнце. Оно походило на огромный красный фонарь, пробивая светом туман над Днепром и дым над берегом.
       Трудно было дышать от густых пороховых газов, от дыма, от зловония взрывчатки. А немцы лезли и лезли в контратаки.
       К десяти часам утра пришлось отбить шесть контратак. Немцы бросали сотни мин и снарядов, десятки тысяч пуль. Кустарники горели, были посечены, стояли и белели, как обглоданные козами, тростинки.
       В одиннадцатом часу появились "Юнкерсы". С режущим свистом летели бомбы и рвались, раскалывая землю. Просто удивительно, как вынослив человек: бугры исчезли, берег рушился и менялся под бомбами, в щепу разлетались деревья, сгорали дотла кустарники, а люди жили, отбивали атаки, сами атаковывали.
       Когда десантники немного продвинулись, Шабуров тоже переменил свое местоположение, обосновался в парном окопе в нескольких десятках метров от переднего края. Котов остался под крутым берегом, в гроте. Функции разделили: Шабуров оперативно руководит боем, оценивает обстановку, ведет офицерскую разведку, опрашивает пленных и составляет боевые донесения. Котов - подписывает, передает важное на левый берег по радио.
       Наступило в полдень затишие: немцы тоже обедали, галдели. Десантники молча поедали консервы с хлебом, запивали днепровской водой.
       Шабурову принес Шахтарин книжку, найденную в сумке убитого немца. Коричневая книжка с черным тиснением на немецком языке. Это оказалось произведение Геннадия Фиш "Клятва".
       На засаленной обложке Шабуров с трудом прочитал чернильную строчку: "Berlin, 1942".
       С трудом, восстанавливая в памяти еще университетский запас знаний немецкого языка, прочитал Шабуров наугад выбранную 2-ю главу "Чемпион французской борьбы". Рассказывалось о переживаниях Ивара, променявшего ранг чемпиона мира на опасный путь с отрядом Финляндской революции января 1918 года.
       "Почему немец носил и читал эту книгу, запрещенную и тем не менее изданную в Берлине? - задумался Шабуров. - Неужели только из-за любопытства? Можно предположить и другое: немец был или душевным человеком или шпионом и убийцей. Шпионы и убийцы нуждаются в революционной начитанности, чтобы лучше маскироваться...
       Впрочем, никакие странности фактов не должны удивлять людей. Нашел же я возможным 8 октября 1943 года, сидя в парном немецком окопе со своим ординарцем в одном километре северо-западнее деревни Короповка на Днепре (Карта "М-36- 102", район Подорожная) читать "Клятву", да еще доискиваться мотивов чтения этой книги немцем, которого мы убили. Сами ежесекундно ожидали смерти".
       Мысли Шабурова были прерваны стрельбой и криками: немцы устремились на подразделение Бирюкова, чтобы отрезать десантников от Днепра.
       Помчался вместе с Шахтариным помогать отбить атаку.
       Захвачены пленные. Двадцатилетний солдат Цюйтпольд Хапа из 168 МБ 2-й компанеи, католик из южной Германии, попал на допрос к Шабурову.
       У этого длинноносого воителя в кармане серо-зеленого мундирчика нашли молитвенник, на шее - четки.
       Все это ему возвратили назад, и он осмелел, разговорился, поедая одновременно предложенный ему хлеб и сосиски.
       - Вы попали в "Сферический треугольник Швейнеля" и вам будет плохо, - твердил он. - Среди немецких солдат официально объявлено о подписании мира с Россией и об установлении границы по Днепру. Зачем же вы нарушаете мир, переплыли Днепр?
       - Вас неправильно информировали, - усмехнулся Шабуров. - Мы подпишем мир с Германией, когда придем на берега Шпрее...
       Немец закрутил головой:
       - Нун, нун! Этого не будет. Немцы состоят из мяса, костей и дисциплины, не впустят русских в Берлин и на берега Шпрее...
       - Отведи его в яму, под берег, - приказал Шабуров ординарцу. - С первыми же лодками отправить на левый берег...
       Вернулся Шахтарин с неприятным известием: на сторону немцев бежал Абрамов, командир 2-го отделения, 2-го взвода, 2-й роты, 1-го батальона, 22 воздушно-десантного полка...
       - Почему не стреляли?! - запросил о нем Шабуров немедленно по телефону. - Так-так. Значит, перебежал во время немецкой контратаки? Мы должны сейчас же своими действиями сделать совершенно бесполезными для немцев те сведения, которые они получат от изменника Абрамова. Да, все переменить, все переставить... Конечно, и немедленно. Комсорг полка, Василий Тамбовцев, у вас? Пусть проберется ко мне. Да-да, непременно!
       ... В 15.00 начался минометно-артиллерийский налет на расположение десантников. Два с половиной часа безумствовали немцы, а в 17.30 пошли в атаку.
       К этому времени боевые порядки десантников и их огневые позиции были заново изменены, немцы же наступали явно по изложенному им Абрамовым плану размещения боевых порядков десантников. Вот и получилось, что они нарвались на шрапнель орудий, где ожидали лишь огня автоматчиков, попали под мины, где до этого сидели советские солдаты, отведенные умышленно в засадные места.
       А когда сотни немцев погибли от огня, десантники перешли в контратаку
       - Комсомольцы! - звенел голос Тамбовцева. - Не посрамим земли русской, не пропустим немцев к священному Днепру!
       - Не пропустим, гадов, не пропустим! - прокатилось по всему плацдарму. И в сплошном густом дыму двадцать минут длилась рукопашная схватка.
       Немцы не выдержали, побежали. Преследуя их, десантники заняли еще одну траншею и прорвались в лес. Там сожгли немецкий интендантский склад, перебили роту гитлеровцев, только что пришедшую для усиления позиций.
       В 19.30 немцы снова атаковали, в 21.30 повторили наиболее яростную атаку. Ровно в полночь они еще раз атаковали, потом присмирели до утра. Всю ночь убирали трупы солдат.
       ... Утром 10 октября ПНШ по связи, Чурилов, сообщил Шабурову по радио несколько новостей: войска Северо-Кавказского фронта под командованием генерал-полковника Петрова 9 октября полностью освободили от нацистов Таманский полуостров.
       СНК СССР образовал Совет по делам русской православной церкви для осуществления связи между Правительством СССР и патриархом московским и всея Руси по вопросам церкви. Председателем Совета назначен Г. Г. Карпов.
       Слушание радио пришлось прекратить: в семь часов обрушился шквал минометного огня, в 7.40 началась атака. Она захлебнулась. Через двадцать минут немцы снова забросали плацдарм снарядами и минами, в 8.20 безуспешно атаковали позиции десантников, в 9 часов появились самолеты. Они бомбили целый час, потом опять атаки - в 10.00, в 11.30, в 12.00, через каждые полчаса до самого вечера.
       ... В 22 часа, когда стояло затишье, приехали на лодках командир полка Чуков и его заместитель по политической части - подполковник Никифоров. Это высокий широкоплечий человек с обширным красным лицом и неуклюжей походкой. Обычно он очень любил поговорить и похвастать своими действительными или выдуманными успехами, но на этот раз почти не размыкал рта, ходил от окопа к окопу, пригнувшись и как бы ожидая момента, чтобы успеть спрятаться поглубже в землю, если начнется артиллерийский налет.
       Чуков присел на корточки рядом с Шабуровым, вызвал Котова из его берлоги под крутым берегом, сообщил шепотом:
       - Имейте в виду, товарищи, наш полк имеет задачу ввести немцев в заблуждение... Настоящая армейская переправа будет начата ночью гораздо южнее, - Чуков чувствовал себя растерянно, неудобно, будто сидел на котле, который вот-вот должен взорваться. Посматривая на циферблат часов, светившийся фосфорическим косматым светом: знал, что немцы большие методисты, могут начать стрельбу снова, как только истекут тридцать минут перерыва. Особенно забеспокоился Чуков, когда Шабуров начал рассказ о гибели начальника штаба, Солонцова.
       - Я его вызвал к себе с докладом о потерях, а тут начался огневой налет. Наружи сидим, все видно. Ад кипит вокруг. Солонцов побледнел, голубые глаза его чуть из орбит не выскочили. "Нет, я лучше побегу под берег, там безопаснее, - простонал он. - Побегу..." не пустил я его, приказал сидеть в окопе: осколки здесь не достанут, а от прямого попадания и под берегом не спасешься, песком завалит.
       И вдруг Солонцов метнулся из окопа. Не пробежал он и пятнадцати шагов, как, будто в кино, сверкнуло в дыму, голову оторвало миной. Солонцов еще какую-то долю секунды двигался без головы, потом грохнулся...
       - Ладно, время подходит! - воскликнул Чуков. Вскочил, не попрощавшись, побежал к лодкам, скрылся в темноте.
       Никифоров задержался в окопах с солдатами, потом подошел к Шабурову с Котовым.
       - Уходите вы, подполковник, пока не начался огонь, - сказал Котов и сам нырнул в свою нору под берегом.
       Никифоров засмеялся:
       - Лихорадит товарища, а ведь смелым себя считает... Ну, это пусть. А для вас, товарищ Шабуров, новость имеется: представили вас сегодня к Ордену Боевого Красного Знамени за успешное руководство десантной операцией и за...
       Никифоров не договорил, так как началась жаркая пальба, немцы полезли в новую атаку. Они смяли передний край, покатились на плечах бегущих десантников к Днепру.
       Казалось уже все потерянным, проигранным. Шабуров со старшим лейтенантом Соколовым бросились в гущу бегущих солдат, ободрили их своими голосами, известными всем на этом плацдарме, остановили, а потом и повели в контратаку.
       Через полчаса, когда Шабуров вернулся на КП, чтобы сообщить Котову и на левый берег об отражении атаки и о захвате одной немецкой траншеи, о пленных, он не застал Никифорова.
       "Где же он? - тревожился и искал. - Не убило ли где?"
       Поиски не дали результатов, из подразделений сообщили по телефону, что подполковник Никифоров был у них еще до начала немецкой атаки, потом ушел.
       "Наверное, ранен? - мелькнула мысль у Шабурова. - Побегу к переправе. Убедюсь в его судьбе, с ним же и сообщу на левобережье обстановку..."
       Лавируя между разрывами мин и снарядов, бегом и ползком пробирался Шабуров по широкой отмели к переправе. Добрался, залег в окопчик, чтобы отдышаться. И тут услышал из темноты уговаривающий голос полкового врача, Шмелева, пополз к нему.
       Несколько раненых, лежа в неглубоких песчаных окопчиках, плакали навзрыд. Возле них, пренебрегая опасностью, прямо на песке лежал Шмелев и уговаривал людей успокоиться, так как лодки должны скоро подойти и забрать их.
       - Да мы разве смерти боимся? - возражали раненые. - Нас обида сжигает, что здоровый человек, подполковник Никифоров, подбежал, выбросил нас из лодки, сам уехал, один... Одного гребцы повезли, а нас бросили...
       Шабурову стало ясно все. Протест накалил его. И уже не думая больше об опасности и не прячась от мин и пуль, даже как бы ища их, чтобы умереть и не хранить в своем уме и сердце память о бесчестии Никифорова, он встал во весь рост и зашагал, не спеша, навстречу огненной пурге, голосившей раскаленным металлом осколков и наполнявшей пространство сиянием разноцветных искр. "Как страшен и как красив ночной воздух во время огневого боя, - непроизвольно отмечали мысли. - Может быть, в этом огне придется сгореть? Ну что ж, это лучше, чем адский огонь растоптанной совести и разочарования в старшем товарище, которому, кажется, верил в прошлом, верил совсем недавно..."
       ... Шабуров всю ночь не смыкал глаз: и слишком тревожно было на передовой линии, и слишком свежи были муки размышлений о происшедшем на берегу Днепра. Он даже и не прикоснулся к пище, привезенной с того берега командиром комендантского взвода цыгановатым Аладиным с вечно побитым и покрытым ссадинами лицом. Он выпил свою порцию спирта натощак, но не захмелел, хотя и хотелось.
       Утром 11 октября поднялся несносный ветер. Все занося, желтые и серые песчаные вихри носились по плацдарму. Бойцы стыли на ветру, синели лица. Но никто не кутался в плащ-палатки: в них, даже в фуфайки и шинели, бойцы бережно прятали от ветра и песка оружие, чтобы не остаться перед пьяной фашистской лавиной при атаке беспомощными. Ведь забитое песком оружие откажет в действии.
       Шабуров обобщил данные разведки и свои личные наблюдения, написал к часу дня командиру полка донесение с характеристикой всех деталей сложившейся обстановки перед участком полка.
       Дважды перечитал написанное, потом добавил: "Выводы таковы, товарищ командир полка: дальше нельзя заставлять полк "сидеть" на уже захваченной территории плацдарма и довольствоваться чувством гордости за сокрушенный "Треугольник Швейнеля" и активной обороной.
       Дело в том, что уже наступила кульминация нашей устойчивой активной обороны при данных силах и средствах: немцы превосходят нас в 4-5 раз, к ним подходят новые подкрепления. Пленные в один голос и очень убедительно утверждают, что завтра начнется их генеральная контратака на десантников, чтобы полностью уничтожить плацдарм. Данные разведки и мои личные наблюдения подтверждают, что немцы готовятся к такой атаке, имеют достаточно сил для выполнения замысла.
       Перед нами альтернатива: или, как наступит темнота, перебросить на плацдарм полка живой силы и соответствующее количество техники, чтобы на рассвете завтра напасть на немцев и гнать их километров двадцать. Или, если нельзя бросить на плацдарм подкрепления, отвести наш полк на левый берег. Нет никакого смысла оставлять полк на полное истребление, когда он так блестяще выполнил свою задачу".
       Донесение и выводы подписали вдвоем, с Котовым. Шабуров приложил к донесению подробную схему своей и немецкой обороны...
       В 15 часов Шабуров принял радиограмму, что его донесение одобрено Чуковым и отправлено на рассмотрение генерал-майору Богданову.
       В 15.20 навалились на плацдарм снаряды и мины. Шабуров мысленно простился с семьей и со всем миром, дал указание по телефону в подразделения, чтобы приготовились к отпору, а сам понимал, что если немцы решили бросить в бой все имеющиеся у них силы, полк не выдержит, людей осталось мало, боеприпасов мало. Правда, по сведениям разведки и показаниям пленных, генеральный удар по десантникам немцы намечали дать завтра в 17.30. Но ведь возможна неточность и для немцев...
       Немецкий огонь злобствовал до 20 часов, развиваясь не только по плацдарму, но и по району огневых позиций батарей, бивших по немцам с левого берега. Потом огонь артиллерии по плацдарму прекратился, лишь на левый берег гудели снаряды, и немцы перешли в атаку.
       Уже на третьей минуте боя Шабуров понял, что это не наступление, а только немецкая очередная атака. Об этом можно было судить и по количеству бросившихся в атаку немецких солдат и по лишь двум участвующим в атаке танкам, хотя Шабуров знал точно, что немцы сосредоточили для генерального удара 60 танков, в том числе 25 тяжелых.
       На бруствере окопа Шабурова разорвалась мина, осколком ранило Шахтарина. Попрощались, проводил Шабуров ординарца до лодки на переправе, как только огонь поутих, расстались: лодка отчалила, повезла Шахтарина на левый берег.
       - Оправишься, Ванюша, возвращайся ко мне! - крикнул Шабуров.
       С реки, уже слившись с чернотой воды и став неразличимым, Шахтарин отозвался слабым голосом:
       - Берегите себя, капитан, а я вернусь...
       ... Наступила тревожная, тихая ночь. Утих ветер, облака затянули небо. За ними, в выси, блуждала луна. Свет ее кое-где бледными пятнами, как масло на хлопчатой серой бумаге, проступал на облаках, и от этого на сердце становилось почему-то невыносимо тоскливо.
       Смутная тревога рождалась и росла в груди Шабурова, сидевшего на бруствере окопа. "Неужели там, на левом берегу, ничего не поняли, ничего не решили? - думал он. - Нет подкреплений, нет боеприпасов, царит молчание. Сколько же так и зачем будем продолжать исчерпавшую себя тактику сидения на "пятачке", когда надо бы усилить десантников и наступать или вывести их отсюда..."
       Ни одного выстрела: немцы отдыхали перед решительным сражением. А что готовились они к нему, нетрудно заметить. Шабуров слышал воркование моторов на немецкой стороне, слышал стук колес повозок. Стук этот приближался, замирал на некоторое время, потом снова стучали колеса, удаляясь. В воображении опытного офицера эти звуки рисовали реальную картину происходящего на огневых позициях врага: подвозились патроны, мины, снаряды. Артиллеристы устанавливали пушки в строгом соответствии с присланными из штаба схемами целей и "огней", минометчики высчитывали углы наклона труб по рубежам начала и переноса огня: будут бить по площадям, что всегда нравилось немцам...
       Взяв автомат и несколько гранат, Шабуров пошел проверять бдительность в боевых порядках. Дежурившие солдаты, обхватив винтовки или автоматы, молча глядели в сторону вражеских позиций. Концами плащ-палаток прикрывали затворы от песка. Рядом, завернутые в шинели, лежали пачки с патронами, кучи гранат.
       - О чем, Селезнев, задумались? - присев рядом с одним из солдат, шепотом спросил Шабуров.
       Солдат повернул лицо. Продолжая опираться локтями о пулеметную площадку, покрытую брезентом, чтобы песок не так обваливался, сказал тихо:
       - О своем думаю, товарищ капитан: о семье, о невесте... А еще вот немца жду. Притих он, проклятый, готовится...
       ... Возвратившись, Шабуров застал в своем окопе дремавшего старшего лейтенанта Соколова. Это старик-учитель. Ему под шестьдесят, но он пришел добровольно в Красную Армию. С котелком и полуавтоматом исколесил он половину России по военным дорогам, напросился в десантный отряд, убил уже четырех фашистов на правом берегу. Вчера он проник к немцам, забрал в плен длинновязого обер-ефрейтора и заставил его нести на спине мешок с арбузами.
       Шабуров любил этого старика, бесстрашного и скромного. "Что ж, пусть человек поспит вволю, - подумал о нем. - Он поспит, а я пройдусь на переправу, проверю эвакуацию раненых..."
       Не успел Шабуров шагнуть, как Соколов проснулся, окликнул его:
       - Вам шифрованная радиограмма. Принял Котов, а меня вот к вам прислал, Василий Петрович. Надо расшифровать, - Сколов передал листок из полевой книжки. Чернели столбцы цифр.
       У Шабурова заволновалось сердце. Засветил фонарик, расшифровал радиограмму: "Передислоцировать полк на левый берег для выполнения новой задачи. Об исполнении доложить в пять утра. ЧУКОВ".
       ... Немцы узнали об отходе десантников лишь через тринадцать часов. С наблюдательного пункта Шабуров наблюдал вместе со штабными офицерами за районом недавнего плацдарма десантного полка.
       Ровно в 17.00 12 октября 1943 года ударила по плацдарму немецкая артиллерия, заревели минометы. Судя по плотности огня и частоте взрывов, стреляли не менее двухсот стволов.
       Тридцать минут бушевал огненный смерч, потом с ревом вырвались из засад десятки танков за ними, серпом охватывая плацдарм, катились несколько тысяч пехотинцев.
       Стоявшая на плацдарме тишина озадачила немцев. Танки сбавили ход, пехота поползла осторожно к пустым траншеям. Автоматчики начали прочесывать местность огнем.
       Растерянные и одураченные, немцы ринулись в погоню за уже давно ушедшими десантниками. В слепой ярости серо-зеленые цепи докатились чуть не до самого зеркала днепровской воды. И тут началось то, что было задумано еще утром: советские артиллеристы и минометчики открыли ураганный огонь. Со свистящим шипением с соседнего участка ударила "Катюша".
       Немногие немцы ушли назад. Их трупы усеяли прибрежный песок, горели вместе с кустарниками и вывороченными с корнями деревьями. Крутой берег ополз под разрывами тяжелых снарядов, провалился в какую-то пещеру. В образовавшуюся обширную яму хлынул Днепр.
       ... Немцы долго будут помнить, как держали они свой сферический "Треугольник Швейнеля" между Вороновкой и Короповкой Чигиринского района на Днепре.
       ... Никифоров встретил Шабурова на новом КП, километрах в четырех северо-западнее впадения Старого Днепра в Днепр, у восточного отрога озера Кустоватое. Здесь, почти на самом берегу речки Старик (Сула), в лесу:
       - Что вы записываете? - спросил бодро. - Можно взглянуть?
       - Да. Читайте.
       "... наша дивизия заняла оборону на невиданно широком фронте, - читал Никифоров. - Даже 22-й полк занимает участок шириной в 13 километров. Наша оборона не толще пограничного кордона мирного времени. Основана на расчете, что немцы, обескураженные прорывом 7-й армии на правый брег Юго-восточнее Кременчуга, не посмеют даже думать наступать против нас здесь..."
       - А вы знаете, что это наш полк обеспечил успех переправы всей Армии? - приняв полководческую позу и поморгав глазами с белесыми ресницами, сказал Никифоров. Шабуров промолчал.
      
      
      
      
      

    9. ОКТЯБРЬ 1943 - ЯНВАРЬ 1944

      
       ... Самолеты обеих сторон стреляли весь день листовками. Целые бумажные облака кружились над берегами Днепра и над водой, роняя белую метелицу листочков в речку, на луга, на пески и на леса.
       Мариец Кудрявцев, помощник начальника штаба полка по тылу, участвовал в "облаве", набил листовками полную свою кирзовую сумку. В штабном блиндаже, наспорившись на излюбленную им тему, что "Йошкар-Ола немного побольше Москвы", он вдруг заразительно рассмеялся. Курносенькое лицо его покраснело от натуги, узкие карие глазки заслезились.
       - Каких только листовок нету на свете, лет через двадцать даже и не поверят люди, что так писалось в октябре 1943 года. Почитайте! - он вытряхнул из сумки ворох бумаг. - Только не совать по карманам, а то мне еще надо их к Тихонову отнести, может, к Никифорову... Да и для своей надобности требуются, какие помягче...
       Чурилов, ПНШ по связи, схватив несколько листовок, принял драматическую позу и, сверкая зубами из-под светлых усиков, смешно нависших на губу, окинул сидевших людей задорным взором молодых серых глаз.
       - Внимание, внимание, сообщаю содержание исторической бумажной макулатуры!
       Некоторые засмеялись, некоторые начали ругаться, а Чурилов продолжал в том же шуточно-приподнятом тоне:
       - "Добровольцы РОА", нанизанные на вертел фашистского немецкого командования, истошно кричат, что в фруктовом саду города Винницы обнаружена братская могила десяти тысяч советских граждан, убитых в 1937 году служащими винницкого НКВД... У большинства убитых в карманах одежды были найдены приговоры коллегий НКВД - "ссылка в отдаленные места без права переписки". - Не верите? Вот листовка власовцев изделия 1943 года, - показал Чурилов. Написано под заголовком "НЕ ЗАБУДЕМ, НЕ ПРОСТИМ!"
       - Брехня похуже моей, что Йошкар-Ола немного побольше Москвы! - плюнул Кудрявцев. - Дай-ка мне эту листовку, я иду по надобности...
       - Да и я говорю, что брехня, - сминая листовку и подавая ее Кудрявцеву, сказал Чурилов. - Злостная и безграмотная брехня. Ведь не было "Винницкого НКВД", как и не могло быть, скажем, дрезденского рейх министерства пропаганды. Да и бумажные документы и людские трупы с одеждой не могли за пятилетие пребывания в земле настолько сохраниться, чтобы, как пишется в листовке, по ним "население города стало опознавать своих родных и знакомых".
       - Я был в Виннице, - прервал Чурилова скуластенький Зеленков с оттопыренными губами и выпученными синеватыми глазами. - Знаю винницкий фруктовый сад, но не видел вокруг него "трехметрового деревянного забора и строгой вокруг него охраны, не позволявшей приближаться людям и бросать взгляд на изгородь", как пишется в листовке. Предлагаю запомнить и не забыть разыскать авторов этой листовки, хоть на краю света. Они изменники, их надо повесить. Читай, Чурилов, другую, более подходящую...
       - Имеется листовка с пометкой "Москау, ден 12.10.1943", - сказал Чурилов. - Но она на немецком языке, а я плохо в этом разбираюсь...
       - Позовите Шабурова. Он там с корреспондентом "Красного знамени" беседует, статью составляет для газеты...
       Шабуров пришел в блиндаж с номером "Красного знамени" за 18 сентября 1943 года  229.
       - О, Василий Петрович, - удивился Кудрявцев, - чего это вы устарелую газету читаете?
       - Для меня этот номер совершенно свежий, - возразил Шабуров. - Я его только что получил от представителя редакции. Бои мешали, а в газете, оказывается, моя статья "Маневр и внезапность" напечатана. Правда, подсократили мою работу и даже кое-где исказили, но все же сущность сохранилась...
       - О чем там, прочтите, - сказал Зеленков.
       - О наших боях против немецкого узла сопротивления в роще севернее Чемодановки...
       - Читайте, это очень интересно! - зашумели все, окружив Шабурова.
       Прослушали с интересом. А когда Шабуров хотел уходить, вспомнили о листовке на немецком языке, попросили Василия Шабурова прочитать, что Москва пишет немцам?
       Шабуров покосился на ворох листовок. Принимая от Чурилова листок с двумя параллельными полосами - коричневой и красной, сказал старшине Логвинову:
       - Собери весь этот мусор в сумку и отнеси подполковнику Никифорову. Он пишет политдонесение в дивизию, ему это годится...
       - Да вы хоть нам одну прочтите, вот эту, что у вас в руках, зашумели офицеры.
       Шабуров посмотрел в листовку.
       - Эту можно, это прочту. А вы, Логвинов, несите, несите! Подполковнику нужно. - Логвинов вышел, а Шабуров начал читать по-немецки, тут же переводя по-русски: "Бунд дойтшер оффициере". Так. "Союз немецких офицеров". Кто же подписал листовку? А-а-а, большой туз подписал, генерал артиллерии Зейдлиц, президент "дес Бундес Дойтше Оффициере".
       Из прочтенного все поняли, что "Союз немецких офицеров", возникший среди пленных и имеющий свое правление в Москве, обращается к солдатам, офицерам генералам, подчиненных ранее Зейдлицу дивизий и призывает их к борьбе с гитлеровским правительством.
       Листовка завершена лозунгом "Ес лебе ейн фрейес, унабхенгигес унд фриедлихес Дойтшлянд!"
       - Это хорошо, что немецкие зяблики в нашем плену запели о свободе и свободной Германии. Полезно, оказывается, для фашистов посидеть на цепи, на привязи, чтобы отучиться топтать сапогами и танками Европу и кричать свое противное "Хайль!"
       .............................................................................................
       Ночью работали "воздушные фельдфебели", как называют в шутку двухплоскостные самолеты "У-2". Над немецкими позициями непрестанно горели люстры парашютных ракет, вздымалось крупичатое зарево взрывов, с грохотом гуляла взрывная волна.
       Наблюдая за всей этой картиной, Шабуров сидел у рации и слушал вместе с Чуриловым радиосообщение о взятии войсками Юго-западного фронта под командованием генерала армии Малиновского 14 октября города Запорожье. Отличились при штурме города войска сталинградского героя, генерал-лейтенанта Чуйкова.
       Радостное настроение, вызванное этим известием, вдруг сменилось у Шабурова горьким чувством досады: снова началось громогласное перечисление бравших Запорожье дивизий, указывалась их действительная нумерация.
       - Товарищ разведчик, - обратился Шабуров к подошедшему Зеленкову, - скажите, легко нам достается узнать номер действующей перед нами немецкой части и фамилию командира?
       - Что вы, Василий Петрович?! Да мы за это кровью и кровью платим...
       - А почему же тогда разведчики не протестуют против вот такого разглашения военной тайны, как сообщение на весь свет номеров дивизий и фамилий их командиров, каким занимается наше "Совинформбюро"?
       Зеленков замялся.
       - Видите ли, тут нашей власти мало. Это из Ставки исходит, где завелись сторонники Святослава... Ведь этот князь тоже предупреждал врага знаком: "Иду на вы!"
       - Но тот воевал с таким лозунгом лишь против кочевых народов, чтобы собрать их в кучу и разгромить, - заворчал Шабуров. - Против регулярных армий Византии Святослав воевал без предупреждений. А если что и говорил, то по принципу "прирече". Ну, по-нашему, распускал ложные слухи, чтобы обмануть противника. В этом был, конечно, военный смысл. А вот какой же смысл в разоблачении перед немцами номеров наших дивизий и фамилий их командиров перед немцами...
       - Да-а-а, - протянул в нос Зеленков. - На этот счет нам трудно иметь свое мнение. Однажды писал мне ваш знакомый поэт, Андрей Николаевич Лобанов, что существует три бессвязных слова "тайна гениального откровения", против автора которых боится кто-либо возразить... Вот и..., попробуй, усомнись... Нумерация дивизий публикуется открыто в силу "тайны гениального откровения..."
       ... 16 октября в лес приехали члены дивизионной партийной комиссии. Вызвали на заседание ДПК несколько наиболее отличившихся в боях офицеров, в том числе и Шабурова.
       Беседа началась с вопроса об Италии, которая 13 октября объявила войну Германии. "Итальянцы! - писал в своем обращении-декларации маршал Бадольо, объявленном через правительственную радиостанцию в Бари, - уведомляю вас, что его Величество король поручил мне объявить сегодня, 13 октября, войну против Германии".
       - А почему так Италия поступила? - спросил член ДПК неожиданно Шабурова, и этот боевой командир с орденом на груди почувствовал себя школьником на экзамене, начав обстоятельно и подробно излагать ответ.
       Члены ДПК и вызванные офицеры слушали со вниманием, некоторые вытащили из полевых сумок блокноты, начали записывать. Заседание ДПК превратилось в лекторий.
       Председатель, взглянув на часы, спохватился, подошел к Шабурову и обеими руками схватил его за пальцы, крепко сжал их, потряс:
       - Спасибо, дорогой, спасибо! Вы отличный агитатор-международник. Еще раз спасибо за просвещение. До чего же полно и ясно изложен вопрос. Но и недостаток один имеется, дорогой товарищ. Да, имеется. О себе то вы ничего не сказали, о товарищах не сказали, которые вот сидят перед ДПК... Нехорошо. Позвольте уж тогда мне дополнить вас? - старик улыбнулся, даже рябинки на лице разгладились от трепетавших в его груди жарких любовных чувств уважения к вызванным на заседание ДПК людям. - Я не утомлю вас напоминанием, а забывать этого нельзя. Нельзя забывать того, что Италию заставили порвать с Гитлером и объявить ему войны вот такие герои, как вы, Шабуров. как ваши боевые товарищи. И я познакомлю Вас сегодня от имени ДПК с признанием Вашего героизма партией, командованием и правительством: вас всех представили к награждению новыми боевыми орденами, записали вам благодарности, а ДПК единодушно решила утвердить вас членами Коммунистической партии... Не как-нибудь, товарищи, а на льготных условиях за особые боевые заслуги. Поздравляю Вас, герои наши, желаю вам всегда оставаться такими боевыми, честными и принципиальными, бесстрашными в борьбе за коммунизм, какими мы видели вас в огне смертельных боев с фашистами за победу коммунизма!
       С вашей биографией, Василий Петрович, - повернулся член ДПК к Шабурову, - я особенно тщательно познакомился. Изумительная биография, лучше всякого романа и поучительнее учебника политграмоты. Много вы выстрадали, а вот все же сумели одолеть горечь личных обид, прошли с народом все его нелегкие дороги, остались коммунистом, возвратились в партию организационно. Восхищаюсь вашим упорством. Будет из вас большой человек, то есть Человек с большой буквы.
       Читали мы и ваши фронтовые записки, статьи в газетах, довоенные рассказы. Правдиво пишите, продолжайте... И в своем романе "Перекресток дорог", с некоторыми главами которого в рукописи мы познакомились, обязательно отразите Великую Отечественную войну: она испытала и выявила действительные качества людей, как ничто другое не могло их выявить за последнее десятилетие...
       ... Василий был взволнован, говорил что-то, сам не помнил себя. Даже выйдя из обширного котлована, в котором заседала ДПК, он долго не мог успокоиться. "Да что же это, как мальчик! - мысленно укорял он себя. - Разволновался, зубы стучат. В бой ходил хладнокровно, смерти в глаза смотрел вызывающе, а вот в ДПК разволновался, когда старик так высоко оценил мои боевые заслуги и заслуги моих товарищей. Значит, правда, что справедливой оценкой человека можно душу его и сердце покорить без остатка, а несправедливым подходом можно превратить в врага... Но не сможет никто превратить меня во врага партии, народа, Советской власти, как бы не издевался, как бы не подвергал мукам: я выполню наказ ДПК быть всю жизнь боевым коммунистом. За партию и народ отдам жизнь, но со сволочами, бюрократами, изменниками буду беспощаден..."
       - Товарищ Шабуров! - окликнул Василия хриповатым голосом командир батальона Гвоздев. - А я вас ищу. Привел автоматчиков и солдат на расстрел осужденного предателя, а вот не знаю, где же надо людей построить? На полянке если, опасно: с воздуха видно...
       Шабуров сжал челюсти, чтобы не выдать своего волнения и дрожи, молча подошел к Гвоздеву, повидался без слов за руку и жестом показал ему, чтобы вел людей за ним, зашагал между густыми ветлами к берегу Старого Днепра. Там были заросли и глубокие воронки от авиабомб на прибрежной полоске выжженной земли.
       "Если долгое время будешь держать город в осаде, не порть деревья его, - по ассоциации с выжженной землей вспомнились библейские слова из XIX главы "Второзаконие", изученные еще в 1934 году на заочном отделении Новосибирского филиала Всесоюзного антирелигиозного института. - Ешь плоды с них, а не руби, ибо дерево на поле разве человек, чтобы оно ушло от тебя в крепость?
       Только те дерева, которые не дают пищи, можешь портить и рубить, и строить укрепления против города..."
       - К чему же это? - тихо пробормотал Шабуров, шагая впереди Гвоздева. - Ах, да! Поучение для завоевателей...
       - Что вы сказали, Василий Петрович? - переспросил Гвоздев, ускорив шаг. Он поравнялся с Шабуровым: - Повторите, пожалуйста, я не расслышал...
       - А-а-а, это я сам с собою, так, - не взглянув на Гвоздева, сказал Шабуров. - Людей расположите, пожалуй, вот там, в тени деревьев, на опушке. Прикажите не высовываться на поляну, а то "Фокке-Вульф" рыдает где-то...
       ... Через несколько минут привели осужденного к смерти приговором Революционного военного трибунала.
       Это был Панас Кравченко из хутора Каменного на Полтавщине. В сентябре 1941 года Панас дезертировал из Красной Армии, поступил к фашистам на службу, его назначили старостой хутора Каменного.
       Выслуживался перед немцами: порол людей за неуплату разных налогов и поборов, отправлял молодежь в Германию, насильно водил девушек на ночь к немецким офицерам.
       Полк, освобождая хутор Каменный, подбил машину с убегавшими изменниками, передал Панаса Кравченко военному прокурору дивизии. И вот изменник, осужденный на смерть, стоял в воронке от тяжелого снаряда на берегу Старого Днепра.
       И снова ассоциация: "Когда подойдешь к городу, чтобы завоевать его, предложи ему мир. Если он откроет ворота свои, то весь народ будет платить тебе дань и работать на тебя..."
       - Вот такие, Василий Савельевич, как Кравченко, открывали и всегда будут открывать ворота врагу, - продолжая мысль вслух, сказал Шабуров Гвоздеву, засмотревшемуся на предателя. - Этот мерзок на вид, а ведь есть и красивые внешностью, но по цене равны этому вшивому негодяю. Рассказывали мне елецкие люди про одну учительницу, Марию Ивановну. В первый же раз прихода фашистов в город пошла к ним на службу, с комендантом спать поехала, а потом, по рекомендации гестапо, устроена была секретарем хлебозавода, за рабочими шпионила... Ну, скажите, Василий Савельевич, какая душа у таких людей?
       - Душа у них вот такая же гадкая, как внешность у Панаса Кравченко...
       Он, слушая приговор, стоял в тряпичном малахае с косматыми клочьями желтой ваты, торчавшей из прорех распущенных ушей. На нем была коричневая кожаная тужурка с оборванным широким хлястиком. Черные молескиновые брюки заправлены в высокие яловые сапоги с раструбными немецкими голенищами и подковами у подборов.
       Невзрачный человечишка с немытым лицом и щетинистой темно-русой бородой, с дряблым остреньким носом. Глаза маленькие, черные и быстрые, как у мыши. Да он и сам весь кажется поэтому черным, отвратительным. Непомерно длинные руки его крестообразно сложены на животе, тонкие кривые пальцы шевелились.
       Под конец приговора Панас Кравченко начал громко икать, будто внутри его сидел гусак.
       - По изменнику Родине, ого-о-онь! - прозвучала команда.
       Сраженный автоматной очередью, Кравченко упал навзничь, заикал еще более громко, огненным красным жалом полыхнул изо рта высунутый окровавленный язык.
       Тогда раздалась еще одна трескучая автоматная очередь, и все стихло.
       В хмуром молчании уходили от места расстрела бойцы. Лишь саперы остались здесь, начали лопатами бросать землю на расстрелянного.
       Чертополох покроет его могилу, этого отступника. Птица не захочет отдохнуть над этой затхлой ямой, ветер пронесется стороной и облака не пропустят сюда солнечный свет.
       Велико было преступление Панаса: перебегая к немцам, он кричал условленные слова "Штык в землю!" и протягивал гитлеровцам зеленую листовку с надписью "дизес флугблатт гилт алс Рассиершейн" (эта листовка действительна, как пропуск).
       Тогда Кравченко верил, что наступила смерть Родины и победа немцев над всем миром. Он не предполагал, что Родина бессмертна, а листовочный немецкий пропуск сыграет ему роль ордера на позорную смерть.
       ... Шабуров, чтобы убить острое волнение в груди, приступил со всеми штабниками к строительству блиндажа прямо же по возвращении со зрелища расстрела. Работал яростно, ощущал какое-то наслаждение в этом и исцеляющую силу.
       Когда закончили рыть котлован для блиндажа и натаскали деревьев для наката, приказал резать тростник по берегу реки и вязать не очень толстые фашины.
       - Если мы первый накат сделаем из бревен, то ведь нам окажется нечем его покрыть, - пояснил товарищам: - земли с дерном нет, песок немедленно просыплется между деревьями, как между растопыренными пальцами. Поэтому мы сделаем так: поверх бревенчатого наката настелем бумажные мешки, на них положим слой сена, а потом уже - хворостяные фашины, их поперек положим. Засыплем песком, а потом еще раз (и снова поперек) положим фашины с сеном, засыплем песком. Вот тогда не всякий снаряд возьмет, не говоря уже о минах. А то вон в соседнем полку восьмидесятимиллиметровой миной разнесло перекрытие, убило двух человек в блиндаже. Это уже не строительство, а чепуха...
       Блиндаж вышел на славу. Да и кстати. С наступлением сумерек хлынул дождь, начала обстреливать леса немецкая дальнобойная артиллерия. Несколько снарядов разорвалось в реке, один угодил по насыпи над штабным блиндажом. Все сидевшие там люди чуть не задохнулись и не оглохли от грохота и внезапно сжатого воздухв, но накат выдержал: песок, сено, хворост, искусно перемешанные, поглотили всю взрывную силу снаряда, так что даже не пострадал средний накат. А рану на крыше блиндажа немедленно заделали под дождем.
       Испытание прочности блиндажа взрывом снаряда придало Шабурову такую уверенность и спокойствие, что он попросил старшину Логвинова дать ему бумаги, засветил фонарь и начал писать для газеты Степного фронта "Суворовский натиск" давно уже обещанную статью "О характере немецкой обороны рек".
       Обстрел прекратился. Но тоскливо и утомительно шумела мокрая листва над блиндажом. На сене, прижавшись к песчаной стенке блиндажа, спали в обнимку с ПНШ по тылу Кудрявцев и ПНШ по связи Чурилов. Кто-то из них храпел с подсвистом, кто-то чесал во сне засвербевшее тело.
       Старшина Логвинов, писарь штаба, работал над чертежами и схемами, над различными оперативными документами обороны, которую предстояло вот-вот сдать другой части. Ждали приказа.
       - Разрешите войти? - послышался голос. Шабуров узнал по нему разведчика сержанта Михаила Ровенского.
       - Зайти нельзя, вползайте, - шутливо сказал Шабуров, зная могучую фигуру сержанта и его высокий рост. - Какие новости?
       - О-ох, теснота! - вздохнул Ровенский, протиснувшись в блиндаж. Согнувшись в три погибели, чтобы не стукнуться головой о бревна наката, покосился по привычке на спавших в углу и на сидевшего у патронного ящика старшину. - Разрешите, товарищ капитан, сообщить вам по секрету? Командир полка меня прислал, требовал не разглашать...
       - Присаживайтесь рядом, шепчите на ухо.
       Слушая Ровенского, Шабуров изумленно поднял брови, глаза встревожено забегали.
       - Что же оно так? Как оно могло случиться?
       - Про то мне не сказано, а только вот майор Чуков приказал вам взять бумаги в строевой части, немедленно прибыть к нему...
       Сделанное сержантом Ровенским сообщение о проступке майора Котова ошеломило Шабурова не потому, что для Котова проступок был неожиданным (Наоборот, Шабуров всегда ожидал от Котова нечто подобного, эксцентричного). Нет, ошеломление было вызвано сознанием, что командир полка, давно уже заподозривший в Котове своего конкурента, может в данный момент использовать обстановку и нанести Котову удар большей силы, чем того достоин провинившийся. Знал по своему опыту и своим страданиям, что такая расправа начальника над подчиненным часто бывает, и она опасна тем, что соблюдается юридическая видимость полной формы виновности, а подводные мотивы действия начальника и его строгость бывают неизвестны другим людям, которые могли бы остановить и погасить несправедливость начальника.
       "Почему командир полка, Чуков, именно меня решил вызвать к себе, а не начальника строевой части? - быстро замелькали мысли Шабурова. - Ведь бумаги, о которых сказано сержантом, находятся в строевой части. Там все наградные документы, если они уже не отосланы в дивизию...
       Наверное, Чуков намерен раз и навсегда поссорить меня с Котовым, зная мое мнение о его невысоких командирских качествах, а заодно создать против Котова своеобразную нашу круговую поруку? Нет, на это я не пойду, пусть будет что угодно. Ведь знаю, что Чуков немедленно порвет наградной лист на Котова, если его сейчас принести ему. Но я с таким действием не согласен. Как-никак, а на левом берегу под адским немецким огнем сутками сидел Котов, а не Чуков, руководивший из-за Днепра по радио. Неужели сам Чуков не задумывается над этим и не понимает, что гнев - плохой советчик? Возможно, так оно и есть. Но я не обязан играть роль пешки в этой затее, не понесу Чукову документов, которые в данный момент и не входят в круг моих оперативных задач. Пусть командир накажет меня за ослушание, зато он получит возможность подумать до утра, возможно, переменит свое мнение и откажется от расправы над Котовым, ограничится рамками справедливого применения устава..."
       Не дождавшись Шабурова, Чуков нагрянул сам в блиндаж. Он был разъярен, дважды стукнулся головой о бревна наката, но ничего не сказал Шабурову, не постеснялся никого из присутствовавших в блиндаже, начал диктовать старшине Логвинову свой рапорт от 16 октября 1943 года на имя командира дивизии:
       "... Мой помощник по строевой части майор Котов, будучи в расположении 27-го полка, учинил пьянство и драку, чем скомпрометировал звание офицера Красной Армии.
       ХОДАТАЙСТВУЮ:
        -- Наложить на майора Котова взыскание Вашей властью, так как моих прав недостаточно.
        -- Прошу задержать материал о представлении майора Котова к правительственной награде за бои на правобережье Днепра..."
       - Что же вы молчите? - сердито спросил Чуков Шабурова, закончив диктовку и подписав рапорт. - Может быть, не согласны?
       - Да, не согласен! - твердо сказал Шабуров. Кровь прилила к сердцу, и там начались рези, лицо побледнело. - Не согласен со вторым пунктом рапорта. В нем, простите меня, звучит месть...
       - Что-о-о?! Как вы смеете? - Чуков зашептал еле слышно, как и всегда бывало с ним, если решался на крайность. - Я вам не прощу этой дерзости. Задержу представление к очередному воинскому званию...
       - Я этому верю, - сказал Шабуров, тяжело дыша. - Как окончится война и, если я останусь жив, мне предоставится возможность демобилизоваться, немедленно воспользуюсь, пойду снова на учительскую работу. А там нужнее всего звание ЧЕЛОВЕК. В этом звании вы не в состоянии меня понизить...
       Чуков поперхнулся дымом папиросы, потом дико посмотрел на бледного Шабурова, уловил в его сверкающих глазах такую волю и решимость, что решил больше не говорить с ним, повернулся к Логвинову и снова стукнулся головой о бревно наката, выругался:
       - Черт вас возьми всех с таким блиндажом! Немедленно запакуйте рапорт и сейчас же направьте нарочным в дивизию, лично генерал-майору Богданову... Впрочем, запечатайте и давайте мне, я сам пошлю пакет со своим адъютантом... Плешаков!
       - Я здесь, товарищ майор, - просунул Плешаков козлобородую голову. - Что прикажите?
       - Возьмите у старшины пакет, немедленно к генерал-майору Богданову!
       .............................................................................................
       Дождь продолжался и на следующий день, 17 октября 1943 года. Все блиндажи, за исключением штабного, промокли, так что люди предпочитали стоять под деревьями, натянув плащ-палатки между веток.
       Неподалеку от штабного блиндажа группа офицеров чего-то громко хохотала. Шабуров вышел к ним.
       Оказалось, кто-то нашел ежа под корневищем дерева. Зверек спал не на листве, а на целом ворохе листовок, заготовленных им еще, наверное, в конце августа или в начале сентября. Одну из листовок, во многих местах проколонную иглами ежа, читали вслух и хохотали над ее содержанием, обращенным к украинскому населению вскоре после оставления немцами Харькова.
       Немецкое командование рассчитывало скомпрометировать Красную Армию в глазах украинцев и писало в листовке: "Харьков, разрушенный и сожженный, потерял всякую военную значимость и был добровольно оставлен немецкой армией... В харьковские руины вступили русские на волах и клячах, потеряв много живой силы и техники..."
       - Какая чушь! - в хохоте хватая себя обеими руками за животы и не ощущая дождя, восклицали офицеры: - "Русские на волах... потеряли много техники и живой силы". Значит, не по-воловьи быстры русские "волы", если немецкие "тигры" и "пантеры" не успевали от них удирать, горели и ложились костьми на полях Украины...
       ... Ночью получили приказ сдать оборону 29-му стрелковому полку 7-й гвардейской воздушно-десантной дивизии, а самим двинуться на Кременчуг по маршруту: Пасека Забудько, Градижск, Максимовка, Недогарки, Песчаное в четырех с половиной километрах северо-западнее Кременчуга. В Песчаном должна быть дневка.
       Шли всю ночь. Фронт без конца и края полыхал справа огнями взрывов ракетами, грохотал. Глазам казалось, что полк стоял на месте, а мимо него двигалась огромная кинолента войны - ужасная, бесконечная, смертоносная: села сожжены, сады порублены, над полями смрад разлагающихся трупов людей и скота. Над развалинами, собирая угли, обгорелые доски, разбитые чайники, тенями ступали в ночи беременные женщины, блудившие до этого с немецкими солдатами. Теперь они за неверность России, за увлечение "немецким раем" расплачиваются мукой бесчестия: днем боялись собирать угли и разбитую посуду.
       - Вот, Василий Петрович, - показывая на женщин, сказал Гвоздев, - вечная тема верности и измены, солдатского долга и дезертирства. На Руси миллионы женщин мужественно переносили и переносят испытания войны, оставаясь верными мужу, семье, Родине, а вот тысячи из них дезертировали с фронта чести...
       - Наверное, сотни тысяч, - отозвался Шабуров, на ходу грызя сухарь. - Приходится опасаться, что от них еще пойдет потомство, подобное им. Впрочем, может быть, воспитанием одолеем пороки природы...
       Они некоторое время шли молча, потом Гвоздев заговорил снова:
       - Вот вы сказали насчет воспитания. Я тоже верю в силу воспитания. Но мне кажется, что и в воспитатели могут попасть такие люди, которые пробудят в воспитуемых низменные страсти и пороки, толкнут на вредные дела. Пришлось наглядеться в жизни. Вспомнишь, сердце болит. Если желаете, расскажу вам о своих личных наблюдениях и о наблюдениях моих товарищей?
       - Желаю. Может быть, годится рассказанное вами и для моего романа "Перекресток дорог".
       - Вот именно, вот именно, Василий Петрович, - обрадовался Гвоздев. - Речь будет идти о перекрестках дорог. Есть у меня один знакомый майор, Круглов по фамилии. Воевал он с самого начала войны и своими глазами видел, как плохие воспитатели делали трупы и дезертиров. Дело было осенью 1941 года. Вдруг из 58 армии в 48-ю приехал генерал Кулик. Круглов служил в танковых частях. Прошел тут слух среди танкистов, что, наверное, Кулик пошлет танкистов на пополнение и формирование. Ведь потери понесли очень большие, танки почти все сгорели в боях. А случилось, знаете что случилось? - Гвоздев заволновался, долго не мог продолжать рассказ. Шабуров не торопил его, зная характер товарища и давая ему возможность немного успокоиться. Ведь и самому часто приходилось умолкать, чтобы не слишком резко выдать свое волнение слушателям.
       - Так вот, - прервав молчание, продолжил Гвоздев, - слухи не подтвердились, хотя с военной точки зрения и для интересов Родины в них была полезная мысль. Собрал Кулик командный состав и начал ругать всех в бога и креста. Вволю наругавшись, он неожиданно приказал немедленно собрать ему две тысячи штыков, чтобы составить пехотный полк. Кто-то возразил, что имеются лишь квалифицированные танкисты, связисты и механики, которых целесообразно использовать по своему назначению. Тогда Кулик совсем рассвирепел, схватил шест из-под провода полевого телефона и начал бить им всех, кто попался под руку.
       - Стерпели. Собрали ему две тысячи людей. Кое-как вооружили. Думали, что Кулик прикажет обучить их искусству пехотного боя, разведает врага получше, потом уже бросит в бой. Но и этого не случилось.
       "Марш в наступление на деревню Людва! - приказал Кулик. - А эта деревня находилась в Низивских болотах. Правее этих болот, Низивских, идут болота Синявинские. Там бы разведку и разведку, осторожность, разумение, а Кулик попер напролом: чужих жизней не жалеет. - Марш в наступление на деревню Людва!"
       Наступать начали из района Жихаревского разъезда, западнее станции Мга. Неудачи следовали за неудачами, а Кулик все более ярился. "Переведу вас всех до одного, сукины сыны! - кричал он. - Черт с вами, сгниете в болотах, мне других пришлют. Хватит в России людей!"
       Шестнадцать раз бросал танкистов, механиков, связистов в атаку на никому ненужную деревню Людва. Его тогда прозвали "людвенским героем". Узнал об этом и передал через адъютантов, что пошлет еще полк в шестнадцать новых атак, пока не останется в живых ни одного гада. На рассвете подсчитали людей, а их осталось всего человек сто: остальные погибли, часть перебежала к немцам, чтобы спастись от произвола Кулика. Вот как "воспитывал" этот генерал. Кулик уже отдал приказ и последних танкистов уничтожить, да не успел: из Ставки пришло распоряжение не истреблять кадры специалистов, послать их принимать новые машины.
       Но ведь не только Кулик так "воспитывал". Мой знакомый капитан Хлюстов служил к началу войны в одной артиллерийской части Белорусского военного округа. Там командовал генерал Павлов. Тоже любопытный методист "воспитания".
       18 июня, когда уже каждый ребенок в стране знал, что немцы вот-вот нападут на нас, Павлов приказал вывести войска Округа на учения без патронов, пушки и танки при холостых зарядах. Мотивировал, говорят, заботой, чтобы случайный выстрел боевым снарядом не вызвал большую войну. На охрану казарм и военных городков поставил членов семей военнослужащих с малокалиберными винтовками при десяти патронах.
       Начались учения, а на четвертый день напали на безоружные войска немецкие танки и пикирующие бомбардировщики. И началась кутерьма: целые полки и дивизии попали в плен, остальные бежали, как умели. В это время, не зная действительной картины на фронте, Ставка продолжала посылать войска и артиллерию в те адреса, которые уже оказались захваченные немцами: люди высаживались из вагонов, выгружали технику, а через несколько минут уже включались в общий поток отступающих частей. Правда, Павлов объяснял все это будто бы широким планом маневрирования перед началом контрудара. На самом же деле это было не маневрирование, а паническое бегство.
       Через месяц, когда батарея капитана Хлюстова заняла огневые позиции вместе с другими батареями своего артиллерийского полка в районе Кричево, приехал сюда на машине генерал Павлов (Штаб армии был в это время в Чаусах, в городе Могилевской области, километров в пяти от железнодорожной станции Чаусы). А город Кричев это на реке Сож, тоже в Могилевской области.
       Прошел Павлов по некоторым огневым позициям артиллеристов, выругал командиров, что мало у них фугасных и осколочных снарядов, бронебойными даже не поинтересовался, будто можно было немецкие танки бить осколочными и фугасными гранатами. "Обедать хочу, накормите! - рявкнул в заключение осмотра огневых позиций. - Сами, черти, не догадаетесь покормить генерала!"
       Обедал он в столовой артиллеристов. Подали ему одну кружку портвейна, смахнул на пол со стола, нахмурился. Подали вторую, литровую. Смахнул и эту. Котлетку пожевал, похвалил шеф-повара, а потом кулаком о стол грохнул: "Водки у вас нет разве?"
       Подали водки. Хватил две кружки. Крякая от удовольствия, начал хлопать себя ладонями по толстому, болтающемуся животу. "Теперь повоюем, теперь выход найдем! - приговаривал и усмехался. - Все к черту позапуталось, выход один. Да, да, один..." - Он не сказал, какой этот выход, а встал, прошел к машине, приказал шоферу ехать.
       Это было, кажется, 18 июля 1941 года.
       Едва Павлов уехал, все радиостанции приняли сигнал: "38-го к микрофону! 38-го к микрофону".
       Оказывается, 38-й был как раз Павлов. Это его разыскивали по приказу Сталина, чтобы арестовать...
       - Да ведь и арестовали, - вставил Шабуров.
       - Конечно, арестовали. Но на свободе остались не менее одиозные "воспитатели", вроде Кулика.
       - Знаю немножко этого вояку...
       - А я добавлю кое-что, - хриповатым голоском сказал Гвоздев. - Если где повторюсь невольно, извините, пожалуйста.
       - Ничего, ничего, повторение - мать учения, - пошутил Шабуров. - Я вас слушаю, Василий Савельевич. Люблю слушать
       - Часа в три дня 10 мая 1943 года войска 4-й ударной армии прошли через город Усмань. Строевым шагом, заметьте себе. Так приказал командующий генерал-лейтенант Кулик. Шли и, на потеху населению, по-прусски вытягивали ноги, шлепали о булыжную мостовую подошвами разбитых сапог, равнялись, скосив глаза и подбородки. Кому это нужно? Сам черт не поймет. Кто нарушал равнение, Кулик бил палкой, не хуже капрала Фридриха II, честное слово! Хорошо еще, что за Усманью Кулик отстал, иначе бы пришлось строевым шагом "шлепать" и по селу Девичья. А село это черт знает какое большое. Идя по нему, потеряешь счет километрам.
       За Девичьим полки повернули направо, миновали леснический кордон, вышли в лес, где еще до войны были лагеря. Лагеря сожжены, так что солдаты раскинули палатки, построили шалаши.
       Во всем чувствовался неумелый, заносчивый дух генерал-лейтенанта Кулика и его помощника генерал-майора Тарасова. Приехали они, оба высокие, плечистые, холки распухшие от жира. Кричат, будто взбесились: "Мы вас отучим от капусты! Мы из вас выбьем парашютно-десантный дух!" Под "капустой" они понимали форменные фуражки десантников с нашивными золотыми и шелковыми эмблемами на голубом околыше.
       Десантники рассерчали, записку на дереве повесили: "Ура, герою деревни Людвы на Низивских болотах!"
       Тогда Кулик совсем из себя вышел, вывел из себя и генерал-майора Тарасова.
       Засуетились они, занервничали, без дела людей утомляли, что иные с ног валились, иные дезертировали из этого куликовского ада: не успеешь один приказ наполовину или на одну четверть выполнить, как летит другой в отмену первого. Не успеют люди разрушить уже сделанное, чтобы второй приказ выполнить, курьеры третий привозят, противоположный и первому и второму.
       Такая система "Тришкиного кафтана" воспитания и обучения совершенно не давала возможности готовить кадры, приводила в уныние офицерский и рядовой состав: сделай, как угодно хорошо, все равно не угодишь капризу командования 4-й армии. Это каприз заменил собою все - и уставы, и положения, и воинский регламент и здравомыслие. Вместо показа и помощи - сплошной рык: "Под суд, под суд, под суд!"
       Не говоря уже о солдатах, офицеры перестали от такого "воспитания" дорожить именем армии, мечтали вырваться какими угодно средствами, вплоть до дезертирства, из-под власти Кулика. И тем решительнее мечтали об этом, чем молчаливее и безразличнее была Ставка к сигналам о положении в армии Кулика...
       Открыто говорили, что Кулик всех нас опохабит и переломает, но не пожелает снизойти до осмысливания своих действий: ведь он же бывший маршал, Ростов сдавал немцам, не исчерпав возможностей обороны.
       Некоторые из офицеров, доведенные Куликом до отчаяния и не сумевшие вырваться из армии какими-либо средствами, стали карикатурно подражать ему: грубили, отдавали приказания рычащим голосом, били подчиненных. Особенно глубоко усвоил "воспитание" Кулика подполковник Пастухов, заместитель командира 8-й гвардейской воздушно-десантной дивизии. Он бурей врывался на своем "виллисе" в лагерь, сбивая крыльями машины палатки, руша шалаши. Потом оскорблял солдат и офицеров, а лейтенантов Старостенко и Никанорова - лучших наших офицеров, на глазах солдат стегал плетью. В деревне Красное, на марше, он стегал кнутом лейтенанта Никишина, который погиб потом в бою за Чемодановку. За что стегал? За то, что Никишин напился воды у колодца.
       Командир дивизии, "крохотный генерал-майор Стенин", как называли его солдаты и офицеры, смещен с должности не потому, что он интендант и плохо разбирается в вопросах тактики, а за вежливость и предупредительность... Думаешь-думаешь над всем этим, да и головой покачаешь от жгучей обиды: неужели в России нет военачальников суворовского типа? Сказать хотя бы о таком факте. Суворов говорил: "Никогда не пренебрегайте вашим противником, изучайте его войска, его способы действий, изучайте, изучайте его сильные и слабые стороны", а вот эти мизерные "полководцы", как Кулик и Тарасов, на одном совещании говорили нам: "На немца теперь можно плюнуть, он напуган, не посмеет наступать и будет рад, если мы его не тронем". Прошло несколько дней после такой "аналитической" речи Кулика, и немцы начали удар по "Курскому выступу". Хорошо еще, что есть у нас генералы настоящие, не похожие на Кулика, иначе бы беда...
       - Как вы думаете, Василий Петрович, - меняя направление беседы, спросил Гвоздев, - узнает ли история то, о чем и почему мы беседуем с вами вот так в эту фронтовую ночь на рокадной дороге? Ведь это важно, иначе и думать и высказывать думы бесполезно...
       - Мне кажется, да, - ответил Шабуров. - Ведь много участников войны записывает события и думы воинов. Дойдет до истории и до народа. Ничего из прошлых тайн не смогло уберечься: все сделалось известным народу. Не уберегутся в темноте и тайны времен Отечественной войны. Рано или поздно, но неминуемо осветит их солнце гласности.
       ... В Песчаное пришли на рассвете 18 октября 1943 года. Ночью было холодно, дули ветра, справа гремел и полыхал огнями фронт. И день наступил холодный, дряблый. Седые облака закрывали солнце, на землю из сырого воздуха оседала водяная пыль, похожая на туман.
       Гвоздев с батальоном прошел на восточную окраину Песчаного, Шабуров устроился с Логвиновым в центре, заснув возле щели в вишневом саду под натянутой на шесты походной парусиновой палаткой. Было холодно, но усталость превозмогла все...
       ... Вечером, 19 октября 1943 года, проследовали через Кременчуг, по северной окраине города, основанного в XVI веке. На пристани стучали пулеметы, стреляя через Днепр по немцам. В ответ часто крякали мины. Девяностотысячный город казался мертвым, лежал в развалинах и пепле, саже и дыму. Не было слышно гудков паровозов на железнодорожном узле, не дымили вагоноремонтный, машиностроительный и мостовой заводы, разбитые бомбами.
       Справа от колонны полка, горестно встречая армию-освободительницу холмами щебня и остовами расклеванных снарядами корпусов, высились остатки завода. Слева тянулась немного тронутая огнем ровная шеренга стройных душистых тополей, похожих в сумерках на кипарисы.
       На "виллисе", подымая пыль, прокатил в голову колонны командир дивизии, генерал-майор Богданов. На ходу, высовываясь из машины, кричал:
       - Снять чехлы со знамен! Развернуть знамена!
       Редкие жители выбежали из своих нор и подвалов, где скрывались от авиации фашистов и от снарядов артиллерии, с удивлением и интересом глядели на войсковую часть, которая строевым шагом шла в двух километрах от переднего края, клекотавшего пулеметами и взрывами мин. Пламенели над полками развернутые знамена, как на майском параде. Третий год не видели кременчугцы ничего подобного. Почему и видение казалось им сном или миражем.
       Но это была явь. Генерал-майор Богданов вылез из машины, взобрался на холм щебня, обзирая дивизию, рассредоточенную по глубине на ротные колонны, пытался подавать какие-то команды, но его писклявый голос замирал и терялся в шуме долетавшей от Днепра стрельбы и в какой-то незримой, но ощущаемой пустоте над разрушенным Кременчугом.
       Так он и запомнился всем, генерал Богданов, на вершине холма из щебня. У него тонкие ноги рогачиком, склоненная налево голова с напомаженным лицом (Сибарит, любил женскую косметику, жил с какой-то красивой женщиной - лейтенантом, которую не преминул наградить орденом Красной Звезды за ловкость). В такой позе Богданов с его блаженной улыбкой был неотразимо похож на Игоря Ильинского в том кадре кинокартины "Праздник святого Иоргена", где ученые мужи с лупами в руках осматривали волосатые коленки Игоря и признавали его действительно исцелившимся от болезни ног, а художники запечатлели его блаженный образ в виде иконописи на церковной стене.
       Смешливый ПНШ по связи, старший лейтенант Чурилов, толкнув локтем Шабурова и повел глазами на генерала, который не без удовольствия наблюдал за ровными рядами проходивших перед ним воинов и практиковался в отдаче команд, от которых успел отвыкнуть за длительный период канцелярско-письменных приказов.
       - Трудно генералу быть ротным командиром, а все-таки стремится, пищит. Если бы он сказал связистам заранее, то выручили бы мы его: два-три усилителя, репродукторы и... ревел бы голос его посильнее голоса Стентора.
       Шабуров улыбнулся:
       - Ну и услугу бы вы, связисты, нам оказали, вызвав таким голосом огонь немецкой артиллерии...
       - Извините, об этом не подумал. - На круглом лице Чурилова отразилось смущение, усики как бы шевельнулись. Некоторое время он шагал молча, равняясь направо, потом, чтобы замять неловкость и оттолкнуться от темы о генерале, спросил: - Где намечен большой привал? Надо заменить питание радиостанций...
       - В деревне Потоки намечено остановиться, если ничего непредвиденного не произойдет, - сказал Шабуров, не поворачивая головы и не отрывая взора от появившегося с правобережья самолета. - Не к нам ли жалует фриц в гости?
       - Нет, самолет летит параллельно нашему курсу, - возразил Чурилов. Но в этот момент самолет круто развернулся, взмыл ввысь, и пошел прямо на колонны дивизии.
       - На обочины, ложись! - закричал Шабуров, шоссе мгновенно опустело. Казалось, что солдаты исчезли под землю. Видимо, летчик смутился такому факту, когда цель исчезла. Осветительных ракет на самолете, наверное, не оказалось, почему и летчик решил бомбить наугад.
       Лежа в кювете рядом с часто задышавшим Чуриловым, Шабуров видел, как от самолета отделился черный предмет, похожий на сплющенный цилиндр, и начал по косой линии быстро приближаться у линии шоссе. Самолет с ревом промчался над головами и был уже не опасен, но странный черный предмет вдруг раскрылся и, освещенные вспыхнувшим где-то прожекторным лучом, на землю полетели из этого контейнера знакомые немецкие гранаты с длинными деревянными ручками. Они казались в воздухе золотыми колотушками. Их было много, не менее полсотни.
       "Вот это кунштюк! - подумал Шабуров, инстинктивно поправив каску на голове и хватившись за малую лопатку, чтобы прикрыть ею самую чувствительную часть спины. - По пехоте лучше и не придумаешь..."
       Гранаты начали рваться с оглушительным треском еще в воздухе. По каскам солдат звонко защелкали осколки, кто-то вскрикнул от боли, кто-то застонал. Неподалеку от Шабурова два солдата забились в предсмертных судорогах, их товарищи открыли бесполезный огонь по самолету из автоматов. Хотел Шабуров крикнуть, чтобы прекратили напрасно жечь патроны, но над головой раздался резкий шуршащий свист, ветром ударило по всему телу. Невольно втянул голову в плечи. И не услышал, а скорее почувствовал, что почти рядом, у самых ног, что-то грохнулось о дорогу. Чурилов метнулся вдоль кювета и залез головой под живот Шабурова, а этот, в оцепенении выждал несколько секунд взрыва, потом повернул голову и увидел на дороге створки объемистого жестяного контейнера, пополз к нему.
       По самолету уже били не автоматы, а пулеметы и скорострельные пушки прямо с площадок автомобильных кузовов. Стрелой пролетела мимо Шабурова машина генерала Богданова, который был уже, наверное, не рад затее устроенного им парада на окраине Кременчуга.
       - Чурилов, вылезайте! - покликал Шабуров. звеня контейнером, который волочил с шоссе к кювету. - Эта посудина будет хороша и для перевоза батарей радиопитания и для стирки в ней белья: сильно подходит на "ночевки".
       Услышав спокойный голос Шабурова, Чурилов поднял измазанное грязью лицо и, всматриваясь в притащенную Шабуровым посудину, замахал руками:
       - Бросьте! Наверное, заминированная...
       - Горит, горит! - послышалось издали. - Самолет горит!
       Забыв о посудине, Шабуров и Чурилов встали, за ними встали сотни солдат и, обивая кистями рук прилипшую к шинелям грязь, с восторгом посматривали на пылающий самолет, наделавший столько шуму и теперь горевший в воздухе. Самолет, казалось, хотел догореть на правой стороне Днепра, поближе от немецкого аэродрома, почему и горящей с хвоста птицей он некоторое время летел, потом нырнул носом, перевернулся вверх хвостом и сейчас же в сумерках вспыхнули стрельчатые молнии, самолет с грохотом разлетелся на части. В глазах потемнело от мгновенной яркой вспышки взрыва, а когда прошла эта травма, в воздухе не было даже кусков самолета, за развалинами Кременчуга взвивалось косматое рыжее пламя над его останками.
       Станови-и-ись, шаго-о-ом марш! - как ни в чем не бывало звучали команды, вставали из кюветов и строились солдаты в колонны, санитары подбирали раненых. Потом колонны двинулись дальше.
       - А я подожду, - сказал Чурилов, оставаясь у пустого контейнера. - Подойдет штабная повозка, положу эту посудину. Годится...
       ... Побыв четыре часа на большом привале в деревне Потоки Полтавской области, полк часов в шесть утра двинулся дальше по кривым дорогам и по лесам, изрезанным траншеями, окопами, противовоздушными щелями.
       За Потоками переправились через реку Псел в нескольких километрах от впадения в Днепр. Переправа походила на такие, о которых приходилось читать в документах по истории России XV-XVII веков: прыгающая, залитая водой. Деревянный круглый накатник прихвачен толстой проволокой к лежням, вот и все устройство. Перила были, видать, но уже повалены и купались в реке, на проволочной привязи.
       В первом часу дня, 19 октября 1943 года, колонны вышли на обширный луг. Растительности мало, лес вырублен, так что в синей дымке виден с дороги правый берег Днепра, покрытый холмами.
       Немцы тоже увидели полк, открыли артиллерийский огонь. Воздушное марево мешало точно определить расстояние, почему и снаряды со скрежетом и свистом летели через головы солдат, рвались далеко-далеко у круглой рощицы. Лишь один из снарядов внезапно грохнул в стожок вблизи колонны солдат. Осколки, запутавшись в сене, не принесли людям вреда. Но стог задымился, вспыхнул желтым пламенем, по ветру полетели золотистые шапки и синие шлейфы дыма.
       - Ускорить движе-е-ение! - зазвучали команды, колонны пустились бегом по опасному участку простреливаемой дороги. В сердце каждого солдата и офицера защемила тревога, так как была теперь очевидной артиллерийская "вилка", можно было ожидать после завершения пристрелки массового огневого налета. Возможно, так бы оно и произошло. Но громыхнуло из-за круглой рощи, из-за балок, и земля дрогнула от этого громыхания советской дальнобойной артиллерии, в воздухе стало звучно и тесно от снарядов, которые зашелестели над головами солдат, помчались в район немецких артиллерийских батарей.
       Кося глаза на правый берег, офицеры и солдаты, не прекращая движения бегом, увидели многочисленные черные смерчи взрывов, прорезанные красными молниями, над холмами. Взрывы следовали сразу по несколько десятков друг за другом, непрерывно долетал оттуда стучащий грохот, будто работали огромные паровые молоты на гигантском металлургическом заводе.
       После такого салюта советской артиллерии, немцы не смогли обстреливать колонну полка, а через полчаса ее голова втянулась в деревню со странным названием Плавни.
       - Что за деревня? - подбегая к Шабурову, спрашивал ПНШ по разведке старший лейтенант Зеленков. - Разведчики всю ее проверили и доложили мне, а вот на карте такой деревни нету...
       - Не волнуйтесь, товарищ Зеленков, - успокоил его Шабуров. - Поблагодарите разведчиков за сведения о Плавнях, они очень точные. Мы вот захватили с собою по дороге одного старика, он из этой деревни. Рассказывает, что Плавни основаны при Советской власти, это выселок. Как же в таком случае будут они на вашей карте рекогносцировки 1893 года? Полвека прошло...
       - Извините, я этого недоучел. Но досада берет, что все время не хватает карт или они оказываются, как вот эта, устарелыми. Ну, кто в этом виноват, кто? В чем причина?
       Шабуров почесал в затылке.
       - По-моему, во-первых, такое проистекает из неповоротливости топографической службы Красной Армии. Во-вторых, из болезненно-повышенной требовательности и придирчивости нашей военной цензуры и органов НКВД, превратившихся в сварливых доктринеров и пугало, отбивающее охоту у многих работать по снабжению Красной Армии топографическими картами. Разве приятно кому страдать, когда его мелкие и всегда возможные производственные ошибки расцениваются в качестве контрреволюционных преступлений? Разве приятно, когда огромные партии топографических карт. Сделанные усилиями многих людей, сжигались органами НКВД по малейшему поводу, а причастные к замеченным мелким и даже несущественным ошибкам топографические работники расстреливались или заключались в тюрьмы? Нам об этом очень ярко и убедительно рассказывал подполковник Кривошеин в своей лекции на фронтовых курсах в Вышнем Волочке. Рассказав это, подполковник вытер платком вспотевший лоб, помолчал немного и потом, видимо, боясь чьего-либо доноса за "крамольные" откровения и желая заручиться взаимностью за его чистосердечность, шепотом уже и совершенно доверительно добавил: "Очень меня радует, товарищи, что я отвязался от работы в Топографическом управлении. Теперь хоть сплю спокойно, а тогда и этого не было. Ведь меня объявили там вредителем за отсутствие штришка при обозначении одной из незначительных высоток, хотя, как выяснилось при следствии, имелась на карте высотная цифра как раз на этой горизонтали, которая чисто по техническим причинам и независимо от моей воли оказалась без штришка".
       - Да-а-а, протянул Зеленков, вытирая тыльной стороной ладони пот и пыль со своего скуластого лица. - В каждом деле есть своя причина. Жаль вот только, что если даже увидишь ее, заметишь, сказать бывает опасно: обвинят во всезнайстве, в подрыве авторитета начальства и в чем угодно. Попробуй тогда вывернуться. Вот, помню, была у нас в ГОРОНО рыжая женщина с желтыми кошачьими глазами и по-утиному горбатой спиной. Ходила она в калмыцкой шапке из коричневого искусственного бархата. Я уж и не знаю, какую она носила фамилию: раз пять выходила замуж. Но звали ее Александрой Григорьевной. Плохо работала она, плохо разбиралась. Ну, ей мой один товарищ, Павел, заслуженный командир Красной Армии, сказал об этом. Так что ж вы думаете? Она его в пьянстве обвинила, хотя сама же вместе с ним выпивала и плясала в пьяном виде "Мотаню", опершись на таких же пьяниц, как и сама, из райкома... Съели человека. А она сидит и кричит: "Сидела я и буду сидеть, меня поддерживают!" А какая польза от ее сидения? Да вот такая же, как от беззаботных работников Топографического управления, которые оставили нас без карт, приходится на ходу у местных старожилов спрашивать о деревнях, если их нет на карте... Ну, ладно, я пойду к разведчикам, передам ваше спасибо. До наседок же, вроде Александры Григорьевны с кошачьими желтыми глазами, придет пора, обязательно доберемся. Не всегда же будут они занимать место не по уму и таланту...
       ... В полдень, 19 октября 1943 года, остановились на часовой привал в деревне Кобелячок. После обеда двигались без остановок до села Озеры. Вечерело. Но остановить полк на ночевку было совершенно невозможно: вся местность плотно забита машинами, повозками, артиллерией, людьми. Протопали еще километров двенадцать, пока нашли относительно свободный лесок, где и укрылись на отдых.
       ... В три часа утра 20 октября 1943 года полк уже был на ногах. До переправы тринадцать километров. В седьмом часу, вторично за октябрь, началась переправа через Днепр. На этот раз - без боя.
       Двигались по понтонному мосту, который так устроен, что при появлении немецкой авиации немедленно размыкался посредине, и обе его половины течение уносило, вытягивая вдоль берегов, как плоты. Одновременно с этим место бывшего моста задымлялось шашками, покрывалось густой пеленой дыма, через которую сыпались свистящие немецкие бомбы в Днепр.
       Отбомбив, авиация улетала. Немецкому командованию летчики докладывали о разрушении переправы прямыми попаданиями тяжелых бомб, а тем временем советские катера и лебедки снова сводили мост, продолжали громыхать по нему на правый берег танки и повозки, автомобили и бронетранспортеры. По мосту позванивали кухни, мощно топала тысячами ног пехота, вдыхая запах каши топящихся на ходу кухонь и с терпением глотая горьковатый дымок из кухонных труб.
       Мост покачивался. Досчатый настил его поддерживали, прижатые друг к другу бортами, челнокообразные огромные железные баркасы грузоподъемностью каждый в двести тонн.
       Вода, пенясь и журча, ревностно омывала борта баркасов, паутину стальных серых тросов, о которые то и дело ударялись приплывшие сверху обломки лодок, полузатонувшие бочки, зеленые патронные ящики, разбитые плоты, кучи сена и хвороста.
       Всю эту накипь войны, осколки боев за переправы южнее и севернее Киева Днепр успел принести сюда, к понтонному мосту. Их много, они могли бы давлением на мост разорвать его. Но понтонеры предусмотрительны: они непрерывно орудуют длинными баграми и направляют обломки и все, что приносит Днепр, в узкие проливы между звеньями понтонных баркасов, вниз по Днепру.
       ... За мостом колонны повернули направо, тяжело и долго шли по прибрежным днепровским пескам. Там и сям, похожие на свиней или на бегемотов, лежали многочисленные неразорвавшиеся бомбы, омываемые возросшей после дождей водой, мокли длинные штабеля орудийных снарядов и мин, в заливах колыхались на волнах бордовые ивняковые корзинки, похожие на длинные цилиндры. В них немцы раньше хранили снаряды, чтобы не поцарапать и не погнуть. Теперь, отступая, они бросили и корзинки рядом со снарядами. Тут же валялись в песке трупы и трупы солдат в серо-зеленых мундирах, офицеры с шевронами на рукавах, гефрейторы с серебристыми треугольными нашивками.
       Через осокоревые и дубовые рощи, через пески и мокрый луг, исклеванный авиабомбами и покрывшийся сотнями озерцов черной воды в воронках, полк добрался до села Куцеволовка, километрах в шести от Днепра.
       На улице, похожей на гигантское желтое глиняное корыто с домиками по краям, густо валялась разбитая немецкая техника: поработала в этом дефиле авиация. Среди разных машин и разбитых орудий символически выделялся бронеавтомобиль, похожий на гигантский гроб. На его черно-зеленых бортах, пробитых осколками бомбы, белели круги с коричневой цифрой "523" в центре.
       Рядом с автомобилем посверкивали рассыпанные немцами патроны, а еще далее чернело вдавленное в землю тридцатимиллиметровое противотанковое орудие, стрелявшее обычно бронепрожигающими термитными снарядами.
       У разбитых машин оживленно разговаривала группа незнакомых офицеров. Проходя мимо них, Шабуров с интересом вслушивался в разговор:
       - Дело ведь как пошло? - жестикулировал сухощавый лейтенант с артиллерийскими эмблемами на погонах. - Тринадцатого октября мы здесь были в "мешке", а теперь немца прихватили в "мешок"...
       - Дали мы немцам перцу, - подтвердил русоволосый усатый капитан в хромовой тужурке. - Скоро еще и не так дадим...
       В этих нескольких фразах была заключена сама суть совершившегося события, охарактеризованного фронтовиками яснее, чем это делали подчастую в очень длинных статьях "специальные корреспонденты", то и дело скрываясь за условностями и недомолвками под видом секретности информации, а фактически они просто боялись обнаружить свое невежество в освещаемых вопросах и событиях.
       Дорога прошла через цементированный мост в гору, к рукастому указателю дорог, выставленному службой регулирования. Шабуров подошел поближе и прочитал на стрелке, указывающей вправо, следующие слова: "Есиноватка - 2 километра".
       - Нам сюда и надо, - крякнул удовлетворенно, махнул рукой, чтобы колонна держалась за ним, зашагал на Есиноватку.
       По дороге, насколько охватывал глаз, медленно шли, пропуская колонну военных мимо себя, черные толпы мужчин с белыми горбатыми сумками за спиной.
       Шабуров заговорил с одним из нестарых мужчин, который почему-то улыбчиво поглядел на него, оскалив желтоватые зубы и загребая горстью под околыш фуражки волнистый светлый чуб.
       - Из каких краев, земляк?
       - Ну, какой там земляк? - махнул парень рукой и снова улыбнулся. На этот раз в улыбке была горечь. - Мы из Кременчуга. Мобилизованные для пополнения Красной Армии. Признаться, драпанули от немцев в сорок первом, дома сидели, с бабами. Тогда и ружья побросали, надежду потеряли. А теперь вот снова заставили... Родину идем защищать, подбирать будем брошенные винтовки и патроны, в бою искупать вину. Любите и жалуйте, ваше пополнение!
       Шабуров окинул взглядом тысячные толпы "пополненцев". Ни у одного из них не было оружия, хотя в любую минуту могли прорваться на коммуникацию немецкие танки с автоматчиками на броне. И тогда стало ясно, почему в улыбке пополненца была горечь: он сознавал, что их считали преступниками, оставили без покровительства и без оружия за те грехи лета 1941 года, которые совершены сначала там, вверху, потом здесь, внизу, и за которые надо было расплачиваться кровью в нужных или даже ненужных размерах.
       - Нас кое-где уже называют чернорубашечниками, - неожиданно сказал пополненец, повернув к Шабурову побледневшее лицо. - Вид у нас такой, черный. Как там, внутри, это никому не известно, а вот снаружи, действительно: все мы в своей одежде, в черной... Там, верху, обстановку понимают путанно...
       - Ложи-и-и-ись! - послышались голоса в голове колонны, так как в небе, наполняя воздух гулом, показались самолеты.
       Шабуров, не отвечая человеку в черном, приказал своей колонне бежать левее и залечь в воронках и окопах, которых было много. Чернорубашечники повалились на песок в том месте, где застала их команда.
       Прорвавшись через зенитный заградительный огонь, немецкие самолеты начали пикировать на залегших пополненцев, которые с воздуха были хорошо видны на сером полотне песка.
       С пронзительным свистом несколько бомб упали вблизи того места, где залег парень со светлым чубом. Вихри песка, огня и дыма встали над ним. Горячий вал взрывной волны прокатился и над Шабуровым, скрывшимся в воронке. Дохнуло обжигающим газом в затылок, царапнуло невидимыми когтями по коже, но не убило и даже не ранило.
       Когда налет кончился, Шабуров встал и побежал к воронкам правее его. Они были глубокими. Пятна крови алели кое-где, ветер шевелил тряпье разорванных черных пиджаков и белые лоскутья сумок. В разных местах валялись оторванные руки или ноги, по песку, похожие на высохшие соты, валялись сухари.
       Метрах на полтораста дороги, где залегали кременчугцы, не было живых людей, дымом и паром исходил песок. Не было и того человека, который разговаривал недавно с Шабуровым и улыбался с оттенком горечи.
       ... Оказалось, что и в самом деле "вверху" крайне путано понимали обстановку, это отражалось на приказах и распоряжениях: из дивизии связной примчал пакет и вручил Шабурову со словами: "Выполнение немедленное, доложить по радио!" Бумага в пакете требовала занять полком оборону вдоль западной улицы Берестово. Повернули туда полк, но... на этой линии обороны оказался штаб одного из корпусов 5-й ударной армии, в свое время прославившейся в районе Сталинграда.
       - А-а-а, вот вы где, голубчики! - восклицая и потирая руки от удовольствия, наступал на Шабурова толстенький красноносый полковник с тараканьими усами и маузером на боку. - А мы вас искали, весь эфир расшевелили. Так вот и знайте, с сей минуты, 20 октября 1943 года полк будет действовать в составе 5-й армии...
       Шабуров облегченно вздохнул и чуть не сказал полковнику, что весьма обрадован избавлением полка от власти Кулика, полководческие таланты которого давно уже поставлены под сомнение.
       - Какие есть для нас приказы? - спросил у полковника, а тот покликал длинноногого белобрысого адъютанта с квадратным пенсне на золотой цепочке и приказал ему никого больше не разыскивать по эфиру, передать желтый пакет Шабурову.
       Полк пришлось немедленно вывести из Берестово на запад, к хутору Астроградскому. Там оказалось всего шесть домов, правда, с огромными дворами и обширными огородами, по межам которых росли древние осокори.
       Места для людей и здесь не оказалось, оборону занимать невозможно: в боевых порядках обороны и без того было густо войск и техники, дислоцировался здесь и еще 209 стрелковый полк, тоже залезший в чужие боевые порядки.
       Командира полка, Чукова, не нашли, его помощников - тоже.
       Шабуров приказал разместить батальоны за скатом бугра, где было тише от ветра, можно было немного солдатам отдохнуть, послал офицера связи в штадив с донесением об обстановке и вопросом: "Как быть далее?"
       Офицер связи вернулся в три часа утра, 21 октября, с боевым распоряжением и картой новой дислокации: штаб полка предлагалось разместить в деревне Каменистое, а батальонами занять оборону в Гурьево.
       В Каменистое прибыли на восходе солнца. Но не успели выбрать место под КП, как из дивизии примчался офицер связи с новым боевым распоряжением и со схемой: штабу полка предлагалось оставаться в Каменистой для удобства связи с дивизией, а боевые порядки батальонов передвинуть в Орехово.
       - Да что вы там с ума спятили?! - возмутился Шабуров: - Принуждаете нас держать штаб полка в восьми километрах от батальонов. Разве пример гибели Чапаеве, оторвавшего штаб от войск, нами забыт?
       - Не могу знать, - сказал лейтенант. - Мое дело передать боевое распоряжение, оперативное...
       Шабуров пожал плечами. "Что же это за ""оперативная" путаница? - метались мысли. Хотелось высказать их, но сдержался из-за явной бесполезности, махнул рукой:
       - Хорошо, лейтенант, можете ехать. Выполним боевое распоряжение, сделаем, как лучше...
       В Каменистом, которое Шабуров пошел осматривать в сопровождении автоматчиков, все было забито людьми и техникой разных дивизий и даже разных корпусов, перепутавшихся из-за такой же оперативной неразберихе, в которую попали и полки дивизии Богданова.
       Но больше всего поразила Шабурова такая контрастная для фронта картина: за домами и в садах стояли десятки больших грузовых машин, кузова которых были забиты пестрыми тумбочками, полосатыми пружинными матрацами, мягкими стульями, двуспальными кроватями с серебряными и золотыми шарами на спинках, огромными узлами явно не военного имущества.
       У машин шныряли смазливые девушки в полувоенной форме. Они покрикивали на часовых, чувствуя себя "начальниками".
       - Да это ведь постельные принадлежности, ППЖ, - кивнули автоматчики вслед убегавшим девушкам, когда Шабуров спросил, что это за птицы с командирским гонором. - Живут с нашими командующими... И машины набиты вещами командующих...
       Автоматчики назвали два имени, не блещущие военной славой, но заботливые о личном комфорте. В этом они не уступали генералам царской армии периода русско-японской войны 1904-1905 годов.
       Досада взяла Шабурова. "Сколько машин занято, сколько бензина сжигается зря, а мы вынуждены полковое имущество двигать методом перекатов и на повозках, страдаем часто от недостатка боеприпасов, - шагал он, мысленно рассуждая. - А эти князья возят целые караваны предметов роскоши и блудливых баб..."
       - Эй, подожди-ка! - покликал он расфуфыренную блондинку с накрашенными губами и подрисованными ресницами. Та остановилась, впялила в Шабурова нагловатые синие глаза и выслушала его, перебирая ножкой. А он горячился: - Шомполов бы всыпать таким развинтившимся медичкам! Почему предпочитаете обслуживать постель К..., когда вам надо бы идти санитаркой в роту?
       - Здорово мне это нужно вшей кормить! - передернула блондинка плечами. - Ну и что же, что сплю в постели с К..., война все спишет...
       Шабуров плюнул и ушел. Связавшись по радио со штадивом, договорился, наконец, занять полком оборону в треугольнике: справа - кирпичный завод (исключительно), слева - высота 165.8 (а вернее, 185.8), тыльная точка - каменистая. Задача: пресекать контратаки противника с направлений - Владимировка и Николаевка.
       Шабуров уточнил положение полка по карте "М-36-116 (Лиховка)". Боевые порядки батальонов прошли по линии в 20 километрах южнее Днепра.
       Ночью, к великой радости Шабурова, прибыл его ординарец, Ваня Шахтарин. С лица еще не были сняты повязки, раны не зажили.
       - Не мог я сидеть в госпитале, сбежал от скуки, - признался Шахтарин обнявшему его Шабурову. - Лучше тут, в полковой санчасти, йодом подмажусь, оно и засохнет, чем там..., - он махнул рукой за Днепр. - Скучища...
       - Товарищ капитан, вас к рации, - покликал Кушнарев, прервав беседу с ординарцем. - Срочно...
       Оказалось, приказ о продолжении наступления.
       ... Верст сорок преследовали немцев, ворвались 23 октября в деревню Зеленый Гай, в двух километрах юго-восточнее станции Счастливая на железной дороге Днепропетровск-Знаменское. Это в Александрийском районе Кировоградской области.
       Батальоны прокатились через деревню стремительно, выбросив фашистов за околицу. Шабуров пробирался с Шахтариным к центру только что освобожденного Зеленого Гая.
       Откуда ни возьмись, немецкий автоматчик из числа смертников, оставляемых для истребления советских офицеров. Упав за плетнем, фашист открыл огонь.
       Шабуров залег, бросил гранату. Шахтарин дал ответную очередь из автомата. Все утихло, фашист не стрелял. Обежав хату с другой стороны, чтобы обыскать убитого, Шахтарин изумленно воскликнул:
       - Товарищ капитан, мертвец исчез!
       - Куда же он мог исчезнуть? - сам себя спросил подбежавший Шабуров. Его недоумение росло еще и потому, что разлитый кем-то деготь на ступеньках крыльца, растекался по всей ширине досок и на нем не было следов чьих-либо ступней, хотя единственным местом, куда мог бы скрыться раненый фриц, были сени, путь в которые лежал через залитые дегтем ступеньки крыльца. - Может быть он там?
       Шабуров уже прицелился прыгнуть на крыльцо, но остановился, услышав осторожный шепот через приоткрытую дверь сенец:
       - Товарищи, в щели фрица ищите, левее...
       Чей шепот, в это мгновение не имело смысла. Но в тоне его слышалось сочувствие. Да и, действительно, слева, под деревьями, чернел брустверок обыкновенной противовоздушной щели.
       - Гранаты! - воскликнул Шабуров, бросая туда свою. Шахтарин тоже ловко бросил в щель две гранаты. Оттуда вырвался грохочущий дым и огонь, метнулись клочья одежды. - Автоматы наготове, ползем!
       В щели они увидели трех убитых немцев. Вытащили наружу. Оказывается, на руках у каждого из убитых были стальные браслеты с пристроенным к ним крепким телефонным кабелем, так что все трое смертников были связаны общностью задачи и судьбы. Вероятно, они принадлежали к числу штрафных солдат.
       Теперь стало ясно все: двое сидевших в щели быстро втащили туда на проводе своего убитого товарища в надежде, что советский офицер и его ординарец, напуганные обстрелом убегут т не обнаружат засады смертников.
       - Товарищи! - послышался голос за спиною. Шабуров оглянулся. Стоял обросший бородою человек в полосатом пиджаке и рваных чеботах. По стертому ранту чернела, поблескивая, свежая деготная полоска.
       - Кто вы? - нацеливая автомат, спросил Шабуров. - Руки в гору!
       Человек вскинул полусогнутые в локтях руки. Воспаленные глаза его сияли от радости, в расширенных зрачках угасало недавнее чувство страха.
       - Колгоспник, Михайло Иванович Доценко. Свой человек...
       Разговорились, потом зашли в хату, где оказались еще трое мужчин. На столе лежал типографски отпечатанный бланк стенной газеты "Колгоспник" с портретом В. И. Ленина в овале. Передовица, поздравлявшая Красную Армию с победой над фашистами, была уже заполнена, на остальные две колонки материал написан на листочках из ученической тетради.
       Доценко рассказал, что колхозники подпольно избрали редколлегию и поручили выпустить стенную газету в день прихода Красной Армии в Зеленый Гай. Бланк газеты берегли и прятали от фашистов более двух лет.
       - А дегтем ступеньки мы сами намазали, - сказал Доценко, усмехаясь. - Если какой фашист оказался бы, то пробежит мимо: не любят они ноги в мазут пачкать. А тут учуяли мы стрельбу во дворе, граната гукнула... Вышел я побачить, кто гукае, а немцы из щели проводом той труп потягнули, я и пошептал для упреждения. Во весь голос духу не хватило, опасно...
       - Благодарю вас, товарищи! - Шабуров пожал руки членов редколлегии стенной газеты Зеленого Гая. - Вы остались советскими патриотами и в тисках гитлеровской неволи. Недаром гиммлеровская газета "Дас шварце кор" писала в сентябре 1943 года: "Военную проблему, именуемую Советской Россией, нельзя разрешить путем завоевания... Все равно, находились ли мы на Днепре, на Дону, на Волге или хотя бы на Урале, - позади нас все еще оставалась бы Советская Россия..."
       - А як же по иному, Советская она и есть...
       ... К Малой Вовнянке путь лежал через Добро-Надеждовку и Счастливую. Немец там не принял боя, отступил часа в два утра, бросив большое число угоняемых им на германскую каторгу русских и украинских женщин. Среди них многие назвали себя жительницами Алексеевского района Харьковской области.
       Шабуров выделил несколько автоматчиков, чтобы сопроводить женщин в район штаба дивизии и оборонить от нападения разрозненных групп бандитствующих фашистов. Полк начал готовиться к бою. Совсем близко стучали и урчали немецкие пулеметы, бил танк болванками, шуршавшими в предрассветном воздухе, то и дело взлетали в воздух разноцветные ракеты, отчего все казалось колышущимся и трепетным.
       В третьем часу утра, 24 октября 1943 года, начался бой за Малою Вовнянкою. Немцы упорно обороняли подступы к реке Ингулец.
       В разгар боя и очередной контратаки немецких танков Шабурова вызвали к радиоаппарату.
       "Перейти полком к активной обороне!" - гласила шифровка.
       Разместив боевые порядки батальонов, штаб полка и резерв обосновались в глубоком овраге, недоступном для танковых атак. Это в километре северо-восточнее Измайловки.
       В ходе активной обороны 25-го октября линия боевых порядков батальонов полка прошла по левому берегу Ингульца: исключительно станция Королевка, восточная окраина Ново-Светлополь, западная окраина Измайловки, исключительно Червоно Озеро, северная окраина Пустельниково.
       Шабуров уточнил вместе с ПНШ по разведке, Зеленковым, что за спиною боевых порядков полка густо расположились части 5-го механизированного корпуса - 24-я бригада, 50-й и 52-й танковые полки со 112-ю танками и множеством бронетранспортеров.
       - Как вы думаете? - прищурив глаз, спросил Шабуров.
       Зеленков выругался. Покашлял.
       - Наличие таких ударных сил и приказ об обороне, - сказал он, - мало вяжутся друг с другом...
       - Пожалуй, я согласен с вами. Конечно, наш один полк не может начать наступление при его нынешнем огромном некомплекте. Мотомехкорпус тоже один не может начать наступление: автоматчиков у него почти нету. А вот если соединить силы, посадить наш полк на броню танков, то... мы бы дали немцу... Поглядите на западный берег Ингульца: немцы даже не попытались вытащить автомашины и бронетранспортеры, застрявшие в грязи. А что это значит? Это значит, что фашисты деморализованы, готовы к "драп-маршу" при нашем серьезном нажиме...
       - Но ведь нажим не предвидится, - заметил Зеленков. - Я знаю, что командир 24-й бригады предложил генерал-майору Богданову посадить автоматчиков дивизии на танки, ударить на Кировоград. Генерал отмолчался. Тогда комбриг разговаривал с майором Чуковым. Этот побледнел, пустился в риторику "о выгодности и опасности операции", а время летит, работает против нас...
       - Мне все это известно, - подтвердил и Шабуров. - Пришлось даже поругаться с начальником штаба Прокиным. Я посоветовал ему повлиять на Чукова, чтобы поддержать предложение комбрига 24 об ударе на Кировоград. А он очень испугался такой смелой операции, даже сказал глупость: "У нас не имеется карты, мы даже не знаем дорог и подступов к городу".
       Я тогда взял все разведанные данные, достал карту и прочитал Прокину целую лекцию о Кировограде: город стоит на реке Ингул, которая течет с севера на юг и проходит по западной и юго-восточной части Кировограда. Нам можно ударить с севера, вдоль реки. Можно и начать с пригородов, например с Кущевки, прилегающей к городу с юга. Тут богато дорог: из Кущевки идет грейдерная дорога юго-восточного направления на Покровское, грейдерная дорога юго-юго-восточного направления на Клинцы, шоссе южного направления в Суслово, шоссейная дорога юго-западного направления в Елизаветполь, хорошая дорога западного направления к станции Лелековка. Если угодно, операцию можно развернуть в район северо-восточного пригорода Кировограда, в Ново-Николаевку, чтобы отрезать город от железной дороги и шоссе северо-восточного направления на Знаменку, прорваться на западную окраину Кировограда, Балашевку, и перерезать железную дорогу западного направления. Можно, наконец, ударить прямо с востока на пригород Сухая Балка, перерезать грунтовую дорогу северо-восточного направления на Аджамку. Полезно также использовать значительное озеро-водохранилище на северной окраине Кировограда. Оно вытянулось с севера на юг на 4 километра, имеет ширину от 300 до 500 метров, берега заселены пригородом Лелековка, имеющим до тысячи домов и разветвленные грейдерные дороги на северо-запад и на запад, в Обозновку... Что касается карт, гарантирую удовлетворить ими полную потребность. Все дело лишь за вами: убедите Чукова...
       "А нам тоже придется садиться на танки? - спросил меня Прокин. На скулах его нервно ходили желваки, в глазах метнулась тень страха. - Ведь это же, считай, поедем на упокой души..."
       "Конечно, говорю ему, нам придется ехать, так как десантная пехота не может действовать без командиров и штаба..."
       Тогда Прокин, с обычной для него манерой, начал отшучиваться: "Чудак ты, ей-богу! Командира полка вздумал учить. Сиди и жди, пока скажут. Поперед батько не суйся в пекло".
       И тут я понял, что часто дело может решить не ум и дерзновение, а власть, перемешанная с испугом.
       Зеленков вздохнул, почесал в затылке.
       - А мы, разведчики, лазали, добывали сведения, потеряли четырех людей, и все впустую...
       - Ничего не поделаешь, товарищ Зеленков. Понимать мы понимаем, а власти у нас мало, решают вопрос другие...
       - Да черт бы их взял, этих других! - совсем раскипятился разведчик. - Слепые люди или тугодумы. Почему они не могут делать правильных выводов из очевидных фактов? Поглядите, сколько народа перебирается с занятой немцами территории на нашу сторону. Это же верный признак, что немцы деморализованы и не имеют силы даже остановить стихийный поток людей, загнанных ими в свое время в Кировоградскую область. Вот теперь бы и ударить по немцам смело, дерзко, сокрушительно...
       ... Мимо КП полка шли и шли на восток густые толпы харьковчан, одесситов, курян, орловцев, смоленичей.
       Маленькая белая козочка, которую гнала курская молодая женщина в кофте из крапивного мешка, пыталась прыгнуть в окоп Шабурова, увидев подстилку из сена. Окоп находился в крутом склоне оврага в километре с лишним северо-восточнее Измайловки, в 40 километрах северо-западнее станции Пятихатка, в 14 километрах юго-восточнее города Александрия, в 150 километрах северо-западнее Днепропетровска, в 80 километрах северо-восточнее Кировограда, в 55 километрах от Днепра.
       Шабуров и Зеленков, прекратив разговор, молча отметили положение окопа и КП полка на карте "М-36-127 (Червона-Каменка)", начали наблюдать за противником.
       С избранного для наблюдения пункта хорошо просматривался западный берег Ингульца: метрах в 150 от реки вилась по бугру извилистая немецкая траншея с козырьком. По ней то и дело пробегали, мелькая серой каской, солдаты. За траншеей бурели четыре всхолмия, явный признак замаскированных и зарытых в землю танков. Более десяти бронемашин и транспортеров скрывались за ометами соломы. Но стояли они не вплотную к ометам, почему и с высоты Шабуров и Зеленков, опытные офицеры, догадались о характере машин по их немного видимой части.
       - Как же, товарищ Шабуров, неужели полностью должны пропасть данные разведки? - озабоченно, уже собравшись уходить, еще раз возвратился Зеленков в волновавшей его теме. - Может быть, вы сами зайдете к майору Чукову, убедите?
       - Попробую, - сказал Шабуров. - Вот обработаю все ваши данные и свои наблюдения, зайду к Чукову, попытаюсь...
       ... На этот раз командир полка не смог отговориться, так как Шабуров с особой настойчивостью и убедительностью доказывал ему целесообразность активных наступательных действий. Но развивались наступательные операции не на полную мощность сосредоточенных на участке сил. Да и упущенное время дало себя знать: немцы успели перегруппироваться, подтянуть подкрепления, часть которых прибыла даже из Франции.
       В ходе боев полка в некотором взаимодействии с соседями и при незначительной поддержке со стороны 5-го механизированного корпуса были заняты станция Королевка и населенные пункты: Ново-Светлополь, Червоно-Озеро, Пустельников.
       Передний край боевых порядков полка оказался в 12 километрах от города Александрии. Шабуров перевел штаб из оврага в Измайловку, разместил в толстостенной саманной хате. Прочность стен оказалась настолько значительной, что прямое попадание немецкой мины оказалось бессильным пробить их. Лишь в ушах штабников долго звенело от оглушительного треска взорвавшейся мины да со звоном вылетели последние стекла из оконных рам, пришлось заложить окно двумя мешками с землей.
       Шифровка, полученная Шабуровым 26 октября из штаба дивизии по радио, требовала готовить полк к удару на Александрию для соединения с другой группой советских войск с Черкасского направления, чтобы окружить немцев северо-восточнее и восточнее Александрии.
       Часа в три дня, догадавшись об опасности, Ново-Стародубская группировка фашистских войск двинулась двумя колоннами западного и северо-западного направления. Они имели задачей, как показали пленные, соединиться с Александрийской группой для совместного прорыва из наметившегося окружения.
       Зеленков вместе с Шабуровым явились к майору Чукову, хотя и Прокин категорически не советовал им "раздражать командира".
       Выслушал Чуков доводы штабных офицеров внимательно. Ему показалось, что подобного момента и возможности помешать немцам выполнить свои планы упускать совершенно нельзя и что помеху можно осуществить без риска и существенных потерь.
       - Свяжите меня с комбатами, по телефону! - сквозь зубы сказал он своему адъютанту Плешакову.
       Через несколько минут батальоны двинулись наперерез путей немецких войск из Ново-Стародуба к Александрии. Включились в бой танковые подразделения 24-й бригады 5-го механизированного корпуса.
       Тяжелые бои (Этого Чуков не ожидал) шли весь остаток дня и всю ночь. Немецкие минометы и артиллерийские батареи, установленные в лесополосе вдоль дороги из Ново-Стародуба к Звенигородке, буквально заливали все своим огнем. Немецкое боевое охранение действовало весьма искусно: уклоняясь от боя, оно ловко подводило подразделения полка под фланговый удар своих войск, были значительные потери.
       Шабуров злился, Чуков тоже. Оба вышли в район передовых цепей, чтобы уловить причину больших потерь, изменить обстановку. Прокин дипломатично уклонился от участия "в исследовании" под видом, что "Шабурову нужно предоставить полную штабную свободу действия, поскольку предположено скоро повысить его в должности".
       Закусив губу, Шабуров промолчал, Чуков притворился ничего не слышавшим. Так они и вышли под огонь, пули, осколки, косившие людей.
       Как и много раз перед тем, снова было доказано плодотворное влияние на мысль военачальника той смертельной опасности, которая витает в одинаковой степени над головой солдата и офицера: обостренно наблюдал Чуков с Шабуровым, обостренно работала мысль о средствах уменьшить опасность смерти для солдат, двигавшихся рядом, для самих себя, связанных воедино с солдатами нитями судьбы перед грохочущими взрывами мин и снарядов.
       ... Найден было весьма оригинальное решение вопроса: преследовать немецкое боевое охранение самыми незначительными силами, чтобы соблазнить его принять бой. В это время минометные батареи разнесут огнем боевое охранение немцев, спутают им карты. Основные силы полка развернуть фронтом в 140-150 градусов к оси отхода немецкого охранения, наступать "конусом", вроде "углом вперед", хотя и совсем по другому принципу.
       Шабуров и Чуков с радостью заметили, что при такой комбинации движения боевого порядка полка вся хитрость немецкого боевого охранения обратилась против немцев и на пользу советского полка: быстрее и безошибочно нащупывался передний край вражеской подвижной обороны, почти к нулю сводилась опасность немецкого флангового огня, который приходился по пустому месту.
       Немцев загнали обратно в Ново-Стародуб. Но в сумерках наступавшего вечера 26 октября они совершили отчаянную попытку прорваться, ударили огнеметными танками и бронемашинами на 25-й и 27-й полки, действовавшие левее 22-го полка, и на 26-й полк, бывший левым соседом 22-го.
       25-й полк не выдержал атаки, начал в беспорядке отступать, смешав левый фланг обороны 22-го полка. Пришлось применить драконовские меры и заставить пулеметным огнем подразделения 25-го полка остановиться, лечь в оборону. Тем временем батальон Гвоздева с несколькими танками и противотанковыми пушками врезался во фланг немцев, прорезал их боевой порядок насквозь, зажег огнеметные танки и бронемашины, нарушил управление, захватил пленных.
       После этого немецкая контратака прекратилась, положение было восстановлено. Но командование знало по опыту, что немцы обязательно повторяют и пытаются развивать операцию, если она на каком-то этапе уже имела успех. Шабуров изложил по этому вопросу свои соображения Чукову, а тот - командиру дивизии.
       Ночью, под 27 октября, было осуществлено маневрирование войсками: 22-й полк передал свой участок 41-му полку 81-й стрелковой дивизии, а сам переместился влево и в два раза усилил позиции 25-го полка, куда и немцы намеревались повторить свой удар.
       В сопровождении ординарца, Ванюши Шахтарина, и отделения автоматчиков Шабуров ночью же вышел на высоту 127.1 юго-западнее Измайловки на новый НП. Было морозно. Переправа через Ингулец обледенела. Но все же непрерывно подходили советские танки, орудия становились на прямую наводку: разведка принесла известие о прибытии на участок фашистской танковой дивизии из Франции.
       ... Завязались упорные бои (Приходилось расплачиваться за упущенные возможности) с контратакующими немцами. Медленно продвигаясь, полк вышел на рубеж: высота 140.9 севернее Ново-Стародуба, дорога с посадками, кирпичный завод. Сбиты две немецкие "рамы", летчики погибли.
       Прошла еще одна тревожная ночь на новом КП, на северной окраине Ново-Стародуба, куда Шабуров со штабом перебрался поздно вечером 27 октября. Через разведку установлено о намерении немцев атаковать полк большими силами. В засадах юго-западнее кирпичного завода и в северо-западной части Ново-Стародуба накопилось 15 "тигров" и 15 танков других типов, более 30 бронемашин.
       Готовилась к удару и 7-я армия под командованием Шумилова (В нее теперь входил и 22-й полк с Шабуровым, которому пришлось воевать в составе 34-армии, 68-й, 4-й, 5-й, 7-й и на нескольких фронтах - ЮЗФ, СЗФ, Степной, Воронежский, 2-й Украинский): дивизионы "Катюш" притаились за хатами и сараями, подошли новые батареи орудий, танки, минометы.
       Трехженный старик, в хате которого был штаб полка, чутьем понял, что начнется большое сражение. Он колебался между страхом перед немецкими минами, которые то и дело с оглушительным треском рвались на улице, и боязнью, не украл бы кто из солдат пожитки в хате. Ну и бегал он непрерывно то в погреб, то снова в хату. Пока осколок мины перебил ему ногу, эвакуировали старика в госпиталь.
       Это случилось 28 октября 1943 года. Едва успели отправить в госпиталь старика-хозяина хаты на северной окраине Ново-Стародуба, где размещался штаб 22 гвардейского воздушно-десантного полка (осколок мины перебил хозяину хаты левую ногу), как Шабурову позвонили из санитарной части. Врач Шмелев встревоженным голосом сообщил:
       - Тюмерев Владимир, приписанный из 1-го батальона к медицинской части, был послан нами вместе с его другом Валентином на передний край. Чтобы вынести раненых из траншеи. Немцы заметили санитаров, открыли пулеметный огонь. Тяжело раненого Владимира Тюмерева удалось его другу Валентину вынести в лощину, а ездовой солдат Макарычев доставил раненого на своей повозке в медсанбат. Я был там в это время. Раненому оказана первая помощь, проведена операция, после сего Тюмерев направлен санитарной машиной в район переправы у Кременчуга. Оттуда повезут его и других раненых в Харьковский госпиталь... Нам срочно нужно пополнение для замены раненого
       - Хорошо, товарищ Шмелев, - ответил Шабуров. - Ваша просьба будет удовлетворена. Пришлем вам трех солдат из числа прибывших к нам на пополнение. Пожалуйста, напишите маме Владимира Тюмерева, что ее сын ведет себя героически на службе Родине, будет награжден...
       Телефонный разговор Шабурова со Шмелевым был прерван неожиданно прибывшим толстеньким полковником из штаба 7-й армии. Он напал на Шабурова с руганью, что "полк топчется на месте" - Вот вам дам взбучку, что спина вспотеет! - кричал полковник, топал ногами. Но именно в это мгновение началась сильнейшая атака немцев при поддержке тридцати танков. Они прорвались через весь боевой порядок 27-го полка, окружили наблюдательный пункт командира полка майора Шулико. А тут еще появились стаи немецких самолетов и началась бомбежка с воздуха. Все потонуло в дыму и в пыли. Погас день, наступила темень, будто ночь.
       Толстенький полковник побежал к бронемашине, умчался, а Шабуров немедленно связался с Чуковым, командиром 22 гвардейского воздушно-десантного полка. И тот приказал контратаковать немцев во фланг и тыл.
       Положение в некоей мере стабилизировалось. Потрепанный 27-й полк пришлось командованию дивизии вывести во второй эшелон для приведения в порядок, а батальоны 22-го полка заняли новый рубеж обороны на участке от кургана (справа) в семистах метрах севернее отметки 140.9 и до кирпичного завода (слева) исключительно.
       Немец палил ракеты, вел минометный огонь, бросил три танка в атаку, два из них сгорели, третий на большой скорости совершил "драп-марш", спрятался.
       Наступило первое ноября 1943 года. Туман, едва не капал дождь, а все же часов в девять утра появились немецкие самолеты. Фантастическими бесформенными тенями промелькнули они в тумане чуть не над самыми крышами хат Червоно-Озеро, обстреляли из пулеметов штаб полка, убили привязанную у крыльца лошадь связного.
       К вечеру наступила тишина. У Шабурова собрались все штабные офицеры, выпили фронтовые "сто грамм", развеселились. Старшина Логвинов, достав где-то гитару, играл мажорные песни. ПНШ по строевой части, старший лейтенант Гайриев, черноволосый цыгановатый человек лет двадцати восьми, спел шуточную песенку "Аванес", мариец Кудрявцев в шубном пиджаке с пришитыми к обшлагам зелеными рукавичками еще раз рассказал об Йошкар-Оле, которая "чуть-чуть больше Москвы". Потом начались анекдоты, на полчаса или на час совершенно забылась война, в окошечко фронтового жилья заглянул луч мирной жизни.
       На рассвете, 2-го ноября, выйдя из хаты, Шабуров отчетливо услышал дыхание паровоза севернее Звенигородки. Одновременно сильно шумели автомашины перед самым передним краем обороны полка. Шум этот прорывался. Хотя немцы всячески пытались заглушить его стрельбой из пулеметов.
       "Готовят маневр, - подумал Шабуров, насторожившись. - Ведь железнодорожная станция Користовка еще в их руках, оттуда они перебрасывают войска и танки по железной дороге к Звенигородке. Надо сказать Зеленкову, чтобы немедленно разведать всеми доступными средствами..."
       Вызванный из хаты Зеленков, выслушал мнение Шабурова, прислушался к вздохам паровоза, к рокоту моторов и к урчанию скорострельных немецких пулеметов. Потом он подал руку Шабурову на прощание, зашагал к разведчикам.
       День прошел в относительном спокойствии, Шабуров даже успел прочитать некоторое количество страниц из книги Виктора Панова "Красный Бор", но с наступлением темноты чувство, похожее на тревогу, захватило его настолько, что он вышел с ординарцем Шахтариным к пункту, куда должны были возвратиться разведчики из немецкого тыла.
       Лишь в 24 часа явились они, доложили важные новости: 6-я танковая дивизия, стоявшая перед участком обороны 8-й гвардейской Воздушно-десантной дивизии, внезапно отведена и заменена 384-й пехотной дивизией. немецкие саперы подпиливают телефонные столбы, местами рвут и режут провода, угоняют на северо-запад, к Головковке, скот и людей из оккупированной ими части Ново-Стародуба...
       - Значит, дела немцев под Александрией ухудшились, - сказал Шабуров Зеленкову. - По-моему, фашисты замыслили новое "сокращение линии фронта". И я прошу Вас, товарищ Зеленков, усилить бдительность, засекать малейшие явления в боевых порядках или ближайшем тылу противника, немедленно ставить штаб в известность. Сейчас всякое возможно... Знаете, получены приятные вести: 1-го ноября советские войска преодолели в Крыму Турецкий вал и прорвались к Армянскому валу. Теперь немцам, сколько они не сиди в Крыму, оттуда не вырваться...
       Третьего ноября стало известно о занятии Красной Армией Каховки, воспетой песнями гражданской войны. В обед к Шабурову привели парня лет восемнадцати. Он, сказали разведчики, бежал от немцев из Ново-Стародуба. Парень оказался подозрительным: с перепугу или с хитрости, он ничего не рассказывал о немцах, на все вопросы Шабурова бубнил одно и то же:
       - Я кинулся в подвал, а там немец с автоматом. Нацелился на меня и закричал: "Хальт! Бай флухтфэрзух вирт гэшоссэн!" По нашему означает: "Стой! Если побежишь, застрелю!" А я побежал и побежал, скрываясь за углы хат и сараев. Бежал, пока товарищ красноармеец поймал и вот к вам...
       "Странный этот перепуганный детина в рваном желтом пальто, - думал Шабуров, всматриваясь в его лицо и стараясь поймать бегающие синевато-серые глазки в бахроме рыжих ресниц. Но так и не поймал их, рассердился. - Пожалуй, не бежал он, а заслан сюда немцами".
       - Товарищ Зеленков, - отвернувшись от детины, сказал Шабуров. - Отправьте этого "пострадавшего" в дивизионную разведку, там с ним разберутся...
       Вечером Шабуров ушел с ординарцем на НП командира полка. Там работал у рации сержант Кушнарев, которого Василий Петрович любил не менее Шахтарина. Поговорили о разных семейных делах, о будущей мирной жизни, о войне и о совещании трех министров в Москве (Хэлл, Иден, Молотов), которые работали с 19 по 30 октября 1943 года провели 12 заседаний и приняли много деклараций по вопросам послевоенного устройства Европы.
       - А вот главный вопрос не освещен, - сказал Кушнарев.
       - Какой? - переспросил Шабуров.
       - О втором фронте в Европе. О нем в декларациях не сказано, хотя нас он волнует больше всех остальных...
       Шабуров покачал головой.
       - Да-да, конечно. Об этом ничего не сказано. Не желают они, наши "союзники"... Но откроют, придет время. Заставим открыть.
       Кушнарев вздохнул и замолчал. Шабуров посидел немного, потом вышел из блиндажа, по щели пробрался на вершину кургана, некоторое время наблюдал за линией фронта, игравшей огнями ракет, прожекторов, звучавшей трескотней автоматов, гулкими взрывами гранат. Никаких особых движений, никаких шумов моторов.
       Продрогнув на ветру, Шабуров вернулся в блиндаж. Тускло горел фонарик электростанции, голубоватым отсветом мерцала лакированная стенка ящика. Холодно. Скучно. Однотонно и непрерывно шуршали крупинки земли, падая с дрожащей от взрывов стенки блиндажа. Далеко кашляли минометы, несколько раз ухнула, будто спросонья, пушка, снаряд просвистел над блиндажом, разорвался где-то в тылу.
       5 ноября пришел приказ передать на несколько дней участок обороны уже оправившемуся 27-му полку, вывести людей во второй эшелон для пополнения людьми и получения зимнего обмундирования (В летнем давно уже было холодно, терпели по привычке и безвыходности).
       Но обмундироваться не пришлось: немцы напали вдруг, пришлось сражаться. В ходе боя передовая линия полка была продвинута на запад почти на километр. Левее тоже возник бой. Всю ночь работали танки с артиллерией, утром стаями полетели туда "Илы", от грохота затряслась земля.
       К вечеру выяснилось, что наши дивизии (они значились на Криворожском направлении), упустив выгодный момент удара на Кировоград, оказались теперь в тяжелом положении: криворожская группировка немцев перешла в контрнаступление, значительно продвинулась и взяла в подкову нашу группировку в районе реки Ингулец.
       Шабуров нанес обстановку на карту и увидел, что расстояние между концами подковы за спиной полка и соседей не превышает шестнадцати километров.
       - Обстановочка, - сказал Зеленков, присаживаясь поближе и пырнув в карту пальцем. - Вот это нам за медлительность...
       Шабуров посмотрел на него покрасневшими от недосыпания глазами:
       - Обстановка некрасивая, но стонать нечего. Помните наши бои с 6 по 12 октября у Короповки на Днепре? Ну, вот. Тяжелее было... Не поддались. И теперь не поддадимся. Ударим, разогнем подкову. Разговаривал сегодня с дивизией, Кировоградский удар не отменяется...
       Вечером пришла весть, что 6 ноября на рассвете Первый Украинский Фронт освободил Киев. Одновременно из Штадива пришло боевое распоряжение перевести штаб полка на восточную улицу Ново-Стародуба. В этом огромном селе насчитывалось 1200 домов. На восточной окраине штаб советского полка, на западных улицах - немецкие боевые порядки. Задача полка - приковать фашистов, не дать им уйти на помощь своей группировке под Александрией.
       Двадцать шестую годовщину Октябрьской революции отметили с громом: в полночь под 7 ноября начался часовой налет артиллерии, минометов, "Катюш" на немецкие боевые порядки. Небо расцветилось огненными трассами снарядов, земля и воздух трепетали от гула взрывов, начались пожары по глубине боевых порядков врага.
       Ошеломленные немцы не смогли ответить, молчали.
       Через полчаса после канонады Кушнарев подал Шабурову только что принятую шифрованную радиограмму. Это был приказ сменить один из полков 72-й дивизии в районе населенных пунктов Скеля, Червона Дача, Дача (с севера на юг по левому берегу реки Ингулец).
       Шабуров разместил КП полка в открытом поле на высоте 161.9 в сырой траншее. Моросил нудный осенний дождик, потом начался снег, поднялся ветер. Вокруг непрерывно взрывались тяжелые реактивные мины немецкого "скрипача" (так прозвали солдаты немецкий реактивный миномет за скрипучий звук, похожий на крик ишака, при стрельбе. Немецкие пленные утверждали, что аппарат называется "Небельверфором").
       Много грохота, визга и огня, но на это совершенно не реагировали мокрые, озябшие люди: подняв воротники шинелей, они или угрюмо сидели в траншее или, пританцовывая по чавкающему дну, бродили по ходам сообщения, силясь согреться.
       К утру саперы отрыли котлован, натянули плоскую брезентовую кровлю. Немцы весь день били из пулеметов, не давая высунуть головы, связь с подразделениями и с командиром полка Шабуров держал лишь по радио.
       Снова наступила ночь, под 8 ноября. Пулеметный огонь прекратился. Но непрерывно мигали сигнальные огни, вспышки ракет, тяжко грохали снаряды, пронзительно визжали осколки. Дождик, чередуясь со снегом, не прекращался. Ветер рвал плащ-палатку у двери котлована, и она, набухшая водой, гремела, будто листовое железо.
       Промерзшие в летнем обмундировании, комбаты ворчали по телефону, досаждая Шабурову, с которым всегда говорили с предельной откровенностью.
       - Ведь это же наглость, Василий Петрович! - кричал в трубку телефона комбат 1, Игнатченко. - Да, наглость, не иначе: 222-й, 224-й, 229-й полки 72-й стрелковой дивизии мы сменили в обороне одним некомплектным полком на ширине шесть с половиной километров. Разве это плотность, когда на одного человека приходится шестьдесят метров фронта?
       - Товарищ командир батальона! - сердито прервал его Шабуров, - Так нельзя говорить по телефону, враги могут подслушать...
       - Да чепуха все, чепуха-а-а! - не унимался Игнатченко. - Во-первых, я могу подтвердить, как и писал в донесении, что у нас не батальон, а всего тридцать с лишним солдат, и наш взводный район обороны занимает два с половиной километра, то есть полковой участок. Во-вторых, немцы ни черта не разведуют, ни черта не подслушивают, иначе бы они сейчас дали нам чесу...
       Шабуров пырнул трубку в ящик, нажал на зуммер и зуммерил минут пять, заполнив всю полковую телефонную сеть гулом и писком: это было единственное средство заглушить разбушевавшегося Игнатченко, так как подвергать его риску строгого наказания, а полк - серьезной опасности Шабуров е хотел.
       "Нам, штабным работникам, - метались у Шабурова мысли, - приходится переживать неприятности малолюдья больше в психологическом смысле, так как малолюдность полка не уменьшает, а даже увеличивает объем работы штаба и заставляет его искать возможность решать большие задачи мизерными средствами. Выходит, что при малолюдности профессионально мы ничего не теряем и даже приобретаем новый навык нахождения выхода из трудного положения. Другое дело у строевого командира подразделения. У того ощущение масштаба своей роли тесно связано с фактическим количеством людей в подразделениях. Тридцать человек в боевом порядке батальона, вот бытие, определившее самоощущение старшего лейтенанта Игнатченко: он считает себя фактически командиром взвода при 30 бойцах, хотя и официально значится командиром 1-го батальона 22 полка. Да, это означает. Что профессиональный дух и умение командира связаны с его фактическим положением. Надо запомнить эту особенность, подсказать начальству, что командира батальона нельзя обучать на взводе, пусть он стажируется именно на батальоне. Важно понимать эту особенность не только на войне, где долгое использование командира высокого ранга на должностях в сильно некомплектных подразделениях и частях ведет к деквалификации, но и вообще в государстве: дурень на высоком посту окончательно портится и губит дело, умный на незаслуженно пониженной должности может деквалифицироваться и даже разложиться из-за недостатка условий полного приложения его энергии и знаний. Даже и запьет человек или черт его знает, чем займется. Недаром же Суворов утверждал, что первую скрипку он сыграет превосходно, а на ролях второй скрипки будет хуже всех: дуракам и пустомелям не захочет подчиняться, проявить талант ему не дадут, вкус к жизни и творчеству полностью иссякнет..."
       - Хватит, товарищ Шабуров, хватить зуммерить, - положил ему ладонь на плечо, посмеиваясь, сказал ШНШ по связи Чурилов... Игнатченко уже бросил трубку, не будет больше болтать...
       - Он и не болтал, а только разбалтывал, - отдернув палец от зелененькой кнопки, сказал Шабуров. - Правду говорил Игнатченко. И если бы это говорилось не по телефону, то... Впрочем, товарищ Чурилов, вы очень молоды, в таких делах видите лишь одну сторону, не замечая других, не достигая глубины... Не обижайтесь на меня, но я вам говорю правду: у вас мало наблюдательности, а вот Игнатченко дал мыслям целую большую пищу...
       - Например?
       - Да вот, например, он совершенно прав, что немцы плохо ведут разведку, иначе бы мы они нас трахнули сейчас при нашей плотности обороны один человек на 60 метров...
       - Это верно...
       - Вот и оно. Конечно, верно. Игнатченко это заметил, кое-кто другой упустил... Не понимает, что если у бойца от холода дрожат зубы, а сам он злится в летнем обмундировании под ноябрьским дождем со снегом, то и может от досады кое-что разболтать... И зуммерить бы надо не мне, а вам...
       10 ноября заиграл перед полком немецкий "скрипач". Разорвавшиеся мины выбросили такое огромное количество дыма, что он трехметровой кудрявой волной, похожей на океанский вал, быстро покатился по ветру, затопляя низину, овраг, кусты.
       Была объявлена химическая боевая тревога.
       Волной накрыло первую и вторую траншею. Солдаты откатились по ходам сообщения вглубь обороны, открыли стрельбу в пелену дыма, так как подозревали возможность движения вражеских солдат в специальных костюмах за волной дымовых газов. Химики взяли пробу.
       При Шабурове противогаза не оказалось, а воспользоваться противогазом своего ординарца, Шахтарина, или радиста, Кушнарева, он категорически отказался, хотя те и настойчиво предлагали ему.
       - Нет, не надо! - сказал он. - Мое упущение, что я забыл противогаз, сам за это буду и рассчитываться. Вы оба - к пулеметам! Ведите огонь до последнего патрона, если немцы прорвутся в район КП, а я побегу к своему противогазу... Эту роту еще газы не накрыли, а там, видите, началась паника, люди бегут...
       В лощине, куда успел добежать Шабуров. поток воздуха неожиданно ударил ему в лицо. Он понял, что ветер дует здесь в другом направлении, чем предполагалось, и что вот-вот хлынет в лощину густая волна дыма. Будь в порядке сердце, Шабуров, наверное, успел бы выбежать на гребень ската, откуда оставалось недалеко до командного пункта батальона Гвоздева и до НП роты, где находился противогаз Шабурова, где солдаты бросились в панику, и эту панику надо было остановить. Но когда Шабуров ринулся на скат, раздался взрыв мины, в груди резануло, он осел и покатился вниз.
       Не помнил, долго ли длилось его бессознательное состояние, но когда очнулся, почувствовал себя как бы на дне голубой реки с необыкновенной сухой водой, струившейся без всякого шума вокруг и над головой. Характерный металлический привкус, запах горелой краски и взвешенность седоватых частичек в этой дымной реке, а также тот факт, что организм не удушен и не убит, сделали для Шабурова ясным все: немцы бросили мины, начиненные нейтральными дымами или еще чем-то, раздирающим легкие.
       "Теперь надо скорее, как можно, скорее сообщить солдатам и офицерам полка, мелькнули мысли. - Но как сообщить? Над балкой звон и стон пуль: отходя перед дымовой волной, солдаты били в нее залпами винтовочных и автоматно-пулеметных очередей... Свои же и убьют!"
       Шабуров на мгновение заколебался, прислушался. Со стороны КП, захлебываясь, начали стучать пулеметы. "Значит, волна дыма докатилась туда, - мысленно решил Шабуров. - Это бьют из пулеметов Кушнарев и Шахтарин. Правильно, надо держаться в направлении пулеметной стрельбы: она направлена в противоположную сторону от балки, это самый безопасный путь. Да и самое верное средство убедить наших солдат, что перед нами не газы, а лишь волны нейтральных дымов: увидят меня невредимым при выходе из дыма без противогаза, поймут, в чем дело. А если все же не узнают сразу, дадут очередь по мне? - заныло в груди, стало очень скучно и досадно. Махнул рукой: - Ладно, что будет! Рискну!"
       Шабурова узнали первыми солдаты химического взвода, которые медленно ползли навстречу дымовой волне. У них была задача взять пробу. И вдруг из дыма шагнул навстречу им капитан Шабуров без противогаза, бледный. С лихорадочно сверкающими глазами. Теперь он понял, почему на этом его отрезке пути не звенели в воздухе пули: химики ползли, не стреляя.
       - Как же вы, товарищ капитан?! - изумленно воскликнули люди. Получилось глухо в противогазах, но Шабуров понял, улыбнулся:
       - Конечно, глупо, что противогаза не было со мною, но жив не чудом, а потому, что перед нами волна обыкновенных нейтральных дымов. Немедленно сообщите в подразделения, пусть люди возвращаются на свои посты в траншее...
       Минут через сорок, когда уже волнение улеглось, специальный отряд, проинструктированный Шабуровым, начал поисковую операцию во главе со старшим лейтенантом Зеленковым. Задача была ясной и ответственной: захватить минобросательный аппарат и кого-либо из обслуживающей его команды.
       ... Лишь к началу третьих суток, 13 ноября, возвратились разведчики из поиска. Захватить аппарат им не удалось, но пленного притащили. Ганс Штольнер, гефрейтор с фашистским шевроном на рукаве, он был еле жив от страха и "мялиц", которым подвергли его разведчики при поимке: оборонялся отчаянно, даже кусался, пока выбили зубы.
       Говорить он уже не мог (откусил язык), но под дулом автомата записал следующее, которое в русском переводе гласило: "Для выбрасывания снарядов с нейтральными дымами немецкое командование применило "Небельверфор", чтобы на практике изучить влияние дымовой атаки на поведение противника, приучить его к чувству безопасности повторными дымовыми атаками, а потом ударить на широком фронте снарядами с сильно действующими ядами в волнах нейтрального дыма".
       Пленного отправили в дивизию, сопроводив полным описанием всей картины дымовой атаки, очевидцем которой был Шабуров.
       Из дивизии конвоиры возвратились с пачками новых газет. В одной из них Шабуров с интересом прочел сообщение Рейтер о письме командующего германскими войсками во Франции и Западной Европе фельдмаршала Рундштедта Гитлеру.
       "Насколько в человеческих возможностях вести суждения, - писал Рундштедт, - война проиграна. Не понимаю, почему Гитлер немедленно не уходит со своего поста в интересах родины, чтобы предоставить народу возможность вести мирные переговоры, приемлемые для союзников".
       - Вот, Чурилов, дела какие развертываются, - обернувшись к ПНШ по связи, сказал Шабуров, щелкая пальцем по газете.
       - Мне спать хочется, пропади они пропадом все дела, - отмахнулся тот и спрятал голову под руку, как воробей под крыло. - Небось, ночью придется менять оборону, тянуть "нитки", тогда совсем не вздремнешь...
       - Да как ты можешь спать, если события важные разыгрываются внутри наших врагов. Вот, послушай...
       - Ладно, читайте, - сонно сказал Чурилов. Покачиваясь у стенки блиндажа, шевельнул усиками, пригляделся на Шабурова мутнеющими глазами. - Может быть, там есть что полезное для связи...
       - Вот именно, для связи, - пробормотал Шабуров. - В Аахене, сообщают английские источники, состоялась нацистская конференция, о которой Гитлер даже не знал. Это многое значит. Возможно, в Германии произойдет резня наподобие имевшей место летом 1933 года: тогда зарезали генерала Шлейхера за разоблачение сказки о выдающихся "подвигах" Гитлера на фронтах первой мировой войны, а теперь вот письмо Рундштедта... Не призыв ли это к генеральскому бунту против Гитлера?
       - Хорошо бы это было, - потянулся Чурилов, зевнул. - Поехал бы я к своей Ольге петь арию Ленского...
       По комариному загудел сигнал, Чурилов протянул руку к ящику телефона, взял трубку.
       - Это вас, товарищ Шабуров, - сказал он, освободив клапан. - По голосу узнаю неспособного начальника разведывательного отдела майора Софрошкина...
       Шабуров, беря трубку, погрозил Чурилову пальцем и показал глазами на задремавших Кушнарева и Шахтарина:
       - Нехорошо при них...
       - Спя-я-ат. Если же и услышат, то... У всех солдат такое мнение о Софрошкине: шуму много, пользы мало...
       - Да, Шабуров у телефона. Что, что? Не понимаю, товарищ майор. По-моему, об этом лучше сказать товарищу Зеленкову, а не мне... Да потому, что он ведает полковой разведкой, моя функция - оперативная. Нет, не уклоняюсь, просто уточняю вопрос. Конечно, передам ваше приказание в точности. Да, майору Чукову обязательно доложу...
       Кончив разговаривать по телефону, Шабуров повернулся к Чурилову, чтобы сказать ему что-то, но тот уже храпел, сунув голову под руку. Всхрапывали и Кушнарев с Шахтариным. Шабуров на цыпочках вышел из блиндажа, тихо отдал какие-то распоряжения часовому у входа, а сам направился по ходу сообщения к разведчикам.
       ... Багряная заря заката застала Шабурова на вершине кургана, откуда вел он личное наблюдение за противником и за ходом разведывательной операции, организованной майором Софрошкиным, хотя все штабные офицеры полков считали эту операцию ненужной и даже вредной в той форме, какую придал ей Софрошин.
       С темнотой наступило похолодание. Нежный снежок, падая на сырую землю, вскоре застыл, все покрылось хрупкой белой тканью.
       В полночь, под 14 ноября, завязался бой по плану Софрошкина, хотевшего во что бы ни стало взять "языка", чтобы не отстать от полковой разведки, уже взявшей в плен гефрейтора Ганса Штольнера с фашистским шевроном на рукаве.
       С самого начала операции Шабуров почувствовал, что она не даст положительного результата. Так оно и получалось: на рассвете разведчики вернулись с пустыми руками, принесли двух раненых и одного убитого своего товарища.
       Причина неудачи: безалаберная организация, проведенная Софрошкиным. Разве же можно так делать, как сделал Софрошкин? Он бросил на один объект пять групп разведчиков из различных полков и разведроты дивизии, хотя надо бы действовать не более как из двух точек при абсолютно точном координировании действий групп по времени и рубежам.
       Горечь провала разведывательной операции смягчилась сообщением, что 14 ноября войска Первого Украинского Фронта под командованием генерала армии Ватутина взяли Житомир.
       ... Шабуров простудился на кургане, перешел с КП в землянку с чугунной печкой, которую топили захваченными у немцев брикетами.
       Утро туманное, неугомонно били немецкие минометы. Вообще, растревоженные разведкой, немцы вели себя нервозно, стреляли и стреляли.
       К вечеру Шабурову стало хуже, поднялась температура. Чтобы развеселить его и штабных работников, замполит полка прислал в землянку кинопередвижку. Киномеханик умудрился продемонстрировать кинокартину "Чапаев" в землянке размерами четыре на четыре метра.
       Шабуров смотрел картину, лежа на земляных нарах поверх соломенной подстилки. Нудно гудела ручная динамо-машина, неподалеку лопались мины и с треском рвались снаряды. Никого это не тревожило и казалось составной частью боевого кинофильма.
       Кинокартина действовала на Шабурова целебно: пока она шла, он не ощущал головной боли. Сказал об этом врачу Шмелеву, тот потер ладонью крутой лоб с залысинами, потом записал в блокнот: "Интересная мысль. Она высказана больным, почему и имеет значение: ему лучше, когда он смотрит кино, слушает музыку. Нельзя ли включить искусство в рецепт лечения?"
       В четыре часа дня 15 ноября 1943 года, когда наступил перерыв в боях за сковывание немецкой группировки, чтобы не пустить ее к Александрии, врач Шмелев распорядился эвакуировать Шабурова из полевой землянки под бугром в санчасть полка на восточной окраине Ново-Стародуба.
       Заметив повозку, немцы открыли минометный огонь. Лишь маневрируя за многочисленными стогами соломы, удалось вырваться из огня. Перевалившись через бугор, пара коней помчала повозку с Шабуровым вниз по склону бугра, в восточную часть Ново-Стародуба.
       - Вырвались! - радостно воскликнул врач Шмелев, сидя рядом с лежащим на повозке контуженным Шабуровым. - Ведь немного ближе, и легла бы мина в повозку, сразу бы всех нас вылечила...
       Шабуров промолчал, тогда Шмелев начал петь. Он был музыкальным человеком. Гитара и песня везде сопровождали его, даже на передовую он нередко привозил гитару, пел под ее аккомпанемент свою любимую одесскую песню: "Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил..."
       Песенно-музыкальный характер начальника влиял и на все учреждение: в санчасти Шабурова встретили патефонной музыкой, нежно-лирическими песнями "Утомленное солнце нежно с морем прощалось".
       Харьковчанка, Зоя Шмидт, похожая на цыганку, измерила температуру Шабурова поцелуем в пылающий лоб. Это его рассмешило: участвовал во второй уже мировой войне, а не знал о подобном термометре молоденьких медсестричек...
       Аптечная и перевязочная находились в одной комнате, где положили Шабурова на койку. Ночь прошла без сна, в каком-то кошмаре. Под утро было заснул, но разбудили чьи-то стоны. Оказалось, привезли разведчика Подолинского с перебитой левой ногой.
       - Ногу-то мне отрежете или как? - стоная, настойчиво спрашивал раненый у врача Шмелева.
       - Да нет же, нет, дорогой, - тараща глаза и сам еще не зная, что будет с ногой разведчика, старался успокоить его Шмелев, - ногу не будем резать, она скоро станет, как штык...
       На бледном продолговатом безусом лице разведчика зажглась радость, но сейчас же погасла, заскулив снова рыдающим голосом:
       - Не скрывайте, врач, я же знаю, что отрежете... Не в первый раз...
       Оборот речи Подолинского заставил Шабурова невольно улыбнуться. Заметив это и поняв каламбурность своих слов, разведчик тоже улыбнулся бескровными посиневшими губами.
       Йода в санчасти не оказалось, рану обработали эфиром, отчего не только у Подолинского, но и у Шабурова закружилась голова.
       Вслед за разведчиком привезли старшего лейтенанта Батыцкого: он вместе со своим ординарцем на немецкой мине.
       Дня через три, выписавшись из санчасти, Шабуров получил временное назначение на должность начальника "Учебного сбора подготовки пулеметчиков для дивизии". Заместителем по политической части прислали рослого широкоплечего капитана Габрусенко с круглым лицом, светлыми усиками и мягким характером.
       Свою первую лекцию 20 ноября он начал с объяснения текста сообщения Совинформбюро о том, что "Войска Первого украинского фронта в ночь на 19 ноября овладели городом Овруч... По приказу Верховного Главнокомандования, наши войска, ввиду невыгодности занимаемых позиций, оставили Житомир и заняли более выгодные для обороны рубежи..."
       Среди слушателей поднялся шум, лекцию пришлось отменить.
       - На кой черт так сформулировали сводку? - жаловался потом Габрусенко в разговоре с Шабуровым. - Если бы это писали немцы, хохотать можно, а то свои. За них приходится отчитываться и краснеть перед курсантами учебного сбора. Один из курсантов поставил мне вопрос прямо: "Почему бы не написать, что наши войска отошли под давлением немцев, а не придумывать версии о невыгодных позициях?" "А в чем дело? - говорю ему, - почему тревожитесь?" Он мне в ответ вот такую пику сунул: "Совинформбюро такой своей информацией порочит героическое действие наших войск, занявших Житомир 14 ноября, пять дней тому назад. Неужели кто поверит, что они проливали кровь и штурмом брали Житомир ошибочно и что эта ошибка занятия Житомира равна занятию "невыгодной позиции"? Я прошу Вас, товарищ капитан, напишите, чтобы при редактировании сводок Совинфрмбюро не забывали о законном самолюбии солдат и офицеров действующих войск: они не любят штурмом занимать "невыгодные позиции". Вы как думаете, написать?
       - Бессмысленно и не следует, - помолчав немного, решительно ответил Шабуров. - По опыту знаю: придерутся и начнут крутить вас, а свой порок продолжат "принципиально", чтобы младшие не указывали старшим...
       ...Проходили, разговаривая о том и о другом, до двух часов утра 21 ноября. Потом остановились на бугорке, начали по огням наблюдать конфигурацию фронта. Темноту, как на качелях, колыхали огни ракет. Они взвивались и горели почти кругом. Ясно: полки дивизии заняли и удерживали кинжалоподобный плацдарм, острием нацеленный на Александрию.
       Возвращаясь в хату, чтобы немного отдохнуть, заметили метнувшуюся за сараи тень. Погнались. Человек начал отстреливаться
       В перестрелке неизвестный был убит. Оказался он немецким лазутчиком, пробрался в восточную часть Ново-Стародуба, а оттуда и в район курсов, чтобы распространять среди украинского контингента пополнения гитлеровские листовки и псевдонародные украинские газеты периода немецкой оккупации.
       Среди других материалов, нашли газету "Волынь" (Украинский часопис)  31/59 от 26 квитня 1942 р., недiля, цiна 1 карб. Головной редактор Степан Скрипник. Издавалась газета в городе Ривне, вул. Нiмецка, ч. 89.
       В передовой статье "Вiд Iнтернацiонализму до славянофiльства" газета с холуйской усердностью доказывала, что большевики превратились из интернационалистов в националистов-славянофилов и что русские - не славяне, а славяно-фино-татарская смесь. Для доказательства недоказуемого тезиса газета прибегла даже к ссылке на известные имена: на Белинского и его изречение "Одного географического положения для европеизации России - мало", на вопрос Данилевского - "Принадлежит ли Россия к Европе? К счастью или несчастью - нет, не принадлежит". Даже сослалась газета на Блока: "Да - скiфи ми, да - азiати ми с раскосимi I жаднимi глазамi".
       Закончив цитаты и ссылки на авторитеты, газета восклицает, фактам вопреки: "Москали всегда несли Украине одни несчастья, а нiмецький народ всегда був украинским приятелем... и злюбiлiзувати нас (украинцев) проти нiмцiв-визволителiв в оборонi москвинiв-гнобителiв - не вдасться!"
       - Где и в каком гитлеровском припечке прячется теперь от нас автор этой статьи? - спросил Габрусенко.
       - Пусть даже на краю света, - ответил Шабуров. - Мы и туда достигнем. Но давайте-ка мы поищем в газете материал, иллюстрирующий приятельство немцев и украинцев. Вот здесь, в уголке "Оголошения", на последней странице.
       - Да, здесь много есть материала о приятельстве. Вот, например, немцы опубликовали таксы на куриные яйца, которые должны им обязательно по месяцам сдавать украинцы. И сколько "дружбы" и "уважения" к украинской независимости звучит в этих таксах: "В Ривне, 18 квiтня 1942 р. Гебiтскомiсар ДР. Беер установил, ссылаясь на распоряжение рейхкомиссара Украины, следующие цены на яйца:
       а) в часi мiж 1 березня до 15 листпада за 10 штук - 2,30 крб,
       б) в часi вiд 16 листопада до 28 лютого за 10 штук - 3 крб".
       - Вот и весь он тут, "немец-приятель и вызволитель", - усмехнулся Габрусенко: - Немец любит яйца. Украинец должен поставлять их по таксам и срокам...
       К рассвету морозец усилился, а днем 22 ноября жал по-зимнему: вода замерзла, снег обледенел, так как кратковременно ночью была гололедица.
       Шабуров связался с интендантом дивизии, настойчиво потребовал прислать зимнее обмундирование, так как люди мерзнут. Уже под вечер привезли шапки-ушанки. Это первый предмет зимнего обмундирования, остальное оставалось летним. У пополнения совсем не было военного обмундирования: щеголяли в гражданских малахаях и пальто, в валенках и ботинках, кто в чем.
       - А это Вам пакет, - подал интендант Шабурову что-то завернутое в серую оберточную бумагу. - Майор Колфман бросил было все это в корзину, а ребята подобрали, приложили газету, просили передать вам на память...
       Шабуров развернул пакет, и в глазах его запрыгало от изумления: в пакете было с полсотни наградных листов, заполненных еще в августе 1943 года командованием 22 полка о представлении героев боев за Чемодановку к орденам и медалям СССР. Они были полностью оформлены, даже подписаны генералом Богдановым, но пролежали много месяцев в ящике чиновничьего стола майора Колфмана, кадыкастого человека с лицом скопца и характером завистника. Колфман занимал пост начальника строевого отдела штаба дивизии. Со свойственным бюрократу и завистнику бездушием он начертал поверх наградных листов свою резолюцию: "Объявить материал запоздавшим". Наверное, человек и не подумал, что подвиги бессмертны, не могут "опоздать".
       - Как вы думаете, товарищ Габрусенко? - спросил Шабуров, показав ему наградные листы и рассказав, что произошло в бою под Чемодановкой в ночь под 22 августа 1943 года. - Вот и газету товарищи приложили "Красное знамя"  229 за 18 сентября 1943 года. В статье "Маневр и внезапность" рассказано о бое за Чемодановку...
       Габрусенко прочитал газету, закурил и сквозь зубы сердито сказал:
       - Чурбаны и чиновники, подобные Колфману, приносят политико-моральному состоянию наших войск куда больше вреда, чем немецкие авиабомбы. Те мы ненавидим, но почему же мы должны любить Колфмана?
       - Ладно, дорогой, ладно. Давайте мы, как советовал Максим Горький, плюнем на Колфмана-Нюньку. Может быть, когда и доберутся до этого чиновника, вышвырнут в мусорную яму...
       23 ноября из штаба дивизии сообщили Шабурову две новости: а) Освобождена сегодня Александрия, энергичнее началась борьба за железную дорогу Днепропетровск-Знаменка, б) Полку нужно подготовиться к наступательным действиям в направлении: Краснополье, отметка 131.4, юго-восточная окраина Новой Праги, чтобы оказать помощь 35-му гвардейскому стрелковому корпусу, наступающему с юга. Встреча с ним в Новой Праге, срок встречи будет указан дополнительно.
       ... В середине дня начал моросить дождик, гололедица сверкающей белесой коркой покрыла землю. Бухнула где-то пушка, а через полчаса гремела уже вся округа от артиллерийских залпов. Лишь вечером наступила тишина, разведчики ушли в ближайший тыл противника.
       "Язык" на этот раз был захвачен очень быстро. Попался нацистский пропагандист Карл Мольтке, однофамилец знаменитых немецких генералов. В его сумке нашлась отпечатанная на машинке речь радио-генерала Дитмара за 9 ноября 1943 года.
       Шабуров начал читать ее:
       "Было бы большой ошибкой попытаться во всех деталях проанализировать ход мыслей фюрера, который основывается на иррациональных, ускользающих от оценок рассудка импульсах..."
       - Вот пример того, что вопрос о войне и о многом важном часто решает не ум и дерзновение, а власть, перемешанная с испугом, - прервав чтение, обернулся Шабуров к слушавшему его заместителю командира полка майору Котову. - Дитмар уже не в состоянии обнаружить здравый смысл и рассудок в речах берлинской Пифии, угоревшей от неудач, но призывает немцев не к водворению Гитлера в дом умалишенных, а к безграничной вере в силу его таинства предвидения победы над русскими...
       - А этот оболтус что? - кивнул Котов на стоявшего перед ним пленника с железным крестом в петлице и с мерцавшим во рту золотым зубом. - Он верит?
       - Да. Уверяет, что звезда немецкой победы уже зажглась на востоке...
       - Черт с ними, пусть болтают! - плюнул Котов, дико посмотрел на пленника. - Прикажите его убрать, иначе могу не сдержаться, шлепну...
       Пленника вывели. А через минуту позвонили из дивизии. Трубку взял Котов. Слушал молча, только дважды поддакнул, будто там, наверху, нуждались в одобрении их плана Котовым. Но Шабуров точно знал, что поддакнул Котов лишь для придания большего веса самому себе в глазах присутствовавших здесь подчиненных офицеров и что все уже решено в дивизии без намерения советоваться с командованием полка. Он поэтому заблаговременно вынул карту из сумки, достал из гнезда двухсторонний цветной карандаш (синий и красный), приготовился нанести обстановку и задачу на карту.
       - Приказано готовить полк к наступлению по варианту  3... Что там в нем сказано?
       - Хороший вариант, - тряхнув головою, будто сгонял дрему, сказал Шабуров и полез в сумку. - Вот, познакомьтесь... А я пока нанесу на карту, подготовлю боевое распоряжение... Чукова и Прокина, наверное, ожидать не будем: они вряд ли раньше утра возвратятся из Штакора...
       Подразделения Учебного сбора были выстроены по тревоге, Шабуров объявил солдатам и офицерам, что учеба закончена, немедленно нужно явиться в распоряжение командиров подразделений по известному для каждого номеру приписки.
       Густая темень, ветер, дождь. Но люди пошли по известным тропинкам в подразделения, чтобы через час или полтора втянуться в бой.
       ... Всю ночь под 24 ноября передвигались, бились. К утру глубоко залезли в немецкую оборону. Штаб расположился в деревушке Скеля, батальоны дрались за Меркуловские высоты с тремя курганами. Непрерывный грохот, треск, крики атакующих, крики обороняющихся.
       Утром 27 ноября получено известие, что войска Рокоссовского вчера овладели Гомелем. Это вдохновило полк, он вырвался передовыми ротами на берег Ингульца. Весь следующий день сражение было ожесточенным, работала с обеих сторон в больших количествах авиация и артиллерия. На улицах Скели то и дело рвались снаряды, со звоном и треском вылетали остатки окон.
       ... С 30 ноября началась перегруппировка сил. В соседи и во внутрь боевых порядков полка непрерывно прибывали люди и техника других частей. Появилась 81-я стрелковая дивизия, одна из первых участниц прорыва на Пятихатку. В полдень 1 декабря нагрянули 173-й артиллерийский полк, мотомеханизированная бригада, минометный полк, дивизионы "Катюш" притаились в аппарелях и за стогами соломы, за хатами и сараями.
       Густой туман мешал немцам наблюдать и видеть накопление войск. А тут еще химики надымили шашками, стало совсем темно. Но в облаках, в обеспокоенном слепом полете шумел немецкий разведывательный "Фокке Вульф". И вдруг из тумана мертвыми птицами начали падать листовки с печальной новостью: "30 ноября, - говорилось в тексте, - уничтожены русские подразделения в городе Коростень".
       К сожалению, это известие подтвердилось: под нажимом немцев Коростень оставлен...
       В ночь под 2-е декабря получен приказ временно приостановить наступательные бои, привести в порядок подразделения, заготовить на месте продукты питания, чтобы не загружать транспорт и без того очень напряженно работающий.
       - Они там думают, что мы воздухом можем питаться, - заворчал Котов, когда Шабуров доложил ему содержание приказа: - Умничают...
       - По-моему, это разумно: использовать местные ресурсы...
       - Вы можете обосновать эту "разумность"? - сердито взглянул Котов на Шабурова, отвинтил крышку фляги и, слегка взболтнув, с бульканьем отпил несколько глотков водки. - Если обоснуете, может быть, я поверю...
       - Имея местные продовольственные ресурсы, полк не будет оглядываться на отстающие базы снабжения, усилит темп наступления, - сказал Шабуров и покосил на Котова глазами. Тот сидел, подперши лоб ладонями, слушал. - Кроме того, для нашей армии создается возможность мимоходом решать важные вопросы восстановления предприятий местной промышленности, разрушенной немцами...
       - Погодите-ка, строитель! - узрившись на Шабурова, резко прервал его Котов. - Вы что же, намерены возродить трудовую армию? Это глупо и бесполезно...
       Шабурова покоробило такое безапелляционное суждение Котова. Он поэтому не сдержал себя, выпалил все, что думал:
       - Глупость находится в диаметрально противоположном месте, товарищ майор! А использование местных ресурсов полезно с военной и общегосударственной точки зрения, полезно и в морально-этическом отношении: мы дадим возможность, занимаясь трудом во время войны, миллионам солдат почувствовать себя участниками производительного труда, по которому они изголодались, а народам наглядно покажем превосходство нашей армии над фашистской и в этом вопросе. Созидание несем, а не только разрушение по необходимости...
       - Апостольская проповедь! - махнул Котов рукою, встал и направился к выходу. Вдруг остановился, поскреб ногтями начинающие обрастать светлой щеткой волос острые свои скулы, придыхнул носом: - Чуков приказал послать кого-либо из штабных офицеров в тыл, к Залесскому. Надо проверить, как он там мелет муку и бьет масло из... местных ресурсов. Так вот, мое мнение: вам надо туда поехать, чтобы ваши доказательства и мысли развеялись, как дым на ветру. Желаете?
       - Желаю, - упрямо сказал Шабуров. - Когда туда нужно?
       - Утром поедете. Все тут организуете, потом поедете. За себя оставьте Зеленкова...
       ... Шабуров выехал ночью, так как потребовалось выяснить, почему медленно поступает пшено для питания солдат дивизии, а интендант Залесский объяснил это по телефону весьма сбивчиво и неубедительно.
       Нашел Залесского в маслобойке. Это высокий широкоплечий человек с осекшими ресницами и большими серыми глазами, которые казались вставными. Может быть, такое впечатление создавалось по причине припухших век и малоподвижных зрачков или влияла на это непривычная для Шабурова обстановка в маслобойке: плотно охватил его горячий воздух со скоромным запахом жареного подсолнуха, в глаза ударил красноватый отблеск светильника, скрытого за столбом и отраженного промасленной поверхностью противоположной стены.
       - Приветствую вас, товарищ Шабуров! - по штатски произнес Залесский, едва тот переступил порог. - Очень рад видеть вас в нашем промышленном заведении, где трудимся для блага фронта. Пожалуйста, зернышек жареных покушайте. Смак, одно объедение, ей-богу!
       - Благодарю! - возразил Шабуров, подавая руку. Тут же он, вытянув шею, заглянул за столб, из-за которого краснело зарево, пожал плечами: на толстом высоком обрубке дерева, закопанном вертикально в землю, горела керосинка без стекла. Шилоподобное красное пламя колыхалось в жарких струях воздуха, с его острия, кудрявясь, сбегала черная струйка копоти. Воздух был уже насыщен, копоть выпадала хлопьями на жареные семечки, на пресс, на людей.
       Вокруг скрипучего пресса, стараясь не застудить жареные подсолнухи в прессовальной форме, бегали босые люди, навалившись грудью на самодельные березовые водила.
       Тени, лохматые и огромные, как в фантастическом фильме, прыгали по стенам. "Хорошо бы вот майору Котову взглянуть на эту картину кустарного производства масла, - подумал Шабуров. - А то этот начальник привык получать масло в готовом виде с интендантских складов, доставленное туда за тысячи верст".
       - Вы, товарищ Залесский, немедленно уберите керосинку с ее копотью! - сказал строго интенданту. - Есть в складе фонари, ими освещайте помещение, чтобы от масла не несло копотью и керосином.
       - Есть, будет сделано, - шепотом сказал Залесский в ответ. Улучив мгновение. Добавил: - Зайдемте ко мне, есть выпить и закусить с дороги...
       Шабуров притворился не расслышавшим.
       - Покажите просорушку! - сказал он нарочито громко. Залесский подвигал челюстями, посопел, шагнул налево и, пригнувшись, чтобы не удариться лбом о косяк, ступил в соседнюю пристройку. Шабуров шагнул за ним, закрыл за собою скрипучую дверь.
       Здесь кипела работа, две лошади крутили конный привод, вьюгой шумел прособойный барабан. Ветрогоны сильной воздушной струей относили подальше золотистую лузгу, из боковых труб текли ручейки пшена в подставленные деревянные, будто зернистый желтый песок в строительную форму.
       Сдвинув на затылок шапки, радостно улыбнулись Шабурову работавшие здесь солдаты. Поприветствовали по уставу, старший доложил о ходе просорушения, показал наваленные штабелями мешки с пшеном.
       - Загрузились ими, повернуться негде..., - на мгновение сержант запнулся, уловив из-за плеча Шабурова сигнал Залесского, чтобы помолчал. Но сердце его хотело правды, сержант добавил: - Грузовичок бы сюда, а то на повозке приходится отправлять... Разве укормишь дивизию на одной повозке?
       - Спасибо, сержант, - сказал Шабуров. - Через час будет грузовик, разгрузим помещение от штабелей... Оружие где содержите? Ведь воевать может потребоваться в любую минуту...
       - А вот, в нашей пирамиде, - сержант одну за другой ловко приподнял бурые бумажные противоипритные накидки, под которыми, чтобы не пылились, висели на деревянных больших гвоздях карабины и автоматы. - Жизнь требует приспособления...
       - Такое приспособление приветствую, - сказал Шабуров, в глазах дрогнула тревога, сверкнула досада. - А вот такого в жизни не должно быть, когда люди привыкают сначала из страха, а потом и по убеждению скрывать правду. Это уже не приспособление, а приспособленчество...
       - Виноват, товарищ капитан! - вскинул сержант ладонь к обрезу шапки. - На минутку я колебнулся, но все же одолел... А это потому, что передовой не боюсь, не раз приходилось...
       - Вся наша жизнь есть передовая линия. Я вас понимаю, еще раз благодарю. А грузовичок будет, через час будет... Идемте, товарищ Залесский! До свидания, товарищи!
       .............................................................................................
       Настало утро 3-го декабря. Тепло, мглисто. Еще затемно начали греметь пушки и минометы, чтобы приучить немцев к канонаде, и в некоторый "час" внезапно перейти в наступление. Да и под грохот пушек незамеченными тягачи подвозили боеприпасы на огневые позиции, ползли танки на отведенные им места, шли людские подкрепления.
       Шабуров с офицерами весь лазал в траншеях, проверяя готовность полка к наступлению. А полк походил электрический мотор: включи рубильник, даст нужное число оборотов в минуту.
       В яру за деревней притаились "Катюши", похожие на широкие ткацкие станы. Чернели круглые дыры в ажурных рельсах, к верхним и нижним склизам которых прильнули длинные медные снаряды с перистыми хвостами: шестнадцать для одного залпа. Ветер шевелил бурое сено, маскировавшее машины.
       С наступлением темноты воцарилась тишина, начался "клубный час" (к нему тоже приучали немцев): армейский диктор через сильные громкоговорители читал радиолекцию. Слушали, не стреляя, декларацию конференции трех министров в Москве. Потом слушали музыку: "Катюшу", "Ростов-Дон", "Ермака". Но едва зазвучала песня "Потеряла я колечко", немцы рассердились за намек о Сталинграде, открыли пулеметную стрельбу.
       И тогда затарахтели в выси "У-2", ночные бомбардировщики и "фронтовые старшины", ударили пушки. До тех пор не переставал этот "клубный фронтовой звонок порядка", пока немцы успокоились, начали смирно слушать музыку и песни в граммофонной записи. Над немецкими тылами эта музыка передавалась прямо с самолета агитгруппы.
       "Ахтунг, ахтунг! - слышался временами задорный голос диктора. - Шпрехен функштацион Роте Армее!"
       Между тем в штаб уже пришел приказ на наступление. Предстояло двигаться в северо-западном направлении, на Краснополье и далее, действуя с 24 корпусом.
       Шабуров нанес на карту полосу наступления, боевые средства, соседей. Выходило внушительно: справа должна наступать 94-я гвардейская дивизия, слева - 81-я гвардейская дивизия. Первая будет действовать в направлении Волошино-Орловка-выстота 164.6, вторая - в направлении отметки 137.3- Овраг двумя километрами западнее отметки 131.4.
       Плотность наступления: на 800-1000 метров полосы один полк и 105-130 орудийных и минометных стволов.
       К исходу ночи под 4-е декабря 1943 года все готово. В штабе развернута рация, телефонисты - у полевых телефонов, трубки возле уха. Обработаны и доложены командиру последние данные разведки. Шабуров хотя и казался спокойным и непроницаемым, но он волновался, поглядывая на часы. "Вот дойдет стрелка до "часа", подам сигнал, и гром потрясет землю, - торжественные мысли кружили голову, распирали грудь. - Семья в далеком Андижане, Юка и Жека, может быть, спят и не знают, что делается сейчас на фронте и каково положение их отца и останется ли он живым в этом наступлении? Ну что ж, пусть будет так, как положено: лучшие под Кировоградом, начальственные - за Уральским хребтом... Да, кто же мне говорил об этом? Вспоминаю: говорил эти слова член Старооскольского райкома комсомола и помощник прокурора по общему надзору Дмитрий Александрович Клюбин, сын героя "Очакова". Он говорил своей жене, отправляясь выполнять особое задание Курского Обкома и чувствуя неминуемую гибель, а Прасковья Яковлевна рассказала мне уже в освобожденном от немцев Старом Осколе. Люди вольны думать, как понимают и как болит сердце. Но не каждому дано вызвать гром наступления своим сигналом... Остаются считанные минуты..."
       Медленно наступал морозный рассвет. Кое-где клекотали немецкие пулеметы, стучали в ответ русские "Максимы". Тихо, ни ветерка. Серые пузатые облака почти недвижно висели над заснеженными полями, редкие снежинки медленно оседали в муть оврагов.
       Издали слышался, рассыпаясь по замерзлым колчам дороги, несколько запоздалый танковый лязг: подвигались последние подразделения 7-го механизированного корпуса.
       Шла последняя минута ожидания "Часа". И в это время, показалось Шабурову, индикатор рации сильнее засветился зеленым круглым глазом.
       - Кушнарев, что там такое?
       - Шифровка на нашей волне...
       - Повторяйте, сам буду записывать.
       Оказалось, все действия откладывались на 24 часа, уточнялась задача полку: действовать не с 24-м корпусом, а наступать в помощь 35-му гвардейскому корпусу, шедшему на Новую Прагу с юга. Встреча с ним в районе Новая Прага-поселок Душный.
       Напряжение разрядилось, люди сразу почувствовали себя усталыми. В дремотном состоянии был и Шабуров, пока во второй половине дня его срочно вызвали в дивизию.
       Там объявили приказ  0135/н войскам 4-й гвардейской Армии от 27 октября 1943 года:
       "От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР, за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество, НАГРАДИТЬ:
       ОРДЕНОМ "КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ" гвардии капитана Шабурова Василия Петровича - помощника начальника штаба полка... по оперативной части.
       КОМАНДУЮЩИЙ ВОЙСКАМИ АРМИИ Гвардии генерал-лейтенант (Галанин)
       ЧЛЕН ВОЕННОГО СОВЕТА АРМИИ Гвардии генерал-майор
       (Семенов)".
       Генерал-майор Богданов, невысокий, с напомаженным круглым лицом и тонкими ногами рогачиком, улыбаясь, подошел к Шабурову, пожал руку и привинтил Орден.
       Генерала Шабуров хорошо знал. В звании генерал-лейтенанта Богданов служил на Дальнем Востоке начальником штаба у Блюхера. Среди орденов красовался на его груди один монгольский орден.
       - Это вам за Днепр, за разгром треугольника Швейнеля, - пояснил Богданов. - Стоило бы, конечно, больше, но столоначальник, Колфман, герой бумаг, перепутал. Не обижайтесь, исправим. - Он еще раз пожал своей пухлой рукой огрубевшую руку Шабурова.
       - Служу Советскому Союзу! - крикнул Шабуров, и Богданов снова улыбнулся
       - Угостить бы надо ради торжества, да наш дивизионный интендант Диалетицкий, как всегда, успел распить водку со товарищами. Теперь ведь есть чем закусывать: понавезли пшена туча-тучей, кашу варят. Говорят, не без вашей помощи. Правда? Богданов засмеялся, Шабуров тоже.
       В дивизионном клубе пришлось узнать несколько новостей. Были среди них и обескураживающие: министр внутренних дел и безопасности Англии, Моррисон, освободил из тюрьмы вождя английских фашистов Освальда Мосли с женой, невзирая на протесты народа.
       В США живут и здравствуют антисоветские консульства Латвии, Литвы, Эстонии, Финляндии, возглавляемые политическими пройдохами: Вильманисом, Жадейкисом, Кавасом и Прокопе.
       "Нашему молодому поколению, - подумал Шабуров, - нелегко будет понять всю механику нашей борьбы за мир не только с помощью оружия. Разве можно нашим огнестрельным оружием возвратить, скажем, Мосли в тюрьму? Нет. В этом случае требуется нечто иное, нужна правильная и тонкая политика. Военный теоретик и ученый швейцарец XIX века, Жомини, справедливо утверждал, что два народа, объединившиеся против одного государства, редко могут быть одинаково заинтересованы в войне и полном применении в ней своих средств. В войнах подобного рода важно выбрать главнокомандующего, одновременно сведущего в политике и в военном искусстве, обусловить долю участия каждого из союзников в войне и наметить в качестве объекта действий пункт, в сокрушении которого были бы все союзники равно заинтересованы. При забвении этих мер предосторожности большая часть коалиций в прошлом или терпела полную неудачу или с трудом боролась с более слабой, но единой страной.
       Но что же мы имеем в этом направлении? Антигитлеровскую коалицию. Это факт. Жаль, в клубе нет полного материала о только что закончившейся Тегеранской конференции Сталина, Черчилля, Рузвельта. Но известно, что на конференции обсуждались вопросы войны с Германией и другие политические вопросы, вопросы координирования действий против Германии. А давно бы пора. Офицеры и солдаты недовольны проволочками со "вторым фронтом в Европе", да и не верит никто, что он скоро откроется: наши "союзники" чувствительны к метеорологии и "сезону" (Зимой через Ла-Манш и Па-де-Кале они не поплывут воевать во Францию. Не поплывут и осенью. А если они плыли через Па-де Кале осенью 1940 года, то не по своей охоте: их турнули немцы из Дюнкерка).
       Предосторожности, ясные для Жомини, все еще оказываются неясными руководителям нашей коалиции. Вся тяжесть этой неясности ложится на СССР, на народ. Кое-что видим, но изменить положение не можем: слишком в одних зазнавшихся руках много власти сосредоточилось... Будем надеяться, партия поймет невыгодность такого положения, изменит его. Никто другой при современных обстоятельствах не может этого сделать. Но совершенно ясно, что сделать нужно. И не одним оружием, а правильной политикой, чтобы не обязательно эта политика продолжалась теми средствами, которые называются войной..."
       Занятый этими мыслями, Шабуров отправился в полк из штаба дивизии. Но и здесь, "дома", он продолжал думать и думать об этом, не сомкнул глаз до утра.
       В восемь часов 10 минут, как и было приказано дополнительно, зашумели "Катюши", потом началась невообразимая артиллерийская канонада. Сорок пять минут молотили пушки и минометы. Потом огненный вал покатился вглубь, пехота в дыму пороха ворвалась в немецкие траншеи. Подымая снег и грязь, загрохотали танки с автоматчиками на броне.
       Шабуров со штабом двигался почти в боевых порядках первой линии, чтобы видеть и обобщать положительное, немедленно устранять отрицательное в действиях подразделений. В душе он был рад, что никто не мешал ему осуществлять под огнем идею действующего штаба.
       Вскоре к Шабурову доставили первую группу пленных из 2-й компанеи 1-го батальона 534-го пехотного полка 384-й немецкой дивизии. Опросив, отправил их в штадив. Двигаясь дальше с ординарцем Шахтариным, Шабуров обнаружил на дне траншеи двух хохочущих немцев: они рехнулись под огнем советской артиллерии. По документам это были солдаты Ризайд Бадц и Тайль Гандель. Их товарищи показали, что 384-я дивизия прибыла на Ингулец из Франции, а здесь климат оказался неподходящим.
       К вечеру повалил мокрый снег. Наступать было тяжело: немцы укрепились на многочисленных курганах, может быть, периода скифских или раннеславянских поселений. Укрепились они и в лесных полосах, тянущихся десятиметровыми параллельными лентами по полям.
       В одной из таких лесопосадок, западнее Коммуны, штабу пришлось побыть часа два, пока шла перегруппировка войск. Немного обсушившись в огромном немецком блиндаже с жаркими печками, оформили документацию боев, пользуясь курящим пламенем восковых светильников (немецкие солдаты получали эти светильники, как и хлебный паек, от интендантства. Светильники походили на баночки из-под ваксы. В центре восковой массы торчала трубочка с бумазейным серым фитилем).
       Светильники так чадили, что пришлось выбить окно, иначе не было воздуха для дыхания.
       Ординарец Шахтарин просушивал свои парусиновые перчатки на меху огнем дискового пороха из дополнительных зарядов к минометам. Другие солдаты жгли длинные трубочки орудийного пороха, который горел спокойно со слабым шипением, если не затыкать сквозной канал. Но трубочка громко хлопала и прыгала. Если один ее конец оказывался закупоренным или зажатым.
       Способ, конечно, варварский - просушивать перчатки на таком огне, но в этих условиях он помогал, и его не запретили.
       Ночью пробились до огромного стога соломы в трех километрах западнее Краснополья. Опасаясь мин, Шабуров расположил штаб вдалеке от стога, запретил к нему подходить.
       Вдруг затарахтели колеса повозок. Это ездовые соседнего полка решили набрать соломы.
       - Э-э-эй! - кричали им автоматчики из охраны штаба. - Не смейте трогать стог, заминирован. Там же ведь знаки стоят, разве не видите?
       - Пошли вы..., - заругались ездовые. - Сами трусы, нас думаете напугать...
       Шабуров встал из окопа, в котором хотел немного вздремнуть, но уже было поздно: в страшном грохоте и оранжевом пламени взлетели на воздух ездовые с лошадьми, огромные шапки горящей соломы, фонтаны земли.
       На рассвете бои возобновились. Немцы непрерывно бросались в контратаки при поддержке танков и самоходных орудий. Останавливая лавину танков, полк потерял половину своих орудий, значительную часть людей.
       На группу офицеров, двигавшихся с Шабуровым по густым зарослям неубранной кукурузы и подсолнуха, напали два танка. Один подбили гранатами, другой ушел. Но прямым попаданием снаряда был разорван надвое капитан Станкевич. С ним Шабуров начинал свой путь еще в боях на Северо-Западном фронте, а вот был теперь свидетелем его смерти, переживал страшное горе, склонившись над окровавленными клочьями тела товарища.
       - Товарищ капитан, товарищ капитан! - ложитесь, по вас стреляют, - Шахтарин грубо потащил Шабурова за руку, к окопу. Визжали пули, срезая стебли кукурузы, фонтанчиками пыхала земля на бруствере окопа. Шабуров плакал в этом окопе.
       Вскоре доложили, что убит начальник штаба батальона Гвоздева, старший лейтенант Анохин. Он совсем недавно прибыл в полк, и вот уже погиб.
       - А вы не расстраивайтесь, - сказал, выползая из кукурузных джунглей, подполковник Никифоров. По широкому его лицу была размазана кровь, руки в грязи: - Не расстраивайтесь, товарищ Шабуров. Я ведь тоже ранен, двину в госпиталь, отдохну...
       Подполковник зашагал на восток, сопровождаемый двумя автоматчиками. А ПНШ по связи, старший лейтенант Чурилов, всегда склонный к насмешкам, озорно прошептал:
       - Что же мы будем делать теперь без "девушки"?
       "Девушкой" звали подполковника Никифорова за привычку всех женщин называть девушками, хоть бы и старух. Раньше и Шабуров был не прочь посмеяться над этой причудой Никифорова, но теперь в нем кипела ярость.
       - Нам сейчас надо бить фашистов, а не зубоскалить! - резко сказал он Чурилову. - Вам, в частности, не допускать перебоев в связи. Мы начинаем новый натиск...
       В четыре часа утра ворвались в южную часть Новой Праги. Пропустив на север через свои боевые порядки части 35-го стрелкового корпуса, полк развернулся фронтом на поселок Душный, километром южнее Новой Праги.
       В часовом бою немцы были смяты, отброшены на рубеж их основательно подготовленной обороны западнее поселка Душный.
       В одной из хат Душного, у лощины с мостом, остановился штаб полка на отдых.
       Наступило теплое туманное утро 8 декабря. Снег почти растаял. На улице чернели разбитые машины, исправные немецкие танки, орудия.
       - Ось, дивись, яке громило! - восклицали женщины, осматривая громоздкие четырехколесные немецкие орудия калибра 205 миллиметра, брошенные под окнами занятой штабом хаты. - Потеряли, загубили...
       Начался дождь. Но бои разгорелись снова. В восьмом часу утра, сбив немцев, полк погнал их к станции Шаровка, в 16.30 с боем ворвался туда.
       Разбитый снарядом, паровоз лежал брюхом на шпалах, будто поскользнувшаяся лошадь встала на колени. За паровозом недвижно стояли длинные эшелоны платформ с желтыми широкими повозками на резиновых дутых шинах.
       На этих повозках, похожих на комоды с множеством больших и малых ящиков для патронов, снарядов, мин, немцы собирались подвозить боеприпасы к огневым позициям.
       Поперек рельсов, ткнув в землю орудийные носы, стояли подбитые танки с серыми асбестированными в шашечку боками: не спас асбест немецкие танки от русского огня.
       В воздухе был густой, обжигающий запах бензина: запасливые шоферы и танкисты начали заправлять машины из брошенных немцами цистерн с бензином. Они наполняли не только баки для горючего, но и бочки, бидоны, канистры, даже термоса, которые горами валялись здесь: путь предстоял далекий. А эшелоны с бензиновыми цистернами и авиационным бензином не везде валялись.
       Штабные офицеры и автоматчики прошли мимо немецких вагонов с толстыми болваноподобными буферами и разместили штаб в белых бараках, за путями. Всего один час перед тем в этих бараках хозяйничали власовцы и немецкие полицаи. Это видно даже по захламленности комнат и по утерянным второпях документам.
       Радист Кушнарев поймал на волне и сообщил Шабурову торжественное заявление командира 25-го полка, что ими занята Митрофановка.
       Когда же проверили, оказалось, что Митрофановка целиком в руках немцев. Выругав мысленно хвастуна подполковника Кащук за ложную информацию, Шабуров связался по радио с майором Чуковым, доложил ему обстановку и попросил направить на Митрофановку батальон Гвоздева, так как штабному подразделению не под силу справиться с немцами, которые многочисленны и угрожают всему флангу полка и его успехам.
       Ночью бой возобновился. В третьем часу утра 9 декабря немецкий гарнизон в Митрофановке был уничтожен. До Кировограда оставалось тридцать километров.
       Шабуров подсчитал уже время, необходимое для преодоления этого пространства с боями. Приказал старшине Логвинову подобрать карты для батальонов, но... внезапно получили приказ повернуть фронт на юг, на Кривой Рог. Так запомнился Шабурову и его соратникам по оружию Ново-пражский перекресток дорог.
       Предстояло атаковать немцев в Павловке, находящейся несколько в стороне от маршрута, но опасной своим фланговым положением. Чуков покликал Шабурова.
       - Прокин заболел, - сказал негромко, носком сапога поковырял землю, потом взглянул Шабурову в упор: - Опять с этим спиртом... Оба с Котовым перепились. Так что, кроме вас, мне сейчас советоваться не с кем...
       - Слушаю вас, товарищ майор...
       - А, что там слушать! - поморщился Чуков, махнул в досаде рукой. - Надо срочно решить вопрос о Павловке, избрать форму маневра. Ваше мнение?
       - Такое же, как и ваше, товарищ майор...
       - Именно?
       - Описать полукруг с заносом всего левого фланга, то есть повернуться направо и неожиданно навалиться на Павловку...
       Чуков прищурился, брови взъерошились. Энергично пощипал свои усики-бланже, покашлял. Взвесив, согласился, глаза сверкнули решимостью и отвагой.
       - Немедленно отдавайте приказ моим именем, как исполняющий обязанности начальника штаба...
       - Но...
       - Без никаких "но"! - прервал Чуков Шабурова. - У нас нет времени на сантименты и прочее...
       Немцы совершенно не ожидали ни подобной дерзости, ни маневра с перестроением фронта советского полка. Они ничего не успели противостоять натиску, оказались под жестким фланговым ударом.
       Уже к одиннадцати часам дня в Павловке не осталось ни одного немца. Но они использовали пересеченный характер местности, организовали упорное сопротивление в системе балок, бугров и оврагов на подступах к большому селу, называемому Вершиной Каменкой.
       Бои затянулись на несколько часов. Полк начал обходной маневр левым флангом. Немцы почувствовали опасность охвата, отступили. Но левофланговые подразделения полка ускорили темп обхода, так что, сколько бы немцы не пятились, они уже были не в состоянии оградить себя от флангового огня.
       Началось своеобразное соревнование на маневр движения к Вершине Каменке. При этом немцы все более теряли равновесие, нервничали: они бросались в контратаки, огрызались минометным огнем, высылали группы танков, даже вызывали авиацию. И все же они не сумели достигнуть выгодной для них конфигурации фронта, оставили без серьезного боя Вершину Каменки, откатились на юг
       На улицах села стояли брошенные немцами пушки, автомашины, подвижные склады с военным имуществом и продовольствием. Во дворах и на улице гоготали лошади у сотен повозок с различным награбленным добром, с боеприпасами, сапогами, кожами. Целый конный обоз.
       С наступлением сумерек полк оказался полным хозяином Вершины Каменки.
       Повалил снег огромными белыми хлопьями, потом началась гололедица, и стало скользко, как на навощенном паркете.
       Шабуров с группой офицеров организовал наблюдение, чтобы доложить свои выводы и предложения майору Чукову. Открылась рельефная панорама: южнее и юго-западнее, по балкам и буграм, по стогам соломы и скирдам не молоченого хлеба проходила линия фронта, обозначенная пожарами и многочисленными огнями ракет, то и дело взвивавшихся в воздух, чертивших в небе огненные разноцветные дуги.
       Пушки стреляли редко: наши не успели еще подойти на новые огневые позиции, немецкие артиллеристы деморализованы и утратили связь, не зная, где свои, где чужие боевые порядки. Вся линия фронта, сиявшая огнями, походила на фигурный контур дубового листа, если осветить его по краям огнем.
       - Так вы считаете, что нам нужно подождать соседей? - насмешливым тоном спросил Чуков, покосился на Шабурова. - А что думает Прокин?
       - Он спит в соседней хате с серебряными трофейными часами на руке. Его охраняет комендант Аладин...
       - Ясно, он думать не в состоянии, но вы настаиваете на своем мнении?
       - Да, настаиваю...
       Чуков засмеялся.
       - Странно, Шабуров, очень странно. То вы торопите в бой, то сдерживаете... А еще считаете себя наследником суворовских традиций, а? Чего же вы молчите, суворовец? Крыть нечем, ведь Суворов, кажется, советовал воевать не числом, а умением?
       - Да, он советовал воевать умением, но никогда не советовал пороть горячку...
       Чукова что-то обидело в суждениях Шабурова, может быть, даже сам факт независимости и смелости суждения не понравился ему. Только он вдруг принял положение "смирно", приложил ребро ладони к головному убору и, волею и властью командира, приказал:
       - В двадцать четыре двадцать второму полку продолжать наступление, овладеть Чечелевкой! Подготовьте карту, Шабуров, вызовите ко мне командиров...
       Чечелевка расположена в семи километрах южнее Вершины Каменки. В первом часу ночи десятого декабря полк начал наступление, пронизал немецкую оборону и тонким острым клинком врезался в Чечелевку.
       Немцы отступили, не приняв ночного боя в селе. Но ракеты они бросали со всех сторон и с такого небольшого расстояния, что некоторые падали на крыши, вызывая пожар. Положение боевых порядков полка было непрочным и опасным: правые и левые соседи не подошли, что позволяло немцам беспрепятственно бить полк по флангам. Балка западного направления была в руках фашистов, выходила своей головой к северной окраине Чечелевки и позволяла немцам ударом с тыла подрезать весь полковой клин у самого основания и уничтожать боевые порядки полка по частям, просачиваясь в них по ярам и балкам юго-западного направления.
       Шабурову удалось уговорить майора Чукова отдать приказ о закреплении и переходе полка к обороне на юго-западной окраине Чечелевки до подхода правого и левого соседей, оказавшихся километрах в семи позади.
       - Нечего морозить людей в поле, - шумел Чуков. - Пусть штаб размещается в северной части Чечелевки...
       Шабуров промолчал, сделав вид, что не расслышал. Наверное, понимая интуитивно свою неправоту, майор Чуков не повторил приказания, что и было использовано Шабуровым в своих планах: штаб и полковой резерв с ротой противотанковых ружей он расположил в районе стогов в километре севернее Чечелевки, чтобы запереть немцам выход из западной балки и обеспечить боевые порядки полка с тыла.
       Прокин появился в расположении штаба на несколько минут, начал настаивать на переводе его в Чечелевку, но Шабуров воспротивился. Он сослался при этом на будто бы полученное согласие майора Чукова. Потом убедил Прокина ссылкой на обстановку и целесообразность оставить штаб в поле под прикрытием роты автоматчиков и бронебойщиков. Наконец, посвистывая, Прокин со своим ординарцем направился в Чечелевку "полежать на теплой печке".
       Шабурова сильно тревожило, что 3-й артдивизион 9-го артиллерийского полка вдруг был задержан по неясной причине в Вершине Каменке. Об этом сообщил по радио командир артдивизиона, Чешский. На вопрос о причине задержания, он лишь сказал, что имеется распоряжение начальника артиллерии дивизии майора Лушникова.
       "Неужели Лушников не понимает, что еще в боях за Новую Прагу наш полк потерял половину артиллерии, и вся его надежда теперь состоит в наличии приданого артдивизиона 76 миллиметровых пушек? - в мыслях злился Шабуров. - Немцы могут ежеминутно бросить против нас танки, а нам их отбивать придется лишь бронебойными ружьями, гранатами, бутылками с горючей смесью. Безобразие! Надо связаться с начальником штаба дивизии подполковником Некрасовым..."
       Выслушав доклад Шабурова об обстановке и о необходимости срочно вмешаться и обязать майора Лушникова немедленно выслать артиллерию к Чечелевке, Некрасов в своей обычной манере верхогляда и барина оборвал его: "Не рисуйте страхов, мы не маленькие! Впрочем, пуганая ворона куста боится, - добавил пословицу ник селу, ни к городу, а потом уже совсем самонадеянно и покровительственно сказал: - Я вам говорю, что немцы носа не сунут!"
       Дальнейшие разговоры с Некрасовым потеряли всякий смысл, Шабуров снова связался с Чуковым, передал ему свой разговор с Некрасовым и попросил обратиться непосредственно к генерал-майору Богданову, так как положение очень серьезное.
       - Начальник штаба, Прокин, сидит рядом со мною, - холодно ответил Чуков. - Он не находит положение серьезным или опасным. Прекратите на этот счет свои старания, пусть люди идут в хаты отдыхать, утром продолжим наступление...
       После этого разговора у Шабурова погасли надежды изменить положение в рамках уставных границ, решил действовать на разум командиров-исполнителей. С верным своим ординарцем, Шахтариным, и с несколькими автоматчиками бросился в боевые порядки, оставив за себя в штабе ПНШ по разведке Зеленкова.
       Разыскав командира 1-го батальона, Игнатченко, спросил:
       - Много ли людей в боевых порядках?
       - Оставил одну четверть, остальные пошли спать в хатах до утра...
       - Но это же неразумно, возразил Шабуров. - Немцы совсем близко и в большом количестве. Разве не видите, ракеты их падают на огородах, в боевых порядках батальона?
       - Ну и что же? Пусть падают! - бравурно и даже заносчиво воскликнул Игнатченко. - Сам Чуков разрешил вывести людей из траншеи в хату, а он отвечает за полк больше, нежели вы. Кроме того, у меня сегодня день свадьбы... Хороша невеста? - спросил он хмельным голосом, начал обнимать медсестру Аболматову, высокую красавицу, прибывшую в полк еще в период форсирования Днепра. - Если желаете, приглашаю на кружку водки...
       Шабуров, весь горя от охватившей его ярости, пошел вместе с Игнатченко и его невестой в ближайшую хату, надеясь все же уговорить комбата возвратить часть людей в боевые порядки, поставить на флангах противотанковые ружья и батальонные пушки, остановленные почему-то на улице села.
       Может быть, и удалось бы Шабурову это сделать, так как Игнатченко был умным человеком, хотя и зазнайкой, но все испортил Прокин. Он нагрянул "на свадьбу" вслед за Шабуровым, начал шуметь на него:
       - Вы отвечаете за штаб, за полковое знамя, за резерв, а здесь мы с Чуковым сами разберемся. Отправляйтесь к своим ометам и скирдам, замерзайте, если не желаете ночевать в теплых хатах. Идите, мы здесь все сделаем без вас!
       Через дамбу плотины, через каменный шлюз и небольшую речонку, берега которой заросли кустарником, Шабуров с Шахтариным и автоматчиками возвращался в расположение штаба. Встретился на скате оврага со старшим лейтенантом Журавлевым, начальником штаба 1-го батальона, с командиром 3-го батальона Сорокиным и начальником штаба 2-го батальона лейтенантом Мухреевым.
       - Да что вы, товарищ Шабуров, панику разводите! - заговорили они, перебивая друг друга. - Немец рад, что мы его не трогаем, куда уж ему там бросаться в контратаку?!
       - Не верится, - сомневающимся голосом возразил Шабуров, но Мухреев задиристо расхохотался.
       - Ох, Василий Петрович, трусливы же вы стали после Новой Праги, прямо удивительно...
       Шабуров молча повернулся, зашагал в поле.
       Стояла подозрительная тишина. Ни одного выстрела, ни одного шума мотора, будто немцы вымерли. Только порхали в воздух многочисленные ракеты, рассыпая вееры золотых перьев и наполняя пространство миганием, да кровавым отблеском отражалось на снегу пламя догоравших стогов и окраинных хат.
       В груди Шабурова все это разбудило острую тревогу, невыносимо горело сердце. Созвал командиров подчиненных подразделений, от души рассказал им о всем, волновавшем его, распорядился немедленно поднять людей и начать окапывание:
       - В соломе, товарищи, спать неплохо, но воевать не годится: подожгут немцы стога, зажаримся...
       К рассвету в районе штаба полка была создана вторая линия обороны. Противотанковые ружья заняли позиции на флангах, отличные стрелки засели на вершине стогов и в глубоких воронках, стрелки-автоматчики залегли на соломе в своих окопах, гранатометчики встали на посты в спаренных противотанковых щелях.
       Дух настороженности овладел всем личным составом штаба и резерва. Продрогший и утомленный до предела, Шабуров прислонился спиною к стогу рядом с радистом Кушнаревым, задремал.
       Проснулся он от грохота снарядов и ружейно-пулеметной трескотни: немецкие танки, пехота и бронемашины перешли в контратаку. Из западной балки показалось сотни две фашистов. Они хотели выйти в тыл всем советским подразделениям, расположенным в Чечелевке, чтобы полностью окружить их и уничтожить.
       Заранее поставленные для стрельбы по балке пулеметы и минометы смели немцев ураганным огнем, потом два отделения пулеметчиков быстро продвинулись к самой балке и, поддерживая огневую связь с группами противотанковых ружей. Прикрыли их огнем с правого фланга.
       Шабуров с трудом дозвонился по телефону в Чечелевку. Прокин испуганным голосом бросил в трубку несколько фраз и замолчал.
       "Наши бегут, позаботьтесь о штабе и знамени!", - только и разобрал из всего сказанного Прокиным. То, что "наши бегут" Шабуров увидел и сам своими глазами: солдаты и офицеры, многих из которых Шабуров узнавал по фигуре, бежали беспорядочными толпами по льду озера, по кустарникам и полю. Бежали без шапок, с шинелями подмышкой (не успели одеться), с винтовками и автоматами, временами стреляли назад через плечо без прицеливания и уверенности попасть в противника, просто хотели огнем хоть немного остановить врага.
       Немцы выли торжественно, победно. Стреляли они захлебывающимися очередями из автоматов и пулеметов, пули визжали и свистели густыми роями. Там и сям чернели на голубоватом в рассвете утра снегу убитые, копошились раненые. Несколько повозок, стоявших во дворах Чечелевки, удалось запрячь полковыми лошадьми. На повозки были установлены пулеметы. Навалились бойцы и, погоняя лошадей, ударили уже с тыла по немецкой цепи. Под огнем пулеметов цепь начала таять.
       "Молодцы, молодцы! - звенело в мыслях наблюдавшего за боем Шабурова. Хотелось бы крикнуть и посоветовать пулеметчикам добраться поскорее до шлюза и там остановиться, начать сечь очередями немецкую пьяную пехоту. Но было далеко, никто не услышит. И он лишь повторял в мыслях: - Молодцы, молодцы!"
       Но случилось не то, о чем думал Шабуров: повозки с пулеметами и людьми прорвались через разреженную их огнем немецкую цепь, промелькнули по дамбе и вдруг вырвались на открытую голую местность занесенного снегом жнивья.
       На гребне высоты у самой Чечелевки показались танковые башни, потом и сами танки, стреляющие на ходу из орудий и пулеметов. Вслед за ними, развертываясь широким серпом, вырвались двадцать с лишним бронемашин и транспортеров.
       Несколько повозок перевернулись в дыму и пламени взорвавшихся снарядов, смертельно раненые лошади начали биться и жалобно гоготать. Оставшиеся в живых солдаты залегли в воронки, отстреливаясь из автоматов от наседавших на них пехотинцев, сопровождавших танки и бронемашины.
       Пулеметы и минометы штабной группы оказались не в состоянии вести огонь, так как немцы перемешались с красноармейцами, колотили друг друга прикладами автоматов, расстреливали в упор. Видимо, немецкие танки и бронемашины также потеряли возможность в этой кутерьме оказать помощь своим солдатам огнем, гусеницами и колесами. Вот почему они на большой скорости проскочили пехотные толпы дерущихся людей, направились на штаб.
       - Бронебойщики, по машинам врага, огонь! - не щадя себя и побежав на виду у противника к бронебойщикам, кричал Шабуров. - Всем быть на своих местах, ни шагу назад. Гранатометчики, приготовиться к удару по танкам!
       Видя, что Шабуров бесстрашно распоряжается под огнем врага и кажется неуязвимым для пуль и снарядов, никто из штабных подразделений и резерва не бросился в панику. Открыли огонь. Бронебойки горласто изрыгали шаровые фиолетовые молнии, навстречу танкам поползли гранатометчики, отличные стрелки начали брать цели на выбор, били по триплексам машин, по смотровым щелям, по отдельным немцам.
       Несколько немецких машин загорелось, произошло замешательство и среди автоматчиков. Воспользовавшись этим, солдаты и офицеры оторвались от немцев, хлынули широкой волной на север.
       Не обращая на крики Шабурова и других офицеров никакого внимания, охваченные паникой люди, тяжело дыша, прокатились через боевой порядок штабных подразделений и резерва, хлынули в направлении Вершины Каменки, которая была там, за полосой лесных посадок, за бугром, на севере.
       Мимо Шабурова промчалась подвода. Лошади в мыле, над ними - пар. Медсестра Аболматова, новобрачная комбата Игнатченко, сидела верхом на трупе убитого немцами ее супруга и, хлестая концом вожжей лошадь, кричала истерическим голосом:
       - Ой, всех нас побили, всех побили!
       Вслед за повозкой промчались на конях лейтенант Леонов и уполномоченный "смерш" старший лейтенант Екимов. Они мчались в Вершину Каменку.
       Командир полка Чуков в расстегнутой черной шубной бекеше, без шапки и рукавичек, обгоняя цепь и толпы, кричал до хрипоты:
       - Отступайте, отступайте, сволочи! Потом снова будем кровью отвоевывать потерянное! - Покосившись на Шабурова, стрелявшего из винтовки в промежутки солдат по немцам, сказал одно слово, пробегая мимо: - Выручай!
       Никто из солдат не слушал Чукова. Лавина людей катилась, задерживать ее Шабуров считал бесполезным: она заразила бы своей паникой резерв, вступивший в бой с немцами, окружившими штаб полка, Знамя, роту автоматчиков. На счастье, подоспел отряд автоматчиков 81-й дивизии во главе с капитаном Ф. Я. Марченко. И это было в тот момент, когда немцы предлагали нам сложить оружие. Соединив силы и, как только паническая волна оказалась за спиной штабных подразделений и не мешала больше им, Шабуров привел в действие все огневые средства в максимальной возможности. Заполыхали фашистские танки и бронемашины, поле усеяли трупы автоматчиков, сопровождавших танки.
       Фашисты приняли огонь противотанковых ружей за огонь бьющих из засады орудий, повернули назад, бросая свою пехоту без прикрытия.
       - В контратаку! - отдал приказ Шабуров. Рядом с ним побежали на врага комсорг полка Василий Тамбовцев, носатый парень с синими глазами и краснощеким лицом, юркий ординарец Шахтарин, мечтательный радист Кушнарев. За ними хлынули все.
       Немцы пустились наутек. А сзади уже гремело ура тех боевых подразделений, которые удалось Чукову догнать верхом на подвернувшейся лошади и образумить. Они бросились на поддержку штабных подразделений и резерва, героизм которых погасил у них страх и вызвал совесть за отступление.
       В сорокаминутном бою, утром 10 декабря, положение было восстановлено. Но на улицах и в хатах Чечелевки Шабуров увидел много трупов знакомых солдат и офицеров полка, ставших жертвой зазнайства: лежал с прострелянной грудью начальник штаба 1-го батальона старший лейтенант Журавлев, скулы разбиты прикладом. Командир 3-го батальона Сорокин умер с кинжалом в груди. Начальник штаба 2-го батальона, Мухреев, который особенно не внимал советам Шабурова, лежал с раскроенным черепом.
       На печи одной из хат обнаружили писаря Пискунова. Огромный, широкоплечий, с покрытым рябинами лицом, он лежал с пулевой раной в затылок: любил спать лицом вниз, так вот и сонному дали немцы пулю.
       Шабуров попробовал пульс Пискунова. Он бился, хотя и слабо.
       - Эвакуировать в госпиталь, человек живой! - приказал Шабуров. Ему было жаль Пискунова, появилась какая-то надежда выходить его. Знал этого писаря, воевал с ним и за Котельву и за Опошню. - Пульс бьется, парень крепкий, должен одолеть смерть...
       Капитана Прокина не нашли, хотя и обыскали всю Чечелевку. "Неужели попал в плен? - тревожился Шабуров, зная, что в сумке Прокина много важных документов. - Это же целая катастрофа для дивизии, возможно, для армии. Вот что значит его пристрастие к спирту..."
       С такими тревожными мыслями, молча всю дорогу, возвращался Шабуров с Шахтариным и Кушнаревым в штаб. К своей радости и изумлению, он застал Прокина у штабной повозки. Бледный, с раскидавшимися по лбу косицами светлых волос, стоял он и кисло улыбался Шабурову:
       - Ну и задал нам немец жару после свадьбы Игнатченко! Меня, черт, прямо на печи захватили. Через окно выпрыгнул. Потом Чурилов выпрыгнул. Этот даже шинель там оставил и портянки... На повозке мы дернули, еле убежали до Вершины Каменки. Считали все пропащим, а вот штаб, оказывается, выдержал... Скоро пушки подойдут...
       Шабуров молча вздохнул, поглядел на лейтенанта Паршина, начхима полка. Тот стоял в зеленой шинели, опершись о грядку повозки, слегка стонал. Лицо и шинель в крови, поддерживал, ожидая врача, перебитую в локте левую руку.
       - Послушаться бы вас, товарищ Шабуров, этого не случилось...
       - Боюсь, могут повториться эти картинки, - сказал Шабуров, прислушался к приближающемуся гулу мотора. - Кажется, подходят пушки. Но им сюда уже было бы незачем подходить, не выручи нас отряд 81-й дивизии под командованием Ф. Я. Марченко.
       Вскоре показались серые большие машины, за которыми катились на прицепе длинноствольные 76-миллиметровые пушки дивизионной артиллерии.
       - Ну, живы тут? - выпрыгнув из кабины "Студибекера" и подбежав к Шабурову, спросил Чешский. На нем меховая шапка-треуха бурого цвета, короткий зеленый пиджак на цигейке, белые бурки. Молодое красивое лицо с прямым носом и с черными усиками носило следы смущения. - Я уже поругался с Лушниковым, жду наказания. Вот же тупица, заставил меня сидеть в Вершине Каменке со всем дивизионом артиллерии, когда вас тут чуть было не съели немцы...
       - Подавились нами, товарищ Чешский, подавились, - хмуро ответил Шабуров. - Посмотрите, танки валяются и бронемашины... Отбились мы от них своими средствами. А виноват не один Лушников. Я ведь подполковнику Некрасову звонил насчет пушек, а он меня выругал...
       Чешский поднял палец вверх в предупреждающем жесте, потом наклонился у Шабурову, прошептал:
       - У него новая полевая походная жена, прошлой ночью справлял свадьбу...
       - Наверное, потому и всю артиллерию держали на южной окраине Вершины Каменки? - спросил Шабуров язвительно. - Боялись появления немцев на свадьбе...
       - Может быть, так оно и есть, - сказал Чешский. - Но нужно иметь ввиду...
       На немецкой стороне, за Чечелевкой, вдруг сверкнули на буграх длинные рыжие языки пламени, и над головами, опережая грохот артиллерии, с визгом шмыгнули снаряды. Они начли падать вблизи машин с прицепленными к ним орудиями. Казалось, вот-вот, снаряд угодит в машину или пушку. Чешский побледнел, закричал водителям, чтобы те гнали машины быстрее за укрытие, за стога и курганы. Но поле было неровным: непрерывными волнами замерзли межи, поперек которых машины шли с трудом и медленно, скрипя и переваливаясь с боку на бок.
       - Эх, все равно погибать! - обречено вскликнул Чешский и помчался к машинам. Он вскочил на крыло одной из них, потом просунулся в кабину, дал газ и машина со стоном запрыгала, бросая пушку на гребнях меж, как игрушку.
       Очень быстро Чешский укрыл машину и орудие за стог соломы, развернул пушку. Артиллеристы окружили ее, а через минуту она уже открыла огонь по батарее противника. Там грохнуло, столбы огня и дыма взвились к облакам: снаряд попал в склад с боеприпасами.
       Остальные машины Чешского беспрепятственно развернулись, поставили орудия на огневые позиции, артиллеристы начали окапываться.
       Вслед за дивизионом чешского, как из рога изобилия, начали прибывать батареи за батареями, дивизионы за дивизионами. К вечеру от артиллерии стало тесно, негде ступить: полоса перед Чечелевкой превратилась в грозную силу, готовую изрыгнуть огонь из сотен орудий.
       Утром, 11 декабря, штаб полка перевели в Чечелевку. Отсюда до Кировограда 45 километров, до Кривого Рога - 70 километров.
       Куда же поведет боевая дорога?
       Шабуров связался по радио с дивизией, принял приказ: полку овладеть Богдановкой и селом Катеньково, пробиться и захватить станцию Куцовка на железной дороге Николаев-Знаменка. Конечно, можно сказать и на железной дороге Кривой Рог-Знаменка, так как от станции Шевченко южнее Куцовки в 25 километрах дороги расходятся на Николаев и на Кривой Рог.
       Разведка сообщила о наличии в Куцовке богатых складов с интендантским имуществом. Данные разведки подтвердили и местные жители, перешедшие линию фронта. Они рассказали также, что в октябре 1943 года в районе Куцовки восставший румынский батальон пытался сжечь эти склады, но штурм не удался. Тогда румыны часа два злили немцев своими песнями: "немец, кушай яйки, кушай млеки, красные уж недалеко..."
       С наступлением сумерек немцы, поддержанные тридцатью танками, начали яростную контратаку. Артиллеристы расстреляли почти все танки, лишь пять или шесть отошли к Владимировке. Немецкая пехота залегла, потом начала медленно отползать на исходные позиции.
       Желая отыграться за неудачи прошлой ночи, майор Чуков лично повел батальоны полка на штурм Богдановки. Ее заняли, невзирая на танковые контратаки немцев. Но майора Чукова ранило в ногу.
       Со снятым сапогом и завернутой в бинты ногой приехал он из Богдановки в штаб верхом на своем адъютанте Плешакове.
       - Прокин, Шабуров, все офицеры, - сдерживая стоны, прямо сидя верхом на Плешакове, начал Чуков свое последнее распоряжение, - я надолго выбываю в госпиталь, щиколотку разбило. Оставляю за себя майора Котова...
       Больше Чуков ничего не добавил. Стиснув зубы, толкнул Плешакова коленом здоровой ноги, и тот догадливо понес его дальше, к санчасти.
       Никто из офицеров не тронулся с места. Всех ошеломило неожиданное ранение Чукова и еще более неожиданное возвышение Котова.
       Этот не очень смелый человек, не пользовался любовью. Правда, шкурником его не считали, но прославился он склонностью к пьянству и дебошам. Был, кроме того, феноменально скуп и капризен, как малый ребенок.
       Так бы, наверное, долго стояли молча в застывших позах ошеломленные переменами офицеры штаба. Но появился, прибывший из политотдела дивизии, комсорг полка Василий Тамбовский с новостями и с газетой "Суворовский натиск".
       Все зашумели, разговорились, когда узнали, что еще 9 декабря войска генерал-лейтенанта Жадова, генерал-полковника Ротмистрова и генерал-лейтенанта Горячева в составе 2-го Украинского фронта штурмом овладели городом и важным железнодорожным узлом ЗНАМЕНКА.
       Ночь прошла тревожно. Разведчики установили намерение немцев контратаковать боевые порядки полка в Богдановке. Но Котов и Прокин категорически воспротивились совету Шабурова просить помощи у командира дивизии.
       - Вы что же, хотите меня показать слабеньким с первого же часа самостоятельного командования полком?! - сердито сказал Котов Шабурову. - Мы сломим немцев собственными силами...
       - Чудак ты, ей-богу, лезешь учить командира полка, - ответил Прокин Шабурову своей стандартной шуткой. - Зачем лезть поперед батьки в пекло?
       Шабуров звонил в штаб дивизии, но там не смогли сказать ничего вразумительного. А утром, в половине десятого, немцы навалились на полк при поддержке сорока танков и почти полностью вытеснили солдат из Богдановки. С неимоверным трудом удержались на юго-западной окраине. Отступила под натиском немцев 36-я стрелковая дивизия, действовавшая правее полка. Отошел и левый сосед - 27-й полк.
       Ничего другого в дивизии не придумали, отдали приказ вывести 22-й полк, сильно потрепанный, в резерв командира дивизии.
       - Это же ведь не по уставу, - заворчал Прокин, читая боевое распоряжение.
       - Командира вздумали учить? - бросил Шабуров реплику. Улыбка колыхнула обветренные губы, холодным блеском сверкнула в зрачках глаз. Прокин оглянулся на него, ожидая новой колкости, но Шабуров сказал с горечью в голосе: - Какой там устав? В полку осталось людей меньше батальона, так что резерв будет как раз по уставу, немножко даже меньше...
       - Да, пожалуй, верно, - согласился Прокин, продолжил уже вслух чтение боевого распоряжения. Выходило, что полк должен был наступать во втором эшелоне, вслед за 25-м полком, в общем направлении на Ново-Савицкое, потом к реке Ингул. У деревни Луначаровка маршрут ломался коленом на запад...
       - А мы что, лететь должны или идти через Катенково? - спросил Шабуров.
       - Что за разговор? - удивился Прокин. - Конечно, идти. Почему вы спрашиваете?
       - А потому, что к Ново-Савицкому можно пробиться лишь через Катенково, а сил у нас для этого нет... Снова разве пойти на авантюру?
       - Не нашему одному полку придется брать Катенково...
       - Я про дивизию говорю, настаивал Шабуров. - У дивизии нет сил...
       - Поживем, увидим, - примирительно сказал Прокин. - А пока надо выполнять приказ...
       В действительности Шабуров оказался прав: дивизия не смогла прорвать немецкую оборону в Катенково, лежавшей на пути к Ново-Савицкому.
       К часу дня стало очевидным наше неудачное наступление на Катенково, из дивизии пришел новый приказ: наступать на станцию Куцовка. Это значило заменить юго-западное направление наступления на юго-восточное. Правым соседом оказалась 409-я стрелковая дивизия, левым - 41-я стрелковая дивизия.
       Наступление назначено на два часа дня.
       Во втором часу появились "Илы", зашумели "Катюши", ударила артиллерия. Напуганная всем этим грохотом и визгом, из погреба вылезла старуха. Вцепившись в рукав шинели Шабурова и вся трясясь, она показывала пальцем вслед реактивным снарядам, вопила:
       - Ой, ми божи, ховайтесь! Дивись, яки огнены пузыри штрипают!
       - Прячься, бабушка, в погреб, там не достанут пузыри, - успокаивал ее Шабуров. - Да и мы сейчас немцев отгоним от села, война для вас прекратится...
       - Дай, боже, дай, боже! - крестилась старуха, прячась в погреб. - Тоди, як замирится, приезжайте вареники кушать...
       ..............................................................................................
       Куцовка в огне. И все же немцы держались, ходили в контратаки с группами танков в 10-30 штук.
       Полк пробился к высоте 155.9 западнее Богдановки. На допрос к Шабурову привели пленного солдата из 1-й роты 40-го мотополка 17-й танковой дивизии. Это оказался Мейер Алоис, уроженец Вены. Родился он там в 1923 году. Это правоверный католик: в его карманах оказались завернутыми в одной и той же тряпице молитвенник, четки, три презерватива и дюжина порнографических открыток.
       Пленный показал, что командование приказало держать Куцовку любыми средствами и что ожидается подкрепление.
       ... В ночь под 17 декабря произвели перестройку по приказу генерал-майора Богданова: из 22-го полка создали один 1-й батальон. В восемь часов утра начали наступать, потеснили немцев. Тогда появились сотни две самолетов с фашистскими крестами. И до самого вечера бомбили боевые порядки с воздуха то одни, то другие, то третьи группы немецких самолетов.
       В 23 часа привели еще одного пленного, Бруно Передко из 7-й роты 2-го батальона 63 мотострелкового полка 17-й танковой дивизии. Он показал, что утром прибыло подкрепление до дивизии солдат и один танковый полк.
       Наступило 18-е декабря. В штабе полка и в подразделениях недовольны, что генерал-майор Богданов то и дело меняет свои приказы.
       - Не полководчество, а блошиное прыгание! - возмущался Прокин, которого тоже вывели из терпения ежеминутные приказы: - Ведь мы вынуждены, лишенные резерва времени, приступить к выполнению то одной, то другой задачи совершенно непродуманно, механически, как оловянные солдатики... Сюда бы Жукова сейчас с его палкой...
       ... Разозлившись до невозможности, солдаты выбили немцев штыками из Богдановки и Катенково, отбросили их на рубеж: станция Куцовка - высота 188.9.
       Шабуров уточнил местоположение полка по карте "М-36-138, Шевченково", подсчитал оставшихся в живых солдат: их оказалось немногим более сотни. Командир полка, майор Котов, фактически превратился в командира роты, сам лично определял огневые позиции даже ручных пулеметов.
       Было ясно, что полк нуждается в новом формировании или приличном пополнении, но Богданов требовал новых и новых атак.
       Половину людей из штабных подразделений и резерва послали в боевые порядки. Штаб оказался под недостаточной защитой. Сами офицеры штаба встали к пулеметам и минометам: положение все ухудшалось и ухудшалось для обескровленной 8-дивизии.
       А тут еще 20 декабря, испугавшись лавины немецких танков, 64-я бригада и 7-й механизированный корпус, действовавшие южнее, бежали из огромного села Базысман.
       К вечеру немецкие танки по батызманскому шоссе вышли к правому флангу 22-го полка и оказались в районе высоты 188.9.
       Генерал-майор Богданов совсем разнервничался, перестал отвечать на вызовы полков. На телефонное поздравление Шумилова с победой под Катенково и Богдановкой он кисло пробурчал:
       - Спасибо. Я перешел к обороне. На правом фланге - сам, на левом поставил своего адъютанта, других сил нет...
       И говорил он это без всякого опасения, открытым текстом, без всякого шифра. Шабуров с досады вышел в передовую траншею, к солдатам, к Василию Савельевичу Гвоздеву, чтобы в разговоре с ним отвести душу.
       Возвратившись с переднего края в штаб, Шабуров застал в хате своего "старого знакомого" - ефрейтора Бруно Передко, захваченного в плен еще 17 декабря. Теперь он был в сопровождении одного из армейских политработников, должен был ночью выступить по радио с обращением к немецким солдатам.
       До выступления было еще часа два, так что Шабуров разговорился с Бруно Передко. Оказалось, сам он - чех, уроженец города Новый Богомин, километров в трехстах восточнее Праги. Родился он в 1924 году. После оккупации немцами Чехословакии, Бруно вместе с семьей посадили в концлагерь, а в 1942 году зачислили в армию.
       - Семнадцатая танковая дивизия стояла в Мюнхене летом 1943 года, когда распространился слух о появлении в Германии нового секретного оружия, способного принести победу над Россией, - продолжал Бруно свой рассказ, Шабуров записывал его в дневник. - Но в 17-й танковой дивизии было много австрийцев, чехов и словаков. Почти все они враждебно относились к самой мысли о поражении России. Об этих настроениях стало известно фашистскому командованию, оно решило преподать наглядный урок, чтобы и устрашить нас и воспитать веру, что действительно Германия имеет особое оружие для победы над Россией. Отобрали 180 солдат, в том числе и меня, начали обучать химии. А 15 июля 1943 года всю команду вывезли на Мюнхенский полигон и сказали, что будет продемонстрировано действие секретного оружия, называемого "Небельверфором". Мы увидели это оружие. Оно похоже на шестиствольный миномет, также на колесах, но стволов в нем только четыре, диаметр их меньший. Применяется "Небельверфор" батареей из 4-х машин, то есть все 16 стволов одновременно бросают на 3-4 километра реактивные мины с газами. Выстрел возбуждался электрическим током, источник которого вместе со стреляющими людьми находился в блиндированном окопе в полусотне метров от батареи. Мы слышали при стрельбе звук, похожий на прерывистый вой сирены или на скрипение колодезного ворота.
       Мины взорвались возле специальных железных вольер, в которых сидели русские и французские солдаты и офицеры из числа военнопленных. Курчавые облака серебристого дыма прокатились чрез вольеры, люди погибли. Специальная химическая команда обработала полигон какой-то жидкостью и серым порошком, после чего нас подвели поближе к батарее, перед колонной выступил командир 17-й танковой дивизии генерал-лейтенант Кастель. Он говорил много, но запомнились его последние слова: "Достаточно фюреру захотеть, и все враги Германии будут уничтожены в один день!"
       Вскоре командир 7 роты 2 батальона 63 мотострелкового полка, лейтенант Мак Фрейд, у которого я был ординарцем, напился шнапсу, разрыдался и начал откровенничать: "Все чепуха! - восклицал он. - От "Небельверфора" к нам не придет победа. Да и вообще не придет. Русские имеют более страшное оружие. И нас скоро погонют к ним на убой..."
       Осенью нас и в самом деле погнали в Россию. Сперва дивизию привезли в Херсон, потом в Николаев. Оттуда прибыли мы поездом 10 декабря на станцию Шевченково, начали наступать на Батызман. Сначала мы турнули русских, а потом дело пошло хуже. Во встречных боях русские перебили половину танков и людей, началась паника. В нашем батальоне из 365 человек осталось лишь 190. Начали драпать, русские за нами. Тут я, воспользовавшись общей паникой, спрятался в роще южнее батызманского пруда. Сижу и надеюсь, что русские возьмут меня в плен. Определюсь в Чехословацкую бригаду. О ней мы знали из листовок. Кругом бой, снаряды рвутся. Выпил я для веселости всю недельную порцию шнапса из фляги, да и заснул. Потом, чую, кто-то меня за шиворот поднял. Открыл глаза, а это русский разведчик. Мы с ним потом познакомились, это пан Ровенский. Великан. Он меня и взял в плен. Зашли мы, помню, в штаб 409 стрелковой дивизии. Потом до вас добрались. Это уже ночью было. Помните?...
       Шабуров кивнул головой, записывая все, рассказанное чехом. В дверь постучали.
       - Только что удалось поймать московскую волну, - сообщил радист Кушнарев, переступив порог. Шабуров оставил чеха, шагнул к нему.
       - Секретные?
       - Нет, для всех, - радостно сказал Кушнарев: - Южнее Невеля наши войска прорвали немецкий фронт шириной в 80 километров и углубились в оборону противника на 30-40 километров...
       - Это хорошо, очень хорошо, - Шабуров зашагал по хате, потирая руки и посмеиваясь. Потом он остановился перед чехом и рассказал ему о полученной новости. Добавил: - лейтенант Мак Фрейд говорил правду, что для Германии вообще никогда не придет победа.
       Бруно тоже улыбнулся, закивал головою. Встрепенувшись, он начал просить армейского политработника включить в текст обращения к немецким солдатам и вот эту, последнюю новость о прорыве немецкого фронта южнее Невеля...
       ... Наступило двадцать первое декабря. Этот день был замечателен проявлением "стратегических способностей" начальника штаба дивизии подполковника Некрасова: чтобы обеспечить уединенную квартиру для своей новой полевой походной жены, он приказал немедленно освободить занимаемую штабом полка хату в Чечелевке, перевести штаб в Новгородку.
       Прокин примирился и махнул на это рукой, но Шабуров связался с Некрасовым по телефону:
       - Какая есть военная необходимость помещать штаб полка в двух сотнях метров от немецкой траншеи? - спросил он. - Ведь при сложившейся обстановке штаб со всеми важными документами и знаменем полка может быть захвачен немцами...
       - Не рассуждайте! - по-барски крикнул Некрасов. - Подумаешь, штаб полка! У нас хватит штабов...
       - Но вы не имеете права ставить штабы в условия, когда они могут гибнуть из-за непоправимой случайности отданного старшим начальником непродуманного приказа...
       - Выполняйте, как сказано! - снова зашумел Некрасов, потом пригрозил: - Если вы не уйдете из нашей дивизии, мы никогда не представим вас к очередному воинскому званию...
       - Нечто подобное я уже слышал, о званиях не мечтаю! - сказал Шабуров, положил трубку.
       В двенадцать часов ночи штаб со всеми подразделениями перебрался в Новгородку, а через тридцать минут сюда обрушился целый шквал огня. Трассирующие снаряды, как волшебные огненные шары, неслись над улицами, пронизывали стены хат, рвались с грохотом во дворах, в щепы разносили деревья.
       Шабуров связался по телефону с подразделениями, предупредил подготовиться к отражению немецкой атаки. По радио связался с майором Котовым и узнал от него, что Прокин остался ночевать в санчасти, так что надеяться на него не следует. На предложение Шабурова передислоцировать штаб полка, Котов ответил отрицательно. Это объяснялось тем, что он не понимал значения штаба. Будучи с кругозором взводного или ротного командира, он представлял себе штаб лишь в качестве полковой канцелярии, где изготавливают схемы и тексты боевых распоряжений.
       Спорить было некогда и бесполезно. Шабуров решил действовать самостоятельно. По боевой тревоге собрал весь штаб и резерв из хат в траншею, создал боевой порядок. Комендантский взвод и архивы отправил в Чечелевку, послал разведчика Михаила Ровенского к правому соседу уточнить обстановку.
       Ровенский возвратился быстро.
       - Ближняя к нам траншея пуста, в следующей уже находятся немцы, - он задыхался от волнения, чего раньше никогда не замечал за ним Шабуров. "Значит, действительно дела плохи, - мелькнуло в мыслях. - Хуже, чем предполагалось". Ровенский продолжал: - Солдаты наши и правого соседа в панике бегут по лощине, штаб оказался лицом к лицу с немцами...
       - Взвод автоматчиков, ко мне! - приказал Шабуров, не слушая больше Ровенского, так как его рассказ и так был потрясающим. - За мной, проверим донесение... Старший лейтенант Кудрявцев, в случае моей гибели действуйте самостоятельно, пробивайтесь со штабом и знаменем в Чечелевку!
       Навстречу Шабурову с автоматчиками бежали одиночные люди в крови, с располосованными ножами и штыками шинелями. Тяжело дышали.
       - Справа, по балке, ворвались немцы в нашу траншею и режут людей, - сказал один, подтвердил второй и третий солдаты. - Соседи справа бежали, не предупредив, вот и немцы неожиданно ворвались, мало кто из наших остался жив в траншее. Вы тоже уходите, немцы уже в Новгородке!
       Шабуров с автоматчиками бросился к траншее, но навстречу уже бежали немцы, стреляя из автоматов и переметываясь черными тенями от строения к строению. Много немецких солдат бросилось по лощине в обход штаба, к мостику через речку, чтобы отрезать выход штабных подразделений на дорогу, идущую от моста в гору, к стогам, к Чечелевке.
       Завязалась перестрелка.
       - Беги, Шахтарин, к штабу! - приказал Шабуров ординарцу. - Пусть Кудрявцев немедленно выводит рацию, знамя, все подразделения штаба к мосту, мы постараемся задержать немцев.
       Шахтарин умчался, пригибаясь от свистевших пуль. И вдруг на Шабурова и автоматчиков хлынули шипящие струи разноцветных ракет. Стало светло, как днем.
       Автоматчики прижались к земле, Шабуров случайно упал навзничь, видел порхавшие над ним красные искры трассирующих пуль: из-за угла ближнего дома стрелял немецкий пулемет. Изловчившись, Шабуров повернулся на живот, вскинул автомат, чтобы ударить по пулемету. Но вовремя остановился, так как заметил кравшегося вдоль стены Михаила Ровенского, которого нельзя было не узнать по его исполинской фигуре.
       Еще мгновение и тяжкий взрыв противотанковой гранаты потряс землю и воздух, пулемет вместе с расчетом кувыркнулся и замолк навсегда.
       - Перебежками, справа по одному, отходить к штабу! - приказал Шабуров автоматчикам, которые увлеклись было стрельбой по толпам немцев, бежавших с криком к речке.
       Шабуров продолжал лежать, считая пробегавших мимо его автоматчиков. Вот уже бежал последний, когда за балкой загремело, с тяжким стоном оттуда полетели снаряды. Полыхнул огонь совсем рядом, Шабуров почувствовал на лице и шее как бы брызги горячей воды. В ушах зазвенело, шум боя ушел вроде как за толстую звуконепроницаемую перегородку. - Значит, контужен...
       Попробовав руками, Шабуров ощутил пальцами разорванный воротник шубного пиджака и гимнастерки, мокрую теплую клейкость на шее, подбородке и на губах. "Контужен и ранен, - мелькнула мысль. - Контужен и ранен". И тут только почувствовал боль, похожая на острый зуд, как при ожоге раскаленным железом.
       Достав пистолет, Шабуров снял предохранитель: немцы были близко, попадать к ним в плен, лучше пулю в лоб.
       А снаряды рвались и рвались, не давая возможности ползти. Загорались хаты, пылали сараи.
       - Вы живы? - послышался шепот, по которому Шабуров узнал Шахтарина. - Давайте ползти. Здесь вот водомоинка, по ней можно, осколками не зацепит...
       Радость хлынула в грудь Шабурова. Он молча сжал ладонь своего ординарца, начал ползти рядом с ним. При свете пожара отчетливо было видно, что по балке, к мосту перебегали немцы. И стала очевидной горькая истина, в которую не хотелось бы верить Шабурову: полки 36-й дивизии бежали, даже не поставив 22-й полк в известность. Хотя он был их левым соседом в Новгородке.
       - Шахтарин, я ранен легко, доползу один до штаба, а ты беги к Котову. Сообщи, что правый фланг оголен, штабная группа не может долго держаться, отойдет, если кто останется жив, к запасному КП, как только обеспечим боем вывод штаба и полкового знамени из Новгородки в поле. Скажите, что немцы большими силами обтекают нас по балке. Донесение мне о выполнении задания сообщить у каменного сарая, что на выходе к мосту...
       Котов выслушал Шахтарина, попивая спирт из фляги, потом завинтил крышечку, высокомерно сказал:
       - Иди, Шахтарин, и скажи Шабурову, что он просто перепугался, вот и все!
       Между тем, дождавшись Шабурова и помогая ему перебегать от дома к дому, так как немецкие снаряды буквально прошивали своими огненными трассами все пространство, автоматчики двигались к балке.
       У каменного сарая их ожидал уже Шахтарин. Выслушав его донесение о разговоре с майором Котовым, Шабуров смахнул рукавом кровь с лица и шеи, оставил трех автоматчиков у каменного сарая задержать огнем немцев, если они бросятся преследовать штабной обоз с тыла, остальных стрелков, гранатометчиков и бронебойщиков развернул фронтом под 180-м градусом к только что занимаемому положению и повел на прочесывание балки.
       Почти все немцы, просочившиеся к мостику, попали под неожиданный ливень огня, были уничтожены этим ударом с тыла. Мост оказался свободным, по нему беспрепятственно прошли повозки, Знамя, штабная группа, архивы. Не досчитались только командира комендантского взвода старшины Аладина, который, как заявили повара, сел на кухню и помчался навстречу немцам. По нему стреляли, но неизвестно, убит он или нет. Погиб в бою один из трех автоматчиков в засаде у каменного сарая. Там немцы были задержаны огнем на целых двадцать минут, не смогли помешать отводу штаба из Новгородки.
       ... КП полка Шабуров развернул в группе стогов соломы, занимавших господствующую высоту. Широкий обзор. Как на ладони, в рассветной синьке предстала станция Куцовка с высоким сиреневым элеватором и каменным забором у станционного сада. Просматривалась восьмиметровая полоса грейдера из Братолюбовки на северо-запад, к Малой Новгородке. Седыми купами лохматились опушки рощиц и полосы лесопосадок.
       Котов продолжал сидеть, глотая спирт из фляги, на своем "НП" в домике, откуда уже совершенно ничего ему не было видно через окно. Шабуров догадался об этом и понял, что Котов находится в плену самообмана, может оказаться в плену у немцев. Ведь немцы после бегства боевых порядков 36-й дивизии определенно стремились охватить правый фланг нашей обороны и тогда Котов оказался бы у них в плену вместе со своей радиостанцией.
       - Вызывайте, Кушнарев, командира полка! - приказал Шабуров, продолжая наблюдение за маневрами немцев и за домиком, в котором продолжал свое упрямое и ненужное "сидение".
       Котов ответил без охоты, вроде сделал снисхождение.
       - Вас немцы обходят справа, я это хорошо вижу, - говорил Шабуров по радио. - Советую приказать командиру батальона Гвоздеву немедленно загнуть свой правый фланг и сосредоточить сюда главные силы и артиллерийско-минометный огонь...
       - Вы говорите чепуху! - высокомерно отвечал Котов. - Я вот еще проверю, что вы там видите и что вам кажется. Я вижу сам совсем другое...
       Радиосвязь порвалась, но Шабуров по действию командира батальона (а это было хорошо видно с высоты) понял, что Котов отдал ему приказ загнуть не правый фланг, а левый. Сделал это Котов и по своему упрямству и потому, что он совершенно ничего не видел из происходящего на правом фланге и дал себя немцам обмануть: они, кроме фактического правого маневра, делали и ложный маневр против левого фланга обороны. Это видел Котов, но не разгадал. Попался на удочку.
       Шабуров весь кипел.
       - Вызывайте Котова, немедленно вызывайте! - кричал на радиста Кушнарева. - Что же это делается? На наших глазах Котов лезет в пасть к немцам, губит оборону, губит солдат...
       Пока Кушнарев вызывал Котова, Шабуров по второй радиостанции связался с дивизионом "Катюш", заказал им огонь по квадрату, где находился домик с сидевшим в нем майором Котовым.
       - Огонь открывайте немедленно, как только я подам сигнал "Катастрофа".
       Шабуров был бледен, глаза дико сверкали, сердце, казалось, замирало от невидимого напряжения. В нем боролись чувства жалости с чувством долга. "Я не имею права подозревать Котова в измене, но и не могу допустить захвата его немцами в плен, - ножом резали мысли мозг и сердце Шабурова. - Если нельзя будет поступить иначе, вызову на него огонь "Катюш"..."
       Котов тратил время "на проверку" наблюдения Шабурова, момент был упущен, немцам удалось охватить правый фланг и ударить по обороне с полутыла. Вот уже их серо-зеленые цепи вырвались на улицу, волнами покатились по огородам. Все ближе и ближе к домику, где был Котов с радистами.
       - Товарищ капитан, Котов отвечает, - сказал Кушнарев.
       Шабуров бросился к микрофону, крикнул Кушнареву:
       - По второй рации вызывайте дивизион "Катюш"! - В микрофон закричал Котову дерзко, не считаясь со своим подчиненным положением и не придерживаясь больше никаких рамок вежливости: - Убирайтесь, майор Котов, сию же минуту со своего "наблюдательного" без глаз... Немцы окружают, я это вижу. Уже мною вызван дивизион "Катюш". Не уйдете, обрушу огонь на вас!
       - Дивизион отвечает, - сообщил Кушнарев. Шабуров взял трубку радиотелефона.
       "Катастрофа, катастрофа, катастрофа, - стучало в мозгу, готово было сорваться с языка, и тогда полыхнул бы сжигающий огонь реактивных орудий. Но вот из домика выбежали два радиста с аппаратом за спиной, потом показался Котов. Шабуров закусил губу, подавил в себе накал к вызову огня, молча наблюдал за происходящим. А в мозгу стучало: - Катастрофа, катастрофа, катастрофа!"
       Радисты и Котов бросились бежать через улицу. Они теперь уже и сами увидели немцев и поняли, что нет иного выхода, как дерзость или позорный плен. Молнией сверкнуло в голове Шабурова и он бросил в радиотелефонную трубку:
       - Сто метров правее, Катастрофа!
       Из Чечелевки зашипело и засвистело. Огненные челноки снарядов мелькнули вдоль лощины, пронизав туман. Шабуров на мгновение закрыл глаза, но сейчас же снова открыл их. Высоко, широкой золотой коронкой летели огненные брызги правее домика, вставали голубые фонтаны. Взлетали на воздух, мелькали черными шматками тела немецких солдат, цепь их куда-то исчезла, сметенная залпом "Катюш". В перекрестии бинокля Шабуров уловил сначала двух радистов с аппаратами за спиной. Они бежали в сторону боевых порядков батальона Гвоздева. За ними, пригибаясь, бежал Котов.
       Перед ними неожиданно встали из рва несколько немцев. Стреляли они, уперев автоматы в живот. Шабуров видел, как упали оба радиста, как метнул Котов в немцев гранату, сам упал на мгновение. Потом вскочил и, стреляя из пистолета, бросился вперед.
       Шабуров инстинктивно посторонился от рации к стоявшему на охране штаба полка пулемету, припал к нему и приготовился к стрельбе. Но Котов на виду у Шабурова избежал плена в силу своей личной дерзости: он прорвался в глубину боевого порядка батальона Гвоздева буквально через цепь немецких солдат, вставших на пути. Радисты погибли, две рации захвачены немцами.
       - Флягу! - прохрипел Шабуров. Шахтарин подал ему флягу со спиртом и глядел, выпучив глаза от изумления на невиданное доселе: Шабуров. ранее выпивавший свои фронтовые сто грамм лишь по принуждению, на этот раз пил спирт, как воду, не морщась и не крутя головой. Выпил чуть ли не полфляги, подал Шахтарину посуду, а сам, как ни в чем не бывало, приставил бинокль к глазам, начал наблюдать. И вообще не охмелел: так сильны были его переживания, что спирт уже не смог опьянить ни его кровь, ни мозг. - А все же, сволочи, они могут нас здесь окружить, если дивизионное командование и Котов будут действовать без изменения...
       ... Через некоторое время к стогам прибыли начальник штаба Прокин, отсекр партбюро Самусенко и фельдшер Сиротин. Этот перевязал и обработал йодом раны Шабурова. Отправился доложить врачу Шмелеву о работе передового медпункта и пожаловаться на Шабурова, категорически отказавшегося от эвакуации. Поеживаясь и жалуясь на простуду, скоро ушел и Прокин в Чечелевку "уточнить обстановку".
       Шабуров связался по радио с комбатом Гвоздевым. Узнав, что Котов находится у него, послал ему свою запасную радиостанцию. А вскоре Кушнарев сказал, что Шабурова вызывают к аппарату.
       - Спасибо, Шабуров, за рацию! Имейте ввиду, двадцать семерка тоже ушла, как и тридцать шестерка. Скучаю в одиночестве, хотя и проститутка пытается меня обнять. Свяжитесь с Богданом Хмельницким, пусть музыкантов пришлет повеселить. Мне самому этим заняться некогда...
       Шабурову был понятен это эзоповский язык. Составил шифровку генерал-майору Богданову о том, что 22-й полк бьется в полуокружении в районе Новгородки, так как 36-я дивизия справа, 27 полк слева покинули свои боевые порядки под нажимом немцев. Котов просит помощи в живой силе и артиллерии.
       Помощи не последовало.
       - Почему молчит Богдан Хмельницкий? - запросил Котов, а на ответ Шабурова, что причина неизвестна, выругался: - Нет ли связи прошлого с настоящим? Не мог же генерал с монгольскими орденами настолько ошибиться, что оставил один из полков своей дивизии на произвол судьбы...
       - В жизни возможны любые ошибки, - с горечью в голосе ответил Шабуров.
       - Прошу без намеков, - обиделся Котов, прервав разговор. И потом долго не отвечал на позывные Шабурова. Лишь под вечер сам обратился к Шабурову по радио, что замечено много танков (Он указал место их скопления) и надо "выпросить у начальства огня прикурить..."
       Огня Шабуров выпросил, но не столько, сколько требовалось: беда оказалась в перебое с доставкой снарядов...
       ... К ночи немцы заняли своими танками Катенково и Богдановку. Сообщение 22-го полка с тылом было перерезано, с дивизией сохранилась лишь связь по радио.
       Во втором часу ночи 23 декабря Шабуров принял по радио и сейчас же дублировал Котову приказ командира дивизии: "Прорваться из окружения, выйти к южной окраине Чечелевки, занять оборону в границах..."
       К утру полк пробился через танковое окружение немцев, потеряв всю артиллерию. Остались у врага все пушки и гаубицы 3-го дивизиона 9-го артполка. Но минометы, противотанковые ружья и одно орудие батальонной артиллерии были вывезены, поставлены на огневые позиции в поле, за Чечелевкой.
       Котов был изумлен тем, что здесь увидел: так густо и много артиллерии стояло в боевых порядках, что с трудом нашли место для 22 полка.
       - Вот же сволочи, - роптал Котов. - Такое скопище орудий всех систем, а безмолвствовало, когда полк истекал кровью в неравной борьбе с немецкими танками. Как вы это оцениваете, Василий Петрович?
       - Не знаю, чем руководствовался генерал, заставив молчать пушки, но подвиг полка от этого стал еще более ярким, бессмертным. И я напишу об этом, чтобы знали поколения. Вот иду сейчас с вами, вспоминаю бои последних дней, а в памяти одновременно встают и прочитанные мною когда-то слова знаменитого Жомини "О военном духе"...
       - А ну, что он там сказал? - с интересом спросил Котов. - Я ведь не помню или, может быть, не читал...
       - Жомини писал, что твердость духа при неудачах гораздо более достойна уважения, нежели энтузиазм при успехах, так как достаточно лишь храбрости, чтобы захватить позиции, но нужен героизм, чтобы выполнить трудное отступление под натиском победоносного и предприимчивого неприятеля, не расстраиваясь и противопоставляя ему железный фронт...
       - Про нас, честное слово, про нас написано! - воскликнул Котов. - Жаль только, не все люди это читают, а надо, надо...
       ... Утро было хмурым. На заснеженную землю моросил дождик, все леденело. Немцы непрерывно вели артиллерийский и минометный огонь.
       С кургана, на котором Шабуров устроил КП, были хорошо видны пылающие скирды пшеницы, стога соломы, дымные вспышки взрывов плясали там и сям. Брызги земли летели прямо в низкие косматые облака. Притаились в котлованах и аппарелях, чернели под белыми сетками горбатые засадные танки с прижатыми к земле стволами орудий. Хмуро молчали многочисленные орудия, широкой полосой отгородившие Чечелевку от немцев.
       - Что все это значит? - набравшись смелости и глядя в прищуренные глаза Шабурова, спросил Кушнарев. Показывая жестом руки на пушки и танки.
       Шабуров промолчал, не имел права говорить радисту. Но сам он уже знал, что это значит. В его мыслях молниями сверкали ответы на вопрос Кушнарева: "Мы находимся на таком железном рубеже, с которого обязательно начнется новое наступление на Кировоград. Вот почему молчат пока пушки. Вот что все это значит".
       - Не горюйте, Кушнарев, придет пора, грохнут и эти орудия. А пока свяжите меня с Гвоздевым. Хочется поговорить, узнать о его здоровье...
       ...С утра 24 декабря началась сильнейшая артиллерийская подготовка немцев. Полтора часа колотили они минами и снарядами нашу землю. Будто чернильные пятна на белой скатерти, там и сям на снежном поле чернели воронки, разбрызгались комья опаленной земли.
       Канонада оборвалась сразу, и сейчас же на гребнях высот замаячили черные башни немецких танков, загудели и заревели моторы, широконосые бронетранспортеры подвезли пехотные десанты. Началось наступление.
       Минута, другая. Широкой лавиной мчались танки, бежала за ними пехота. На половине третьей минуты, как невиданное чудовище, громоподобно вздохнули наши орудия, зашипели со свистом и воем "Катюши", часто-часто заахали минометы. Огонь, казалось, зажег все - и снег, и землю, и танки и людей в серо-зеленых шинелях, в булыжно-подобных касках.
       Трижды подряд бросались немцы в атаку, трижды подряд горели они в грохочущем огне. Потом красноармейские полки перешли в контратаку, зашвыряли немцев гранатами, ударили в штыки.
       Потянулись длинные вереницы пленных. Подувая на озябшие пальцы, они шли и шли мимо КП полка. Шабуров спрашивал некоторых о делах, о войне.
       Пленные отвечали сердито, но признавались, что Гитлер прислал под Кировоград несколько танковых дивизий и приказал им сломить русских к новому году.
       - Что же, сломили?
       Немцы крутили головами:
       - Найн! Гитлер капут!
       .............................................................................................
       С фронтов поступали хорошие вести: 21 декабря в районе Херсона полностью ликвидированы предмостные немецкие укрепления на левом берегу Днепра. 27 декабря 1-й Украинский фронт взял Радомышль. 28 декабря войска генерала Ватутина снова овладели городом Коростень.
       30 декабря с утра был морозец. Немцы произвели три огневых налета, много раненых. Фельдшер Сироткин еще раз сменил повязку на ранах Шабурова. Сказал, что они заживают хорошо, следы останутся лишь на шее, ниже кадыка.
       - Чепуха, там не видно, под воротником, 0 пошутил Шабуров. Он хотел выйти из блиндажа, но навстречу ему, заслонив дверь, протиснулись в блиндаж представители 106-го полка 36-й дивизии.
       Командир полка майор Еськов, краснолицый, сероглазый. На нем шубейка с белой опушкой, серая шапка-треуха. Едва вошел в блиндаж и увидел телефон, двинулся к нему, начал звонить какому-то Пшеничному, чтобы тот приготовился "покупать товар" (наивное иносказание "принимать оборону" от соседней части).
       Вспомнив, что не поздоровался с хозяевами, майор Еськов повернул голову и сказал:
       - Здравствуйте, товарищи!
       Шабуров ответил вежливо, но губы его дрогнули в усмешке. Еськов понял. Чтобы скрыть неловкость, снова начал кричать в трубку телефона.
       - ... Ну, кажется все готово, - закончил он свой длинный разговор с Пшеничным. Положил трубку в ящик, отбросил правой рукой полу шубейки, чтобы достать махорку из кармана стеганных зеленых брюк. Тут же, обращаясь к Шабурову, сказал: - Только прошу вас схемочки нам подготовить и последние данные разведки, а то ведь, знаете, всякие неожиданности бывают...
       - Да, бывает всякое, - согласился Шабуров, внезапно охваченный досадой, так как вспомнил уход 36-й дивизии с правого фланга 22-го полка без уведомления. - Но только мы никогда не оставляем оголенным фланг нашего соседа или тыл...
       Еськов вытаращил глаза, но Шабуров не обратил на него внимания, протянул руку к трубке запищавшего телефона.
       - Говорит Кривоплясов, - послышалось из трубки. "Странная фамилия, - подумал Шабуров, слушая этого работника оперативного отделения Штаба дивизии, которого знал в лицо и как человека, хваставшего всегда умением снимать копии с топографических карт. - Кривоплясов. По-моему, криводушов. Ведь ни разу не сказал он правду, наверное, и сейчас напутает".
       - Что? Что? Повторите, пожалуйста, - Шабуров отстранил немного трубку от уха, чтобы слышал майор Еськов. Он сам расслышал и с первого раза, но ему захотелось уколоть Еськова сообщением Кривоплясова. "Подумаешь, хозяин появился: не успел войти в блиндаж, расселся, насчет схемочек распоряжается, будто мы только для гостей готовим эти схемы, а в другое время живем без них. Вот вам и схема: уйдете не солоно хлебавши". Из трубки отчетливо прозвучало:
       - Богданов приказал гостей не принимать, все оставить на своих местах...
       - Вот и все. Желаю счастливого пути! - усмехаясь, сказал Шабуров. Он знал, что лично ему выгоднее бы сдать оборону Еськову и выйти на короткий отдых в Вершину Каменку, но его заело бесцеремонное хозяйничанье Еськова, почему и он торжествовал, что тот должен, "понюхав пробой, с пустыми руками уйти домой".
       - Еськов недоуменно пожал плечами, густо выругался и вышел из блиндажа, не попрощавшись. За ним вышли в поле и другие представители.
       В ночь выпал пушистый снежок. Радисты поймали Московскую волну, узнали, что 31 декабря войска генерала армии Ватутина снова овладели Житомиром.
       - Когда же мы двинем? - поеживаясь от холода, спросил ПНШ по связи, Чурилов. - От сиденья ноет тело, а ходить опасно: стреляют немецкие снайперы...
       - Есть предположение, что 5-го января 1944 года закончится перегруппировка войск 2-го Украинского фронта, потом генерал армии Конев поведет дивизии на Кировоград, - сказал Шабуров. - Но вот новый год встречаем мы в снегу, в холоде. Вам даже и ария Ленского не поется...
       - Верно, не поется. А тут еще спирт вышел, погреться нечем...
       ... Совершенно внезапно, как только наступили сумерки, полковую оборону приняла одна рота 1292-го полка 113-й стрелковой дивизии. Даже схем не потребовала, Шабуров сам их передал командиру, дружески распрощался и зашагал вслед за батальонами в Вершину Каменку.
       Прибыли туда ровно в полночь. Сейчас же начался новогодний салют. Били из орудий по немецкой обороне. Основательно били, с усердием. Не менее пятисот орудий. Все небо полыхало зарницами залпов. В темной выси целых десять минут, описывая золотые, изумрудные, рубиновые дуги, катились огненные шары. Их было много, сотни, может быть, тысячи.
       Прокина не удалось найти. Расквартировав людей по переполненным солдатами хатам, Шабуров представился новому командиру полка - майору Комаровскому (Котова, не понять, отстранили или послали в госпиталь в связи с нервным расстройством. Но в полк он из штаба дивизии на этот раз не возвратился).
       Разыскал Комаровского в просторной хате, где тот справлял Новый год, разделываясь с бутылкой водки. Рядом с ним сидела худенькая его полевая жена с синяком под глазом. О ней слышал Шабуров еще на улице от солдат. Ее звали Раей Гопак, прозывали "Раисой приблудной". Синяк под глазом - мужнина метка за ослушание.
       Комаровский произвел у Шабурова тяжелое впечатление: весь какой-то чугунный, похожий на Александра III. И даже шапка на нем такая же, в какой "Нива" рисовала пьяного самодержца - кабардинка непомерно большого размера. "Ну, сменяли кукушку на ястреба, - застряло в мозгу удивление. - При всех недостатках Котова, он все же симпатичнее Комаровского".
       Выслушав, сидя, рапорт Шабурова, повернув к нему могучую грудь с орденом "Александра Невского" на зеленом френче, Комаровский еще более озадачил всех присутствующих своим вопросом:
       - Где можно срочно достать литр водки?
       - Людям тесно, нельзя ли часть вывести в помещение на следующей улице? - будто не расслышав Комаровского, вопросом уклонился Шабуров от ответа. Но Комаровский стукнул кулаком, встал. Широконоздрый его нос, перебитый в седловине, зашумел сильнее водопроводного крана, заглатывающего воздух, крупные желтоватые зубы ощерились.
       - С солдатами ничего не сделается! А вас прошу не забываться, отвечать на вопросы начальников...
       - Спирт есть у дивизионного интенданта Диалетицкого, если вы с ним знакомы...
       - Идите вы с ним к черту! - снова ругнулся Комаровский. Шабуров "козырнул", стукнув каблуками, ловко повернулся и быстро вышел. Комаровский даже не успел отменить свое приказание "отправиться к черту", грубо загоготал вслед Шабурову: - Го-го-го-го! Офицер дисциплинированный...
       Всю ночь под 2 января улицы Вершины Каменки кишели прибывающими танками, пехотой, артиллерией, бронетранспортерами, конницей. Все крепче и крепче сжимался кулак войск, гуще становились дивизии Кировоградского направления.
       3-го января 1944 года началась оттепель. Продолжали, гремя гусеницами, подходить танки и самоходные орудия. Их было уже больше, чем домов в Вершине Каменке: к каждой стене, прячась под деревьями, прижимался танк или самоходка.
       За счет присланного подкрепления срочно доукомплектовывался и 22-й полк по сокращенному штату двухбатальонного состава.
       - Какой это к черту полк! - возмущался Комаровский, стараясь втянуть в разговор Шабурова и швыряя по столу бумаги со списками личного состава подразделений. - Это же батальон, не более! Расщедрились, полк составили из 745 человек...
       - Приходилось воевать даже в пять раз с меньшим количеством, а успех имели, - отозвался Шабуров. - В начальный период войны в полку насчитывалось две с половиной тысячи человек, но... терпели поражение, несли колоссальные потери...
       - Философия! Все одна философия! - рубанул Комаровский рукой по воздуху и быстро направился к выходу. С порога обернулся, рявкнул: - Иду отдыхать, теперь моя Гопак соскучилась! Если понадоблюсь, позовете...
       ...В ночь под 4-е января полк занял боевой порядок на западной окраине Вершины Каменки. Все подготовлено к наступлению по оси Вершина Каменка-Андреевка-Тарасовка и далее - южная окраина Кировограда.
       Наступило утро 5 января. Ровно в 8 часов утра начался свистящий грохот "Катюш", потом ударила многочисленная артиллерия. Целый час колыхалась земля, упруго давил воздух на барабанные перепонки. Люди сидели или ходили с открытыми ртами, чтобы не оглохнуть навсегда. Потом лязг гусениц, гул моторов и бескрайнее "ура" покатилось по полям. Второй Украинский фронт перешел в наступление на Кировоградском направлении. Справа от 22-го полка, нацеленная на Ново-Андреевку, наступала 94-я стрелковая дивизия. Левее, на Новгородку, шли полки 84-й стрелковой дивизии.
       - До свидания, Новгородка! - сняв шапку, поклонился Шабуров в ее сторону. - Будем живы, увидимся, или напишем о всем, что вместе видели и пережили!
      
      

    10. ИСКУПЛЕНИЕ

      
       События того дня, когда Владимир Сапожков, ошибочно заключенный в концлагерь по обвинению в измене Родине, встретил в кабинете начальника отделения концлагеря "мокрушника" Самусенко с отрубленной головой Сашки Меченого в руках и сам оказался на волосок от страшного назначения в помхозы, оказали на него глубокое влияние: то он помышлял о немедленном побеге, хотя и не было надежды обрести свободу, то его охватывало отчаяние и мысль о самоубийстве. "Ведь все равно медленно умираю, нет никаких надежд, - осами жалили его знойные мысли: - Пятнадцать лет каторги, потом поселение без права выезда в родные края. Да и не доживешь, наверное, до конца каторги... Рано или поздно придется разыграть в карты какого-либо помхоза, получить потом новые десять лет дополнительной каторги или смерть от самих заключенных за отказ от выигрышного жребия. Лучше окончить с собою, так лучше и легче, чем жить без перспективы, бороться без перспективы победить..."
       Но жизнь неожиданно принял иной ход.
       - Дайте бумажки закурить, - над самым ухом прозвучал хриповатый голос одного из заключенных, известного в лагере своей дружбой с Самусенко. Владимир, занятый своими тяжелыми думами, сначала не понял вопроса, и тогда курец ткнул его кулаком в бок. - Не слышите, бумаги закурить дайте!
       Владимир механически ощупал карманы стеганых штанов, потом полез рукой за борт фуфайки, нащупал пальцами сквозь материю нагрудного карманчика гимнастерки свернутый в несколько раз листок бумаги.
       - Бумага есть, но ее нельзя курить, - сказал и заволновался. - Это письмо от жены и дочки...
       - Хмы, пишут! Неужели ты думаешь, они верят тебе? Ха-ха-ха! Наивный глупец! - ротастый черноволосый парень с синяком во всю левую щеку цинично засмеялся, плюнул чрез губу. - Да все мура, все недействительность... Давай сюда письмо, на курево.
       - Не дам! - решительно сказал Владимир, повернувшись от парня. Но тот рванул его за плечо.
       - Давай, курва, бумагу, иначе тебе будет вот так, - он чиркнул пальцем по своему грязному острому кадыку, курлыкнул.
       - Все равно не дам! - дико сверкая вдруг загоревшимися глазами и защитив ладонями карман с письмом, воскликнул Владимир. - Не дам, письмо для меня - святыня!
       Кто-то сзади ударил его кулаком, он упал. Другие начали топтать ногами, заныло тело. "Вот и, кажется, конец, - застряли в мозгу мысли. - Убьют и ладно. Когда-нибудь надо..."
       Владимир, пожалуй, и не стал бы обороняться, если бы его просто били. Но черноволосый парень, присев на корточки, попытался сунуть руку за борт фуфайки, чтобы вытащить из кармана письмо. Это кощунство огнем обожгло Владимира. Он вскочил на ноги и, наливаясь яростью, разбросал обидчиков в стороны, бросился по угольной канаве к выходу из барака. Бежал он, что было силы, бухнулся всем телом в дверь, выскочил во двор, обнесенный забором из колючей проволоки с электрическим током высокого напряжения.
       Вдали чернел часовой в тулупе у ворот. Туда и побежал Владимир, хотя знал об опасности быть застреленным по подозрению в нападении на пост. Он видел, что часовой распахнул тулуп, вскинул к плечу приклад винтовки. "Ладно, пусть стреляет! - подумал с горькой обреченностью, продолжая бежать. - Лучше погибнуть от пули, чем от ножа уголовников..."
       Резкий удар свистящего предмета между лопаток повалил Владимира в снег. "Куском угля ударили, сволочи! - мелькнула догадка. В этот же момент сухо треснул винтовочный выстрел, пуля провизжала в воздухе. - По мне или по ним?" Повернув осторожно голову, увидел кувыркающегося черноволосого парня. В свете электрического фонаря на снегу ярко выделялись алые кляксы крови. Два других уголовника, пригнувшись и виляя зигзагом, опрометью бежали к дверям барака.
       Владимира подобрали и привели к старшине Тишину, всего недели две тому назад присланному в лагерь на должность начальника охраны. Это лобастый широкоплечий человек с широким носом и стального цвета большими круглыми глазами, с подстриженными рыжими усиками над крупными негритянскими губами.
       - Что же ты, сорванец, на часового вздумал нападать? - спросил он, глядя на Владимира незлобным взором. - Неужели солдат насолил тебе? Ведь, сказать по правде, у охранников тоже жизнь не сладкая: живем по четвертой норме, всего шестьсот граммов хлеба...
       Владимир смахнул рукавом фуфайки кровь с лица.
       - Делайте со мною, старшина, что угодно, но я и не думал нападать на часового, убегал от тех, которые гнались за мною и хотели отнять письмо...
       - Что за письмо? - двинув усами, спросил старшина. - Нелегальщина?
       - Письмо от жены и дочки, - сказал Владимир. - Жена у меня врач, на фронт призвали, дочка в детдоме. Вот, пожалуйста, сами прочитайте...
       - Не надо, я и так верю, - вздохнув, сказал старшина. - У меня ведь тоже есть жена и дочка. Живы ли, не знаю. Так случилось... Вы знаете старинный город Мозырь? Это в Гомельской области. Там, недалеко от пристани на правом берегу Припяти, есть домик. В нем теща жила. Перед самой войной уехала жена туда погостить у матери, а я сам мелитопольский, служил в Мелитополе, отпуск мне не дали. Бац, война. Меня забрали, в танковый полк попал, а жену с дочкой немцы оккупировали. Нету ни слуху, ни духу. Самого вот после ранения сюда прислали, а семья кто его знает где...
       Владимир слушал старшину с широко открытыми от изумления глазами. За многие месяцы лагерной жизни впервые нашелся начальник, который разговаривал с заключенным по-человечески и о человеческих делах, о боли своего сердца. От сознания этого и от неожиданности острого волнения на глазах искорками заблестели слезы, в них заиграли отраженные огоньки электрических ламп.
       Старшина заметил это волнение Владимира, сказал тихо, чтобы не слышал стоявший за дверью часовой:
       - Не думайте, что у нас обязательно собачьи сердца и что мы бесчувственные люди. Мы тоже страдаем и переживаем, но служба есть служба, режим есть режим. Не мы его установили, облегчить иногда становится невозможным... Вот, скажу к примеру, тот бородач, что в вашем бараке занимает третье место справа от входа, знаете, кем был? Конечно, вы не знаете. Но я вам скажу, по секрету... Это подполковник Хитров, мой бывший командир полка. Вся его провинность в том, что интендантство не обеспечило танкистов питанием, а он разрешил довольствовать полк из захваченных у противника трофейных складов. Так вот, за это обвинили его в расхищении социалистической собственности, бросили на каторгу. Гибнет талант огромадный. Вот этот ножичек подполковник сделал при помощи пилки и шила, мне подарил, - старшина показал нож с радужной ручкой и вставленным в нее крохотным компасом с самосветящейся стрелкой, показывающей север. - У подполковника тоже есть жена и дочь, а ему десять лет каторги приварили... А я ведь знаю его, в бою видел. Под Можайском, помнится, его танк подбили, так он кулаком перебил несколько фрицев, вырвался, не сдался в плен. Так что же, это враг? А вот, сидит вместе со всеми... Желаете, я вас положу в бараке рядом с ним? Тогда уже никто не посмеет отнять у вас письмо: полковника все заключенные уважают, иные боятся...
       Это внезапное знакомство со старшиной Тишиным снова возродило у Владимира надежды на лучшее, а его беседы с полковником Хитровым, шепотом - после отбоя и вполголоса - на работе по добыче угля, полностью рассеяли мысли о самоубийстве.
       Однажды, оказавшись вдалеке от всех других и переживая боль исповедной страсти, Владимир рассказал Хитрову о своем плане бегства из лагеря с помощью самолета.
       Хитров задумался.
       - В вашем положении, пожалуй, я поступил бы также, - сказал он, наконец, Владимиру. - Ведь и в самом деле, перед вами закрыты наглухо все перспективы. У меня десять лет каторги, потом я волен, куда хочу, у вас этого нет. Но все, что вы мне рассказали за прошлое о своей жизни, убедило меня в несправедливости возложенного на вас наказания. Я всем нутром своим протестую против этой несправедливости, всемерно помогу вам бежать. Но... у меня есть два условия. Желаете, скажу их?
       - Да, говорите.
       - Первое условие состоит в том, что вы должны, бежав из лагеря, явиться к одному из моих знакомых в Архангельске. Он работает начальником пересыльного пункта. Его зовут Леонидом Скворцовым...
       - Леонидом Скворцовым? - изумленно переспросил Владимир и с трудом удержался от желания сказать, что это один из его однокашников по горному институту и по аэроклубу. - Неужели?
       - Да, его зовут Леонидом Скворцовым, - продолжал Хитров. - В первые месяцы войны он воевал вместе со мною, потом его ранило, уехал в госпиталь, оттуда послали в Архангельск. От него последнее письмо я получил в часть за десять дней до моего ареста. Писал ему уже отсюда. Он дважды ответил, а потом вот почему-то молчит... Но я знаю, что он в Архангельске, работает все там же, на пересыльном пункте. А вы чему удивились?
       - Фамилия показалась знакомой...
       - Ну что ж, это возможно. Всякое бывает. Не будем тратить время на отвлечение, закончим о первом условии. Вы под каким угодно предлогом явитесь к Леониду Скворцову и скажете, что подполковник Хитров вас знает и рекомендует направить в одну из формирующихся частей... Да, да, вы не удивляйтесь! Ведь у вас есть желание получить полное искупление от приписанных вам грехов, а лучшим средством для этого будет участие в боях против фашистов... И все равно цель будет достигнута, придется ли вам сражаться в рядах линейной части или, пусть даже и так случится, в штрафном батальоне или штрафной роте. Не отказывайтесь от любой возможности. Это мое первое условие. Принимаете?
       - Да! - сказал Владимир сквозь стиснутые зубы. Мускулы его дрожали от перенапряжения, в голове стоял шум от прилива крови. - Условие я выполню, клянусь!
       - Второе мое условие будет более мягким. Вы передадите Скворцову лично мое заявление на имя Сталина. Скворцов сумеет сделать, чтобы заявление дошло по адресу. А я надеюсь, что Верховный Главнокомандующий, узнав из заявления сущность вменяемого мне в вину происшествия и ценя мои заслуги перед Родиной, найдет более целесообразным вернуть меня в боевой строй, чем гноить на каторге...
       - Кончай работы, стройся! - послышался голос охранника, близко подошедшего к Владимиру и Хитрову, так что разговаривать им уже было нельзя по затронутому вопросу. Но Владимир, становясь в колонну рядом с Хитровым, успел пожать его руку в знак благодарности и своего согласия.
       С этой минуты они стали сообщниками задуманного плана и хранителями известной им тайны, сопряженной у обоих с большими надеждами.
       Однажды, когда все в бараке уснули, Хитров растолкал задремавшего Владимира, шепотом сообщил на ухо те новости, которые еще на работе удалось узнать от одного из охранников, но до сей поры не было возможности сообщить Владимиру: этого вместе с другими угоняли далеко в тундру исправлять порванные бураном провода электросети, а Хитров работал на добыче угля в карьере.
       - Ожидается самолет, прилетает прокурор в лагерь. Лучшего момента для бегства на самолете не дождаться. Сейчас полярная ночь в разгаре, в темноте лучше скрыться. Если сумеешь ворваться в самолет и поднять его в воздух, веди сначала в сторону Нового Порта, на Восток, чтобы сбить с толку преследователей. Потом ложись курсом на Архангельск. В окрестностях приземляйся и всеми мерами пробирайся к Скворцову...
       - Замерзну в моей фуфайке, - поежился Владимир.
       - В кабинах летчиков, как я заметил в прошлый раз, имеется медвежья шуба или что-то в этом роде. Не будет же и прокурорский пилот вылезать наружу во всем этом тяжелом одеянии, оставит шубу в кабине...
       - Но как овладеть кабиной?
       - Конечно, не боем, - прошептал Хитров. - Нужно действовать хитростью и ловкостью. Держитесь как можно ближе к самолету, выбирайте момент. Если потребуется физически помешать охране, когда вы уже будете в кабине самолета, я рискну... А мое заявление положите в карман, вот оно...
       - Когда ожидается прокурор? - спрятав пакет в карман, прерывающимся от волнения шепотом спросил Владимир.
       - Час неизвестен, но скоро, может быть, до нашего перевода в барак  4...
       Прошло еще с неделю времени, заключенных успели перевести в барак  4, поближе к новому угольному карьеру. Угли здесь были хорошие, коксующиеся. Добыча велась ускоренным темпом, отдых сократили, рабочий день увеличился. Снова заговорили о том, что вот-вот приедет прокурор из Москвы, даже называли имя прокурора - Борис Ракитин. И снова Хитров разведал у знакомого охранника, что прошлый раз приезд прокурора был отложен по метеорологическим причинам, а теперь установилась летная погода, прокурор неминуемо прилетит, начальство уже уведомлено радиограммой.
       Да и сами заключенные догадывались, что приезд прокурора возможен: вдруг сократили рабочий день на целый час, улучшили пищу, выдали тюфяки взамен уже полусгнивших, заменили одеяла. Кроме того, начались политбеседы о событиях на фронте. Политработниками стали почти все начальники, в том числе и старшина Тишин. Рассказывая о победах наступающей Красной Армии, он обязательно говорил, что скоро будет освобожден Мозырь, придет весть о жене.
       Оказывается, этого не надо бы ему говорить публично: начальство узнало о пребывании родственников Тишина на оккупированной немцами территории, отдало приказ о переводе его из лагеря куда-то в другую часть. А ведь его так было полюбили люди, расположились к нему душой и сердцем.
       Через несколько часов после отъезда Тишина, едва люди легли спать после отбоя, весь барак  4 внезапно подняли по тревоге и вывели в тундру на работу. На этот раз заключенных заставили трамбовать снег.
       Надсмотрщики нервничали, торопили работающих, всматривались в темное звездное небо, к чему-то прислушивались. Было тихо и морозно. Слышался ропот людей, что их подняли, не дав отдохнуть, и что ноет тело от усталости, кружится голова. Но два человека, догадавшись о причине вывода людей на работу по тревоге, радовались случившемуся, с трепетом ожидали часа, когда можно осуществить задуманное. Владимир Сапожков и подполковник Хитров радовались в душе, что вот-вот один из них вырвется из неволи, повезет бумагу туда, далеко, где могут распорядиться и об освобождении другого из каторжного лагеря.
       Они работали усерднее всех, разгребая снег лопатой, выравнивая его и трамбуя. При этом Владимиру вспомнились студенческие годы, аэроклуб, работа над созданием посадочной площадки. "И тогда делали ее за счет часов отдыха, как и теперь, - мелькнуло в мыслях и стало почему-то хорошо на сердце от воспоминания о прошлом и о том, как тогда приземлился на площадку первый клубный самолет, присланный из Москвы, как поднялся впервые Владимир в воздух один, без инструктора, и впервые повел самолет самостоятельно. - Не перезабыл ли систему управления? Сумею ли подняться в воздух на самолете прокурора или пристрелят меня на земле, когда брошусь к кабине?"
       Последние мысли снова омрачили настроение Владимира, он вдруг выронил из рук лопату.
       - Не поддавайся, не падай духом, - подняв лопату и падав ее Владимиру, сказал Хитров ободряющие слова. - Свобода скоро, о ней уже поет мотор...
       Теперь и Владимир услышал отдаленный, но все нарастающий гул мотора. На дежурных зенитных батареях зажглись прожектора, голубыми длинными пучками метнулись в небо световые полосы, загорелись сигнальные огни на утрамбованной площадке.
       Еще не были полностью окончены работы и многие заключенные, согнув спины, продолжали расчищать и трамбовать снег на отведенных им участках, как над головами с ревом прошел самолет.
       Развернувшись, он быстро снизился, заскользил на лыжах, подымая облаке снежной пыли. Самолет остановился на том конце площадки, где работали Владимир с Хитровым.
       - Не упускай, Владимир, момента, - шепнул Хитров. - Видишь, вылезает прокурор? Как только пилот покинет кабину, рвись туда...
       Владимир, дрожа всем телом, будто охваченный ознобом, молча впился глазами в серебристый самолет, на фюзеляже которого играли, мерцая, лучи электрического света. Винт самолета работал на малой скорости, мотор ворковал.
       Седой, толстолицый начальник отделения лагеря, майор Шамин, подошел к прокурору, и они начали трясти друг другу руки, будто старые добрые знакомые и будто прокурор приехал не расследовать безобразия, а просто поблагодарить начальника за образцовый порядок.
       "Не жди ничего хорошего от этих друзей, - подумали наблюдавшие за их встречей люди. - Напишут акт и донесение о благополучии, а все останется по-старому, да еще и отберут выданные к приезду прокурора тюфяки и одеяла".
       Но Владимир и Хитров думали не об этом. Они оба с замиранием сердца следили за кабиной пилота. Вот открылась дверца, пилот сошел на землю и начал возиться у шасси.
       - Пора! - прошептал Хитров. - Пора!
       - Эх, все равно! - воскликнул Владимир. Он метнулся в кабину, захлопнул дверцу. Мотор дико взвыл, и на глазах изумленных людей самолет помчался по снегу, выровнялся, оторвался от площадки, вскоре исчез в темноте, улетая на восток.
       .............................................................................................
       Через двое суток Владимир, одетый в медвежью шубу, прибыл на пересыльный пункт в Архангельске. Назвавшись летчиком Масловым, он попросил доложить о нем начальнику срочно.
       Скворцов хотя и сделал вид, что не узнал Владимира Сапожкова и предложил ему подождать немного, но сам сильно встревожился таким неожиданным появлением у него в кабинете давнишнего знакомого. "Как и зачем он прибыл? Как нужно вести себя с ним? - встали мучительные вопросы. - Ведь знаю, что он присужден к пятнадцатилетней каторге и что не было амнистии".
       Отпустив людей и приказав дежурному никого не впускать в кабинет, Скворцов подошел к Владимиру и строго спросил:
       - Бежали с каторги?
       - Я все расскажу, все, - покорным голосом сказал Владимир. - Но сначала Вы прочтите письмо подполковника Хитрова. Он пишет вам и передает заявление на имя Верховного Главнокомандующего...
       - Так вы сидели вместе с подполковником? - тихо спросил Скворцов, побледнев и вытаращив глаза. - Хорошо, я все сделаю для этого человека и для вас... Только не здесь, дорогой, не здесь. Я сейчас вызову машину, поедем на мою квартиру...
       ... До часу ночи длилась исповедь Владимира. Своему другу студенческих лет он рассказал всю свою печальную историю, судьбу, по которой так больно жизнь крутится, тяжело приходит искупление.
       - Значит, тебя арестовали по доносу фашиста? - переспросил Скворцов. - Я этому верю.
       - Вот и весь я в ваших руках, - вздохнул Владимир. - Можете меня выдать, арестовать, вернуть на каторгу... Только я не за этим рисковал жизнью, летел в Архангельск. И если в состоянии понять, что на свете существует нечто большее, нежели преступление и наказание, существует у людей возвышенное стремление стать на ноги даже из могилы и грязи, которой их залили всемогущие мира сего, что эти страсти нельзя втиснуть ни в какие уголовные законы и формулы, то помогите мне снова обрести человеческие права и доброе имя мужа и отца. Прочтите, что написала мне жена и дочь...
       Скворцов взял из рук Владимира потертое письмо.
       Читал глазами, последние следующие слова прочел вслух: "Надеюсь, Володя, ты оправдаешься и обнимешь меня и дочь, как герой. С другими также бывало несчастье, потом все проходило, и жизнь начиналась сначала..."
       Глубоко вздохнув, Скворцов долго молча шагал по комнате из угла в угол. Письмо колыхалось в его опущенной руке, расползалось по протертым изгибам на клочья. Оба не замечали: Скворцов мучительно искал выхода из создавшегося положения, Владимир ждал приговора товарища, сидел с опущенной седой головой, опершись лицом на ладони.
       - Сколько тебе лет? - неожиданно спросил Скворцов, остановившись перед Владимиром.
       Тот поднял на товарища удивленные глаза. Удивил его не только вопрос, но и тон, и это сближающее обращение "ты".
       - Мы одногодки, Леонид. Неужели забыл?
       - Помню, не забыл, Владимир, не забыл. Знаю, что в документах записан у нас год рождения 1906-й. Это правда. Но жизнь наша, видать, равна не тридцати семи, а всем семидесяти годам... Седой ты, как старик. Есть и у меня седины, но не такие... Прости за неосторожность! - ахнул Леонид, увидев падающий на пол клочок письма Тани. - Мы сейчас подклеим... Есть гуммиарабик.
       И они, как в студенческие годы монтировали и подклеивали заметки в стенной газете, собрали все клочки письма, потертого в кармане, аккуратно наклеили на лист бумаги.
       Может быть, случайно, но рука Скворцова легла на холодные пальцы Владимира, сжала их.
       - Дорогой друг, - прошептал он прерывающимся голосом, - я хочу испытать на твоей судьбе свою собственную. Сердце мне велит поступить так, и я верю, ты не обманешь моей надежды...
       - Говори, Леонид, говори до конца...
       - Кратко скажу. Есть у меня один товарищ. На днях письмо от него получил, старший лейтенант Чернов. Тебе это имя пока ни о чем не говорит, а для меня оно равносильно жизни: в бою, когда меня ранило и немцы уже бросились, чтобы в плен захватить, Чернов меня спас, потом подполковник Хитров на танке вывез из боя. Ну, Хитрова ты знаешь: человечный человек, самозабвенный товарищ. Его заявление я неминуемо вручу Верховному Главнокомандующему, во что бы то ни стало. Теперь вот о Чернове. Он командует 63-ей отдельной штрафной ротой, где-то под Кировоградом. Есть возможность (Не буду расшифровывать ее сущность, не в этом дело) направить тебя в роту к Чернову. Документы оформлю не на летчика Маслова, а на твое собственное имя... Зачем искупать тебе чужое, когда можно и нужно выполнить просьбу жены и дочери?
       .............................................................................................
       На фронт Сапожков Владимир прибыл в самый разгар боев на Кировоградском направлении. Путь полка, к которому прикрепили 63-ю отдельную штрафную роту офицерского состава для искупления кровью вмененной им вины, лежал через Тарасовку на южную окраину Кировограда.
       Особенно упорные бои развернулись ночью и днем 6 января. На глазах Сапожкова, приползшего под огнем в штаб полка с донесением, разнесло снарядом напарника радиста Кушнарева, ударило миной в котлован, откуда послышались стоны, выбежал с окровавленным лицом длинноногий начальник штаба Прокин.
       - Подите вы к черту с вашим донесением! - закричал он на Сапожкова. - Не видите разве, земля кипит от взрывов!
       И действительно, тысячи немецких снарядов рыли мерзлое поле, вздымали к облакам тучи снега и камней, зажигали скирды пшеницы, машины и повозки, разносили в клочья людей.
       Владимир вызывающе встал и пошел под ливнем огня и свистевших и осколков. Он какое-то мгновение искал просто смерти на виду у всех, чтобы никто не смел считать его трусом. В тайниках сознания возникали вспышки внезапно родившейся гордости, что он смелее Прокина, к которому прислали его с донесением. Но это длилось недолго. Невидимые руки витающей над полем смерти схватили Владимира за шиворот, встряхнули. Страх навалился тяжелой глыбой, казалось, затрещали плечи и прогнулся позвоночник. Он осел, пополз к брошенной немцами траншее, нырнул в нее.
       "Да и чего это я вздумал осуждать других? - со злостью подумал о себе. - Жизнь дорога каждому, глупо расходовать ее по-мальчишески. Читать приходилось где-то, что один дурак со страхом не знаком... Но куда же делся Прокин?"
       Превозмогая страх, Владимир высунул голову из траншеи. Из-за грейдера била немецкая пушка. Болванки с режущим шумом хлестали совсем недалеко, разбрызгивая снег и землю. То падая, то переползая, то выпрямляясь во весь рост и пускаясь в бег, Прокин все дальше и дальше уходил от Владимира.
       "Направляется к госпиталю, - мелькнуло в мыслях. - Он ранен, а госпиталь именно в той стороне, куда бежит Прокин".
       - Вы не из штрафной роты?! - услышал Владимир окрик старшины, высунувшегося из другого колена траншеи.
       - Да, из штрафной, - ответил Владимир. - А вы кто?
       - Старшина Логвинов, оперативный работник штаба полка. Если вы с донесением, давайте сюда. Здесь пункт сбора донесений.
       Передавая бумагу, Владимир заметил, что на фуфайке старшины сверкала серебряная медаль "За боевые заслуги". И сразу сердце наполнилось уважением к медаленосцу, хотя этот смуглый угреватый парень не очень-то любезно выхватил донесение из рук Владимира, потом сунул ему пакет, перехваченный подклеивающей немецкой бумажной лентой глинистого цвета.
       - Бегом к старшему лейтенанту Чернову! - приказным тоном сказал при этом Логвинов, не щадя седин Сапожкова. - Сейчас появятся танки, посадят штрафную роту на броню...
       ... Прорвав оборону на основных направлениях и разгромив опорные пункты противника на флангах кировоградской обороны немцев, советские полки и дивизии к вечеру 7-го января 1944 года окружили немецкий гарнизон в Кировограде.
       Танковые подразделения, вместе с которыми в качестве десантной пехоты действовали штрафники 63-й отдельной роты, к ночи 8-го января возвратились для поддержки наступления полка на деревню Рыбчина.
       Все покрылось инеем. Густой туман заволок улицы, совершенно ничего не видно, как в комнате с задраенными окнами. С юга, из-за балки, непрерывно били немецкие пушки, временами небо загоралось розовым пламенем и, сопровождаемые неприятным скрипов, в темноте неслись на полк огненные шары. Рвались они с особым треском, потрясая землю и разваливая дома.
       Переколов штыками немецких солдат, засевших в сараях и траншеях, батальон Гвоздева и рота штрафников вышла на южную окраину села. Дальнейшее продвижение оказалось невозможным из-за сплошных минных полей.
       - Бросить на поля штрафников! - приказал было майор Комаровский, но исполняющий обязанности начальника штаба полка Шабуров категорически возразил против такого способа разминирования. Комаровский начал угрожать расстрелом, тогда на сторону Шабурова встал и уполномоченный "смерш" Екимов. - Пусть будет по-вашему, посылайте полковых саперов!
       Этот разговор слышал Владимир Сапожков. Не вмешавшись бы в бесчеловечное распоряжение Комаровского другие офицеры, они тем самым обрекли бы на ненужную смерть десятки людей. Но они вмешались. Их поступок еще раз как бы наполнил сердце Владимира чем-то животворящим, возвышенным. "Нет, не верно, что все люди шкурники и заботятся лишь о своем личном благополучии, - кипели в мозгу мысли, сильно колотилось сердце. - Богата наша армия и офицерами с большим умом и отзывчивым сердцем. Слава им, возрождающим во мне, вчера еще полностью отверженном, веру в будущее".
       - А вы чего здесь торчите?! - сердито спросил Комаровский, увидев Сапожкова у выхода из саманной избы. - Марш в роту!
       Сапожков козырнул, ловко повернулся "кругом", но уйти не успел, так как его окликнул старшина Логвинов.
       - Подождите, сейчас выяснится дальнейшая задача, принимается шифрованная радиограмма...
       Слышал ли Комаровский голос старшины Логвинова или нет, неизвестно. Но он не остановился, пошел в соседнюю хату, где сидела за столом его походная жена, Рая Приблудная.
       Шабуров расшифровал радиограмму. Оказалось, что командир дивизии приказал полку приостановить наступление в западном направлении, не завязывать боя за хутор Веселый, прикрытый минными полями, развернуть фронт на юг и наступать на Ново-Федоровку.
       Для выполнения этой задачи пришлось отойти на восток и выйти на грейдер Кировоград-Кривой Рог.
       Деревня Ново-Федоровка расположена у балки, прикрыта широкими минными полями, многочисленными огневыми средствами в каменоломне и на буграх, вся местность отлично пристреляна немцами.
       Брать этот хорошо укрепленный узел сопротивления с хода было явно неразумно, но все же 63-я отдельная штрафная рота в отчаянном порыве хлынула в атаку, гранатами проложила себе проход в минном поле и ворвалась в северную часть Ново-Федоровки.
       Сапожков Владимир, увлекшись преследованием бежавшего по ходу сообщения фрица, не заметил, что залегший за углом сарая обер-лейтенант целится в него из "парабеллума". Он даже и не слышал пистолетного выстрела, утонувшего в грохоте гранат и кряканья мин, но сначала увидел сверкнувший сбоку огонек, потом ощутил ускользавшую будто бы из-под ног землю, перестал видеть исчезнувшего во внезапной темноте фрица.
       Упал Владимир уже без сознания. Как вынесли его из боя и как отправили в медсанбат, он тоже не помнил.
       Пришел в сознание за несколько минут до смерти. Да и то, показалось ему, что это бред или сон: перед ним, склонившись и плача, стояла жена, Таня. На ней белый халат врача.
       - Милый, Володя! - только и вымолвила она. Поцеловала мужа в холодеющие губы. Он застонал от боли раны в голове, от накопившегося огня пережитых мук, от мелькнувшего молнией сознания, что хотя и наступило для него искупление и умирает он героем, но никогда не увидит дочь и не расскажет жене о всем, что знал сам и чего не знает она. - Да что же ты, милый, не известил меня, что приехал на фронт, сюда? - рыдала Таня. - Мы бы увиделись до этого боя, когда было затишье...
       - Та-а-аня, - с трудом сказал Владимир. Он попытался взять ее за руку, но мускулы больше не подчинялись ему, рука повисла плетью, качнулась за краем койки. Глаза остановились, в зрачках начала разливаться муть. Это был конец, это было полное искупление.
      
      
      
      

    11. САМОЛЮБИЕ

      
       Вечером 8-го января 1944 года Шабуров развернул радиостанцию полка в глинобитном толстостенном домике хутора Николаевки, в нескольких километрах севернее Ново-Федоровки, где продолжались упорные бои с немцами.
       Настроившись на фронтовую волну, радист Кушнарев вдруг закричал от радости:
       - Ура-а, ура-а!
       - Что случилось? - спросил Шабуров, повернув голову от рассматриваемой им разведывательной сводки и карты, на которую наносил обстановку.
       - Наши войска полностью овладели Кировоградом...
       - Интересно, внесут нашу дивизию в список Кировоградских или нет? - вмешался вопросом ПНШ по связи Чурилов.
       - Нет, не внесут, - недовольно буркнул Шабуров. - Мы ведь десантники, непоседы: на всех работаем, как моряки "нонче здесь, завтра там..."
       - Какое это имеет значение? - возразил Чурилов.
       - Решающее для присвоения звания, - сказал Шабуров. - Подумайте сами. На Кировоград мы наступали вместе с 81-й и 72-й стрелковыми дивизиями, потом, уже из-за Рыбщины, нас вернули к Ново-Федоровке для защиты левого фланга 24-го стрелкового корпуса, то есть левого фланга всей группировки войск, начавших 5 января кировоградский прорыв. Но ведь здесь "ось" возможного поворота на Кривой Рог. Понимаете? За нами могут зарезервировать другое наименование, если найдут нужным присвоить еще и второе имя, кроме Первомайской дивизии...
       - А-а-а? - пропел Чурилов, широко открыв рот, - это упустил из виду...
       - Товарищ старший лейтенант, - обратившись к Чурилову, сказала крохотная, похожая на мартышечку, телефонистка. - Вас зовут к аппарату.
       Все притихли. Чурилов взял трубку. Послушал и сказал "Есть!", он отпустил клапан, растерянно поглядел на Шабурова.
       - Опять идут к нам агитаторы из военнопленных, - сказал он и чихнул, крутя головой.
       - Значит, нужно настраивать громкоговорители?
       - Да нет, сказали, что надо их встретить, сопроводить через линию фронта. Политаппарат армии подготовил их...
       Затея такая уже никому из штабных работников не нравилась после нескольких случаев обратного действия таких "агитаторов", почему и все замолчали, занимаясь каждый своим делом.
       В середине ночи привели из дивизии четырех пленных немцев, подготовленных, по мнению политаппарата Армии, к пропагандистской работе среди солдат немецкой действующей армии.
       - Давайте мы пошлем нашего разведчика Ровенского последить за этими "агитаторами", - предложил Шабуров замполиту полка майору Тихонову. - А то ведь уйдут, канальи, и поминай, как звали... Да еще о нас дадут немецкому командованию сведения. Гляжу вот я, гляжу на них - подозрительные личности...
       - Как вы смеете не доверять?! - покраснев от гнева и расходившись по комнате, зашумел Тихонов. Шабуров даже опасался, что голос замполита будет слышен в соседней комнате, где ожидали пленные "агитаторы", начал просить говорить потише, но Тихонов шумел с прежним накалом: - Раз есть приказ, наше дело маленькое...
       - И не совсем маленькое, - возражал Шабуров. - Ведь пленные пройдут через боевые порядки нашего полка, будут все видеть, запоминать. На худой конец, следует завязать им глаза...
       - Что?! Оскорблять людей? не позволю! - Тихонов начал брызгать слюной, Шабуров вышел из комнаты и отдал приказ выводить "агитаторов" для отправки.
       Шли они очень охотно, пытались несколько раз заговаривать с Шабуровым и другими сопровождавшими их людьми, но Шабуров всякий раз обрывал их одним словом "Ферботен!" Запрещено!
       Так достигли передовой линии в боевых порядках батальона Гвоздева. По ходу сообщения пробрались к "усам" секрета, расположенного в полусотне шагов от немцев.
       Поползли "агитаторы" бесшумно, через несколько секунд исчезли во мгле тумана. Шабуров стоял в ячейке "секрета", напряженно вслушивался.
       - Хальт! Вэр гэст? - долетел голос немецкого дозорного, кричавшего: "Стой! Кто идеи?"
       В ответ послышался уже знакомый Шабурову голос одного из распропагандированных немцев:
       - Вир зинд дойтше сольдатен! - И это все. Больше ничего не пришлось Шабурову видеть или слышать.
       Но на следующий день штабная хата подверглась очень точному огневому налету. Снарядами снесло крышу, пробило стены. Майор Тихонов и другие отсиделись в щелях и развалинах, а потом перебрались в другую хату. И все сердито молчали. Хотя и догадывались о работе "агитаторов". Потом об этой работе рассказали сами немцы, выстрелив миною с листовками, в которых описывалось поведение четырех немцев, сумевших вернуться из советского плена с помощью доверчивых политработников.
       Самолюбие было задето до предела. Злился майор Тихонов, но особенно злились разведчики, что не смогли помешать случившемуся.
       Шабуров ходил хмурый, молчаливый. А тут еще и другие неприятности навалились одна за другой: немцы вытеснили 84-ю дивизию из Новгородки и начали оттуда и с хутора Веселый перекрестным огнем орудий и минометов бить по боевым порядкам и по штабу 22-го полка. Весь день и всю ночь с одиннадцатого под двенадцатое января пришлось выносить эту "агитацию".
       На рассвете прибыл к Шабурову в окоп заместитель командира дивизии подполковник Уласовец. Это невысокий, но плотный человек со скуластым лицом монгольского типа, в полушубке. Каска висела у него на спине, прихваченная подбородочным ремнем к наплечным портупеям. Издали казалось, что это горб или серый булыжник. Злые серые глаза немного слезились, желтоватые брови стояли ежиком. В недавнем времени Уласовец командовал 224-м полком 41-й дивизии, которая была соседом 22-го полка при наступлении на Новую Прагу. Исходные позиции для наступления были в деревне Скеле. Вот там и произошло событие, поссорившее Шабурова с Уласовцем: этот потерял списки личного состава 224-го полка, а разведчики передали их Шабурову. Что было делать? Шабуров послал своего ординарца передать списки лично Уласовцу, а тот перепутал, вручил кому-то из дивизионных начальников. Вот и пришлось Уласовца освободить от командования полком и повысить в заместители командира дивизии по строевой части. Уласовец считал почему-то Шабурова виноватым в своих злоключениях, питал к нему глубокую личную неприязнь, даже пытался распускать слухи, что "Шабуров трус, боится передовой линии, как черт ладана, совершенно не бдителен", и так далее и тому подобное.
       И вот представилась возможность побольнее уколоть Шабурова в связи с тем, что он лично сопроводил военнопленных "агитаторов" через боевые порядки полка, а те "показали хвост" и "дали прикурить" (Имеется ввиду ходившая в это время поговорка на передовой о том, что пленные немцы улетели домой, а по штабу немецкая артиллерия отсалютовала огневым налетом).
       - Сэр, я вами недоволен! - начал Уласовец свою беседу "воспитательного" характера с Шабуровым. - Дать бы вам по затылку за отсутствие бдительности, но это считается некультурным. Лучше, как только представится возможным, я вам всыплю шомполов по тому месту, откуда ноги растут...
       - За что это? - спросил Шабуров.
       - За многое. Например, "языка" взять полк не смог в Новой Федоровке. А того, что притащил Ровенский, просто пришлось схоронить за дивизионный счет. Он же его мертвого притащил... Вызывайте начальника артиллерии, Шеронова, идем на передовую. По дороге еще расскажу, за что буду хлестать шомполом...
       И вот ночью под 13 января пошли они втроем на передний край. Уласовец обозвал Шеронова и Шабурова шляпами и близорукими людьми. Те смолчали, но Уласовец не унимался, продолжал хвастать своей бдительностью. Вот тут у Шабурова закипело в груди, выпалил:
       - Какая же это у вас бдительность, если вы в Скеле потеряли список всего личного состава 224-го полка?! Да вас за это мало шомполами по тому месту, из которого ноги растут, а рядовым солдатом бы направить в штрафную роту...
       Уласовец поперхнулся, желая выругаться матом (Он это любил). Потом, что было силы, дернул Шабурова за рукав шубного пиджака и закричал:
       - Убирайтесь к черту, вместе с Шероновым! Я не хочу идти с вами на передовую...
       Шабуров и Шеронов продолжали стоять, никуда не убираясь. Справа чернел яр. Что-то страшное дохнуло оттуда на Уласовца. Он резко повернулся, зашагал к грейдеру, может быть, на курган, где находился НП командира дивизии, хотя самого командира там ни разу не видели, дежурили полковые штабные офицеры.
       Шеронов с Шабуровым пробрались в боевые порядки 2-го батальона, где и просидели в окопах до утра: выбраться оттуда из-за внезапно открытого немцами огня оказалось совершенно невозможным.
       Вот там, в окопе, наблюдая по временам за немцами и режимом их огня, Шабуров составил план захвата "языка" не "поиском" и боем, а хитростью и знанием, которые были свойственны разведчику Михаилу Ровенскому. На него и возлагалась надежда выполнения плана. Шабуров связался с ПНШ по разведке, Зеленковым, попросил дать Ровенскому отдохнуть днем, а потом будет видно...
       Поздно вечером 14 января стало известно, что войска Белорусского фронта под командованием Рокоссовского освободили Мозырь и Калинковичи.
       В этот самый час сержант Ровенский собрался было идти в свой окопчик наблюдать за противником, как и делал уже несколько дней подряд. Даже радость сообщения об успехах под Мозырем и Калинковичами не в состоянии была подавить нем неотвязного чувства горечи за свои неудачи и насмешки соседних разведчиков над ним и над всей полковой разведкой, не сумевшей до сих пор взять "языка" с Ново-Федоровского узла сопротивления немцев.
       Ровенскому, по правде сказать, вдвойне было тяжело: тяжело, что "языка" нет и нет, а еще больше тяжело, что захваченного в плен немца неосторожно стукнул дорогой кулаком по голове и принес в дивизию мертвого. Не отходили. "Вот и не дают ребята прохода, - злился Ровенский в мыслях больше сам на себя и на насмешников. - Дался я им на посмешище, кричат и спрашивают: "Трудно, скажите, мертвых в плен брать?" Они думают, что я и в самом деле подобрал мертвого фрица. А чем докажешь, что это не так. Ведь никто из них не видел, как этот фриц дрался со мною. Кулаком саданул под ребро, еле дух я перевел. А для них он мертвый. Хорош, мертвый! Да и я хорош, стукнул кулаком человека, будто он медведь. Надо бы поопасаться и придержать кулак, а я на всю мощность отвесил ему по кумполу, даже себе жилу осушил..."
       С досады после этого случая начал Михаил Ровенский сутками просиживать на переднем крае, в окопчике наблюдателя. Изучил немцев, как свои пять пальцев. Осторожно они держались: везде дозоры, посты секреты. В одиночку по улицам не ходят, а только группами. Трудно в таком случае взять "языка".
       В последнюю свою ночь сидения в окопчике Ровенский много передумал. "Черт знает, что делается! - злился он, кутаясь в накидку и стараясь поудобнее устроиться в наполовину заваленном снегом окопе. Кругом шуршали снежные ручьи поземки, подсвистывал ветер, насквозь пронизывая одежду и леденя тело. Мутно мерцали сквозь снежную пыль бледно-зеленые огни ракет. - Или нам не везет или, пожалуй, не умеем? Вот о разведчике Волкове пишут и пишут газеты. Читать любо, как действует человек. Верно, хорошо действует... Но чем он лучше меня? Если взять по силе, то ведь и я могу один целому немецкому взводу солдат наломать ребра. Может быть, по смелости? Вот это верно. Волков по немецким тылам лазает, как у себя дома, а я дальше немецкой первой траншеи, пожалуй, не ходил. А почему бы не сходить в немецкий тыл? Местность здешнюю знаю..."
       С твердым намерением попроситься в тыл к немцам вернулся утром Ровенский в Николаевку, а ему и говорит старший лейтенант Зеленков: "Отдыхайте, сколько влезет, а потом будет видно..."
       - Что же они такое? - недоумевал и злился Ровенский, бормотал под нос. - Отдохнул я, поспал, а ничего, молчат... Ну, ладно, снова пойду в свой окопчик, понаблюдаю до утра...
       - Ровенский, в штаб! - запыхавшись, подбежал Шахтарин. - Там ждут начальник разведки и ПНШ один. Сказали, срочно...
       В штабе оказались не только Зеленков с Шабуровым. За столом сидел, придавив лавку чугунным своим телом, исполнявший обязанности командира полка майор Комаровский.
       - А откуда вы здешние места смогли хорошо узнать? - пытливо всматриваясь в сержанта Ровенского, спросил вдруг Комаровский в ходе беседы о походе в тыл врага.
       - Невеста у меня была в этих краях, товарищ майор. - Учились мы с ней до войны в Николаевском техникуме, приезжали в здешние места на каникулы...
       - Невеста? - торопливо переспросил Комаровский, ощерив крупные желтоватые зубы и прищурив желтовато-карие глаза. Некоторое время он молча смотрел в горбоносое широкоскулое лицо сержанта и в его пронзительно черные зрачки с играющими в них мальчиками, потом добавил: - А где сейчас ваша невеста?
       - На Первом Украинском фронте, товарищ майор, - сдержанно ответил Ровенский, хотя и в сердце закипело раздражение, что майор не доверяет ему, боится ухода сержанта к невесте. Это почувствовали и Шабуров с Зеленковым, многозначительно переглянулись, но промолчали.
       - Что же она там делает? - продолжал Комаровский допрос все в том же сомневающемся тоне, который коробил и раздражал присутствующих.
       Ровенский закусил губы, в глазах метнулись искорки. Но подавил в себе слова протеста, сказал с достоинством:
       - Вы, товарищ майор, лучше моего знаете, что она делает на фронте. Вчера, видел я, вы читали своей жене статью в газете о девушке Герое Советского Союза...
       - Так Нина Говорова ваша невеста? - смутился майор Комаровский. В широких ноздрях его седловатого носа зашумело, как в насосе, глаза из подозрительных стали ласковыми, уважительными. Он отстегнул флягу, налил в кружку водки и подал Ровенскому: - Простите, сержант, а то я было заподозрил кое-что не того...
       - Благодарю! - Ровенский швырнул в рот водку, проглотил, не морщась, поставил кружку на стол. - Всякое бывает, товарищ майор. Но я обещаю притащить "языка" этой ночью. Мне тоже надоело быть на подозрении или под огнем насмешек. Не верят иные, что в прошлый раз взял я живого фрица, уверяют, что мертвого...
       - Ну, это можно забыть! - махнул Комаровский широченной ладонью, по воздуху пошел запах табачного перегара. - Доставите живого фрица, заблестит у вас на груди орден... Теперь вот товарищи Зеленков и Шабуров расскажут вам задачу, а я пойду. Рая сидит в погребе одна. Напугали ее снаряды, в земле предпочитает...
       .............................................................................................
       В полночь Ровенский миновал линию секретов, пополз в сторону немецких позиций.
       Полз долго, и вдруг в свисте ветра и шелесте поземки уловил новый звук, похожий на хлопание петушиных крыльев. Залег, всмотрелся в темную снежную муть.
       Шагах в двадцати перед ним серел холмик, над которым порхали золотые мухи искорок. Порывом ветра принесло горьковатый запах дыма.
       "Блиндаж, - догадался Ровенский. - Рискнуть, что ли?"
       По тюленьи пластаясь в снегу, подвинулся к блиндажу. Вскоре рассмотрел патрулировавших солдат. Их было двое. Автоматы висели на груди, патрулировавшие от блиндажа к блиндажу грелись на ходу, хлопая рукавицей о рукавицу.
       "А я думал, что петух крыльями, - усмехнулся Ровенский. - Фрицы греются. Мерзнут, скотины, а не спят... Впрочем, это мелочь пузатая, мало пользы, если и удастся захватить. Двину к штабам..."
       Откатившись в сторону и расправив белый халат поверх немецкого обмундирования, Ровенский пополз к лощине. Там оказалось тише и темнее. Людей не слышно. Встал и зашагал к деревне.
       Снег становился глубже и глубже. Временами Ровенский проваливался по самый пояс, идти было трудно, но он решил обязательно пройти именно этим маршрутом, так как из лощины можно пробраться к рощице, а оттуда безопаснее двинуть в деревню. "Уж если, действительно, как показал Шабуров мне на карте, там расположен немецкий штаб, то стоит рискнуть. Да и самолюбие меня заедает: смеются еще надо мною. Подождите вот, я еще..."
       Не закончив мысли, Ровенский внезапно потерял опору под ногами, полетел куда-то под снег. Упал на что-то мягкое, кругом охватила необычная тишина и теснота.
       "Куда же это меня угораздило? - сердце встревожилось, спина и ноги ныли от сотрясения и удара. - Да чего же это я раскис? Ведь мне советовал Шабуров на прощание уметь и беду превращать в благо. Осмотрюсь, оценю положение".
       Нажал кнопку электрического фонарика, и все вокруг засияло. Алмазными искорками засверкали снежинки и ледяные сосульки, серебристым светом замерцали заиндевелые пушистые ветви кустарников и корневищ, свисавших с потолка мохнатыми белыми хвостами. Самоцветами и жемчугами заиграли стены темно-серебристой пустоты уходившего вдаль снежного туннеля.
       "Да ведь это же та самая водомоина с потолком из переплетшихся над нею кустарников, по дну которой приходилось гулять с Ниной, - вспомнил Ровенский. - Вот и хорошо, что провалился сюда. По водомоине можно пробираться совсем безопасно".
       Приглушив свет фонаря пригоршнями, начал осторожно пробираться по тоннелю. Потолок все время понижался. Пришлось скоро идти согнувшись, потом - ползти.
       Рассчитав по времени, что пора выйти наружу, Ровенский ударом руки обрушил потолок и сквозь искусственный снегопад, раздвинув в стороны мелиоративные кустарники на краях водомоины, выглянул.
       Справа было пустое поле с гулявшими по нему снежными вихрями, слева маячили над самым краем балки серые большие глыбы, на покатом берегу чернели редкие деревья - остатки былой рощи, съеденной войной.
       - Вырубили, сволочи! - проворчал Ровенский. - И правда, что фашист хуже чумы: где ступит ногой, там и смерть...
       Серыми глыбами казались в ночи заснеженные постройки. Здесь была окраина деревни, куда и вел Ровенского Михаила его замысел.
       Чтобы избежать встречи с патрулями на улице, Михаил пробрался садами и огородами к длинному плетневому сараю, затаился у стены.
       Ветер шелестел камышовой крышей сарая над головой, где-то хлопали ставни, рядом плакала на ветру воткнутая сугроб длинная жердь. Присмотревшись, Ровенский заметил, что, колыхаясь, от жерди тянулись две черные нити в обе стороны - в поле, к фронту, и в деревню - вдоль улицы.
       Ползком двигаясь вдоль провода, Ровенский пересек улицу, залег у конюшни. Слышно было, две или три лошади грызли зубами пустую комягу от голода или просто точили зубы. "Хозяйские лошади или военведские? - подумал Ровенский и усмехнулся: - Нужно мне это? Пожалуй, важнее узнать, кто из немецких начальников живет вот в этой хате, к окну которой тянутся телефонные провода".
       Он полою халата протер пистолет, осторожно пополз к крыльцу. Со стороны улицы послышались шаги. Оглянувшись, Ровенский увидел с отделение солдат. Шли они в колонну по одному. Во главе шагал высокий широкоплечий и очень длиннорукий немец. "На меня с виду похож, - подумал Ровенский. - Ночью нас не различишь, если..."
       Отделение повернуло к хате, за которой наблюдал Ровенский. Он вытянулся вдоль завалинки, над которой кружились густые клубы снежной пыли, и замер в томительном напряжении.
       - Бруннер, Бруннер! - закричал высокий немец сердитым лающим голосом. Тревожно остановил отделение, бросился на крыльцо мимо лежавшего в снегу Ровенского. - Бруннер, во ист ду?
       Лязгнула дверная клямка, на крылечке затопали сапоги. Виноватым голосом какой-то солдат Бруннер начал объяснять причину, почему его не оказалось на посту у крыльца.
       Из разговоров Ровенский понял все для себя необходимое и важное: в хате квартирует начальник штаба полка майор Шпунк, который и покликал Бруннера снять сапоги и погасить лампу. Смену постов и развод караулов производил гефрейтор Штарк, а новым часовым у квартиры начальника штаба полка поставлен солдат Пауль Зильберман.
       ... Новый часовой служил исправно: стоя у самой двери и приплясывая, он разминал озябшие ноги, но руки лежали на автомате.
       В груди Ровенского росла и ширилась злость против часового, росло нетерпение. "Сколько же придется лежать под дулом его автомата? Ни вздохнуть, ни потянуться, - мысленно возмущался Ровенский. Тело заходилось и немело от напряженной неподвижности. - Начнет светать, придет новая смена и..."
       Вывод рисовался разведчику в самых черных красках, противоречащих самолюбию. Вдруг в голове мелькнула новая мысль, и он начал неуловимыми движениями, напоминающими сокращения мускулов ползущего червя, подаваться от часового вдоль завалинки. Никогда в жизни не радовался Ровенский так метели, как в эти секунды. Воющий ветер глушил все звуки, густая снежная пыль укрывала разведчика от глаз часового.
       За углом хаты Ровенский встал, сбросил с себя белый маскировочный халат, поправил на себе немецкое обмундирование, осторожно выглянул.
       Часовой, повернувшись спиной к ветру, топтался у двери, расставив локти лежавших на автомате рук.
       "Сейчас надо действовать! - волей сам себе приказал Ровенский. Размял зудевшие плечи, шагнул к часовому. - Иного выбора нет..."
       - Вэр? - испуганно вскрикнул солдат, лязгая затвором.
       - Гэфрайтер Штарк, - приглушенным голосом ответил Ровенский и сейчас же навалился на изумленного часового, сдавил его горло тисками могучих пальцев. Для верности, когда часовой перестал биться, с размаху грохнул его кулаком в висок, затоптал в снег, а сам решительно шагнул в сени.
       ... Майор Комаровский провел эту бессонную ночь вместе с Шабуровым на полевом наблюдательном пункте. Утро встретили с болью и тревогой. Молча думали, обхватив голову, временами выбегали по траншее на курган и, прильнув глазами к окулярам стереотрубы, осматривали местность.
       По широкому сугробистому полю трепыхались и ползли серебристые курчавые космы снежной поземки. Вдали темнела полоса кустарников, торчали коричневые остовы сгоревших танков, купаясь в бурунах снега. Но во всем поле не было видно ни одного человека, ни одной живой души.
       Так прошел день.
       - Вот и снова мы оскандалились, - сердито поглядел Комаровский на Шабурова: - немецкого "языка" не захватили, своего отправили им собственными руками. Теперь уж ясно, что Ровенского захватили. Вторая ночь наступила, нет и нет человека... Который час?
       - Без четверти одиннадцать, - ответил Шабуров. - Но только я не допускаю мысли... Ровенский не дастся живым...
       - Не дастся. В жизни всякое может быть, товарищ Шабуров, и нам лучше приготовиться к худшему. Выезжайте-ка немедленно в дивизию, настаивайте на разрешении немедленно начать разведку боем силами сводного отряда двух полков. Постараемся порваться к штабу. Может быть, найдем и Ровенского...
       За блиндажом послышался окрик часового, потом в дверь настойчиво постучали.
       - Войдите! - сказал Комаровский, двинув пузатый керосиновый фонарь на край земляного стола, чтобы осветить дверь.
       Высокий широкоплечий человек в белом халате переступил порог, толкнул в блиндаж какую-то куклу, упакованную с головы до пояса в одеяло и связанную телефонным шнуром.
       - Ровенский! - в один голос воскликнули Комаровский и Шабуров, не веря глазам.
       - Так точно! - бодро доложил Ровенский. - Задание выполнено. Примите немецкого майора Шпунка. Тепленький еще. Я его взял прямо с постели. Простите, что задержался: днем пришлось сидеть с ним под снегом, в водомоине...
       - На, флягу! - снял Комаровский с ремня постоянную свою спутницу со спиртом, подал Ровенскому. - Погрейся с дороги. А вам, Шабуров, отставить поездку в дивизию! Распаковывайте этого гуся, майора Шпунка... Теперь наше самолюбие удовлетворено.
      
      
      
      

    12. РЫБЧИНО-РУМЫНИЯ

      
       Пленный майор Шпунк дал чрезвычайно богатые и многообразные, но противоречивые сведения о немецких войсках, о планах командования. Во всяком случае, началась усиленная перегруппировка наших войск, офицерская разведка, различные поиски, то есть наступило то "неспокойное время", которое всегда на фронте предшествует большим операциям.
       Василий Шабуров почти круглосуточно дежурил на НП, туда же, в блиндаж, носили ему пищу и почту. По радио он узнавал о положении на фронтах.
       Вечернее радио сообщило 28 января о взятии войсками Ленинградского фронта Любани, окружении Чудово и полном очищении от немцев всей дороги Москва-Ленинград.
       Утром принесли письмо от жены. В треугольничек вложены рисунки семилетнего сына, Жени. Были тут и танки, разящие фашистов огнем пушек и башмаками гусениц, и краснозвездные истребители над бегущими немецкими солдатами и немецкими "Юнкерсами", и бронемашины на разведке.
       Жена настолько восторженно отзывалась о рисунках в своем письме, что Шабуров написал ей 1 февраля следующее: "Это очень хорошо, Соня, что сынок рисует и отзывается на злобу дня. Старайся развивать в нем любовь к рисунку и понимание жизни, но не перехваливай: чрезмерная похвала может вскружить голову, помешать развитию таланта, возможно, заложенному в человека. Надо убеждать, что любая цель может быть достигнута упорным трудом и исканием, действием беспокойной, настойчивой мысли. Пусть наш сын больше всего ненавидит лицемерие, подхалимаж и тех тупиц, которые во множестве, как ракушки на днище и корпусе корабля, оседают и присасываются к телу правящей партии и государственного аппарата, мешают жить честным людям, давят своими сапожищами таланты.
       Нелегко, Соня, в этой мути бывает найти правильную дорогу, но она есть. Мы эту дорогу кропим и поливаем своей кровью, жизни не щадим во имя лучшего будущего. Мне писали люди о Сердюкове. Подтверждают твое письмо, что "Он разжирел в секретарях Райкома и что декхане ему жареное и пареное возят. Про нас он теперь забыл". Черт с ним, не обращай на него внимания и не жди его помощи. Такие люди не способны на жертвы, любят лишь срывать для себя лично блага жизни. Получил я письмо из Ястребовки, от знакомых. Сообщают, что этот Сердюков уже окончательно бросил свою ястребовскую жену. Ты ее, наверное, знаешь. Звали ее Иришей или Машей. Это сестра Бакланова Порфирия. Невысокая, цыганочка на вид, но, в самом деле - русская. Бросил ее Сердюков, с детьми не посчитался. А ты еще думаешь, что он чужим женщинам и детям поможет... Какая наивность! У нас, среди фронтовиков, даже разговоры ведутся, что нынешняя тыловая порода, пока мы воюем, настолько окопается и привыкнет к жирным пирогам, что нам после войны места не дадут. Правда, сейчас золотые горы обещают, пока наша кровь нужна, а потом... Впрочем, еще древние придумали пословицу: "Сделанная услуга мало стоит..."
       Так и нашу кровь, весьма возможно, не будут ценить после победы, не позовут к столу победных яств.
       Не знаю, зачеркнет ли цензор строчки в моем письме, но я пишу тебе то, о чем думают многие и многие мои боевые товарищи. Ведь не только мытарят тебя с детьми, не дают квартиру, держат в голоде. Другие жены пишут моим товарищам то же самое. Справку о своем гвардейском звании, об орденах я послал тебе. Возможно, это поможет. Зайди в военкомат.
       Сейчас затишье на нашем участке фронта, почему и пишу тебе подлиннее, о многом. Думаешь, у фронтовиков только и мыслей, что о войне? Ничего подобного, о всем думаем, о всем волнуемся.
       Вот страшно болит сердце от сознания, что мы живем сейчас в век таких грандиозных искушений духа и плоти, в век столь распространенной лжи, что трудно найти нечто подобное в примерах мировой истории, в прошлых веках.
       Сегодня, например, немецкий самолет разбросал листовки. Одна озаглавлена "Еще раз об убийствах в Катыни", а вторая - иллюстрированная - озаглавлена "Кожен нарiд мае свiй смак. Украiнки, що Ви I бачите на цьому знiмку, найкраще знають, як догодити гарною стравою своi землякам. Харчування готуеться на чистих кухнях, оборудованих за останнiм словом технiки".
       Соня, такая листовка с изображением чистеньких и веселых украинок, работающих на обильной и сверкающей кухне за изготовлением пищи для красноармейцев - немецких пленных, имеет задачей убедить нас в райском житье-бытье наших людей в плену у немцев. Я даже не знаю, что может быть кощунственнее этого? Сколько раз приходилось мне лично видеть немецких солдат. Это грязные, завшивевшие люди. И какой же кретин может поверить, что русские военнопленные в Германии поставлены в лучшие условия, чем немецкие солдаты? Мы плюем на иллюстрированную фашистскую листовку.
       Ты спросишь, а чего же хотят добиться немцы второй листовкой? Они знают психологию людей и ее способность начинать верить даже в глупость, если эта глупость методически и настойчиво повторяется по радио по радио и в печати, на митингах и в школе, везде. Известен случай, когда один неаполитанец признал свои башмаки за фазанов лишь потому, что все встречные и поперечные называли эти башмаки фазанами. Вот и листовка о Катыни.
       Еще весной 1943 года немцы распространили сказку, что будто бы в 1940 году советские органы власти убили в Катынском лесу многих пленных поляков. Теперь, когда пятнадцатый километр шоссе Смоленск-Витебск снова в советских руках, а Специальная Комиссия доказала обстоятельства расстрела поляков немецкими фашистами, Геббельс старается доказать обратное.
       Но что же произошло в действительности? Поспешно отступая в 1941 году, советские войска не смогли эвакуировать поляков из лагеря, немцы всех их расстреляли в Катынском лесу западнее Смоленска. Расстрелы произвела немецкая воинская часть, условно называемая "Штабом 537-го строительного батальона" во главе с обер-лейтенантом Арнесом и двумя его помощниками - лейтенантом Рекстом и лейтенантом Хотти. Убили немцы поляков, чтобы уничтожить славян и поссорить поляков с русскими, но добились обратного: командир 1-го польского корпуса в СССР генерал-майор Зигмунд Берлинг на панихиде в Катынском лесу возложил под звуки оркестра и Шопеновский "Фюнебр" венок на могилу погибших, призвал живых поляков драться против немцев вместе с русскими. Еще ярче сказал его заместитель, генерал-майор Завадский: "Катынский лес - это новое преступление немцев против славян. Никто не поверит их фальшивке... Русский народ помог нам найти правду, и он поможет нам донести эту правду до Варшавы. Будем же мстить врагу, пока не уничтожим его окончательно".
       Меня в этой речи смущает лишь фраза: "донести эту правду до Варшавы". А дальше как? Но одно ясно, Соня, верь русскому народу, не полагайся на ташкентских сидельцев типа Сердюкова. Обними за меня детишек. Пиши. Твой Василий".
       ... Ночь прошла без артиллерийского грома. Только ливни трассирующих пуль всю ночь расцвечивали серое небо огненными радужными искрами. Морозно. Купаясь в седом рассветном тумане, идут вереницы сгорбившихся пленных, захваченных без боя в заснеженных траншеях. Немножко снежило. Косматые белые хлопья покрыли черные язвы воронок, повисли на бурых стеблях неубранной кукурузы, белым мехом опушили пилотки и шапки, воротники и башлыки поспешающих на этапный пункт немцев.
       Некоторых Шабуров опросил в блиндаже. Все они утверждали, что в связи с успехами Второго Украинского фронта немецкое командование готовит солдат к драп-маршу за Южный Буг...
       Возможно, так оно и есть. В половине дня полк получил приказ принять полосу обороны от 41-й дивизии, то есть подвинуться значительно левее, к деревне Рыбчино: 41-я дивизия высвобождалась для боевых дел на правом фланге фронта.
       Вечером пришли новые хорошие вести: 1 февраля ленинградцами освобожден Кингисепп.
       На новом месте, в селе Рыбчино, штаб устроился на главной улице в толстостенной саманной хате. Прямо из-под стены шел ход в траншею и щели, где можно спрятаться от мин и снарядов. Все это было сделано еще немцами, годилось и для советских воинов.
       Старшина Логвинов раскопал в куче бумаг на чердаке книгу, оказавшуюся семьдесят седьмым изданием "Евангелия", отпечатанного в 1915 году. Редко какая другая книга выдерживает столько изданий.
       Шабуров взял книгу у Логвинова, развернул. Текст напечатан славянским шрифтом, и Шабуров удивился, что не забыл чтение на славянском языке, хотя изучал его еще до революции.
       Бренное что-то есть в славянском шрифте, как впрочем, и во всей современной жизни, избитой минами, снарядами и ложью пропаганды.
       На титульном листе "Евангелия" нарисован тушью немецкий герб со свастикой, на полях страницы написана фраза из Ницше: "Германия превыше всего", а на синей прокладке, заложенной в книгу каким-то украинским читателем, изображен немец с дубиною дикаря-людоеда в руке... Все полно противоречий, как и евангельский текст.
       Евангелист Матвей, если он был в жизни, заметил противоречие своих суждений, но не стал уничтожать их, проявил благородство поправки и объяснения своего стиха 16-го стихом 18-м. Жаль, что в наше время привыкли к заметанию следов и опусканию концов в воду, что часто вынуждает людей принимать чужие суждения и явления в готовом виде и в приемлемой служебной редакции, за которой ни в какой микроскоп или телескоп не рассмотришь динамику становления: вывод никогда не имел качеств прозрачности. И горе не только тому, кто живет одними выводами, а и целому обществу, если оно окажется под властью доктринеров и догматиков казенного вывода.
       ... В стихе 16-м главы 1-й "Евангелия" Матвей написал:
       "Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от которого родился Иисус, называемый Христом".
       Вспомнив догму, что Иисуса родила не жена, а дева непорочная, Матвей не стал зачеркивать написанного, как делают современные политики в попытке скрыть конфуз своих мыслей, а просто написал дополнительно стих 18-й в следующей редакции:
       "Рождество Иисуса Христа было так: по обручении матери его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве от Духа Святого..."
       Какая волнующая наивность?! И она владела на протяжении веков умами и сердцами миллионов людей. Да и теперь продолжает владеть. Блажен, выходит, обманутый, не зная о том во век. Кажется, этот мотив прозвучал и в рассказе Серафимовича "На реке". Обратная сторона медали состоит в том, горе понимающему, но лишенному силы одолеть зло и изменить мир в сторону всеобщего счастья. А сильные властью, а не человечностью, почти всегда бывают не склонны снисходить до жизни простых, так как не знают боли людей под гнетом поражающего их неустройства и зла, не несут на своей спине всенародное бремя. Об этом думал и Грибоедов до самой последней минуты, пока фанатичная тегеранская толпа грязными руками оборвала его жизнь...
       О, как коротка жизнь человека и как много в ней препонов, мешающих уму и таланту развернуться во всю мощь, а всем людям излить свою душу в исповедной беседе перед всем миром: римский самый свирепый цензор пережил столетия...
       От невеселых искрометных и терзающих мыслей Шабурова отвлек майор Прокин. Он самолично кодировал схему огней, называя их звериными именами - "Леопард", "Лев", "Тигр". Ему осталось закодировать еще один огонь, а не смог придумать подходящего звериного названия.
       - Напишите "Жираф", - ответил Шабуров на вопрос Прокина.
       - Не подойдет! - покрутил Прокин головою, потом присмотрелся на удивившегося Шабурова. - Что вы мне предлагаете птицу, когда нужен зверь...
       Шабуров прикусил губу, отвел глаза в сторону, чтобы не рассмеяться. Но слышавший этот разговор начхим Савицкий бестактно захохотал:
       - Жираф не птица, а вроде коня с длинной шеей...
       Картинка, которая Чехову бы годилась для написания веселого рассказа. Но в наше время, как писал однажды Михаил Кольцов в своем фельетоне "Коровьи глаза" в довоенной "Правде", редакторы не разрешают героям плакать или смеяться, даже умереть, как следует. На весь мир стал, например, известен случай, когда рассказ одного из русских писателей вычеркнул редактор из сборника по мотивам "пессимистической струнки": летчик, поставивший рекорд, посмел погибнуть при исполнении долга. Чиновнику разве долго найти причину для запрета...
       Вечером Шабуров вышел в боевые порядки 1-го батальона, пробыл до утра. Памятная ночь: клубился небольшой туман, освещенный луною. На бруствере отбитого у немцев окопа торчало воткнутое штыком в землю ружье. Не понять, был ли это символ начавшегося протрезвления немецкого солдата или злобное предложение нам сдаться в плен? Иные понимали выкрик: "Штык в землю!" в качестве пропуска к немцам в плен. И уходили, будто можно было унести Родину в немецкое рабство на подошвах сапог.
       В лощине Шабуров с Шахтариным заметили человека. Он полз к немецкому проволочному заграждению. Шабуров знал, что на этом участке никому не поручено в эту ночь идти в разведку или резать проволоку. Он шепнул Шахтарину, тот побежал к пулеметчику.
       Огненные брызги трассирующих пуль осыпали человека, переступившего законы страны. Труп его и утром продолжал лежать в снегу. Только следующей ночью вытащили его оттуда разведчики. В рукаве ватной фуфайки нашли справку, что убитый отбывал наказание в Н-ском лагере по статье 58 Уголовного кодекса, освобожден по особому ходатайству Р-ского районного отдела НКВД. Уйти к хозяевам не удалось.
       ... Уже в феврале оттепель согнала с полей снег. Совсем исчезли красногрудые снегири, порхавшие, бывало, по заиндевелым пушистым веткам бузины. Запахло весной. Земля раскисла, и трудно стало вытаскивать сапоги из клейкого суглинка улицы, из чернозема огородов, ходить по которым приходилось, прячась за домами и сараями от немецкого наблюдения и немецкого огня.
       Но старые воробьи чувствовали, что еще не весна. Нахохлившись и прыгая с ветки на ветку чахлой акации, они изредка грустно чирикали.
       Люди тоже чувствовали, что не весна: лишь изредка через прорехи густых косматых облаков мелькало бронзовое солнце, от его пронзительного света приходилось щурить глаза. В трубе и разбитых окнах штабной хаты выло и свистело. Из вишневого садика за ближайшим двором методически кашляла пушка по лощине из Рыбчино к хутору Веселому: там заметили наблюдатели зарытый в землю танк.
       Всю ночь под 11 февраля рыли траншею под огнем противника. Рыли все, в том числе и офицеры. Шабуров пришел из штаба с хорошей новостью: 8 февраля советскими войсками освобожден Никополь.
       Вдруг перед глазами Шабурова желтой иглой мелькнула искорка, исчезла в груди стоявшего рядом старшего лейтенанта Соколова.
       Он слабо вскрикнул и осел в траншею.
       Тихий, безответный человек. Всему полку и даже дивизии запомнился он шагающим в рядах солдат с винтовкой "на ремень", с котелком на боку и с патронами в котелке.
       Так прошел он с полком сотни километров. В шутку прозвали его "человеком с ружьем". И вот погиб Соколов в траншее на средней линии между Кировоградом и Кривым Рогом. Погиб он в мятежную ночь, полную огня и свиста пуль, погиб на юго-западных скатах высоты 175.3. Закрылись косматобровые серые глаза, навсегда погасла улыбка, сжатые губы закрыли металлический блеск зубов этого пятидесятилетнего человека из Воронежа.
       Днем тело Соколова погребли на дивизионном кладбище в Ново-Андреевке под ружейный салют. Спи, дорогой товарищ! Спи, мы все к тебе придем, обязательно придем!
       ..............................................................................................
       Под вечер в штаб привели задержанную женщину.
       - Как вы сюда попали? - спросил Шабуров, женщина охотно рассказала. Она, оказывается, жительница Вершины Каменки, родилась в Рыбчино, здесь же проживала во время немецкой оккупации, потом бежала. И вот пришла снова, чтобы увидеть своего мужа, зачисленного в полк.
       Пока вызывали ее мужа из боевых порядков, женщина успела рассказать, как рыбчинские бабы дурачили немецкого коменданта участка, который на задке своей брички написал: "Ариец пан Круль".
       Это был толстый мюнхенский пивовар с жирным подбородком, торчащим животом. Разъезжал по округе на паре гнедых жеребцов. На высокой фуражке сверкала металлическая птичка, на серых петлицах мерцали эмалированные прямоугольники - признаки власти.
       - Ретивый был человек, - подчеркнула женщина. - Кнутобивец, крикун, старатель для Германии. Приказал он засеять поле пшеницей. А рыбчинские женщины Новгородковского района Кировоградской области организовали пану Крулю неурожай: подвесили к сеялкам тяжелые гири и заделали зерно на такую глубину, что оно там и попарилось, редко какое взошло.
       Тут приехал на машине старенький Майрес, начальник коменданта участка. Походил по полю, повздыхал, потом вырвал у Круля кнут и хлестанул его кнутовищем по плечам, плюнул и уехал...
       Слушая женщину, Шабуров вспомнил почему-то слова американской газеты "Крисчен сайнс монитор" о том, что, может быть, грядущая эпоха будет русским веком...
       ... 17 февраля 1944 года покончено с Корсунь-Шевченковской группировкой немцев. В селе Джурженцы обнаружен труп генерал-лейтенанта Штеммермана, отклонившего 8 февраля ультиматум советского командования о капитуляции.
       Наступил март. Однажды, когда Шабуров хотел покинуть Наблюдательный пункт, его торопливо окликнул телефонист.
       Взяв трубку, Шабуров выслушал речь командира полка. Из сказанного понял, что "Рыбчинское сидение" подходит к концу. Лично Шабурову командир поручал произвести рекогносцировку подступов к хутору Веселый с левого фланга полка.
       Растолкав Шахтарина, который сладко спал на холодной глиняной лежанке блиндажа, Шабуров вместе с ним вышел на Кировоградский грейдер, спустился к мостику южнее деревни Николаевки и направился на юг по глубокой балке.
       Было тепло, журчали ручьи. Над головами, высоко-высоко шуршали и хлюпали крупнокалиберные снаряды: шла артиллерийская дуэль.
       По талому пожелтевшему снегу рыжим кантом тянулся немецкий телефонный кабель. Шагая вдоль него, Шабуров с ординарцем миновали мокрые кусты и поднялись на каменистый берег. Отсюда виден хутор, маячивший в тумане неясным миражем.
       Оттуда заворковал скорострельный пулемет, по камням прозвенели пули, грязь брызнула на шинели.
       - Заметили ведь, сволочи! - нырнув за камни, воскликнул Шахтарин. Глаза стали колкими, кончики ноздрей побледнели.
       - Да нет, просто камни прочесывают время от времени, - возразил Шабуров. - Но лучше нам сойти вниз...
       Далее шли по берегу ручья на дне балки. Вскоре миновали землянки минометчиков с воткнутыми в них палками, на которых, курясь матовым паром, просыхали портянки и шинели. Через каменную плотину, дырявой стеной перехватившую ручей, переправились на правую сторону и прошли мимо опрокинутых вагонеток узкоколейки в большую каменоломню. Серые гранитные стены образовали каменный котел, в котором не могли достать человека никакие пули.
       Поддерживая друг друга, Шабуров с Шахтариным вскарабкались по каменистым выступам наверх и вступили в небольшую лощину, заваленную огромными серо-зелеными валунами, похожими на гигантских лягушек. Между лобастыми валунами петляла тропинка к наблюдательному пункту 63-й отдельной штрафной роты.
       В широком блиндаже наблюдательного пункта, где застали старшего лейтенанта Чернова, был сплошной дождь: снег на блиндаже растаял, вода просочилась сквозь неплотную землю, лилась с бревенчатого наката.
       Командир роты, сероглазый, с мелкими рябинками на кубоватом красном лице, сидел в сверкающем от влаги резиновом плаще на поставленном торчмя деревянном обрубке и пристально смотрел через стереотрубу на немецкие позиции.
       - Льет, черт е возьми! - пожаловался он, стряхивая воду с наброшенного на голову капюшона и поворачиваясь лицом к Шабурову. - Здравствуйте! Какие новости?
       - Да, льет, - согласился Шабуров, пожав мокрую руку товарища. - О новостях расскажу, а вот без плаща сидеть мне перед стереотрубой совершенно будет невозможно. Давайте что-либо придумаем...
       Шахтарин предложил свою плащ-палатку. Прибили ее гвоздями к потолку, но она вскоре надулась под тяжестью воды, как пару при сильном ветре, через край полилось.
       - Шахтарин, соображай! - крикнул Шабуров ординарцу. - Вода нас обхитрила.
       Шахтарин попробовал пальцем упругий мокрый парусиновый живот отягощенной водою палатки, веселыми карими глазками взглянул на Шабурова.
       - Дырки можно проколоть?
       - Колите, если нужно, - в один голос сказали оба офицера, Шахтарин начал шарить в карманах шинели в поисках запасного гвоздя.
       - Дайте, пожалуйста, котелок. Около вас стоит...
       Чернов подал котелок, наблюдая за Шахтариным. Тот пырнул гвоздем в самый центр вздутия, сейчас же под свистящую желтоватую струю воды подставил котелок, и в нем зазвенела вода.
       Так в блиндаже люди оказались под большим зонтом-водособирателем, могли спокойно работать у стереотрубы, наблюдая за немецкими позициями. А воду, меняя пару котелков - свой и Чернова - Шахтарин выплескивал и выплескивал в канаву за блиндажом, так что она не успевала политься через край палатки на головы офицеров.
       .............................................................................................
       Возвратившись с рекогносцировки и разведки, Шабуров узнал новость от ПНШ по связи, Чурилова: диверсанты смертельно ранили командующего 1-м Украинским фронтом генерала армии Ватутина, но официально объявлено, что он болен и командование фронтом передано маршалу Советского Союза Жукову.
       Вслед за этим разведчики притащили в плен паршивенького фрица с перебитой рукой и выбитыми зубами. Сказали, что он кусался, Ровенский смазал его кулаком.
       При опросе пленный признался, что получен приказ начать отступление к Бугу. Были очевидны и другие признаки нервного поведения немцев, так как 1-й Украинский фронт перерезал железную дорогу Проскуров-Тарнополь, а 3-й Украинский фронт 8 марта перерезал железную дорогу Куцовка-Николаев: зажгли южную часть Ново-Федоровки, запалили скирды пшеницы в поле, усилили обстрел боевых порядков полка. Эти немецкие повадки - стрелять перед началом драпа - русские хорошо изучили.
       Шабуров, ожидая приказа, вышел к стереотрубе. Хорошо было видно, как от кургана, похожего на двугорбого верблюда, помчались на Ингуло-Каменку десятка два конников.
       "Да это же власовцы, - догадался Шабуров по черным шинелям всадников. - Они выполняли здесь роль полевой жандармерии. Сейчас попрошу Чешского подсыпать им горячего в спину".
       Чешский ответил на телефонный заказ Шабурова почти мгновенно. В стереотрубу отчетливо были видны взрывы снарядов, встающие на дыбы лошади, падающие на землю всадники...
       - Товарищ капитан, - послышался за спиною голос Шахтарина, - из дивизии предупредили по радио, что сейчас будет передано важное сообщение "В последний час".
       Эти сообщения Шабуров всегда слушал с большой охотой, сошел с кургана вниз, к радиоаппарату.
       - Войска 2-го Украинского фронта, - гремел торжественный голос Левитана, - заняли город Умань, захватили 500 танков и самоходных орудий и свыше 10000 автомашин...
       Это было 9 марта 1944 года. В ночь под десятое марта Шабурова снова оставили на НП. Он уж как-то привык дежурить здесь за всех: за двух командиров полка (интересный анахронизм двоевластия в лице двух майоров - Котова и Комаровского. В дивизии почему-то мирились с их единоборством за пост), за всех командирских заместителей, за начальника штаба и за самого себя. Брало лишь удивление, почему это все стараются не попасть дежурить на НП? Правда, до немецкой траншеи здесь всего несколько сот метров и пули, как пчелы, жалили бруствер наблюдательного окопчика. Но ведь смерть могла достать и в двух километрах за НП. Убило же на днях осколком снаряда часового у дверей штаба.
       Шабуров не роптал. На НП все можно видеть непосредственно, все знать. Главное же, здесь он чувствовал себя увереннее, находясь в непосредственной близости к солдатам. Стоит поглядеть в окуляры стереотрубы, если пули мешают высунуться за бруствер, сразу видишь мохнатые шапки своих бойцов в траншее, их спины, кучи яйцеподобных голубых трофейных гранат на берме траншеи. Они приготовлены солдатами на всякий случай.
       Редко оборачиваются солдаты назад, тогда мелькнет на мгновение красное обветренное лицо, шевельнется ус. Но и в этом случае каким-то чутьем солдат угадывает высунувшегося из траншеи любопытного немца, быстро хватает лежащую винтовку, бухает. В стереотрубу отлично видно: немец взмахнет руками, рухнет замертво. И тут же русский солдат не вытерпит, высунется из траншеи, чтобы поглядеть. Такое любопытство нередко кончается плачевно для одного, но все равно продолжает жить у всех остальных: природа, выходит, сильнее науки.
       Ночью немцы особенно буйствовали: били из винтовок, автоматов, пулеметов, орудий и минометов, жгли тысячи ракет. К четырем часам утра канонада прекратилась, но ракетчики стреляли, несколько неугомонных пулеметчиков поливали боевые порядки полка побледневшими в рассвете струями трассирующих пуль.
       - Товарищ командир полка, - в третий раз звонил Шабуров к майору Котову, потому что Комаровский запретил беспокоить себя до девяти утра. - Я считаю, что наступил час начинать наступление. Разрешите подать сигнал. Никто в боевых порядках не смыкает глаз, люди ждут...
       - Давайте! - коротко бросил Котов. - Ваши вещи и записки в штабе заберет Логвинов, так что до конца войны вам уже не придется возвратиться в Рыбчино...
       Сигналом и огнем начался день 10 марта 1944 года.
       Маршрут преследования по варианту  1, вычерченный Шабуровым в прошлые ночи и вечера на НП, лежал в кармане каждого офицера в специальном пакете с литерой "К". Все офицеры знали сигналы начала наступления, огни и связь.
       Над курганом, помеченном на топографической карте цифрой 175.3, взвилась радужная серийная ракета. Вслед ударили пушки, минометы, затрещали автоматы и застучали пулеметы.
       Вскрыв пакеты, командиры увидели маршрут: Веселый, Ново-Тимофеевка, Тарасовка, Выгода, Петровка, хутор Ключевой. До него около тридцати километров.
       Над полями клубился сиреневый туман, по балкам гремело эхо боя. Там и сям вздымались фонтаны земли и дыма: прикрывая пехоту, немецкие минометы стреляли прямо из кузовов грузовых машин.
       С боями полк взял Первомайск, Ново-Тимофеевку, Лебедевку, двигаясь на юг от Рыбчино. За Лебедевкой, отразив контратаку многочисленных немецких танков, повернули фронт на Запад. На протяжении всего пути пришлось громить одно пехотное подразделение немцев за другим. К четырем часам дня, пройдя с боями двадцать три километра, все батальоны и штаб полка сосредоточились в Тарасовке
       Батальон Гвоздева выставили в боевое охранение, в расположение немцев выслали разведку, остальным подразделениям разрешили отдохнуть. Но уже в 3 часа 20 минут 11 марта по тревоге весь полк занял боевые порядки у высоты 131.5.
       Утро морозное. На колчистую землю сыпалась голубоватая снежная крупа. Немецкие снаряды ложились все ближе и ближе к расположенному в лощине штабу. Шабуров перевел его вслед за наступающим батальоном в саманный домик на южной окраине Губовки.
       В деревне завязались рукопашные бои. Стоны и крики, взрывы гранат, кряканье мин и визг осколков - все слилось в какое-то завывание и стук, от которого болели уши, слезились глаза.
       Через полчаса наступила тишина: немецкий гарнизон был уничтожен, остатки пленены. По улицам побрели пленные гефрейторы и солдаты, больше-гефрейторы с треугольными шевронами и серебряным галуном на рукавах коротких серо-зеленых бушлатов. Все немцы - любители ходить в каких-либо чинах. Немецкое командование знало это, не скупилось на чины: вот почему почти вся их армия стала гефрейторской и обер-гефрейторской.
       Эти шагали в крагах, в расцвеченных под осенний лес штанах из парусиновых плащ-палаток, в серых фуражках с длинными козырьками и серыми металлическими пуговицами на лбу. Были некоторые в пилотках, были и совсем без головных уборов. Ветер трепал их длинные рыжие и светлые космы, осыпал головы снежной крупой.
       Пленные шли, воровато оглядываясь или понурив голову. При встрече с солдатами вздрагивали, боясь расправы, нелепо и заискивающе улыбались и кричали жалкими голосами:
       - Гитлер капут!
       ... Вечером завязались бои за деревню Выгода, расположенную на одноименной речушке-притоке Ингула. К утру штурмом взяли деревню, уничтожили гарнизон.
       В траншеях, идущих прямо из-под стен домов, в садиках, в желтых камышах по берегу реки и на мураве изумрудной озими валялись немецкие трупы. Голые, отвратительные, длинноногие. На них не хотелось даже плюнуть, как плевали москвичи в начале XVII века на голый труп польского Дмитрия Самозванца, валявшегося на площади в шутовском бумажном колпаке.
       Один из раздетых донага немцев лежал с поднятой на камень ногой, будто хотел загореть под украинским солнцем, а оно не захотело светить ему, скрылось за облака. Другой, обняв гранитную глыбу, сверкал голой широкой спиной, изогнутой предсмертным напряжением. Казалось, он хотел поднять эту серую глыбу, да так и умер, надорвавшись ее непомерной тяжестью.
       На брустверах траншей сверкали рассыпанные патроны, валялись немецкие карабины с тяжелыми дубовыми прикладами, похожими на телячьи ляжки. Тут же высились кучи ружейных гранат и патронов для них с деревянной пулей.
       В одной из траншей Шабуров увидел знакомого бойца из первого батальона. Он сидел верхом на застывшем немце, не успев оторвать от него своих рук. На затылке бойца алела кровь, исходившая матовым паром. Вероятно, пробегавший у траншеи немецкий солдат выстрелил из винтовки, поразил одной пулей красноармейца и вопившего о помощи своего соотечественника.
       На улицах пыль, язвы воронок, щебень. Даже в уцелевших хатах полы усыпаны желтым градом кукурузы, шелухой глиняных черепков, ворохами куриных и гусиных перьев, осколками разбитой мебели. Мамаев погром: фашисты выполняли приказ фюрера "оставить после себя на Украине пустыню и пепел".
       В воздухе звучала птичья трель. Украинский март. Желание славить весну подавило в птицах страх перед громом недалекой пальбы: за бугром еще сидели немцы, батальоны полка пошли на них в атаку.
       Полк действовал теперь на левом фланге 8-й дивизии. Правее дрались батальоны 27-го полка, левее - 93-я гвардейская дивизия 3-го Украинского фронта.
       Ночью, под 12 марта 1944 года, к Шабурову привели пленного ефрейтора Курта Длатха из Берлина, Штрассе - СХ  4, 34. Выяснилось, что Курт состоял на службе во 2-м батальоне, 371-го полка 161 пехотной дивизии. Ему тридцать два года. В Берлине у него жена с двумя детьми. За Гитлером пошел в надежде, что фюрер сдержит обещание ликвидировать безработицу, обеспечить каждому немцу два костюма в год, превратить Германию в госпожу над планетой и в рай для немцев.
       Курт Длахт показал, что их дивизии приказано прикрывать отход главных сил на 30-километровом участке в направлении Ново-Украинка - Южный Буг. В дивизии все полки двухбатальонного состава, батальоны - четырехротного состава по 90-120 человек в каждой.
       ... Преследуя огрызающихся немцев, полк к 12 часам 13 марта приблизился к Павловке, удалившись от кургана 175.3 на 48 километров. По полям и дорогам ветер гнал тучи бумаг, осмыжки немецкой печатной пропаганды. Солдаты вытирали сапоги и ботинки огромными листами фашистской газеты "Фолькишер Беобахтер".
       - Какая злая ирония, - усмехнулся Шабуров, шагая рядом с командиром полка и показывая на устланные газетами поля. - Народный наблюдатель увидел крах гитлеровских планов покорения СССР, сам превратился в подножное тряпье...
       Котов засмеялся, снял шапку и, расчесывая пятерней жесткие светлые волосы, прищурил бледно-голубые глаза.
       - Злая ирония может быть с кем угодно. О себе скажу, - неожиданно для Шабурова начал он. - До войны был я артистом Ленинградского театра. Не понравилось. Поступил в архитектурный институт, а тут война... Вот и пошло все иронией да кутерьмою. Признаюсь, товарищ Шабуров, этим и объясняются мои некоторые эксцентрические поступки. Вы меня поймите и простите...
       - За что же? - удивился Шабуров, тронутый тоном Котова и какими-то исповедными нотками в нем.
       - Неужели вы забыли внезапное заседание партбюро полка 4 марта? Ведь оно созвано по моей инициативе...
       - Нет, не забыл, - грустно сказал Шабуров. Сердце сжалось до боли. Не хотелось бы знать, что инициатором этого позорного заседания был именно Котов, а не Тамбовцев. На бюро Котов молчал, говорили другие и упрекали Шабурова, что он пишет фронтовые записки и роман, хотя идет война, пишет статьи в газеты, да еще и критического характера о том, что начальство выдает солдатам лишь 75 граммов водки из ста, а сэкономленные литры распивает само в компании полевых походных жен. - Не забыл, но хотелось бы считать это заседание партбюро лишь дурным сном...
       - К сожалению, это не сон, - продолжал Котов в экстазе самобичевания. - Конечно, Василий Тамбовцев, как отсекр партбюро, снизошел до обывательского уровня и позволил нам ругать вас за то, что достойно похвалы. Но и я виноват безмерно: подстрекал Тамбовцева... А ведь самого меня нужно бить кнутом критики, а хоть и настоящим кнутом, цыганским. Разве же секрет, что я - пьянчужка и дебошир? Но этого мало. Я еще и мелкий жулик: говорю всем и каждому, что холост, а в анкете сам себя выдал и написал, что есть у меня из родственников шурин и теща... Да, да, я это написал, а вы подчеркнули красным карандашом... Мне потом Гайриев показал анкету... И вот сидел я на партбюро и дрожал: а вдруг вы скажете об этом? Вы не сказали. Вы многое не сказали мне о моих отрицательных сторонах, хотя и знаете глубже, чем кто-либо другой из офицеров полка. Почему вы не сказали, а?
       - Лучше будет написать об этом в романе, - ответил Шабуров. - Образы сильнее влияют на людей и воспитывают сильнее, чем партбюро, созванное с сознательной целью оклеветать и залить грязью невиновного принципиального и честного человека...
       - На вашей стороне логика и честь, - вздохнул Котов. - Я не могу вам возражать. Пишите всю правду и обо мне и о других людях полка. От этого будет польза и назидание всем...
       ... Наступил вечер 15 марта 1944 года, ветреный, мглистый. На горизонте светилось зарево пожара. Котов с Прокиным засиделись в одной из хат над бочонком виноградного вина, тогда вызвали в штаб дивизии капитана Шабурова, где он впервые узнал, что есть на свете Арбузинка в 12 километрах от Буга и что полк должен вступить в нее к исходу ночи под 21-е марта.
       "Не близка дорога, - раздумывал Шабуров, подбирая номенклатурные листы топографической карты от Гордиевки до Арбузинки. - Не близка и трудна, немцы ожесточенно сопротивляются".
       - Введите пленного! - приказал Шабуров, вспомнив о нем после завершения работы. - Что он нам скажет о себе и своих?
       Пленный из 8-й роты 371-го полка 161 пехотной дивизии, укомплектованной преимущественно членами гитлеровского союза молодежи "Гитлер югенбанд", Вильгельм Тендлер, оказался разговорчивым. Он - уроженец деревни Питчковец около города Лайтмарец. Этот рыжий молокосос имел всего 19 лет отроду, а уже значился в армии с декабря 1942 года. Назвался художником и даже предложил послать его расписывать советские дворцы и театральные декорации, будто и не знал, что сам же их разрушал и сжигал. В Доказательство своего таланта художника он протянул Шабурову клеенчатую тетрадь в куске черного хрома.
       Шабуров покосился на Тендлера, начал листать. Были рисунки разные: виселицы с красноармейцами и партизанами на перекладинах, пьянствующие фрицы, толпы красивых девушек, угоняемых в "вермахтборделль" (публичный дом вооруженных сил). Морщась и брезгливо кривя губы, Шабуров вдруг отпрянул от тетради, как от ядовитой змеи: на листе изображена насилуемая фашистом женщина. Под рисунком в черную, синюю и красную краски было написано: "Катарина фон Русслянд, Арбузинка"
       Побледнев от негодования и с трудом погасив порыв ударить "художника" в зубы и нагло улыбающееся лицо, Шабуров спросил:
       - Фантазировали?
       - Найн, найн! - покрутил головой голубоглазый ариец, улыбаясь и выпячивая нижнюю губу. - Натур. Мой жил Арбузинка, Катарин русслянд есть партизан...
       Шабуров вывел фашиста к солдатам, при них повторил разговор снова. И это было сильнее всякой агитации. Офицеры с трудом сдержали солдат, хотевших убить Вильгельма Тендлера.
       - Не забывайте, товарищи, - сказал им Шабуров, - нас ждут измученные советские люди, ждут девушки украинского села Арбузинка, чтобы мы навсегда освободили их от таких вот Вильгельмов, заражающих землю. Геринг еще в 1934 году кричал: "Я ставлю ставку на негодяя!" Перед нами стоит один из таких негодяев, которого будет судить трибунал, а мы пойдем в далекий и трудный путь, на Арбузинку. Вперед, товарищи!
       ...К полночи, под 16 марта, батальоны ворвались в немецкие траншеи на высоте 174.9. Штаб покинул захваченный у немцев огромный блиндаж, похожий внутри на пассажирский вагон с поднятыми средними полками, двинулся за боевыми порядками.
       Ночью с боями продвинулись через Гордиевку и хутор Шевченко, на рассвете выбили фашистов из Лобачевки. С большим трудом лошади протащили наши пушки через плотину, взорвать которую немцы не успели: свесив ноги в мутную воду пруда, на плотине лежал запрокинувшийся немецкий подрывник с пробитой топором головой.
       Женщины показали Шабурову человека, который это сделал. Оказалось, шестидесятилетий старик с паспортом Игната Проценко (настоящее его имя Иван Сидорович Чугуев) был вместе с семьей пригнан сюда делать бочки для немецкой армии.
       - Я очень хороший бондарь, - закуривая полуаршинную цигарку из красноармейских махорочных запасов и поплевывая на газетную бумагу, пояснил старик. - Мы под Харьковым до войны жили. Там и хотели сховаться, чужой паспорт раздобыл, но вынюхали немцы, забрали. "Клепай бочки!" - приказали они. Клепал до поры до времени. А вот и подвернулось иное дело. Чую, наши идут, пушки гуркают. Вижу, немцы на плотину ящики носят, взорвать задумали. Притулился я за камнями. "Не дам, думаю, плотину портить и залить водою весь проезд. Кругом ведь местность неудобная для проезда, а тут еще зальют водой". Вот этот хлюст, что ноги в пруду мочит, сел себе на плотину и шнуры какие-то связывает. А шнуры к подрывным ящикам тянутся. Смекнул я, оглянулся. Рядом никого не видать. "Господи, благослови!" перекрестился я, пополз из-за камня. Не помню даже от смущения, как это потом обернулось, даже и сам не рассмотрел. Гляжу, а уже я ему лотки в голове вчистую раздробил. Вот и пусть наше бондарское дело немец помнит...
       Командир полка распорядился подарить старику фуфайку и брюки, автоматчики полковой роты прошли перед ним с развернутым полковым знаменем, не обращая внимания на рвущиеся неподалеку снаряды и мины, на опустившийся дождь.
       Артиллерия начала бить по засевшим на буграх немцам.
       В десятом часу утра 16 марта пехота штыковым ударом сбила немецкие заслоны, ворвалась во Владимировку. Здесь около сотни хат, их не успели сжечь немецкие факельщики, перебитые разведчиками полка.
       Лил дождь, но население, вырвавшись из ям и погребов, бросалось навстречу солдатам-освободителям, смеялось и плакало от радости. Девушки и женщины, молодежь и старики с любопытством рассматривали погоны на мокрых от дождя овчинных пиджаках, щупали зеленые парусиновые рукавицы, болтавшиеся на перекинутых через шею белых шнурах.
       - Бачь, як гарно! Не впаде рукавичка.
       Многие звали в гости, выносили хлеб-соль на раскрашенных деревянных подносах с расшитыми в петухи полотенцами.
       - Спасибо за привет! - кричали солдаты и офицеры. - Гостить сейчас некогда, враг не разбит, догоняем, чтобы отнять у него оружие.
       - На Арбузинку, товарищи, на Арбузинку! - напоминает Шабуров, и перед глазами всех вставал образ голубоглазого арийского художника, писавшего с натуры картинки насилия фашистов над Катариной из Арбузинки. Там был новый перекресток дорог, там ожидали.
       Дороги размокли. Утопая по колено в грязи, солдаты помогали измученным лошадям тащить пушки, несли на плечах боеприпасы. Патроны и снаряды, гранаты и шашки несли офицеры и даже женщины-санитарки: обозы отставали, тонули в грязи. Украина бывает золотой в другое время, а в мартовскую распутицу 1944 года ее дороги были грязнейшими дорогами планеты. Недаром на большаках и проселках, на склонах балок и в мелиоративных посадках там и сям чернели брошенные немцами неуклюжие орудия на четырехколесных лафетах, исправные машины и трактора на резиновых шинах: они навсегда прилипли к грязи чужих дорог. Рядом с машинами нередко лежали в грязи артиллеристы и шоферы, пробитые пулями.
       История жестока, но справедлива.
       ... Танки "Т-34", разбрасывая каскады грязи и воды, с шумом и треском мчались в наступление по украинскому бездорожью. Они помогли штурмовать хутор Полтавский, гарнизон которого пришлось перебить гранатами и штыками. Четверо из оставшихся в живых гитлеровцев вылезли из ямы и, махая белыми лоскутами на палках, кричали:
       - Ди гнаде! Ди гнаде! Потшада, битте!
       Особенно громко вопил о пощаде Пауль Рехтнер из города Рагуй. Их пощадили. Пауль показал Шабурову при опросе, что он есть ефрейтор-пулеметчик из 371-го полка 161-й дивизии, имеет бумагу об арийском происхождении, хотя и глаза его карие, волосы - черные.
       Этот двадцатилетний оболтус окончил восемь классов, но не смог назвать ни одной прочитанной им книги. Он не слышал о Бальзаке, о Пушкине и Гейне, даже не знал о своем апостоле Нитше, но твердил о "Майн кампфе" и обвинял Гитлера не в бандитизме, а лишь в неумении организовать победу.
       Пауль признался, что его полк стоял перед началом боев в Арбузинке, где творили насилие над населением. 12 марта полк был поднят по боевой тревоге и брошен на подавление солдатского бунта в районе Софиевки и Покровки. Около пятисот солдат, испугавшись советского наступления, отказались воевать. Их окружили и разоружили, загнали на полчаса в ледяную воду Сухоклеи, потом привязали за спину пудовые мешки с песком и погнали рыть окопы. Солдаты снова взбунтовались. Тогда их выпороли шомполами, отправили в машинах в Константиновку судить военным судом.
       Используя полученные у Пауля Рехтнера сведения, а также обобщив данные разведки, Шабуров отправился к командиру полка, и тот согласился несколько изменить маршрут удара.
       ... К вечеру 16 марта полк пробился к каменистым берегам Сухоклеи, штурмом захватил Софиевку.
       Наступила непогожая ночь под 17 марта. Сквозь шум, вой и свист ветра, будто горный обвал, обрушивались на полк залпы орудий, взрывы снарядов. Молнии взрывов слепили глаза, дождь стальных осколков косил людей, звенел по каскам.
       Наступали и наступали. Часа в два ночи резко похолодало. Снежная метель закрутила кругом, замела дороги. Мокрые люди, чавкая по слякоти сапогами и ботинками, двигались в темноте беломраморными изваяниями, то и дело освещаемые вспышками взрывов мин и снарядов, огнями трескучих ракет.
       Будто призраки, появлялись вдруг в отсвете взрывов и сейчас же исчезали вместе с гаснущими молниями кусты и чернобыльники, прошлогодние подсолнечники или воткнутые кем-то путевые вешки у дорог.
       У темного кургана выступало что-то черное, распластанное. Шабуров остановил штабников, посветил фонариком. Это была разбитая пушка с раскоряченными станинами. Отсюда, сориентировавшись по компасу, взяли немного правее, через прочесанную пулеметами рощицу вышли к околице деревни Покровка.
       На улицах шел бой, лишь первые хаты уже удалось очистить от немцев. Выставив охранение и проверив, что хата не заминирована, Шабуров с ординарцем и двумя автоматчиками постучал в двери.
       Открыли два высокорослых старика, посвечивая обычным деревенским фонарем с единственной стеклянной и тремя фанерными шибками. Мигая через тусклое стекло, в фонаре горела толстая сальная свеча.
       Старик сперва поднес фонарь чуть не к самому носу Шабурова, потом посторонил на себя, свет упал также и на его товарища.
       Тот, который держал фонарь, был в черной овчинной шапке с длинными висюлями свалявшейся шерсти, в дубленом полушубке. Мутносерые глаза его щурились, лицо, за исключением толстого мясистого носа и красноватых бугров у ноздрей, покрыто волосами, на широкую грудь ниспадала тяжелая волнистая русая борода.
       Товарищ его был в тряпичной шапке-ушанке и в серой суконной свитке, перехваченной у пояса веревкой. Он казался помоложе. У него сверкали черные большие глаза, маленькая борода, курчавясь, черной зарослью волос обрамляла круглое румяное лицо. В руке мерцал на свету небольшой железный ломик.
       - Свои, оказывается, красные, - сказал первый старик. - Милости просим, заходите. Тут до вас немцы еду наварили, да и бросили от испуга...
       - Ваши там уж едят, а мы на часах стоим, - пояснил чернобородый. - Товарищи, утомивши, кушают, мы вызвались постеречь, чтобы немец не залез с гранатой. Они тут еще по дворам пырскают, не пришли бы за едой...
       - Здравствуйте, товарищи! - сказал Шабуров, не спеша заходить в сени. Он толкнул локтем догадливого Шахтарина, и тот немедленно встал у двери с автоматом, задержал с собой еще одного автоматчика, а Шабуров, пожав старикам руки, шагнул с другим автоматчиком в жарко натопленную хату.
       Здесь грелись и обсушивались разведчики из батальона Василия Савельевича Гвоздева, вкусно пахло картофельным супом и поджаренным салом. У печки хлопотали две бойких старухи с коричневыми кокошниками на седых головах. На большом столе коптил каганец, на длинных желтых лавках сидели над котелками солдаты. Гремя ложками и отдуваясь, аппетитно кушали суп.
       - Садитесь, родимые, садитесь, - засуетилась одна из старух. - Пищи наготовлено на целый взвод...
       Пока она ставила на стол две миски с супом и две с жареной картошкой, Шабуров успел дать головомойку сержанту Забелину и приказал ему немедленно поставить у сенец своего часового, не полагаясь на охрану стариков.
       - Ведь могли бы немцы переодеться в нашу форму и зайти, а тогда что?
       ... Утром 17 марта, полностью освободив Покровку и хутор Седова, полк двумя группами устремился за немцами в направлении Марьяновки и Кривоносовки.
       Километров двадцать гнали немцев огнем. Сотни их легли трупами по балкам и дорогам, остатки отряда сдались в плен в Марьяновке. Посреди улицы догорали немецкие штабные машины.
       Батальон Гвоздева продолжал преследовать немцев, два другие были остановлены на отдых. Утомленные солдаты сейчас же повалились на землю и уснули.
       - Товарищ Шабуров, пушки нельзя провести, в грязи застряли! - растерянно закричал вбежавший в хату Чешский. - Прокин отвечает: "А я причем", к вам послал, чтобы людей дали...
       - Солдат не надо будить! - возразил Шабуров. - Идемте к населению...
       Случилось почти чудо: женщины, дети, старики, молодежь до единого человека вышли с лопатами и так прочистили дорогу, что она стала сухой, лишь по обе стороны крутыми валами лежала поблескивавшая деготной сыростью черноземная грязь.
       Через плотину у пруда пушки вышли на западную окраину, открыли огонь по немецким позициям в поле. Пехота двинулась по лощинам, обтекая немцев с флангов.
       К вечеру 17 марта овладели Фадеевкой, к утру 18 марта очистили от немцев Тарасовку Братского района Николаевской области. Здесь захвачены огромные склады боеприпасов и военного имущества, много исправных автомобилей.
       Немец упирался северо-западнее Тарасовки на высоте 182.4. Шабуров развернул карту "М-36-136" (Ново-Украинка) Кировоградской области, подсчитал: до Южного Буга осталось около шестидесяти километров.
       Днем 18 марта, отмечая день Парижской коммуны, штурмом овладели деревней Юровичи, в пятом часу вечера повели наступление на немецкую колонистскую деревню Штейнфельд.
       Штаб был в боевых порядках. Откуда ни возьмись, появился Прокин. Молодой и мальчишески подвижной, он промелькнул мимо штаба в своей маленькой белой кубанке с красными перекрестиями на синей суконной макушке, выхватил пистолет из кобуры и помчался вперед.
       - Стойте, стойте! Куда вы? - закричал побежавший за ним Шабуров. Знал, что Прокин только что был у Котова, не обошлось без выпивки. "Упорет глупость, мелькало в мозгу. - Надо остановить..." - Стойте, Прокин, там немцы в засаде...
       Прокин оглянулся, помахал кулаком на Шабурова, потом бросился к бурой заросли кустов, где сидели в окопах немцы.
       - Хэнде хох! - задорно закричал он и жестом длинной своей руки показал немцам, что они окружены и сопротивление бесполезно.
       Несколько немецких солдат подняло руки. Но вдруг из их серо-зеленой толпы выбежал один вперед, выстрелил в Прокина, потом себе в висок.
       Прокин, взмахнув руками, упал на виду у всех.
       Разозленные коварным выстрелом, убившим Прокина, солдаты бросились вместе с Шабуровым вперед, снесли огнем всю группу немцев, ворвались в Штейнфельд и перебили весь немецкий гарнизон.
       Радиоприказом из дивизии Шабурова назначили начальником штаба полка, марийца из Йошкар-Олы, старшего лейтенанта Кудрявцева, произвели в ПНШ-1. С радости или с горя он немедленно напился до потери сознания, его уложили в машину, отправили в ближайший тыл проспаться.
       Хотя и немцы обстреливали Штейнфельд, но любопытство победило Шабурова. Он пошел с ординарцем Шахтариным осматривать диковинную деревню.
       Здесь жили немецкие колонисты, завезенные еще при Екатерине II. Хаты напоминали казармы - такие же длинные, со столбами посредине и с нарами и лавками у стен, с очагами вместо печей или груб и с котлами вместо плоских плиток над очагами.
       Потолков в хатах совсем нет, их заменяли оштукатуренные двускатные кровли. Готический стиль. В такой немецкой хате человек чувствует себя будто бы в казарменном бараке.
       В одной из таких хат Шабуров приказал развернуть радиостанцию, начал передавать обстановку в дивизию.
       - Немцы перешли в наступление! - прерывисто дыша, закричал прибежавший от Гвоздева связной. - Командир просит помощи...
       - С какого направления наступают немцы? - положив трубку, обернулся Шабуров к связному.
       - Из района Щира Хата...
       - Доложите командиру батальона, помощь будет оказана...
       Растолкав уснувшего за столом майора Котова и сказав ему о происходящем, Шабуров выбежал на улицу, где уже гремел гранатный бой: немцы теснили батальон Гвоздева к центру деревни.
       - Кудрявцев? Вы откуда? - удивленно спросил Шабуров.
       - Протрезвился, прибыл на службу! - бодро доложил тот. - Любое задание могу...
       - Берите резервный взвод, немедленно ударьте по немцам из-за правого фланга. Противник теснит батальон Гвоздева...
       - Есть! - воскликнул Кудрявцев, на рысях бросился к резервному взводу. Шабуров, вызвав лейтенанта Неровного из роты автоматчиков, слышал голос Кудрявцева: "За мной, товарищи! Немцы теснят наших!"
       Деревня наполнилась огнем и грохотом боя. Дошло до рукопашной схватки.
       Преследуя сломленных фашистов, солдаты на плечах отступающих ворвались в Щиру Хату, вышли к мосту через реку Каменно-Костоватую.
       Откуда ни возьмись, через боевой порядок на всем скаку промчался всадник с широкой рыжей бородой. Он был хорошо освещен пламенем загоревшегося дома, так что Шабуров узнал в нем дивизионного инженера Меркулова. Да его и все знали, называли в шутку "бородой" за его рыжие космы бороды, будто бы приклеенной к молодому розовому лицу.
       Он врезался в толпу немцев, и те стащили Меркулова с коня в мгновение ока. При вспышках ракет было видно, что Меркулов кулаком сбил двух немцев, потом его схватили и потащили к черневшей на пригорке машине.
       Шабуров, встревоженный и разгневанный, закричал на Гвоздева:
       - Подымайте батальон в атаку. Вперед! Живого или мертвого, но Меркулова нужно отнять у немцев.
       Василий Савельевич отдал приказ, солдаты хлынули в темноту, чтобы нагнать отступающих к хутору Воровского немцев.
       - Ракеты жгите, ракеты! - уже из-за моста послышался хриповатый голос Василия Савельевича. Шабуров выстрелил из ракетницы. Потом начали стрелять другие, у кого имелись ракетные широкоствольные пистолеты. При ярком мигающем свете ракет было хорошо видно, что советские и немецкие солдаты перемешались в одну крутящуюся толпу. Среди пехотинцев, бивших друг друга прикладами и ножами, метались огромные немецкие лошади, впряженные в широкие повозки. Вдоль бугра чернели брошенные машины с грузом. Потом из толпы выбрался угловатый вездеход и, заревев мотором, полным ходом покатил в гору, увозя Меркулова.
       - Минами, минами, товарищ Донской! - закричал Шабуров на командира батареи полковых минометов. - Не дать немцам увезти Меркулова!
       Трубы изрыгнули рыжее пламя, в воздухе завыло. Вездеход был уже на гребне, когда вокруг него заплясали смерчи взрывов...
       В эту минуту с тыла ударили немцы в атаку. Это была одна из больших групп, которую полк обошел и оставил сидеть на высоте 182.4 перед Штейнфельдом по приказу подполковника Уласовца, заместителя командира 8-й дивизии. Он заверил, что немцы будут ликвидированы на высоте вторым эшелоном дивизии, но легкомысленно отнесся к своему собственному приказу, не выполнил его.
       Шабуров именем запропавшего где-то командира полка Котова (Второй командир, Комаровский, совсем куда-то спрятался вместе со своей Раисой Приблудной) приказал остановить преследование немцев и, повернув фронт на 180 градусов, ударить по напавшим с тыла немцам.
       Мост удалось удержать. В часовом бою группа немцев, ударившая с тыла, была полностью уничтожена, хотя и потери полка составили до взвода. Бесследно исчез красноармеец Макрушин: ни среди раненых, ни среди убитых его не оказалось. Так командир батальона Гвоздев потерял своего ординарца.
       Лишь утром 19 марта полк штурмом овладел хутором Воровского, гнал немцев четыре километра, с хода очистил Сергеевку.
      -- марта радио принесло весть о занятии войсками Второго Украинского Фронта города Могилева-Подольского на Днестре, о форсировании Днестра и вступлении в Советскую Молдавию.
       - Даешь Арбузинку и Южный Буг! - загремели голоса солдат полка. Всю ночь шли бои. В стремительной атаке полк сокрушил фашистов в Михайловке и Хмаровке, вышел к Арбузинке.
       Части 161-й немецкой дивизии с танками, воспользовались темнотой и дождем, а также тем, что полк вырвался далеко вперед, начали фланговый обход для удара с тыла.
       Разведчики доложили об этом Шабурову, он предложил командиру полка дерзкий план: батальон Гвоздева бросить в Арбузинку для разгрома штабов, складов и поднятия максимального грома гранатами, винтовочной и автоматной и орудийной стрельбой, чтобы создать у немцев впечатление, что их окружают. Это чувство сильно преследовало их со времен Сталинграда.
       Приданные дивизионные орудия и танки сопровождения, прикрытые батальоном пехоты, развернулись фронтом налево, потом занесли фланг, так что совершающая обходный маневр колонна 371-го немецкого полка попала неожиданно под сильный фланговый огонь, не успев даже развернуться для боя. Три танка были подожжены, взорвались с тяжким грохотом и фейерверком высоко взлетевших брызг огня и кусков металла. Пехота, отсеченная пулеметным огнем от бронемашин и танков, напуганная начавшимся громом боя в тылу, в Арбузинке, смешалась. Пустившись в бегство, налетела на засаду.
       В часовом бою фашисты были совершенно деморализованы. Кроме того, немецкое командование потеряло управление и не знало обстановки. В этих условиях к утру 21 марта 1944 года Арбузинка была полностью освобождена, захвачены штабы и имущество, машины и снаряды, орудия и пулеметы, хлебные запасы и много советских граждан, угоняемых фашистами на каторгу, получили свободу. До Буга 12 верст.
       По приказу из дивизии, полк был выведен во второй эшелон для отдыха и приведения себя в порядок. Но отдых не состоялся: Шабуров принял радиограмму командира дивизии, полку приказано продолжать наступление, выйти на северо-западную окраину Константиновки на Буге.
       К утру началась оттепель, распогодилось. В голубом небе засияло солнце. Арбузинцы восторженно приветствовали колонны полка. Но некогда было гостить на Арбузинском перекрестке дорог войны. Некогда было даже организовать здесь суд над Вильгельмом Тендлером, рисовавшим с натуры насилие фашистов над арбузинскими девушками (Его расстреляли позже, на дороге).
       Перед полком открылась бескрайняя украинская степь с ее седыми курганами, на которых справляли тризны древние славянские предки, развевались победные знамена петровских полков, гремела военная слава Румянцева, Суворова и Кутузова. Теперь сюда пришли внуки и правнуки великих полководцев, освобождая родную землю от фашистской нечисти.
       В полдень полк перерезал железную дорогу Помошная-Одесса и разгромил немецкую оборону в двух километрах южнее станции Кавуны. До темноты шло сражение за выход на Константиновскую дорогу, к полночи вырвались за курганы, на шлях.
       Полил дождь. Темнота стала непроницаемой. Собравшись на короткое совещание, Котов с Шабуровым решили свернуть полк в колонну и, выставив круговое охранение, без шума вторгнуться в Константиновку, оставив немцев сидеть в тылу на курганах.
       Это было очень рискованное решение, но оно вполне себя оправдывало в смысле военного искусства и учета психологии деморализованного противника: выход полка к Бугу и захват подготовленных немцами позиций в прибрежной Константиновке упрочал положение полка и позволял достичь цели без излишних потерь в бою с немцами на подступах к берегу Буга.
       В тылу полка, не подозревая о его маневре, немцы бросали в небо ракеты с занятых курганов. Пулеметчики и автоматчики вели огонь по воображаемым советским солдатам. Немецкие батареи из-за Буга грохотали по курганам, на которых часа два-полтора тому назад действительно располагались боевые порядки наступавшего полка. Между тем, грязные и промокшие насквозь, батальоны ворвались в четыре часа утра 22 марта в Константиновку, перебили штыками немецких патрулей, вышли на самый берег Южного Буга.
       Ни выстрела, ни криков. Только Буг шумел сердито, ворчливо. Не широк он здесь, не широк, метров сто пятьдесят, но стремителен, дик.
       Подорванный и заминированный фашистами, мост лежал наполовину залитый водой. На противоположном каменистом берегу стояли два немецких танка с обращенными в нашу сторону орудиями, на чернеющих крышах домов в Богдановке копошились немецкие солдаты с пулеметами. Они не стреляли лишь потому, что не знали еще о вступлении полка в Константиновку, не знали обстановки.
       Разведчик Михаил Ровенский притащил к Шабурову полузадушенного немецкого лейтенанта.
       - Эта паскудина, - доложил Ровенский о пленном, - шла с солдатом в наш сектор. А зачем, сами его спросите, мне было некогда: солдату пробил голову, лейтенанта взял живьем. Ну, конечно, за горло пришлось его подушить маленько, а то кричать хотел...
       Оказалось, как признался лейтенант, он шел за чемоданами на свою квартиру у одной "сударушки". Русских он не ожидал встретить, так как с полевых курганов недавно звонили, что они задержаны километрах в пяти от Константиновки. Рота лейтенанта, как и другие подразделения, сконцентрированные в южной части села, работали на переправе, отправляя на лодках и плотах коров, баранов, различные ценности.
       Перед полком встала серьезная проблема: продолжать сидеть молча нельзя, но и проявлять свою активность в огромном селе, способном поглотить две полнокомплектных дивизии, опасно: немцев здесь было много, они имели артиллерию. Кроме того, с бугров правого берега Буга глядели десятки фашистских батарей в готовности ежеминутно открыть огонь. Да и сидевшие на курганах немцы вот-вот могли понять, что красноармейцы обошли их и скрылись в Константиновке, пропоров, будто кинжалом, всю ее оборону на узком участке до самого берега реки. Догадавшись, немцы неминуемо обрушатся на полк с тыла, окружат его и прижмут к Бугу.
       Положение осложнялось еще и тем, что с полком были только батальонные пушки и 76 миллиметровые полковые орудия с короткими стволами, а дивизионные пушки капитана Чешского не успели подойти, за ними Шабуров послал людей.
       В таких условиях всякий ложный шаг мог погубить полк без всякой существенной пользы. Выслушав доклад Шабурова об обстановке, майор Котов, бледный и хмурый от переживаний и переутомления, сидел на каменной оградке у одной из хат, напряженно обдумывая, что же делать?
       Он, казалось, не замечал проливного дождя и косматого ветра. Шуба на Котове размокла и обвисла, по тонкой худой шее бежала тоненькая мутная струйка воды, падавшей с вымазанной грязью шапки.
       - Ну, начальство! - вдруг вскинул он на Шабурова бледно-голубые фанатично блестевшие воспаленные глаза, - Что вы предлагаете делать?
       - Грохот и шум...
       - Что, что? - переспросил Котов с каким-то особенным вниманием, сейчас же проворно вскочил с каменной оградки, будто бы сложенной из лошадиных черепов. - Немедленно вызвать ко мне командиров батальонов!
       ... Вскоре около двух десятков мелких групп из автоматчиков и гранатометчиков начали действовать по всей ширине села в южном направлении. Поднялся грохот и шум, будто в Константиновку внезапно с боем ворвалась целая дивизия.
       На немцев это подействовало ошеломляюще: бросая коров и баранов, фашистские солдаты на лодках и просто вплавь устремились через Буг. По ним ударили пулеметы из-за гранитных камней, разбросанных на песчаной отмели, смельчаки бросали гранаты в реку, на плоты и лодки.
       Дым, огонь пожара, крики и стоны заметались над Бугом.
       Часам к десяти утра 22 марта 1944 года полк стал хозяином в Константиновке. Сотни пленных, из числа пытавшихся прорваться с курганов к Бугу, были загнаны в подвалы.
       Шабуров разместил штаб в большом кирпичном здании с вывеской румынского консульства (Надо иметь ввиду, что до прихода полка в Константиновку Южный Буг считался границей Румынии: на левом берегу гуляла немецкая пограничная стража, на правом - румынская. В Константиновке был королевский румынский консул. На каменистом берегу высился пограничный столб с румынским и немецким гербами), приказал минерам взорвать пограничный столб, от него взлетел в воздух столб пыли, дыма и камней.
       Через несколько минут немцы открыли по Константиновке ураганный огонь из пушек и минометов, расположенных на буграх и в рощах за Богдановкой. Они поняли, что Константиновка для них потеряна, ничего уже больше не жалели и не щадили, даже сотни своих солдат, взятых полком в плен и посаженных в сараи и подвалы.
       Сотни снарядов с грохотом и треском рвались на улицах, огородах и садах, на площади. Вспыхнули пожары, начались взрывы заложенных немцами мин. Багровый огневой вал катился все ближе и ближе ко двору с вывеской на воротах "MTS" Недаром это русское название было помечено немецкими буквами латинского алфавита: за колючей проволочной изгородью двора "MTS", будто в концентрационном лагере, густо набито сельскохозяйственной техники, стояли десятки больных тракторов, комбайнов, сортировок, культиваторов. Немцы не успели вывезти это в Германию.
       Горели и рушились дома, брызгали оранжевые осколки кирпичей, взлетали в воздух крыши и глыбы самана. Но полк почти не имел потерь, так как батальоны залегли у самых ближних к реке домов. Немцы не догадались об этом, жгли артиллерией больше центр и восточную часть села.
       Так продолжалось с полчаса. Потом огонь прекратился и в затянутых густым черным дымом улицах Константиновки воцарилась тишина. Только шумели и трещали пожары, гудел ветер густых телеграфных проводах и между ребрами латин и рештовки раскрытых взрывами построек.
       - Идут пушки 3-го артдивизиона 9 артполка, - доложил Шабурову по только что наведенному телефону наблюдатель из центра села. - Где им стать?
       Шабуров посоветовался с майором Котовым, передал по телефону:
       - Пушки оставить на месте, где они сейчас. Капитану Чешскому прибыть на командный пункт для уточнения необходимого...
       Были уверены, что Чешский все понял. Но, наблюдая через бинокль улицу, Шабуров остолбенел от увиденного им: вытянувшись в колонну, пушки Чешского на конной тяге двигались чинным порядком к МТС прямо по средине улицы. Соблазненный тишиной, Чешский вел себя со своими пушками, как на первомайском параде. Он гарцевал на коне во главе дивизиона.
       Не сговариваясь, а просто одновременно поняв смертельную опасность для артиллерийского дивизиона, Шабуров и Котов, сломя голову, бросились навстречу артиллеристам.
       - За дома, скорее за дома прячьте пушки! - закричали они, надрываясь. - С ума вы что ли сошли? Ведь немец видит вас, как на ладони!
       - Испуга-а-ались, - насмешливо возразил Чешский, подскакав на коне и безбоязненно покрутил свои темно-золотистые усики длинными музыкальными пальцами. - Вот сейчас выкатим орудия на берег, дадим прямой наводкой, немцы легче пуха полетят из Богдановки...
       Не успел Чешский закончить фразу, на правобережных буграх загремело, с певучим звоном и визгом, начали приближаться снаряды.
       - Ложи-и-и-ись! - закричали многие тревожные голоса. И сейчас же снаряды начали рваться по всей центральной улице, вздымая грязь и пыль, вздымая туи смолистого дыма.
       Упав за толстостенный каменный дом и выглянув из-за угла, Шабуров видел всплески огня и дыма прямо у самых орудий. Лошади встали на дыбы и, смертельно раненые, опрокидывались на спины, дрыгали ногами. Артиллеристы упали ниц, обхватив головы руками.
       В какую-нибудь минуту все лошади дивизиона были перебиты, подброшенные взрывной волной пушки задрали стволы кверху и беспомощно стояли под прицелом внезапно умолкнувших немецких орудий.
       Немцы, наверное, или считали уже разбитыми орудия Чешского или прекратили огонь с хитростью выманить к пушкам людей из-за укрытий и сжечь огнем новых залпов.
       Чешский подбежал к Шабурову. Он был неузнаваем: губы тряслись, пот катился по бледному лицу, темно-серые глаза полоумно блуждали, на буром меховом воротнике его короткой зеленой тужурки красными шматками мерцала кровь.
       - Что делать? - стонал он. - Погиб дивизион, меня, наверное, расстреляют...
       - Подождите! - изумленно воскликнул Шабуров, пальцем показал в сторону пушек. Там произошло почти невероятное: казавшиеся убитыми, артиллеристы стремительно повскакали с мостовой и бросились от пушек за ближайшие дома, в укрытия. Немецкая батарея дала залп, снаряды взорвались на параллельной с пушками линии вдоль улицы.
       - Пушки це-е-елы! - кричали артиллеристы, пробираясь к Чешскому, Шабурову и Котову по-за изгородям и канавам. - Пушки целы, только лошади погибли...
       Чешский облегченно вздохнул.
       - Голубчики, выручайте, - смирно, заискивающим голосом обратился он к Шабурову и Котову.
       - Сколько потребуется времени немецким артиллеристам, чтобы накрыть огнем наших людей у пушек? - спросил Котов, хмуря брови и всматриваясь в Чешского.
       - В полминуты могут...
       - В полминуты? - переспросил Котов, потом сердито взял Шабурова за плечо, будто он был виноват в случившемся, прокричал на ухо, потому что снова загрохотали пушки: - Орудия надо убрать за дома со скоростью в одну четверть минуты. В сказках Андерсена натренированный парикмахер успевал сбрить зайцу усы на бегу, а вам это... Действуйте, начальство!
       - Идемте к людям! - сказал Шабуров Чешскому.
       Создали столько групп, сколько стояло на улице орудий под прицелом немецкой артиллерии. Каждому человеку поручили одновременно со всеми выполнить на протяжении четверти минуты всего лишь одну небольшую работу: один должен обрезать постромку, другие - свалить с хобота орудия мертвую лошадиную голову или ногу, третий убрать камень из-под правого колеса и так далее. Каждому было указано даже, по какой линии бежать к орудию, за что вцепиться и как толкать орудие, чтобы вкатить его в приготовленное укрытие.
       Шабуров и Чешский по несколько раз заставили исполнителей повторить свою задачу индивидуально, потом сразу все повторяли, прикидывали в уме, осматривались. Ведь малейшая ошибка могла привести к задержке всей работы и к смерти людей, к гибели орудий.
       Начхим полка, Савицкий, подготовил взвод к задымлению улицы шашками. Все это началось молниеносно: по сигналу полетели, свистя дымом, шашки, бросились к орудиям люди.
       Совершилось! Немецкие пушки ударили по улице в тот момент, когда все орудия дивизиона были уже доставлены в укрытия.
       - Ну, слава тебе, господи! - запрыгал Чешский от радости. - Пушки спасены, а лошадей мы запряжем и немецких, целая сотня захвачена...
       - Поймут ли они наши русские команды? - спросил Котов.
       - Поймут! - щелкнул Чешский пальцами. - Дадим хорошего кнута, обязательно поймут...
       Котов поманил Чешского к себе.
       - Вам, чертушка, и самому бы следовало дать кнута, чтобы в другой раз понимали язык общевойскового начальника, - прошептал на ухо. - Но дело хорошо кончилось, поэтому отсылай артиллеристов, а мы по чарочке выпьем...
       - Что? - смущенно переспросил Чешский.
       - Выпьем за ваше здоровье и сохранность пушек, - сказал Котов уже погромче. Отстегнул флягу, послал ординарца принести консервы на закуску.
       ... С наступлением сумерек Шабуров с офицерами и полковой инженер Лукин, лицом похожий на женщину средних лет, вышли на рекогносцировку переправы. Шел проливной дождь, быстро сгущалась темнота. В ста метрах за Бугом сидели немцы. Бросая ракеты, они открывали пулеметный огонь по каждой мелькнувшей на левобережье тени.
       Трудно было вести рекогносцировку, но все же нашли место для переправы в районе сгоревшей мельницы. Буг здесь изгибался коленом, его течение несколько замедлялось. Рядом была грандиозная каменоломня с пещерами столь большой мощности, что никакая авиабомба или самый тяжелый снаряд не смогли бы расколоть их гранитных стен и сводов. Каменоломню наметили под штаб и пункт сосредоточения батальонов перед переправой.
       Начальник инженерной службы полка, Лукин, вместе с саперным взводом и выделенными Шабуровым командами занялся заготовкой леса и строительством плотов. А работу эту в здешних безлесных каменных местах было проделать труднее, чем добыть воду из куска гранита: на десятки километров не имелось лесов и деревянных построек.
       Выход саперы нашли в том, что срезали десятки телеграфных столбов, с которых немцы еще раньше сняли провода. Конечно, столбы нужны были для связи, но плоты еще более нужны для переправы через Буг.
       Часа в три ночи, когда первая десантная партия села на плоты и хотела отчаливать, артиллеристы встали к орудиям на случай поддержать десантников огнем, прибежал оперативный дежурный с шифрограммой генерал-майора Богданова: переправу приостановить, двигаться маршем на северо-запад через Алексеевку, Ивановку на Семеновку, ближе к Первомайску.
       Через полчаса, когда почти все уже было подготовлено к выходу из Константиновки и Шабуров распорядился забрать с полком плоты и лодки, найденные в сараях, ему передали новую радиошифровку начальника штаба дивизии подполковника Некрасова.
       "Восемьдесят первая дивизия уже форсировала Южный Буг в районе Семеновки, - ободряюще говорилось в радиограмме. - Не обременять полк никакими переправочными средствами, все заготовленное оставить на месте, так как на правобережье создан плацдарм, через Буг проложен понтонный мост".
       - Меня радует такое сообщение, - сказал Шабуров Котову. - Ведь если правда, что 81-я дивизия создала плацдарм, мы сохраним жизнь многих людей. Но меня терзает сомнение, товарищ майор...
       - Какое?
       - Не могла 81-я дивизия совершить подобных чудес в решете. Ведь она значительно позже нас вышла в район Южного Буга, никогда не отличалась тонкой оперативностью. Я предлагаю, поэтому, захватить с собою все раздобытые нами переправочные средства: плоты, лодки, заделанные с обеих сторон прямоугольные деревянные трубы...
       - Выполняйте приказ, не мудрствуйте! - недовольно пробурчал Котов.
       Шабуров взял с собою ординарца, пошел в головной батальон, радисту Кушнареву приказал двигаться со штабом и через каждые двадцать минут поддерживать радиосвязь с головным батальоном.
       ... Еще на подходе к Семеновке Котов убедился в правоте сомнений Шабурова: немцы обстреливали село из орудий, минометов, винтовок и даже автоматов. Огни выстрелов сверкали по всему высокому каменному правому берегу Буга. В скалах и за дикими камнями, на отвесных гранитных стенах сидели немцы, на площадках и террасах чернели минометы и орудия. Минометы били также из-за холмов и стогов сена.
       "О каком же плацдарме, созданном будто бы в районе Семеновки на Буге, говорил нам подполковник Некрасов? - мысленно возмущался Шабуров. Ему представлялся этот смуглолицый упитанный человек с круглым кошачьим лицом и масляными карими глазами, жадно поглядывавшими на женщин. - Наверное, волочится за новой красавицей, стал сам жертвой ложной информации, как тетерев во время тукония. Или солгал с какими-то благими намерениями, что за ним также водилось и раньше. При случае надо привести Некрасову изречение геолога Гексли, что математика - жернов, который всякую засыпку смелет, но ценность помола определяется исключительно ценностью засыпанного. Так вот и шифрованная радиограмма. Она все выдержит, что ни зашифруй. Но вот каковы будут плоды зашифрованного? А они проявятся при выполнении зашифрованного приказа..."
       Разместив солдат в укрытия и установив различные сигналы связи, Шабуров с инженером Лукиным пошли поближе к Бугу, чтобы встретить разведчиков и узнать поточнее обстановку.
       Выяснилась безотрадная картина: ни одного солдата из 81-й дивизии на правый берег реки не переправлено, никакого плацдарма там не имеется. Нет и никаких переправочных средств, кроме нескольких устаревших "поплавков Полянского". Операция по форсированию Буга будет не менее трудной, чем форсирование Днепра: немцы занимают господствующий каменистый берег, заблаговременно укрепленный. На километре фронта перед Семеновкой выявлены шесть каменных дотов, несколько рядов полнопрофильных окопов с приспособленными в них каменными площадками для пулеметов и мортирок. За курганом "Могила раскопанная" у высоты 147.6 две артиллерийские батареи, за многочисленными стогами - минометы батальонные и тяжелые. Имеются и реактивные шестиствольные.
       Переправочные средства - плоты - делать не из чего: деревянных построек нет, деревянных больших ворот не имеется, заборы сложены из камня, ни одной доски.
       - Что ж, товарищ Лукин, - обратился к нему Шабуров. - Единственный выход и здесь - резать и подвозить телеграфные столбы. Отправляйте сапер с подводами в поле. А я сейчас дам задание разведке, потом пойду доложу командиру полка всю обстановку.
       Котов, выслушав Шабурова, начал ерошить светлые седеющие волосы, впал в долгое раздумье, будто заснул, облокотившись на стол. Но он не спал. Исподлобья у него сверкали глаза, тонкими бледными пальцами барабанил себя по вискам с голубыми прожилинками. Челюсти двигались, зубы скрипели.
       - Ладно, начальство, ладно! - сказал он натруженным голосом, поднял глаза на Шабурова. - Обманули нас крепко, но все равно Буг надо форсировать. Идемте в батальон!
       Разведчик Ровенский нагнал Котова с Шабуровым почти у самого штаба первого батальона.
       - А где же язык? - свирепо спросил майор Котов, принимая от Ровенского сумку с документами и картами. - Опять, наверное, по голове кулаком трахнул?
       - На этот раз не бил, удержался, хотя офицер палец мне укусил до крови. Стерпел, хотел живого доставить.
       - Ну и что же? - нетерпеливо прервал его Котов.
       - Немцы открыли пулеметный огонь, пулей размозжило голову офицера, так что пришлось бросить... Забрал бумаги, сумку, вот...
       - Ладно, идите отдыхать. А вы, товарищ Шабуров, разберитесь в бумагах.
       Из карт, переписки, боевых распоряжений, обнаруженных в сумке немецкого офицера, Шабуров установил (а Котов слушал это с глубоким интересом), что на правом берегу Буга находились дивизии 64 армии под командованием Манштейна, штаб которого был в Яссах. Армии приказано биться до последнего человека между Бугом и Днестром. Найдено было в сумке распоряжение Гитлера об установлении оккупационного режима в Венгрии, Болгарии и Румынии.
       - И как это вам нравится? - спросил Котов.
       - Да что нравится, - сказал Шабуров. - Конечно, 64-я армия, зажатая между Бугом и Днестром и фактически лишенная дорог к отступлению в Германию, будет жестоко и упорно сражаться. Но это не изменит положения в сторону улучшения дела для Германии. По-моему, ценность распоряжения Гитлера об оккупационном режиме внесет ясность в роль вассалов, может быть, толкнет Америку и Англию к более активным действиям...
       - Такие мысли и у меня имеются, - сказал Котов. - Не желаете глоточек? - потряс он флягой, там гулко забулькало.
       - Нет, не желаю...
       - Ну, как угодно, а я немного потяну...
       ... В головном батальоне Котова и Шабурова встретили с изумлением, когда узнали, что решено ночью начать бой за переправу и форсировать Буг.
       Адъютант старший, молодой человек с медленными и округлыми манерами, по фамилии Парамонов, поежился:
       - Ну, братцы, это же будет для нас верная могила!
       - Возможно, - спокойным голосом согласился Котов, обычно не умевший терпеть даже малейших возражений. - Возможно, если не сумеем жить, это будет для нас могила. Но если сумеем жить, то это будет наша победа. Форсировать Буг будем ночью. Вопрос решен. Василий Савельевич, берите с собой Парамонова и разведчиков, пойдемте с нами на берег. Осмотреться надо...
       Все разведали, подготовили. Ночью батальон Василия Савельевича Гвоздева ринулся через Буг. Плыли на попарно связанных столах, на железных бочках с заткнутыми горловинами, на резиновых лодках и на плотах.
       Немцы обнаружили десантников с опозданием, когда уже они зацепились за сигароподобный остров у правого берега Буга. Но положение десантников здесь было трудным: перед ними, за узким проливом, желтела камышистая низина шириной метров в тридцать, потом вздымался высокий гранитный берег с трещинами и острыми выступами скал. На высоте доброй колокольни, в каменных окопах и расселинах висели над десантниками немецкие солдаты.
       Они могли бы без особого труда забросать десантников ручными гранатами с длинными деревянными ручками, а если не делали этого, то не по своей вине: с левого берега стреляли по немцам советские снайперы, минометы, орудия прямой наводки. Снаряды и мины густо ложились по всему высокому гребню, осколки частично прилетали назад, в Семеновку: так коротка была дистанция между советскими и немецкими позициями.
       В два часа утра Шабуров приказал связистам передать через громкоговоритель десантникам весть, что войска Второго Украинского фронта вышли 26 марта на государственную границу с Румынией по реке Прут на протяжении 80 километров.
       Сообщение послужило сигналом к штурму правого берега. Начал батальон Гвоздева, втянулся весь полк.
       Берег, озаренный трепетным светом ракет, окутался дымом и пылью. Грохот взрывов подавил собою все остальные звуки. Люди не слышали друг друга, да и не разговаривали, открыв рты, чтобы уберечь барабанные перепонки.
       Едва бурлящий огненный вал с грохотом перевалил за гребень, по гранитным выступам почти на отвесную стену берега начали карабкаться солдаты и офицеры штурмующего 22-го полка.
       Люди делали то, что даже непосильным бы оказалось трюкачу-киноартисту. Они подтягивались на руках и не обращали внимания, что висят и раскачиваются над пропастью и над зубчатыми камнями. До крови разрезали ладони о гранит, строили живую лестницу, становясь друг другу на плечи. На двадцатиметровой высоте, расставив руки и балансируя, бежали по каменному лезвию скалы к немецким траншеям, осыпаемые золотым роем трассирующих пуль.
       Наступил рассвет. Во мгле пыли и дыма, разорванной ветром, полыхнуло огненно-красное полотнище, заструилось языком пламени на ветру.
       - Флаг, флаг над берегом! - закричали охранявшие штаб автоматчики.
       - Флаг! - повторил Шабуров и обернулся к Котову. - Нужен огонь, как можно больше...
       - Огня, черт возьми, огня! - сразу в две телефонные трубки закричали Котов с Шабуровым на батареи и в дивизионы поддерживающих артиллерийских частей. - Давайте пятый и четвертый огни, самая пора!
       Огненный ураган с новой силой заметался по правому берегу. Он жег фланги фашистов, испепелял резервы в районе кургана "Могила раскопанная", осколками стали и зноем огня очищал немецкие траншеи, сокрушал гранитные окопы, превращая их в пыль и каменные брызги.
       Новые батальоны и роты плыли и плыли на правый берег, карабкались на него, бросались в атаку. Казалось, весь берег превратился в сплошную ярость, а она превратилась в одержимых бесстрашием солдат, над головами которых шумели крылья победы и славы.
       Шум боя, будто пассажирский поезд, начал стремительно удаляться на запад.
       - Немец отступает! - звонил Шабуров Котову, наблюдая с чердака дома мелькавшие серо-зеленые спины солдат, грузовики с минометами в кузовах, вспыхивающие за ними фонтаны взрывов артиллерийских снарядов. - Быстро отступает, надо перемещать командный пункт...
       - Вижу, начальство, вижу! - радировал Котов. - Передайте в батальоны приказ на преследование. Подготовьте штаб к движению. Обозы во главе с Кудрявцевым направьте через Первомайск. Я буду у вас через десять минут, позаботьтесь о лодке...
       Лодку, на которой плыли Котов, Шабуров, Шахтарин и радист Кушнарев с гребцами, крутило и сбивало волной, несло течением на каменистую гряду. Там кипела и пенилась вода, стонала, будто плакала о героях 22-го полка, обагривших в это утро своей кровью воду и гранит берега.
       Плакали Шахтарин и Кушнарев, Котов и Шабуров. Все они видели, как добывал полк победу. Котов снял с головы ушанку, мехом вытирал горячие слезы, а потом шепнул Шабурову:
       - Останешься жив, напиши правду о боевых делах полка...
       Немцев преследовали так быстро, что многие их подразделения просто оставались в тылу полка на съедение второго эшелона и, конечно, ни одна часть не могла воспользоваться заранее подготовленными рубежами обороны. Даже не смогли немцы своевременно поставить верховное командование и тылы о происшедшем в это утро на правом берегу Южного Буга у села Семеновки. Полк все это использовал, ураганом врываясь в населенные пункты: совхоз имени 25 Октября, Счастливое, Ново-Головнево, Мариновка, Алексеевка.
       Была уже ночь, немцы отдыхали на привале и не ожидали удара на Алексеевку, расположенную в 40 километрах западнее Буга. Часть их солдаты перекололи штыками и перебили гранатами, часть разбежалась по бурьянам и балкам, часть сдалась в плен.
       Опрошенные Шабуровым пленные показали, что немецкое командование готовит газовую атаку, когда русские выйдут к своим государственным границам и попытаются перейти их.
       Пленные сидели под охраной автоматчиков на сырой земле, уткнувшись носами в высоко поднятые колени. Кто-то из них запел песенку, сложенную самими солдатами в окопах на Южном Буге, другие завыли в подпеве. Пели о своих неудачах, об обманчивости судьбы и злом роке, довлеющем над Германией, сетовали на Гитлера, Геббельса и Геринга. В песне слышалась тоска разочарования, но не было голоса совести и раскаяния фрицев за их личные разбойные дела. Они просто оказались бессильными надеть ярмо на Россию, пели унывными голосами горькую эпиграмму:
       "...Запряжем Гитлера в ярмо,
       Геббельса в дышло:
       Три года воевали,
       Ничего не вышло..."
       - Начальство! - окликнул Котов записывающего что-то Шабурова. - Плюньте на это чертово отродье, идите закусывать...
       Шабуров оглянулся. Котов, высунув голову через переплет рамы с выбитыми стеклами широченного окна саманной хаты, прожевывал белый хлеб, на подбородке белела сметана в луче фары стоявшей неподалеку штабной машины.
       - Сейчас же погасите свет! - мимоходом крикнул Шабуров на шофера. В кабине щелкнуло, темнота взмахнула крылом, Шабуров на мгновение остановился, потом наугад ступил в сени.
       Котов сидел за столом перед огромным горшком сметаны и гороподобной буханкой вздерябленного белого хлеба. На столе чадил и трещал фитиль в черепке с маслом.
       У стола суетилась бойкая высокогрудая хозяйка с темно-синими глазами. Руки ее походили на белые резиновые пузыри, надутые воздухом, на коротких толстых пальцах сверкали медные перстни с вишневыми и зелеными глазками-стеклышками.
       - Да кушайте же добрее! - упрашивала она, не скупилась на комплименты: - Яки ж вы уси гарны, яки гарны! А мы хлопсив не маем, на нимцив плювали...
       Здесь начиналась Одесская область. Синкретизм обычаев, быта, нравов: русские, украинцы, молдаване. Целый перекресток дорог и судеб людей.
       В Алексеевке и на Одесщине имели еще хождение румынские оккупационные леи, румынские календари с изображением мамко Елены, Михая I и Антонеску висели в хатах, но уже с новой силой полыхал советский патриотизм: женщины несли солдатам пищу, молодежь с немецкими автоматами и винтовками, гранатами и пулеметами осаждали штаб и просили зачислить в Красную Армию, добровольные разведчики со всех сторон несли важные сведения о немцах.
       Пирушку Шабурова и Котова с ординарцами прервали вбежавшие в хату мальчишки. Одному было лет двенадцать, другому - не более десяти.
       - Кто из вас есть самый старший командир? - петушиным голоском воскликнул черномазый мальчик в потертой немецкой пилотке с красноармейской звездой на лобовине. - Нас прислали партизаны...
       Из разговора выяснилось, что в пятнадцати километрах от Алексеевки, в Ново-Павловке, немцы насиловали девушек.
       - Только поскорее надо идти! - сердито требовали мальчики. - Партизаны уже в селе. Это сами жители. Как вы стрельнете красной ракетой, с тыла ударят наши женщины и мужики. Есть оружие, а то и вилы...
       ... В темноте, часам к десяти вечера, полк бесшумно продвинулся почти до самой окраины Ново-Павловки. Шабуров выслал разведку, солдаты залегли в бурьянах, охватив деревню широкой дугой.
       Вместе с мальчишками разведчики пробрались в деревню, вместе с ними и вскоре возвратились, подтвердили все, что и раньше рассказывали парнишки.
       - Через десять минут начнем, - прошептал Котов Шабурову. Потом он дал указание связным, те ящерицами расползлись в батальоны. - Готовьте, Шабуров, сигнал... Через десять минут должно начаться дело.
       - Товарищ майор, нужно изменить немного план действия, - прошептал Шабуров, лежа рядом с Котовым и сжимая в ладони рукоять ракетного пистолета.
       - Почему?
       - Не можем же мы стрелять по населенному пункту, где женщины и дети...
       - Да! - покряхтел Котов, помолчал немного, потом толкнул Шабурова по лопатке: - Ударим в охват окраин и по мосту, чтобы немцам было деться некуда. Одобряете?
       - Очень даже, товарищ майор. Правильнее трудно придумать решение...
       - Так вот и будет. Посылайте запасных связных в батальоны с указанием... Начало штурма откладывается на пять минут...
       Утомительно текли эти пять минут. Казалось, время застыло и навалилось незримой тяжестью, под которой хрустели позвоночники.
       Чтобы скоротать время, Шабуров повернулся на спину. Дышать стало свободнее. В прорехах облаков, как отражение в колодезной воде, на темных разводьях мелькали, исчезая, золотые искорки звезд.
       - Ну, пора! - по-хозяйски прошептал Котов. - Сигналь, начальство...
       У него была привычка называть Шабурова "начальством". Чаще он произносил это слово сердито или просто недовольным тоном. Но на этот раз он сказал это с какой-то особой теплотой, будто жалел, что помешал начальнику штаба любоваться звездами. Возможно, в глубине души он опасался за жизнь Шабурова и за свою собственную, как и всегда перед началом боя, не надеясь увидеться снова после него.
       Тронуло болью и сердце Шабурова. Он одной рукой пожал руку Котова, другую вскинул с ракетницей над головой, нажал на спуск.
       Зашипев, ракета описала огненно-красную дугу, серпом воткнулась в соломенную крышу сарая. Вспыхнул огонек, колыхнулся небольшим факелом и побежал ярким ручьем к гребню, кудрявясь дымными кустами.
       "А ведь наделал пожару", - с сожалением подумал Шабуров. Но сокрушаться долго ему не пришлось, так как над деревней заполыхали десятки ракет, описывая огненные дуги в разных направлениях. Из края в край покатилась стрельба, закричали женские, мужские и детские голоса. Но в них не было паники, звучало что-то боевое, мстительное.
       Слышались украинские и русские мужские басы, клекочущие крики немцев. Эти крики были не победные, даже не боевые, а какие-то испуганные, верещавшие по-заячьи: немцы почувствовали внезапную беду, которой они не ждали в этот час.
       Бросившись из деревни, немцы попали под огонь засевших у выхода из Ново-Павловки красноармейцев. Огонь плескал по мосту через речонку и по бугру, где шла дорога к Ивановке.
       Через полчаса все было кончено. Трупы и трупы немцев валялись на улицах. Иные были полураздетыми, даже босыми: кара настигла их при попытке бежать от своих истерзанных жертв, когда начался бой.
       Лишь небольшой части гарнизона немцев удалось бежать через высокий бугор к Ивановке. Да и то часть их, конвоируемая поляком Иоганом Войтеховским из 203-го полка, вернулась и сдалась в плен.
       Котов приказал батальонам преследовать бежавших, а сам с Шабуровым и с автоматчиками задержался на короткое время на митинге населения, участвующего в разгроме немцев.
       Ново-Павловские женщины вручили на этом необычном предрассветном митинге полку свой подарок - алый платок на длинном шесте. Этот флаг ново-павловцев солдаты несли рядом с полковым знаменем в последующих боях.
       В Ивановке радист Кушнарев принял и подал Шабурову радиограмму из дивизии. Предлагалось повернуть на юг и наступать через Ново-Ивановку, Украинку, Федоровские дворы к Николаевке 3-й, чтобы захватить потом переправы на речке Тилигул.
       За Федоровскими дворами разведчик Михаил Ровенский поймал двух странных людей. Один из них, бородатый старик, назвался Петром Ивановичем Гарбузенко из Николаевки 3-й. Его напарник, немец с поцарапанным носом и вставными челюстями, оказался Карлом Мюллером из Аугсбурга.
       Познакомились они еще в период первой мировой войны, когда пленный Гарбузенко и батрак Карл Мюллер совместно работали в хозяйстве гросбауэра в Южной Германии.
       - Теперь вот пришлось снова встретиться, - пояснил Гарбузенко. - И как оно получилось? На днях приехал в Николаевку командир 64-1 немецкой армии, кажется, Манштейн. Тонкий высокий генерал с острым носом и рыжими с проседью волосами. Перед ним все гнулись, а он никому ничего. Даже распоряжения отдавал только через чернокожего большеносого адъютанта, похожего на армянина.
       Я притворился, что не знаю немецкий язык, хотя за три года плена научился. Хожу себе по двору, прислуживаю. Меня немцы не опасались. Разговаривали вольно, а я на память крепок: слушаю, запоминаю. А тут, гляжу, 26 марта старенький солдат приехал во двор верхом с пакетом. Передал адъютанту пакет, присел на завалинке в ожидании ответа. Закурили мы с ним, разговорились. Разумеется, узнали друг друга. Я и говорю Карлу: "Зачем тебе свою голову класть под топор, если немцам все равно капут, орудия советские гремят близко?" А он мне отвечает: "Рады бы в сторону, да не знаю как". Тут я ему предложил спрятаться у меня в погребе, пока Красная Армия придет. Согласился. Поискали его немцы поискали, да и рукой махнули. Вечером 28 марта генерал скоропостижно уехал из деревни, говорят, в Румынию поехал. На другой день солдаты с офицерами за речку-Тилигул ушли, на буграх окопались. Так что это имейте ввиду. А насчет дорог, по которым немцы бежать замыслили, Карл расскажет. Он ведь ответный пакет генерала никуда не возил, потому что в моем погребе спрятался с пакетом. Вскрыли мы этот пакет, прочитали для интереса. А теперь вот решили вам рассказать. Слава богу, парень ваш поймал нас в поле, сюда привел, а то ведь мы опасались, не попасть бы к немцам...
       Шабуров приказал Мюллеру рассказать, что знает он о содержании генеральского пакета и о планах немецкого драп-марша.
       Мюллер говорил охотно, точно. Оказалось, что командующий 64-й немецкой армии приказал отступать различными маршрутами: если не будет сильных помех со стороны русских, отступать можно по маршруту  1, то есть через Березовку в 60 километрах от Николаевки, через Александровку в 110 километрах от Николаевки, до Одессы. Далее намечено вывезти войск морем. В случае же сильного нажима Красной Армии, отступать по маршруту  2, неудобному, гористому - через Секретарку, Шараево, станцию Затишье, Кучерган, в Тирасполь...
       Шабуров нанес ценные показания стариков на карту, самих задержанных отправили в дивизионную разведку. Михаил Ровенский с группой полковых разведчиков проверил показания Мюллера и Гарбузенко о расположении немецких позиций за речкой Тилигул. Оказалось точно.
       Ночью под 31-е марта полк неожиданным ударом занял Николаевку 3-ю, захватил мосты и мосточки, всю переправу через Тилигул, ворвался в Татьяновку.
       Среди захваченных пленных был солдат 205-го отдельного батальона Генрих Гейнц из Гамбурга. Этому остолопу шел девятнадцатый год, но он ничего не знал о Тельмане, не читал Гете, но, закрыв маленькие синие глазки, под общий хохот солдат и офицеров рассказал наизусть свою арийскую генеалогию от времен Арминия Германика.
       Хотели уже было отправить пленных на этапный пункт, но прибежала в штаб пятнадцатилетняя девочка, Ариша, из Татьяновки. Она плакала и показывала следы зубов на шее и на руках: садист Генрих Гейнц, оказывается, изнасиловал Аришу, она сразу узнала его.
       Насильника судили, расстреляли. Этого тевтона грешно бы взяться перевоспитывать: его осудила на смерть пятнадцатилетняя Ариша из деревни Татьяновки.
       В полдень 1-го апреля завязали бой за хутор Докторов, прорываясь на соединение с правым флангом 3-го Украинского фронта. Соединение должно было произойти в районе деревни Преображенская, а вот на пути оказались немцы на хуторе Докторов.
       Бились они отчаянно, ходили в контратаки, пока были истреблены до единого человека. Лишь с наступлением темноты хутор полностью оказался в руках полка.
       Население в нем было молдаванское, по-русски никто из жителей толком не мог говорить, так что даже не могли объяснить, какая дорога и куда ведет из хутора по гористой местности. А тут еще надвинулись тучи, хлынул дождь, смолистая темнота легла на землю.
       Котов отстал, Шабурову пришлось вести людей по азимуту. Шли очень долго по топким весенним полям, по буграм и глубоким балкам, по мелиоративным лесным полосам, по лужам и звонким ручьям.
       Справа то и дело свистели огненные потоки трассирующих пуль. В задних рядах роптали промокшие усталые люди.
       - Заблудились, наверное, - слышалось ворчание. - Приведет нас Шабуров к фрицам в засаду, тогда и всем будет конец...
       - Давайте потребуем остановиться и сидеть в поле до утра! - расслышал Шабуров голос офицера Батыцкого. - Хватит с меня и того, что в Новом Стародубе ранило, пришлось сколько в госпитале проваляться: налетел на мину, вот и случилось. Какая же гарантия, что Шабуров здесь не наведет нас на засаду или минное поле?
       - Верно, надо заставить Шабурова остановить движение, - поддакивал офицер Ковалев. Шабуров узнал голос и этого лейтенанта, но терпеливо шагал, отсчитывая, отсчитывая в уме шаги: сбиться со счета было нельзя, тогда уж по азимуту не попадешь, куда надо.
       Но ропот нарастал, захватывая все большее количество людей. И тогда Шабуров решил пресечь разговоры своей властью. Он отсчитал последние шаги до поворота по азимуту, остановился на минуту.
       - Старшего лейтенанта Батыцкого и лейтенанта Ковалева отстраняю от охраны полкового знамени за малодушие и паникерство! - приказал он, назначив к знамени других офицеров. - За дальнейшее нарушение дисциплины хождения по азимуту применю к виновным меры самые крайние, по уставу военного времени и боя...
       Крутая мера возымела действие, ропот прекратился. Снова шли долго, утопая в грязи по колено, взбираясь на скользкие бугры, перелезая наполненные водой овраги. Но не заблудились.
       На фоне неба обрисовались, наконец, черные глыбы.
       - Хаты" - единым вздохом вырвалось у всех это слово, наверное, с такой же взволнованностью, с какой товарищи Америго Веспучи кричали в свое время: "Земля!"
       Да, это были хаты деревни Преображенской. Здесь соединились солдаты трех дивизий: 93-й из 3-го Украинского фронта, 81-й и 8-й из 2-го Украинского фронта.
       В освобожденной от фашистов деревне Преображенское солдатам трудно было найти укрытие от дождя и ветра: все забито людьми. Они были в хатах и сараях, в стогах соломы и сена, даже в канавах под палаточными навесиками.
       Возле одного сарая солдаты потешались над пленным, который на ломаном русском диалекте распевал частушки про судьбу гитлеровской армии:
       "... Нема яйка, нема вина,
       До свиданья, Украина!
       ..............................
       Ин Руссия ми фарен ауф танках,
       Нах дойтшлянд ходим на палках..."
       На рассвете были освобождены Лидовка, хутор Рощ, полк двинулся на местечко Жовтневый.
       Из погребов и подвалов, из оврагов и балок вылезали, шли навстречу полку обросшие волосами мужчины в тряпье, в штанах из крапивных мешков, с торбами за спиной. Это из числа спасенных стремительным наступлением Красной Армии от угона на фашистскую каторгу в Германию.
       В кюветах широкой дороги валяются убитые немцы. Иные из них, задрав ноги на гребень кювета, лежали лицом в дождевой воде, будто утоляли великую свою жажду. Другие растянулись вдоль дороги навзничь. Дождь хлестал их мертвые рыжие лица, в перекошенных открытых ртах плескалась под ударами дождевых капель красноватая от крови вода. А у моста, настигнутый советской пулей, немецкий офицер застыл на ракушках. Опираясь локтями о бруствер кювета, он недвижными мертвыми глазами глядел на ту землю, которую приходил завоевывать и которая имела право теперь отказать ему даже в погребении. Из разбитого рта офицера кровь капельками капала в мутную лужу.
       Везде трупы, трупы, трупы уничтоженных немцев. Они не ушли домой, эти завоеватели мира. Пусть их дети и дети детей знают, как непрошено ходить в Россию.
       ... В полдень полк вступил в Жовтнево (Петроверовку). Это районный центр Одесской области, имеющий более 600 домов. Много каменных с черепичными и железными кровлями, есть жилища с своеобразной глино-насыпной кровлей саклевого типа.
       Через местечко полк прошел с танками, самоходными орудиями, дивизионами "Катюш", со всей наступающей непостижимой Россией, которую враги много раз объявляли уничтоженной, но всякий раз она сама уничтожала их, выгоняла с позором из своих пределов.
       - Ну, начальство, что принесла разведка? - спросил командир полка, прищуривая бледно-голубоватые глаза и подступая бочком к Шабурову, который через слуховое окно одного из чердаков высокого дома наблюдал в бинокль за дорогой на юг, в сторону Ковалевки. - Как дела?
       - Да вот, уточняю, - показал он командиру карту "М-35-25 (Жовтнево)", карандашом обмахнул высоту 157.7 за окраиной Ковалевки, километрах в четырех южнее Жовтнево. - И по данным разведки и по рельефу местности, нам здесь неминуемо придется вести бои: местность командная, немцы так ее нам не уступят...
       - Что же вы предлагаете, начальство?
       - Надо двигать батальоны, пока немцы в панике...
       - Отдавайте, начальство, приказ моим именем. Будем наступать.
       Через час завязались жаркие бои. Полк продвигался медленно, из дивизии дали задачу прорваться к Сталино (Каторжино).
       Часам к восьми вечера погода совсем испортилась: подул северный ветер, дохнула снежная вьюга. Не видать ни зги. Даже горевшие во множестве немецкие ракеты не в состоянии были осветить густой от снега воздух, и воевать пришлось буквально на ощупь.
       Шабуров, продвигаясь вместе с ординарцем и радистами, нос с носом столкнулся с тремя немцами, видимо, заблудившимися во вьюжном поле. Стрелять пришлось в упор, отвечая на их требование: "Руки в гору! Хальт!"
       К полночи батальоны разгромили немецкую оборону, захватили высоту 151.7, но тут радист Кушнарев покликал Шабурова к аппарату.
       Оказалось, штадив неожиданно передал шифрограммой приказ генерал-майора Богданова полку изменить маршрут наступления, ударить на Виноградовку и Ново-Михайловку.
       В Ново-Михайловку полк не попал: по занятии Виноградовки, Штадив радировал новый приказ и маршрут движения на Переплетковку 2-ю, Мардаровку, Еленовку, Путиловку.
       - Что они там волнуются? - ворчал Котов. - Каждую минуту меняют приказы. Даже досадно глядеть на кутерьму...
       - А я понимаю так, - сказал Шабуров, - полку предстоит перерезать железную дорогу Слободка-Раздельная, чтобы затруднить маневр одесской группировки немцев и повиснуть у нее на левом фланге...
       - Возможно, начальство, возможно, - примирительно проворчал Котов. - Готовьте приказ, сейчас повернем батальоны в наступление по новому маршруту...
       Бои за Переплетковку вторую завязались часов в семь вечера 3-го апреля. Немецкий гарнизон, как показали пленные, не ожидал здесь столь быстрого появления Красной Армии: дня за три до боев был в Переплетковке немецкий генерал и уверял, что наступление приостановлено, готовится контрудар по красным.
       Завороженные генералом, немцы проявили плохую бдительность: полк ворвался в Переплетковку даже без применения артиллерии, если не считать нескольких выстрелов по глинобитному сараю. Там засели и не хотели сдаваться несколько десятков гитлеровцев.
       Прямой наводкой орудие разнесло стену. Оставшиеся в живых три немца, бледные и грязные, привидениями выскочили из пыли и дыма с поднятыми руками, прося пощады.
       В это же время автоматчики полка прочесывали деревню, вытаскивая, как тараканов из щелей, фрицев из закромов, с чердаков, из ям и больших винных бочек с выбитым дном.
       Пленных оказалось человек полтораста, убитых не подсчитывали, так как некогда: надо было продолжать наступление. На Маршруте лежала Мардаровка.
       Дорог здесь между деревнями не было, наступление пришлось вести напрямик, по рвам и буеракам. Бугров, балок, лощин так много, что вся местность казалось похожей на штормовое море с внезапно застывшими волнами.
       Трудно было наступать. А тут еще осложнилось положение некоторыми побочными обстоятельствами: вьюжный ветер достиг силы урагана, валил солдат с ног, засыпал снегом. Кроме того, снова появился откуда-то майор Комаровский со своей Раисой Приблудной, ставшей известной в полку еще с времен Вершины Каменки. В полку снова наступило подобие двоевластия: Комаровский считал себя командиром полка, Котов - тоже. Дело дошло до драки между ними, Шабурову пришлось вызвать отделение автоматчиков.
       Командиров успокоили, но ни тот, ни другой из них не хотел принимать решения, хмуро молчали, попивая из фляжек виноградное вино.
       - Кушнарев, свяжите меня с командирами батальонов, - решил Шабуров действовать самостоятельно, имея право отдавать приказы именем командира полка.
       Получив указание Шабурова сбить немецкие заслоны и к утру 4-го апреля овладеть Мардаровкой, батальоны обошли занятые немцами высоты, балками вышли к Мардаровке. Батальон Гвоздева ворвался в деревню, другие силы развернулись фронтом к полю, чтобы держать под огнем засевших на буграх немцев.
       К утру полк оказался полным хозяином Мардаровки. Но тут началось самое любопытное явление: промерзшиеся на буграх и потерявшие надежду вырваться из окружения, немцы прислали своих парламентеров с просьбой поскорее взять их в плен и накормить.
       - Идите, примем и накормим! - сказал им Шабуров, распорядился выдать парламентерам по банке консервов и буханке хлеба. Те, радуясь и скаля зубы, начали немедленно ножами разрезать банки, хлеб кусали прямо ото всей буханки, чтобы не терять крошек.
       Часам к десяти утра толпы немцев начали прибывать в плен. И не только явились промерзшиеся и голодные фрицы с полевых бугров, но и сидевшие до этого в маленьких хуторах. Последние приехали в плен верхом на вороных огромных ганноверских кобылах по трое и даже по четверо на каждой, поддерживая друг друга подмышки.
       Солдаты и офицеры от души хохотали над этой картиной, а немцы, показывая обернутые тряпками разутые ноги, пояснили, что приехали они на кобылах, так как идти пешком им было не в чем: хуторские жители, прослышав о приходе Красной Армии, поотобрали у немцев свою обувь, награбленную немцами, стянули с них также и их ботинки с крагами и сапоги. Которые сопротивлялись, тех били топорами...
       - Видать, где тонко, там и рвется, - подмигнул Шабуров на толпы немцев, которые совсем недавно маниаками врывались в жилища граждан и отбирали понравившееся им имущество, а теперь вот грязными толпами, перебирая мерзнущими в тряпье ногами. Покорно подходили к столу, и сами вытряхивали на крышку содержимое своих карманов. Росли вороха ниток, пуговиц, мелкой монеты, ручных и карманных часов, порнографических открыток, иголок, детских кукол, губных гармошек, женских серег, панталонов, чулок и розовых подвязок, нитки ожерелий.
       По вещам в кармане можно судить о сердце и душе солдата: одно другого стоит. Шабуров с ненавистью глядел на "арийцев" и думал: "Эти гниды еще мечтали править миром, диктовать ему свои законы".
       - Зеленков! - позвал он ПНШ по разведке, - распорядитесь накормить этих паршивцев и отправьте в дивизию. Глядеть на них тошно, да и некогда: будем наступать дальше...
       ... К исходу дня 4 апреля полк с боями вышел на рубеж Еленовка-Новые Дубоссары Одесской области. К этому времени остро встала задача перерезать железную дорогу Слободка-Раздельная-Одесса и обеспечить ввод дивизий второго эшелона в образованный прорыв.
       Штадив поручил это полку, хотя Котов и Шабуров понимали, что выполнить задачу силами полка и обычными способами невозможно.
       - Ну, начальство, выкручивайтесь! - расхаживал Котов взад и вперед, поглядывая на Шабурова. - Наверное, головы с нас полетят. И что он там, Богдан Хмельницкий (Котов так часто имел привычку называть командира дивизии генерал-майора Богданова) мудрит и мудрит...
       - Да что же выкручиваться? - возразил Шабуров. - Вы мне сами несколько раз читали нотацию насчет уважения к начальству и приказам. Теперь вот...
       - Ладно, ладно! - сердито прервал Котов. - Об этом поговорим позже, а сейчас помогайте мне думать...
       - Прежде всего, товарищ майор, организуем разведку, захватим контрольного пленного, потом дело будет видно...
       - Добре, начальство, добре, организуйте, а я выйду к Гвоздеву в батальон. Говорят, они бочку виноградного нашли...
       ... Наступила ночь со снежной метелью и бураном. Батальоны стыли в поле, ожидая приказа. Шабуров ждал возвращения посланной им разведки для захвата контрольного пленного. Котов волновался, ругал всех и вся.
       И на этот раз обрадовал всех Михаил Ровенский: захватив пленного из боевого немецкого охранения, он притащил его живым. Даже и сам удивился, что немец с перепугу не разозлил его, так что не пришлось отвесить ему кулаком по голове. А ведь редкая голова выдерживала удар кулака Ровенского.
       - Осмотрите сами, немец даже без синяком, - добавил Ровенский, передавая пленника Шабурову. - А вот и его документы: обер-ефрейтор Альфред Штоль из 1-й роты 154 пехотного полка 384-й дивизии 7-й немецкой армии, кажется, генерала Шпейделя...
       - Генерал нам не нужен, давайте сюда обер-ефрейтора!
       Альфред Штоль с перепугу дал точные и важные сведения о немецких войсках. Особый интерес представляло его показание, что немцы ожидают удар красной Армии на станцию Веселый Кут со стороны районного центра Цебриково по шоссе. Туда стянуты главные силы, нацелены пулеметы и минометы, поставлены в засаду танки и орудия. Имеется приказ немецкого командования всеми силами удерживать железную дорогу до последнего человека, чтобы осуществить перегруппировку войск и отвести многочисленные эшелоны с имуществом и продовольствием.
       На вопрос о количестве сил, прикрывающих железную дорогу со стороны Еленовки и Дубоссар, обер-ефрейтор заявил, что немцы не дураки и не будут тратить свои силы на оборону непроходимой и к тому же густо заминированной местности.
       Суммировав сообщенные пленным данные, Шабуров определил, что немцы имеют многократное превосходство в живой силе и технике, так что лобовая атака не сулит успеха. Но на ожидание не было времени. Не было и надежды на скорый подход помощи. Нужно было принять какие-то меры, чтобы свести немецкое превосходство к нулю.
       "Единственное, что поможет нам достичь успеха, - в уме решил Шабуров, - так это полная внезапность удара с неожидаемого немцами направления. Они не ожидают нас со стороны Еленовки и Дубоссар, отсюда и нужно ударить. В полной неожиданности и только в ней наша надежда".
       Отдав распоряжение командирам батальонов, чтобы бойцам выдали боеприпасы до полной нормы, артиллеристам - полный боекомплект снарядов, минометчикам - полный боекомплект мин, а также немедленно бы обучили людей искусству перекатывать орудия (на лошадях трудно по бездорожью и опасно: выдадут своим ржанием), Шабуров прибыл на доклад к майору Котову, где уже сидели заместитель по политической части и отсекры бюро полка партийный и комсомольский. Они должны усвоить боевую задачу, развернуть работу с солдатами и офицерами, ознакомить каждого в деталях и в касающейся его части боевого задания. Нужно было все тщательно подготовить для успеха важного и, на первый взгляд, непосильного для одного полка, задания.
       Выслушав Шабурова и его ответы на вопросы политработников, Котов бросил реплику:
       - Неужели немцы надеются на бездорожье?
       - Альфред Штоль не соврал, - сказал Шабуров. - Немцы больше педанты даже и теперь, накануне проигрыша войны. Они ни за что не допустят мысли о появлении наших войск со стороны бездорожья и густых минных полей...
       Котов сморкнул носом, выругался. В наступившей тишине он некоторое время расхаживал по хате, задумавшись. Низенький, в шубном пиджаке с закатанными чуть не до локтей рукавами шерстью наружу, в сдвинутой на затылок серой шапке-ушанке, с биноклем, планшеткой, полевой сумкой и маузером на боку, он походил на озорного парнишку перед дракой со сверстниками. Скуластое лицо его со светлой щеточкой небритой бороды было сердитым.
       - Вот что, начальство, - сказал он, остановившись перед Шабуровым и вскинув на него прищуренные фанатично блестевшие бледно-голубые глаза, освещенные электрическим фонарем, - высылайте разведку по предложенному вами маршруту, высылайте саперов. Здесь и ударим. А вы, партийный, комсомольский и политрукский народ, - повернулся к ним Котов, - сейчас же в подразделения. Задачу вы слышали, в нашем споре участвовали вопросы задавали, знаете, что надо делать... Народу расскажите, чтобы полное обеспечение боя политработой... Ни там нытья, ни кашля, ни прочего шума. Прошу проследить, чтобы сумки солдат были полны патронами, чтобы гранат вдоволь...
       ... Шли в непроглядной тьме, утопая по пояс в занесшем лощины снегу. Шумела вьюга, в ее гомоне и свисте гасли шорохи движения, характерные постукивания двигаемых пушек, звуки поскользнувшихся и падающих солдат.
       Все двигали и тащили на руках, в боевых порядках не было ни одной лошади, ни одного кашляющего или страдающего насморком солдата. Тех оставили в тылу, при санчасти.
       Солдаты толкали пушки, несли на спинах минометные опорные плиты, пулеметы, набитые патронами сумки, лотки с минами и снарядами.
       Медленно двигались, удивляясь, что еще и так двигаться было можно вслед за саперами, успевавшими как-то в темноте и снежном буране находить мины, проделывать проходы в минных полях, обозначать их вешками, а то и просто цепочками людей.
       В самый темный предрассветный час головная группа полка вышла в последнюю балку перед полотном железной дороги, занятой врагом. Отсюда сообщили по радио в дивизию, что скоро "начинаем боевые действия и откроем ворота для вторых эшелонов".
       В темноте и бушующей вьюге Котов созвал в одном из отрогов балки командиров рот и батальонов. Направляясь туда, сказал Шабурову:
       - А вы, начальство, организуйте последний этап работы разведчиков и саперов. Главное сейчас, чтобы нам правильно были показаны проходы в минных полях, иначе взлетим на воздух, бесславно погубим полк...
       - Проходы нам должны показать сами немцы, - неожиданно ошеломил Шабуров Котова своим возражением.
       - Да вы что? - остановился Котов, подступил к Шабурову, чуть не вцепился пальцами в плечи. - Сейчас не до шуток! На носу бой...
       - А я совершенно серьезно, товарищ майор, - невозмутимо продолжал Шабуров. - Немцы лучше нас знают свои минные поля перед полотном железной дороги, знают, конечно, и проходы в них. Если мы их турнем, то...
       - Понимаю! - обрадовано хлопнул Котов Шабурова по плечу всей пятерней. - Хитрый ты, черт, умница! Простите, что назвал "ты". Это я от радости. Давайте комбатов ко мне! Впрочем, не надо. Я пойду к ним один, а вы тут за порядком проследите...
       Через пару минут Котов был уже среди созванных в отроге балки командиров. Задачу поставил быстро, с каким-то особым подъемом в голосе и в жестах. Мысль, подсказанную ему Шабуровым и обжитую, как свою собственную, он приберегал под самый конец, чтобы поглубже поразить ею воображение подчиненных командиров и добиться предельно ясного ее понимания, так как это предложение не предусмотрено никаким уставом и достойно, может быть, мысли крупного полководца, родилось прямо в ходе полка по дороге войны.
       - ... Боевой порядок - линия, - продолжал Котов. - Надо ударить по немцам шире и одновременно, чтобы создать у них впечатление удара крупной войсковой части. Но через минные поля прорываться повзводно, в колонне по два... И не удивляйтесь: применим военную хитрость. Как только немецкие заслоны будут сбиты и бросятся бежать, гнать за ними во всю прыть, на бегу перестраиваясь во взводную колонну по два и стреляя только лишь поверх голов противника, для страху. Понимаете? Нам полезнее в этом случае живые немцы: они знают в своих минных полях проходы, за ними и мчитесь стремительно, не отставая. За полями, у полотна дороги, стреляйте по немцам беспощадно. Там эти проводники нам не нужны, опасны...
       Пушки солдаты по-прежнему катили на руках и на уровне передовой цепи пехоты. Минометы были поставлены на огневые позиции для поддержки атак пехоты по сигналу красных ракет. Резерв двигался за центром боевого порядка, готовый сманеврировать к любому флангу, куда укажет командир. Каждая из трех боевых групп боевого порядка имела свои радиостанции, легко подчинялась управлению штаба полка, знала сигналы связи с соседями, имела несколько вариантов боя, занумерованных и известных до командиров взводов включительно. Стоило лишь назвать вариант и указать группу по радио, как все приводилось в движение по этому варианту.
       Уверенные в успехе операции, но все же и необычайно взволнованные, поеживаясь от холода и ветра, заслоняя рукавицами лицо от колких струй снежной метели, Шабуров с Котовым медленно карабкались на скользкий высокий бугор, двигаясь метрах в сорока за центром боевого порядка. Рядом шагали радисты и ординарцы, немного позади - рота автоматчиков и офицерская группа охраны полкового знамени, завернутого в боевом чехле.
       Поскользнувшись и механически хватая Шабурова за руку, чтобы не упасть, Котов увесисто выругался, но сейчас же сам себе закрыл рот ладонью и прошептал, неизвестно к кому обращаясь:
       - Извините, пожалуйста, сорвалось!
       На рассвете послышался шум стрельбы и криков: правофланговая группа напала на передовой немецкий отряд, засевший от непогоды в блиндажах и в землянках в полосе лесной посадки. Шум с правого фланга покатился к центру, перебросился и на левый фланг: вся линия боевого порядка пришла в соприкосновение с противником.
       - Связные, ко мне! - будто проснувшись и стряхнув с себя груз дум и молчания, покликал Котов. - Стрелой в батальоны! Передайте приказ, чтобы немедленно все прорвались за снегозащитную лесную полосу...
       Связные помчались, а Котов продолжал ворчать:
       - Вот же, черт возьми, забыли про эту лесозащитную полосу, а нам она нужна. Если мы выйдем за нее, немцам каждое дерево будет казаться красноармейцем, а полк они примут чуть ли не за корпус войск. Как вы думаете, начальник штаба?
       - Совершенно верно, товарищ майор! На фоне леса вечером и в утреннюю рань каждый солдат может показаться за трех или четырех. Это еще Ермак Тимофеевич заметил, воюя с татарским ханом Кучумом...
       Котов немного помолчал, как бы вслушиваясь в грохот развернувшегося боя и в резкий свист пуль над головой.
       - А что, разве плохо, начальство, если побить немцев, как побил Ермак татарского Кучума? - сказал он, подвинувшись плечом к плечу Шабурова. - У Ермака нам тоже не запрещено учиться...
       Шабуров промолчал, вслушиваясь в звуки боя. Котов тоже прислушался, потом весь встрепенулся и бросился было вперед, потом остановился:
       - Нажимайте, начальник, на все педали со своим штабом, следите за огнями. Чую, наши уже на полотне. Побегу!
       За ним хлынули автоматчики, двинул Шабуров со штабом и группой радистов, снял с плеча ординарца Шахтарина свой автомат:
       - Спасибо за помощь, Шахтарин, а теперь, возможно, стрелять потребуется...
       Центр боевого порядка, прорвавшись через проходы в минных полях вслед за бежавшими немцами, вырвался на железнодорожные пути, начал расстреливать охрану. В это же время левофланговая группа успела, преследуя немцев, миновать минные поля и вцепиться в насыпь железнодорожного участка между Путиловкой и Добрым Лугом, откуда открыла пушечный огонь по немецким резервам, показавшимся в утренней синьке с запада, из деревни Мацкулы.
       Шабуров догадался вызвать на мацкульский резерв минометный огонь, выстрелив условленной зеленой, а потом красной ракетой.
       Через секунду-две грохнули минометы, напевно зазвучали в воздухе мины. Было видно, как они рвались, образуя мгновенные серовато-голубые кудрявые облака, пронзенные оранжевыми молниями, как опустошенными становились колонны резерва, как заметались из стороны в сторону, сбившись толпами, немецкие солдаты.
       Почувствовав огонь с флангов, с фронта и тыла, немцы решили, что их окружают. Это чувство вполне естественно возникает у людей, когда кругом рвутся мины и снаряды, свистят и мяукают рикошетящие пули. Огромной беспорядочной толпой бросились немцы на юго-запад, поставив себя в невыгодное положение и создав благоприятную обстановку для наступающего полка.
       Связавшись с Котовым по радио, Шабуров сообщил ему свои соображения, Котов согласился, лично отдал приказ комбатам, и правофланговая и центральная группы боевого порядка стремительно изменили фронт с западного на юго-западное направление, ударили немцев с тыла.
       Шабуров отчетливо видел со своего наблюдательного пункта всю картину развернувшегося боя. Метель прекратилась с наступлением утра, поле напоминало кинокартину: грохочущими фонтанами огня брызгали мины и снаряды, трассирующие пули писали причудливую огненную сетку, по заснеженному полю с черными кратерами свежих воронок стадами бежали немцы, оглашая пространство диким воплем.
       Метались среди бежавших солдат офицеры. Они били их рукоятками пистолетов, стреляли в упор и что-то со злостью кричали. Ничто не помогало, паника увеличивалась.
       Лишь у будки между Путиловкой и станцией Зеленый Кут рота немецкой пехоты с пулеметами и пушкой, поддержанная танками, задержала советских солдат.
       Шабуров немедленно доложил Котову, и тот немедленно бросил туда свой резерв. Шабуров вызвал в район Будки огонь всех полковых минометов.
       Развеянные огнем, смятые штыковым ударом, немцы бросились бежать по оврагам западнее железнодорожной линии и станции Веселый Кут.
       Путиловка была освобождена.
       На занятых полком железнодорожных путях стояли эшелоны с многочисленными вагонами и платформами, забитыми военным имуществом. Сапоги и кожи, аккумуляторы и снаряды, телефонные провода и автобусы, сахар и миллионы винтовочных патронов. На платформах серели исправные асбестированные танки и орудия. С тормозных площадок свисали бурые и зеленые концы бикфордова шнура, подготовленного к запалу, на площадках высились разноцветные пирамиды толовых шашек: материальные свидетельства подготовленного, но не осуществленного взрыва.
       Одумавшись и, наверное, поняв, что русских мало, немцы вскоре ринулись в ожесточенные контратаки. Часть вражеских сил была брошена на охват флангов оседлавшего дорогу полка.
       Шабуров, вспотевший и разгоряченный, не отходил от радиоаппаратов, лично корректировал огонь минометов и пушечных батарей.
       Котов метался в первой линии, подбадривал солдат и офицеров, сам неоднократно ложился к пулеметам, вел огонь. Никто не жалел боеприпасов, звуковые интервалы исчезли, гремело и трещало непрерывно, как горный обвал.
       Сильные пушечно-пулеметные и минометные группы на флангах полка, поддержанные огнем батарей, сотнями сметали немцев с лица земли.
       После захлебнувшейся третьей атаки, сожженные огнем, немцы начали откатываться по всей линии на Поплавское, к тригонометрическому знаку 163.9 и до виноградников севернее Мацкулы.
       Отход противника на таком широком участке около шести километров был неожиданным результатом внезапного удара, иллюстрировал его силу и значение твердо проводимого командованием руководства боем на всех его этапах.
       Догадавшись, что немцы потеряли управление и дезориентированы, Шабуров предложил Котову использовать ситуацию, закрепиться по всей линии прорыва.
       - Но ведь ширина фронта для дивизии хватит! - возразил Котов, хотя и мысль Шабурова ему понравилась. - Не перебьют ли нас немцы, если раскидаем свои силы...
       - Не успеют, товарищ майор, - убеждал Шабуров. - С минуту на минуту подойдут войска второго эшелона, двинутся в прорыв.
       - Ладно, начальство, попробуем, - согласился Котов, отдал приказ в батальоны на закрепление по всей ширине занятого пространства.
       Держаться было трудно, особенно когда немцы вызвали авиацию, обрушили огонь дальнобойных орудий по обороне полка. Но к вечеру надвинулся вал дивизий второго эшелона, могучей рекой хлынул в прорыв, сметая немецкие войска и ускоряя падение станции Раздельная, потом и освобождение Одессы.
       22-му полку уже не пришлось на этом направлении преследовать немцев: был принят радиоприказ из дивизии выйти из боя, начать марш в Румынию и ликвидировать на своем пути все те немецкие бродячие отряды, которые оставались в тылу для диверсий, сеяния паники и нарушения коммуникаций наступающих советских войск, нарушения их связи с тылом.
       В поход выступили вечером. На практике убедились, что эта задача не из легких. Не зная отдыха и даже лишь на ходу принимая пищу, приходилось полку преследовать врага.
       В раскисшей почке колеса повозок и пушек увязали по самую ступицу, лошади грузли по живот, люди с трудом передвигали ноги и, придерживая при этом руками голенища сапог, чтобы не оставить обувь а грязи, помогали друг другу, как могли.
       Разведчики умчались в темноту на вездеходе. Через час вернулись, доложили Шабурову о встреченных ими двух больших немецких отрядах, один из которых направился на вездеходах и бронетранспортерах по дороге на Антоновку, другой завернул в ближайшее село.
       Была полночь, когда батальон Гвоздева целиком разгромил на своем направлении один из вражеских отрядов, вступил в сожженную деревню и сообщил об этом по радио Котову и Шабурову.
       Не прекращая движения других подразделений на Антоновку, Шабуров с Котовым прибыли в расположение батальона Гвоздева.
       Обгорелые стены хат маячили в ночи. На потолках дымились и тлели тряпки и домашняя рухлядь. Трещали догоравшие балки, узорно светились в темноте изъеденные огнем карнизы. Там и сям, вырываемые ветром, сыпались из карнизов мелкие огневые искры, будто работали точильные камни и невидимые мастера оттачивали на них боевые клинки или ножи: также свистело, искрилось.
       В мирное время люди создали целую противопожарную науку и технику, промышленность противопожарных машин для борьбы с огнем. А тут сотни людей, едва услышав слово "привал" после окончания боя, немедленно упали на грязную землю и с величайшим наслаждением уснули рядом с горящими зданиями, среди искрившихся и дымивших головешек.
       Моросил дождик. Но люди, не замечая его, спали, лежа на улице.
       - Жалко солдат, утомились, а поднять придется, - шагая через спящих и между ними, - сказал майор Котов.
       - Да, поднять придется, - вздохнул Шабуров, не отставая от командира. - Видите, зарево на горизонте? Наверное, фашисты уже напали на Антоновку...
       Остановившись, стал прислушиваться. Со стороны зарева доносились неясные взрывы.
       - Как вы думаете? - тихо, встревожено спросил Котов.
       - А так и думаю, товарищ майор: немцы в деревне. Это они пользуются там своим излюбленным методом разрушения, бросают связки гранат в крестьянские печи...
       ... Через пятнадцать минут солдат подняли. Надо было спешить. За горизонтом и они увидели красное зарево.
       Майор Котов встал во главе колонны, Шабурову было поручено покинуть деревню со своим ординарцем и автоматчиками последним и проследить, чтобы никто не проспал и не отстал от полка.
       Тяжело было на сердце. И какая-то пустота ощущалась в разгромленной немцами деревне. Ушли войска, здесь стало кладбищенски тихо. Только трещали догоравшие балки, светились в темноте изъеденные огнем карнизы, на потолках тлело раздуваемое ветром взгорище раскаленного пепла.
       Наконец, все вышли в поле. Громко, с щелкающим отзвуком чавкали по грязи сотни солдатских ног. Усталость была так велика, что она, казалось, насыщала воздух над колонной, до ноющей боли давила плечи.
       Каждому солдату и офицеру думалось, что уже достигнут такой предел, когда человек неспособен больше вдохновляться и мечтать о великом. Он весь погружен в маленькое и простое желание сесть на обочину дороги и уснуть.
       И у Шабурова были эти желания, шумело в голове от усталости и недосыпания, от перенапряжения мозга. Он несколько раз закрывал глаза и шагал механически, засыпая. Начинали гаснуть звуки, вставала картина кровати с белоснежными подушками, байковое голубое одеяло с узорами, теплая комната. Пошатнулся, клюнул носом и упал руками в грязь. На него наткнулся Шахтарин, потом еще кто-то из автоматчиков, задремавших на ходу.
       Поднялись, пошли дальше. И никто не признался, что упал от изнурительной усталости. Спать снова хотелось еще сильнее, еще мучительнее.
       Но вот из темноты послышался песенный голос. Шабуров узнал его. Это был голос полкового комсомольского организатора Васильева.
       Всегда жизнерадостный и наполненный неколебимой верой в силы своего народа, сероглазый комсорг, первым взметнувший красный флаг над каменистым берегом Южного Буга и представленный за это к ордену Красного Знамени, он и здесь, на тяжелом боевом марше, первым понял, что надо петь, иначе люди упадут с ног.
       "... Не смеют крылья черные
       Над Родиной летать...
       Поля ее зеленые
       Не смеет враг топтать..."
       Васильев пел. И голоса, сперва усталые и робкие, потом все нараставшие и мощные, гневные, подхватили песню, понесли ее над всей колонной полка.
       У развилки дорог слилась с этой колонной и та, другая, которая упала было от усталости в поле, отдыхала в ожидании похода батальона Гвоздева. Пели все:
       "... Пусть ярость благородная,
       Вскипа-а-ает, как волна.
       Иде-о-от война народная-а-а,
       Свяще-е-енная война..."
       В ночи, когда слева горели и мигали огни фронтовых ракет и шумели "Катюши", а впереди плескалось зарево горевшей за горизонтом деревни, песня будила сердце и мечту о подвиге. Забыв усталость и боль в суставах, шли солдаты, сжимая оружие.
       Более десяти километров предстояло еще пройти до Антоновки. Но никто уже не думал об этом расстоянии, о трудности дороги. Антоновский перекресток дорог был там, за горизонтом, где дрожало огненно зарево. Людей охватило песней, их охватило вдохновение бодрости. Они, забыв усталость, шли, наполненные яростью и страстью сокрушить врага.
       И когда песню майору Котову пришлось прекратить, чтобы сидящий в Антоновке враг не учуял приближение полка, бойцы и командиры пели ее мысленно, сердцем:
       "...Пусть ярость благородная
       Вскипает, как волна.
       Идет война народная,
       Священная война..."
       ... Антоновку окружили. Все двести пятьдесят фашистов, бесчинствовавших здесь, были перебиты в часовом бою. Пленных не было: слишком была велика ярость солдат.
       Выставив боевое охранение, майор Котов разрешил устроить в Антоновке большой привал, похоронить убитых, эвакуировать раненых, дать отдохнуть живым.
       Печальный вид имела Антоновка. Шабуров не смог уже уснуть после боя и тех картин, которые были здесь кругом. Некоторое время он блуждал по улицам. Там горело, затхлый, терпкий запах войны источался отовсюду. От дыма пожарищ и от этого неповторимого зловония смерти першило в горле, слезились глаза, пальцы сжимались в кулаки, ногти до крови резали кожу ладоней.
       Солдаты, подстелив палатки или какие-то серые чувалы прямо на грязную землю, дремали с преклоненной друг к другу головой, подпирали один другого спинами и плечами, что-то бормотали во сне о жене или невесте, о детях или родителях, о близких людях, об оставленных где-то своих мирных очагах, о теплых хатах.
       - Товарищ капитан! - покликал связной Шабурова. - Майор Котов велел зайти вон в ту хату, что возле колодца. Там уже все радисты и весь штаб....
       - Надо, начальство, нанести на карту наше положение, обстановку, - встретил Шабурова майор Котов у порога. - Дивизия требует донесение...
       - Сейчас сделаем, - сказал Шабуров и повернулся к радисту Кушнареву: - Разверни запасную...
       На столе полыхала большая бронзовая лампа с разбитым раструбом пузыря.
       - Немцы забыли, - пояснил Шахтарин, усмехнувшись и кивнув на лампу. Он грел руки над пузатыми стенками лампового пузыря. - С керосином прямо забыли. Хорошо горит, рукам тепло... Вот только плохо, все население убежало, прячется в оврагах и балках...
       - К утру вернутся, - уверенно сказал Шабуров. - Убедятся, что немцев больше нет, вернутся...
       На полу, тесно прижавшись друг к другу, повалкой спали автоматчики. От них пахло грязью и согретым мокрым сукном шинелей. Под головой одного из спящих Шабуров заметил очень толстую книгу вместо подушки.
       Бережно придерживая голову солдата, подсунул ему вместо книги такой же твердости брусоподобную консервную банку с американским клеймом "Дистррист Иллинолис" и, осторожно шагая через тела его товарищей и выискивая носком сапога местечко, куда можно ступить ногой, пробрался к столу.
       Закончив обработку карты и сообщив по радио донесение в дивизию, Шабуров предложил Котову посмотреть книгу, но тот, зевая во весь рот, замахал руками:
       - Не буду, не буду, адски хочется спать, вздремну вот здесь, на лавке...
       Шабуров начал сам листать книгу. Это оказалось одно из немецких изданий "Истории военного искусства в рамках политической истории" Ганса Дельбрюка. Огромная, богато иллюстрированная, но очень тяжеловесная. И хитрый ординарец Шабурова, наверное, по этой причине "забыл" эту книгу на столе рядом с бронзовой лампой, когда полк выходил утром в дальнейший путь.
       Уже километрах в десяти от Антоновки Шахтарин сказал Шабурову наигранно горестным тоном о своей "забывчивости" и о том, что книгу он оставил на столе, хотя капитан рекомендовал захватить ее с собою.
       - Ну что ж, у солдата спина - не автомобиль, улыбнулся Шабуров. - Автомат не забыл?
       - Никак нет, оба со мною - ваш и мой! - отрапортовал Шахтарин и повернулся кругом, чтобы видели его автоматы на груди и за спиной. - Оружье не имею привычки забывать...
       ... Продолжая марш, полк на короткое время остановился на железнодорожной станции Чабанка, где стояли многочисленные немецкие эшелоны с военным имуществом и продовольствием. Особенно много сахара.
       По радио получено разрешение заготовить продуктов. Нагрузили повозки, сахаром солдаты наполнили вещевые мешки.
       - С сегодняшнего дня переходим на "Бабушкин аттестат", - шутил майор Котов, обходя вместе с Шабуровым подразделения и их обозы. - На подвоз продуктов не надейтесь...
       - Почему? - улыбаясь и кося карими глазами, спросил Гвоздев.
       - А вот начальство вам объяснит, - кивнул Котов на Шабурова. - Он ведь первым принял радиограмму...
       - Объяснять почти нечего, - серьезным голосом отозвался Шабуров. - На местное снабжение переводил армию еще и царь Петр Первый, когда магазины не успевали следовать за ней. Так вот и у нас теперь. Какие же надо иметь колоссальные гигантские транспортные возможности, чтобы в небывалую по силе весеннюю распутицу успеть снабдить огромную нашу армию, наступающую со скоростью урагана... Снабжать армию в плановом порядке сейчас невозможно. Создались условия на некоторое время обойтись местным снабжением: масса продовольствия брошена немцами и населением на полях и на дорогах. Осталось лишь правильно использовать это продовольствие...
       - Как бы над нами не стали смеяться, - раздался голос Чурилова. Шабуров оглянулся на него, покачал головой.
       - Смех не дым, глаза не выест, товарищ Чурилов. - Пусть смеются зубоскалы, а мы действуем в целях победы, своего добьемся...
       Разговор прервала труба горниста. Полк выстроился в колонну, двинулся дальше.
       Отмахав до сорока километров, остановились на несколько часов в Александровке. Здесь стало известно, что придется идти через Котовск.
       В соседней со штабом полка хате разместились солдаты еще одной части, направляющейся в Румынию. Шабуров зашел туда поискать знакомых людей, но застал хотя и незнакомую, но веселую молодежь. За столом солдаты кушали только что сваренную картошку, от которой шел матовый пар, слушали рассказ девушки и смеялись.
       Рассказчица, светловолосая девушка в серой шинели и голубом берете со звездочкой, сидела, облокотившись на бокастую зеленую санитарную сумку с красным крестом, и рассказывала о похождениях "Бравого солдата Швейка". Она перелагала повесть не Ярослава Гашека, а вариацию Слободского.
       Солдаты особенно громко начали смеяться, когда девушка рассказала о Швейке, который "хладнокровно отрегулировал машину с генералом на минированную дорогу и не опасался при этом наказания: мертвые генералы не наказывают..."
       Вдруг вошел в комнату знакомый Шабурову офицер. Они повидались, хотели было выйти, чтобы поговорить о жизни, но тут девушка сама расхохоталась, и голос ее привел офицера в трепет.
       - Подождите, товарищ Шабуров, я узнал девушку. Это, знаете, та самая Алена, про которую я вам рассказывал и стихотворение читал. Из-за Днепра...
       - Ай, кто-то про меня? - услышав свое имя, воскликнула девушка. Отстранила рукой лист бумаги, свисавший абажуром с ущербленного лампового стекла, посмотрела на протискавшегося к столу офицера.
       - Здравствуй, Алена! - сказал он, и она протянула ему обе руки, в глазах засверкали слезы. От волнения ничего не могла сказать, только вся подалась к офицеру, бросилась на грудь.
       - Вот и оправдались мои слова, что обязательно будем живы и обязательно встретимся. - Офицер присел у стола, посадил разрыдавшуюся девушку рядом с собой.
       Солдаты бросили еду, с любопытством уставились на них.
       - Вот, товарищи, рассказ вы слушали о бравом солдате, а знаете ли вы об Алене?
       Солдаты переглянулись. Алена смахнула слезы платочком, поправила волосы.
       - Алена в нашей дивизии всего третий день, в санчасти полка служит, - сказал один из бойцов. - Мы о ней ничего не знаем...
       - Тогда я расскажу...
       - Ой, товарищ старший лейтенант, не надо! Зачем? - застеснялась Алена. - Это же им не интересно, наверное...
       - Как это, о товарище и не интересно? Просим, просим! - настаивали солдаты, пока Алена согласилась, и старший лейтенант рассказал о девчонке из приднепровской деревни, ушедшей летом 1941 года от немцев вместе с отступавшей Красной Армией.
       - Это, товарищи, как раз и была вот эта самая Алена. Была она потом санитаркой под Сталинградом, наступала с нашей дивизией до Днепра, и Днепр форсировала с нами. В родную деревню возвратилась воином-медсестрой. Помнится, встретили ее тогда поседевшие от горя соседки, пережившие немецкую оккупацию. Они ни слова не сказали ей о ее сожженном немцами домике, об убитых фашистами родителях. А все это было, все произошло. Даже в дивизионной газете было стихотворение напечатано. Есть у меня вырезка в тетради, сейчас прочту.
       "ВОЗВРАЩЕНИЕ.
       Я помню хату белую
       С поломанным крыльцом.
       Девчонку помню бледную
       С заплаканным лицом.
       "Зачем плачешь, девочка?
       - Я ласково спросил. -
       Мы сюда вернемся, белочка,
       Как наберемся сил".
       И ручонкой маленькой
       Вытерла глаза,
       С мольбой сказала: "Дяденька,
       С собою забери меня!"
       И так по всей России
       До Сталинградских стен
       Мы полком ее возили,
       Что б не попала в плен.
       Зима пришла суровая,
       В снегах застыла степь.
       В ту пору сила грозная
       Порвала вражью цепь.
       Поднялась на штурм пехота,
       На запад полк пошел,
       Шла за ним санрота,
       А в ней сестра, что я нашел.
       С сумкой толстою зеленой,
       На сумке алый крест...
       Солдаты звали девочку Аленой,
       И было ей пятнадцать лет.
       Не раз в бою кровавом,
       В трескучем зареве ракет
       Я видел сумку, крестик алый,
       И в руках Алены - марлевый пакет.
       "Не стонай, родной!
       Перевяжу, станет легче!"
       Склонилась Алена надо мной
       В жаркий боем этот вечер.
       Совсем вблизи рвалися мины,
       Пули разрывные выбивали трель,
       И Алена в страхе задрожала мило,
       Раненый улыбнулся ей:
       Смерть тебя пугает очень.
       Голову, сестричка опусти:
       Пули стали злыми в эту осень,
       Тебя недолго укусить.
       "Ну, нет, - ответила Алена,
       - Вон там, за Днепром,
       Где купол на церкви зеленый,
       Стоит моя хата с побитым крыльцом.
       Я вижу первые лодки,
       Что Днепр пересекли под воем гранат.
       За кустами мелькают пилотки
       Доблестных наших солдат.
       Смерть не тронет сестру,
       Которая видит деревню родную,
       Смело стоит на посту
       За Отчизну свою золотую".
       ....................................
       Всю ночь тряслась земля:
       За правый берег дрался полк,
       В багровом зареве огня
       Лишь к утру грохот смолк.
       Лежало все село в руинах,
       Черный дым над камнями гулял,
       Полк встречали женщины в сединах,
       Но взор их радостью сверкал.
       "Смотрите, бабоньки, на чудо:
       Аленка наша сделалась врачом!" -
       Набежало женщин отовсюду
       К санитарной роте за ручьем.
       Женщины Алене пожимали руки,
       Слезами сердца кропили ей шинель.
       О домике с крылечком не роняли звука,
       Потому что не было домика теперь..."
       Алена слушала молча, потупившись. По щекам ее катились бирюзовые зернышки слезинок, грудь вздымалась от глубоких вздохов.
       - Спасибо, товарищ старший лейтенант, - сказала она, когда офицер закончил чтение стихотворения. - Спасибо! Ведь это вы написали? Я знаю...
       - И вам спасибо, Алена! Без вашей помощи истек бы я кровью за Днепром, в балке. Вы меня нашли, отправили в госпиталь...
       - Семнадцатая Кременчугская, выхо-оди-и-и! - послышалась с улицы команда. Солдаты встали, Алена тоже. На груди ее сверкал боевой орден "Красного Знамени".
       - Ну, вот и расставаться пора! - она обняла старшего лейтенанта, поцеловала в губы. - Горе сделало меня солдатом, и я не брошу оружия, пока победим...
       - Верю, дорогая, верю! До свиданья, до встречи в Берлине, куда неминуемо придем. А сейчас жаль, очень жаль, что мне по излечении дали направление в другой полк, в другую дивизию, а мне хотелось бы вместе, Алена, с вами...
       - Мы и будем вместе, я тоже хочу вместе... Как кончится война...
       Шабуров вышел из хаты вместе с солдатами, со старшим лейтенантом и с Аленой. А через некоторое время все они двинулись от этого перекрестка по своим дорогам, по своим путям, унося в сердце взволнованную боль надежд на лучшее.
       Думая об Алене, которая в пятнадцать лет стала солдатом великой русской армии, о миллионах погибших в борьбе с фашизмом, Шабуров подумал и о том, не случилось бы, как бывало в истории раньше, что чиновники поворачивались после войны спиной к солдатам и не заботились о их нуждах? "Этого не должно случиться, - метались в нем мысли. - Поколение людей, добывающих сейчас победу, должно быть священным, забота государства о них должна на многие годы быть одной из первейших забот, иначе кровь и раны миллионов будут опошлены мерзавцами, которых всегда много находится у пирога победы..."
       ... Всю ночь полк был в пути. Утомились люди, утомились лошади. Конь Шабурова тяжело дышал, несколько раз падал на колено.
       - Да, нужен отдых, - сказал Шабуров ехавшему рядом с ним Кудрявцеву.
       - А где мы находимся и скоро ли будет деревня?
       Шабуров в ответ достал карту и компас. Определил, что недалеко деревня Ново-Зарницкая. Но дороги не было: зимние растаяли, летних никогда здесь и не было.
       - Вот что, товарищ Кудрявцев, ведите колонну людей по азимуту, повозки и машины направьте по травянистым буграм, а я с Шахтариным заеду вон в тот хуторок, за балкой. Надо уточнить названия сел.
       В хуторке оказалось всего несколько хат с красночерепичными крышами. Женщины молдаванки с трудом объяснили Шабурову, что хуторок называется Юрково, но о дорогах к другим населенным пунктам они ничего не знали. Да и Шабуров не понимал молдаванского языка, женщины совсем не говорили по-русски.
       Пришлось ехать наугад, ориентируясь по карте и компасу, прямо через лес. Это запущенное скопище дубняка, бересклета и акаций. С трудом пробирались через чащобу. В густом корявом лесу то и дело попадались одичавшие свиньи с поросятами. Два ухача в немецких офицерских мундирах разделывали у ручья, за мостиком, убитую лошадь.
       Проверили у них документы. Это оказались новозарницкие граждане. Они и проводили Шабурова с Шатариным до Ново-Зарницкого, оказавшегося прямо за опушкой леса, на лобастом бугре.
       Подождав колонну и остановив ее здесь на обед и отдых, Шабуров послал разведку в сторону Васильевки. Часа через полтора разведчики вернулись и доложили, что Васильевки нигде нету, жители называют деревню Кочаровкой.
       - Ладно, пусть будет Кочаровка, - усмехнулся Шабуров. - Но на карте она значится Васильевкой, в нее и пойдем...
       ... Утром третьего дня похода полк подошел с юга к Розаливке Котовского района Одесской области. Местность здесь складчатая, любопытная. Шабуров наблюдал за всем с острым интересом, записывая в тетрадь наблюденное одно за другим.
       У самой деревни, переезжая глубокую балку, все конники вдруг испуганно закричали: почва под ногами коней вдруг колыхнулась и поползла по склону на дно балки.
       Шабуров придержал своего мерина. Он увидел, что впереди, на травянистом скате образовалась и все ширилась и ширилась трещина. Она была черная, извилистая, как на льду озера.
       Кони Шабурова, Шахтарина, разведчиков захрипели, затряслись всем телом. Геологическое явление природы напугало их больше, чем взрывы тяжелых снарядов, к которым уже привыкли лошади.
       - За мной! - скомандовал Шабуров. Пришпоренные другими всадниками, лошади сразу перешли на галоп, перемахнули трещину шириной уже около метра.
       Но едва ноги коней коснулись, казалось бы, очень прочной почвы, покрытой длинными космами прошлогодней травы, вниз поползла новая полоса. Пришлось опять гнать лошадей в галоп, прыгать через новую, выросшую на глазах глубокую трещину.
       Явление повторилось трижды, пока люди и кони взобрались по крутому склону на берег балки. Шабуров сдержал продолжавшего храпеть и вставать на дыбы испуганного мерина, поглядел вниз: по всему скату балки образовались волнистые, как у быка на шее, складки зеленоватой от травы почвы. А еще ниже, у самого дна балки, огромные куски сдвинутой оползнем поверхности земли наплыли на более низкий скат и замерли на нем, похожие на большие льдины с рваными краями, будто выбросило их на берег половодье.
       - Что же это такое? - спрашивали люди у Шабурова, удивленные только сто наблюдаемой ими картиной.
       - Я не геолог, точно не могу объяснить, - сказал Шабуров, - но происшедшее представляет собою один из видов почвенных оползней. Всего оползень продолжался не более двух минут, а вот сколько наработано: тысячи и тысячи тонн земли сдвинуты с одного места на другое, балка стала похожей на овраг. Хватило бы еще оползнем метров сто, вот и хатам конец, что на берегу балки...
       - Сюрпризная местность, - шевеля крохотными усиками и посмаркивая с седла на дорогу, сказал ПНШ по связи. - Так вот натянешь "нитку" для связи с батальонами, а ее и порвет оползнями или унесет бог весть куда...
       - Да, товарищ Чурилов, сюрпризов здесь много. Восьмого апреля, например, пришлось мне наблюдать в деревне Плоское такую картину: хаты расположены в глубокой гигантской котловине, а жители карабкаются на высоченную кручу с ведрами в руках, чтобы взять воды из неглубокого колодца на самой лысине кручи. Спросил я у жителей, почему они не выроют колодца в низине и какой же смысл жить им в лощине, а за водой карабкаться на гору?
       Мне один старик и ответил: "Наши деды жили на бугре, потом оползнями снесло хаты вниз, разрушило. Мы решили построиться внизу: ветра здесь нет, жить теплее. А когда начали рыть колодец, то из сил выбились, а воды не достали на дне котлована, хотя, правда добрались до воды, но она оказалась на двухсотметровой глубине. Вот и бросили всю затею. На дне котлована до воды требуется пробить столько метров земной толщи, сколько от низины шагов до лысины кручи, на которой стоит колодец с водой всего на полуметровой глубине. Пригоршнями можно напиться..."
       - Об этом бы написать журналу "Вокруг света", - предложил кто-то, но Чурилов махнул рукой.
       - Там не поместят, если не имеется блат в редакции...
       - Почему? - спросил Шабуров.
       - А потому, что к советам Горького печатать рассказы людей знающих и бывалых журнал не прислушивается, публикует лишь свойственников и друзей редакторов и заведующих отделами... Да и, кажется, сейчас журнал не издается в связи с войной...
       - И все же я напишу, если останусь жив, - сказал Шабуров, косясь на Чурилова. - Интересные приходится наблюдать явления...
       - Вы напишете, а журнал отпишется: "Вами приведенные факты носят чисто местный характер, не заинтересуют широкого читателя..."
       - Откуда же это они знают наши читательские интересы?
       - Зачем им знать, если они имеют право отказывать печатать...
       - Разошлись вы, Чурилов, на всю катушку, - улыбнулся Шабуров. Ему казалось совершенно невероятным, чтобы журнал именно так повел себя, как о нем говорит Чурилов. Но и что-то в словах Чурилова было правильным, шло от жизни и наблюдения. Поэтому Шабуров не стал укорять его, предоставив проверку истины течению времени, перевел разговор на другую тему. - Отложим о журнале, лучше о связи. Вот вы высказали беспокойство, что оползнями может порвать телефонный кабель. Опасение законное. А как же думаете предупредить возможный обрыв провода и нарушение связи?
       - Поставим более прочный кабель...
       - Ну, нет! - возразил Шабуров, - это не решение вопроса, а лишь попытка... Да, да, товарищ Чурилов, не глядите такими удивленными глазами! Земля - не телефонная вешка, которую выдерживает кабель, если даже она и повалится. Земля слегка двинется, дохнет, а железные балки рвутся, а не только провода. Лучше вот что я вам посоветую: с запасцем натягивайте свою "нитку". Рассчитайте по опыту оползней, дайте максимальный запас, вот и не будет обрыва.
       - Совершенно верно, товарищ начальник, - согласился Чурилов. Он взглянул на часы. - Ого, уже двенадцатый...
       - Да, двенадцатый, - подтвердил Шабуров. - Скоро будет город Котовск...
       Полк приближался к городу по широкому шляху, обсаженному тополями и блестевшему вешней водой и сильно таявшим снегом. Ярко светило солнце, в голубом небе плыли белые барашки весенних облаков, а над городом раскатывался оглушительный грохот: на станции горели и рвались эшелоны со снарядами и бомбами.
       Котовск - преимущественно одноэтажный город. Черепичные широкоскатные кровли, грязные улицы, разбитые дома и сараи с немецкими вывесками, румынские наименования улиц: "Антонеску", "Кароля I", "Михая"... Все это еще не успели стереть люди, вслед за Красной Армией возвращающиеся в освобожденный город.
       ... Помесь вкусов и национальных черт. Румыно-молдавано-немецко-русская помесь в разговоре людей, в письменах и бумагах, валявшихся ворохами на улицах и у подъездов, в предметах домашнего обихода, во внешнем виде уцелевших построек и во внешнем виде уцелевших ребятишек.
       За железнодорожным переездом полк повернул налево, спускаясь с котовского бугра к деревне Любомировке, раскинувшейся широко на дне глубокой овражисто-гористой котловины. Издали казалось, что там синел и клубился туман. Извиваясь ужом, через Любомировку стремительно мчалась мутная речушка. Спуск к ней был труден, неудобен.
       Мост взорвали немцы. На концы дубовых свай были положены широкие доски, даже не прибитые гвоздями и не прихваченные скобами. Они шатались и скрипели под ногами.
       Рискуя сломить себе шею или полететь вместе с досками в речку, Шабуров перемахнул с Шахтариным на лошадях через мост, разыскал плотников, которые вместе с полковыми саперами быстро привели мост в порядок, люди и обозы, артиллерия и машины сосредоточились в селе.
       В молдаванских хатах, под охраной постов на буграх, началось пиршество. Молдаване с радостью приняли в дар мешки сахарного песку, сами угощали солдат вином, мамалыгой, белым хлебом, яйцами и молоком.
       Черноглазые девушки пели грустные песни, похожие на плач. Но у певиц при этом жизнерадостно сверкали глаза и сияли разрумянившиеся смуглые лица.
       Шабуров, слушая и наблюдая за певицами, понял, что им и другими слушателями молдаванские песни просто неправильно воспринимались и казались грустными лишь потому, что ухо привыкло к другим напевам, другой мелодии.
       Ночью, когда засияла луна на темно-синем бархате неба, расстроченном золотыми узорами звезд, был отдан приказ о продолжении марша.
       С трудом выбирались на крутую гору из гостеприимной Любомировки, потом двинулись в сторону Клементьево. По "точному" румынскому указателю у дороги, до села было всего четыре километра и триста метров. Но пойти пришлось не менее восьми километров, пока узенькая дорожка привела нас между буераками и оврагами в расположенное на дне пропасти Клементьево.
       В селе пришлось завтракать, иначе и не выбраться бы натощак из гор и оврагов, которые переплелись во что-то невообразимое для жителей равнин и степей.
       Шабуров разговорился с гостеприимной хозяйкой - Феодосией Роймович. Она разговаривала немного по-русски, показала свой паспорт, выданный при оккупантах Берзоловской (Котовской) примарией.
       Оскорбительное явление, принесенное из-за океана и из Германии: в паспорте содержался листок с дактилоскопическими отпечатками владелицы паспорта. Пальцы правой руки отпечатаны в графах листка: "Маре", то есть "Большой палец", "Aratator", то есть указательный палец, "Mis/oc/u", то есть средний палец, "Inelar", то есть безымянный палец, "Mis", то есть мизинец.
       В прошлые века так дактилоскопировали рабов и преступников, хотя и несколько по-иному (жгли клеймами). Румыния короля и бояр, вообразив себя мировой державой, усвоила фашистские приемы, дактилоскопировала советских граждан на захваченной территории.
       - Товарищ Шахтарин, дайте-ка мне тетрадь, запишу, - сказал Шабуров вскрывающему консервную банку ординарцу: - Пусть знают о виденном нами все потомки, чтобы им яснее было, почему с такой яростью воевали мы в Великой Отечественной войне.
       ... За Любомировкой потянулись совсем незнакомые виды. Вот и деревня Нестоита Котовского района Одесщины. Крутые горы, виноградники на склонах, непролазная грязь на улицах, плетневые изгороди у дворов и садов по обеим сторонам узких улочек, многочисленные кресты на дорогах и у колодцев.
       На перекрестке дорог огромный зеленый крест с большой деревянной фигурой "Распятия". Над полукруглой сенью, похожей на дугу арбалета и охватывающей лучи креста сверху, трепыхал на ветру жестяными крыльями петух.
       Это мифический символ троекратного гефсиманского отречения апостола Петра от своего учителя из-за опасения самому пострадать от стражей Царя Ирода. Из-за отношения к этому символу произошел в свое время спор между главами православных церквей Румынии и России: на Руси петух не удержался, заменен голубем, а вот в Румынии он усидел над сенью креста. Он символизирует измену, как роковое проявление небесной воли.
       Нередко коррупция и предательство интересов румынского народа правящей боярско-банковской камарильей оправдывалось ссылкой на невольность, предопределенностью поступков апостола Петра и всех людей волей божеского "провидения". Подобные этические, религиозные нормы долго мешали Румынии стать самостоятельной страной, помогали кучке имущих захватчиков власти верховодить всем и вся, морочить головы миллионам тружеников.
       "Что готовит "провидение" теперь господину Антонеско? - записывал Шабуров уже в Домнице. Отсюда недалеко Днестр, который предстояло полку форсировать. Народ здесь мамалыжный, любит и хорошо готовит это кушанье. Пахнет приближением Румынии. - Вместе с нами двигаются дивизии и дивизии. Так и кажется, что на знаменах этих дивизий и полков трепыхается последнее "провидение" Антонеску - крепкая веревочная петля на его шею. И пусть это случится как можно скорее на радость миллионам трудящихся румын..."
       ... Дорога все утруднялась: грязь, горы, буераки и овраги, каменные валуны, устроенные войсками противника завалы, особенно в дефилейных местах.
       На 16-километровый путь от Домницы до Рыбницы потребовалось семь часов. Часов в десять вечера полк проследовал через Рыбницу. Луна блуждала за густой завесой облаков, было темно.
       Запомнились все же многочисленные кузницы с большими горнами и красными брызгами у наковален, где кузнецы стучали молотами по железным полосам. Косматые мальчишки, озаренные светом горнов, смешно прыгали у толстых мехов, обеими руками нажимая на ручки и качая воздух.
       На буграх чернели дома с круговыми балконами верандного типа и с длинными деревянными лестницами, ведшими на балконы и на верхние этажи домов прямо с улицы.
       Мимо каменных заборов с узкими глубокими калитками, мимо застрявших на улице подбитых немецких танков и орудий, автомашин и бронетранспортеров роту за ротой пропустил Шабуров к Днестру.
       На Бессарабский берег шли люди, машины, обозы по понтонам. Рядом, над водой и в воде чернели железные фермы взорванного немцами большого Днестровского моста. В сумраке и легком тумане маячили треугольники быков, плескалась и звонко журчала у понтонов стремительная днестровская вода.
       Потянулись поля с бурыми сухими виноградниками, каменными крестами и часовенками у дороги, железные петухи над крестами, колодезные журавли среди полей, непонимающие по-русски люди в нерусских деревнях.
       - Мер! - односложно отвечали они на все вопросы Шабурова, махали рукой вдоль дороги, по которой недавно прошли советские танки, испечатав ее башмаками гусениц.
       По улицам деревень и на пустырях валялись бочки из-под вина. Были сухие, из других сочилось недопитое солдатами виноградное вино.
       В деревне Пойяна население большими массами вышло навстречу полку, зазывая солдат и офицеров в гости. Просьбы были так настойчивы, что майор Котов разрешил получасовой привал, выставили боевое охранение вокруг села.
       Бессарабка-учительница, знавшая русский язык, угостила Шабурова с ординарцем отличным "лингура" (творог со сливками) и фруктовым компотом с белым сдобным хлебом.
       - Побольше кушайте, - смеялась она, сверкая белыми зубами и подбавляя "лингура". - Завтра вы будете в Румынии, там живут бедно, не дадут вам ничего, кроме мамалыги на воде...
       От Пойяны до Кобыля-Веки восемнадцать километров, но добирались туда часов двадцать через Шипку и Шостач. Грязь, горы, буераки. Бездорожье. Раз шесть пришлось вести небольшие бои с группами фашистских "вервольфов" (оборотней), пытавшихся взорвать каменные стены дефиле, завалить проходы. В плен "вервольфы" не сдавались, пришлось уничтожать их до последнего человека.
       Дома в Кобыля-Веки почти все были с железными решетками на окнах, с крепкими ставнями, походили на маленькие крепости: Развито воровство, грабежи, беспокойство.
       Церковь сверкала белизной, поражала глаз аккуратностью. Она походила на игрушку, выставленную для обозрения. По сравнению с ней хаты выглядели нищими, серыми.
       По улицам трудно пройти из-за грязи и бесконечных плетней, которые тянулись справа и слева, неожиданно появлялись поперек улиц и переулков. Через плетни пешеходам можно было перебираться через специальные "лазы", опираясь при этом, как инвалид на костыли, на толстые столбики с обеих сторон пониженной части плетня на "лазе".
       - К нам, к нам просим в гости! - выбежав на крылечко крохотного домика, по-русски кричал молодой красивый цыган с вьющимися поэтическими волосами и лупастыми черными глазами. Он подбежал к Шабурову, поняв, что это начальник, схватил обеими руками и начал трясти его кисть. Тут уж он добавил по-цыгански, заменяя русские слова "С товарищеским приветом" своими: - Састыпен тумангэ!
       В небольшой двухкомнатной хатенке, куда Шабуров с ординарцем вошел вслед за цыганом, стола не было совсем. На густо усыпанном желтым песком земляном полу стояли обыкновенные штукатурные "козлы" грубой работы, прикрытые куском хворостяного плетня, на котором пушилась золотисто-белая гора ничем не прикрытой овсяной соломы с помятыми сережками колосьев. Все это заменяло собой кровать и перину.
       Нищенство хозяев жилища поразило Шабурова. Но больше всего поразил вопрос цыгана, заданный прежде всего:
       - Правда ли, что Сталин приказал выловить всех цыган и отвезти в российские колхозы? - в вопросе дрожал испуг или страх, нагнанный на цыгана немецкой пропагандой.
       - А почему бы вам и не вступить в колхоз? - улыбаясь, спросил Шабуров, разглядывая дырявый допотопный широкий сюртук, висевший на плечах цыгана наподобие мешка на колу.
       - Мы сами молдаванские цыгане, - уклоняясь от прямого ответа и потупив глаза, начал говорить цыган. - У меня есть дядя, Степан Шаркози. Даже в Москве живет. Богато живет, мы так не умеем. Виделся я с ним за год до войны, он мне и помог бежать от больше... Извините меня, слово сорвалось... Со мною тогда прибежал сюда и сынок Степана, Владимир. Не ужились мы с ним. У него размахи широкие, тут негде. Потом подрались мы вот за нее, - цыган кивнул на стоявшую в уголке изумительной красоты женщину в тряпье. - Моя жена теперь. а хотел Владимир... После драки он бежал, не знаю где теперь...
       Цыган помолчал, Шабуров не торопил его.
       - Колхозы не люблю, - начал он снова, краснея и смущаясь, так как в душе побаивался советского офицера с пистолетом на боку и стоявшего рядом с ним солдата с руками, положенными на висевший на груди автомат с круглым диском. Но в сердце накипели чувства, не мог молчать. - К свободе я привык и к частной собственности. Вот, вытачиваю деревянные ложки и роговые гребешки, кормлюсь... Сколько хочу, столько и работаю: сам себе хозяин...
       - Дисциплины боитесь? - тепло спросил Шабуров, питая к этому красивому цыгану невольную симпатию за его откровенные и смелые в его положении суждения.
       - И дисциплина и собственность у меня своя. Цыгане к этому привыкли, а Сталин не считается...
       - Почему не считается? - возразил Шабуров, окинув взором комнату, моржком глаз дал понять Шахтарину, что смеяться нельзя. - Считается, запрещено насильно загонять в колхозы...
       - А газеты писали...
       - Мало ли что газеты напишут. Надо еще и глазами своими посмотреть. - Шабуров заглянул через дверь в смежную пристройку. Там было пусто, грязно и дурно пахло. Ничего там и не было, кроме голых стен, второй плетнево-соломенной постели и выщербленной глиняной кружки, стоявшей у заткнутого тряпицей проржавелого ведра на короткой трехножечной скамейке. - Где же ваша собственность? Покажите!
       Цыган сразу вспотел. Или он почувствовал мучительную неловкость, что вместо действительной собственности у него лишь имеется призрачное представление о ней. Или он ощутил опасность, что Красная Армия, может быть, возьмет да и отберет самое последнее, что есть у цыган. Ведь об этом писали газеты оккупантов.
       Молчание затянулось, и тогда цыган, поглядывая на свою красавицу жену, которая была настоящей сказочной "Азой" в рваном тряпье, показал пальцем через разбитую шибку окна.
       Шабуров невольно расхохотался: рядом с хатой, привязанный веревкой за щиколотку ноги, топтался вокруг прикола крохотный и злой от голода черный ишак. О силе этого животного можно судить по только что происшедшему случаю: красноармеец Котельников, широкоплечий угрюмый брюнет с колкими карими глазами, ухватил лягнувшего его ишака за предлинные уши и посадил перед собою на колени. Ишак жалобно закричал, сетуя на свою судьбу.
       - Такую падаль в наш колхоз не берут, - успокоил Шабуров молодого цыгана. - С такой "частной собственностью" еще напросишься, чтобы записали в колхоз...
       Молодая цыганка, не понимая по-русски, но догадавшись о причине смеха Шабурова, осмелела, начала участвовать в разговоре. Она то и дело предлагала вино и воду, пользуясь всего двумя словами: "Вин", "Апа".
       Она была поистине мила. Только тряпки на ее плечах, наверное, спасли ее от немецких и румынских солдат, хотя ее глубокие черные глаза и милое личико сверкали и в тряпье, как золотая монета в пепле.
       Вскоре Шабурова позвали в группу связи, подали радиограмму. Предложено отправиться в сорокакилометровый марш по маршруту Кобыла-Веки, Флорешти, Бельцы.
       На этот раз снова расчеты оперативного отдела штадива оказались неправильными: пройдя сорок километров, полк оказался лишь во Флорешти.
       К этому городку полк подошел со стороны селения Гуры Каменки. Флорешти живописно раскинут на крутых холмах по обе стороны широкой речки Реут.
       На въезде в него, образуя арку, на высоких столбах белела через всю улицу длинная доска с румынской надписью "Комуна Флорешти". Ниже доски трепыхался на ветру красный матерчатый аншлаг с большими меловыми буквами по-русски: "Добро пожаловать, Красная Армия!"
       Дома в городе саманные, деревянные и каменные с тесовыми, черепичными и железными кровлями. Многие пусты, окна перечеркнуты досками. На пустых магазинах сверкали серебряные вывески. Хозяева, напуганные россказнями о зверствах Красной Армии, бежали в Румынию, к боярам.
       Улицы Флорешти вымощены камнем, но широкие тротуары безлюдны. Лишь у церкви, в центре города, толпились люди. Церковь красива: с двумя серебристыми главами, с дымчатыми стенами, с золотыми обводами на углах и карнизах. На одной из стен чернела рана от случайно клюнувшего стену снаряда.
       Шабуров со штабными офицерами обедал в домике со стеклянной верандой, обвитой желтыми плетями засохшего винограда. Здесь жил учитель французского языка, уроженец из Мценска орловского.
       - Попал я в Бессарабию в 1940 году, осенью, - пояснил мценский земляк, подкручивая русые усы и мигая утомленными серыми глазами. - С той поры и осел. Живу хорошо, все жду, когда жизнь утрясется, можно будет поехать в Мценск. Иногда, знаете ли, гложет тоска по Родине. Помните, у Грибоедова: "Постранствуешь, воротишься домой, и дым Отечества нам сладок и приятен".
       С вечера и всю ночь снова шли и шли по незнакомым бездорожным местам, шли по азимуту. На пути почти никаких происшествий, кроме одного: в пятнадцати верстах за Флорешти разведчик Ровенский привел к Шабурову старика, жителя деревни Циплешти, настаивавшего дать ему посмотреть на русских начальников.
       - Да ведь я же ветеран первой мировой войны, - хорошо говоря по-русски, сказал старик Шабурову на вопрос, почему он добивается встречи с военными начальниками. - Пришлось мне в немецком плену быть вместе с двумя русскими солдатами. Одного звали Гаврилом, сам он из Тобола, из Сибири. Вот и хочется узнать, жив ли он, как здравствует? Это мне можно узнать?
       - Узнать, конечно, можно, - сказал Шабуров, - но не сейчас, а когда война кончится. Напишите вы письмо Верховному Совету СССР, там найдут возможность связать вас с Гаврилом из Тобола. Фамилию его знаете?
       - Запамятовал, но у меня записано. В поминальнике имя записано: за здоровье каждую службу поминаю его, Гаврилу. А на бумажке еще и фамилия записана, вот поищу. - Старик достал кисет с табаком, извлек из него маленькую жестяную коробочку, осторожно открыл и подал Шабурову свернутую в несколько раз пожелтевшую от времени бумажку.
       "... уроженец деревни Становые Лески Рагозецкой волости Тимского уезда Белых Гаврил, а переселился в Сибирь на Тобол при Столыпине..."
       - Хорошо, я тоже запишу этот адрес и ваш адрес запишу, - сказал Шабуров. - Может быть, удастся вам завязать переписку с Гаврилой, если он жив... А теперь, папаша, скажите, сколько километров до Бельцы?
       Старик почесал в затылке, в глазах смешинка сверкнула:
       - Считается шестнадцать...
       - Ох, папаша, преуменьшаете!
       - Мне зачем преуменьшать? - усмехнулся старик. - Шестнадцать, так шестнадцать...
       - А вы разве меряли дорогу?
       - Мерять, конечно, не мерял, - вздохнул старик, улыбка пропала. Чмокнул губами, бороду в горсть собрал, седой клочок косматой кисточкой глядел из кулака. - Пришлось мне в 1915 году ездить в Бельцы из Циплешти, к воинскому начальнику староста посылал. Показалось мне тогда верст тридцать, может, и больше. А воинский начальник на меня прикрикнул и сказал: "16 верст, ни аршина больше". Так и дали мне денег на проезд за 16 верст, так и запомнилось мне это расстояние, пропади оно пропадом. Вы уж лучше по карте смеряйте, а то народ правильного расстояния не знает, с начальством спорить боится...
       "Народ правильного расстояния не знает, с начальством спорить боится", - мысленно потом всю дорогу повторял стариковские слова Шабуров, думая о них с тревогой в сердце. "А что если и у нас такое укоренится еще больше? Тогда дело плохо, никаким воспитанием честность не воспитаешь, подлость не выведешь. Большие трудности встают перед педагогами, не у всех хватит сил удержаться на высоте своего гражданского долга, многие неминуемо усвоят или уже усвоили философию старика из бессарабского села Циплешти: "Народ правильного расстояния не знает, начальством спорить боится". Да, спорить бывает часто опасно, по себе знаю. Но что же делать, если начальство дурное?"
       На этот вопрос так и не получил Шабуров ответа.
       На рассвете полк вышел на гравийную дорогу, а с восходом солнца все увидели перед собою город Бельцы. Стрелки дорожного указателя черными буквами говорили о расстояниях: до Флорешти - 30 километров, до Сороки - 70 километров.
       В синеватой дымке слева и справа от города маячили на крутых буграх спаренные курганы, похожие на груди колоссальной женщины, миллионы лет тому назад упавшей навзничь. По скатам курганов черными лентами вились траншеи.
       Было прохладно. От холодного дыхания косматого ветра ежились солдаты, Шабуров поднял воротник шинели.
       - Как, Шахтарин, есть в термосе чаек? - спросил ординарца, то отвинтил крышку, из горлышка пыхнули струйки пара. - Ага, есть. Дайте-ка глоточек погреться...
       Чай оказался горячим, сладким. Напился Шабуров вдоволь и с особым удовольствием. По телу пошли теплые токи, на сердце стало веселее. Вернул термос Шахтарину, толкнул коня и поскакал к будке Контрольно-пропускного пункта.
       Из будки, похожей на парусник, выглянул красноармеец, быстро вышел, отсалютовал флажком, молча и не проверяя документов, поднял шлагбаум.
       Шабуров глядел мимо регулировщика, на будку. Она была из серой материи, натянутой на один длинный и два коротких кола, вбитых в землю. Краснощекий красноармеец с красной повязкой на рукаве и с белой буквой "Р" на повязке казался на сером фоне полотна нарисованным, мимо него потоком катилась полковая колонна все дальше и дальше вглубь улицы.
       Правее будки высилась серая двуглавая церковка с какими-то письменами на стенах. Из-за любопытства Шабуров подъехал поближе, пожал плечами: стены были исписаны стрелками и фамилиями командиров проследовавших через Бельцы войсковых частей.
       "Ведь никак не умнеют, - рассердился Шабуров. - Пользуются и пользуются этой опасной формой регулирования. Любой вражеский агентурщик может читать на стенах церкви и домов вдоль улиц всю легенду о направлении марша частей, об их численности и роде оружия, так как рядом с надписями везде аккуратно поставлены номера и условные знаки танков, артиллерии, пехоты, минометов, кавалерии... Даже и в румынском походе остаемся мы наивными детьми, не умеющими хранить военную тайну... Куда только глядит Ставка, куда глядят командующие армиями и фронтами?"
       Во дворе церковки на больших цементных крестах сидели верхами связисты, пристраивая к ним черные железные крючки с белыми чашечками фарфоровых изоляторов.
       - Хозяйничаете? Молодцы! - крикнул им Шабуров, проезжая мимо вдогонку полковой колонны.
       - Порядок наводим! - бодро отозвались связисты, натягивая серый телефонный кабель. - Без нитки воевать нельзя...
       - Правильно, правильно, товарищи! Желаю успеха! - Шабуров еще раз обернулся к связистам, помахал рукой и перевел коня на рысь.
       За железобетонным мостом через ручей торчала высокая рыжая труба среди развалин какого-то завода. У дощатых заборов и у водоразборных колонок, тараща на солдат любопытные глаза, толпились женщины. Над ними метался шум бессарабско-молдаванского говора, похожего на ярмарочный гвалт. Они что-то говорили, приветливо махали руками и улыбались. Но из всех слов солдаты поняли всего лишь два: "Русия", "Сталин"...
       Старенький двигатель водокачки скрипел, как гусыня, тоскующая по выводку. С лужайки на берегу Реута слышались русские строевые команды: несколько офицеров обучали там новобранцев в черных штанах "клеш" и в широкорукавых матерчатых пиджаках.
       Солдаты шагали по взорванному мосту через Реут, поглядывали на рабочих и на их работу. Там визжали пилы, глухо стучали деревянные "бабы", звонко шлепали топоры: восстанавливался мост, бились новые сваи.
       За мостом серел сплошной хаос разрушений еще лета 1941-го года: торчали иззубренные бурые стены, из-под серой пыли извести проглядывали красные кирпичи фундаментов. На грудах щебня качались сухие былинки прошлогодней травы.
       - Василий Петрович, - обратился к Шабурову командир батальона Гвоздев, когда выехали на центральную улицу, обсаженную мелкохвойными бледно-зелеными деревцами туи. - Обратите внимание вот на этот домик...
       Оригинальный домик с колоннадой, с газоном перед подъездом и с темно-зелеными кустами самшита вокруг газона очаровал и Шабурова.
       Они заехали в ограду, чтобы рассмотреть домик и растительность вокруг него.
       - Самшит, - задумчиво сказал Гвоздев, спешившись и пригнувшись над круглым кустарником. - Удивительное растение. Это ведь кавказская пальма. А подлинная родина самшита - Закавказье. Там он представляет собой деревья, из которых вытачивают бильярдные шары. В Румынии, на чужбине, самшит выродился в обыкновенный газонный кустарник...
       - Так и люди, Василий Савельевич, - отозвался Шабуров, присев на корточки рядом с ним и держа коня на поводу: - На Родине человек, на чужбине - выродок...
       Они поняли друг друга, сели на коней и поехали по улице Кароля I, сплошь обсаженной туей.
       У белого одноэтажного здания госпиталя полковая колонна повернула направо, мимо маслобойно-пивоваренного завода с длинной вывеской латинскими буквами прошла до ресторана "Виктория", совершенно пустого, и снова повернула направо. Пошла по грязной улице без наименования: румынские дощечки сбиты. Другие не повешены.
       По улицам Халипа и Михая I выбрались на северо-западную окраину города Бельцы, далее начались холмы, виноградники, поля. Серенькая скудная дорога. Телеграфные столбы с гудевшими на ветру проводами. Подбитые танки в кюветах и на обочинах дороги. Глина, снова глина. Холмы и овраги. Дорога к Пруту, в собственно Румынию.
      
      
      
      

    13. В РУМЫНИИ

      
       Последней деревней на бессарабском берегу была Кубани, где полк отдыхал и ужинал. Под утро пересекли по понтонам Прут, вступили в Румынию.
       Гористая местность. Большие густо населенные села. Скопище хат: крыша в крышу. Загорится одна, конец всему селу.
       Как и в Бессарабии, здесь плетни и плетни, но гораздо больше плетневых кукурузохранилищ, похожих на гигантские корзины с выдвижным дном. Хаты на горах, по берегам яров и буераков. Сады на косогорах. Заросли акаций на каждом шагу. Долины, овраги, леса и перелески, лесные прогалины, виноградники на буграх. Там и сям - длинные узкие полоски единоличников, от которых уже давно отвык глаз советских солдат.
       - Отсталая страна, - как бы про себя вымолвил Шахтарин вслух, косясь по сторонам и думая, думая о проплывающих мимо чужих картинах незнакомого мира. - Как плохо мы все это знаем, как плохо знакомят нас со всем этим, зарубежным, наши книги, газеты, журналы...
       Шабуров не ответил ординарцу, да тот и не спрашивал, просто рассуждал вслух о всем том, что и другим солдатам и офицерам бросалось в глаза, но о чем не все говорили: требование показывать и знать зарубежье, как оно есть, считалось крамольным или оскорбительным космополитизмом. Приходилось довольствоваться плоскими газетными информациями, написанными зачастую никогда не бывшими за границей людьми.
       "А, пожалуй, очень хорошо, что миллионы советских граждан получили возможность с полками и дивизиями побыть за границей, - думал Шабуров, с интересом всматриваясь в румынские виды. - Десятилетиями жили как бы за высоченной стеной, из-за которой никто без пропуска выйти не мог, а пропуск получить невозможно, и вдруг... идем по запрещенной для нас десятилетиями земле, видим и наблюдаем... Война открыла нам географию шире всяких книг..."
       Жилища пестры. Есть хижины на куриных ножках с камышовыми и очеретовыми почерневшими кровлями, есть и красивые дома с верандами и плющем на сетках, со стеклянными дверями и широкими окнами, с островерхими башенками над парадными входами.
       В хижинах кишат люди, большие семьи. Изящные дома совсем пусты: купцы, бояре, дельцы и маклеры бежали вглубь Румынии, может быть, к портам или за границу.
       В комуне Каралаш полк был на привале, Шабурову удалось заметить, что румынское население вело себя двойственно: против русских не возражали, но и опасались нового прихода немцев, которые могут наказать за выражение открытых симпатий русским.
       Седой толстенький старичок в черном матерчатом пиджачке, в суконных серых штанах и парусиновых лаптях (опичах) на кожаной подошве, пригласил Шабурова с ординарцем к себе в гости.
       - Нам русские не враги, - говорил он, угощая мамалыгой и яйцами, виноградным вином и творогом. - Антонеску враг, Гитлер - враг. Я с юности знаю русских, жил в России, понимаю. Лучшим союзником Румынии может быть только Россия. Запишите в свою книжечку. Это говорит вам Иеремия Чобан из Каралаша, член царанистской партии. Но я не с вождями иду, с царанами. Цараны стоят за русских, некоторые вожди - тоже. Петру Гроза стоит за русских... Запишите в свою книжечку: через несколько месяцев румыны предай русским (сдадутся, подымут руки) и пойдут на разбой Германии (объявят Германии войну). Это я говорю, Иеремия Чобан...
       Речь старика была прервана шорохом шагов в сенях. Иеремия испуганно подошел к двери, выглянул в сени. Потом он набросил крючок, на цыпочках возвратился к столу и зашептал:
       - У нас такая обстановка, что соседям доверять нельзя, подслушивают и в сигуранцу...
       - Думаете, мы не удержимся в Румынии? - спросил Шабуров, отодвинув стакан с ароматным золотистым вином и сердито посмотрел на старика. - Ну, чего молчите?
       Иеремия помялся, покосился карими глазами на дверь, почесал ногтем седую мохнатую бровь.
       - Немец еще сильный, - уклонился он от прямого ответа. Выпил стоявшее перед ним вино, закусил щепоткой изюма и добавил более определенно: - Вас он, может быть, и не одолеет, а до румын может добраться. Румыния - не Россия... Румынам всегда надо опасаться... И своей власти, и немецкой и всякой другой. Мы поэтому на язык сдержанны... А в России как насчет свободы высказывания мысли? Лучше, чем при Пушкине или нем?
       - Да-а-а, довел вас маршал Ион Антонеску, дове-о-ол, - уклончиво ответил Шабуров и начал мелкими глотками отпивать вино из своего стакана.
       - Конечно, конечно, - потряс Иеремия головой, в глазах сверкнула ирония. - Маршалы, они всех доводят, ох и доводят, хоть головой в омут... Но вы теперь жизнь у нас и у себя устроите лучше? Ведь у вас оружие и, видать, человеческие сердца...
       Старика покликали во двор. Вслед за ним вышел и Шабуров с Шахтариным, обрадованный случаю не отвечать на выходящий за полномочия вопрос Иеремии.
       Во двор понабежали румыны. Галдя и споря, они начали обсуждать какой-то свой соседский вопрос. Кажется, они хотели начать копать колодец и решали, где это лучше сделать, во дворе Иеремии или за плетнем, возле дороги.
       Сидя на каменной ограде, продолжающей плетень, Шабуров вслушивался в каркающий незнакомый ему говор и наблюдал за вистами.
       Задумчивые птицы, опустив длинные оранжевые носы, стояли на одной ноге у плетеных из хвороста и обмазанных глиной дымарей на самом гребне избяных крыш. На солнце сверкали белизной их длинные шеи и крутые зобы, чернели концы крыльев и хвостов.
       - Говорят, черногузы очень мстительны? - спросил Шахтарин, прервав молчание. - Один старик рассказывал, что если их гнездо разорить, они обязательно зажгут хату. Принесут в клюве уголек, положат на крышу, его и раздует ветром...
       - И правильно делают, - сказал Шабуров, думая о своем: - Благодарить что ли надо тех, кто разрушает жизнь и счастье других? Да, как это вы назвали аистов?
       - Черногузами, товарищ капитан. А что, неправильно?
       - Черногузами называл и мой дед. Он видел их в Румынии в 1877-1878 годах во время русско-турецкой войны...
       - А который мне старик рассказывал, видел черногузов в Румынии в первую мировую войну, - сказал Шахтарин, и Шабуров, слушая его, глубоко вздохнул:
       - Да, Иеремия Чобан правильно рассуждает. Верно, что Румыния - не Россия. Румынам всегда надо опасаться прохвостов, толкающих страну против России. Процветание Румынии прямо таки совершенно невозможно без союза с Россией...
       Галдевшие румыны, взяв лопаты, вышли за ограду и начали рыть колодец за плетнем, у дороги.
       Шабуров встал, направляясь к штабу. Было уже время кончать привал, двигать полк дальше.
       Иеремия Чобан бросил лопату, поправил островерхую смушковую шапку, бросился в погоню за Шабуровым. Догнал, вытянулся по-солдатски, отчеканил:
       - Курсабек, русские офицеры!
       - До свидания! - ответил ему Шабуров, пожал руку. Старик сильно смутился, даже попятился назад и чуть не упал, споткнувшись на выпавший из ограды камень.
       - Наши и немецкие офицеры никогда не подавали руки царанам, - пробормотал он. - Что же это такое у вас, в России?
       - У нас в руках оружие, как вы говорили, и человеческие сердца. Разве это плохо?
       - Нуй, нуй, не плохо, - скороговоркой ответил старик, боясь, что его не выслушают до конца и не поймут. - Только жизнь улучшайте скорее, пока оружие в сердечных руках, а то ведь могут раздумать те, которые там, на самом верху... А как их заставишь, если без оружия...
       Шабуров похлопал старика по плечу, поклонился и пошел.
       - Курсабек! - крикнул ему Иеремия.
       - Курсабек! - обернулся к нему Шабуров, прощально помахал рукой.
       .............................................................................................
       На рассвете следующего дня полк вступил в город Хырлеу. Неимоверно узкие улицы, похожие на грязные коридоры захламленных больших домов, перепружены везде баррикадами из камня, переплетенных стальными тросами бревен, мешков с песком.
       Ничто это не удержало, прошли. У домов и проездов остались лежать разбитые немецкие орудия и танки, трупы раздавленных немецких солдат.
       Товарищ капитан! - окрикнул Шабурова разведчик Ровенский у одного из домов на кривой уличке, заваленной обломками досок, щебня, пыли. - Мы тут обнаружили книжный склад. Не желаете посмотреть?
       В доме, из которого бежал от Красной Армии хозяин-интеллигент, книгами была набита целая комната, служившая, видимо, библиотекой и кабинетом одновременно.
       На мраморном столике перед книжным шкафом стоял серебряный подсвечник с тремя чашечками и наполовину погоревшими в них свечами.
       Свет не проникал в комнату через прикрытые ставнями окна, почему и Ровенский зажег свечи и начал светить Шабурову. Шахтарин стоял в коридоре с готовым к действию автоматом.
       Такая предосторожность была не лишней: уже были случаи внезапного нападения и убийства офицеров и солдат припрятавшимися "вервольфами". Один из таких "оборотней" скрывался в искусно устроенной пустоте за изразцовой облицовкой печи. Там имелась даже радиостанция. Ночью, когда заснул ординарец начал впадать в забытье спавший в этой комнате начальник штаба полка, внезапно слабо щелкнули засовы, дверца открылась, из нее показался высокий человек с медным пестиком в руке. Такими пестиками румыны толкли табак в ступах. Офицер ощущал этого человека, но никак не мог побороть охватившего оцепенения дремоты, не мог встать и помешать ему. Человек ударил пестиком ординарца в висок, потом бросился к начальнику штаба. Уже в последнюю секунду оцепенение прошло, офицер выстрелил в живот размахнувшемуся пестиком незнакомцу, и тот упал, корчась и стоная. Доставленный в разведку, раненый оказался "вервольфом", оставленным в тылу для уничтожения советских офицеров и сообщения по радио в немецкий штаб о всем разведанном, а также об оперативных документах при убитых.
       Обо всем этом вспомнил Шабуров, подступая к книжному шкафу, невольно оглянулся на Ровенского и на стоявших с ним двух разведчиков, понял, что при них ничего подобного не произойдет и что они уже тщательно обыскали комнату.
       - Ни мин, ни "вервольфов" здесь нет, - сказал Ровенский, как бы ни к кому не обращаясь, но в самом деле адресуя слова Шабурову и поощряя его действия.
       Среди книг, корешки которых сверкали серебром и золотом, Шабуров нашел томы романа Льва Николаевича Толстого "Война и мир" на французском языке (В румынском переводе этот роман не издавался) и тоненькую книжку Александра Сергеевича Пушкина "Цыганы", напечатанную славянским шрифтом. На обложке помечен 1837 год издания в Бухаресте, в типографии Элиада. В предисловии сказано об издателе книги - баснописце Александре Доничи.
       Рядом с бессмертными произведениями русских классиков на золоченой полочке кощунственно торчала антиеврейская брошюра немецкого громилы Штрейхера и маячила коричневая книжечка-пасквиль Поля Морана "Я жгу Москву".
       Отложив роман "Война и мир" и "Цыгана", Шабуров начал рыться на второй полке. Его величайшему удивлению, он обнаружил там книжку, изданную в России в 1913 году. В этом сборнике оказались такие взаимоисключающие вещи, как "Ведьма" Е. Оларта и "Жены декабристов" Катерины Бестужевой.
       "Кем же был бежавший румын? - удивился Шабуров. - Всего вероятнее, он никогда не заглядывал в книжный шкаф и не читал книг, которые держал в нем лишь для солидности. Да и настолько оторвался он от своего народа, что в душе перестал быть румыном. Ведь в шкафу не оказалось ничего румынского, даже ни одной книги знаменитого прозаика Михая Садовяну".
       - Покличьте Шахтарина, - распорядился Шабуров. - Пусть заберет отсюда Пушкина и Толстого. Им грустно быть среди библиотечного хлама...
       Вслед за Шабуровым выли все из кабинета, погасили свечи. Пустой дом беглеца-румына навеял тоску, которая не выветрилась из груди Шабурова за целый день пути, пока добрались до села Секлерии.
       Здесь население встретило полк тепло и радушно. Многие старики, зная русский язык и побывавшие в свое время в России, с первых же слов завели речь о земле.
       - Красная Армия не будет вмешиваться в земельный вопрос, - сказал Шабуров. - Этот вопрос вправе решить лишь сам румынский народ...
       Старики переглянулись, потом снова посмотрели на Шабурова понимающими глазами и начали откланиваться. Они при этом поднимали над головой смушковые островерхие шапки или потертые фетровые шляпы.
       - Народ может, народ вправе, - повторяли старики слова Шабурова, пятясь к двери, как принято было у них до этих пор уходить от начальников.
       - Мульсимеск! - уже от двери еще раз поблагодарили они, поклонились. - Ларивидери!
       - До свиданья, до свиданья! - поклонился вслед им Шабуров, а когда закрылась за ними дверь, сказал Шахтарину: - Вот это разговаривал с нами сам народ. Таких людей не смогла растлить фашистская антисоветская пропаганда. Они сохранили добрые чувства к советскому народу и чутьем определили в нас своих настоящих друзей. Понимаете это?
       - Так точно, товарищ капитан! Ведь босой и голодный румын, одетый в узкие холстинные штаны и длинную холстинную рубаху, скорее будет нашим другом, чем другом своих бояр...
       - О-о-о, румынские бояре! - прервал Шабуров ординарца. - Читал я раньше в книгах, а теперь вот и с вами вместе своими глазами увидели, как они жили в своих дворцах, расписанных великолепными красками и изображениями райских птиц. Теперь пришла пора, когда румынский народ поинтересуется, за какой счет бояре и правители государства проводят жизнь в пирах, приемах, обедах и путешествиях по всем странам мира? За чей счет они устроили свои уборные в стиле Людовика XIV, за какие денежки керамика де ля Робия внедрена в боярские конюшни, когда румынские крестьяне живут в курных избах и платят государству налог, как в средние века, за дым из трубы...
       - А что если, товарищ капитан, - шепотом, чтобы никто не подслушал, сказал Шахтарин, - что если нам запустить в дым всех румынских бояр, всех несправедливых правителей и помочь народу устроить жизнь по-человечески, а?
       - Сразу нельзя, Шахтарин. Политика. Постепенно так оно и будет, а сразу нельзя... Наши "демократические союзники" вой поднимут, хоть уши затыкай... Понимаете?
       - Да, да, конечно. А жаль, что политика нам мешает быстрее сделать все по-человечески. Ведь жизнь наша короткая, а политика... Ох и медленно она вызревает: умрешь, не увидишь желаемого. Так и останешься в мечте, в надеждах, в дыму обещаний, а?
       - Но, правда на нашей стороне, - уклончиво ответил Шабуров.
       - Товарищ капитан, Кушнарев там что-то волнуется. Не за вами ли?
       - Идемте!
       - Товарищ капитан, я потому разволновался, - доложил Кушнарев, что принял радиосводку: немцы снова отвоевали у нас Тыргу Фрумоз, продвинули фронт севернее города...
       - На войне всякое бывает, - сказал Шабуров, развернул карту. - Бывает, что и пятиться приходится. Дайте сводку. Нанесу на карту...
       Наступил новый, очень теплый день. Безоблачное голубое небо. Над деревней носились стаи птиц. Черно-белым облаком кружили в выси аисты.
       - Птицы играют, в самый раз сеять, - пояснил домохозяин стоявшему с ним во дворе Шахтарину, посматривая из-под заскорузлой руки на солнце. Вздохнул протяжно: - Разрешили бы русские сеять, а там уж...
       В голосе старика билась надежда, звучало и опасение, что русские могут отказать.
       - А вы как-нибудь по-иному вопрос поставьте, - посоветовал Шахтарин, всей душой желая для румын разрешения пахать землю бежавших бояр. - Не упоминайте о боярской земле, а так, вообще о посеве говорите... Потом и сейте, будто не поняли. В России, читать мне в книгах пришлось, в семнадцатом году крестьяне пахали и сеяли на помещичьей земле без всякого разрешения...
       - Да-а-а, то Россия, - старик подчеркнуто шумно вздохнул, пошел к соседям.
       Минут через двадцать к Шабурову постучали.
       - Погляди, кто там, - сказал он сидевшему на корточках Шахтарину. Тот пошел, хотя и заранее знал, кто стучит, затем и сам вернулся с весеннего двора в хату, чтобы послушать разговор крестьян с Шабуровым.
       Вошли два пожилых румына, соседи хозяина квартиры. Низко поклонившись, они скрестили руки на животе, зажав в горстях шапки, заговорили издали о земле.
       На этот раз они придерживались "политики". Они ни разу не упомянули о боярской земле, хотя думали именно о ней.
       - Аисты пошли в гору, царану пора сеять. Без земли и без пахоты царану настоящий амурат, смерть...
       - Пашите, в добрый час! - сказал им Шабуров. - Пашите, я дам указание патрульным, чтобы вас не задерживали...
       Глаза у стариков заискрились, дыхание стало прерывистым.
       - Мульсимеск, спасибо! - поклонились они несколько раз, медленно пятясь к двери и подымая шапки над головой. - Мульсимеск!
       Через полчаса эти румыны вместе с хозяином квартиры Шабурова проехали мимо окон хаты, направляясь к боярскому особняку, обрамленному виноградниками и садами.
       На арбе со скрипучими большими колесами и похожими на ограду высокими грядками, лежал плуг с огромным лемехом. Позади него, положив на регулятор глубины бурую загорелую руку и улыбаясь встречным солдатам, сидел на корточках старик, усвоивший "политику" от Шахтарина и передавший ее соседям перед их беседой с Шабуровым. В самом передке арбы, хлопая волов по костлявы спинам хворостинами, тряслись знакомые румыны- "дипломаты" с худыми коричневыми шеями и черными косматыми волосами, торчавшими из-под смушковых шапок, похожих на папские тиары. Сквозь белые холстинные рубахи обозначились острые лопатки, краснели у поясницы кушаки, подвязанные в честь торжественного выезда царан с плугом на боярскую землю.
       Шабуров, прильнув лбом к стеклу окна, долго, пока арба с румынами скрылась за декоративными посадками боярского особняка, глядел вслед ей, потом сел и записал в тетради: "Сегодня пришлось беседовать с румынским священником, который окончил еще до революции духовную академию в России. Знаменательно, что священник, говоря о дальнейшем участии Румынии в войне заметил: "Если у нашего молодого короля дрогнут руки, церковь наложит на него проклятие. Патриарх Никодим понимает необходимость выхода Румынии из союза с Германий и перехода на сторону России. Наше ложное положение должно быть прекращено". Теперь вот эти крестьяне... Они думают, как и другие миллионы их собратьев. А разве не доказали они своим поступком, что разнесут бояр, если мы только сделаем им на этот счет маленький намек?
       Безусловно, в Румынии назрели возможности для больших политических и социальных изменений, хотя и республиканские идеи слабо распространены среди крестьян. Некоторые признаки говорят о том, что сильны еще представления о богоданной власти короля. Но эти представления могут быстро разрушиться, если король помешает демократизации страны и удовлетворению аграрных требований крестьян. Тогда народ Румынии подойдет к республике еще быстрее, чем русские после расстрелов у зимнего дворца.
       Что же касается религиозно-этических вопросов, то они в Румынии могут быть разрешенными легче, чем во всякой другой стране. Здесь в основной гуще народа не найдешь ханжества и религиозного фанатизма. Религия принимается людьми сочувственно, но без энтузиазма. Бросается в глаза, что все плакат и украшения, виденные нами в Румынии, имеют ярко выраженный религиозный и верноподданнический характер. Но они не отражают народного настроения, являются потугой церковно-государственной пропаганды, которую народ пока еще не может отбросить в сторону, хотя и относится к ней нередко холодно и даже безразлично.
       Это безразличие объясняет собою целый ряд казусов, наблюдаемых чуть ли не в каждой румынской хате: Георгий Победоносец, написанный яркими красками и облаченный пышным золотым лимбом головы - знаком высокой святости - выклеен на стене рядом с изображением полногрудой голой женщины, заснятой в одном из публичных домов и миллионным тиражом распространенной во все уголки Румынии.
       Король Михай и мамко Елена изображены на спинках деревянных кроватей в грязных избах и настолько засижены мухами, что невольно улыбаешься и думаешь: "Нет, недолговечны монархи в Румынии".
       Белоносый теленок на привязи без всяких помех тычет влажной мордочкой или хлещет хвостом в ту стенку детской сиделки (стульчик на высоких ножках), на которой изображен герб монархической Румынии и государственные эмблемы - косматоголовые львы с коронами и орлиными ногами, с кукурузными початками в когтях.
       В хатах потолки подперты несколькими перекрестными матицами, хотя нагрузки потолка хватило бы лишь на одну приличную балку. Но, оказывается, нужен религиозный символ: матицы изображают кресты, охраняющие хозяев от нагорного нечистого духа. Кресты намалеваны мелом, накопчены пламенем на дверях и окнах. Сплошная магия, над которой сами румыны добродушно посмеиваются: "Так было при дедах, хотя бы можно и обойтись". Привычка без убеждения - это гарантия, что Румыния обновится быстрее, чем даже можно предположить..."
       Записки Шабурову пришлось прервать, так как зашел комбат Гвоздев, пригласил пройтись по деревне, понаблюдать. Он тоже любил изучать жизнь своим глазом и своей ощупью.
       От хаты в глубь села шла кривая, вымощенная диким камнем, настолько узенькая улица, что на ней совершенно было невозможно разъехаться двум повозкам. У колодца стоял румын с подводой и, приложив ко рту ладони рупором, кричал протяжно, голосисто:
       - Шуша-а-о-о-о! Доро-о-ога-а-а!
       - Чего он кричит? - спросил Шабуров сопровождавшего толмача (переводчика).
       - А как же иначе? - удивился толмач, улыбаясь. - Разъехаться со встречным можно только возле колодезной площадки, а она не видна отсюда. Колодец недалеко, на каждом переулке. Если ответа не последует на крик, дорога свободна, можно ехать. Ответят, надо постоять, пока проедет встречная подвода...
       - Улички бы надо расширить, - подсказал Гвоздев, но толмач замахал руками и закрутил темнобородой головой.
       - Земли у нас мало, дорога не может быть шире самой узкой крестьянской полоски. Грех, грех. У бояр земля, на боярских полях и дворах дороги широки.
       Вслед за подводой Шабуров, Гвоздев и толмач прошли до следующего колодца. Над высоким срубом стояли столбы, чернело колесо с канатом и ведром у вала, крест с распятием раскрылился над водопойным корытом.
       - Колодцев у нас много, - пояснил толмач. - Возле них разъехаться подводам можно, напиться, животных напоить, омыть руки от скверны. В поле тоже много колодцев. Но там они не с колесами и подъемными воротами, а с высокими журавлями и длинными железными лянцами с калдарем (цепь с ведром).
       По улицам расхаживали молодые "щеголи" с заложенными за спину или засунутыми в карманы руками. С осторожным любопытством рассматривали они орудия и танки в садах. За плетнями.
       - Фисеры, подростки, - кивнул в их сторону толмач. - Желают казаться ашой, кавалером, но ростом и годами не вышли. Смешной народ, как и во всех странах мира в такие годы...
       Фисеры были в фетровых котелках, шляпах или в остроконечных смушковых шапках. На них песочного цвета шерстяные джемперы, бледно-зеленые или бурые панталоны и тряпичные лапти, подшитые кожей. Смуглолицые, курчавые, фисеры заговаривали с танкистами и, жестикулируя руками, что-то горячо доказывали.
       - О чем они кричат? - спросил Гвоздев, останавливаясь.
       - Они доказывают танкистам, что танки и орудия по улочке не пройдут, поломают плетни, - ответил Толмач Гвоздеву, Шабурову и недоумевающим танкистам.
       - Дуры! - засмеялся тогда высокий плечистый танкист в синем комбинезоне и черных перчатках с бурыми крагами до локтей. Он надвинул одному из подростков шляпу до самого носа и попросил толмача сказать ребятишкам: - Зачем русским танкам ломать румынскую улицу? Они попятятся немного к боярскому двору и проедут мимо хат и узких деревенских улочек на большую дорогу по боярской земле.
       - А-а-а, шушао? - показывая пальцами на дорогу, хором заговорили подростки. - Друм, друм. Буна! Другое дело. Хорошо.
       Договорившись с танкистами и получив через толмача уверение, что русские танки не раздавят улиц, хат и плетней, фисеры не бегом, а важно и с достоинством зашагали к группе собравшихся у колодца девушек.
       Сельские домнешуаре, девушки, щеголяли босиком или в тряпичных отинках, черевиках, на кожаной подошве, в широких суконных юбках с большими воланами, в расстроченных рубашках без кофточек. На шеях сверкали бусы и ожерелья, на мочках ушей качались огромные серебряные серьги. Черные, реже - русые косы толстыми плетями висели за спинами.
       - Домнешуаре, хай ля плембари! - задирали фисеры девушек. - Барышни, идемте гулять!
       Девушки хихикали, отмахивались руками от фисеров, глазели на русских танкистов, перешептывались, толкали друг друга плечом.
       - А-а-ах, рус, рус! - громко вздохнула одна из девушек. - Оки альбаштри, будзи рощ. Буна аша, буна...
       - Переведите, - попросил Шабуров. Толмач улыбнулся.
       - Девушка сказала: "Ах, русские, русские. Серо-голубые глаза, алые губы. Хорошие кавалеры".
       Фисеры рассердились. Один из них помчался в хату, а через минуту на крыльце показалась старая простоволосая румынка, наверное, мать обиженного невниманием девушек фисера.
       - Акац, акац! Закричала она на девушек, - домой, домой!
       Девушки зажали горстями рты, чтобы не прыснуть от смеха. Потом, пошептавшись, взяли давно уже наполненные водою ведра, медленно пошли к своим хатам, приветливо кивая встречным красноармейцам.
       - Буна дзиа, пан, буна дзиа! - произносили они певучими задушевными голосами, - добрый день, пан!
       - Добрый день, домнешуаре! - молодцевато отвечали солдаты, вскидывая руку к козырьку, сверкающими глазами провожали ласковых румынских девушек. Вода плескалась через край ведра, серебряным веером брызг разлетались на ветру.
       - Молодежь от природы интернациональна, - засмеялся Гвоздев. - Как вы думаете, Василий Петрович?
       - А так думаю, Василий Савельевич: не мешай им политика и законы и границы, в течение десяти-двадцати лет молодежь устроила бы мировую республику, в которой днем с огнем не нашли бы историки признаков национальности..., национализма.
       - Вы серьезно?
       - Может быть, шучу, - засмеялся Шабуров. - Ведь от непрерывных серьезных вещей. Как от хронического насморка, может заболеть голова...
       - Эй, э-э-эй, нача-а-альство! - высунувшись из двери высокого дома, закричал майор Котов Шабурову. - Заходите торговые переговоры помогать вести, не справляюсь один...
       Шабуров попрощался с Гвоздевым и толмачом, завернул к дому.
       В комнате застал сконфуженного румына у стола и запальчиво шагавшего взад и вперед по комнате Котова.
       - Что у вас не ладится?
       - Да вот, упрямый, - кивнул Котов в сторону невзрачного на вид старика с худощавым лицом и редкой черной бородкой. Посконная рубаха с закатанными по локоть рукавами перехвачена красным кушаком, белые в трубочку узкие портки заправлены в шерстяные гамаши, на ногах черевики-отинки. - Дмитри Унгурян из Кристешти. Знакомьтесь. Нам его рекомендовали в поставщики овец для полка...
       Шабуров протянул старику руку, но тот отступил шаг назад, низко поклонился. Так уж тут было издавна принято: начальству цараны не подавали руку, кланялись. Так что обижаться не приходилось, Шабуров присел к столу, начал наблюдать.
       - Я вам ставлю хорошие условия, - продолжал Котов свой разговор со стариком-румыном. - Кроме того, вы имеет возможность покупать овец и коров дешевле, чем заплатит вам наш казначей...
       Шабуров поежился от этого бестактного предложения Котова, а старик даже на какое-то мгновение остолбенел. Казалось, он вот-вот заплачет, так судорожно тряслись его губы.
       Надо бы Котову промолчать, чтобы человек успокоился, но он начал его упрекать:
       - Неужели и это вам не выгодно? Чего молчите?
       Тогда старик выпрямился, черные глаза засверкали. Сунул на косматоволосую голову свою высокую смушковую кашуле, посторонился к двери:
       - Я не коммерсант, чтобы наживаться и мошенничать, мне лишние леи не нудны. От заготовок отказываюсь, а моих овечек и телка прошу принять. Пригнал я их, во дворе стоят. Бумага оформлена...
       Котов взял бумагу у старика, передал Шабурову, тот прочел вслух: "Справка. Куплено телка и две овечки в село Кристешти Дмитри Унгурян на добровольных началах. Подписью и печатью удостоверяю: Примарь село Кристешти (Подпись неразборчива)".
       Получив деньги, Дмитри Унгурян откланялся и вышел, а Котов некоторое время шагал в хмуром молчании по комнате, потом сердито плюнул в бадью.
       - Ну и черт! Прямо не ожидал от него: ему барыш просился в руки, а он шерсть поднял...
       - Честный царан, чего же удивляться?
       - Ну, ладно. Мы это учтем. А вам сюрприз, - неожиданно изменив направление разговора, сказал Котов. - Желаете?
       - Слушаю, - уклончиво ответил Шабуров. "Наверное, неприятность, - подумал при этом. - Котов всегда называет это сюрпризами, да еще справляется почему-то о желании..."
       - Привезли мне именной пакет из дивизии, - продолжал Котов, - а в нем и для вас бумага. Затевает что-то начальство, не пришлось бы десантную операцию выполнять. Почитайте сами, туманно написано...
       - Но одно совершенно ясно, - пробежав бумагу глазами, сказал Шабуров, - завтра утром приказано выехать по маршруту. Наверное, желают пошире с местностью познакомить, с линией широкого фронта... Мне, как и вам, думается, что возможна десантная операция... Ведь кто его знает, в каком месте придется полку назад возвращаться, вот и решили пошире показать местность, с боевыми условиями познакомить...
       - Почему бы им не сказать прямо, за детей, что ли нас считают?
       - Тайна, товарищ майор, все тайна...
       ... Рано утром Шабуров выехал с Шахтариным и ездовым на широкой румынской повозке-коруции.
       Дорога была живописной. Живые феодальные фрески попадались на каждом шагу. Старик-румын шагал по узкой полоске земли за неуклюжим плугом, погоняя хворостиной сухореброго белесого вола с обломанным рогом. Ветер задрал соломенную шляпу, она сползла старику на морщинистый коричневый затылок.
       Рядом с длинной узкой полоской царана раскинулось широкое боярское поле с виноградником и с беседкой на углу, с обширным садом возле поля и с красивыми белыми хоромами в саду.
       Потом снова метровые грустные полоски, фамильные гербы на боярских хоромах. Сверкали зеркальные двери и позолоченные балясины веранд, потом стояли с заткнутыми тряпками окнами курные крестьянские избушки, хозяева которых при боярском режиме не в состоянии были заплатить налог за дым из трубы.
       - Бедно живут люди, - сказал Шахтарин. - Даже не верится, что так могут жить...
       - При царе в России жили не лучше, - сказал Шабуров. Помолчал немного, потом добавил: - У нас народ взялся за жизнь, изменил ее, огнем выжег язвы. Надо и здесь. Ведь искоренить контрасты бедности и богатства не под силу нынешним примариям во главе со старыми примариями. Не могут перестроить жизнь и нынешние шеф-дисикторы, уполномоченные сельских двадцатидворок заботиться о хозяйстве. Ведь и заботиться пока не о чем: слишком призрачно хозяйство у румынского царана. Если Румыния не станет народной, погибнет, как государство...
       ... Стог на юго-западной окраине села Херменештий, у которого остановились покормить лошадей, немцы обстреляли из орудий с горы "Сердце". Название это очень соответствовало: гора издали походила на сердце и выглядела художественно в синеватой дымке, если бы оттуда не били орудия.
       Земля и стог дрожали от взрыва снарядов, звенели и жужжали осколки, шипели в дождевых лужах. Испуганные лошади сорвались с привязи. Ускакали, так что пришлось возницу отправить в полк, бросив у стога коруцию, позаимствовать в расположенной в Херменештии воинской части двух коней с седлами, ехать дальше верхами.
       Ночь застала в поле, у оврага. Шахтарин раздобыл корм для коней, принес из колодца воды, напоил их. Ночевали, прислонившись друг к другу плечом у стенки оврага и укрывшись плащ-палатками.
       Ночь была холодная, хотя и ветер утих, дождя не было.
       Над головами и на обратной стороне ската оврага сидели солдаты. На дне глубоких окопов, прикрытых палатками, они жгли для подогрева небольшие костры, купали руки в горячем горьком дыму.
       Шахтарин быстро захрапел, Шабурову не спалось. Он наблюдал за скатом. Издали окопы казались розоватыми зигзагами, над которыми мигало слабое зарево костров и вставали временами большие черные тени, когда кто-либо из солдат прикрывал костер полой шинели или вставал над бруствером и смотрел в ночь за противником, высунув голову над краем оврага.
       "Умно ведь придумали солдаты, - усмехнулся Шабуров. - Сами видят противника, стрелять по нему могут, а их никакие танки не достанут в овраге, да и снаряды не возьмут, разве только гаубичные или мины..."
       Так и заснул Шабуров, не заметив как. Спал очень крепко, даже не разбудил его грохот артиллерии и шум ночного боя на одном из соседних участков. Утром узнал, что занята советскими войсками одна деревня, через которую проходила наиболее удобная дорога, и не было теперь необходимости ехать кружным путем.
       Правд, немцы были недалеко и могли в любую минуту обстрелять деревню, но кто же не рискует на фронте? Рискнули и Шабуров с Шахтариным.
       Часов в девять они проехали по этой опасной дороге, по живым следам фашистского хозяйничанья.
       Из хат, разбросанных по крутым лобастым буграм и над обрывами глубоких оврагов с висячими через них двухбревечатыми мостками, смотрели просунутые через вышибленные окна вороные конские головы: немцы не успели угнать коней из превращенных в конюшни хат. Проголодавшись, лошади пронзительно ржали.
       У крылечек и на широких глинобитных завалинках стояли хворостяные стулья с круглыми плетеными спинками и продавленными сиденьями, над которыми висели белые пучки хворостяных жил.
       Точно первый пушистый снег зимы, белели во дворах и на дороге перья, рассыпанные немцами из умышленно вспоротых животов подушек и перин. Одни легкие белые пушинки взлетали и кружились в воздухе, другие прилипли к грязи, шевелились, как живые белые крохотные ежики.
       Когда немцы начали обстрел, Шабуров с Шахтариным толкнули лошадей. Проскакали до кладбища и спрятались от снарядов за толстыми церковными стенами.
       Безмолвно стояли на кладбище серые каменные кресты вековой давности. Серели гранитные намогильные плиты, ущербленные и поцарапанные когтями войны.
       В глубоких окопах из стенок торчали перерубленные желтые человеческие кости, похожие на корневища старых деревьев.
       Между кустов сирени и каштанами лежали трупы немецких солдат, валялись мертвыми серыми языками погоны и куски шинелей с запекшейся на них кровью. Рядом - груды окурков и смятых в предсмертном волнении папиросных коробок, медные зажигалки, желтые кучи стреляных гильз, разбитые гранатой пулеметы "ЭМГЭ".
       Когда утихла стрельба, Шабуров с Шахтариным поскакали дальше.
       В приказе предлагалось прибыть на северную окраину Белушешчий. Но там никого Шабуров не обнаружил. Еще раз прочитал приказ и карту, убедился, что сам ехал правильно и что предписано прибыть именно сюда. Подождал немного, а потом догадался, что штадив допустил ошибку, помчался с Шахтариным на северную окраину деревни Тодирешчий Ясского уезда. Там нашли группу штабных офицеров.
       Ошибка Штадива, если учесть особенности расположения румынских сел, вполне извинительна. Часто села своим расположением напоминают раскрытую папиросницу, одна половина которой с одним, а другая - с другим наименованием. Не трудно принять обе эти половинки за одно село, хотя фактически их румыны считают двумя соседними селами: двести метров ближе - северная окраина Белушешчий, двести метров дальше - северная окраина Тодирешчий.
       Между этими селами не было к тому же никакого разрыва. Даже изгороди из колючей проволоки и хворостяных плетней тянулись здесь непрерывной цепью.
       У боярского обширного дома толпились офицеры в ожидании начальника штаба дивизии подполковника Некрасова. Одни закуривали, другие оживленно беседовали, третьи пощипывали девчат из медсанбата, четвертые окружили незадачливого "казака" в серой папахе и с красными лампасами на широких голубых штанах.
       С хохотом и криком старались они вытащить саблю из ножны "казака", но им это долго не удавалось.
       "Казак", ординарец одного из тыловых офицеров, любитель пофорсить пестротой и пышностью внешнего убранства, изо всех сил сопротивлялся. Но четверо офицеров настойчиво вцепились в его ножну, трое - за эфес сабли с шелковым мохрастым темляком, двое - за плечи, двое - за руки "казака".
       Бац! Клинок со скрежетом вылетел из ножны. На сверкающей стали, будто засохшие пятна крови, краснели шершавые бугорки запущенной ржавчины.
       - Вот почему для извлечения клинка из ножны потребовался целый взвод настойчивых и подготовленных ко всему фронтовых офицеров, - хохотали вокруг, рассматривая клинок. - Он же, как гвоздями, прихвачен ржавчиной.
       Начальник штаба дивизии нагрянул внезапно. Хмурый, темнолицый, широкоплечий, он ни с кем не поздоровался, молча взял клинок и присмотрелся в него сердитыми глазами.
       - Десять суток гауптвахты! - рявкнул, обернувшись к злополучному "казаку". - Отправляйтесь немедленно! И чтобы в казачьей форме я вас больше не видел. А вы, товарищи офицеры, на полчаса свободны. Подождем генерала...
       Шабуров воспользовался этим получасом для осмотра и описания боярского дома.
       В стеклянном коридоре, опоясывавшем весь дом, было светло, а во внутренних комнатах с очень узкими окнами царил полумрак. Создавалось впечатление, что дом был всунут во второй дом, наподобие двустенной коробки.
       Под потолком комнат вился темный орнамент из гипсовых листьев и початок кукурузы. На гладких беломраморных стенах тонким слоем лежала серая пыль, по углам шевелилась паутина: бояре давно сбежали, никто в заброшенном доме не производил уборку.
       В каждой комнате имелись большие стеклянные двери и кирпичное строеньице в углу, похожее на древнерусский камин.
       На дубового цвета деревянных паркетных полах, разлинованных цветными шнурами узких прокладочек, играли радужные пятна света, проникшего через разноцветные стекла узорчатых фигурных окон.
       Да и везде бросалась в глаза фигурность, замысловатость - отражение замысловатой жизни людей с феодальными вкусами и традициями, дожившими до века индустриальных бурь и величайшей мировой войны, открывшей, наконец, и жителям России возможность побыть в запрещенной загранице, взглянуть на нее без скучного бинокля газетных пересказов дежурных корреспондентов.
       Сосновая роща невдалеке, сосны и ели - под самыми окнами. Светло-зеленые помпоны на кончиках веточек сделали эти сосны и ели похожими на кокетливых боярынь, бежавших из дома в Бухарест.
       К северу от дома раскинулись службы. Тут и каменные амбары с подвалами для хранения вина, и кукурузные хранилища в форме огромных корзин с выдвижным дном, и скотные сараи и каретный двор с разбитыми каретами.
       За службами синели леса и горы, горы. Преддверие Карпат.
       Странный край остатков дикости и полноводной нищеты, на фоне которых кажутся бархатными и золотыми заплатками на ветхой сермяге роскошь и нега правящих групп. Эти желают походить на все самое "цивилизованное" в мире, но стесняются походить на свой народ.
       Об этом можно судить даже и по тому, что в заколоченных и не тронутых Красной Армией книжных шкафах в боярском доме были французские, немецкие, японские, даже китайские издания, но ни одной книги румынского Садовяну. Среди вороха нот и партитур, сваленных в лакированный вишневый ящик, Шабуров не нашел ни одной с именем известного всему миру румынского музыканта Энеску. Сам он проживал еще в эмиграции, творчество - в забытьи.
       Невдалеке от входа в дом зияла воронка от прилетевшего с востока снаряда. Брызнувшие от него осколки выгрызли на белой стене красные язвы и царапины - начало покраснения всего уклада жизни Румынии: без огня и огня здесь нельзя было уничтожить феодальную муть, социальные контрасты, космополитическое подобострастие.
       В вековечной ярости против бояр, какой-то румынский крестьянин поддел железным ломом резной карниз дома и завернул его кверху вместе с сизыми листами оцинкованного кровельного железа. Лом торчал в изувеченном карнизе дома, как гарпун в боку кашалота.
       Во дворе валялась "универсальная румынская мельница" - деревянная ступа, удивительно похожая на те, которые Шабурову приходилось видеть еще в детстве в самых отсталых уголках России. Никто не мог сказать, сколько лет этой дубовой ступе. Возможно, была она выдолблена во времена хана Мамая, когда понятие "мельница" исчезло было из обихода людей.
       Осмотр дома был прерван необычным гулом голосов. Шабуров выглянул из-за угла ограды, увидел столпившихся вокруг кого-то офицеров, зашагал к ним.
       Оказалось, привели пленных из 46-й немецкой дивизии. Они охотно рассказывали ее историю, Шабуров записал в тетрадь.
       "Воевала и потерпела поражение от русских у Могилев-Подольска, у Каховки, под Севастополем и Туапсе. Первый командир ее, генерал Ребке, заболел оспой и стал рябой. "Наверное, от горьких переживаний, - добавил один из пленных. - Генерал очень чувствительный".
       На третьем году войны дивизия оказалась на исходных позициях, с которых 22 июня 1941 года двинулась в поход на Россию. Она имела тогда на своем знамени символ - большой черный сапог на белом фоне. Потом знак сапога был заменен поэтическим прыгающим оленем.
       С оленем произошли удивительные метаморфозы: как лед под лучами солнца, начал он таять под огнем советских ударов по 46-й дивизии: сперва на Восточном фронте исчезло туловище оленя, потом голова. Остались одни красивые оленьи роги. И вот на потрепанном белом штандарте стерлись последние веточки оленьих рог, в дивизии не осталось в живых ни одного ее старого гренадера. Новый командир дивизии, генерал-майор Энгель, начал готовить дивизию к переходу с румынского фронта на Белорусский и заклинал солдат-"тотальников" на подвиги, чтобы завоевать для дивизионного стандарта утерянное право хотя бы только на оленью голову, а тут снова ударили русские..."
       - Мы не хотим из-за оленя умирать, - улыбались довольные пленом солдаты Энгеля. - Гут руссише гефангеншафт, плен...
       - А как же с генерал-майором Энгель? - спросил Шабуров.
       Немец жестом показал веревку под кадык, потряс обвисшей в комическом положении головой и воскликнул:
       - Энгель капут!
       - По ко-о-оня-я-ам! - закричал вышедший из дома подполковник Некрасов. Он любил разные команды, желая выставить себя знатоком всех родов войск. И хотя в действительности он разбирался плохо в любом роде, ему удавалось создавать выгодное для себя впечатление "знатока". - Мы поедем на гору Котнарий. Только что я беседовал с начальником штаба 7-й гвардейской армии генерал-майором Лукиным по радио. Он сейчас у горы Ходоры на реке Бахлуй. Там, то есть на горе Котнарий, будем его ожидать! - не говорил, а лаял подполковник Некрасов, носясь на своем рыжем жеребце перед взобравшимися на коней офицерами. Он был злой, не выспавшийся.
       Скакали долго. Но генерал-майор Лукин не приехал, передал по радио, чтобы ожидали его на другой день к полудню. Решено было распределить офицеров по квартирам села.
       Местный староста, называемый примарем, самолично разводил людей по хатам, предварительно обойдя их один и условившись с хозяевами, чтобы не было конфузов.
       Дошла очередь и до Шабурова с Шахтариным. Они вели лошадей по кручам в поводах, шагая за ловко карабкающимся впереди них примарем. Вышли на узкую уличку, примарь постучал палкой в окно, и сейчас же из хаты выбежал смуглолицый мальчик лет тринадцати.
       - Буна сара! - певуче произнес он, низко поклонился, вежливо поднял над курчавой головой коричневую широкополую шляпу.
       - Добрый вечер! - ответил Шабуров, передав поводья лошади Шахтарину, чтобы тот завел лошадей в каменный сарайчик над обрывом.
       - Буна сара! - по-румынски сказал примарь с той холодной небрежностью, с какой было принято в боярской Румынии властями отвечать на приветствие населения. Косясь в сторону, будто не желал выпачкать свои светло-карие глаза о смуглые щеки мальчика, пояснил, что привел русских на постой. Повернулся потом к Шабурову, поклонился чуть не до земли, важно зашагал к примарии. Мальчик, улыбаясь и продолжая держать шляпу над обнаженной головой, тоненьким голоском пригласил Шабурова в хату, совершенно не обращая внимания на ухаживающего за лошадьми Шахтарина.
       - Винин куа, идите сюда, - сказал он, вбегая впереди Шабурова на скрипучее крыльцо. Предупредительно отворил толстую дверь, пропустил гостя в просторную комнату с земляным полом, засыпанным желтым песком.
       Шабуров осмотрелся. На выбеленных мелом стенах висели яркие плакаты самой противоречивой и контрастной тематики. Были тут изображения золотой кукурузы и серо-зеленых арбузов, бурых грецких орехов и голубых гроздьев винограда на сверкающей хрустальной вазе. Рядом с этим натюрмортом висели мифологические картины: голые ангелы с очень маленькими бело-розовыми крылышками, странные угодники с кабаньими орлиными головами, плохонькая репродукция знаменитой картины Леонардо Да Винчи с румынской надписью "Сина де ирма" ("Тайная вечеря").
       Как и в других румынских хатах, под образами стоял портрет черноокой красавицы со страстным выражением лица. Это была мамко Елена мать короля Михая I.
       От всего этого пахнуло чужбиной, горьким ароматом чего-то жгучего, давным-давно забытого.
       Услышав приход гостя, из смежной комнаты показались хозяева дома. Высокий румын с худым лицом и реденькой черной бородой, в длинной холщовой рубахе и в кушаке с красными длинными махрами на концах.
       - Здравствуйте, пан! - приветливо улыбаясь, сказал по-русски. Низко поклонился, но протянутую Шабуровым руку пожал с опаской, покосился на жену и чуть заметно качнул головой.
       Жена, маленькая кругленькая женщина в черном платке и серой домотканой юбке с широким сборчатым воланом, приветствовала Шабурова поклоном, но наотрез отказалась подать руку, попятилась и с непонятной тревогой в голосе сказала что-то мужу, как бы прося защиты.
       - Не надо, пан. Бабе нельзя подавать руку офицеру. Мне тоже нельзя, но я посмелее...
       Мальчик, путаясь под ногами и желая ввязаться в разговор и обратить на себя внимание взрослых, особенно русского офицера, восклицал:
       - Тато, мамо. Буна тато, буна мамо...
       - Это я верю, что отец и мать хорошие, - погладил Шабуров мальчика по голове. - А вот как сынок? Как его зовут?
       - Михай, - сказал румын. - Фромат баетц, хороший парнишка.
       У румына была привычка говорить одно и тоже по-румынски и по-русски. Наверное, он хотел, чтобы жена и мальчик понимали разговор.
       - Фромат аша, - в шутку возразил Шабуров. - Хороший кавалер...
       - Нуй, нуй! - замахала женщина руками. - Михай нуй аша, Михай - баетц...
       - Нет, нет, нуй, нуй! - затряс и румын черноволосой головой. - Михай не кавалер, парнишка.
       Шабуров улыбнулся, так как понял причину страха родителей. Они, напуганные в свое время немцами, боялись, что и русские могут мобилизовать и услать куда-либо далеко на работы их Михая, если признать его кавалером. Но сам Михай молча посматривал на отца с матерью и на Шабурова с таким блеском в глазах, что сразу было видно его желание называться не баетцом, а ашой. К этому ведь склонны все мальчики планеты и любого народа.
       Но вскоре Михай доказал, что он не аша, простой баетц. С Шахтариным он не сошелся характером: тот не подпускал его к лошадям, вострившим уши и норовившими хватить Михая зубами, а за попытку попробовать затвор автомата, даже взял за ухо и вывел во двор из сарайчика, погрозив пальцем:
       - Я тебя, пацан, стрельну! Нашел игрушку...
       Зато к Шабурову Михай привязался с невероятной быстротой. Натаскал ему целый ворох румынских книг, которые Шабуров совсем не мог читать. Правда, принес и одну русскую сильно потрепанную книжицу, попавшую в Румынию, наверное, в период первой мировой войны среди вещей какого-либо русского офицера.
       На переплете книги Шабуров прочел, что издана она в Санкт-Петербурге в 1913 году в типографии товарищества "Труд" на Кавалергардской, 40. Озаглавлена "De Profudies". Полистав ее, Шабуров понял, что в книге рассказано о страстной любви некоего писателя к своей сестре Агай...
       Эту книгу Шабуров положил в сумку в надежде разобраться когда-либо в вопросе, зачем она была написана?
       Михай развлекал Шабурова своими докладами о поведении аиста, который стоял у трубы на крыше и стучал клювом с таким же певческим упоением, к каким и поют соловьи в пору любви.
       Но мальчику все это казалось недостаточным выражением вспыхнувшей в нем дружбы и привязанности к русскому офицеру. Он начал готовить самое сильное, по его мнению, удовольствие, чтобы уж навсегда запомнил о нем этот русский капитан, все записывающий и о всем расспрашивающий в Румынии. Готовил он это удовольствие секретно, тайком.
       Покушав с хозяевами и Шахтариным, Шабуров посмотрел на часы. Было еще рано, решил понаблюдать за местностью. Со скамеечки на взгорье, за виноградниками, открывался широкий вид. Окутанные голубой дымкой, виднелись покатые отроги Карпат, синели дубовые леса за Серетом. Была видна почти вся деревня, беспорядочно разбросанная по буграм и ярам, среди садов и рощ.
       С юга доносился грохот артиллерии. Разные мысли и чувства охватили Шабурова. Он вынул тетрадь, начал записывать. И в этот момент, запыхавшись, подбежал к нему взволнованный Михай. Глаза его сияли, на щеках полыхал румянец.
       Путая румынские и русские слова, он пытался заинтересовать Шабурова какой-то своей затеей, но тот, занятый своими мыслями, не старался понять.
       - Нушти, нушти! Не понимаю, не понимаю! - полусердито сказал он Михаю. Рукой махнул, чтобы тот не мешал записывать.
       Мальчик озабоченно заморгал глазами, умолк и съежился на скамье.
       Так сидели они некоторое время. Шабуров записывал в тетрадь, Михай думал и думал о своем. Вдруг он радостно взвизгнул, жестом руки показал, что сейчас вернется, кубарем покатился вниз, к сараю, где была собачья будка.
       Прошло минут десять, может быть, пятнадцать, Михай не возвращался. Лишь издали слышался его уговаривающий голос да позвякивала цепь, на которой была привязана хозяйская черная собака.
       "Рассердился Михай, - усмехнулся Шабуров, подумав о мальчике. - Но это и хорошо. Занялся он собакой, не будет мешать".
       Шабуров встал и начал взбираться на вершину горы, чтобы осмотреть большой каменный крест времен русско-турецкой войны 1877-1878 годов. На кресте, был слух, имелись какие-то письмена на русском и румынском языках.
       Не сделал Шабуров и полсотни шагов, как позади раздался пронзительный испуганный крик Михая.
       - Пушка! Кыни! - выпучив округлившиеся глаза с застывшим в них страхом, спотыкаясь на бегу. Догнал мальчик Шабурова, жестом руки просил застрелить из пистолете гнавшуюся за ним собаку.
       Цепь волочилась за нею, мешая бежать, иначе бы собака догнала мальчика мгновенно. Вот цепь зацепилась звеном за колышек под виноградом. Собака дико завизжала, встала на дыбы, рвалась, хрипела: ошейник душил ее.
       Шабуров выхватил пистолет из кобуры, но заколебался: стрелять в собаку или не стрелять? Хвост собаки бодрым крючком был загнут до самой спины, так что заподозрить ее в бешенстве не было основания, а убить собаку без причины означало нанести незаслуженное оскорбление гостеприимным людям.
       Собака меж тем сумела высвободить цепь. Бросилась снова догонять мальчика. Он был уже рядом с Шабуровым, когда тот заметил и понял все происшедшее: к левой задней ноге собаки была прикручена шпагатом оранжевая толовая немецкая шашка с зажженным запальным шнуром. Струя голубого дыма с треском била из кончика шнура, что и напугало собаку, заставило ее искать защиты у человека.
       Но шнур был короткий, вот-вот кончится горение. Ни помочь собаке, ни стрелять в нее было уже нельзя. Схватив Михая за руку, Шабуров вместе с ним перепрыгнул бросившуюся к ним под ноги собаку, кувырком полетел в отрытую еще немцами траншею.
       Собака немедленно бросилась за ними. Не рассчитав прыжка, она по инерции пролетела над траншеей, упала за бруствером. И сейчас же грохнул взрыв.
       - Кыни амурат? - спросил мальчик, выглянув вместе с Шабуровым из траншеи и увидев окутанную черным облаком дыма разорванную собаку. - Собака сдохла?
       Шабуров поглядел на Михая сердитыми глазами, но тот попытался объяснить, что хотел лишь позабавиться и показать, что он научился этому у немцев. Но собака испугалась, сорвалась с привязи, погналась за ним, и ему тоже стало страшно.
       - Вот тебе кыни амурат, пацан! - не сдержался Шабуров и залепил Михаю подзатыльник, так как не имел в запасе слов, а растолковать надо было недопустимость проделанной мальчишкой опасной забавы, могшей бы стоить жизни и ему самому и Шабурову.
       Михай понял и не осердился. А его отец и мать, выбежав на взрыв и узнав, что случилось, поблагодарили русского офицера за спасение мальчика от гибели.
       - Баетц, баетц! - радостно воскликнула мать. Теперь уж она была уверена, что никто из русских не посчитает ее Михая кавалером-ашой, не мобилизует и не ушлет куда-либо далеко от семьи. Глупый баетц, не аша. Разве же его поступок не доказал это? И разве один Михай из всех мальчиков земли чуть было не пострадал от разбросанных немцами опасных "игрушек" войны?
       .............................................................................................
       Генерал-майор Лукин приехал не в полдень, а утром следующего дня. Офицеров собрали по тревоге в саду.
       Шабурову генерал понравился, хотя и внешностью он не выделялся: кареглазый интеллигентный мужчина с красным мясистым носом, седеющими темно-русыми волосами и широким ртом с золотыми зубами. На Лукине темно-зеленый китель, голубые галифе с красными лампасами. На заднике крохотных хромовых сапог звонкие золотистые шпоры.
       Начал он с лекции "О секретном управлении войсками", потом рассказал, что намечено провести ряд мер по наиболее безболезненному выводу Румынии из войны с СССР и направлению ее дивизий против Германии: идет подготовка по линии связи русской и румынской православных церквей, налажена связь с румынским королем Михаем I, готовятся в Боташани парашютно-десантные румынские части из состава пленных. Им, возможно, придется прыгать на Бухарест. Наверное, потребуется бросить наши некоторые воздушно-десантные полки или даже дивизии на выполнение специальных операций в тылах армий противника, на его коммуникациях. Дело идет к развязке, дремать нельзя. Даже вопрос о королях нельзя пустить на самотек: англичане усиленно стараются посадить на престол папашу нынешнего короля Румынии, Кароля II, в свое время сбежавшего из Румынии и женившегося на одной певичке. Наша задача не допустить англофила Кароля II на престол Румынии, пусть побудет лучше Михай I, пока созреют возможности для республиканского строя. Англичане берут курс на Радеску, мы - на Петру Гроза. Увидим, чья возьмет. Но дело сложное, самотека не может быть. Лакотинент Михай, красивый 23-летний король, в сущности, не правит сейчас Румынией: его самого водит за ручку хитрая королева-мамо, Елена. Фактическим диктатором страны является Антонеску, маршал и любовник регентши королевства Мамко Елены.
       Лукин многое и многое рассказывал. Мастерски рассказывал, так что и незаметно официальное его выступление превратилось в задушевную товарищескую беседу.
       Рассказывал генерал и о себе. Во время гражданской войны, оказалось, был он первым военным комендантом Луги. В Сталинграде пришлось ему в 1943 году беседовать с немецким фельдмаршалом Паулюсом.
       - До какой степени наши солдаты умеют находить тонкий дипломатический символ, - восхищенно заметил Лукин, рассказывая о наблюдаемых им в Сталинграде картинках после разгрома немецкой окруженной группировки. - Сидим мы с Паулюсом под окном в оборудованной для нас комнате и видим, к легковой немецкой машине под окном подошла группа солдат. Закурили, постояли. Кто-то из них увидел через окно горбоносый профиль Паулюса. Пошептались и, привлекши шумом внимание Паулюса к себе, на его глазах хладнокровно срезали кожу с сидений немецкой машины, чтобы подчеркнуть этим размер немецкого поражения и оттенить древнюю истину, что "победителей не судят".
       Паулюс понял, позеленел от злости, но смолчал. Понимаете, как получается? - Рассказывал все это Лукин возбужденным голосом, постукивал пальцем о стол, временами царапал ногтем узкие рыжеватые брови, пожимал и дергал в увлечении плечами. Золотые погоны его посверкивали на солнце, колесики шпор заливисто позванивали.
       - Товарищ генерал-майор, разрешите к вам обратиться? - звонким голосом прокричал подошедший к столу тоненький молодой лейтенант с серыми живыми глазами и золотистым пушком над припухшей губой. - Получена радиограмма...
       - Давайте сюда! - сказал Лукин, впился глазами в поданный ему лейтенантом текст. Вдруг встал рывком, все офицеры повторили то же. - Для всех объявляю перерыв на полчаса. Капитану Шабурову остаться со мной для получения задания. Ваш командир полка не был сюда вызван?
       - Никак нет, товарищ генерал-майор. Меня одного вызвали...
       - Хорошо. Вы через двадцать минут выедете отсюда, все расскажете командиру. Вашему полку придется немедленно перейти в район Баташанского аэродрома...
       - Воздушно-десантная операция?! - сорвалось у Шабурова, генерал нахмурил брови.
       - Не узнали, капитан. Парашютно-десантная. Вот здесь, - он развернул карту Румынии, ногтем прочертил две параллельных линии в районе лесов на Быстрицких горах Карпат...
       - Далеко, - вздохнул Шабуров.
       - Не близко, капитан, согласился Лукин. - Но туда мы вас подвезем, расстояние не играет роли. А вот оттуда придется полку пробиваться вот сюда, - показал он место на карте. - Своими силами придется пробиваться. Пешком, с боями и прочими опасностями. Нужно, Родина требует... С Румынией надо кончать. Хватит Антонеску морочить головы людям! Румыния должна воевать не против нас, а против Гитлера...
       Записав, что разрешил генерал Лукин, остальное запомнив, Шабуров через двадцать минут уже мчался с Шахтариным к полку по горбатым дорогам Румынии.
      
      
      
      

    14. ГВАРДЕЙЦЫ

      
       ... В штабном "Дугласе" было значительно просторнее, чем в других самолетах, взявших с Баташанского аэродрома курс на Быстрицкие горы. И, может быть, этот простор еще более угнетал Шахтарина, впервые участвовавшего в боевой парашютно-десантной операции. Во всяком случае, его лихорадило, начал прежде времени грызть шоколадную плитку.
       - Чего ты волнуешься? - спросил сидевший рядом радист Кушнарев. Гул моторов проникал вовнутрь, разговаривать было трудно, но надо: в разговоре незаметно обреталось людьми спокойствие и уверенность, без чего совершенно нельзя жить парашютисту. - Я тебе даю гарантию, что ничего опасного нет. Раньше вот, когда еще в аэроклубе пришлось мне заниматься, дело совсем по-другому обстояло. Принудительного раскрытия парашютов не знали. Действовали по инструкции: "Отделившись от самолета, спокойно выдернуть кольцо..." Иной человек разволнуется, забудет, в лепешку... Камнем о землю ударится. Что же тут получится? А теперь этого не может быть. Система за человека работает. Ты вот погляди...
       Шахтарин вслед за Кушнаревым задрал лицо кверху. Оно казалось в свете голубых ламп особенно бледным и даже похудевшим. Глаза широко раскрыты, испуганно-жадны до всего, что подтвердило бы слова Кушнарева о безопасности.
       Стальной трос под потолком мерцал холодными блестками, на нем темнели кольца фал, тянувшихся к упаковке приспособленных за спинами людей парашютов.
       - По команде встанем мы и пойдем к двери, на крыло, - продолжал Кушнарев. - Кольца свободно скользнут по тросу. Веревка вот эта, фала, может выдержать нагрузку до тонны, а человек вот твоего калибра разовьет вес не более полтонны при падении... Что тут делать? И все продумано. Прыгнешь ты с самолета, фала придержит, обрывную стропу потянет, а та вытяжной парашют выхватит из упаковки, потом и основной. Все, брат, рассчитано, как в аптеке. Можешь не думать и не беспокоиться. Только не пугайся, когда обрывная стропа лопнет, а тебя это швырнет вверх ногами. Так надо, динамический удар. Стропа-то ведь выдерживает на обрыв всего сорок килограммов, а ты будешь весить в этот миг пятьсот. Понимаешь, какое соотношение? Обрывная стропа тебя уже не удержит, а чувствительность окажет. Это вот и есть "динамический удар". Самое неудобное явление при принудительном открытии парашюта, вообще при открытии парашюта. Но природа, закон физики, ничего не попишешь. Терпеть надо.
       А уж как это швырнет вверх ногами, так хозяйничай смелее: устраивайся на лямках поудобнее и управляй. Не забыл, как надо стропами управлять парашютом?
       - Не забыл, - выдавил из себя Шахтарин краткий вздох, покосился в спину спокойно сидевшего впереди него Шабурова. Тот был удивительно спокоен, подремывал, как ни в чем не бывало. "Ох, и характер у него, во-о-оля!" - мысленно позавидовал Шахтарин, вслух добавил. - Не забыл, как-нибудь спущусь...
       - Надо не как-нибудь, а хорошо и точно, - возразил Кушнарев. - Ты ведь не только ординарец капитана, но и мой помощник при радиостанции. Мы должны приземлиться как можно ближе, если не рядом с капитаном, чтобы немедленно действовать...
       - Скажи, Кушнарев, а тем не лучше, которые просто в парашютных группах состоят? - спросил неожиданно Шахтарин, мазнул рукою в пространство, где, невидимые из кабины, летели другие самолеты. - Ведь они почти не обученные...
       - Да я тебе скажу, может быть, тем и лучше: сидят себе и сидят без всякого беспокойства. Провалится под ними пол, начнут сыпаться, как картошки вниз... Приземлятся, куда вынесет, командиры их пособерут в одно место, найдут-разыщут в эллипсе рассеивания... А нам этого нельзя: мы еще в воздухе должны гнаться за начальником, управлять парашютами на прицел...
       Шахтарин, слушая Кушнарева, вздохнул. И оба они немного помолчали.
       - На альтиметр бы сейчас поглядеть, - снова заговорил Кушнарев. - Так обойдемся или залезем на высоту, что потребуется кислородная маска?
       - Это же не обязательно, - возразил Шахтарин. Упоминание о кислородной маске вызвало в нем внутреннюю дрожь и ощущение царапающей боли в позвоночнике. До смерти не любил он эту маску.
       - По-моему, тоже бы надо обойтись, да ведь как огонь будут вести фашистские зенитчики. Могут в стратосферу загнать, а на том потолке не утерпишь без маски. Голод начнется кислородный... Ты вот меня извини, что я усмехнулся. Это не над тобою, а просто смешные картинки вспомнились, разная чепуха.
       Помнишь, на юго-западной окраине села Бейчений Ясского уезда были мы на горе, похожей на огромный зеленый стул со спинкой?
       - Как же, помню. Наши солдаты прозвали эту гору "Стул-горой". А ты к чему это о ней вспомнил?
       - По совместительству пришлось: вспоминал разное, вспомнилась и Стул-гора. В мозгу, там всегда какая-нибудь связь находится. Пришлось мне участвовать в сорок втором году в авиадесантной и парашютной операции. Выводили штаб 4-го авиадесантного корпуса из окружения. Мы тогда были в составе 23 воздушно-десантной бригады под командованием генерал-майора Казанкина. Невысокий такой, рябой. Волосы русые, а серые глаза очень сердитые у него. Мы тогда на село Мошки прыгали, на Смоленщине. Ох, и резня же была, вспомнить тошно. Целую немецкую дивизию вырезали. Кажется, 7-ю егерскую. Да-а, ответственное было задание: надо и штаб корпуса вывести из окружения, и конный корпус генерал-лейтенанта Белова спасти (Он тогда увлекся преследованием немцев под Тулой, залез в окружение под Смоленском) и себя спасти. Понимаешь, кругом немцы, а до наших передовых позиций больше ста километров.
       Генерал Белов, скажу тебе, фигура плотная: саженого роста, чернее цыгана лицом. И глаза черные, будто из антрацита-угля высечены. Идет, бывало, аж ветер вокруг. За ним, не отставая ни на шаг, конь его. Карий. Ходит, в спину генерала нюхает: цел или не цел. До чего же было верное животное. Осколком потом коня убило, так генерал Белов о нем плакал. Уму непостижимо, до чего конь был верный, любил генерала. Такой вот случай помню. Остановились мы в каком-то лесу. Оторвались от немцев, а сами и кони от усталости падали. Решили немного отдохнуть. Глядь, на полянке двойчатный дуб. Ну, все капельки подобраны, настоящий стул. Одно дерево подалось назад, как спинка стула, другое согнулось в суставе, вперед наклонилось. Сиденье.
       "Пособите, - сказал генерал Белов, - посижу я на этом стуле". Солдаты бросились, да и не удержали. Упал генерал Белов на мох, а конь его рассвирепел, зубами солдат пораскидал, припал перед генералом на колени, чтобы тот в седло сел. Подвез к "стулу", повернул к генералу голову и глядит на него лупастыми глазами, ржет: "Пожалуйста, мол, полезайте на стул". Белов влез, а конь встал на охрану, на всех бросается, если кто близко к "стулу" подходит...
       Вот и вспомнились мне эти "стул-дерево" и "Гора-стул"...
       - Внимание, перелетаем линию фронта! - послышался из репродуктора голос командира корабля. - Быть наготове, зенитки ведут по нас сильный огонь...
       В самолете за гулом моторов не слышно было взрывов снарядов. Но когда, предупрежденный командиром, Шахтарин глянул в донный иллюминатор, тело его невольно отпрянуло: краснозвездчатые взрывы плескались, показалось ему, под самым брюхом самолета. Он быстро посмотрел на Кушнарева широко раскрытыми глазами.
       - Не бойся, это далеко! - хриповатым голосом сказал Кушнарев, глянув в иллюминатор. Он и сам не был уверен, что говорит правду, просто для успокоения сослался на обманчивость восприятия расстояния при взгляде на огни с высоты. - Если бы близко рвались снаряды, то... Помню, нас так обстреливали, что самолет, как перо, кидало по воздуху, а наш, кажется ровно плы...
       Кушнарев не договорил, самолет сильно тряхнуло, по корпусу прошла дрожь.
       - Врезали?! - икающе воскликнул Шахтарин, привстав.
       - Не может быть, летим, как будто. Неужели снарядом врезало?
       - Набираем высоту! - обернулся Шабуров, напрягая голос до покраснения лица. Он до настоящей минуты не вмешивался в разговор радиста и ординарца, понимал, что Кушнарев рассказывает Шахтарину с целью убить время и поддержать его и свой собственный дух. - Из-под обстрела уходим...
       - Слава тебе, господи! - невольно вырвалось у Кушнарева. - А то пришлось бы на окопы прыгать из подбитого самолета.
       Он придвинулся к Шахтарину, вцепившемуся пальцами в сиденье.
       - Не робей! Это потому пол уходит из-под ног, что в гору пошли. Не собьют...
       - Тут не собьют, там встретят, раз заметили, - деревянным голосом сказал Шахтарин. - Ни щели тебе, ни траншеи в воздухе, спрятаться от снарядов некуда...
       - Это верно. А насчет того, что "заметили" - пустой разговор. Все равно зенитчики не знают, куда мы дальше полетим. Вот что не в гости летим, так это верно: поживем там, подеремся, а домой возвращаться надо. И это само трудное для парашютистов. Помню, в тыл противника везли нас самолеты минут всего тридцать, может быть, сорок. А как начали оттуда выбираться, пришлось целый месяц. И по земле смоленской шли, и в брянские леса попали - к партизанам, по берегу Десны шли, потом в Орловщину вышли. Опять же к партизанам сначала. В землянках там бабы хлеба нам напекли, накормили. А партизанский начальник тем временем дал знать нашим войскам. Потом бой партизаны с немцами начали для отвлечения, а мы в сумерках по другому направлению двинулись через линию фронта. Ох, признаться, обрадовались мы, когда перед нами встали люди в касках со звездами.
       "Проходите, товарищи, проходите, - улыбнулись они нам, лежа у пулеметов. - Проходите, начинается Большая земля".
       Потом нас отправили на отдых и переукомплектование во Внуково под Москвою. Там ведь тогда воздушно-десантные части формировались...
       - Значит, тридцатиминутное пространство вам пришлось целый месяц покрывать? - спросил Шахтарин.
       - Немножко побольше месяца. Но здесь, мне кажется, мы сможем быстрее выйти: земля не та, расстояния не те... Да и выводить нам некого из окружения. Сами себе хозяева. Взорвем все их приспособления для запуска снарядов, запасы пустим на воздух, а потом и пойдем назад. Коммуникации разные, гарнизоны там и прочее, это уж по пути... Глядишь, на десятые сутки будем дома, у своих... Ведь и провиянту нам дали на десять суток. Расчет, чтобы ничего лишнего...
       Шахтарин покачал головой.
       - Страте-е-ег, если послушать. А вот на деле, может быть, нам придется полгода бродить по лесам Румынии по предгорьям Карпат...
       Шабуров слышал их спор, но не обернулся, ничего не сказал, хотя и знал, что задание должно быть выполнено за десять дней. "Может быть, в этом наша слабость, может быть - сила, - мелькнули мысли, - что личный состав знает задачу, но не знает сроков ее исполнения. Об этом знаем мы с командиром. А вот когда вернемся мы из тыла противника, об этом, пожалуй, никто на свете не знает. Разные могут возникнуть ситуации... Все это так, война, война. Однако обидно: не успел ответить на письмо жены, не успел отослать ей и ребятишкам свою последнюю фотокарточку. То есть, как это последнюю?! Не может быть. Мы выполним задачу, вернемся живыми. Наша жизнь нужна стране больше, чем наша смерть. Смерть защитников Отечества от фашизма нужна лишь фашистам и их наложницам из числа негодяек, вроде елецкой учительницы Марии Ивановны, которая согласилась служить в гестапо под видом секретаря хлебозавода, выдавала фашистам на растерзание советских патриотов. Но не будет по их: мы вернемся с победой, вернемся живыми".
       .............................................................................................
       Выброс парашютного десанта прошел удовлетворительно и точно. Из людей было потеряно трое: два солдата и майор Котов, которого никак не могли найти.
       - В последний раз видел я командира в воздухе, метрах в ста от земли, - рассказывал Шахтарин. - Потом неожиданный поток захватил парашюты, понес, начал кружить, я потерял из виду Котова. Да и темно, а тут еще пропасть чернела. Понимаете, какое состояние. Приземлился я на прогалине, вблизи пропасти. И потащил меня парашют туда. Спасибо, дубок выручил: обхватил я ствол руками, потом ножом перехватил стропы. Купол затрепыхался, погас, опрокинулся в пропасть, а я побежал правее, где, думалось мне, должен был приземлиться майор Котов. Но там никого не оказалось. Потом меня окликнул Кушнарев, набежали штабные...
       Безвестное исчезновение майора Котова сильнее всего обеспокоило Шабурова. Он немедленно принял на себя командование полком, выслал по азимутам три группы разведчиков и группу розыска майора Котова.
       - Найти и доставить его живого или мертвого! - требовал Шабуров. - У майора в планшетке карта с объектами нашей операции и направлениями наших ударов... Это же выдаст нас противнику, погубит полк...
       Проводив разведку, Шабуров с командирами батальонов и рот еще раз проверили весь личный состав, заняли круговую оборону, разместили огневые средства, на всякий случай, разрешили части людей немного отдохнуть.
       Спустившиеся в пропасть на веревках для поисков Котова, разведчики возвратились на рассвете назад. Руки у них были порезаны до крови, тужурки порваны об острые выступы гранитных скал. Но ничего утешительного они не сообщили Шабурову, который ждал их и ждал все время, не смыкая глаз.
       - Майора Котова нигде не обнаружили, - докладывал начальник разведгруппы. - На дне пропасти течет быстрая река с высокими обрывистыми берегами. У самого ее берега, разбитые вдребезги об острые камни, лежат два трупа. Но это солдаты, а не майор. Два парашюта плещутся в реке, один повис на том берегу реки на кустарниках. Четвертого нигде не видно...
       - Неужели Котов спланировал на тот берег и захвачен в плен? - как бы у самого себя спросил Шабуров задумчивым голосом, потом спросил у разведчиков. - А что там за стрельба была слышна?
       - Стреляли где-то далеко, ниже по речке. Эхо по ущелью катилось, вот и кажется, что близко...
       - Не по Котову ли стреляли, если ниже по речке? Ведь мог он попасть в реку, его и снесло водой...
       - Да не может быть, - усомнились разведчики. - На речке пороги, убьет, если в нее попасть...
       - На войне все может быть, все! - тревожно сказал Шабуров. - Котов мог попасть в речку, мог быть захваченным в плен. И нам нужно действовать быстро, пока враг не разобрался в обстановке. Кушнарев, настройте рацию на волну "Резеды", буду говорить со штабом фронта. Шахтарин, вызвать ко мне командиров батальонов.
       Едва Шабуров начал совещание с командирами, как одна за другой возвратились все три группы разведчиков с важными сведениями.
       - Докладывайте при всех командирах, - распорядился Шабуров. - Обсудим обстановку сообща.
       Из рассказа разведчиков было выяснено, что полк десантировался как раз в том районе, где немецкое командование подготовило подземные хранилища управляемых снарядов и стартовые площадки и приспособления для запуска особо мощных снарядов, способных достичь Москвы и сжечь ее, как заклинал Гитлер четвертый год подряд.
       За ущельем, в отвесной гранитной стене обнаружены эллипсовидные горловины нескольких туннелей, уходящих под землю под углом в 80 градусов. Ось всех этих туннелей имеет северо-восточное направление.
       - Значит, вы не обнаружили охраны у горловин туннелей? - прервав доклад разведчиков, спросил Шабуров.
       - Охраны там не было...
       - Тогда одно из двух: или противник готовит нам сюрприз, оставив горловины без видимой охраны с целью завлечь нас в ловушку, или он не знает и не допускает мысли о высадке большого парашютного десанта в этих диких местах. Но тогда и, наверное, майор Котов не в плену. Его надо считать пока без вести пропавшим... Хорошо, продолжайте рассказ о результатах обследования туннелей. Вы, Ровенский, спускались в туннель?
       - Втроем спускались, - сказал Ровенский, вытирая ладонью огромную багровосинюю шишку на лбу. Это последствия падения на дно туннеля и удара головой о раму пускового аппарата. - На дне пещеры, прямо возле входа в туннели, стоят пусковые аппараты на фундаментах, но снарядов возле них нет. Радиально, в глубину горы, разбегаются широкие железнодорожные колеи со стальными рельсами. Наверное, они идут к складам снарядов. Туда двигаться не рискнули, так как входы в радиальные туннели перекрыты сетками с током высокого напряжения и, наверное, с сигнализацией. Мы завернули в правую галерею и дошли до глубокой ямы, в которой бурлила вода горной речки. Видимо, в этом месте речка идет по искусственному подземному руслу. Постояли мы, прислушались. С направления течения воды слышен глухой шум работы больших насосов. Возможно, там нагнетают горючее в корпуса снарядов...
       - А каковы ваши наблюдения? - спросил Шабуров начальника второй разведгруппы. - Какая, по вашему мнению, существует связь подземелий с речкой? Вот вы раньше сказали, что слышали гудение водяной турбины...
       - Слышали и следили, - сказал начальник. - Заметили мы, что речку рассекает в одном месте вдоль сигароподобный гранитный островок. И вот за ним, как раз на третьем пороге, где образуется водопад, южный рукав речки исчезает под землю. Наверное, там и стоит турбина. Гул сильный. Отработанная вода, как вот и показывает товарищ Ровенский, уносится с большой быстротой по искусственному руслу подземелья. Мы нашли, что исчезнувший под землею правый рукав реки снова вырывается из-под земли и впадает в речку ниже четвертого порога. Это как раз в том месте, где погибли наши солдаты-парашютисты. Если в этом месте майор Котов упал в речку, его наверняка убило о камни, труп унесло. Ведь метрах в ста ниже четвертого порога речка снова проваливается под землю, а где она выходит - неизвестно...
       - А там, за четвертым порогом, вы слышали гул? - стремительно переспросил Шабуров, в мозгу его молнией пронеслись новые мысли.
       - Да, гул имеется...
       - Ровенский, под каким углом направлены от центральной туннели рельсы юго-восточного направления?
       Ровенский назвал угол. Шабуров проложил линию на карте, окинул всех взором воспаленных глаз, будто не решаясь сказать о своей догадке. Поежился, как при ознобе и, понизив голос, сказал разведчикам:
       - Пока идите, я вас потом позову. Одни командиры батальонов и рот останутся здесь, остальные идите... И так, товарищи, ясно, - продолжал говорить Шабуров, оставшись один с командирами. - Мозгом всей системы подземных стартовых площадок являются места работы турбин. Если их захватить и вывести из строя, ни один снаряд не будет подан из колодцев на платформы, не будет подвезен к притуннельным стартовым площадкам, не будет запущен... Поэтому наши основные атаки мы направим на турбины. Раз они там существуют, имеются и входы в подземелье. Но начинать с повреждения турбин. Это выполнят саперы, запустят вместе с водой снаряды в турбины.
       Через горловины туннелей прорвутся саперы, пиротехники, химики, рота автоматчиков. Действовать осторожно: не залили бы фашисты подземелья водой в последнюю минуту. К снарядам и складам никого не допускать, кроме химиков, саперов, пиротехников. Выполнение задания возлагаю на батальон Гвоздева и на приданные ему подразделения автоматчиков и спецвзводов. За свой тыл, Василий Савельевич, не беспокойтесь: все остальные силы полка использую для оцепления района стартовых площадок и для обеспечения успеха штурмового батальона. Никакая живая связь вражеского гарнизона с внешним миром будет невозможна. Радируйте мне о каждом этапе боя. По захвату подземелья доложить лично и устно. Все снаряды, подъездные пути, склады, запускные приспособления полностью вывести из строя, ликвидировать. Из-за опасения газов, действовать в противогазах... Разведчиков взять с собою, без прощупывания ими и саперами путей и туннелей подразделения не продвигать...
       Едва были взорваны гидротурбины и через образовавшиеся в скале расселины ворвались солдаты во внутрь подземелья, их встретил плотный огонь крупнокалиберных пулеметов. Людей, стрелявших из пулеметов, не было видно за укрытиями, но пулеметы работали непрерывно всякий раз, когда залегшие солдаты пытались совершить перебежку.
       - Ампулометы сюда! - приказал Гвоздев, лично прибывший выяснить причину задержки продвижения. - Стрелять по всей ширине прохода!
       Зажженные ампулами укрытия вдруг провалились куда-то вместе с пулеметами, из образовавшегося рва повалили густые облака желтого дыма. Пришлось надеть противогазы.
       В это время группа автоматчиков, саперов, химиков и пиротехников прорвались через горловины туннелей во внутрь подземелья, взломала сетки, лишенные тока, захватила пульт управления гидросооружениями, электрической сетью и транспортировкой, вентиляцией. Пиротехники вышли боковой галереей к снарядным колодцам, перерезали шедшие туда взрывные шнуры.
       Неожиданность удара и дерзость действия штурмовых групп лишили фашистский гарнизон подземелья возможности взорвать его вместе с проникшими туда десантниками. Но радиостанция и, наверное, кабельная телефонная связь находилась в руках фашистов, действовала. Об этом можно было догадаться уже по тому, что через несколько часов после начала операции, к месту боев были стянуты большие силы фашистов. Они окружили полк и начали наступление. Бои шли на внешнем обводе, где приходилось десантникам биться против фашистского окружения. Бои шли и внутри подземелья, где отчаянно сопротивлялись окруженные десантниками фашисты подземного гарнизона. И пока не были ликвидированы фашисты в подземелье, полк не имел возможности прорваться из кольца внешнего окружения: не было уверенности, что все накопленные фашистами запасы снарядов, горючего, бросательных установок уже уничтожены и не могут быть восстановлены до начала генерального советского наступления, к чему велась усиленная подготовка ряда фронтов.
       Лишь к исходу четвертых суток, когда еле-еле держались подразделения десантников на внешнем обводе, слегка отступая под натиском превосходящих сил врага, была закончена операция в подземелье: ни одного живого фашиста не осталось там, ни одного целого снаряда, ни одной бросательной установки.
       Шабуров вызвал по радио авиацию прикрытия, наметил путь удара по окружению фашистов, выхода на оперативный простор в леса и горы.
       Дикий уголок, до которого, казалось фашистам, не достанут русские полки, через час превратился под бомбами бомбардировщиков в адское кипение огня и грома. Кипела вода, рушились скалы, полыхали леса. И через этот ад и огонь полк десантников, унося раненых на носилках, вышел ночью из окружения.
       Днями приходилось лежать, скрываясь от то и дело тарахтевших над головами двухплоскостных "Капрони", сбрасывавших небольшие бомбы, стрелявших наугад из пулеметов. Ночами шли, громя по пути гарнизоны, склады, коммуникации. С боями прорывали заслоны и новые окружения, сообщали по радио на "Большую землю" вести о себе, разведанные сведения о противнике.
       Наступила тринадцатая ночь операции. Продовольствие кончилось, третий день люди питались дарами леса: убивали зверей и птиц, рыли съедобные корни.
       До передовых советских позиций оставалось около десяти километров, когда теплым весенним ветром дохнула радость в измученные лица десантников: радист Кушнарев принял, Шабуров прочел радиошифровку, что в полночь намечено вывести полк к войскам через боевые порядки врага. На всем пятикилометровом участке восточнее Горы-сердце забушует огневой артиллерийский вал. Он будет греметь и перекатываться по вражеским боевым порядкам целый час. Потом десантники ударят с тыла по деморализованному врагу и пойдут по огненному коридору, окаймленному огневым валом, к своим войскам. Огневой вал будет катиться перед десантниками и за их спиной, чтобы противник не мог прорваться к десантникам.
       - Будем мы, как Илья пророк на колеснице, в огне и громе возвращаться домой, - шутили солдаты и офицеры, забыв о голоде и усталости, об смертельных опасностях, о капризностях и переменчивости военной обстановки.
       А она вот как раз и неожиданно изменилась.
       Высланная вперед разведка захватила на дороге из Думбрэвицы в Блэжешть одного офицера штаба противника. Ровенский немедленно доставил пленного к Шабурову.
       - Кушнарев, немедленно свяжите меня по радио со штабом фронта! - приказал Шабуров, закончив допрос пленного и осмотрев найденные при нем бумаги.
       Пока Кушнарев вел настройку, а Шабуров нетерпеливо шагал взад и вперед возле рации, десантники возбужденно наблюдали с опушки леса на буграх за ракетными огнями над линией фронта, прислушиваясь, прислушивались к стрельбе, мечтали: "Еще один удар, и к утру выйдем из вражеского тыла к своим. Там - отдых, письма от родных, пища, смена порванного в боях и походе обмундирования. Не шутка: пришлось пробиваться через горы и лесные дебри от Быстрицких гор до берегов Серета..."
       - Товарищ капитан, штаб отвечает!
       Шабуров подошел к рации с шифрограммой в руках, взял трубку. В эфир полетели колонки цифр, под шелухой которых билась истина:
       "Пленный лейтенант Петронеску показал и подтвердил документами, что в Думбрэвицу прибыли квартирьеры танковой дивизии "Великая Германия" и королевской дивизии румын. Через восемь или девять часов здесь появятся войска для обеспечения стыка Пашканьской и Тыргуфрумозской группировок противника, через день начнется крупное наступление, чтобы отбросить советские войска за Боташани и захватить аэродром. В Думбрэвице сейчас имеется лишь одна караульная рота, из района Блэжешть и Стольничень намечено на рассвете повести наступление на обнаруженную румынами нашу десантную группу с целью уничтожения.
       Мы можем прорваться, как вы сообщали, к своим воскам через боевые порядки противника. Но тогда он беспрепятственно сосредоточится на важном узле дорог. Разве это можно допустить?
       Продовольствие у нас вышло, боеприпасы есть. Командир полка, как уже сообщалось раньше, пропал без вести, наверное, погиб в реке во время приземления. Я продолжаю выполнять его обязанности..."
       Потом Шабуров перешел на прием.
       Белобрысый радист с грустными синими глазами настороженно следил за выражением лица капитана, желая узнать его мысли.
       "Неужели опять отменят выход полка к своим? - ныло в груди радиста. Его нестерпимо тянуло туда, наскучило без Раечки Быстрецовой, корпусной радистки, на которой женился всего три месяца назад, и вот уж третью неделю лишь изредка перебрасывался с ней парой слов по эфиру. - Ведь и недалеко теперь. Трахнуть смело и у своих..."
       Лицо Шабурова, слегка освещенное зеленым огоньком индикатора, оставалось непроницаемым. Лишь в зрачках воспаленных бессонницей глаз метались искры, какие всегда замечал радист у капитана перед боем. "Но где же будет бой? - замирало сердце. - Здесь, в тылу врага, или там, при прорыве через боевые порядки противника?"
       - Непрерывно следить за эфиром! - сказал Шабуров, передавая трубку радисту, и тут же повернулся к Шахтарину, маленькому смуглолицему ефрейтору с карими внимательными глазами: - Комбатов немедленно ко мне!
       Радист Кушнарев вздохнул. Поправив наушники, начал крутить рукоятки настройки.
       - Переход полка через линию фронта отменяется, - сообщил Шабуров собравшимся в его палатке командирам. - Достаньте карты, разберемся в обстановке...
       Все они, достав свои, склонились над штабной картой, расстеленной на патронном ящике. Положенные навстречу друг другу прожекторами, карманные электрические фонари осветили нужный участок. Ночные бабочки с седыми крылышками метались у лупастых стекол, Шабуров дунул на них, чтобы не мешали командирам следить за движением его карандаша по карте.
       - Вот станция Куза-Водэ. Поручаю второму батальону занять ее. А вот горное село Думбрэвица. Первый батальон должен занять...
       Этим батальоном командовал Василий Савельевич Гвоздев, осторожный, неторопливый человек лет тридцати. До войны работал агрономом лесничества.
       - Мне бы взять с собою пленного лейтенанта, - вскинув на Шабурова карие глаза, сказал Гвоздев. - Их язык знаю, заставлю лейтенанта поработать...
       - Непременно, Василий Савельевич, непременно, - согласился Шабуров. - Этот лейтенант должен поработать. Он сообщил нам пароль и пропуск, остальное зависит от нашего с вами искусства и находчивости... Теперь о третьем батальоне. Займет оборону вот здесь, - Шабуров прочертил дугу на карте, поглядел на внимательно слушавшего его командира. - Батальону надлежит не впустить вражеские подкрепления из Блэжешти и Стольниченя. Рота автоматчиков останется в моем резерве. Ну вот, на этом пока хватит. А всему полку нужно через час полностью покинуть занимаемое сейчас место, пока не накрыла нас артиллерия противника. Да, Василий Савельевич, постарайтесь поддержать у противника мнение, что мы продолжаем оставаться на разведанном ими месте: нам тогда будет спокойнее, да и они пусть напрасно расходуют снаряды и время.
       - Что ж, будет сделано, будет сделано! - с хрипотцой в голосе сказал Гвоздев. - Нам это не впервые...
       - Тогда слушайте приказ!
       Командиры всегда понимали Шабурова легко и быстро. Он умел вносить прозрачную ясность в те самые мысли, которые перед тем уже возникали в несколько расплывчатой форме в головах слушавших его подчиненных. Это означало, что мудрость командира он черпал в мудрости коллектива.
       Поняли его и на этот раз, хотя, готовя наступление на Думбрэвицу, он вдруг отдал приказ на оборону этого села, еще и не отнятого у противника.
       Все, как и требовала обстановка, шло здесь в обратном уставу порядке: не боевое охранение отходило от полка, а сам полк удалялся от него. Разведка действовала не только перед боевым охранением, но и позади него. Кроме того, разведчики организовали в роще шум, будто полк находился на месте и строил оборону. Даже рекогносцировка участка обороны в Думбрэвице должна была вестись не перед занятием обороны, а в ходе наступательного боя за село.
       Использовав знание пропуска, батальон Гвоздева вырезал в темноте патрульных и часовых, почти бесшумно занял основные пункты села. Лишь в караульном помещении наряд оказал сопротивление, пришлось бросить туда противотанковые гранаты, оглушенных солдат десантники вырезали ножами.
       - Телефон цел? - спросил Гвоздев, подбегая к помещению. - Если поврежден, немедленно исправить или заменить аппарат...
       Связисты нырнули в помещение, полное дыма, в один миг обшарили его с фонариками в руках и, спотыкаясь о трупы убитых, добрались до аппарата.
       - Уцелел телефон, исправный! - доложили Гвоздеву. - Шнур перебит, но это мы его сейчас срастим.
       - Пленного сюда! - Приказал Гвоздев конвойным и, пропустив лейтенанта мимо себя к аппарату, прикрикнул на него строго: - Берите трубку, вызывайте Блэжешть. Говорить будете под мою диктовку. За одно лишнее слово - расстрел!
       Петронеску вытаращил глаза. Его не столько напугала угроза расстрела, сколько удивила румынская речь Гвоздева, который показался очень сердитым и беспощадным. Покосившись на пистолет в руках Гвоздева, потом на убитых гранатой солдат на полу, лейтенант дрожащим пальцем нажал на кнопку зуммера.
       Слово в слово передал он от имени еще на улице командира караульной роты слова капитана Гвоздева, что советские десантники возводят укрепления в "Круглой роще" и что необходимо немедленно совершить туда огневой налет и помешать работам.
       Гвоздев пристально наблюдал за поведением Петронеску, заметил подозрительное движение желваков на скулах и дикий блеск в его карих глазах, стремительно вырвал из рук трубку телефона.
       Видимо, движимый чувством долга и верности присяге, Петронеску снова потянулся рукой к трубке, но как-то неестественно громко ахнул и, закрыв лицо ладонями, зарыдал под нацеленным на него Гвоздевым пистолетом.
       - Ладно, не буду тратить пулю, а следовало бы! - выдавил Гвоздев сквозь зубы. - Уведите и держите под строгим надзором этого боярского сынка. Он хотел предать нас...
       Вскоре загремели орудийные залпы, над рощей засверкали молнии взрывов, заклубились багровые облака дыма. Под гул этой канонады полк беспрепятственно завершал свою оборону на занятом участке.
       Прошло еще немного времени, бледный рассвет заиграл над предгорьями Карпат. Из-за бугров доносился лязг танковых гусениц, гул моторов. Седой туман клубился в оврагах и над перелесками бугристой Румынии.
       Никто не спал в обороне, люди напряженно ожидали боя. И вот он загрохотал.
       Плотно били вражеские орудия и минометы, ревели над головами немецкие пикировщики, тарахтели итальянские "Капрони", со свистом черными молниями проносились "Мессершмидты" с косо посаженными длинными тонкими крыльями.
       Отдаленно, будто за толстыми стенами, едва пробивая другие звуки, слышались временами урчащие пулеметные очереди. Потом они тонули в других наслоениях и грохоте. С воем и треском авиационные бомбы рушили дома, с корнями вырывали вековые деревья, подымали к небу густые тучи земли. Черно-сизый удушливый дым повис над селом. Сквозь него, маяча там и сям башнями, сверкая лохматыми оранжевыми огнями орудийных выстрелов, тринадцать часов подряд шли в атаку вражеские танки, батальоны пехотинцев.
       Раскалились чуть не до красна советские бронебойки, копотью и кровью покрылись солдаты. Они стреляли и стреляли, забыв счет выстрелам, счет минутам и часам боя. Среди руин горели танки, дымились обгорелые трупы, ползали раненые. И, будто огромный красный глаз паровозной топки, сквозь пыль и дымовую мглу смотрело на все это изумленное солнце.
       С наступлением темноты стало тихо. Только ракеты трепыхали золотыми гривами. Они то и дело озаряли мертвенно-синим светом магния разрушенную Думбрэвицу и черную громаду средневекового замка с косыми остатками башен и бойниц, с крепостными стенами, узкими окнами.
       Здесь был центр обороны. В обширном подземелье шло обычное собрание десантников.
       Шабуров в волнении передвинул с места на место медную артиллерийскую гильзу, между сплющенными краями которой горел зажатый, как медными зубами сказочного дракона, фитиль из солдатской портянки.
       Прошелся ветер по комнатам, желтое керосиновое пламя вытянулось неровными язычками, сильнее осветило изможденные лица людей, окровавленные и закопченные бинты на ранах, лохмотья разорванных осколками снарядов и мин шинелей и гимнастерок.
       - Мы, товарищи, разобрали все заявления о приеме в партию, единодушно объявили себя сегодня коммунистами. Значит, среди нас нет больше беспартийных. Все мы представляем собой сплошной авангард. Это хорошо. Но это еще более обязывает нас верности Родине, непреклонности в борьбе с врагом.
       Не будем тешить себя иллюзиями, посмотрим прямо и открыто правде в глаза: не менее пяти дней мы должны устоять, не впустить врага в Думбрэвицу. А если он прорвется, то приковать его здесь и держать, держать, пока скажет Родина, пока начнется великое наступление Советских войск.
       Под этим ударом Румыния должна выйти из войны и обратить свое оружие против гитлеризма!
       Кончив говорить, Шабуров присел на широкую каменную скамейку. Наступила берущая за сердце тишина. Все понимали, что будет нелегко выдерживать бешеный натиск многочисленного врага, выдерживать долго без пищи, даже без воды, так как фашисты захватили все колодцы и водоемы.
       Как и у всех боевых товарищей, у Шабурова знойно колотилось сердце, шумело в ушах от напора крови и от напряжения мысли.
       "Теперь сила полка не в бронебойках и не в авторитете командиров, - думал Шабуров, прикидывая в уме различные варианты дальнейших боев и стараясь одновременно понять наступившее гробовое молчание участников собрания. - Теперь сила в воле вот этих людей, в их чувствах и партийной страсти, в их готовности к самопожертвованию. Но почему они молчат? Их слово сейчас нужно мне в эту ответственную пору, нужно для закалки духа".
       - Что же, товарищи, может, закончим собрание, если больше говорить не о чем?
       Сержант Кушнарев, только что рассматривавший маленькую фотокарточку своей жены, сунул ее в нагрудный карман и, застегивая клапан, встал.
       - Разрешите мне высказаться? - его худощавое, опаленное порохом лицо, синие глаза с белобрысыми бровями, пересохшие губы, - все светилось тем великим возбуждением, которое бывает у людей в самые ответственные минуты жизни. - Я думаю так, что врага мимо себя не пустим, пусть он хоть тысячу танков бросит на каждого из нас. Правильно я говорю, товарищи, или нет?
       - Правильно, правильно! - загремели голоса. - Правильно, сержант Кушнарев!
       - Воздушная тревога, тревога! - закричали с постов. Собрание было закрыто, люди побежали по своим боевым местам.
       ... До рассвета метался над селом вой и грохот бомб, пронзительно визжали пикировщики, падая на освещенные парашютными ракетами позиции десантников.
       Утром в новую атаку пошли танки. Их было много, и двигались они медленно, как слоны, вытаптывая все широкими гусеницами, гремя пушечным огнем.
       Казалось, в дыму и пепле не осталось жизни. Но вот снова и снова из руин стучали пулеметы десантников, трещали автоматы по немецкой пехоте, громыхали бронебойки, плескали огнем и шарами зажигательных ампул ампулометы, дымными кострами вспыхивали танки, другие отползали назад.
       Атака захлебывалась, тогда снова появлялись дикие косяки "юнкерсов", снова землю тысячепудовыми молотами колотили бомбы, рыдая и посвистывая на лету.
       На шестые сутки боя немцы и румыны прорвались в центр круговой обороны. Танки начали бить в упор по домам и укрытиям.
       Стояла жара. Безоблачное небо полыхало зноем солнца. Голод и жажда мучили осажденных десантников сильнее всяких ран. Поэтому набежавшие с Черного моря дождевые тучи были встречены ликованием: прекратился налет авиации, через пробитые снарядами крыши и потолки ручьями потекла мутная, пахнущая ржавчиной и красной вода. Ее ловили пригоршнями, котелками, консервными банками, просто ртами, жадно глотая.
       Ветер вскоре разогнал тучи, прекратилось счастье.
       Ординарец Гвоздева горестно стонал, когда капли воды с рваных краев железа падали мимо котелка, обволакивались на полу мохнатой пылью, отдавались запахом затхлости.
       - Что случилось? - спросил Шабуров, пробираясь среди развалин к бойницам другой стороны замка. - Где Гвоздев?
       - Капитана ранило, воды просит...
       Шабуров рванул с ремня флягу, в ней булькнула вода. Одолев острый приступ жажды и облизав языком пересохшие губы, подал флягу солдату.
       - Бегом неси Василию Савельевичу. Несколько глотков найдется. Скажи, пусть крепится, сейчас к нему зайду. Посмотрю позиции, зайду...
       ... Тревожно прошла восьмая ночь. Танки, сменяя друг друга, непрерывно стреляли из пушек и пулеметов, не давая десантникам высунуться из убежищ. В секунды затиший, долетали до слуха глухие удары деревянных баклуш, переливчатые визги проволоки. В эту ночь немцы не жгли ракет, не видно было, чем они занимались, почему стучали баклуши, визжала проволока.
       Утром все это прояснилось: осажденные дома и замок были обнесены колючей проволокой, на ближних деревьях висели на рыжих шнурах телефонного кабеля графины с водой, буханки пшеничного хлеба, колбасы в станиолевых бумажках.
       - Рус, пить! Рус, кушать! - кричали немцы насмешливо, вероломно. Знали о голоде и жажде десантников, надеялись, что продуктово-водная витрина сломит их дух, ускорит капитуляцию. - Рус, пить! Рус, кушать!
       - Хм, сволочи! - выругался Шабуров. - Думают на приманку языка поймать...
       - Разрешите снять, товарищ капитан? - спросил Шахтарин. - Я это могу...
       - Советские люди не должны поддаваться соблазну!
       - Не для пищи, товарищ капитан, - смутился Шахтарин. - Пулей сниму, чтобы не маячило перед глазами, не мозолило...
       - Патроны беречь! - бросил сердито через плечо и шагнул к пролому в стене. - Фашистов не чем стрелять, а вы вздумали в колбасу палить. Не сметь!
       В соседнем каземате стояла радиостанция рядом с двумя бронебойными ружьями. Кушнарев встал, желая что-то доложить. Изо рта его вдруг упал изжеванный кусок ремня.
       - Крепись, сержант, крепись! - обнял его Шабуров за плечи. Выживем. Не взял нас немец танками и самолетами, не возьмет и голодом...
       Кушнарев с сожалением посмотрел на упавший в пыль кусок ремня, изжеванный для глушения чувства голода, молча подал капитану только что принятую перед его приходом шифровку.
       Шабуров механически хотел было сунуть ее в планшетку, но Кушнарев затряс кистями рук:
       - Читайте, товарищ капитан, читайте. Это приказ об отводе полка к озеру Булхак...
       Шабуров торопливо развернул шифровку. И впервые за много дней увидал радист в глазах капитана и на лице не искорки и не тень непроницаемости, а полыхнувшее огнем радость: ведь все уже было на крайнем пределе, дальше держаться стало превыше человеческих сил.
       - Вызвать на волну все наши подразделения, лично передам приказ...
       Узнав о содержании приказа, люди забыли о голоде и мучившей их жажде, о ранах и рези в глазах, воспаленных от пыли и бессонных ночей. И хотя кругом была колючая проволока, густое кольцо врагов и смерть, неизъяснимая радость наполнила их сердца: своей отвагой и кровью они в какой-то мере участвовали в подготовке урагана наступления советских дивизий, перед которыми уже не устоит ничто...
       К ночи небо стало мглистым, заморосил дождик. Ровно в час букеты разноцветных огней расцвели в свинцовой выси, вслед за этим густым розовым светом озарились леса и горы. Огненные челноки реактивных снарядов свистящим грохотом пронзили мглу, обозначив начало великого наступления.
       ... Часов в девять утра, когда грохот наступления откатился далеко на юг, к расположенному на берегу Булхака на отдых полку примчался мотоциклист с пакетом.
       Перед воинами, выстроенными в линию ротных колонн, Шабуров прочитал телеграмму генерала Шумилова с поздравлением полка, награжденного орденом Ленина.
       - Служим Советскому Союзу! - загремело по рядам.
       Шабуров снял каску. Свежий ветер трепал его волосы, поседевшие за дни тяжелых боев. А в сердце его хлынули, перебивая друг друга, горячие чувства радости и гордости за своих однополчан, с которыми спаян воедино кровью, подвигом и гвардейским званием.
       Кушнарев думал, глядя на Шабурова повлажневшими синими глазами: "Не только я волновался за свою Раечку и за Родину. Все волновались за близких и родных, за Отечество. Славный у нас народ. Таких людей, гвардейцев, никто не победит, никто не имеет права обижать!"
      
      

    Конец восьмой книги

      
       Январь 1943 года - Вышний Волочок,
       Август 1944 года - Румыния.
      
      
      

    СОДЕРЖАНИЕ

      
        -- На курсах...........................................................................3
        -- Бал..................................................................................35
        -- Записки............................................................................48
        -- Наши...............................................................................56
        -- Нельзя забыть....................................................................82
        -- Белгород-Опошня..............................................................120
        -- Дух Кобзы.......................................................................162
        -- Треугольник Швейнеля......................................................171
        -- Октябрь 1943 - январь 1944.................................................191
        -- Искупление.....................................................................271
        -- Самолюбие.....................................................................281
        -- Рыбчино-Румыния............................................................290
        -- В Румынии.....................................................................356
        -- Гвардейцы......................................................................378
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
       394
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 1086k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 4.20*5  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.