Бершин Ефим Львович
Дикое поле

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 4, последний от 20/03/2023.
  • © Copyright Бершин Ефим Львович
  • Размещен: 30/06/2013, изменен: 28/06/2015. 445k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Скачать FB2
  • Аннотация:
    http://www.moscowbooks.ru/pod/book.asp?id=4058356 Первое издание.


  •   
      
       Ефим БЕРШИН
      
      
       ДИКОЕ ПОЛЕ
      
      
      
      
       I. В НАЧАЛЕ БЫЛО ВРЕМЯ
      
      
       Апокалипсис начинается в головах
      
       Рвануло слева, метрах в двадцати от нас. И комья глины и чернозема, описав в воздухе замысловатую дугу, веером опустились на окоп, прибив к земле с полдесятка солдат и меланхоличного пожилого капитана, который, судя по его внешнему виду, давненько уже не надевал военной формы. Едва успели отряхнуться и оглядеться, как воздух раскололся от душераздирающего свиста мины - она грохнулась прямо в окоп, но теперь уже значительно правее. И после этого разрыва я впервые в жизни по-настоящему услышал, как звенит тишина. Она звенела размеренно и прерывисто, как сигнал точного времени. Она отсчитывала минуты и секунды до следующего взрыва. Она неумолимо сообщала, что следующий взрыв будет последним.
       - Вилка! - Вдруг заорал капитан. - Вилка!
       Ни я, ни мальчишки-ополченцы, оглушенные разрывами, ничего не поняли. И тогда капитан, двинув под ребро ближайшему из них, закричал страшным срывающимся голосом:
       - За мной... вашу мать! - И побежал к тому месту, где только что разорвалась мина.
       Мы тупо побежали за ним по окопу, обдирая бока о земляные выступы и спотыкаясь о занесенные взрывной волной здоровенные комья глины. Добежав до свежей воронки, посыпались в нее друг на друга. И в этот момент страшный грохот потряс передовую. Небо разразилось комьями земли и глины, которые чуть нас не погребли. Откопавшись, я поднял голову - надо мной, на насыпи, тяжело дыша, уже сидел капитан.
       - Все, вылезай, пронесло. - Прохрипел он, смахивая грязь с почерневшего земляного лба. - Вот это и есть "вилка": сначала - влево, потом - вправо, а потом уже точно по центру. - И капитан ткнул пальцем туда, откуда мы только что прибежали.
       Я оглянулся. Из того места, где мы стояли еще несколько десятков секунд тому назад, валил столб дыма. Нетрудно было догадаться, что мина угодила в ящики из-под боеприпасов, которые солдаты приноровились использовать в качестве стульев, столов и даже кроватей. В окопах все годилось для уюта. Теперь эти масляные ящики горели, выбрасывая в воздух черный, как деготь дым. И я понял, что этот мрачный и небритый работяга, который когда-то и впрямь был капитаном, нас просто спас. Или даже не он - звериная интуиция, видимо, отточенная его армейским прошлым.
      
       Я упал на насыпь, глазами - в притихшее небо. И небо медленно диктовало:
       "В начале было время. Время было у нас. И время было мы.
       Мы текли, как Днестр, медленно и величаво, лишь изредка спотыкаясь у небольших водоворотов, юлой ввинчивающихся в воронки, оставленные нам на память прошлой войной. Но мы текли плавно и спокойно, огибая сады и пашни, огибая песчаные пляжи и вечно прозрачный Кицканский лес. Время было у нас. И мы были временем.
       Потом воды Днестра выплеснули время, как ненужное дитя, на крутой дубоссарский берег. С трудом взойдя на песчаную кручу, оно плелось, слепое и беспомощное, как тишина накануне взрыва.
       Потом был взрыв. Взрыв был у нас. И мы стали взрывом. И мир отразился во взорванном времени, как в разбитом зеркале. И перестал быть единым, потому что разлетающиеся осколки уносили частицы отраженного мира в разные стороны".
      
       - Я этого не понимаю. - Скажет потом Мэри по телефону, перед тем, как решится на поездку. - Это красиво, но я этого не понимаю. Причем тут осколки? Почему ты решил, что уже все взорвалось и мы летим в разные стороны? Я этого совсем не ощущаю. У вас, у русских, какое-то странное отношение к миру, вы все время думаете о конце света. Спроси у любого прохожего на набережной Рейна - он ничего такого не чувствует. Мир совсем не такой, каким ты его представляешь.
       - Но может быть мы живем в разных мирах?
       - Ну что ты такое говоришь? Мир един. Не может одна его часть взорваться, а другая - существовать, как ни в чем не бывало.
       - Вот это - точно. Не может. Но существует. Или, по крайней мере, пытается существовать. Человеку вообще думать не то чтобы не свойственно, но, по крайней мере, нежелательно. Вредно. Нарушает устоявшийся уклад жизни. Поэтому все катастрофы являются неожиданно, вдруг. Хотя не трудно догадаться, что, если на одном конце мира вспыхивает пожар, его непременно перенесет ветром и на другую сторону. Мир ведь, действительно, един. По крайней мере, так было еще совсем недавно. И какая разница, где начинается апокалипсис - на набережной Рейна или на берегах Днестра, если все равно, в первую очередь, он начинается в головах людей.
      
      
       Запоздалое предисловие
       (Из писем Мартину)
      
       "... Видишь ли, дорогой Мартин, все письма мои к тебе перепутались в этом несчастном времени, и я уже совершенно не помню, какое из них писал раньше, а какое позже. И это совсем не удивительно. Перепутались не только письма. Само время перепуталось, если, конечно, оно еще есть вообще. Иногда мне кажется, что - нет, что от него остался только символ, который стучит у меня на столе в виде будильника. Наверно, поэтому я отправлял тебе письма не в том порядке, в котором писал. Этим и вызваны твои вопросы.
       Ты спрашиваешь, о войне ли я пишу. Отвечаю: нет, не о войне. Я пишу о людях на фоне войны. Я пишу о природе на фоне войны и о природе человеческой жестокости. Знаешь, внушить человеку, что убивать можно и даже нужно, не так уж и сложно. Надо только изобрести подходящую идею, которая отменит все запреты и даже совесть оставит нетронутой. Потом, правда, люди будут ссылаться на то, что многого не знали. Особенно забавно это прозвучит из уст образованной интеллигенции: ах, мы не знали! А много ли нужно знать, чтобы хотя бы не оправдывать убийство?
       Я пишу не о войне, Мартин. Это просто мои мысли на фоне войны. На войне жизнь иногда спрессована в долю секунды. То, что удается спрятать в обычной жизни, на войне проявляется в полной мере. Ведь жизнь на войне - это жизнь на краю гибели. А на краю гибели что-либо прятать поздно. Да и не нужно. Потому что летящий снаряд способен исповедовать и причастить не хуже священника.
       Именно на войне чаще всего проявляется тайное стремление человека избавить себя от любых сдерживающих факторов. От нравственности, например. От законов коллективного бытия. От всего, что не дает вырваться наружу тайному звериному инстинкту, глубоко спрятанному почти в каждом. Нравственный человек на войне - открытие, откровение, вызывающее шок и... радость. Это как неожиданный свет, как свидетельство того, что не все еще потеряно.
       Я пишу о том, что нельзя убивать. Нельзя убивать человека вне зависимости от того, кто он и где живет.
       Кстати, о том, где он живет. Ты пишешь, что на Западе мало кто вообще знает, где находится это Приднестровье. Ты, наверно, удивишься, но у нас тоже не все это знают. До сих пор. У нас была такая большая страна, что мы сами ее так и не узнали. Хотя ее уже нет. Так вот, Приднестровье - это узкая полоска земли, вытянутая вдоль левого берега Днестра от Северной Буковины и почти до Днестровского лимана, сливающегося с Черным морем. Напомню, что Днестр берет свое начало в Карпатах, а впадает в Черное море. Следовательно, Приднестровье с Запада зажато рекой, а с Востока - украинской границей. При желании его легко найти на карте Центральной Европы.
       Хотя, впрочем, все это не так уж и важно. Не все ли равно, где живут люди, и не все ли равно, где их нельзя убивать? Не так ли?
       Я, кстати, сейчас в Париже. Занесло вот ненадолго. Брожу по Елисейским полям и покуриваю на берегу пруда в Люксембургском саду. Как будто так и надо. Как будто ничего и не было. Сможешь - заезжай. От твоего Базеля ведь не так далеко. Даст Бог, может опять свидимся. А пока - прощай. Ефим".
      
       В марте 1992 года на этом участке днестровская дуга была напряжена и натянута, как тетива лука. И сами Дубоссары, и линия обороны за городом методично обстреливались тяжелой артиллерией с правого берега Днестра. И даже с левого берега, из соседних Кочиер, тоже занятых молдавскими вооруженными формированиями, ежедневно между семью и восемью часами вечера начинали бить минометы. Основные огневые точки были установленны на крыше санатория, уютно примостившегося у самой воды, а противников разделяла горстка сельских домов да поросшее бурьяном и ромашками небольшое поле. Даже не верилось, что еще совсем недавно поле это дружно обрабатывали те, кто рассматривал сегодня друг друга исключительно через прицел автоматов Калашникова.
       В принципе, было понятно, почему молдавская армия выбрала для наступления именно это направление. Для Приднестровья, вытянутого вдоль Днестра тонкой извилистой линией, здесь самое уязвимое место. Река чуть не слизывает его территорию, подбираясь к самой украинской границе. Именно здесь легче всего было перерезать мятежную республику пополам, чтобы оторвать Дубоссары, Рыбницу и другие северные населенные пункты от расположенного на юге Тирасполя. Затем уже можно было уничтожать эти части по отдельности, наступая с двух, а то и с трех сторон. Но никто не ожидал, что наспех сформированные из рабочих-добровольцев и казаков отряды окажут такое упорное сопротивление.
      
       - Дывысь, шо робытся! - Сказал широкоплечий ополченец, только-только спасшийся вместе со мной от мины. Он высунулся по пояс из окопа, перегородив собой полнеба, и показывал рукой куда-то в поле.
       Когда и я выглянул, то вначале ничего не понял и не увидел. Только светлое пятно, медленно движущееся со стороны Днестра. Когда пятно приблизилось, оказалось, что это - женщина. Абсолютно голая и ослепительно, неестественно белая. Высоко задрав безумную голову, она медленно и отрешенно шла по траве к нашим окопам. Ее связанные в запястьях руки безвольно лежали на огромном животе. Было очевидно, что она беременна. Ополченцы не отрывали от нее взгляда, а она шла и шла прямо к ним, будто этими взглядами была заворожена. Когда она прошла еще метров двадцать, я разглядел что на грубой, переброшенной через голову веревке, свисая чуть ниже уже налитых молоком сосков, болтается какой-то черный предмет.
       - Граната! - Выдохнул кто-то. - Сейчас рванет!
       И я услышал уже знакомое ритмичное тиканье воздуха. Звук шел откуда-то сверху, с неба. Крепчая, он начал сотрясать все вокруг. В какой-то момент показалось, что это поле, и река, и лес, и голая женщина с гранатой на шее, и мы - все вдруг стали деталями какого-то огромного, сплющенного, изнывающего в последних потугах будильника, готовящегося к тому, чтобы всех нас разбудить навечно.
       Женщина приближалась, как стрелка к двенадцати.
       Я был двенадцатью.
       Мы были осколками времени.
       Времени было - без пяти минут.
      
      
       Война площадей
      
       - Уже без пяти минут! - Поторопил меня Мартин. - Нам пора идти.
       Но я уже никуда не мог идти. Отмахнувшись от удивленного Мартина, я продолжал напряженно смотреть в экран телевизора.
       Накануне, преодолев на машине около двух тысяч километров, я, наконец, добрался до уютного швейцарского Базеля. Нето-ропливый и вежливый Базель был городом из другого мира. Он нехотя погружал свое отражение в воды ухоженного Рейна, в густой кофейно-пивной запах, поднимающийся над столиками уличных кафе и ресторанов, и, казалось, заполонивший собой все пространство между набережной и ленивыми лег-кими облаками, повисшими над ратушей и сытой Marktplatz (Рыночная площадь). Этот запах убаюкивал. Хотелось спать долго, спокой-но, без сновидений. Хотелось, не спеша, впитывать в себя этот удивительным образом удобно устро-енный быт.
       Тогда, в 1989-м здесь был для меня совсем другой мир - мир вымытого асфальта и сверкающих витрин. Мир ослепительных улыбок и таящегося за ними непонятного мне отчуждения. После московской темени, очередей, сменяющегося калейдоскопа зловещих слухов, всеобщего раздражения и политического остервенения Базель казался островком из соседней галактики. После бурлящей Манежной площади особенно поразила жизнь Marktplatz. Здесь присутствовала какая-то игра, похожая на карнавал масок. С раннего утра площадь надевала на себя маску рынка. Сплошь уставленная прилавками, она буквально пульсировала бьющими по глазам апельсинами, зеленью, яркостью с виду ненастоящего мяса, тесаками говорливых продавцов и белыми бабочками их же колпаков, залетевшими из какой-то полузабытой детской сказки. Но уже после обеда площать стремительно менялась. Прилавки исчезали бесследно, свежевымытый асфальт тускло отражал прилепившиеся к площади причудливые дома, которые в пору было выставлять в музеях истории средневековья. Ничто не напоминало о рынке. Пиршество сменялось сонливостью, чтобы наутро опять явить городу изобилие яств.
       И все. Больше здесь ничего не менялось. Ничто не тревожило сытое воображение обывателя. Поэтому Мартин меня не понимал. А я не понимал Мартина.
      
       Итак, над Рейном плыл тягучий август 1989 года. Этот же август плыл над Днестром. Он сгущал свою медовую тяжесть над Рыночной площадью Базеля. И над двумя другими площадями, догнавшими меня тут, в Швейцарии, примчавшимися следом за мной из-за тридевяти земель и буквально выкипавшими из экрана телевизора: медленно сходящая с ума кишиневская площадь Победы и битком забитая, настороженная площадь Конституции в Тирасполе. Меня поразили не столько сами площади, сколько лица - чужие лица площадей. Я так хорошо раньше знал эти лица. Но я никогда не видел их такими. Такими чужими. Сливаясь в единую глотку, кишиневская площадь орала: "Жос!" А тираспольская как бы ее переводила на русский: "Долой!" Напряженно продираясь сквозь немецкую речь диктора, я понял, что непоправимое уже произошло, что огромная глыба уже отделилась от скалы и катится в пропасть.
      
       По вечерам к Мартину забегала Мэри - журналистка с местного телевидения. Ей было интересно, потому что свободно разъезжающие по Западной Европе советские журналисты были еще в диковинку. Когда где-нибудь в кафе она представляла меня своим знакомым, у тех округлялись глаза. Первые полчаса, как правило, они разговаривали очень настороженно, предлагали выпить водки и очень удивлялись, когда я отказывался. Потом настороженность сменялась любопытством, а то и удивлением: надо же, человек из страны кромешного коммунизма и пьяных медведей спокойно шпарит по-немецки, причем, на любые темы. С этим, кстати, мне не раз приходилось сталкиваться и позже. Как-то в Гамбурге после моего выступления подошла незнакомая молодая женщина и пригласила в гости. Ей очень хотелось показать меня мужу, который, по ее словам, ни за что бы не поверил. Чему бы он не поверил, я так и не понял. Потом оказалось, что муж - крупнейший строительный магнат, никогда близко не видевший русских. Пришли. Сели с рюмками в четырех разных углах огромной гостиной. Так и сидели, изредка выдавливая какие-то слова. Под конец муж собрался с духом и задал единственный вопрос, который, видимо, на его взгляд соответствовал моменту: правда ли, что у нас по-прежнему ненавидят немцев? Я честно ответил, что это неправда, и попытался перевести разговор на литературу. Мне было интересно, популярен ли еще в Германии мой любимый Рильке.
       - Кто это? - Повернулся магнат к жене. Та пожала плечами.
       Я прочел несколько строк, которые хозяина дома явно насторожили. Он тут же куда-то позвонил и велел к завтрашнему дню доставить ему Рильке. А я так и не понял: может быть он думает, что Рильке жив и его можно позвать в гости также, как меня?
       Тогда в душе я посмеялся над своим незадачливым собеседником. И зря посмеялся, плакать надо было. Но не мог же я предположить, что через каких-нибудь десять лет российские школьники перестанут отличать Пушкина от Некрасова, а Некрасова от Есенина точно так же, как немецкие не отличают Рильке от Новалиса. Я не мог предположить, что культура вырвется из идеологических тисков советской власти только с одной целью - исчезнуть с лица земли, освободив место тотальному хамству и неандертальскому невежеству.
       Тогда, в 1989-м, я многого не понимал в западноевропейском мире. У нас были совершенно разные ценности. Это было понятно. И интересно. Тем более, что многие из их ценностей вскоре ринулись через наши границы. А вот наши стали тихо умирать, не нужные ни за границей, ни дома.
       Резала глаза некоторая снисходительность, нетерпение. Из последних сил там ждали, что мы, наконец, откажемся от своего прошлого. Как я потом понял - не только от советского. И еще читалась готовность - помочь в этом. Если сами не сумеем - нам помогут, не считаясь с затратами. Позже мне довелось увидеть эту "помощь", когда молдавское правительство каждый свой шаг сверяло с западными советниками.
       Впрочем, все это никак не относилось к Мэри. Ей было интересно абсолютно все - от литературы до политики. Поэтому мы садились в ее машину и уезжали на ночь глядя к каким-то старинным замкам, чтобы там, на берегу реки, в уютном кафе до утра обсуждать все мировые проблемы.
       А проблемы моего мира, между тем, сужались и сужались. Пока не сузились до размеров пули.
      
       После того, как в августе 1989 года был напечатан проект "Закона о функционировании языков на территории Молдавской ССР", спокойная жизнь на левом берегу Днестра была взорвана. Многонациональный район кожей ощутил опасность. На первый взгляд, в этом законе не было ничего такого, что отличало бы его от других, неизменно сопровождавших "парад суверенитетов". Молдавский язык объявлялся государственным. На его изучение давалось пять лет, после чего все основные взаимоотношения в республике планировалось перевести на язык так называемой "коренной нации". Закон, как и большинство законов такого типа, был путаным, и при желании его статьи можно было трактовать как угодно. Но народ заволновался не из-за статей закона, а из-за самого его появления на свет. Потому что знали: по закону здесь никто никогда не жил - жили поветриями. А ветер задул явно не в ту сторону.
       И опасения начали оправдываться стремительно. "Коренной молдавский" в Кишиневе повсеместно стали называть "коренным румынским" и переводить его на латинскую графику, неведомую и самому молдавскому населению. Республика была явно не готова к такому повороту. Да, для интеллигенции, в особенности для гуманитарной интеллигенции, латинская графика проблемы не представляла. Обмен литературой между Румынией и Молдавией существовал почти во все годы советской власти, если не считать времена сталинизма. Но в школах и институтах не было ни учебников, ни специалистов, способных в кратчайшие сроки перевести все образование на латиницу. Кроме того, молдавский язык - язык сел. Города с давних, еще досоветских времен, были, в основном, русскоязычными. Поэтому большинство, причем, подавляющее большинство, крестьян, на которых и держится молдавский язык, в одночасье стали неграмотными.
       Но, как выяснилось, даже не латиница и не сам язык интересовали законодателей в первую очередь. Например, моя хорошая знакомая, кишиневская журналистка Светлана Калинина, блестяще владевшая румынским, первой из редакторов перевела свою газету на латинскую графику. Но это ее не спасло - уволили. Потому что - русская. Под прикрытием реформирования и смены штатных расписаний в учреждениях началась чистка по национальному признаку. Дело доходило до трагикомедий. Основателя и бессменного руководителя кишиневского цирка Александра Сыренина уволили за то, что в кратчайшие сроки не сумел найти денег для смены неоновой вывески "Цирк" на вывеску "Чиркул" в латинской транскрипции.
       Я зашел в гости к знаменитой молдавской артистке цирка, представительнице целой цирковой династии Рите Бреда. Она была мрачнее тучи.
       - Все, конец нашему цирку. - Приговаривала Рита. - Без Сыренина все растащат, всех разгонят.
       - Но ты же молдаванка. - Пытался я возражать. - Ты - гордость нации. Кто тебя будет разгонять?
       - Вот этим, - кивнула Рита за окно, - такая гордость, как я и мой отец, не нужны. Отца жалко. Он всего этого не переживет.
       Отец Риты, полжизни пролетавший под куполом цирка, сгорбившись сидел в углу и тихо ругался по-молдавски. А Рита оказалась пророком: все растащили.
       Впрочем, кого уже тогда могла волновать вывеска "Цирк" или "Чиркул", если в городе к тому времени появились совсем другие вывески. Троллейбусы возили на себе плакаты: "Мы даем вам пять лет не для того, чтобы вы выучили язык, а для того, чтобы вы убрались отсюда". А на здании Верховного Совета метровыми русскими буквами сверкало: "Русских - за Днестр! Евреев - в Днестр!".
      
       На этом фоне забастовали два цеха тираспольского машиностроительного завода "Точлитмаш" и послали гонцов за поддержкой на соседний "Электромаш". Посланцы попали прямиком то ли к заместителю директора, то ли к начальнику цеха Владимиру Рылякову, который тут же подключился к организации забастовки. Через день бастовал весь Тирасполь. Через два - весь левый берег. Через три - большая часть крупных промышленных предприятий правого берега Днестра. Бендеры, Бельцы, Единцы, Кишинев, Оргеев в тот период в большинстве своем поддержали тираспольчан. К забастовке присоединился и сельскохозяйственный гагаузский юг. Обитатели Буджакской степи, поделенной волею Сталина на две части между Молдавией и Украиной, давно уже вынашивали мечту о собственной культурной автономии с центром в Комрате. Поэтому их присоединение к забастовке было вполне объяснимым. В результате забастовочное движение августа-сентября 1989 года стало общереспубликанским, к нему присоединилось более 400 предприятий.
       Забастовка в самом Приднестровье протекала на удивление организованно. Специально выделенные дружинники следили за порядком и за соблюдением введенного на время забастовки сухого закона. В их задачу входило пресечение любых провокаций. Подобная организация была бы не под силу уже умирающей советской власти и ее безвольным руководителям. Перепуганное партийное руководство города во главе с тогдашним первым секретарем горкома Леонидом Цурканом, будучи не в силах сделать выбор между начальственным креслом и требованиями народа, устранилось от проблемы и фактически было свергнуто. Таким образом, Тирасполь стал первым городом на территории Советского Союза, где советская власть была низложена и с августа 1989-го перешла в руки Объединенного Совета Трудовых Коллективов (ОСТК), который на первых порах возглавил начальник одного из цехов завода "Электромаш" Борис Штефан. Рыляков и еще несколько человек стали заместителями.
       Два нескончаемых митинга, две площади как бы заражали друг друга энергией непримиримости. Посмотрев поутру репортажи молдавского телевидения о происходящем на кишиневской площади Победы, тираспольчане шли на свою площадь, чтобы дать волю эмоциям и высказаться в ответ. Страсти накалялись и будоражили город. Из Кишинева приезжали молдавские руководители и пытались успокоить людей. Им давали возможность говорить, но не верили ни единому слову. Потому что они говорили одно, а кишиневская площадь требовала совсем другого. Там требовали воссоединения с Румынией. Там требовали очистить молдавскую землю от "оккупантов". Туда приезжали эмиссары из той же Румынии и Прибалтики. Пропаганда велась неприкрыто. И тираспольчане все это могли видеть на экранах. И себя заодно видели - по тому же молдавскому телевидению. И слышали: комментарии к митингам на тираспольской площади все больше обрастали небылицами и отличались все большим неприятием, переходившим в ненависть.
       Понятно, что тираспольские инженеры и рабочие, возглавившие ОСТК, не отличались в тот момент изысканностью политических манер - им просто неоткуда было взяться. В отличие от столичного Кишинева в городе заводов и фабрик интеллигенции было ничтожно мало. Да и та, что была - школьные учителя, врачи, актеры местного театра - никогда не занималась политикой. Не было в городе и политических институтов, если не считать, конечно, сгинувшего горкома партии. Поэтому тираспольские лидеры всему учились на ходу. Но учились быстро. И параграфам стремительно рождающейся новой молдавской идеологии успешно противопоставляли свои. Расколу страны - сохранение ее единства. Национализму - интернационализм. Введению одного государственного языка - многоязычие. В Приднестровье, в котором, как некоем историческом котле, переварены десятки наций, люди научились понимать друг друга без переводчика. А главное - чувствовать. И они почувствовали, что над их многонациональным сообществом нависла смертельная угроза. А потому приоритету прав отдельно взятой нации противопоставили приоритет прав человека.
       Противостояние площадей и массовая забастовка, которые, вероятно, показались тогда кремлевскому руководству невинным капризом, на самом деле заложили основу будущего Приднестровского государства, главной целью которого была защита собственного населения от катаклизмов приближающегося распада Советского Союза. В ходе забастовки люди почувствовали подзабытую было общность и сплотились. Им удалось прервать информационную блокаду и наладить выпуск собственных изданий, независимых от КПСС. Да и сама КПСС в их глазах теперь выглядела организацией, предавшей народ, почему и была фактически отстранена от реальной власти.
       Кроме того, в ходе забастовки началось пока еще инстинктивное объединение городов и районов будущей ПМР на основе категорического неприятия любых форм национализма. Но этого было мало. Тираспольские лидеры именно в период забастовок поняли, что необходимо искать теоретическую и историческую базу своему движению. И в тот момент она была найдена. Вернее, о ней вспомнили. Вспомнили, что Приднестровье еще не так давно имело собственную государственность - оно составляло большую часть Молдавской автономной республики, упраздненной в 1940 году.
       Были созданы и проверены на практике две организации: Совет директоров предприятий во главе с Анатолием Большаковым и Объединенный Совет трудовых коллективов, который, как уже было сказано, на первых порах возглавил Борис Штефан. Первая, что естественно для промышленного региона, стала мозгом движения. Вторая - непосредственной объединяющей силой.
       Ко второй половине сентября противостояние площадей затихло. Приднестровцы вышли на работу. Но весь регион напряженно затаился в ожидании новых более страшных баталий.
      
      
       - Ничего не понимаю! - В очередной раз воскликнул Мартин. - Ты живешь в Москве, а митинги где-то за полторы тысячи километров. Что тебя так заинтересовало? У нас, кстати, тоже бывают митинги, и довольно регулярно. Но никто не придает им такого значения.
       - Потому и не придают, что они бывают регулярно. Посмотри на лица. Эти люди не митинговали никогда в жизни. И вышли они на площадь совсем не затем, чтобы потребовать прибавки к зарплате. Они пока не являются заложниками скупого предпринимателя. Они - заложники истории.
       - Опять ничего не понимаю! - Взмолился Мартин. - При чем тут история? У вас там все не так. Разве нельзя выучить второй язык? У меня, например, родной язык - немецкий, но я выучил еще и английский. Знать два языка - это даже выгодно.
       - Согласен. Но в Приднестровье много родных языков. У болгар - болгарский, у немцев - немецкий, у евреев - идиш, у украинцев - украинский. Кроме того, они знают русский, а дети изучают английский или немецкий. Молдавский, кстати, тоже изучают. Но нельзя же всерьез рассчитывать на то, что любой рабочий или крестьянин способен стать полиглотом. Да и вообще дело не в языке.
       - Как не в языке? - Тут уже Мартин растерялся. - А из-за чего же тогда все?
       Я изо всех сил пытался что-то ему объяснить, но чем дольше мы говорили, тем отчетливее я понимал, что ничего объяснить не смогу, потому что дело, действительно, не в языке. Дело в тайных глубинах сознания, в инстинктах, в рефлексах, которые непосвященный понять просто не в состоянии. В том-то и дело, что, на первый взгляд, в происходящем не было никакой логики. Если стране суждено распасться, она распадется, и крохотное Приднестровье этому не в состоянии противостоять. Проще было принять все, как должное. Удобнее. Выгоднее. Разумнее. Но не разум правил бал по обе стороны Днестра. Не разум. Разум был совершенно ни при чем, потому что люди, действительно, стали заложниками истории, слепым орудием провидения. Это оно поселило их на берегах чудной извилистой реки, которая на поверку оказалась не столько рекой даже, сколько непреодолимой пропастью, границей цивилизаций, чудовищным разломом, которому еще предстояло погрести на своей глубине тысячи жизней. Я читал на этих лицах то, что Мартин и Мэри прочесть были не в состоянии: я читал решимость пройти через кровь.
       - Хорошо, - согласился Мартин, - не будем спорить. У тебя за спиной длинная дорога, имеешь право отдохнуть и хотя бы временно забыть о том, что там у вас происходит.
       Но я уже знал, что в ближайшие годы мне отдохнуть не удастся. А что касается дороги, - дорога только начиналась.
      
      
       "Не убий!"
      
       Дорога начиналась совсем рядом, немного правее от нас - за деревьями и кустарниками, но женщина ее не видела. Она вообще ничего не видела. Она шла через поле с широко раскрытыми глазами, в которых ничего не отражалось. Даже боль. Она была по ту сторону боли.
       - Если споткнется - хана! - Вывел нас из оцепенения капитан. - Разорвет на куски. Веревка прикреплена к чеке.
       В спину ей не стреляли. Видимо, ждали, пока подойдет к окопу. А тогда уж одним махом - и ее, и нас. Решать надо было быстро. Или бежать, или что-то делать. И капитан решился. Когда до окопа оставалось метров пять, он выскочил и одним прыжком оказался рядом с женщиной. Зажав левой рукой чеку, правой повалил беременную на землю. Тут же раздался выстрел, но пуля только просвистела над головами. Осторожно сняв веревку, не выдергивая чеку, отбросил гранату подальше, а женщину затащил за насыпь. Она не сопротивлялась. Только смотрела все теми же широко раскрытыми, но ничего не понимающими глазами.
       Позже выяснилось, что за городской чертой ее схватили вооруженные люди, к шапкам которых были пришиты хвосты какого-то пушного зверя. Слухов об этих бандитах ходило много. Кто-то утверждал, что они и есть передовой вооруженный отряд молдавского Народного Фронта. Другие говорили, что "бурундуки" и "скорпионы" были как бы сами по себе, просто гуляли, пользуясь всеобщей неразберихой. Но, скорее, дело было в другом: когда начались военные действия, в Молдавии объявили амнистию уголовникам и отправили их воевать. Вот они и воевали по своему разумению - ловили мирных людей и потешались вволю. Так или иначе, но эти вояки отличались редкостной жестокостью и в руки им было лучше не попадаться.
       - Видел? - Спросил капитан. - Снайперша-то промахнулась.
       - А почему именно снайперша?
       - Так у них там женщины из Прибалтики за снайперов работают. Говорят, мастера спорта.
      
       Это была еще одна легенда того периода. Снайперш из Прибалтики называли "Белыми колготками". Правда, я не встречал ни одного человека, который бы видел их самолично. Все рассказы шли со ссылками на третьих лиц, хотя армейская разведка позже подтвердила, что снайперы, прибывшие на подмогу молдавской армии из Латвии и Литвы - почти исключительно женщины. Так или иначе, все пространство в районе Дубоссарской гидроэлектростанции снайперами простреливалось. Огневые гнезда, по всей видимости, были свиты на другом берегу водохранилища, в бывшем санатории ЦК КП Молдавии. Поэтому на территории, расположенной напротив него зоны отдыха "Солнечный берег", лучше было не появляться. Она вся простреливалась вдоль и поперек с двух сторон - из-за Днестра и из села Кочиеры, примыкавшего на этом же берегу к Дубоссарам. Мы вот так-то полезли разок - головы не могли поднять. Правда, Саша Харченко - корреспондент ТАСС - все на меня грешил. Я тут красовался в модной тогда бейсболке с надписью "BOSS", вот он на нее и указывал.
       - Они как увидят твою надпись, - приговаривал Саша, тяжело дыша, - сразу думают, что ты главный начальник и стреляют. Тебе-то что? - Оглядывал он в очередной раз мою тощую фигуру. - Ты в профиль встанешь - в тебя ни один снайпер не попадет. А нормальные люди, - поглаживал он изрядно выпирающий живот, - должны за тебя отдуваться.
       Все окна и двери в коттеджах зоны отдыха были вышиблены пулями или осколками снарядов. Уж где-где, казалось, а здесь, на территории, словно предназначенной для покоя, войны быть не должно. Но она была. Впрочем, что там зона отдыха? Молдавская артиллерия вовсю стреляла по электростанции, и некоторые трансформаторы уже были разрушены. Из них вытекала в Днестр реальная отрава - трансформаторная жидкость. Вот это уже было верхом безумия. Этого я уже понять никак не мог. И дело даже не в том, что ГЭС питала энергией не только Приднестровье, но и Молдавию. Если бы плотина не выдержала обстрелов, миллионы тонн воды снесли бы с лица земли десятки населенных пунктов от Дубоссар до Одессы.
      
       А наверху, на пригорке - напротив плотины - примостился штаб, и подле него - гордость приднестровской обороны, знаменитый приднестровский "броневик". Местные умельцы просто-напросто обшили обыкновенный КРАЗовский самосвал двумя слоями стального листа, назвали его "Авророй" (он и впрямь чем-то смахивал на знаменитый крейсер) и решили, что он теперь непробиваем. Так это или не так, выяснить, по-моему, не удалось, потому что в серьезных переделках побывать этому "броневику" не довелось. Стоял себе на холме для устрашения неприятеля.
       Но не столько поражал сам "броневик" - поражала надпись, сделанная белой краской на его борту: "Не убий!" Убийственный вопль обороны - не убий! Такого не было ни на одной войне. Такого не знала история. Надпись выглядела вопиюще, неестественно. Она переворачивала понимание войны. Она точно свидетельствовала о том, кто здесь жертва. Но ее не видели с противоположного берега.
      
       "Сегодня все больше поражает, с каким отчаянным восторгом мир у колыбели ХХ века бросился в объятия ницшеанского Заратустры. Хотя сам Ницше был холоден и точен: "Заратустра поклонился святому и сказал: "Что могу дать я вам! Лучше позвольте мне уйти поскорее отсюда, чтобы ничего не отнять у вас!" И так расстались они друг с другом, старец и муж, смеясь, словно двое детей. Но когда Заратустра остался один, так сказал он в сердце своем: "Возможно ли это? Этот святой старец в своем лесу еще ничего не слышал о том, что Бог умер!"
       Наверно, тогда еще Бог в нас не умер. По-настоящему он умирает в нас только сегодня. И вся наша неприкаянность, все муки наши и страдания - от этой невидимой глазу агонии. Агонии Бога - в нас. Агония эта протекает под стройное хоровое пение восстанавливающихся и строящихся церквей, мечетей и синагог, под молитовку, под трепетные свечечки в руках грабителей и убийц. Мы живем в постницшеанский период. Или уже - в постчеловеческий?
       Поздней осенью последнего советского года долгим автобусом от московского стадиона "Динамо" я добирался в полуразрушенную церковь, где меня ждал отец Дмитрий Смирнов. В своей каморке, более тогда напоминавшей склад, чем приют священника, отец Дмитрий вдруг спросил:
       - А знаете, почему народ Израиля был избранным?
       - Почему?
       - Да потому что иудеи первыми поняли, что человека нельзя резать, как помидор.
       Единый Бог поселился в нас вместе с заповедями Моисея. И прежде всего с главной из них - "Не убий". Той самой, что я так неожиданно обнаружил на борту приднестровского "броневика". Но попробуйте произнести сегодня: "Не убий!" И вас тут же сочтут сумасшедшим. Вам быстро объяснят, кто первым начал, кто поддержал, кто ретроград, кто реакционер, кому поэтому жить дозволено, а кому - нет. Убийство будет обосновано с компьютерной точностью и некомпьютерным жаром. В Кишиневе вам быстро докажут, что усеять трупами Приднестровье было просто необходимо, потому что там засели сепаратисты и "оккупанты". Подобные объяснения найдутся и в других местах. На российских просторах объявятся люди, уверенные в том, что Чечню нужно сровнять с землей, в Чечне только ухмыльнутся в ответ и настреляют новых девочек и женщин в новом Буденновске или Беслане. А потом либеральная интеллигенция назовет террористов героями, борющимися за свободу. Как будто свобода и убийство - это две стороны одной медали. А лучшие люди страны будут доказывать, что только такими погромами можно остановить войну. Еще немного и произнесут: "...смертию смерть поправ".
      
       - Я почему-то об этом никогда не думала. - Задумчиво произнесла Мэри.
       - Просто у тебя повода не было. Чтобы думать, нужны веские причины.
       Мэри внимательно посмотрела на меня исподлобья, словно пыталась понять, не обидел ли я ее этими словами. Видимо, так и найдя ответа, попросила:
       - Читай дальше.
      
       Мы дождались прокравшуюся по объездной дороге к позициям санитарную машину, обрядили женщину в чью-то огромную гимнастерку и отправили. На другой день я узнал, что она все-таки выжила. Она выжила, но не выжил ее ребенок. Он умер, не родившись. Его, не родившегося, убили на войне. Он пал смертью храбрых в боях за родину. Так раньше говорили. Раньше, когда умирали за родину. Но он еще не знал, что такое храбрость. Он не знал, что такое родина. Он не знал, что такое жизнь. Он узнал только смерть.
      
      
      
      
      
       II. СМЕРТЬ ПИОНЕРА
      
       Я лежал в стратегической канаве, уткнувшись носом в грязь, а надо мной, срезая лозу запущенных виноградников, стучали автоматные очереди. Время от времени, прерывая автомат-ный "там-там", c душераздирающим визгом проносилась "Алазань", и, слава Богу, взрывалась где-то за спиной. До окопа, в котором засели гвардейцы, было метров тридцать, но добраться к ним было невозможно.
       Впереди, чуть левее, как мне казалось, того места, где я лежал, гвардейцы и казаки пытались отразить нападение десятка бронетранспортеров и батальона молдавской полиции, выплеснутых на пшеничное поле Кошницким плац-дармом.
       Война за эту дорогу, соединяющую Тирасполь с блокиро-ванными с двух сторон Дубоссарами, велась уже давно. Снай-перы с правого берега отстреливали не только машины, но и велосипедистов, и пешеходов. Но этого, по-видимому, показалось недостаточно. И тогда был высажен десант в левобережные села Кошница и Дороцкое. Молдавская армия перешла к прямым атакам, во что бы то ни стало пытаясь перерезать дорогу и сомкнуть кольцо вокруг Дубоссар.
       Еще при выезде из Тирасполя мы посадили в свой микроавтобус голосовавшую у обочины почти слепую старуху. Старуха все время причитала на полумолдавском-полурусском языке. С трудом разобрали, что пустилась она в этот небезопасный путь потому, что в Григориополе сегодня хоронят ее племянника Владимира Циню. Он в последнее время рабо-тал в Бендерах инженером. Но его похитили молдавские волонтеры, которые во множестве бродят у городской чер-ты. Родственникам он достался уже мертвым и изуродован-ным.
       - При Гитлере не было такого, - рыдала старуха. - Людей уродуют, жгут. У нас снаряд в церковь попал, теперь и помолиться негде.
       Восклицая через слово: "Где ты, Господи!", старуха не-щадно ругала Москву и всех московских начальников, кото-рые отдали ее землю на поругание. Мы ей долго объясняли, что Москва теперь столица совсем другого государства и "на-чальникам" вроде как и не с руки лезть в чужие дела. Но старуха так ничего и не поняла. Она не хотела знать про то, что Антарктида раскололась на айсберги, она продолжала жить в единой стране. Так и умрет с этим.
      
       Высадив старуху в Григориополе и продравшись сквозь очередной патрульный пост, мы въехали в самую опасную зону. Впереди был Кошницкий разъезд. Сразу за поворотом шофер резко затормозил, почуяв неладное. Повернувшись налево, я сразу заметил, что со стороны реки клубами поднимаются столбы пыли - в атаку шли бронетранспортеры. И тут же первый из них полыхнул крупнокалиберным пулеметом.
       - Уберите машину! - Заорал высунувшийся из окопа гвардеец.
       Мы растерялись.
       - Уберите машину, ... вашу мать!
       Едва убрали машину, как начался бой. Бронетранспорте-ры пошли в лобовую атаку на дорогу, срезая пулями крупно-калиберных пулеметов деревья и кустарники. На машины налипла пехота. Наступление сопровождалось визгом "Алазани" и редким, выверенным уханьем гранатометов. Самое интересное, что все это никак не слива-лось в единую, вычитанную в книгах, музыку боя. Каждый снаряд, каждая очередь звучали отдельно, осязаемо и каза-лись направленными именно в то место, где лежал я. И при этом страх постепенно отпускал. В дело вступали другие инстинкты. Я ощутил, что где-то в глуби-не сознания медленно зарождается самоубийственный азарт.
       Стал оглядываться. Из переднего окопа горстка гвардейцев редкими автоматными очередями прижимала пехоту противника к броне. Вдруг из-за насыпи выскочил маленький коренастый человек с гранатометом и короткими перебежками, время от времени припадая к земле, двинулся навстречу бронетранспортерам. Приблизившись, залег. Раздался выстрел. Первый бронетранспортер вспыхнул. Еще выстрел - вторая машина споткнулась и задымила. С брони сбросило солдат. Третий выстрел - БТР развернулся и застыл. Вскоре все затихло. Потеряв три машины и десяток убитых, нападавшие вернулись в Кошницу.
      
       По правую руку замаячило странное сооружение - произведение советского придорожно-паркового искусства: гипсовый пионер, держа-щий в руке голубя. Вернее, державший когда-то. Чуть позже окопавшиеся за памятником гвардейцы рассказали, что пер-вым делом снайперы вышибли из руки пионера гипсового голубя. Потом стали целить в голову. Но гвардейцы решили спасти гипсовый шедевр и надели на голову пионера каску. Так и стоял - без голубя и без руки. Но в каске.
       Еще раз оглядевшись, короткими перебежками добрался до окопа. Вся четверка доблестных защитни-ков гипсового изваяния - Олег, Вадим и два Андрея - была цела. Только пионер лишился еще одной руки.
       - Ребята, я ничего не понял. С чего началось-то?
       В ответ они дружно пожали плечами.
      
       Так с чего началось-то? С чего вообще начинается безу-мие? Ведь для того, чтобы поднять автомат и убить, надо внутри себя переступить через что-то очень важное, через барьер запретительного сознания, через страх Божьего Суда! Через собственную жизнь, наконец.
       Но зато потом, когда после некоторых усилий самый главный запрет отбрасывается, причины уже не важны. Освобождается некая сила, темная, из глубин, прятавшаяся до поры, гонимая, преследуемая. Амнистированная, наконец. И если было нельзя убить, то стало нельзя не убить. Если нельзя было переступить, то стало нельзя не переступить. В тебя стреляют, и ты стреляй. Тебя убивают, и ты убивай. Сознание перетекает в новое русло, а старое, где остаются все эти ненужные уже запреты, зарастает водорослями и тиной и, испаряясь, уходит назад, в небо, к Богу, до новых очисти-тельных дождей. И человека больше нет. Есть приложение к автомату - венцу цивилизации.
       С чего началось-то? С тех ли волонтеров, что в ноябре девяностого года, посланные тогдашним премьер-министром Молдавии Мирчей Друком, убили на дубоссарском мосту первых трех горожан? Но разве вначале была пуля?
       С тех ли политиков, которые, не ведая, что творят, зубами вгрызались в засахаренную баранку власти? Но разве вначале была власть?
       Трагедии никогда не имеют зримого начала. Трагедии никогда не имеют разумных причин, потому что, как правило, всегда являются следствием чьего-либо безумия. А безумие - беспричинно. Оно беспричинно, но всегда подыскивает повод, оправдание своему безумию. Однако не имеет ни начала, ни конца. Никому не приходит в голову считать, что причиной первой мировой войны, унесшей десять миллионов человек, стало покушение на эрц-герцога Фердинанда. Это не причина. Это - оправдание безумию. А то, что официально считается причиной - передел сфер влияния, завоевание новых рынков - тоже не может считаться таковой. Потому что никакой рынок, никакая власть, никакая экономика не стоят человеческого мизинца.
       Но может быть, у трагедии есть конец? Нет. Как не бывает конечным безумие. Те десять миллионов никого не излечили. И через двадцать лет понадобилось уничтожить еще пятьдесят миллионов. И никто не способен к покаянию. Гордыня - превыше всего. Мы присвоили себе права, которые нам никто не давал. В странах Запада "точно выяснили", например, кто являлся агрессором на Балканах, какой из двух или из трех националистов лучше и кого нужно бомбить в первую очередь. Пятнадцать тысяч трупов Краины и около двухсот тысяч изгнанных никого не смутили. Половина Америки, судя по недавним , "юбилейным" опросам, до сих пор уверена в том, что атомная бомбардировка Хиросимы была совершенно оправданна. Не успела Германия раскаяться за вторую мировую войну, как уже подготовила "Торнадо" для бомбардировок городов, лежащих далеко за ее пределами. Потому что и они совершенно точно знают, кто прав, а кто виноват. Кому жить дозволено, а кому - нет.
       Цинизм западных наблюдателей в Приднестровье поражал. Мне довелось как-то проехаться с одной из групп, откомандированных сюда ООН. Ни разбомбленная школа в Григориополе, ни уничтоженный детский сад, ни разрушенные дома на них впечатления не производили. Может быть, и производили, но в итоговых документах это не находило никакого отражения. Почему? Потому что приезжали с готовым штампом в головах. Потому что яркие краски летнего Приднестровья никак не могли изменить черно-белого взгляда на мир. Плохие - хорошие. Коммунисты - демократы. Оккупанты - борцы за свободу. И самое главное: выгодно - не выгодно. Эта полоска земли, население которой не желало забывать о своих корнях, о своем языке, о своем происхождении, была невыгодна. Она шла вразрез с чьими-то планами. Кто-то уже все сконструировал, смоделировал, придумал и совершенно не желал считаться с реальной жизнью, с реальными людьми, культурой, традициями. "Вот же смеялись боги!" - так когда-то отреагировал Кьеркегор на попытки Гегеля смоделировать развитие жизни. Все, что придумано головой - смертельно. Потому что никакого отношения к жизни не имеет. Только - к смерти.
       Апокалипсис начинается в головах.
       Впрочем, вначале было Слово. Потом Слово похитили, и оно стало писаться с маленькой буквы. И те, кому не дано было свидетельствовать, свидетельствовали. И обманутые им вни-мали. И тогда похищенное и обезображенное Слово, почувствовав себя вла-стью, отлилось в пулю.
      
       Меня заинтересовал национальный вопрос. Выяснилось, что защитники гипсового памятника - люди четырех национальностей: украинец, болгарин, русский и молдаванин.
       Вооруженные силы Приднестровья более чем на треть состояли из молдаван. Более трети погибших приднестровцев - молдаване же. Поэтому все разговоры о межнациональном конфликте - блеф. Дело не в нации, а в том, что уязвленное национальное самосознание группы местных интеллигентов и партократов родило мысль разделить людей на коренных и некоренных, хотя в Приднестровье все коренные - и молдаване, и русские, и украинцы, и евреи, и болгары, и немцы, и представители множества других национальностей. Такова особенность всех бывших новороссийских земель. Именно поэтому война не была межнациональной. Приднестровцы абсолютно убеждены, что воевали против национализма и румынизации. И убедить их в обратном невозможно. Потому что Народный Фронт требовал чуть ли не немедленного объединения с Румынией, потому что национальный флаг, гимн и территориальное деление Молдавии стали абсолютно идентичными румынскому, а граница между двумя этими странами уже давно была открыта. Ну а главное - на земле Приднестровья рвались снаряды и мины, изготовленные в Румынии.
       Приднестровские молдаване боялись румынизации, как огня. После сумасшедшего ракетно-автоматного обстрела в окопах у молдавского села Копанка, молдаване-ополченцы, вооруженные двумя автоматами на пятерых, на мой невинный вопрос, что их так пугает в румынизации, чуть меня не застрелили.
       - Ты спроси у наших стариков, что здесь вытворяли румыны во время оккупации! Хуже немцев были. Те хоть чужие, а этих поначалу за своих принимали. Вот свои им и показали, кто есть кто.
       Снегур и другие руководители Молдавии не уставали заявлять, что они не могут бросить своих соплеменников, живущих по другую сторону Днестра. Но почти 90 процентов молдаван Приднестровья проголосовали на референдуме за свою независимость от Молдавии, за что к ним на правом берегу и прикрепили словечко, заимствованное у Чингиза Айтматова - манкурты. То есть люди, потерявшие национальную память. Но может быть, молдаване на разных берегах Днестра разное же и помнят?
      
       Самым шустрым в окопе оказался Олег.
       - Гостей надо принимать по-человечески, - заявил он, - и нырнул в специально вырытый запасной окопчик.
       Оказалось, у него там все припасено - и спиртовка, и чайничек, и бутерброды. Разлив чай по кружкам и раздав всем по куску хлеба с брынзой, он уселся на ящик из-под патронов и приготовился разговаривать. А его товарищи почему-то заранее стали ухмыляться и посмеиваться.
       - Вот послушай, чего расскажу для газеты. У нас тут один якут есть, охотник. В отпуск к нам приехал да и застрял. Все рассказывал, что в глаз белке с двухсот метров попадает. Ну мы и говорим: докажи, мол, Ваня. Взял он снайперскую винтовку, покрутил в руках, посмотрел в оптический прицел и говорит: ничего не вижу. Мне, говорит, ваша оптика даром не нужна. Открутил прицел, полез на дерево и стал высматривать тот берег. - И Олег показал рукой за Днестр. - Смотрит, смотрит, а никакой белки нет. Вдруг видит, там у них полицейский из блиндажа вышел, по малой нужде. Прицелился, и что ты думаешь? Отстрелил! По струе сориентировался. Мы говорим: не считается, это не белка. А он говорит: где я вам белку возьму?
       Два Андрея и Вадим покатились со смеху.
       - Не обращайте внимания, - успокоившись, сказал Вадим. - Он этими байками всех журналистов кормит. Хотя Ваня-якут и взаправду есть. Может, и впрямь кому отстрелил. - И опять засмеялся.
       - Ну а что все-таки написать? За что воюете?
       - За себя. Так и напишите. У меня тут дом, мать старая, двое детей. И я сюда никого не пущу. А со всеми этими коммунистами, демократами, националистами, кто умный - пусть и разбирается. А я дурак. Мне это неинтересно. У меня есть участок под Владимировкой, виноградник, груши, яблоки, вино свое есть. Я своих прокормлю. Пусть только не мешают. А что врут про нас - пускай врут, если больше делать нечего.
       Поговорив с гвардейцами, мы резко вывернули в сторону грунтовки, которая извивалась за виноградниками. Но не успели отъехать и на два десятка метров, как за спинами раздался длинный свист, прерванный оглушительным взрывом. Выскочив из машины, зарылись в землю и пролежали несколько минут. А, поднявшись и оглянувшись назад, сначала увидели пустой постамент с торчащими из него стальными прутьями, а метрах в пяти от него - Олега. Он лежал, неестественно подогнув ноги, в обнимку с гипсовым пионером.
      
      
       Из писем Мартину
      
       "..Увы, дорогой Мартин, мир, религией которого стали трезвый расчет и выгода, не выживет. И формулы, которыми эта религия напичкана, обладают свойством видоизменяться, перетекать из одной в другую. Так, как это случилось у нас.
       Один мой знакомый журналист, добрый, надо сказать, малый, прошедший все войны на территории бывшего Советского Союза, недавно долго убеждал меня, что принцип жизни нынче заключается в том, кто первый выстрелит. Если ты не убьешь, то тебя убьют. Уяснив себе способы выживания на войне, он перенес их и в мирную жизнь. Не в прямом, конечно, смысле. Но от этого не легче. Война рождает свои прибаутки. Один генерал у нас любит повторять: хорошо смеется тот, кто стреляет первым. Но это, повторяю, все - для войны. А для мира? Если ты не ограбишь, то тебя ограбят. Если не ты всеми правдами и неправдами захватишь рынки - другие захватят. Помнишь, мы с тобой говорили о том, как любопытно у нас менялась формула жизни? В семнадцатом году - "ни мне, ни тебе". В период "развитого социализма" - "ты - мне, я - тебе". А сегодня - "если не я - тебя, то ты - меня".
       Вот тебе, дорогой Мартин, и ваша хваленая выгода. Выгодно ведь бывает и убить. Где грань? Кто ее устанавливает? Тот, кто убивает? Сегодня в мире этот постулат демонстрируется наиболее наглядно. Но больше всего меня радует отношение ко всему этому моей родной интеллигенции. "Успокойтесь, - говорят в ее донельзя обнищавшей среде, - так всегда было. Зато внуки нынешних скоробогатеев и националистов будут нормальными, цивилизованными людьми. И все наладится". Больше всего мне нравится пассаж о внуках. Как будто у меня и у всех этих несчастных в запасе еще как минимум лет сто. Да и не наладится. Капитал, нажитый неправедным путем, в основании которого - кровь сотен тысяч, не может очиститься. Он ляжет проклятием на тех, кто его наследует. Независимость, полученная при помощи убийства же, при помощи унижения и уничтожения ни в чем не повинных людей по национальному признаку, тоже впрок не пойдет.
       Кстати, Мартин, у нас теперь в оправдание грабежам любят цитировать Иосифа Бродского. Ты ведь, сколько я помню, любишь стихи Бродского. "Но ворюги мне милей, чем кровопийцы". Напрасно. Ворюги, как показывает опыт, в мгновение ока становятся кровопийцами. Лишь только награбленному ими начинает угрожать малейшая опасность. Мне больше нравится Мандельштам:
       Куда плывете вы? Когда бы не Елена
       Что Троя вам одна, ахейские мужи?
       Воистину. Стоило ли без любви-то плыть "журавлиным клином в чужие рубежи" ради какой-то Трои? Кому она нужна, эта Троя? Дома да ладьи чужие не видели? Но там была Елена! Там была любовь!
       Одного, Мартин, не могу понять и не пойму, видимо, никогда: зачем нужна эта груда неодушевленного, обездуховленного злата? Из любви к злату? Кому был бы нужен Париж без Лувра, без Собора Парижской Богоматери, без влюбленных на берегах Сены? Может быть я ошибаюсь? Может быть в огромных состояниях заложено что-то само по себе возвышающее душу? Нет, Мартин. Не Елена там, а Лорелея. Из этого омута не выбраться. Ефим".
      
      
      
      
      
       III. ЗАПАХ ВЕКОВ
      
      
       Возвращение
      
       История живет запахами. Или - в запахах. Потому что память сама по себе ничего не способна оживить. Зато память, настоянная на пронзительном аромате земли, возвращает к жизни такие исторические глубины, которые недоступны самому тщательному историку.
       Пыльные, изнывающие под июльским солнцем листья виноградной лозы. Летаргическая степь с чуть дышащими от зноя ромашками. Лениво наливающиеся сливы - пронзительные и волоокие, как глаза молодой еврейки. Неповторимый запах днестровской воды, опьяняющий, затягивающий, как в омут, неожиданной на фоне раскаленного неба прохладой. Днестр медленно крадется по земле, изображая спокойствие и доступность. Но это обман. Не успеваешь поднять глаза, как он исчезает за очередным поворотом - не докричишься. И только запах, все тот же запах, растворенный в воздухе, манит изможденного зноем путника, как мираж в пустыне. В Европе нет более загадочной и неспокойной реки. Она совершает около двух тысяч поворотов, словно до сих пор не нашла нужного для себя русла. Не случайно на всем ее протяжении - брошенные ею когда-то лиманы, пруды, озера, никуда не ведущие рукава, покрытые тиной и водорослями.
       Если приложить ухо к земле в степи, можно услышать гул казачьей конницы и победные турецкие клики. Можно услышать колокольный звон приземистых, опасливых старообрядческих церквей и гортанный рокот еврейской молитвы. Можно услышать свист татарских стрел и грохот русских орудий перед штурмом Бендерской крепости. Если затаиться в камышах на левом берегу и долго смотреть, не дыша, перед глазами обязательно появятся тени бесшабашных предков, остервенело лезущих на отвесные стены, срывающихся, тонущих в днестровской пучине и зловонных, наполненных мутной водою рвах.
       Приднестровьем правит запах веков. Приднестровьем правит ветер степи, причудливо перемешавший голоса и языки полумира. И где те политики, где те завоеватели, способные эту власть низложить? Запах истории непобедим.
      
       Этих мест, кажется, не миновала ни одна война. Знойная, высушенная солнцем и южными ветрами степь, издревле притягивала к себе, как магнитом, всевозможные племена, жившие или блуждавшие неподалеку. Узкая полоса на левом берегу Днестра в своей истории двенадцать раз меняла государственную принадлежность. Кого здесь только не было! Скифы, генуэзцы, поляки, литовцы, славяне, турки, крымчаки, запорожцы - всех и не перечислить. Приднестровье или отдельные его части входили в состав то Киевской Руси, то Турции, то Польско-Литовского государства. Но при всем при том эти земли почти всегда отличала одна любопытная особенность: здесь никто не селился постоянно и никто ничего не строил. Никто не рисковал подолгу оставаться в местах постоянных набегов и войн. Поэтому еще в первой четверти ХVI века, когда северное Приднестровье формально входило в состав польско-литовского государства, а южное, формально же, относилось к Турции, набегавшие сюда время от времени казаки из так называемой Ханской Украины окрестили эту землю Диким полем.
       Запорожцы вели постоянную борьбу с турками за контроль над торговыми путями, поэтому Дикое поле совсем уж не пустовало. Казаки, несмотря на постоянные стычки то с буджакскими ордынцами, то с оттоманскими турками, а то и с шляхтой, чувствовали себя здесь вполне вольготно, полагая свою миссию именно в защите славянских земель и собственной вольности от Оттоманской Порты и поляков. И это несмотря на то, что польский король Сигизмунд I даровал казакам в вечное владение землю около порогов по обеим сторонам Днепра, способствовав таким образом образованию Запорожской Сечи. Но высокомерное католическое шляхетство тоже было чужим. А в добавок еще и агрессивным, поскольку постоянно пыталось обратить казаков, как и всю Ханскую Украину, в свою веру. Не случайно после заключения Брестской унии, по которой на территории Речи Посполитой объединялись православная и католическая церкви, многие украинские крестьяне и казаки уходили с насиженных мест в Дикое поле, а то и вовсе пересекали не только Днестр, но и Прут.
       Сил воевать на два фронта у казаков не хватало. Поэтому после иных впечатляющих сражений и побед они откатывались назад, поближе к Сечи, зализывать раны и готовиться к новым схваткам. Даже победоносная освободительная война Богдана Хмельницкого, в результате которой Брацлавское воеводство вместе с Диким полем в своем составе стало независимым, не решила проблемы. Зборовский договор постоянно нарушался польским королем, да и татары не отказывали себе в удовольствии погулять по восточным степям.
       Дикое поле напоминало невесту на выданье. Напряжение неопределенности не покидало эти края. Сюда непременно должен был прийти кто-то властный и сильный, чтобы решить судьбу этих земель если не окончательно, то надолго, чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, кому именно они принадлежат. И это произошло 1 октября 1653 года, когда Земский Собор в Москве постановил принять в состав России запорожское войско со всеми принадлежащими ему землями. Так Приднестровье вернулось в состав русского государства.
      
      
       Между Польшей и Турцией
      
       Однако войны с турками и поляками на этом не кончились. Сама Россия в тот момент была еще государством слабым, с неопределившимися интересами. Приняв в свой состав новые территории, она еще чуть не целый век не знала, как ими распорядиться, довольствуясь тем, что казаки по-прежнему охраняют границу, защищая, скорее, свою вольницу, чем русское государство. Поэтому Дикое поле так и оставалось диким и разоренным. На всем протяжении от Днестра до Днепра не было, практически, никаких серьезных поселений. Забегая вперед, можно сказать, что лишь трижды за столетие эти земли всерьез приковывали к себе внимание русского трона. Первый раз - после Полтавской битвы, когда в крепости Бендер пытались укрыться шведский король Карл и изменивший царю Петру гетман Мазепа. Турки оказались несговорчивыми и Мазепу не выдали, тем более, что он вскоре умер, найдя свое вечное пристанище рядом с Бендерами в селе Варница.
       Петр же, занятый войной в Прибалтике, совершенно выпустил ситуацию в Приднестровье из своих рук. И необдуманно посланный им туда в 1711 году отряд Шереметева натолкнулся на заметно превосходящие силы янычар. В сражении под Сталинештами Шереметев был бит, а Россия вновь потеряла контроль над Диким полем. Но хитрость европейской политики, еще не до конца постигнутой Петром, привела к тому, что в результате русско-турецкой войны левый берег Днестра вновь получила в свое распоряжение... Польша. Хотя опять же формально, так как в степи хозяйничали татарские орды. Видимо, поляки туркам были не страшны - главным было не допустить к Днестру Россию.
       Следующий поход состоялся уже при государыне Анне и был с военной точки зрения более успешным. Войска фельдмаршала Миниха в 1738 году хотя так и не взяли Бендерской крепости, перешли Днестр, сожгли Сороки и Могилев-Подольский, выиграли сражение у турков под деревней Синковицы и устремились за Прут. Летом этого же года был взят Хотин, а авангард русской армии вступил в Яссы.
       Однако же и эти победы ни к чему не привели. Союзники России, австрийцы, за ее спиной заключили мир с турками, и приднестровские земли опять ускользнули из русских рук.
       Тем не менее, именно в первой половине восемнадцатого века здесь начали происходить любопытные события, предопределившие дальнейшую судьбу региона. Еще при Петре молдавский господарь Дмитрий Кантемир, ища защиты от турок, попросился в российское подданство. С этой же просьбой молдавские господари обращались к России и до Кантемира - в 1656, 1674 и 1684 годах. Теперь же все было оформлено договором. И хотя турки это соглашение сорвали, тенденция обозначилась четко: молдаване видели свое будущее исключительно в составе России. А после похода Миниха, молдавские крестьяне, не дожидаясь решения вопроса на государственном уровне, стали в массовом порядке переселяться на левый берег.
      
      
       Во второй половине ХVIII века, при Екатерине Великой, российское государство заметно окрепло и определилось со своими интересами. Было очевидно, что ему не обойтись без Черного моря, а, следовательно, война за северное Причерноморье, а с ним и за Дикое поле, была неизбежна. Чувствовали это и турки, которых усиление влияния России на этих территориях никак не устраивало. И тогда они решили опередить события и пойти на ряд провокаций. Русскому послу в Оттоманской Порте Обрезкову было заявлено, что казаки сожгли ханскую вотчину Дубоссары и село Балту, в результате чего погибло около двух тысяч татар и турок. Обрезков всячески сей факт отрицал, доказывая, что разорена была не Балта, а деревня Галта. И не казаками, а украинскими гайдамаками. К Дубоссарам же вообще никто не приближался. Однако его вызвали к визирю и предъявили обвинение в том, что русские бесчинствуют в Подолии и в Польше, и потребовали под угрозой новой войны вывести оттуда все войска. Факт, конечно, любопытный. С чего бы, казалось, туркам так беспокоиться о благополучии польских земель? Ответ напрашивается сам собой: при формальном польском владении, реально территорию контролировали турки. И за это право они готовы были воевать.
       Провокация была доведена до конца. Обрезкова арестовали, чем не оставили Екатерине иного выбора, как воевать. Тем более, что в 1769 году к императрице вновь прибыла молдавская делегация и нижайше попросилась в российское подданство.
       Война с турками продолжалась долго и шла с переменным успехом. Вначале войсками командовал князь Голицын, но воевал неудачно, и Екатерина назначила на его место графа Румянцева, героя Семилетней войны. Румянцеву удалось перевести боевые действия на территорию Бессарабии. Отступая, турки сжигали все вокруг, но это им не помогло. Летом в Буджакской степи русский 38-тысячный отряд наголову разбил 150-тысячное войско Халил-бея и вышел к Дунаю, где князю Потемкину, под чьим руководством тогда служил генерал-майор Суворов, был сдан Измаил. В этой же армии воевал будущий фельдмаршал, а тогда еще капитан - Михаил Илларионович Кутузов.
       Именно эта битва имела решающее значение для Приднестровья, потому что кочевавшие тут татары после поражения турок раскололись и стали стремительно отходить от Порты. А точкой, увенчавшей этот период войны, стало взятие Бендерской крепости. Даже сегодня взгляд на эту крепость поражает - с другого берега она видится совершенно неприступной. Высокие стены ее обрываются прямо в Днестр, и каждый из тех, кто рискнет начать переправу, окажется ничем не защищенной мишенью. Крепость была взята в ночь с 15 на 16 сентября 1769 года армией генерала Панина с колоссальными потерями - пятая часть армии упокоилась на дне Днестра.
       И все же Дикое поле оказалось каким-то заколдованным. Несмотря на блестящие победы и на то, что армия перевалила за Дунай и дошла до Бухареста, по Кючук-Кайнарджийскому миру Приднестровье опять не досталось России.
      
      
       Сотворение Вавилона
      
       Однако еще за десять лет до решающей схватки за устье Буга и Днестра вокруг Дикого поля и на нем самом начали происходить необратимые изменения. Во-первых, причерноморские земли получили статус губернии, названной Новороссийской. И хотя западная граница России в тот момент проходила не по Днестру, а по Бугу, уже было ясно, что именно к этому историческому названию - Новороссия - будет отнесено и Приднестровье. А во-вторых, Россия, наконец, поняла, что без постоянного населения, без строительства крепостей, слободок, городков эти земли освоить невозможно. И князь Григорий Потемкин, позже, после присоединения Крыма, получивший звание Таврического, начал строить крепости и заселять новоприобретенные дикие земли. В-третьих, вместо плохо управляемой и почти бесконтрольной казачьей Сечи из части верных императрице казаков было основано Черноморское казачье войско, которое и стало заселять территорию вдоль новых границ.
       Поэтому, когда в 1789 году русские войска под командованием уже к тому времени генерал-майора Михаила Кутузова отбили у турок весь левый берег Днестра, а Россия по Ясскому миру 1791 года получила Приднестровье в свое вечное пользование, механизмы освоения новой территории были уже разработаны. Казаки переселились западнее и перенесли свою столицу на днестровский берег в село Слободзея. Заблаговременно основан был на этой земле и первый российский уезд с центром в Дубоссарах, вокруг которых расположилось большое количество старинных сел - Кошница, Кочиеры, Дороцкое, Маловатое, Спея, Коржево. Дубоссарский уезд вплотную примыкал к северным землям, которыми владел польский князь Любомирский.
       Но самое главное - еще 22 марта 1764 года указом Екатерины был принят "План о поселении в Новороссийской губернии", который и предопределил, что Приднестровье, как и все северное Причерноморье, будет краем многонациональным. Первыми здесь, как уже было сказано, появились военные поселенцы, состоявшие из верных царице казаков. Параллельно с ними еще с середины века в Приднестровье начали переселяться русские старообрядцы из Московской, Калужской и Черниговской губерний, к которым чуть позже, по инициативе графа Румянцева, присоединилось шесть с половиной тысяч старообрядцев из Молдавского княжества. Однако еще прежде военных поселенцев на земле Приднестровья осели старообрядцы, бежавшие сюда в царствование Петра I и Анны Иоанновны. Последними же, кто составил здесь русскую общину, были казенные крестьяне из Олонецкой, Тульской, Костромской, Владимирской и Ярославской губерний.
       Самой большой национальной общиной в то время были малороссы - выходцы из Киевской, Полтавской и Подольской губерний.
       Еще с 1723 года на юге Приднестровья начали появляться сербы и венгры. А с 1752-го - болгары. Православные болгары, как, впрочем, и сербы бежали сюда от турок и прибыли в два этапа - в 1752 - 1753 годах и в 1795-м уже через Херсон и Одессу.
       От турок бежали и молдаване - вначале, как уже было сказано, хаотично, по собственному усмотрению. Зато в 1792 году, по указанию Екатерины, 26 молдавских бояр, перешедших в российское подданство, уже на вполне законных основаниях получили тут земли.
       В 1784 году кумыцкие, закубанские и кабардинские армяне подали русскому правительству специальное прошение с целью получить российское подданство и поселиться на земле Приднестровья. Разрешение такое было дано. Более того, для армян был построен специальный город на берегу Днестра, названный в честь Григория Потемкина Григориополем.
       Примерно в это же время в Новороссию и в Приднестровье непосредственно стали переселяться польские евреи, евреи-караимы и евреи-талмудисты. Причем, занимались они здесь не только торговлей и мелкими ремеслами в городах, но и основали свои сельскохозяйственные колонии, которые успешно работали до тех пор, пока не вышел указ, запрещавший евреям владеть землей и селиться в сельской местности. Особо следует подчеркнуть, что переселение евреев в этот край началось именно после того, как Екатериной была упразднена Запорожская Сечь, известная атиеврейскими настроениями.
       В этот же период на левом берегу Днестра свои колонии основали немцы, шведы, корсиканцы и французы. На севере, в бывших имениях князя Любомирского, пребывало много поляков. А венчали национальную картину Приднестровья переселившиеся с правого берега цыгане. Впрочем, "переселившиеся" - громко сказано. Скорее - перекочевавшие. Поскольку цыгане и здесь не изменили своего образа жизни, продолжая кочевать по всем новороссийским просторам.
      
       Таким образом на земле Приднестровья во второй половине восемнадцатого века начала складываться уникальная многонациональная и многоконфессиональная общность людей, практически не имеющая аналогов. Русские и зарубежные наблюдатели и путешественники неизменно подчеркивали, что такого разнообразия племен, сосредоточенных на узкой полоске земли, они не встречали нигде в мире. При этом государыня-императрица давала только разрешение на поселение, а все остальное люди сделали сами. Практически бесконфликтно они поделили между собой сферы экономической деятельности. Русские, армяне - строили. Евреи занимались мелким ремеслом и торговлей. Немцы, украинцы, болгары предпочитали хлебопашествовать. Поскольку все, переселившиеся на эту землю, выбирали свою судьбу сами, то и язык для взаимодействия и общения они выбрали сами же - русский. За все время существования Приднестровья здесь не зафиксировано ни одного межнационального конфликта. Более того, на основе русского языка началось взаимопроникновение всех привезенных сюда культур, образовавшее в конечном счете уникальную южнорусскую субкультуру и уникальный же субэтнос, часто не понятный для посторонних. И действительно, сложно понять, как могут образовать национальное единство немцы-лютеране, еврейские талмудисты, православные русские и, к примеру, армяне-григорианцы. Но это произошло. Причем, произошло при полном сохранении всех языков - русского, болгарского, идиш, молдавского, украинского, немецкого, при полном сохранении вероисповеданий и всех национальных традиций и особенностей. Просто люди сумели каким-то чудодейственным образом все это объединить. На приднестровской земле образовался новый Вавилон. Но Вавилон наоборот - разделенные языки нашли для себя язык единый.
       В 1992 году, в разгар войны между Приднестровьем и Молдавией, приезжие никак не могли понять, зачем тираспольское радио передает новости на четырех языках - русском, украинском, молдавском и идиш. Да потому что здесь это было нормой. Они не могли понять, почему проживающие здесь молдаване отказываются называть себя румынами, а свой язык - румынским, в то время как их соплеменники по другую сторону Днестра делают это если и не охотно, то без особого сопротивления. Да потому что левобережные молдаване давно уже стали частью новороссийского субэтноса, ориентированного на Россию, и к румынской нации себя не относят. И это несмотря на идентичность языков. Тем более, что и в самой Румынии их румынами не считают. Полноценными румынами там не считают даже выходцев из Бессарабии, что и подтверждалось в полной мере в те 22 года, когда Бессарабия входила в состав Румынии.
      
      
       Под румынским флагом
      
       Любое насильственное действие, связанное с экспансией культур, языков, религий, с искусственным изменением этнического состава населения на той или иной территории, рождает трагедии. Если не немедленные, то - отложенные. Они срабатывают позже, как мины замедленного действия. И только добровольное, творческое взаимодействие национальных культур способно дать подчас совершенно неожиданные, но жизнестойкие плоды. Приднестровье было заселено пусть и осколками, зато осколками старых, а, следовательно, исторически мудрых народов. Самыми опасными соседями для таковых, как правило, являются государства относительно молодые, не обремененные многовековым государственным опытом, не умеющие еще окончательно определить своих границ, ущемленные многолетней оккупацией, а потому часто бездумно рвущиеся за пределы собственного национального тела, как стремительно растущий ребенок рвется из ставшими короткими штанишек.
       Румыния стала государством именно с таким названием только в 1862 году, после слияния Валахии и Молдовы, расположенными по западную сторону Прута. (Кстати, нынешняя территория между Днестром и Прутом, называющая себя Молдовой, исторически таковой не является. Это - Бессарабия. Молдавское же княжество располагалось совсем в другом месте - на северо-востоке нынешней Румынии.) Призошло это благодаря России, которая заключила по этому поводу ряд секретных соглашений с Австрией, Венгрией и Англией. Россия же добилась для Румынии в 1878 году полной независимости, настояв на присоединении к новому православному государству Северной Добруджи и островов Дунайской дельты.
       Но не прошло и пятидесяти лет, как румыны "отблагодарили" своих благодетелей и союзников по первой мировой войне, вначале оголив фронт, а затем приступив к аннексии Бессарабии. С этой целью в Кишиневе был создан Совет страны ("Сфатул Цэрий"), который поначалу провозглашал свою поддержку Временному Правительству России и заявлял, что не мыслит существования Бессарабии вне Российской Республики. Совет был создан фактически без участия народа. Из 120 мест в "Сфатул Цэрий" лишь 30 было выделено крестьянам, а рабочим - ни одного. Остальные места были поделены между военными и чиновниками.
       Среди первых деяний Совета - запрет митингов, демонстраций и сходок, а также объявление себя единственной правомочной властью края. 2 декабря 1917 года было объявлено о создании Молдавской Народной Республики в составе России. Постепенно из Совета его лидерами были выведены все неугодные депутаты и таким образом расчищен путь румынской оккупации Бессарабии.
       Надо сказать, что даже в таком "процеженном" составе "Сфатул Цэрий" не поддерживал объединение с Румынией. Однако его верхушка с этим мало считалась. В результате 6 января 1918 года румынские войска перешли Прут и открыли военные действия против России. А съезд крестьян Молдавской Республики, потребовавший вывода румынских войск, был просто-напросто расстрелян. Кроме того, были расстреляны те депутаты Совета, которые также выступали против румынской оккупации.
       Тем не менее, несмотря на свою тогдашнюю слабость, в феврале 1918 года Красная Армия разгромила румынскую армию сразу в двух направлениях - в районе города Резина, расположенного как раз напротив (через Днестр) Рыбницы, и недалеко от Бендер - у села Кицканы. После этой победы был подписан мирный договор, по которому Румыния в течение двух месяцев обязалась сократить свои войска до десяти тысяч и на территории Бессарабии больше не появляться. Однако, не успел этот срок миновать, как румыны пропустили через свою территорию немецкие войска, воевать с которыми в тот момент Красной Армии было не под силу.
       В результате усеченный "Сфатул Цэрий" в составе всего лишь 46 человек принял решение о присоединении к Румынии. При этом Бессарабия (нынешняя Молдова) не получала вообще никакой автономии, а следовательно - никакой государственности. Это решение было утверждено в октябре 1920 года на переговорах в Париже с участием Великобритании, Франции, Италии, Японии и Румынии. Советских представителей в Париже не было, поэтому вполне естественно, что Россия и Украина с этим решением не согласились.
       Забегая вперед, нужно отметить, что Парижский протокол был принят с такими нарушениями международного права, что даже участники этих переговоров - японцы - его не ратифицировали. То есть, он так и не обрел международной правовой силы. Его не признали в целом ряде европейских государств, а также и в Соединенных Штатах. Силовое отторжение Бессарабии от России было настолько очевидным, что Румыния лишилась всякой международной поддержки. Поэтому возврат Бессарабии в состав тогдашнего Советского Союза в 1940 году, в отличие от оккупации Прибалтики, не вызвал никакой международной реакции. Более того, сам королевский Сенат Румынии 27 июня 1940 года принял решение о возврате Бессарабии Советскому Союзу.
       Однако можно предположить, что это решение было вынужденным. Фашистский режим Антонеску ничего не собирался отдавать. Более того, в среде румынского военного командования зрели планы оккупации Транснистрии (восточной земли между Днестром и Бугом), что подтвердилось ровно через год, когда румынские войска вместе с войсками гитлеровской Германии перешли Прут. Но в тот момент Румыния, как союзник Гитлера, не могла противиться договору, заключенному Молотовым и Риббентропом. Кроме того, легко предположить, что диктатор Антонеску и король Михай были осведомлены о планах Гитлера, поэтому сразу после того, как румынская администрация и румынские войска покинули Бессарабию, они начали готовиться к войне, которая грянула ровно через год.
       А советские войска, перешедшие Днестр, не встретили никакого сопротивления. Население Бельц, Бендер, Аккермана и даже Кишинева встречало их цветами, и это является лучшим доказательством того, что из жителей Бессарабии сделать румын не удалось.
      
       Впрочем, стояла ли такая цель вообще? Судя по многочисленным документам и свидетельствам современников, режим Антонеску относился к Бессарабии, как к своей колонии, а к ее жителям - как к порабощенному народу. Впрочем, чтобы не быть голословным, мне хочется привести один любопытный документ - выдержки из "Меморандума группы бессарабских сенаторов и депутатов парламента королю Румынии Фердинанду 1". Он датирован июлем 1924 года. Но самое интересное, что в числе прочих его подписали пятеро бывших депутатов "Сфатул Цэрий" (включая его председателя К. Стере и секретаря И. Буздугана), из чьих рук Румыния Бессарабию, фактически, и получила. Вот эти выдержки:
       "Сир!
       Мы, нижеподписавшиеся сенаторы и дупутаты в количестве 29 человек из числа избранных от Бессарабии в парламент, образующие тем самым большинство представителей этой провинции в парламенте и являющиеся таким образом единственными в праве говорить от ее имени, чувствуем себя обязанными, как уполномоченные нашего народа и как граждане, верные стране и Короне, довести до сведения Вашего Величества отчаянное положение, в котором оказалась провинция, представляемая нами.
       После напрасного ожидания привлечь внимание Правительства Вашего Величества как заявлениями в парламенте, так и публичными выступлениями, к которым, несмотря на суровость осадного положения, примкнули тысячи граждан Бессарабии, мы вынуждены искать этим путем поддержку Короны как символа национального единства, ибо умолчание при создавшихся ныне обстоятельствах равно исторической ответственности перед национальной катастрофой, которую считаем неизбежной, если дела в Бессарабии не будут подвергнуты срочным изменениям.
       Ваше Величество знает, при каких тяжелых для нашей страны обстоятельствах Бессарабия выразила свою волю объединить свою судьбу с судьбой всего нашего рода.
       Бессарабский народ видел в присоединении единственное средство обеспечить себе как нормальное национальное развитие, так и политическую свободу и социальную справедливость. ...Само собой разумеется, что актом о присоединении бессарабский народ выразил свое "право на свободное самоопределение", которое несовместимо с правом на политическое рабство. ...Но, безусловно, что население, которое при царском режиме считалось самым кротким и самым зависимым во всей империи, даже не ожидало, что с ним так жестоко и даже враждебно будут обращаться органы Румынского государства, в состав которого оно вошло по собственному желанию.
       ...К несчастью, Ваше Величество, уже 6 лет Бессарабией управляют таким образом, каким невозможно сегодня управлять даже черными колониями Африки.
       Под режимом чрезвычайного положения, без каких-либо гарантий прав и свобод, управляемая в течение шести лет незаконно созданными "временными комиссиями", Бессарабия сегодня оказалась беспомощной и на пути ликвидации древних сельских общин, которые признавал даже царский абсолютизм и единственно которые придавали нашему народу твердость выдержать вековое иго.
       Перед лицом всесильной бюрократии, которая оказалась безответственной, бесконтрольной и неконтролируемой в отсутствии органов местной автономии и гражданских свобод, население, лишенное любого права и средства законной защиты, фатально оставлено жертвой подавления и угнетения, которые не только делают возможными повседневные принуждения, избиения и издевательства, но оставляют безнаказанными даже убийства, совершаемые официальными властями.
       Частные случаи подобных эксцессов со стороны властей, какими бы страшными они не были, имеют меньшее значение, нежели та атмосфера беззакония, насилия и административного садизма, которая настолько давит на все население, что даже самый безобидный гражданин чувствует себя вечно подвергнутым произволу и террору...
       ...Так называемый большевизм в Бессарабии, как и реальный бандитизм, свирепствующий в некоторых провинциях, являются в большей части прямым результатом особого режима, под которым столько времени ведет свою горькую жизнь эта несчастная провинция.
       Никакой народ не может безропотно подчиниться режиму, при котором любое его право не признается и не уделяется никакого средства законной защиты... Только используя сильное раздражение бессарабского населения положением, в которое оно ввергнуто в течение шести лет притесняющим и угнетающим режимом, Советское правительство смогло позволить себе выдвинуть требования на эту исконно румынскую землю.
       Сир!
       Мы, подписавшие этот меморандум, являемся избранниками бессарабского народа... Большинство из нас представляли нашу провинцию во всех парламентах, избранных после присоединения, а также участвовали в "Сфатул Цэрий" и сыграли решающую роль при голосовании Декларации о присоединении. Лишь чувство ответственности и лояльности по отношению к стране и короне смогло вырвать из нас болезненное свидетельствование, которое приносим к ступеням трона...
       ...Когда мы пытаемся поднять свой голос в парламенте с тем, чтобы довести до общественности всю боль народа, избравшего нас, мы подвергаемся оскорблениям, а с министерской скамьи нам бросают ярлыки "плохие румыны" или "чужеродцы". Советники Вашего Величества даже не дают себе отчета, что принося подобные обвинения большинству представителей Бессарабии (в парламенте), тем самым объявляют эту провинцию чужеродной и оправдывают все поползновения извне.
       Сир!
       Нынешний режим в Бессарабии не может быть сохранен! Бессарабия не может и не желает больше его терпеть!
       ...Только благодаря чрезвычайному режиму, который превратил эту страну в ад, только благодаря системе притеснения и угнетения, которая топчет чувства и устремления народа, гордого и желающего свободы и справедливости, только надругательством "основ" присоединения, установленных Декларацией от 27 марта 1918 года и принятым румынским правительством "от имени румынского народа и короля Румынии", а также пренебрежением всеми гарантиями, предусмотренного договорами, был порожден "бессарабский вопрос", который может стать фатальным для нашего национального будущего...
       Мы не можем больше терять время!
       Хватит шестилетнего опыта!
       Народ Бессарабии в отчаянии!
       С осознанием выполненного долга граждан и лояльных подданных Вашего Величества просим Вас, Сир, принять наше покорное уверение в верности и преданности, и остаемся зависимыми и приклоненными слугами Вашего Величества".
       И все. И 29 подписей недавних самых яростных сторонников присоединения Бессарабии к Румынии. Стоит обратить внимание и на термин "бессарабский народ", используемый депутатами, и на ярлыки "чужеродцы" и "плохие румыны", с которыми мы еще столкнемся. Но уже не в румынском парламенте 1924 года, а в Верховном Совете Молдавии в 1990-м.
       Этот меморандум не вызывает никаких иных чувств, кроме боли. Боли за трудолюбивый, но несчастный народ, который на протяжении длительного исторического времени всегда попадал из огня да в полымя, из одной империи - в другую, из рук одного диктатора - в руки другого, не менее жестокого. И если уж элита бессарабского народа писала такие отчаянные письма королю, то что говорить о простых крестьянах и горожанах, которые никаких писем не писали.
      
       Понятно, что большинство населения правого берега после всего пережитого встречало Красную Армию, как армию-освободительницу. Об этом в один голос говорят многочисленные свидетели той встречи - прошло-то всего чуть более шестидесяти лет. Тем страшнее предательство Сталина. Масса людей, особенно в западных районах Бессарабии, была арестована и сгинула в лагерях. Призванные в армию бессарабцы в самом начале войны были из нее изгнаны. Многие из уцелевших оказались затем в румынской армии и воевали против Советского Союза. Не захотевшие воевать на стороне румынских и немецких фашистов скрывались, ожидая возвращения советских войск, вливались в их состав и воевали до победы. Но и многим из них впоследствии не удалось избежать лагерей.
      
      
       Государства и фантомы
      
       Впрочем, преступления сталинского режима хорошо известны и мне бы не хотелось сейчас на них останавливаться. Тем более, что совершались они на обоих берегах: в Приднестровье чуть раньше, в тридцатые годы, а в Бессарабии позже - в сороковые. Гораздо важнее пройти по "минному полю" сталинской национальной политики, взорвавшему мир на берегах Днестра через много лет после смерти самого диктатора.
       Заблуждаются те, кто думает, что административные границы внутри СССР наносились произвольно и бездумно. Они были тщательно продуманы. Но продуманы таким образом, чтобы непременно взорваться в случае распада страны. Справедливости ради надо заметить, что не Сталин один пользовался подобным иезуитским методом. "Мины замедленного действия" оставляли после себя англичане и французы в Африке, нарисовав там такие границы между государствами, которые время от времени взрываются до сих пор. Так же поступили англичане в Азии, видимо, навечно стравив между собой Индию и Пакистан. Им же принадлежит почетное авторство конфликта в Палестине, где евреи и арабы, жившие многие десятилетия мирно, теперь никак не могут поделить прижатый к морю клочок земли, немногим по своей величине превосходящий Приднестровье.
       Мы же сталинские "подарки" начали получать с задержкой в 60-70 лет. И получили Нагорный Карабах, Абхазию, Южную Осетию, Приднестровье. Подобных "мин замедленного действия" на территории бывшего Советского Союза еще много.
       Уже после окончания гражданской войны, когда началось деление страны на республики, напрочь был проигнорирован опыт царской России, умудрявшейся удерживать национальные окраины в мире в течение столетий. Сложившийся в восемнадцатом веке Новороссийский край был фактически упразднен, а его территория поделена между Российской Федерацией и Украиной. Таким образом сам термин "Новороссия" был выведен из употребления и о нем по сей день напоминает только город Новороссийск, раположенный вдали от Приднестровья на восточном побережье Черного моря.
       12 октября 1924 года сталинский режим объявил о создании Молдавской Автономной Советской Социалистической Республики, в состав которой вошло все нынешнее Приднестровье и небольшой район Украины со Слободкой, Окнами, Ананьевым и Балтой, не имевший никакого исторического отношения ни к Приднестровью, ни к Молдавии. Естественно, что, создавая эту автономию, население не спрашивали. Она была создана исключительно с политическими целями, как плацдарм для будущего возвращения Бессарабии, поскольку в постановлении, предшествовавшем созданию МАССР, говорилось, что ее западная граница должна пролегать по Пруту и Дунаю, включая земли, захваченные Румынией.
       Для того, чтобы новую автономию можно было назвать молдавской, власти прибегли к чудовищной фальсификации. Было объявлено, что здесь проживает почти 60 процентов молдаван, хотя уже через год, после переписи, эта цифра была уменьшена вдвое. Тем не менее - вот парадокс! - эта придуманная Сталиным республика стала единственной Молдавией на земном шаре, поскольку вошедшая в состав Румынии Бессарабия была ликвидирована как административная единица, а молдавская нация и молдавский язык румынами были признаны несуществующими.
       Приднестровье же, несмотря на всю искусственность ситуации, впервые в истории обрело государственность. У него появилась своя Конституция, флаг, герб, исполнительные органы власти. Появилась своя историческая столица - основанный еще в 1792 году Суворовым Тирасполь. Единственное, чего не хватало, - права называться собственным именем. Приднестровье получило государственность под псевдонимом "МАССР".
       Когда в 1940 году Бессарабия была возвращена Советскому Союзу, Сталин получил возможность окончательно запутать национально-территориальную карту в этом регионе. Южная часть Бессарабии была отдана Украине, в Измаильскую, а затем в Одесскую область. При этом Буджакская степь, населенная гагаузами и болгарами, была рассечена пополам - северо-западный Буджак оказался в составе Молдавии, юго-восточный - в составе Украины. Восточные территории упраздненной МАССР также вернулись на Украину, а западные, куда вошли Каменский, Рыбницкий, Дубоссарский, Слободзейский и Тираспольский районы, а также и сам Тирасполь, были фактически насильственно присоединены к Бессарабии. В результате всех этих территориальных махинаций 2 августа 1940 года и была образована новая советская республика - МССР со столицей в Кишиневе.
       Ее образование происходило с такими чудовищными нарушениями Конституции Советского Союза и республиканских конституций Украины и МАССР, что считать более чем полувековое существование МССР лигитимным невозможно при всем желании. Во-первых, по Конституции 1936 года СССР имел право принимать в свой состав только новые республики с их сложившимися границами, а не образовывать их. Во-вторых, территории союзных республик не могли быть изменены без их согласия. Такого, даже формально оформленного согласия, нет. В-третьих, решение об отделениии от МАССР нескольких восточных ее районов было почему-то принято не законодательной властью, а партийной - Политбюро ЦК ВКП (б). Ну и самое главное: по конституциям УССР и МАССР изменение границ этих республик и передача своих земель другим республикам могло быть осуществлено только после всенародного референдума. Как не трудно догадаться, никаких референдумов Сталин и не думал проводить. Народ, как всегда, не спросили. Более того, никто не догадался хотя бы сфальсифицировать документы о референдумах. Никаких правовых актов об этом нет в природе.
       Тем не менее, когда молдавские парламентарии вместе со своими прибалтийскими коллегами настойчиво требовали денонсации пакта Молотова-Риббентропа - воистину не ведали, что творили. Ведь Молдавия получила свою государственность в составе Советского Союза именно благодаря этому пакту. С его отменой юридически все должно было вернуться на круги своя. Бессарабия, без всякой автономии, должна была стать провинцией Румынии, а Приднестровье - получить назад свою автономную республику. Впрочем, тогда, видимо, было не до того. Националистический угар не оставлял возможности думать.
       Некогда было думать, а уж тем более составлять казавшиеся тогда ненужными документы и в 1940-м. Советский Союз стоял на пороге мировой войны. А новообразованной республике предстояло созерцать мирное небо чуть более десяти месяцев.
      
      
       К постановке не рекомендуется
      
       (Пьеса в одном действии, но со многими актами. В основном - силовыми. Написана самими действующими лицами. К постановке не рекомендуется).
      
       Действующие лица:
       Ион Антонеску - генерал, постепенно переходящий в маршала; верховный главнокомандующий и вождь всех румын;
       секретарь Антонеску - спокойный, покладистый и исполнительный; имя не сохранилось;
       профессор Алексяну - губернатор Транснистрии (земли между Днестром и Бугом);
       дивизионный генерал Ставрат - губернатор Бессарабии;
       Ион Петрович - министр культуры Румынии.
       Хор на сцене не появляется, так как занят на войне.
       Действие происходит с июля 1941-го по июль 1943 года.
      
       Кабинет верховного главнокомандующего. Пока пустой. Небольшой сквозняк колышет висящую на стене огромную фотографию в раме: Антонеску и Гитлер принимают парад. Рядом на расшитом золотом ремне болтается большая сабля. За письменным столом, покрытым зеленым сукном, притаилось кресло с высокой спинкой. На спинке висит генеральский мундир. Звонит телефон. Вбегает секретарь и хватает трубку.
      
       Секретарь: Слушаю вас, господин Алексяну. Нет, генерала пока нет в кабинете, но встреча не отменяется. Он вас ждет. Так точно. Ровно в шестнадцать часов.
      
       Секретарь кладет трубку и быстро оглядывает кабинет. Смахивает пылинку с мундира и собирается выйти, но не успевает. На ходу вытирая руки, стремительно входит Антонеску.
      
       Антонеску: Нет, подождите, будете стенографировать. Мне тут как раз пришли некоторые мысли.
       Секретарь (вытягивается в струнку): Господин генерал! Звонил дивизионный генерал Ставрат. Спрашивает, что делать с дорогами? После боевых действий они разрушены.
       Антонеску (надевает мундир): Я же приказал восстановить дороги за счет населения. За счет нерумынского населения, разумеется. Этот Ставрат явно не справляется. Почему мой брат Адольф построил дороги за считанные месяцы? Почему? А Ставрат даже не знает, как к этому подступиться. Вызовите его ко мне.
       Секретарь: Слушаюсь, господин генерал. (Приготовился записывать).
       Антонеску (снимает со стены саблю и становится в позицию): Пишите. 17 июля 1941 года я решил, что нужно больше расстреливать. При самом незначительном сопротивлении со стороны населения - расстреливать на месте. Фамилии казненных обязательно опубликовать. Пусть все знают, что мы играем всерьез и по-крупному.
       Секретарь: Это относится к населению Транснистрии?
       Антонеску: К населению Транснистрии - в первую очередь. А население Бессарабии нужно подвергнуть тщательной проверке. Подозрительных и тех, которые выступают против нас, нужно уничтожать.
       Секретарь: Евреи относятся к подозрительным?
       Антонеску: А как же? Ни один еврей не должен оставаться в селах и городах, их следует интернировать в лагеря...
      
       Раздается стук в дверь. Входит губернатор Бессарабии Ставрат.
      
       Антонеску: Странно, господин генерал! Вас еще не успели вызвать, а вы уже тут как тут. Вечно вы не даете мне выразить мысль до конца.
       Ставрат: Но, господин маршал, вы приказали восстановить дороги средствами нерумынского населения, но при этом приказали выслать за Днестр всех ненадежных.
       Антонеску: И что?
       Ставрат: Честь имею сообщить вам следующее: будучи информирован некоторыми префектами, что имеются села национальных меньшинств - русские, украинские, гагаузские, - которые не включаются в ритм сегодняшнего дня, не подчиняются сразу полученным приказам и особенно при выполнении трудовой повинности, встал в тупик.
       Антонеску: Но я же приказал отправлять таких за Днестр! А евреев можно прямо в Днестр.
       Ставрат: Ваш приказ выполнен, господин маршал! Но теперь некому восстанавливать дороги.
       Антонеску: Пусть восстанавливают бессарабцы. Им можно. Или вы думаете, что они уже стали настоящими румынами?
       Ставрат: Ни в коем случае, господин маршал. Разрешите идти? (Получив разрешение, Ставрат уходит).
       Антонеску (секретарю): Ничего сами не могут. Так на чем я остановился?
       Секретарь: На евреях.
       Антонеску: Ах, да. Вечно они крутятся под ногами. В лагеря! Особо опасных - расстреливать.
      
       Раздается стук в дверь. Входит губернатор Транснистрии Алексяну. Антонеску, не спеша, вешает саблю на стену. Кивает секретарю, чтобы вышел.
      
       Антонеску: Садитесь, господин Алексяну. Рад вас видеть. Говорят, у вас хорошие новости из Транснистрии.
       Алексяну: Положение в Транснистрии очень хорошее. Полный порядок. Мы, господин маршал, работаем там с мыслью, что владеем этой областью твердо и окончательно.
       Антонеску: То есть румынская нация завладела ею.
       Алексяну: Это зависит только от вас.
       Антонеску: Зависит не только от меня, но и от всего румынского государства. Действуйте там так, будто власть Румынии установилась на этой территории на два миллиона лет. Что будет потом, увидим.
       Алексяну: Именно это я и хотел услышать от вас.
       Антонеску (чуть приглушив голос): Я же вам сказал, что никакого политического заявления в отношении Транснистрии сделать сейчас не могу.
       Алексяну: Каждый знает, что должен действовать так, словно между Бугом и Днестром все установилось окончательно.
       Антонеску: Так мы должны действовать на Днестре, работать там так, словно на миллион лет вперед. Не ждите, чтобы мы делали какие-либо заявления по этому поводу, ибо мы не должны их делать.
       Алексяну: Мы это обсуждаем среди нас...
       Антонеску (после некоторой паузы): А население помогает в проведении сельскохозяйственных работ?
       Алексяну: Я недоволен этой помощью населения... Мы оказались перед фактом, что должны выводить людей на работу насильно. Вывели их насильно, и теперь они начали выходить, ибо мы в этом нуждаемся. Я просил в одном из своих донесений, чтобы в отношении жандармерии нам разрешили перестроить систему администрирования в Транснистрии. Сегодня мы остро нуждаемся в жандармах, которые бы принуждали людей выходить на работу. Когда вы установили порядок администрирования, в августе, армия была занята в Одессе. Сейчас у нас достаточное количество войск в Транснистрии, которые бездействуют. Мы с армией работаем в полном согласии и между нами установлена полная гармония.
       Антонеску: Вы там - полный хозяин. Если обстоятельства там изменились, делайте так, как находите нужным. Вы должны выводить людей на работу даже кнутом, если не понимают иначе. Если в Транснистрии дела пойдут плохо, вы будете отвечать. Основа там - земледелие. Если крестьянин не выходит на работу, выгоняйте его даже пулей. Для этого вы не нуждаетесь в моем разрешении.
       Алексяну: Я вас понял, господин маршал!
       Антонеску (вдруг вытягиваясь во весь рост, с враз побронзовевшим лицом): Превыше их интересов стоят интересы румынского государства! И эти интересы требуют, чтобы мы выкачали из Транснистрии как можно больше для покрытия экономических нужд войны, и особенно для проведения будущих операций, чтобы мы могли прокормиться за ее счет!
      
       После ухода Алексяну, Антонеску сидит некоторое время в задумчивости, даже в полной отрешенности. Легкий сквозняк по-прежнему играет с фотографией на стене. Раздается осторожный скрип двери. Антонеску вскакивает и хватается за кобуру. Входит секретарь.
      
       Антонеску: Я вас когда-нибудь застрелю. Вечно вы крадетесь в кабинет, как бессарабец.
       Секретарь (испуганно): Но, господин генерал...
       Антонеску: Опять! Вы забыли, что я уже маршал! Ладно. На чем мы там остановились?
       Секретарь: Особо опасных - расстреливать...
       Антонеску: Никаких сомнений. По левую сторону Днестра - одни враги. В Дубоссарах - враги. В Тирасполе - враги. В Одессе - враги. Даже Кишинев кишит врагами. Расстреливать, расстреливать и еще раз расстреливать!
      
       Стук в дверь. Входит министр культуры Петрович.
      
       Петрович: Господин маршал! Имею честь доложить, что приказ о запрещении разговаривать в публичных местах на нерумынском языке выполняется безукоризненно.
       Антонеску: И что, все уже выучили румынский?
       Петрович: Кто не выучил - либо молчит, либо учит язык в тюрьме. Два года в камере - достаточный срок, чтобы выучить язык.
       Антонеску: А как обстоят дела с искоренением чужеродных традиций?
       Петрович: Русских фуражек больше никто не носит.
       Антонеску: Очень хорошо... Все должны понимать, что мы ведем в Транснистрии титаническую борьбу... Не секрет, что я не намерен упускать из рук то, что приобрел. Транснистрия станет румынской территорией, мы ее сделаем румынской и выселим всех иноплеменных. Во имя осуществления этой цели я готов вынести на своих плечах все тяжести...
       Петрович: Господин маршал, сделанные вами заявления относительно Транснистрии наполнят радостью все румынские сердца.
       Антонеску: Пока я не могу этого сделать...
       Петрович: Наши рубежи - это рубежи застенчивого человека, который всегда только то и делал, что защищался. Может быть настал момент перейти к экспансионистской политике.
       Антонеску: Нет такой силы, которая могла бы нам помешать!
      
       (Занавес)
      
       P. S. Все диалоги и монологи приведены дословно по документам, сохранившимся в Центральном Государственном Архиве Республики Молдова.
      
      
       Память на крови
      
       Сила, конечно, нашлась. И румынские войска вместе с Антонеску были вышвырнуты и из Транснистрии, и из Бессарабии. Но та война еще долго напоминала о себе. Даже через десять, пятнадцать лет после ее окончания вся приднестровская земля жила ею, дышала ею. Война сумеречно шлялась по приднестровской степи и по разрушенным улицам городов в обличье тысяч калек и инвалидов, в обличье тысяч сирот, в обличье десятков тысяч увешанных орденами и медалями мужиков, долго, мучительно долго отходивших от военных реалий.
       Мальчишки еще в конце пятидесятых, играя, естественно, только в войну, запросто пользовались настоящими военными развалинами, прятались в еще не занесенных временем окопах, находили и взрывали настоящие мины и снаряды. Многие и погибли. Война догоняла новые, уже не военные, поколения детей и безжалостно расправлялась с ними.
       Навсегда врезались в память ряды безногих калек, просивших милостыню на дороге к тираспольскому рынку. Тираспольский театр, одно из красивейших сооружений довоенной архитектуры, до середины шестидесятых стоял в руинах. Из крыш одноэтажных самостроев то тут, то там вылезали служившие перекрытием крылья сбитых немецких самолетов. Днестр кишел воронками от бомб и снарядов. Подбитые корабли и баржи еще десятилетиями высовывали свои носы на его отмели, то исчезая на дне во время наводнений, то вновь появляясь на поверхности. А головы детей были забиты рассказами взрослых о разбомбленных беженцах на Бендерском мосту, о пожарах и расстрелах.
       Приднестровье бомбили в первый же день войны. А затем, почти без сопротивления, сюда вошли немецкие и румынские войска. Память о пребывании румын в Приднестровье - шестнадцать тысяч расстрелянных в Дубоссарах. Память о пребывании румын в Приднестровье - "маленький", на десять тысяч человек, Бабий Яр в Тирасполе. И могло ли быть иначе, если еще в сентябре 1941 года на заседании правительства Румынии Антонеску заявил буквально следующее: "Рискуя быть непонятым некоторыми традиционалистами, которые, возможно, имеются среди вас, я выступаю за насильственную миграцию всего еврейского элемента Бессарабии и Буковины, его нужно выставить за пределы наших границ. Также я за насильственную миграцию украинского элемента, которому здесь нечего делать... Меня не волнует, войдем ли мы в историю, как варвары. Римская империя совершила целую серию варварских актов по отношению к современникам, и все же она была самым величественным политическим устройством. В нашей истории не было более подходящего момента. Если нужно, стреляйте из пулеметов".
       Гитлер отдал Антонеску контроль над Бессарабией, где было создано одноименное губернаторство, а также над всей территорией между Днестром и Днепром, на части которой (между Днестром и Бугом) было образовано некое формирование под названием Транснистрия, куда попало и Приднестровье. Известно, что Антонеску требовал возможности контролировать территорию вплоть до Дона и Кубани. Поэтому то и дело всплывавший в начале девяностых в Кишиневе лозунг "За великую Румынию от Дуная до Волги" не кажется столь уж анекдотичным. Но видимо, Гитлер посчитал требования Антонеску чрезмерными, и тому пришлось ограничиться Днепром.
       Но самое примечательное, что нашествие румын в Приднестровье началось фактически с приказа о... языке. По этому приказу запрещалось:
       - гражданским служащим разговаривать во время службы на чужом языке;
       - лицам, служащим на частных предприятиях общественного пользования, разговаривать на чужом языке при публике, которую они обслуживают;
       - персоналу торговых предприятий говорить на чужом языке во время торговых операций;
       - учащимся разговаривать на чужом языке, за исключением языков, преподаваемых в лицее ( то есть, помимо румынского, на немецком).
       Этим же приказом под страхом тюремного заключения почему-то было запрещено носить русские фуражки.
       То есть налицо была попытка силовой экспансии румынского языка на русскоязычную и многонациональную землю. И это поверх сталинской путаницы с границами и на фоне истребления и изгнания коренного приднестровского населения. Стоит ли удивляться лозунгу начала девяностых "Чемодан-вокзал-Россия"? Стоит ли удивляться уже упоминавшейся надписи на парламенте Молдавии "Русских - за Днестр! Евреев - в Днестр!" Как и плакатам на троллейбусах, на которых утверждалось, что пять лет даются не для изучения языка, а для того, чтобы "вы убрались отсюда". Все это пришло оттуда, из фашистской Румынии. Все это пришло из времени, когда от приднестровских городов оставляли лишь руины, а уцелевшее население превращали в рабов без права на собственный язык.
       Нет, приднестровцы - не "манкурты". Они-то как раз все хорошо помнят. Их память густо замешена на крови.
      
      
       Из писем Мартину
      
       "...Все чаще вспоминаю то маленькое уютное кафе под тентом. Ты, Мартин, верно угадал мою слабость - что может быть лучше чашечки кофе на берегу реки! Тем более такой реки, как Рейн. Именно из-за Рейна я сейчас то кафе и вспоминаю. Когда я глядел на его воды, в голову закралась совершенно сумасшедшая мысль о том, что удивительный Базель с его старинными улочками - всего лишь некое бутафорское приложение к истории. Причем, приложение немое и ничего не ведающее. Что бы ни говорили экскурсоводы, вызубрившие назубок все даты и события, к истории города это не имеет никакого отношения. Истинную историю знает только Рейн, но она навечно погребена на его дне или унесена вместе с водой в Северное море, где и разлетелась штормовыми брызгами - не собрать. Людям же доступны только мифы.
       История, дорогой Мартин, - это собрание мифов. Не знаю, чем это вызвано. Может быть, так людям проще. А может и выгоднее. Причем, мифологическое мышление столь заразно, столь скоро подчиняет себе людей, что не дает им, бедным, даже возможности подумать. И стоит ли в таком случае пытаться докопаться до истинного положения вещей, стоит ли рыться в историческом хламе, если все равно правда никому не нужна. Нужны мифы. Желательно красивые. Желательно благородные. Но ни в коем случае не правдивые. Правдивые никому не нужны. От них отвернутся, не дослушав.
       Но наивно было бы думать, что мифы придумывают отдельные люди. Это не совсем так. Мифы всегда овеяны дыханием времени. Время порождает коллективные желания. А уже желания порождают мифы. Поэтому, если тебе, Мартин, вдруг придет в голову нелепая идея придумать миф, не соответствующий устремлениям толпы, - даже не старайся. Ничего не выйдет. Тебе не поверят. Не поверят и в том случае, если ты настолько глуп, чтобы выискивать никому не нужную правду.
       Мифы - уникальное средство. Они запросто способны фашистов превратить в демократов, ястребов - в голубей, воров сделать филантропами, а убийц - жертвами. И войны выигрывают мифотворцы, а проигрывают - правдолюбцы. Мир так устроен. Почему? Не знаю.
       Я вот теперь приезжаю в свою родную редакцию "Литературной газеты" прямо из приднестровских окопов и стараюсь честно писать то, что увидел. И что ты думаешь? Люди, которые не покидали своих кабинетов, лучше знают, как там, на фронте, обстоят дела. И рассказывают мне, как надо правильно писать. Если я не соглашаюсь, они и для меня находят интересные мифологические прозвища. Спервоначалу, честно тебе, Мартин, скажу - обижался. Горячился. Никак не мог понять, почему мои коллеги считают недавнего первого секретаря ЦК Компартии Молдавии Мирчу Снегура демократом, а недавнего директора завода, исключенного тем же Снегуром из партии Игоря Смирнова - отъявленным коммунистом. Я не мог понять, почему Народный Фронт Молдавии, переписавший свою программу у Антонеску и Геббельса, они считают демократическим, а рабочих, не пожелавших по этой программе жить, - сплошь коммунистами. Не мог понять. И был не прав. Потому что еще не успевал отходить от увиденного на войне, и не мог сообразить, что стал уже свидетелем нового этапа в развитии мифотворчества. Если раньше мифы создавались во след реальной истории, то теперь они побежали впереди нее. И что бы не происходило, оценка или, правильнее сказать, окраска уже была готова заранее. Так было удобнее. Понятнее. Правду хоронили еще до ее появления на свет. "Демократическое" упрощение происходящих событий - обратная сторона фашизма.
       Вот я и думаю, дорогой Мартин, стоит ли убиваться, пытаясь понять суть происходящего, если все объяснено заранее? Писать историю можно, не выходя из комнаты. Правда всегда вступает в противоречие с интересами и даже с мечтой. И поэтому они ее побеждают. Правда валяется в грязи. А мечты возносятся вверх и обрастают красивыми мифами. Вот и все. И не стоит копья ломать. То бишь перья.
       Но когда перед глазами всплывают заваленные убитыми людьми Бендеры, когда мне снится кровь Дубоссар, перемешанная с соком раздавленных слив и абрикосов, когда трупный запах от дворика Парканского морга, куда свозили расстрелянных, проникает даже сквозь дверь моей московской квартиры, я опять начинаю сомневаться. Ведь кто-то же должен за них все сказать. Даже если сегодня это никому не нужно. Кто-то должен. И пишу. И снова остаюсь в дураках. Потому что живу вопреки мифам.
       P. S. Мартин, в последнем письме ты сообщаешь, что наша сумасбродная красавица Мэри собирается вместе с группой швейцарских журналистов приехать в Приднестровье. Отговори ее, Бога ради. Не сочти меня ретроградом в области женской эмансипации и прочей феминизации, но не женское это дело. Впрочем, вам виднее. Ефим".
      
      
      
      
      
       IV. ТЕАТР НЕЗАВИСИМОСТИ
      
       Бесприданница
      
       По улицам носили гроб.
       Гроб носили уже вторые сутки кряду. Забившись в подворотни, боязливо выглядывая из-за штор, не решаясь приоткрыть не только окна, но даже форточки, город широко раскрытыми от ужаса глазами поглощал зрелище, удивительным образом напоминавшее черно-белые кадры кинопленки из жизни Германии тридцатых годов. Те же перекошенные, без единой мысли в глазах, лица. Те же лозунги ненависти. Те же призывы к мести. И медленно проникающий во все поры сознания страх.
       Толпа молодых людей с криками и причитаниями отме-ряла круги вокруг собора, расположенного в скверике, в са-мом центре Кишинева, выкатываясь время от времени на центральный проспект. Строго смотрел со своего постамента герой молдавского народа Штефан чел Маре (Стефан Вели-кий), видимо, недоумевая, почему эти люди, христиане, кото-рые, подходя к нему, осеняют лоб крестным знаменьем, не предадут тело погибшего земле.
       Ближе к сумеркам народу еще прибавилось. Два десятка не известно откуда прибывших автобусов изрыгнули сотни молодых людей, немедленно влившихся в беснующуюся толпу. И слухи, один безумнее другого, наполняли столицу, неведомо как проникая в закрытые обывателями двери, парализуя волю животным страхом. Гроб с покойником, нервно подергиваясь, рывками плыл над толпой, заливавшей собой все пространство между площадью Победы и бульваром Негруцци.
       Едва стемнело, как над головами взвились факелы. И мрачное похо-ронное шествие взорвалось тысячегососым ревом. Демонстранты крушили витрины, избивали случайных, не успевших спрятаться прохожих, обдирали руки о гранитные цоколи домов, словно хотели крови любой ценой. И тогда над головами взорвался лозунг: "Кровь за кровь!"
      
      
       А случилось вот что. Молдаванина Руслана Боянжиу сбила машина. Милиция задержала шофера и установила, что он был в нетрезвом состоянии. Предстоял суд. Что же касается несчастного Руслана, то его нужно было просто похоронить по-человечески. Но ему не повезло. Его смерть совпала с лихорадочным поиском героев, способных стать знаменем национального возрождения. Поэтому было объявлено, что Руслана убили русские. А гроб превратили в знамя и таскали его по городу.
       Кстати, позже в здании суда, куда набилась толпа народнофронтовцев с целью устроить еще один националистический митинг, неожиданно выяснилось, что шофер-то вовсе и не русский, а тоже молдаванин. Растерянные патриоты какое-то время не могли прийти в себя. В зале повисла тишина неопределенности. Но уже через мгновенье из чьих-то уст вылетела фраза:
       - Кого вы судите? Молдаван нельзя судить!
       Но это, повторяю, было потом. А в те дни, покуда продолжались факельные шествия, упорно распространялся слух, что Руслана убили русские. И не просто убили, а еще и выкололи глаза, вырвали язык и оставили записку: "Ты хотел иметь свой язык -- получай".
      
       Мы позабыли однажды, что Слово и Бог - синонимы. И выросли на утверждении: язык - средство общения. И все. Но формула - она и есть формула, поэтому в повседневной жизни о ней никто не думает. И правильно. Потому что любая формула мертвеет на глазах сразу же после ее выведения. А бывает и хуже - становится собственной противоположностью. Если хочешь общаться, язык будет средством общения. А нет - он станет средством разобщения. Что и произошло.
       Что с того, что мы знаем формулу воздуха? Что нам эта формула? Станем ли мы ее произносить, как заклинание, перед тем, как вдохнуть? Нет, мы просто дышим, не задумываясь. Язык - тоже часть воздуха. Язык - средство дыхания.
       Но с конца восьмидесятых в Молдавии, как и во многих других республиках, языку стали придавать какое-то сакральное, мистическое значение. Создавалось впечатление, что язык сам по себе способен решить все проблемы. Что язык напоит и накормит, сделает слабых сильными и по-настоящему независимыми. То есть язык сделали средством формирования национального и государственного самосознания. Почему так происходило? Да потому, что новые суверенные государства формировать было более не на чем. Нечем было подтвердить свою государственную состоятельность. Поэтому с помощью языка новые лидеры возбуждали элементарный племенной инстинкт, за которым прятали неспособность решать как экономические проблемы, так и проблемы государственного строительства. То есть язык не просто стал средством политическим, он был призван прикрывать самые нечистоплотные политические интриги, самые разнузданные политические программы.
       Забегая вперед, можно сказать со стопроцентной уверенностью, что с помощью языка ничего не удалось решить. Даже наоборот. В Грузии, например, раньше грузинский язык знали практически все - наряду с русским он был средством межнационального общения внутри республики. Теперь же, когда Грузия фактически раскололась на несколько государств, я не уверен, что в будущем он понадобится осетинам или абхазцам, туркам-месхетинцам или чеченцам-кистинцам. Каждый выживает, как может. А Тбилиси, кроме языка, ничего никому дать не в состоянии.
       Та же история и с Молдавией. Ее обнищавший за десятилетие независимости народ, расползаясь по миру в поисках заработка и куска хлеба, уже готов говорить на любом языке - лишь бы выжить. Да и что это за независимость такая? Вся внешняя и внутренняя политика ведется под присмотром различных международных организаций. Направление реформ определяется со стороны. Даже собственный бюджет принимается под диктовку Международного валютного фонда. В чем независимость? В возможности видеть свой флаг на флагштоке у здания ООН? В языке? Невольно напрашивается мысль о том, что маленькие страны в современном мире не могут быть независимыми. Они могут только выбирать ту или иную зависимость. Да и то не всегда.
       Но маленькие страны, да еще на стадии образования - подражательны. Они пытаются все делать, как у "больших". Так маленькие девочки непременно примеряют мамины туфли и шлепают по квартире, рискуя упасть и сломать себе ногу. В Молдавии решили, что история недавнего "старшего брата" им как раз впору. Но подражание всегда хуже оригинала. Оно не способно отразить сути того, чему и кому подражает.
       Разве не знали новые лидеры, что Придне-стровье - чужая земля, щедрый сталинский подарок, и нуж-но бы с его 800-тысячным населением поосторожнее? Конечно знали. Но кровь уже ударила в голову. Возможность приобрести то, что тебе никогда не принадлежало - территории и живущих на них людей - не давало и не дает спокойно спать вождям новых империй, не таких больших, какой была российская. И в языке ли дело? В языке ли, если одновременно с принятием закона появились лозунги: "Молдавия от гор до моря" и "Утопим русских в жидовской крови"? Под языковым прикры-тием зарождался новый национал-социализм. Ему требова-лись враги. Ему требовалась национальная идея. Ему требо-вались территориальные проблемы. И таковой стала не только приднестровская. 28 ноября 1991 года, выступая в парламенте Румынии, бывший премьер-министр Молдавии Мирча Друк заявил буквально следующее: "Синдром ампутирования никогда не исчезнет. Поэтому считаю необходимым и срочным следующее. Первое - сегодня, завтра Парламент и Правительство Румынии должны высказать свое отношение к референдуму на Украине. Признание строящегося украинского государства возможно лишь после решения проблем, связанных с последствиями пакта Молотова-Риббентропа, то есть после того, как Украина вернет румынские территории, аннексированные советской империей... в противном случае между Украиной и Румынией возникнет новая Северная Ирландия, новый Ливан, новый Кипр". Территориальные претензии к Украине - это только цветочки. В 1992 году Народный Фронт потребовал объявить, что Молдавия находится в состоянии войны с Россией. И отдельные подобные заявления даже прозвучали из уст президента Снегура. Хорошо хоть украинцы и россияне не отнеслись ко всему этому серьезно.
      
       А потом была эта свадьба.
       Пробираясь сквозь толпу, мы вначале не поняли, что происходит. В те дни большое скопление народа на центральной площади Кишинева было явлением обычным. Тем более, у памятника Стефану Великому. Мода собираться и митинговать у его подножия сложилась еще весной восемьдесят девятого после одной из первых демонстраций, сопровождавшейся избиением милиции, поджогом здания МВД и крушением витрин. А после того, как на первом съезде народных депутатов СССР писатель Михай Чимпой обвинил русских в том, что они зачем-то организовали покушение на другого молдавского писателя Думитру Матковски, пятачок перед памятником был прочно заблокирован митингующими. Повод нашелся легко. Газета Союза писателей "Литература ши арта" ("Литература и искусство") пустила слух, что Стефана хотят снести, а на его место водрузить то ли Ленина, то ли Пушкина, хотя лениных в Кишиневе и так, надо сказать, было в избытке, да и памятник Пушкину, как напоминание о его кишиневской ссылке, стоял в городе уже больше века. Наверное кто-то этому поверил, вспомнив, что при советской власти, особенно в сталинский период, много чего посносили. И не только с памятники. Кроме того, разжигаемая национальная истерия уже начала приносить плоды. Что там памятник! Отдельные патриоты начали спиливать и выкорчевывать березы вдоль дорог, видя в них символ российской империи.
       Так или иначе, но с этого времени площадка у памятника больше не пустовала. Молодые люди охраняли Стефана день и ночь. При этом почему-то выставив плакаты с лозунгами "Чемодан-вокзал-Россия!", "Русские - вон из Молдавии!", "Россия! Забери своих заблудших сыновей!" и "Да здравствует Великая Румыния!" К своему ежедневному пребыванию у памятника они так привыкли, что Стефан Великий, видимо, стал им казаться живым участником политического процесса.
       В толпе, сквозь которую мы пытались пробраться, много было хмельных, благо щедрые молдавские виноградники еще не устали по-ить. Много было веселых, но каким-то странным, почти дьявольским весельем. Наконец, мы увидели, что перед памятником свершается обряд бракосочетания. Им руководил православный священ-ник. Уже не совсем юная невеста красовалась в роскошном белом платье под фатой. Рукава некоторых людей из ее окружения были украшены расшитыми национальным орнаментом полотенцами. И только жених не был ничем украшен. Он стоял с сумрачным и неприступным видом, видимо, не до конца понимая, что происходит.
       А происходило вот что. Молдавская поэтесса Леонида Лари, заявив, что возрождение нации дороже собственных детей, развелась со своим русским мужем, с которым нажила двоих ребятишек, и решила выйти замуж за памятник Стефану Великому. Толпа все воспринимала всерьез. Священ-ник (как позже выяснилось, это был не просто священник, а еще и депутат Верховного Совета СССР по фамилии Бубуруз) постучал обручальным кольцом по постаменту, затем надел это кольцо на палец Леониде и объявил молодых мужем и женой. Толпа радостно приветствовала новую семью. Оркестр исполнил свадебную молдавскую мелодию.
       Временами казалось, что пятисотлетний Стефан готов запустить свой тяжелый крест, который он долгие десятиле-тия держит над Кишиневом, в толпу и убежать куда глаза глядят. Но памятники не умеют бегать. И не умеют кричать. Они умеют только грустно смотреть.
       Я бы тоже загрустил. Уж очень грустным было это зрелище. А то и страшноватым. Но в тот момент почему-то не выдержал и засмеялся. И в ту же секунду ощутил страшный удар в лицо. Даже не успел сообразить, кто его нанес. В глазах потемнело.
      
       Поэтесса Леонида Лари (она же Любовь Йорга) в 1989 году тоже стала народным депутатом СССР. Во время предвыборной кампании она провозгласила: "Пусть у меня будут руки по локти в крови, но я вышвырну оккупантов, пришельцев и манкуртов за Днестр, я их выброшу из Транснистрии и вы - румыны - настоящие хозяева этой многострадальной земли, получите их дома, их квартиры вместе с мебелью... Мы их заставим говорить по-румынски, уважать наш язык, нашу культуру..."
       Для того, чтобы всего этого добиться, нужна была ложь. Крупная ложь. Ложь, соответствующая тогдашней политической моде, соот-ветствующая мировым стандартам. Поэтому в мгновение ока сменившие свою веру комсомольцы и комму-нисты, вооружившись национальной идеей, родили миф о бед-ных демократах, преследуемых несметными полчищами Рос-сийской империи. А империи уже фактически не было. Да и полчищ - обездоленные приднестровские бабы, взываю-щие о помощи, и рабочие с палками - против автоматов. Но "бедным демократам" на первых порах поверили. Так начи-налось.
      
       Хотя нет. Начиналось еще раньше. С воровства. Со слова. Государства и народы всегда начинаются со лжи. Ложь - движущая сила истории. Для того, чтобы народ ощутил себя народом, а государство - государством, нужно обязательно пересмотреть все бытовавшие прежде исторические мифы. Ложь меняется на ложь. И в этой лжи, как в колыбели, выпестовывается новое национальное дитя. Поэтому огромная роль в событиях, предвосхитивших военное противостояние на берегах Днестра, принадлежит художественной элите Молдавии - писателям, публицистам, актерам, музыкантам. Но в первую очередь все-таки писателям. И этому есть объяснение чисто профессиональное, цеховое. Каждый писатель, работающий в сфере того или иного языка, кровно заинтересован не только в сохранении, но и в распространении этого языка. Этот писательский эгоизм понятен и не подлежит никакому осуждению. Проблема только в одном: каким образом язык распространяется. Есть два пути. Первый: создавать произведения такой художественной силы, чтобы люди других национальностей испытывали желание читать их в оригинале. Известно, например, что Мандельштам и Ахматова изучали древнеитальянский язык только затем, чтобы читать Данте в подлиннике. Гуманитарии разных стран изучают английский, испанский, немецкий, русский, чтобы без посредничества переводчиков читать Шекспира, Сервантеса, Гете, Достоевского. И есть второй путь - насильственное распространение языка. Этот путь, как правило, бесперспективен. Учить язык, если в этом нет ни гуманитарной, ни социальной необходимости, никто не станет. Но путь этот заманчив.
       В годы существования советской власти национальные писатели решали проблему распространения своих произведений за счет русского языка. Существовали программы поддержки национальных литератур, работали батальоны переводчиков, спускались разнарядки. Если не было достойных писателей и поэтов - назначали. Потом переводили, прославляли, награждали, постепенно внушая мысль о их гениальности не только читателям, но и самим писателям. И внушили. Так эти писатели вошли в элиту общества. Более талантливые - в общесоветскую элиту. Менее талантливые - в элиту своих республик.
       Терять подобный статус мучительно больно. В условиях нарождавшейся рыночной экономики некоторыми владели иллюзии, что их произведения будут затребованы на Западе. Иллюзии и оказались иллюзиями. Во-первых, ценность настоящей, а не прикладной, литературы на Западе давно нивелирована. Она интересует только специалистов. А во-вторых, произведения подавляющего большинства национальных писателей оказались неконкурентоспособными даже в среде подлинных ценителей. А такие в основном жили в культурных центрах России или в крупных городах других республик, где преобладал русский язык.
       На фоне этих "неожиданных" открытий национальной художественной интеллигенции Молдавии не оставалось ничего иного, как способствовать тому, чтобы республика замкнулась в своем культурном пространстве. Если тебя назначили Пушкиным, а ты до этого уровня явно не дотягиваешь, то нужно сделать все для того, чтобы тебя с Пушкиным более никогда не сравнивали. Но, как выяснилось позже, и это не помогло. Ион Друцэ был талантливым писателем и тогда, когда писал по-молдавски, и остался таковым, когда переехал в Москву и стал писать по-русски. Эмиль Лотяну снимал прекрасные фильмы и на киностудии "Молдова-филм", и на "Мосфильме". Но таких, как Друцэ и Лотяну, даже не единицы. Они чуть ли не единственные. Причем, прочно интегрированные в русскую культуру.
       А остальным что делать? Ведь у человека элиты практически нет возможности социальной миграции. Поэтому он в любых обстоятельствах употребляет все силы, чтобы остаться и закрепиться в своем социуме. Но тут выясняется еще одна напасть: нельзя стать подлинной элитой в несформировавшейся культуре. Молдавский читатель был не способен по достоинству оценить своих писателей и не спешил относить их к элите. Именно по этой причине понадобилось упразднить молдавскую нацию как таковую и объявить ее румынской - в этом случае культурное пространство расширялось и появлялась возможность говорить о полностью сформировавшейся румынской культуре, как о своей.
       Однако же, как говорят в России, "пришла беда - отворяй ворота". Оказалось, что в Румынии уже есть своя элита и в притоке свежих сил с Востока она не очень-то и нуждается. Вот и остался один путь - в политику. А уж если писатель пытается реализовать себя через политику, то он либо не писатель, либо перестал быть таковым.
       Может быть именно поэтому газета писателей "Литература ши арта" дышала такой нена-вистью не только к немолдованам, но и к молдаванам, жившим по другую сторону Днестра и не желавшим признавать себя румынами. Е. Тарлапан в своих стихах, напечатанных в газете "Литература ши арта", обрушивался не только на русских, называя их "шовинистами" и почему-то "янычарами", но и на молдаван, не желающих считать себя румынами (стихотворение "Манкуртизация"). А Григоре Виеру в той же газете опубликовал нашумевшие "13 строф о манкуртах". В приблизительном подстрочном переводе они звучат примерно так:
      
       Они наш язык исковеркали,
       Испортили дойну, и карту!
       Они, кто сегодня преследуют
       "Литературу ши арта"!
       Они осквернили традиции
       по-варварски злобно и низко!
       Они, кто сегодня нацелились
       На журнал "Нистру".
       Они придушили, как хищники,
       Прекрасные храмы народа!
       Они, что народ распинали
       На кресте 46-го года!
       Они нас гнали в Сибирь,
       Отнимая землю и кров!
       Они уводили с подворья
       Наших овец и коров!
       Они вели нас на каторгу
       Из-за трех кукурузных початков!
       Они наш народ перековывают
       На своих наковальнях!
       И наши холмы виноградные
       Они табаком отравили,
       Как беспощадные фрицы,
       Врывались с танком и пушкой!
       Они, словно в собственном доме,
       Намечая время и место,
       Строют свои заводы
       На плодородной почве.
       Они отравляют землю -
       Этот несчастный источник!
       Они убивать готовы
       За алфавит и язык!
       Они угождают чужому
       Солнцем, вином, виноградом!
       Здороваются по-русски
       С мамой своей родной!
       Им и Стефан Великий
       Портит архитектуру,
       Поскольку нам врали с детства,
       Что не было раньше нас!
       И, нам имена исковеркав,
       На нашем молдавском горбу
       Они пытаются въехать,
       В счастливое "завтра" свое!
       На наших священных могилах
       Собаками с костью в зубах,
       Увешав себя орденами,
       Счастье находят свое!
       Они проводят границы
       По нашим соленым слезам
       И разрезают их надвое.
       Прочь, свора!
      
       Вот так. Самое любопытное, что позже на страницах этой же газеты последовало разъяснение. В нем утверждалось, что стихотворение адресовано только молдаванам, которые не хотят быть румынами и мирно живут с "пришельцами". Судя по содержанию стихотворения, это не так. Но сам факт подобного толкования, где молдаванин молдаванам говорит "Прочь, свора!", примечателен.
       А рецепт отношений с немолдованами на страницах той же "Литература ши арта" выдал в своем стихотворении П. Карарэ:
      
       Вор в нашем доме,
       мы с вором сидим за столом...
       ...Ты должен говорить ему "брат",
       но дай ему вместо хлеба
       кусок динамита.
      
       Словом, те, кому не дано было свидетель-ствовать, свидетельствовали. Те, кому Господь не дал талан-та, равного таланту Гете или Толстого, сами назначали себя гениями. А тот, кто попытался усомниться в их гениальности, стал врагом. Словом, Народный Фронт, скроенный по образу и подобию КПСС, исповедующий животный национализм, возглавили, как это не печально, писатели и журналисты - И. Хадыркэ, Г. Виеру, Д. Матковский, А. Цуркану, В. Нэстасе, Л. Лари. Многолет-няя политика искусственного выращивания национальных литератур, наконец-то, дала свои плоды. Те, кому внушили, что они должны писать, написали. Стихи и проза большин-ству из них не принесли всемирной славы. А ведь так хоте-лось. Впрочем, хотелось, видимо, не изнурительного литера-турного труда. Хотелось стать глашатаями народной воли. А слово здесь, конечно же, лучший помощник.
       И это они, писатели, придумали и напечатали в газете "Цара" "Десять заповедей бессараб-ского румына", словно переписав их у идеологов фашистской Германии. В этих заповедях проповедь национальной исключи-тельности принимает уже гротескные формы. Одна из самых забавных гласит: "Не торопись связать свою судь-бу с человеком другой нации. Скрещивание улучшает лишь породу животных. А людскому роду вред наносит. Если же ты создал семью с представителями другого народа, сделай все возможное, чтобы в твоей семье победил твой дух, румынский!"
      
       - Ну вот, приехали! - Сказал Мишка. - А ты говорил: "Париж! Париж!".
       В том же августе 1989-го, перед тем, как попасть в Базель к Мартину, мы с приятелем-журналистом Мишей Подорожанским оказались во Франции. Это был наш первый выезд за границу. По стране вовсю гуляли "перестройка" и "демократизация". Настроение было отличное. На всех западных границах и таможнях плененные обаянием и деятельностью Горбачева немцы, французы, швейцарцы даже не удосуживались заглядывать в наши документы. Русских, а точнее, советских в Западной Европе тогда любили (именно в Западной). Поэтому, завидев "краснокожую паспортину", очередная милая пограничница радостно кричала: "О, Горбачефф! О, перестройка!" И пропускала.
       Во Францию мы попали вместе с артистами уличных театров, бродившими по разным странам Европы. С ними же и селились в палаточных городках у театральных шатров. Но попасть во Францию и проехать мимо Парижа? Этого мы бы себе не простили. Поэтому, недолго думая, бросили своих актеров и помчались на машине в Париж. Однако перестройка - перестройкой, а деваться в Париже было некуда. Побродив по бульварам и выпив кофе в маленьком кафе на берегу Сены, стали думать, кто бы нам мог помочь. Знакомых - ни одного. И тогда я придумал:
       - А не заехать ли нам в редакцию газеты "Русская мысль"? - Поделился я с Мишкой. - Все же там русские люди. Чего-нибудь подскажут. У меня и телефон есть. К тому же им тоже должно быть интересно: они журналисты и мы журналисты, они о нас пишут, а мы ведь прямо из Москвы, много чего можем рассказать.
       Мишка отнесся к идее скептически, но делать было нечего.
       - Алло! - Набрал я номер. - Мы журналисты из Москвы. Хотели бы встретиться и поговорить.
       - А зачем? - Слышу в ответ.
       - Ну как же, - тяну я волынку, - мы журналисты и вы журналисты, можем много чего рассказать. Вам же интересно, что происходит в Москве.
       - А зачем?
       Короче, с трудом уговорил. Настроение ухудшилось, но виду не подаю. И Мишке ничего не говорю. Приезжаем. Входим в большую комнату. Садимся. И тут над нами начинается суд. Собравшиеся в комнате русские эмигранты, недолго думая, начали нас обвинять чуть ли не во всех грехах Ленина, Сталина и далее - по списку. Из Москвы? Получите и распишитесь. Вот тут Мишка и произнес:
       - Ну вот, приехали!
       Мы искренне думали, что мы демократы, а оказалось - преступники. В то время до нас еще не доходило, что можно быть демократом и преступником одновременно. Да если бы даже и доходило? Уж чего-чего, а преступления Сталина только из-за того, что я - москвич, я все равно не собирался на себя брать. Хотели уж убираться восвояси, да тут в комнату заглянула маленькая женщина, поманила меня пальцем и шепотом спросила:
       - Есть хотите?
       Я инстинктивно кивнул головой.
       Это была Наталья Горбаневская, член легендарной семерки, вышедшей в 1968 году на Красную площать протестовать против ввода войск в Чехословакию, единственная из присутствовавших в тот момент в редакции, кто реально пострадал от советской власти. Она не обвиняла. Она смотрела понимающими глазами и кормила.
      
       Боль людей за те страдания, что были причинены в сталинские времена, ничего, кроме сострадания вызвать не может. Жителям возвращенной в 1940 году Бессарабии, как я уже говорил, тоже не удалось избежать репрессий. Были и расстрелянные, и сосланные, и посаженные в лагеря. Словом, с ними происходило все то, что и с другими народами Советского Союза. Вопрос только в одном: при чем тут Приднестровье и почему его жители должны нести ответственность за преступления Сталина? Если речь идет об ответственности русских, то Приднестровье состоит из русских, как мы уже говорили, всего лишь на двадцать с небольшим процентов. Да и правомочно ли вообще говорить об ответственности наций в веках? В таком случае нет и не может быть прощения немцам за две мировые войны, унесшей в общей сложности не менее восьмидесяти миллионов, за геноцид евреев, армян, цыган. Не подлежат прощению американцы за истребление индейцев, грузины - за Сталина и Берию, украинцы - за Бабий Яр, поляки - за депортацию, а литовцы за массовое истребление евреев в 1941-м, когда Красная Армия уже ушла, а немецкие войска еще не пришли. Не подлежат прощению крымские татары за то, что вырезали 50 тысяч "русскоязычных", даже несмотря на запрет оккупационной администрации. Не подлежат прощению румыны, вступившие в войну на стороне Гитлера и участвовавшие в массовых расстрелах. Этот список можно продолжить.
       Но виноват ли сегодняшний студент из Гамбурга в преступлениях Гитлера? Виноват ли виноградарь из-под Гори в преступлениях Сталина, который, помимо всего прочего, именно, как написал Виеру, "по слезе" проводил границы? Думаю, что не виноваты. А если речь идет об объединенной вненациональной ответственности советских людей, то и тут не все сходится. Большинство молдавских "фронтистов" были членами КПСС. Их президент Мирча Снегур вообще дослужился до секретарей ЦК, а тот же Хадыркэ до последнего возглавлял партийную организацию Союза Писателей Молдавии. Поэтому меньше всего в преступлениях советского времени ответственны крестьяне и рабочие с левого берега Днестра. Впрочем, повторяю, ответственность бывает только индивидуальная, причем, за конкретно совершенные преступления. К национальности это никакого отношения не имеет. Ни к русской, ни к молдавской, ни к советской.
      
       Попав в переделку у памятника Штефану чел Маре, отлеживался у друзей. Тем более, что окна их квартиры выходили на центральный проспект, недалеко от площади, и можно было некоторые события наблюдать прямо через стекло. А события были. 7 ноября "фронтисты", возглавляемые Ионом Хадыркэ напросились участвовать в праздничной демонстрации. Их просьба почему-то никому не показалась странной. Разрешили и пропустили на площадь.
       А когда начался военный парад и на проспекте появилась военная техника, они вдруг, как по команде, стали устилать телами площадь, бросаясь под гусеницы танков и под колеса бронетранспортеров, прикрываясь почему-то портретами Горбачева. Ошарашенные солдаты-водители давили на тормоза, едва успевая останавливать свои тяжелые бронированные машины у распластанных тел. А если бы не успели? Если бы не успели, весь мир узнал бы о том, как танки оккупантов давят борцов за свободу. Это была явная провокация, которая, к счастью, обошлась без жертв. Однако несколько человек "за хулиганство и нарушение общественного порядка" были задержаны милицией. Это и послужило прологом к последующим событиям.
       10 ноября история разворачивалась непосредственно под окнами моих друзей, выходившими прямо на здание МВД Молдавии. Толпа примерно в полтысячи человек двигалась, как всегда, от памятника в сторону милицейского министерства - освобождать задержанных сподвижников. По дороге к ней присоединилось еще тысячи полторы. Когда дошли до здания МВД, из него, навстречу толпе, вышли милиционеры и попытались уговорить людей разойтись. Но не тут-то было. В окна и двери, а заодно и в самих милиционеров полетели камни и пустые бутылки. Отступив в здание, те вызвали подмогу. И началось многочасовое побоище, в ходе которого инициатива переходила из рук в руки. Вначале милиционеры, получив подкрепление, применили резиновые дубинки и водометы и оттеснили нападавших на несколько кварталов. Однако, перегруппировавшись и пополнив свои арсеналы булыжниками и палками, толпа вновь ринулась на штурм. По дороге били и сжигали все, что попадалось под руку - урны, витрины магазинов, рекламные щиты, торговые киоски. Наконец, они разобрали строительные леса возле находившегося на ремонте театра имени Михаила Эминеску, перегородили проспект баррикадами и попытались смять милицейские кордоны. Милиция открыла предупредительную пальбу в воздух и отступила ко входу в здание. Но при этом не убереглась все же от потерь - у некоторых зазевавшихся милиционеров вырвали из рук щиты и резиновые дубинки, а стоявшую рядом милицейскую машину подожгли.
       Полыхающая машина, видимо, окончательно вызвала к жизни языческие инстинкты, и толпа, которая часам к девяти вечера уже насчитывала не менее десяти тысяч, решила сжечь само здание. В окна полетели бутылки с зажигательной смесью и просто пропитанные бензином горящие палки. По углам здание начинало загораться, и среди милиционеров появились первые пострадавшие. С моего наблюдательного пункта отлично было видно, что в некоторых окнах МВД притаились автоматчики и снайперы. Но они так и не выстрелили. Удержались.
       Через некоторое время милиционеры, видимо, опомнившись от первого натиска и перегруппировав силы, из одной из боковых дверей высадили десант и в результате короткого столкновения с применением спецсредства "Черемуха" захватили около тридцати нападавших. Теперь у них появилась возможность вести предметный торг. Это и сработало. Прибывшие к зданию МВД депутаты, те же писатели - Дабижа, Виеру, Лари - уговорили милиционеров отпустить задержанных, а взамен увели толпу на площадь Победы, где митинг был продолжен.
      
       За дверьми послышался странный шорох. Обождав некоторое время, пока он затихнет, выглянул на лестничную площадку. Там никого не было. Через мгновенье скрипнула соседняя дверь, и из нее вышла соседка. Оглядевшись, ткнула пальцем сначала в дверь напротив, а потом и в нашу.
       - Смотрите!
       На обоих дверях красовались белые, нарисованные мелом, кресты. Дверь соседки была чиста. Войдя к нам, она рассказала, что накануне в жилищное управление, где она как раз и работала, ворвались какие-то молодые люди и, угрожая паспортистке, потребовали списки жильцов. Зачем - не сказали.
       - Начальник сначала не даваль, - рассказывала соседка, по-молдавски смягчая в конце глаголов русское "л", - потом даль. Испугалься.
       Было очевидно, что белые кресты - не что иное, как метки для погромов. Они были нанесены на двери немолдаван. Соседка-молдаванка умоляла моих друзей побыть пока у нее, поскольку к ней не войдут. Так мы и сделали. Через полчаса напряженного ожидания на лестнице раздался топот. Стало слышно, как выламывают дверь и врываются в квартиру. Мы затаились, ожидая худшего. На других этажах уже слышались крики и шум борьбы, трещали двери, звенели стекла. Но соседка оказалась права - к ней не стучались.
       Часа через два, когда шум окончательно стих, мы осторожно вышли на лестничную площадку, огляделись, а потом уже через проем сломанной двери вошли в квартиру. Осколки люстры сразу заскрипели под ногами. Шкафы были вывернуты наизнанку. На месте экрана старенького "Рекорда" зияла дыра. Стекол не было. На полу вперемешку валялись книги, подушки и осколки посуды. Искать пропавшие вещи мы не стали. Не было времени. Хотя соседка и предлагала пожить у нее, мы решили, что нужно уезжать. Хотя бы на время. Кое-как приладили дверь к петлям и даже умудрились как-то закрыть их на ключ. Вдруг за спиной послышался странный всхлип. В проеме соседней, тоже помеченной крестом двери, стояла смуглая пожилая женщина, прижимая к себе ребенка лет пяти. Женщина смотрела на нас безумными глазами и повторяла окровавленным ртом: "Готыню! Готыню!" (Боже! Боже! - идиш).
       Мы вышли в ночь. Было около одиннадцати вечера. Толпа отошла к центру, а остальные улицы - как вымерли. Пройдя через двор, нижними улицами направились к рынку, возле которого располагалась автостанция. Автобусы еще ходили. Но подойдя к кассе, я ощутил какой-то испуг. Нет, я понимал, что кассиры и водители никакого отношения к беснующейся на площади толпе не имеют. И все же брать билеты до Тирасполя не рискнул. Береженого Бог бережет.
       - Трей ла Бендер, - попросил я по-молдавски.
       Минут через десять мы втроем уже ехали в Бендеры. А оттуда до Тирасполя было рукой подать.
      
      
      
      
      
       V. ГОСУДАРСТВО - ЭТО МЫ
      
       Опыт демократии
      
       А в Тирасполе в начале 1990 года царила хотя и несколько возбужденная, но вполне спокойная и деловая атмосфера. Здесь готовились к выборам в местные советы и в Верховный Совет Молдавии. Для Объединенного Совета Трудовых Коллективов, который и так уже фактически полгода правил городом, наступал час истины - он должен был получить всенародное признание на избирательных участках.
       В небольшой комнате, где базировался ОСТК, двери не закрывались ни на минуту, а в самой комнате царила какая-то рыжая бестия с соответствующим именем Бетти. Она успевала одновременно говорить по телефону, что-то отвечать посетителям, выуживать из ей одной известных ящиков необходимые документы, успокаивать горячившихся да еще и чаем угощать.
       С Володей Рыляковым, заместителем председателя, мы поначалу пытались разговаривать в коридоре, но это было почти невозможно. Его отвлекали каждую минуту, потому что уже началось голосование и поступали первые результаты. Из разрозненных фраз я успел понять одно: выборы - промежуточный этап, нужно готовиться к серьезной политике, потому что Кишинев все равно не даст жить спокойно. А с этим как раз и проблема, потому что ОСТК - это в основном рабочие, а настоящих политиков и настоящих дипломатов в Тирасполе никогда не было.
       Часа через два Бетти пригласила к себе домой на борщ Рылякова, будущего творца финансовой системы Приднестровья Славу Загрядского, кажется еще Петра Заложкова и меня. Я же, в свою очередь, пригласил с собой своего давнего приятеля Валеру Лицкая - историка, дипломата, испаниста и политика в одном лице. Лицкай как раз вернулся из Кишинева, где преподавал в университете и откуда был изгнан по национальному признаку. Правда, по какому из национальных признаков - он и сам не понял, потому что, как и в большинстве приднестровцев, в нем было намешено немало кровей. Кроме того, кто-то из волонтеров захватил его квартиру. Думаю, позже в Кишиневе не раз пожалели, что так обошлись с преподавателем университета, потому что впоследствии ни на одних переговорах Лицкая, ставшего Государственным секретарем и министром иностранных дел Приднестровской Республики, им, по-моему, переиграть не удалось.
       А тогда все ели приготовленный Бетти вкусный борщ, острили и поминутно хватались за телефон. ОСТК побеждал на выборах триумфально.
      
       Но новоизбранные депутаты от Приднестровья еще не знали, что их ожидает в Верховном Совете Молдавии, куда было избрано 87 процентов коммунистов, но руководил которым почему-то Народный Фронт. Впрочем, особой загадки тут нет. Председателем Верховного Совета был избран секретарь ЦК КПМ Снегур, а его заместителем - тоже коммунист Хадыркэ, который умудрялся быть одновременно и секретарем партийной организации Союза Писателей, и председателем антикоммунистического Народного Фронта, не испытывая при этом никакого внутреннего дискомфорта. Такими же коммунистами-националистами им удалось насытить все основные комитеты.
       Каждый день депутаты шли на заседания сквозь строй "мандатной комиссии". Так приднестровцы прозвали бесновавшуюся у дверей толпу. По рации людям сообщали, кто именно в этот момент проходит по живому коридору. И если это были приднестровцы, в них начинали плевать и забрасывать разными предметами. Толпа митинговала вокруг здания Верховного Совета постоянно и создавалось впечатление, что именно она, а не Снегур, руководит работой парламента. Если Мирча Ион Снегур не мог протолкнуть какое-то решение, он сразу начинал ссылаться на мнение народа, которое выкрикивалось за стенами. После гагаузского и дубоссарского походов Снегура, Друка и Косташа даже молдавское большинство встретило в зале криками "Убийцы!" и "В отставку!" Но "мнение народа" за стенами однозначно свидетельствовало о том, что инициаторы подобных предложений живыми не уйдут.
       Приднестровцам слова практически не давали, а если давали, то свистели так, что ничего не было слышно. Кроме того, сложилась почти анекдотическая языковая ситуация. Молдаване выступали на молдавском, а русские - на русском. И все это - без синхронного перевода. Впрочем, переводить-то особо и нечего было. Вместо прежних руководителей к власти пришли полуграмотные националисты, которые рассуждали, в основном, о том, что Молдавия кормит весь Советский Союз (позабыв, видимо, что республика ежегодно получает в виде различного рода дотаций из Центра миллиард долларов!), призывали поставить на место "оккупантов" и "манкуртов". Почему-то всем запомнился знаменитый актер из Бельц Михай Волонтир. Добрый, спокойный и мудрый исполнитель главной роли во всенародно любимом фильме "Цыган" в парламенте преображался. С буквально перекошенным от злобы лицом он не мог говорить ни о чем, кроме "проклятых русских оккупантов". Провинциальные приднестровцы смотрели на него во все глаза, не позволяя себе поверить, что их кумир - их враг.
       С каждым днем становилось яснее, что заседать в одном парламенте приднестровцы и "фронтисты" не могут. Это было не просто бесполезно - небезопасно. 22 мая 1990 года, когда приднестровские депутаты выходили после заседания из здания парламента, их стали избивать. Озверевшая толпа таскала за волосы женщин, разрывала одежду на мужчинах, осыпая их ударами со всех сторон. Потом на проезжей части дороги открыли канализационный люк и попытались депутатов туда затолкать. Однако откуда-то из недр паламента последовала команда "Отставить!" Кто-то сообразил, что избиение народных избранников не очень вяжется с теми демократическими лозунгами, при помощи которых Молдавия собиралась проникнуть в семью западных государств. И толпа, как по команде, успокоилась и отступила. Видимо актеры подчинялись своим режиссерам беспрекословно.
       Эта акция оказалась последней каплей в чаше терпения левого берега. Было принято решение бойкотировать заседания парламента.
      
      
       Из писем Мартину
      
       "... Еще ничего такого не произошло, но в последние дни меня посещают любопытные мысли. Понимаешь, Мартин, наше поколение выросло с твердым убеждением, что все существующие государства, все нанесенные на карту границы - это нечто вечное и незыблемое. Наверно, для тебя это немного не так, все-таки Швейцария по сравнению с Советским Союзом всегда была страной открытой, можно было передвигаться по Европе, почти не замечая границ. Хотя и у вас так было далеко не всегда. Для нас же граница имела сакральный смысл. Это была та линия, за которую люди отдавали жизнь, а уж сама территория страны - неким Божьим даром на веки вечные.
       Повторяю, пока еще ничего не произошло. Но... происходит. Прежде всего со мной. Я усомнился в святости границ и территорий. Они начинают меняться на моих глазах. Уже понятно, что через год-другой вместо Советского Союза будет много государств, вместо нынешних границ - другие, новые. И еще мне понятно, что это только начало. Потому что в Европе и мире еще много территорий, спорность которых уходит в глубину веков. Хотя спорить-то не о чем. Территории должны принадлежать тем, кто на них живет сегодня. Ни одна нация в своей истории не сидела на месте. Все куда-то время от времени мигрировали. И сегодня ли с этим разбираться? Это предмет изучения для археологов и историков, а не для политиков. Как только в историю вмешиваются политики, начинается война.
       Впрочем, я отвлекся. Понимаешь, Мартин, я пришел к выводу, что все в мире делится на две части: на то, что создал Бог, и то, что сотворил человек. То, что создал Бог - вечно. То, что сотворил человек - преходяще. Можно даже сказать, что этого совсем нет. Нет государств, нет границ, нет политики. Иначе они не менялись бы столь легко и столь легкомыссленно. Зато есть великие и малые культуры. Есть языки, как составная часть культур. А главное - есть человек, главное мерило происходящего. Но по-моему, обычный маленький (в пушкинском значении этого слова) человек уже никому не нужен. Его ценность подменена ценностью всевозможных идей и страстей. Человек все больше оказывается на задворках истории. Ты понимаешь, Мартин, куда идет человечество, если главное Божье творение, человек, запросто выбрасывается из исторического процесса?
       А что касается государств и границ, то их, оказывается, менять и создавать не так уж сложно. То, что сделали одни люди, очень легко переделывается другими. Хочешь, и мы чего-нибудь создадим? Где-нибудь на берегу вашего Женевского озера. Очень уж там красиво. Запросто можно создать. Лишь бы бомбить не начали.
       Ну да ладно. Прощаюсь. Ефим".
      
      
       Рождение республики
      
       В мае девяностого в Бендерах прошло собрание представителей городов и районов Левобережья и Бендер. Решали, что делать, если Молдавия действительно объединится с Румынией. И решили, что в таком случае надо как-то оставаться в составе Союза. Как? Этого еще не понимали. Однако в воздухе уже давно витала идея создания собственной экономической зоны. До сих пор крупный промышленный район 90 процентов своей прибыли был вынужден перечислять в Кишинев, в результате чего столица строилась и развивалась стремительно, на глазах, а Тирасполю, Бендерам и прочим городам и селам Приднестровья оставались крохи с барского стола, что и было заметно невооруженным глазом.
       2 июня в Доме культуры болгарского села Парканы, что расположено на левом берегу, как раз напротив Бендер, собрались приднестровские депутаты всех уровней. Они назвали себя съездом и приняли декларацию "О социально-экономическом развитии Приднестровья". Правовой основой для декларации и для избранного здесь же Координационного Совета, который возглавил Игорь Смирнов, послужили статьи Закона СССР "Об общих началах местного самоуправления и местного хозяйства в СССР". Из этого Закона, во-первых, следовало, что "сельские населенные пункты, поселки, города в целях более эффективного осуществления своих прав и интересов могут объединяться в ассоциации", а во-вторых, что "...местные Советы народных депутатов вправе образовывать территориальные и межтерриториальные органы управления, утверждать их структуру и штаты". То есть все было в рамках Закона, о чем и было доложено Михаилу Горбачеву. Кроме того, Горбачева попросили прислать комиссию, состоящую из членов Президентского Совета и Комитета Конституционного надзора СССР, чтобы рассмотреть вопрос о нарушении конституционных норм Верховным Советом Молдавии.
       Горбачев отмолчался. В Кишиневе это было воспринято, как сигнал к действию. Против участников съезда (заметим себе, депутатов, пользовавшихся юридической неприкосновенностью) были возбуждены уголовные дела. По каким статьям - непонятно, потому что никаких законов приднестровцы не нарушали. Считать создание свободной экономической зоны в рамках Молдавской ССР сепаратизмом тоже язык не поворачивается. То есть, Кишинев попытался наказать приднестровцев за строгое соблюдение законов СССР и МССР.
       Но уже через двадцать дней все изменилось в корне. 23 июня Верховный Совет Молдавии принял Декларацию о суверенитете, а заодно денонсировал пакт Молотова-Риббентропа, после чего, по идее, должен был отпустить Приднестровье на все четыре стороны, поскольку до заключения пакта оно не принадлежало ни Молдавии, ни Румынии. Но эта мысль горячие головы новых правителей Молдавии не посетила. Они так и не поняли, что собственными руками подготовили юридическую базу для создания Приднестровской Молдавской Республики. Гагаузы первыми откликнулись на решение молдавского парламента и 19 августа 1990 года провозгласили свою республику Гагауз Ери. Теперь очередь была за приднестровцами.
       2 сентября 1990 года там же, в Парканах, второй съезд депутатов всех уровней Приднестровья, включая представителей присоединившихся к Приднестровью правобережных Бендер, постановил:
       1. Образовать Приднестровскую Молдавскую Советскую Социалистическую Республику в составе Союза ССР. (Через год это название будет изменено и регион получит новое имя - Приднестровская Молдавская Республика).
       2. В состав Приднестровской МССР включить: Григориопольский, Дубоссарский (левобережная часть), Каменский (левобережная часть), Рыбницкий, Слободзейский (в том числе правобережная часть) районы; города: Бендеры, Дубоссары, Рыбница и Тирасполь.
       В срок до 1 ноября 1990 года провести референдумы на территории Советов, где население еще не выразило свою волю.
       3. Утвердить столицей Приднестровской МССР город Тирасполь.
       4. До принятия собственной символики использовать символику Союза ССР.
       5. Избрать временный Верховный Совет ПМССР в количестве 50 человек, которому поручить провести выборы в срок до 1 декабря 1990 года.
       6. Избрать Председателем Временного Верховного Совета ПМССР Смирнова Игоря Николаевича.
       7. Временному Верховному Совету ПМССР поручить избрать из своего состава Президиум в количестве 18 человек.
       Вот так и было образовано государство. В общем-то - от безысходности. Но при этом не был нарушен ни один закон ни бывшего Советского Союза, ни Молдавской ССР. Наоборот, тогдашние законы нарушал молдавский парламент. Приднестровцы были свято убеждены в том, что, приняв Акт о независимости, Молдавия встала на путь сепаратизма и разрушения единого государства. Поэтому для них было единственным выходом - отмежеваться от сепаратистов, возродив собственную автономию в рамках Советского Союза. А если уж быть честным до конца, их не очень волновало, какое имя в этот момент носит Россия - они хотели быть с Россией. Кстати, они никогда не заявляли и о своем уходе из Молдавии. Это Молдавия ушла из Союза, а, следовательно, и от них. Впрочем, во времена революций законы мало кого интересовали. На первый план всегда выходила пропаганда.
       Обвинение в том, что Приднестровская республика является самопровозглашенной - тоже из области фантомных представлений обработанного пропагандой сознания. Есть ли хоть одна страна в мире, которая в свое время не провозгласила бы себя сама? Нет таких стран. Более того, государства, как правило, создавались и провозглашались отдельными социальными группами населения. Как это и произошло на глазах приднестровцев в Молдавии. Там решение о создании независимого государства принял парламент, подстегиваемый сборищами на площади. Приднестровье, может быть, единственное в мире государство, созданное на основе референдума. За его создание проголосовал весь народ - 97,7 процента голосовавших.
       Кишиневскими газетами была пущена "утка", что Приднестровье образовано "рукой Кремля". Если бы! Если бы это было так, тогда, может быть, во время боевых действий 14-я российская армия не пряталась бы за заборами своих воинских частей, а сама ПМР не переживала бы блокаду за блокадой. Действительно, приднестровцы неоднократно, начиная с осени 1990 года, когда появились первые жертвы, ездили в Москву к еще союзным руководителям, просили о помощи. Их даже принял один раз Горбачев. Несколько раз принимал Лукьянов, обещал поддержать. А потом выяснилось, что за спиной приднестровцев вел совсем иную игру, пытаясь использовать республику в качестве разменной карты на переговорах с молдавскими политиками: если подпишете новый союзный договор, мы вам взамен утихомирим Приднестровье. Более того, когда в декабре 1990 года депутаты Верховного Совета СССР от Приднестровья Николай Костишин, Борис Палагнюк и Юрий Блохин выдвинули предложение признать ПМССР, именно Горбачев и Лукьянов сделали все возможное, чтобы это предложение заблокировать. А ведь это признание могло предотвратить кровь.
       Таким образом, вера в помощь со стороны союзного Центра покинула и приднестровцев, и они поняли, что могут рассчитывать только на себя. С опозданием поняли, но поняли. Расставаться с верой всегда мучительно тяжело, в чем и признался Игорь Смирнов:
       - Вера ушла не сразу. И она, эта вера в авторитеты, в персоналии, дорогого нам стоила. В том числе и с точки зрения становленя нашей государственности. Но мы были такими, какими были. Лишь постепенно пришло понимание, что мы попросту не нужны ни руководству, ни тем более - партии. Осознание реалий было горьким, но целительным лекарством. Мы поняли, что сами и только сами должны отстаивать права молдаван, украинцев, русских, болгар, евреев, немцев, поляков, татар, белорусов - просто людей. Мы поняли, что гарантия их защиты - государственность Приднестровья, и что государство нужно создавать, чего бы это не стоило. Мы были вынуждены создавать государство, осознав, что иного пути нет.
       Таким образом в 1990 году на берегах Днестра было создано, если не считать гагаузской автономии, два государства. Одно, Молдавия, где главным приоритетом стали права одной нации, было признано международным сообществом. Второе, Приднестровье, взявшееся защищать просто права человека, не признали. Пока.
       Уж что, кажется, не делают, чтобы понравиться миру! По каждому вопросу - референдум. На каждых выборах - толпы международных наблюдателей. Парламент избирают, президента избирают, все демократические институты созданы. Экономически худо-бедно выживают сами, даже несмотря на перманентную блокаду, в долг ни у кого не берут, а и хотели бы взять - не дали бы. Кто же дает в долг изгоям? Чего еще не научились делать - так это вовремя отбиваться от пропагандистского вала со стороны Кишинева. Но и тут ведь стали жертвой мировых демократических норм. Тираспольские газеты в Молдавии днем с огнем не сыщешь. Приднестровское телевидение тоже заблокировано. Зато в Приднестровье - пожалуйста. Тут тебе в любом киоске - все молдавские газеты. Телевидение? Извольте - не только молдавское, но и румынское.
       Невольно, совсем того не желая, Приднестровье оказалось в оппозиции к миру. Почему? Потому что возжелали возлюбить не нацию, а человека? Потому что не вписались в уже очерченные схемы распада? Потому что захотели сохранить свои традиции и культуру? Потому что пунктуально, слепо, глупо придерживались советских законов и международного права, не замечая, что мир уже в корне изменился и права конкретного, беспомощного человека оказались лишними? Или потому, что даже их бронетранспортеры сверкали заповедью "Не убий!"?
      
      
      
      
      
      
       VI. БЛАГОСЛОВЕНИЕ НА КРОВЬ
      
       В поисках "румынского духа"
      
       Из той же категории людей, что кидались под танки и громили здание МВД, премьер-министр Молдавии Мирча Друк несколькими днями ранее сформировал отряды волонтеров и, придав им в помощь вооруженный отряд полиции особого назначения, отправил наводить конституционный порядок в Гагаузию. Отряд получил благословение от того же депутата-священника Бубуруза и от тех же депутатов-писателей, что вроде как утихомиривали толпу погромщиков. Увещевали они ее, надо сказать, довольно странно. С одной стороны, главный редактор газеты Народного Фронта "Цара" Николае Дабижа, поэты Виеру и Лари вроде бы призывали распоясавшуюся толпу к спокойствию, а с другой - их речи изобиловали такими призывами, что становилось ясно: спокойствие вождям "фронтистов" ни к чему. Они открыто бросали в толпу имена "врагов" и открыто же призывали с ними расправиться. Оставалось только определить очередность. Она и была определена: первыми оказались гагаузы.
       Тот факт, что погромщиков под свое крыло взял сам премьер-министр и видный народнофронтовец Друк, а заряжали их соответствующей идеологией депутаты-писатели, не оставляет сомнений, что все предыдущие акции не были стихийными. Они были тщательно организованы сверху. Пропаганда ложилась на подготовленную почву. Большинство волонтеров состояло из учащихся профессионально-технических училищ и люмпенов. Тяжелая жизнь в столице в убогих общежитиях и на нищенскую стипендию не могла принести радости. Поэтому так охотно они поверили златоустам из Народного Фронта, лозунги которых были просты и доходчивы. Если у тебя нет квартиры, то это потому, что все квартиры заняли русские и евреи. Если у тебя нет денег, то это потому, что все деньги у русских и евреев. Поэтому их нужно выгнать, а квартиры и деньги отнять. Чего проще?
      
       Лет десять спустя, кажется, уже в двухтысячном, мы с моей приятельницей Гезой Панш попивали кофе в любопытном гамбургском кафе, которое, как плот на приколе, трепыхалось прямо на воде внутреннего Альстера. Внутренний Альстер - залив, проникающий вглубь города то ли от широченной в этом месте Эльбы, то ли прямо от Северного моря. Я так и не успел разобраться. Геза, прекрасно говорящая по-русски и добровольно помогавшая мне во время выступлений, вывела меня из этого кафе по забрызганным водой мосткам в незнакомый мне район Гамбурга. Здесь располагались солидные особняки, и прямо в воздухе было разлито устойчивое спокойствие, которое, казалось, не нарушалось здесь веками. Почему-то вспомнились строчки Рубцова:
       И тихо так, как будто никогда
       природа здесь не знала потрясений.
       Природа, может, и не знала. Чего не скажешь о людях. Внимание привлекла старинная кирха, на стене которой темнела бронзовая доска. Подошли поближе. На доске было написано, что до 1933 года в этом районе Гамбурга проживало 9000 евреев, а после 1945 года в живых осталось 300. И я, прочитавший к тому времени килограммы книг о фашизме и геноциде, вдруг в очередной раз понял, что ничего не могу понять.
       - Геза, - сказал я, - я все про это знаю, но все равно ничего не понимаю. Я все знаю, но не понимаю, как люди, обычные обыватели, могли спокойно смотреть на то, что истребляют их соседей. Как это происходило?
       - Постепенно. - Ответила мудрая Геза. - Мы, немцы, вообще народ неторопливый и обстоятельный. Конечно, никому в голову не пришло заявлять, что евреев вывозят в концлагеря с целью дальнейшего истребления в газовых печах. Спокойствие народа надо беречь. Просто объявили, что их вывозят в другие районы Германии, поэтому их квартиры, дома, лавки, магазинчики можно занимать. Дело благое. Составили списки. Все поделили честно, в строго установленном порядке. О судьбе бывших хозяев, как правило, не задумывались. Мы народ законопослушный. Сказали, что можно - значит можно.
       - Хорошо, про газовые камеры умалчивали. Но ведь на всех углах трубили про величие арийского духа, про превосходство немецкой нации над другими. Это не вызвало подозрений?
       - Ну кто же откажется считать, что его нация превыше других, а его дух самый высокий? С этим проблем не возникло. Конечно, после войны, когда открылась правда о холокосте, многие были шокированы, возмущались, клеймили Гитлера. Но, заметь себе, даже после этого никто бесплатно приобретенной собственности не вернул. Да в общем, и некому уже было возвращать.
      
       Начинать поход за будущим благополучием волонтерам было предложено с Буджакской степи, как будто именно там были зарыты свобода, демократия и победа "румынского духа". Путаница в головах волонтеров была большая, но они твердо, видимо, верили, что для счастливого будущего нужно чем-то жертвовать. И выбрали для начала в жертву гагаузов. Их наставники тоже готовы были жертвовать. И не только гагаузами и приднестровцами, но и собственным народом, этими мальчишками из ПТУ, которые оказались очень благодатной почвой для того, чтобы засеять на ней семена ненависти.
      
       "Фашистские идеологии всегда прятали свою суть в золо-ченые скорлупки. - Мысленно дочитывал я для Мэри свои записки. - Кто работал под гуманистов, кто - под демократов. В Молдавии же, вдобавок ко всему, многое прикрыва-лось именем Божьим. Поход волонтеров на Гагаузию и Дубоссары был освящен православным священником. Прежде чем убить, целовали крест. "Заповеди бессарабского румына" облекались в форму заповедей Моисеевых. Националистиче-ский Народный Фронт, подумав, назвал себя христианским. Монахи Кицканского монастыря прятали у себя оружие. С колокольни того же монастыря под при-крытием его служителей били снайперы. Формальные сло-ва, формальные священники, формальный Бог. Дальше па-дать было некуда. Произносящие всуе Слово и произносящие всуе имя Божье сошлись. Люди искали в их словах жизнь, а нашли реальную кровавую смерть на поле никому не нужного боя. Искали живое... Но не им ли было адресовано: "...что вы ищете живого между мертвыми"?
       А ведь сказано было: "Не кради". Но воры, всегда выдающие себя не за тех, кем являются на самом деле, вновь попытались украсть Слово. Услышав где-то, что "Слово было у Бога", но с чудесным варварством наплевав на то, что "Слово было Бог", картинно осеняя себя крестным знамень-ем, отправились в совсем не крестовый поход к берегам великой реки, успокоившей в своих водах за долгую и буй-ную историю немало пришлого воинства. Отправились с пу-стым сердцем, но с Богом на устах, как бы заранее перекла-дывая на него все свои будущие грехи.
       "Многие скажут Мне в тот день: "Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса твори-ли?" И тогда объявлю им: "Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие".
      
      
       Поход на Буджак
      
       Мужики шутили и подначивали друг друга.
       - Эй, Петро, у тебя ствол плохо смазан, не следишь за оружием.
       - Да отстань ты, - отмахивался Петро, - не видишь что ли, что курок заело.
       Народ дружно грохнул в ладони. И впрямь смешно, потому что оружием служили арматурные прутья. Но смех и прибаутки не могли заглушить звенящее в воздухе напряжение - ехали если и не воевать, то драться уж точно. Причем драться жестоко. Арматурный прут в ближнем бою - тоже оружие. И опасное.
       Уже сидевшие в автобусах нетерпеливо поджидали опаздывающих, потому что путь предстоял неблизкий, а солнце уж клонилось к закату. Наконец колонна тронулась. Медленно пройдя по городским улицам, обогнула театр, прошелестела мимо давно заснувшей "толкучки", повернула налево и выпрямилась в двухкилометровую струну уже на Одесском шоссе. Конечно, в Буджакскую степь был и иной путь, прямой - через Днестр. Но через Днестр уже было нельзя. Поэтому рабочее ополчение двинулось в обход - через Одессу и Паланку.
      
       Парад суверенитетов в Молдавии начался с июня 1990 года. 23-го числа парламент республики принял Акт о независимости, чем недвусмыссленно заявил о своем выходе из Советского Союза. Дополнительное раздражение у населения вызывало то, что с ним ни разу не посоветовались. Если в прибалтийских республиках проводились референдумы, на которых сам народ решал, с кем и в какой стране ему жить, то в Молдавии ни единого референдума не было. Вместо этого на центральную площадь Кишинева свозили десятки тысяч заранее подготовленных людей на митинг, который назывался "Великим национальным собранием". Участие в таком митинге оплачивалось. Ораторы страстно призывали народ к независимости и избавлению от оккупантов, и толпа дружно кричала "Жос!" То есть - долой. Таким же образом эти несколько тысяч человек, подменив своим мнением мнение миллионов, решили судьбу страны. Миллионы были не нужны. Народ всегда мешает. Любое упоминание о референдуме вызывало у лидеров НФМ ярость. "Мы не можем позволить кому-то уничтожить ростки надежды, посеянные и взращенные народными собраниями. - Заявил на конференции Народного фронта Ион Хадыркэ. - Не можем допустить осквернения этой святой надежды, позволить, чтобы кто-то бросил ее на весы референдума и, скрываясь под броней танков и спекулируя "волей большинства", заставил нас участвовать в референдуме, собственноручно подписать свой смертный приговор".
       Отчего уж так боялись референдумов? Не верили собственному народу? Леонида Лари все объясняла просто: наш народ испорчен оккупантами и дело нашего освобожнения и воссоединения с братьями по другую сторону Прута мы не можем отдавать в его руки. Первый вице-председатель Народного Фронта Юрие Рошка в своем докладе так и сформулировал одну из задач: "Объяснить представителям других национальностей, что они не вправе решать за румынский народ вопросы его самоопределения".
       Таким образом при помощи "Великих национальных собраний" и "фронтистов", которые в тот момент возглавляли парламент, и был принят Акт о независимости. Парламент в этот момент уже очень смахивал на печальной памяти "Сфатул Цэрий", поскольку к тому времени из него ушли и приднестровцы, и буджакцы. Точнее, их выдавили.
       В ответ на это 19 августа 1990 года в Комрате объявили о создании Гагаузской республики (Гагауз Ери), которую возглавили Степан Топал и Михаил Кендигелян. На буджакском юге проживали не только гагаузы, но и болгары, молдаване, небольшое количество русских и евреев. Однако создание республики поддержали все.
       Узнав о появлении на географической карте Бессарабии еще одного государственного формирования, которое собирается к тому же проводить выборы в свой собственный Верховный Совет, министр внутренних дел Ион Косташ отдал приказ под предлогом штабных учений окружить Гагаузию силами милиции. 26 октября Мирча Снегур ввел на юге Молдавии чрезвычайное положение. А его тезка, премьер-министр Мирча Друк, распорядился отправить на Комрат волонтеров-добровольцев, укрепив их вооруженным отрядом полиции особого назначения (ОПОН). Общее командование "войсками" лично осуществлял Косташ, засевший в соседней с Комратом Чимишлии.
      
       Получив сообщение о том, что на Комрат и Чадыр-Лунгу движутся десятки тысяч волонтеров, руководители Гагаузии запросили помощь в Приднестровье. И к вечеру этого же дня рабочие из Рыбницы, Дубоссар, Бендер и Тирасполя выехали по направлению к Комрату.
       Автобусы тираспольчан, благополучно добравшись до Одессы, резко ушли на Запад - в сторону Каролина-Бугаз. Дороги вдоль моря и в ту пору были отвратительными. Пробирались почти на ощупь, выхватывая фарами ямы и ухабы. Преодолев в районе Затоки мост через лиман, остановились передохнуть. Глубокое ночное небо было ясным, звезды буравили пустынные и тихие заводи, притаившиеся по правую руку, у Днестровского лимана, и тонули в бурном море. Осень уже вступила в свои права и море было неспокойно. Передохнув, двинулись через украинский Буджак - к молдавскому, на Северо-Запад. Рабочие притихли. Кто спал, кто осторожно шептался с соседом - чтобы не разбудить спящих. На молдавской стороне степи дороги были явно получше, поэтому к утру 27 октября, через 18 часов, добрались до места.
       Чадыр-Лунга если и не была в панике, то все равно гудела и шипела, как котел с мамалыгой. Приехавшие узнали, что волонтеры уже находятся на подступах к Комрату, остановились табором в степи, готовясь к нападению. Гагаузы тоже времени зря не теряли: блокировали территорию, готовили отряды самообороны, а те уже вооружались чем попало - камнями, палками, арматурой. Приезд автобусов из Приднестровья встретили с восторгом, приговаривая: "Теперь мы вместе. Теперь мы не пропадем". Выносили иконы, бросали к ногам приднестровцев цветы.
       Когда окончательно рассвело, выдвинулись в степь за город и стали стеной. С молдавской стороны раздались призывные крики. С этой стороны молчали, сжимая металлические прутья. Опоновцы дали предупредительные выстрелы в воздух и потребовали разойтись. Гагаузы и приднестровцы их послали туда, откуда пришли. Волонтеры двинулись вперед. И в этот момент раздался страшный грохот со скрежетом пополам. Приднестровцы и буджакцы расступились, пропуская вперед себя какую-то дьявольскую машину, на крыше которой стоял пулемет. Грохот стоял на всю степь. Молдавские волонтеры дрогнули и отступили.
       Этот "гагаузский броневик" стал потом знаменитым и оброс легендами. На самом деле было вот что. Местные умельцы взяли обыкновенный гусеничный трактор и обшили его кусками стали и жести. Стоило завести мотор, как вся эта конструкция начинала так трястись, греметь и скрежетать, что волосы дыбом вставали. Эту величественную картину венчал изъятый из местного музея и установленный на крыше трактора пулемет времен гражданской войны.
       Однако через некоторое время, отойдя от шока, волонтеры, подгоняемые Косташом и опоновцами, снова стали готовиться к штурму. И он бы наверняка состоялся, и пролилась бы кровь, если бы в дело не вмешались войска МВД СССР и десантники. В результате на этом этапе инцидент был исчерпан. Однако стороны сделали из него разные выводы. Вице-председатель Совета МНФ Юрие Рошка в своем выступлении на конференции Народного Фронта заявил буквально следующее: "Сегодня, вспоминая о движении добровольцев, мы можем утверждать со всей уверенностью, что ни одна республика не сумела поднять за столь короткое время столько людей на защиту родной земли. Движение добровольцев показало нам и всему миру сплоченность нашего народа и способность защитить свое право на свободу и будущее. Какова была доля участия НФМ в организации движения добровольцев вы, представители районных и городских отделений НФМ, хорошо знаете. И не наша вина в том, что парламент позволил себя обмануть, пригласив советские войска под командованием Шаталина, чтобы навести порядок в нашем собственном доме, который они же оккупировали. Права была Леонида Лари, сказав: "Где видано, чтобы Штефан чел Маре призвал турок защитить Буджак и независимость страны?"
       Будущий президент Приднестровья Игорь Смирнов отреагировал на случившееся иначе: "В 1990 году, живя еще в составе СССР, мы конечно, апеллировали прежде всего не к мировому сообществу, а к Москве. Так было и в момент, когда гагаузы на юге Молдавии проводили свои выборы в Верховный Совет, а полицейские и волонтеры, прибыв туда, готовились силовыми методами помешать выборам. Гагаузам и приднестровцам удалось тогда все-таки достучаться: бойню предотвратили, ввели войска МВД СССР. Однако уже в тот момент присутствовало понимание, что Центр может и не отреагировать на все просьбы и мольбы, а если и отреагирует, то пост-фактум, когда надо будет проводить массовые похороны. Поэтому и отправились на помощь к гагаузам, не дожидаясь реакции Центра, приднестровские добровольцы из всех городов и районов ПМР - на автобусах, безоружные, ибо из оружия была тогда лишь арматура. Не побоялись, не отсиделись. И это единство действий, это мужество в значительной мере продемонстрировали Кишиневу: мы будем отстаивать свой выбор, свою Республику, права своего народа".
       Задачу Рошки "объяснить представителям других национальностей, что они не вправе решать за румынский народ вопросы его самоопределения", выполнить, может быть, и удалось. Не удалось другое - объяснить гагаузам и приднестровцам, что вопросы их самоопределения вправе решать толпа на кишиневской площади Победы. А поход на Гагаузию и последовавшие за этим события окончательно сделали оппонентов врагами.
      
      
      
       Метаморфозы любви
       (Из писем Мартину)
      
       "Знаешь, Мартин, я, наверно, всегда был оппозиционером. Даже тогда, когда был еще необремененным излишками ума комсомольцем. Даже тогда, когда, выпучив патриотические глаза, упивался стиха-ми о войне и грядущем коммунизме. Даже тогда. Потому что мне всегда - всегда! - чего-то недоставало до полного сча-стья. Не еды и не одежды. Нет. Любви. Мне всегда недоста-вало любви. А без любви жизни я себе не представлял. Мне казалось, что я люблю всех. Но безответно. Поэтому я страдал и страстно проповедовал любовь. А человек, проповедующий любовь, всегда находится в оппозиции.
       Да, мне всегда не хватало любви и человечности. Я очень долго верил той лжи, полуправде, умолчаниям, которыми меня кормили с детства и которые способны были ввести в заблу-ждение и не таких простодушных, как я. Тем не менее, всегда после их точки я ставил свою запятую, чтобы спросить про любовь. И потому был оппозиционером.
       Мы увязли в чем-то несуществующем, в дыму, в фантомах, в абстрак-циях. На протяжении многих десятилетий, если не столетий, мы любили все абстрактное. Абстрактную державу. Абстра-ктного для многих императора. Абстрактный социалистиче-ский выбор. Абстрактного Сталина. Абстрактную пере-стройку. Или не любили. Опять же абстрактно. Мы любили абстрактно. А нас и вовсе никто не любил.
       Потом бывшее советское общество разделилось на две большие абстрактные любви-нелюбви. Одна часть полюбила демокра-тов (или не полюбила). Другая часть, куда входит большин-ство жителей "суверенных государств", - нацию. Причем, свою, разумеется, нацию. Но поскольку две эти любви-нелюбви тоже абстрактны, то произошла странная метаморфоза: оказыва-ется, абстрактная демократия и откровенный национализм практически ничем друг от друга не отличаются. По от-ношению к человеку. Поскольку ничуть не озабочены судьбой конкретного, одиноко стоящего на ветру перемен индивида.
       Но почему же, несмотря на внешнее противостояние, так близко сошлись "наши демократы" и "наши националисты"? Потому что демократия, вместо того, чтобы стать средством, методом существования общества, стала идеологией, прикрытием. Она все еще являет собой тот же советский коммунизм, но с приставкой "анти". Она опять проповедует не любовь к человеку, а ненависть. В данном случае - к коммуниз-му. Абстрактному, опять же, коммунизму, которого нет и не предвидится. У нас не было коммунизма. У нас была сумасбродная межеумочная диктатура идеологии и партийной номенклатуры. То, что они собой представляли, Мартин, любить не за что. Как вспомню все это идеологическое сумасшествие - оторопь берет. Не говорю уж о десятках миллионов жертв, о чуть не полностью уничтоженном национальном генофонде. Советские проповедники внушали ненависть ко все-му живому, выбивающемуся за рамки идеологии. И тем не менее, сегодня почти со страхом я прихожу к мысли, что коммунисты и антикоммунисты - практически одно и то же. Почему? Да потому что и те, и другие сосредоточены на одной и той же идеологии. Только одни выступают за нее, а другие - против. И это вместо того, чтобы отправить ее навсегда в историю и больше к ней не возвращаться. Не отправляют. Не могут. Потому что и те, и другие, как от печки, не могут от нее оторваться. У них, кроме этого, ничего более нет за душой. А следовательно, ни у тех, ни у других нет будущего.
       Казалось, было бы естественно, если бы взамен ненависти пришла любовь. Но одна ненависть сменила другую. У нас не будет никакой демократии, пока это понятие будут любить боль-ше, чем отдельную личность. И пока у власти будут те, кто узурпировал демократию и леберализм в личных, далеко не бескорыстных целях.
       Да и что означает термин "власть народа"? Власть всех? Над кем? Над всеми? Извини за некоторую авантюрность мышления, но я думаю, что никакой власти народа не существует в принципе. Нигде. А технологии манипулирования массовым сознанием достигли такого совершенства, что результаты почти любых выборов можно спрогнозировать заранее.
       Я бы взамен демократии предложил некую "эгократию". Власть личности. Власть личности над собой, над собственным внутренним миром, который для каждого отдельного человека ничуть не меньше вселенной. Договоры между государствами надо за-ключать в последнюю очередь. А в первую - между соседя-ми по коммунальным квартирам. Тоже, конечно, утопия. Но, игнорируя межличностные отношения, межличностную любовь, нравственность, мы оставляем пропасть, в которую в один прекрасный день рухнет любое тщательно выстроенное государственное обра-зование. И не только у нас. Потому что и Бог, и заповеди - не для всех. Они для каждого. Отдельно.
       Любовь к "власти народа" ничем, по сути, не отличается от любви к "власти нации". Это, практически, одно и то же. Тем не менее, национальные движения почти повсеместно объявили проблему нации и права нации приоритетными. И, как утверждают, борются за свободу. Тоже своеобразный либерализм. Но еще Бердяев (это, Мартин, наш русский философ) гово-рил, что чувство свободного человека - это чувство вины за все, совершающееся вокруг него. Поэтому мне непонятно, как можно бороться за свободу любой ценой, не ощущая зла, приносимого живущим рядом представителям других наций. И даже своей собственной. Я не понимаю, почему молдаванин только тогда почувствует себя свободным, когда заставит говорить по-молдавски всех русских, украинцев, евреев, болгар, немцев, гагаузов, живу-щих в Приднестровье.
       А тем временем между этими двумя всепожирающими идеологическими полюсами силится выжить конкретный "маленький" человек, у которого свои проблемы, свое горе и свои привязанности: язык, на котором он говорит, земля, на которой он живет, безопасность близких, и такое есте-ственное желание жить так, как он хочет и умеет. Он до дрожи в ногах боится падать в пропасть. Он не знает, как жить перед лицом катастрофы. Он сопротивляет-ся. Он ожесточается. И, где подталкиваемый извне, а где и нет - берется за оружие. Даже не умея назвать свои желания и облечь в слова свою внутреннюю убежденность в правоте, - отвечает той же монетой, отлитой в снаряды. Так началась и этим продолжилась война в Приднестровье.
       Западным цивилизациям неспроста, видимо, довелось пе-режить увлечение философией существования - экзистен-циализмом - от феноменологии Гуссерля и учения Кьеркегора до фундаментальной онтологии Хайдеггера. По всей видимости, там поняли, что, если не вникнуть вглубь челове-ческой сущности, если не относиться к человеку, как к миру в себе, как к суверенной субстанции, западные общества ожидает тупик. Да и может ли развиваться общество, насе-ленное обезличенными, не умеющими любить людьми? При-чем обезличенность, как теперь нам становится ясно, вполне реальное явление как при диктаторах, так и при демократах.
       Конечно же, не случайно экзистенциалисты поставили вопрос о том, как жить человеку перед лицом исторических катастроф, и вообще о способе бытия человеческой личности. Именно - человеческой личности. Потому что если будет жить личность, то будет жить и общество. Суверенитет личности, ценность отдельно взятой человеческой жизни должны носить характер закона. Причем, личностями должны быть признаны люди всех государств - признанных и не признанных, а не только тех, где давно уже устоялись демократические режимы. Мы же объявляем себя человеколюбцами, совершенно не считаясь с желаниями самого человека. Поэтому и не можем ему объяснить, как жить перед лицом нашей конкретной исторической ката-строфы. Поэтому же мы его не любим и бросаемся в крайно-сти - от культовой демократии до махрового национализма.
       Нет, Мартин, мне определенно нравится, что экзистенциалистами была предпринята попытка обратиться к человеческой сущ-ности. Только непонятно, как экзистенциализм сумел обер-нуться цинизмом Сартра и последним ударом кайла, оконча-тельно развалившего культуру. Не потому ли, что зародился в обществе, где человек долго был приложением к собствен-ной бензоколонке? Или и тут любви не хватило?
       Но почему же все-таки нам так трудно полюбить челове-ка, принадлежащего к другой нации, исповедующего другую религию, просто иначе мыслящего? Мы ведь сами выбираем, кого нам любить. Но любим, как правило, тех, кто нам понятен без усилий.
       Многолетнее поклонение абстрактным идолам и абстрак-тным теориям привело нас к поклонению абстрактной демо-кратии и абстрактным национальным интересам. К новым идолам, к новому язычеству. Но крона, абстрагированная от корня, не расцветет и плодов не даст. Потому что все взаимосвязано в этом мире. И не будем мы счастливы чужим горем. И не продлятся наши дни на земле. И поверженный, кого мы называем врагом, не принесет нам любви и покоя. Именно потому и было сказано: "...любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидя-щим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас".
       Но, Господи! А как?! Как научиться, все понимая, благосло-влять убивающих? Благотворить ненавидящих? Гонящих? Изрыгающих огонь на детей? Тут, Мартин, и я пока бессилен. Не могу найти ответа.
       Или я опять в оппозиции?"
      
      
       Первые жертвы
      
       Генка Козлов, слесарь с местного механического завода, что было мочи бежал к автомобильному кругу, туда, где перед мостом через Днестр Полтавское шоссе пересекалось с трассой Дубоссары-Тирасполь. Глаза распахнуты, рубашка расстегнута, в руках - граната. Навстречу ему бежали перепуганные люди, которых дубинками, газами и выстрелами гнали от моста полицейские. Генка что-то закричал, пытаясь остановить бегущую толпу, но его уже не слышали. И вот, когда полицейские отогнали дубоссарцев от моста уже на добрую сотню метров, в стройный ряд новеньких мундиров ворвался Генка. Было отчетливо видно, как он схватился за кольцо гранаты и остановился перед каким-то офицером полиции. Что он ему говорил, было не разобрать, хотя явно грозил гранатой и требовал убраться из Дубоссар. Уже потом рассказал, что предложил полицейским на выбор два варианта: либо они уходят, либо он взрывает и себя, и их.
       В этот момент к кругу подъехали автобусы, из которых выскочило еще несколько десятков мужчин. И полицейские дрогнули и отошли. То ли мужиков испугались, то ли генкиной гранаты. А зря. Позже, когда следователь прокуратуры пришел к Козлову изымать оружие, оказалось, что граната - учебная. Обычная учебная РГД-1.
       Вечером накануне из-под Комрата вернулись рыбницкие и дубоссарские рабочие, ездившие на подмогу гагаузам. Устроили небольшой митинг, на котором подробно рассказали, с чем столкнулись в Буджакской степи. То ли из-за митинга, то ли просто интуиция сработала, но наутро напряжение в Дубоссарах достигло предела. У здания райисполкома стихийно собирались женщины и требовали, чтобы его председатель Мицкул, как и председатель райсовета Попа покинули город. Уже было известно, что именно они распространяют в городе и районе листовки с националистическим содержанием. Мицкул отпирался, но из его кабинета вынесли пачки листовок и сожгли тут же на площади, куда народ все прибывал и прибывал. Дубоссарские милиционеры А. Бевзюк и В. Артемий, совершившие вылазку на правый берег, сообщили, что там скапливаются силы полицейских и волонтеров для нападения на город. Однако представители МВД Молдавии это упорно отрицали. Тогда председатель горсовета Вячеслав Финагин сам ринулся на правый берег, чтобы проверить. Мужики его скрутили и не пустили - не захотели рисковать, тем более, что появились новые подтверждения тому, что волонтеры и полиция идут к мосту через Днестр. И тогда дубоссарцы попытались заблокировать мост. Но не успели.
      
       Обозленные неудачей под Комратом, волонтеры разделились на две части. Меньшая двинулась на границу с Румынией, где недалеко от Унген успешно разгромила пограничный пост и таможню. А основные силы направились к Дубоссарам, куда и прибыли утром 2 ноября. Руководил операцией заместитель министра внутренних дел Плэмэдялэ, разместивший свой штаб неподалеку, в Криулянах.
       В три часа дня армада из двух с половиной сотен вооруженных курсантов полицейских училищ и тысяч волонтеров, руководимая подполковником Пойковым (это ему, видимо, Козлов грозил учебной гранатой), ринулась на Дубоссары. Стоявших на мосту горожан, которые так и не успели его заблокировать, стали теснить в сторону центра города. Раздались выстрелы.
       Когда к зданию горсовета привезли первых раненых, мужчины начали останавливать автобусы и машины и поспешили к мосту. Там они застали бегущих в ужасе людей, выстрелы и едкий запах "Черемухи". Именно в этот момент Генка Козлов и побежал со своей фальшивой гранатой.
       Полицейские погрузились в автобусы и сделали вид, что уезжают. Однако поехали не в сторону Кишинева, а в объезд Дубоссар. Мы с группой журналистов влезли в микроавтобус, арендованный телевизионщиками из "Останкино" во главе со спецкором Медведевым (тем самым, что позже станет пресс-секретарем Ельцина) и рванули следом. Параллельно, через город, наперерез полиции кинулись дубоссарские мужики.
       Тут на дороге вырос неизвестно откуда взявшийся самосвал и перегородил дорогу полиции. Недолго думая, полицейские открыли огонь и изрешетили его насквозь. Но водитель уцелел. Тогда его вытащили на дорогу, избили и поехали дальше. В районе пригорода Большой Фонтан дорогу преградили, взявшись за руки, безоружные люди. По ним незамедлительно был открыт огонь из автоматов. Но они стояли. В них стреляли, а они стояли. Итог: шестнадцать раненых и трое убитых - Олег Гелетюк, Валерий Мицул и Владимир Готка. Украинец и два молдаванина. Так каких молдаван шли "спасать" волонтеры? О "спасении" каких молдаван не уставал повторять Снегур? А может быть прав был толкователь "13 строф о манкуртах", и слова Виеру "прочь свора" адресованы именно молдаванам, не пожелавшим становиться румынами?
      
       В это не могли поверить. Тогда еще кровь и трупы не были для нас обыденным явлением. Тогда еще эту грань перешагнуть не успели. В упор? Из автоматов? В безоружных? Все это пока не укладывалось ни в какие рамки. Глаза видели, а мозг воспринимать отказывался. Саша Порожан, заместитель Финагина по горсовету, голос сорвал, дозваниваясь в соседние районы и в ближайшие населенные пункты Одесской области. Никто не верил. Не поверил даже Игорь Смирнов, когда ему об этом сообщили.
       Не дожидаясь помощи, рабочие уводили с предприятий тяжелую технику, вывозили железобетонные плиты и блокировали город со всех сторон. Около двух тысяч женщин и детей отвели в воинскую часть и там спрятали. Солдаты отдали детям шинели, освободили казармы, а сами провели холодную ноябрьскую ночь на улице.
       Мы толкались в гостинице, расположенной как раз напротив горсовета, и всю ночь не спали. Не спали, потому что противоречивые слухи будоражили город. Сначала разнеслась весть, что рабочие из Рыбницы и крестьяне из окрестных сел уже идут на помощь Дубоссарам. Потом пришло сообщение, что полиция разгромила безоружных рыбничан далеко на подступах к городу, а из Тирасполя тоже никому пробиться не удалось. На окраинных улицах устроили посты, на которых жгли костры из старых автомобильных покрышек. Вокруг костров толпились люди. В воздухе стоял густой запах жженой резины.
       Уже утром стало известно, что в Рыбнице, действительно, начали собираться люди с кольями и арматурой, чтобы идти на выручку Дубоссарам. Но вовремя сообщили, что полиция блокировала дорогу возле села Гояны, предварительно устроив побоище в Дюйбанах, откуда крестьяне с лопатами и вилами тоже собрались идти на помощь. Ночью отправлять безоружных людей на автоматы никто не рискнул. Зато днем нашлись мастера, которые провели автобусы в обход шоссе, прямо по полям. Подтянулись и тираспольчане.
       Но все это не решало проблемы защиты города. Арматура, лопаты и вилы против автоматов - чистое самоубийство. И тогда дубоссарские лидеры придумали "военную хитрость". Для начала на глазах митингующей толпы затащили на крышу тщательно закамуфлированные водопроводные трубы, объявив, что это орудийные стволы. Затем отобрали пару сотен мужчин, построили и увели с площади, громогласно сообщив, что их повели получать автоматы. Сработало. На площади находилось немало информаторов Плэмэдялэ, и весть о том, что Дубоссары вооружаются автоматическим оружием и артиллерией, быстро достигла его ушей. Видимо, это и спасло город. Искатели национального духа отступили.
      
       До распада Советского Союза оставался еще год с небольшим. Но советские руководители не предприняли ничего реального для того, чтобы предотвратить насилие на берегах Днестра. Наверно, не могли. Или не хотели. Они решали государственные проблемы, которых в самом государстве уже никто не понимал. Центр сам отделился от окраин. Центр запер себя в рамках московского Садового кольца, пытаясь выжить. Но невозможно было выжить, ни на кого не опираясь. Центр предал собственные окраины.
       А шестого ноября в Дубоссары съехалось чуть не все Приднестровье. Прощались с погибшими. Прощались, но даже в этот момент не верили, что это только начало. Что основные жертвы еще впереди. Хотя над траурной процессией развевался плакат: "Горбачев! Чья кровь прольется завтра?" Все равно пока не верили. Но уже верили, что выстоят.
       Перед началом шествия я заметил у стены горсовета здоровенный кусок ватмана с заклинанием:
       "Товарищ! Запомни эти имена:
       Гелетюк О. В.
       Мицул В. В.
       Готка В. Н.
       Они погибли, защищая свои семьи, женщин, детей.
       Они защитили и нас с тобой.
       Найди в своем сердце светлый уголок памяти.
       Помни: зло не должно оставаться безнаказанным, иначе оно вернется снова".
       Помню, еще отметил про себя, что христианское всепрощение уступило место более древнему: око за око. И другое: дубоссарское население как бы съежилось, слилось и ощутило себя как никогда единым целым. Тогда же, на похоронах, кто-то преиначил знаменитый испанский лозунг времен гражданской войны и произнес: "Но дубоссаран!"
      
       Я не знаю, что именно искала Молдавия с автоматами наперевес в старинном приднестровском городе Дубоссары 2 ноября 1990 года. Но я точно знаю, что она там потеряла. 2 ноября 1990 года она окончательно потеряла Приднестровье. Отныне берега разделяла не только днестровская вода, но и человеческая кровь.
      
      
      
      
      
      
      
      
       VII. "ХУДОЖНИК НАМ ИЗОБРАЗИЛ..."
      
       Сидя на жесткой скамейке дизель-поезда Кишинев-Одесса, я сам с собою пытался рассуждать о свободе. Всего-навсего. Известное дело, нашего брата хлебом не корми - дай возможность порассуждать о чем-нибудь этаком. Тем более, что поезд плелся с трудом, останавливался чуть не у каждого столба на маленьких молдавских станциях, где поджидавшие его крестьяне с мешками наперевес штурмом брали ветхие вагоны. С соседних лавок, прямо из мешков, раздавалось характерное хрюканье поросят, выклевывались наружу куриные мордочки, а порою стук колес заглушался откуда-то из-за спины взрывавшимся истошным петушиным криком, словно ополоумевшая птица, с головой погруженная в мешок, боялась потерять счет времени. Или орала о потерянной свободе?
       А за окном плыли спокойные молдавские холмы, увенчанные кудряшками виноградников. И Дима Борко, фотокорреспондент из "Независимой газеты", не обращая внимание на заинтересованные, а то и подозрительные взгляды попутчиков, норовил снимать прямо через трясущееся окно, рискуя грохнуться вместе с аппаратурой на чей-нибудь кричащий и тяжело дышащий мешок. В этот момент он был абсолютно свободен.
       Как человек, далекий философии, я был склонен крайне упростить задачу до примитивной дилеммы: свобода от чего-либо и свобода для чего-либо. Хотя и это меня заводило далеко. Я понимал уже, что сущность неограниченной, ничем не организованной свободы страшна, как самоубийство. А именно этим всегда отличался наш народ. Если уж попала шлея под хвост добиться свободы во что бы то ни стало, пойдет до конца, до самого разнузданного предела, до самораспада и самоистребления. Потом сам же подберет остатки жизни, запрет себя в рамках какой-нибудь чудовищной диктатуры и начнет все строить заново. А в результате - никакой свободы. Такое впечатление, что сама плоть человеческая становится ей помехой. И для того, чтобы стать свободным, нужно избавиться от плоти. Что регулярно и происходит.
       При попытке добиться безграничной свободы от чего-либо возникает любопытная цепь, последнее звено которой - свобода от самого себя. Потому что никто не знает, где нужно остановиться. Если пытаться получить полную свободу за счет других, проблема разрешается проще - неизбежно натолкнешься на жесточайшее сопротивление тех, у кого о свободе совсем иные представления. Таким образом и выставляются границы "свободе без границ". Но самое сложное, как правило, проявляется потом, уже после того, как иллюзия свободы возникает в полной мере. Тут-то и возникает вопрос: для чего? И выясняется, что, пока шли дружными рядами, была иллюзия общей цели. А как пришли, оказалось, что цели-то у всех были разными, и представления о свободе - разными же, и как теперь все это совместить - неведомо. А между тем - все уже в руинах.
       Известный философ Григорий Померанц как-то рассказал мне, что никогда не чувствовал себя таким внутренне свободным, как в сталинском лагере. Когда на морозном закате, перед отбоем, вместе с другом прогуливался вдоль колючей проволоки и предавался любимому занятию - думал. И этой лучшей из свобод, свободе думать, никто не мог помешать - ни часовые на вышках, ни злобные овчарки, ни вид убогих и мрачных бараков, ни полная неопределенность собственной судьбы.
      
       - Поезд дальше не пойдет! Дорога блокирована! Освободите вагоны!
       Неожиданный голос из динамика над головой прервал мои путаные размышления. А Димка-таки свалился мне на колени вместе с фотоаппаратом. Я выглянул в окно. По правую руку, чуть впереди, виднелась окраина Бендер. А по левую - словно все еще грозящая турецкими пушками отчаянным солдатам генерала Панина, тяжело громоздилась над днестровским берегом Бендерская крепость.
       Пройдя по шпалам несколько сотен метров, мы наконец увидели то, что называлось блокадой. Прямо на рельсы были уложены доски, и на них, как на садовых скамейках, скученными группами сидели женщины. Их было довольно много - человек триста. Чуть поодаль стояла обыкновенная брезентовая палатка, а в землю были воткнуты древки плакатов: "Молдова! Руки прочь от Приднестровья!", "Не хотим в Румынию!" и "Свободу Игорю Смирнову и Гимну Пологову!".
       Вдоль каких-то заборов выбрались к шоссе, откуда попутная машина добросила нас до города. Меня поразило, как неузнаваемо за каких-то полгода изменились лица бендерчан. От былой разморенной неторопливости не осталось и следа. Всюду сквозило напряжение и тревожное ожидание. Рабочий комитет напоминал, скорее, фронтовой штаб, гудел, как улей, трезвонил телефонами, хлопал дверьми. Нас оглядели весьма подозрительно, потребовали документы и долго сверяли фотографии на них с оригиналом. Наконец, уяснив, что мы представляем московскую прессу, а не кишиневскую, разом подобрели, напоили чаем и даже предложили машину до Тирасполя. На прощание не забыли напомнить, чтобы мы писали правду и только правду. Мы пообещали.
       В Тирасполе картина была такой же. От недавнего спокойствия ничего не осталось. По улицам сновали машины с РОСМовцами (рабочие отряды содействия милиции) и бойцами территориально-спасательных отрядов (ТСО). Вид у них был вполне боевой, хотя оружия не было. Дима Борко попытался сфотографировать один из таких грузовиков, как раз проезжавший мимо Дома Советов, - машина тут же остановилась, и спасатели кинулись выдирать из димкиных рук камеру. За него вступились уже знакомые охранники Дома Советов и тогда еще помощник Председателя Республики Валерий Лицкай.
       На тираспольском вокзале пришлось спасать уже меня. Какой-то провокатор, объявил толпе женщин, блокировавших железную дорогу, что видел меня в штабе Народного Фронта Молдавии.
       - Я из "Литературной газеты"! - перекрыл я его голос своим полубасом.
       - Что я говорил! - Заверещал опять провокатор. - Он из "Литературы ши арта"! Это тоже литературная газета!
       В толпу вклинился какой-то боец ТСО и потребовал документы. Женщины гневно махали руками. Димка побежал за подмогой. Боец долго, слишком долго разглядывал удостоверение.
       - Нет, - наконец сообразил он, - это из Москвы.
       Теперь кинулись искать провокатора. Но того и след простыл. Женщины же все равно не пожелали оставить меня в покое.
       - Почему о нас пишут неправду?!
       - Почему нас не хотят понять?!
       - С каких это пор Москва защищает фашистов?
      
       Еще в апреле 1991-го молдавской полицией были захвачены будущий творец приднестровской денежной системы Вячеслав Загрядский, которому не простили идею разделить бюджеты Приднестровья и Молдавии, и будущий председатель Верховного Совета Григорий Маракуца. Но резко ситуация обострилась после провала так называемого августовского путча в Москве. Не придумав ничего лучшего, молдавское руководство наклеило на все Приднестровье целиком ярлык "путчисты", хотя тираспольские руководители даже и не думали как-то поддерживать Янаева с компанией. Начались аресты. В Комрате арестовали лидеров Гагаузии Степана Топала и Михаила Кендигеляна. В Бендерах - председателя горсовета Гимна Пологова. В Дубоссарах - заместителя председателя горсовета Александра Порожана и еще несколько человек. Депутату из Григориополя Г. Попову при аресте сломали ребра. Ворвавшись в квартиру Владимира Боднара, первым делом избили его жену.
       Наглядный урок большой политики преподали Председателю Республики Игорю Смирнову. Вначале ему поступило сообщение о том, что есть договоренность о встрече с президентом Украины Леонидом Кравчуком. Сообщение исходило от кравчуковского помощника. Смирнов вылетел в Киев, где ему уже был забронирован номер в спецпредставительстве Верховного Совета Украины. Однако 29 августа 1991 года, когда Смирнов уже приготовился к встрече с Кравчуком, его арестовали прямо у выхода из гостиницы. Арестовали... представители спецслужб Молдавии. Что они там делали? Кто им позволил захватывать на территории другой республики человека, готовящегося к встрече с президентом? Все это вопросы чисто риторические. Зато уже после того, как Смирнов был доставлен в кишиневскую тюрьму, последовал формальный протест украинского МИДа.
       Молдавские руководители совершили традиционную, почти детскую ошибку. Они полагали, что все дело в лидерах. Они полагали, что, если лишить лидеров свободы, все образуется само собой. На деле вышло иначе. Экспансивные приднестровские женщины, раньше мужчин сообразившие, что защитить их некому, перекрыли железную дорогу, устроив таким нехитрым образом блокаду Молдавии. Арестованных через какое-то время пришлось выпустить. А заключение в кишиневской тюрьме добавило свободы не только Смирнову и другим арестованным, но и всему Приднестровью.
      
       Еще разгорались партийные страсти. Сеня Фельдман, один из лидеров местной демократической партии, пригласив в мой гостиничный номер Валерия Лицкая, отвечавшего тогда еще и за партийное строительство, предъявлял ему претензии за ущемление демократического движения.
       - В чем ущемление-то? - Недоумевал Лицкай.
       - Сколько комплектов канцелярских принадлежностей выдали кадетам? - Наскакивал Сеня. - А коммунистам - вообще без счета. Мы же сидим без бумаги и даже без кнопок.
       - Я вам что - завхоз? - Отмахивался Лицкай. - Напишите заявление и вам все выдадут. Есть распоряжение: поддерживать партии материально согласно их численности.
       - У меня что численности мало? - Кипятился Сеня. - У меня весь демократический мир - численность.
       - Так пусть тебе весь демократический мир и помогает.
       - Нет, - заключил Сеня, - нам не по пути!
       Летом 1992-го, в разгар боев, я увидел Сеню под Дубоссарами. Он высовывал свою перемазанную копотью физиономию из люка бронетранспортера и оглядывал окрестности. Больше мы не встречались.
      
       А тогда возникла блажь ехать к приятелю - художнику из Бендер Саше Гриншпуну. Тот как раз писал любопытную серию - галерею портретов жителей города.
       - Не знаю, - говорил Саша, - но в этом что-то есть. Я чувствую, что что-то есть, потому что люди уходят.
       - Куда уходят?
       - Куда уходят? Вообще уходят. Таких людей больше не будет. Их надо оставить на холсте.
       Саша не был философом. Саша был художником. Он вообще собирался уезжать из этих мест навсегда, и разговор о свободе (опять о свободе!) выбора был как нельзя кстати - на фоне навечно уходящих лиц, глядевших на нас с многочисленных портретов, на фоне тяжело вздымавшегося на холм кишиневского шоссе и бежавших по нему, прямо под окнами, одиноких машин.
       - Здесь нет будущего! - Говорил Саша. И был абсолютно прав. Потому что художник всегда прав, даже если не ведает, о чем говорит. - Я не могу здесь больше оставаться и тебе не советую.
       А я думал: в чем разница между свободой выбрать и свободой отречься? Обязательно ли выбор одного предполагает отречение от другого? В конце концов не может же художник - большой художник - отречься от людей, которых сам же, собственной кистью, завещал тем, кто придет после него. Или может? Или так и должно быть?
       Уезжая в начале 1992 года из Бендер навсегда, Саша еще не знал, что его "уходящая натура" уйдет из жизни гораздо быстрее, чем он предполагал.
      
      
       И все же: в чем разница между свободой выбора и свободой отречения? А может быть эти две свободы переплетены между собой, и выбор одного обязательно предполагает отречение от другого? Осенью 1993 года в Германии, выступая перед нашими бывшими соотечественниками в гамбургском театре "Монсум", я сделал потрясающее открытие: оказывается, они, сделав свой выбор, не могут быть свободными и счастливыми без подтверждения того, что мы, оставшиеся в России, несвободны и несчастливы. И я, именно я должен быть укрепить их в их выборе и их отречении, рассказывая об ужасах и мерзостях постсоветского бытия. Информация очевидца была не нужна. Правда была не нужна. Вернее, нужна была лишь та правда, которая оправдывала их выбор. Ужасов и мерзостей у нас, действительно, к тому времени хватало. Но я, как человек упрямый, ни за что не соглашался быть их адвокатом на том судьбоносном для них суде, где они сами же себя и осудили. Я пытался говорить всю правду. И они потеряли ко мне всякий интерес.
       Лично я знаю всего лишь несколько человек, которые, уехав, молятся спасению души и тех, и других. Наверное их больше - по-настоящму свободных, способных сопереживать страданиям людей, где бы те не находились. И все же их мало. А потому вопрос для меня так и не решен. Свободу сделать собственный выбор и уехать - понимаю. Уехать и проклясть - не понимаю. И никогда не пойму.
      
      
       Сразу после отъезда нашего художника, ближе к марту, кольцо военных формирований Молдавии начало сужаться вокруг Бендер. Город, по сравнению с другими населенными пунктами Приднестровской Республики, находился в особо опасном положении - он располагался на правом берегу Днестра и не был защищен рекой. Строго говоря, Бендеры - именно бессарабский город, зародившийся где-то еще в шестнадцатом веке, вместе со всей Бессарабией находившийся долгое время то под турками, то под румынами и исторически отношения к новороссийскому Приднестровью почти не имевший. Однако его население, перепуганное кишиневским национализмом и перспективой вновь оказаться в Румынии, на референдуме решило присоединиться к ПМР.
       С марта 1992-го ОПОНовцы начали скапливаться внутри города, в районе полиции, а также в пригороде Варница и в Гырбовецком лесу. Они без всякого сопротивления заняли стратегические высоты - гору Суворова могила и окрестности телевышки. То здесь, то там появлялись снайперы, обстреливавшие жителей. Как позже выяснилось, снайперами в тот момент "работали" бендерские и тираспольские сторонники Народного Фронта.
       В это же время из района моста через Днестр у Гура-Быкулуй, где были сосредоточены значительные формирования, располагавшие артиллерией, начались обстрелы позиций территориально-спасательных отрядов, этот мост охранявших.
       Тогда же, в марте, здесь начали пропадать люди. Многих находили под городом - в садах или в Гырбовецком лесу - мертвых и изувеченных. Группы террористов, сформированные Министерством национальной безопасности Молдавии и называемые там, что естественно, "группами по борьбе с терроризмом", воровали и убивали бендерчан. 1 апреля состоялась, как выяснилось впоследствии, репетиция погрома. Два молдавских бронетранспортера в шесть часов утра ворвались в город и на пересечении улиц Мичурина и Бендерского восстания расстреляли из пулеметов милицейский пост и автобус с рабочими хлопкопрядильной фабрики. Несколько человек, включая полковника милиции Таранова, капитана Ечина, рабочих Бубуека и Барбакаря, - погибли. Поразило еще одно: в автобусе, в числе погибших рабочих оказалась женщина-молдаванка, муж которой, полицейский, принимал участие в нападении и расстреле. Может быть, именно он и убил свою жену.
       Начиная с первого апреля, в Бендерах начали вспыхивать периодические перестрелки между гвардейцами и полицейскими. Появились первые убитые и раненые. Затем последовала целая цепь провокаций. 3 апреля ОПОНовцы спровоцировали перестрелку с бендерской милицией в пригороде, у села Гиска, после чего предприняли попытку прорваться в город. Начался бой, в результате которого нападавшие потеряли шесть человек и были вынуждены отойти. Но попытки прорваться в Бендеры с других направлений продолжились. 3 апреля завязался бой у села Леонтьево, где бойцам ТСО вновь удалось отразить атаку. 5 и 8 апреля были обстреляны заставы приднестровцев вблизи Копанки и Кицкан. 16 апреля, несмотря на то, что четырьмя днями ранее был подписан протокол об урегулировании конфликта, произошли два кровопролитных боя на Кишиневском и Липканском направлениях. Город постоянно находился в напряжении и страхе. Он стал уставать от стычек, от похорон, от странной необъявленной войны.
       В апреле же началась новая веха в конфликте. Молдавские вооруженные формирования начали нападать на российские воинские части. Главной мишенью стала Бендерская крепость, где дислоцировалась ракетная бригада. Понятно, что для молдавской армии это был лакомый кусок. Ведь крепость для сухопутных войск, практически, неприступна. Расчет, по-видимому строился на том, что военнослужащие сами покинут место дислокации, испугавшись обстрелов. Но они не испугались. Испугалось командование 14-армии. Испугалось и ввело в крепость дополнительную бронегруппу для защиты ракетной бригады. Просто стало ясно: если боевые ракеты попадут в руки молдавских формирований, беды не оберешься.
       Тем временем российским офицерам тоже надоело сидеть сложа руки, выполняя приказ "не стрелять" и ожидая, пока подстрелят их самих. 4 апреля офицеры и прапорщики расположенного в Бендерах батальона химической защиты на своем собрании приняли резолюцию, в которой заявили, что, если руководство Молдавии не прекратит эскалацию агрессии, то они выйдут на боевые позиции под российским флагом. И призвали к этому других офицеров 14-й армии. Резолюция была послана трем президентам - Ельцину, Кравчуку и Снегуру. Те, видимо, испугались. И 12 апреля при посредничестве представителей России был подписан протокол о прекращении огня в Бендерах и разводе воюющих сторон. А 19 апреля молдавские формирования (за исключением полиции) были выведены из Бендер. Приднестровские гвардейцы тоже сложили оружие.
       На улицах появились совместные патрули из российских, украинских, молдавских и румынских представителей. Начали работать военные наблюдатели и четырехсторонняя комиссия, состоящая из представителей России, Украины, Румынии и Молдавии. Как не трудно заметить, приднестровцев в комиссии не было, хотя именно они и являлись одной из конфликтующих сторон. Возможно этот факт во многом и предопределил дальнейшие события. Приднестровским гвардейцам было запрещено появляться в городе, хотя молдавские полицейские разгуливали тут свободно. В результате окажется, что международные наблюдатели, конечно, глядели, но недоглядели. На то они и международные. Чужая рубашка от тела далека.
       Но все равно в тот момент люди вздохнули с облегчением. Они искренне хотели верить в то, что беда миновала. И верили. Хотя молдавские войска стояли рядом - в Копанке, Каушанах и Гырбовецком лесу.
      
    Но все это будет позже, через несколько месяцев. А тогда, с осени 1991-го, ситуация опять начала обостряться вокруг Дубоссар. Дело в том, что этот год был в каком-то смысле переходным. Приднестровская Республика уже год как существовала, но милиция (к тому времени переименованная в полицию) да и вообще все правоохранительные органы в населенных пунктах Левобережья и в Бендерах все еще подчинялись Кишиневу. Что, впрочем, не удивительно. В условиях все еще живого единого советского государства сделать выбор было непросто. И сложилась абсолютно парадоксальная ситуация: сохранение верности советским законам означало служение тем, кто следовал программе выхода из Советского Союза. И наоборот: нарушение советских законов приводило в стан тех, кто желал сохранить единое государство. Нарушить советский закон тогда еще побаивались. Люди ведь давали присягу, у них был устав. Прешагнуть через это человеку в погонах непросто.
       Однако по мере нарастания опасности - выбор делала сама ситуация. Вначале из-под юрисдикции Кишинева вышли правоохранительные органы Рыбницы. Потом - Тирасполя. Практически без эксцессов. Наиболее сложно этот процесс проходил в Дубоссарах. После того, как в сентябре генерал Косташ направил во все отделения полиции, расположенные в Приднестровье, приказ с требованием открывать огонь по населению, если оно не будет подчиняться законам Молдавии, Дубоссарский горсовет обратился к полицейским с предложением перейти под юрисдикцию Тирасполя. Часть из них откликнулась и перешла на службу в милицию ПМР, возглавляемую И. Сипченко. Остальные продолжали подчиняться Кишиневу. Таким образом в Дубоссарах образовалось двоевластие правоохранительных органов, закончившееся впоследствии кровопролитием. Дело в том, что, когда в начале февраля 1992-го ситуация вокруг Дубоссар вновь начала обостряться, полицейские предприняли ряд провокаций, направленных не только против властей, но и против мирного населения. Город потрясла история, случившаяся с гвардейцем Сергеем Брикульским. Переодетые полицейские схватили его, увезли за город и жестоко пытали. Какую военную тайну они хотели узнать у рядового гвардейца, - неясно. Скорее всего, информация в тот период их интересовала меньше всего. Цель у похищения была другая - запугать население. Поэтому после пыток Сергея просто повесили, а затем стали прижигать повешенного горящими сигаретами, чтобы убедиться, что он мертв. Он действительно уже не реагировал на боль, и его посчитали мертвым. Но он выжил. Веревка после ухода палачей оборвалась. Придя в себя, Сергей умудрился самостоятельно добраться домой.
       Но событие, положившее конец двоевластию правоохранительных органов в Дубоссарах состоялось чуть позже. 1 марта около десяти вечера, когда уже стемнело, неподалеку от полицейского участка была инспирирована драка. Кто-то вызвал по телефону начальника милиции майора Сипченко. Как только Сипченко подъехал к месту происшествия, из толпы по нему открыли пистолетный огонь. Через несколько часов смертельно раненный в голову майор скончался в местной больнице. Случайные свидетели опознали в стрелявших переодетых полицейских (город-то маленький, почти все друг друга знали в лицо). Тогда командир гвардейского батальона майор Лукьяненко поднял свое подразделение по тревоге. Был перекрыт перекресток дороги, ведущей на Кошницу и Кишинев, взято под контроль Тираспольское шоссе и другие подъезды к городу. А тем временем известие о смерти Сипченко уже поползло по Дубоссарам, люди начали стекаться к участку, требуя, чтобы полицейские покинули город. Запахло самосудом. Гвардейцам стоило огромного труда и терпения, чтобы остановить горожан и начать переговоры с полицией.
       Ночью на переговорах представителей милиции и казаков с полицейскими последним была гарантирована неприкосновенность при условии, что они покинут город. В результате 30 человек ушли. Их не тронули. Хотя при проверке оружия у одного из них был обнаружен пистолет с полупустой обоймой. Скорее всего, именно он стрелял в Сипченко.
       Так правоохранительная власть в городе полностью перешла к сторонникам ПМР.
      
       Между прочим, на активные действия осенью 1991-го Кишинев был в немалой степени вдохновлен депутатом Верховного Совета РСФСР Сергеем Красавченко. Дело в том, что именно он был главным разработчиком Договора между еще советскими Россией и Молдавией. Для того, чтобы этот договор был ратифицирован российским Верховным Советом, нужно было получить подтверждение, что в Молдавии не нарушаются права русскоязычного населения. Вот Красавченко и поехал получать такое подтверждение.
       Мне удалось попасть в Кочиеры, где молдавские власти устроили высокому российскому гостю встречу с "русскоязычными". Туда свезли приверженцев Народного Фронта чуть не со всей Молдавии, которые живо объяснили российскому парламентарию, что их никто не ущемляет. Надо было очень постараться, чтобы не суметь отличить "русскоязычных" от "фронтистов". Но Красавченко постарался. Он постарался не заметить увольнений с работы по национальному признаку. Он ничего не знал о том, что русскоязычное население живет здесь веками. Он слышать не хотел об арестах депутатов, хотя именно в этот момент они сидели в кишиневских тюрьмах. Он никогда не читал Международного билля о правах человека и о том, что в 1-й статье "Международного пакта об экономических и культурных правах" провозглашается право на самоопределение, более того, в соответствии с Уставом ООН, предписывалось поощрять и уважать это право. Единственное умение, которое проявил недавний партийный функционер Красавченко, - обзывать руководителей Дубоссар и всего Приднестровья "партократами". В том числе и тех, кто никогда не состоял в партии. После выступления Красавченко в парламентах Молдавии, России и по советскому телевидению, молдавские руководители вздохнули свободнее. И стали готовить новый поход на Дубоссары.
      
       Летом 1992-го в ходу была солдатская острота, выдававшая, однако, некоторое знание литературной классики: "Редкая птица долетит до середины Днестра. Обязательно подстрелят". Сентябрь же 1991-го до поры был тихим и прозрачным, как это обычно бывает в Приднестровье. Слышно было, как летают паутинки. Но недолго.
       22 сентября было получено сообщение о готовящихся новых вылазках. Начальнику дубоссарского узла связи из Кишинева запретили распространять приднестровские газеты. Чтобы помочь ему выполнить указание, на узел заявились два десятка полицейских. Но женщины-связистки встали стеной и полицию не пустили.
       В ночь с 23-го на 24-е полицейские выкрали и избили до потери сознания семерых дубоссарцев. А на другой день несколько сотен прибывших с правого берега "фронтистов" двинулись шествием к горсовету, чтобы расправиться с руководством города. Находившиеся поблизости грузовые машины перегородили дорогу, но их обстреляли из автоматов полицейские.
       25-го полиция ни с того, ни с сего обстреляла проезжавшую машину. Тяжело ранили двух приднестровских молдаван - В. Тынкована и Л. Бурбулю. А на окраинах города сгруппировались несколько сотен автоматчиков из числа полицейских и волонтеров. Дубоссарцы опять начали блокировать город. И опять было поздно, потому что к зданию полиции с правого берега уже подвезли "фронтистов", спецназ и опоновцев. Все было готово к погрому.
       Именно в этот момент и состоялся переход четырех десятков полицейских во главе с майором Сментыной на сторону горожан. Но все равно силы были неравными. Тут, наконец, удалось договориться с заместителем министра внутренних дел Молдавии Муравским о разведении сторон. Дубоссарцы отошли к центру, к зданию горсовета. А нападавшие предприняли излюбленный маневр: направились к мосту, всем своим видом показывая, что уезжают, а потом развернулись и вошли в город с другой стороны, совсем незащищенной. Всех, кто попадался по дороге, травили собаками, избивали прикладами и железными трубами. Это называлось "отводом вооруженных формирований из Дубоссар".
      
       Как потом выяснилось, это была только репетиция. Штурм горсовета предполагалось осуществить 29 сентября. Но тут возникла неожиданная помеха - ненужный свидетель. Впрочем, по порядку.
       Ненадолго вернувшись в Москву, я отправился на Красную Пресню, где тогда заседал российский Верховный Совет. Там я разыскал своего знакомого депутата - Михаила Михайловича Молоствова. Молоствов - известный диссидент, бывший лагерник, человек исключительно честный. Ему я и рассказал обо всем, что видел в Приднестровье, о поведении Красавченко, о расправах над людьми. И предупредил: заключение договора с такой Молдавией, какой она является сегодня, ляжет позором на Россию. Михаил Михайлович, убежденный демократ, не побоявшийся в свое время пойти за свои убеждения против власти, уже тоже был "заражен" информацией о "молдавских демократах" и "приднестровских коммунистах", но мне поверил и пообещал поднять вопрос о направлении в Приднестровье других депутатов. И слово сдержал. Уж не знаю, только ли с его помощью, или кто-то еще постарался, но на берега Днестра был отправлен председатель Демократической партии России Николай Травкин. Он и стал ненужным свидетелем.
       Когда Николай Ильич выезжал из Тирасполя в Дубоссары, приднестровские радиолюбители перехватили разговор молдавских спецслужб: "Птичка вылетела. Подрежьте ей крылышки и - в зоопарк". Переполошившиеся дубоссарцы уже решили, что Травкин не доедет. Но он каким-то чудом доехал. После Дубоссар засобирался в Рыбницу. Но получен был новый перехват: "Он собирается в Рыбницу. Спеленать и доставить". Травкина пытались отговорить от поездки, но он заявил:
       - Я депутат Верховного Совета СССР и РСФСР. Я лицо неприкосновенное, меня не тронут.
       И поехал. По дороге его остановили опоновцы. Вытащили из кабины, поставили лицом к машине, руки - за голову, ноги - на ширину плеч, обыскали. Затем паромом переправили на правый берег, довезли до Кишинева и отправили на самолете в Москву. Депутата Верховного Совета СССР. И РСФСР. Лицо неприкосновенное. Вполне демократическое.
       Вернувшись в Москву, Травкин выступил на одном из заседаний Верховного Совета, после чего ратификация договора была заблокирована. Параллельно он написал статью в "Известия" "Еще раз о ситуации в Приднестровье". Вот выдержки из нее:
       "Мягко говоря, с удивлением прочитал в "Известиях" (N224 за 1991 год) информацию "Ситуация в Приднестровье (как ее увидели парламентарии России)". Убежден, что далеко не все парламентарии подобным образом оценивают взрывоопасную обстановку в этой горячей точке. Если они, конечно, считают себя именно российскими парламентариями, а не теми, кто сводит самые сложные проблемы к двоичной формуле: "демократ - консерватор", "за суверенитет - за империю" и т. д.
       ...Побывав в этих районах, встретившись с трудовыми коллективами, с общественностью, с депутатами, я уверовал: у руководства Приднестровья стоят никакие не "правые" консерваторы, а люди, душой болеющие за своих земляков. Они оказались в отчаянном положении, брошены всеми и могут схватиться за любую протянутую руку помощи, даже нечистую. Ведь их предки много поколений проживали на этой земле - до того трагического дня полстолетия назад, когда Сталин вдруг решил одним росчерком пера присоединить их к Бессарабии.
       ...При развале империй всегда острой становилась проблема границ, ибо они традиционно устанавливались не по воле населения, проживающего по их обе стороны, а являлись результатом диктата победителей...Наше время добавляет новые жертвы.
       ...Особенно глубоко погружаться в историю, конечно, опасно, как и не всегда правомерны исторические параллели. Но не могу себе представить, чтобы американские сенаторы выехали в Мексику и вели там беседы о возвращении южному соседу Техаса или Калифорнии. Наши же парламентарии как будто только одним и озабочены - кому бы из выделяющихся из Советского Союза государств еще какую землю отдать?
       ...Я готов представить массу фактов увольнений по национальному признаку методом надуманной реорганизации предприятий и особенно НИИ, ущемлений русскоязычного населения в сфере образования, особенно высшего, насилия в политических целях. Лозунг "Чемодан - вокзал - Россия" с митингов перенесен в кабинеты чиновников и стал руководством к действию.
       ...Так что упрощать процессы, идущие в Молдове и Приднестровье, вряд ли допустимо, коллеги российские депутаты. Тем более, что это не является позицией даже части депутатского корпуса России. Отдельных депутатов - да. Но тогда избиратели должны знать и другие точки зрения".
      
       Избавившись от ненужного свидетеля, молдавские силовики стянули к Дубоссарам около четырех тысяч вооруженных полицейских и "фронтистов". А на площади перед горсоветом несколько тысяч горожан и прибывших из окрестных сел крестьян всю ночь с 29-го на 30-е сентября ожидали штурма. Стояли опять безоружными. Готовились умереть, но не сдаться. А что им еще оставалось? Защищаться было нечем. Люди хватали за грудки Финагина, требуя оружия, но ему нечего было им дать.
       Утром вернулись к уже испытанному методу. Потащили на крышу трубы, закамуфлированные под орудийные стволы. Добыли ржавый пулемет Дегтярева и выставили на всеобщее обозрение на крыше горсовета. Когда появился молдавский вертолет, этот пулемет на него направили - вертолета и след простыл. Понатыкали в землю вокруг центра табличек с надписью "Заминировано". Утащили из исторического музея винтовки времен гражданской войны, но оказалось, что они не стреляют. Вернули. А информация о том, что дубоссарцы вооружены, уже проникла в ряды противника. Штурм вновь был отложен.
       Ненадолго, правда. До 13 сентября. Но теперь уже опоздали опоновцы. Окончательно поняв, что их не оставят в покое, приднестровцы начали добывать оружие. И добыли. Когда молдавская полиция без всякого сопротивления со стороны военнослужащих 14-й армии реквизировала целую колонну оружия в воинской части села Глиное, по дороге ее перехватил все еще безоружный григориопольский РОСМ. Росмовцы перегородили проезжую часть лентой с шипами, а сами залегли вдоль дороги, изображая вооруженную засаду. Когда колонна остановилась, к ней вышел сержант Владимир Постика, представился майором и потребовал, чтобы колонна сдалась. И она сдалась. Поэтому, когда 13 декабря опоновцы в очередной раз напали на пост у дубоссарского моста и захватили нескольких человек в плен, они впервые встретили вооруженное сопротивление. В том бою погибли три приднестровца и четверо полицейских. Еще шестеро было ранено. Дело приняло серьезный оборот уже для обеих сторон. Борцы за свободу нации напоролись на тех, чье представление о свободе было иным. Именно с этого момента противостояние стало вооруженным. С обеих сторон.
      
       А тогда, в конце сентября, штурм так и не состоялся. Было достигнуто очередное соглашение о перемирии и сдаче оружия. Под контролем группы высокопоставленных наблюдателей, дубоссарцы сдавали на площади палки, черенки от лопат, арматурные прутья и даже рогатки. Венчал всю эту пирамиду чей-то пластмассовый детский автомат. Репортеры весело щелкали аппаратами, а дубоссарцы выглядели довольно хмурыми. Они понимали, что все еще впереди.
      
       А мы с приятелем увозили от художника из Бендер подаренные картины - тающие в наступающих сумерках лица Приднестровья.
      
      
      
      
      
      
      
       VIII. РОССИЯ, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО
      
       Сотворение армии
      
       Возбуждение и растерянность разлились по Приднестровью. Не было панического страха. Не было обреченности - именно некоторая растерянность. Возбужденная растерянность. Растерянность накануне выбора. В принципе формальный выбор к тому времени уже был сделан, люди еще год назад проголосовали на референдуме за образование автономной республики в составе Молдавии. Но теперь уже, конечно, речь зашла о независимости. И нужно было решиться эту независимость защищать самим, не надеясь на Москву. Но тогда все еще жила вера в то, что советское государство сильно, что оно не допустит кровопролития, что оно защитит. Однако кровь уже пролилась. А советская власть и не думала никого защищать. Более того, когда в конце ноября 1991 года Мирча Снегур издал указ о национализации всей военной техники, военных баз и имущества Вооруженных Сил СССР, дислоцированных на территории Молдавии, в Москве этого не заметили. Молдавия стремительно растаскивала 14-ю армию, и ее командующий, генерал-лейтенант Г. Яковлев, был просто вынужден вступить в контакт с руководством Приднестровья - единственной в этом регионе территорией, где подразделения 14-й армии могли себя чувствовать в безопасности. Тем более, что осознавшие, наконец, всю безвыходность своего положения приднестровцы, решились создать собственное управление по обороне и безопасности и попросили Яковлева его возглавить. Яковлев согласился, рассчитывая с помощью приднестровцев сохранить хотя бы часть имущества вверенной ему армии. Но это не понравилось... в Москве! Создавалось впечатление, что советская власть в тот период более всего заботилась о том, чтобы Союз поскорее развалился, а советское руководство только тем и занималось, что способствовало разграблению всего, что было достоянием единого государства. В том числе и армии. Видимо поэтому Яковлев, один из последних генералов, кто честно пытался сохранить государственную собственность, по приказу министра обороны СССР маршала Е. Шапошникова был спешно освобожден от должности, а чуть позже и вовсе уволен из Вооруженных Сил.
      
       1 декабря 1991 года в Приднестровье состоялись выборы первого президента республики, которым стал Игорь Смирнов, и референдум о независимости. 97,7 процента голосовавших высказались за собственное государство. Видимо, этот результат и подтолкнул Кишинев к более активным действиям.
       Уже 6 декабря возле моста у поселка Вадул-луй-Водэ, у плотины Дубоссарской ГЭС и у моста на Полтавской трассе начали сосредотачиваться подразделения молдавской полиции и волонтеры. 9 декабря ОПОНовцы с двух направлений - Кишиневского и Каушанского - выдвинулись к Бендерам. А на следующий день около сотни полицейских проникли в городское отделение внутренних дел и заняли там оборону. Одновременно в Бельцах началось формирование дополнительных спецподразделений, состоящих из полицейских и спецназовцев, которые постепенно выдвигались к Днестру и скапливались в Голерканах, Криулянах, Дзержинском и Кочиерах - то есть, в непосредственной близости от Дубоссар.
       12 декабря полицейские, базировавшиеся на правом берегу, неподалеку от плотины Дубоссарской ГЭС, начали открыто готовить плавсредства для форсирования реки и несколько раз открывали беспорядочную стрельбу из автоматов, демонстрируя готовность начать наступление. И оно состоялось. Но совсем не там, где его ждали.
       Сейчас в это трудно поверить, но приднестровцы тогда, действительно, не могли никак понять, что все происходящее - более чем серьезно. Большинство полагало, что временное, как они считали, помутнение быстро закончится и все будет, как прежде. В самом деле, в стране всякое бывает, в том числе и конфликты. Но предположить, что нет уже никакой страны, они никак не могли. Просто это выходило за рамки их сознания. Поэтому, в частности, никому не пришло в голову перекрыть движение по мостам через Днестр. Нет, завидев людей в полицейской форме или камуфляже, они сразу ощетинивались. Но, например, пассажирские автобусы, ходили через линию противостояния совершенно беспрепятственно. А как же иначе? - считали они. Конфликт - конфликтом, а граждане государства должны иметь возможность свободно передвигаться по стране. Этой наивностью их противники и воспользовались.
       Около шести часов утра к мосту у поста на Полтавской трассе подошли два пассажирских рейсовых автобуса, на которые гвардейцы и внимания поначалу не обратили. Автобусы и автобусы. Всегда тут ходили. Из них выскочили примерно 150 ОПОНовцев и 30 бывших дубоссарских полицейских (тех самых, которых отпустили с миром из Дубоссар после инспирированной ими драки и убийства Сипченко). Несколько находившихся на посту гвардейцев, даже не успев сообразить, что происходит, были захвачены, не оказав никакого сопротивления.
       После этого нападавшие садами пробрались к селу Лунга, соединились там с еще одним полицейским подразделением и тайно, под командованием подполковника Гомураря, подобрались к другому посту, расположенному на перекрестке Полтавского и Тираспольского шоссе. Там тоже несла службу группа гвардейцев под присмотром бывшего "афганца" капитана В. Щербатого, незадолго до этого прибывшего на подмогу дубоссарцам из Рыбницы и, кажется, единственного, кто знал, что такое война. Сама группа, естественно, никакого боевого опыта не имела. Поэтому в перестрелку с нападавшими вступил поначалу только рядовой А. Патергин. Но его быстро убили. Щербатый продержался дольше. Он открыл огонь из окна поста ГАИ и, прежде, чем и его убили, успел сам уложить троих полицейских, а восьмерых - ранить. Всех остальных забросали гранатами со слезоточивым газом "Черемуха" и "Березка" и захватили в плен.
       Но город уже проснулся. И когда полицейские продвинулись к центру, то натолкнусь на спешно сооруженную импровизированную баррикаду и готовых к бою гвардейцев.
      
       К концу 1991 - началу 1992 года Приднестровье уже обладало зачатками вооруженных сил, основу которых составляла Республиканская гвардия. По замыслу она должна была состоять из четырех батальонов с общей численностью около двух тысяч человек, но на деле не насчитывала и тысячи. Гвардия формировалась с огромным трудом, чаще всего из людей случайных. Достаточно сказать, что на всех видах довольствия в ней почему-то состояли еще и двадцать казаков. Кроме того, было не понятно, на какой юридической основе она формируется. А такая основа была нужна, поскольку приднестровцы надеялись привлечь в гвардию бывших офицеров, которые без закона и без устава жить не привыкли. Поэтому еще 10 сентября 1991 года приднестровский парламент принял проект закона "О Республиканской гвардии", которую возглавил работавший в ту пору в Тираспольском штабе гражданской обороны полковник Стефан Кицак. А Игорь Смирнов издал указ, которым утвердил и ввел в действие общевойсковые уставы Вооруженных Сил ПМР. Но это мало что дало. Не было ни казарм для размещения личного состава, ни складов, ни обмундирования. Но хуже всего дело обстояло с вооружением и боеприпасами. Достаточно сказать, что на тысячу гвардейцев приходилось всего около ста пятидесяти единиц стрелкового оружия, полученного после того, как расформировали местные отделения КГБ СССР.
       2 ноября 1991 года личный состав гвардии численностью в 997 человек принял присягу на верность республике и рассредоточился по районам дислокации. Управление и первый батальон обосновались в Тирасполе, второй - в Бендерах, третий - в Рыбнице, а в Дубоссарах - отдельная рота, которая после декабрьских событий была реорганизована в четвертый батальон.
       В это же время Национальная Армия Молдавии уже насчитывала около тридцати тысяч бойцов.
       Уже позже, ближе к началу широкомасштабной войны, то есть к марту 1992 года, в Приднестровье было создано так называемое народное ополчение, которое составили многонациональные отряды рабочих и крестьян. Но самым важным для создания армии явился вклад тех рабочих и инженеров, которые в ополчение не пошли. Пользуясь высокой технологичностью местных заводов, они в короткий срок наладили выпуск бронетехники и вооружения. Поэтому на популярный вопрос, откуда, дескать, взяли оружие, есть совершенно точный ответ: сделали.
      
       Наука отдавать
      
       Я потому так подробно рассказал о становлении приднестровских вооруженных сил и о том, где они брали оружие, что в то время многие, в первую очередь почему-то в Москве, полагали, будто за приднестровцами стоит Россия, а за их военными формированиями - мощь 14-й российской армии. В общем, понятно, почему это происходило. Во-первых довольно неплохо работала пропагандистская машина Кишинева, и все пущенные ею в ход легенды немедленно подхватывались как в Москве, так и на Западе. А во-вторых, в сознании большинства людей все еще жили стереотипы. Уж и Советского Союза не было, и армия развалилась на куски, и даже остатки ее вряд ли имели нормальное централизованное управление, однако же миф о ее мощи и несокрушимых возможностях все еще жил. А кроме того, трудно было поверить, что невесть откуда взявшаяся крохотная республика способна самостоятельно противостоять целому государству. Пусть даже это государство не США, не Россия, не Англия, а всего лишь Молдавия.
       Для того, чтобы государство, даже такое невменяемое государство, как Россия образца 1992 года, послало свою армию воевать, у него должны быть четко определенные интересы. Хотя бы такие, как у Англии на Фолклендах или у Соединенных Штатов в Ираке. Каковыми были в ту пору государственные интересы России не знает никто, даже в самой России. Внешних интересов, скорее всего, не было никаких. А раз так, возникла вполне определенная позиция: отдавать все подряд, все, что потребуют руководители недавних "братских" республик. И отдавали. Скопом, не считая, безвозмездно. Чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не обвинил в имперских амбициях. Поэтому в отношении приднестровцев существовал категорический запрет: ничего не давать. А в отношении самого конфликта - ни во что не вмешиваться. И армия не вмешивалась. Армия не вмешивалась даже тогда, когда убивали ее солдат, даже тогда, когда стреляли в офицерских жен и детей. Российская армия в те дни превратилась в абсолютно противоестественное формирование, не способное защитить даже себя.
      
       2 марта 1992 года около трех часов дня вооруженная группа захвата неожиданно напала на дислоцированный в Кочиерах полк гражданской обороны, входивший в состав 14-й российской армии. Как выяснилось, нападавшие были абсолютно точно информированы о том, что именно в это время в части нет ни офицеров, ни прапорщиков, которые, как правило, именно в этот час расходились по домам на обед, а также о том, что внутренний наряд несет службу фактически безоружным - только со штык-ножами. Безоружным был даже дежурный офицер. И это несмотря на то, что, в связи с участившимися нападениями на российские воинские части, имелся приказ обеспечивать наряды огнестрельным оружием. Позже многие офицеры уверяли, что полк был элементарно сдан молдавским формированиям его командиром - подполковником Бацурой. Но как показали дальнейшие события, Бацура, по всей видимости, просто-напросто выполнял указания вышестоящих начальников.
       Первая группа нападавших, в состав которой входили полицейские из отряда особого назначения, стремительно захватила безоружный наряд и дежурного по части. Вторая группа, набранная из уголовников молдавских тюрем, которым за участие в операции была обещана амнистия, взломала дверь оружейной комнаты и захватила около 80 автоматов и 30 пистолетов. Часть оружия была немедленно передана группе обеспечения, которую составляли приверженцы Народного Фронта из Кочиер. После этого началось разграбление воинской части, которым руководил председатель колхоза "Виктория", видный народнофронтовец С. Попа.
       Перед ОПОНовцами стояла задача не только захватить часть, но и отрезать ее от внешнего мира, то есть уничтожить все имеющиеся средства связи. И вот с этом-то им справиться не удалось. Военнослужащие находившегося на территории полка отдельного узла связи успели забаррикадироваться и сообщить о нападении командиру дислоцированной в Дубоссарах инженерно-саперной бригады подполковнику Мукабенову. Тот, в свою очередь, доложил о случившемся командующему 14-й армии генерал-майору Неткачеву и попросил разрешения выступить на помощь захваченному полку.
       Вот тут и началось напонятное. Неткачев категорически приказал Мукабенову не вмешиваться и исчез. Через некоторое время его все же разыскал оперативный дежурный Республиканской гвардии Приднестровья и вновь сообщил о захвате полка. Неткачев заявил, что должен посоветоваться с руководством и вообще уточнить, кому этот полк принадлежит! Судя по всему, это был уникальный командующий, который даже не знал, какими подразделениями он командует.
       А в это время разграбление полка продолжалось. Народнофронтовцы и уголовники вывозили все, что под руку попадалось на машинах и даже на телегах. Связисты и спрятавшиеся под их крыло военнослужащие вовсю взывали о помощи. По всем возможным каналам они обращались к командованию собственной армии с просьбой вызволить их из капкана. Но российские полководцы упорно отмалчивались, откровенно бросив своих солдат на произвол судьбы. И тогда, совсем отчаявшись, через Мукабенова они обратились к руководству республиканских гвардейцев.
      
       Я не знаю ни одной нации, ни одной более или менее цивилизованной страны, которая бы с такой легкостью предавала своих. При всей показной гордости, при всем показном, а часто и "квасном", патриотизме у нас в разные времена сдавали неприятелю целые подразделения, целые армии, бросали на разграбление и уничтожение миллионы мирных людей, даже не пытаясь им помочь. Совсем недавно, в 1996 году, заключив Хасавюртовский мир с Ичкерией, оставили в плену, рабами, сотни и сотни военнослужащих. Но медлить с заключением этого мира тоже было нельзя: армейская группировка в Чечне была напрочь разграблена. Разграблена своими же. Воровали и продавали все - от информации о передвижении воинских подразделений до портянок, от боеприпасов и продовольствия до бронетехники. Закончили тем, что отдельные офицеры продавали в рабство своих же солдат.
       Я не знаю, отчего это происходит. Возможно, от того, что нет у нас пока никакой единой российской нации. По крайней мере, живущие в нашей стране люди все еще никак не почувствуют себя единым целым, не только оставляя друг друга в беде, но, зачастую, ненавидя друг друга хуже злейшего ворога.
       На этом фоне многонациональные приднестровцы являли собой подлинный пример единения. Они дорожили каждым своим человеком, каждой жизнью, не допуская и мысли о том, что кто-то может безнаказанно убивать их... Хотел было написать слово "соплеменников". Нет. В том-то и дело, что они - не соплеменники. Там возникло нечто большее. То, чего нет и давно уже не было в России.
      
       Из Дубоссар в Кочиеры на помощь захваченному полку ринулся взвод разведки Республиканской гвардии Приднестровья под командованием лейтенанта Гавриша. Чуть позже к нему присоединился командир мотострелкового взвода лейтенант Олейник всего лишь с двумя бойцами. Подъехав к военному городку с тыла, гвардейцы тайно пробрались в казарму и заняли оборону. Поглощенные грабежом полицейские, фронтисты и уголовники, расслабившись от безнаказанности и легкости, с которой им удалось захватить полк, не сразу заметили, что у них в тылу объявились вооруженные люди. А когда заметили, пошли в атаку. Но было поздно. Забаррикадировавшиеся гвардейцы встретили их шквальным автоматным огнем и отбросили от казармы. Потеряв 20 человек убитыми и ранеными, мародеры атаковать больше не решились, окружили военный городок и перешли к позиционному бою, надеясь уничтожить гвардейцев при помощи стрелкового оружия или взять измором. Они даже предложили по телефону российским военнослужащим сдаться, обещая им не только сохранить жизнь, но и с комфортом вывезти на автобусах. Гвардейцам Приднестровья ничего подобного даже и не подумали предложить.
       В результате с гвардейцами остались только 22 добровольца-россиянина: 18 солдат - срочников, два прапорщика, старший лейтенант и майор медицинской службы. Этого оказалось достаточно для того, чтобы удержать позицию. И не просто позицию. Дело в том, что офицеры российской армии территорию военного городка покинули, словно позабыв, что там у некоторых остались жены и дети, которые тоже спрятались в казарме.
       Сообразив, что они ничего не могут поделать с забаррикадировавшимися гвардейцами, ОПОНовцы сообщили о своей неудаче в Кишинев. А из Кишинева ушла срочная депеша в Москву, российским властям, о том, что... приднестровские гвардейцы захватили российский полк гражданской обороны! Эта информация немедленно была озвучена в электронных СМИ, после чего вдруг неожиданно нашелся пропавший было командарм Неткачев. И проявил немыслимую для него активность, требуя от командования Республиканской гвардии немедленно вывести гвардейцев с территории полка.
       Около восьми вечера лейтенент Гавриш доложил по телефону, что не может вывести гвардейцев, так как у них не хватит сил пробиться через боевые заслоны полицейских да еще и обеспечить при этом защиту семей российских военнослужащих. Пропускать их никто не собирался, а, в случае прорыва, могли погибнуть все. Поэтому и было принято решение оставаться в казарме до утра.
       В это же время новые молдавские формирования начали переправу через водохранилище от села Голерканы в сторону Кочиер. Создавалось впечатление, что в атаку против горстки гвардейцев и солдат собираются бросить чуть ли не целый полк. Телефонные переговоры, которые всю ночь вел командир гвардии полковник Кицак с кишиневским руководством, ни к чему не приводили. Кишиневу нужна была победа. Здесь и сейчас. Несмотря на то, что победа полка над взводом никакой армии честь не приносит. И молдавские формирования ринулись эту победу добывать.
       В шесть часов утра 3 марта начался штурм казармы. В ход пошли автоматы, гранатометы и гранаты со слезоточивым газом. Бой продолжался уже два часа, а казарма все отбивалась и отбивалась. Нападавшие использовали все возможные средства - угрозы по телефону, снайперов, лобовые атаки. Ничего не помогало. Казарма оставалась неприступной. Ее так и не взяли.
       Перелом в события внес командарм Неткачев. Связавшись с гвардейцами по телефону, он клятвенно пообещал, что, как только они покинут казарму, немедленно вышлет десант на двух вертолетах и возьмет полк под защиту. После этого заверения, командование Республиканской гвардии направило к окруженным дополнительное подразделение, чтобы обеспечить им выход из казармы и военного городка. Информация о том, что гвардейцы покидают казарму, была передана и молдавским формированиям. Однако как только начался выход, они открыли огонь. Четверо уже ничем не защищенных гвардейцев погибли. Более того, при посадке в автобус были обстреляны семьи офицеров. Несколько женщин и детей получили ранения.
       Но главное разочарование поджидало позже. Как и обещел Неткачев, он выслал вертолет. Но не два, а один. А вместо десантников из него десантировался начальник штаба 14-й российской армии генерал-майор Ситников. Убедившись, что гвардейцы и солдаты ушли, он торжественно передал воинскую часть... молдавским формированиям. Они его горячо поблагодарили за помощь в освобождении городка от гвардейцев. И грабеж был продолжен.
      
       То, что совершило командование 14-й армии, руководствуясь указаниями из Москвы, иначе как предательством назвать трудно. Благодаря гвардейцам, оно могло вернуть полк. В этом случае, как показали дальнейшие события, война в этом районе не была бы столь кровопролитной, и погибло бы гораздо меньше людей. А так военный городок стал для молдавских подразделений плацдармом, с которого они методично расстреливали Дубоссары.
       Но дело даже не в том, что было принято решение сдать полк, а в том, как это было сделано. Могли, в конце концов, еще до начала захвата отдать приказ военнослужащим покинуть подразделение, чтобы не подставлять их под пули. Могли вывести заранее женщин и детей. Тогда не пришлось бы и гвардейцам их спасать. Но начальники боялись. Они боялись собственных решений. Они боялись собственных солдат. Они боялись собственного предательства.
       Ничего удивительного. В те дни вся Россия была такой. Воровали, грабили, убивали, предавали. Не кого-нибудь - друг друга. Готовы были сдаться всем, то ли не понимая, то ли не желая понимать, что сдают не только земли и полки - сдают людей, которые, если в чем и были виноваты, то только в том, что разговаривают на русском языке.
       Россия... Россия... Никакой России не было. Оставался огромный фантом, оставался миф о России, ничего общего с действительностью не имевший.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       IX. ПО ЗАКОНАМ ВЕТРА
      
      
       - Все равно я ничего не понимаю! - Всплеснул руками Мартин. - Мы здесь думали, что после распада империи и установления демократии у вас все изменится к лучшему, людям станет легче дышать. То, что ты рассказываешь, перечеркивает все наши представления.
       - Понимаешь, нам раньше, действительно, не давали дышать. Потом разрешили, но было уже поздно: воздух исчез.
       - Как это исчез?
       - А так. Его выпустили. Видел, как выпускают воздух из футбольного мяча? Так и у нас произошло. Дышать разрешили, но дышать стало нечем.
       - Но куда же он все-таки делся? - Допытывался Мартин.
       - А черт его знает. Выпустили и все. Может продали. Как балет или хоккеистов.
       Я вдруг почувствовал, что нечем дышать. И не потому, что в этом парижском кафе, где мы с Мартином встретились через год с небольшим после окончания приднестровской войны, было очень уж душно. Дело было в чем-то другом. Стеклянная террасса, за которой мы сидели, со стороны, наверное, напоминала аквариум. И мы были в нем двумя говорящими рыбами. Вечно влюбленные французы, в обнимку проходя мимо, то и дело останавливались и с любопытством поглядывали в нашу сторону.
       - Но есть же какие-то законы! - Пытался найти для нас выход Мартин.
       - Нет таких законов. Единственный закон, который нам нужен - это закон о защите законов ветра. Понимаешь, мы всегда жили по законам ветра. В какую сторону подует - так и живем. А как только ветер выпускают, мы начинаем задыхаться и жизнь уходит.
       Вдруг я просто физически почувствовал острое беспокойство и даже страх. Несколько секунд потребовалось, чтобы сообразить, что опасность исходит от мелодии "а ля шансон", которую завела за своей стойкой мадам. Ничего страшного в ней вроде бы не было. Но во мне уже срабатывал приобретенный за последние годы инстинкт - захотелось плюхнуться животом на пол. Наваждение какое-то.
       Мы вышли на набережную. По Сене медленно ползла куча огней. Будто плавучий взрыв с музыкой. Теплоход был такой широкий, что едва умещался в гранитных берегах. На носу его торчали несколько мощных прожекторов, которые буквально затапливали своим светом набережную. На мгновение меня ослепило. Я закрыл глаза руками и вдруг вспомнил... Я вспомнил, где слышал эту мелодию.
      
       Когда взорвался первый снаряд, предварительно разодрав воздух диким разбойничьим свистом, я успел сообразить, что он угодил в здание напротив, в гостиницу "Днестровский сад". Краем глаза успел заметить, что от автомобильной стоянки у горсовета, где я поджидал водителя, в сторону близлежащих кустов побежали люди. В этот момент раздался еще один свист, а за ним - глухой грохот. Снаряд разорвался с противоположной стороны горсовета. Пробежав несколько метров, я с размаху плюхнулся на асфальт возле раскрытой настежь дверцы "Жигулей" и закрыл голову руками. Страшный взрыв потряс воздух где-то совсем рядом. После некоторой паузы все стало сливаться в единый грохот разрывов. Понять, кто стреляет и откуда, было невозможно. Мины, "Рапиры", "Алазань" - все взрывалось, объединялось в нечеловеческой какафонии, расслаивающейся где-то совсем недалеко, над головой.
       И в тот момент, когда, казалось, кроме разрывов, никаких иных звуков в природе больше не существует, вдруг возникла мелодия. Она звучала где-то прямо над головой - размеренная, лиричная, щемящая. Иногда она как бы истончалась и таяла в грохоте, но потом снова возвращалась, спокойно собирая осколки расстрелянного мира и возвращая ему видимость гармонии.
       Когда обстрел прекратился, я осторожно, не отрываясь от земли, повернул голову. Стало вдруг так тихо, что даже виски заломило. Но мелодия продолжала звучать. Справа зашевелились кусты. Значит кто-то еще живой. Привстав и оглянувшись, я понял, в чем дело. Шофер "Жигулей" бросил машину с включенным приемником, а сам побежал спасаться. Видимо перед самым обстрелом он с ним возился, потому что приемник болтался на нескольких проводах, едва не доставая сиденья. И мелодия раскачивалась в такт разрывам.
      
       - Так в кафе была та самая музыка? - Спросил потрясенный Мартин. - И чего же они хотели?
       - Победы.
      
       "Цивилизованное человечество" выдвинуло чудовищную формулу победы: "Победа - это уничтожение". Уничтожение врага. Любой ценой. Уничтожались целые классы, партии, нации и даже государства. Но никому до конца ничего уничтожить не удалось. Несмотря на то, что в сталинском СССР работала гигантская общественно-политическая система уничтожения с целым комплексом исполнительных механизмов, с политической субкультурой, обеспечивающей ее существование, исторический результат - ноль. Победить человека силой невозможно. Можно только убить. Одного, сотню, миллион. Но это не будет победой. Тем не менее, после распада Советского Союза новообразованные государства почти в том же виде сохранили основные элементы тоталитарного строя и политическую культуру тоталитаризма. Только во многих из них, как, например, в Молдавии, на смену коммунистической идеологии пришла идеология национальная, и тоталитаризм приобрел явные черты нацизма.
      
       - Но ведь чем-то их действия были оправданны? - Спросил Мартин.
       - А как же! Они пытались удержаться на плацдарме. А для этого нужно было накрыть огнем не только район обороны, но и сам город. Нужно было убить как можно больше, чтобы им не помешали. И они-таки в этот день своего добились, и праздновали победу.
       - А что было на другой день?
       - На другой день по их плацдарму выпустили полторы тысячи мин и заставили молить о пощаде. Можешь не сомневаться: жертв было не меньше. Это и называется победой. Только очень скоро победившие начинают понимать, что никакой победы нет. Что именно они и потерпели поражение. А если победа и есть, то далеко не полная. Ведь у убитых остались дети, сторонники, единоверцы. Их тоже надо убить. Хотя и это не будет победой. Надо уничтожить все, что напоминает о враге, - книги, памятники, города, языки. А потом обнаруживается, что ты сам - враг своего врага - сам себе о своем враге и напоминаешь. Оказывается, вы были единым целым. И уже ничего не остается - ни сил, ни желаний, ни цели. И ты уже не помнишь, зачем убивал. Потому что мертвые - не помнят. Слепые - не видят. Оглохшие от разрывов - не слышат.
       Прожектора теплохода высветили на набережной странную демонстрацию: люди переговаривались при помощи мимики и жестов, как в пантомиме. Это была демонстрация протеста глухонемых. Они несли над головами здоровенный плакат, на котором крупными буквами было написано: "Мы такие, как все!"
      
       В голове все-таки звенело. Пошатываясь, я шагнул к "Жигуленку" и рванул на себя приемник. Мелодия исчезла. И как только она исчезла, на меня обрушилась страшная, зловещая тишина. Я осторожно прокрался вдоль стены горсовета и заглянул за угол. И увидел у крыльца огромную воронку, в которую откуда-то сверху стекал тоненький красный ручеек. В этот момент что-то влажное коснулось моего затылка. Я поднял голову. Это была огромная еще не заснувшая рыба с торчащим сквозь нити авоськи плавником. Она смотрела на меня мутным взглядом, словно приглашала заснуть вместе с ней. Авоська была зажата в крепкой мужицкой руке, которая неуклюже свешивалась с дерева. Тела не было. Была только рука. Я обвел взглядом растущие рядом деревья и кусты. Все они были увешаны остатками человеческих тел. Ноги и головы росли отдельно. Женская грудь сочилась кровью. Одинокий затекший глаз выглядывал прямо из ветки. Остроконечная туфелька запуталась в чьей-то седой шевелюре. Там же, на одной из веток, висела раскрытая дамская сумочка с немудреной косметикой.
       Пронзительный бабий вопль заставил меня сдвинуться с места. И я просто пошел вперед, сопровождаемый этим криком и засыпающим рыбьим взглядом.
      
       Шестого июля 1992 года в здании Дубоссарского горсовета собрались на совещание руководители городских предприятий. Настроение было приподнятое, потому что накануне было заключено соглашение об очередном прекращении огня. Опять поверили. И стали обсуждать вопросы восстановления городской экономики и коммунального хозяйства. Обсудили. Двинулись к выходу. Когда всей группой вышли на крыльцо, в него угодил снаряд. Мертвых руководителей по частям разметало по земле, по деревьям и кустарникам. Восемь человек. Или всего восемь. У войны своя арифметика. Потом собрали по частям директора завода по ремонту и обслуживанию техники Степана Покотило, председателя стройорганизации N 2 Вячеслава Додула, председателя райпотребсоюза Наталью Луполову, председателя "Агротранса" Геннадия Кузнецова, начальника коммунального хозяйства Рафаэла Гареева, председателя райзаготконторы Василия Радовского, председателя горторга Илью Гуриценко и директора хлебозавода Галину Марченко. Собрали и похоронили. Вместе с планами экономического возрождения Дубоссар.
      
       Неожиданно грянул гром, и я вздрогнул.
       - Что, похоже на взрыв? - Понимающе спросил Мартин.
       Я не ответил. Только поежился. Хотя долго еще шарахался от неожиданных звуков. В очедной раз возвращаясь из Приднестровья через Одессу, мы с приятелем, журналистом из "Собеседника" Кириллом Светицким, вместе со случайными знакомыми из Владимира забрели на пляж десятой станции Большого Фонтана. На пляже было тихо и малолюдно. Мы мило беседовали. Вдруг раздалась автоматная очередь, и мы со Светицким дружно рухнули на песок. Потом смущенно поднялись. Оказалось, прежде, чем сделать очередное объявление, спасатели постукивали в микрофон пляжного громкоговорителя, проверяя таким образом его работу. А наутро я проснулся от артиллерийской канонады и вжался в пол. Это за окном выбивали ковры.
       Грянул гром, и демонстрация глухонемых стала разбегаться. Влюбленные заскакивали в светящиеся двери кафе, спасаясь от первых капель. Торговки каштанами спешно накрывали свои лотки. Я вдруг сообразил, что сжимаю в руке странный предмет: глянул - зубочистка. Повертев ее, понял, что зубочистка - с сюрпризом. К ней был приделан крохотный купол, и она раскрывалась, как зонтик. Мартин засмеялся. Оказывается, и он утащил из кафе такую же.
       Мы спустились к воде. Здесь, где не светились витрины, было по-настоящему темно. Гроза уже уверенно смешала все звуки и погрузила Сену во тьму. В раскатах грома все отчетливее слышалась канонада. А из мрака выплывали картины недавних трагедий и всех немыслимых катастроф, которые еще только поджидали за ближайшими поворотами. И надо было спасаться. И мы, весело смеясь, раскрыли над головами свои зубочистки. И так стояли.
      
      
      
      
      
      
      
      
       X. "НО ДУБОССАРАН!"
      
       Чрезвычайное положение
      
       В середине марта 1992 года молдавские вооруженные силы начали серию решительных наступлений в районе Дубоссар. После того, как был захвачен военный городок российского полка в Кочиерах, на его территории начали скапливаться все новые подразделения. Происходило это без всякого сопротивления со стороны приднестровцев, так как находившиеся уже под полным контролем Молдавии левобережные Кочиеры примыкали к Днестру, и можно было спокойно осуществлять переправу. Вот при помощи парома у села Новая Моловата она и была налажена. И с правого берега беспербойно переправлялись все новые подразделения, вооружение и прочие технические средства для ведения войны. Было несколько попыток перейти прямо из села Голерканы по льду водохранилища. Некоторые эти попытки оказались удачными. Но потом приднестровцы, контролировавшие плотину Дубоссарской ГЭС, догадались спустить часть воды из водохранилища. В результате лед треснул, и большинство переправлявшихся в тот момент спецназовцев ушли под воду. После этого случая переправа по льду была закрыта.
       13 марта ОПОН уже полностью занял левобережные села Новая Моловата, Кочиеры и часть зданий в селе Коржево, в числе которых был детский сад "Колокольчик". Разодранные детские игрушки с этого "стратегического" объекта потом еще долго собирали по всему селу.
       В ночь на четырнадцатое в районе села Кошница разведывательная группа гвардейцев неожиданно натолкнулась на передовой дозор основных сил первой бригады полиции особого назначения. В коротком бою двое полицейских были убиты, а двое захвачены в плен. При этом было захвачено шесть автоматов румынского производства. В три часа ночи 14 марта началось наступление с юга, в результате чего молдавские формирования вышли к окраине села Дзержинское, где когда-то родился знаменитый хирург Николай Склифософский. Гвардейцам и казакам, однако, удалось их оттуда вытеснить. Причем, совершенно случайно. Поскольку обстановка на южном фланге обороны Дубоссар была туманной и внушала серьезные опасения, туда для оценки ситуации выехал на БРДМ с двумя гвардейцами офицер управления гвардии Атаманюк. Он и обнаружил скрытое выдвижение противника в сторону гвардейского поста "Береза". Завязался бой. БРДМ был подбит, с двух сторон появились раненые, шум стрельбы докатился до Дубоссар, откуда подошло подкрепление.
       Сообразив, что план окружения Дубоссар срывается, потому что южный фланг неожиданно увяз в незапланированном бою, молдавское командование бросило все силы для прорыва с севера. Возле села Роги мощным артиллерийским огнем были уничтожены все слабо укрепленные посты приднестровцев, а подразделения ОПОН заняли участок стратегического шоссе Дубоссары - Рыбница и перерезали, наконец, Приднестровье на две части. Воодушевленные успехом, молдавские бронетранспортеры ринулись вглубь Левобережья, чтобы обойти Дубоссары с востока и нанести удар с тыла не только по городу, но и по позициям обороны на Кошницком направлении. Они настолько увлеклись, что прорвались на территорию Украины, где и застряли в непролазной грязи. Украинский МИД выразил протест... Приднестровью.
       Заняв участок стратегического шоссе Рыбница - Тирасполь, его перерезали в буквальном смысле этого слова- перекопали бульдозерами. При этом разгром гвардейских постов у села Роги и захват шоссе сопровождались невиданными доселе зверствами. Одному из казаков выкололи глаза и отрезали уши, другого облили бензином и сожгли живьем. Был обстрелян и ограблен туристический автобус, следовавший из Харькова и принадлежавший одной из турецких фирм. После этого по дипломатическим каналам в Молдавию начали поступать официальные ноты протеста, что вынудило молдавское военное руководство отозвать свои подразделения из села Роги.
       Чтобы не допустить прорыва по Полтавской трассе, приднестровцы взорвали Полтавский мост и перебросили часть охранявших его бойцов ТСО и ополченцев на другие участки, в том числе и на Кошницкий. Но там закрепиться не удалось. И поэтому, когда утром пятнадцатого в атаку пошли молдавские БТРы, гвардейцев, ополченцев и казаков начали просто расстреливать из крупнокалиберных пулеметов. В это же время начался массированный артиллерийский обстрел приднестровских позиций на всех участках обороны. Город затаился, предчувствуя неминуемый штурм.
       К полудню 15 марта, рискуя оголить фронт на других участках, командование приднестровскими формированиями перебросило к Дубоссарам резерв из Рыбницы и Тирасполя. Перегруппировавшись, приднестровцы решили вышибать клин клином и бросились в контратаку. В отчаянных боях они подбили несколько бронемашин, среди которых оказались БТР-80, собранные в Чехословакии. По утверждению представителя военного руководства СНГ генерала Пьянкова, бронетранспортеры подобного типа в этот регион не поставлялись, следовательно, они не могли быть конфискованы молдавскими формированиями в частях бывшей Советской Армии, расположенными в Молдавии. Отсюда был сделан вывод, что их привезли из Румынии. Больше неоткуда было. Так или иначе, но приднестровцы в результате упорных боев вернули себе контроль над шоссе и начали укреплять оборонительные рубежи на севере Дубоссар.
       Тут же Мирча Снегур объявил им ультиматум: до 18.00 семнадцатого марта прекратить сопротивление и сдать оружие. Ответ был адекватным: дескать, рады бы сдать, да Снегур не указал, где его складировать. Тем не менее, несмотря на упорное сопротивление намного превосходящим силам Молдавии, Дубоссары все еще были блокированными. Погибшие исчислялись уже десятками. Много было раненых, в том числе детей. Потому что артиллерийским обстрелам подвергались не только боевые позиции, но и сам город. На окраинах продолжались полномасштабные бои с применением минометов, реактивных установок, пушек, бронетехники. Канонада не стихала. Но ее никто не слышал. То есть, ее никто не хотел услышать. Дубоссарцы делали громкие заявления, которые начинались и заканчивались воплем "Помогите!", но заявления эти никуда не доходили. Мир, убаюканный миролюбивыми заявлениями Снегура, спокойно взирал на то, как убивают жителей маленького города.
       Президент ПМР Игорь Смирнов не успевал подписывать многочисленные соглашения о прекращении огня. Каждое из них действовало не более трех-четырех дней. Молдавия перегруппировывала силы и наносила удар в новом месте. Окончательно сообразив, что мировое сообщество мешать ему не станет, 28 марта 1992 года Мирча Снегур выпустил Указ "Об объявлении Чрезвычайного положения на всей территории Молдовы", статьи которого не оставляли сомнений: война Приднестровью объявлена официально. Это подтвердилось новой кровопролитной атакой со стороны Кошницкого плацдарма и новой кровавой же репетицией в Бендерах: первого апреля шесть бронетранспортеров ворвались в город и расстреляли из крупнокалиберных пулеметов несколько автомашин и рейсовый автобус.
       Снегур, Косташ, Плугару, Анточ, вдохновляемые "фронтистами", рвались освобождать "порабощенных оккупантами братьев по крови". Позже их на смутило даже то, что "братья по крови" собрали съезд молдаван Приднестровья и направили обращение генералу Косташу, в котором, среди прочего, было такое:
       "Генерал! Мы, молдаване Приднестровья, могли бы говорить с достойными политическими противниками... если они искренне ставят своей целью переустройство общественной жизни в лучшую сторону. Мы могли бы с ними обсуждать любые вопросы.
       Мы могли бы говорить с достойными воинами, соблюдающими правила ведения войны... Но как нам говорить с уголовниками и живодерами? О чем мы можем спорить с грабителями и насильниками наших жен и дочерей?...Запомните, генерал, и внушите всем своим компаньонам, что мы считаем низменной и позорной для себя даже мысль о возможности договориться о чем-то с вами.
       ...Мы не призываем вас к покаянию. Вам поздно каяться. Мы советуем вам, организатору и вдохновителю всех наших бед, партийному перевертышу и предателю молдавского народа, понять, наконец, простую истину. Она состоит в том, что мы - свободные граждане, а не рабы. Мы - народ Штефана чел Маре, митрополита Дософтея, Дмитрия Кантемира, Григория Котовского, Михаила Фрунзе, Иона Солтыса. Мы не потомки Антонеску и Алексяну и не потомки их рабов, как это вам ошибочно кажется, а потомки их победителей. Поэтому мы сложим оружие только тогда, когда ни один кровопийца из вашей уголовной шайки не будет больше осквернять своим присутствием нашу прекрасную и страдающую землю. Запомните, генерал! И да поможет вам в этом Бог!"
      
       Поистине героическая оборона Дубоссар, во время которой уже, казалось бы, уничтоженные формирования приднестровцев всякий раз возрождались из пепла и переходили в контратаки, привела к тому, что к 17 марта ситуация относительно стабилизировалась. Бои, конечно, периодически возобновлялись, но на столь же мощный натиск молдавские войска, которые тоже понесли немалые потери, уже не решались. Ошарашенные такой остервенелой обороной, они перешли к оппозиционной войне. Лозунг "Но дубоссаран", брошенный почти два года назад во время похорон первых жерв, продолжал развиваться над Дубоссарами.
      
      
       Информация к размышлению
      
       В первый раз Мэри занесло в Приднестровье как раз в марте 1992 года, когда необъявленная война уже шла вовсю. Шла в основном вокруг Дубоссар, со всех сторон окруженных, обложенных плацдармами, образованными здесь, на левом берегу, в непосредственной близости от города. Самыми опасными были Кочиерский и Кошницкий. Особенно Кошницкий. Дело в том, что Днестр в этом месте делает неожиданную петлю, огибая левобережные села Пырыта, Кошница, Погребы и Дороцкое и буквально вклинивая их в правый берег. Таким образом здесь образовывался естественный "мешок", попадать в который было нежелательно. Еще во вторую мировую советские войска в него вот так-то сгоряча вклинились и были отрезаны. Помня об этом, приднестровцы в него не лезли, а оборону занимали несколько поодаль, ближе к шоссе, предпочитая не наступать, а только отражать вылазки молдавских войск.
       А вылазок было предостаточно. Пользуясь преимуществом, дарованным самой природой, молдавское командование почти беспрепятственно доставляло на приднестровский берег технику и свежие подразделения, которые время от времени бросались в бой в направлении шоссе.
       23 марта, как раз в тот день, когда я глотал пыль в придорожной канаве, прячась от пуль, когда укрывался за спиной хлипкого гипсового пионера в каске, а после попивал чай с его защитниками, швейцарские телевизионщики, не разобравшись в дислокации, попали в самое пекло. Крышу их микроавтобуса буквально срезало пулями крупнокалиберных пулеметов. Каким-то чудом все остались живы, но потом три часа просидели в окопе под непрерывным огнем. Просидели, кстати, не зря. Им удалось заснять на пленку практически весь бой.
       Вначале с правого берега с двух сторон начали бить минометы. А потом из узкого перешейка выскочили девять бронетранспортеров и примерно пятьсот человек пехоты и устремились на приднестровские окопы. В первые минуты казалось, что они без труда сомнут обороняющихся, но те ответили с такой яростью, что наступление захлебнулось. Бой перешел в позиционное русло, но интенсивность огня не уменьшилась, невозможно было поднять головы. Результаты же трехчасового столкновения оказались совершенно неожиданными: нападавшие потеряли четыре БТРа, с десяток человек убитыми и откатились назад в Кошницкий "мешок". Приднестровцы обошлись без потерь.
      
       С Мэри мы столкнулись уже в центре Дубоссар, ближе к вечеру. Поначалу я ее не узнал. Перевозбужденная, выпачканная в земле и глине, с растрепанными волосами она выходила из здания горсовета, жестикулируя и объясняя что-то идущему рядом оператору с камерой на плече. Обнялись. Я смотрел на нее с любопытством - после сегодняшнего боевого крещения это был уже совсем другой человек. Впрочем, я и не сомневался, что, в отличие от других иностранцев, Мэри, с ее неуемным характером, быстро во всем разберется.
       - Нет, наши никогда ничего не поймут, - Махнула она рукой в сторону удаляющегося оператора. - Знаешь, я поняла, что наше неторопливое спокойствие, наша размеренная и со всех сторон правильно организованная жизнь может быть вредной. Она отучает думать. Они совсем не хотят думать. Они приехали уже с готовым мнением, и переубедить их почти невозможно.
       - Это понятно. Они же работают не для себя. Они выполняют задание. А задание определено далеко от этих окопов. Наши тоже приезжают из Москвы с уже готовыми статьями в голове. В лучшем случае изображают объективность: слово одним - слово другим. Заблудиться в этих словах ничего не стоит. Политики всегда умели красиво говорить.
       - А что же делать?
       - Не знаю. Но я принципиальный противник равноправия между убийцей и жертвой.
       Мы вышли на холмик, расположенный напротив плотины Дубоссарской ГЭС. Необузданный Днестр, конечно, нисколько не напоминал размеренный Рейн. Тонны воды водопадом срывались вниз с плотины. В ее шуме терялись даже редкие автоматные очереди, раздававшиеся с противоположного берега. Справа чуть затуманенным зеркалом колыхалось огромное, как море, водохранилище. Оно спокойно отражало высокое южное небо, редкие домики на берегу и играющие серебром на легком ветру пирамидальные тополя. И с тем же спокойствием, неожиданно сужаясь, швыряло и воду, и отраженные в ней тополя, и само небо на разящие турбины, чтобы те через какое-то время, перемешав их в безжалостном потоке, сбросили в пропасть.
       Это было так похоже на наш мир.
      
       Конечно, журналистам на этой войне было совсем не просто. Информация порой давалась с кровью. В прямом смысле этого слова. В районе дубоссарского моста еще раз была обстреляна машина со швейцарскими журналистами. Венгерские телевизионщики уцелели лишь случайно - их микроавтобус был подбит из гранатомета. Полдня в кювете под Бендерами пролежали японцы, пережидая, пока над их головами перестанут свистеть пули. При попытке приблизиться к зданию бендерской полиции, забаррикадированному в центре города, были обстреляны журналисты "Известий". Сашу Мнацаканяна из "Московского комсомольца" опоновцы так встретили в Кошнице, что он враз сменил политическую ориентацию, сообразив, кто есть кто. Хотя послан был "громить сепаратистов". Журналиста одной из киевских газет увезли раненого. Многие действительно рисковали, добывая правдивую информацию. И именно их Молдавия обвиняла в разжигании страстей. Пресс-служба правительства рассылала по редакциям списки журналистов, пишущих, по ее мнению, провокационные материалы.
       Но в этот список, естественно, не попали те журналисты, что приезжали с готовыми формулами в голове. Они и на передовой-то не появлялись. Писали, не выходя из гостиницы. Формулы противостояния, по их мнению, были простыми. С одной стороны (молдавской) - сплошь демократы, с другой - сплошь коммунисты. С одной стороны - борцы за свободу, с другой - страшные щупальца империи. Доходило до смешного. К одному из лидеров дубоссарской обороны, отвечавшему за информацию и работу с прессой, Виктору Дюкареву, приходили журналисты и первым делом строго спрашивали, почему он до сих пор не вышел из КПСС. Им и в голову не приходило, что он в ней никогда не состоял. Но почему в тот момент их интересовало именно это? Не безвинно убитые люди, не разрушенные дома, не снаряды, упавшие на детские сады и школы?
       Никого не хочу осуждать. Люди получали вполне определенное задание в Москве, Лондоне, Берлине, Мадриде. И выполняли заказ. Журналист - тоже человек подневольный. Кроме того, почти никто из освещавших конфликт не знал ни историю этих мест, не понимал местной культуры и традиций, местного духа, наконец. Ладно, не понимали. А вот то, что даже не хотели понять, хотя бы для себя, а не для газеты, - вызывало полное недоумение. Идеологическая зашоренность изумляла, раздражала. Как позже, уже в московском метро, сказала мне приехавшая из Парижа сотрудница "Русской мысли" Наталья Горбаневская: "Даже если бы в Приднестровье, действительно, жили одни коммунисты, это совсем не значит, что их нужно убивать". Хотя на страницах той же "Русской мысли", которая каким-то чудом попала в приднестровские окопы, я прочел уж совершенно уникальную статью о приднестровской войне: известный историк Александр Некрич освещал ее, не выезжая из Бостона. Разумеется, все по той же схеме.
       В среде "заочных" сторонников приднестровцев тоже дело обстояло не лучше. И здесь работали изначальные формулы: "наши - не наши", "русские - нерусские". То, что "наши", - сомнений не вызывало. Но наши в Приднестровье, как уже было сказано, - десятки национальностей. Поэтому здесь пару раз спускали с лестниц представителей московской "Памяти". А делегация одной сверхпатриотической московской газеты, прибывшая сюда в расширенном составе, и вовсе попала в нелепую для себя ситуацию. Пришли в Дубоссарах к Саше Порожану, заместителю председателя горсовета, и изъявили желание возложить венки на свежие могилы русских патриотов, погибших за Приднестровье.
       - Надо, так надо! - Сказал Порожан и отвез делегацию к свежим могилам.
       Среди погибших, кажется, были молдаванин, еврей и украинец. Долго топтались члены делегации, но уйти не посмели. Возложили-таки венки.
       Тех, кто пытался честно разобраться в происходящем, было ничтожно мало. Им было сложно противостоять отлаженной пропагандистской машине Кишинева, пользующейся в тот момент доверием в Москве и в столицах других государств. Статьи урезались, снимались, искажались. Мне понравилось словообразование, изобретенное корреспондентом из "Останкино" Этибаром (по-нашему Эдиком) Джафаровым. Когда мы с ним и с другим "останкинцем", Сергеем Егоровым, вышли из ворот штаба 14-армии после двухчасового обстоятельного интервью с Александром Лебедем, Эдик, почесав в затылке, с характерным бакинским акцентом произнес:
       - Все равно "обезяну" сделают.
       Точный смысл эдиковых слов я понял уже после того, как посмотрел вечерние новости с его материалом. Он оказался прав: "обезяну" сделали. От Лебедя остались только командирский рык и генеральские погоны. Страна была в шоке. Общественность не знала куда деваться от страха.
       Уже потом, после страшной бендерской трагедии, в начале июля 1992 года, некоторые из нас не выдержали. Мы выступили с официальным обращением к общественности и к средствам массовой информации. Так вышло, что среди подписавших его семи журналистов, оказались представители шести национальностей - украинец, азербайджанец, армянин, поляк, еврей и два русских. Вот это обращение:
       "В последнее время ряд наших коллег столкнулся в своих редакциях с прямым или завуалированным давлением по поводу материалов по Приднестровью. Журналистов обвиняют в чрезмерных симпатиях к Приднестровской Молдавской Республике, защите прокоммунистического, тоталитарного режима, поощрении регионального сепаратизма, неуважении международно признанного суверенитета Молдавии и принципов СБСЕ. Под этими предлогами материалы репортеров усиленно правят, их вытесняют с данной темы. Причем, подобный процесс происходит синхронно в разных редакциях, что наводит на определенные размышления.
       В связи с вышеизложенным мы считаем необходимым заявить следующее.
       Журналистская объективность не заключается в арифметическом уравновешивании точек зрения обеих сторон. Она состоит в выявлении и освещении реальных, проверенных фактов и выводах, сделанных лишь на их основе. А факты таковы:
       1. Никакого прокоммунистического режима в Приднестровской Молдавской Республике не существует, более того, это единственный в бывшем СССР "режим" здравого смысла, который не ставит политику впереди экономики и социальных вопросов. Этот "режим", вопреки распространяемому Молдовой мифу, пользуется поддержкой большинства населения.
       2. Конфликт между Кишиневом и Тирасполем не является межэтническим и не сводится к противостоянию русских и молдаван. Тирасполь поддерживают не только русские и украинцы, но и большинство левобережных молдаван. Это конфликт двух идеологий, одна из которых ставит выше всего права нации, а вторая - провозглашает приоритет прав человека над правами нации.
       3. Кишиневский режим, может быть, и не является фашистским, но именно этот режим отдал приказ на захват города Бендеры, на его обстрел и бомбардировки артиллерией. Ввод советских войск в Баку в 1990 году является детской игрой по сравнению с этой кровавой акцией. Именно этот режим на "законном" основании формирует террористические группы, действующие на территории, которую Кишинев считает своей, и против своего же народа. До такого букета не додумались ни Сомоса, ни Пиночет. Единственной аналогией может являться лишь режим Саддама Хусейна в вопросе с курдами.
       При такой реальности кивать на уважение суверенитета по меньшей мере неэтично. А посему мы считаем, что принцип искусственного выравнивания позиций Кишинева и Тирасполя в данном случае неприемлем и выражаем протест редакторам тех изданий, которые пытаются вновь брать его на вооружение. Напоминаем, что средства массовой информации уже "выравнивали" позиции Карабаха и Азербайджана, Южной Осетии и Грузии, и в том, что мы сейчас имеем, есть и наша заслуга.
       Агрессор должен быть назван агрессором, геноцид - геноцидом, режим, устанавливающий кровавый закон и творящий беззаконие против своего народа, должен быть назван преступным. Права должны защищаться в любой стране, невзирая на ее суверенитет.
      
       Ефим Бершин - "Литературная газета",
       Этибар Джафаров - телерадиокомпания "Останкино",
       Сергей Егоров - телерадиокомпания "Останкино",
       Александр Какоткин - "Московские новости",
       Александр Мнацаканян - "Московский комсомолец",
       Кирилл Светицкий - "Собеседник",
       Александр Харченко - ИТАР-ТАСС.
      
       Это обращение прошло по каналам ИТАР-ТАСС. Оно вышло почему-то в той же "Русской мысли" в Париже. Ни одна московская газета его не напечатала.
      
      
       Мертвые и мертвые
      
       Кажется, в первых числах апреля Дубоссары хоронили Сергея Величко. Дубоссары - это и значит Дубоссары. То есть, всем городом хоронили. Не было только тех, кто в это же время сидел в окопах. Огромная толпа вначале двинулась в сторону дома, где жил Сергей, а потом уже к площади перед горсоветом. Гроб был закрыт. И не потому, что так предписано религией. Просто его страшно было открывать. Однако все уже успели увидеть выставленную перед горсоветом огромную фотографию Сергея. Точнее, не Сергея, а того, что от него осталось - кусок черного, бесполого, обугленного тела. Мы с Сашей Мнацаканяном из "Московского комсомольца", поеживаясь на ветру, шли в этой траурной толпе под звуки автоматных очередей, раздававшихся из-за Днестра. Бабы выли страшным бабьим воем. Мужики сжимали зубы и кулаки. Дубоссарские мальчишки то смеялись, то плакали, не очень понимая еще, что происходит. Впрочем, не они одни не понимали. Я - тоже. Я не понимал, как одни люди могут это сделать с другими. Только после понял: их убили. Их нет. Убийца первым убивает себя. А уже потом - жертву.
       Сергей Величко возвращался с беременной женой на автомобиле из Рыбницы. Где-то возле села Роги их остановили вооруженные люди. Узнав, что Сергей - из Дубоссар, они его вначале жестоко избили. Этого показалось мало. Тогда, еще живому, выкололи глаз, отрезали пальцы рук и половые органы. И этим не насытились. Решили устроить из Сергея костер. Облили бензином и подожгли. Потом останки засунули в целлофановый мешок и прикопали за кустом. Беременную жену раздели, изнасиловали и оставили на дороге, повесив на грудь гранаты. К утру, совершенно обезумевшая, она дошла до дубоссарских позиций. Труп мужа вернули позже, после вмешательства посольства Венгрии - Сергей оказался приднестровским венгром.
       Словно мор прокатился вдоль берегов Днестра. Люди исчезали и не возвращались. Возвращались их трупы. Восемнадцатилетнюю Свету Деуцэ хоронили в белом подвенечном платье. Замуж не успела. Снайпер опередил. В подвале одного из дубоссарских домов бандиты изнасиловали и убили десятилетнюю Таню Гацкан и тринадцатилетнюю Таню Бондарец. Там же замучили Ольгу Дорофееву.
       Семью Александра Мунтяна уничтожили всю. В их же собственном доме. Мать и двух дочерей насиловали в разных комнатах. Самого Александра убили выстрелом в висок. Потом дом взорвали. Всех погребло под обломками.
       У Бендер в персиковом саду нашли пятерых. Все - со связанными руками. Все - убиты в упор.
       Сергей Красутский был захвачен полицией, когда возвращался домой. На его теле выжгли каленым железом латинскую букву "V" (виктория, победа), спину разрисовали паяльной лампой, выдавили глаза. Труп Михаила Заводчикова был найден в таком же состоянии. Борис Беженарь вышел из дому и не вернулся. Нашли его со следами страшных пыток. Житель Кочиер Милий попытался отвезти сына в Дрокию. Когда переправился через Днестр, был остановлен ОПОНовцами и расстрелян на глазах у сына. Ополченцу Брагарчуку разрубили голову. Другого ополченца, Полякова, подвесили на дереве за челюсть.
       Продолжать этот список нет сил.
       Впрочем, продолжу. Фотография изуродованного и сожженного на глазах жены Сергея Величко, которого хоронили всеми Дубоссарами, позже, уже летом, была выставлена на "выставке войны" в Кишиневе. С подписью: жертва приднестровских сепаратистов. Бумага все терпит.
      
       В 1992 году на территории Приднестровья активно действовали несколько десятков террористических групп. Распознали их только тогда, когда начались убийства. Но распознать - это одно, поймать - совсем другое. Тем более, Приднестровье такое мизерное, что в течение часа можно пересечь границу в любом направлении - что на запад, что на восток.
       Постепенно стало ясно, что в районе Дубоссар - у сел Коржево, Роги, Кочиеры - промышляют, как их здесь называли, "бурундуки" и "скорпионы". Именно они отлавливали дубоссарцев на дорогах. А по ночам забирались и в сам город. Тем более, что долгое время в нем, наряду с местной милицией, базировалась полиция Молдавии. Сведений о них было мало. Очевидцы сообщали, что к шапкам они почему-то пришивают хвосты мелких животных (отсюда их и назвали "бурундуками"). Долго гадали, откуда они взялись. Уж больно жестоки. Высказывалось предположение, что после объявленной вместе с началом военных действий амнистией, из правобережных тюрем было выпущено много уголовников. Повадки-то у них были настоящих убийц, но, в отличие от обычных уголовников, больно уж целенаправленно действовали.
       Обнаружились террористы в районе Тирасполя и в Слободзейском районе. Здесь они отметились зверской расправой с председателем Слободзейского райсовета Николаем Ивановичем Остапенко и заместителем председателя районного ОСТК Александром Давыдовичем Гусаром. Гусара просто-напросто сожгли, что, при сопоставлении с аналогичными сожжениями в Дубоссарах, наводило на мысль о каких-то чуть ли не ритуальных убийствах.
       Подозрение пало на представителей Тираспольского отделения Народного Фронта Молдавии. Дело в том, что еще в сентябре оно приняло так называемое "Постановление N6", которое его руководитель Илие Илашку зачем-то передал для печати в газету "Трудовой Тирасполь". Целиком оно не очень интересно - стандартный набор фанатизма и ненависти. Но отдельные пункты любопытны. Объявив врагами молдавского народа всех причастных к созданию Приднестровской Республики, оно предписывает "активизировать работу по сбору и анализу информации на всех делегатов 2-го съезда ПМССР и лиц, входящих в руководство самозваного государства". Есть и такой пункт: "Всем членам НФМ интенсивно готовиться для работы в условиях подполья со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Подготовить базу для ведения партизанской борьбы с оккупационными властями".
       Позже выяснилось, что Илашку руководил террористической группой "Бужор", созданной министром национальной безопасности Молдавии Анатолом Плугару по прямому указанию президента Мирчи Снегура. Окончательно это стало ясно уже позже, когда Илашку был арестован. Уже в 1995 году тогдашний вице-премьер Молдавии Валентин Кунев навестил Илашку в Тираспольской тюрьме. Несмотря на то, что террорист был возведен в ранг национального героя, а газета "Цара" именовала его не иначе как "олицетворением совести румынской нации, чистым перед Богом и людьми", не думаю, что вице-премьер отправился на свидание в тюрьму, чтобы принести дань уважения герою. Скорее всего, Илашку шантажировал руководство Молдавии угрозой раскрыть некую конфиденциальную информацию. Вот некоторые выдержки из записи его разговора с вице-премьером:
       - Я согласен, чтобы меня судили, - говорит Илашку, - но чтобы рядом со мной на скамью подсудимых сели Снегур, Плугару и другие должностные лица, которые давали задания.
       А дальше идут откровения, которым в здравом уме и верить не хочется:
       - Есть еще вещи похлеще, в которых замешан Снегур. Я получал от него прямое указание, что делать. Он - глава правительства, и он знал. Я встречался с ним, он задания ставил. Отсебятины я не делал... Я должен был взорвать Дом Советов с людьми вместе. Это не я решал, руководство... Я жертва политических интриг, лично Мирчи Снегура. Ему дорого обойдутся эти три года. Год, два, три меня еще подержат, и я приду и задавлю его... Я клятву дал: выйду - пристрелю его, как собаку... Я никогда не прощу такие вещи.
       Международная демократическая общественность, прогрессивные журналисты, неизменно осуждающие терроризм, несколько лет активно боролись за освобождение из тюрьмы "демократа" Илашку. В конце концов его выпустили. Как бы Снегуру не пришлось утроить охрану.
      
       Мэри уезжала отдельно от своей группы. Она мужественно и терпеливо облазила все позиции. Она поговорила со всеми, кто согласен был с ней говорить. А говорить хотели все. К концу командировки ее арсенал русских фраз значительно увеличился. Вплоть до непечатных. Незадолго до отъезда я застал ее у моста через Днестр. Командир поста Валерий Тинкул уговаривал ее не ходить на мост - все простреливается снайперами. Я пришел ему на помощь. Я знал уже, что к противоположному берегу подошли около пятнадцати тысяч человек, вооруженных бывшим советским и новым румынским оружием. Я знал, что все увиденное - только начало. И нужно было уезжать. Нужно было уезжать, чтобы успеть вернуться.
       Когда мы прорвались сквозь кордоны, выстроенные на границе с Приднестровьем украинскими пограничниками, вооруженными бронетранспортерами и пулеметами, направленными в сторону Тирасполя, я окончательно понял, что левый берег блокирован. Помощи ждать неоткуда. Трагедия неизбежна.
       В Одессе вдруг выяснилось, что до самолета еще есть лишний час. И собкор "Аргументов и фактов" Петя Винницкий подбросил нас на машине к морю. После всего увиденного в Приднестровье трудно было поверить, что есть еще на свете море, есть улыбки на лицах, есть отдыхающие и - утренняя тишина. И здесь, на этом берегу, я еще раз понял, что расплачиваемся мы за собственную неумеренную революционность, за нетерпение, за пренебрежение человеческими судьбами, необдуманно и поспешно расколов страну на айсберги, не все из которых уже готовы к самостоятельному плаванию в некогда, как мне казалось, прекрасном море жизни.
       Море! Я еще раз простился с ним взглядом уже с борта самолета, на крыле которого был начертан печальный анахронизм - "СССР".
      
      
       Из писем Мартину
      
       "... Наш мир, Мартин, стал циничным до неприличия. Ну о каких правах человека вы там рассуждаете? О каком гуманизме? Поздно говорить о правах человека, когда человека уже убили. Его нет, понимаешь? Нет Homo sapiens. Есть Человек воюющий. А у войны другая этика, другая мораль, другие законы. Война живет инстинктами. А инстинкт повелевает стрелять первым, потому что хочется выжить. Надо выжить.
       Борьба с отдельными видами вооружений, в частности, с противопехотными минами - смехотворна. Какая разница, как убивать? Миной, стало быть, негуманно. А реактивным снарядом - пожалуйста. Реактивный снаряд, видимо, вполне соблюдает права разнесенного им в клочья человека.
       Воевать милосердно в наше время нельзя. Война - это массовое переступление, перешагивание через запреты, в результате чего погибают все - победители и побежденные, живые и мертвые. Потому что выстрелить в другого человека - то же самое, что выстрелить себе в висок. Выстрелить в другого человека - неосознанное самоубийство. Даже если ты идешь в бой с надписью "Не убий" на броне, если совсем не желаешь убивать, если только стреляешь, обороняясь, - не уберечься. О тех, кто осознанно и хладнокровно выискивает жертву в прицеле снайперской винтовки, уж не говорю.
       Ты спросишь, Мартин, - что делать? Я не знаю. По-толстовски уступить насилию, чтобы таким образом выйти из заколдованного круга насилия? Можно. Если речь идет только о тебе самом. А если за спиной у тебя твоя женщина? Если за спиной у тебя - твои дети? Их тоже безропотно отдать насилию? Но человек, даже Человек воюющий, на это не способен по самой природе. Бог потребовал от Авраама отдать ему в жертву первенца. Страшно, но понятно. Однако Бог не требовал отдавать своих первенцев сатане.
       Но самое печальное, Мартин, что мир вроде бы не воюющий и мир воюющий живут по одним и тем же законам. Война - сконцентрированное выражение мира, его правил и его инстинктов. Война, Мартин, ( надеюсь, ты не будешь чрезмерно шокирован) даже чище, потому что все человеческие пороки и достоинства в ней обнажены, неприкрыты. Мир невоюющий точно так же убивает, но только другими средствами. Мир невоюющий прикрывает свои убийства им самим выдуманной моралью и пропагандой. Мир невоюющий постоянно находится в состоянии войны, потому что им, как я уже тебе писал, правит беспринципная выгода и основанная на ней политика. Поэтому мир невоюющий беспрестанно подталкивает к кровопролитию невинных и неразумных сих.
       Вывод, Мартин, прост. Если убийство - это и есть самоубийство, то все мы живем уже в постчеловеческую эру".
      
      
      
      
      
      
      
      
       XI. ПЕЙЗАЖ НА ФОНЕ БИТВЫ
      
       С видом на войну
      
       Командующий 14-й российской армией генерал Юрий Неткачев журналистов не жаловал и всячески избегал. То ли ему было стыдно за те нелепые приказы, которые он получал из Москвы и которые вынужден был выполнять, то ли просто человек был такой некоммуникабельный. Не знаю. Но при любом приближении журналистов он немедленно куда-то исчезал, как сквозь землю проваливался. Однако и мы уже обзавелись в штабе армии своими источниками информации. Оттуда нам и сообщили, что готовится вылет на вертолетах вдоль линии фронта. Лучшей возможности увидеть своими глазами всю картину войны с воздуха и не придумаешь. Поэтому мы кинулись к генералу. Он, как обычно, к журналистам не вышел, но через дежурного офицера велел явиться завтра.
       Назавтра к указанному времени мы были уже около штаба, где нам сообщили, что генерала нет и не будет. В чем мы, кстати, и не сомневались. Оставив машину за забором, мы заняли наблюдательную позицию напротив, у окна офицерского кафе, заказав для виду чаю с бутербродами. Ждали минут тридцать. Наконец, генерал появился. Выйдя из здания штаба и воровато оглядываясь, он направился к своей машине. А мы, стремительно выскочив за ворота, - к своей. Когда генерал подъехал к вертолету, мы его уже ждали у трапа.
      
       В принципе почти вся война, действительно, видна с вертолета. Сверху легко определить, что основные очаги противостояния - мосты через Днестр. На самом юге, в районе Чобруч, Глиного и Незавертайловки - поспокойнее. Зато чуть севернее приднестровская оборона вклинивается на западный берег, охватывая Копанку, Кременчуг, Кицканы и Меренешты. Здесь стреляют активнее, потому что этот район - как буфер на пути к Тирасполю. Впрочем, буфер невеликий. От Кицканского плацдарма до центра приднестровской столицы всего-то шесть километров. Но здесь даже с высоты птичьего полета видны ощетиненные железобетонными плитами позиции. В районе Меренешт они возвращаются к Днестру, чтобы потом вновь уйти на запад, прихватив по дороге правобережные Бендеры вместе с отдельными пригородами и старинной турецкой крепостью.
       Дальше на север Днестр образовывает как минимум три-четыре "мешка", словно предназначенные для того, чтобы их отрезать от Приднестровья. Если расположенные в одном из них села Тея, Спея и Токмазея только время от времени активно обстреливались, то следующий за ними, Кошницкий, был отрезан реально, как и "мешок" в районе водохранилища Дубоссарской ГЭС, где в селах Новая Моловата и Кочиеры были высажены молдавские десанты. С Кошницкого плацдарма удары наносились по Григориополю, а с Кочиерского - непосредственно по Дубоссарам.
       За разгромленной реактивными снарядами "Град" Цыбулевкой начиналось затишье. Стоящие на приднестровском берегу Бутучаны, Попенки, Зозуляны и Гидирим почти не пострадали. Как и Выхватинцы - родина композитора Антона Рубинштейна. От Рыбницы и вплоть до курортной Каменки практически не воевали.
       Приднестровцы в основном отстреливаются. Для более решительных действий сил у них нет. А вот формирования Молдавии в промежутках между артобстрелами применяют тактику кавалерийских набегов.
       - Война эта - глупая, непрофессиональная. - Несколько высокомерно комментирует командующий 14-й армией генерал Юрий Неткачев, сидящий рядом с нами в вертолете. - Не умеешь воевать - не берись.
      
       Зато командование дислоцированной в Приднестровье 14-й российской армии, как уже говорилось, было крайне "профессиональным". Оно "профессионально" сдавалось после любого нападения молдавских формирований. Сам Юрий Неткачев отдал приказ демонтировать технику, чтобы - не дай Бог! - приднестровцы не увели. Поэтому даже при всем желании военнослужащие не смогли бы полноценно обороняться. Как уже отмечалось, командование "профессионально" сдало без боя Кочиерский полк. Выполняя приказ Москвы "не вмешиваться в конфликт", части "профессионально" отказывались идти друг другу на выручку. Они "не вмешивались" в события. Даже когда их убивали и захватывали в заложники их жен и детей. Наверно, "непрофессионально" приднестровские гвардейцы и казаки вступили в бой и "непрофессионально" отбили полк назад. Но отбили же. И опять же "непрофессионально" освободили заложников и самих военнослужащих и вывели их в Дубоссары. Прикрывая отход, погиб командир батальона гвардейцев Василий Воронков. Он "непрофессионально" закрыл своим телом брошенную во след детям и женщинам гранату.
       Военнослужащие 14-й армии, чьи семьи и дома находились здесь же, в Приднестровье, конечно, душой были с местными жителями. Но они выполняли приказ из Москвы. И не армия спасала население, а население спасало солдат и офицеров. Не отказавшись от них даже тогда, когда освобожденный ими полк перепуганные генералы тут же "профессионально" сдали вооруженным формированиям Молдавии.
       Приднестровские женщины неустанно пикетировали контрольно-пропускные пункты воинских частей, умоляя вступиться или поделиться оружием. Не давали. Зато сдавали Молдавии целые подразделения. Вместе с боевой техникой, вооружением и имуществом. Приднестровцам легче было оружие купить. Что они и делали, пока не наладили собственное производство. Даже когда офицеры, доведенные до крайности своим двусмыссленным положением, устроили собрание и приняли решение перейти под юрисдикцию Приднестровья, Москва выжидала еще месяца два. И только в конце июня министр обороны Павел Грачев снял с должности Неткачева, а на его место прислал Александра Лебедя. Лебедю удалось сохранить армию для России. Вернее, не армию, а то, что от нее осталось.
      
       Только глядя в иллюминатор вертолета, по-настоящему понимаешь, насколько извилист Днестр. Мы летим прямо, а его воды появляются то справа, то слева, словно желая окончательно запутать эту никому не нужную линию фронта. Видно, как густым черноземом дышит земля, вздымая над собой все еще живые сады и виноградники. Как, переливаясь на солнце, ласкается к крутым берегам днестровская вода. Как, будто натянутые тетивой, рвутся к небу остроконечные пирамидальные тополя. Изумителен приднестровский пейзаж. Особенно с вертолета.
       Если бы еще вслед не стреляли.
      
      
    Дорога на Кочиеры
      
       Дорога под колесами оборвалась внезапно, как струна под пальцами. Подступал вечер, и потускневшее закатное солнце явно собиралось свалиться в окоп. За редким перелеском просматривалась петлистая дорога, а чуть дальше затаились Роги. Из села не доносилось ни звука - ни вечернего крика петухов, ни голосов, ни колокольчиков возвращающегося с пастбища стада.
       - Дальше нельзя, - категорично заявил командир поста, поглядывая на нас с настороженным любопытством. - Нейтральная зона.
       Накануне, проведя вечер в горячих журналистских спорах, мы решили переходить линию фронта между Дубоссарами и Кочиерским плацдармом. Естественно, никто нам этого позволить не мог. К московским журналистам приднестровцы все еще относились, как к своим, и пытались оградить от ненужного риска. Однако пришло время побывать в окопах на противоположной стороне, поговорить с молдавскими солдатами и офицерами, добраться до Кишинева. А риск? Риск, конечно, был. Но за месяцы, проведенные на войне, я уже успел сообразить, что страдают, в основном, те журналисты, которые, прибыв к месту боевых действий, начинают "играть в войну". То есть, выряжаются в "камуфляж" или "хаки", щеголяют а армейских ботинках и прочем обмундировании. Необходимо же одеваться так, чтобы издалека было видно, что идет журналист, а не гвардеец или ополченец. Поэтому, как правило, я напяливал на себя джинсы и кроссовки, цветные футболки или куртки, а на шею вешал диктофон. Также я был одет и сейчас, не без оснований надеясь, что в столь пеструю мишень, совершенно не похожую на военного, стрелять не будут.
       Правда, время мы выбрали не совсем удачное. Как правило, ближе к вечеру, часам к семи, начинался обстрел. Причем, не автоматный - минометный. Били из Кочиер по Дубоссарам, а из Дубоссар - по Кочиерам. Но не все долетало по назначению. Многие снаряды доставались расположенным между позициями Рогам. Да и снайперы простреливали дорогу постоянно.
       Но одно дело что-то решать за рюмкой водки в уютном номере гостиницы, и совсем другое - переходить фронт. Стояли, ежились у дальней траншеи. Идти никому не хотелось. Признаться, что страшно, - тоже. Хотя, конечно же, страшно. Да и уверенности в том, что дойдем, что на постах пропустят, то же не было. Тем более, что был уже опыт. В том числе и у меня. В начале апреля (кстати, во время очередного перемирия) ОПОНовцы не пустили на правый берег через Кошницу. Тогда же я пытался пробраться через Бендеры. Но и там был остановлен. Полицейские велели лететь в Кишинев через Одессу и Москву, а уже из Кишинева, получив разрешение то ли пресс-центра то ли правительства, то ли МВД, ехать к ним. Ребята, конечно, обо всем этом знали, а потому не стали рисковать. Что было, кстати, вполне разумно.
       Пока решали, куда-то исчез Саша Какоткин из "Московских новостей". Кинулись искать - нет нигде. Решили, что он вернулся в Дубоссары. И последовали его примеру. Но я-то хорошо знал о его намерениях. И спрыгнул в окоп.
      
       Чувство страха на войне - дело естественное. Особенно для людей, в военном отношении неопытных. Ну а кто из нас имел этот опыт? Мы - поколение послевоенное, прошлой войны не знающее. Несмотря на все усилия советской пропаганды, рассказывавшей о возможной интервенции и об угрозах империалистов, несмотря на лозунги "Миру - мир" и "Нет войне", несмотря на рассказы отцов, мы росли и жили в твердом убеждении: это никогда не повторится. Наша страна настолько сильна, что никто не посмеет. "Это" и не повторилось. Но пули и снаряды убивают не только на мировых войнах. Им все равно, как эти войны называются. Да и людям все равно. Война в любом случае вызывает страх. Особенно на первых порах. Пока не привыкнут.
       Бесстрашие на войне - аномалия. Разновидность болезни. Я знавал таких людей. Причем, не только на войне. Либо все в них затмевает азарт, либо напрочь отсутствует инстинкт самосохранения. Война, кстати, ведь еще и наркотик. Слишком много ежедневного адреналина. Без него потом, после окончания военных действий, многим бывает плохо. Чего-то не достает. И в общем, понятно чего - жизни, которая бывает полной только рядом со смертью.
       Но я не об аномалиях. Я об обычном страхе. О страхе, который можно победить в самом себе. Более значимых побед я не знаю.
      
       - Да, проходил тут какой-то. - Сообщили гвардейцы на первом же посту. - Журналистом назвался. Мы его пропустили, но на следующем посту все равно задержат. И куда его несет?
       - Пропустите, я его сейчас верну.
       Пропустили. Метров через пятьдесят, за очередным изгибом траншеи, я его догнал.
       - Ты чего сбежал?
       - Да пошли они к... Не хотели идти - сразу бы и сказали. Времени - восьмой час. Скоро стрелять начнут, а там и стемнеет. Никуда не доберемся.
       Останавливать его было бесполезно. Оставлять одного - тоже не стоило. Пошли. Когда отошли метров сто от очередного поста, уже за спиной последовал звонок по полевому телефону - задержать. Пока названивали на очередной пост, мы и его прошли. Странно, но звонки так и не сумели нас опередить.
       Так мы прошли насквозь всю линию приднестровской обороны и вышли к дороге, ведущей через Роги в Кочиеры.
       - Куда идем? - Хмуро спросил гвардеец на последнем посту.
       - В Кочиеры. - Невинно ответили мы. Гвардеец покрутил в ответ пальцем у виска.
       - Завещание оставили?
       Но тут его позвали к полевому телефону. Мы уже догадывались, что ему скажут, и, не теряя времени, вышли на дорогу. Уже метров через сто услышали сзади громовой окрик:
       - Вернитесь!
       Оглянувшись, помахали руками.
       Было, конечно, не по себе. Я знал, что бойцы на той стороне разные попадаются. Например, когда на боевое дежурство завозили рабочих из Бельц, они сами звонили в горсовет Финагину или Порожану и договаривались о том, чтобы не стрелять. И на несколько суток наступало затишье. Но когда службу несли батальоны полиции или того хуже - волонтеров-добровольцев, лучше было не соваться. Кто был на позициях в этот вечер, я не знал.
       Мы шли, не спеша, вымученно улыбаясь и подбадривая друг друга такими шутками, с которыми в иных местах в приличный дом не пускают. Но здесь не было приличных домов. Было много полуразрушенных домов. Бедному селу, расположенному между позиций, доставалось как с этой, так и с другой стороны, а дорога, по которой мы шли, то и дело подмигивала щербинками от пуль и снарядов. Но сейчас в Рогах было тихо и абсолютно безлюдно. Вишневые и сливовые деревья распирали ограды. Плоды, никем не подбираемые, падали прямо на улицу. Под ногами время от времени чавкали раздавленные абрикосы. Все это изобилие, никому не нужное, сгнивало в кюветах, и создавалось впечатление, что живыми в селе остались только деревья. Зона.
       Внезапно нас окликнули. Из-за забора выглядывал одноногий старик и подзывал нас, описывая зазывные круги выщербленным костылем. Подошли. Старик стал что-то горячо говорить по-молдавски, испуганно указывая рукой в сторону Кочиер. Мы не понимали. Старик покопался в своей памяти и нашел нужное русское слово:
       - Нельзя.
       - Можно. - Ответили мы не очень уверенно.
       Старик покачал головой и сделал знак: подождите. Кряхтя, протиснулся в подвал и вылез через пару минут с гроздьями черешни. Сунув нам в руки черешню, перекрестил каждого и поковылял назад в подвал.
       Мы неторопливо шли по улице, сплевывая косточки себе под ноги. Постепенно становилось не по себе. Становилось жутковато от мысли, что кто-то уже держит нас на прицеле. Но виду не подавали. Прицел... черешня... напускное спокойствие... Что-то это мне напоминало. Неожиданно вспомнил: Пушкин, "Выстрел". Сам себе улыбнулся. Интересно, выстрелят или, как у Пушкина, оставят выстрел на потом? Поворачивать уже поздно. Мы бы себе этого не простили.
       Дорога вильнула вправо и устремилась вверх. Но мы решили с нее сойти и добираться дальше тропинками через заросли. Вдруг не заметят. Хотя скрываться мы вроде бы не собирались. Наоборот, собирались выйти к постам, чтобы потом вполне открыто работать и двигаться дальше.
       Неожиданно над головами что-то просвистело и глухо ухнуло далеко позади. Инстинктивно присели. Прислушались. Потом вскочили и ускорили шаг. Уже метров через двести до нас донесся отвратительный обволакивающий запах. Остановились, принюхиваясь, как две ищейки.
       - Что это? - Мы вопросительно посмотрели друг на друга, усиленно дергая носами. И, кажется, одновременно сообразили: трупы. Густой трупный смрад шел от показавшихся вдали тусклых строений. Это были Кочиеры.
      
       Когда сюда был высажен десант, подкрепленный артиллерийскими установками и бронетранспортерами, жители разбежались в разные стороны: кто перепра-вился через Днестр, а кто потайными тропками ушел в Дубоссары. Остались, в основном, только ставшие волонтерами верные приверженцы Народного Фронта. Поскольку в ходе дальнейших боевых действий продвинуться дальше десантники не смог-ли, то и остались тут, на плацдарме, чем обрекли это левобережное село на разрушение. Постоянно подпитываемый с правого берега техникой и людьми, Кочиерский плацдарм бельмом повис над Дубоссарами. Отсюда стреляли снайперы. Отсюда ежевечерне начинался артиллерийский обстрел горо-да. Но здесь же части молдавской армии, оторванные от своего берега, несли серьезные потери. Сбросить десант в Днестр и взять Кочиеры под свой кон-троль приднестровцы и не пытались. Но где-то с лета, когда появилась своя артиллерия, они стали регулярно отвечать на артобстрел артобстрелом, уничтожая высадившиеся здесь подразделения национальной армии частями и вынуждая направлять на плац-дарм все новые и новые силы. Артиллерийская война временами шла очень интенсивно. Вплоть до того, что несколько раз отсюда, из Кочиер, звонили прямо в Дубоссарский горисполком Финагину или Порожану и просили прекратить обстрел.
       - Головы, видите ли, они не могут поднять. - Возмущался Финагин. - Наверно, поэтому они не могут этой головой сообразить, что самим нельзя стрелять по городу.
       В этом Финагин, что и говорить, был прав. Приднестровцы-то поливали огнем военный плацдарм, а вот с плацдарма стреляли по жилым кварталам Дубоссар. Разница существенная.
      
       Ухнуло еще раз. И в третий. Ломая кусты, мы побежали вперед и буквально наскочили на двух вооруженных мужиков в камуфляже.
       - Стоять. - Спокойно произнес один из них. - Кто такие?
       Мы показали журналистские удостоверения, объяснили, что прошли через Роги и хотим поговорить с командиром.
       Один из остановивших нас пошел звонить. А мы оглядывались по сторо-нам. Печальные дома плы-ли в сумеречном воздухе, неуклюже растопыривая обнажен-ные стены, лишенные крыш. Тихо посвистывали на сквозня-ке вышибленные оконные проемы. Жителей, конечно, не было видно. Дома, сады, люди и даже кладбище были прине-сены в жертву. Чему? Ради чего? Ради того, чтобы все говорили на молдавском языке? Ради будущей великой Румы-нии? Против кого, собственно, была развязана война?
       - Против империи и против манкуртов. - Уверенно ответил часовой. - За единую и неделимую Молдову.
       - Но на той стороне вроде не возражают против единой и неделимой. Просто хотят говорить на своем языке и жить самостоятельно. Зачем же уничтожать город?
       - Сами виноваты. Надо сразу подчиняться законам Молдовы. Вы что не знаете, что в Приднестровье живут манкурты? Они только называются молдаванами, а сами давно продались русским эмигрантам. А эти эми-гранты приехали откуда-то на нашу землю и еще хотят диктовать свои условия.
       - Ну какие же они эмигранты? Они живут здесь столе-тиями...
       - Не важно! Значит они давно эмигранты. Вот вы живете в России, пусть и они туда убираются.
       Разговор был бесполезен. И он был прерван внезапно вернув-шимся часовым.
       - Командир с вами разговаривать не будет. Командир сказал, что мы с имперскими журналистами не разговариваем. Все. Идите отсюда быстрей и, если убежите, считайте, что вам сильно повезло. Командир сегодня добрый. Идите, пока он не передумал.
      
       Мы вернулись по тропинке на дорогу. Я глянул на часы: восемь. На Роги опускались сумерки. Тотальная артиллерийская перестрелка должна была начаться с минуты на минуту. Даже странно, что еще не началась. За заборами затаились уже почти невидимые пло-ды. Страх почему-то миновал. Ребята были правы. Небось давно в гостинице чаи гоняют.
       - За что они нас так не любят? - Бормотал Какоткин. - Мы же с тобой ничего плохого им не сделали. Не понимаю.
       - Я тоже. Хотя, что тут понимать? Не любят и не любят. Сердцу не прикажешь.
       Но что лукавить? Обидно, когда тебя не любят. Обидно вдвойне, когда знаешь, что в последние века Молдавия (да и Румыния тоже) получала право на свою культуру, на свою независимость от Османской империи, на свою жизнь, наконец, исключительно из рук России. Независимость от России, полученная в 1991 году, тоже пришла из России. Вот армяне почему-то помнят, кто спас их от истребления, считают Грибоедова национальным героем и к России, несмотря на всю ее непредсказуемость, в общем, относятся с симпатией и надеждой. Кстати, и в годы советской власти армяне ни у кого не спрашивали, на каком языке им разговаривать. Сильная, глубинная культура никуда не девается. Она живет вопреки всему. А здесь, Молдавии, норовят снести памятник Пушкину и вырастили в сердцах такую ненависть к соседу, от которой оторопь берет. Допускаю, кстати, что Молдавия разочаровалась в той стране, в состав которой стремилась в течение века. Но это был ее выбор. Значит и обижаться нужно только на себя. Это у меня, россиянина, выбора не было. А у них был. И есть. Но зачем же, уходя, пытаться утащить за собой кусок России вместе с его непоеорным населением?
      
       Мы брели по дороге в полной растерянности, когда из-за поворота, со стороны приднестровских позиций на полной скорости к нам подскочил какой-то зеленый микроавтобус со вмятинами на боку. Объехав нас вокруг, он остановился. Из кабины выскочил бородатый человек с пистолетом и, наставив его на нас, спокойно произнес:
       - Быстро в машину. Вы хоть знаете, кто там сегодня на дежурстве? Головы поотрывают, а потом собирай вас по частям.
       Это был Александр Порожан. Один из руководителей Дубоссар и, соответственно, обороны города.
       Вихляя, наша машина стремительно уходила от нарастающего артиллерийского гула назад к приднестровским окопам.
      
      
       Порожан
      
       Поближе я познакомился с ним в марте 1992-го. Симпатичный бородатый мужик в ковбойке и почему-то в домашних тапочках шастал по коридорам власти, как по собственной квартире. Вид его настолько не вязался с официозом кабинетов и приемных, где еще совсем недавно восседали партийные бонзы городского и районного масштаба, что даже приблизительно нельзя было предположить, кто он такой. То ли не успевший переодеться сантехник или маляр, спешно заделывающий пулевые отметины, то ли незадачливый посетитель, которого гоняют из кабинета в кабинет из-за непрезентабельного внешнего вида. Но оказалось, что Порожан - заместитель председателя горсовета и горисполкома. Человек, пришедший во власть в том, в чем был.
       - Очень хорошо! - Сказал он, как будто мы были знакомы вечность. - Сейчас поговорим, а потом поедешь сопровождать казаков.
       - Как сопровождать? - Опешил я.
       - Как конвоир. - Засмеялся Саша. - У нас тут некоторые приезжие казаки неправильно себя вели, поэтому мы их арестовали и посадили в погреб. Теперь отправляем в Тирасполь, пусть там с ними разбираются.
       Где-то за окнами громыхнуло. Но Саша только махнул рукой.
       - Ничего у них не выйдет.
       - Откуда такая уверенность?
       - Да потому что нас завоевать невозможно. Нас во все исторические времена куда-то присоединяли, отсоединяли, опять присоединяли. Можно опять присоединить, но ничего не изменится. Все равно мы всегда будем жить сами по себе - признанные или непризнанные. Запомни: мы реально существуем в духе, - заявил он несколько высокопарно,-поскольку мы именно духовная общность. Думаешь, я согласился бы идти во власть, если бы это было не так? Я всегда к власти относился плохо и всегда был немного диссидентом, и коммунистов не любил. Но еще больше я не люблю националистов. После того, как на здании парламента в Кишиневе увидел плакат "Гагауз хорош только мертвый", все понял. И пошел на выборы. Меня и выбрали.
       - А сам-то ты по национальности кто?
       - Приднестровец.
       - Как это?
       - А так. Во мне шесть или восемь кровей. Точно не помню. Молдавская, украинская, греческая, кажется еще еврейская. Забыл. Да и не важно. Приднестровец я. И с языками у меня все в порядке. Могу по-русски, могу по-украински или по-молдавски. Не проблема.
       В ночь с 22 на 23 августа 1991 года молдавские спецслужбы выкрали Порожана прямо из Дубоссар и увезли в Криуляны. В местную тюрьму. Говорят, хотели склонить к публичному выступлению против Приднестровья. Но, конечно, просчитались. Пришлось выпускать.
       - Я их вообще не понимаю. - Говорит Саша. - Хотят жить в своей стране - пускай живут. Хотят присоединяться к Румынии - пускай присоединяются. Но зачем им такой вулкан, как Приднестровье? Мы же всегда готовы взорваться. И вообще само наше существование - это протест против всех хитроумных политических институтов, которые решают, кого признавать, а кого - нет, кому быть, а кому - не быть. У нас тут вообще ко всяким авторитетам относятся скептически. А к глупым авторитетам - тем более. Нельзя управлять духом.
       В первый раз я видел высокого городского руководителя, которого весь город, от детей до стариков, называл просто Сашей. Еще говорили: "наш Саша". Когда мы вышли на улицу, перед крыльцом горсовета стояла взволнованная толпа женщин. Прошел слух, что из Дубоссар высылают всех казаков и они испугались, что некому будет их защищать. Завидев Порожана, загудели: сейчас Саша скажет. Подцепив ногой то и дело слетающий тапочек (оказалось, болит поврежденная нога, и ботинок не налезает), Саша немедленно сказал речь, и все успокоились, уяснив, что высылают не всех казаков, а только провинившихся.
       (Через несколько лет после описываемых событий Порожан по приглашению родственников приехал погостить в Израиль. Узнав об об этом, бывшие дубоссарские евреи немедленно устроили сходку: как же, приехал Саша! Саша все объяснит.)
       А тем временем провинившиеся казаки уже сидели в автобусе с хмурыми лицами. Нас с Мнацаканяном усадили лицом к ним, как настоящих конвоиров (с диктофонами наперевес), и через несколько минут мы уже мчались по шоссе вдоль Днестра.
      
      
       Казаки
      
       Во внутреннем дворике тираспольской гостиницы "Дружба", где уютно располагался ресторанчик, изрядно подвыпивший донской казак ни с того, ни с сего попытался одной рукой ухватить меня за грудки, а второй, сжатой в кулак, угодить мне в челюсть. Ни то, ни другое у него не выходило - прицел сбился окончательно. Пока я держал казака за руку, стоявший рядом Кирилл Светицкий пытался разобраться то ли с атаманом, то ли просто с более старшим по званию казаком исключительно дипломатическими методами, потому что рядом за столом восседало еще человек двадцать исключительно подвыпивших казачков.
       - Убери своего дурака! - Орал Светицкий.
       - Вы его должны понять. - Убеждал атаман. - Он был на передовой. Только прибыл.
       - А мы откуда прибыли? - Удивлялся Светицкий.
       Понять оппонента, когда он пытается своротить тебе скулу, непросто. И не известно, чем бы все закончилось, если бы не старый буфетчик дядя Сеня. Увидев такое дело, дядя Сеня отошел за стойку и куда-то позвонил. Спецназ коменданта тираспольского гарнизона полковника Михаила Бергмана прибыл ровно через четыре минуты. Бергман лично схватил за шиворот обоих казаков и, предварительно стукнув лбами, передал спецназовцам. В автобусе с решетками вместо стекол хватило места и остальным.
       О казаках, воевавших в Приднестровье, говорили и писали много, забывая, правда, отличать местных, из Черноморского казачьего войска, от приехавших на помощь - донских, кубанских, уральских и даже сибирских. Местное казачество, естественно, как и все Приднестровье, было разноплеменным. Приезжие же не сразу разбирались в том, что здесь происходит, и провозглашали защиту русских. Не всем удавалось объяснить, куда они приехали. Поэтому несмотря на любовь приднестровцев, а особенно дубоссарцев, к каждому, кто прибывал на их защиту, эксцессов с казаками хватало. То машину угонят, предварительно положив шофера лицом на асфальт, то в магазин с автоматами нагрянут да похватают с полок все, что приглянется. Иные приезжали героически помелькать, разжиться автоматом да и сказаться в нетях. Кстати, на другой стороне Днестра мне тоже удалось увидеть нескольких казаков. За какую идею они там воевали - уж и вовсе не понятно.
       Роль приезжих казаков в приднестровской обороне сильно преувеличена. Ясно, что они привлекали повышенное внимание прессы экзотическим одеянием, но их количество составляло едва ли двадцатую, а то и тридцатую часть от количества приднестровских защитников. В вооруженные силы ПМР в тот момент входил ставший впоследствии знаменитым батальон "Днестр" численностью в 600 человек, полторы тысячи гвардейцев да столько же милиционеров. Резервные бойцы территориально-спасательных отрядов были практически безоружными. Картину дополнял отряд добровольцев из Гагаузии, не забывших помощь приднестровцев осенью 1990-го, местные ополченцы и несколько сотен казаков, из которых приезжими были не более двухсот человек.
       Тем не менее многие из них воевали ловко, с выдумкой, отчаянно. Очень не любили окапываться и вести позиционный бой, рвались вперед. Донской походный атаман Ратиев, несмотря на категорический запрет командования влезать в Кошницкий "мешок", умудрился на единственном тогда бротетранспортере ворваться в Кошницу с тыла, со стороны Вадулуй-Водского моста. Не ожидавшие такой наглости молдавские полицейские в панике начали разбегаться, а подготовленная к паромной переправе техника, поднимая пыль, умчалась назад, так и не достигнув левого берега.
       Первый БТР молдавской армии взял в плен тот же Ратиев. Его казаки окружили машину в саду, но не знали, что с ней делать. Автоматы против брони и крупнокалиберных пулеметов никак не годились. Так и отпустили. Зато во второй раз подготовились получше. Наварили на лопату экскаватора броневую сталь, загнали новейший, еще даже не поступавший на вооружение Советской Армии БТР-80 в ловушку и этой лопатой его перевернули. Потом заменили экипаж - и в бой. Первые свои четыре БТР Молдавия потеряла в бою под Кошницей. Три из них подбил малорослый донской казачок по имени Юра. Фамилию его никто не запомнил. Юру этого торжественно наградили красными казацкими шароварами и то ли путевкой на курорт, то ли еще чем - уже не помню.
       По Приднестровью ходила легенда о том, как казаки запускали ракету "Алазань" прямо со спины. Ставили самого крепкого казака на карачки, клали ему на спину пару матрацев, на матрацы - два рельса, а на них уже - ракету. Потом ракету поджигали. Она летела в одну сторону, матрацы - в другую, а сам казак улетал дальше всех.
       В те дни, когда с оружием были большие проблемы, приднестровская голь была на выдумки хитра особо. Сначала придумали "гранатомет". Сделали большую рогатку и с ее помощью швыряли гранаты метров на сто. Потом изобрели минометы из водопроводных труб. Самосвалы превращали в мобильные ракетные установки. А группа самых талантливых придумала, как увеличить боевую мощность "Алазани". Обыкновенными конскими вожжами привязали к ракете бомбу и так запустили. Конструкция взлетела, но стала кружить над головами изобретателей, угрожая разорвать их в клочья. От изобретения пришлось отказаться.
       В конце концов в Приднестровье остались только те казаки, которые сообразили, что здесь защищают не какую-то конкретную нацию, а просто мирное население. Другие не прижились. Кого отправили, кто сам уехал. А иные стали совсем своими: женились тут и остались навсегда, сменив национальность на приднестровскую.
      
      
       Жара
      
       Если апрель был относительно спокойным и прохладным, то с середины мая сразу обрушилась жара. Может потому и воевали, в основном, по вечерам. К этому времени к правому берегу было свезено огромное количество вооружения, приобретенного в Румынии, и артиллерийские обстрелы возобновились с новой силой. Уже десятки жилых домов в Дубоссарах были разрушены. Около ста пятидесяти человек погибли. Ежедневно сотни беженцев, в основном детей и женщин, пересекали границу с Украиной в районе Одесской и Винницкой областей в надежде спастись. Одними из первых организованно эвакуировали выпускников школы N 2, расположенной недалеко от Дубоссарской ГЭС: во время выпускных экзаменов в классы залетали пули. Из установок "Град" молдавская армия расстреляла село Цыбулевка, убив и ранив несколько десятков человек. Причем, погибли не только взрослые, но и дети - шестилетний Ваня Дорул и пятнадцатилетняя Виорика Урети. В Григориополе снаряды угодили в школу и детский сад - опять жертвы. После очередного артобстрела, были пробиты трансформаторы и масличные емкости электростанции - в Днестр хлынуло более пятидесяти тонн трансформаторного масла. Конца и края войне не было видно. Переговоры заканчивались ничем. А точнее - новыми обстрелами и новыми жертвами. Города и села постепенно обезлюдели, словно выжженные солнцем. Оставались мужчины. Женщин и детей старались отправить подальше. Тех, кого успели. Виноградники утопали в пыли. Работать в поле было немыслимо - по крестьянам стреляли снайперы.
      
       Я решил все-таки перебраться через фронт, но не через Москву, как предписали полицейские, а иным путем, через Одессу. Знакомые гвардейцы устроили меня прямо в кабину машиниста дизель-поезда, вывозившего беженцев. Правда поезд шел только до Раздельной, дальше его не пропускали украинские пограничники. Пришлось добираться на попутке. Украинские водители, пользуясь ситуацией, ломили втридорога. Денег у беженцев не было, и они подолгу ждали счастливого случая добраться до Одессы.
       Из Одессы проторенным путем ноября 1990-го года, когда колонны автобусов с рабочими шли на выручку гагаузам, доехал до Затоки и - на Северо-Запад. Молдавско-украинскую границу в этом месте не охраняли, поэтому очередная попутка к середине дня довезла прямо до кишиневского рынка, расположенного в самом центре города.
       Здесь тоже стояла жара. Правда, дышалось полегче. Легкий ветер с холмов время от времени немного освежал улицы, заодно подхватывая и унося с рынка какие-то пакеты, обертки, мелкий мусор, усыпая ими ближайшие улицы и задыхающуюся бензином и выхлопными газами автостанцию. Прохожих, несмотря на середину дня, было немного. Изредка попадались волонтеры - как правило, небритые и в неуклюже сидящих гимнастерках. В самом центре, у памятника Стефану Великому, как всегда, возлежал пикет. Именно возлежал. Пикетчики продолжали голодовку. По какому поводу - я не понял. Обогнув здание правительства, я вышел к Дому печати. В холле - газетный киоск, газеты только местные, на молдавском и русском. Московской прессы нет.
       Я решил зайти в журнал "Кодры" к своему давнему знакомому, поэту Рудольфу Ольшевскому. Узнав, откуда я прибыл, Рудик позвал к себе в кабинет каких-то журналистов. Среди них был писатель Николай Савостин. Через несколько минут разговора я все понял: здесь ничего не знают. Информационная блокада сделала свое дело. Мне рассказывали, что Россия напала на Молдавию, что 14-я армия хочет захватить Кишинев, что в Тирасполе - сплошь коммунисты. Рассказывали, естественно, и о "руке Москвы". Словом, весь стандартный набор. О Дубоссарах, Григориополе, Цыбулевке и не слышали. Зато показали обращение к жителям республики известного композитора Евгения Доги, в котором я так ничего и не понял:
       "Интернационалисты, приехавшие сюда, сами не зная откуда, - писал Дога, - пытаются разлучить нас с родителями, сестрами и братьями, с могилами наших предков... А кто же они, эти иваны, не помнящие родства, так называемые русскоязычные? Единственное, что у них осталось - это исковерканный язык... Вы же, лидеры Приднестровья, занявшие руководящие посты путем лжи и обмана, с помощью угроз в адрес честных людей... Что вы защищаете, чего вам не хватает, что вы еще хотите от нашего бедного крестьянина... Вы вошли в построенные им дома... Сегодня вы лишаете его света, угля, пенсии, если он не согласен быть предателем своего народа и поднять руку на так называемую приднестровскую (именно с маленькой буквы) республику, созданную по вашим неосталинистским воле и желанию..."
       Я очень любил музыку Доги. Когда-то давно, еще в семидесятые годы, довелось даже пообщаться - очень талантливый человек. Что произошло? Действительно ничего не понимает или не хочет понимать? Или кровь застит глаза? А может жара? Чем еще объяснить этот набор не очень умной лжи?
       Привезенным мной фотографиям с растерзанными людьми, изнасилованными девочками, расчлененными трупами - не верили. Заявлению съезда молдаван Приднестровья - не верили. Ничему не верили, кроме официальной пропаганды. Что-либо рассказывать было бесполезно, потому что и мне - не верили.
       - Я все понимаю, - выведя меня в коридор, сказал Рудик, - но очень не хочется верить.
      
      
       Косташ
      
       В Кишиневе, между тем, несмотря на жару, происходили любопытные события. В самом конце мая президент Мирча Снегур под предлогом "обеспечения территориальной целостности" республики передал руководство министерством внутренних дел и министерством национальной безопасности министру обороны Иону Косташу. Таким образом, твердокаменный "фронтист" Косташ получил в свои руки необъятную власть над всеми силовыми структурами Молдавии, подмяв под себя тоже отнюдь не гуманистов - Плугару и Анточа.
       В советское время Косташ дослужился до генеральского звания на посту руководителя ДОСААФ МССР, хотя когда-то закончил военно-воздушную академию. Коммунист. В его характеристике уже перестроечных времен значилось: "Делу КПСС и Советской Родине предан". В феврале 1990-го, накануне выборов в парламент республики, заявил журналисту газеты "Советский патриот", что "целиком стоит на платформе ЦК КПСС по национальному вопросу". Попав в парламент, несостоявшийся летчик заложил крутой вираж в сторону Народного Фронта и вместе с Мирчей Друком в ноябре того же 1990 года организовал карательные экспедиции на Гагаузию и Дубоссары. Знавшие его люди единодушно говорят о некоторой психической неуравновешенности генерала и неутоленном наполеоновом комплексе.
       Несмотря на полученную власть, к лету 1992-го Косташ почувствовал, что ситуация в самой Молдавии может измениться настолько, что применить эту власть он не успеет. Бойцы второго батальона третьей бригады полиции, воевавшей как раз на Дубоссарском участке, неожиданно устроили забастовку. Они, тоже уже порядком измученные войной и потерями, заявили, что отказываются воевать до тех пор, пока им не дадут гарантии, что Молдавия... никогда не присоединится к Румынии. Подобного еще не бывало. Зашевелился и парламент. Многим депутатам стало ясно, что военное противостояние никаких результатов не принесло. Образовалась группа "умеренных", которые считали, что ставку надо делать на разжигание внутренних конфликтов и противоречий в самом Приднестровье, на дискредитацию его руководства и финансово-экономическую блокаду. Когда 9 июня открылась очередная сессия, выяснилось, что "умеренные" и просто прагматики уже в большинстве. Они потребовали создать смешанную молдавско-приднестровскую комиссию для поиска компромисса и разведения вооруженных формирований. Тем более, что такой опыт уже был. Подобная комиссия работала в Бендерах, откуда были отведены войска, а молдавская полиция и приднестровская милиция патрулировали город совместно. То есть в городе базировались две правоохранительные структуры - приднестровская и молдавская. На одном пятачке. Мы помним, чем это закончилось в Дубоссарах. И тем не менее, тогда это казалось шагом к миру. А после того, как появились смешанные посты наблюдателей России, Украины, Молдавии и Румынии, Бендерам фактически были даны международные гарантии безопасности. Поэтому горсовет и принял решение разблокировать город. И он остался без военной защиты. Но желание побыстрее установить мир было столь велико, что бендерчане на это пошли.
       Видя, что почва уходит из-под ног, Косташ выступил в парламенте.
       - Пути разрешения военного конфликта политическими методами до сих пор не дали положительных результатов. - Заявил он. - Бескровно, без человеческих жертв... освободиться не удастся. У нас есть храбрые, достойные воины... и у нас остается лишь один выход: с оружием в руках защищать землю своих предков.
       Через слово Косташ повторял фразу: "Мы должны доказать всему миру!" Но депутаты ему уже не очень верили. Тогда Косташ выступил еще раз:
       - Была проделана огромная работа в отношении создания военных сил. Военное достояние, полученное от бывшей Советской Армии, сегодня готово к бою... В настоящее время мы располагаем частями артиллерии, которые могут быть использованы в полной мере... Самолеты МИГ-29 уже пилотируют наши летчики, молдаване. У нас не было своих частей, но мы за очень короткий срок призвали резервистов, подготовили их, и сейчас они защищают наше государство не хуже, чем "бравые" воины 14-й армии России.
       Тут он оказался прав, потому что "бравые" воины 14-й армии в данный момент никого и никак не защищали, даже себя.
       - К сожалению, министерство обороны сегодня еще не понято большей частью населения и даже людьми, занимающими ответственные посты. - Жаловался Косташ в кулуарах парламентской сессии. - Главное - воспрянуть духом и понять, что сегодня мы еще способны защитить свое государство и обеспечить территориальную целостность. Завтра может быть поздно.
       Уже вовсю призывались резервисты. На Каушанском и Ново-Аненском направлениях формировались ударные бронированные подразделения. Готовились к боевым вылетам самолеты. А парламент упорствовал. 16 июня депутаты утвердили основные принципы мирного урегулирования вооруженного конфликта. А 18-го бурными аплодисментами приветствовали результаты работы смешанной комиссии. Им казалось, что мир близок, как никогда. Однако наивные депутуты, воодушевленные собственной же миротворческой устремленностью, как-то легкомыссленно отнеслись к довольно странному в такой момент выступлению Снегура. А он, между тем, сразу после того, как вице-премьер Костантин Оборок рассказал об успехе мирных переговоров, неожиданно заявил:
       - Первоочередные задачи правительства - изгнать сепаратистов и водрузить триколор над примэриями.
       В этот же день Снегур вызвал к себе группу бендерских полицейских. О чем они говорили - не известно. Но сразу же после встречи полицейским организовали пресс-конференцию, на которой они заявили, что работать в Бендерах стало невозможно и нужно срочно наводить порядок. На площади собрались волонтеры, уже готовые к отправке на фронт. Перед ними выступил Косташ. В те самые минуты, когда депутаты еще аплодировали наступающему миру, он поклялся волонтерам, что порядок в Бендерах будет восстановлен в ближайшие дни. Для Косташа, Плугару и Анточа настал час истины. Как и для Снегура. В условиях мира правительство войны теряло свою значимость.
       В эти же часы поверившие мирному договору и уставшие от войны бендерчане продолжали разблокировать город. Гвардия и казаки ушли. Осталась милиция, несколько десятков гвардейцев и охрана горисполкома. Люди высыпали на улицу. Мир!
      
       Из Кишинева я добрался автобусом до Новых Анен, что расположены в тридцати километрах от Бендер. Дальше путь был закрыт. Дороги задыхались под танковыми траками и колесами бронетранспортеров. Асфальт плавился под сапогами тысяч новообращенных солдат. Какой-то пожилой молдаванин, проклиная жару, пыль и копоть, добросил меня проселочными дорогами до южной окраины Бендер, тщательно объезжая не только Кишиневское, но и Каушанское шоссе. Они были забиты войсками. Опускался вечер, но жара не спадала.
       - Прощай. - Сказал, высаживая меня, водитель. - Я назад пока не вернусь - видишь, что творится. Поеду в Одесскую область. Хочешь со мной?
       - Да нет, спасибо. Вроде объявили перемирие. - Ответил я, сам себе не веря. И поплелся к центру.
       Завтра была пятница,19 июня.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       XII. "ТРОЯНСКИЙ КОНЬ"
      
       Бендерская Герника
      
      
       - Возьми автомат! - Орал на меня гвардеец.
       - Не возьму. - Уперся я. - Я - журналист, мое дело писать.
       - Возьми, дурак! Если они сюда ворвутся, разбираться не будут, кто журналист, а кто солдат.
       - Не возьму. Если они сюда ворвутся, мне автомат не поможет. - Проорал я в ответ.
       В это время еще один тяжелый снаряд потряс стены, и гвардеец побежал куда-то наверх. Разрывы практически не затихали. По зданию били прямой наводкой, и было не понятно, как оно еще не рухнуло. После очередного грохота погасла тусклая лампочка. Стало совсем темно. Знобило. В подвале было сыро и прохладно, а я - в одной футболке. Или это не от холода? Темноту пробил луч фонарика. Двое гвардейцев принесли раненого и положили на мешки. Сидевшие у стены женщины с причитаниями кинулись к нему. Фонарь нам оставили, но он тускнел прямо на глазах - садились батарейки.
       Сидеть в этой темноте, ожидая, пока от очередного разрыва на голову рухнет потолок, было бесполезно и глупо.Я знал, что из него был выход на улицу - во дворы, в сторону Преображенского собора и рынка. И догадывался: если бьют танки и бронетранспортеры, то, скорее всего, со стороны площади. С тыльной стороны здания подойти им было трудно. И двинулся к выходу, переползая заграждения. Точно - стрельба с другой стороны. Только перевалился через мешки с песком - сверху на голову полетели куски штукатурки и камней - это снаряд пробил внутреннюю перегородку здания. Подождав несколько секунд, бросился бежать в темноту, к собору. Дверь оказалось открытой. Навстречу бросился человек в рясе - отец Леонид. Я уже знал его, заходил раньше.
       - Быстрее, быстрее, пожалуйста. - Попросил он. - Прикрывайте дверь.
       Среди ночи в церкви он был не один. У стен, прямо на полу, сидело несколько женщин. На руках одной из них во сне всхлипывала девочка. Отец Леонид погладил ее по волосам. Женщина разрыдалась.
       Тонкие свечи поминальным огнем выхватывали лики на стенах. Черные тени плясали под куполом в такт разрывам.
      
       Механизированные колонны Национальной армии Молдавии ворвались в разблокированный и безоружный город сразу с нескольких сторон - из Варницы, Хаджимуса, по Кишиневской и Каушанской трассам. Почти без всякого сопротивления. Но перепуганные собственной смелостью экипажи танков и бронетранспортеров без всякой нужды заливали город свинцом, расстреливая по пути каждого, кто попадался на улице. Били по домам. Люди гибли в постелях, на кухнях, во дворах. БТРы сослепу въезжали в витрины магазинов и крушили все подряд - стекла, прилавки, хлеб, помидоры и людей, людей, людей...
       К десяти часам вечера почти весь город был захвачен. Приднестровский комбат Костенко, вместо того, чтобы организовать оборону из имеющихся в его распоряжении людей, зачем-то спрятался в рабочем комитете, требуя по телефону подмоги. Разрозненные группы гвардейцев, лишенные управления, самостоятельно пытались противостоять бронированной армаде, чтобы хоть как-то замедлить ее продвижение. В бой вступили милиционеры и группа РОСМовцев. Но под шквальным огнем бойцы отступили вначале к речному порту, а затем и дальше - к крепости. Оставался маленький непобежденный островок - здание горисполкома. По нему били с двух сторон из пушек и пулеметов. Здание сотрясалось от разрывов. Но его защитники не сдавались. Они отстреливались из окон и подвалов. Более того, они умудрялись устраивать вылазки. Несколько человек сумели пересечь площадь и закрепиться за витринами разгромленного магазина. Отсюда они подбили два бронетранспортера. Они понимали, что кроме них в городе практически некому больше сопротивляться. И не сдавались. Они были последней надеждой. Но боеприпасы таяли на глазах. Силы истощались.
       А молдавская армия тем временем выкатилась к Днестру, захватила подступы к мосту и выставила притивотанковые пушки "Рапира" в сторону левого берега - на тот случай, если оттуда попытаются прорваться на помощь. Но никто пока не рвался. Молчала и Бендерская крепость, внутри которой дислоцировалась ракетная бригада 14-й армии.
       Густая южная ночь накрыла заваленные трупами улицы Бендер.
       Это был вечер пятницы 19 июня 1992 года.
      
       Операция называлась "Троянский конь". Роль "коня" в данном случае исполнила молдавская полиция, расположенная в самом городе. Примерно в половине шестого вечера четверо гвардейцев из Тирасполя на "Москвиче" подъехали к зданию Бендерской типографии, чтобы забрать заранее заказанные листовки, которые предназначались для распространения на Дубоссарском участке фронта. К этому времени именно там боевой дух молдавских солдат, встретивших ожесточенное сопротивление дубоссарцев, сильно истощился. Поэтому и было решено воздействовать на них дополнительно. Пока двое получали листовки, полицейские напали на машину, в которой оставались майор Ермаков и водитель Рябоконь, и захватили их в плен. Они оцепили типографию, перекрыв все входы и выходы, и потребовали выдачи укрывшихся там двух гвардейцев. Проезжавшая в это время мимо патрульная машина милиции была обстреляна.
       Видя такое дело, группа гвардейцев кинулась выручать своих, но попала в заранее подготовленную засаду. Погиб оператор бендерского телевидения Воздвиженский, пытавшийся заснять нападение. Шестеро гвардейцев были ранены. На переговоры полицейские не шли. Председатель горисполкома Вячеслав Когут позвонил министру внутренних дел Молдавии Анточу и попросил остановить провокацию. Тот не отреагировал. Позже Анточ заявит, что ему позвонил какой-то житель Бендер и попросил о помощи, поэтому он отдал приказ войти в город. Если бы это было так, то Анточ стал бы единственным руководителем в истории, который захватил город по просьбе "какого-то жителя". Заварушка между полицейскими и гвардейцами продолжалась не более получаса. А еще через час бронированные колонны ворвались с нескольких направлений. Ни одна страна в мире не способна за час принять решение, провести мобилизацию, вооружить и обучить солдат, обложить со всех сторон город и нанести удар. Все это, повторяю, за час. И все это якобы сумело новообразованное государство Молдавия. На самом деле молдавские руководители не шли на переговоры потому, что мощная группировка уже была приведена в движение по заранее подготовленному плану, и остановить ее было невозможно.
       Введя в город бронетехнику и устроив кровавую бойню, Мирча Снегур тотчас разразился посланием к главам государств и правительств:
       "Ваше Превосходительство,
       ставлю Вас в известность, что 19 мая 1992 года в 18.00 по местному времени вооруженные силы России в лице дислоцированной на нашей территории 14-й армии ... начали неприкрытую агрессию против Республики Молдова, против законных сил правопорядка..."
       В спешке, видимо, забыли переправить май на июнь. Значит захват готовился еще больше месяца назад, сразу после того, как было достигнуто четырехстороннее мирное соглашение.
      
       В районе лодочной станции под покровом ночи уцелевшие защитники города организовали переправу через Днестр. В кромешной темноте они уходили в сторону Паркан. В раскатах громовой канонады плеск весел был не слышен. Мутная днестровская вода тускло отражала зарево пожаров. Стремительное течение быстро относило лодки к берегу. Наконец под днищами зашелестели прибрежные камыши. Забрезжил ранний июньский рассвет.
      
       К четырем часам утра двадцатого армия Молдавии с помощью бронетранспортеров и танков Т-55 захватила мост через Днестр и попыталась сходу продвинуться дальше - в сторону Тирасполя. Но жители расположенных сразу за мостом болгарских Паркан успели заблокировать подступы к селу железобетонными плитами, на одной из которых было написано: "За малую Софию!" Подтянулись гвардейцы из Тирасполя. На подступах к Парканам завязался бой. За село и за мост.
       Пока он продолжался, минометы, установленные в селе Липканы, заваливали жилые дома минами. Бендерчан расстреливали из танковых пушек, самоходных артиллерийских установок (САУ) и бронетранспортеров. Одна из мин, "промахнувшись", угодила в Бендерскую крепость - прямо в склад горюче-смазочных материалов. От мощного взрыва погибло несколько десятков российских солдат. Но армия по-прежнему выполняла приказ и "не вмешивалась". Ближе к полудню начался штурм крепости со стороны города. Она была подвергнута минометному обстрелу, а следом, преодолевая давно пересохшие рвы, кинулись волонтеры и опоновцы. Российские солдаты и офицеры гибли и получали ранения, выполняя приказ "не стрелять". Наконец, нервы не выдержали. Первой начала отстреливаться спрятавшаяся в районе крепости горстка гвардейцев. Потом, не дожидаясь приказа из Москвы, ее поддержали автоматными очередями из-за стен. А штурмующим явно не хватило решимости и отваги солдат генерала Панина. Штурм захлебнулся.
      
       А горисполком продолжал обороняться, и оборона эта в новейшей приднестровской истории получила название "Бендерское сидение".
       Ровно за час до того, как молдавская армия захватила подступы к мосту, через него проскочила группа черноморских казаков во главе с атаманом войска Бондарчуком и прибыла к зданию исполкома. В нем в это время находились международные наблюдатели, глава администрации города Вячеслав Когут и обслуживающий персонал - от немногочисленной охраны до секретарш и уборщиц. Разобравшись в обстановке, казаки приняли решение защищать здание - символ приднестровской власти в Бендерах.
       Разбившись на пятерки, и отправив одну группу на защиту узла связи, они приготовились к обороне и стали ждать. Штурм начался около полуночи. На площадь выскочили бронетранспортеры и принялись расстреливать здание. К ним на помощь подтянулась артиллерия. Расстреляв боезапас, пушки откатились в ожидании новых припасов к зенитным установкам. Однако колонну машин с боеприпасами, двигавшуюся мимо узла связи, уничтожили из гранатометов засевшие там казаки. Оборонявшиеся получили передышку. Вскоре начался новый штурм, который продолжался около суток без перерыва. Положение было критическим. Тогда группа казаков во главе с походным атаманом полковником Дригловым проскочила во двор расположенного напротив магазина, откуда можно было контролировать подступы к исполкому со стороны сразу двух улиц - Советской и Суворова. Использовав столь выгодное положение, казак Олег Оттингер подбил сначала один БТР, а потом и другой. И уже после этого был срублен пулей снайпера. Полковник Дриглов попытался вынести тело Олега, но в него была брошена граната. Полковник погиб. Следующей жертвой стал кошевой атаман Сороколетов. А выскочивший за стены здания с гранатометом в руках хорунжий Ергиев был срезан очередью из крупнокалиберного пулемета. Казаки несли потери. Положение казалось обсолютно безвыходным. Но они не сдавались. И не сдались. Здание Бендерского горисполкома молдавская армия так и не взяла.
      
       В это время исполненные ужаса приднестровские бабы в Тирасполе напали на 59-ю стрелковую дивизию 14-й армии. Они заблокировали штаб и танкодром, потребовав оружия. Генерал Неткачев не давал, ссылаясь на приказ Ельцина. Тогда стали оттеснять часовых. Часовые (не без ведома некоторых не выдержавших офицеров) отступили от складов, и несколько единиц бронетехники попало в руки казакам и ополченцам.
       Сходу, без всякой подготовки, не отстегнув даже запасных баков с горючим, они ринулись тремя танками в лобовую атаку на мост. Первый же снаряд "Рапиры" угодил именно в пристегнутый сбоку запасной бак головного танка. Машина вспыхнула, развернулась и поползла назад, к Парканам. На полпути из нее выскочил невредимый экипаж. Танк еще долго догорал над водой.
       Уже в бою выяснилось, что добытые в 14-й армии танки совершенно не готовы к боевым действиям. Пулеметы на них отсутствовали, орудия не были пристреляны, системы управления не работали. Обладая новейшим вооружением, Неткачев сделал армию безоружной. Поэтому прямо на парканских улицах, на подступах к мосту через Днестр, местные умельцы ремонтировали технику, приводили ее в боевую готовность и тут же снова отправляли на мост. Со второй и третьей попыток танкам удалось ненадолго прорваться на правый берег и уничтожить несколько орудий и бронетранспортеров противника. Однако закрепиться не удалось - не было поддержки со стороны пехоты. Наконец, прибыл батальон ополченцев под командованием подполковника Авчарова, а с ним - бронетранспортер и зенитная самоходная установка "Шилка". Предварительно накрыв огнем молдавскую артиллерию за мостом, приднестровцы на двух танках и одном бронетранспортере, груженом боеприпасами для защитников Бендерского "Белого дома", под прикрытием ополченцев и казаков снова бросились на мост. И снова первый танк был подбит. Однако БТР с казаками на броне вырвался вперед, приняв основной огонь на себя. Противотанковая граната разорвалась рядом, сбросив взрывной волной казаков. Несколько человек погибли. Но сам БТР под шквальным огнем и на предельной скорости выскочил на Тираспольскую улицу Бендер и помчался к центру. Идущий за ним танк свернул на улицу Суворова и двинулся туда же, отчаянно давя по дороге артиллерию противника. Улица Суворова превратилась в кладбище искореженного металла. К восьми часам вечера двадцатого июня БТР и танк добрались до горисполкома и пришли на помощь его защитникам.
       А в ночь на двадцать первое ополченцы, гвардейцы и казаки ринулись на новый штурм моста и прорвали оборону. Среди молдавских солдат началась паника. Бросая оружие и боевую технику, они начали разбегаться. Полицейские открыли огонь по бегущим, по своей же армии, пытаясь остановить беспорядочное отступление. Но было поздно. Молдавские формирования отступили от центра. Город был деблокирован.
      
       Оглушенная очередным разрывом, Мэри присела в ужасе посреди мостовой, зажав руками голову. Пули свистели, как молдавский флуер, под барабаны мин и снарядов. Я с трудом оторвал ее руки от головы, испугавшись, что она ранена. Нет, вроде цела. Схватил за руку и одним рывком - к подби-тому молдавскому бронетранспортеру. Залегли.
       - Кто тебя, дуру швейцарскую, сюда пустил!
       - Это моя работа, - прокричала она обиженно, с трудом вдавливая немецкое "р" в русские слова. - Меня сопрово-ждали ребята, но они остались в Одессе.
       Ничего себе сопровождают. Сопроводили до одес-ского пляжа, а в Бендеры отправили одну.
       Дикий визг "Рапиры" взорвался над головой, и на несколько минут на площадь обрушилась тишина. Надо было выбираться. Не жить же в подбитом броне-транспортере. Поэтому мы рванули через дорогу и, впрыгнув в разнесенную вдребезги магазинную витрину, стали пробираться между разбитыми прилавками.
       До той подворотни, где Мэри оставила машину с шофером, было недалеко. Нужно было пройти всего лишь метров сто пятьдесят, перебежать дорогу, а еще метров через пятнадцать нырнуть во двор. Но это был тот самый квартал в центре, у горисполкома, где и разыгралось сражение. Поэтому мы пробирались внутри магазинов, через какие-то складские помещения, через пробоины в стенах, пока не добрались до торцевой стены. Осталось выбраться на улицу и перебежать дорогу. За дорогой почти безопасно. А там, на машине, закоулками можно выбраться к мосту и попытаться проскочить его на высокой скорости.
       Дорогу перебегали по одному, в промежутках между очередями. Вначале она, потеряв по пути объектив фотоап-парата. Потом я, успев его подхватить на бегу. Все. Влетаем в подворотню. А машины и след простыл.
      
       В Тирасполе поначалу решили, что в Кишиневе произошел государственный переворот, в результате которого Косташ, Анточ и Плугару захватили власть. Все-таки политиками приднестровцы были очень неопытными, а потому даже не могли представить, что можно вот так, за здорово живешь, выступить вопреки решению собственного парламента. Но услышав заявления Снегура, поняли, что президент на месте и вполне поддерживает происходящее. Значит никакого переворота нет? Или все-таки есть? Ведь от власти фактически отстранен парламент. Разбираться в тот момент было некогда. Да и незачем. Надо было как-то обороняться. Тем более, что председатель исполкома Христианско-Демократического Народного Фронта Юрие Рошка подписал обращение к президенту и парламенту с требованием закрепить в законодательном порядке факт нахождения Республики Молдова в состоянии войны с... Россией. С Россией, которая выполняла приказ "не вмешиваться".
      
       А тем временем на захваченной территории молдавская армия продолжала не только воевать, но и грабить. В считанные часы были вывезены вся продукция и все оборудование с маслоэкстракционного завода, пивного завода, биохимзавода, молочного комбината, хлебокомбината, обувной фабрики. Разграбили и взорвали. Опустошили и разрушили магазины. Вывезли все медицинское оборудование и препараты из детской поликлиники, женской консультации и гинекологического отделения больницы. Взорвали центральную телефонную подстанцию и Варницкий водозабор. Вывели из строя половину жилого фонда и электрическое освещение.
       Но главное - люди. За двое суток погибло около 650 мирных горожан и полторы тысячи было ранено. 100 тысяч - две трети города! - стали беженцами. Здесь остались только немощные и те, кто взял в руки оружие, чтобы защитить свои уже разрушенные дома. На вокзалах Тирасполя и Одессы еще долго жили тысячи людей, которым некуда было податься. А по мосту через Днестр, уже не обращая внимания на свист пуль, все шли и шли беженцы. Полуодетые, голодные, раненые, старики, женщины, дети - это был, действительно, непривлекательный портрет "сепаратистов с берегов Днестра".
      
       Когда появились "родные" МИГи, никому, по-моему, и в голову не пришло, зачем они прилетели. МИГи-то - наши, советские, краснозвездные, эсэсэсэровские. Ничего не поняли, даже ког-да один из них сделал первый круг над мостом. Даже когда от него отделились черные точки. Даже...
       Страшный взрыв потряс опоры моста, и, через секунду, будто срезанные ножом, около десятка бетонных столбов, державших троллейбусные провода, рухнули на асфальт. Взрывной волной развернуло "КамАЗ". Гвардейцев погре-бло под баррикадой. Мертвые скрепили собой опоры. Мост устоял.
       Вторая бомба упала дальше, за рекой, в Парканах. И на месте пятнадцати домов образовалась гигантская воронка, моментально наполнившаяся водой. И люди стали мертвыми рыбами в мертвом озере.
      
       Уже не обращая внимания на разрывы, Мэри присела на камень и занялась фотоаппаратом. А я упал на траву и, закрыв глаза, стал думать о том, какую картину я бы написал, если бы был художником.
       Захотелось выйти на площадь, стать перед бронированны-ми мордами и закричать: зачем вы это делаете? Неужели вы не понимаете, что на этом маленьком клочке земли вы уже никогда не сможете жить так, как жили. Вы уже не сможете жить вместе. Вас будут ненавидеть до тех пор, пока из памяти людей не выветрится эта трагедия. А она долго еще не выветрится. Еще не одно поколение жителей Бендер будет смотреть на вас как на врагов. Даже если насту-пит мир. Потому что Бендеры за трое суток уже сполна разделили участь Лидице и Хатыни. Ради чего? Ради языка? Ради "единой и неделимой"?
       Тут раздалась автоматная очередь. Где-то совсем рядом. Мы инстинктивно вжались в траву. Через некоторое время автомат замолк. Видимо, перезаряжали. Не успел я выглянуть из-за угла, как стрельба послышалась снова. Но я уже успел увидеть странную картину: какой-то волонтер яростно расстреливал из автомата памятник Пушкину.
      
       Операция по деблокированию Бендер завершилась в два часа ночи 21 июня. Под контролем молдавской армии остались лишь два микрорайона и пригород Варница. А наутро уцелевшие жители увидели страшную картину. Развороченные дома с черными проема-ми вместо окон. Разрушенные и разграбленные магазины. Перешибленные осколками снарядов столбы. Преображен-ский собор, выщербленный пулями. Улицы и площади, заваленные мертвыми жителями. Меж трупами пританцовы-вала, по-видимому, сошедшая с ума женщина, напевая песен-ку "Три танкиста, три веселых друга". Как рассказали уведшие ее соседи, в ночь на двадцать первое волонтеры и ОПОНовцы захватили ночные группы двух детских садов - N 16 и N 22, в одном из которых был ее маленький сын. А тут еще жителей дома N 42 по улице Дружбы выгнали из квартир и заставили танцевать и петь. Вот она так и не смогла остановиться.
      
       Так вот. Я сидел и размышлял, какую картину я бы написал, если бы был художником. Я бы написал большое полотно, состоящее из деталей, так как целого уже не было. Были осколки.
       Я бы нарисовал старого бендерского дворника дядю Леву. Каждое утро он берет в руки метлу и метет улицу. Вокруг подбитые минометы и бронетранспортеры, груды металла, свистят пули. А он метет. Он знает свое дело. Он "делает людям чисто". С чудовищным акцентом, перескакивая с рус-ского на идиш, дядя Лева рассказывает, что все его дети уже давно уехали из страны, а он остался со своей больной женой Кларой. Клара уже полгода не встает. Дядя Лева подводит нас к крыльцу и, покопавшись за ним, достает топор.
       - Каждый мужчина должен защищать свою жену, - как-то буднично говорит дядя Лева. - Поэтому я держу здесь топор. И пускай они только придут.
       Я бы нарисовал кабинет председателя горисполкома Вячеслава Когута. В кабинете нет ни одного окна - какие-то чудовищ-ные дыры, заваленные для безопасности матрацами. На стенах - следы пуль и осколков снарядов. Здесь же, на полу, спят сменные гвардейцы. Но уже подметено, уже вымыто, и Вячеслав ведет прием.
       Я бы нарисовал бендерскую школу N 8, готовую к выпускному вечеру. Выпускники успели провести только торжественное собрание, на котором директор произнес напутственную речь. Он рассказывал им, как жить дальше. Он не знал, что многим жить дальше не придется. Не успели приступить к выдаче аттестатов, как в школу влетел первый снаряд. И вся картина изменилась. На столах - ошметки тел и белых платьев. На полу - аттестаты зрелости, на каждом из которых поперек нацарапано по-румынски: "недействителен".
       Я бы нарисовал роддом, чердак которого захвачен молдав-ской полицией. На чердаке полицейские устроили огневые точки и оттуда стреляли по городу. Внизу рожали женщины. Внизу новорожденные оглашали мир первым мучительным криком. Мир не слышал. Мир стрелял, прикрываясь младенцами.
       Я бы нарисовал маленькие ресторанные подмостки. Здесь играл оркестр, когда танки пошли от вокзала, расстреливая все на своем пути. Но оркестра больше нет. Его нельзя нарисовать. Можно нарисовать мертвых музыкантов и вылетевшую из окна одинокую скрипку с оторванным грифом.
       Но я не художник. Может быть, с этим справился бы Верещагин, которому стал доступен "Апофеоз войны". Или Пикассо, как никто умевший расчленять женщин и скрипки. Они назад не склеились. Так и живут - частями. Мир, вопреки предсказаниям, идет трещинами. Осколки стран, бездумно расчлененных, холодные и насупленные, как айсберги, время от времени наскакивают друг на друга, гонимые волнами мирового океана. Гармония кончилась. Полифония, не успев зазвучать, выродилась в какофонию. Солирует барабан. Скрипке оторвали гриф, так как обнаружилось, что внутри она пуста. Как кукла с выпотрошенной ватой. Как человек, вывернутый наизнанку осколком снаряда.
       Впрочем, если бы Пикассо увидел эту гору бессмысленно убитых жизней, он бы ужаснулся собственному пророчеству. Тираспольские, бендерские и парканские морги не в состоянии оказались их вместить. Поэтому погиб-ших просто складывали во дворе. И живые подолгу искали своих близких, все еще надеясь на чудо, все еще надеясь...
      
       По городу, где на улицах наивно растут абрикосы и вишни, по городу, где даже многоэтажные дома увиты виноградом, по городу, где прямо над головами висят персики и груши и всегда можно собрать небольшой урожай, по этому городу ездит на тракторе с кузовом обросший щетиной человек с тяжелым взглядом. Он никому не стал называть своего имени и его прозвали Никифором. А его трактор - лодкой Харона. Никифор беспрепятственно - взад и вперед - пересекает проходящую по городским улицам линию фронта, потому что его уже знают и те, и другие. В него не стреляют.
       Он не замечает вишен и груш, он не собирает в кузов персики и виноград. Он собирает трупы.
       Пока мы лежали на траве у горисполкома, где гвардейцы сушили белье на стволе захваченной у моста "Рапиры", Никифор каждые десять-пятнадцать минут подвозил убитых. Старика с банкой, зажатой уже в мертвых руках. Видимо он где-то добыл молоко. Может быть, для внука. Так и привезли с банкой. Только молоко расплескалось. Потом мальчишку лет тринадцати с широко раскрытыми удивленными глазами и аккуратной дырочкой во лбу. Следом - еще одного старика, одноногого. Он лежал в кузове, испачканный землей, уже тронутый разлагающим беспощадным солнцем. А рядом лежали новенькие костыли.
       Это уже жертвы снайперов, засевших на крышах и чердаках, а то и прямо в квартирах многоэтажных домов и с какой-то особой тщательностью отстреливающих именно беспомощное мирное население. Гвардейцы охотятся за снайперами по всему городу. Поймали какую-то женщину, на прикладе винтовки которой оказались тридцать три зарубки. Потом раскрыли целую семью, мужа и жену. Оба оказались врачами местной больницы и членами Народного Фронта. Стреляли прямо из окна своей квартиры. Из этого окна их и выбросили.
       Подобранные Никифором трупы уже можно было свезти на кладбище. А после первых двух дней погрома, когда убитые валялись на улицах вразброс, Вячеслав Когут дал команду хоронить людей прямо на месте гибели. Потому что стояла немыслимая жара, трупы разлагались и возникла угроза эпидемий. И людей хоронили во дворах, в скверах, у подъездов домов.
       Так Бендеры стали кладбищем.
      
       Тираспольская городская больница была переполнена. Кровати стояли у стен, в проходах, в коридорах - на них стонали и корчились люди. Мы с трудом пробрались к одному из них. С очевидной болью разлепив глаза, человек дисциплинированно доложил: "Сердюков. Милиционер". Он был совершенно обессилен, поэтому мы сами задрали ему белую больничную рубаху. На груди были вырезаны звезда и крест, а между ними - большая буква "V". Виктория. Победа.
       Соседи по палате рассказали, что милиционер Сердюков поехал за женой и детьми в Варницу, чтобы вывезти их из-под огня. Там он и попал в руки полицейских. Его долго били, затем также долго, с наслаждением вырезали знаки на теле, а после, связав, бросили в кузов машины и повезли в сторону Новых Анен. Пользуясь темнотой, он как-то сумел перевалиться через борт, перегрызть веревку на запястьях и уползти в Гырбовецкий лес. Там его и подобрали гвардейцы.
       Рядом - еще один, с перевязанной головой. Повязку снимать не позволил. Да мы и не настаивали. Врач сообщил заранее, что на лбу у него вырезана звезда. Только и спросили:
       - Как дела?
       - Та нэ як, ты ж бачишь.
       - Украинец?
       - Приднестровець. И ураинець.
       - А почему не уехал на Украину?
       - Чому? - Долгое молчание. - Нэнька-Украйна нас предала.
       "Мать-Россия - тоже", - хотел я сказать, но промолчал.
       Парень лет двадцати с перебитым запястьем кормил здоровой рукой своего соседа, как оказалось, - солдата Национальной Армии Молдавии. Подбирая своих раненых, гвардейцы подобрали и его, и вместе со всеми отправили в Тирасполь.
       - К нам хоть родственники приходят, передачи носят. - Пояснил парень. - А этот лежит один. Вот мы его и подкармливаем.
       - Так враг же.
       - Да какой он уже враг? Призвали и пошел. В первом же бою ранили.
       Молдавский воин оказался крестьянином из-под Флорешт. К вечеру пришел с поля, а дома - повестка. Явился в военкомат. Тут же переодели и увезли. А уже через сутки бросили на Бендеры. Кстати, у многих захваченных в плен молдавских солдат обнаружили повестки - почти всех призвали 17 или 18 июня. И всех, без всякой подготовки, бросили в бой. На мясо.
       - Не обижают тебя тут? - Спросил я крестьянина.
       В ответ он только помотал головой. И неожиданно заплакал.
      
       - Читай дальше. - Попросила Мэри. И я нехотя достал тетрадь.
       "...планету покидают цельные миры. Остаются осколки. Мы - осколки.
       Пирамида мира перевернута вверх ногами. Дерево растет от корня, от ствола, расширяясь ближе к кроне. Государство - наоборот. Пирамиды, выстроенные древними египтянами, покоятся на человеческих костях. Человек - ничто, прах, удобрение. К Богу тянется камень. А те, в ком частица Бога, отделены от неба грудой камней. На американской купюре ценностью в один доллар изображена подобная пирамида со странным оком "an der Spitze". То ли это Божье око, то ли око демократии. Запутаешься в этих символах. То одноглазые пирамиды, то двуглавые орлы. И нигде в качестве символа не видать человека. По-прежнему на первом месте интересы наций, государств, идеологии, экономики, политики. И никто не додумался, что мир есть человек. Потому и бродит он по земле неприкаянный, как беженец, - осколок государств, языков и религий..."
       Мэри молчала, о чем-то задумавшись.
      
      
       Из радиоперехвата стал известен приказ министра национальной безопасности Анатола Плугару: "Даже если не удастся захватить город, ничего сепаратистам не оставлять". Ничего и не оставляли. Взрывали разграбленные заводы. Сожгли склад шелкового комбината, хлопкопрядильную фабрику, комбинат "Фанеродеталь", детский сад N 5. Расстреляли из минометов школу N 15. Неожиданно с огневых позиций Кицканского плацдарма открыли артиллерийскую пальбу по Парканам - шестеро убитых, десятки раненых. Бендеры кишели снайперами. Людей убивали на огородах, на отдаленных от мест сражений улицах, во дворах. Снайперы не давали тушить пожары и хоронить убитых.
       Троих рабочих завода "Молдавкабель", которых везли в больницу, лично застрелил ОПОНовец Василий Шефаль. Несколько десятков жителей села Гиска вывезли в неизвестном направлении. Не вернулись. На подконтрольной территории в районе улиц Комсомольская, Кавриаго и Победы ОПОНовцы выселили людей из квартир на улицу. Исключительно "русскоязычных". Ворвавшись в квартиру пенсионера Абрамова, который ни за что не хотел открывать дверь, застрелили не только его, но и кошку. Кошка тоже оказалась "русскоязычной". В микрорайоне Борисовка задержали троих детей и стали допрашивать, за кого они: за Молдавию или за Приднестровье? Двое старших сообразили, с кем имеют дело, а самый маленький, десятилетний, сказал, что он за гвардейцев, потому что у него отец гвардеец. Расстреляли в упор. В переулке Лермонтова на глазах у матери разорвало двоих детей.
       ОПОНовцы поймали пятнадцатилетнего пацана, подвозившего на мотоцикле гвардейца. Гвардейца расстреляли. Мальчишку избили, вырвали губу и распяли на столбе. Многих, кстати, распинали на столбах и деревьях. Только не гвоздями, как в Евангелии, а классически - веревкой и проволокой. И Бендеры порой напоминали захваченный римлянами Иерусалим. И опять приходили на память слова Антонеску: "Меня не волнует, войдем ли мы в историю, как варвары. Римская империя совершила целую серию варварских актов по отношению к современникам, и все же она была самым величественным политическим устройством..."
       Потомки римлян возрождали римские традиции.
      
       "...Дорогой Мартин, я видел, как уничтожали целый мир. Это и был апокалипсис. Эти скрипки, эта щемящая душу музыка, этот неповторимый русский язык, из которого то там, то здесь, как вишни из-за забора, вылезают то молдавские, то украинские, то еврейские, то болгарские или немецкие слова - уже не вернутся. Эти девочки в белых передничках... Эти мальчики с глазами, как ночное небо... Не вернутся... Эти вечно мудрые старики в белых пиджаках и белых кепках на набережной... Эти местечки, где, на каком языке ни говори, - все равно поймут... Не вернутся...
       Знаешь, Мартин, я как-то привез в гости к своей совсем неграмотной маме своего иностранного друга. Я не знал, как она себя поведет. Она никогда в жизни не видела иностранцев. А через минуту он ей уже что-то возбужденно рассказывал на своем языке, а она гладила его по плечу, кормила борщом и все-все понимала. Потому что, если у человека ничего нет в душе, ему нужен язык. А если душа полна любви и сострадания, то язык не нужен. Совсем не нужен, Мартин.
       Но этого мира, этого маленького прогретого солнцем мира, где люди жили красиво, как спелые помидоры на грядках, уже нет. И не будет".
      
       Спасаясь от очередного обстрела, мы опять забрались в Преображенский собор, который уютно устроился за широкой спиной горисполкома. Эти два здания спасали друг друг друга. Горисполком заслонил собой собор, а церковь прятала выбиравшихся из горисполкома людей. Краем глаза я заметил, как бежавший с нами мусульманин Эдик, перекрестился.
       Служители пытались замазать следы пуль. У иконы Божьей матери молились двое - пожилая женщина и юный гвардеец. Невдалеке, у алтаря, чем-то был занят отец Леонид. Узнав меня, приблизился и зашептал:
       - Ничего, Ефим. Мы молимся. Наше дело - молиться. Молимся спасению души и тех, и других. За тех и других.
       А я уже не мог за тех и других. Грешен.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       XIII. ГЕНЕРАЛ И ЕГО АРМИЯ
      
       Александр Лебедь
      
       Беременная земля, невзирая ни на что, выдавливала из себя сочащиеся, уже в момент рождения перебитые пулями и осколками, плоды. Она обволакивала густым духом чернозема, перемешанного с кровью. Она звенела кукурузными початками и назойливо смотрела абрикосовыми зрачками. Сама земля пыталась возвратить людей к миру. Но они уже привыкли к войне.
       Они уже привыкли. И те и другие. Ложились к пулемету, как будто к станку вставали в вечернюю смену. За рычагами танка - как за рычагами трактора. Пахать. Уже и не думая, ЧТО взойдет на этом поле. И к убитым стали привыкать, и к раненым. Война стала будничной работой. Убийство - отштампован-ной деталью машины войны.
       Мальчишка-гвардеец, наигрывавший на гитаре "Поручи-ка Голицына", только головой повел, когда рядом ранило товарища. Нет, не безразлично, но как-то совсем уж буднич-но. И продолжал напевать.
       Женщина в Дубоссарах, прислушиваясь к звукам очеред-ной вечерней канонады, залихватски улыбнулась:
       - Сегодня еще ничего. Вот вчера они понатворили! И пошла загонять детей в погреб.
       Это слово "понатворили", которым мы привыкли оцени-вать шалости детей, означало несколько разрушенных домов и два десятка убитых жителей.
       Привыкли. Привыкли жить, умирая. Жить, убивая, И постепенно начали забывать, что можно жить иначе.
       Привыкли настолько, что и Бендер оказалось мало. В ночь со второго на третье июля со стороны Каушан и Кишинева выдвинулись новые колонны, а на гору за Кицканами, которая носит мрачное название "Суворова могила", вылезли реактивные установки "Град" и "Ураган" и уставились стволами на Тирасполь. На окраины горо-да упали первые "Алазани". Столице Приднестровья готови-лась участь Бендер.
      
       Тут открылась дверь, и к столу прошел человек в пятни-стом леопардовом одеянии. Жутким взглядом, будто в глазах сидело по снайперу, оглядел комнату и сел. Все замолчали.
       - Я - генерал Александр Лебедь, - низким воландовским басом объявил человек. - Я пришел вам сказать, что больше не позволю убивать. Я знаю, как это сделать. И я это сделаю.
       В ночь со второго на третье июля все проснулись от чудовищного грохота орудий. Ровно тридцать минут снаряды, сопровождаемые громким эхом, пролетали над домами Тирасполя, и таяли во мраке. И через эти тридцать минут ни плацдарма на "Суворовой могиле", ни артиллерии под Варницей, ни бронированных колонн на Кишиневском направлении больше не существовало.
      
       В третьем часу ночи я стал названивать в штаб 14-й армии, не надеясь, естественно, что кто-то в такое время отзовется. Однако трубку взял полковник Баранов.
       - Не знаю, не слыхал. - Лукавым голосом ответил Баранов на мой вопрос, кто и откуда стреляет.
       - А что же вы делаете в штабе в третьем часу ночи?
       - Чай пью. - Хихикнул Баранов и положил трубку.
       По голосу было понятно, что все знает.
       Вообще-то что-то подобное давно должно было произойти. Эта война зашла в какой-то кровавый тупик, выхода из которого уже, казалось, не было. Многочисленные комиссии и наблюдатели, представители ООН и ОБСЕ, генералы и министры приезжали и уезжали ни с чем. А война продолжалась.
       Поэтому, когда прошла информация, что 23 июня с инспекторской проверкой в 14-ю армию прибыл какой-то полковник Гусев, никто на это не обратил внимания. Подумаешь, еще один полковник. Сколько их уже было. Но этот полковник оказался каким-то настырным. На другой же день, без всякого предупреждения, он нагрянул в Бендеры, где с немногочисленной охраной, состоящей из привезенных им с собой то ли десантников, то ли спецназовцев обследовал все позиции. После этого, не заезжая в Тирасполь, махнул в Дубоссары. Внимательно смотрел и слушал, был молчалив, только смотрел на всех страшными глазами.
       Насколько я понимаю, еще несколько дней у полковника Гусева ушло на то, чтобы проанализировать данные военной разведки, изучить молдавскую прессу, программу руководящего Молдавией Народного Фронта и общую ситуацию на обоих берегах Днестра. А уже 28-го, отбросив конспирацию и ни о чем не говорящий псевдоним, он обернулся новым командармом 14-й армии генерал-майором Александром Лебедем.
       Собрав в тираспольском Доме Советов журналистов, он объявил, что прежде, чем излагать суть своего заявления, должен сделать три оговорки:
       - Первое. Официально фиксирую, что нахожусь в здравом уме, в доброй памяти. Практически здоров, и отвечаю за каждое свое слово. Второе. Хотел бы сразу отмести возможные обвинения в том, что я, генерал, человек военный, вмешиваюсь в политику. Я категорически отвергаю такие обвинения и заявляю вам, что буду говорить как русский офицер, у которого есть совесть. Третье. Пресс-конференции в обычном смысле сегодня не будет. Говорить буду я, вы будете слушать, если вам это интересно, на вопросы отвечать не буду.
       И сделал заявление.
      
       "Я обращаюсь, прежде всего, к вам, первый Президент свободной России Борис Николаевич Ельцин. Я обращаюсь также к президентам суверенных республик, к народам, правительствам и парламентам, ко всем, кому будет интересно меня слушать.
       Товарищ главнокомандующий! Я, командующий 14-й общевойсковой армией генерал-майор Лебедь, вам докладываю: личным расследованием установил, что на границе Приднестровской Молдавской Республики и Республики Молдова нет межнационального конфликта. 39% населения Приднестровья - молдаване, 26% - украинцы, 24% - русские. Эти люди всегда жили между собой в мире. Здесь они родились, выросли, здесь могилы их предков. Здесь имеет место геноцид, развернутый против собственного народа. Я подтверждаю это некоторыми, повторяю, некоторыми фактами.
       Только с приднестровской стороны, по состоянию на сегодняшний день, количество убитых достигает 650-ти человек, раненых - до четырех тысяч. Подавляющее большинство убитых и раненых - до двух третей - это мирное население, это женщины, старики, дети. Это не военнослужащие, не военнообязанные. Это люди, не состоящие в военизированных формированиях. Если в Бендерах идет восстановление конституционного порядка, то всему мировому сообществу надлежит пересмотреть понятие "оккупация".
       ...Я официально докладываю, что здесь, на территории Приднестровья, нет ни посткоммунистического, ни прокоммунистического, ни неокоммунистического, никакого другого режима. Здесь просто живут люди, которых систематически и иезуитски, зверски уничтожают. Причем, уничтожают таким образом, что эсэсовцы образца 50-летней давности просто сопляки.
       Военный совет армии располагает обширными кино-фото-видеоматериалами и готов представить их для рассмотрения любой комиссии, назначенной международным сообществом.
       ...Некоторые выводы. На эту благодатную землю легла тень фашизма. Я считаю, что бывшая огромная страна должна об этом знать. И должна вспомнить, чего ей стоило 47 лет назад сломать фашизму хребет. И должна пошевелить в своей исторической памяти. И должна вспомнить о том, чем оборачиваются уступки фашизму. И должна принять все меры к тому, чтобы фашисты заняли надлежащие места на столбе. Желательно на Кочиерском плацдарме, земля которого до сих пор набита осколками и каждый метр которой полит кровью освободительной армии в 1941-1945 годах.
       Второе. То, что я увидел, услышал и наблюдал, дает мне моральное право заявить (как бы это парадоксально, а может, и смешно не звучало - не берусь судить), что я не могу более рассматривать законно, подчеркиваю - законно избранного президента Молдовы Снегура как президента. Да, избран законно, на волне эйфории, роста национального самосознания, самоуважения. Но вместо державного руководства организовал фашистское государство, и клика у него фашистская. Министр обороны бригадный генерал, а точнее, не генерал, а людоед от ДОСААФ Косташ с вечера отмобилизовывает людей, а утром бросает их в бой, на мясо. У него фашистская клика. У меня по отношению к фашистам однозначная, четкая, вполне определенная позиция. И я хотел бы обратить на это обстоятельство внимание народа древней Молдовы. Пусть он задумается, кто им правит и куда его ведут.
       Третье. Наверное, нам всем, вместе взятым жителям Земли (я манией величия не страдаю, можете зафиксировать и этот факт), должно объединить усилия в том, чтобы мы заняли вполне определенную позицию. Настало такое время - занять определенную позицию. Пора прекратить болтаться в болоте малопонятной, маловразумительной политики. Что же касается державы, которую я имею честь здесь представлять, могу добавить еще то, что хватит ходить по миру с сумой, как козлы за морковкой. Хватит. Пора за дело браться, державность блюсти. Возьмемся - у нас занимать будут.
       И самое последнее. Я завершаю свое заявление тем, с чего начал. Я говорил как русский офицер, у которого есть совесть. По крайней мере, я это точно знаю. Я говорил это для того, чтобы все задумались. Подчеркиваю: я сказал, а вы, товарищи-господа политики, и ты, Господин Народ, - думайте".
      
       Из всего сказанного генералом московские телеканалы выбрали только фразу про "козлов" и "морковку". Все. Российская "демократическая" интеллигенция была в шоке. А российские средства массовой информации, не дожидаясь призыва Лебедя, уже давно занимали вполне определенную позицию.
      
       В Молдавии же его просто-напросто испугались. Снегур, получивший, наконец, "надежду" занять определенное место на столбе и звание фашиста, не на шутку переполошился и кинулся было жаловаться в Москву. Никакое мировое сообщество уже не могло, на его взгляд, остановить страшного с виду генерала, обладавшего нечеловечески низким басом. Только Москва. Но Ельцин, хотя и сообразил уже, видимо, что выпустил из бутылки самого настоящего джинна в генеральских погонах, пока отмалчивался. Заявление генерала, в котором, несмотря на обтекаемую форму выражений, досталось и самому Ельцину, стало неожиданной сенсацией. Его обсуждали СМИ всего мира. И Ельцин пока не вмешивался.
       А тем временем весь политотдел 14-й армии и целая бригада армейских журналистов под руководством полковника Баранова были заняты тем, что рассылали заметки в кишиневскую прессу от имени жителей Приднестровья. В этих заметках Лебедя рисовали такими людоедскими красками, что, наверное, и мертвые перепугались, не то что Снегур. Снегур, правда, пытался хорохориться и даже сам чем-то там угрожал Лебедю, но, тем не менее, спешно уволил с должности "людоеда от ДОСААФ" Косташа. Генерал сам создавал себе образ непреклонного, решительного и жестокого вояки. Но при этом еще - независимого в своих суждениях и поступках. Это и казалось самым страшным, в частности, для московской элиты. Сегодня он наведет свой порядок в Приднестровье и Молдавии, - рассуждала она, - а завтра приедет в Москву. И что тогда будет? Новый диктатор?
       Александр Иванович, может быть, и сам того не желая, напугал не только молдавских лидеров, но и российских.
      
       На следующий день после нашумевшего выступления я сидел в штабе армии, в маленькой комнате, куда вела дверь из его кабинета и куда дневальный доставил чай и кофе. Лебедь, вопреки утверждениям недоброжелателей, любил пить именно кофе.
       Пока генерал выслушивал какое-то донесение от начальника Тираспольского гарнизона полковника Михаила Бергмана, я оглядывался по сторонам. Сразу бросилось в глаза, что на столе стоит бюст Владимира Высоцкого, что сам кабинет обставлен абсолютно казенным образом, как это и положено кабинету командарма, а вот маленькая комнатка отдыха за ним уже вполне определенно несла на себе печать характера и пристрастий хозяина. Добил меня раскрытый на журнальном столике том Платона, совершенно не вязавшийся ни с внешним обликом генерала, ни с созданным ему образом.
       Когда Бергман ушел, Лебедь, кивнув на дверь, вдруг неожиданно высказался:
       - Первый раз вижу такого "отмороженного" еврея. Представляешь, берет двух казаков за шиворот, приподнимает, стукает лбами и укладывает штабелем. Потом следующих. Абсолютно "отмороженный". И ничего с ним сделать не могут - летящий лом не остановить.
       - А почему у вас на столе бюст Высоцкого? - Поинтересовался я. - Не Кутузова или Суворова, как положено генералу, а Высоцкого?
       - Потому что Высоцкий - наш человек. - Не задумываясь ответил генерал. - Я так чувствую.
       Меня поразила его страсть разговаривать афоризмами и прочими прибаутками. Казалось, они у него припасены на все случаи жизни. Еще одну его особенность я открыл позже, когда работал над интервью. Чуть ли не первый раз в моей журналистской практике, мне, литературному обозревателю и публицисту, работавшему, в основном, с писателями, не пришлось ничего править, не пришлось переводить устную речь в письменную. Он говорил, как пишут - точно выверенными и уже как будто отредактированными фразами.
       - Прошел слух, будто вы высказываетесь за смену правительства. Но ведь Россия - в критическом состоянии, а коней, как известно, на переправе не меняют.
       - Кто этот слух пустил, - отрезал Лебедь, - тот пусть за него и отвечает. Я такого не говорил. А что касается коней... Да, коней не меняют, а ослов надо менять. Обязательно. Потому что глупость - это не отсутствие ума. Это ум такой. И что нам с этим умом делать прикажете?
       - Но ведь у нас нынче демократия. Лидеров выбирают.
       - Конечно, Гитлера тоже выбрали. И Снегура выбрали. А он оказался фашистом. Самым настоящим. С фашистской программой. С кровожадной кликой. И что теперь? Четыре года ждать новых выборов? Да он за это время столько крови прольет, что и в выборах некому будет участвовать.
       - Вот поэтому и говорят, что вы не демократ.
       - А я и не могу быть демократом. Я - генерал. А генерал-демократ - это то же самое, что еврей-оленевод.
       - Не боитесь мести со стороны Снегура? Он вроде грозился поступить с вами не самым лучшим образом.
       - Последним смеется тот, кто стреляет первым.
      
       И Лебедь выстрелил. Не первым, конечно. По местам дислокации 14-й армии стреляли давно и неоднократно. Но его выстрел был первым ответным. Приведенная в считанные часы в порядок тяжелая артиллерия била прямо с Тираспольского полигона. Над скоплениями молдавских войск повисли вертолеты-наводчики, которые корректировали стрельбу. Кицканский плацдарм на "Суворовой могиле" был разнесен вдребезги. Клочья летели от Кошницкого "мешка" и от формирований в Варнице, которые все еще угрожали нападением российским военнослужащим, дислоцированным в Бендерской крепости. После этого ночного кошмара обстрелы приднестровских населенных пунктов реактивными снарядами больше не возобновлялись. Это было первое и единственное вмешательство 14-й армии в войну.
      
       Своеобразный юмор, видимо, семейная черта Лебедей. По Приднестровью ходила история, связанная с братом Александра Ивановича - полковником Алексеем Лебедем, который командовал дислоцированным в Кишиневе отдельным десантным полком. Командовал, естественно, до тех пор, пока полк приказом из Москвы не передали Молдавии. Так вот, рассказывали, что то ли Косташ, то ли Анточ (точно не помню) вызвал Алексея Лебедя к себе и велел в течение двенадцати часов убраться из Кишинева.
       - А если не уберусь? - Спросил полковник.
       - Тогда мы вас арестуем.
       - Согласен. - Ответил Алексей Иванович. - Предлагаю заключить пари на то, кто кого в течение этого времени арестует первым.
       Кишинев оставил его в покое. Убираться велела Москва.
      
       Безусловно, Александр Лебедь был неординарным человеком. Но хорошо образованный в военном отношении, он явно страдал пробелами в знании сферы гуманитарной. Понимая это, учился жадно, буквально на бегу. При этом не терпел, когда его поучали или делали замечания. В конце августа 1996-го, в Хасавюрте, где он вел переговоры с Асланом Масхадовым, один из присутствовавших при этом иностранных наблюдателей все время пытался поучать, то и дело влезая в диалог переговорщиков.
       - Тебя зачем сюда прислали? - Вышел из себя Лебедь.
       - Наблюдать.
       - Так сядь в углу и наблюдай. Но тихо.
       Но если ему подсказывали тактично, как бы незаметно - принимал. В том же 1996 году, когда Лебедь возглавлял Совет Безопасности России, он вдруг ни с того, ни с сего, прямо на пресс-конференции, напал на мормонов. И на что ему те мормоны сдались? Не иначе, кто-то подсказал. Я тогда пришел к нему на Старую площадь и молча положил на стол краткие разработки по гуманитарным проблемам, в которых немало места было отведено религиям. А уже на очередной пресс-конференции слышу: щеголяет наизусть целыми страницами.
       Говорят, короля делает свита. Но этот король делал себя сам. Похоже, он не очень хорошо разбирался в людях. А потому окружал себя, в основном, военными. Этот контингент он знал получше. Но и тут частенько ошибался. Предавали его неоднократно. И эта свита, скорее, губила короля.
      
       К политике Лебедя подтолкнули политики. Те безответственные и трусливые политики, которые без письменного приказа посылали его гасить межнациональные пожары в Баку и Тбилиси, чтобы потом на него же свалить все возможные негативные последствия. Те политики, которые пытались манипулировать им в августе 1991-го, то посылая вместе с танками на защиту Верховного Совета РСФСР, то требуя этот же Верховный Совет штурмовать. Он просто вынужден был стать политиком, вынужден был принимать самостоятельные решения и учиться разговаривать с массами народа. Когда в 1989 году тбилисская газета "Заря Востока" напечатала душещипательную историю о том, как десантник два километра бежал за какой-то старушкой и зарубил ее саперной лопаткой, Лебедь спокойно вышел к бушующей толпе.
       - У меня есть к вам три вопроса. - Сказал генерал. - Вопрос первый: будем кричать или разговаривать? Если кричать, то разговора не будет. Вопрос второй: что это была за старушка, которая умудрилась пробежать два километра, убегая от десантника? И вопрос третий: что это был за десантник, который два километра не мог догнать старушку?
       И в толпе раздался смех. Инцидент был исчерпан.
       Но в политике, особенно на первых порах, он был утопистом. Отсюда и любовь к Платону. Политика для Лебедя была лишь средством для того, чтобы воплотить в жизнь идеи, близкие к идеям этого философа. Александр Иванович искренне полагал, что, если постараться всем миром, то можно довольно быстро построить правильное и справедливое государство. Поэтому, когда закончились боевые действия, довольно быстро рассорился с руководителями Приднестровья. Уж не знаю, можно ли было в сжатые сроки построить платоновскую утопию в отдельно взятом Приднестровье, но генерал думал, что можно. И нужно. И считал, что руководители республики все делают не так. Они, действительно, многое делали не так. Но иначе, видимо, не умели.
       Когда Лебедь, действительно, попал в большую политику, занял на президентских выборах 1996 года третье место и стал секретарем Совета Безопасности России, то на первых порах был просто шокирован нравами, царящими в коридорах власти. Мне иногда доводилось бывать у него в кабинете на Старой площади. И я видел, что он мечется в этом кабинете, как в золотой клетке, лишенный информации и возможности хоть что-нибудь делать. Чиновником ведь он был никаким. Поэтому, когда Ельцин поручил ему устанавливать мир с Чечней, он, наконец, попал в родную стихию. Он был абсолютно убежден, что воевать больше нельзя.
       - Мы пережили в двадцатом веке две мировые войны, - втолковывал он своим оппонентам, - плюс войну гражданскую, революцию, расказачивание, раскулачивание, репрессии. Мы потеряли огромное количество людей. Мы не страна, а сплошная демографическая дыра. Нам просто нельзя больше драться. У нас не хватит генофонда, чтобы восстановиться.
       В этом Лебедь был абсолютно прав. А приехав в Чечню и увидев разворованную, проданную и перепроданную, многократно обманутую армию, он еще больше убедился в своей правоте. И заключил мир, совершив при этом чудовищную ошибку: он забыл о многих сотнях российских солдат, находящихся в плену, в рабстве. Этого ему, конечно, не простили, позабыв, что заключение такого мира было продиктовано ему ельцинским окружением. За тем его в политику и брали, чтобы опять "подставить".
      
       Приднестровцы влюблялись в него десятками, сотнями тысяч. От мала до велика. Мужчины и женщины. От него исходила огромная притягательная сила. Да что там приднестровцы! В него влюбились даже чеченцы. В 1996 году, когда мне довелось несколько раз летать с генералом в Чечню, я видел, как они на него смотрели. Я слышал, как в Хасавюрте, сразу после подписания мирного соглашения, толпа чеченцев-акинцев на площади орала: "Лебедю - Аллах акбар!"
       И все-таки не он, прибывший на берега Днестра уже после бендерского погрома, вел приднестровско-молдавскую войну. Не он ее и остановил. Просто он поставил эффектную точку. Вся тяжесть войны легла на плечи приднестровских ополченцев, гвардейцев, казаков. Она легла на плечи всего населения, которое не пожелало сдаться на милость национализму. И оно же эту войну остановило - своей отчаянной обороной, своей упрямой жертвенностью. Приднестровцам, в отличие от молдавской армии, было абсолютно ясно, за что они воюют - за свои дома, за своих детей, за свой собственный мир. Им не нужна была идеология. Молдавская армия же тотально обрабатывалась пропагандой. Но пропаганда долго не живет. И наспех призванные и брошенные в бой солдаты плохо понимали, зачем им нужен левый берег. А когда приднестровские формирования научились воевать и перехватили инициативу, молдавская армия была парализована массовым дезертирством. Все эти факторы со временем войну и остановили. А не политики. И не Лебедь.
       Но когда летом 1992-го офицеры 14-й армии заявили, что, если им и дальше будут запрещать защищать себя, они перейдут на службу в приднестровские формирования, в Москве, наконец, поняли, что нужно спасать армию для России. Впрочем, не столько, как позже выяснится, армию, сколько вооружение и несметное количество боеприпасов, завезенных сюда после вывода войск из Германии, Венгрии и Польши. Неткачев к этой роли был не пригоден. Ему в Приднестровье никто не верил. Поэтому Неткачева уволили и прислали Лебедя. Своими смелыми высказываниями и провозглашенным "вооруженным нейтралитетом" Лебедь вернул доверие к армии и к России. Он привел подразделения в боевую готовность и доказал, что в случае чего готов применить силу. В результате Лебедю удалось сохранить армию за Россией. А позже, когда в Москве уже был все-таки подписан, наконец, мирный договор, Лебедь профессионально развел противостоящие формирования и до подхода миротворческих сил поставил между ними подразделения 14-армии.
       Но все это не означает, что генерал просто слепо выполнял приказ из Москвы. Просто в тот момент интересы российского генерального штаба и устремления самого Лебедя совпали. Позже, в 1995-м, когда тогдашний министр обороны России Павел Грачев потребует приступить к выводу российской армии из Приднестровья, Лебедь откажется выполнять приказ. И его уволят. И тысячи приднестровских женщин не захотят его выпускать. Они устелят своими телами взлетную полосу Тираспольского военного аэродрома, на которую должен был сесть самолет прибывшего на замену Лебедю генерала Валерия Евневича - того самого, кстати, который командовал танками, стрелявшими осенью 1993-го по российскому Верховному Совету. Но что могут сделать женщины? Их обманут, и генерал улетит в Москву, в большую политику. А там уже не раз обманут самого Лебедя. Потому что, несмотря на свой внушительный вид, он все-таки не был политиком. Он был романтиком этот генерал. И не зря люди все ему прощали. И любили. Политиков ведь у нас не любят.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       XIV. "ПО ПЛОДАМ ИХ УЗНАЕТЕ ИХ..."
      
       Одесса
      
       Я собирался проводить Мэри до украинской границы, но уже по дороге передумал - решил доехать до Одессы, глянуть на море, а потом уж возвращаться назад. К тому же я вызвался помочь двум старикам и их маленьким внучкам выбраться из Одессы в Москву.
       Украинская граница ощетинилась всерьез. Вдоль шоссе в наспех вырытых капонирах затаились бронетранспортеры. Стволы уставились в сторону Тирасполя. То есть в сторону нескончаемой вереницы беженцев, которые уходили на Украину кто в чем был. Границу, в основном, пересекали пешком, надеясь занять место в автобусе уже где-нибудь в Кучургане. К тому же от Раздельной до Одессы ходили пригородные поезда. Но туда еще нужно было добраться, нужно было выстоять огромную очередь на пропускном пункте, который пока еще никак не был приспособлен ни к таможенному досмотру, ни к паспортному контролю. Люди жарились на солнце часами.
       Украина, точнее ее руководство, в тот момент явно испугалось Приднестровья и подчеркнуто дистанцировалось от него. Когда террористы из группы "Бужор", взрывая промышленные объекты на территории ПМР, увлеклись и подорвали опоры линии электропередач Одесса - Каменец-Подольский - Могилев, претензии были высказаны Игорю Смирнову. Когда бронетранспортеры молдавской армии, заблудившись под Дубоссарами, забрались в Одесскую область, протест последовал в адрес Тирасполя. Когда молдавские МИГи, отбомбившись над Парканами, совершали вираж где-то в районе Ближнего Хутора, они, что абсолютно естественно, пересекли воздушное пространство Украины. Военная авиация в небе над Приднестровьем - нонсенс. Не успеваешь взлететь - ты уже за границей. Но протест, как легко догадаться, был опять адресован приднестровцам.
       Чего боялась Украина? Да того же, чего и Россия - прецедента. Бездумно, без учета исторических границ и национального состава территорий расчленив страну, Ельцин и Кравчук образовали десятки взрывоопасных регионов, во многих из которых потом вспыхнули военные действия. На Украине войны не было, но опасность конфликтов была. Потому что в ее составе оказались приобретенные еще в сталинские времена куски Венгрии, Польши, Словакии, Румынии. В ее составе были русскоязычный Восток и спорный Крым. Наконец в ее составе была бывшая Новороссия с Одессой во главе - плоть от плоти Приднестровья.
      
       Поэтому Украина испугалась, а Одесса - нет. Одесса, не считаясь с потерями курортного сезона, расселяла приднестровских беженцев в санаториях и домах отдыха. Отдавала им под ночлег пансионаты, школы и клубы. Одесса их кормила, как могла, потому что большинство добиралось сюда без средств к существованию. Но беженцы прибывали и прибывали.
       Вокзал и все прилегающие к нему скверы были забиты людьми. Сидели и лежали прямо на траве, благо лето было жаркое. Не то что подойти к кассам - войти в само здание вокзала было проблемой. Мое удостоверение корреспондента "Литературной газеты" никакого впечатления уже не производило. Я - представитель иностранного государства. Что делать? Кинулся к братьям-журналистам. Знал, что где-то в "Вечерней Одессе" работает давняя знакомая - поэтесса Оля Ильницкая. Но Олю я там не нашел. Зато познакомился с Женей Волокиным, который тут же подключился к нашим проблемам. Женя знал, что нужно делать. Отдав моим подопечным беженцам свою квартиру, он поднял на ноги весь свой отдел, обзвонил всех знакомых. Но и это не помогло. Билеты на Москву были проданы чуть не на месяц вперед.
       На Дерибасовской наткнулись на пункт записи добровольцев. Угрюмый мужик, сидя за столиком на табуретке, записывал желающих отправиться на помощь Приднестровью.
       - Вы из Тирасполя? - Спросил я его.
       - Шо, если я уже живу на Тираспольской, так я похож на человека из Тирасполя? - Как и положено одесситу ответил он вопросом на вопрос. - Шо, уже по мне не видно одессита?
       - Да нет, видно. - Поспешил я оправдаться. - Просто интересно.
       - А шо интересно? Сегодня румыны там, а завтра они будут тут. Или мы их здесь не видели во время войны? А Тирасполь - это же Тирасполь. Что ни говори.
       Все было ясно. Одесса временно вспомнила свою причастность к искусственно отрезанному от нее новороссийскому собрату.
       За столиком в редакционной столовой Женя рассказал, что какие-то люди, приехавшие с Западной Украины, пытаются открыть при Одесском университете факультет по изучению внеземного происхождения украинской нации. Пока, правда, не открыли и, скорее всего, не откроют, потому что в Одессе нет таких специалистов.
       Я догадался проникнуть на вокзал со стороны ресторана. Вычислил, что у беженцев нет денег, и вряд ли они там обедают. И точно. Ресторан оказался пуст. По-одесски солидная женщина-администратор вдруг уставилась на мою грудь, зашелестела губами и, радостно оскалившись, произнесла:
       - Лица не увидать!
       - Что?
       - Лицом к лицу лица не увидать! - Произнесла она, как пароль.
       И тут я вспомнил, что на моей зеленой, вылинявшей на приднестровском солнце майке, по-английски написано: "Face to face". Лицом к лицу.
       - Большое видится на расстояньи. - С удовольствием подыграл я поклоннице Сергея Есенина.
       Минут через тридцать у меня уже были два билета в общий вагон до Москвы. На четверых. Сунул проводнику какую-то смесь из российских рублей и украинских купонов и тот пристроил детей на верхней полке. Одесса есть Одесса.
      
       Опускался вечер. До самолета, которым улетала Мэри, оставалась целая ночь. Нужно было искать ночлег. И мы приняли приглашение случайно встреченного тут же, на вокзале, знакомого тираспольчанина отправиться к его родственникам на дачу в Аркадию. Дача оказалась забита теми же беженцами. Спать можно было только на траве. Да и оставаться среди горестных лиц не хотелось.
       Отправились на пляж. Ночной песок тоже усеян был спящими людьми. Изредка всхлипывали во тьме дети. Отовсюду раздавался тихий неразборчивый говор - будто море разговаривало с песком. Отойдя метров на двести, мы уселись на берегу.
       - Что же будет дальше? - Спросила Мэри.
       - Не знаю. Воевать, конечно, устанут. Но что потом?
       - Но ведь у них была какая-то цель?
       - Да какая цель? Цели вообще не бывает. Ее придумывают люди, потом добиваются чего-нибудь прямо противоположного и задним числом объявляют, что именно этого и хотели достичь.
       - Читай дальше. - Попросила Мэри. И я прочел наизусть.
      
       "Итак, по плодам их узнаете их". Слова политиков, искус-но разукрашенные под плоды смоковницы, опали с ржа-вых металлических веток. Говорили о добре, и посеяли ненависть. Говорили о любви, и усеяли поле трупами себе подобных. Говорили о милосердии, и полили лозу слезами матерей и вдов. И это на земле, где не собраны были еще все гильзы, не обезврежены все мины прошлой войны. На земле, где памятны еще многим ужасы немецко-румынской оккупации, где так и не успели поставить памятники над многими "маленькими" бабьими ярами, где готовы были вытерпеть все - лишь бы не было войны.
       Но что-то же вновь произошло с нами, если красивые слова, сказанные с трибун парламентов, швыряют в кровавую пасть смерти тысячи невинных. Если культ нации заставляет хладнокровно наводить ствол снайперской винтовки на подбирающих наши гильзы детей. Наводить именем каких-то высших интересов, именем запутанной до-нельзя истории, именем благородной мести, а то и именем Бога.
       Трагедия Бендер - плод чванливой, дилетантской полити-ки и воинствующего национализма. Это плод комплекса национальной неполноценности, вызванной не только десяти-летиями тоталитарного давления, но и чрезмерной, больной революционностью людей, которые пожелали все изменить в один день. Это плод нелюбви и нетерпимости. Это необольшевизм, граничащий с фашизмом. Это старые "мученики догмата", состряпавшие из демократии новую идеологию, новый фетиш, и не пожелавшие понять, что в Приднестровье живут просто люди, которых нельзя убивать.
       Трупный смрад над расстрелянными городами и селами, тысячи убитых и изувеченных, десятки тысяч оставшихся без крова и сотни тысяч глоток, зовущих к кровавому отмще-нию - вот они, ваши плоды. Вы узнаете себя по ним?"
       - Так чем же все закончится? - Еще раз спросила Мэри.
       - Наверное, тем же, чем начиналось - Диким полем.
      
      
      
      
      
       Безумие
      
       Просыпаюсь от дикого хохота и выскакиваю на улицу. У крыльца - машина "скорой помощи". Вытаскивают носилки. На них - животом вниз - корчится один из журналистов. Двое других умирают от смеха.
       - Что случилось?
       - Мы вот увернулись, - объясняет, а сам буквально давится, - а он, - опять сгибается от хохота, - он зад выставил.
       - И что?
       - Осколок прямо в зад и попал.
       Вот смеху-то. Человеку больно. Корчится, побледнел весь. Остальные смеются.
       Безумный смех войны.
       Вот еще. Двоих под Дубоссарами любовь обуяла. Сошли с дороги за кустик.
       - Юмор-то в чем?
       - Как в чем? Вдоль дороги минное поле было.
       - И чем кончилось?
       - Все ему поотрывало.
       И опять дикий хохот.
       А еще смешно было: два пьяных казака Сашу Какоткина к стенке поставили - расстреливать. Спецназ вовремя вмешался. Саша очень весело рассказывал об этом. Смеялись.
      
       А между тем было не до смеха. В Бендерах пулями пробили резервуары со сжиженным газом, и газ начал растекаться по земле. До чудовищного взрыва, способного снести с лица земли остатки Бендер оставались, может быть, минуты. Спасли солдаты саперного батальона. Но в городе было еще множество мест складирования отравляющих веществ. А обстрелы не прекращались.
       Плотина Дубоссарской ГЭС находилась на грани прорыва. Рабочие едва успевали латать пробоины. А инженеры уже все посчитали: если хранящиеся в водохранилище 465 миллионов кубометров воды хлынут вниз по руслу Днестра, волна достигнет двадцати метров. И она снесет 31 населенный пункт на правом берегу и 26 - на левом. Но обстрелы не прекращались.
       Более того, к правому берегу подтягивались новые силы. Военная разведка установила, что на Кошницкий и Кочиерский плацдармы срочно перебрасываются артиллерийские системы большой мощности с целью обстрела не только Дубоссар, но и Тирасполя и Бендер. На Маркулештский аэродром под Бельцами доставлены 32 румынских летчика-добровольца, а вместе с ними десяток МИГ-25 - это к уже базирующимся там МИГ-29. В Бульбоках ( в пятидесяти километрах от Кишинева) сформирован отряд специального назначения - экипажи БМП и БМД укомплектованы румынскими офицерами. Увеличился приток снайперов. Как утверждала та же военная разведка, почти все они прибывали из Литвы и Латвии.
       Единственное, что утешало - молдавская армия все меньше хотела воевать. Она не понимала, зачем воюет. Крестьяне, одетые в военную форму, с тоской смотрели на уничтоженные виноградники и фруктовые сады. На Дубоссарском фронте командиры подразделений пытались договориться о прекращении огня, не дожидаясь указаний сверху. А после Бендерского поражения молдавскую армию поразил вирус дезертирства. Солдаты бежали с позиций. Снегуру теперь требовались наемники или бескорыстная помощь Румынии. Денег на наемников не было. А помощь из Румынии шла. На полигон под Каушанами прибыли новые танки. Безумие продолжалось.
       Во время наездов в Москву, я обнаружил, что перестал понимать своих коллег и друзей. А они - меня. Все с пеной у рта доказывали, что Приднестровье нужно уничтожить как осколок империализма и оплот коммунизма.
       - А как же люди? - Вопрошал я растерянно.
       В ответ меня презрительно именовали "патриотом" и даже "антисемитом". Я смеялся. И смех мой был, наверное, тоже безумным, завезенным оттуда, из приднестровских окопов. Я гордился в те дни израильтянами, которые все поняли и вывозили приднестровских евреев (и их нееврейских родственников) прямо из-под обстрелов, сажали в самолеты без виз и документов и отправляли к Средиземному морю. Спасали своих. Россия и Украина своих предали.
       Люди были неинтересны. Их вообще не было. Ни изнасилованных девочек, ни распятых на деревьях мальчиков, ни воющих на похоронах несчастных приднестровских баб, ни утопленных в крови Бендер, ни разнесенных снарядами церквей и синагог, школ, детских садов, больниц. Не было. Ничего не было. Была новая идеология, в которой опять не было места человеку. Либеральная интеллигенция изменила собственному либерализму. Она призывала не думать о государстве, а думать о людях. В результате - вместе с водой выплеснула ребенка. И не одного - тысячи и тысячи детей.
      
       "Дорогой Мартин.
       В своем письме ты задаешь мне много вопросов, на которые я не могу ответить. Извини. Тем не менее, я благодарен тебе за доброе пожелание, чтобы наша жизнь поскорее наладилась и стала хотя бы такой, как у вас в Швейцарии. Я постараюсь.
       Я очень обеспокоен поведением Мэри. Что случилось? Ты пишешь, что она вдруг стала избегать ваше милое общество, замкнулась в себе, а потом и пропала вовсе. Это очень меня печалит. Пожалуйста, позаботься о ней.
       Да, Мартин, у наших интеллектуалов теперь новое развлечение. Во всех газетах и журналах спорят о том, выпали ли мы из цивилизации, а если выпали, то куда и как надолго. Все сходятся на том, что все-таки выпали, и надо туда вернуться. Скажу тебе честно, дорогой Мартин, ничего в этих спорах не понимаю. Я не понимаю, куда и откуда выпал. Хотя, конечно, вполне осознаю, что у нас многое не так, как у вас. Даже наоборот. Ты, например, как известно, любишь наших писателей и подозрительно относишься к нашим военным. А я теперь - наоборот. Потому что писатели разжигают войну, а военные ее гасят. Ты осуждаешь наше пьянство и выступаешь за трезвость и практичность. А я теперь думаю, что, может быть, лучше быть пьяным бездельником, чем трезвым и практичным убийцей. Ты говоришь о необходимости здоровой политики. Мартин! Политика не бывает здоровой! Мир в руках у политиков - это мир обреченных. Им ничего нельзя доверять. И тем более - судьбы людей.
       Моя цивилизация, Мартин, - это Пушкин и Мандельштам, Блок и Ахматова. Моя цивилизация - Чехов и Толстой, Левитан и Шагал. Моя цивилизация - это добро и зло нараспашку, слитые воедино, как и быть должно. Это щемящая музыка - от молдавской и еврейской до грузинской и русской. Это февральский снег. Это побагровевшая на свежих утренниках рябина. Это Невский проспект и Арбат, Дерибасовская и тираспольские набережные. Это Волга и Днестр. И я из этой цивилизации никуда не выпадал, Мартин. А современные телефоны, автомобили, отели, биржи, унитазы - это не цивилизация. Современное оружие - с лазерным наведением, сплошь компьютерное - не цивилизация. Видел бы ты, как "цивилизованно" оно стирает с лица земли целые города. Это не цивилизация. Это - безумие.
       Впрочем, не будем об этом. Всего тебе доброго. Ефим".
      
      
       Мост
      
       Я почти украл машину местного телевидения вместе с шофером и помчался следом за удаляющейся колонной. Уже за пределами Тирасполя, на шоссе, мы стали колонну нагонять, но из последнего автомобиля с охраной высунулся ствол автомата и уставился на нас. Мы отстали. Потом опять приблизились. Опять автомат. А из машины прикрытия вдруг показался объектив телекамеры - Витька Седов, оператор французской "Антенн-2", вовсю снимал наши потуги. Нагнали колонну уже в Григориополе.
       Позже, в Москве, Седов показал мне кадры, снятые в этот день. Разрушенная снарядом Григориопольская школа. Дымящийся детский сад "Колокольчик" в Дубоссарах. Развороченные снарядами жилые дома. Озабоченные гвардейцы на Кошницком разъезде. О чем-то беседующие в сторонке Смирнов и Лебедь. Пыль объездной дороги. Непроницаемые лица членов миссии ООН. То тут, то там мелькающая моя собственная физиономия. Я попросил остановить кадр и внимательно вгляделся в собственное изображение - я себя не узнавал. Это был я и не я. Весь в пыли, в почти потерявшей цвет зеленой майке и с чужими, "немосковскими", глазами - напряженно прищуренными, жесткими, вылинявшими. Это не мог быть я.
      
       Миссия ООН требовала доказательств, хотя доказательства вопили из каждого разрушенного дома, из каждой свежей могилы. Предоставленные в кабинете Финагина документы и фотографии в расчет не принимались. Орущие, умоляющие спасти их бабы на дубоссарской площади у горсовета - тоже. Не успели выйти на улицу - начался минометный обстрел города. Миссия ООН спряталась в подвале. Мы остались на поверхности. Привыкли. Когда обстрел закончился, миссия вылезла с хмурыми лицами. Комментировать ничего не стали. Потребовали охрану и уехали по той же объездной дороге, недовольные тем, что опять придется глотать пыль. Пыль в расчет принималась.
      
       Я спустился в столовую. Здесь кормили всех подряд - ополченцев, журналистов, случайно забредших. Бесплатно. В наступающих сумерках, прячась за стенами, женщины продавали уцелевшую клубнику с огорода. Почти бесплатно. Саша Порожан позвал к себе ночевать. Отказался. Пошел в покореженную снарядом гостиницу "Днестровский сад". На жесткой койке никак поначалу не спалось. Потом забылся, и тут же явились видения.
       По Рейну плыл подби-тый паром с горящим на нем бронетранспортером. Раненые солдаты из последних сил держались за трос, но силы покида-ли их, и солдаты, оставляя кровавые пятна, уходили под воду. Мартин плотнее закрывал окно, чтобы в комнату не проник трупный запах с разбомбленной "Рыночной площади", на которой валялись вперемешку люди и апельсины. А мы с Мэри сидели в уютном бендерском уличном кафе, удивленно смотрели на экран телевизора, на котором мель-кали все эти швейцарские ужасы, и я, между делом, обучал ее правильному русскому "р".
       Потом подошел туристский автобус, и мы отправились на экскурсию по дубоссарскому шоссе. По обочинам дороги во множестве белели мраморные изваяния, и среди них - пионер в каске. Когда подъехали поближе, я узнал в пионере гвардейца Олега. Он заговорщицки подмигнул. Лысый гид, представившись сотрудником миссии ООН, занудно рассказывал о том, что происходит за окнами. Но ничего из того, что он рассказывал, там не происходило. Все было наоборот. Я хотел об этом закричать, но голос, как всегда исчез. Потом на шоссе выполз странный неуклюжий бронетранспортер с надписью на броне: "Не убий!" Из люка высунулся генерал Лебедь и страшным басом закричал: "Вначале было время!"
      
       От этого голоса я и проснулся. Рядом никого не было. Стал вспоминать: "Вначале было время. Время было у нас. И время было мы. Мы текли, как Днестр, медленно и величаво..."
       Осколки. - Сказал я сам себе. - Одни осколки.
       В окно заглядывал робкий еще рассвет. Закрыв глаза, я попытался заснуть опять. Поворочался, но не смог. Бессонница одолела.
       Тогда я положил в сумку маленький термос и два оставшихся бутербро-да, напялил мятую ветровку и вышел на улицу. Пройдя несколько кварталов по настороженно притихшим Дубоссарам, вышел к Днестру. Пока не стреляли.
       Измученный Днестр, шипя и завихряясь, срывался с пло-тины и несся к полувзорванному мосту, когда-то соединявше-му, а теперь разъединявшему Приднестровье и Молдавию. Мост взорвали приднестровцы, когда поняли, что иначе на-бегов с правого берега не избежать. И теперь берега соеди-нялись только полетом пуль. Но пока не стреляли.
       Меня никто не остановил, когда я проходил посты. Левый берег держал мост под прицелом. Правый берег - тоже. Пройдя самодельные чугунные дзоты и перебравшись через вывороченные взрывом камни и куски асфальта, я прибли-зился к середине моста. Я уже физически чувствовал, что стал мишенью для тех и других. Но мне обязательно нужно было встать посередине.
       Было страшно. Сердце стучало, как пулеметная очередь, а ноги деревенели. Но было очень важно встать посередине.
       Я уселся на металлические перила. Не стреляли. Достав термос, налил в крышку кофе. Не стреляли. Рука немного дрожала, и кофе проливался в Днестр.
       Но пока не стреляли.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       НЕЗАКОННОРОЖДЕННЫЕ
      
       (Вместо эпилога)
      
       Мирный договор был подписан 21 июля 1992 года при посредничестве России, и с тех пор действительно больше не стреляли. Зато еще лет пять постреливали глазами странного вида дамочки в вагонах московского метро:
       - Лю-юди добри! Мы сами беженцы с Бендер. По-оможите Христа ради!
       На вопрос, в каком районе города они жили до войны, не отвечали - бежали от меня подальше. И я этому нисколько не удивлялся, потому что знал: приднестровцы никогда не просят. В самое тяжелое время, когда, казалось, вся Москва христарадничала, на улицах приднестровских городов я не встретил ни одного человека, просящего милостыню. Здесь это было не принято. Стыдно. Здесь принято было работать. И они работали. Уже к поздней осени жилые дома были восстановлены, воронки зарыты, изувеченные дороги покрыты асфальтом, города приняли свой обычный вид, и война ушла в прошлое. Война ушла в прошлое, оставив после себя свежие могилы, вдов и сирот. Приднестровцы хоронили своих на мемориалах, рядом с теми, кто пал в Великую Отечественную. И молодожены теперь из церкви приезжают прямо сюда. И стоят, склонив головы, словно давая клятву не забыть всего произошедшего и завещать это же своим детям.
       В Молдавии таких мемориалов нет. Молдавия вообще не любит говорить о своих жертвах в этой войне. Их количество она так и не назвала, скрывает по сей день. Она бы скрыла и саму войну, но еще несколько лет о ней регулярно напоминали бывшие волонтеры, митинговавшие у того же многострадального памятника Штефану чел Маре и требовавшие выплатить им обещанные за их подвиги деньги. Приднестровцы, как не трудно догадаться, денег не требовали. Они воевали совсем за другое. И победили. Если вообще можно говорить о победе в кровавой междоусобице, за которую заплачено столькими жизнями.
       Да, война ушла в прошлое. Больше не стреляют. Но мир здесь так и не наступил. Ни войны, ни мира. И множество вопросов, которые остаются по сей день, несмотря на то, что прошло уже тринадцать лет. Впрочем, что такое тринадцать лет в бездонном сосуде истории?
      
       Эта история явила миру лица людей, с палками и прутьями идущих на пулеметы. Эта история показала безоружных дубоссарцев на мосту и на Большом Фонтане, стоявших насмерть под автоматными очередями. Она швырнула к ногам ослепшего и оглохшего человечества заваленные трупами Бендеры. Но она не пожелала внятно ответить на вопрос: за что они погибли? За какую идею? Кто сумел толкнуть этих людей практически на самоубийство? Ведь ясно было, что никакая власть, никакая политика на это не способны! Ради какой зримой цели принесены эти жертвы? Причем, принесены без тени сомнения.
       Боюсь, что умом этого не понимали и сами приднестровцы. Это было так называемое "коллективное бессознательное" в действии. Сработала - через 200 лет! - заложенная в эту территорию историко-идеологическая программа.
       Когда российские войска после серии сражений с Османской Портой во второй половине ХVIII века встали по линии Днестра, присоединив к себе земли между Днестром и Бугом, они тем самым оформили целостность цивилизационного пространства восточных славян в рамках единого государства. И именно тогда на Приднестровье как бы была возложена пограничная обязанность по защите культуры восточнославянского мира. Так оно стало цивилизационным разломом, а Днестр - границей между восточнославянским миром и романской ветвью западной цивилизации. В рамках единого идеологического государства эта граница временно была не видна. Но когда конец ХХ века ознаменовался новым крахом идеологий, на поверхности земли вновь отчетливо проступили именно цивилизационные разломы, границы между культурами. И Приднестровье - одна из них. И как только возникла угроза культуре, инстинкт, дремавший десятилетиями, сработал мгновенно. Здесь и кроется, на мой взгляд, один из ответов на вопрос, за что воевали приднестровцы. Второй ответ тоже спрятан в уникальной, а то и парадоксальной истории этого края. Ведь по замыслу Екатерины Великой охранять цивилизационную границу должно было сообщество, состоящее из десятков национальностей. Эти люди, благодаря собственной национальной и религиозной терпимости, за два века практически создали новый суперэтнос - приднестровский, органично влившийся в южнорусское культурное пространство. Поэтому на фоне Молдавии, где фактически правил ультранационалистический Народный Фронт, на фоне соседней Украины, где пытались строить свою государственность, опираясь даже не на национальную, а на этноплеменную идею, приднестровцы пришли к уникальному на постсоветском пространстве выбору - протестному интернационализму. И провозгласили его своей главной идеей. Провозгласили и остались непонятыми.
      
       Ни войны, ни мира - одни мифы. Старые и новые. Приднестровская война показала, что наше общество (а, скорее всего, не только наше) просто не может жить без идеологии. Той или иной. Обязательно мифической. Сознание исковеркано навеки. От коммунистической идеологии отошли, но никак до сих пор не могут поверить, что человек способен просто встать на защиту своего дома, своего языка и своей культуры. Умнейшие, талантливейшие люди России сходят с ума в поисках идеологических обоснований происшедшего. И почему-то не находят. А потому все еще живы старые мифы о "плохих приднестровских коммунистах" и "хороших молдавских демократах". О "страшных щупальцах империи" и "бескорыстных борцах за свободу".
       Налицо полнейшая стагнация общественной мысли в России. Мало кому приходит в голову, что приднестровцы, благодаря своим уникальным историческим традициям и географическому положению, выкристаллизовали и защитили в бою те идеи, которые так необходимы сегодня и России. Прежде всего, это новый подход к идее национальной самоидентификации. Они доказали, что нация - это не кровная, а культурная общность людей. И устояли от искушения противопоставить молдавскому национализму национализм русский, украинский или какой-либо другой. Территория, на которой, практически, нет ни серьезных культурных памятников, ни достаточного количества интеллигенции, выбрала идентификацию культурную. А столь же многонациональная Россия по-прежнему бросается из крайности в крайность, то выбирая наднациональный, абстрактный интернационализм, то шарахаясь к заросшей всеми мхами минувших веков формуле "Самодержавие-православие-народность", то пытаясь извлечь из средневековых сундуков национализм русских по крови. И то, и другое, и третье как раз и являются необходимым условием для окончательного разрушения государства Российского.
       Мифы зачастую складываются, опережая события. Поэтому аналитики, блуждая в мифах, забывают о том, что происходило на самом деле. А заблудившись окончательно, находят самые простые объяснения, о которых уже упоминалось. Еще один распространенный миф: войну вела 14-я российская армия. Не менее распространенный: войну остановил Александр Лебедь. Да, после Хасавюртовского мирного договора Александр Иванович снискал славу генерала-миротворца, остановившего подряд две войны. Но, как выяснилось позднее, в Чечне война продолжилась, а над Приднестровьем время от времени по-прежнему сгущаются тучи. Это не мир. Это все еще хрупкое перемирие. А для самого Александра Лебедя настоящей войной стал именно мир. Мир грязной российской политики, мир волчьих законов, мир без человеческого лица. Этот мир его и убил.
      
       Приднестровье по-прежнему официально не признано мировым сообществом, но с Приднестровьем поддерживают экономические отношения, с Приднестровьем ведут переговоры, Приднестровью то и дело объявляют блокаду - значит все-таки хоть как-то признают. А главное - оно признано внутри самого себя. Поэтому каждый год, второго сентября, в день образования республики, улицы и площади его городов и сел уставлены столами. Вино льется рекой. Музыка сотрясает воздух. На лицах улыбки. Здесь любят праздники.
       Мирча Снегур какое-то время еще попрезидентствовал, но с позором проиграл очередные выборы и занялся организацией крестьянской партии. Что ж, это все-таки лучше, чем опираться на Народный Фронт, который, кстати, все еще жив. Он стал партией, причем, в его названии присутствует слово "демократическая". А возглавляющий эту партию Юрие Рошка все также боевит и все также раздает интервью московской демократической прессе.
       Его бывшие сподвижники разбрелись кто куда. Говорят, что Мирча Друк, Леонида Лари, Григоре Виеру и Ион Косташ нашли пристанище в Румынии. По крайней мере в Молдавии их видят редко. Может быть, боятся, что кто-то призовет их к ответственности? Зря боятся. Народу не до них. Молдавский народ слоняется по миру в поисках заработка, потому что в самой Молдавии все разрушено, западные кредиты проедены и разворованы, долги исчисляются миллиардами долларов, и что делать дальше - никто не знает.
       Приднестровцы живут бедно, очень бедно. Тоже зарабатывают, где могут и как могут. Но долг не просят. Во-первых, никто не даст, а во-вторых, как уже было сказано, просить не любят. Как-то выживают. Кстати, Саша Порожан недавно рассказал, что крестьяне из молдавских сел, в том числе из Кочиер и Кошницы, оставшихся под юрисдикцией Молдавии, сотнями приходят в Дубоссары и просят хоть какой-нибудь работы на полях. Без денег. За продукты. И им идут навстречу. Сам Порожан уже не в первый раз выбран председателем горсовета. А Гена Козлов - тот самый, что пугал молдавскую полицию учебной гранатой, - оставил свой механический завод и пошел к Порожану заместителем.
       Террориста Илие Илашку, после нескольких лет, заключения выпустили. Он вернулся в Кишинев, чувствуя себя национальным героем. Но оказалось, что такого рода национальные герои больше и здесь не нужны. Как только отпала возможность использовать его заключение в пропагандистских целях, о нем забыли. И ему это крайне обидно. Ведь он единственный, кто понес наказание за ту войну. Если, конечно, не считать тысяч убитых и раненых. Правда, об Илашку вспомнили в Румынии. Теперь он там числится одним из самых радикальных членов парламента.
       Композитор Евгений Дога больше никаких обращений не пишет. Иногда пишет музыку и жалуется на жизнь. Ион Друцэ тоже живет негромко. Время от времени в московских журналах появляется его новая проза, написанная в Москве на Ломоносовском проспекте, где он живет уже много лет. Сюда же вернулся один из самых моих любимых кинорежиссеров - Эмиль Лотяну. Узнав несколько лет назад, что киностудия "Молдова-филм" превращена в мастерскую по изготовлению гробов и памятников, он покинул Кишинев, воскликнув: "Здесь еще долго не будет расти трава!" Недавно он умер. Умер, оставив незарастающую дыру как в молдавской, так и в русской культуре.
       Умер и мой приятель-поэт Рудольф Ольшевский. Умер где-то в Америке, куда уехал после того, как в Кишиневе закрыли единственный русский журнал "Кодры". И Рудик, отдавший этому журналу большую часть жизни, остался без работы и без средств к существованию. Нельзя же, в конце концов, жить на пенсию в 15 долларов. И нельзя называть государством государство, которое такую пенсию платит.
       Поразивший в свое время приднестровских депутатов гневными речами о русских оккупантах Михай Волонтир по-прежнему живет в Бельцах. Фильм "Цыган" продолжают показывать по российским телеканалам и неподражаемая улыбка Волонтира все также чарует россиян. Совсем недавно актер очень серьезно заболел, ему нужна была срочная операция. Но конечно же, не было денег. И вся Россия - не Молдавия и не Румыния - вся Россия собирала деньги на операцию любимому актеру. И собрала. И операцию сделали в Петербурге. Дай ему Бог здоровья.
       Подобно отцу Леониду, в последние годы я тоже научился молиться "спасению души тех и других". Главное - чтобы спаслись. Отец Леонид, кстати, поменял приход. И я его понимаю. Наверняка каждый вечер, выходя из храма прямо к зданию Бендерского горисполкома, он еще долго слышал орудийную канонаду и видел окровавленных людей, ползущих за спасением в Преображенский собор.
      
       "... Кстати, дорогой Мартин, о правах человека. Я еще могу понять, когда так называемое мировое сообщество не признает новообразованного государства, его парламент, его правительство, его президента. Но ведь оно не признает живых людей! Обычных, рядовых людей. Человек с паспортом Приднестровской Республики не может никуда выехать, потому что его паспорт никем не признан. Аттестат зрелости школьников - недействителен. Диплом об окончании университета - недействителен. Поражены в правах даже грудные младенцы. Потому что выданные в родильных домах свидетельства о рождении - тоже недействительны. И все дети - незаконнорожденные.
       Таким образом, в центре Европы создана резервация из людей, которых, по всем международным законам, не существует. И ни один правозащитник в России или в мире об этом так и не заговорил. Они, видимо, так и не поняли, что посреди демократической, так пекущейся о правах человека Европы силится выжить анклав, сплошь состоящий из поручиков Киже..."
      
       А что же все-таки Приднестровье? Что за бесплодными переговорами, разговорами о признанности и непризнанности, за фасадом внешне уже построенного государства?
       Если взглянуть на карту, рисунок Приднестровской республики и выглядит, как разлом. Ни больше, ни меньше. Узкая полоска земли, вытянутая вдоль берега Днестра. Изгиб на карте. Граница без государства. Вернее, граница, ставшая от безысходности государством. Потому что восточнее, там, где обозначено защищаемое ею культурное пространство, где обозначены Украина и Россия, - идентификационная дыра. Зеро. Расколотые земли, не ощущающие собственного географического тела и собственных границ. Не знающие, зачем, с какой целью они существуют на этом свете - признанные государства, которых по сути нет. Ведь несмотря на все старания выглядеть солидно, таких государств, как Россия, Украина и Белоруссия пока не существует. Без реального осознания своего назначения в этом мире полноценного государства быть не может. Разорвав единое культурно-историческое поле, россияне, украинцы и белорусы тщатся отыскать собственные национальные идеи. И не могут найти. И не найдут. Потому что она у них общая, как и культура.
       Очень скоро выяснилось, что Приднестровье - пограничная земля, защитившая и охраняющая пустоту. Уже потом, после победы, многие приднестровцы ощутили ее реальность. И осознали, что на данном этапе их победа никому не нужна - ни Украине, которая в самые тяжелые дни их неоднократно предавала, ни России. И потихоньку стали разъезжаться. Русские - в Россию, немцы - в Германию, евреи - в Израиль. Словом, кто куда смог. И поставили тем самым свое отвоеванное с кровью государство на грань этнической катастрофы. И последствия его, скорее всего, уже неисправимы. А если учесть, что такого же рода изменения произошли в Одессе и во всем Северном Причерноморье, то станет ясно, что уникальная южнорусская субкультура находится на краю гибели. А без нее это хаотично населенное пространство способно стремительно вернуть себе историческое имя - Дикое поле.
      
       Мэри, кстати, получила повышение по службе. Она теперь заведует целым информационным отделом на телевидении. Мартин пишет, что ею очень довольны, но сам он порою ее не узнает. Стала, говорит, жесткой, ничего, кроме работы, знать не хочет и почти ни с кем не общается. Однажды на свой московский адрес я получил от нее конверт. Письма в нем не было. Был обрывок пожелтевшей страницы, исписанный моим неразборчивым почерком:
       "В начале было время. Время было у нас. И время было мы.
       Мы текли, как Днестр, медленно и величаво, лишь изредка спотыкаясь у небольших водоворотов, юлой ввинчивающихся в воронки, оставленные нам на память прошлой войной. Но мы текли плавно и спокойно, огибая сады и пашни, огибая песчаные пляжи и вечно прозрачный Кицканский лес. Время было у нас. И мы были временем.
       Потом воды Днестра выплеснули время, как ненужное дитя, на крутой дубоссарский берег. С трудом взойдя на песчаную кручу, оно плелось, слепое и беспомощное, как тишина накануне взрыва..."
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ОГЛАВЛЕНИЕ
      
      
       I. В НАЧАЛЕ БЫЛО ВРЕМЯ
       Апокалипсис начинается в головах
       Запоздалое предисловие
       Война площадей
       "Не убий!"
      
       II. СМЕРТЬ ПИОНЕРА
      
       III. ЗАПАХ ВЕКОВ
       Возвращение
       Между Польшей и Турцией
       Сотворение Вавилона
       Под румынским флагом
       Государства и фантомы
       К постановке не рекомендуется
       Память на крови
      
       IV. ТЕАТР НЕЗАВИСИМОСТИ
       Бесприданница
      
       V. ГОСУДАРСТВО - ЭТО МЫ
       Опыт демократии
       Рождение республики
      
       VI. БЛАГОСЛОВЕНИЕ НА КРОВЬ
       В поисках "румынского духа"
       Поход на Буджак
       Метаморфозы любви
       Первые жертвы
      
       VII. "ХУДОЖНИК НАМ ИЗОБРАЗИЛ..."
      
       VIII. РОССИЯ, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО
       Сотворение армии
       Наука отдавать
      
       IX. ПО ЗАКОНАМ ВЕТРА
      
       X. "НО ДУБОССАРАН"
       Чрезвычайное положение
       Информация к размышлению
       Мертвые и мертвые
      
       XI. ПЕЙЗАЖ НА ФОНЕ БИТВЫ
       С видом на войну
       Дорога на Кочиеры
       Порожан
       Казаки
       Жара
       Косташ
      
       XII. "ТРОЯНСКИЙ КОНЬ"
       Бендерская Герника
      
       XIII. ГЕНЕРАЛ И ЕГО АРМИЯ
       Александр Лебедь
      
       XIV. "ПО ПЛОДАМ ИХ УЗНАЕТЕ ИХ..."
       Одесса
       Безумие
       Мост
      
       НЕЗАКОННОРОЖДЕННЫЕ
       (Вместо эпилога)
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       251
      
      
      
      

  • Комментарии: 4, последний от 20/03/2023.
  • © Copyright Бершин Ефим Львович
  • Обновлено: 28/06/2015. 445k. Статистика.
  • Повесть: Проза

  • Связаться с программистом сайта.