Аннотация: Второе издание: 2014. Повесть переведена на немецкий язык.
Ефим БЕРШИН
ДИКОЕ ПОЛЕ
Документальная повесть о приднестровской войне
Москва
Е. Бершин
Дикое поле / Е. Бершин - М.: Книга по Требованию, 2014. - 278 с.
љ Е. Бершин, 2014
љ Издание на русском языке, оформление
"YOYO Media", 2014
љ Издание на русском языке, оцифровка, "Книга по Требованию", 2014
ОГЛАВЛЕНИЕ
РАССТРЕЛЯННЫЕ СКРИЖАЛИ 5
Предисловие к изданию 5
I. В НАЧАЛЕ БЫЛО ВРЕМЯ 9
Апокалипсис начинается в головах 9
Запоздалое предисловие 11
Война площадей 15
"Не убий!" 25
II. СМЕРТЬ ПИОНЕРА 31
III. ЗАПАХ ВЕКОВ 41
Возвращение 41
Между Польшей и Турцией 44
Сотворение Вавилона 47
Под румынским флагом 51
Государства и фантомы 59
К постановке не рекомендуется 63
Память на крови 69
IV. ТЕАТР НЕЗАВИСИМОСТИ 76
Бесприданница 76
V. ГОСУДАРСТВО - ЭТО МЫ 97
Опыт демократии 97
Рождение республики 102
VI. БЛАГОСЛОВЕНИЕ НА КРОВЬ 108
В поисках "румынского духа" 108
Поход на Буджак 112
Метаморфозы любви 117
Первые жертвы 122
VII. "ХУДОЖНИК НАМ ИЗОБРАЗИЛ..." 129
VIII. РОССИЯ, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО 149
Сотворение армии 149
Наука отдавать 154
IX. ПО ЗАКОНАМ ВЕТРА 162
X. "НО ДУБОССАРАН!" 169
Чрезвычайное положение 169
Информация к размышлению 174
Мертвые и мертвые 182
XI. ПЕЙЗАЖ НА ФОНЕ БИТВЫ 189
С видом на войну 189
Дорога на Кочиеры 193
Порожан 201
Казаки 204
Жара 207
Косташ 210
XII. "ТРОЯНСКИЙ КОНЬ" 215
Бендерская Герника 215
XIII. ГЕНЕРАЛ И ЕГО АРМИЯ 235
Александр Лебедь 235
XIV. "ПО ПЛОДАМ ИХ УЗНАЕТЕ ИХ..." 250
Одесса 250
Безумие 255
Мост 259
НЕЗАКОННОРОЖДЕННЫЕ
(Вместо эпилога) 263
Григорий Померанц, это мы, господи 273
РАССТРЕЛЯННЫЕ СКРИЖАЛИ
Предисловие к изданию
Их пришли убивать.
Убивать за то, что у них есть родной язык, и они не пожелали от него отказаться. Убивать за то, что отказались сдаться но-вому нацизму. Убивать, наконец, за то, что они - просто другие.
Тогда они смастерили из обыкновенного самосвала "броневик", вывели его на высокий берег Днестра, а на бортах этой странќной боевой машины огромными белыми буквами вывели два слова: "НЕ УБИЙ!"
Не убий - главная идея этой книги о приднестровской войне. Идея, подаренная мне защитниками Приднестровья. И тогда, когда я писал эту книгу, и уж, тем более, тогда, когда в качестве корреспондента "Литературной газеты" оказался в окопах при-днестровско-молдавской войны я, конечно, многого не понимал. "Казалось, было бы естественно, если бы взамен ненависти приќшла любовь, - писал я в те дни. - Но одна ненависть смениќла другую". В начале девяностых годов XX века мне казалось, что идеологическая непримиримость советского периода и даже вскормленная ею ненависть непременно должны смениться уваќжением и любовью к ближнему. Но все оказалось намного сложнее. И мои иллюзии того времени стремительно отправились в топќку ушедшего века.
Иллюзии сгорели, но остались факты. Осталась та война. Остались расстрелянные города. Остались кладбища. И остаќлись выжившие, которые все помнят и ничего не хотят и не моќгут забыть. И это уже никуда не деть.
Начинаю подозревать, что в человеке заложено нечто такое, что заставляет его забывать историю, забывать собственные преступления и приниматься за новые. Приднестровские степи и молдавские холмы хорошо помнят румынский и немецкий наќцизм второй мировой войны. Они помнят бомбежки, расстрелы и массовое уничтожение людей по национальному признаку. Но там же, на тех же улицах, на берегах того же Днестра летом 1992 года разразилась новая бойня. Почему?
Мы не знаем, в чем заключается Провидение. Может быть, так и надо. Может быть, наступает время, когда человек, даже все понимая, уже не может управлять собой, и его неудержимо тянет к войне, к разрушению, к убийству себе подобных. И приќчины уже не столь важны, потому что такое стремление - абќсолютно иррационально.
И, кстати, не нужно думать, что все зависит от самих людей. Человек, теряющий разум, сам собой не управляет. "Мы живем в век модернизированных шаманов, - писал Григорий Померанц в предисловии к этой книге. - Факты запутывают, ошеломляют, сбивают с толку, лишают людей чувства правоты. А они хотят чувствовать себя правыми, придерживаясь сегодняшних лозунќгов. И почти не замечают, как быстро эти лозунги меняются, как быстро меняются оценки одного и того же события, одноќго и того же имени...". С тех пор технологии манипулирования массовым сознанием достигли такого уровня, что шаманов, даже модернизированных, упоминать как-то неловко. Шквал сфабри-кованной взаимоисключающей информации, которую не в состоќянии критически усваивать человеческий мозг, действительно, сводит людей сума. Тем более, что вышеупомянутые технологии давно уже беззастенчиво манипулируют не только нравственныќми принципами, но и самими основами человеческого существоќвания.
Как-то в Париже, уже после окончания той войны, мы с при-ятелем набрели на русский ресторанчик. На поверку, правда, он оказался не русским, а греческим, но не этим запомнился. Запом-нился он тем, что стены ресторанчика были увешаны масками. Маски были на любой вкус. Заботливый хозяин, сверкая улыбкой, предлагал немедленно в кого-нибудь перевоплотиться. Например, в индейца Дакоты, в знаменитого киноактера или влиятельќного политического деятеля. И многие перевоплощались. Брала оторопь. Потому что я уже понимал, что маска становится не только символом, но и сутью современного мира.
Мир больше не мир - маска мира.
Вместо реальной жизни мы получаем подмену, маски. Маску религий, маску демократии, маску патриотизма, маску страны. И даже маску Бога. Современный нацизм страшен еще и тем, что норовит напялить на себя маску человеколюбия, маску законноќсти и демократии. И многие добрые, отзывчивые и даже интелќлигентные люди по этой причине скажут потом, что ни о чем не догадывались, что совершенно не понимали происходящего. А много ли нужно знать, чтобы перестать, наконец, оправдывать убийство людей? Много ли нужно знать, чтобы не воровать и не лжесвидетельствовать? Иногда кажется, что человечество опять идет по пустыне. Но не туда, где из горящего куста явиќлись на свет скрижали, а - в обратную сторону. Да и пустыня не та.
Да, различить за масками реальность с каждым днем ста-новится все труднее. Но ведь она есть эта реальность! И все изысканные нагромождения лжи, все современные стереотипы нынешнего потребительского мира рассыпаются в прах, когда видишь, как безоружные люди идут на автоматы только затем, чтобы отстоять свое право разговаривать на родном языке! За-тем, чтобы жить согласно собственным традициям и собствен-ному пониманию добра и зла. Это иррационально, неразумно, - скажут поборники глобального либерализма и всеобщей массовой культуры. Наверно. Но это - реальность. Это самая реальная реальность. Это та реальность, с которой сегодня не принято считаться. Но она есть. Она разрывает в клочья любые маски. Потому что человеку свойственно хотя бы пытаться остаться самим собой.
Поэтому мне кажется, что книга эта никак не устарела. И не может устареть. Хотя бы потому, что посреди цивилизованќной и насквозь демократической Европы по-прежнему силится выжить маленькое и никем не признанное приднестровское госуќдарство, населенное никем не признанными людьми. Теми самыми людьми, которые сумели в бою с национализмом отстоять свою многонациональную культуру.
Или потому еще, что пролитая человеческая кровь всегда ак-туальна. Она не имеет срока давности. Сколько бы времени ни прошло.
Ефим БЕРШИН
I. В НАЧАЛЕ БЫЛО ВРЕМЯ
Апокалипсис начинается в головах
Рвануло слева, метрах в двадцати от нас. И комья глины и чер-нозема, описав в воздухе замысловатую дугу, веером опустились на окоп, прибив к земле с полдесятка солдат и меланхоличного пожилого капитана, который, судя по его внешнему виду, давќненько уже не надевал военной формы. Едва успели отряхнуться и оглядеться, как воздух раскололся от душераздирающего свиста мины - она грохнулась прямо в окоп, но теперь уже значительно правее. И после этого разрыва я впервые в жизни по-настоящему услышал, как звенит тишина. Она звенела размеренно и прерыќвисто, как сигнал точного времени. Она отсчитывала минуты и секунды до следующего взрыва. Она неумолимо сообщала, что следующий взрыв будет последним.
- Вилка! - Вдруг заорал капитан. - Вилка!
Ни я, ни мальчишки-ополченцы, оглушенные разрывами, ниќчего не поняли. И тогда капитан, двинув под ребро ближайшему из них, закричал страшным срывающимся голосом:
- За мной... вашу мать! - И побежал к тому месту, где только что разорвалась мина.
Мы, ничего не соображая, побежали за ним по окопу, спотыќкаясь и обдирая бока о земляные выступы. Добежав до свежей воронки, посыпались в нее друг на друга. И в этот момент страшќный грохот потряс передовую. Небо разразилось комьями земли и глины, которые чуть нас не погребли. Откопавшись, я поднял голову - надо мной, на насыпи, тяжело дыша, уже сидел капитан.
- Все, вылезай, пронесло. - Прохрипел он, смахивая грязь с почерневшего земляного лба. - Вот это и есть "вилка": сначаќла - влево, потом - вправо, а потом уже точно по центру. - И капитан ткнул пальцем туда, откуда мы только что прибежали.
Я оглянулся. Из того места, где мы стояли еще несколько де-сятков секунд тому назад, валил столб дыма. Нетрудно было до-гадаться, что мина угодила в ящики из-под боеприпасов, которые солдаты приноровились использовать в качестве стульев, столов и даже кроватей. В окопах все годилось для уюта. Теперь эти масќляные ящики горели, выбрасывая в воздух черный, как деготь дым. И я понял, что этот мрачный и небритый работяга, который когда-то и впрямь был капитаном, нас просто спас.
Я упал на насыпь, глазами - в притихшее небо. И небо медќленно диктовало:
"В начале было время. Время было у нас. И время было мы.
Мы текли, как Днестр, медленно и величаво, лишь изредка спотыкаясь у небольших водоворотов, юлой ввинчивающихся в воронки, оставленные нам на память прошлой войной. Но мы текли плавно и спокойно, огибая сады и пашни, огибая песчаные пляжи и вечно прозрачный Кицканский лес. Время было у нас. И мы были временем.
Потом воды Днестра выплеснули время, как ненужное дитя, на крутой дубоссарский берег. С трудом взойдя на песчаную кручу, оно плелось, слепое и беспомощное, как тишина накануне взрыва.
Потом был взрыв. Взрыв был у нас. И мы стали взрывом. И мир отразился во взорванном времени, как в разбитом зеркале. И перестал быть единым, потому что разлетающиеся осколки уносили частицы отраженного мира в разные стороны".
- Я этого не понимаю. - Скажет потом Мэри по телефону, перед тем, как решится на поездку. - Это красиво, но я этого не понимаю. Причем тут осколки? Почему ты решил, что уже все взорвалось, и мы летим в разные стороны? Я этого совсем не ощущаю. У вас, у русских, какое-то странное отношение к миру, вы все время думаете о конце света. Спроси у любого прохожего на набережной Рейна - он ничего такого не чувствует. Мир соќвсем не такой, каким ты его представляешь.
- Но, может быть, мы живем в разных мирах?
- Ну что ты такое говоришь? Мир един. Не может одна его часть взорваться, а другая - существовать, как ни в чем не быќвало.
- Вот это - точно. Не может. Но существует. Или, по крайќней мере, пытается существовать. Человеку вообще думать не то чтобы не свойственно, но, по крайней мере, нежелательно. Вредќно. Нарушает устоявшийся уклад жизни. Поэтому все катастроќфы являются неожиданно, вдруг. Хотя не трудно догадаться, что, если на одном конце мира вспыхивает пожар, его непременно перенесет ветром и на другую сторону. Мир ведь, действительќно, един. По крайней мере, так было еще совсем недавно. И какая разница, где начинается апокалипсис - на набережной Рейна или на берегах Днестра, если все равно, в первую очередь, он наќчинается в головах людей.
Запоздалое предисловие
(Из писем Мартину)
"... Видишь ли, дорогой Мартин, все письма мои к тебе перепу-тались в этом несчастном времени, и я уже совершенно не помню, какое из них писал раньше, а какое позже. И это совсем не уди-вительно. Перепутались не только письма. Само время перепу-талось, если, конечно, оно еще есть вообще. Иногда мне кажется, что - нет, что от него остался только символ, который стуќчит у меня на столе в виде будильника. Наверно, поэтому я отќправлял тебе письма не в том порядке, в котором писал. Этим и вызваны твои вопросы.
Ты спрашиваешь, о войне ли я пишу. Отвечаю: нет, не о воќйне. Я пишу о людях на фоне войны. Я пишу о природе на фоне войны и о природе человеческой жестокости. Знаешь, внушить человеку, что убивать можно и даже нужно, не так уж и сложно. Надо только изобрести подходящую идею, которая отменит все запреты и даже совесть оставит нетронутой. Потом, правда, люди будут ссылаться на то, что многого не знали. Особенно заќбавно это прозвучит из уст образованной интеллигенции: ах, мы не знали! А много ли нужно знать, чтобы хотя бы не оправдыќвать убийство?
Я пишу не о войне, Мартин. Это просто мои мысли на фоне войны. На войне жизнь иногда спрессована в долю секунды. То, что удается спрятать в обычной жизни, на войне проявляется в полќной мере. Ведь жизнь на войне - это жизнь на краю гибели. А на краю гибели что-либо прятать поздно. Да и не нужно. Потому что летящий снаряд способен исповедовать и причастить не хуже священника.
Именно на войне чаще всего проявляется тайное стремление человека избавить себя от любых сдерживающих факторов. От нравственности, например. От законов коллективного бытия. От всего, что не дает вырваться наружу тайному звериному ин-стинкту, глубоко спрятанному почти в каждом. Нравственный человек на войне - открытие, откровение, вызывающее шок и... радость. Это как неожиданный свет, как свидетельство того, что не все еще потеряно.
Я пишу о том, что нельзя убивать. Нельзя убивать человека вне зависимости от того, кто он и где живет.
Кстати, о том, где он живет. Ты пишешь, что на Западе мало кто вообще знает, где находится это Приднестровье. Ты, наверќно, удивишься, но у нас тоже не все это знают. До сих пор. У нас была такая большая страна, что мы сами ее так и не узнали. Хотя ее уже нет. Так вот, Приднестровье - это узкая полоска земли, вытянутая вдоль левого берега Днестра от Северной Букоќвины и почти до Днестровского лимана, сливающегося с Черным морем. Напомню, что Днестр берет свое начало в Карпатах, а впадает в Черное море. Следовательно, Приднестровье с Запада зажато рекой, а с Востока - украинской границей. При желании его легко найти на карте Центральной Европы.
Хотя, впрочем, все это не так уж и важно. Не все ли равно, где живут люди, и не все ли равно, где их нельзя убивать? Не так ли?
Я, кстати, сейчас в Париже. Занесло вот ненадолго. Брожу по Елисейским полям и покуриваю на берегу пруда в Люксембургском саду. Как будто так и надо. Как будто ничего и не было. Смоќжешь - заезжай. От твоего Базеля ведь не так далеко. Даст Бог, может, опять свидимся. А пока - прощай. Ефим".
В марте 1992 года на этом участке днестровская дуга была на-пряжена и натянута, как тетива лука. И сами Дубоссары, и линия обороны за городом методично обстреливались тяжелой артилле-рией с правого берега Днестра. И даже с левого берега, из соседних Кочиер, тоже занятых молдавскими вооруженными формировани-ями, ежедневно между семью и восемью часами вечера начинали бить минометы. Основные огневые точки были установленны на крыше санатория, уютно примостившегося у самой воды, а против-ников разделяла горстка сельских домов да поросшее бурьяном и ромашками небольшое поле. Даже не верилось, что еще совсем не-давно поле это дружно обрабатывали те, кто рассматривал сегодня друг друга исключительно через прицел автоматов Калашникова.
В принципе, было понятно, почему молдавская армия выбраќла для наступления именно это направление. Для Приднестроќвья, вытянутого вдоль Днестра тонкой извилистой линией, здесь самое уязвимое место. Река чуть не слизывает его территорию, подбираясь к самой украинской границе. Именно здесь легче всеќго было перерезать мятежную республику пополам, чтобы отоќрвать Дубоссары, Рыбницу и другие северные населенные пунќкты от расположенного на юге Тирасполя. Затем уже можно было уничтожать эти части по отдельности, наступая с двух, а то и с трех сторон. Но никто не ожидал, что наспех сформированные из рабочих-добровольцев и казаков отряды окажут такое упорное сопротивление.
- Дывысь, шо робытся! - Сказал широкоплечий ополченец, только-только спасшийся вместе со мной от мины. Он высунулся по пояс из окопа, перегородив собой полнеба, и показывал рукой куда-то в поле.
Выглянув, я вначале ничего не понял и не увидел. Только светлое пятно, медленно движущееся со стороны Днестра. Когда пятно приблизилось, оказалось, что это - женщина. Абсолютќно голая и ослепительно, неестественно белая. Высоко задрав безумную голову, она медленно и отрешенно шла по траве к наќшим окопам. Ее связанные в запястьях руки безвольно лежали на огромном животе. Было очевидно, что она беременна. Ополченќцы не отрывали от нее взгляда, а она шла и шла прямо к ним, будќто этими взглядами была заворожена. Когда она прошла еще меќтров двадцать, я разглядел что на грубой, переброшенной через голову веревке, свисая чуть ниже уже налитых молоком сосков, болтается какой-то черный предмет, который женщина судорожќно удерживает рукой.
- Граната! - Выдохнул кто-то. - Сейчас рванет!
И я услышал уже знакомое ритмичное тиканье воздуха. Звук шел откуда-то сверху, с неба. Крепчая, он начал сотрясать все воќкруг. В какой-то момент показалось, что это поле, и река, и лес, и голая женщина с гранатой на шее, и мы - все вдруг стали деќталями какого-то огромного, сплющенного, изнывающего в поќследних потугах будильника, готовящегося к тому, чтобы всех нас разбудить навечно.
Женщина приближалась, как стрелка к двенадцати.
Я был двенадцатью.
Мы были осколками времени.
Времени было - без пяти минут.
Война площадей
- Уже без пяти минут! - Поторопил меня Мартин. - Нам пора идти.
Но я уже никуда не мог идти. Отмахнувшись от удивленного Мартина, я продолжал напряженно смотреть в экран телевизора.
Накануне, преодолев на машине около двух тысяч киломеќтров, я, наконец, добрался до уютного швейцарского Базеля. Неторопливый и вежливый Базель был городом из другого мира. Он нехотя погружал свое отражение в воды ухоженного Рейна, в густой кофейно-пивной запах, поднимающийся над столиками уличных кафе и ресторанов, и, казалось, заполонивший собой все пространство между набережной и ленивыми легкими облаками, повисшими над ратушей и сытой Marktplatz. Этот запах убаюкиќвал. Хотелось спать долго, спокойно, без сновидений. Хотелось, не спеша, впитывать в себя этот удивительным образом удобно устроенный быт.
Тогда, в 1989-м здесь был для меня совсем другой мир - мир вымытого асфальта и сверкающих витрин. Мир ослепительных улыбок и таящегося за ними непонятного мне отчуждения. После московской темени, очередей, череды зловещих слухов, всеобщеќго раздражения и политического остервенения Базель казался островком из соседней галактики. После бурлящей Манежной площади особенно поразила жизнь Marktplatz. Здесь присутствоќвала какая-то игра, похожая на карнавал масок. С раннего утра площадь надевала на себя маску рынка. Сплошь уставленная прилавками, она буквально пульсировала бьющими по глазам апельсинами, зеленью, яркостью с виду ненастоящего мяса, теќсаками говорливых продавцов и белыми бабочками их же колќпаков, залетевшими из какой-то полузабытой детской сказки. Но уже после обеда площать стремительно менялась. Прилавки исќчезали бесследно, свежевымытый асфальт тускло отражал приќлепившиеся к площади причудливые дома, которые в пору было выставлять в музеях истории средневековья. Ничто не напомиќнало о рынке. Пиршество сменялось сонливостью, чтобы наутро опять явить городу изобилие яств.
И все. Больше здесь ничего не менялось. Ничто не тревожило сытое воображение обывателя. Поэтому Мартин меня не пониќмал. А я не понимал Мартина.
Итак, над Рейном плыл тягучий август 1989 года. Этот же авќгуст плыл над Днестром. Он сгущал свою медовую тяжесть над Рыночной площадью Базеля. И над двумя другими площадями, догнавшими меня тут, в Швейцарии, примчавшимися следом за мной из-за тридевяти земель и буквально выкипавшими из экраќна телевизора: медленно сходящая с ума кишиневская площадь Победы и битком забитая, настороженная площадь Конституции в Тирасполе. Меня поразили не столько сами площади, сколько лица - чужие лица площадей. Я так хорошо раньше знал эти лица. Но я никогда не видел их такими. Такими чужими. Слиќваясь в единую глотку, кишиневская площадь орала: "Жос!" А тираспольская как бы ее переводила на русский: "Долой!" Напряќженно продираясь сквозь немецкую речь диктора, я понял, что непоправимое уже произошло, что огромная глыба уже отделиќлась от скалы и катится в пропасть.
По вечерам к Мартину забегала Мэри - журналистка с местноќго телевидения. Ей было интересно, потому что свободно разъез-жающие по Западной Европе советские журналисты были еще в диковинку. Когда где-нибудь в кафе она представляла меня своим знакомым, у тех округлялись глаза. Первые полчаса, как правиќло, они разговаривали очень настороженно, предлагали выпить водки и очень удивлялись, когда я отказывался. Потом настороќженность сменялась любопытством, а то и удивлением: надо же, человек из страны кромешного коммунизма и пьяных медведей свободно говорит по-немецки, причем, не отказывается от обќсуждения любых, даже самых, по их мнению, острых тем. С этим, кстати, мне не раз приходилось сталкиваться и позже. Как-то в Гамбурге после моего выступления подошла незнакомая молодая женщина и пригласила в гости. Ей очень хотелось показать меня мужу, который, по ее словам, ни за что бы не поверил. Чему бы он не поверил, я так и не понял. Потом оказалось, что муж - крупќнейший строительный магнат, никогда близко не видевший русќских. Пришли. Сели с рюмками в четырех разных углах огромќной гостиной. Так и сидели, изредка выдавливая какие-то слова. Под конец муж собрался с духом и задал единственный вопрос, который, видимо, на его взгляд соответствовал моменту: правда ли, что у нас по-прежнему ненавидят немцев? Я честно ответил, что это неправда, и попытался перевести разговор на литературу. Мне было интересно, популярен ли еще в Германии мой любиќмый Рильке.
- Кто это? - Повернулся магнат к жене. Та пожала плечами.
Я прочел несколько строк, которые хозяина дома явно насто-рожили. Он тут же куда-то позвонил и велел к завтрашнему дню доставить ему Рильке. А я так и не понял: может быть, он думает, что Рильке жив и его можно позвать в гости так же, как меня?
Тогда в душе я посмеялся над своим незадачливым собеседни-ком. И зря посмеялся, плакать надо было. Но не мог же я пред-положить, что через каких-нибудь десять лет российские школьќники перестанут отличать Пушкина от Некрасова, а Некрасова от Есенина точно так же, как немецкие не отличают Рильке от Новалиса. Я не мог предположить, что культура вырвется из идеќологических тисков советской власти только с одной целью - исќчезнуть с лица земли, освободив место тотальному хамству и неќандертальскому невежеству.
Тогда, в 1989-м, я многого не понимал в западноевропейском мире. У нас были совершенно разные ценности. Это было понятќно. И интересно. Тем более, что многие из их ценностей вскоре ринулись через наши границы. А вот наши стали тихо умирать, ненужные ни за границей, ни дома.
Резала глаза некоторая снисходительность, нетерпение. Из последних сил там ждали, что мы, наконец, откажемся от своеќго прошлого. Как я потом понял - не только от советского. И еще читалась готовность - помочь в этом. Если сами не сумеќем - нам помогут, не считаясь с затратами. Позже мне довелось увидеть эту "помощь", когда молдавское правительство каждый свой шаг сверяло с западными советниками.
Впрочем, все это никак не относилось к Мэри. Ей было инќтересно абсолютно все - от литературы до политики. Поэтому мы садились в ее машину и уезжали на ночь глядя к каким-то старинным замкам, чтобы там, на берегу реки, в уютном кафе до утра обсуждать все мировые проблемы.
А проблемы моего мира, между тем, сужались и сужались. Пока не сузились до размеров пули.
После того, как в августе 1989 года был напечатан проект "Заќкона о функционировании языков на территории Молдавской ССР", спокойная жизнь на левом берегу Днестра была взорвана. Многонациональный район кожей ощутил опасность. На первый взгляд, в этом законе не было ничего такого, что отличало бы его от других, неизменно сопровождавших "парад суверенитетов". Молдавский язык объявлялся государственным. На его изучение давалось пять лет, после чего все основные взаимоотношения в республике планировалось перевести на язык так называемой "коренной нации". Закон, как и большинство законов такого типа, был путаным, и при желании его статьи можно было тракќтовать как угодно. Но народ заволновался не из-за статей закона, а из-за самого его появления на свет. Потому что знали: по закону здесь никто никогда не жил - жили поветриями. А ветер задул явно не в ту сторону.
И опасения начали оправдываться стремительно. "Коренной молдавский" в Кишиневе повсеместно стали называть "коренќным румынским" и переводить его на латинскую графику, невеќдомую и самому молдавскому населению. Республика была явно не готова к такому повороту. Да, для интеллигенции, в особенќности для гуманитарной интеллигенции, латинская графика проќблемы не представляла. Обмен литературой между Румынией и Молдавией существовал почти во все годы советской власти, если не считать времен сталинизма. Но в школах и институтах не было ни учебников, ни специалистов, способных в кратчайќшие сроки перевести все образование на латиницу. Кроме того, молдавский язык - язык сел. Города с давних, еще досоветских времен, были, в основном, русскоязычными. Поэтому подавляюќщее большинство крестьян, которые и являлись основными ноќсителями молдавского языка, в одночасье стали неграмотными.
Но, как выяснилось, даже не латиница и не сам язык интереќсовали законодателей в первую очередь. Например, моя хорошая знакомая, кишиневская журналистка Светлана Калинина, блеќстяще владевшая румынским, первой из редакторов перевела свою газету на латинскую графику. Но это ее не спасло - увоќлили. Потому что - русская. Под прикрытием реформирования и смены штатных расписаний в учреждениях началась чистка по национальному признаку. Дело доходило до трагикомедий. Основателя и бессменного руководителя кишиневского цирка Александра Сыренина уволили за то, что в кратчайшие сроки не сумел найти денег для смены неоновой вывески "Цирк" на выќвеску "Чиркул" в латинской транскрипции.
Я зашел в гости к знаменитой молдавской артистке цирка, представительнице целой цирковой династии Рите Бреда. Она была мрачнее тучи.
- Все, конец нашему цирку. - Приговаривала Рита. - Без Сыренина все растащат, всех разгонят.
- Но ты же молдаванка. - Пытался я возражать. - Ты - гор-дость нации. Кто тебя будет разгонять?
- Вот этим, - кивнула Рита за окно, - такая гордость, как я и мой отец, не нужны. Отца жалко. Он всего этого не переживет.
Отец Риты, полжизни пролетавший под куполом цирка, сгор-бившись сидел в углу и тихо ругался по-молдавски. А Рита оказаќлась пророком: все растащили.
Впрочем, кого уже тогда могла волновать вывеска "Цирк" или "Чиркул", если в городе к тому времени появились совсем друќгие вывески. Троллейбусы возили на себе плакаты: "Мы даем вам пять лет не для того, чтобы вы выучили язык, а для того, чтобы вы убрались отсюда". А на здании Верховного Совета метровыми русскими буквами сверкало: "Русских - за Днестр! Евреев - в Днестр!".
На этом фоне забастовали два цеха тираспольского машино-строительного завода "Точлитмаш" и послали гонцов за поддержќкой на соседний "Электромаш". Посланцы попали прямиком то ли к заместителю директора, то ли к начальнику цеха Владимиру Рылякову, который тут же подключился к организации забастовќки. Через день бастовал весь Тирасполь. Через два - весь левый берег. Через три - большая часть крупных промышленных предќприятий правого берега Днестра. Бендеры, Бельцы, Единцы, Киќшинев, Оргеев в тот период в большинстве своем поддержали тираспольчан. К забастовке присоединился и сельскохозяйственќный гагаузский юг. Обитатели Буджакской степи, поделенной воќлею Сталина на две части между Молдавией и Украиной, давно уже вынашивали мечту о собственной культурной автономии с центром в Комрате. Поэтому их присоединение к забастовке было вполне объяснимым. В результате забастовочное движение августа-сентября 1989 года стало общереспубликанским, к нему присоединилось более 400 предприятий.
Забастовка в самом Приднестровье протекала на удивление организованно. Специально выделенные дружинники следили за порядком и за соблюдением введенного на время забастовки сухого закона. В их задачу входило пресечение любых провокаќций. Подобная организация была бы не под силу уже умирающей советской власти и ее безвольным руководителям. Перепуганное партийное руководство города во главе с тогдашним первым се-кретарем горкома Леонидом Цурканом, будучи не в силах сделать выбор между начальственным креслом и требованиями народа, устранилось от проблемы и фактически было свергнуто. Таким образом, Тирасполь стал первым городом на территории Советќского Союза, где советская власть была низложена и с августа 1989-го перешла в руки Объединенного Совета Трудовых Колќлективов (ОСТК), который на первых порах возглавил начальќник одного из цехов завода "Электромаш" Борис Штефан. Рыля- ков и еще несколько человек стали заместителями.
Два нескончаемых митинга, две площади как бы заражали друг друга энергией непримиримости. Посмотрев поутру репорќтажи молдавского телевидения о происходящем на кишиневской площади Победы, тираспольчане шли на свою площадь, чтобы дать волю эмоциям и высказаться в ответ. Страсти накалялись и будоражили город. Из Кишинева приезжали молдавские руковоќдители и пытались успокоить людей. Им давали возможность гоќворить, но не верили ни единому слову. Потому что они говориќли одно, а кишиневская площадь требовала совсем другого. Там требовали воссоединения с Румынией. Там требовали очистить молдавскую землю от "оккупантов". Туда приезжали эмиссары из той же Румынии и Прибалтики. Пропаганда велась неприкрыќто. И тираспольчане все это могли видеть на экранах. И себя заодќно видели - по тому же молдавскому телевидению. И слышали: комментарии к митингам на тираспольской площади все больше обрастали небылицами и отличались все большим неприятием, переходившим в ненависть.
Понятно, что тираспольские инженеры и рабочие, возглавивќшие ОСТК, не отличались в тот момент изысканностью политиќческих манер - им просто неоткуда было взяться. В отличие от столичного Кишинева в городе заводов и фабрик интеллигенции было ничтожно мало. Да и та, что была - школьные учителя, враќчи, актеры местного театра - никогда не занималась политикой. Не было в городе и политических институтов, если не считать, конечно, сгинувшего горкома партии. Поэтому тираспольские лидеры всему учились на ходу. Но учились быстро. И параграќфам стремительно рождающейся новой молдавской идеологии успешно противопоставляли свои. Расколу страны - сохранение ее единства. Национализму - интернационализм. Введению одќного государственного языка - многоязычие. В Приднестровье, в котором, как некоем историческом котле, переварены десятки наций, люди научились понимать друг друга без переводчика. А главное - чувствовать. И они почувствовали, что над их многоќнациональным сообществом нависла смертельная угроза. А поќтому приоритету прав отдельно взятой нации противопоставили приоритет прав человека.
Противостояние площадей и массовая забастовка, которые, вероятно, показались тогда кремлевскому руководству невинќным капризом, на самом деле заложили основу будущего При-днестровского государства, главной целью которого была защита собственного населения от катаклизмов приближающегося расќпада Советского Союза. В ходе забастовки люди почувствовали подзабытую было общность и сплотились. Им удалось прервать информационную блокаду и наладить выпуск собственных издаќний, независимых от КПСС. Да и сама КПСС в их глазах теперь выглядела организацией, предавшей народ, почему и была факќтически отстранена от реальной власти.
Кроме того, в ходе забастовки началось пока еще инстинктивќное объединение городов и районов будущей ПМР на основе ка-тегорического неприятия любых форм национализма. Но этого было мало. Тираспольские лидеры именно в период забастовок поняли, что необходимо искать теоретическую и историческую базу своему движению. И в тот момент она была найдена. Верќнее, о ней вспомнили. Вспомнили, что Приднестровье еще не так давно имело собственную государственность - оно составляло большую часть Молдавской автономной республики, упраздненќной в 1940 году. О более глубинных своих корнях, то есть, о том, что Приднестровье является частью Новороссии, пока не вспоќминали.
Были созданы и проверены на практике две организации: Соќвет директоров предприятий во главе с Анатолием Большаковым и Объединенный Совет трудовых коллективов. Первая, что естеќственно для промышленного региона, стала мозгом движения. Вторая - непосредственной объединяющей силой.
Ко второй половине сентября противостояние площадей заќтихло. Приднестровцы вышли на работу. Но весь регион напряќженно затаился в ожидании новых более страшных событий.
- Ничего не понимаю! - В очередной раз воскликнул Марќтин. - Ты живешь в Москве, а митинги где-то за полторы тысяќчи километров. Что тебя так заинтересовало? У нас, кстати, тоже бывают митинги, и довольно регулярно. Но никто не придает им такого значения.
- Потому и не придают, что они бывают регулярно. Посмотри на лица. Эти люди не митинговали никогда в жизни. И вышли они на площадь совсем не затем, чтобы потребовать прибавки к зарплате. Они пока не являются заложниками скупого предприќнимателя. Они - заложники истории.
- Опять ничего не понимаю! - Взмолился Мартин. - Приќчем тут история? У вас там все не так. Разве нельзя выучить втоќрой язык? У меня, например, родной язык - немецкий, но я выќучил еще и английский. Знать два языка - это даже выгодно.
- Согласен. Но в Приднестровье много родных языков. У болќгар - болгарский, у немцев - немецкий, у евреев - идиш, у украинќцев - украинский. Кроме того, они знают русский, а дети изучают английский или немецкий. Молдавский, кстати, тоже изучают. Но нельзя же всерьез рассчитывать на то, что любой рабочий или кре-стьянин способен стать полиглотом. Да и вообще дело не в языке.
- Как не в языке? - Тут уже Мартин растерялся. - А из-за чего же тогда все?
Я изо всех сил пытался что-то ему объяснить, но чем дольше мы говорили, тем отчетливее я понимал, что ничего объяснить не смогу, потому что дело, действительно, не в языке. Дело в тайќных глубинах сознания, в инстинктах, в рефлексах, которые неќпосвященный понять просто не в состоянии. В том-то и дело, что, на первый взгляд, в происходящем не было никакой логики. Если стране суждено распасться, она распадется, и крохотное Приднестровье этому не в состоянии противостоять. Проще было принять все, как должное. Удобнее. Выгоднее. Разумнее. Но не разум правил бал по обе стороны Днестра. Не разум. Разќум был совершенно ни при чем, потому что люди, действительќно, стали заложниками истории, слепым орудием провидения. Это оно поселило их на берегах чудной извилистой реки, коќторая на поверку оказалась не столько рекой даже, сколько неќпреодолимой пропастью, границей цивилизаций, чудовищным разломом, которому еще предстояло погрести на своей глубине тысячи жизней. Я читал на этих лицах то, что Мартин и Мэри прочесть были не в состоянии: я читал решимость пройти через кровь.
- Хорошо, - согласился Мартин, - не будем спорить. У тебя за спиной длинная дорога, имеешь право отдохнуть и хотя бы временно забыть о том, что там у вас происходит.
Но я уже знал, что в ближайшие годы мне отдохнуть не удастќся. А что касается дороги, - дорога только начиналась.
"Не убий!"
Дорога начиналась совсем рядом, немного правее от нас - за деревьями и кустарниками, но женщина ее не видела. Она вообќще ничего не видела. Она шла через поле с широко раскрытыми глазами, в которых ничего не отражалось. Даже боль. Она была по ту сторону боли.
- Если споткнется - хана! - Вывел нас из оцепенения капиќтан. - Разорвет на куски. Не удержит гранату.
В спину ей не стреляли. Видимо, ждали, пока подойдет к окоќпу. А тогда уж одним махом - и ее, и нас. Решать надо было быќстро. Или бежать, или что-то делать. И капитан решился. Когда до окопа оставалось метров пять, он выскочил и одним прыжком оказался рядом с женщиной. Перехватив левой рукой гранату, правой повалил беременную на землю. Тут же раздался выстрел, но пуля только просвистела над головами. Осторожно сняв с шеи женщины веревку, отбросил гранату подальше, а женщину затаќщил за насыпь. Она не сопротивлялась. Даже взрыв гранаты ее не разбудил. Только смотрела все теми же широко раскрытыми, но ничего не понимающими глазами.
Позже выяснилось, что за городской чертой ее схватили во-оруженные люди, к шапкам которых были пришиты хвосты какого-то пушного зверя. Слухов об этих бандитах ходило много. Кто-то утверждал, что они и есть передовой вооруженный отряд молдавского Народного Фронта. Другие говорили, что "бурунќдуки" и "скорпионы" были как бы сами по себе, просто гуляли, пользуясь всеобщей неразберихой. Но, скорее, дело было в друќгом: когда начались военные действия, в Молдавии объявили амнистию уголовникам и отправили их воевать. Вот они и воќевали по своему разумению - ловили мирных людей и потешаќлись вволю. Так или иначе, но эти вояки отличались редкостной жестокостью и в руки им было лучше не попадаться.
- Так у них там женщины из Прибалтики снайперами работаќют. Говорят, мастера спорта.
Это была еще одна легенда того периода. Женщин-снайперов из Прибалтики называли "Белыми колготками". Правда, я не встречал ни одного человека, который бы видел их самолично. Все рассказы шли со ссылками на третьих лиц, хотя армейская разведка позже подтвердила, что снайперы, прибывшие на подќмогу молдавской армии из Латвии и Литвы - почти исключиќтельно женщины. Так или иначе, все пространство в районе Ду- боссарской гидроэлектростанции снайперами простреливалось. Огневые гнезда, по всей видимости, были свиты на другом берегу водохранилища, в бывшем санатории ЦК КП Молдавии. Поэтоќму на территории, расположенной напротив него зоны отдыха "Солнечный берег", лучше было не появляться. Она вся простреќливалась вдоль и поперек с двух сторон - из-за Днестра и из села Кочиеры, примыкавшего на этом же берегу к Дубоссарам. Мы вот так-то полезли разок - головы не могли поднять. Правда, Саша Харченко, корреспондент ТАСС, все на меня грешил. Я тут красовался в модной тогда бейсболке с надписью "BOSS", вот он на нее все и сваливал.
- Они как увидят твою надпись, - приговаривал Саша, тяќжело дыша, - сразу думают, что ты главный начальник и стреќляют. Тебе-то что? - Оглядывал он в очередной раз мою тощую фигуру. - Ты в профиль встанешь - в тебя ни один снайпер не попадет. А нормальные люди, - поглаживал он изрядно выпираќющий живот, - должны за тебя отдуваться.
Все окна и двери в коттеджах зоны отдыха были вышиблены пулями или осколками снарядов. Уж где-где, казалось, а здесь, на территории, словно предназначенной для покоя, войны быть не должно. Но она была. Впрочем, что там зона отдыха? Молдавќская артиллерия вовсю стреляла по электростанции, и некотоќрые трансформаторы уже были разрушены. Из них вытекала в Днестр реальная отрава - трансформаторная жидкость. Вот это уже было верхом безумия. Этого я уже понять никак не мог. И дело даже не в том, что ГЭС питала энергией не только Приднеќстровье, но и Молдавию. Если бы плотина не выдержала обстреќлов, миллионы тонн воды снесли бы с лица земли десятки насеќленных пунктов от Дубоссар до Одессы.
А наверху, на пригорке - напротив плотины - примостилќся штаб, и подле него - гордость приднестровской обороны, знаменитый приднестровский "броневик". Местные умельцы просто-напросто обшили обыкновенный КРАЗовский самосвал двумя слоями стального листа, назвали его "Авророй" (он и впрямь чем-то смахивал на знаменитый крейсер) и решили, что он теперь непробиваем. Так это или не так, выяснить, по-моему, не удалось, потому что в серьезных переделках побывать этому "броневику" не довелось. Стоял себе на холме для устрашения неприятеля.
Но не столько поражал сам "броневик" - поражала надпись, сделанная белой краской на его борту: "Не убий!" Убийственный вопль обороны - не убий! Такого не было ни на одной войне. Такого не знала история. Надпись выглядела вопиюще, неестеќственно. Она переворачивала понимание войны. Она точно свиќдетельствовала о том, кто здесь жертва. Но ее не видели с протиќвоположного берега.
"Сегодня все больше поражает, с каким отчаянным восторгом мир у колыбели XX века бросился в объятия ницшеанского Зара-тустры. Хотя сам Ницше был холоден и точен: "Заратустра по-клонился святому и сказал: "Что могу дать я вам! Лучше позвольќте мне уйти поскорее отсюда, чтобы ничего не отнять у вас!" И так расстались они друг с другом, старец и муж, смеясь, словно двое детей. Но когда Заратустра остался один, так сказал он в сердце своем: "Возможно ли это? Этот святой старец в своем лесу еще ничего не слышал о том, что Бог умер!"
Наверно, тогда еще Бог в нас не умер. По-настоящему он уми-рает в нас только сегодня. И вся наша неприкаянность, все муки наши и страдания - от этой невидимой глазу агонии. Агонии Бога - в нас. Агония эта протекает под стройное хоровое пение восстанавливающихся и строящихся церквей, мечетей и синагог, под молитовку, под трепетные свечечки в руках грабителей и убийц. Мы живем в постницшеанский период. Или уже - в пост-человеческий?
Поздней осенью последнего советского года долгим автобусом от московского стадиона "Динамо" я добирался в полуразрушенќную церковь, где меня ждал отец Дмитрий Смирнов. В своей каќморке, более тогда напоминавшей склад, чем приют священника, отец Дмитрий вдруг спросил:
- А знаете, почему народ Израиля был избранным?
- Почему?
- Да потому что иудеи первыми поняли, что человека нельзя резать, как помидор.
Единый Бог поселился в нас вместе с заповедями Моисея. И прежде всего с главной из них - "Не убий". Той самой, что я так неожиданно обнаружил на борту приднестровского "броневика". Но попробуйте произнести сегодня: "Не убий!" И вас тут же со-чтут сумасшедшим. Вам быстро объяснят, кто первым начал, кто поддержал, кто ретроград, кто реакционер, кому поэтому жить дозволено, а кому - нет. Убийство будет обосновано с компьютерной точностью и некомпьютерным жаром. В Кишиќневе вам быстро докажут, что усеять трупами Приднестровье было просто необходимо, потому что там засели сепаратисты и "оккупанты". Подобные объяснения найдутся и в других местах. На российских просторах объявятся люди, уверенные в том, что Чечню нужно было сровнять с землей, в Чечне только ухмыльнутќся в ответ и настреляют новых девочек и женщин в новом Буќденновске или Беслане. А потом либеральная интеллигенция наќзовет террористов героями, борющимися за свободу. Как будто свобода и убийство - это две стороны одной медали. А лучшие люди страны будут доказывать, что только такими погромами можно остановить войну. Еще немного и произнесут: "...смертию смерть поправ".
- Я почему-то об этом никогда не думала. - Задумчиво про-изнесла Мэри.
- Просто у тебя повода не было. Чтобы думать, нужны веские причины.
Мэри внимательно посмотрела на меня исподлобья, словно пыталась понять, не обидел ли я ее этими словами. Видимо, так и не найдя ответа, попросила:
- Читай дальше.
Мы дождались прокравшуюся по объездной дороге к позициќям санитарную машину, обрядили женщину в чью-то огромную гимнастерку и отправили. На другой день я узнал, что она все- таки выжила. Она выжила, но не выжил ее ребенок. Он умер, не родившись. Его, не родившегося, убили на войне. Он пал смерќтью храбрых в боях за родину. Так раньше говорили. Раньше, когќда умирали за родину. Но он еще не знал, что такое храбрость. Он не знал, что такое родина. Он не знал, что такое жизнь. Он узнал только смерть.
II. СМЕРТЬ ПИОНЕРА
Я лежал в стратегической канаве, уткнувшись носом в грязь, а надо мной, срезая лозу запущенных виноградников, стучали автоматные очереди. Время от времени, прерывая автоматный "там-там", с душераздирающим визгом проносились снаряды "Алазани", и, слава Богу, взрывалась где-то за спиной. До окопа, в котором засели гвардейцы, было метров тридцать, но добраться до них было невозможно.
Впереди, чуть левее, как мне казалось, того места, где я лежал, гвардейцы и казаки пытались отразить нападение десятка броне-транспортеров и батальона молдавской полиции, выплеснутых на пшеничное поле Кошницким плацдармом.
Война за эту дорогу, соединяющую Тирасполь с блокироќванными с двух сторон Дубоссарами, велась уже давно. Снайќперы с правого берега отстреливали не только машины, но и веќлосипедистов, и пешеходов. Но этого, по-видимому, показалось недостаточно. И тогда был высажен десант в левобережные села Кошница и Дороцкое. Молдавская армия перешла к прямым атаќкам, во что бы то ни стало пытаясь перерезать дорогу и сомкнуть кольцо вокруг Дубоссар.
Еще при выезде из Тирасполя мы посадили в свой микроавќтобус голосовавшую у обочины почти слепую старуху. Старуха все время причитала на полумолдавском-полурусском языке. С трудом разобрали, что пустилась она в этот небезопасный путь
потому, что в Григориополе сегодня хоронят ее племянника Вла-димира Циню. Он в последнее время работал в Бендерах инженеќром. Но его похитили молдавские волонтеры, которые во множеќстве бродят у городской черты. Родственникам он достался уже мертвым и изуродованным.
- При Гитлере не было такого, - рыдала старуха. - Людей уродуют, жгут. У нас снаряд в церковь попал, теперь и помолитьќся негде.
Восклицая через слово: "Где ты, Господи!", старуха нещадно ругала Москву и всех московских начальников, которые отдали ее землю на поругание. Мы ей долго объясняли, что Москва теќперь столица совсем другого государства и "начальникам" вроде как и не с руки лезть в чужие дела. Но старуха так ничего и не поняла. Она не хотела знать про то, что Антарктида раскололась на айсберги, она продолжала жить в единой стране. Так и умрет с этим.
Высадив старуху в Григориополе и продравшись сквозь оче-редной патрульный пост, мы въехали в самую опасную зону. Впереди был Кошницкий разъезд. Сразу за поворотом шофер резко затормозил, почуяв неладное. Повернувшись налево, я сраќзу заметил, что со стороны реки клубами поднимаются столбы пыли - в атаку шли бронетранспортеры. И тут же первый из них полыхнул крупнокалиберным пулеметом.
- Уберите машину! - Заорал высунувшийся из окопа гварќдеец.
Мы растерялись.
- Уберите машину,... вашу мать!
Едва убрали машину, как начался бой. Бронетранспортеќры пошли в лобовую атаку на дорогу, срезая пулями крупноќкалиберных пулеметов деревья и кустарники. На машины на-
липла пехота. Наступление сопровождалось визгом "Алазани" и редким, выверенным уханьем гранатометов. Самое интересное, что все это никак не сливалось в единую, вычитанную в книгах, музыку боя. Каждый снаряд, каждая очередь звучали отдельно, осязаемо и казались направленными именно в то место, где леќжал я. И при этом страх постепенно отпускал. Неожиданно для себя самого я вдруг ощутил, что где-то в глубине сознания медќленно зарождается самоубийственный азарт.
Стал оглядываться. Из переднего окопа горстка гвардейцев редкими автоматными очередями прижимала пехоту противниќка к броне. Вдруг из-за насыпи выскочил маленький коренастый человек с гранатометом и короткими перебежками, время от вреќмени припадая к земле, двинулся навстречу бронетранспортерам. Приблизившись, залег. Раздался выстрел. Первый бронетранќспортер вспыхнул. Еще выстрел - вторая машина споткнулась и задымила. С брони сбросило солдат. Третий выстрел - БТР разќвернулся и застыл. Вскоре все затихло. Потеряв три машины и десяток убитых, нападавшие вернулись в Кошницу.
По правую руку замаячило странное сооружение - произќведение советского придорожно-паркового искусства: гипсовый пионер, держащий в руке голубя. Вернее, державший когда-то. Чуть позже окопавшиеся за памятником гвардейцы рассказали, что первым делом снайперы вышибли из руки пионера гипсового голубя. Потом стали целить в голову. Но гвардейцы решили спаќсти гипсовый шедевр и надели на голову пионера каску. Так он и стоял - без голубя и без руки. Но в каске.
Еще раз оглядевшись, короткими перебежками добрался до окопа. Вся четверка доблестных защитников гипсового изваяќния - Олег, Вадим и два Андрея - была цела. Только пионер лишился еще одной руки.
- Ребята, я ничего не понял. С чего началось-то?
В ответ они дружно пожали плечами.
Так с чего началось-то? С чего вообще начинается безумие? Ведь для того, чтобы поднять автомат и убить, надо внутри себя переступить через что-то очень важное, через барьер запрети-тельного сознания, через страх Божьего Суда! Через собственную жизнь, наконец.
Но зато потом, когда после некоторых усилий самый главный запрет отбрасывается, причины уже не важны. Освобождается некая сила, темная, из глубин, прятавшаяся до поры, гонимая, преследуемая. Амнистированная, наконец. И если было нельзя убить, то стало нельзя не убить. Если нельзя было переступить, то стало нельзя не переступить. В тебя стреляют, и ты стреляй. Тебя убивают, и ты убивай. Сознание перетекает в новое русло, а старое, где остаются все эти ненужные уже запреты, зарастает водорослями и тиной и, испаряясь, уходит назад, в небо, к Богу, до новых очистительных дождей. И человека больше нет. Есть приложение к автомату - венцу цивилизации.
С чего началось-то? С тех ли волонтеров, что в ноябре девяно-стого года, посланные тогдашним премьер-министром Молдавии Мирчей Друком, убили на дубоссарском мосту первых трех горо-жан? Е1о разве вначале была пуля?
С тех ли политиков, которые, не ведая, что творят, зубами вгрызались в засахаренную баранку власти? Е1о разве вначале была власть?
Трагедии никогда не имеют зримого начала. Трагедии никогда не имеют разумных причин, потому что, как правило, всегда явќляются следствием чьего-либо безумия. А безумие - беспричинќно. Оно беспричинно, но всегда подыскивает повод, оправдание своему безумию. Однако не имеет ни начала, ни конца. Е1икому не приходит в голову считать, что причиной первой мировой воќйны, унесшей десять миллионов человек, стало покушение на эрц-герцога Фердинанда. Это не причина. Это - оправдание безќумию. А то, что официально считается причиной - передел сфер влияния, завоевание новых рынков - тоже не может считаться таковой. Потому что никакой рынок, никакая власть, никакая экономика не стоят человеческого мизинца.
Но может быть, у трагедии есть конец? Нет. Как не бывает конечным безумие. Те десять миллионов никого не излечили. И через двадцать лет понадобилось уничтожить еще пятьдесят миллионов. И никто не способен к покаянию. Гордыня - преќвыше всего. Мы присвоили себе права, которые нам никто не даќвал. В странах Запада "точно выяснили", например, кто являлся агрессором на Балканах, какой из двух или из трех националиќстов лучше и кого нужно бомбить в первую очередь. Пятнадцать тысяч трупов Краины и около двухсот тысяч изгнанных никого не смутили. Половина Америки, судя по недавним, "юбилейным" опросам, до сих пор уверена в том, что атомная бомбардировка Хиросимы была совершенно оправданна. Не успела Германия раскаяться за вторую мировую войну, как уже подготовила "Торќнадо" для бомбардировок городов, лежащих далеко за ее предеќлами. Потому что и они совершенно точно знают, кто прав, а кто виноват. Кому жить дозволено, а кому - нет.
Цинизм западных наблюдателей в Приднестровье поражал. Мне довелось как-то проехаться с одной из групп, откомандироќванных сюда ООН. Ни разбомбленная школа в Григориополе, ни уничтоженный детский сад, ни разрушенные дома на них впечат-ления не производили. Может быть, и производили, но в итоговых документах это не находило никакого отражения. Почему? Потому что приезжали с готовым штампом в головах. Потому что яркие краски летнего Приднестровья никак не могли изменить черноќбелого взгляда на мир. Плохие - хорошие. Коммунисты - демоќкраты. Оккупанты - борцы за свободу. И самое главное: выгодќно - не выгодно. Эта полоска земли, население которой не желало забывать о своих корнях, о своем языке, о своем происхождении, была невыгодна. Она шла вразрез с чьими-то планами. Кто-то уже все сконструировал, смоделировал, придумал и совершенно не желал считаться с реальной жизнью, с реальными людьми, кульќтурой, традициями. "Вот же смеялись боги!" - так когда-то отќреагировал Кьеркегор на попытки Гегеля смоделировать развитие жизни. Все, что придумано головой - смертельно. Потому что ниќкакого отношения к жизни не имеет. Только - к смерти.
Апокалипсис начинается в головах.
Впрочем .вначале было Слово. Потом Слово похитили, и оно стало писаться с маленькой буквы. И те, кому не дано было сви-детельствовать, свидетельствовали. И обманутые им внимали. И тогда похищенное и обезображенное Слово, почувствовав себя властью, отлилось в пулю.
Меня заинтересовал национальный вопрос. Выяснилось, что защитники гипсового памятника - люди четырех национальноќстей: украинец, болгарин, русский и молдаванин.
Вооруженные силы Приднестровья более чем на треть состоќяли из молдаван. Более трети погибших приднестровцев - молќдаване же. Поэтому все разговоры о межнациональном конфликќте - блеф. Дело не в нации, а в том, что уязвленное национальное самосознание группы местных интеллигентов и партократов роќдило мысль разделить людей на коренных и некоренных, хотя в Приднестровье все коренные - и молдаване, и русские, и украќинцы, и евреи, и болгары, и немцы, и представители множества других национальностей. Такова особенность всех бывших ноќвороссийских земель. Именно поэтому война не была межнаќциональной. Приднестровцы абсолютно убеждены, что воевали против национализма и румынизации. И убедить их в обратном невозможно. Потому что Народный Фронт требовал чуть ли не немедленного объединения с Румынией, потому что национальќный флаг, гимн и территориальное деление Молдавии стали абсоќлютно идентичными румынскому, а граница между двумя этими странами уже давно была открыта. Ну а главное - на земле Приќднестровья рвались снаряды и мины, изготовленные в Румынии.
Приднестровские молдаване боялись румынизации, как огня. После сумасшедшего ракетно-автоматного обстрела в окопах у молдавского села Копанка, молдаване-ополченцы, вооруженные двумя автоматами на пятерых, на мой невинный вопрос, что их так пугает в румынизации, чуть меня не застрелили.
- Ты спроси у наших стариков, что здесь вытворяли румыны во время оккупации! Хуже немцев были. Те хоть чужие, а этих поќначалу за своих принимали. Вот свои им и показали, кто есть кто.
Снегур и другие руководители Молдавии не уставали заявќлять, что они не могут бросить своих соплеменников, живущих по другую сторону Днестра. Но почти 90 процентов молдаван Приднестровья проголосовали на референдуме за свою незавиќсимость от Молдавии, за что к ним на правом берегу и прикрепиќли словечко, заимствованное у Чингиза Айтматова - манкурты. То есть люди, потерявшие национальную память. Но может быть, молдаване на разных берегах Днестра разное же и помнят?
Самым шустрым в окопе оказался Олег.
- Гостей надо принимать по-человечески, - заявил он, - и нырнул в специально вырытый запасной окопчик.
Оказалось, у него там все припасено - и спиртовка, и чайниќчек, и бутерброды. Разлив чай по кружкам и раздав всем по куску хлеба с брынзой, он уселся на ящик из-под патронов и приготоќвился разговаривать. А его товарищи почему-то заранее стали ухмыляться и посмеиваться.
- Вот послушай, чего расскажу для газеты. У нас тут один якут есть, охотник. В отпуск к нам приехал да и застрял. Все расќсказывал, что в глаз белке с двухсот метров попадает. Ну мы и говорим: докажи, мол, Ваня. Взял он снайперскую винтовку, поќкрутил в руках, посмотрел в оптический прицел и говорит: ничеќго не вижу. Мне, говорит, ваша оптика даром не нужна. Открутил прицел, полез на дерево и стал высматривать тот берег. - И Олег показал рукой за Днестр. - Смотрит, смотрит, а никакой белки нет. Вдруг видит, там у них полицейский из блиндажа вышел, по малой нужде. Прицелился, и что ты думаешь? Отстрелил! По струе сориентировался. Мы говорим: не считается, это не белка. А он говорит: где я вам белку возьму?
Два Андрея и Вадим покатились со смеху.
- Не обращайте внимания, - успокоившись, сказал Ваќдим. - Он этими байками всех журналистов кормит. Хотя Ваќня-якут и взаправду есть. Может, и впрямь кому отстрелил. - И опять засмеялся.
- Ну а что все-таки написать? За что воюете?
- За себя. Так и напишите. У меня тут дом, мать старая, двое детей. И я сюда никого не пущу. А со всеми этими коммунистаќми, демократами, националистами, кто умный - пусть и разбиќрается. А я дурак. Мне это неинтересно. У меня есть участок под Владимировкой, виноградник, груши, яблоки, вино свое есть. Я своих прокормлю. Пусть только не мешают. А что врут про нас - пускай врут, если больше делать нечего.
Поговорив с гвардейцами, мы резко вывернули в сторону грунтовки, которая извивалась за виноградниками. Но не успеќли отъехать и на два десятка метров, как за спинами раздался длинный свист, прерванный оглушительным взрывом. Выскочив из машины, зарылись в землю и пролежали несколько минут. А, поднявшись и оглянувшись назад, сначала увидели пустой поќстамент с торчащими из него стальными прутьями, а метрах в пяти от него - Олега. Он лежал, неестественно подогнув ноги, в обнимку с гипсовым пионером.
Из писем Мартину
"..Увы, дорогой Мартин, мир, религией которого стали трезќвый расчет и выгода, не выживет. И формулы, которыми эта религия напичкана, обладают свойством видоизменяться, переќтекать из одной в другую. Так, как это случилось у нас.
Один мой знакомый журналист, добрый, надо сказать, малый, прошедший все войны на территории бывшего Советского Соќюза, недавно долго убеждал меня, что принцип жизни нынче заќключается в том, кто первый выстрелит. Если ты не убьешь, то тебя убьют. Уяснив себе способы выживания на войне, он переќнес их и в мирную жизнь. Не в прямом, конечно, смысле. Но от этого не легче. Война рождает свои прибаутки. Один генерал у нас любит повторять: последним смеется тот, кто стреляет первым. Но это, повторяю, все - для войны. А для мира? Если ты не ограбишь, то тебя ограбят. Если не ты всеми правдами и неправдами захватишь рынки - другие захватят. Помнишь, мы с тобой говорили о том, как любопытно у нас менялась формула жизни? В семнадцатом году - "ни мне, ни тебе". В период "разќвитого социализма" - "ты - мне, я - тебе". А сегодня - "если не я - тебя, то ты - меня".
Вот тебе, дорогой Мартин, и ваша хваленая выгода. Выгодно ведь бывает и убить. Где грань? Кто ее устанавливает? Тот, кто убивает? Сегодня в мире этот постулат демонстрируется наи-более наглядно. Но больше всего меня радует отношение ко всему этому моей родной интеллигенции. "Успокойтесь, - говорят в ее донельзя обнищавшей среде, - так всегда было. Зато внуки ны-нешних скоробогатеев и националистов будут нормальными, ци-вилизованными людьми. И все наладится". Больше всего мне нра-вится пассаж о внуках. Как будто у меня и у всех этих несчастных в запасе еще как минимум лет сто. Да и не наладится. Капитал, нажитый неправедным путем, в основании которого - кровь соќтен тысяч, не может очиститься. Он ляжет проклятием на тех, кто его наследует. Независимость, полученная при помощи убийќства же, при помощи унижения и уничтожения ни в чем не поќвинных людей по национальному признаку, тоже впрок не пойдет.
Кстати, Мартин, у нас теперь в оправдание грабежам любят цитировать Иосифа Бродского. Ты ведь, сколько я помню, любишь стихи Бродского. "Но ворюги мне милей, чем кровопийцы". Напрас-но. Ворюги, как показывает опыт, в мгновение ока становятся кровопийцами. Лишь только награбленному ими начинает угро-жать малейшая опасность. Мне больше нравится Мандельштам:
Куда плывете вы? Когда бы не Елена Что Троя вам одна, ахейские мужи?
Воистину. Стоило ли без любви-mo плыть "журавлиным клиќном в чужие рубежи" ради какой-то Трои? Кому она нужна, эта Троя? Дома да ладьи чужие не видели? Но там была Елена! Там была любовь!
Одного, Мартин, не могу понять и не пойму, видимо, никогда: зачем нужна эта груда неодушевленного, обездуховленного злата? Из любви к злату? Кому был бы нужен Париж без Лувра, без Соќбора Парижской Богоматери, без влюбленных на берегах Сены? Может быть, я ошибаюсь? Может быть, в огромных состояниях заложено что-то само по себе возвышающее душу? Нет, Мартин. Не Елена там, а Лорелея. Из этого омута не выбраться. Ефим".
III. ЗАПАХ ВЕКОВ
Возвращение
История живет запахами. Или - в запахах. Потому что паќмять сама по себе ничего не способна оживить. Зато память, наќстоянная на пронзительном аромате земли, возвращает к жизни такие исторические глубины, которые недоступны самому тщаќтельному историку.
Пыльные, изнывающие под июльским солнцем листья вино-градной лозы. Летаргическая степь с чуть дышащими от зноя ромашками. Лениво наливающиеся сливы - пронзительные и волоокие, как глаза молодой еврейки. Неповторимый запах дне-стровской воды, опьяняющий, затягивающий, как в омут, неожи-данной на фоне раскаленного неба прохладой. Днестр медленно крадется по земле, изображая спокойствие и доступность. Но это обман. Не успеваешь поднять глаза, как он исчезает за очередным поворотом - не докричишься. И только запах, все тот же запах, растворенный в воздухе, манит изможденного зноем путника, как мираж в пустыне. В Европе нет более загадочной и неспокойќной реки. Она совершает около двух тысяч поворотов, словно до сих пор не нашла нужного для себя русла. Не случайно на всем ее протяжении - брошенные ею когда-то лиманы, пруды, озера, никуда не ведущие рукава, покрытые тиной и водорослями.
Если приложить ухо к земле в степи, можно услышать гул ка-зачьей конницы и победные турецкие клики. Можно услышать колокольный звон приземистых, опасливых старообрядческих церквей и гортанный рокот еврейской молитвы. Можно услыќшать свист татарских стрел и грохот русских орудий перед штурќмом Бендерской крепости. Если затаиться в камышах на левом берегу и долго смотреть, не дыша, перед глазами обязательно поќявятся тени бесшабашных предков, остервенело лезущих на отќвесные стены, срывающихся, тонущих в днестровской пучине и зловонных, наполненных мутной водою рвах.
Приднестровьем правит запах веков. Приднестровьем правит ветер степи, причудливо перемешавший голоса и языки полумиќра. И где те политики, где те завоеватели, способные эту власть низложить? Запах истории непобедим.
Этих мест, кажется, не миновала ни одна война. Знойная, вы-сушенная солнцем и южными ветрами степь, издревле притягиќвала к себе, как магнитом, всевозможные племена, жившие или блуждавшие неподалеку. Узкая полоса на левом берегу Днестра в своей истории двенадцать раз меняла государственную приќнадлежность. Кого здесь только не было! Скифы, генуэзцы, поќляки, литовцы, славяне, турки, крымчаки, запорожцы - всех и не перечислить. Приднестровье или отдельные его части входили в состав то Киевской Руси, то Турции, то Польско-Литовского гоќсударства. Но при всем при том эти земли почти всегда отличала одна любопытная особенность: здесь никто не селился постоянно и никто ничего не строил. Никто не рисковал подолгу оставатьќся в местах постоянных набегов и войн. Поэтому еще в первой четверти XVI века, когда северное Приднестровье формально входило в состав польско-литовского государства, а южное, форќмально же, относилось к Турции, набегавшие сюда время от вреќмени казаки из так называемой Ханской Украины окрестили эту землю Диким полем.
Запорожцы вели постоянную борьбу с турками за контроль над торговыми путями, поэтому Дикое поле совсем уж не пустоќвало. Казаки, несмотря на постоянные стычки то с буджакски- ми ордынцами, то с оттоманскими турками, а то и с шляхтой, чувствовали себя здесь вполне вольготно, полагая свою миссию именно в защите славянских земель и собственной вольности от Оттоманской Порты и поляков. И это несмотря на то, что польќский король Сигизмунд I даровал казакам в вечное владение земќлю около порогов по обеим сторонам Днепра, способствовав таќким образом образованию Запорожской Сечи. Но высокомерное католическое шляхетство тоже было чужим. А вдобавок еще и агрессивным, поскольку постоянно пыталось обратить казаков, как и всю Ханскую Украину, в свою веру. Не случайно после заќключения Брестской унии, по которой на территории Речи Поќсполитой объединялись православная и католическая церкви, многие украинские крестьяне и казаки уходили с насиженных мест в Дикое поле, а то и вовсе пересекали не только Днестр, но и Прут.
Сил воевать на два фронта у казаков не хватало. Поэтому после иных впечатляющих сражений и побед они откатывались назад, поближе к Сечи, зализывать раны и готовиться к новым схватќкам. Даже победоносная освободительная война Богдана Хмельќницкого, в результате которой Брацлавское воеводство вместе с Диким полем в своем составе стало независимым, не решила проблемы. Зборовский договор постоянно нарушался польским королем, да и татары не отказывали себе в удовольствии погуќлять по восточным степям.
Дикое поле напоминало невесту на выданье. Напряжение не-определенности не покидало эти края. Сюда непременно должен был прийти кто-то властный и сильный, чтобы решить судьбу этих земель если не окончательно, то надолго, чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, кому именно они принадлежат. И это произошло 1 октября 1653 года, когда Земский Собор в Моќскве постановил принять в состав России запорожское войско со всеми принадлежащими ему землями. Так Приднестровье вернуќлось в состав русского государства.
Между Польшей и Турцией
Однако войны с турками и поляками на этом не кончились. Сама Россия в тот момент была еще государством слабым, с не- определившимися интересами. Приняв в свой состав новые тер-ритории, она еще чуть не целый век не знала, как ими распоряќдиться, довольствуясь тем, что казаки по-прежнему охраняют границу, защищая, скорее, свою вольницу, чем русское государќство. Поэтому Дикое поле так и оставалось диким и разоренным. На всем протяжении от Днестра до Днепра не было, практически, никаких серьезных поселений. Забегая вперед, можно сказать, что лишь трижды за столетие эти земли всерьез приковывали к себе внимание русского трона. Первый раз - после Полтавской битвы, когда в крепости Бендер пытались укрыться шведский коќроль Карл и изменивший царю Петру гетман Мазепа. Турки окаќзались несговорчивыми и Мазепу не выдали, тем более, что он вскоре умер, найдя свое вечное пристанище рядом с Бендерами в селе Варница.
Петр же, занятый войной в Прибалтике, совершенно выпуќстил ситуацию в Приднестровье из своих рук. И необдуманно посланный им туда в 1711 году отряд Шереметева натолкнулся на заметно превосходящие силы янычар. В сражении под Стали- нештами Шереметев был бит, а Россия вновь потеряла контроль над Диким полем. Но хитрость европейской политики, еще не до конца постигнутой Петром, привела к тому, что в результате русќско-турецкой войны левый берег Днестра вновь получила в свое распоряжение... Польша. Хотя опять же формально, так как в стеќпи хозяйничали татарские орды. Видимо, поляки туркам были не страшны - главным было не допустить к Днестру Россию.