Босс Валерий
Наваждение - мистика

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 23, последний от 11/01/2023.
  • © Copyright Босс Валерий
  • Размещен: 19/10/2004, изменен: 17/02/2009. 109k. Статистика.
  • Новелла: Фантастика
  • Скачать FB2


  • НАВАЖДЕНИЕ

    В. Босс

       Уже два часа писатель средней руки Михаил Чуркин -- черт бы побрал эту фамилию -- не решался выйти из метро. Жался к толпе, пытаясь ощутить себя частицей людского потока, но слияние не давалось. Безучастные лица пассажиров помощи и соучастия не обещали. Ни одной живой физиономии. Почему раньше так не казалось? Куда подевались улыбки, гримасы тоски и сиротливости? Сколько всего этого было прежде! А теперь вот ушло, спряталось за броню глухоты и отчуждения.
       И все-таки в людской толчее не так жутко. Смешно сказать, но ему страшно. Не то слово даже. Пустота под ложечкой высасывает нутро, и тело наполняется пеной лопающихся мурашек. А ведь мужик -- косая сажень в плечах. В прямом и переносном смысле. Особенно в переносном. Не мужик, а кусок железобетона. С детства чокнулся на укреплении воли и психики. Чего только ни делал по молодости для достижения цели. В результате обветрился, задубел и стал походить на гранитную глыбу. Не исключено, конечно, что разные там рукопашные схватки и рискованные выходки были ни при чем, и результат определялся примитивными обтираниями на ночь холодной водой. Но, так или иначе, итог был впечатляющий. Не человек -- кремень.
       Потому, быть может, и с писательским ремеслом не все ладилось. Не в том дело, что независимость мешала ему находить общий язык с литературным начальством-- хотя и это было, -- а в том, что он слишком самоусовершенствовался, чтобы понимать человеческие слабости. Оторвался от стада, зачерствел, потерял гибкость, -- какой это писатель? Из-под пера выходит блеклая дребедень, будто пишет робот, а не божья тварь. Сюжет -- закачаешься, стиль -- космический, слог -- незаурядный, а читать -- скучно. Вот и прозябает Миша Чуркин на вторых ролях -- пропади она пропадом, эта фамилия, не в ней ли все дело? Ну, да Бог с ним, с писательством -- не до него сейчас. Сегодня рухнуло все, что по крупице добывалось годами. Изученный вдоль и поперек мир вдруг обернулся неведомой стороной.
       \bigskip Жизнь поломалась в полдень, на шестом этаже какого-то министерства -- дьявол занес его туда по журналистской надобности. Отсидев безрезультатно в приемной, он сердито сплюнул и прямиком направился к лифту. Нажал кнопку, пропустил вперед трех женщин и уж занес было ногу, чтобы ступить следом, как тут -- это и произошло. К его уху прислонилась какая-то упругая субстанция и отчетливо зашептала: "В лифт не заходи!" Он даже щекой почувствовал прикосновение чьей-то пряди волос, а в ухе неприятно защекотало от напористой струи шепота. Чуркин вздрогнул и стал растерянно озираться, потом снова занес ногу. Тогда кто-то невидимый взял его за руку и легонько, но настойчиво потянул назад. Миша окончательно растерялся и, не в силах вымолвить слово, махнул рукой, чтобы ехали без него. Дверь мягко закрылась. Через секунду раздался сильный треск, потом нарастающий лязг, и в конце -- глухой удар. Лифт рухнул в шахту.
       Чуркин камнем скатился вниз по лестнице и растворился в странной аномалии. Все замерло, продолжая двигаться, и как-то слилось воедино. Затем появились слесари, врачи, санитары -- и вскоре к выходу понесли три изуродованных тела. Зеваки побежали на улицу, а Миша, изможденный и обессиленный, сел в кресло. В опустевшем холле пахло мертвой кровью.
       Только теперь он ощутил, что ноги стали ватными, и нахлынула пустота -- вместе с осознанием, что живет он совсем в другом мире, не в том, который раньше виделся. Чудодейственному спасению, казалось бы, надо радоваться, но вместо этого возникло чувство соприкосновения с какой-то зловещей тайной. И хуже всего, что не находилось здравого объяснения.
       Нам-то с вами проще. Мы скажем, что это была тактильная и слуховая галлюцинация, и можно жить дальше, не обременяя себя глупыми вопросами. Есть вообще много удобных терминов и понятий, которые предохраняют нас от соприкосновения с подсознанием. Мы видим удивительный феномен и говорим: гипноз, -- будто это хоть что-нибудь объясняет. Но термин удобный. Сказал, и на душе спокойно. С галлюцинациями еще проще, пока с ними не столкнулся. Мише было сложнее. Галлюцинация, которая заранее знает, что лифт грохнется, -- вызывает уважение. И почему-то -- страх.
       Волнение, однако, шло на убыль. В конце концов, контакт с преисподней позади. Надо заскочить за поллитрой и мотать домой. И тут вдруг -- он ощутил на себе взгляд. Опять! Вокруг никого, а за ним кто-то внимательно следит! Судорога ужаса парализовала дыхание, и он бросился бежать. Скорей, смешаться с толпой, затеряться. Нет уж, лучше здесь, в метро -- крутилась бесформенная мысль. А что, собственно, здесь? Почему не там? Да и вообще, ему ведь спасли жизнь -- чего опасаться?
       Он так боялся Встречи с глазу на глаз, что казалось -- легче броситься под поезд. Только теперь это не выглядело надежным выходом. Смерть почитает избавлением тот, кто думает, что она -- абсолютный и бесповоротный конец. А как быть тем, кому подсознание вдруг подсказывает, что она -- лишь переход в какое-то другое состояние? Вы попробуйте шепнуть самоубийце, что он бессмертен.
       В промежутках между приливами отчаяния Чуркин успевал все-таки посмеиваться над собой, но ехать в пустую квартиру было по-настоящему страшно. Деваться, однако, было некуда. Миша вяло махнул рукой и в районе полуночи обреченно побрел в свою берлогу. На подходе к дому притормозил у мусорного ящика, рядом с которым валялся мертвецки пьяный мужик. "Сдурели люди -- мужика на помойку выкинули, -- вспомнил Миша бабку из анекдота".
       Сначала он подумал, что пьяного пролетария ему сам Бог подбросил. Бери, мол, домой -- все живая душа будет рядом. В конечном счете, правда, Чуркин предпочел взять с собой кота из помойки. Облезлый такой, но сговорчивый -- дался в руки без препирательств. Миша прижал его к себе, и на душе стало немного спокойнее.
       Квартира поразила особой тишиной и неподвижностью. "Это ж надо! -- издевался над собой писатель средней руки. -- Мебель, зараза, стоит на месте. А всегда ведь вертелась каруселью. К чему бы это?" Но подтрунивание не помогало, сердце колотилось как у кролика. Сделав над собой усилие, он с грехом пополам взял себя в руки и принялся ублажать кота. Почистил его малость и понес на кухню поить молоком. Кот урчал от удовольствия, выгибал спину, поднимал хвост трубой и всячески выказывал одобрение гостеприимству. Потом неожиданно шерсть у него вздыбилась, глаза расширились, и он утробно зарычал, оскалив зубы. Мишу прошиб холодный пот. Он медленно оглянулся -- никого. Из комнаты в этот момент донесся незнакомый аромат и послышался отчетливый вздох. Он, крадучись, направился к приоткрытой двери, заглянул -- и обмер.
       На диване сидела женщина. Длинное белое платье, черные глаза... И взгляд! Взгляд, который его преследовал весь день.
       В безумной панике Михаил бросился к выходу. Замок не открывался. Он изо всех сил рванул ручку и вместе с ней повалился на пол, потеряв сознание.
      

    * * *

      
       Очнулся Миша уже на диване. Страх куда-то ушел, внутри было пусто. Покровительница сидела в кресле и смотрела на него каким-то беспредельно спокойным и отдыхающим взглядом. На вид -- обыкновенная женщина, но неуловимые черты придают ее облику сатанинское или, скорее, божественное выражение. "Гибрид ведьмы со святой", -- подумал Чуркин и неожиданно для себя самого спросил:
       -- Ты кто?
       -- Я -- это ты, -- прозвучал ответ, и обертоны необыкновенно красивого голоса заполнили внутреннюю пустоту.
       -- Как тебя зовут?
       -- Клеопатра.
       -- Говори еще, -- попросил он, желая насытиться обворожительным голосом. -- Зачем ты меня спасла?
       -- Ты мне нужен.
       -- Зачем?
       -- Я буду твоей женой, -- сказала она, как бы косвенно отвечая на вопрос.
       -- Э-э-э, нет, -- чуть не подпрыгнул Михаил и решительно сел, приняв оборонительную позу. Вопрос для него был больной. -- Я уже такого добра отведал. Сыт по горло. Так что не обессудь -- поищи дурака в другом месте.
       -- Я буду хорошей женой, -- улыбнулась Клеопатра.
       -- Не нужна мне жена. Понимаешь? -- рявкнул он. -- Кстати, из чего ты сделана? Из глины, небось?
       -- Я буду хорошей женой, -- ласково повторила она, не обращая внимания на грубость. -- И только если ты сам захочешь.
       -- Хм. Это еще куда ни шло. Только предупреждаю -- не трать понапрасну время.
       -- Время напрасно тратит тот, кто не видит смысла в ожидании.
       -- Не пудри мне мозги, не на того напала! -- взвился Чуркин, чувствуя, что его хотят провести на мякине. Симпатия к ведьме росла против воли, и он решил противиться во что бы то ни стало.
       -- С девушкой надо бы поделикатнее, -- послышался баритон из угла.
       Миша вздрогнул и уставился на пустой стул. Прямо на его глазах там проявился щеголеватый мужчина с традиционным профилем Мефистофеля. На этот раз пузырьки страха лишь чиркнули по спине, и Чуркин по-хозяйски гаркнул:
       -- А ты кто такой, сукин сын?
       -- Я -- это ты, -- ответил баритон, -- а ты -- это я. Можешь называть меня Лукой. А это наш дедушка Хасан, -- и он театрально указал на другой стул, где моментально "образовался" тщедушный старый хрыч, похожий на Хоттабыча.
       -- И все вы -- это я? Ну, вампиры! -- заорал Чуркин, хватая тяжелый кубок. -- Сейчас я проверю, чем нафаршированы ваши чучела.
       Ему хотелось не столько спровоцировать драку, сколько прозондировать почву, соотношение сил, возможностей. Не укокошат же его, коль имеют тайные намерения. И он решительно шарахнул смеющегося Луку по голове. Кубок не встретил сопротивления и проломил стул. Миша растерянно оглянулся -- невредимый Лука сидел на диване и улыбался.
       -- Ах, какой экземпляр! -- зацокал языком дед Хасан. -- Я же говорил вам.
       -- Э-э-э, -- разочарованно замычал Чуркин, -- да вы обыкновенные бестелесные привидения.
       -- Не совсем так, -- мелодично проворковала Клеопатра. -- Возьми мою руку.
       Он с опаской взял протянутую руку. Рука была нежная, теплая. Машинально нащупав пульс, он с изумлением ощутил, что его собственное сердце бьется в том же ритме.
       -- Так что, дорогой Миша, -- подал голос Лука, -- от себя не избавишься, сколько руками ни маши. Мы понимаем твое состояние и потому не обижаемся на грубость.
       -- Ладно, -- изменил политику Михаил, -- давайте тогда играть в открытую. Предлагаю -- карты на стол. Что вам нужно?
       -- Мы хотим, -- закряхтел Хасан, -- чтобы ты женился на Клеопатре.
       -- Послушайте, -- стараясь придерживаться дипломатической линии поведения, сказал Чуркин, -- на белом свете нет женщины, на которой бы я женился. А вы мне хотите навязать, -- тут он забуксовал в поисках термина, но потом вспомнил, что играет в открытую, и прямолинейно изрек: -- вы мне хотите навязать, мягко говоря, черт-те кого. Извините, но известно ли вам, что для выполнения супружеских обязанностей не всякий материал подходит? Нужна определенная консистенция, не говоря об анатомии и соответствии духа.
       -- Ну, ты хватил, Миша, -- подключился к переговорам Лука. -- Да твои соплеменники вместо анатомии иногда используют зоологию -- и ничего. Но это к слову. В первоклассной консистенции ты убедишься сам, анатомия образцовая, соответствие духа идеальное. Так что здесь проблем нет. Кроме того, учти, тебя никто не собирается заставлять. Мало ли чего мы хотим! Ты женишься лишь в том случае, если захочешь сам.
       -- А заставить меня гайка слаба?
       -- Не играет роли, -- буркнул дед. -- Ты и так никуда не денешься.
       -- Допустим, -- задумчиво пробормотал Миша. -- Хотя тут много проблем\ldots Конина, например, вкусная штука, однако европейцы испытывают предубеждение. Извините, конечно, за метафору, но, честно говоря, я вас как людей не воспринимаю.
       -- Правильно делаешь, -- осклабился Хасан, -- но это пройдет.
       -- Ладно, -- вернулся к прежней мысли Чуркин, -- допустим, я женюсь. Но в чем заключается ваша конечная цель? Кто вы? Откуда?
       -- На том языке, которым ты пользуешься, невозможно объяснить, кто мы и откуда, --сказала Клеопатра. -- Потерпи немного.
       -- Хорошо, опять допустим, -- согласился пленник языкового барьера. -- Но зачем все это? Вы же не идиоты, которые вылезли из преисподней ради обыкновенной женитьбы. Зачем она вам? Или опять нельзя растолковать?
       -- Ох, Миша, -- заскрипел старый Хасан, -- перебьешься как-нибудь без понимания. До сих пор жил впотьмах, а теперь ерепенишься.
       -- Ты лучше, дед, подумай, не слишком ли быстро бежишь. Без понимания я никогда не жил. Другое дело, что оно было липовым. Вот и ты -- соври что-нибудь, а там будет видно.
       -- Так у меня и возможности другой нет. Любая проекция -- ложь.
       -- Тогда проектируй. Только поточнее.
       -- Разрешите, я попробую, -- вмешался Лука. -- Видишь ли, Миша, все завязано в тугой узел. Мы живем в одном мире, ты -- в другом, но эти миры как бы тесно переплетены. Мы имеем возможность влиять на любую отдельную личность вашего мира, но хотели бы повлиять в целом на ваше развитие. Однако это нам -- не по зубам, что ли. Точнее говоря, у нас есть возможность такого влияния, но только через конкретную личность. Через тебя, например.
       -- Что же вы разводите антимонии? Зачем вам моя добрая воля?
       -- Проще пояснить на примере. У нас есть возможность заставить тебя, скажем, жениться на ком угодно.
       -- Угрозами и шантажом?
       -- Нет, конечно. Не об этом речь. Мы могли бы возбудить в тебе эротическую тягу, корыстный интерес и прочую атрибутику. Для фактического результата этого достаточно. Но вот заставить тебя полюбить по-настоящему мы не в силах.
       -- Не засоряйте мне мозги. Какая там любовь. Атрибутика есть, согласен. Остальное -- болтовня.
       -- Ты просто пока не знаешь. Разве трудно представить: сексуальный аппетит имеется, корысть и атрибутика в наличии, а жениться неохота?
       -- Легко. Я не могу представить обратное.
       -- Ну, хорошо, -- скривился Лука, -- это сейчас не важно. Попробуем без примеров. Допустим, мы населяем тебя желаниями, стимулами, мотивами, чтобы ты действовал в наших интересах. Но тогда ничего не получится. Ты будешь барахтаться формально. Твоя близорукая предприимчивость будет ограничена тактическим уровнем. А для успеха необходим огонь души, стратегия, глубинная идея. Одним словом, то, что может зародиться лишь изнутри и только по доброй воле.
       -- Чепуха, но предположим, -- нетерпеливо засопел Миша. -- Меня интересует другое. Ваша настоящая цель. Может, вы пожаловали сюда эксперименты ставить, диссертации писать.
       -- Для чего пожаловали? -- риторически переспросил Лука. -- Упрощенно говоря, мы хотим поддержать идею справедливости. Есть опасения, что она может совсем исчезнуть.
       -- От Маркса что ли прибыли?
       -- Да не ерепенься ты...
       -- Все, ребяты-акробаты, вернее, паразиты! -- рубанул неожиданно Чуркин. -- Выметайтесь отсель к едрене-Фене. Мне с вами не по пути! Я и пальцем не шевельну.
       -- Успокойся, Миша, -- улыбнулся Лука. -- Мы сами против. Но в океане накопившегося сейчас негодования есть грандиозная опасность. Идея справедливости может вообще погибнуть.
       -- Черт с ней! -- обрадовался Чуркин. -- Мы уже нахлебались, хватит. Или я не прав?
       -- Как тебе сказать, -- добродушно откликнулся Лука. -- Бредовые идеи справедливости тоже полезны. Как противовес. Иначе прагматическая справедливость зачахнет без конкуренции. Понимаешь, Миша, цивилизация не может существовать как однородная среда. Она, цивилизация, разбита на идеи и группировки, как человеческий организм на органы. У каждой -- свое назначение, своя функция, миссия. И нереализуемые идеи ничем не хуже реализуемых, а ложь -- не хуже правды. И нельзя нарушать равновесие.
       -- Ладно, не надейтесь, что убедили. Но поговорить с вами интересно, -- признал Миша. -- Одним словом, поживем -- увидим. Только я совсем перестал понимать, какого шута вы уперлись в женитьбу.
       -- Это уже другой вопрос, -- воспрянул дремавший дед Хасан, будто сводничество было его любимым занятием. -- Мужик без бабы -- как замок без ключа. Или автомобиль без мотора. Творческий импотент, так сказать. Поэтому мы и озабочены.
       -- Был уже у меня ключ, царство ему небесное.
       -- Там Господь по ошибке вместо ключа сунул тебе в замочную скважину клизму, -- ехидно заметил Хасан. -- Ну, да Луку благодари.
       -- Как Луку? -- вспыхнул Чуркин, и тошнотворные кадры старой истории замелькали перед глазами.
       Бывшая его жена была выдающейся истеричкой. И жить было невозможно, и отвязаться -- тоже. На его счастье, пошли они как-то в полночь на берег моря поскандалить. В кульминационный момент он взял и прыгнул в воду прямо в одежде. Через пять минут охладился, вылез на берег, а она уже покойница. Он -- бегом к другу, Егору Очумелову -- вместе отдыхали дикарями. Прибежали обратно вдвоем -- стали думать. Следов никаких. На убийство не похоже, на болезнь -- тем более. А подоплека -- неприятная. Жили, словно кошка с собакой, и помимо всего прочего она, в целях профилактики, сто раз писала прокурору, что муженек собирается ее укокошить. Теперь же происходит подозрительный катаклизм, и есть лишь слабая надежда на какой-нибудь инфаркт, в чем Миша сильно сомневается. "А вдруг летаргический сон -- тогда бы лучше закопать", -- кощунствует Егор, хорошо знавший подноготную.
       Так просидели до утра, ничего не решив, и дело самотеком дошло до милиции. Неприятности начались после вскрытия, на котором патологоанатомы не обнаружили причины смерти, и против Чуркина было возбуждено уголовное дело. Версия состояла в использовании супругом неизвестного сильнодействующего яда. Нервы потрепали изрядно, но в конце концов экспертиза написала что-то вроде кровоизлияния в мозг, и дело прикрыли.
       -- Так это ты сделал? -- оторопел Миша, растерянно глядя на Луку.
       -- Я это сделал так! -- подчеркнуто торжественно сказал Лука, и на пороге комнаты появился муляж бывшей жены Чуркина.
       Миша ощутил, как на темени зашевелились волосы. Лука выстрелил взглядом -- и муляж рухнул навзничь.
       -- Вот так я ее ввел в спецсостояние, -- прокомментировал Лука, -- а эти мясники в морге ее зарезали. На сегодня все! -- добавил он, и комната в тот же момент опустела.
       Чуркин автоматически приложил руку к бешено колотившемуся сердцу и подошел к окну. Предрассветная Москва показалась ему незнакомым миром.
      

    * * *

      
       Проснулся Миша на следующий день довольно поздно. Вчерашние события казались дурным сном. Точнее говоря, под присягой он бы предпочел еще назвать их реальными, но покрывало будничной цензуры уже начало окутывать сознание. Расскажи кому -- не поверят, а через неделю и сам себе верить перестанешь.
       Он нехотя позавтракал и пошел бродить по городу. Заглянул в то самое министерство, постоял у неработающего лифта, а потом двинулся в парк. Вчерашние страхи вызывали улыбку. Теперь он ждал новой Встречи. И даже немного беспокоился, поскольку "телефона" для обратной связи ему не оставили.
       Исходив аллеи парка вдоль и поперек, Миша сел в такси и поехал к другу детства Егору Очумелову. Раздавили бутылку коньяка, поболтали о том о сем. Чуркина подмывало поведать о своих приключениях, но что-то удерживало. Несколько раз он порывался. Даже рот, было, открывал, но язык не поворачивался городить ахинею. В конце концов Миша взял гитару и стал бренчать мелодию "А на кладбище все спокойненько". Потом как-то незаметно для себя потихоньку запел.
      
       Все несчастья на шею мне плюхнулись,
       Вот и бьюсь как рыбешка об лед.
       Вроде черти с архангелом снюхались
       И пинают, заразы, в живот.
      
       Измочален весь натурально я,
       Но за битого -- сколько дают?
       Так что мне теперь жизнь вокзальная
       Будто трактору жиденький кнут.
      
       Спев экспромтом еще один куплет, он вдруг запнулся, осознав, что происходит нечто экстраординарное. Стихи ему приходилось писать, но это ремесло всегда требовало времени и сопровождалось неприятными заторами и эмоциями типа тех, которые возникают в длинной очереди. Тут же слова возникают сами собой и льются совершенно свободно, не требуя от него ни малейшего усилия. Неужели ему вчера рубильник какой-нибудь включили? Надо еще попробовать. В голове пусто -- никаких куплетов. С чего начать? Пусть будет, например, "все что сказано". А дальше? Дальше вроде ничего не наклевывается. Видимо, думать не надо -- надо петь. И он, взяв несколько вступительных аккордов, пропел: "все что сказано", исчерпывая тем самым содержимое черепной коробки. Дальше полилось само собой:
      
       Все что сказано с перцем без сахара
       Здесь не ложь, не вранье, не обман,
       Все что сказано -- только метафора,
       Боль невидимых ноющих ран.
      
       Так что жизнь моя ненормальная
       Синим пламенем, нет, не горит,
       Вкралась нота лишь вдруг прощальная
       И о чем-то с тоской говорит.
      
       Ошеломленный непривычным чувством свободы и вдохновения, Миша в мгновенье ока распрощался и стремглав бросился домой писать стихи, покуда муза не улизнула восвояси.
       Дома, откинувшись в его любимом кресле, Клеопатра читала "Мастера и Маргариту".
       -- Ну, и как, удобно? -- недовольно буркнул Чуркин, полагая, что его музу заставят колоть дрова.
       На щеках Клеопатры вспыхнул румянец, и она виновато улыбнулась.
       -- Я понимаю... незваный гость... Но дело не терпит... А стихи теперь ты всегда будешь писать легко.
       -- Так это вы-ы меня без спроса продырявили, телепаты бесстыжие? -- то ли возмутился, то ли обрадовался Михаил.
       -- Контакт с нами раскрепощает... -- извиняющимся тоном сказала Клеопатра.
       -- Так-так, -- пробормотал Чуркин, -- значит, вы лечите мыслительное заикание. Ну, хорошо. А что это за дело, которое не терпит? Свадебная ночь?
       Она снова покраснела.
       -- Я бы хотела, чтобы мы просто были друзьями.
       -- Хм, -- с невольным разочарованием хмыкнул Миша, -- это уже лучше, но тоже проблематично. Прошу прощения за откровенность, но вы для меня что-то вроде радиоаппаратуры.
       -- Я, кстати, обыкновенная женщина. Родилась на Земле. Теперь живу Там и Здесь.
       -- А они?
       -- Они Оттуда. Но, как видишь, тоже... Там и Здесь. Все мы живем Там и Здесь, только не каждый знает.
       -- Ох, как округло вы врете! -- с откровенной симпатией пробасил Чуркин. -- Ну, да я люблю трепачей. Расскажи еще что-нибудь. О себе, например.
       -- Все что было со мной -- не было, -- прозвучала до боли знакомая мелодия. -- Называй меня просто Клео.
       -- Хорошо, Клео. Так о каком деле речь?
       -- О твоей будущей миссии. Пора начинать.
       -- С чего?
       -- Пока тебе надо стать выдающимся писателем, поэтом, властителем дум. Потом это даст всходы.
       -- Ах вы, мерзавцы! -- одобрительно воскликнул Миша, которого внезапно осенила гениальная простота замысла. -- Ну и ловкачи! -- он мечтательно улыбнулся, но трезво добавил: -- Предложение, конечно, заманчивое. Однако писать, -- тут он акцентировал паузу, -- вы за меня будете? Мне же не дано. Если надеетесь на раскрепощение, то это дохлый номер. Да, я теперь вроде бы могу рифмовать экспромтом. Ну и что? Обороты выше, а мазня старая.
       -- Вот мы и хотим открыть тебе один секрет. Многие обыкновенные стихи можно сделать гениальными, волшебными. Потрясающими до глубины души, переворачивающими сознание, гипнотизирующими...
       -- Если дать кому надо в лапу? -- перебил Чуркин увлекшуюся мадонну. -- Этот рецепт хорошо известен, но у меня нет таких денег.
       -- Я говорю серьезно, -- продолжала Клео, не желая отвлекаться. -- Любая строчка -- это не просто набор слов. В строку надо вложить мысль, читать ее до тех пор, пока она не полюбится, не зазвучит... Мысленную борозду написанного надо углублять многократным прокатыванием своего сознания вдоль выстроенной цепочки, вчитываться до одури, до наслаждения. Последующее чтение гораздо важнее написания. Нередко оно помогает убрать в строке тормозящие зигзаги, неудачные слова, но главное -- оно прокладывает магистраль в мир сказки.
       -- Стоп! -- гаркнул Чуркин. -- Неужели ты думаешь, что Пушкин елозил мыслью по своим виршам, углубляя борозду?
       -- За него это делали читатели. Именно поэтому давность написания...
       -- Но есть же плохие читатели. Они в борозду нагадить могут, -- улыбаясь своим мыслям, заметил Миша.
       -- Попробуй отнестись серьезно...
       -- Интере-есная философия -- нараспев пробасил Чуркин, хитро прищурившись. -- Видимо, ты права. Я давно замечал: купишь бутылку и многократно продумываешь, как ее будешь пить. Один раз продумываешь, второй, третий -- потом такое удовольствие получаешь! А если припрется испорченный "читатель", то так канал засоряет, что в горло не идет. И ноет, гад, и зудит: вредно, дескать, дорого, и вообще не за тем живем. Будто он, кобель обыкновенный, знает зачем.
       -- Позвольте неиспорченному "читателю" внести посильный вклад в теоретическую дискуссию, -- послышался голос объявившегося вдруг Луки, и на столе возникла красивая бутылка с замысловатой этикеткой, заморская снедь и хрустальные бокалы.
       -- Неплохая мысленная борозда, -- похвалил Чуркин, окинув сервировку небрежным взглядом. -- Только ты, Лука, действуешь уже на нервы. Я скоро с женщинами перестану общаться. Такое впечатление, что меня непрерывно показывают по телевизору.
       -- Всех показывают, кхе-кхе, -- закашлял еще один непрошеный гость, дед Хасан.
       После небольшой пикировки они уселись за стол и приступили к обыкновенной земной трапезе, вкушая неземные яства. Экзотическая кулинария могла бы поразить Чуркина в иной обстановке, но сейчас он был поглощен другим. Интересно разобраться, наконец, что же представляют из себя компаньоны. Незаметно он потрогал костюм Луки, а потом не удержался и осторожно, как бы невзначай, ухватил того за локоть.
       -- Перестань меня щупать, -- засмеялся Лука, -- моя консистенция тебе не подойдет. Хотя все -- как у людей.
       "Хорошо бы его рентгеном просветить, на анализы послать", -- подумал Миша.
       -- В каком плане тебя интересуют мои анализы? -- опять засмеялся Лука. -- С точки зрения обмена на три судимости?
       "Вот сука!" -- чертыхнулся про себя Михаил и вслух добавил:
       -- У нас телепатам ставят клистир с конфискацией имущества. Это же, черт возьми, посягательство на мой суверенитет. Кто тебе дал право копаться в чужих мыслях?
       -- Сам ты сука, -- захохотал дед Хасан. -- Какая здесь телепатия! Он же просто угадал.
       -- А на каком основании, Миша, -- не обращая внимания на деда, сказал Лука, -- ты считаешь мысли своими? Это результат вульгарного невежества. Мир един, все общее.
       Они еще долго просвещали Чуркина расплывчатыми намеками, но ничего принципиально нового для себя он не услышал. Вариации подобной философии -- ускользающей при попытке ее ухватить и конкретизировать -- были ему хорошо знакомы по литературе оккультного и мистического толка. Все, что в этих воззрениях было конкретно, его коробило, манящий же ингредиент моментально уходил, как вода через сито, -- стоило к нему лишь немного приблизиться. И Миша уже давно покорился судьбе, догадавшись как-то, что в обыденный земной мир истина целиком просто не помещается. Дает в проекции разные карикатуры, но и на них бы надо смотреть откуда-нибудь извне. А когда эталонный дядя Вася взирает на эти фотокарточки из пивной, где к тому же давно не пахнет раками, диктатура пролетариата представляется ему единственно возможной религией. "Голодранци всих краин, на кучу гоп!" -- заклинает он собратьев по несчастью и в сердцах чокается кружкой с отломленной ручкой и разбавленным пивом. Какой идиот установил в России самое кривое зеркало для отражения истины?
       Миша по природе не был философом, но в этой комнате смеха временами становилось невмоготу, и душа рвалась за пределы. И он бы, кстати, не сильно удивился бы, если б другая часть мира вторглась в его жизнь неким таинственным и смутным образом, не поддающимся интерпретации. Но чтобы так!
       -- А ты бы хотел, Миша, -- прогундосил телепат Лука, дожевывая бутерброд, -- чтобы мир явился к тебе в виде необозримой дырки от бублика? Каждый воспринимает среду в меру своего развития. Это для тебя я -- Лука с человеческим обликом. А Иисус Христос нюхает моей души незабудки, как говорил Маяковский, пока ты тут меня лапаешь, будто оперуполномоченный. И он, Христос, воспринимает меня лишь как Присутствие, без какой бы то ни было формы.
       -- А Будда его воспринимает как Отсутствие, -- крякнул старый Хасан, вытирая губы белоснежной салфеткой.
       -- Ладно вам, черти рогатые, юродствовать, -- переключился Миша на миролюбивый лад. -- Скажите мне честно, понимаете ли вы сами устройство мира?
       -- В проекции это звучит так: не понимаем! -- не задумываясь, отчеканил Лука и потянулся за бутылкой. -- На краю, Миша, тайна. Ох, как она зудит, пока я тут с тобой чаи гоняю. А Там, -- он многозначительно поднял палец, -- она как-то не раздражает. Там получается, что я и есть тайна.
       -- Извини, как говорится, за компанию, только я не навязывался, -- пробурчал Чуркин и осушил очередной бокал.
       -- Бог с тобой, Миша. Мы тут чаи гоняем с большим удовольствием. Так вот.\ldots С тайной свыкаешься и постепенно ею становишься. Она везде ведь на краю. Что угодно возьми. Хоть науку, которая тебе ближе, -- тут надо пояснить, что Чуркин изначально по образованию был физиком. -- Как только вы, грешным делом, вылезли за пределы повседневного опыта, так и столкнулись с тайной. Разве теория относительности -- что-нибудь объясняет? Безусловно, нет. Она дает модель численного расчета -- и все. А тайны -- постоянство скорости света, равенство инертной и гравитационной массы -- остаются в гипотезах, в аксиомах. Там все абсурдно с точки зрения жизненного опыта, но теория красиво связывает один абсурд с другим, и человек восторгается изяществом манипуляций, предпочитая забыть о том, что выход из лабиринта так и не найден. Человеку проще сжиться с парадоксом, чем мучиться по ночам, рискуя психическим здоровьем. Или возьми квантовую механику.
       -- Лука! -- возмутился дед Хасан. -- Дай поесть.
       -- Ешь на здоровье, -- ухмыльнулся Лука, и дед мгновенно оказался под колпаком. -- Так вот, -- обратился он снова к Михаилу, -- возьми квантовую механику. Тоже модель расчета -- и все. Там ведь сплошной клубок парадоксов. Теория увязывает их в цепочку и замыкает на постулаты. Можно ли, опираясь на такую теорию, спокойно спать по ночам? Нельзя, конечно. Но не вешаться же! Поэтому остается привыкнуть. И физики привыкают, насилуя здравый смысл и становясь жрецами этой абракадабры.
       Обо всем этом Чуркин размышлял еще в студенческие годы, но в устах пришельца с того света былые загадки обнажились вдруг душераздирающей болью, и он неожиданно ощутил тайну нутром. Скомканная и упакованная, она бесшумно выпорхнула из него и заполнила некую пустоту, с которой он до сих пор не соприкасался. В этот момент он понял, что поднялся на другую ступеньку мировосприятия.
       -- Да не остановишься ты на полпути! -- торжественно произнес Лука, глядя на преобразившегося Михаила.
       Дед Хасан ухмыльнулся -- дескать, мне бы ваши заботы -- и углубился в тарелку.
      

    * * *

      
       Родившаяся сказка постепенно становилась реальностью. Фантастика пускала корни и стремительно прорастала в повседневность. Чуркин сначала пытался анализировать, а потом махнул рукой и отдался течению. Когда выяснилось, что у Клеопатры, как говорится, ни кола ни двора, он широким жестом предложил бездомной богине лучшую половину своих апартаментов, а зловредному Хасану посоветовал устроиться в дом престарелых.
       -- Мне, Михей, Господь платит такие командировочные, -- возмутился дед Хасан, -- какие тебе и не снились. Так что с жильем -- никаких проблем.
       -- Ну-ну, -- эдак свысока буркнул Миша, -- гляди, как бы не погорел со своим начальником на подделке казначейских билетов.
       Чуркин убедился, что, несмотря на "командировочные" и другие сатанинские льготы, его новые друзья в обыкновенной жизни разбираются не совсем хорошо, и ему частенько приходилось вкалывать гидом и опекуном. Без него они то и дело вляпывались в разные истории. В результате по Москве расползались диковинные слухи.
       -- Тебе чего, белокурый? -- насмешливо спрашивает Лука чернявого милиционера, приставшего на вокзале с проверкой документов. -- Ах, тебе паспорт? Сейчас я тебе покажу таку-ую коллекцию, -- хитро прищуривается он, и, откуда ни возьмись, в его руках появляется целая стопка. Блюститель порядка открывает верхний, и у него глаза лезут на лоб, поскольку там написано, что владелец родился до нашей эры. Ошеломленный страж решительно берет под козырек -- пройдемте, дескать, но тут выясняется, что он прикован цепями к мраморной колонне и одет в эсэсовскую форму, а на лице застыло отчетливое воспоминание: этот китель всегда жал под мышками. Дальнейшее легко угадать. Толпа свидетелей разнесла весть по городу, но уже через неделю сама себе перестала верить. Вокзал закрыли на ремонт, колонну выломали в качестве вещественного доказательства, а милиционера на всякий случай расстреляли.
       Сгущены ли здесь краски -- трудно сказать, но именно так прокомментировал историю ясновидящий Лука. Миша его крыл последними словами, обвиняя в смерти невинного человека.
       -- Видишь ли, -- возразил Лука, -- вы просто не понимаете, что такое смерть. А как можно осуждать или восхвалять загадку? Некоторые мудрые племена, например, вместо ваших дурацких похорон устраивают праздник. Танцуют и веселятся, считая покойника счастливцем, который перешел в лучший мир. Может быть, они правы?
       -- Может быть, -- не стал спорить Чуркин. -- Но для людей такой взгляд вреден и неприемлем -- иначе, кто здесь захочет оставаться?
       -- Не забывай, Миша, что на Земле все ваши взгляды -- не более чем сомнительные допущения. Загадку вам не отгадать. Она-то и будет всегда манить и одновременно сдерживать.
       Так или иначе, но Миша остался недоволен и грозился в случае чего порвать отношения. Разумеется, он блефовал, поскольку незаметно для себя угодил в роль безнадежно влюбленного рыцаря. О женитьбе, слава Богу, то есть теперь -- к сожалению, речь больше не заходила, и он оказался в положении голодного пса, который жалобно облизывается, глядя в телевизор на соблазнительную косточку.
       -- Ты где раньше жила? -- задал он как-то вопрос, который давно вертелся на языке.
       -- Последний раз? -- уточнила Клео. -- В Петербурге. Там меня и похоронили. Разве ты не помнишь?
       Миша застыл. Память молнией резанула промозглая сырость, кладбище, церковные благовония, перезвон колоколов... рука берет горстку земли и разжимается над могилой.
       -- Где я? Кто? -- вздрогнул Михаил, но в этот момент появились Лука с Хасаном и подняли обычный трамтарарам с прибаутками и поучениями.
       Сумбурное веселье в данный момент действовало Чуркину на нервы. Он постоянно возвращался мыслями к Клео, и так или иначе пытался выразить свою симпатию, отметив даже, что его платоническое благорасположение переносится теперь на всех женщин.
       -- А я и есть -- все женщины, -- улыбнулась Клео.
       -- Слушайте, -- громыхнул Чуркин, -- то вы утверждаете, что вы -- это я. Теперь уже Клео -- это все женщины. За идиота меня принимаете?
       -- Покажи ему, Лука, кое что, -- прогнусавил дед Хасан.
       -- Хорошо, -- вкрадчиво сказал Лука, и Миша почувствовал, что его выпихивают из собственного тела.
       -- Медленнее, медленнее, -- приговаривал Хасан, -- иначе он все забудет.
       -- Дед, не толкай под руку, -- добродушно буркнул Лука, и Миша взмыл под потолок, а его тело мешком шлепнулось на пол.
       Чуркин хотел возмутиться беспардонным обращением, но возмущаться -- было нечем.
       -- Сейчас выскажешься, не торопись, -- ухмыльнулся Лука. -- Теперь я вылезаю из своей скорлупы, -- при этом его тело безжизненно обмякло в кресле, -- и влезаю в твою, -- послышался голос Луки от зашевелившегося тела Чуркина, которое, черт возьми, встало и захохотало. -- Ну, кто теперь ты, а кто -- я? -- риторически спросил Лука голосом Чуркина. -- А теперь залезай в мою скорлупу, -- Миша ощутил, что его бесцеремонно запихивают в другую одежку. Неожиданно к сознанию как бы прирастают ноги, потом голова -- и в память врываются неведомые досель события чужой жизни. -- Ну, как?
       Миша поднялся, вернее, поднял тело Луки, или точнее... Одним словом, поднялся в теле Луки, похлопал себя по ребрам, присел пару раз, потянулся и критически заметил:
       -- Тесновато все-таки. Как ты в таком комбинезоне помещаешься?
       -- Диету соблюдаю, -- абстрактно пошутил Лука. -- Давай, однако, двигаться дальше, -- и Миша в бестелесной оболочке снова взмыл под потолок.
       Ему бы на сегодня и так уже хватило, но Лука не унимался, и фонтан чудес бил во всю мощь. В какой-то момент Чуркина засунули сразу во всю компанию. Он стал одновременно и Чуркиным, и Лукой, и дедом Хасаном, и даже Клеопатрой. Потом Мишу выпихнули из себя несколько раз, разбирая словно матрешку, тряхнули слегка, и он ощутил себя сразу всеми людьми, но ни одним конкретным человеком при этом не был. Затем он побывал Землей и Солнцем, муравьем и песчинкой, и еще Бог весть кем и чем.
       -- Ну, я надрался, -- улыбался про себя Миша, испытывая приступ Великого Непонимания.
       Эликсир непонимания день за днем разъедал старые представления о Вселенной, и Миша постепенно переставал ощущать где что и где кто. В тумане чувств ему продолжали вдалбливать идею о необходимости мысленного рытья каналов вдоль написанных строк.
       -- Да где их рыть? -- недоумевал Чуркин. -- И как?
       -- Не углубляйся. Бери -- и рой, -- раздражался Хасан.
       -- Дед, по сути, прав, -- смягчал бестактность Лука. -- Рытье происходит само собой, когда ты вчитываешься, вдумываешься, сопереживаешь. Любой искренний читатель углубляет борозду в мыслительном пространстве. Только чтобы заполучить читателей, надо самому попыхтеть вначале.
       -- Но мне противно пыхтеть вдоль того, что я писал.
       -- Это уже другой вопрос. Пробуй писать иначе.
       -- Ка-ак? -- сокрушался Миша. -- Будильник не заставишь звонить колоколом.
       Они опять ударялись в теорию, деликатно подтрунивая с позиции доброжелательных дилетантов. Тебе, дескать, как профессионалу -- и карты в руки. Один лишь дед Хасан плевал на дипломатию с высокой колокольни и рубил с плеча, время от времени выдавая перлы.
       -- Если хочешь быть скучным -- говори все, -- засандаливал Хасан недвусмысленную шпильку и удовлетворенно крякал.
       -- Отвяжись, дед, со своими глупостями, -- отмахивался Миша.
       -- Претензии к Вольтеру! -- воспарял старик. -- Это его сентенция.
       Странно, но ссылка на Вольтера в мгновение ока меняла отношение к сказанному.
      

    * * *

      
       -- Мне кажется, Миша, -- сказала как-то Клео с виноватой улыбкой ученицы, делающей замечание учителю, -- что ты слишком многое уточняешь. Чересчур стремишься быть понятым. Это хорошо для учебника. Но как можно быть понятым там, где сам ничего не понимаешь?
       -- Верно говорит внучка, -- поддержал Хасан. -- Тебе, Михей, писать бы протоколы собраний. Настоящая литература -- музыка. Она о том, что недоступно пониманию. А ты привязан к стандарту.
       -- Ты его извини за грубость, Миша, -- влез Лука, -- но, может, он прав по существу? Ты слишком недооцениваешь слова. Они ведь живые, бесконечные. Не для передачи информации сотворены Богом. Это уж потом их приспособили, но широта звучания осталась. Как клавиши на рояле... Начни уточнять, и будешь выглядеть идиотом, который гасит обертоны.
       Никаких конкретных рецептов извлечь отсюда было невозможно, однако под ложечкой начинал звучать какой-то новый камертон, и Миша стал пробовать писать в иной манере, но безрезультатно. "Чушь, -- заключал Чуркин после десятого перечитывания. -- Не скользит мысль по таким строчкам, не радуется. Какая-то знакомая, скучная колея. Не стихи, а пошлый трафарет. Тьфу! Как же оторваться от накатанных способов?" И он пробовал снова и снова.
      
       Русь догола, людей дотла,
       И в паутине
       Зачехлены колокола,
       Спят алтари,
       Иконам кнут, их в гроб кладут,
       Их нет в помине,
       Таланты мрут и водку пьют
       Богатыри...
      
       -- Блестяще! -- сказала Клео.
       -- Никуда не годится, -- зевнул Лука, явившийся через полчаса. -- Есть, конечно, ритм, раскованность. Ничего вроде бы, но не для Олимпа это. Можно, конечно, загипнотизировать куплет. Только лучше бы подняться повыше уровнем.
       -- Я сам чувствую, что чего-то не хватает, -- промямлил Миша, -- но не понимаю чего.
       -- Диалектики недостает, Миша. Чересчур заостряешься на идее, оголяешь ее. А идеи в чистом виде -- только эскиз. Кто-то говорил, что просто мертвец -- это еще не картина. Это лишь половина сюжета, которую должно что-то дополнять. Муравей, по-хозяйски ползущий по лицу покойника, черный ворон, может быть, идущий вдали караван. Не знаю...
       -- Согласен. Но это одна сторона медали, -- упирался Чуркин. -- Представь, что у меня в голове крутятся несколько похожих историй, но я хочу передать лишь общий стержень, общую схему, идею. Как тогда?
       -- Тогда пиши диссертацию и не лезь в литературу, -- мрачно посоветовал Лука и надолго задумался, а потом выдал монолог примерно в таком духе.
       Представь, что ты хочешь написать о любви. В чистом виде, так сказать. Однако, как ни крути, от географии и прочей специфики никуда не денешься. Какую выбрать? Если писать, скажем, на фоне военных действий, то проблема жизни и смерти временами будет отодвигать любовь на второй план. Само по себе это не хорошо и не плохо -- все зависит от цели. Но если у тебя был замысел сконцентрироваться на тайне притяжения полов, то действие лучше перенести куда-нибудь в более спокойную обстановку. Предположим, ты выбираешь мирную Японию. И что же? Востоковеды, открывая твой роман, ждут описания японского быта, экономисты -- секретов возрождения, а сытый по горло пролетариат России интересуется главным образом, как у них там с продуктами. Что касается японцев, то они вообще плюются, потому что любят у них не так, зато отечественные критики превозносят тебя за глубокий анализ политической системы, но ядовито корят за эротику. С их точки зрения о любви совсем не надо было писать -- не тот, мол, случай. И нет им никакого дела до твоих намерений.
       -- Но тогда я пошлю с самого начала влюбленных на необитаемый остров, -- не выдержал Миша, -- и там будет любовь в чистом виде.
       -- Молодец! -- похвалил Лука. -- Это как раз верх глупости. Вершина логики и одновременно недомыслия. Книга-то будет хорошая, но она будет о том, во что превращается любовь, когда пропадает человеческое окружение. Очищенное железо, Миша, теряет свойства булатного клинка и чугунной сковороды.
       -- О чем же писать тогда? -- протяжно выдохнул Чуркин, обращаясь к самому себе.
       -- О жизни, о тайне, -- безадресно сказал Лука. -- О чем угодно, но только обо всем сразу.
       -- И покороче, -- хохотнул старый Хасан.
       Все эти прения и перепалки непосредственного результата не давали, но заставляли думать, искать, причем не умозрительно, а практически, то есть писать, писать и писать. Писать, варьируя, пробуя, умирая. Три месяца он работал по двадцать четыре часа в сутки. В груди разгорался нестерпимо жгучий огонь, он гас, снова вспыхивал, рвался наружу. Не писать было невозможно. Горы исчерканных листов бумаги летели в корзину, и Клео едва успевала их выносить на помойку. Ежедневные пирушки прекратились -- Мише было не до того. Дракон вдохновения испепелял душу, иссушал плоть, толкал сознание к пропасти небытия. И вот он, край жизни! Но как его положишь на бумагу? Рукой водят навязанные догмы, вклиниваются школярские назидания, налипают бессодержательные мысли. Волшебная мелодия тонет в хаосе земной какофонии. А как стряхнуть лишнее? Разве что умереть. Сдвиги, правда, есть, и большие. Не столько в улучшении писанины, сколько в отсутствии вопросов: плохо? хорошо? Внутренний камертон теперь моментально определяет несоответствие, бракует безжалостно все подряд, а огонь разгорается еще сильнее и яростно рвется из груди. Дворничиха за окном жжет костер и греет руки над периферией этого пламени. Периферия, известное дело, полыхает от спички, а вот от чего, кто скажет, сгорает Чуркин?
       К концу третьего месяца Миша сошел с лица, осунулся и превратился в тень. Кризис близился, и он понимал, что восхождение грозит окончиться полным крахом, но подсознательно чувствовал -- лишь там, на краю, может осыпаться вся шелуха, которой он оброс за сорок лет слепого существования.
       И шелуха осыпалась на краю. Из-под пера полилась божественная мелодия! Ее не надо было гипнотизировать, углублять борозду, она и так текла по заготовленному неведомо кем руслу. Какое-то внутреннее чутье безошибочно отсекало фальшь, изыскивало точные слова, формулировки, балансировало противоречия, наполняло текст энергией, магией, дьявольским искушением и вселенским отречением.
       Миша перечитал симфонию и задумался над загадкой. О каких синонимах, к примеру, можно говорить, если в найденных мелодиях на каждом месте стоят единственно точные слова? Разве можно было придумать то, что начинается с первой фразы и дальше само разматывается, как клубок?
       Он осторожно подошел к спящей Клео и положил рукопись на тумбочку, а сам завалился на кушетку в другой комнате, чтобы отключиться на трое суток. Когда он очнулся и пришел в себя, Клео опустилась на колени, приникла к его ногам и тихо прошептала:
       -- Я потрясена!
       -- Клео, Клео, -- растерянно бормотал Миша, гладя ее волосы, -- я писал это для тебя. По крайней мере, наполовину. Будь моей женой.
       -- Я давно твоя жена, -- всхлипывала Клео, -- небесная. И земная тоже.
       Но Мише было не до земного. Он пребывал пока на небе и снова засел писать. Внутренний источник невероятной силы покрывал бумагу росписями колдовства. Через несколько месяцев все было готово. Стихи и проза, -- но все было поэзией, музыкой, чародейством. Наступил этап технической рутины: правка, подборка, перепечатка...
       По причине естественным образом переменившихся обстоятельств даже Лука с Хасаном, которые отсутствовали почти год, явились, вежливо постучавшись в дверь. Поздравили с законным, то есть небесным браком, поохали чисто по-человечески, а потом дело дошло до ознакомления с рукописью.
       Для Миши это, по существу, были первые читатели -- жена вроде бы не в счет, и он с интересом ожидал впечатлений, не сомневаясь в положительном исходе. Однако сваты, завершив чтение, молчали. Их вытянутые физиономии не поддавались интерпретации. Наконец, Лука разродился:
       -- Я потрясен, Миша, уничтожен. Ты добился невероятного.
       -- Брось, Лука, -- пробубнил Хасан. -- Не связывайся с дьяволом. Пойдем из этого вертепа.
       -- Погоди, дед, -- остановил его Лука. -- Поражение есть поражение. Его надо принять и пережить. Выхода я пока не вижу, но будем искать. Так вот, -- обратился он к Чуркину, -- наша дипломатия -- это дипломатия правды. В любом случае я хочу честно признаться, что подобного мы не ожидали. План был совсем другой. Мы хотели научить тебя "заряжать" строчки, чтобы на писательской ниве ты приобрел авторитет, а потом мог влиять на толпу, выступая с газетной полосы или с трибуны.
       -- Ну? -- подтолкнул Миша остановившегося Луку.
       -- Мы, как последние идиоты, -- продолжил тот, -- учили тебя копать борозду, но ты нащупал совсем другую. Колея, которую ты открыл, в масштабах Земли гораздо страшнее атомного оружия. Возможно, это не бомба, а наоборот, но я не могу предсказать последствия. Заклинаю тебя, сожги рукопись!
       -- Лука! -- укоризненно воскликнул Чуркин. -- Не ударяйся в патетику. Ты просто объелся белены. Обыкновенная литература. Какие еще последствия?
       -- Могут быть катастрофические. Ты знаешь, некоторые книги исцеляют болезни, меняют психику, но они не страшнее аспирина. Твои же книги будут ломать людей как паровой каток.
       -- Лука, -- улыбнулась Клео, -- посмотри на меня, поломанную.
       -- Персонально можно ломать и в положительную сторону. Но куда при этом пойдет мир в целом? Я не знаю. Никто не знает. Поэтому необходимо отречься.
       -- Но почему, Лука, -- Клео приняла на себя роль адвоката, -- если всех изменить в положительную сторону, мир пойдет в отрицательную?
       -- Иногда прозревшие слепцы становятся противны друг другу. Кроме того, я уверен, ломать будет в разные стороны. Некоторых насовсем.
       -- Жечь рукописи я не буду, -- прекращая дискуссию, мрачно заявил Миша.
       -- Хорошо, -- гибко отреагировал Лука. -- Тогда я прошу: подожди, не торопись публиковать.
       -- Чего ждать?
       -- В проекции это звучит так: мы проконсультируемся, попытаемся разобраться, вычислить, -- он замолчал, а потом безадресно добавил: -- Задание мы не выполнили, но, может быть, все к лучшему?
       -- Валяйте, консультируйтесь, -- зевнул Чуркин, -- а я подумаю. Но ничего не обещаю.
       Сваты исчезли, и Миша погрузился в размышление.
       -- Как ты думаешь, -- спросил он у Клео, -- почему они ведут со мной переговоры? Почему сами не сожгут рукопись? При их возможностях они бы могли разговаривать с позиции силы.
       Теперь, наверное, нет, -- ответила Клео. -- Ты стал...
       -- К черту дифирамбы. Самые простые их фокусы мне недоступны.
       -- Фокусы -- да. Но это мелочи. Ты превратился для них в тайну.
       Миша сам для себя превратился в тайну. С некоторых пор он перестал ассоциировать себя с прежним Чуркиным. Не по здравому размышлению, не по результатам фантастического опыта, а по ощущению...
      

    * * *

      
       Судя по тиражам, Иван Петрович Козлов был крупным русским писателем, точнее говоря, советским, а еще точнее -- не писателем, а щелкопером, как бы мы с вами сказали, попадись нам что-нибудь из его фолиантов. Между тем, он в самом деле был неплохим писателем, вернее, был бы. Был бы, если бы не оскопил себя изначально и не пригнулся под планкой соцреализма. Если бы творил потихоньку, а не изъявил готовность прислуживать.
       Но у кого повернется язык обвинить слабого человека в принятии устава корабля? Где он сподличал, собственно? Принял две посылки, и все. Борьба за счастье трудового народа -- раз, и за всеобщее равенство -- два. Разве кто-нибудь против? Посылки-то, конечно, противоречивы изнутри, но где их нет, противоречий? А тут верный курс подсказывает многомиллионный авангард рабочего класса. Чем не выход из положения? При такой монолитной опоре никакие внутренние сомнения не страшны. Или вы предлагаете воле народа противопоставить свои персональные амбиции? Конечно, буржуазные идеологи верещали в том смысле, что государством должна управлять голова, а не продольно-поперечная мускулатура, но они исходили из других установок. Им было наплевать на счастье народа. Теперь, правда, они кое в чем преуспели, но кто знал, что у получится?
       Теперь-то задним умом все крепки. А тогда многое выглядело совершенно иначе. Что, по-вашему, Иван Петрович не испытывал томления по идеалам, не понимал, что смысл жизни не в сытости и достатке? Понимал, испытывал. Но чем жила основная масса народа? Тем, чего недоставало. Счастье трудового пролетариата сводилось к элементарным вещам: прокормить семью, одеть, обуть, воспитать детей. В этом и надо им помочь, об этом и надо писать! Жратвы, конечно, от писанины не прибавится, но можно научить терпению, прославить самоотречение, содействовать послушанию, замазать вредную правду, откупорить полезную, замарать безответные вопросы\ldots Что же пишут интеллигенты, не готовые к самопожертвованию? Они пишут о вечном, бесконечном, туманном, душераздирающем. Бередят раны, не учитывают специфику текущего момента. Или ему самому не хочется того же? Очень хочется. Но он нашел в себе силу для аскетического воздержания, и с тех пор искренне стал ненавидеть тех, кто не желал покориться времени и господствующей идеологии.
       Была у него, по правде говоря, еще одна посылка -- борьба за искоренение евреев. Но это -- при взгляде со стороны. Изнутри же он ее подвязывал к первым двум: борьбе за счастье народа и за равенство. Особенно, конечно, не афишировал свою страстишку, но потихоньку делал дело, приговаривая о недопустимости антисемитизма. Он и в самом деле боролся не с семитизмом, а с обыкновенными евреями. Перекрывал им кислород, доводил молодых поэтов до исступления, пускал рукописи по большому кругу -- и все это с улыбочками и доброжелательными ужимками. Аргументы для отказов, исключения, осуждения -- придумывал настолько изощренные, что обиженные евреи упаковывали чемоданы и бежали за горизонт.
       А началось-то все с того, что давным-давно один еврей подлым макаром отбил у него девушку. Ванек, как его в те времена еще звали, аккуратненько спроектировал эту вопиющую подлость на всю нацию, а потом упоенно коллекционировал аргументы для подкрепления установки. Не анализировал, не сравнивал, а именно подбирал, как любой хороший коллекционер. Это, дескать, по теме, а это -- мусор. Не собирает же, скажем, филателист просто марки -- лишь бы какие. Так и Ванек, то есть теперь уже Иван Петрович. Коллекция, разумеется, получилась обыкновенная. Да вы и сами ее хорошо знаете. Разница меж владельцами, правда, есть большая. Какой-нибудь дебильный антисемит от любого контраргумента звереет и беспомощно рычит, не находя возражений. Иван Петрович был не таков. Умный, ловкий, он бы сто очков дал вперед любому классику исторического материализма. Но поскольку от применения ума при написании романов он давно отрекся, то всю свою недюжинную изобретательность пускал на плетение интриг и верткую полемику. Переспорить его было невозможно. Да и в спорах он уже давно добивался не верха для самолюбования, а результата.
       Конечно, схема проектирования отдельной подлости на целую нацию весьма наивна. Ивану Петровичу по молодости столько подлостей делали, что при расширительном проектировании он бы покрыл ненавистью весь мир. Тем не менее, отдельных нечестных татар, безмозглых чиновников, сотни продажных большевиков и недоразвитых членов профсоюза он легко записывал в исключения, а первого попавшегося еврея тут же сунул в фотоувеличитель и отгрохал фотокарточку таких размеров, что о другом хобби вопросов потом даже не возникало. Разумеется, дело в том, что в экипировке общественного сознания необходимый фотоувеличитель уже был наготове. И все же интересно, на чем бы сконцентрировался Иван Петрович в своей жизни, не попадись ему в начале пути тот самый еврей?
       Вот такой маститый писатель ерзал в кожаном кресле главного редактора, когда в кабинет заглянул Миша Чуркин. Они в некотором смысле были накоротке, хотя и общались не более десяти минут в квартал. Иван Петрович испытывал к молодому, по его понятиям, парню необъяснимую отеческую симпатию. Чистокровный, а это немаловажно. Слабо пишет, что тоже как-то располагает, -- одним словом, помочь ему хочется, поддержать. Миша, со своей стороны, главреда презирал, но терпел фамильярность, поскольку другого "поплавка" у него просто не было. И стыдно было, и муторно, но без такой поддержки его бы, может, вообще не печатали. Теперь, слава Богу, есть товар! Поэтому он, избегая сюсюканья, сослался на спешку и быстро ретировался, оставив на столе толстую папку.
       Принеси Чуркин тоненькую вещь -- главред, быть может, ее одобрил бы, не глядя. Но тут, похоже, надо отобрать. Широко зевнув, он развязал папку, брезгливым жестом выбрал небольшую повесть и с видом "эх, черт, тяжела шапка Мономаха" сел читать.
       Буквально с первой строчки он забыл, кто он есть, где находится и в каком мире живет. Текст гипнотизировал, кидал его в бездонную пропасть, рвал душу на части, возрождал из пепла, полыхал мириадами вспышек света, ужасал вечным мраком. То-олько яркая бытовая деталь давала сладостную передышку домашнего уюта, как тут же ураганный авторский напор бросал сознание в безбрежную невесомость. Только-только душа привыкала к свободному падению в пропасть, как крутая и неожиданная метафора мгновенно стягивала бесформенную тайну в конкретный образ. Дух трепетал в изнеможении. Шесть пудов земной плоти тряслись от истерического хохота, а рукопись намокала от детских слез матерого волка.
       Главред был потрясен. Ничего подобного ему не приходилось читать и даже предполагать. Он чувствовал себя новорожденным. Это была магия, колдовство, которое давало пронзительное очищение и соединяло душу с остальным миром.
       В дверях появилась незнакомая физиономия. Не в силах вымолвить слова, он молча вытолкал посетителя и закрыл дверь на ключ. Переведя дух, снова открыл папку и с необыкновенным трепетом и предчувствием нового счастья бережно взял в руки следующую вещь.
       Наутро сотрудники издательства взломали дверь кабинета и обнаружили Ивана Петровича в состоянии глубокой летаргии.
      

    * * *

      
       Миша решился на публикацию с трудом, но после этого уже сомнениями не мучился. Три экземпляра отослал по почте, один -- Козлову, последний -- решил передать лично Егору Очумелову.
       Егор тоже был главным редактором толстого журнала, но Мишину "мазню" никогда не печатал. "Дружба дружбой, -- говаривал он Чуркину, -- а мазня мазней. Занимался бы ты лучше своим делом". Сам-то он был вполне приличным писателем. Природа наделила его удалым чувством реализма, и он, не мудрствуя лукаво, как жил, так и писал. Другие лезут куда-то вглубь, взбалтывают пену, млеют -- а для чего? Жизнь-то устроена просто, и не Богом, а коммунистами. Плохо ли, хорошо ли, но как устроена, так ее и надо воспринимать. И Егор писал на бумаге так же, как шутил в буфете. Скользил по поверхности, поигрывал намеками на грани фола, поглядывал свысока на недовольных -- не разумеют, дескать, правил игры, -- и публике это необыкновенно нравилось.
       Миша, кстати, в таком поигрывающем стиле мог бы дать Егору сто очков вперед. Балагур и насмешник, он, будучи положен на бумагу, дразнил бы и щекотал толпу до одурения. Но не его это была стезя. Принимаясь "класть строчки", он пытался оторваться от поверхности, переставал быть самим собой -- и выходила в результате ни Богу свечка, ни черту кочерга.
       Егор же был цельной натурой, нерасщепляемой. Потому на читательских конференциях он посмеивался так же удачно, как в своих книгах. Другой, вынырнув из таинства творческого процесса, часто оказывается на трибуне косноязычным пентюхом, а Егор в президиуме -- точно вылез из коленкорового переплета. Значит, пишет сам -- заключает аудитория.
      
       Своего друга, Чуркина, Егор не видывал у себя в кабинете уже несколько лет и потому с некоторым удивлением вопросительно пропел:
       -- Приве-ет?
       -- Привет, Егор, -- как ни в чем не бывало откликнулся Миша. -- Как жизнь?
       -- Как в гареме, -- одним из стандартных способов отреагировал Егор. -- Знаю, что трахнут, но не знаю когда.
       -- Сейчас, -- пробормотал Чуркин, доставая из портфеля толстую папку.
       Очумелов матернулся про себя, но деваться было некуда. Он хотел было отложить ее подальше, но Миша совсем обнаглел и потребовал читать сегодня же.
       -- Ты, что, свихнулся? -- заорал главред.
       Но Миша безапелляционно вызвал секретаршу, запретил ей пускать кого-либо, выдернул телефонный шнур и ушел, пообещав вернуться к концу дня. Егор недовольно вздохнул, еще раз матернулся, но уже вслух, и развязал папку.
      
       Чуркин долго бродил по Москве, чтобы убить время. Часам к трем ноги гудели, как высоковольтные опоры, и он решил посидеть в городском парке у воды. На берегу пруда, как по заказу, в укромном месте пустовала скамейка. Он сел, закурил и стал любоваться солнечными зайчиками на чешуе водоема. Вот уже раскинулось багровое зарево заката, потом наступили сумерки, и он погрузился в какое-то странное полудремотное состояние. Затем очнулся и чуть не вскрикнул от неожиданности.
       Рядом сидел старик. В больничной пижаме, босой, буйные рыжие волосы, как бы стремящиеся разбежаться от электростатического заряда, небритая физиономия, безумный взгляд -- явно сбежал из сумасшедшего дома.
       -- Что, испугался, Михаил Чуркин? -- раздался приятный старческий голос.
       Миша выдержал паузу и не очень вежливо спросил:
       -- Ты откуда взялся?
       -- Давно тут сидел. Тебя ждал, -- тоном скучающего пророка ответил старик.
       -- В кустах, что ли?
       -- Почему в кустах? Здесь, на скамейке.
       -- А я-то задумался и не заметил, как ты подошел, -- стушевавшись, пробормотал Миша, начиная злиться на себя за то, что влипает в дурацкий разговор.
       -- Подошел я неделю назад. С тех пор жду.
       -- То есть уже сидел здесь, когда я пришел? Хорошо, -- согласился Чуркин, как соглашаются с ненормальными. -- Откуда знаешь мое имя?
       -- Я все знаю, -- нехотя ответил рыжий безумец.
       -- Ну, а зачем ждал?
       -- Сообщить тебе волю Господа, -- здесь он выдержал паузу, для создания необходимой атмосферы, и торжественно заявил: -- Ты должен создать нацию!
       Сказано это было до того фундаментально, что Миша, вопреки идиотизму происходящего, почувствовал, будто предлагается партия в шахматы на солидную ставку. Но сейчас было не до развлечений, и, пребывая в неуютном состоянии какой-то раздвоенности, он отреагировал довольно кисло.
       -- Перестань, дед, городить хреновину. Как это нацию можно создать? Их Бог уже понаделал до нашей эры...
       -- А теперь он твоими руками создаст новую.
       -- Ладно, -- махнул рукой Чуркин, -- валяй дальше. Только говори яснее.
       -- Всех рыжих надо объединить, сплотить, натравить на них остальное население, и наоборот. Вот и все.
       -- Нация рыжих. Не слабо... Катись-ка ты, дед, в психушку. Грызни и без рыжих хватает.
       -- То пустая грызня, -- без всякой обиды на грубость сказал старик. -- Государство ваше жиреет и разлагается без межнациональных распрей. Старые нации уже выпустили пары, и получается аморфная каша. Обществу же нужен двигатель прогресса, вражда, соперничество. Человечество должно быть разделено на пласты, иначе оно закиснет.
       -- И эти пласты -- благо?
       -- Ты не знаешь конечной цели, чтобы судить о благе. Пласты -- необходимость. Тебе же не приходит в голову возражать против деления организма на печенку, селезенку и прочую требуху. Благо это или нет, но так должно быть. Без такого разделения нет организма, а без разделения на нации...
       -- Не чехли мне мозги. Я по натуре, дед, интернационалист и в гробу видал твои идеи.
       -- Ты умный человек, и тебе остается хорошо подумать. Мое же дело -- передать поручение Бога.
       -- Хорошо, допустим, -- задумчиво проговорил Миша, частично увлекаясь игрой. -- Но как я буду объединять рыжих, если сам брюнет?
       -- Мне какое дело? Перекрасишься.
       -- Поищи со своим Богом другого идиота, -- улыбнулся Чуркин. У него промелькнула мысль, что его кто-то ловко разыгрывает. Ради такой хохмы он бы сам с удовольствием сел за сценарий и потратился на артистов.
       -- Богу другой не нужен. Он выбрал тебя.
       -- Тогда пусть организует знамение. Если завтра проснусь рыжим, берусь за дело.
       -- Зачем ему менять твою масть, если он давно организовал производство красителей? К тому же ты не на базаре. С кем торгуешься?
       -- С кем хочу, с тем и торгуюсь. Короче, без знамения не соглашусь. Как иначе я узнаю, что это поручение Бога, а не бред сивой кобылы?
       -- Знамения будут, -- неохотно сказал старик и стал шептать, подстраиваясь в некий таинственный ритм. Глаза его полезли из орбит, и он, наконец, хрипло заговорил: -- Сегодня к тебе придет жить рыжая кошка, -- он входил в раж, и у него изо рта показалась пена. -- Помеха на берегу моря. Ее зарежут... в морге. Рукописи сожгут, -- он торопился и перескакивал с пятого на десятое. -- Ты увидишь сон. Там будут все, кто тебе потребуется.
       -- Какой сон? -- возбужденно вскочил Миша, понимая, что дело движется к эпилептическому припадку.
       -- Сам увидишь. Иди встречать рыжую кошку, -- по телу старика пробежали судороги и превратили его в чудовище. Чуркин бросился бежать. -- Погоди, я не сказал самого главного, -- услышал он вслед, но остановиться уже не мог.
       Когда Миша притащил милиционера, старик был готов. Печать смерти не оставляла сомнений, но блюститель порядка педантично выполнил необходимые формальности: припал ухом к сердцу, затем вызвал скорую. Через десять минут летальный исход зафиксировали профессионалы, и тут же выяснилось, что этот бедняга неделю назад действительно сбежал из сумасшедшего дома.
       \bigskip Вспомнив, наконец, про Егора, Миша помчался в редакцию, понимая, что в десять вечера едва ли кого там застанет. Но главред сидел в кабинете и умиротворенно улыбался.
       -- Кое-что по три раза читал, -- сказал он. -- Штучки обалденные! Попробуем напечатать.
       -- Что значит "обалденные"? -- с некоторой долей возмущения спросил Чуркин, не то похвалу считая недостойной, не то напрашиваясь на расшифровку комплимента.
       -- Ты же знаешь, я толстокожий. Меня трудно пронять, но оценить могу. По крайней мере, я знаю публику. Процентов семьдесят начнут вопить от удовольствия. У них будет просто эякуляция подсознания.
       -- Тебя-то проняло?
       -- Немного. Но у меня, как ты знаешь, нет подсознания. Однако ничего лучшего за всю жизнь я не читал.
       -- Почему же тогда "попробуем напечатать"?
       -- Потому что не я один решаю. Наверху, скорей всего, спохватятся.
       -- Из-за чего? У меня же с точки зрения цензуры ничего нет.
       -- Ох, Миша, ты же тертый калач -- сам должен понимать. Наверху крамолу животом чувствуют.
       -- Да в чем она, крамола? О религии -- ровным счетом ничего, о политике -- ни гу-гу...
       -- Ой, как я устал, -- скорчил гримасу Егор. -- Главная крамола -- это свобода. Я бы даже сказал "свобода духа", если бы не исповедовал упрощенный взгляд на жизнь.
      
       Они заговорились, и Миша вернулся домой далеко за полночь. Заглянул в одну комнату, в другую, на кухню -- Клео нет. Куда она могла запропаститься в такое время? Сердце забилось в тревоге. Через несколько минут раздался звонок, он открыл дверь -- никого, опустил взгляд -- и вздрогнул. На полу сидела громадная рыжая кошка. Она, не спеша, потянулась и по-хозяйски зашла в квартиру. Старый безумец всплыл перед глазами.
       Через некоторое время опять звонок -- перед дверью незнакомая женщина. Вместо приветствия она сказала:
       -- Вашу жену я отправила прогуляться по лунным дорожкам Млечного Пути. Нам надо поговорить с глазу на глаз.
       -- Ну что ж, -- сказал Миша, приглашая гостью пройти, -- конкурирующая фирма, значит?
       -- У нас нет конкурентов, -- прозвучал заносчивый ответ. -- А к вам есть предложение.
       -- От Кощея Горыныча?
       -- Не имеет значения. Считайте -- от Всевышнего. Достаточно, что вы имеете дело со мной.
       -- Вы у меня больше ассоциируетесь с геенной огненной, -- съязвил Чуркин, которому посетительница действовала на нервы. -- Не возражаете?
       -- Давайте ближе к делу, -- согласилась она, избегая перепалки.
       Суть предложения сводилась к следующему. Его обучат супергипнозу. Он же, со своей стороны, пробьет телесеансы и под видом лечения будет гипнотизировать по телевизору всю страну подходящим образом. А нельзя ли-де обойтись без телевидения? -- поинтересовался Миша из чистого любопытства, -- очень уж поганая организация. В принципе можно, но нельзя, -- был ответ. Пообсуждав еще малость технические подробности, Чуркин заявил решительное нет -- больно уж краля была ему не по душе. Та стала наседать.
       -- Отвяжись, белобрысая, -- презрительно сказал Миша и напрягся в попытке испытать свои оккультные возможности. Переместил внимание на богомерзкую бабу, ощутил ее, сжал в точку и выкинул за пределы Вселенной к чертовой матери.
       Тут же в комнате появилась Клео -- они обнялись. Миша поведал о своих приключениях и глубокомысленно заключил:
       Наверное, в России действительно готовится заварушка, коль такая суета. Сколько, по-твоему, их здесь толчется?
      

    * * *

      
       Иван Петрович очнулся от летаргии через восемь дней. Хотелось бы сказать: очнулся новым человеком, -- но он пока пребывал в неопределенном состоянии прострации, видимо, застряв где-то в промежутке, чего -- непонятно. Его охаживали медицинские светила, однако, без особого успеха. Пациент был угнетен, подавлен, и не хотел общаться с окружающими. Все напоминало прежнюю жизнь -- пустую, лживую.
       Его навещали сослуживцы, докладывали о текучке, пытались развлечь анекдотами -- он молча кивал, не скрывая отсутствующего взгляда. И только в одиночестве его глаза вспыхивали лучезарным светом, когда он настраивался на волну прочитанного. В эти минуты Иван Петрович возвышался духом и пытался достичь вершины хребта, чтобы отречься от себя и перевалиться на другую сторону, взорвавшись правдой. Иногда ему не хватало всего каких-нибудь полдюйма. Ежедневные попытки изматывали, а старая жизнь исподволь прорастала в душу знакомыми побегами. Жена, дети, пустой лепет об успехе его последнего романа. Надо кончать!
       Он собрал последние силы и, в конце концов, добрался до вершины, но, не удержав равновесия, рухнул в пропасть. Только не по ту сторону хребта, а по эту. Опять\ldots
       Гипнотический заряд, распиравший грудь, неожиданно испарился, и он увидел все совершенно под другим углом зрения. Куда бы он мог вляпаться! Для чего? Чтобы пустить жену и детей по миру, а самому поселиться в психушке? Не-ет, этого подонка, Чуркина, необходимо уничтожить. Как будут выглядеть его собственные романы на фоне этого чернокнижника? В таком вопросе, конечно, Иван Петрович отчета себе не отдавал и формулировки не допускал -- была лишь тень в подобной плоскости от бесконечной злобы на тех, кто позволяет себе писать свободно. Он-то сознательно всегда писал хуже, чем мог.
       А вдруг Чуркин сунулся и в другие журналы? Эта мысль поразила Ивана Петровича в самое сердце. Такой крамолы нельзя допускать! Надо перекрыть все каналы. Созвониться, предупредить, натравить на него органы, чтобы не осталось лазейки в будущем. Сжечь рукописи, до единого экземпляра! И завтра же, с утра!
       Ночью он так и не сомкнул глаз. Утром главврач посмотрел на опухшего пациента, с которым давно водил приятельские отношения, заглянул в его бегающие зенки, узнал и удовлетворенно оповестил коллег:
       -- Вот теперь он совершенно здоров!
      
       Через час совершенно здоровый Иван Петрович заразил пол-Москвы. Поднялся страшный переполох. Все хотели почитать "это безобразие". Три редакции, получившие крамолу по почте и уже подготовившие отрицательные отзывы, судорожно рылись в многопудовых кипах нечитанных, но "отрецензированных рукописей". Две редакции так и не нашли, но в одной -- иголка в стоге сена была обнаружена и пошла по рукам.
       Бдительный Козлов между тем не унимался и обзванивал все "точки" до глубокой ночи. На следующий день оставил лишь одно дело -- сходить Куда Надо. Но Куда Надо пришло само. О-ой, как оно ругалось! В том смысле, что заставь дурака Богу молиться... Да разве ж не ясно, что дела делаются без шума? Унюхал -- молодец. Только не трезвонь. Приползи втихаря, доложи, получи орден и сиди тихо. А теперь? Ах ты Козлов, продажный кобель буржуазного мракобесия! Сколько экземпляров по твоей милости вырвалось на свободу?
       -- Да их пять всего, пять! -- истерически защищался "кобель мракобесия". -- Я проверял!
       -- А сколько отксерено? -- громыхало кулаком по столу Куда Надо.
       -- Кто ж успеет за ночь? -- театрально надрывался Козлов, пытаясь донести свою невиновность вместе с невинностью до самого верха.
       -- Мы изъяли уже пятнадцать экземпляров! -- рявкнуло Куда Надо, и эхо его голоса зазвенело приговором в опустевшей голове Ивана Петровича.
       После этого первая мысль в его котелок сумела проникнуть лишь через два дня. "До чего ж Куда Надо прозорливо! -- подумал он. -- Не чета мне, близорукому. Или их ум проявляется лишь там, где дело пахнет керосином? Едва ли. Скорее, там, где надо втихаря!" Так или иначе, но его оставили в покое и, само собой, в немилости.
       \bigskip Самиздатовские варианты рукописи хлынули в подполье. Они, правда, текли тоненькими ручейками, но подтачивали незыблемые устои. Индивидуальное воздействие на психику было сокрушительным. Трое-четверо из каждых пяти читателей "прозревали". Восемь человек покончили с собой -- и это всего лишь за две недели. Эти восемь самоубийств были отнесены на счет Чуркина по той причине, что во всех случаях имелись недвусмысленные посмертные записки, в которых люди проклинали свое прошлое и благодарили автора. А сколько их ушло из жизни, не оставив письменного свидетельства? Никто не знает. А сколько их еще будет?
       Слухи о магическом воздействии рукописи и смертельных случаях леденили кровь, но мало кого удерживали от чтения. В организации, которую для простоты обозначим КН, был объявлен аврал. Все ксероксы от Бесарабии до Камчатки поставили под особый контроль. Раньше они находились только под специальным. Ежедневно изымались из обращения десятки экземпляров, как теперь говорили, чуркинщины, но поток не стихал. Людей арестовывали тысячами, как вы сами понимаете, в целях их же собственной безопасности, для чего три оборонных завода перепрофилировали на выпуск мирной продукции, то есть железных решеток, чтобы граждан от соблазна предохраняло небо в клеточку.
       -- Хорошо бы все чуркинцы кончали с собой, -- глубокомысленно облизывался генерал на заседании чрезвычайной комиссии. -- Но об этом можно только мечтать! Обследования показывают, что самоубийств всего полпроцента. У кого какие идеи? Надо любыми средствами прекратить рост саркомы, иначе Россия целиком вымрет.
       -- Ну почему же? -- осмелился вставить капитан. -- В живых останутся неграмотные. Да и сами вы только что говорили о половине процента.
       -- Молча-а-ать! -- рявкнул генерал Яичкин. -- Тут вам не симпозиум, капитан. Мне нужны идеи. Ну?
       -- Я думаю, -- подал голос седовласый полковник, -- надо выявить категории, слои тех, кто читает эту галиматью. Диссиденты, потом интеллигенция, молодежь... Далее можно принимать меры. Вплоть до крайних. Пока мы действуем в этом направлении, но осторожно.
       -- Хорошая идея. Конкретная! -- похвалил председательствующий. -- Действуйте энергичнее! Кто еще?
       Совещание, как всегда, шло в режиме мозгового штурма, и каждый выступал с "выключенными тормозами" -- чтобы осторожность не помешала открытию. Методика, безусловно, полезная, поскольку презрительные взгляды критиков препятствуют необходимому для полета мысли раскрепощению. Беда лишь в том, что езда без тормозов становится привычкой.
       -- Ну? -- нетерпеливо вскинул брови Яичкин.
       Раскрепощенная мысль низверглась водопадом. Внимание потенциальных читателей, дескать, надо бы отвлечь, обозначив каких-нибудь врагов и поголовно мобилизовав население на борьбу. Телефонную связь целиком переключить на связь с народом, чтобы каждый мог без хлопот доложить о замеченных нарушениях. И премировать! Безжалостно поощрять за любое донесение! Выдачу родственников рекламировать в печати и по телевидению. Настроение подогреть крупными акциями: взорвать пару электростанций, пустить под откос несколько поездов. Опираться целесообразно на святые чувства национального достоинства, но погромы все-таки не выпускать из-под контроля. Ну, как программа? Кто в таких условиях будет читать сентиментальную беллетристику?
       -- Разумно, -- констатировал генерал, -- тем более что уже проверено. Но мне кажется, что есть какой-то более простой и дешевый выход из положения. Давайте смотреть в корень. Как с минимальными затратами уберечь человека от чтения?
       -- От чтения чего? Чуркина или вообще? -- деловито осведомился какой-то оперативник.
       -- Не имеет значения. Вообще -- даже лучше.
       -- Проще всего выколоть глаза.
       -- Думай что говоришь! -- вскипел Яичкин, потом вспомнил о недопустимости окрика на "генераторов идей" и мягко добавил: -- Выколоть можно одному, сотне. А мы о чем толкуем?
       Изобретательный штат, поднаторевший в решении сложных государственных задач, тут же взорвался фейерверком предложений. Прекратить производство очков! Использовать слезоточивые газы! Синтезировать яд, то есть лекарство, исцеляющее зрение до полной потери, и добавлять его в продаваемый алкоголь!
       Разумеется, сказанное выше -- лишь пародийный и весьма фрагментарный пересказ истории, где мощным контрапунктом в реальности идет благообразное прикрытие. Но для отражения контрапункта здесь нет места. Благообразие стоглаво, огромно и помещается только в романы. Так что не обессудьте за концентрацию внимания лишь на одной стороне дела.
      
       На следующий день генерал вызвал своего земляка, майора, и, ковыряя спичкой в зубах, прозаически бухнул:
       -- Пора брать Чуркина.
       -- Мои робята, Фискалыч, тово, -- замялся майор, -- дрейфят. Нечиста сила -- кажут.
       -- Ну, вашу мать, красны девицы! Два взвода, всем бронежилеты. Все! Операцию назначаю на субботу.
       -- А низя энту, как ие, ордеру?
       -- Какой еще ордер? Мы уже полвека живем по законам военного времени. Кругом враги! Понял?
       -- А чо ежели...
       -- Ежели "чо" -- стреляй! Он нам не нужен.
       Вот такие страсти кипели не так давно. Кое-кто из современных читателей может удивиться, если ничего подобного не слышал. Но многое, увы, без следа уходит в прошлое. Особенно то, что не попало в газетную летопись. Для сравнения вспомните, знали мы в начале восьмидесятых что-нибудь о СПИДе? Ничего. Весь мир бил в набат, а у нас тишина. И "вражеским голосам" при газетном безмолвии трудно было верить, а уж слухам -- подавно. И мариновались бы мы с вами в блаженном неведении, если бы не прорвало, то есть не просочилось.
       Так и с рукописями Чуркина. Тем более, что масштабы там были весьма невелики: пара сотен экземпляров на руках и две-три тысячи "прочитавших". Что это для сверхдержавы? Капля в море. Конечно, размах контрмер был другим, но они проводились скрытно, тихо. Потому, кстати, даже сам Чуркин к намеченной субботе ничего не знал о подпольном успехе своих произведений.
       "Брали" его так. Он задумчиво стоял посреди комнаты, скрестив руки. Откуда-то из репродуктора доносился голос главного оракула всей страны. Под аккомпанемент тронной речи прозвучала автоматная очередь. Мише сразу стало мягко и мокро. Тело медленно опустилось на пол -- и он плавно "выскользнул", но оказался не под потолком, как бывало раньше, а гораздо выше, откуда было видно все, в том числе майор с двумя солдатами на крыше соседнего дома.
       Эх, майор, майор. Хотя... какие могут быть претензии? Задание выполнили. А что еще требуется? Не всем же быть святыми. Да и грех ложится на душу лишь маленьким кусочком, основная часть приходится на руководство. Те, в свою очередь, перекладывают львиную долю на более высокое начальство, и эти цепочки стягиваются к одному месту, где правит уже не человек, а доктрина. Вот, собственно, и все! Грех выносится за скобки, и в системе распределенной ответственности уже никто и никогда не виноват. Все выполняют служебный и гражданский долг, а телега катится в пропасть.
      

    * * *

      
       Когда генерал Яичкин услышал в телефонной трубке голос Чуркина, сердце у него екнуло и заспотыкалось. Ведь уже неделю как закопали! "Или пародисты хулиганят? -- мелькнула спасительная мысль". Он вытер пот -- с письменного стола -- и на всякий случай объявил тревогу. Логово, то есть Управление, пришло в состояние эрекции. Возбуждение вполне простительное, ибо перед нечистой силой все равны. Вы только представьте, что к вам направляется покойник! Обыкнове-енно так направляется... Звякнул предварительно по телефону и вот-вот нагрянет -- а? Тут бы институт атеизма и то спасовал, а КН всего лишь напряглось в ожидании. Каждый всего-то-навсего расстегнул кобуру и тайком перекрестился.
       По правде говоря, они уже неделю так ходят -- с расстегнутой кобурой, -- поскольку нечистую силу запустили к себе сдуру ровно семь дней назад. Не то сами додумались, не то надоумил их кто, но они решили "разрядить" рукопись. За дело принялись ретиво и согнали в следственный изолятор толпу экстрасенсов. Те познакомились с объектом треволнений, но разряжать категорически отказались под тем предлогом, что какой же, дескать, идиот может разрядить тайну мироздания. Выслушав этих придурков, замполит довел до их сведения прогрессивную точку зрения, которая, после непродолжительного содержания без воды и хлеба, одному Фоме пришлась по вкусу. Фома, горемычный, попробовал, и теперь, разбитый параличом и покрытый фурункулами, пробивает себе пенсию по инвалидности -- инвалид разрядки, так сказать.
       Окажись это финалом затеи -- было бы полбеды. Вернее, никакой беды бы не было. Однако неприятности посыпались на головы ни в чем неповинных сотрудников КН, и первым пострадал замполит. На следующий день он явился в подвенечном платье и оповестил коллег, что выходит замуж за Кобзона. Зрелище было пронзительное. Волосатые ноги матерого кавалериста, размалеванные губы и призывная улыбка секс-бомбы. Улыбался замполит всем телом, хотя, если говорить точнее, ниже колен улыбка почему-то не опускалась. Но самое ужасное, что все оказалось правдой. Лейтенант Портянкин сделал два шага вперед и рапортовал, что он и есть этот самый Кобзон. Когда их увозили, замполит орал, что право первой свадебной ночи принадлежит второму взводу. Через день еще один спятил, а уж мелких недомоганий так даже не перечесть. Поэтому разговоры по Управлению пошли самые что ни на есть суеверные, и руководство лишний раз убедилось на практике в гениальной прозорливости идеологов циничного материализма. Религиозная инфекция в самом деле хуже ржавчины. Может ли думать о счастье мирового пролетариата тот, кто верит и в сон, и в чох? Не может, разумеется. Дрогнувшая монолитная структура -- яркое тому подтверждение. Сотни вышколенных бойцов моментально превратились в неуправляемое стадо лунатиков. Один лишь Яичкин оказался непробиваем. Когда слабовольные начали скулить по поводу замполита, он презрительно рубанул: "Баба с возу, кобыле легче", -- и взял политическое руководство на себя. Теперь, правда, другое дело. Звонок покойника его вывел из себя.
      
       Чуркин между тем шагал прямо по лужам. Лука "смастерил его заново" и вроде неплохо, но Миша даже не сумел удивиться, настолько смерч диковинных новостей о самоубийствах и повальных арестах лишил его покоя.
       Окончательное решение далось нелегко. Вехи собственных размышлений перемежались бурной полемикой с Лукой. Тот был устремлен за горизонт, и никакие жертвы "здесь и теперь" его не волновали. Реакция властей, дескать, нормальная. Ты, Миша, заложил мину под их "вечные ценности" -- они пытаются разминировать. Другого и быть не могло. Или ты хотел запустить им сороконожку под юбку и не увидать ляжек?
       -- Ну, помогите же! -- рычал Чуркин.
       -- Чем? Добиться публикации или изъять рукописи из обращения?
       -- Пока не знаю, -- вздыхал Миша.
       -- Если бы даже знал, -- засопел Лука. -- Против Системы я бессилен. Мы бессильны, -- поправился он.
       -- Почему?
       -- Потому что размеры вмешательства в существующий порядок вещей ограничены.
       -- Кем?
       -- Нами же. Мы не лезем в то, чего не понимаем до конца.
       -- Так вы ничему не научитесь, -- пробасил Чуркин и пошел на кухню за сигаретами. -- Чем закончились консультации, кстати? -- бросил он на ходу.
       -- Рекомендацией сжечь рукопись, -- повысил голос Лука. -- Потому что последствия не поддаются прогнозу, -- пояснил он.
       -- Что же теперь?
       -- Теперь или грудь в крестах, или голова в кустах. Поезд ушел, -- заключил Лука и принял позу "я же вас предупреждал".
       -- А если изъять?
       -- Будет наименьшим из зол. Неопределенность сохраняется, но главные варианты удовлетворительны. Заварушка в России начнется, правда, не через двадцать лет, а через пять. Перестройкой будет называться. Ме-едленно будет раскочегариваться, потом все начнет сыпаться... Но мир устоит. Конечно, это лишь прогноз.
       -- Тогда изымайте! В чем дело?
       -- Мы не в состоянии. Надежда только на тебя.
       -- Но что я могу сделать?
       -- Не представляю, -- развел руками Лука.
       Чуркин оказался в пиковой ситуации. Удавись, мол, но спаси Галактику! Ну не сволочи? Может, это у них что-то вроде первоапрельского розыгрыша? Чушь собачья, скорей всего, но уж больно цена велика. В любом случае придется поразмышлять. В первую очередь надо понять, по каким рукам разошелся тираж самиздата. Надо бы поговорить с Егором -- он парень оборотистый, в разных кругах вертится...
       -- Тебе нужен Очумелов? -- с готовностью откликнулся Лука. -- Что могу -- так это обеспечить сервис. Пожалуйста! -- на диване прорезался ошарашенный Егор.
       -- И при таких талантах ты не можешь сложить весь тираж вон в том углу? -- нарочито ахнул Чуркин, как бы подначивая фокусника к новому трюку.
       -- Чего не могу -- того не могу, -- скуксился Лука, и Миша вспомнил одного знахаря, который исцелял от рака, но пасовал перед ангиной.
       Главред Очумелов сразу уцепился за главное.
       -- Ну, шизоиды! -- хохотал он. -- Переполошились из-за писульки, это ж надо! Самоубийства -- выдумки КН, повод для ажиотажа. Им без допинга никак нельзя -- вот они его и производят. Но вы-то, вы куда? Туда же!
       Лука терпеливо объяснял, как "писулька" может перевернуть мир. Подъезжал, само собой, издалека, с очевидной вроде мысли: людьми управляют идеи. Очумелов тут же вставал на дыбы.
       -- Ложные в том числе? -- торопился он нанести удар лишь бы куда, не пытаясь даже прицелиться.
       -- Ложные в особенности, -- отмахивался Лука, пытаясь двинуться дальше.
       -- Бред сивой кобылы, -- скривился Егор. -- Сколько попы ни старались, мир по-прежнему думает: а почему бы, собственно, не украсть? Почему бы не возжелать жены ближнего своего, на худой конец?
       Любопытно, что Егор дискутирует как последний дурак, то и дело бросая реплики невпопад. Мужик-то умный сам по себе, но умом пользоваться не привык, особенно, если оппонент инакомыслящий. Другое дело, когда разногласия в деталях -- там Очумелов к языку подключает серое вещество, проявляя изобретательность и хватку. Здесь же ему и думать не хочется, поэтому он лишь сотрясает воздух.
       -- Главное влияние идеи -- косвенное, -- сказал Лука, желая направить главреда в необходимое русло. -- Понимаешь ли ты, например, сколько войн предотвратило христианство?
       -- Примерно столько же, сколько и породило.
       -- Наверное, -- согласился Лука. -- Но так или иначе, религия -- одна из сил, направляющих ход истории. И никакой роли не играет ее истинность. Главное -- дееспособность.
       -- Главное -- реализация.
       -- Реализация -- смерть идеи. У тебя перед глазами хороший пример.
       Толку от Егора не было, и Миша отключился, углубившись в себя. Барабанные перепонки заработали вновь, когда Егор резко понизил уровень громкости и сказал почти шепотом:
       -- Не морочь мне голову. В конце концов, Миша никакой новой идеи не породил.
       -- Не породил, -- вялым эхом откликнулся Лука, видимо, отчаявшись достучаться. -- Но опасность не в порождении новых взглядов, а в отрыве людской массы от налипших догм. Когда вдруг звенит колокольчик на более глубоком уровне, человек бросает идеи, с которыми носился весь свой век, и оживает. А кто скажет, что могут натворить ожившие куклы?
      
       И вот Чуркин шлепает в КН, чтобы поставить точку. Решение возникло не по причине мировой опасности, которая выглядит чистой спекуляцией. В конечном счете точно никто не знает, а уж он сам никак не чувствует грядущей катастрофы. Мысли, конечно, всякие приходят, но они, как набежавший ветер, чужие, не свои. А вот душа -- не дает ответа. Нутро вообще почему-то замолкает. Видимо, исписался, выдохся. В таких эмпиреях побывал, а теперь вроде как спускается на парашюте, все больше ощущая себя прежним Чуркиным. Пропадает постепенно впечатление безграничности, идут на убыль появившиеся было оккультные возможности. Кое-что остается пока, но оно тает с каждым часом. Поэтому надо торопиться!
       Уничтожить рукопись Миша решил из-за самоубийств. Остальное -- гадание на кофейной гуще, а тут -- смерть людей. Разумеется, можно придумать тысячу оправданий, но чего стоят они при неясной перспективе? "Не убий!" -- шепчет тайна бытия, и Миша приемлет дыхание ветра как закон мироздания.
       Однако легко сказать: "уничтожить!" Как? Единственная надежда на гипноз. Но загипнотизировать надо всю страну! Чтобы каждый сжег свой экземпляр и забыл содержание. Получится ли? Хватит ли собственных сил?
       В поле зрения появилось массивное здание КН. Надо бы вообразить себя большим начальником, чтобы пропустили. Но кем конкретно? А-а-а, ладно. Просто большим начальником.
       Фокус сработал. У часовых глаза лезли на лоб, и они застывали как вкопанные. Кем уж он им виделся, одному Богу известно. Но так или иначе, Миша спокойно расхаживает по этажам КН в поисках нужной двери.
      

    * * *

      
       Орфей Фискалович Яичкин прошел славный путь от стукача до генерала. Жаль, конечно, что с отчеством ему нагадили в детском доме, но в остальном -- судьба тащила за уши наверх. С молодых лет он ощутил тягу к оружию. Сначала бряцал серпом по молоту на комсомольских собраниях, затем воевал пером, поступив на службу Куда Надо, то есть в КН, нештатным корреспондентом. Потом оформился в штат и получил наган. Тут вышла некоторая заминка, но, в конце концов, он совершил подвиг, с которого, собственно, и началось его резвое восхождение. Дело было так. Поручили ему задержать плюгавенького бандита. В ответ на "задержание" тот набил салажонку Яичкину морду, отобрал пушку, велел раздеться донага и сидеть до утра в позе кучера на площади. Чем Орфей был силен, так это своей покладистостью. Высидел положенный срок, но "свои" наутро чуть не расстреляли за поруганную честь мундира. Однако на его счастье объявился журналист, которому позарез требовался подвиг. Расстрел для смеха заменили на интервью, и через неделю газета красочно расписала, как супермен Яичкин в одиночку разоружил целую банду. Близорукие сослуживцы ядовито хихикали, не понимая, что самый дохленький миф сильнее буйной реальности. В конечном счете легенда вознесла Яичкина в генералы, а об удалении из поля зрения тех, кто знал правду и сеял сомнения, он уж позаботился сам.
       Когда Чуркин вошел в кабинет, генерал неожиданно расхохотался. Ему вдруг стало абсолютно ясно, что шлепнули и закопали другого, по ошибке. А этот, слава Богу, теперь явился сам.
       Миша, глядя на хохочущего генерала, недовольно поморщился и хмуро бросил:
       -- Смеяться будем после.
       -- Ты-то чего будешь смеяться? -- презрительно хмыкнул Яичкин и помрачнел. -- Хорошо смеется тот, кто сидит в танке. Короче, зачем пришел?
       -- По делу.
       -- К нам без дела не ходят, -- самодовольно ухнул Орфей Фискалович, возвращаясь в приятное расположение духа. -- Охрана небось потребовалась? Сделаем. Но мы и так всех охраняем. Не замечал?
       -- Чего?
       -- Кто тебя всю жизнь охранял от неприятностей?
       -- От неприятностей?
       -- Да-да, от неприятностей.
       -- Исключительно презервативы, -- сознался Чуркин.
       Яичкин снова взорвался утробным хохотом. Мише надоела эта неумеренная эйфория, и он плавно переместил внимание на оболочку оппонента. Тот почувствовал резкую перемену настроения и весь обратился в растопыренное ухо. Чуркин приступил к изложению своего плана.
       -- Перейдем к делу, -- начал он, и при этих словах генерал перестал сознавать, кто говорит, а кто слушает. -- Насколько я понимаю, наши цели совпадают, хотя мотивы разные. Я тоже хочу ликвидировать рукопись. Сделать так, словно ее вообще не было. Поэтому предлагаю объединить усилия. Все, что от вас требуется, это организовать мое выступление по центральному телевидению. Остальное -- не ваша забота. Я загипнотизирую людей, и они сожгут весь тираж.
       -- Интересная мысль, -- отозвался Яичкин. -- Но что мы объявим в программе? Проповедь диссидента?
       -- Для упрощения вашей задачи объявить можно что угодно. Мне лишь бы попасть в эфир.
       -- Тебе-то -- понятно. А нам? Кто по шапке будет получать?
       -- Никто. Я сделаю так, что увиденное и услышанное окажется вычеркнутым из памяти, -- пока Миша вообще не был уверен в успехе предприятия, но не выставлять же сомнения в переговорах.
       Они еще долго разбирали замысел по косточкам. Яичкин не понимал, как передача может повлиять на тех, кто ее смотреть не будет. Чуркин сам не понимал, но делал туманные намеки на несущественность этого обстоятельства.
       Идея телегипноза пришла неведомо откуда и поработила его вопреки логике и здравому смыслу. До этого он пробовал гипнотизировать всего-то несколько раз, причем только индивидуально и, как говорится, с переменным успехом. Разумно ли в таком случае строить из себя мага и чародея? Что он будет делать перед камерой? Совершенно не ясно. Тем не менее, он почему-то уверен, что необходимое знание появится в нужный момент. Другими словами, Миша рвется на телецентр потому, что иначе невозможно. Рвется под действием обыкновенного иррационального наваждения, которое сильнее всех доводов разума. В просторечии это называется бзик.
      
       Не такие ли бзики управляют миром, кстати? Конечно, мелкие вопросы решаются головой. Но что передвигает Горы? Можно ли здравым смыслом объяснить поход Александра Македонского на Индию, Наполеона на Россию, пролетариата на буржуазию? Там действует, скорее, умопомрачение, необузданная стихия, которая не только сметает доводы рационального чувства, но и трансформирует разум в угоду бушующей одержимости. Да и существует ли вообще здравый смысл как незыблемая категория? Нет, конечно. Здравый смысл лишь инструмент старческого консерватизма. Что называют умом старики? Пожелтевшие листья былой мудрости, антикварные способы решения вчерашних задач.
       Однако, как вы понимаете, Миша вынужден был подыскивать для собеседника разумные доводы. Он же не мог сказать, что после долгих размышлений ему вдруг в голову моча ударила, и свет, в результате, сошелся клином на телегипнозе. Не возникай, дескать, генерал со своими дурацкими вопросами, а просто положись на меня, хоть я сам пока ни черта не понимаю. Не мог, но, в конце концов, сказал.
       -- Хорошо, -- моментально отреагировал Яичкин на изменившуюся позицию. -- Сейчас вызовем телецентр, запишем тебя на пленку, а денька через три крутанем.
       -- Не годится, -- заявил Миша. -- Мне нужен прямой эфир, -- сам-то он вообще толком не знал, что ему нужно.
       -- Ты соображаешь, что говоришь? -- чуть не захлебнулся генерал. -- Мы даже прямую трансляцию хоккея ведем с четырехминутной задержкой. Пишем на пленку, комиссия анализирует, потом в эфир. Понимаешь? А ты хочешь вылезть на экран без цензуры. Да кто ж тебя выпустит? Это еще где-нибудь на периферии возможно, где пленки не хватает. И то цензура там дежурит с топором возле кабеля. Чуть что -- хрясть по проводам, и на экране выскакивает птичка: извините, мол, за технические помехи. Короче говоря, все записи текущего года у нас считаются прямым эфиром. Так что ты его получишь.
       Здесь, разумеется, возникла жаркая торговля. Миша упорно стоял на своем, и Яичкин в конце концов пообещал сделать все от него зависящее, решив, что там будет видно. Чуркину были предложены удобные апартаменты: железные двери, толстые решетки, надежная охрана. Он хотел было возразить, но потом подумал, что если КН предлагает заночевать, как-то неудобно отказываться. Да и главная проблема сейчас совсем иная.
      
       И вот лежит он уже на нарах, представляя, как поставят его перед телекамерой, и ужас абсолютной своей неготовности наполняет тело свалявшейся ватой. Как быть? Не безумец ли он? Не приснился ли ему весь этот бред? Надо войти в контакт... Но цементный склеп мешает. Бетонные стены давят, воздух густеет, пьяная мысль плывет нечетким изображением, дрожит, вскрикивает, тонет. Он жует густой воздух, отплевывается, давится. Везде горячо, а где-то больно -- непонятно где. Кто-то выдирает мысль, как нерв из зуба. Она рвется, съеживается, вопит. Как прикоснуться к вечности? Где вход? Куда ни ткнешься -- везде забор, тупик. Куда подевалось Безмолвие? Еще вчера ведь оно было рядом.
       Миша утопает в бреду, барахтается в лихорадке, вязнет в прошлом. Как оторваться, взлететь? Неужели капкан захлопнулся, и он снова обречен прозябать в скафандре прежнего Чуркина? Где ты, Клео? Нигде, никого. Только тесная клетка, частокол ухмылок судьбы и сидящие занозами обрывки недодуманных мыслей. Где же ты, былое ощущение безграничности? Как обратиться к тебе?
       -- Прости меня грешного, Господи! -- в отчаянии шепчет Миша, и неожиданно стихает шквал беснующегося танца мысли. -- Не гони в оболочку, где не осталось желаний и надежд. Возьми к себе, освободи. Помоги искупить грехи, -- Миша входит в транс и бесконечно повторяет: -- Помоги мне, Господи, -- не пытаясь даже уточнить объем запрашиваемой помощи.
       И вот уж слышен прибой Вечности и грохот надвигающегося Безмолвия. Помоги мне, Господи, -- резонирует Вселенная, и покрывало мудрости раскидывается над миром. Прости меня грешного, -- плачет камертон печали, и гаснет вражда в земной обители, и чахнет ненависть в улыбке равнинного пейзажа.
       Миша вновь чувствует себя безграничным, ясно осознавая, что мысли и желания -- лишь малые участки необозримой сети. Потянешь один кончик, и напрягается длинное волокно, протянутое через головы бесконечной шеренги. От подергиваний бегут волны, и подрагивают поплавки, которые называются свободными личностями.
       На следующий день его повезли на телецентр и посадили перед камерой. Генерал смотрел и слушал передачу в соседней комнате, скрывая под насмешливой маской суеверные опасения. Вот гипнотизер поднял глаза, и с экрана брызнула горячая струя. У Яичкина отнялись руки-ноги, загудел позвоночник, и тело стало медленно наполняться приятным жужжанием.
       -- Не прожить на Земле без иллюзий, -- мягко сказал Чуркин, и Орфей Фискалович подумал: "Между строк гипнотизирует, сука!" -- без обмана, дающего минимум сил, -- продолжал Миша, -- без энергии несбыточных идей. Что иначе пробудит инициативу, которая не может быть направлена в никуда? Что иначе спасет от тоски и бездеятельности, что предотвратит самоубийство? -- каждая фраза застревала в сознании, будто ее туда вгоняли клином. -- Что наполнит смыслом тщету уходящих в песок деяний? Только ложь! Гипнотизирующая и нелогичная, манящая и ускользающая...
       К концу сеанса Яичкину показалось, что сидит он нагишом на площади и решает, как жить заново. Он робко подошел к Чуркину и честно признался:
       -- Надули мы вас, Михаил Дмитрич, простите Христа ради. На пленку все-таки писали.
       -- Не имеет значения, -- тоном отстрелявшегося апостола сказал Чуркин. -- В эфир можно вообще не пускать. Дело сделано.
       Яичкин, что греха таить, засомневался, но через неделю-другую КН начало осознавать, что тираж, по всей видимости, самоликвидировался. Как бы там ни было, но за полмесяца -- ни одного изъятого экземпляра! Пропали даже копии из собственного архива -- фантастика! И самое интересное: никаких слухов и колоброжений. Любопытно, куда подевались недовольные? Если уж хозяева пожгли рукописи, то кто спалил хозяев? Или они потеряли память?
       Выждав еще месяц, генерал решил освободить Чуркина, но сверху пришло жесткое указание, и Миша оказался в специализированной психушке. Искренняя симпатия Яичкина содействовала лишь получению приличного пансиона. Чуркина единолично поместили в двухместную палату с телевизором и многозначительно предупредили: ни-ни!
       -- Что "ни-ни"? -- гневно возмутился Чуркин, введенный в заблуждение миролюбивостью обстановки.
       В ответ пришли санитары и набили ему морду -- до пояса. Миша мог бы выкинуть их за пределы Вселенной, но всемогущество приучает к осторожности, чтобы, не дай Бог, не нарушить естественный порядок вещей. Поэтому он просто терпел, пока не отключился.
      

    * * *

      
       Мордобой ему включили в режим дня -- за полчаса до приема пищи. Жизнь наполнилась новым содержанием: зад в синяках от инъекций, небо в алмазах от недоступности, а в подсознании так першит, что душе переночевать негде. И мечется боль в поисках выхода, и вопит, и тупеет, покоряясь тесной бесконечности. Внутренний мир мешается с внешним, сказка с летописью, изображения накладываются друг на друга, переплетаются, теряют резкость. Дурман отчуждения и непричастности вместе с нейролептиками растекается по телу, и единый смысл абсолютного бессмыслия заполняет равнодушное пространство, останавливая время. "Кто же, служивые, бьет морду под наркозом?" -- смеется стратосфера, и пласты времени ползут друг на друга, как вагоны железнодорожного состава, терпящего крушение, а жизнь перемещается в промежуток между "было" и "не было".
       В белом халате лечащего врача появляется краля, которую Миша уже вышвыривал из Галактики, и ехидно интересуется эффективностью процедур, а он ей безуспешно пытается припомнить "лунные дорожки Млечного Пути".
       "Где ты, Клео?" -- плачет космический гобой на фоне паузы небесного оркестра. "Везде", -- отвечает бездна. "Я здесь", -- шепчет дорожная пыль. "Я -- это ты", -- звучит аккорд всеобъемлющей тишины. И становится ясно, что мир сошел с ума, потеряв память. Только ничего ведь не может потеряться там, откуда нет выхода. Все перекатывается по углам закупоренного мироздания, пропадает из виду на время жизни или смерти, иногда тихо шепчет, едва заметно мелькает, и лишь изредка объявляется грубо и зримо, чтобы исчезнуть в следующий момент, оставив после себя хмель неразрешимой загадки. Хмель постепенно выветривается, но забытое и потерянное снова стучится непрошеным гостем. Каких только сюрпризов не бывает! Вот привели в палату соседа -- того самого рыжего старика, хлопотавшего о создании нации.
       -- Дед! -- ахнул Чуркин. -- Ты же умер тогда.
       -- Со мной это часто случается, -- прозвучал ленивый ответ.
       -- Как насчет нации?
       -- Закрутил я это дело. Оргкомитет теперь в соседней палате заседает. Председатель -- Иван Козлов.
       -- Иван Петрович? -- поразился Чуркин.
       -- Он самый.
       -- Как же это он вляпался? Такой устойчивый бзик на антисемитизме был.
       -- Из-за этого и вляпался. Я ему для прочищения мозгов внушил, что он еврей. Свел противоречия в одной черепной коробке.
       -- Ну, ты садист, дед! -- восхитился Чуркин.
       И снова пласты времени наползают друг на друга, хронология взрывается осколками разрозненных фотографий, а те вспыхивают на миг и гаснут, словно огни увядающего фейерверка. Сходит на нет энергия заблуждения -- не пошевелишься, не пикнешь. Сил хватило только один раз, чтобы схватить за грудки главврача.
       -- Тебя опять интересует моя консистенция? -- вырвалось у того непроизвольно.
       Плохи дела, видно, у Космоса -- через дурдом действовать приходится. Неужели так справедливость нужна? Да ее только начни искать! С чего начинается крах любви, дружбы, распад коалиций и государств? С разговоров о справедливости, с дележа, всегда ведущего в тупик. Как разделить несимметричные блага? Как жить в скособоченном мире, когда вокруг одна правда, но нигде ее нет?
      
       Справедливость -- она, конечно, есть. Как совокупный продукт индивидуального самоотречения, как молчаливое проявление внутренней деликатности, как сила притяжения противоречивых интересов, как противовес несправедливому устройству поднебесья. Но она рушится в тот самый момент, когда к ней привлекается внимание, и вслух произносятся немые вопросы. Первое же слово о справедливости оголяет и оглупляет проблему. С первого слова о равноправии начинается развал семьи, гибель демократии. Вся беда в однобоком познании, в торопливых декларациях, в яблоках с того самого древа, которые теперь продают на каждом углу. Можно ли кричать о невыразимом? Можно ли, не имея выездной визы, толковать о бесконечном? Крик рождается от заблуждения, от вспышки одностороннего взгляда, от боли непонимания, от бессильной надежды перекричать безмолвие.
       И опять диффузия временных пластов нивелирует будущее с прошлым, мешая "было" с "не было". "Кто я?" -- думает Миша Чуркин, а санитары пробивают ему пенальти -- импортными ботинками под ребра. И мешается боль с блаженством, претензия со смирением, знание с невежеством, и открываются врата в подвал мироздания, и накатывает на него свобода, от которой люди скрываются всю жизнь, предпочитая гнилой уют плена пронизывающим ветрам безбрежной воли.
       "Прости меня, Господи", -- шепчет Миша, не в силах объяснить за что, и на фоне дурманящего покоя мелькает тень былого страха. Безучастные лица пассажиров метро, поезд, мчащийся задним ходом... Треск, шум, рев резонирующего колодца -- и лифт падает в шахту, чтобы на этот раз освободить Михаила Чуркина от земных обязательств, возложив миссию на кого-нибудь еще. "Шут с ней, с оболочкой Чуркина", -- ухмыляется дед Хасан, но эхо не возвращается из холодного Космоса. "Помоги ему, Господи", -- всхлипывает Земля, и ночь кроит распашонки из траурного покрывала, а великая тайна поспешно одевает маску.

  • Комментарии: 23, последний от 11/01/2023.
  • © Copyright Босс Валерий
  • Обновлено: 17/02/2009. 109k. Статистика.
  • Новелла: Фантастика

  • Связаться с программистом сайта.