Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
Мария Булгакова
ВСТРЕЧИ. ИЗБРАННОЕ
Перечитывая книги Марии Булгаковой
"Встречи" - четвёртая книга Марии Булгаковой. В сборнике - рассказы и повести как новые, так и опубликованные в книгах "О невозвратных и далёких"(Рига, 1999 г.), "Жизнь души"(2002 г, Рига) и "Счастье"(2005 г, Рига).
Основа прозы Булгаковой - реальная жизнь. Поэтому её читают и перечитывают, а не "просматривают". О ней спорят. Просты и незатейливы названия её произведений. К чему мы теперь привыкли? Раскройте наугад любую TV-программу: "Агония страха", "Медуза-убийца", "Судный день", "Прикованный", "Проклятие Тутанхамона" и т.д. и пр. Большинство пишет о том, что они ненавидят и чего боятся. А Булгакова - о том, что любит. Вся её проза о духовном смысле жизни, о любви, о том, что соединяет людей. Как магнит извлекает железо, так любовь объединяет всё, в чём действительно есть жизнь.
В её творчестве совсем нет деклараций, готовых рецептов спасения. Просто сами судьбы героев показывают нам христианскую мораль как единственно возможный ответ на вызов нашего времени.
Вот, к примеру, повесть "Любовь, любовь...". У скольких такое название может вызвать раздражение! Но они ошибутся. Основа сюжета - исповедь Ирмы, через судьбу которой говорит сам XX-ый век, с его печалями, трагедиями и радостями.
Самобытные характеры Ирмы Геккер и Сергея Иванова - большая удача автора. Через эти два неповторимых характера, через их общую судьбу читателю открываются такие задачи России, как преодоление пропасти между духовной элитой и "массой", между Западом (Ирма корнями связана с Европой и Америкой) и Востоком(Сергей Иванов - сибиряк), и ещё - проблема семьи.
Как сохранить семью, вырастить и воспитать полноценное потомство в эпоху сексуальной революции? Оказывается, все задачи разрешимы, если человека ведёт любовь. Оглядываясь на прошлое, Ирма говорит о муже: "Преобразила его любовь, убеждение, как много значит для человека семья... Он считал, что без семьи человек - как былинка в поле, одинок, потерян и уязвим".
Так думают Ирма и Сергей, а вот как говорит об этом философ Рудольф Штайнер: "...и если глубоко смотреть на вещи, то человек как духовное существо, живущее среди других людей, поддерживается в социальной жизни только пониманием и любовью себе подобных".
Это особенно очевидно, когда речь идёт о детях. Как, например, в рассказе Марии Булгаковой "Трава". Булгакова родилась на Украине, в дружной работящей крестьянской семье, где дети росли вольно, без городских условностей и запретов. Так и в рассказе девочку Катрусю всё переполняло радостью и счастьем: запахи камыша, полыни в родной белоснежной хате. Синички, воробьи, ласточки и другая пернатая мелочь устраивала под стрехой гнёзда, и птичья болтовня, пение, хлопанье крылышек, птичьи разборки сопровождали жизнь Кати до переезда семьи в город в 1929 году.
Один из лучших эпизодов рассказа "Трава" - весёлая дружба Кати с жабами, которые казались ей заколдованными принцессами из сказок, что перед сном рассказывала ей бабушка.
Украинская семья Замниборщ ("Трава") и сибирская семья Ивановых("Любовь, любовь...") похожи отношением к труду, к детям, к животным, природе, а главное - к святыне: Семье.
Рассказ "Смех и слёзы" - снова о любви и о семье. Нас новейшее искусство чуть не отучило от сложности и красоты человеческих чувств, стремясь все их свести к одной чувственности. Но Мария Булгакова спокойно, без вызова противостоит этому "мутному потоку". Юношеская безоглядная влюблённость "незакомплексованного" Никиты, хорошего, доброго парня, будущего "медбрата", противопоставлена мудрой, зрелой любви мужа героини, который сумел, сдержав боль, всё поставить на своё место и сохранить семью - без бурных сцен ревности, без оскорблений.
Все рассказы, повести М. Булгаковой в книге "Встречи" делятся по содержанию как бы на три группы. Но это деление условно, ибо всё гораздо глубже и многоплановей.
Мария Ивановна Булгакова относится к поколению тех, кто прошёл через войну. Ей было 18 лет, когда она, санинструктор стрелковой роты, участвовала в боях, перевязывая раненых прямо на поле боя, пока сама не была ранена. Разве такое можно забыть? Поэтому о чём бы она ни писала, война почти всегда присутствует на страницах её повествований. В этой книге в рассказах "Первый послевоенный вальс", "Оленька-Оля" и "Встречи".
Более двадцати лет жизни Мария Ивановна отдала экскурсионному делу, работая экскурсоводом и групповодом. И в книге "Встречи" она пишет об этом и в рассказе "Смех и слёзы", и "На Байкале", "Медички путешествуют", "О самом главном", "Волжские этюды", "Юкка".
Четыре из пяти рассказов, объединённых общим названием "Сказки нашего двора", посвящены спутникам жизни человека - домашним животным.
В прозе М. Булгаковой намечаются современные ответы на вековечные вопросы русской литературы: не столько кто виноват и что делать,
сколько как это надо делать.
Одна из сквозных тем русской литературы XIX века - взаимоотношение личности и среды. Вспомните об эволюции этой темы в русской классике. В 30-40-е годы XIX века - это "среда заела", трагедия "лишнего человека". В творчестве Льва Толстого второй половины XIX в. уже появляются такие герои, каких ни одна среда "заесть" не могла(Пьер Безухов), на грани XIX и XX веков прозвучало горьковское "Человека создаёт его сопротивление окружающей среде". XXI век обнаруживает в этой проблеме нечто новое.
Ещё раз вернёмся к повести "Любовь, любовь...". Не выдержала бы Ирма всех испытаний заключения, если бы не способность человека к сочувствию и состраданию:
"Я поняла, что умираю. Конвоир, молодой парень, с состраданием и жалостью наблюдал за мной, потом не выдержал, подошел и сказал тихо:
- На остановке я куплю тебе зеленых яблок. Ты их будешь жевать, но запомни: глотать можно только сок, всё остальное выплюнешь, поняла? А вечером солдат принесёт горячий чай. Будешь пить, иначе тебе хана.
Слово своё конвоир сдержал: на остановке принес с базарчика целую фуражку недозрелых яблок. Я понимала, как он рискует, моё сердце было полно благодарности, но от бессилья вместо слов полились слёзы, и я заскулила, как собачонка."
Вот то новое, что вносит наш век в решение старой проблемы(впрочем, в "Чем люди живы" и в "Воскресении" Л. Н. Толстого этот путь уже начат).
Для России сегодня эта проблема(личность и среда, интеллигенция и народ) снова становится особенно важной. Актуальность её чувствуют самые разные авторы: например, Мария Булгакова, с одной стороны, а с другой - Сергей Шаргунов, молодой писатель(21 год было автору в 2001 году). В "Новом мире" N1 за 2001 год появился его прелестный рассказ "Таланты и Поклонова" ту же тему. Его герои, талантливая молодёжь, терпят крах в своей попытке пообщаться по душам с человеком из народа. А в повести Булгаковой "Любовь, любовь..." взаимопонимание, союз достигается и создаётся подлинная семья. Булгакова через точно найденные детали показывает, как это достигается. Показывает через те драгоценные подробности, которые и делают её прозу такой достоверной.
Социальная современная жизнь сложна, но разобраться в ней можно, если помнить, что добро - в согласии и взаимопомощи людей, в их умении договариваться, а зло там, где натравливают людей друг на друга, разделяют их.
Вся проза Булгаковой о том, что соединяет людей. Сами судьбы людей, о которых она повествует, говорят об этом. Сердце Марии Булгаковой бьётся в унисон с сердцем нашего времени. Отсюда - современность и своевременность её книг. Из интереса к жизни рождается понимание, познание, любовь. Они воплощаются в рассказах о животных, о природе. о 37-ми ветрах на Байкале, о его прозрачных льдах; о создателях Сигулды; о Пушкинских местах на Псковщине; о Волге и ещё многом и многом другом.
А как это написано! Обратите внимание на ясность, выразительность и точность её языка. Многое из написанного ею могло бы пригодиться учителям для школьной работы.
Мария Булгакова начала писать поздно и за десять лет выпустила четыре книги. Она остро ощущает краткость отпущенной жизни:
И как бы ни был путь мой долог,
Дней всё равно наперечёт.
Рина Левинзон.
И всё же полна мудрого спокойствия. К ней подходят слова любимого ею А. Чехова: "Где талант, где искусство, там нет ни старости, ни нужды, ни болезни и сама смерть - вполовину."
Дина Золотинская, филолог
г. Рига
Трава
Маленькой Катрусе каждый день, каждое мгновение открывали что-то новое. Ей не исполнилось ещё и четырёх лет, но вопросы: а это что? А то что? почему? а куда поплыло облако? а что сказала коровка? и ещё много, много всего -- слышались с утра до ночи. Если бы взрослым вздумалось отвечать на все её что и почему, то для работы по дому, по хозяйству просто не хватало бы времени.
В отличие от старшей сестры Марфуши, хорошенькой, как ангелочек, Катя совсем не отличалась красотой, наоборот, скорее походила на "некрасивую девочку" из одноимённого стихотворения Николая Заболоцкого:
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей рассыпаны.
Рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Но эта некрасивость не замечалась из-за живости характера, доверчивости, доброты, какой-то особой грации души. Ей всё на свете было ново и необычайно интересно.
Родилась она в исконно крестьянской семье, корни которой, судя по сочной, вкусной, странной для иностранного уха фамилии Замниборщ, уходили в Запорожскую Сечь, а, может быть, и глубже.
После окончания гражданской войны 1917-1921 г.г. и до следующей всенародной беды -- коллективизации и раскулачивания -- оставалось всего каких-то семь-восемь лет, и за это время трудолюбивые, хозяйственные родители Катри, работая не покладая рук, сумели всё восстановить и привести в порядок. На последние годы этого периода и пришлось раннее детство Кати, и казалось оно ей раем, о котором по вечерам рассказывала её набожная бабушка. Всё переполняло девочку радостью и счастьем.
Родная хата, как все сельские хаты на Украине в ту пору, была белоснежной, с небольшими оконцами, с расписными ставнями. Пол в сенцах и двух комнатах, конечно, земляной. За селом простиралось обширное болото, всё заросшее высоким камышом, и мама летом любила этим камышом устилать пол, а по углам, под лавкой, столом раскладывала полынь, чтобы, как она говорила, в доме не заводились блохи. И запахи камыша, полыни, любистка создавали особый дух дома. А соломенная крыша, нависавшая над белыми стенами, делала хату уютной, красивой, как игрушка. Синички, воробьи, ласточки и другая пернатая мелочь устраивали под стрехой гнёзда, и птичья болтовня, пение, хлопанье крылышек, птичьи разборки, переклички сопровождали жизнь девочки до самого переезда в город, куда семья, спасаясь от раскулачивания и ссылки на Соловки, вынуждена была, распрощавшись с этим раем, перебраться навсегда.
Перед домом простирался просторный двор с колодцем в углу и постройками под одной общей кровлей, где размещался свинарник, коровник, стойло для коня. Отец купил гнедого за два года до переезда в город. Вся семья души в нём не чаяла, холила и берегла, но вскоре подошёл день расставанья. Катя в этот день, грустная, встревоженная, не находила себе места, всё кружила близ стойла и вдруг заметила, как отец проскользнул в конюшню. Он, думая, что никто его не видел, подошёл к коню и стал его оглаживать, а потом прижался к Гнедко, обняв за шею, и девочка, к ужасу своему, увидела, что отец плачет. Она не могла это перенести, разрыдалась сама и убежала.
К конюшне примыкал сарай, где хранилось сено, инвентарь и где осенью, если стояли ненастные дни, расчищали площадку (ток) для молотьбы снопов цепами.
Катя любила и коня, и коровку, и кабанчиков, и всё, что было на подворье живое и неживое. С конём Гнедко девочка подружилась вскоре после его появления на хозяйстве. Она, такая кроха, доверчиво, без страха подходила к открытой двери конюшни, где над крепкой перекладиной возвышалась широкая грудь и голова коня, протягивала ручку, и Гнедко мягкими губами осторожно брал хлебушек с маленькой ладошки. После этого начинались разговоры: Катя рассказывала ему, где была, что видела, что с ней приключилось за день, за что мама наказала её. Гнедко внимательно слушал, глядя на девочку умными, говорящими глазами, потом наклонял голову, чтобы малышка могла погладить его щёки, ноздри. Она гладила и приговаривала:
-- Ох, какой же ты красивый, какой шёлковенький и как я тебя люблю! Завтра папа поедет с тобой в город на целый день. Я приду, когда ты вернёшься, хорошо? А теперь мне нужно к Лизке.
И вприпрыжку бежала в коровник.
С бурёнкой Лизкой вначале было страшновато -- уж больно грозные рога украшали её голову. Но большие, загадочные глаза Лизки смотрели на Катю так хорошо, так дружелюбно, будто говорили:
-- Не бойся меня, девочка, я маленьких не обижаю.
И в доказательство этого Лизка поднимала голову, чуть вытянув её вперёд, открывала большой рот, и, к радости малышки, на весь двор раздавалась протяжная коровья песня:
-- М - у - у - у!
Катя упросила маму разрешить ей смотреть, как она доит коровку, и мама стала брать дочку с собой. Лизка стояла смирно, не шевелясь, а мама сидела на скамеечке у вымытого вымени, и молочко под её пальцами вначале звонко билось о дно, стенки ведра, а потом звук становился глуше, глуше и затихал, когда над ведром вырастала шапка пены. Катя с нетерпением ожидала этой минуты, потому что мама прямо тут, в коровнике, поила её парным, с пеной молоком, предварительно процедив его через сито со слоем марли. И всегда приговаривала:
-- Пей, дочка, на здоровье. От парного молочка вырастешь крепкой, сильной. Пей, сколько влезет.
На пастбище в общее стадо мама выгоняла бурёнку с восходом солнца, когда Катя ещё сладко спала, а вот вечером девочка караулила у ворот и, завидев приближающееся облако пыли над дорогой, кричала:
-- Мама, мама, скорее иди сюда, Лизка наша несёт молочко. Смотри, какое полное у неё вымя! Быстрей загоняй во двор и идём доить, а то ей тяжело нести столько молочка.
В свинарник Катре ходить не очень хотелось из-за резкого, бьющего в нос запаха, от которого на глазах выступали слёзы. Там лежал огромный, как гора, кабан. Он с трудом поднимался только тогда, когда мама приносила корм. Папа за ужином сказал, что кабан уже готов и скоро у них будет и свежее сало, и шкварки, и колбасы, и окорок, запечённый в тесте, и много всего вкусного.
Этому великану нужен был покой, и невысокая перегородка отделяла его от двух шустрых, весёлых кабанчиков. Они громко хрюкали, визжали, всегда голодные, всегда готовые поесть, хотя кормили их обильно и вовремя. Катре они очень нравились из-за весёлых, умных глазок и симпатичных, подвижных носов -- пятачков с двумя дырочками. Она разглядывала их через щель между досками ограды и вела разговор с самым настырным:
-- Эй ты, босяк! -- Катя недавно услышала это слово и теперь осваивала его, употребляя кстати и некстати. -- Перестань верещать, слышишь? У меня уши чешутся от твоего визга.
Катя постучала кулачком по доске:
-- Замолчи, обжора, скоро получишь еду, мама уже приготовила. Замолчи!
Подождала немного, но он не унимался, а тут к нему присоединился ещё и его напарник, и они вдвоём задали такой концерт, что Катя не выдержала и кинулась к выходу. В дверях она столкнулась с мамой, которая несла два полных ведра с едой для этих обжор. Возвращаться посмотреть, с какой жадностью они набрасываются на еду, ей не хотелось, и она побежала на двор, где всегда хватало дел, всегда что-то происходило.
По всему подворью свободно бродили куры во главе с крупным голенастым красавцем-петухом. Катря глаза не могла отвести от него, так он был хорош, особенно когда широко распахивал крылья, вытягивал роскошно убранную шею и звонко, на всё село, пел:
-- Ку - ка - ре - ку!
Куры послушно отзывались на каждое движение петуха, чувствуя его мужскую силу, власть и заботу. Он находил для них червячков, зёрнышки, крошки и сзывал своих подружек полакомиться, а они весело и дружно бежали на зов своего повелителя. Петя охранял курочек от обидчиков и всяких неожиданностей, внимательно следя за всем происходящим во дворе. Кате очень хотелось приблизиться к нему, погладить пёструю спинку, крылья, прикоснуться к пышному хвосту, но она страшилась его клюва. Однажды девочка видела, как Петя расправлялся этим клювом с чужой, неосторожно забредшей на его территорию кошкой. От неё только клочья шерсти летели во все стороны! А как она бежала, как голосила! После такой сцены малышка поняла, что Петей-петушком лучше любоваться на расстоянии.
Но зато с псом Кузьмой и кошкой Муркой Катря могла делать всё, что угодно: обнимать, целовать, тискать, отдыхать, положив голову на Кузьму и прижимая к себе Мурку. Они ей всё позволяли, всему радовались, ибо тут царила полная любовь.
Вся живность на подворье жила дружно, не мешая друг другу, а маленькая Катря сновала между ними, как челнок, всех одинаково любя, со всеми разговаривая, как говорила бы с людьми. Живыми для неё были и деревья, и цветы, и трава, камни, земля, и колодец, к которому её не подпускали одну. Но мама, идя за водой, брала её с собой, и девочка, замерев, слушала музыку ворота, цепи с ведром на конце. Когда мама спускала ведро в колодец, это была быстрая, весёлая музыка, под которую хотелось кружиться и танцевать. Но когда поднимала полное ведро, всё звучало по-другому: капли воды, отрываясь от ведра, падали назад в колодец радостно, будто смеясь, а цепь наматывалась на барабан тяжело, медленно, с сердитым скрипом и охами:
-- Ох - хо - хо! Ох! Ох - хо - хо! Ох!
Мама выливала прозрачную, обжигающе-холодную воду в длинное, похожее на лодку, корыто, чтобы она согрелась на солнце, и снова стремительно и весело ведро падало в колодец.
За хатой раскинулся большой, хорошо ухоженный сад, где на полянке и между деревьями стояли ульи.
У молодого отца, работящего, всегда уравновешенного, была особая любовь, особое пристрастие к земле, пчёлам, лошадям и машинам, всякой технике. Когда началась I-ая мировая война, ему исполнилось семнадцать лет, и служить его призвали в авиационную часть, в роту по обслуживанию самолётов. В семье до сих пор хранится фотография, на которой молодой стройный солдат (ещё не папа) стоит у самолёта, похожего на легкокрылую стрекозу, и держится рукой за пропеллер. Любовь к машинам, к технике он пронёс через всю свою жизнь, а с пчёлами, лошадью, землёй пришлось проститься, когда жизнь, не по его воле, сделала крутой разворот.
Фруктовый сад и огород за ним для Кати были запретной зоной из-за пчёл. Она уже знала, что их лучше обходить стороной. Однажды, бегая по двору, девочка-босоножка наступила на пчелу, и боль была такой обжигающей, что она ревела в три ручья, прыгая на одной ноге навстречу бегущей на помощь маме. Мама усадила плачущую дочку себе на колени, быстро нашла место укуса, вытащила жало с пчелиными внутренностями, но яд уже успел сделать своё дело: нога прямо на глазах покраснела и стала отекать. Мама принесла глину, увлажнила её, приложила к месту укуса, и Катя затихла, прислушиваясь, как постепенно уменьшается боль. Потом мама помогла дочке перебраться в хату, удобно устроила её на лавке, а сама стояла рядом, сочувственно смотрела на своё побледневшее дитя и говорила:
-- В том, что случилось с тобой, доню, виновата не пчёлка, а ты сама. Она бы тебя не тронула, если бы ты на неё не наступила. Ты же знаешь, что пчёлки совсем маленькие, если сравнить с тобой, например. Ты для пчелы -- как гора! И вот эта гора наступила на крошечную пчёлку. Что ей было делать? Защищаться, правда же? Ты ведь тоже защищаешься, когда тебя обижают: кричишь, зовёшь на помощь, лупишь кулачками, убегаешь -- у тебя много способов защиты. А у пчёлки -- только один: жало с ядом. Ну, может быть, ещё жужжание, которым она как бы предупреждает: "Осторожно, я лечу, не троньте меня, а то ужалю". Пчёлка, доченька, погибает сама, как только ужалит. Вот это очень плохо, потому что пчёлы очень нужны людям, растениям и кому ещё? Ну-ка, вспомни.
-- Медведям, -- хмуро, насупившись, произнесла Катя.
-- Ну да, медведям. Они, как ты, сластёны, любят мёд. Не надо бояться пчёл, доню, они хорошие. Я скажу отцу, чтобы он поучил тебя, как себя вести с ними.
Катря слушала маму, но из-за только что пережитого потрясения слова туго доходили до неё. Она знала, чувствовала, что всё равно всегда будет бояться и пчёл, и ос, и шмелей.
Вот папа, как настоящий пасечник, умел с ними ладить. Перед тем, как идти на пасеку, он всегда тщательно мылся, одевал чистую рубашку, зная, что пчёлы не переносят запах пота и другие запахи. Шёл -- как на праздник! Он с ними всё время разговаривал, спокойно, ровно, доброжелательно, никогда не делал резких движений, не размахивал руками, и они его знали, любили и не жалили. И только в день, когда пасечник отбирал плоды их неустанного труда, они переставали подчиняться. Защищая ульи, соты, мёд, становились злыми, неуправляемыми, жалили всех, кто попадался на пути. В такой день папа надевал на голову специальную шапку с густой сеткой, закрывающей лицо, шею, затылок, и обязательно пускал в ход "фукалку" с ароматным дымом, от которого пчёлки становились вялыми, сонными и не жалились.
Мама в день выкачки мёда загоняла свою, везде сующую нос дочку в хату, где было прохладно, спокойно и безопасно. Потом приносила мисочку мёда и малосольные огурцы, и Катя начинала пировать: макала малосольный огурец в мёд и с наслаждением откусывала, по временам ещё и запивая свежим, прозрачным мёдом. Вначале ей казалось, что мама поскупилась, что она может съесть в два раза больше, но уже через короткое время приходилось делать передышку. Поиграв в куклы, попрыгав, Катя опять тянулась к огурцу и миске, но медовое пиршество становилось всё медленнее, медленнее, и наступал момент, когда даже смотреть в сторону мёда не хотелось.
Старые украинские хаты строились обязательно с завалинкой (по-украински прысьба). На ней удобно было посидеть, отдохнуть, наблюдая за тем, что происходило на подворье. Но сидеть без дела родители Кати не умели и, отдыхая в тени на завалинке, лущили фасоль, горох, перебирали ягоды для варенья, вязали в пучки калину, плели косы из лука и чеснока, выбирали косточки из абрикосов, чтобы потом дольки расстелить на листах и поставить сушиться на солнце и ветерке. За работой часто пели или обсуждали семейные дела, слухи, события.
Катрю же интересовало совсем другое: в завалинке жили жабы! Были они крупные, почти с ладонь взрослого человека, пучеглазые, с бородавками по серой шкурке. Широкий рот, надутые щёчки, ладная посадка корпуса -- всё в них было гармонично, завершённо. Катре они казались заколдованными красавицами-принцессами из тех сказок, что рассказывала ей бабушка. Жабы выбирались из своего убежища, когда наступал вечер и спадала жара. Девочка с нетерпением ожидала появления первой жабы, быстро хватала её обеими руками и, радостно приговаривая: "Ах, ты моя красавица! Здравствуй! Я тебя уже заждалась. Забирайся-ка сюда, за пазуху", -- опускала жабу под рубашонку, к голому телу. Потом поджидала следующую, и ещё, и ещё, пока за пазухой не образовывался холодный, копошащийся пояс из жаб. Сидеть смирно они не желали, им хотелось на волю, и они под рубашонкой шевелились, царапались, щекотали Катю. Она с криками восторга носилась по двору, подбегала к каждому, оттягивала край рубашки и, приплясывая, со смехом предлагала:
-- Ну, посмотрите же, посмотрите, какие они красавицы! Потрогайте рукой, не бойтесь, они не кусаются!
Вприпрыжку подбегала к своему любимому гнедому, который уже давно с интересом наблюдал из стойла, чем занималась его подружка. Подойдя к самой лошадиной морде, она оттягивала рукой рубашонку, и Гнедко, повернув набок голову, сначала одним, потом другим глазом разглядывал этот копошащийся клубок. А потом, задрав голову, весело и ликующе выражал свой восторг:
-- И - го - го - го!!!
Тут, как из-под земли, появлялась встревоженная мама и с криком набрасывалась на дочку:
-- Сейчас же выбрось эту гадость, этот страх Божий! Ты же будешь вся в бородавках!
Кате уже стало зябко от холодных жаб, и она, не заставляя маму повторять приказ, выпростала подол рубашки из-под резинки трусиков, и жабы, как груши, посыпались к её ногам и тут же длинными прыжками "разбежались" по всему двору.
Мама сердито стаскивала с дочки рубашонку и, с тревогой осматривая маленькое, загорелое до черноты, стройное, как тополёк, тельце дочери, вытирала свою хохочущую выдумщицу, потом этой рубашкой больно шлёпала по маленькой попке, приговаривая в сердцах:
-- Вот тебе за жаб! Вот тебе! Вот! Ещё раз такое увижу, получишь розгами. Может, тогда поумнеешь.
Под забором, у ворот, у калитки росла трава, а цветы мама садила около дома, в саду, по огороду. В селе любили мальву, душистый табак, петунию, настурцию, бархатцы, майоры, георгины. И особая любовь была к матеоле. Её сеяли поближе к дому, к окнам, чтобы запах доходил до комнат. Сами цветочки матеолы, простенькие, невзрачные, днём закрывались и раскрывались с закатом солнца, источая тонкий, изысканный аромат -- лучше самых прославленных парижских духов! Катя, укладываясь спать, брала в постель несколько веточек матеолы, и запах этот остался в ней навсегда.
Навсегда остался и запах пробуждающейся земли, первых стрелок травы. Катя с первыми весенними днями, набегавшись босиком (босиком от ранней весны до первого снега!), надолго затихала, присев на корточки у забора, где к свету тянулась первая травка. Ей казалось, что она видит, с каким трудом стрелочки травы пробивают землю, чтобы скорее увидеть солнце. Так долго не было слышно топота босых ножек и звонкого голоска дочки, что мама тревожилась и шла посмотреть, куда она запропастилась.
-- Мамочка, тише, тише! -- шёпотом встречала её дочка. -- Посмотри, как травка вылезает из-под земли! Я ей помогаю, мама!
Наклонялась и легко прикасалась пальчиками к скрученным в тугую стрелку листикам. Потом пружинисто вскакивала и начинала кружиться, хохотать, носиться по двору, издавая ликующие звуки.
-- Господи, какое странное дитя Ты мне послал! -- шептала про себя мать.
А в разгар лета, когда солнце пекло немилосердно, предчувствуя скорый приход осени, Катя, играя недалеко от забора, вдруг с удивлением увидела, что её ярко-зелёная трава стала рыжей, и позвала маму:
-- Мама, смотри, моя травка стала рыжей, как лиса. И какая ж она красивая! Это солнышко покрасило её в свой цвет, да?
И мне, подходящей к завершению земного пути, вспомнились строчки поэта:
Перемелется всё, позабудется...
Но останется эта вот рыжая,
У заборной калитки трава!
И ещё горькие, как полынь, слова пророка Давида: "Дни человека, как трава; как цвет полевой..."
(Пс.102:15)
2006 г. 9 апреля, воскресенье. Рига.
Любовь, любовь...
Ирма приехала в Ригу повидаться с другом детства и юности, названым братом Станиславом, моим супругом. С первого взгляда мы потянулись друг к другу.
- Если Слава мой названый брат, то его жена - моя сестра, верно, Марта? Давай сразу, без китайских церемоний перейдем на "ты". Договорились?
Я рассмеялась и крепко обняла Ирму. Была она чуть старше меня и выше ростом, стройная, с копной пышных седых волос и печальными голубыми глазами. Для своих 70 лет Ирма выглядела просто прекрасно. Я полюбила ее сразу, сходу и радуюсь до сих пор, что на причудливых жизненных путях не разминулась с таким интересным человеком. Ирма гостила у нас всего два дня, но эти дни мы с ней провели в бесконечных разговорах, благо Слава находился на работе и нам не мешал. Ирме явно хотелось выговориться, а я, к ее радости, готова была слушать и слушать. Только изредка мне удавалось вмешаться в поток ее слов и этим дать возможность передохнуть, набрать воздуха для продолжения.
Ирма рассказывала о своей жизни, а что может быть интереснее человека и его судьбы? Через судьбу этой женщины говорил сам двадцатый век с его печалями, трагедиями и радостями.
Судите сами.
* * *
- ХХ век, Марта, с нашей семьей обошелся жестоко, - начала Ирма. - Когда гитлеровские войска, приблизились к Москве, началась срочная очистка столицы от иностранцев, семей репрессированных, всех, кто находился под подозрением у НКВД, кто представлял потенциальную угрозу воюющей против фашизма стране. Наш отец Юлий Геккер был арестован в 1938 году, маму забрали через два месяца, а теперь пришел наш черед: ночью 10 сентября 41 года меня, моих сестер Алису, Марселлу и Веру из московской квартиры увезли в тюрьму. В Москве долго не держали, погрузили в товарные вагоны и увезли на юг, в Киргизию. И только там, в тюрьме города Фрунзе, я узнала, что как "социально опасному элементу" мне дали пять лет. Без суда, без следствия! О сестрах и их судьбе я ничего не знала. Нас разбросали по разным тюрьмам и лагерям.
После года тюрьмы в городе Фрунзе снова эшелон и отправка, на этот раз с юга на север, в Мариинск, в ГУЛАГ.
Я не сводила глаз с Ирмы, и каждое ее слово отзывалось болью в моем сердце.
- В дороге, - волнуясь и торопясь, продолжала Ирма, - у меня началась дизентерия. Я и до этого еле держалась на ногах, а тут еще кровавый понос, и за несколько дней этот "социально опасный элемент" истаял, как свеча. Я поняла, что умираю. Конвоир, молодой парень, с состраданием и жалостью наблюдал за мной, потом не выдержал, подошел и сказал тихо:
- На остановке я куплю тебе зеленых яблок. Ты их будешь жевать, но запомни: глотать можно только сок, все остальное выплюнешь, поняла? А вечером солдат принесет горячий чай. Будешь пить, иначе тебе хана.
Слово свое конвоир сдержал: на остановке принес с базарчика целую фуражку недозрелых яблок. Я понимала, как он рискует, мое сердце было полно благодарности, но от бессилья вместо слов полились слезы, и я заскулила, как собачонка.
Этот сок и горячий чай, конечно, не вылечили дизентерию, но умереть в пути не дали. В Мариинске нас из вагонов этапом погнали в лагерь. Как я добрела - не помню. В бараке из моей попытки залезть на нары ничего не вышло, и я забилась в угол под нары, свернулась в клубочек и затихла, то проваливаясь в беспамятство, то корчась от спазм и рези в животе. Сколько так пролежала - не знаю, но вдруг до сознания дошло, что кто-то громко и отчетливо произносит мое имя и фамилию:
- Ирма Геккер! Кто мне скажет, куда она запропастилась?
Женщины что-то ответили все разом, и тут же под нары заглянула лохматая голова:
- Эгей, Ирма, ты жива? Отзовись!
Я со стоном пошевелилась. Мужчина за плечи выволок меня из-под нар, посмотрел с жалостью и сказал:
- Господи, до чего ж ты худющая и грязная! Идти сможешь? Нет? Ну, что мне с тобой делать? Не хочется, но придется нести на руках.
Наклонился и поднял на руки меня, окровавленную, давно не мытую, завшивленную, чуть живую, и отнес в санпропускник лагерной больницы. Там меня остригли под нулевку, с брезгливостью и состраданием раздели, помыли, набросили сорочку и отнесли в палату, где около месяца я выкарабкивалась из хвори и дистрофии.
Все это воспринималось мною, как сон, как чудо. Я не понимала, почему ко мне такое отношение, такая милость, когда вокруг каждый день умирало столько людей. Оказалось, спасла меня от гибели... живопись! Клубу лагеря нужны были художники рисовать плакаты, портреты вождей, героев войны и т.д. Из документов начальство узнало, что Ирма Геккер до ареста училась на 4-ом курсе Художественного института по классу живописи.
Так, Марта, пришло ко мне спасение, возврат с того света. Вскоре я уже могла заниматься тем делом, которое любила больше всего на свете. Мне отвели уголок в бараке, в котором находился клуб, столярный цех, кладовка. В помещение постоянно заходили люди, некоторые задерживались возле меня, смотрели, что я пишу, что-то спрашивали, но я была так увлечена работой, что отвечала неохотно и односложно. Кроме политических, в ГУЛАГе находилось много уголовников. Их специально перемешали с политзаключенными и не наказывали за грубость, матерщину, воровство, издевательства над "вшивой интеллигенцией", как они нас называли. Уголовникам в ГУЛАГе жилось вольготно, в клуб они заходили часто, и вскоре с одним из них я познакомилась. Звали его Сергеем. Это был парень чуть постарше меня, высокий, плечистый, красивый и доброжелательный. Меня смутило и поразило, что на левой руке у него не было кисти. Ты знаешь, Марта, когда он подошел и заговорил, у меня внутри что-то отозвалось на его голос. Мне показалось, что этот человек не случаен на моем пути. С тобой так не бывало? В лагере находилось много женщин: и молодых, красивых, и поблекших, сосредоточенных на том, что с ними произошло, и легко доступных среди уголовниц. Выбор большой, а Сергей почему-то стал все чаще попадаться мне на глаза, вертеться возле меня. Я недоумевала, не понимала, как можно мною заинтересоваться, обратить на меня внимание. Тем более такой красавец!
- А где же он потерял кисть? За что угодил в лагерь? - перебила я Ирму.
- Несчастье с рукой, как я узнала позже, случилось в детстве, в 12-летнем возрасте. Он сам из сибирской деревни, а в тех краях от гражданской войны на полях, в лесах оставалось много всего, что так привлекает подростков. Сергей с братом нашли что-то круглое, принесли домой и крутили-вертели до тех пор, пока раздался взрыв. Круглая "игрушка" оказалась гранатой! Брату Валентину осколки попали в грудь и лицо, а Сергею так размозжило кисть левой руки, что деревенскому эскулапу проще было ее ампутировать, чем лечить. Еще повезло, что не с правой рукой это случилось. Мать страшно переживала за детей, особенно за своего любимчика Сергея. Он же после выздоровления освоился, приспособился и понял, что и с одной рукой жить можно. Но характер после этого стал портиться. До несчастья Сергей в школе считался первым учеником. Ему все давалось легко, все схватывал на лету. Любил читать, очень грамотно писал, ясно и красиво говорил, занимался в технических кружках, а теперь как подменили парня. Кое-как дотянул до 8-го класса, но посредине учебного года вдруг заявил родителям, что в школу больше не пойдет, что ребята над ним смеются, издеваются, зная, что одной рукой он не даст им сдачи. Как ни умоляли родители закончить хотя бы 8-ой класс, - ничего не вышло. Сказал - как отрубил.
И пошло-поехало! Начал Сергей хулиганить, воровать, выпивать с такими же неудачниками, мстить за каждый осуждающий взгляд, каждое слово. Так, однажды своему "врагу" изрезал новое пальто. Несколько раз его забирала милиция, но, как малолетку, после нравоучительных бесед отпускала. К совершеннолетию у него набралось столько грехов, что теперь его судили. Отсидел свой срок, вышел на волю и продолжал такую же непутевую жизнь. И снова тюрьма, лагерь, только теперь на более длительный срок.
И на воле, и в лагере Сергей утверждался не только хулиганством, но и женщинами. Они его любили, чувствовали в нем мужскую силу и отвагу, и он никогда их не разочаровывал, был внимателен, ласков, заботлив. Победа над очередной красавицей помогала ему справляться с комплексом неполноценности, ущербности, а сильная живучая натура не давала пропасть ни в тюрьме, ни в ГУЛАГе. Он шел по жизни смело, без боязни, умело и толково используя свой немалый жизненный опыт, влияние на людей, свои организаторские способности. И начальство лагеря, присмотревшись к нему, назначило Сергея заведующим столярным цехом. Жизнь сразу стала лучше и веселее.
У заведующего в цехе была своя комнатка-кладовка. Сергей сделал все, чтобы она стала удобной и уютной. У меня ни на мгновение и в мыслях не мелькнуло, что эта комната станет для меня тем местом, которое перевернет всю мою жизнь и уведет из ГУЛАГа на край света - в Сибирь, на Саяны, Байкал. Да, да, Марта, не делай большие глаза, это действительно так - на край света, если учесть, что я родилась в Америке, в Чикаго.
- Уж воистину, неисповедимы пути Твои, Господи! Это что ж, любовь завела тебя в такую даль?
- Любовь, Марта, любовь! Именно она! Огромная. Всепобеждающая. И явилась она ко мне тогда, когда я погибала. Явилась, как спасение, как дар Божий. Мир сразу стал другим. Я перестала замечать тот ужас, что творился вокруг, думать о постигшей меня трагедии, страдать от голода, неустроенности, тоски по дому, по родным. Все преобразилось! Когда в течение жизни кто-нибудь из друзей, знакомых спрашивал меня, была ли я счастлива и когда это было, я, ни на секунду не задумываясь, горячо отвечала: да, да, была, в лагере, где среди горя и отчаяния ко мне пришла любовь!
Я смотрела на 70-летнюю Ирму и не верила своим глазам: передо мной сидела молодая прекрасная женщина, с сияющими глазами, легким румянцем на смуглых щеках, вся во власти воспоминаний.
- Знаешь, Марта, я сначала его не замечала: приходил, уходил, что-то делал в мастерской, с кем-то спорил, кого-то отчитывал - ну, какое мне было дело до всего этого? Я, не отвлекаясь, рисовала, а это значило, что находилась далеко от ГУЛАГа. Иногда чувствовала, что он тихо стоит за моей спиной. Постоит, постоит, вздохнет - и уходит. А однажды дольше обычного рассматривал мою работу, потом одобрительно хмыкнул и сказал:
- Знаешь, художница, ты молодец! У тебя очень неплохо все получается. А меня ты могла бы изобразить?
- Конечно. Почему же нет? Только достань бумагу, у меня ее нет.
На следующий день принес. Я усадила его у окошка и быстро сделала набросок, а потом уже без него дописала. Вот он, Марта, смотри. Мне удалось точно уловить сходство. Тебе не кажется, что Сергей чем-то неуловимо похож на Есенина? Я фотографий, портретов Есенина до лагеря никогда не видела и стихов его не знала. Он тогда ведь был запрещен, так что, пожалуйста, не думай, что я специально написала под Есенина. Нет, Сергей в лагере был именно таким. А себя я изобразила чуть позже, когда отросли волосы. В бараке у одной заключенной я увидела осколок зеркала и выпросила на время, чтобы написать автопортрет. Вот такими мы были там в ГУЛАГе, когда нас свела судьба. Правда, интересная пара? Тогда мы и представить не могли, как переплетутся наши жизни.