Аннотация: Рассказ современного сербского писателя Васы Павковича из сборника "Моя жизнь на Марсе", изданного в Белграде в 2005 году. Перевод с сербского языка.
Опять, ожидаемым, пришло то ощущение усталости. В теле, в мозге...
Взглянув через окно на сизый двор, встаю и набрасываю на себя серую куртку, выхожу в институтский коридор. Лифтом до первого этажа, ступеньками до парковки у здания, и потом, уже медленно Якшичевым Венцом к Зеленому.
Извечная сутолока машин - гудки, рычанье моторов, рокот, визг, громыханье - свинцовая тяжесть входит внутрь тела и оседает там. Каменно.
У перекрестка одна женщина рассказывает другой: "Видела я Богдана, он сильно плох", а я эти слова воспринимаю и не воспринимаю одновременно, избегая прохожих - массу, что разъезжается и спешит. Опять ступенями вниз.
Стою близ киоска с духами. На какое-то время я будто лишился нитей, которые меня ведут. Словно кто-то их отпустил, и я обессиленно повис на сценке собственной жизни.
Затем поворачиваюсь и обхожу грязные стенды со старой печатью.
Ничего: нет хорватского Дилана Дога, тут и там я вижу красный значок Загора и желтый Текса. В одном из киосков еще продают старый порножурнал "Анал" - и две девочки-подростка привлекли внимание проказливыми улыбками - одна, которая насаживалась, и другая, которая ей в том помогала.
Хмуро всё. Книжные витрины полны ранцев и школьных сумок, откуда-то, сквозь послеполуденную какафонию, пробивается отзвук церковных колоколов - искать тут что-то бессмысленно. Я перехожу, двигаясь между автобусами, к рынку. Прилавки полупустые, за одним стоит человек с головой, как у пса, он высунул язык и дышит. День все же не жаркий; здесь бы, думаю, думаю, что здесь можно было бы встретить В.С. Зоровавеля.
Напротив смрадного клозета, из которого доносился клокот песен Мухарема Сербрезовского, цыганки продавали почерневшие бананы, стоя на коленях подле картонных коробок. Под ними сидит на корточках непростое племя продавцов будильников. Всю улицу заполоняет бибибибибиканье. Здесь бы я не мог встретить С.В.
Чувство усталости во всем теле, остов которого ощущается в мозгу, только стоит подумать о нем. Неизбывное. Задерживаюсь у рыбных рядов - в застоявшейся зеленой воде, ныряют, с ужасом в золотых глазах, карпы. Без чешуи, голые. Без какого-то особенного отчаяния скользящие в водище, и время от времени, когда бритый красноглазый продавец опускает сачок в воду, они стараются увильнуть от его челюстей. Пойманный, карп смиряется на дне сетки, и будто примирённо ждет, как его извлекут из воды и заколют.
Когда я огляделся, придя в себя, обнаружил, что стою около продавщицы цветов. Зимние, багряные розы в букетах и тут же хризантемы - я ухожу, забывая и все их предложения: три динара, четыре динара, пять динар...
Что же это такое, все это великое число нелепостей? Непонятно. Я поднимаюсь вверх до Зеленого венца, там сотня людей бежит за зеленым автобусом, со всех сторон, пробиваясь. Все это меня оставляет, как-то даже берет верх надо мной, и теряется, я поднимаюсь ступеньками дальше, к жилищам. Я мог бы сесть на этот автобус, как делаю иногда, тогда я жду с напряжением, когда же доеду. Но сегодня этого не хотелось.
Зебрами и прохожими и крутым подъемом я дохожу до Галереи Хаос. Внутри висит на стене только один белый рисунок. Кусок бумаги, по которому рука художника протянула линию короткую и горизонтальную, похожую на разрез, вонзая острие карандаша в поверхность. В конце линии, которая не больше пяти сантиметров, пририсована красная капля.
Молодая женщина, хранитель музея, подала мне книгу отзывов. Вписываю свое имя, без фамилии, закрываю книгу и возвращаю ей.
И это единственная картина на всей выставке? Да, говорит она и добавляет, Карлович выставил другую в Галерее Лада, третью в УЛУСе, а четвертую в Цвиете. Все четыре - совершенно одинаковы и являют собой протест художника против гражданской войны.
Скверно и мрачно, во мне. Бреду в сторону клуба Книга и мы. На витрине десять новых Гришэмовских романов. Пересчитываю: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, убеждаюсь, что десятого все-таки недостает.
Но облегчения не наступает.
Я шагаю по Князя Михаила к Калемегдану, размышляя, первый раз за этот день, - стало бы мне лучше, если б я пошел к Памятнику Победителю и поглядел оттуда на устье. Может быть, это бы меня успокоило. Потому отступаю и возвращаюсь той же улицей.
Минуло уже два часа, как я на улице. Посвежело, и мысли мои стали спокойней. Иногда вдруг мне удается почувствовать себя в себе, а затем теряюсь где-то вовне, опять поглощенный ничтожностью.
Всё и ничего, похожий на ничто. Как темная вода, как неподвижная, исчерня ледяная ее гладь. Замечаю, что стою перед витриной Атекса и изнутри магазина за мной наблюдают два недобрых женских глаза.
Опомнившись, перехожу к Галерее Академии. Внутри ретроспектива. Художник-академик, который мимоходом занимается и ваянием, выставил с десяток бюстов. Каждый изображает одного из академиков, которого сами художники приняли в академию. Думая про это и о том, почему из всего - лишь это отложилось в моей памяти, гоню себя дальше, оставляя галерею.
Отвратительно. Какое-то время лелею в себе желание купить мороженое. Потом отказываюсь. Возвращаю кошелек во внутренний карман куртки и смиряюсь.
Что же такое внутри, беспокойное, уже не один месяц. Испуганное. Вероятно, я смертельно болен, а чем - не знаю. Может быть, это все симптомы той болезни. Смертельной. Я шагаю, мелко дрожа.
Замечаю вдруг, что на улице нет ни попрошаек, ни перекупщиков, ни торговцев местными и иностранными изданиями.
Вероятно, была полицейская облава. Одна из привычных. Продавцам было сказано, чтобы они на время убрались. И инспектора поймали лишь неспособных и оклеветанных.
Отвратительно - становится моим любимым словом. Шагаю, прикрыв глаза. Иногда какой-нибудь встречный оттолкнет меня или преградит дорогу, но я иду, зажмурившись, вперед. Вперед.
Где же затерялась жизнь, что произошло с этой красивой девушкой?
Только лишь в отчаянии я некто и нечто. Я это прочел где-то, но это действительно так. Нелогично и кажется даже невозможным, что на этом вот языке и на этой самой земле некто мог написать "Африку" или "Люди говорят" (произведения Растко Петровича, прим. перев.).
Шагаю. Останавливаюсь, снова приоткрыв глаза, у фонтана на Площади Республики. Сажусь на каменную ограду, успокаиваюсь. Прислушиваюсь к сердцу, к ударам. Я встревожен, страшно мне. Это трудно уловить. Сижу и стараюсь успокоиться, всё считая от одного до десяти, а от десяти до ста, десятками.
С полчаса потом стою перед магазином. Покупаю мороженое на палочке и откусываю пресные куски, от которых схватывает резцы.
Не понятно. Уйти, вернуться, запомнить, забыть.
Поглаживаю левую руку правой.
Не надо было начинать, а если уже начал, надо закончить.
Это единственное, что я могу измыслить, зная же, что не сделаю так.
Отчаянно, и скучно.
Небо все сизое. Снова я иду по направлению к Калемегдану, осматриваю следы пуль на городской Библиотеке. В проходе слышу, как одна женщина говорит другой: Ты слыхала, Богдан умер, вчера.