Я хотел было назвать свои рассказы "Мой Севастополь", но вовремя одумался. Он не был моим, наоборот, я был его. Его собственностью, "личным составом"Военно-морского города. Севастополь распоряжался мной как хотел. Поднимал в 6 00, когда смертельно хочется спать, с утра до вечера держал в строю, кормил из котла, заставлял по ночам бегать по боевой тревоге на взгорье, к пушкам, 4 года я носил по его приказу несменяемую морскую форму, вздергивал руку к бескозырке при встрече с офицером, даже пел по его приказу..
Моими были ультрамариновая синь севастопольских бухт, боцманские усы перед носом вылетающего из бухты торпедного катера, празднично-белые здания на берегах, изрезанных заливами, запах сушеных лекарственных трав на территории Херсонеса, глубокий мой вздох при виде синевы моря над пепельными развалинами древнегреческого города...
...Волна выходит из моря крутошеей лошадью с белой гривой. Она взбирается на гальку, словно волоча за собой тяжелую ношу. Вырастая все больше, зеленея, стекленея, храпя, не дойдя до суши двух шагов, вдруг спотыкается и грохается на камни и разбивается на тысячи зеленых осколков и брызг. И вот другая взбирается на гальку...
Вся задняя стена Владимирского собора избита пулями, осколками и снарядами - это один из дней страшной войны расписался в своем присутствии на полуострове... А над этим побоищем, над пепельными остатками стен 2500-летнего города Херсонеса и даже над синью моря вознесены кем-то рукописные буквы красной краской: "Пусть будет вечной любовь!". Какой смельчак, какой влюбленный взобрался по разбитой снарядом железной лестницей под самый карниз собора и написал волшебные слова? Я слышу, как их повторяют двое, он и она, что идут, взявшись за руки, от одной древней стены к другой. Может быть, точно так же, как те, что жили за этими стенами давным-давно...
ВАРЯГ
Желающие стать морскими офицерами съехались в Севастополь со всей страны. Для абитуриентов на Стрелецком мысу был сооружен палаточный лагерь. Оттуда мы, уже строем, но одетые кто во что, ходили на камбуз, оттуда, один за другим, шли на экзамены. Конкурс был большой, где-то 10-12 человек на место.
С мыса во всю ширь открывалась синь моря, а на ней то и дело появлялись серые силуэты военных кораблей. Мы еще не знали их и гадали: эсминец? Тральщик? Сторожевик?Большой охотник? Иной корабль сутками торчал напротив мыса (на траверзе, говорил кто-то), нес не ведомую нам службу. Мы завидовали тем, кто был на палубе и на капитанском мостике.
Про ветры, которые налетали на Стрелецкий мыс, мы уже говорили значительно: норд-ост, зюйд-вест. В ход пошло и флотское обращение "братцы". Столовая была уже камбузом, а нужник - гальюном....
На берегу мы немедленно открыли скалы, с которых можно было нырять в мощную - не речную, и не озерную - волну. Соревновались в способности справиться с ней, не быть разбитыми о камни при двухметровом ее свирепом накате - испытывали себя, показывали себя другим, примерялись к будущей суровой жизни моряка.
Неожиданно случилось вот что, вот что, потрясшее меня. На мыс, остроконечный, с обрывистыми берегами, на палаточный лагерь на нем, обрушилась гроза. Темное небо, бегущие рваные тучи, молнии, громы, ливень! В крыши палаток барабанило, они быстро потемнели, внутри закапало, мы сидели притихшие, пригибаясь при очередном оглушительном раскате прямо над головами...
И вдруг из одной из палаток послышалось громкое:
-Наверх, вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает!..
И весь лагерь - о чудо! - все до единой палатки, все до единого кандидата в офицеры, тут же подхватили песню:
-Врагу не сдается наш храбрый Варяг,
Пощады никто не желает!.
Небесные громы и в самом деле напоминали пушечную пальбу, мы были окружены, оглушены ею, нас нещадно поливали ливневые потоки, вода была уже под палатками, а мы все слитно, тремя сотнями глоток, орали:
--Свистит и гремит, и грохочет кругом,
Гром пушек, шипенье снарядов,
И стал наш бесстрашный и гордый Варяг
Подобен кромешному аду...
Никогда потом я не слышал более мощного хора -пел, казалось, весь мыс - под аккомпанемент небесной стихии...
Такими мы были,мы, приехавшие из разных городов и сел, с разных улиц, из разных семей разных национальностей, часто послевоенная безотцовщина - но одного тогдашнего замеса.
НА ПЛАЦУ
Известные слова на плацу меняли свою форму.
-А-ррясь! - рявкал сержант, в чьих устах (пардон!) слово "равняйсь!" давно превратилось в этот хлесткий звук. - Хирра! Астыть! (отставить!). На месте ша-а-ам... - пел он, закрыв в упоении глаза, и выдыхал: - Ырш! Рот-э-э... сту!!! - Последний звук был похож на удар приклада об пол. И снова: - А-ррясь! Хирра! Ра-ение на - средину! Таарищ каптан третьего ранга! Рррота па-ашему приказанию построена!
Затем следовало командирское:
-Здравствуйте, товарищи курсанты!
-Драв-таф-таф-таф-таф!
По команде "Перекур!" валились на выжженную солнцем короткую траву стадиона, сворачивали махорочные (ящик с пакетами махорки стоял в каждой роте), цигарки, по-стариковски кряхтели, вяло переговаривались. Командиры стояли неподалеку - столбиком, несмотря на зной, тоже курили, тоже переговаривались...
На вечерней прогулке мы, взявшись под руки, пели уже не "Варяга", а "Шаланды полные кефали".
БАЛБЕС
С точки зрения вчерашнего школьника, эпизод этот был незначительный, обеспеченный логикой, примерно, семиклассника... но была уже другая точка зрения, и мне ее доходчиво разъяснили.
Курс минно-торпедного факультета был одновремено ротой (120 чел), а класс - взводом (30 чел). Командирами взводов были сержанты, а помкомвода назначался из курсантов.
И вот командир роты, старший лейтенант, и мичман (все они были изрядными физиономистами) выбрали в младшие командиры курсанта, скажем. N. Он, по каким-то признакам был ими замечен и отмечен (на наш же взгляд ничем не примечательный парень, свой вроде в доску...), выставлен перед строем роты и было объявлено приказом о его назначении помощником командира взвода и присвоении ему звания старшины второй статьи.
И -надо же! Уже через час в классе на моих глазах случилось совершенно неожиданное. Н. в одно мгновение задрал голову, сообщил окружению, что к нему теперь положено обращаться только "на вы", мог сказать вчерашнему приятелю и соседу по койкам; "Как вы стоите, товарищ курсант, когда со мной разговариваете?", даже приказал отдавать ему честь, прежде чем сказать: "Слышь, Дима...". И - никаких "Дима", только "Товарищ старшина второй статьи!"
Этакого мгновенного перерождения я за свои 18 лет еще не видывал. Это было такое новое, такое даже непонятное! Что такое странное произошло с нашим Димой N., с которым мы рядом мочились в санузле, делились папиросами, рассказывали друг другу о том, что пишет любимая девушка? Что, нам еще неведомое, с ним приключилось?.. Нужно было - по моему тогдашнему разумению - дать немедленный ответ выбрыку (так я понял задраннную голову) сокурсника и годка. И я, авторитет в классе: перворазрядник по классической борьбе и дважды призер Украины, собрал всех на берегу моря и призвал объявить N. бойкот. Призвал не разговаривать с ним, никак не общаться, отворачиваться, если он обратится с бытовым вопросом - пусть-ка побудет один на один со своим неожиданным командирством!
Курс - рота, класс - взвод, но есть еще один штрих. В каждом взводе должен быть один (или два, не знаю тонкостей) стукач, об этом начальство (физиономисты, всё читали на наших салажьих лицах!) позаботилось с самого его основания. И уже через час о бойкоте на берегу моря было доложено "куда следует".
И меня вызвали... нет, не к командиру роты, а к самому начальнику факультета! И там, в строгом кабинете, мне - мягко для первого раза - разъяснили, что в армии, на флоте любое выступление против начальства любого ранга, любое игнорирование старшего по званию, пусть даже старшины второй статьи, или так называемый бойкот квалифицируются, как мятеж, призыв к бунту, преступление, что в другое время зачинщику полагался бы расстрел...
Из строгого кабинета я вышел на ватных ногах.
"Вот тебе и по лбу, балбес! - ошеломленно бормотал я себе, идя в помещение роты (кубрик), - вот так, салага, вот ведь как теперь положено!.."
И я начинал понимать, в какой плотной "воде" я очутился, в какой новой среде... и еще я начинал понимать что-то и о себе. Что я, например, никогда не буду вести себя так, как повел вдруг Дима N.
...А фамилия у N была - Хренов.
ЗАКУСИТЕ, МОРЯКИ!..
Курсанты распивали водку в скалах мыса, на котором было расположено училище....
До сих пор не знаю, был ли это курсантский миф или чистая правда. Похоже на правду: нашими преподавателями и командирами были воевавшие морские офицеры, они хранили в себе, а иногда и в поведении неписанные, но прочные, как якорные цепи, законы. Данные сего эпизода буду докладывать кратко, по-флотски.
Итак, курсанты распивали водку в скалах мыса, на котором было расположено училище. В училище было два буфета, курсантский, где мы покупали сгущёнку и печенье к ней, и офицерский, в котором, если пробраться туда втихаря, можно было раздобыть бутылку водки.
Три курсанта решили по какому-то поводу выпить, и отрядили одного, бросив "морской счёт" (выбрасываются пальцы, потом считают) в офицерский буфет. Он, оглядываясь, юркнул туда, водку купил, спрятал под суконку и под ремень, вышел, еще пооглядывался и поспешил к своим...
Курсанта заметил и сразу всё понял начальник строевой части училища, капитан первого ранга И.К. Судейко. Небольшого роста, широкий, короткая шея, суровый, а голос - рык: таким и полагается быть начальнику строевой части. В войне - катерник: его судёнышки на бешеной скорости, 51 узел, поливаемые артиллерийским и пулемётным огнем, несли по две торпеды к борту немецких кораблей.
Кап-раз курсанта заметил, заметил и тех, что его поджидали вдалеке, всё понял, поднялся в буфет и купил... четыре пирожка, кажется, с капустой.
В скалах, на берегу Стрелецкой бухты, происходило исполнение железного обряда. Бутылку нашему брату предписывалось открывать ударом ладони по донышку, хотя проще было содрать белую её пробку (отсюда название водки того времени: "белоголовка"), - в некий момент спирали, которую описывала с бутылкой левая рука, нужно было по-артиллерийски лихо вдарить по донцу.
Удар! Другой! Третий! Пробка на месте. Что за дела?
(Я сейчас пишу миф, но, может быть, и чистую правду).
Что за дела?..
И тут к бутылке протягивается чья-то чужая рука и слышится чей-то жуткий бас:
-А ну-ка дай, я попробую.
Курсанты оглянулись и остолбенели: рядом с ними, в скалах Стрелецкой бухты стоит начальник строевой части училища, капитан первого ранга И.К. Судейко!
Он взял бутылку, описал ею замысловатую спираль, в некий, единственно верный момент врезал ладонью по донышку - пробка вылетела, описала красивую параболу - все её проследили - и упала в воду. Кап-раз поднял поллитровку к своему рту, водка побулькала, потом он размахнулся и ахнул бутылкой - по курсантскому обычаю - в дальнюю скалу. Откусил от пирожка, остальные три раздал курсантам.
-Закусите, моряки!
И, тяжело переходя с камня на камень берега , удалился.
Вот и всё. Припиши я этот эпизод другому каперангу в училище, в него бы не поверили. А к И.К. Судейко он подходил - как его рык к широченным плечам и короткой шее, как его сумрачный взгляд на курсанта, идущего по территории училища вольной походкой штатского босяка: бескозырка на затылке, руки в карманах.
Как подходили, подумал я ещё, лихие его катера, несущиеся на бешеной скорости к немецкому военному кораблю.
СТРАХ
Того страха я не могу забыть.
Первый курс: вчерашних юнцов, уличных повес и задир переодели в флотскую форму, построили, начали на них рявкать, приучая к воинской дисциплине и безусловному подчинению к высшему по званию, будь то хоть старшина второй статьи. Офицеры же - золотые погоны - были в армии тех лет вообще на уровне богов.
Но впереди и у нас погоны, палуба корабля, синие морские просторы, штормы, ветер в лицо, отрывистые команды, стрельбы, возвращение на берег, где ждет-не дождется толпа встречающих, в которой тебе машет знакомый платок...
Мы, четверо курсантов, "сачканули" с какой-то пары. Забрались в пустую аудиторию, заперлись, удобнейше расселись и разлеглись на партах, закурили. И давай, внаглую стряхивая пепел на пол (на палубу!) калякать на чудесные темы недавних дней, когда мы были еще в родных городах....
И вдруг в тихом коридоре послышались шаги нескольких человек и их голоса - у самой нашей двери! И рык, заглушавший голоса сопровождения, в котором мы сразу узнали голос тогдашнего начальника училища, контр-адмирала. Он был небольшого роста, тучный, багроволицый. Воевавший, не знаю, правда, на каком корабле. Рычание его в коридорах училища, от которого все прятались за углами, я, смотрящий теперь передачу Wild life, сравнил бы с рычанием льва.
И вот этот львиный рык мы услышали у двери аудитории, за которой сидели четыре сачка и из которой наверняка тянуло табачным дымом. Адмирал потребовал у кого-то открыть эту дверь. И мы услышали скрежет ключа в замочной скважине. И лица наши, наверно, стали белее стены. И мы окаменели - страх, как лед, сковал всех четверых.
Сейчас дверь откроется, в класс войдет адмирал - величина, отстоящая от нас, рядовых курсантов на сотни морских миль, он войдет, устремит на нас взгляд катерника, увидит дым от сигарет, поднимающийся к потолку...
Что последует за этим, было ясно. Изгнание (отчисление) из училища - и прощай, карьера блестящего морского офицера, не видать нам кортика и "краба" на фуражке, а видать нам службу рядовым матросом в какой-нибудь в/ч - четыре года, а после - бесславное возвращение домой, где наши ровесники учатся уже на последнем курсе института или университета.
И вся жизнь, окрашенная мечтой о голубых просторах, прощай...
Скрежет ключа в замке (до сих пор он вызывает мурашки на моей спине).
-Не подходит, товарищ адмирал.
Рык:
-Ну так принесите другой!
Частый стук каблуков по коридору. Разговоры у двери, прерываемые львиным рычанием. Мы - без движения. Мы приговорены. До нашей гибели - мгновения.
В дверь вставлен и другой ключ. Снова скрежет. Скрежет, скрежет...
Адмирал, верно, двинулся прочь от двери - шаги и голоса постепенно стихали. Мы посмотрели друг на друга. Неважно выглядели будущие покорители синих просторов - как нашкодившие школьники. Впрочем, мы ими пока что и были - нашкодившими школьниками, хотя на погончиках у нас сверкали золотые якоря курсантов высшего военно-морского училища.
КАК Я ЧУТЬ НЕ ВЗОРВАЛ КРЕЙСЕР
По утрам все военные корабли в севастопольской Северной бухте (древние греки называли ее Прекрасной, и она того стоит) делают физзарядку. Нет, нет, не матросы, матросы ее уже сделали, - корабли. Называется она - проворачивание механизмов.
Все движущиеся части механизмов - а их тысячи - приводятся в это время в действие. Движутся вверх-вниз-в стороны длинные серые хоботы главного калибра нашего крейсера (152 мм), ищут цель в небе, где летают сейчас одинокие чайки, спаренные стволы зенитных 37-миллиметровок, суетливо ворочаются зенитные крупнокалиберные пулеметы, шарят по сторонам "сотки" противоминной, стоящей по бортам, артиллерии, оживают тупорылые торпедные аппараты, крутятся локаторы, дальномеры, все штурвальчики, все до единого подшипники, включены все моторы и моторчики - все проверяется на готовность к возможным боевым действиям...
Только после этого начинается размеренный трудовой день стоящего "на бочках" крейсера.
Я был курсантом уже второго курса минно-торпедного факультета Высшего Военно-морского училища. В сентябре мы, курсанты, проходили месячную практику на крейсере "Дзержинский". Нас расписали по боевым постам всех БЧ, на верхних карманах наших роб были нашиты номера боевых постов. В проворачивании механизмов мы, дублеры, участвуем наравне с матросами, они нас учат и придирчиво следят за правильностью исполнения. На будущих офицеров они смотрят недружелюбно и в контакт стараются, помимо дела, не вступать.
Впереди у нас выход в море, ночные торпедные стрельбы, дежурство на фокмачте, где бывалые матросы кутаются в одеяла, а мы, гардемарины, стойко мерзнем, вечерние кинофильмы на юте, мертвая зыбь после шторма, увольнение на берег (на барказ нельзя опоздать, иначе останешься на пирсе до утра или плыви до крейсера, держа обмундирование в одной руке, как и было не однажды).
Курсантов знакомят с кораблем. Башни главного калибра, фокмачта, гротмачта, торпедные аппараты, рулевое управление от штурвала до пера руля, якорная цепь от якоря до жвакагаласа, машинное отделение: форсунки - котел - пар - устройство перегретого пара - сопла - лопасти турбин - турбины - вал - винт...
Крюйт-камера: зарядный и снарядный погреба. Чтобы войти в зарядное отделение, нужно надеть на обувь чуни на войлочных подошвах, какие даются в музеях, чтобы не поцарапать художественный паркет. В зарядном отделении, на полках, лежат аккуратные штабеля зарядов главного калибра - цилиндры из грубого шелка, набитые длинными, с метр, пороховыми макаронинами. Порох делается на эфирах, воздух зарядного погреба густо пропитан острым их запахом. Здесь достаточно искры, предупредил нас офицер-артиллерист, читавший лекцию о крюйт-камере, чтобы крейсер взлетел на воздух. Оттого и чуни.
Мы ходили по зарядному отделению на цыпочках.
На нижней полке зарядного отделения лежали толстые войлочные пластины со "стреляющими устройствами", которые нам продемонстрировали: они похожи на ружейные латунные патроны примерно 16 калибра, с капсюлем, с пыжом, набитые до отказа порохом. После того, как снаряд забит в ствол до нарезки, а за ним заряд, стреляющее устройство вставляется в замок, тот захлопывается и орудие готово к выстрелу. Стреляющее устройство выстреливает в заряд от искры, посылаемой к нему двумя наводчиками.
Класс ушел уже в соседнее, снарядное отделение, где расположен весь боевой запас крейсера, как я, чуточку дома охотник (и балбес, не забыть бы), решил проверить на ощупь схожесть стреляющего устройства с ружейным патроном и показать заодно его приятелю. И потащил "патрон" из тугого войлочного гнезда. И вытащил уже, но скользкий от смазки патрон вырвался из моей руки и начал падать на металлическую палубу. Я не зря сказал "начал падать". Потому что пошла замедленная съемка происшествия.
Патрон медленно, как в воде, опускался к палубе, медленно кувыркался в воздухе, он приближался к толстой металлической плите, сейчас он ударится о броню...
Мы зачарованно смотрим на это падение, а оно длится и длится...
Сейчас раздастся удар металла о металл и все будет кончено.
Патрон стреляющего устройства медленно приближался к палубе.
Ударился - раздался звяк. Патрон покатился по броневой плите под штабеля зарядов. Остановился. Качнулся. Замер.
Я не сразу наклонился к нему, все еще ожидая вспышки. Потом все же поднял и услышал голос офицера-артиллериста из соседнего помещения:
По трапу из крюйт-камеры я поднимался на ватных ногах, и мне сделали замечание:
-По трапу нужно бегать, товарищ курсант, а вы подниметесь, как старая баба!
...На том самом месте, где стоял на бочках в сентябре 1954 года крейсер "Дзержинский", 7 октября 1916 года от взрыва в крюйт-камере, которому так и не нашли объяснения, завалился на правый борт и ушел носом под воду линкор "Императрица Мария".
А в 1955 году, тоже в октябре, на этом же месте получит подводную пробоину в районе порохового погреба и перевернется вверх килем линкор "Новороссийск", унеся жизни 700 моряков...
А в 2022 году флагаман Черноморского флота "Москва" по невыясненным обстоятельствам уйдет на дно возле островка Змеиный.
ДАЙ ХОТЬ ВДОХНУТЬ!"..
Все гражданское население Севастополя обслуживало, в сущности, флот и армию. Да и населения этого было, кажется, меньше, чем военного люда, служившего еще и в десятках в/ч, что были расположены в самом городе и разбросаны по его окрестностям.
Севастополь, переживший две войны (1855-56 гг и 1941-1945), две осады, перенесший артиллерийскую и какую угодно бомбардировки и уличные бои, пожары, дважды оставленный и дважды отвоеванный, до сего дня (август 2006 г.) сохранивший снарядные и пулевые отметины на стенах домов...
Севастополь, изумительный по красоте город, , по Грину, Зурбаган, Гель-Гью...
Когда я впервые увидел его из окна поезда, подъезжающего к станции, - загорелые спины матросов, что-то грузивших на палубу корабля, белоснежные яхты в глубине большой бухты, такие же белые стены зданий на берегу, пушистые цветы крымской акации, я аодумал, наверно, как Грин: Зурбаган, Гель-Гью...
Севстополь ощетинился в 50-е годы "против возможного противника" всеми видами вооружения. Здесь были, кроме флота, военные аэродромы, береговая оборона (главные калибр "тридцатки" - 305 мм), бесчисленные зенитные батареи, боновое заграждение Северной (главной) бухты, а в Казачьей бухте специальная воинская часть даже дрессировала под руководством ученых в военных целях дельфинов. А база подводных лодок в Балаклаве, оборудованная по фантастике Жюля Верна в гротах!.
Нас, курсантов, знакомили с готовым к войне Севастополем и я увидел один из его арсеналов. Колючая проволока в три ряда, пропускной пункт, часовой с карабином, дежурный проверяет документы и отбирает сигареты и спички. Асфальт внутренней дороги, узкая рельсовая колея к воротам, ведет прямо... в холм. Сам холм высокий, метров 400, округлый, желто-зеленый, с выходами камня-ракушечника. Ничем не примечательная возвышенность на Северной стороне, каких там десятки... Однако в нее ведут ворота и дверь. Входишь - и внутренне ахаешь. Ибо холм внутри пустой! Каменное "тело" его вынуто, вырублено, холм пуст, как орех. Но до самой "крыши" стоят в нем стеллажи со снарядами и ездят между ними по рельсам тележки...
Сам Черноморсий флот - линкоры "Новороссийск" и "Севастополь", тяжелый, неповоротливый, как океанская черепаха, корабль, стоявший уже на "мертвом якоре", стройные, как лани, крейсера, серые, как тени, эскадренные миноносцы, трудяги-тральщики, быстроходы-сторожевые корабли с высоко поднятыми форштевнями, БО, МО, подкидываемые даже малой волной, подводные лодки, торпедные катера (во время атаки они раздувают перед собой белые боцманские усы, а ревом мощных моторов сотрясают дальний берег), всяческие вспомогательные суда - флот заполнял бесчисленные синие бухты (Артиллерийская, Минная, Стрелецкая, Казачья и т.д.) и нес вахту в море, на подступах к Севастополю. Время от времени он в полном составе выходил на учения - и весь город подчинялся этому событию, в обезлюдевшем городе только о нем и говорили; а иной ночью можно было услышать пальбу и увидеть огненные дуги снарядов, летящих в щиты.
Постоянная боевая готовность всех этих вооружений не помешала осенью 1955 года кому-то из диверсантов (кажется, итальянцам, бывшим владельцам "Новороссийска") потопить стоявший "на бочках" напротив военно-морского госпиталя советский флагман. Он за месяц до этого прошел капитальный ремонт (кораблю был заменен итальянский главный калибр 308 мм на наш, 305 мм, для которого были боеприпасы), и только-только вернулся из похода по Черному морю в качестве флагмана флота.
За 2 года до катастрофы я целый месяц провел на линкоре, занимал по тревоге место на боевом посту, драил металлическую верхнюю палубу проволочными щетками, спал на подвесных койках, крепившихся меж артиллерийских гнезд главного калибра, потому что кубриков у итальянского корабля не было.
По субботам и воскресеньям город заполняли синие воротнички (гюйсы), молодцеватые флотские офицеры с непременными кортиками на боку, "обходы" (морская форма), патрули ("пехота"), поминутное отдание чести и ожидание строгого оклика обхода: "Товарищ курсант!.."
Отдушиной были вальсы в огромном зале Матросского клуба и на танцплощадках Нахимовского бульвара, где ленточки бескозырок нужно было зажимать зубами, чтобы они не мешали видеть лицо девушки во время кружения.
Песни "Севастопольский вальс" еще не было...
Все, что я написал вплоть до этой строки, - предчувствие поцелуя, его, так сказать, жесткое обрамление, фон, довольно серый, но серый по-особому - как шаровая краска, которой покрыты все военные суда.
Тем прекраснее был сам поцелуй.
Слава богу, я был тогда влюблен, и меня, кажется, любили; и субботние вечера я проводил в доме моей возлюбленной, в доме, из которого мама никогда, на всякий пожарный случай, не уходила.
В тот осенний вечер (форма, объявленная с утра комендатурой, - номер 4: бушлат, бескозырка) я впрыгнул в троллейбус после свидания, в которое мы впервые начали целоваться. Я был счастлив... Могу пояснить мои чувства: поцелуй в те годы, да еще в военно-морском Севастополе, был таким же событием, как, скажем, в наши сообщение о беременности в 14 лет.
Было уже темно, мы вышли из дома, где оставалась бдительная мама, и долго стояли под деревом, что-то, невероятно значительное и в такой же степени бессмысленное, произнося, наконец приблизились друг к другу, на меня пахнуло теплом ее шеи, ее волосы коснулись моей щеки, я закрыл глаза, потом наши губы встретились...
Возвращаться мне нужно было в казарму, где храпело, захлебывалось слюной, всхлипывало, скрипело зубами, бормотало, било ногами в одеяло 120 гавриков; у задних ножек койки каждого гаврика стояла пара тяжелых башмаков, ГД, накрытых носками.
Простившись, я через десять минут скорой ходьбы - надо было не опоздать из увольнения - впрыгнул в троллейбус. Сидячие места были заняты, я прислонился к дверям, вынул из кармана бушлата носовой платок и прижал к губам. Мне хотелось подольше сохранить вкус только что случившихся поцелуев.
Этот жест скорее всего походил на тот, когда хотят скрыть разбитые в драке губы. Драки в Севастополе были, и жестокие. Дрались "гражданские" с моряками из-за отнятых девушек, моряки с солдатами - просто потому, что те в сапогах (пехота!), а эти в тельняшках и бескозырках. Дрались не только кулаками - бляхами на ремнях.
Тут меня окликнули. На задних сидениях разместилась пятерка наших курсантов.
-Сильно попало? - спросил один из них.
-Сколько их было? - Вопрос был по существу: в то время я занимался спортом и так просто в обиду бы себя не дал.
-А ты задел кого-то? - Такие были вопросы, и я только кивал, не отнимая платка от губ.
И только Лешка Гулов понял, почему я держал платок у рта.
-Дай мне твой платок на минутку, - сказал он и протянул даже руку, - дай - я я хоть вдохну это...
Только благодаря этому эпизоду я и запомнил, как зовут курсанта,. Лешка Гулов его звали, Лешка Гулов...
Эту главку я пишу с особым уважением к человеку, которого и называю не каперангом, не капразом, а полным званием:
КАПИТАН ПЕРВОГО РАНГА
Мой развод с армией и карьерой в ней произошел так. Вечером, в учебном классе сдавали зачет по артстрельбе. Я сидел на задней парте и... сам по себе зрел во мне "момент истины", копившийся давно. Вот созрел - я, красный от натуги, порвал тетради с записью лекций (марки порохов, например, формулы, какие факторы влияют на полет снаряда - два десятка факторов... и т.д.) и когда пришел мой черед выходить к доске, я встал и объявил, что сдавать зачет отказываюсь, что - ВСЁ! Что - КРАНТЫ!..
"Кранты" , если развернуть это слово, означали вот что. Армия, пишу я сейчас, - принуждение ("не можешь - научим, не хочешь - заставим"), КОВКА, чтобы придать болванке (точное слово!) нужную форму. Не каждой "болванке" это подходит. Не каждой - болванке - это - подходит. И тут, в жестких условиях Вооруженных сил, в "кузнице", наполненной грохотом молотов и молотков, у нее начинаются проблемы. Начинается сопротивление, и, стоит ему зародиться, как оно только тем и занимается, что копит и копит выводы. Я, слава богу,очень скоро понял, что армия, подчинение, 25-летняя служба морского офицера "в рядах..." и - что очень важно - начальствование - не для меня. Лидером не рожден, нет во мне ничего от лидера, и доказательства этому шли одно за другим.
А армия поняла, что этот курсант не лучшее ее приобретение.
Напраслину на армию возводить не буду, просто ее законы мне, моему характеру, нутру (о котором я тогда еще ничего не знал, но уже чувствовал его нажимы), не подошли, но с ее помощью (обратная связь) я кое-что начал понимать в себе...
...Преподаватель, капитан первого ранга, помедлил, всматриваясь в мое лицо, на судорожно сжатые кулаки, и еще помедлил, давая оценку происходящему, дал, потом чуть развел руками и отпустил меня. Я зашел в пустой темный класс, сел там, пытаясь осознать совершенное только что. Только что я навсегда порвал с военно-морской карьерой. Впереди у меня...
Открылась дверь, офицер - высокий, золотом блеснули в свете фонаря со двора звезды на его погонах - вошел в темный класс. Приблизился ко мне. Чуть слышно сказал:
-Если хотите, я приму зачет здесь... - Мягкие, необычные для преподавателя артиллерийской стрельбы слова - они-то и оставили в памяти тот эпизод.
-Нет, - ответил я через силу, - я решил.
Офицер снова помедлил, разглядывая мою нахохлившуюся, напряженную - комок сопротивления - фигуру, потом опять развел руками.
-Ну, как хотите... - и тихо, оставляя меня наедине с моим решением, закрыл за собой дверь.
Через три дня я трясся в кузове грузовика, который вез меня во Флотский экипаж, куда из училищ и кораблей сбрасывалась всякая шушера и где была специальная, "переходная рота" - для списанных курсантов.
ДНО.
Была в тогдашней армии интересная своей психологией категория военнослужащих - "списанные курсанты". Даже не категория, а целая прослойка, ибо списанных курсантов было много, целое братство. Во флотском экипаже в Севастополе одно время нас набралась целая "переходная" рота - небритых, полупьяных, в рванине: новую форму ради выпивки они продавали барыгам, чьи дома стояли вокруг экипажа, и получали от них шинели, бушлаты, суконки и брюки, годные только на выброс, безнадежное БэУ. Днями эта компания валялась на койках с соломенными матрацами, травя баланду и делясь способами досрочной демобилизации, (которые успеха никому еще не принесли), делясь "утками" на эту же тему, надеждами на то, что правительство решит наконец судьбу "списанных", ведь нет никакого смысла держать эту бесполезную и вредную даже братию в армии... Писались во все инстанции коллективные письма, где бывшие курсанты предлагали себя в качестве рабочей силы на любой стройке коммунизма - тогда будет с них хоть какой-то толк...
А вечерами, под единственной тусклой лампочкой большого ротного помещения бывшие гардемарины пели хором, под гитару, пели слаженно, мощно, с каким-то трагическим надрывом. Войдешь в роту с увольнения, услышишь этот хор - мороз по коже. И присядешь, не раздеваясь, и подхватишь... Песни были морские: "Джеймс КеннЕди" (ударение на втором слоге: "Вызвал Джеймса адмирал: - Джеймс Кеннеди!..), "Баренцово море" "С берега крутого мне махнешь рукою, я пойму, что любишь, я пойму, что ждешь"), "Прощайте, скалистые горы" и очень грустная, офицерская, "Где ты?": ("А муж твой далеко в море, ждет от тебя привета, молчание снова и снова, шепчет: "Где ты?")...
По утрам роту выстраивали в две шеренги: вид у бывших курсантов был ужасен...
"Переходиловка" постепенно рассасывалась по воинским частям Севастополя, но была она в Экипаже постоянной, ибо пополнялась чуть ли не ежедневно. Забранные в самые разные части бывшие курасанты начинали службу с первого дня, салагами: срок пребывания в высшем военном, где была принята присяга (а это юридический, между прочим, акт), не учитывался. Это было самое страшное. Иной курсант вылетал из училища с четвертого, а то и пятого курса, он был без месяца лейтенант... и вот его стригли наголо, как новобранца, и впереди у него были новые четыре-пять лет службы - рядовым.
НАША БАТАРЕЯ СТОИТ НАД ОБРЫВОМ...
Наша батарея стоит на высоком севастопольском берегу, над 100-метровым обрывом - четыре 130 мм пушки, чьи стволы направлены в сторону прекрасного Черного моря. Из-за горизонта время от времени вылупляются празднично-белые пассажирские пароходы, они приближаются, увеличиваются, с их палуб накатывают на наш берег волны веселой музыки, вызывая прилив щемящей грусти у батарейцев, сидящих у своих пушек.
Я в части то пулеметчик зенитного крупнокалиберного пулемета, то никто, то разведчик со стереотрубой, сидящий при стрельбах в цементнонй яме, то наводчик третьего орудия.
-Заряжай!..
...Орудийный расчет у пушки это: снарядный - он вкладывает 30-килограммовый снаряд в казенник; прибойничный - он заталкивает "прибойником", деревянным полутораметровым шестом с резиновым наконечником и ручкой снаряд в ствол до нарезки; зарядный - вбрасывает вслед за снарядом пороховой заряд (цилиндр, в котором набор длинных пороховых макаронин, обшитый грубым шелком), замковый - этот вставляет в замок патрон "стреляющего устройства", с лязгом захлопывает замок и рявкает командиру:
-Третье орудие к бою готово!
Командир повторяет по телефону центральному посту:
-Третье орудие к бою готово!
Наводчики: левый (горизонтальный), я, и правый (вертикальный)- мы, ведем пушечный ствол за целью - крутим штурвальчики, совмещая стрелку на циферблате перед нами со стрелкой, движимой центральным постом наводки.
Потом раздается звонок, ревун и мы, наводчики, одновременно нажимаем на ножные педали.
Пушка ахает.
После выстрела круглый цементный артиллерийский дворик наполняется запахом печеных яблок.
Но уже поступила вторая команда центрального поста:
-Товсь!..
ТОВСЬ!
Военная хитрость
Я был тогда призером первенства Черноморского флота по классической борьбе и не знать этой байки не мог.
В Севастополь 50-х с "дружественным" визитом прибыл американский крейсер. Пошел обмен делегациями. Американские моряки побывали на советских кораблях, после чего наши офицеры ступили на палубу заокеанского крейсера. Встречались и придирчиво оглядывали оружие соперники и, чуть что, враги, так что настроение флотских офицеров было вполне определенным. Хвастались наши, и американцам было чем похвастаться. Кроме главного калибра и торпедных аппаратов, они показывали новейшие дальномеры, радиотехнику, матросские кубрики, угощали кофе, о котором советские только читали, пластмассовую (небьющуюся) посуду, виски в офицерской тумбочке (демократия)...
Слава богу, у нас был в арсенале донской казак Платов из Лесковского "Левши", так что на все, что им показывали, наши смотрели с прищуром: дескать, этим нас, русских, не удивишь, у нас, мол, "свое не хуже".
На юте американского крейсера севастопольцы, однако, остановились - здесь был раскинут боксерский ринг и двое здоровенных черных парней ловко отрабатывали джебы, хуки и апперкоты.
-А у вас среди военных моряков есть боксеры? - спросили, естественно, хозяева корабля.
-А как же, - ответили им. - У нас спорт на флоте в почете.
-А что если вашим и нашим боксерам встретиться в матчевой встрече? - предложил один из американских офицеров.
-Почему бы и нет, - было отвечено. - Мы посоветуемся с тренерами и передадим вам, что они скажут.
Если бы тут не было сюрприза, я бы не затевал рассказа.
Вернувшись в штаб, офицеры прозвонили (флотское словечко)... нет, не тренерам, а в Москву, которая контролировала каждый шаг и каждое слово, произнесенное во время встречи военных моряков.
-Через два часа сообщим вам решение, - ответила Москва.
Через два часа был звонок:
-Принимайте команду боксеров в полном составе вместе с тренерами и массажистами. Самолет будет послезавтра к 14 часам. Приготовьте флотскую форму следующих размеров, перечисляем...
Назавтра с трапа военного транспортного самолета сошла в полном составе... сборная Советского Союза по боксу во главе с тяжеловесом, четырехкратным чемпионом страны Николаем Королевым, за которым числилось 200 боев, 180 побед и 50 нокаутов.
Гостей известили, что севастопольские моряки-боксеры готовы встретиться с заокеанскими на их ринге, на палубе крейсера.
Весь личный состав дружественного корабля, стоящего на бочках на севастопольском рейде, столпился на правом борту. Катер подошел к трапу крейсера, первым на него ступило командование, за ним стали подниматься боксеры - кто матрос, кто старшина второй статьи, кто главный старшина, кто лейтенант. На них, американцы, известные любители бокса, смотрели с особым любопытством. Богатырей среди советских моряков не было, так - худощавые, но жилистые парни с перебитыми носами то под бескозыркой, то под коротким козырьком фуражки. Цепочку замыкал короткошеий, с бритой головой мичман.
Потом обе команды, уже в боксерской форме, выстроились на ринге. Под приветственные речи и представления участников матчевой встречи, начался обмен вымпелами.
На ринг вышла первая пара...
Начало было куда как скромное: кружение по рингу, обмен легкими ударами, пробные тычки слева, справа. В общем, типичный любительский бокс. Американцы, привыкшие к жесткому бою боксеров-профессионалов, начали подбадривать своего дружными воплями. Тот послушался, пошел было в атаку, но вдруг - хлоп! - и сел на ринг от короткого встречного прямого удара. Потряс головой. Не поверил. Поднялся. Судья отсчитал положенные 8 секунд, дал знак продолжать...
Все бои заканчивались в первом или втором раунде, как правило, после коротких и точных прямых ударов в подбородок, на которые наши мореходы оказались мастаки.
Вышли на ринг и тяжеловесы: черный американец с круглыми, как шары, плечами и снявший мичманскую форму, с бритой головой Николай Королев. Он начал разминаться, легонько имитируя удары, раскачиваясь корпусом, переступая ногами, исподлобья вглядывая на противника... И тут негр, зная результаты всех предыдущих поединков, засомневался. Еще раз посмотрел на сурово настроенного моряка в противоположном углу, и... поднял руку, подзывая судью. И... отказался от боя, сославшись на неожиданную боль то ли в колене, то ли в запястье, то ли в животе.
Матчевая встреча боксеров-моряков двух не очень дружественных стран окончилась со счетом 10 : 0 в пользу севастопольцев.
Потом уже тренеров из Москвы отчитали: нужно, мол, было, хоть пару боев проиграть, а то ведь искушенные в спорте гости могли и догадаться об уровне боксеров.
-Не получилось, - разводили руками тренеры. - Там были чемпионы страны, Олимпийских игр (1952 год. - В.Ч), а тут какие-то американцы.
Такая история ходила в то время в спортивных кругах, я, конечно, как и большинство военно-морских спортсменов, ее знал.
РОТА ШЛА В БАНЮ...
Рота матросов-батарейцев шла в баню. Форма одежды: синяя роба, ясно, бескозырки, тяжелые ботинки, гэдэ, с сыромятной кожи шнурками, говнодавы. У каждого подмышкой газетный сверток, там - банный набор: чистые трусы и тельняшка, полотенце, мочалка и кусок мыла. Строй, глубина его, пахнул так, как пахнет сотня мужиков, идущих в баню - пот, табак, немытые тела. До бани километра три, дорога пыльная, вокруг - жаркий севастополский июль.
-Левой! Левой!..
А навстречу роте шла девушка. В легком-легком светло-зеленом платьице. Без всяких там рюшечек, сборочек, воланчиков - просто в легчайшем светло-зеленом платьице.
Вся рота, естественно, вылупилась на девушку.
-Левой! Левой!..
А тут известный скульптор, ваятель женских тел, июльский ветерок взял да и облепил в одно из мгновений девушку тончайшим ее платьицем, облепил, не пропустив ни одной подробности тела и обнажив вдобавок бедра выше колен.
-Левой! Ле..
Не успела девушка понять, что произошло, не успела наклониться, чтобы приспустить подол, как из глубины строя раздался этакий отчаянный, истошный даже мужской вскрик-вопль:
-Ляжечки вы мои родные! - Ударение в "рОдные" было, насколько я помню, на "о".
Вот, собственно, и вся история, и ни за что бы я не стал ее записывать, если бы... Похожих мужских вскриков, восхищенных замечаний, про себя бормотаний, покачиваний головы, ахов, ухов, охов, эхов, ой-ёй-ёев и це-це-це я, как всякий другой, слышал множество, но мне запомнился этот - то был невольный вскрик, в сущности, ВСЕЙ роты матросов-батарейцев, идущих в баню и увидевших облепленную легчайшим платьем девушку. Вскрик, стон, долгое о-о-оххх... всей нашей роты, исключая дежурного и трех дневальных, оставшихся в казарме.
миСТИКА
Ротный старшина Мосьпан все невероятные события, что случались в жизни, всё не поддающееся объяснению, объяснял словом "постигло". Это слово имело для него мистический смысл. Это был, в сущности, ключ ко всему необъяснимому, необъяснимому, но, однако, имеющему страшную власть над человеком...
Один матрос-забулдыга рванул в самоволку, надрызгался там, вернулся в часть только к утру, вывалявшись в луже, в разодранной на колючке каких-то заборов форме. Старшина Мосьпан до утра ждал его в коридоре, у столика дневального, возвышаясь там некоей фигурой возмездия.
Когда самовольщик появился наконец в конце длинного коридора, измызганный, несчастный, виноватый, умирающий, старшина упер руки в бока и набычился, молча и грозно наблюдая за тем, как тот, еле волоча ноги, мотаясь от стены к стене, побитой собакой приближался к нему.
-Н-ну?! - громыхнул наконец старшина, вколотив в это "н-ну?!" всё накопившееся за ночь.
Пьянчуга поднял на "сундука" горестные глаза. Наверно, все-таки, и у пьянчуг есть свой бог. Может быть, древний обитатель Олимпа, выпивала, какой вполне мог находиться в это время в Таврическом Крыму, увидел эту сцену и посочувствовал матросу. Ибо в голове нашего бедняги в тяжкий для него момент, блеснуло то единственное, что могло его спасти. Он развел руки и молвил, собрав воедино остатки сил:
-Постигло, товарищ старшина. - И голову опуcтил, а руки его так и остались разведенными.
Старшина, открывший было рот, чтобы начать громоподобный, рассчитанный примерно на полчаса, разнос, закрыть рот оказался не в силах. Мистическое слово молнией осветило перегруженный "проступком" матроса мозг, в секунду сняло всё ночное напряжение, сразу объяснило вид изгвазданного до ужаса пропойцы. Это слово полностью снимало с подчиненного его грех! Как можно в чем-то обвинить человека, когда того ПОСТИГЛО?
Мосьпан долго не мог справиться с нижней челюстью. И вот справился.
-Ну идите, имярек... - почти домашним, почти отеческим голосом сказал он. - Только не забудьте, понимаете, раздеться...
И лишь после этого, впавший в глубокое раздумье, опустив голову, заложив руки за спину - ну чистый Сократ или Платон, - прошёл по длинному коридору и покинул ротное помещение.
...Всё вроде бы ладно в этом тексте, и слова пригнаны друг к дружке, как части автомата Калашникова... неладно только то, что я никак не могу вспомнить имя того матроса... но почему-то хорошо помню и коридор, и фигуру возмездия у столика дежурного по роте...
ВСЁ БЫЛО ЧИН ЧИНАРЁМ...
Психологический этюд
Этот эпизод из моей 4-летней армейской жизни запомнился мне благодаря одному только слову.
Из моей в/ч 34373, что находилась на Северной стороне Севастополя, меня, списанного из высшего военно-морского училища курсанта, а теперь рядового матроса, не помышлявшего о лычке на погоны, откомандировали на "27-й километр" дороги, идущей из Севастополя в Балаклаву. Это была, вероятно, чем-то известная точка во время Отечественной войны близ мыса Фиолент; сейчас там, ближе к морю, стояла еще одна батарея Береговой обороны - "соток". Снова четыре пушки, штаб, казарма, камбуз, артиллерийский склад, авторота. Крымская широкая степь до самого горизонта, дожелта выжженная, колючая трава, низкорослые, не выше кустарника, редкие дубки.
Степь, подойдя к морю, заканчивалась 200-метровым крутым склоном до самой воды а где и обрывом, долго летящим вниз чуть ли не под прямым углом; далеко внизу видны были галечная полоса, прибойные волны и голые скалы-островки.
Первые дни я, не приткнутый ни к какой службе, болтался без дела. Прекрасное время! Спустился однажды по подобию тропинки в начале склона метров на десять вниз, обнаружил там каменную "полку", огражденную от моря забором из камней. Присмотрелся к камням и нашел в щели между ними насквозь проржавевший револьвер (системы "наган) с пустым барабаном. Здесь воевали. Немцы, очевидно, одолевали крутой склон по подобиям тропинок, оставленных рыбаками или давними контрабандистами. Последний патрон был выпущен по ним.
А бродя по степи, увидел однажды старую, заросшую травой яму, в которой распознал воронку, а в ней - три человеческих черепа. Спустился в яму, поднял один (Гамлет ХХ века!), рассмотрел - зубы у черепа были, как у меня, - молодые, белые, все 32. Скорее всего, наш боец, немцы своих хоронили.
И еще был один эпизод, который говорил сам за себя. Валялся я на траве в степи и от нечего делать, бездумно, ковырял землю перед собой перочинным ножом. Ямка углублялась, но вот нож наткнулся на твердое. Я ковырнул раз, другой и вытащил... ржавый осколок. Потом второй. А за ними - и свинцовую пулю в полусъеденной окисью оболочке. Подо мной лежала степь и 1941 года, когда наступали немцы, и 44-го, когда проводилась операция по освобождению от них советского полуострова - известная "Крымская". Я же лежал на степи 1955 года. Земля здесь до сих пор была густо засеяна злыми металлами войны. Скорее всего, и название "27-й километр" звучало тогда в боевых донесениях о высадке здесь немецкого или нашего десанта и боя в степи, да так и осталось до наших дней.