Все чаше в фотографиях, размещенных в интернете, меня привлекают заброшенные людьми места - железные дороги, заросшие то просто травой, то плющом, то цветами, пустующие, некогда величественные, замки, церковные храмы с остатками витражей в разбитых высоких окнах (и опять вездесущий плющ, оплетший стены даже изнутри), оставленные навсегда поместья за раскрытыми чугунными воротами с узорчатым навершием, домики на одиноких островах, окруженные деревьями, но с черными пустыми окнами... Там можно дать волю либо фантазии, либо... сумасшествию. Тихому и славному помешательству, когда с лица не сходит обращенная в прошлое замка, храма, поместья и себя улыбка, а глаза, не различают подробностей.
Это, видимо, сказывается моя собственная, естественная в мои годы, выброшенность из жизни - из той сегодняшней жизни, где больше не читают книг, беседуя, раз за разом отводят глаза к светящемуся экранчику смартфона, смартфоном же забивают любую мысль, просящуюся в голову... где носятся на автомашинах, не замечая по сторонам ни внезапно возникшего стеклянного покоя озера за летящими вдоль шоссе деревьями, ни одинокого раскидистого дуба, который так и просит, чтобы чей-то взгляд остановился на нем, - усталый путник непременно прилег бы в его прохладной сени. Носятся, не замечая, продолжу, пейзажей ни Моне, ни Мане, ни Ван Гога, ни Сезанна, ни нашего Левитана или Коровина... Где любят рэп (мы в свое время читали стихи), где грохот эстрады приводит в состояние грогги ("происходит из-за сотрясения ушного лабиринта". Википедия) сотни молодых людей... Где всем фильмам предпочитают фэнтези - там Белые, Черные и еще какие-то, не существовавшие раньше ни в одном сознании, маги, там Поттер, Бэтмен, там, громя дома, в дыму и пламени, вышагивают по городу чудовищная Годзилла или Кинг Конг, там пришельцы предстают перед маленьким земным человечком великанским скопищем металла, чудищем, мечущим молнии...
Черт его знает, чем увлекли читателей и телезрителей в последнее время эти чудовищные миры, для которых придумано название фэнтези?! Заполнить грохотом пустующие палаты мозга?
В этой, новой для меня жизни, конечно, существует уже множество непонятных мне людей - гики, хипстеры, нёрды, готы, хикикомори (или просто хикки), дауншифтеры, фрики, отаку...
Впрочем, и я - для них - странен, может быть, я дли них - тоже изрядный фрукт: я, например, не могу смотреть фильма, где мысль не подаст в первую же минуту просмотра своего знака - мозг немедленно отзывается на этот сигнал (так же, как отключается при виде Годзиллы); я люблю листать книгу и возвращаться к странице, где опять-таки прозвучала мысль или автор довел до совершенства словесный период (похож на прекрасно выполненный пассаж на фортепиано), я могу даже перенести его в свой дневник, где записаны и другие достижения писателей или философов...
Кто-то из трех печально знаменитых "Г" - Гитлер? Геббельс? Гиммлер? - произнес знаковую для своего времени фразу: "Если я слышу слово "культура", я хватаюсь за пистолет". Ну так вот: если я начинаю смотреть некий незнакомый фильм и вижу в самом начале выхваченный из-за пояса пистолет, я понимаю, что известной мне культуры здесь не будет, и переключаю канал.
Однако на вывеске большинства киностудий помещен их сегодняшний герб - перекрещенные пистолет с ножом и поверх них бутылка с крепким алкоголем. Либо же на гербе чаша, перевитая змеей, то есть мне предлагается очередной фильм о сумасшедшем доме или потерявшем память человеке. Такие дела. Или таковы запросы?
Какая-то российская девушка, услышав в разговоре фамилию Смоктуновский, спросила: "А кто это?"
Одна нынешняя молодая дрянь в жажде аплодисментов взяла да и переиначила "Грузинскую песню" Булата Окуджавы, накропав стишок, который начинался строчкой "Виноградную косточку в теплую жопу засуну...". Для нашего поколения эта песня была сравнима с молитвой: "...друзей созову, на любовь свое сердце настрою, а иначе зачем на земле этой вечной живу"...
Как-то я записал наблюдение: "Глаза у девушек-манекенов в витрине модного магазина были, как настоящие - такие же пустые, как у проходящих мимо их "сверстниц". Скажете, жёстко? Несправедливо? Но я это видел. И не раз. Может быть, эти глаза пустели при виде меня? Не успели бы в одно мгновение. Но если да, что ж, я снова прав: я выброшен, из жизни.
В результате я там, где стоит заброшенный величественный замок, где у стремившегося к небу храма выбиты высокие окна, где над чугунными раскрытыми воротами перед покинутым поместьем до сих пор красуется узорчатое навершие. Там, напрягши слух, можно услышать негромкое фортепиано и легко представить облако пышного платья, плывущее по паркету гостиной.
Что меня еще сближает с ними, хотя мы не современники, - их одиночество. Одиночество: редко кто заглянет сюда, да и то ради досужего любопытства, или интригующего фотоснимка; может, еще - ради минуты-другой единения с невиданным покоем и удивления от неслыханной тишины после скоростного и шумного шоссе, после переполненного гудящими машинами города, после людского муравейника на улицах, где, однако, не встретишься ни с одним взглядом.
То же и со мной: мои "ворота" открыты, но войти в эти ворота могут теперь только тени. Молчаливые тени тех немногих, с кем у меня получался ясный, от сердца к сердцу, разговор...
***
Оказывается, я не закончил "Ворота...". Оказывается, в тексте таилось и продолжение. Вот оно, продолжение:
ВСТРЕЧА С ДРУЗЬЯМИ
"...друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова...".
Белла Ахмадулина. "По улице моей который год..."
"...Ему еще не место в тех краях,
где вы исчезли, легкие, как тени...".
Николай Заболоцкий. "Прощание с друзьями".
...Я трону ворота, они заскрипят, поддаваясь нажиму руки, я войду. Выложенная квадратными плитами дорожка к поместью поросла травой - спорыш навис над камнем с боков, пробился в щели, кое-где зацвели одуванчики, иные плиты приподняты даже мощью природы-травы, рвущейся к солнцу.
Тяжелая, с сохранившейся резьбой дверь в дом закрыта, но не заперта, откроется она трудно, тоже немилосердно скрипя. За долгое время дверь осела, она, открываясь, оставила на камне крыльца свежий серый след.
Прожильчатый мрамор вестибюля там и сям растрескался, он покрыт слоем пыли, в которой моя обувь оставляет следы.
Я оглядываю помещение гостиной. Люстры нет, но старый - нет, старинный! - тяжеленный, темного дуба стол стоит посреди помещения. На нем что-то нагромождено, наверно, вышедшая из употребления посуда, но всё накрыто тоже старой, но еще прочным полотном, собравшим на себя пригоршни пыли. Оставлены даже два стула, с резными навершиями спинки, но разбитыми то ли временем, то ли неоднократными падениями.
Буфет стоит криво, как Пизанская башня, он однажды с грохотом рухнет, разлетится на обломки. На стенах гостиной, как картины, развешаны серые от пыли произведения паутины. Потолок тоже серый, в трещинах.
Я стою неподвижно и прислушиваюсь к неслыханной тишине дома. Драгоценный в наше время материал - тишина! Ее можно услышать только вот в таких, оставленных людьми, строениях.
Но нет, тишина не абсолютна. То тут, то там слышится вдруг негромкий треск, стук - это в покосившемся буфете доделывает свое дело Время, расщелкивая высохшую доску, освобождая одно за другим крепления. С потолка падает кусочек штукатурки, на стенах, шурша, отслаиваются чешуйки краски... "Дело" Времени - разрушение... Здесь нет той благодатной для любого человеческого дома влажности, которую создавали человеческое дыхание, вино, налитое в бокалы, пар от кушаний, подаваемых на стол, вода в высоких стаканах...
Нет голосов - разговора, смеха, восклицания, звона посуды, звуков фортепиано, которые, должно быть, впечатались в стены и потолок, избороздив их трещинками, так фонограф покрывает восковый диск таинственными черточками...
И все-таки, покушаясь на завоевания этой тишины, я делаю шаг и другой. В старом поместье много других помещений - спальни, кухня, комнаты слуг, кладовки, чердак, подвал, - что там осталось от прежней жизни? - но мне на сегодня достаточно гостиной. Я обхожу длинный стол, будто примериваясь сесть за него. У меня, по мере шагов, сделанных в доме, всё больше созревает странная идея, а того, что я вижу здесь, достаточно для ее осуществления. Вот она: пустой, заброшенный дом, большой стол посреди уходящей в небытие гостиной, ТИШИНА, я, в чьем сознании живут давно и недавно ушедшие, теперь дело за тенями, они, надеюсь, войдут сюда, одна за другой, в открытую дверь, неслышными шагами войдут сюда, где у стола ожидаю их я.
Да! Вот они показались в дверях! Один, второй, третий...
Подходят ко мне, улыбаются, жмут руку, произносят известное "сколько лет, сколько зим?", оглядывают стены гостиной и стол, где простыня горбится над чем-то, зачем-то оставленным хозяевами поместья.
-Стас! Стас!.. Давай краба, Стас! Мы же с тобой окроплены соленой водой! Учебное судно "Волга", семибальный шторм, зеленый, сквозь дождь Батуми - помнишь?... Как долго я тебя не видел! А с чего началось, помнишь? Наши койки в учлище оказались рядом, мы с тобой вышивали по приказу старшин на простынях свои фамилии, я шутил по этому поводу в стиле Швейка, тебе это понравилось - и все! Дружба на долгие годы. Вместе отбывали в машинном отделении "Волги" наряды вне очереди при 80, наверно, градусах по Цельсию, вместе ходили в увольнения, дружно выпивали по полному стакану удивительно ароматной "Массандры", потом шагали, легко, в ногу, как уже были приучены, и Севастополь раскрывался перед нами, как цветок... Потом ты, приезжая из Москвы, стучал в окно моего общежития, я выходил... Накинутые на плечи пиджаки, Дерибасовская, разговоры, флотом и похожими судьбами накрепко повязанных парней... Сейчас - хочешь? - признаюсь: я завидовал тебе, твоей силе, упорству, стремлению наверх при хорошей голове... тому даже, как легко ты ввязывался в драку и побеждал.
Только вот не знаю подробностей последней. Я плакал, Стас, когда узнал...
Я спрашивал у Нины, но связь с ней неожиданно оборвалась... Иди к столу, садись, после поговорим - есть, есть, есть о чем.
- Ромка! Рад тебя увидеть. Не удивляйся, ты ведь знаешь, наверно, почему ты здесь. Здесь, у меня... Не рассказывай о себе, я всё знаю. Поверь: я пережил тогда сильно. Мы с тобой хорошо контачили, тянулись друг к другу, руки жали крепко... Потом ты неожиданно уехал. И не вернулся. Аппендицит, самолет, перитонит... Ты стал первым в тогдашнем нашем кругу, Роман. Рома, Ромка...
А-а, вон и Гена! Извини, Рома, я встречу его, а потом отдам тебе.
-Гена, я знал, что ты не откажешься прийти. У нас с тобой всегда была связь, беспроводная, на провода не решались из боязни нарушить некую дистанцию. Жалею, что мы потом так и не списались. Я читал твою повесть, которую ты сочинял, живя в какой-то избушке в Подмосковье. Обрастал, наверно, бородой и писал, писал... Хороший текст, отличный, ты к нему долго шел; я подсовывал его другим как образец. И искал тебя всеми способами, но так и не нашел. А потом узнал по краткой информации, что... Расскажешь, что приключилось с тобой, Гена? Иди пока к столу, присаживайся, садись рядом с Ромкой, как бывало раньше в твоем доме...
-Брат Кондрат!* Игорь! Игореша-Гоша! Я звал тебя - вот и ты! Не поленился, Гоша, и к кому же еще заглянуть, как не ко мне! Нам с тобой есть что хорошее вспомнить, да, впрочем, плохого и не было... Не удивляйся что ты здесь - в другом месте нам бы, наверно, не собраться, а у этой халабуды есть такое свойство... Иди к столу, там ребята, которых ты в свое время видал.
-Вот и Эд! Эдька, привет! Ты для меня - особая радость. Мы с тобой говорили хоть и всласть, но оба знали: можно говорить еще и еще. Ты подхватывал мою мысль, продолжал ее, развивал, а я после удивлялся, до чего хорошо у тебя это получалось, до чего и логично, и глубоко, и неожиданно... Хочешь, расскажу смешное о нас с тобой? В твоем кабинете на стене висели рисунки дивных бабочек - помнишь? Я однажды проследил, как ты их рисуешь. Ты брал лист бумаги, складывал его вдвое и, продолжая разговор со мной, буквально не глядя, бросал на листок несколько разных цветных мазков кистью. Прижимал половинки листа друг к дружке... разворачивал - и вот очередная чудо-бабочка! Я про дальнейшее тебе не рассказывал. Дома я повторил все твои движения с листом бумаги и красками. Повторил, раскрыл лист... И тут же закрыл. И понял: художник есть художник... До сих пор на мне вина, Эд, что не пришел тебя проводить: болел тогда. Но вот и свиделись, Эд...
-Даня, Дан... Что ж, возможны в нашем мире и такие встречи. Когда Тут и Там, две орбиты, сталкиваются вдруг в одном месте. Ну, ты и об этом знаешь. Извини за обстановку, отсюда мне легче было тебя вызвать, спасибо, ты не опоздал. Перестань важничать, Данька, здесь все хорошие ребята. Садись, помнишь, ты в таких случаях говаривал: "водочки попьем"*, хоть ты и не пил никогда... Знаешь, Дан, после тебя у меня никого больше не будет. Поздно. Дружат, как и любят, в молодости. А как иногда тебя не хватает! Твоего неожиданного звонка в дверь. Твоей короткой и точной фразы после некоторого наблюдения...
-Ленька! Здравствуй, дорогой! Скажу банально: до сих пор не верю: слишком много было в тебе жизни и юмора - а с юмором должны жить долго. Так скажу: легко тебя вижу, если захочу. И слышу. И смеюсь, вспоминая твои байки. И рассказываю о тебе... Ты однажды сказал мне, чем кончишь, - так и случилось, Леня. Ты, наверно, не успел даже Ее осознать. Просто уронил голову на баранку - и все погасло... Иди к столу, наконец-то освободился от машины, сможешь расслабиться.
Тени, им не нужны реальные стулья, они рассядутся на тени их; вот и расселись, мой стол полон...
Нет, еще двое.
-Мишка! Всё правильно, Миша: ты компании всегда был рад, как ничему другому. Увидел издалека мой огонек? Светит, значит, Миша, светит... И вот она, компания; обещаю: будут тебя слушать. Еще бы сто грамм, селедка, тобой разделанная, а потом твой рассказ - всегда интересный и тебе, речетворцу, баечнику, и слушателям...
-Док**! Ты в той форме, в какой тебя... Треуголка, ботфорты, абордажная сабля... Ты один называл меня юношеским прозвищем - Бек, ну и ты, врач, был для меня всегда только Доком. Когда ты, лейтенант, демобилизовался, был шторм, мы с тобой пошли на берег и палили их тэтэшника по железной ржавой бочке, выброшенной волнами на берег. Вот это был салют! А сколько раз я сиживал в твоем пиратском кабачке в Одессе! Проходи, присаживайся. Там всё хорошие ребята, все немножко пираты...
В дверях показалась еще чья-то тень, я не разглядел, чья, помаячив, она исчезла. Мой огонек или я чем-то ее не устроили. Ну, может, еще передумает.
Все вместе сняли полотно со стола, взяв за углы и края, осторожно подняли, чтобы не разбудить давно спящую пыль.
Вот чудо! Четыре большие черные закупоренные бутылки, дюжина хрустальных бокалов, консервные банки, надтреснутые фарфоровые и фаянсовые чаши, накрытые крышками, стопка тарелочек, ножи, вилки, салфетки.... Это, конечно, чудо, скатерть-самобранка, но никто не удивился рукам, что накрыли стол: так нам всем было нужно, и на столе было все приготовлено для встречи друзей.
А что в чашах? Снимаем крышки, там чистые салфеточки накрыли что-то, поднимаем их...
Сыр! Конечно, сыр! Затвердел, чуть съежился, но вполне съедобен - сыр!
Открываем консервы - маслины, сардины, шпроты...
Гена вынимает очки из нагрудного кармана пиджака, читает тексты на бутылочных наклейках.
-Это твое, - подает мне бутылку.
Я не понимаю.
-А те? - показываю на оставшиеся три.
-А эти для нас.
До меня с трудом доходит: за моим столом тени. И вино у них особенное. Это "вино".
Ромка, самый рослый из всех, тамада, встав, разливает рубин по бокалам. А слово берет Даня, Дан.
-За тебя, Вадька. За то, что держишь всех нас в своей памяти. За то, что созвал. Могу сказать: хорошие ребята тебя окружали... - Дан картавил и слово "ребята" у него получалось как "ъебята".
Все выпили. Мое вино было вино, и превосходное, не знаю, какой напиток хранился в других бутылках. Может, тот, которым угостил Азазелло Мастера и Маргариту. Мои друзья могли пить его без опасения.
Мне подвинули и чашу с сыром, тоже настоящим, баночку с рыбой.
Гости были заняты вином и закусками (жаль, не было хлеба), я разглядывал их лица, слушал всё, о чем они говорили. Говорили о столе, хвалили вино, рыбу, сыр, знакомясь - о городах, в которых жили, перебрасывались именами, которые могли быть связями между незнакомыми людьми, вспоминали какие-то яркие события прошлого, общие для всех, по ходу дела шутили... И - ни слова о тех краях или, может, о том Крае, откуда они пришли ("пришли") ко мне - наверно, оттого, что за столом сидел я, другой. "Ему еще не место...".
Словно ничего и не случилось с каждым из них, радовались этой встрече, еще и еще раз поднимали бокалы за меня, позвавшего их всех.
Вот и встали из-за стола. Роман и Стас, зацепившись за что-то общее, оживленно беседовали, говорливый Эд насел на молчаливого Гену, Мишка и Леня, одногородцы, делясь воспоминаниями, перебивали друг друга, за столом остались Док и я.
-Не знаешь, что сталось с моим "Веселым Роджером"? - сразу же спросил он.
Я помолчал. Потом сказал вот что:
-Док, у каждой человеческой вещи есть душа - ты это знаешь...
Док опустил голову. Покачал ею.
-Я понял, Бек. Жаль. Я так много в него вложил.
-Душу, Док, душу, она была внутри амфоры, и каждый, кто туда попадал, чувствовал это и, как мог, общался с ней. А я, зная тебя, чуял ее лучше всех. Хорошо, что мы можем снова встретиться, правда, здесь, а не у тебя...
Наговорившись, все снова сели за стол. Налили вина, я плеснул своего. Стас протянул ко мне свой бокал. Мы чокнулись.
-Понимаешь, там девчонку обижали, вечером уже, почти ночью, я и вмешался.
-Я так и думал, Стас. Нож?
-Даже два. Один в живот, другой в спину...
Стас, как всегда, был в подобной информации краток. Впрочем, краткости, отрывистости речи нас обоих научил флот. Сперва военно-морское училище, где разговорную фразу, по мере приближения к выпуску, все больше чеканили.
Стас... Стаська Гусляков. Харьковчанин, потом москвич, умом и упорством пробивающий дорогу наверх. Курсант - матрос - друг. Человек, силе которого я завидовал.
К нам походили со своими бокалами то один, то другой. Рома чокнулся молча, только чуть наклонил голову: в приглушенном вином звоне хрусталя были прошлые вечера. Мы с ним разошлись давно, но тепло отношений, в чем-то родство душ остались. Эд приблизился было, но наше со Стасом общение не перебил. Просто поднял, чтобы я видел, бокал. Постоял даже, дождался моего кивка и только после этого отошел. Игореша-Гоша оказался верен себе. Подошел, промычал: "Ну ты... Раз пригласил, давай, - и протянул бокал. Гена сидел в стороне и попивал вино молча. Потом сделал шаг, другой ко мне.. "Ты хотел узнать про меня? Рак. Я к нему долго шел, последовательно... Хорошо, что повесть успел опубликовать".
-Вадька! - Это Леня Эйф, - Тут Миша рассказал такую историю!.. Может, ты ее не знаешь. Ну ладно, после.
А в проеме дверей показался женский силуэт.
-Ура-а! - послышалось в гостиной. - Хозяин, это к тебе.
Я встал. Пошел навстречу. Она подставила щеку для поцелуя.
-Женя! Шейничка!!! - "Шейне" на идиш (а Женя еврейка) - красивая. - И только ей: -Я был в твоей комнате, уже без тебя, увидел комод с выдвинутыми пустыми ящиками, кровать с голой металлической сеткой и - портрет Есенина в хорошей рамке, портрет, который нарисовал когда-то я.
Женя (она была такая, как прежде) сказала всем "здравствуйте" и, сразу смутившись от любопытных взглядов, наклонила голову. Подошла к столу.
-Стасик, я вас помню. Мы были втроем у меня дома - не забыли? - И только мне: - Вад, я не раз слышала, что ты звал меня, но не знала способа, как прийти. Сегодня получилось...- Оглядела стены, села, Стас налил ей вина.
А вот и еще кто-то замаячил в проеме дверей. Силюсь вспомнить, кто. Силуэт. Одет, видно, мешковато и бедно, типичный бомж; топчется, неуверенный, разглядывая собрание. И я вглядываюсь в силуэт. Думаю, однако, раз пришел, значит, из моей "картотеки". Пришелец сделал было шаг в сторону стола, но остановился. Даже в одну минуту развернулся, чтобы уйти. Да, правда, одет, как бомж, но голова временами вскинута по-птичьи - вылитый Мандельштам. Вдруг узнал, кажется, меня и решительно пошагал к столу, протягивая руку. Нет, руки - для объятия.
-Вспомнил и обо мне? Вот не думал! Ну, спасибо! - и шепотом: - Кто эти ребята? - Развернулся, чтобы еще раз рассмотреть гостей. - Даня, что за встреча! Привет, привет! Видишь, я тоже... там... и здесь - чудеса да и только! Больше никого из наших знакомых?
-Присаживайся, Игорь, - говорю я. - Смотри, в каких хоромах принимаю гостей.
-Озирая лунную поверхность, Старый дом уходит в неизвестность...*** - А, садясь и сразу же протягивая руку к бокалу, добавляет: - Гостей- костей... но мы у тебя выглядим получше, чем у Пушкинского гробовщика
-Потому что живы, - отвечаю я. -Никого, слава Богу, не видел покойником.
-Ты всегда был из везучих - тьфу-тьфу-тьфу!
Сказать ли вам, что было в этот день? Слезы неоднократно перехватывали дыхание, но потом отлегало, слезы умывали меня, как умывала бы горсть холодной воды, плеснутой в лицо. После них дыхание на время восстанавливалось, я мог улыбаться, поддерживать разговор, отвечать шуткам.
А через некоторое время гости стали исчезать, один за другим, один за другим, видимо, время их гостевания здесь истекало... Извинившись, как будто ее ожидали какое-то дела, ушла Женя, Шейничка. Ну, она всегда отличалась редкой деликатностью. В дверях остановилась и помахала рукой. Исчезла; в светлом прямоугольнике раскрытых дверей промелькнула какая-то беззвучная птица.
Дольше всех оставались за столом Стас, Даня и Док.
Самых близких я проводил до ворот, Мы попрощались - и сразу после этого они стали прозрачнеть, растворяясь в воздухе, стали удаляться, улетать, но все еще махая мне руками. Стас - коротко, вот круто повернулся (всегда был таким), исчез. Даня поднял руку ладонью вперед, словно обещая и другие встречи. "Уходил" он не вслед за Стасом - в свою сторону. Дольше всех махал мне рукой Док...
Минута, две, три - и я стою у ворот один. Подул ветерок, они заскрипели, вот закрылись, словно подавая знак, что и моё время пребывания здесь, время волшебной встречи с друзьями закончилось.
*Игорь Кон...кин, Брат Кондрат, Гоша, Гоги, Егор - журналист, МГУшник, с которым мы вместе работали в газете. Хороший парень, верный мужской дружбе, соблюдавший все ее неписанные правила. Мы с ним, почти годки, прекрасно проводили время, славно выпивали (со всеми ли выпивается славно?)... Потом он выпивкой увлекся, получил в забегаловках кучищу ласковых прозвищ от собутыльников... и однажды, когда напиться было нужно, пережал, глуша водку, и умер.
Игорь... Редакция газеты, мгновенное признание друг друга, споры о применении того или иного слова, общие, с девчонками, вечера...
**Док. Одессит (немаловажное КАЧЕСТВО человека), судовой врач на нефтяных танкерах, бороздящих океаны, табиб в пустыне Алжира, врач хирург в Одессе... случайно открыл в своем сарае на Малой Арнаутской гигантскую (в расширении 3 метра) амфору, в такие немцы-колонисты собирали дождевую воду и поили коров, и придумал (одессит!) сделать внутри ее... пиратский кабачок! Там со временем - Док уже ушел на пенсию - собралось все пиратское: рында, абордажные сабли, пистолеты, ядра, рундуки с "пиастрами, долларами и фунтами стерлингов", в амфору спускался веревочный трап, стены были расписаны морскими сражениями, а на рундуке под рындой лежала пиратская Библия с кровожадными и не очень заветами-стихами... Док, предводитель пиратов, собиравшихся в амфоре, носил имя Железный Гуго, а соратники его - не менее боевые: Храбрый Билли, Лулу-Обмани смерть.... Дока знала не только Одесса, но и многие иностранные туристы, прослышавшие о чуднОм кабачке "Веселый Роджер".
Виталий Калибердин, молоденький лейтенант медицинской службы, Док, одесский пират, веселый человек...