Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
Р Ы Ж И Й С А Ш К А
Когда в обкоме комсомола мне предложили путевку в международный молодежный лагерь в Ереване, я не раздумывал.
В семидесятые-восьмидесятые годы ММЛ, разбросанные по союзным республикам, стали любимым местом отдыха молодежи. Для нас, изолированных от внешнего мира, Закавказье, Прибалтика воспринимались как самая настоящая заграница (каковыми в конце концов и оказались). А уж когда в центре Еревана, среди домов из красного туфа, в открытом уличном кафе, попивал я кофе с коньяком и любовался ширококрылыми, беспрерывно гудящими "фордами" и "мерседесами", окончательно убедился - заграничней не бывает. Позже узнал, что иномарки эти подержанные, и присылают их родственники из-за рубежа (в отличие от русских, армяне своих корней не теряют). Но и после этого восхищения не убавилось. Сочетание "подержанная иномарка" в моей голове решительно не укладывалось. В России и за инвалидскими "Запорожцами" ломились с заднего хода. Целый день пробродил я, ошалелый, по главным улицам. Поэтому до молодежного лагеря, разместившегося в гористой, окраинной части города, добрался лишь к концу дня заезда. В лагерной "стекляшке" уже вовсю шло братание, к которому я охотно присоединился. В молодежные лагеря съезжалась комсомолия со всего Союза. Безупречные заведующие отделами и инструктор(ы)а райкомов и горкомов, оказавшись вдалеке от привычных ограничений, превращались в обычных юнцов и девчонок, каковыми, собственно, и были по возрасту, и оттягивались со страстью и удалью, каких в них не подозревали ни секретари-начальники, ни мужья с жёнами. Потому сходились друг с другом легко. Знакомились на брудершафт, и чем больше выпивали, тем больше друг другу нравились. Пили, как водится, пока не иссякало спиртное. Последнее, что запомнилось в тот вечер, - долговязый парень с депутатским значком, который, ухватив меня за пуговицу ( кажется, он за нее держался), страстно объяснял, что после выпивки внутри человека образуются некие алколоиды. И, если немедленно не добавить, они начнут расщепляться и грызть тебя изнутри. Очнувшись в девять утра, я убедился в его правоте. Расщепившиеся за ночь алколоиды бушевали в голове, покусывали желудок, щекотали гортань, высушивали нёбо и вообще всячески шкодничали, требуя залить их сверху новой порцией спиртного. Отказа не принимали. Да я и не отказывал. Было бы чем. В джинсах и стоптанных сандалиях на босу ногу поволокся я к выходу из сонного лагеря, - опыт подсказывал, что раз построили молодежный центр, значит, поблизости непременно должны были открыть винный магазин.
Он оказался даже ближе, чем можно было надеяться. Прямо напротив лагерных ворот, с другой стороны дороги, стояла дощатая продуктовая палатка с оплетенным металлическими прутьями окошком. А за ним на витрине угадывались пузатые "бомбы" "Агдама", бутылочки портвешка и "Ркацители". О миг желанный! Я в нетерпении припустил к палатке. Увы мне! Окошко оказалось наглухо задраено. И ни души. Пустынный асфальт серпантином извивался вдоль безлюдных предгорий. Оголодавшие, обманутые алколоиды взвыли и с новой силой принялись скрестись изнутри. От безысходности я забарабанил по окошку. Уже готов был хватить булыжником по стеклу и протиснуть руку меж прутьями. Скорее всего, после этого пришлось бы сменить лагерь. Но судьба не допустила до крайности, - внутри послышался шорох. Окошко открылось. Обнадеженный, я сунулся носом вперед и- отпрянул. Из палатки на меня внимательно смотрела конопатая, окаймленная жесткими рыжими волосами русацкая физиономия с бульбой посреди широкого лица. - Ты еще здесь откуда? - бестактно брякнул я. Обладатель огненной шевелюры задумчиво порылся пальцем в широкой, будто артериальная скважина, ноздре и неспешно, с чудовищным армянским акцентом произнес: - Зачэм колотишь, дарагой? Стучаться надо, да? Я даже привстал на цыпочки, пытаясь разглядеть за его спиной спрятавшегося кавказца. Но нет -- никого больше не было. - В смысле ты кто? - поправился я, тоже впрочем невразумительно. - А ты кто? - резонно отреагировал незнакомец. Вгляделся повнимательней и вдруг зацокал. - Новенький, да? Русский, да? Выпить хочешь, да? Помогу, слушай! Как хорошему человеку не помочь? Он растекся в неотразимой улыбке. Я тотчас оттаял, - передо мной была родная, истинно русская сострадающая душа. Так я познакомился с Сашкой Саркисьянцем. В Армению Сашка попал ребенком, во время войны. Разбомбили поезд с беженцами. Плачущего среди трупов младенца подобрала армянская семья. Документов при нем не было. Твердо знал малыш лишь своё имя: Саска. Так и остался Сашкой. Но уже Саркисьянцем. К моменту нашего знакомства Сашке исполнилось тридцать пять. За все эти годы из Армении не выезжал. Да и за пределы Еревана выбирался не часто. Жил в доме приемной матери, холившей его и любившей. Впрочем Сашку, как я вскоре убедился, любили все. Среди приятелей -- армян слыл он за человека доброго и веселого, но со странностями. Быть может, странность его виделась армянам в чрезмерной открытости. (У нас это называется рубаха-парень). А быть может, в том, что он всегда был доволен тем, что имел, и не жаждал большего. Отказался, например, от доходного места в большом Универмаге, что выхлопотали для него. - Зачем оно, слушай? - оправдывался он перед ходатаями. - В палатке я сам по себе начальник. Друзья заходят, есть чем угостить. А что там? Ни воздуху, ни посидеть. - Там другие деньги, - подсказывали Сашке. - Э-э! Что деньги? - Сашка презрительно рубил рукой воздух. Ему нравилось, что вокруг люди. Редкий случай, когда, забежав в подсобку, я не заставал там двух-трех горбоносых южан, что-то степенно обсуждавших за бутылочкой "Кахетинского". И меж ними, смуглыми, небритыми, огненный Сашка - самый шумный, самый гортанный. Будто шальной ветер занес семя одуванчика на садовую клумбу, и проросло оно незаконным желтым цветом меж черными тюльпанами. Иногда впрочем оказывался Сашка в палатке в одиночестве. Тогда он всеми силами старался заманить меня внутрь, набулькивал стакашек портвешка. - Не торопишься, нет? Посиди, слушай. Расскажи о России, - заискивающе просил он. - О чем именно? - Вообще. Его интересовало всё. Климат, люди, как живут, сколько получают... Я рассказывал. Сашка слушал, прицокивая. Глаза его горели детским любопытством и -- неизбывной тоской. - Россия! Вах! - то и дело мечтательно причмокивал он. - Какая жизнь могла быть! Моя жизнь! - Господи, Сашка! - взрывался я. - О чем ты? На самом деле вы здесь на порядок лучше живете. На порядок! Ты хоть знаешь, что такое давиться в очередях за говяжьими костями? А что делается в колхозах Нечерноземья, рассказать? Как раз только побывал. Я принимался делиться накипевшим. Сашка мрачнел всё больше. Наконец вскипал: - Как можешь так говорить? Ты что, турок какой? Это ж Родина. О ней, как о матери, нельзя плохо! И мне отчего-то делалось стыдно. - У вас, наверное, снег, - вздыхал Сашка.
- Какой снег? Окстись. Начало октября! Листопад.
- Листопад! - мечтательно тянул Сашка.
- А здесь что, листопада не бывает?
--
Здесь другой. Не русский. На глаза его навертывались крупные слезы. - Да в чем проблема, Сашка?! - не выдерживал я. - Съезди наконец в Россию. Сам всё своими глазами посмотри. - Съезжу, да, - Сашка сразу стихал. - Вот соберусь как-нибудь и съезжу. - Долго собираться, никогда не выехать! Нечего волынку тянуть. Вместе и поехали. У меня еще неделя отпуска останется. Москву покажу, Волгу. Я уже представлял, как буду хвастать колоритным Сашкой перед приятелями. - Или -- слабо?
- Да. Надо, надо, - Сашка тушевался. - Но - стыдно, слушай. Как поеду? - Что стыдно?! Кого? - загорячился я. Но, поостыв, понял. Сашка обречен был оставаться чужим среди своих и своим среди чужих.
Среди приютивших вырастивших его армян выделялся экзотической внешностью. В России вызывал бы хохот жутким, несовместимым с бульбой акцентом.
И эта ситуация мучила болезненно стеснительного Сашку.
- Чего не женился до сих пор? - переводил я разговор. - О! Это-то, - Сашка по-армянски закатывал глаза. - Не случилось, слушай. Армянин женится на армянке. Еврей на еврейке. Русский на русской должен, да? Вот съезжу на Родину. Может, там найду. Как-то с очередного похмелья мы сбросились, у кого что осталось, и меня делегировали к Сашке. Палатка по обыкновению была закрыта. Я привычно обошел ее сзади и условным стуком постучал в дверь. В подсобке, на поставленных на попа ящиках сидели два щетинистых, остролицых армянина. Меж ними на цементном полу стояла початая бутылка "Алиготе". - Понимаешь! Сын у него родился, - протягивая мне три "бомбы", Сашка кивнул на одного из гостей. Должно быть, черт меня дернул. Я раскупорил одну из купленных бутылок, разлил портвейн по стаканам. Подражая Сашке, провозгласил: - За твоего наследника, дарагой! ...И я пропал. Искать начали через час. Остервеневшие собутыльники колотились в запертую палатку, но так и вернулись ни с чем, матеря меня на чем свет. Обеспокоились позже, когда не появился к ужину. На утро, отсчитав сутки с момента исчезновения, сообщили в милицию. Приехала опергруппа. Опрашивали, суетились. Говорят, даже собаку по следу пускали. К концу дня за меня стали пить не чокаясь. Разыскал пропажу толстый черноусый участковый, знавший в округе всех и всё про всех. Он сопоставил исчезновение отдыхающего с пустующей палаткой. И пошел по дворам, где праздновалось какое-нибудь событие. За третьим по счету праздничным столом обнаружился бодрый тамада Сашка. Рядом, на одеяльце, под грушей, лежал я. Совершенно осоловелый, поскольку при каждом новом тосте хозяин приподнимал мою голову и -- вливал. Впервые в жизни появление участкового я воспринял как избавление. Отдыхающие в лагерях и на турбазах подобны бабочке-однодневке, жизнь которой отмерена от рассвета до заката. На отдыхе всё свершается с иной скоростью, чем в повседневной жизни. То, что там тянется месяцами, годами, десятилетиями, здесь вмещается в дни и часы. И каждый день и час перенасыщен страстями и событиями. Влюбляются, ревнуют, изменяют, страдают от измен, утешаются с другими, наконец, едва прикипев друг к другу, - расстаются. И хоть дата отъезда известна заранее, подступает она всегда неожиданно. О предстоящем отъезде я сообщил Сашке за сутки. Веселые глаза его притухли. Но тут же вспыхнули свежим азартом. - Надо, слушай, отвальную! - с гордостью выговорил он заковыристое словцо. - Или мы не русские? Поедем на рынок. Так, да? Отберем баклажан там, зелень, прочее всякое. Сам выберу, чужому доверить нельзя. Мясо особенно! Замочу! Знаю, как надо. - Чего тут знать? В уксусе! - Уксус?! - Сашка оскорбился. - Глупый ты человек! Баран просто, а не человек. Уксус -- смерть шашлыку. В вине. Но -- тоже не всякое. Знаю, какое. Сам и дерево под уголь подготовлю. Негодное дерево -- всё насмарку. Я вновь прошелся с шапкой по кругу. И после обеда мы с Сашкой сели на рейсовый автобус и поехали с гор в долину -- на Ереванский рынок. Маленький ПАЗик лениво пылил по дороге. Остановок он, похоже, не ведал. Просто притормаживал, когда кто-то поднимал руку. Входящий непременно здоровался со всеми, перекидывался несколькими фразами с Сашкой. Здесь его знали все. Выходящие обязательно прощались. Сидевший на заднем сидении старик вдруг что-то прокричал. Водитель остановил автобус. Старик вышел. Он уже скрылся за домами, а автобус продолжал стоять. Через пять минут я потеребил Сашку за рукав: - Чего стоим? - А! Пошел племянника поздравить с сорокалетием. Скоро вернется. Ничего. Отдыхай, слушай! Вернулся ушедший еще через десять минут, вновь громко прокричал, - похоже, передал привет водителю, - и автобусик покандыбал себе дальше. За всё это время никто не выказал нетерпения. Кроме, понятно, меня. Деньги за проезд, как я заметил, кидали на кожух рядом с водителем. Там же катался куцый рулончик из билетов. При выходе я хотел оторвать два на память. Но Сашка успел ухватить меня за рукав и удержать от бестактности: - Обидишь, слушай! Ереванский рынок благоухал запахами и рокотал разноголосьем. Войдя в центральные ворота, Сашка преобразился. Дотоле мягкий и неспешный, он вдруг сделался нетерпелив и скандален. Его привизгивающий фальцет напрочь забивал низкие голоса (торговцев)продавцов. Надо было видеть, как он покупал. Перебирал зелень, потирал ее, подносил к носу, принюхивался, хмурясь, отбрасывал и хватался за следующий пучок. Услышав цену, громко, презрительно ухахатывался, взбрасывал руку: "Э-Э!", - собираясь отойти. Продавец удерживал Сашку и предлагал назвать свою цену. Сашка нехотя называл. Теперь уже продавец произносил: "Э-Э!" - и всё начиналось сначала. Горячий спор шел на копейки. Я хотел вмешаться, но вовремя уловил главное: оба -- и продавец, и покупатель -- наслаждались процессом. Минут через пятнадцать они ударили по рукам и расстались, преисполненные уважения друг к другу. - Теперь мясо, баклажаны! Потом гранат не забыть, - азартно объявил Сашка. Через три часа я, оглушенный и безразличный ко всему, едва передвигал ноги. Сашка же оставался светл, бодр и лучезарен. С рынка уходил неохотно. На другой вечер вся наша сдружившаяся команда собралась в отдаленном углу лагерного сада, где уже вовсю трудился Сашка. У раскидистой яблони догорал костерок. На длинной скамейке рядком стояли благоухающие, прикрытые крышками металлические миски. На подносе грудилась стопка армянских лавашей -- тонких как блины, пахнущих свежей коркой. Все расселись вкруг костра и, истекая слюной, нетерпеливо поглядывали на священнодействующего Сашку. К шампурам он никого не подпускал. Сам нанизывал мясо, перемежая кружками помидоров и ломтиками лука. Работал ловко, - сразу с двумя мангалами, так что шашлыки испекались в очередь, один за другим. Огненная Сашкина шевелюра то и дело вспыхивала в отблесках костра. Подвижный, как ртуть, он был подобен свершающему обряд колдуну. Да он и был в эти минуты колдуном. Колдуном -- укротителем шашлыка. Ах, что это был за ужин! Ты брал лаваш, ложкой накладывал внутрь чесночно-баклажанную смесь, скручивал его в горячую трубочку, из бутылки, зажатой меж ног, отпивал добрый глоток вина, в правую руку хватал сочащийся, дышащий костром кусок мяса, откусывал пропитанный специями лаваш и вгрызался зубами в шашлык -- сочнейший и вкуснейший из всех пробованных мною прежде. Вечерний прохладный сад, в отдалении -- сквозь ветви деревьев -- шум и огни гуляющего корпуса, и мы, насытившиеся, пьяноватые, все -- влюбленные и грустные - оттого, что очередная сказка заканчивается, и завтра грядет расставание. И самый шумный и оживленный среди нас -- Сашка. Успевавший тостовать и задираться к девушкам. Только оказавшись с ним бок о бок, я разглядел в глазах тоску, как, должно быть, у эмигранта, провожающего в порту очередной корабль с далекой Родины, на которой никогда не бывал. И тогда я поднял стакан и, стараясь подражать визгливо-гортанному Сашкиному голосу, произнес тост за того, кто расцветил наш отдых, за того, кого каждый из нас будет рад видеть гостем в своем доме. Сашкино смеющееся лицо вдруг исказило судорогой. Пытаясь сдержать плач, он быстро заморгал белесыми ресницами, даже обхватил ладонью рот, но -- не сдержался и зарыдал навзрыд. Я записал ему свой адрес и все контактные телефоны и в десятый раз потребовал клятвенного обещания приехать. Сашка, утирая слезы, поклялся. Он не приехал и не позвонил. Чего и следовало ожидать. Через много лет, в конце восьмидесятых, я вновь попал в Ереван и попросил отвезти меня к ММЛ. Мне не терпелось повидать Сашку. Палатки напротив входа больше не было. На ее месте выстроили типовой застекленный магазинчик "Товары повседневного спроса". Молоденькие продавщицы из равнинной части Еревана на мои расспросы недоуменно пожимали плечами. Помог пожилой покупатель -- небритый облысевший армянин, в котором я не сразу признал того самого отца новорожденного, в доме которого мы с Сашкой сутки гуляли. От него узнал, что все эти годы Сашка безвыездно прожил в материнском доме. Приемная мать дважды пыталась его женить на дочерях соседей, но он всё как-то изворачивался. А женился уже после ее смерти -- на какой-то русской женщине с ребенком ("И куда смотрел? - армянин огорченно зацокал. - "Профура" настоящая. С первого взгляда видно. Все видели. Он один не видел"). Она, сама пьющая, приучила Сашку к водке, и за два года до моего появления зимой они оба, перепившись, угорели в своем доме. - Плохо он с ней жил, - припомнил армянин. - Говорили -- бросай, какая она жена? Говорил -- брошу. Потом опять говорил -- как брошу? На кого?... И пить столько разве можно? Да, хороший был человек. Но -- что поделаешь? - русский. Это не исправишь. Гены! - армянин важно потряс узловатым пальцем. На своей исторической Родине Сашка Саркисьянц так и не побывал.
Связаться с программистом сайта.
