...Тот солдат... весь в пыли... После очередной атаки...
Николай случайно столкнулся с ним, вернее, почувствовал его взгляд и резко, по-звериному повернулся к опасности.
Он полулежал чуть в стороне, в тени у большого валуна, и смотрел на него, как больной пес.
Рукав серой, грязной гимнастерки был в крови. Видимо, он пытался наложить на плечо жгут.
Короткий, пыльный "Шмайсер" лежал в стороне.
Солдат перевел взгляд на автомат, но понял, что не успеет, и снова взглянул на него по-псиному заискивающе.
- Не балуй, фриц, - предупредил Николай хрипло, и пинком отбросил автомат.
Палец, дрогнувший, было, выстрелить, медленно расслабился.
Они долго смотрели друг на друга, пытаясь предугадать свое и чужое будущее.
- Их нихт фриц, - выставил ладонь тот, - их бин унгариш... Унгариш...
Сказал и отвел глаза, не надеясь, что его услышит этот русский солдат - с покрасневшими от бессонницы и пыли - глазами. Он и не должен был понять. Было бы странно, еслиб он не выстрелил, потому, как это было естественно и понятно для обоих. Они давно жили по этим звериным порядкам, не щадя ни себя, ни врага.
- Венгр? - переспросил Николай.
- Да-да, венгр, - повторил тот по-русски.
- Шандор Петефи, значит?
Солдат торопливо закивал головой, скривив ухмылку на бледном лице.
- Зачем воюешь, если венгр?
Спросил и понял, что глупо, глупо было об этом спрашивать! С таким же успехом он мог спросить немца: "Зачем воюешь, если немец?! Если у вас есть такие гиганты, как Гете и Бетховен? Шоппенгауер и Кант? Неужели то моральное бремя - быть менторами целой нации, да что нации, - всего человечества, - которое они взвалили на свои могучие плечи, - не пробудило в вас того, что ваш припадочный ефрейтор назвал "Химерой"?!
...Но, если вселенское Николаю было неподвластно, то он мог хотя бы здесь, в этом пыльном "государстве", где один был царем, а другой - подданным, вершить свою и его судьбу так, как велела совесть.
Он вспомнил философствующего отца:
"Когда мы рассматриваем нацию как явление, примечая ей место в мировой истории, - говорил тот назидательно, поднимая палец, - надо стать не обвинителем, выискивая в ее развитии позорные страницы, а защитником, приводя в оправдание те единые, общечеловеческие и гуманистические мыслительные процессы, которые рождались в умах лучших ее представителей, часто обрекая их на роль нравственного громоотвода..."
- Дай посмотреть, - неожиданно сказали потрескавшиеся губы. - Не бойся...
Закинув автомат за спину, Николай присел на корточки и осмотрел плечо. Рана была пустяковая, но сильно кровила.
- Давай ремень.
Солдат впал в оцепенение.
- Ремень, говорю, давай...
Он вырвал из застывших рук солдата полотняный ремень, и затянул выше ранения.
Вместо злости пришло странное спокойствие, даже - умиротворенность.
- Ну вот... Час-полтора можно поносить.
- Спасибо... - сказал тот, и неожиданно начал беззвучно плакать. - Спасибо...
В этот миг Николаю показалось, что перед ним сидит не лютый враг, беспощадно прущий на его землю, а старый приятель, по неосторожности попавший в дурную историю.
Что-то стало их обьединять. Может - эта чертова гора, а может - пыль и гарь, которой они вместе дышали... Возможно, с этим венгром дома сидел венгр - отец, и, смакуя венгерское вино, разглагольствовал о том - как это верно и правильно - хоть и трудно - быть сердобольным и по-библейски всепрощающим...
А, может, их связывала одинаковая солдатская доля: та подневольность, которая вопреки их устремлениям и желаниям, толкала обоих по синим и красным смертельным стрелам, - кем-то начерченным на огромных картах, - чтобы хладнокровно смести их в процент ожидаемых потерь...
- Иди, - устало выдохнул Николай. - Иди к своему Шандору Петефи... Это он тебя спас сегодня.
Солдат не сдвинулся с места, не совсем поняв, о чем речь. Он ожидал чего угодно - смерти, плена, но...
- Иди, говорю! - повторил Николай, и повернувшись, пошел прочь, наверняка зная, что тот не выстрелит:
Кишка была тонка...