Молодой ястреб энергично махнул крылом. Поймав воздушный поток, он скользнул на бок, обозревая нарисованный скупыми красками, безмятежный, пустынный пейзаж. Охряный простор, светлея, сливался с небом на горизонте. Высокий кряж переливался застывшими валами-пригорками, показывая темнеющие, кое-где припорошенные снегом, каменные бока. Редкий кустарник и полегшая, прошлогодняя полынь чернели клочьями среди скалистых выступов. Вдоль неглубокого оврага деловито трусила волчья пара.
Ястреб свернул к древнему пещерному монастырю. Пустые кельи - глазницы с бесчисленными переходами и вырубленными ступенями не обнаруживали никаких признаков жизни. Только в центре скалистого котлована, у старой церкви, стоял человек в ветхой рясе. Запрокинув голову, монах встретился с ястребиным, строгим взглядом. Прикрывшись от солнца ладонью, он проследил за полетом птицы поворотом головы, улыбнулся, и перекрестившись, вошел в церковь.
Не найдя более ничего интересного, ястреб вернулся к оврагу: здесь можно было поохотиться на зайца или на полевку. Волки играли, покусывая друг друга. Вдруг они застыли, подняли вверх острые уши и одновременно посмотрели в сторону далекого селения, прислушиваясь к незнакомым звукам. Ястреб заметил движущееся к ним, глухо рычащее, странное животное. Застывшие волки опомнились и дружно поспешили в овраг. Ястреб описал неширокий круг, и еще раз взглянув строгим глазом на приближающегося нарушителя тишины, полетел прочь, решив попытать счастья за хребтом...
..."Лунный пейзаж" - подумал Лука, и сбавив скорость, стал осторожно спускаться к оврагу. Дорога еле угадывалась среди бурых валунов и нетронутого снега. Выехав из оврага, он одолел пригорок и остановил машину, решив сориентироваться. Впереди, чуть справа, по острой церковной крыше посреди скал, угадывался древний пещерный монастырь. От дороги вверх, к воротам монастыря, тянулась широкая тропинка.
"Обогнешь монастырь справа и поднимешься на гору, братан, - напутствовали его. - Учти: там дороги нет. Дальше проедешь к границе еще километров шесть-семь, - до древней сторожевой башни. Там тебя ровно в три часа будет поджидать военный газик. Они узнают тебя. Дашь деньги - возьмешь товар. И все дела! В три раза дешевле, чем у барыг!.."
Лука обвел скучающим взглядом безрадостную картину и покачал головой. "Героина перед делом не стоит, а пара дорожек "кокоса" не помешают", - подумал. Потянувшись к "бардачку", он достал маленькую коробку. Кокаина оставалось немного. Привычно и ловко разложил на зеркальце белый порошок и шумно вдохнул. Потом посмотрел на остатки. "А!Через час будет новый" - беспечно подумал, и высыпав, тоже вдохнул. Растерев ладонью нос, Лука откинулся назад и прислушался к разбухающим и заполняющим его, приятным, теплым волнам. Дышалось свободно. Лука снова огляделся и вздохнув, криво улыбнулся: то, что он видел сейчас, разительно отличалось от недавно покинутого, шумного города с его гамом, лязгом и вечной беготней...
Тихо насвистывая, посмотрел на часы... До встречи оставалось двадцать минут. Лука включил передачу и поехал через рытвины, рассеянно вглядываясь в однообразие. Машину подбрасывало. Проехав километров пять, он действительно увидел остатки какого-то древнего, каменного строения. Подьехав медленно, Лука остановился у большого валуна. Ждать надо было еще пять минут. Он потрогал бумажник в кармане кожаной куртки и вылез осмотреться. Наверху парила какая-то большая птица. Невозможно было понять - где кончается его страна и где начинается чужая. Кайф стал спадать, привычно уступая место пустоте и неуютности - подстать этой местности...
...Лука прошелся и присел несколько раз, размяв ноги. Снизу, с "той стороны", действительно показался "Газик". Он медленно и натужно полз по бездорожью, выпуская сизый дым. "Пунктуальные" - подумал Лука и приободрился. Тому, кто подсказал этот путь, он не очень-то доверял, но кажется, все так и будет... Он вернулся к джипу и стал поджидать...
...Из "Газика" вышли трое в камуфляже, с автоматами наперевес, сбитые и загорелые, как родные братья. Осмотревшись, подошли вразвалку, встали - расставив ноги, и молча разглядывали его черными глазами - маслинами. Стало неловко и немножко смешно.
Те продолжали молчать. Потом один, тот, кто стоял посередине, шевельнул большими усами, что-то тихо сказав, и снова уставился на него.
- Здравствуй, дорогой, - сказал он на русском, - а где Нугзар?
- Не знаю... Дома, наверно... Я вместо него поехал, - нашелся, наконец.
- А... Вместо него... А деньги привез?
- Деньги? Да, конечно... А товар у вас?
Приезжие молча переглянулись:
- Сначала за старое рассчитайся, - сказал усатый. Он, видимо, был за главного.
- За какое старое? - насторожился Лука.
Те опять переглянулись.
- Восемь кусков за Нугзаром осталось. Был уговор рассчитаться сегодня.
Лука растерялся.
- Я об этом ничего не знаю! Я свое возьму и рассчитаюсь, а Нугзар пусть сам рассчитается за свое.
Лука старался говорить медленно и просто.
- Ты нам фуфло не гони, кацо! - насупился тот, кто был справа, - восемь кусков покроешь, а там будет новый разговор.
- Ребята,- приложил руку к сердцу Лука, - не знаю я ничего!
"Точно, - мудаки..." - подумал снова.
- Ты сам говорил, что поехал за него?
- Говорил, да, но в смысле - вместо него... то есть...
Лука почувствовал, что влип. Доказывай этим, что не верблюд...
- Ну, - раз говорил, раз на стрелку притопал, тогда гони башли, генацвале.
Железная была логика.
Лука не знал - что говорить. Он вынул сигарету и закурив, выпустил-выдохнул дым в небо. В вышине парила та же птица."Мне бы твои заботы" - подумал машинально.
- Закурите? - примирительно предложил он.
Те не отказались. Какое-то время курили молча. Усатый бросил окурок, раздавил носком и поправив ремень автомата, спросил:
- Так, сколько у тебя с собой, кардаш?
- Тысяча, - ответил, чуть поколебавшись, Лука, - но я ни при чем... Давай договоримся: я уеду и привезу Нугзара.
- Тысяча?! Ты что, люля-кебаб собрался покупать?
Они расхохотались, и снова начали шептаться между собой.
- Мы не можем отпустить тебя, да?- сказал усатый после короткого совещания. - Он, наверно, кинуть нас решил, шакал... И ты уедешь - ищи-свищи, да? Нет, не можем...
Дула автоматов чуть-чуть поднялись вверх.
- Хорошо, - сказал Лука, делая успокаивающий жест, - хорошо...
Он судорожно искал выхода из положения и не находил. Наверняка, автоматы на предохранителях. Если успеть рвануть к машине - пока опомнятся, нацелятся, он может выиграть пару-тройку десятка метров, а там...Хотя, шансов мало... "Сволочь, Нугзар!Падла! Вернусь- уши отрежу!"
- Так, что?.. - Лука выбросил сигарету.
- Что-что? Придется отдать деньги... И машину оставишь. Пусть твой друг Нугзар рассчитается. Тогда и вернем...
- А если не отдам?
Все трое стали громко смеяться.
- Вах! Не отдаст! - обнажая золотые зубы, приговаривал усатый. Потом посерьезнел и сразу стало понятно, что за неподвижным взглядом черных глаз нельзя было найти ни сочуствия, - ни пощады.
- А ты посмотри вокруг, дорогой, да? - тихо сказал он, - в расход пустим - кроме вон того ястреба, никто не узнает. И еще: ты на чужой территории. Ты, можно сказать, нарушитель границы. Понял, да?
- Так, что давай ключи и давай деньги, дорогой, - весело добавил третьий, который до этого все время молчал, и уже откровенно поднял автомат.
- А как я вернусь?
- Это не наша проблема, да? пятьдесят-шестдесят километров для такого джигита ничего не значит, да? Переночуешь в монастыре, помолешься за нас своему богу и доберешься за день до людей. Смотри только, - волки здесь гуляют, - сверкнул золотыми зубами - денег они не любят, но кушать любят...
Все опять расхохотались.
"Попробую рвануть" - Лука был в отчаяии и понимал, что с миром не отпустят.
- Ну хорошо... Деньги у меня в машине... - он пошел к джипу. Решил схитрить и сев за руль, попытаться удрать.
- Стой! - скомандовал усатый. - Муса!
Он повел дулом, указывая на Луку.
Тот, кого назвали Мусой, подскочил и грубо отодвинул Луку. Вынув ключ из зажигания, положил в карман, лишив его последней надежды.
- Обыщи его, - приказал усатый, - без глупостей, кардаш! - заметив напряжение.
Муса задвинул оружие за спину, и ловко пошуровав по карманам, нашел бумажник. Открыв, провел большим пальцем по стопке, закрыл и бросил усатому.
- А говорил, что деньги в машине, да? - покачал головой, - хотел убежать, да? Ай-яй-яй...
У Мусы странно затрепетала левая бровь, с идущим сверху вниз - белесым шрамом. Внезапно он отвесил Луке оплеуху. На мгновение Лука опешил от неожиданности, но взмыв от обиды, сразу ответил мощным ударом снизу. Муса повел взглядом, оседая. Остальные, подскочив, стали избивать Луку прикладами. Делали они это со знанием. Потом, когда завалили в беспамятстве, продолжали пинать ногами, пыхтя при каждом ударе... Муса, придя в себя, пинал особенно рьяно. Он выговаривал что-то, сплевывая на луку кровянистой слюной и не отстал бы, не приказав старший.
...Ястреб наблюдал внизу самых опасных хищников, похожих на волков. Трое странно пританцовывали на задних лапах и клевали четвертого. Потом сели в утробу вонючих животных и удалились. Прежде чем исчезнуть, один из них выставил короткую палку и послал гром в розовое небо. Такой же гром убил его мать, - это ястреб хорошо помнил. Он шарахнулся в сторону резким креном и поспешил укрыться за скалой...
...Сознание пришло вместе с болью. Он не сразу сообразил - где находился и что с ним произошло. Было невыносимо холодно. Его мутило. Болело все тело, но особенно - в левом боку. Правый глаз не открывался. Приподнявшись, Лука прислонился спиной к валуну и попробовал пошевелить языком. Во рту было несколько ран. Наклонившись набок и плюнув сгусток крови, он решил привстать и простонал от резкой боли. "Сломали ребра... Сволочи!"...
Ни "Газика", ни его джипа не было видно. Стояла удивительная своей непривычностью, густая тишина. Он проверился. Часы и сигареты были на месте. Мобильник исчез, да он здесь и не ловил. Лука осторожно потрогал распухший нос и сделал несколько шагов. Ломило колено. "Ходить, по крайней мере, я могу - подумал,- с приездом тебя, дорогой Лука! Теперь топай обратно семьдесят кэмэ!..".
Впрочем, одну дельную идею обидчики все же подкинули: действительно, стоило переждать до утра в монастыре, а утром, если не замерзнет за ночь, решить - как дальше быть.
Лука вдохнул глубоко, поморщился от боли и медленно, остерегаясь камней, отправился обратно.
***
Вечерело. Лука передвигался с трудом, часто останавливаясь перевести дух, и только через два часа добрался до края спуска. Осторожно прислонился к холодному валуну. Ломило все тело и боль в боку усилилась. По щеке из травмированного глаза тонкой, холодной струйкой стекала сукровица. Он судорожно вздохнул и посмотрел вниз. Древний монастырь оказался довольно большим строением. Он располагался на несколько уровней, следуя рельефу поднимающихся к гребню - скалистых стен. По периметру узкого ущелья были выдолблены маленькие пещерки. На дне естественного, а может, рукотворного котлована, защищенного со всех сторон, стояло несколько деревьев. В центре внутреннего, по-вечерному темного двора возвышалась небольшая церковь с колокольней. Даже в этом состоянии он оценил скупую красоту. "Вот бы приехать на натуру и поработать пару недель, - подумал он. - Да какое там..." Уже год, как он не прикасался к краскам... Тот Лука, - талантливый, полный творческого накала и амбиций, юноша, давно был погребен под мрачным и вялым, совсем иным Лукой...
Неожиданно зазвенел колокол. Лука вздрогнул и всмотрелся. Обрадовался, что в этом пустынном краю отыскалась хоть какая-то душа. Приободрившись, он спешно продолжил путь, опасно спотыкаясь и громко при этом постанывая. Надо было до темна спуститьтся вниз и потом снова подниматься по увиденной накануне тропинке - к воротам: иначе попасть в монастырь было невозможно.
На остаток пути он потратил около часа. Когда стал подниматься по тропинке, стало уже совсем темно. С неба падали редкие снежинки. Ночь отдавалась непонятными, тревожными звуками. Вдалеке действительно, как ему показалось, завыли волки, и он поторопился, как мог. К его радости, ворота, собранные из толстых, грубо отесанных досок, были незаперты. Войдя внутрь, он плотно прикрыл их и поднял взгляд наверх. Вырубленные в скале ступени, припорошенные снегом, слабо отсвечивали, указывая путь к верхнему двору, где стояла церковь. Он стал осторожно, спотыкаясь и помогая себе руками, подниматься, приставляя ногу на каждой ступени. Завернув за угол каменной кладки, впереди, за церковью он увидел слабый отблеск желтого света. Видимо, там обитали люди, звонившие в колокол.
- Эй, хозяин! - крикнул он хрипло и прислушался. Ответа не было. Шевелить ртом было очень больно и получалось вроде - "Ходяан"...
- Эй! - повторил он, стараясь щадить ранку на губе, - Эй!.. "Оглохли, что ли...".
Поднявшись к церкви, он приблизился к свету,который просачивался сквозь плохо пригнанную дверь выдолбленной - с полуразрушенной аркой - пещерки. Подойдя по-ближе, Лука снова позвал. Через некоторое время пламя зашевелилось. Дверь кособоко открылась, и на пороге, с коптилкой в левой руке, показалась маленькая, темная фигура бородатого человека. Правую руку он держал козырьком, всматриваясь в темноту. Пламя коптилки освещало большую, неухоженную бороду и всколоченные волосы, выбивающиеся из-под круглой, монашеской шапки.
- Кто это? - спросил он звонким, чуть дрожащим голосом, - брат Зенон, это ты, чтоль?
Он несколько раз поднырнул головой, одновременно поднимая коптилку повыше, пытаясь разглядеть пришедшего.
Лука придвинулся к свету. Его вид несколько смутил бородатого. Он молча уставился на него,и убрав руку со лба,троекратно перекрестился.
- Я не Зенон... Лука я... Извини, дед, - с трудом, не сдерживая слюну, ответил Лука. - Мне бы переночевать у тебя...
- А... Ну проходи, сын мой... Гость - от бога, - добавил, и вновь перекрестился.
- А собаки у тебя нет?
- Нет, сын мой, собаки нет. Зачем она мне... Будешь входить, - пригни голову.
Хозяйн пещерки повернулся и зашел обратно в келью, чуть переваливаясь и семеня маленькими шажками.
Лука зашел вслед и осмотрелся. В пещере было относительно тепло. Пахло дымом, какими-то травами и подгорелым хлебом. В углу стояла полупотухшая, ржавая буржуйка. Рядом были постелены шкуры и лохмотья, - видимо, здесь спали. На бурых, с копотью, стенах висели репродукции икон. У дальнего угла пещеры стоял низкий, дощатый стол, на нем - глиняный кувшин, алюминиевая миска с ложкой, еще какая-то утварь, и стопка книг. Потолок позволял стоять прямо.
- Пять звезд, - пробурчал Лука.
- Что, извини? - не понял старик.
- Ничего... Мир этому дому.
Лука попытался сказать что-то подобаюшее в таких случаях.
- Спасибо, дай тебе Бог... - старик поставил коптилку на стол. - Вон, на табуретку садись, а другую я себе принесу из трапезной. Ты, случаем... не болен ли?..
- Избили меня, дед. Отняли... и машину, и деньги... вот... добрался до тебя...
Лука говорил тяжело, с остановками, но был рад, что не один, и может кому-то пожаловаться, пусть даже этому тшедушному старику.
- Ай-яй-яй, - встрепенулся тот, - это же надо, как... Ай-яй-яй... Я сын мой, сейчас воду разогрею, умоешься, а то все лицо в крови. Сломать ничего не сломали? - участливо наклонившись, вопрощал он. - А глаз-то, глаз-то как... Ах ты господи... Как же тебя... Ну садись, садись, а может, лучше приляжешь вот тут...
Лука молча опустился на стульчик, понурив голову. Его подташнивало.
- Я сейчас, сейчас, сын мой...
старик исчез из пещеры и через минуту вернулся с охапкой хвороста. Он стал быстро ломать и засовывать ветки в печь, что-то тихо бормоча. Потом, резво опустившись на колени, бочком, повернув голову и придержав бороду, стал дуть в нее, и наконец, удостоверившись, что разжег огонь, достал из-под печки зеленый, битый чайник с проволочной ручкой.
- Ну вот... С божьей помощью... Все будет хорошо. Сейчас разогреем воду... - он поставил чайник. - Пойду, еще принесу хворосту, и табуретку прихвачу.
Он снова исчез за дверью.
Лука разомлел в тепле. После пережитого даже эта мрачная, убого убранная пещера казалась уютной. Он чувствовал невероятную усталость. Боль, кажется, притупилась. Хотелось пить. Еще больше хотелось курить, но не было сил вставать, да и курить в келье без спроса было неудобно. Однако, самым страшным было другое: мозг начинал беспокоиться, требуя привычной дозы. Он знал, что до утра более-менее протянет, а дальше... Он постарался отвлечь себя от мрачных мыслей...
Вернулся монах. Принес и сложил в угол охапку хвороста. Потом снова юркнул за дверью и втащил скамейку. Устроившись рядом, косолапо приставил носки ботинок, и положив маленькие руки на колени, робко улыбнулся:
- Ну вот... Меня Давидом зовут. Инок я.
Лука как следует рассмотрел его. У Давида был небольшой мясистый нос, утопающий в пышных, с проседью, усах. Маленькие, глубоко посаженные глаза любознательно смотрели из-под удивленно вздернутых, лохматых бровей. На нем - может, с чужого плеча, а может из-за худобы, - свободно висело черное, выцветшее рубище, потертое у колен. Сверху - безрукавка из овчины. Голос был чуть надтреснутый, но звонкий.
- А меня зовут Лука, - ответил после паузы. - Извини, дед, мне больно говорить...
Рот переполнялся едкой слюной и ему приходилось то и дело глотать ее.
- И давно ты здесь?
- С полгода будет. Как владыка благословил на схиму, так я и тут. Я ведь тебя за послушника принял, брата Зенона.
- Вы что, вместе живете?
- Нет, - помотал головой Давид, - он иногда приходит. Месяц назад, вот, муки мешок принес, соль да гирлянду лука. Божьий он человек, поддерживает... Мир, сын мой, не без добрых людей, помогают... А я и удивился: зачем Зенону приходить было сейчас? Мы же сговорились, что на Пасху проведает...
- Здесь, наверно, курить нельзя, да?
- Ну,- встрепенулся старик, отводя взгляд, - я-то не курю, сам понимаешь, но раз уж такой у тебя изьян, то можешь дуть в печку...
Лука, кряхтя, сел на шкурки, чтоб пониже, и закурил. Прикрыв глаза, попытался сделать глубокий вдох, но больной бок не давал, и затяжка получилась рваная, с остановками. Он молча, без удовольствия докурил и засунул окурок в печку.
- Вот и слава Богу, - почему-то сказал Давид и потрогал чайник, - кажется, нагрелся. Пойдем, помогу лицо обмыть... Извини, но хорошего мыла нет, - он пошуровал над дверью и достал откуда-то кусок хозяйственного мыла, - это у меня, если кто приедет, сам-то я и золой довольствуюсь. Прекрасно моет...
"Одичал старик" - подумал Лука.
Они вышли. Давид стал поливать теплую воду. Лука осторожно помыл лицо, потрогав опухший глаз. Вернувшись, Давид протянул ему не очень чистое полотенце. Потом добавив воды из кувшина, снова поставил чайник.
- Чай из мяты сейчас будем пить.
- Налей и мне воды, пожалуйста.
- Сейчас, сейчас... - Давид налил в кружку и протянул. Капля сорвалась с кружки и с шипением упала на печку.
- Чудная у нас вода, божьей милостью. На всю округу одна-единственная и есть, в этом монастыре, слава богу, - перекрестился он.
Вода была прохладная и действительно вкусная.
- Спасибо, - Лука вернул кружку, - а почему ты не спрашиваешь - кто я и откуда?
Давид поставил кружку на край стола и усевшись у печки, прикрыл ладоньями чайник, растопырив пальцы.
- А зачем любопытствовать? Чего не хочешь, - и так не скажешь, а чего захочешь, так сам проведаешь, без моих вопросов...
- Логично... Ты, дед, просто философ...
- Угадал, сын мой, - рассмеялся Давид, - на философа я учился. Аж три года.
"Вот тебе и монах!" А потом? Бросил?
- А потом... - Давид странно потряс головой, - я ведь, почему пошел учиться: хотел с помошью философии понять смысл жизни, но пришел к вере.Чем глубже я проникал,тем больше убеждался, что никакая философия не в силах до конца познать мир. Даже она, более свободная и раскрепощенная в отличии от иных наук,- потому, что здесь орудием поиска является мысль, а не микроскоп, - даже она не может охватить всего, обозревая лишь часть истины, но не всю реальность целиком. Мы похожи на исследователей капли воды, не имея представления об океане. Чем больше ты знаешь, тем больше неизведанного ты обнаруживаешь...
- И мы все находимся в неведении?
- Почему же... Христос сказал: "Если веруешь и не ведаешь, то ты раб. Если веруешь и ведаешь, то друг..." Мы наблюдаем отдельные части мироздания и пытаемся понять себя, наше место в нем. Тяга к самоизучению и анализу - богом данная привилегия человека. Мне понадобилось три года, чтобы приблизиться не к истине божьей, а только к пониманию пути к ней. А так и всей жизни мало... Мир, сотворенный богом, бесконечно познаваем, сын мой. Бесконечно познаваем и Бог. Это - как бесконечная лестница познания Истины. Человек не может прыгнуть выше своих возможностей, он углубляется лишь в доступные его разумению - знания, но чем больше он утверждается в вере, тем больше ему открываются врата истины, тем выше он на этой лестнице прозрения и тем ближе он к богу. Но познать истину до конца невозможно. От лукавого это и гордыни... А ты,сын мой, как с верой-то?
Лука задумался. Родители не были атеистами, но их вера в бога была на каком-то бытовом, а может эстетическом или, экзотическом уровне. А вот бабушка из Кахетинской деревни была очень набожной. Лука помнил, как в детстве, каждое лето, они с бабушкой босяком паломничали к церкви св. Георгия, а это без малого двадцать километров! Накануне бабушка пекла ритуальные пироги с нехитрой, но умопомрачительно вкусной начинкой из жареного лука и сахара, закладывала в корзину кувшинчик с красным саперави, заткнутый кукурузной шелухой, рядом - бережно завернутые в газету, скатанные дома - восковые свечи, и... так и шли: она - вечно отстающая - нагруженная корзиной с пирогами и вином, верой и исповедальным трепетом, а он - впрпрыжку впереди: с живым петухом с завязанными ногами, с вечным, вдогонку, - "На дорогу не выходи, Лука!", беззаботно отыскивающий спелые плоды в ижевичных кустах...
Повзрослев, он стал относиться к церкви так же, как и родители: с восхищением эстета, удовольствием и гордостью православного, но светского человека... Утвердиться в вере ему мешало вечное стремление подвести под всеми явлениями материальную базу. Пытливый, молодой ум не воспринимал недоговоренностей и аллегоричности, иносказательности и неуловимой, нематериальной дымки церковного учения. Он всегда с удовольствием шел в церковь, но обычно, инициатива шла от Анны. Он ставил свечу и крестился, хотя ловил себя если не в неискренности, то в поверхностности и лишь в желании - отдать дань установленному правилу. А в последнее время... В последнее время его не покидало чувство надвигающейся беды. Над ним довлела некая душевная неопределенность и шаткость. Он раздваивался. Одна часть его - добродетельная и деятельная, спокойная и жизнелюбивая, билась в нешуточной схватке с другой - нетерпеливой и злострастной, изворотливой и обманчивой. Чем глубже его засасывал дурман, тем хуже он чувствовал в первой своей ипостаси, и тем вольготнее, свободнее - во второй. В этой сладкой мгле не существовали сомнение, покаяние или совестливость. Здесь царило невероятное блаженство самоуверенного, могучего, умного, ловкого, красивого человека. Действительность же немилосердно и жестко предлагала ненавистного, ему, осунувшегося и взьерошенного, сумбурного и растерянного Луку, и он спешил вернуться туда, где самодовольным Нарциссом мог пребывать в обманчивой неге. Сознание судорожно искало для самооправдания некую идеологию и философскую базу, и как ему казалось, находило железные аргументы. Он не мог противостоять этому желанию - отдаться волне нескончаемого счастья и радости. В редкие, в последнее время, дни, когда он не нюхал героин или коку, им овладевала глубокая депрессия. Анна давно ушла от него, не сумев переубедить и не выдержав болезненного непонимания и скандалов, рожденных вывороченной, наркотиками, психики. Возвращаясь к реальности, Лука понимал, что если так будет продолжаться, долго не протянет, но думал об этом как-то вяло и отрешенно, как будто речь шла о ком-то другом или менее существенном, чем жизнь. Наркотики засасывали все глубже, отнимая не только здоровье и немалые деньги, но и всякий интерес к чему-либо иному; лишали старых знакомых и друзей - предлагая взамен новых - таких же, как он, бедолаг; толкали на поступки, совершение которых он не мыслил бы в недавном прошлом. Все его существование - мысли, эмоции, устремления, радости и огорчения всецело были поглощены этим вездесущим и всепожирающим монстром, залезшим в нем и пустившим смертоносные корни, делая никчемным и пустым все остальное... Бизнес, приносящий немалые доходы, стал хиреть и денег хронически нехватало. Именно поэтому поехал он в эту богом забытую дыру...
- Если честно, мне сложно однозназно ответить, - проговорил он после долгой паузы. - Скорее - да... Но мой разум устроен таким образом, что веру и знания ставит по разные стороны баррикад, заставляя делать вечный выбор...
- Это заблуждение, сын мой, - сочуственно улыбнулся Давид, - вера и знание вовсе не разделены, и вера не слепа. Когда осеняешь себя крестом, разум должен понимать - что делает рука. Вера не противоречит знаниям, но если знания противоречат вере, значит - они недостаточны. Поверхностное знание уводит от бога, глубокое познание, напротив, опять к нему возвращает. Я понял: как наука постигает материальную часть мира, так вера познает его духовную основу. Это взаимосвязано, сын мой... Я не сложно излагаю?..
Давид говорил это, чуть заикаясь от волнения. Он привстал и сняв крышку, заглянул в чайник.
- Ну вот, закипает. Сейчас положим туда мяту...
Он снял с гвоздя висевший у приступка, холщовый мешочек и вынув щепотку, бросил в чайник. Потом, прихватил рукавом горячую ручку, снял с печки чайник и осторожно поставил на пол.
- Минут через пять будет готов. Сахара нет, но все равно будет вкусный. А меня извини, мне к вечерне помолиться надо... Тебе тяжело будет идти, но если пожелаешь, можешь помолиться здесь. Чай сам нальешь. Если проголодался, то на столе свежие лепешки, - сегодня пек. Вернусь - принесу еще шкур и одеял.
Давид взял со стола молитвенник, поцеловал его, и осенив себя, вышел.
Лука сидел молча, глядя на играющие отблески коптилки. Потом налил себе чаю и осторожно отхлебнул, оберегая губу.
Зазвенел колокол.
"Что заставляет этих людей бросать все и идти в монахи? - подумал он, - видимо, есть что-то важное, но недоступное пониманию нами - сытыми и чистенькими, избалованными цивилизацией, нуворишами от Адама...
Он допил чай. Чувствуя невероятную усталость, прилег на шкурки в ожидании Давида и его истерзанное тело сразу же провалилось в глубокий сон.
***
Утро разбудило жутким холодом. Болело все тело и невозможно было разобрать - от побоев или от непривычно жесткого ложа. Давида не было видно. Лука хмуро зевнул и поднялся. Прощупав бок и правый глаз, взглянул на часы. По его меркам было еще рано. Печка не горела. Лука налил из чайника остатки холодного мятного чая и с наслажденьем выпил маленькими, освежающими глотками.
На улице было теплее, чем в пещере. Утренее солнце освещало дальную половину внутренного двора и часовню. Лука стал осторожно спускаться по ступенькам, продвигаясь к солнечной стороне, наконец добрался до края светораздела и с удовольствием подставил лицо под солнечные лучи. Больной глаз сразу запульсировал теплом и потекла слеза. Было свежо, тихо, и дышалось, несмотря на боль в боку, на удивление свободно. Лука закурил, отметив, что осталась пара сигарет, и прихрамывая, стал прохаживать взад-перед по узкой тропинке внутренного двора.
Вдруг - как будто чья-та когтистая рука царапнула тумблер, включилось что-то внутри его тела, стало зреть, набухать и вибрировать, и нетерпеливо смел солнце, утро, свежесть, саму жизнь, ставя только одну цель: во что бы то не стало! Сейчас! Сиюминутно! Непременно! Любой ценой! Дать привычную пищу отравленному мозгу! Он как мог сопротивлялся знакомому натиску, как бы игнорируя его, отдаляя ломку, но знал по опыту, что долго не выдержит. В такие минуты он ненавидел себя и к физическим мукам примешивалось бешенство от этого рабского бессилия. Вытерев дрожащей ладонью вспотевший лоб, он опустился на корточки. Его лихорадило. Реальность отодвинулась и размылась. Ему было плохо, и этот накатывающийся, смертельно опасный вал он встречал незащищенный ничем, беспомощно одинокий, фатально и недосягаемо далекий от спасительной дозы. Стало страшно...
Он не заметил, как снизу показался Давид с большой вязанкой хвороста на спине. Встав передохнуть, монах увидел Луку, сидящего среди жухлой, прошлогодной травы и снега,и понял, что с ним что-то неладное. Спешно скинув груз, он стал подниматься к нему, неуелюже перепрыгивая через ступени. Только, когда подошел и взял за локоть, Лука посмотрел на него невидяшими глазами.
- Плохо мне, Давид, - тихо сказал и чувствовал - вот-вот потеряет сознание. В животе стояла холодная пустота и пот заливал глаза.
- Ах ты боже ж мой, - запричитал Давид, - сейчас, сын мой, сейчас... ну-ка обопрись... во-от так...
Ему нелегко было тащить рослого Луку. Шапка свалилась набок и он весь покраснел от натуги. Еле добравшись до кельи Давид уложил его на шкуры, "Боже спаси и защити!" - пробормотал, перекрестившись, и принялся спешно разжигать печь, беспокойно посматривая в сторону бледного и немощного Луки...
- Все-все, - пробормотал Лука, - не бойся, не умру... Так иногда бывает со мной...Дай воды...
- У меня есть травы, брат Лука,- сказал Давид, спешно налив воды и внимательно его оглядев, - валерьянки тебе или пустырнику попить не мешало бы... вот вскипит вода и сделаем настойку... лежи-лежи,сын мой, и - соберись с духом...
- Легко сказать... - слабо улыбнулся Лука, - ты, наверное, уже обо всем догадываешься, старик, да?
- Ну... - смутился Давид, - обо всем - не обо всем, но вижу, что бес тобой правит и завладеть хочет твоей душой. Помолиться тебе надо, брат Лука, помолиться, покаяться и дух свой укрепить. В этой святой обители особая благодать божья. И я за тебя молиться буду...
Лука понял, что здесь, в этой каменной пещере, за многие километры полупустыни, этот всколоченный, странный человек был единственным его другом, спасителем и помощником. Он взглянул на него с благодарностью: тот ничего не спрашивал, не осуждал, не читал морали, а старался изо всех сил - как умел и мог - помочь ему. И делал это с уверенностью в своих силах и в своей правоте - человека, и Лука решил прислушаться к совету.
- Помолись за мое спасение, старик, - сказал он и попытался привстать.
Давид вроде не расслышал, зажег свечу перед иконой божьей матери и опустившись на колени, стал шептать молитву и креститься.
"Я и забыл, когда молился в последний раз..." - Лука постарался вспомнить "Отче наш" - в детстве они с бабушкой заучивали его и он то и дело тараторил не совсем понятные слова.
- Смотри, Лука, только в школе не говори! - предупреждала мать и он хранил молитву, как военную тайну, посвятив в нее только самого близкого друга.
Лука приподнялся на колени, упираясь левой ладонью в шкуры и перекрестился.
- Отче наш,.. - прошептал он непослушными губами, борясь с головокружением, - иже еси на небесах!..
Пот лил градом и он дрожал всем телом.
- Да... святится имя твое...
Новая волна боли скрючила его. Лука хотел сдаться и лечь, но чувствовал - если сейчас поддастся слабости и прервется, то он никогда не победит.
- Да приидет Царствие Твое,
Язык царапнул ранку и изо рта тонкой струйкой потекла слюна.
- Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли...На земли... - он споткнулся, но вспомнил, как бабушка повторяла с ним: "А ну скажи, Лукаша, - Хлеб наш насущный даждь нам днесь"
" А что это за слова какие, - вопрощал он, - "Даждь нам днесь" - я ничего не понимаю!"
" А это значит - дай нам пропитания на сей день - говорила бабушка, - повтори-повтори, сынок, подрастешь - поймешь"...
"И остави нам долги наши, - повторял он тогда алыми губами, и привалившись животом к бабушкиным коленям, от неусидчивости делал полукруги носком сандалии, - яко же и мы оставляем должником нашим..."
- И не введи нас во искушение, - снова говорили уже не детские, а потрескавшиеся, израненные губы давно не произносимые им слова, и он тихо заплакал от бессилия, от жалости к себе, от стыда и кто еще знает - от чего.
- Но избави нас от лукавого... Но избави нас от лукавого... - повторял он и опустив голову, продолжал плакать, не вытирая слез.
Давид молча встал и тихо вышел, не проронив ни слова...
***
...Только через неделю почувствовал Лука облегчение. Волны боли, слабости и тошноты периодически накатывали, но были не такими несокрушимыми. В первые дни он мог целыми часами сидеть молча, в глубокой депрессии. Давид его отпаивал отварами, и медленно, но неуклонно, Лука стал просыпаться и приходить в себя, чувствуя огромную благодарность к монаху. Заживали и раны. Все эти десять дней Давид не только усердно молился, но и месил тесто, таскал хворост, подметал пещеру и делал другие мелкие, но необходимые отшельнику - дела. В последние дни Лука старался ему помогать. Даже попробовал испечь лепешек.
- Не думал, что выкарабкаюсь, - говорил он радостно, благодарно приобнимая Давида за плечи, - спасибо, батюшка...
- На все божья воля, сын мой, - крестился он. - Главное - не сдаться. Видимо, мы оба должны сдать экзамен, пройти свое земное чистилище... Вот ты, городской человек, сидишь в моей келье, беседуя со мной и думаешь, что это случайно? Ан-нет! Божьий промысел во всем... Ты не думай, что меня одна вера сюда привела: и беда тоже... В беде особенно вспоминают люди бога... Скажу тебе, как на исповеди о своем грехе: меня,сын мой, дьявол к вину склонил. Я, слабовольный и как видишь, хилый телом, после вина ах как уверенно себя чувствовал! Ах - каким я героем становился! Как "блистал" умом подающий надежды, молодой философ! Как "тягался" с Платоном и Кантом!..
Потом приходило похмелье, и явственно видел я, как больной телом и падший духом, жалкий человек, - человечишка, безнравственно боролся не за стоящую идею, не за веру, не за душу и не за ближнего, не за вечные ценности,- даже не за траву, примятую кем-то, а самозабвенно, не щадя себя и ближных, стремился...- нет! какое там - стремиться падшему!- полз, полз к подставленному нечистой - спасительному глотку, не ведая, что спасительный глоток - совсем в ином измерении: в вере в Господа! И заметь! - Давид взволнованно хватался за редкие, длинные волосы, - заметь, Лука: как он изощрен! Коварен! Циничен! Он сделал орудием моего совращения и убийства не яд, клинок или пулю: Кровью Господней же, исковеркав и изорвав ее сущность, добивал меня!
У монаха сорвался голос, и поперхнувшись, он зашелся в кашле...
-...Но бог бесконечно милостив и велокодушен, - наконец, отдышался Давид, - он не карает, а дает нам шанс искупить грехи,- поняв Истину. Вера и христианское бытие помогают в этой вечной борьбе за душу. Ведь наша жизнь, сын Лука, не удовольствие, а борьба, борьба за самоочищение души и укрепление духа, за покаяние и стремление к главной цели - познанию добра, а значит - бога!..
Давид оказался интереснейшим собеседником. За эти десять дней они о многом поговорили, но в основном разговоры велись о вере, о добре и зле, о цивилизации... Лука, не утаивая, обо всем рассказал ему.
- В человечестве заложено два противоборствующих начала, сын мой, - отвечал Давид,в раздумии - Добро и Зло, но Зло, в отличие от Добра, для человеческого естества неприемлемо. Вообще,заметь: и человек, и общество, тяготеют к самоочищению. Зло понадобылось не для его победы, а для диалектического утверждения Добра. Сатана безобразен, и дела его безобразны, хотя может притвориться и толкнуть на малодушие, на грех, на еретические мысли о тшетности и суете... Человек же эстетически не приемлет греха и ереси. Впрочем, не только человек. Посмотри, как природа старается изгладить и заживить раны, нанесенные ей. Это жертвенное самоочищение, высшим примером которого был Христос, и тяга к нравственному совершенству и есть Божеская искра в нас, а церковь есть благодатное единство любви и свободы, продолжение жизни, дела и свидетельства Христа на земле, храм, доводящий Слово Божье до нас...Иди к церкви, искупи грехи и молись...
При этом Давид благоговейно крестился.
- Не все так гладко, батюшка, - Лука старался не отставать в полемике, но вел его скорее для поддержания беседы, поневоле становясь оппонентом. -А инквизиция?! А крестовые походы?! А очищающие костры?! Где же тут гуманизм церкви или Божеская искра?!..
- Давид в привычной ему манере вскакивал и бегал вокруг печки, стараясь вразуметь собеседника.
- Это не православная церковь, брат Лука! И это вообще не церковь! - горячо убеждал он, - это - продукт невежества и непонимания бога. Это - не от бога, а от сатаны, старающегося исковеркать человеколюбивую сущность веры, предлагая глумление над личностью - взамен свободы, рабство - взамен послушания, мракобесие - взамен истинного пастырства, беспощадное убийство - взамен строгости. Так ведь любую идею можно исковеркать и изуродовать! - он начинал сгибать пальцы, - идею национального самосознания превратить в фащизм, свободного творчества - в кубизм, даже религию - в обскурантизм!
- Ну хорошо, - Лука сдавался под напором, - допустим, православная церковь лояльна, но зачем же нам всем надо оставлять города и переселяться в пещеры? Разве путь к богу обязательно должен пролегать через голод и лишения? Через грязь и нищету?.. - спрашивал с иронией.
- Зачем же, брат! Прости его, господи! - Давид нервно вскакивал и вновь садился, - не через грязь, конечно, но через отказ от плотских утех! Путь к богу и очищению лежит через покаяние, через голгофу! Кто сказал, что борьба с сатаной закончена?! Цивилизация - благо для человека, но человек родился не для жизни в технополисах. Он должен жить в его естественной, природной среде. Сейчас он оглушен и растерян. Его чувственность притуплена и загнана. А дай ему отойти от так называемых благ цивилизации, и тогда у него обостриться способность постижения бога! А когда человек постигает его, он постигает не вещь, которую можно сфотографировать или измерить, - он открывает его своим внутренним взором. "Иго мое благо и бремя мое легко" - говорил Христос, -Давид перекрестился, - Я говорил, что зло многолико и может притвориться благом. Подвиг же христианский, - не против плоти и крови, но против зла, - состоит в смирении, в презрении суетной славы, в терпении и кротости, отвержении себя самого, распинании плоти со страстями и похотями, в мужестве при искушении.
- Что же бог не откроется всем? - Лука искренне не понимал этого, - разве не проще - раз и навсегда победить зло и подарить людям добро?
- Ты говоришь наивно, брат мой! - Давид снова вскакивал, семенил к печке, почему-то подхватывал теплый чайник, прижимая к груди, и вновь возвращался на стульчик, стараясь успокоиться и быть убедительным. - Ты непременно поймешь, брат лука, что рая на земле не может быть, пока человечество не искупит грехов своих, пока он не откроет бога. История человеческого духа - это история богоискания, но бог не прячется от нас! Все дело в том, чтобы мы смогли его увидеть, открыв духовные врата к его пониманию! Бог давно открылся нам: живой, говорящий и пошедший за нас на муки, но познание бога - не односторонний процесс, как познание природы: это - встреча! Теперь - дело за нами и нашими поступками. Когда бог через Моисея дал нам десять заповедей, из них только четыре относились непосредственно к богу, а все остальные относятся к человеческим отношениям. Это означает, что служить господу можно в первую очередь тем, что ты служишь людям, братьям и сестрам твоим, - через веру и церковь... Христос ведь сказал: "...Как я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга..." Эх... Разве слово может передать все, что чувствует душа? - добавлял он сокрушенно, садился, уткнув бороду в кулаки и смотрел куда-то - в свои интеллектуальные дали - сквозь почерневшие стены кельи, притихший, спокойный и просветвленный...
После таких разговоров Лука пребывал в возбужденной задумчивости. Гуляя по периметру монастыря, он приходил к пониманию, что время, проведенное в монастыре, для него становилось критической точкой принятия решения, неким перепутьем, где он должен был определиться раз и навсегда - с кем и где он, и как дальше будет жить.
***
- Муки, нам, Лука, осталось на пару дней, - спокойно, даже как-то весело сообщил Давид через неделю. Засучив правый рукав до локтя, он залез в мешок, и бережно достав две миски сероватой муки, принялся месить тесто. - Брата Зенона, считай, месяц не будет и дать весточку - никак... летом еще заезжают люди, но зимой... - он покачал головой и долил в тесто соленой, теплой воды.
- Может, добраться до поселка? - прикинул Лука. - Ходить я уже могу, за полдня доберусь, а там куплю пару мешков муки... - он вдруг вспомнил, что денег не было, - на часы обменяю, за них могут все четыре мешка дать...
- Можно бы... - Давид выложил тесто на стол и стал ловко катать шарики под лепешки, - ходить ведь и я могу, но покинуть монастырь не имею благословления.
- Ну вот, и решили! Я напросился в нахлебники - я и пойду!
Лука чувствовал неудобство за то, что своим приходом нарушил Давиду привычную, монашескую жизнь.
-Что-ты-что ты! - помахал испачканными в тесте руками Давид, - окстись! И не думай, брат! На то Божья воля! С божьей помощью и перебьемся....
На следующий день - только рассвело, Лука засобирался в дорогу.
- Вот эту жердину возьми, - протянул Давид очищенную от коры, толстую палку, здесь волки гуляют, мало ли что... лепешек прихвати несколько, воды... Ну, - перекрестил, бог тебе в помощь, сын Лука, помолюсь за тебя.
Проводив Луку до калитки, Давид еще раз перекрестил его.
- Сегодня вряд ли обернешься, да и спешить не к чему. Переночуешь у добрых людей и на другой день вернешься...
Лука удивился и обрадовался спокойной уверенности Давида, не сомневающегося в его возвращении. Такого давно с ним не бывало: многие, зная его пристрастие, сторонились и не доверяли, имея на это все основания...
- Да...- кивнул, - так наверное и сделаю... Ну пока, Давид, - Лука поднял руку, прощаясь, обернулся и зашагал по нехоженной тропе, оставляя темные следы на выпавшей, за ночь, пороше...
...После побоев и полуголодных дней шагалось нелекго. Вскоре заныло колено, напоминая о недавней травме. Перейдя овраг, он пошел вдоль редкого кустарника. Ориентироваться было просто: справа поднималось солнце, большое и по-утреннему холодное, а ему надо было,оставив его по правую руку, идти к северу. После долгой, монотонной ходьбы Лука остановился и задышал глубоко, пытаясь перевести дух. Зачерпнув пригоршню снега, он облизал мягкую, морозную свежесть и растер лицо. Через час вдалеке заметил то ли волка, то ли собаку, семенящую в его сторону. "Волк, наверное" - с тревогой подумал и всмотрелся. Волк тоже заметил человека и встав, долго и неотрывно смотрел, оценивая ситуацию. Встал и Лука.
- Э-эй! - закричал он и помахал палкой, пытаясь вспугнуть зверя, - е-ге-ге-ге!
Волк даже не шевельнулся, и все так же неотрывно смотрел. Потом сделал несколько шагов и снова встал. "Вроде один... с одним-двумя уж справлюсь" - Лука продолжил дорогу, оставляя волка слева и сзади, и то и дело с опаской посматривая через плечо. Тот стоял, пока Лука не отошел на достаточное расстояние и начал двигаться бочком, паралельно, тоже посматривая в его сторону. Так они шли, остерегаясь, поодаль друг от друга около часа. потом волк отстал и пропал. Лука вынул лепешку и стал на ходу разгрызать. Потом запил водой и приободрился. Предстоящая встреча с людьми радовала. Он надеялся, что в поселке найдется что-нибудь вкусное - кроме надоевших ему, черствых лепешек.
Но его гнало в поселок еще одно обстоятельство, от которого он прятался, стараясь не фокусироваться, отодвинуть и зарыть его глубже: мысль о возможности достать наркотик!.. Вначале это была легкая волна, рябь, с которой ему справиться было сравнительно несложно, но она, как терпимая, но долгая зубная боль, точила волю, создавая дискомфорт и толкая к его разрешению. "А что, собственно?! - говорило мягко стелящее, темное подсознание, - ты же никому не давал никаких обещаний! Ты и так: две недели, как сидишь на голодном пайке и видишь каменные стены, каменные же лепешки, да слышишь святые наставления Давида!.. Вообще уехать бы домой! А муку можно и послать или привести потом..."...
Лука знал: достаточно было поддакнуть этой мысли, согласиться, поддаться, и следующая вкрадчивая волна вседозволенности становилась чуть выше и настойчивее; за ним - еще круче, пока не приводило сознание к остервенелому поиску дурмана. Любыми силами! Любыми силами!..
Лука встал и наскребав, снова протер лицо грязноватым снегом. Пытаясь прийти в себя и отогнать навождение, он начал вспоминать, как преодолевал ломку, молясь, и ему стало жалко этих двух недель, проведенных пусть в стеснении и голоде, но с проясненным и очищенным сознанием. Он гордился своей победой и слишком ею дорожил, чтобы поддаться первому же приступу слабости.
Он вспомнил слова призревшего его монаха: "Дьявол не дремлет, сын Лука! Дьявол не дремлет... - тихо нравоучил Давид, посматривая в сторону: он всегда стеснялся излишней дидактичности, - грех теперь отличается не только особой жестокостью, но и исключительной мерзостью - в силу дьявольской изощренности. Грех и зло могут прикидываться добродетелью и часто трудно разобраться - чьими устами с тобой говорят: бога или сатаны...
...Лука вытер испарину со лба, оперся на палку и посмотрел на горизонт. На фоне ясного неба были заметны узкие полоски дыма. "Через пару часов дойду до поселка. Хватит! - приказал он себе,- хватить, сволочь! Закончи это метание, слюнтяй, и стань человеком! Или - умри!".
Он продолжил путь, делая резкие шаги, и чуть прихрамывая стал снова, как все эти дни, читать "Отче наш", чуть распевая слова и стараясь попасть в такт шагам. Закончил и начал вновь. Он возвращался к началу молитвы снова и снова, упорно продвигаясь к поселку, пока, задыхаясь, не почувствовал, что побеждает наваждение, - усталостью, упрямством или молитвой - неважно, но это была еще одна важная победа. Наконец, измотанный, встал, и рассмеявшись хрипло, стал показывать кукиш кустам, поворачиваясь и приговаривая: "Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!"
Он начал выплясывать дикий танец, размахивая руками. Потом оступился больной ногой и упал негнущейся спиной в снег. Раскинувшись, и вперив немигающий взгляд в синее небо,он неистово повторял, крестясь: "Вот... вот тебе! Вот тебе...
...Потом Лука почувствовал резкий голод: так бывало, когда уходил кайф, или когда они с Анной... Поднявшись, сьел остатки лепешки, запил водой и продолжил путь, повторяя тихо, но настойчиво - "Вот тебе! В-вот тебе!.."...
...К вечеру он был в поселке. Проезжая его две недели назад, не особенно всматривался в это пыльное, придавленное к земле заботами и бедностью - поселение с одинаковыми, серыми, невзрачными домами, покрытыми щифером, а кое-где - жестью. Редкие, по-зимнему голые деревья делали вид поселка еще более жалким. Было ясно, что люди здесь живут небогато, да и как можно было здесь жить, кроме как в бедности?!.. На грязной улице не было ни души, кроме двух поросят, добывающих себе еду. Вдалеке неумно брехала собака. Лука прошел вперед, выбирая - куда стучаться.
Справа, за ткемалевыми деревцами, послышался шум. Обернувшись, Лука увидел немолодую женщину в больших резиновых сапогах и брезентовой робе. Женщина стояла боком у поленницы, накладывая дрова. Добавив еще пару поленцев, она повернулась и засеменила к дому, стараясь обойти грязь. Он подошел к худой, плетенной ограде, кое-как залатанной кусками ржавой жести. Взявшись за изгородь, Лука стал придумывать - как к ней обратиться. Он боялся, что его вид испугает ее. Скользнув взглядом по Луке, женщина не выказала никаких эмоций. Дойдя до крыльца, она бросила дрова у приступка и приоткрыв дверь, крикнула: " Майя! Возьмите дрова!". Потом повернулась и пошла к нему.
- Ищете кого? - спросила она, ничуть не смущаясь, близоруко вглядываясь в гостя.
- Здравствуйте... - Лука действительно не знал - с чего начать и как представляться. - Я с монастыря, - решил он наконец, - ищу - кто муки продаст или чего еще...
- Ну, проходите...
Женщина отворила калитку, сняв веревочную петлю с жердины, подождала, пока гость войдет, и снова закрепила ее.
"Почему у бедных людей даже трава во дворе не растет?!" - подумал Лука, переступая через жидкую грязь неказистого, захламленного двора. В дальнем углу, у заваленной набок телеги с одним колесом, копались куры. Подальше угадывался хлев. Пахло сеном, навозом и весной.
Из дома со смехом выбежали трое девчат. При виде чужого мгновенно притихли, молча подобрали дрова и зыркнув с любопытством, поспешили в дом. Лука поднялся по кривым, деревянным ступенькам. Женщина прошла вперед, привычно скинула штормовку, сапоги, и со словами - "Проходите" - зашла в дом. Лука, сняв порядком истрепавшиеся, грязные ботинки, тоже вошел, попав в обширную, немного душную комнату, заставленную кривоватыми, железными кроватями. В углу стояла печка, родная сестра той, монастырской. Казалось, даже вмятины были на тех же местах. На ней, пуская пар, стояла большая, аллюминиевая кастрюля. Там что-то варилось и Луке показалось, что такого вкусного запаха никогда не доводилось чувствовать!
На деревянном, когда-то крашенном, облезлом полу лежал дешевый, потертый ковер. На стене красовался ширпотребовский гобеллен с оленями. Рядом - семейные фотографии. На одной, увеличенной, в черной рамке, был изображен ретушированный портрет хмурого молодого человека в защитной форме. На стенной полке с книгами, за стеклом были выставлены маленькие иконы. У печки спал здоровенный кот. На шум он проснулся и выгнув спину, смачно зевнул. Потом отошел, коротко мяукнув, и стал тереться о ноги девчат. Те молча, с широко открытими, чистыми глазами смотрели на гостя. Лука улыбнулся...
- Мир этому дому, - сказал он, сняв вязанную шапку, - меня зовут Лука.
- Милости просим...Извините, мы люди небогатые, - сказала женщина, - меня Анной зовут. Проходите, садитесь... Майя, - позвала ту, которая была по-старше, - возмите ведра, воды принесите. Воды разогреем, - повернулась к Луке, - с дороги помыться...
- Спасибо... - Лука чувствовал себя неудобно, - побеспокоил...
- Ничего, - махнула женщина рукой, - а для чего же мы...
"А для чего же мы...", - повторил про себя Лука, - "А для чего - мы...". "Боже мой! Как все просто! Эта деревенская женщина сейчас двумя словами обьяснила всю сущность человеческого предназначения!...". Две недели назад он и внимания бы не обратил на эту фразу!
Он взглянул на нее с благодарностью и интересом. Анна уже повернулась и начала убирать со стола карандаши и листки.
- Никогда не уберут! Старшая, Майя рисует у нас. Учительница все хвалит, говорит, - ей надо бы учиться, но какое там... Еслиб был жив их отец... - Анна вздохнула...
Лука не стал расспрашивать, помня уроки Давида.
- Подождите, не убирайте, покажите мне, - Лука взял стопку рисунков, - я по образованию художник...
Не сумел сказать - "Я художник...".
- Да у нее вот тут еще целая папка, - Анна взяла с верха полки папку, - можете посмотреть, пока вода нагреется.
Рисунки поразили Луку. Сложносплетенные, как арабская вязь, узоры выводили удивительные бытовые и религиозные сцены, поражая недетской глубиной, фантазией и многоплановостью пусть неопытной и неокрепшей, но безусловно талантливой девочки. Его профессиональный глаз сразу отметил главное: умение не только рисовать, но и мыслить.
- Вы знаете, она просто молодчина! - Лука искренне порадовался, что не пришлось говорить, принятые в таких случаях, любезности, - я с ней поговорю. Ей надо учиться непременно и поверьте, о ней скоро станет известно! Просто прекрасно! Вот этот... этот...
Дверь открылась. Девочки принесли воду. Анна поставила одно ведро на печку и присев, добавила дров.
- Вот, дядя Лука говорит, что ты хорошо рисуешь, дочка, - сказала она, поднявшись.
- Да, Майя, тебе надо учиться и стать профессиональным художником. Эти сюжеты и сцены просто сказочны... - ты уже кончила школу?
- В этом году кончаю, - покраснев, ответила Майя.
- А я тоже рисую, - сказала маленькая, продвигаясь к Луке по-ближе.
- Ты славная девочка, - Лука погладил ее по голове. - В следующий раз привезу вам все для рисования. У меня дома много этого добра - карандашей бумаги...
- Их отец тоже хорошо рисовал, - Анна посмотрела на фотографию влажными глазами,- но одна его растила - никакой возможности не было. Он рано женился, надо было семью кормить... Не до рисования было... Потом призвали, в Абхазию... Там и - голос у Анны сорвался, - сгинул...
Она опустила голову и вытерла слезу. Дети притихли, а маленькая девочка подошла и взяла ее за руку, прижавшись щекой к натруженной, жилистой кисти... Анна вздохнула и начала другой рукой гладить ее по голове.
- Они мне дают жить, мои кровинушки... без них какая жизнь... Иногда прогневаешь бога, подумаешь руки на себя наложить, а как посмотрят они своими безвинными глазами, душа переворачивается: как же их, сирот, совсем без родни оставить-то! Так и живем, с божьей помошью... Они мне помогают, а я им, пока жива...
Она еше раз вытерла слезу и чуть отстранила прилипшую к ней девочку: - Софья, иди дочка, муки кукурузной принеси в большой миске, и сито не забудь... Майя, сыру отрежь... Анна, тарелки положи...
Она с умилением смотрела, как девочки забегали.
-Мать ихняя, в прошлом году в Грецию уехала на заработки, - добавила с горечью, вполголоса, - своих оставила и чужих теперь нянчит... Бог ей судья, - вздохнула. - Теперь я им мать и отец, да кормилица наша - корова...
...Луке, как гостю, предложили кровать, но он категорически отказался и ему постелили в углу. После длинного перехода и треволнений, но особенно - после простой, но вкусной еды и тепла, все тело требовало отдыха. Анна принесла мужскую одежду, заставила переодеться и понесла стирать его брюки и свитер, обещая, что все высохнет до утра.
Привычно устроившись на полу, Лука долго не мог уснуть, думая о многом. В нем назревало какое-то важное решение, окончательный вывод, главный путеводный принцип, открытие, но для его оформления не хватало последнего штриха, мысли, догадки, и от этого он чувствовал себя некомфортно. Лука с любопытством осознавал, что лишившись городских благ, не стал более несчастным. Скорее наоборот: избавившись от наркотиков, он как будто проснулся, втягивая обостренным сознанием окружающий мир. Прожив в монастыре почти месяц и беседуя с Давидом, он понял, что над ним не довлеет нехватка чего-то. Материальное, скомкавшись до жизненно необходимого, отодвинулось на задворки сознания, освобождая место просветвленному ощущению духовного подьема.