Общества, которые принято называть цивилизованными, отличаются от традиционных не только наличием храмов и библиотек, но также тюрем и казарм.
Люди в казармах представляют собой концентрированную в пространстве на продолжительное время человеческую массу, собранную и локализованную механически, то есть насильственно и без учета их личностных особенностей и культурных принадлежностей.
Круг этих людей замкнут и постоянен. Они одеты в одинаковую форму, вместо имен им присвоены номера. Перемещение их тел в пространстве, перемена функций и даже поз регламентированы общим распорядком, регулярными построениями и прочими средствами тотального контроля. Эта человеческая масса изолирована от гражданского общества, но внутри нее ни один из индивидов не имеет возможности уединения. Они вынуждены вместе не только работать, но также есть, спать, строем передвигаться по территории, по команде справлять "естественные надобности", вместе и по команде мыться, читать, писать письма, чинить одежду, одним словом, вместе быть.
Что происходит внутри этой массы человеческого "концентрата"? Как взаимодействуют между собой ее отдельные человеческие "атомы"? В какие структуры они выстраиваются и как в них функционируют? Что движет их самоорганизацией? Ответы на эти вопросы представляют собой в первую очередь предмет антропологического интереса.
"Человеческий концентрат" -- среда высокого внутреннего давления. Здесь межличностные отношения отличаются повышенной агрессивностью, а насилие утверждается в качестве института социальной коммуникации. Это оказывает существенное влияние на психику каждого из участников коммуникации и приводит к трансформации сознания.
В современной российской армии насилие представлено в двух уровнях одной системы социального контроля: 1) "механический" фактор консолидации (насильственный призыв); 2) "генетически" сформировавшаяся в условиях "механической" консолидации система статусных отношений (дедовщина). Обе направлены на подавление свободы личности, поэтому бытовое насилие и агрессия актуализируются как способ конкуренции и не столько за ресурсы жизнеобеспечения (необходимый минимум которых здесь положен каждому), но за средства самовыражения, в числе которых право на переоформление всех единообразных элементов уставного жизнеобеспечения в разнообразных знаках и символах социальной иерархии.
В результате в группах "механической" консолидации естественным образом складывается упорядоченная система доминантных отношений. В ходе этого процесса происходит идеологическое переосмысление бытового насилия.
Осмысленное в социальной парадигме насилие составляет каркас системы ценностей в армии и, по закону апологии образа жизни социума, превращается в его идеологию, чем наконец формирует идентичность его членов.
Итак, идеология насилия обуславливает экстремальность состояния общественного сознания подобных социальных образований, в силу чего я предложил для них определение "экстремальные группы"1. В рамках этой концепции экстремальность рассматривается как внутреннее состояние данных сообществ, их социокультурная и ментальная парадигма, отличающая их от основного гражданского сообщества критически высоким градусом насилия, которое здесь является социо- и культурогенным фактором.
С точки зрения антрополога, насилие рассматривается не как поведенческая аномалия, но в качестве специфически человеческого способа жизнедеятельности, то есть этот феномен не выходит за рамки культуры2. Даже там, где насилие принимает ужасающие формы, которые на уровне обыденного сознания можно охарактеризовать как извращение, мы видим антропологическую проблему, поскольку за каждым "извращением" стоят метаморфозы культуры.
Формулируя определение экстремальных групп, я имею в виду экстремальность не внешней среды, но внутрисоциального и психологического состояния. Потому что, во-первых, внешняя среда не может быть критерием типологизации социума; во-вторых, в данном случае прослеживается обратная закономерность: экстремальность внешних условий может быть фактором внутреннего сплочения членов группы. Так, мы находим совершенно здоровый психологический климат в отдельных воюющих подразделениях, на боевых дежурствах, на пограничных заставах -- там, где перед всеми в равной мере стоит проблема выживания.
Впрочем, армия на войне -- вообще тема отдельного исследования. Тем более если одна и та же армия в разное время ведет совершенно разные по целям, задачам, средствам, а также в плане морально-этических критериев, войны. Поэтому ни Советская Армия в годы Великой Отечественной войны, ни подразделения, воевавшие в Афганистане и Чечне, не являются предметом данной работы. Здесь нас будет интересовать армейский социум мирного времени и причины агрессии военнослужащих, направленной не против внешнего врага, но против своего соседа по солдатской койке.
Экстремальные группы -- в высшей степени закрытые сообщества, вследствие чего их очень сложно не только изучать извне, но и контролировать изнутри, как это хорошо известно любому командиру взвода.
Социальная антропология очерчивает круг задач, важных для рассмотрения феноменологии экстремальных групп:
-- выявление механизмов трансформации идентичности личности, использующей агрессию как средство социального взаимодействия;
-- определение критической степени зависимости личности от собственной социальной роли;
-- определение степени диффузии личности при редукции ее культурной многомерности до какой-либо частной функции.
Отдельного внимания заслуживает трансформация установок, мотиваций, апология действий индивида по мере перехода из генерального социокультурного контекста в маргинальный и обратно. Пожалуй, в этом следует искать ответы на вопросы: как образованный и воспитанный человек может допускать чудовищное насилие над собой и быть его источником? Какая система психологических защит и апологии образа жизни складывается в его голове? Каким образом, при каких условиях и с какими потерями ему удается вернуться к общекультурным нормам?
По свидетельствам очевидцев, неуставные доминантные отношения в Советской Армии имели место уже с конца 1950-х годов. А первое официальное упоминание дедовщины как "казарменного хулиганства" было сделано министром обороны в самом начале 1960-х. Так что явлению уже почти полвека, и исчезать оно не собирается, несмотря на непрекращающиеся попытки его "искоренения". В чем причина такой жизнеспособности?
Даже поверхностный взгляд заставляет сделать вывод о том, что дедовщина состоит в генетической связи с уставом. Официальная принудительная система прохождения воинской службы, лишая человека свободы во всех ее проявлениях, не предусматривает никаких эффективных стимулов к добросовестной службе. Таким образом, устав из воинского закона превращается в инструмент репрессии, что сами же командиры всех уровней и озвучивают: "Не хотите жить по-человечески -- будем жить по уставу". Соответственно, предполагается, что "жизнь по уставу" несовместима с "жизнью по-человечески". "Жизнь по уставу" в данном контексте -- это репрессии от имени закона. Но в рамках устава и аппарат насилия действует также неэффективно, потому что в своем воздействии на тело и душу солдата он формально ограничен рамками закона, в качестве которого применяется.
Следовательно, устав не выполняет возложенных на него функций -- управление служебной и социальной сферой отношений. Эта логическая незавершенность уставного принуждения восполняется дедовщиной -- системой физического и морального насилия, не ограниченной в средствах воздействия на личность, посредством которого достигаются и выполнение экстраординарных задач, и поддержание рутинного порядка. Поэтому дедовщина в современной российской армии продолжает оставаться основным фактором социального управления.
Таким образом, для того чтобы искоренить дедовщину, нужно искоренить всю армию в том виде, в котором она существует: с ее насильственным принципом формирования личного состава. Переход к армии профессионалов будет целесообразен не только с позиций прав человека, но и в целях обеспечения реальной обороноспособности и престижа страны, ибо как справляется с этой задачей "армия рабов", мировая общественность наблюдает каждую очередную военную кампанию России -- никак.
На пути к переходу армии на профессиональную основу стоят не столько объективные социально-экономические проблемы, сколько сопротивление высших эшелонов военного командования. Где взять деньги на полноценную реформу армии? Источников, вопреки утверждениям не заинтересованных в реформах лиц, много. Например, можно легализовать действующий на протяжении всей истории призывной армии рынок отсрочек и "белых билетов", деньги за который текут в карманы всевозможных военкомов и всех, причастных к этому бизнесу. А это, по самым приблизительным подсчетам, -- миллионы долларов в каждый призыв3.
Проблема канализации этого потока в государственное русло на нужды профессиональной армии -- это проблема политической воли, потому что те, в чьи карманы этот поток течет сегодня, будут за него драться. Им профессиональная армия не нужна. Думается, что очередной виток милитаризации страны, о чем говорит возвращение военной муштры в школьную программу, разговоры на высшем уровне об отмене отсрочек студентам и аспирантам и т.д., имеет под собой чисто коммерческие цели -- не набить казармы еще тысячами голодных ртов, которые государство не в состоянии прокормить, а обеспечить старость очередному эшелону военных чинов, причастных к рынку "белых билетов". Обратите внимание, что суммы взяток, исчисляемые в тысячах долларов, колеблются в зависимости от среднего дохода в каждом регионе -- то есть стоимость такого "черно-белого" билета -- это та сумма, которую в состоянии собрать семья среднего достатка. В Москве -- это цифры другого порядка, чем в бедных провинциях, поэтому возник класс посредников, которые выписывают и перепрописывают призывников в зависимости от их платежеспособности. То есть речь идет о всероссийском масштабе этой кормушки.
Что касается рядового состава, уже попавшего на службу, то его незаконная эксплуатация в качестве бесплатной рабочей силы сегодня призвана удовлетворять материальные потребности офицеров в воинских частях, то есть компенсировать их социально-материальную необеспеченность "по уставу". Понятно, что солдата-профессионала, знающего свои права, будет труднее заставить строить генеральский коттедж или работать где-нибудь на "левой" ферме.
Очевидно, что новая профессиональная армия потребует и новых профессионалов на всех уровнях, с которыми старые кадры военной бюрократии не смогут конкурировать.
Где взять таких профессионалов? Их резерв огромен. Это в первую очередь молодые кадровые офицеры, которые сегодня покидают армию именно в силу своей пассионарности, поскольку ныне действующая система не отвечает ни их амбициям, ни элементарным материальным потребностям. Большинство из них вернется к службе сразу же, как только им будут созданы условия, совместимые с понятием профессионализма. И дело здесь не столько в зарплате, сколько в царящих в офицерской среде нравах "доминантного бюрократического абсурда" или, популярно выражаясь, принципа "ты --начальник, я -- дурак", в котором критерием офицерского профессионализма является умение "не залетать" и "отмазываться".
Однако военная бюрократия предпочитает терять активных и грамотных офицеров и заполняет освободившиеся офицерские вакансии по все тому же принципу рабского принуждения, призывая на срочную службу выпускников гражданских вузов, имеющих военные кафедры.
В силу своей актуальности тема реформирования армии не сходит с газетных полос. Но нас интересуют не эти очевидные проблемы, лежащие на поверхности. Предмет нашей работы -- внутренние социально-антропологические процессы, протекающие в существующих сообществах военнослужащих срочной службы, те внутренние отношения, которые не видны стороннему наблюдателю в марше их стройных шеренг. Но тот, кто был в их составе, увидит в однородном строю сложную социальную структуру, различив каждого из солдат по микропризнакам его неуставного статуса, которые непосвященный и не заметит. И эти неуставные статусы для самих солдат более значимы, чем официальные воинские звания: именно первые, а не последние определяют жизнь человека в армии и его место в ее конфликтном социуме.
Впрочем, все социумы в силу естественной асимметрии их структур потенциально конфликтны. Бесконфликтных обществ не бывает. Доминантные отношения есть и в гражданском обществе, и в профессиональных армиях, были они и в элитных корпусах царской армии. Своего рода "дедовщина" существует и в вузах, и в научно-исследовательских институтах, как естественное доминирование старшего над младшим, которое в определенных условиях легко переходит в неестественное. Неестественные формы доминантных отношений начинаются там, где кончается свобода личности выбирать среду своего присутствия -- в армии, в тюрьмах, в люмпенских поселках, в коммунальных квартирах -- везде, где люди вынуждены строить систему отношений только потому, что не имеют возможности разбежаться.
Социально-антропологическая картина во всех экстремальных группах, и, прежде всего в российской армии и колониях заключенных, на данный момент представлена в единстве двух систем организованного насилия: неформальная система является ресурсом функциональности формальной.
Военные, разумеется, возмутятся тем, что я сравниваю армию и зону. Я, разумеется, извиняюсь. Но они похожи. Естественно, не по декларированным целям, не по заложенным в их уставах идеям и идеалам, но по положению человека.
Хотя идеологически и формально эти структуры действительно полярны: армия -- символ правильной жизни, тюрьма -- символ жизни неправильной. Но и то, и другое -- это концентрированная человеческая масса, окруженная забором. И в обоих случаях эта масса далеко не безлика, как это может показаться со стороны.
Устойчивая ассоциация "армия -- зона" в советском сознании утвердилась довольно давно. Мне доводилось общаться со многими подростками, чье девиантное поведение в переходном возрасте было выдержано в директории уголовной романтики, более соответствующей, на их взгляд, идее самовыражения личности, ее свободе. Некоторые из них с детства прониклись идеей: вместо того чтобы отслужить в армии, эти два года "отсидеть" в тюрьме (что им с успехом удавалось осуществить).
Метафизику данной антитезы, пронизавшей тоталитарное общество вплоть до детских умов, предельно ясно выразил Иосиф Бродский в одном из своих эссе: "На мой взгляд, тюрьма гораздо лучше армии. Во-первых, в тюрьме никто не учит тебя ненавидеть далекого "потенциального" врага. В тюрьме твой враг -- не абстракция; он конкретен и осязаем. В тюрьме имеешь дело с одомашненным понятием врага, что делает ситуацию приземленной, обыденной. По существу, мои надзиратели или соседи ничем не отличались от учителей и тех рабочих, которые унижали меня в пору моего заводского ученичества. Служба в советской армии длилась от трех до четырех лет, и я не видел человека, чья психика не была бы изуродована смирительной рубашкой послушания. За исключением разве музыкантов из военных оркестров да двух дальних знакомых, застрелившихся в 1956 году в Венгрии, -- оба были командирами танков".
С точки зрения тождества уголовного и армейского миров подошел к этой проблеме и Сергей Довлатов, заметив, что не было ни одного зека, который бы не заслужил прощения, и ни одного надзирателя, которого не было бы за что посадить.
Данное тождество "армия -- зона" воспроизводит и армейская "народная мудрость". Как любил повторять один полковник, начальник штаба крупной бригады связи: "Если бы армия не была тюрьмой, не было бы заборов". И так далее.
Для концепции "антропологии экстремальных групп" принципиально важно то, что такие фундаментальные положения теории статусных переходов, как концепции "лиминальности" (от латинского limen -- "порог", "граница") и "социальной драмы", разработанные классиками антропологии Арнольдом ван Геннепом и Виктором Тэрнером, находят точную иллюстрацию и в неуставных реалиях Советской/Российской армии. Феномен лиминальности является, по сути, следствием процессов десоциализации, которым подвергается личность в любом режимном социуме, исследованию которых посвящены работы Ирвина Гоффмана.
Человек в социальной системе тотального контроля не может действовать как полноценный субъект информации, то есть как лицо, обращающееся с информацией творчески. Его задача -- моментально выполнять адресованные ему сигналы-команды. Именно способность реактивно подчиняться -- "не тормозить" -- является главной "добродетелью" неофита армейского социума. Именно эта способность обеспечивает ему наименее конфликтный путь ресоциализации, но ею он изначально не владеет, поскольку его социализация в гражданской культуре протекала в противоположном направлении.
В процессе социализации человек с рождения начинает усваивать сложные объемы культурно-значимой информации, развивая способность с ней оперировать и порождать новые смыслы. Степень свободы личности в социальном пространстве прямо пропорциональна объему освоенной культурно-значимой информации.
Личность как субъект культуры -- это всегда аккумулятор и ретранслятор множества культурных потоков. Личность -- это информационный узел, в котором связаны синхронные и диахронные потоки культуры. Культура приобретает многомерный объем только в сознании личности и, отделяясь от сознания, теряет его и оборачивается плоскостью исторического текста.
Потребность личности в самовыражении и самоутверждении оживляет культуру; в ней проявляется динамика воспроизводства культуры в пространстве и во времени. И напротив -- подавление свободы социализированной личности всегда приводит к прерыванию канала воспроизводства и развития культуры. Именно это и происходит в экстремальных группах. С точки зрения устава, исходная поликультурность личного состава является не только бесполезным, но и вредным фактором, и поэтому всякое культурное разнообразие целенаправленно подавляется, что и приводит к десоциализации личности солдата.
Параллельно с десоциализацией личности протекает процесс десемиотизации межличностных коммуникаций -- фактически процесс распада языка. Индикатором этой деградации информационного поля является перевод правовых отношений от манипуляций со знаками и значениями к манипуляциям непосредственно с телами: физиология и физиологические акты (например, мужеложство с целью понижения в статусе или имплантация инородных тел в мужской половой орган с целью демонстрации высокого статуса) актуализируются в качестве знаков и символов статусных отношений и восполняют коммуникативную функцию, но уже на более низком семиотическом уровне. Свидетельством семиотической деградации сферы коммуникации в армии является переход всего личного состава на междометия в общении друг с другом. В этом также проявляется коммуникативная актуализация физиологии, но уже в вербальных эквивалентах.
Упадок информационной коммуникации выражает тенденцию деградации культуры. Но это деградация до определенной степени. Люди в экстремальных группах вынуждены как-то сосуществовать и, значит, решать проблему преодоления деструктивности. То есть налаживать конструктивные отношения. Поэтому за деградацией культуры следует ее регенерация, в ходе которой мы наблюдаем процесс формирования новых правил и норм, новой иерархии, новой системы знаков и символов и, наконец, новых культурных традиций. Однако новые знаково-нормативные структуры более напоминает архаические ритуалы, чем современные общественно-правовые институты. Это не странно, а естественно, поскольку десоциализированные индивиды от современных правовых систем отстоят дальше, чем от архетипов коллективного бессознательного. Именно архетипы -- структуры психики, определяющие саму возможность информационной деятельности, -- являются средой и средством регенерации семиотического поля правового взаимодействия индивидов. Отсюда и то высокое социальное значение архаических знаков и символов, в проекции которых социум выводит свою иерархию.
В исследовании знаков и символов власти В.А. Попов выделяет принципиальный для нас момент: "Для человеческой культуры характерно использование знаков, служащих для управления поведением. Особенно это свойственно ранним этапам становления потестарности, когда поведение человека было исключительно стереотипизированным, и семиотизация власти играла доминирующую роль. Отсюда и особая значимость символов власти, поскольку обладание ими рассматривалось как обладание самой властью и, как следствие, наблюдалось отождествление символа и власти. Поэтому властный символизм оказывал непосредственное воздействие на мышление архаического человека и прежде всего на его иррациональные пласты. <...> Более того, в периоды общественно-политических кризисов и дезинтеграций, а также идеологических деградаций реактуализируются наиболее архаические формы проявления властных отношений. Этот феномен возрождения комплекса архаических представлений, стереотипов и норм поведения уже получил название архаического синдрома".
Дедовщина -- ярчайший пример этого "архаического синдрома". Неуставные доминантные отношения выражены в знаках и символах, прямые аналогии которых мы находим в глубокой первобытности. В знаках и символах здесь переоформляются все сферы человеческой жизнедеятельности, вплоть до физиологии, а фазы социальной мобильности отмечаются переходными обрядами, аналогичным первобытным инициациям.
Так что же это? Деградация или регенерация? Распад культуры в кризисе социума или преодоление кризиса в реактуализации архетипов культуры? Очевидно и то, и это. Культурные процессы вообще не поддаются однозначным толкованиям. Переход от простого насилия к изощренным издевательствам отражает наиболее критические аспекты культурной трансформации и деградации армейского социума, в которой социо-культурные отношения являют полную меру архаизации общественного сознания. Но, с другой стороны, что такое издевательство, как не творческий подход к насилию, придающий элементарной деструктивности семиотическую многомерность? С одной стороны, это означает аккумуляцию деструктивности, с другой, -- ее виртуализацию и преодоление.
Все это свидетельствует об обратимости процессов культурогенеза, утрате того многовекового опыта человечества, который лежит в основе общегражданских этических и правовых систем.
Однако сам факт зарождения и развития альтернативных субкультур в казармах, в среде людей, подвергшихся насильственной десоциализации, являет собой свидетельство не примитивизации культуры, но механизм ее самосохранения и регенерации за счет реактуализации архетипических структур сознания, принимающих на себя функции разложившихся правовых институтов (того же устава, по которому солдаты начинают жить, когда "не хотят жить по-человечески").
Таким образом, казарменные субкультуры -- это и пример распада культуры, и культурогенеза одновременно. Иными словами, те причудливые символические формы, которые принимают социальные отношения в казармах, есть показатель не "одичания", но попыток преодоления "дикости", наступающей при переходе "пустыни безстатусности" тождественных друг другу "строевых единиц".
Механизм самосохранения культуры заложен в самой способности человека к информационной деятельности. В.Р. Кабо, полемизируя с Л.С. Клейном по вопросу архаизации общественного сознания заключенных, сформулировал суть проблемы: "В основе этого феномена, как я думаю, лежат единые для всего человечества структуры сознания, единые как в пространстве, так и во времени. Они-то и способствуют воспроизводству в различных группах человечества в разные эпохи неких универсальных явлений в социальных отношениях и духовной культуре, сближающих современные социальные системы или отдельные явления культур с первобытными".
Соционормативный, а значит, культурогенный потенциал неформальных статусных знаковых систем в армии вполне осознан солдатами. Почти 100% опрошенных военнослужащих срочной службы разных призывов понимали дедовщину как неизбежность, при этом выступая против физического насилия, но за сохранение знаковых различий между "молодыми" и "дедами".
Выведение физического насилия в символическую проекцию вовсе не обязательно означает его преодоление и гуманизацию отношений, но всегда -- переход от манипуляции с телами к манипуляциям с их смысловыми значениями и этим выражает динамику культурогенеза. И мы видим в экстремальных группах зарождение и развитие самобытной традиции, ее репрезентации в сложных художественных формах изобразительного искусства и фольклора, которые составили целый пласт национальной культуры России второй половины XX века.
В этом плане вполне этнографический интерес вызывает литературный феномен, получивший в самой среде военных название "армейские маразмы". Филологическая суть этого явления, породившего такие шедевры национального фольклора, как "от забора до обеда", заключается в трансформации реальности в единице текста. Как еще можно трактовать "копать от забора до обеда", если не как конфликт пространства и времени, происходящий в сфере деятельности, лишенной смысла? И главное, почему "маразм" смешит солдат? Да потому, что абсурд "армейских маразмов" сюрреалистичен. Он открывает ресурс внутреннего динамизма и становится средством достижения внутренней психологической независимости личности, ведь эстетика армейского абсурда непосредственно связана со специфической армейской этикой. Абсурд, возведенный в этико-эстетический принцип, расширяет границы реальности и выводит всех участников социальных отношений за пределы их ограниченного, подавленного, униженного существования и тем самым восстанавливает утраченную смысловую многомерность бытия. Таким образом, абсурд из средства подавления гражданской личности в армии превращается в средство воссоздания ее внутренней свободы.
Идея безумия эксплуатируется военными не только в качестве средства достижения психологической свободы, но и свободы вполне физической. Одним из распространенных средств уклонения призывной молодежи от принудительного выполнения "почетной обязанности" в конце ХХ -- начале XXI века стала практика симуляции психических заболеваний, что в народе называется "косить под дурака". Но также все чаще мы сталкиваемся с ситуациями, когда психиатры обследуют на предмет вменяемости уже не призывников, а командиров высоких рангов, которые также "косят под дурака" в надежде уйти от ответственности за совершенные на службе преступления. И те, и другие имеют шанс встретиться в коридоре одного сумасшедшего дома, оставаясь фактически здоровыми людьми. На рубеже тысячелетий сумасшедший дом стал приютом здравого смысла и символом отношения трезвомыслящего человека к воинской службе -- призывников, не желающих служить, и командиров, не способных руководить своими подразделениями.
Итак, в экстремальных группах современный антрополог находит "лабораторию", где не прекращается эксперимент культурогенеза, регенерации культуры в среде культурного вакуума. Случай для гуманитарных наук уникальный, и нам бы радоваться, если бы не одно "но": данный эксперимент -- это опыты на живых людях. Это не пересадка органов -- это пересадка систем ценностей и мировоззрений. Главное из прав человека -- это право человека на культуру; его он в реалиях современной правовой системы России вынужден доказывать в судах. Сегодня, когда гражданское общество в противостоянии с военным лобби исчерпало все возможности национального законодательства (о чем говорит факт принятия дел об альтернативной службе, гарантированной Конституцией РФ, к рассмотрению Европейским судом по правам человека), очевидна необходимость рассмотрения гуманитарных проблем российской армии уже в рамках антропологической экспертизы.
Примечания
1 С результатами социально-антропологического анализа современной российской армии и основными положениями теории "экстремальных групп" в авторской интерпретации можно ознакомиться в монографии К.Л.Банников Антропология экстремальных групп. Доминантные отношения среди военнослужащих срочной службы Российской Армии М., 2002.