Какое место заняла дедовщина в последние десятилетия Советской армии (а потом и в жизни её наследниц - армий России. Украины и т. д.), современному читателю рассказывать не надо: он её, дедовщину и сам так или иначе изведал - на собственных ли боках и шее или на опыте сыновей, братьев, других близких.
Напрасно кое-кто пытается убедить себя и других, что это - нормальное явление, без которого нельзя обеспечить воинскую субординацию и уважение младших к старшим. Соглашусь, что в психологии любого человеческого сообщества расслоение по стажу, опыту, возрасту, бывалости - заранее существует, так что даже залезшие раньше других в набитый людьми транспорт чувствуют своё преимущество перед теми, кто этого сделать ещё не успел. И всё же в здоровом общественном организме униженность новичков бывалыми - не возобладает: такая сепарация искусственна и опасна, она может возникнуть только на болезненной почве, в условиях начавшегося разложения общественных основ, именно как способ насильственного, принудительного удержания "дисциплины", как инструмент подчинения слабых - сильным. Такие иерархии возникали и раньше в различных выморочных сообществах: бурсах, тюремных камерах, партиях каторжан, концлагерях. В подобных, наполовину или полностью уголовных, "шоблах" этот "порядок" всегда поддерживают начальники: он им выгоден, так как помогает сохранять влияние и власть.
На фронте, где молодой и старый солдат в любую минуту были равны перед угрозой смерти, ветеран, мне кажется, не имел исключительных прав и преимуществ перед необстрелянным новичком. А если и имел, то лишь право и авторитет опыта. Они оба: "старик" и юноша - одинаково вооружены. И если первый позволит себе куражиться над вторым, унижать поминутно его достоинство, не ставить ни во что, оскорблять и заставлять себе прислуживать, то в бою рискует получить пулю себе под лопатки. Конечно, могли быть - и бывали наверное - исключения. Но недаром ни в одном сочинении о минувшей войне - даже в таких правдивых и откровенных, как "В окопах Сталинграда" В. Некрасова или военная проза Василя Быкова, - мы не найдём и подобия рассказов о дедовщине. Напротив, эти писатели, никак не склонные к лакировке действительности, показывают нам армейское ли подразделение, партизанский ли отряд как одну дружную семью, в которой, как и в каждой семье, есть, конечно, и острые коллизии, и свои герои, и свои негодяи, трусы, просто малодушные люди, но нет и тени вражды и притеснения старослужащими солдатами - молодых...
В Советской Армии 1954 года я такое притеснение сразу почувствовал. Оно не имело ещё столь резких и крайних форм, какие приобрело в 70-е годы и позднее, однако ощущалось уже весьма отчётливо. С первого дня над нами, "фазанищами", возымели власть не только поставленные нами командовать вчерашние выпускники полковой школы (что, в общем-то, естественно, хотя они пока что по званию были вполне равны с нами), но и такие же, как мы, рядовые старших лет службы. Бывало, нас, новичков, старшина (или помкомвзвода) поднимает в шесть утра, подгоняет, тренирует на скорость одевания и т. д., а старослужащий Витька Андреев, или Киселёв, или Суворин, или даже смирный, конопатый ефрейтор Фёдоров спят, накрывшись с головой одеялом, и досматривают ночные сны. Некоторые новенькие пытались сослаться на их пример, возражать, возмущаться: "А чего ж они лежат, товарищ младший сержант?!" Иной раз обращались с подобным возражением и к кому-либо из офицеров. Но всегда звучал примерно одинаковый ответ:
- Он - старослужащий, а тебе ещё служить, как медному котелку!
Общаясь с офицерами, служившими в армии ещё во время войны (а у нас в полку были и фронтовики), можно было без труда реконструировать процесс зарождения особого авторитета и вытекающих из него привилегий старослужащего солдата. После окончания войны многих из рядового и сержантского состава не увольняли в запас по несколько лет. Утомлённые, издёрганные службой люди нервничали, томились, ждали. Офицерам (в том числе и политработникам) трудно было привести их к повиновению, иначе как создав пусть и неофициальные, но преимущества. Между тем, потихоньку, медленно, но армия всё же разгружалась от выслуживших двойные, тройные, четверные сроки, им на смену приходили новобранцы, не изведавшие ни обстрелов и походов, ни даже бытовых солдатских трудностей. Не делать различий между остававшимися служить ветеранами и зелёными новичками командиры никак не могли. Они всячески попускали первым и усердно гоняли вторых, подключая старослужащих к "воспитанию" призывников. В такой обстановке появление неравенства молодых и "старых" было неизбежным.
Однако и в "моё" время далеко ещё было до расцвета дедовщины, до её превращения во всеармейскую, всесоюзную язву, до прочного и почти что узаконенного (не уставами, а тем, что подчас гораздо сильнее любых официальных уложений: общепринятым, вошедшим в привычку обыкновением) правила жизни и службы. По крайней мере, у нас в полку не было случая, чтобы новенький прислуживал "старичку", чистил ему сапоги, пришивал подворотничок и т. п. Подвохи и розыгрыши носили шутливый, хотя порою и довольно жестокий характер (например, спящему могли поджечь вставленную между пальцев ноги бумажку, и он во сне начинал сучить ногами: так называемый "велосипед")... Но введённого последующим развитием института "рабства" молодых и владычества "дедов" - пока что не наблюдалось. Да и самого слова "дед", "дедовщина" ещё не было. Но явление уже родилось, и для него стихийно искали термин.
Через много лет после возвращения я обнаружил записную книжку с конспектом своего выступления или доклада на комсомольском собрании. К середине второго года моей службы у нас объединили радиовзвод с телефонным, создав единый взвод связи, и образовали одну комсомольскую организацию "взводов боевого обеспечения", включив туда и наш взвод разведки. Она стала самой большой в полку, превысив по численности комсомольские организации каждой из четырёх батарей. Совершенно неожиданно секретарём выбрали меня.
"Комсомольский вожак" в армии - фигура весьма декоративная. Даже комсорг полка, а ведь я был всего-навсего комсоргом подразделения. И однако у меня появились кой-какие специальные заботы и даже трудности. Самая существенная заключалась в том, что особенности "комсомольской демократии" в армии (как и "демократии партийной") исключали критику снизу служебных действий начальников. То есть, имея звание рядового, я мог критиковать любого сержанта за то. что он, скажем, напился и буянил, но у меня не было права выступить на собрании против его недопустимо грубого отношения к подчинённым.
Но комсомольские собрания надо было проводить, на них надо было что-то говорить... Вот к одной из таких моих речей и сохранился набросок плана. Там отдельным пунктом записано "стариковство". Позже в общесоюзном масштабе его назовут "дедовщиной". (У нас почти не говорили "дед" - всё больше "старик").
Ещё в начале службы, стоя дневальным у тумбочки в расположении своего взвода, я однажды наблюдал, как поздно ночью отделение одной из батарей после отбоя мучилось, "воспитывая" одного из своих товарищей. То ли он нагрубил сержанту (командиру отделения), то ли в чём другом провинился, только из-за него этот сержант, пока все другие солдаты спали, гонял своё отделение по гарнизону. Виноват один - отвечают все! Это правило круговой поруки тщательно внедрялось в сознание солдат и должно было помочь командиру настроить их против нарушителя. Все устали, всем хочется спать, а тут - ступай на улицу и бегай с высунутым языком по дороге, а иногда и прямо по сопкам, только лишь из-за того, что этот долболоб "упёрся рогом" и не хочет повиниться перед командиром отделения, не хочет покориться обстоятельствам.
- Проси прощения! - требует сержант перед строем у провинившегося. Солдат упрямо молчит. - Напра-во! - командует сержант всему отделению (а это человек пять, среди которых и парочка старослужащих). - Шагом - марш! При-готовиться к бегу! Бегом - марш!
Вернувшись после очередной пробежки, все злы не на сержанта - да и не имеют они права протестовать против "служебной деятельности". Они рвут и мечут на своего товарища. А уж особенно - старослужащие: "Ах ты, фазанина грёбаная, Че-Пэ ходячее! Тебе ещё служить и служить, а ты права качаешь! Из-за тебя, падла, и нам покоя нет". Объявленный сержантом нарушителю наряд вне очереди и приказание вымыть сейчас же ночью пол в казарме они воспринимают как акт справедливости. Но солдат, защищая своё человеческое достоинство, выполнять такой наряд отказывается. Между прочим, он тоже хочет спать! Тогда сержант приказал своим подчинённым прикрутить проволокой к рукам непокорного мокрую половую тряпку... И я сам видел, с какой готовностью бросились товарищи нарушителя выполнять это приказание самодура. В конце концов виновник вымыл-таки пол: обломали строптивца. "Не таких обламывали"...
Был у нас во взводе связи командир отделения младший сержант Кочуг - обрусевший молдаванин из Донбасса. У него под началом состоял новобранец Матиещук. Оба - маленькие, черноголовые, только командир плотнее, солиднее, старше, а подчинённый - щупленький пацан. Он один составлял весь наличный штат отделения, которым Кочуг командовал. На беду Матиещука, сержант ему попался болезненно властолюбивый, придирчивый. Он своего единственного подчинённого каждый день напролёт "строил", "ровнял" (по ком?!), тренировал: на скорость одевания-раздевания, на время и безупречность заправки постели, на аккуратность подшития воротничка, на блеск пуговиц и ременной пряжки... Вся казарма, бывало, потешалась этой картиной. Несчастный Матиещук, по три раза перешив подворотничок, неоднократно выполнив команду: "Равняйсь! Смирно! Вольно! Ложись спать! Отставить!" - снова и снова одевается и раздевается. Собравшиеся вокруг или уже улёгшиеся по своим койкам солдаты хохочут, кто-то, сочувствуя замордованному "фазанчику", стыдит ретивого Кочуга:
- Слышь, ты, младшой, имей же совесть: совсем загонял парня!
- Прошу не вмешиваться, - шипит младшой, - Я всё требую согласно уставу. Рядовой Матиещук - подъём!!!
Что тут скажешь?
Но Матиещук ещё в рубашке родился. - он, может, сейчас и сам с улыбкой вспоминает, как его учил сержант уму-разуму. А вот его товарищ по эшелону и даже, кажется, земляк, колхозник откуда-то с Волыни, из Хмельницкой области, с очень похожей фамилией Матвейчук, попал в переделку похуже. Я бы и не узнал об этом, если бы не ещё один из молодых - молдаванин Андриуца.
Ушастый, мальчишистый Андриуца служил во взводе связи и тоже, как я, радиотелеграфистом. Летом моего второго года службы, а его - первого, мы были вместе на лагерном сборе радистов. Мне запомнилось, как он угостил меня молдавской брынзой, присланной ему из дому в посылке. Я с опаской вознамерился попробовать предложенный продукт - но тут же отказался: брынза воняла нестерпимо! Андриуца не обиделся - и на моих глазах съел всё сам.
Именно он доверил мне страшную тайну, предварительно взяв с меня слово, что я его, Андриуцу, не выдам: наши сержанты из взвода связи и взвода разведки вместе со старослужащими солдатами до того усердно "тренировали" и "воспитывали" телефониста Матвейчука, что тот однажды потерял сознание...
Матвейчук, рыхловатый крестьянский парень, добродушный и спокойный, не справлялся с упражнениями по "физо". Кто-то из сержантов требовал, чтобы он поднатужился - и вылез-таки на турник, но у парня не получалось. И он сказал что-то, сержанту не понравившееся. Тот позвал товарищей, и они вместе повели Матвейчука на сопку, предварительно заставив надеть вещмешок с поклажей, взять карабин - короче, снарядив его по полной боевой "выкладке". В таком виде они принялись гонять его по сопке вверх-вниз, пока слабый здоровьем хлопец не упал в обморок. Решив, что он притворяется, сержанты ещё попытались силой проволочь солдата по земле, но, убедившись, что обморок - настоящий, испугались - и притащили его в каптёрку взвода связи - маленький домик напротив казармы. Там они стали приводить его в сознание... как вдруг вошёл в каптёрку сам старший врач полка - к этому времени уже старший лейтенант - Мищенко. Увидав, что они колдуют над лежащим без сознания солдатом, врач спросил, в чём дело. Кто-то из сержантов догадался, как втереть ему очки:
- Да вот, товарищ старший лейтенант, Матвейчук сбегал самовольно в Чернятино, там напился - хотим его вытрезвить...
- Представляешь, Рахлин, - говорил мне Андриуца на ломанном, но бойком русском, - врач даже не подошёл, не проверил. А ещё доктор! Но сержанты - вот какие злые (Андриуца ещё не выучил слово "подлые"): сами его замучили - и говорят: "напился"! Это они - пьяницы. А он и не пьёт совсем.
- Я тебе рассказал, потому что ты - комсорг, - объяснил молдаванин. И снова взял с меня клятву: никому я не должен рассказывать, от кого узнал эту историю. Но тут же и заявил: по его мнению, я как комсорг должен что-то сделать, чтобы такие истории не повторились.
Как мне надо было поступить? Молчать нельзя: доверие товарища и - пусть кто хочет, теперь посмеётся надо мной - пост комсорга не позволяли мне оставить дело без последствий. Но, будучи рядовым солдатом, я и не имел права "вмешиваться в служебную деятельность" старших по званию и должности. Устав не запрещает обратиться с любой жалобой, но - соблюдая субординацию: сперва спросить разрешения у командира отделения, потом - у командира взвода, потом... и так далее. Каждый, конечно, поинтересуется содержанием жалобы - и она неминуемо застрянет в самом начале пути. Раз в год, на инспекторской поверке, имею право обратиться через головы всех к поверяющему - он спросит перед строем: нет ли жалоб? Но ближайшая такая поверка - в декабре, а сейчас лето.
Плюнув на последствия, пошёл к освобождённому парторгу полка, которым к этому времени стал капитан Гриша Шутовских (имя и фамилия изменены).
Маленький круглый белоголовый улыбчивый добрячок, Шутовских был всеобщим любимцем в полку, солдаты ему особенно доверяли: было в нём что-то очень свойское, домашнее, закадычное. Гриша (так за глаза его называли солдаты) мой взволнованный, сбивчивый рассказ принял с доверием, обещал сохранить источник (то есть меня самого, а до Андриуцы он доискиваться не стал) в безусловной тайне - и слово сдержал. Не знаю, что и как он говорил участникам истязания Матвейчука. Но не только не повторялось больше ничего подобного, а вообще сержанты наши стали вести себя как-то мягче, от чего вся обстановка во взводах боевого обеспечения лишь выиграла.
Хотя, может быть, какие-то сведения всё же просочились, потому что я почувствовал на себе какую-то отчуждённость сержантов, их ко мне насторожённость. Однако к тому времени я уже готовился к сдаче экстерном офицерских экзаменов, потом сдал их - и запахло для меня досрочным увольнением в запас.
Я этих сержантов здесь даже не назвал ни разу по фамилии, они остались для читателя просто бесплотными пятнами, фигуры не имеющими. Но для меня облечены в живую плоть воспоминаний.
Вот, например, сержант Гришин. Как-то раз на занятии по строевой подготовке этот маленький носатенький деревенский паренёк с семью классами образования обучал нас, молодых, оружейным приёмам с автоматом Калашникова. Но пользовался при этом наставлением по автомату ППШ. Этот автомат носят за плечом на ремне стволом вниз, а "Калашников" - наоборот, стволом вверх. Поэтому строевые приёмы с ними совершенно разные. Сержант этого не учёл,. и у него получалось, что. "Калашниковы" должны были в определённый момент очутиться у нас стволами вниз. Это было явное недоразумение, и я, желая его натолкнуть на осознание допущенной ошибки, стал одолевать его вопросами. Не понимая логику моего рассуждения, он с сердцем сказал:
- Какой же вы тупой, Рахлин!
Младший сержант Здобнов, могучий сибиряк, был одного со мной года призыва, но - весеннего, и успел побывать в Китае - в Порт-Артуре или Дальнем, откуда вскоре советские войска были выведены по просьбе китайского правительства. Группу солдат оттуда перевели тогда в наш полк - среди них и Здобнова. Это был горлохват, на сборах радистов он пил на моих глазах разведённый в кружке тройной одеколон. Звание "младшого" ему присвоили без учёбы в сержантской школе - за ретивость в службе. "Обучать" Матвейчука им помогал ефрейтор третьего года службы Кочеров - удивительно способный радиотехник, но нахальный и беспринципный человек. Их бы воля - уж меня бы не пощадили. Шутовских это понимал - и принял какие-то свои меры. Как видно, крепко их напугал. Авторитет партии как всесоюзного "организующе-мобилизующего" пугала был ещё достаточно велик.
Бедный, бедный Матвейчук! Тогда мне удалось отвести от него неправый гнев сержантов и "стариков". Но Бог ли, Сатана ли, просто ли Судьба - кто-то над нами крепко его невзлюбил. Однако об этом как-нибудь в другой раз.
Опубликовано в приложении к тель-авивской газете "Вести" -
еженедельнике "Окна" 14 июля 2005 г.
1)В одной из последующих глав рассказано о трагическом происшествии: группа солдат, работавшая на пилораме, погрузив на машину доски для строительства в нашем полку, уселась сверху, чтобы проехать несколько сот метров до столовой. Но по дороге выпивший незадолго перед этим водитель не справился с управлением, машина перевернулась через радиатор, нескольких ребят покалечило, а Матвейчук, оказавшийся под грузом досок, скончался на месте через десять минут. Мне довелось в конвойной команде сопровождать гроб и салютовать троекратным холостым залом под звуки Гимна СССР. Родители парня прибыть на похороны из Хмельницкой области к нам в Приморье не смогли.