Добрицына Ольга Николаевна
Дневник неудавшегося дворника

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Добрицына Ольга Николаевна (olgadobr@mail.ru)
  • Обновлено: 30/10/2010. 53k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Оценка: 4.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть в дневниковом жанре, написанная под псевдонимом Фомы Телегина -дворника, графомана и художника-любителя, посвященная "поколению дворников и сторожей". Написана, когда автору было 24 года. Опубликована спустя 18 лет в журнале "литературная учеба".


  •   
      

    ФОМА ТЕЛЕГИН

      
       "Поколению дворников и сторожей" посвящается...
      
      

    ДНЕВНИК НЕУДАВШЕГОСЯ ДВОРНИКА

      
      
       Телега скрипит.
       Каждый день я везу на ней
       тяжелую поклажу -
       мусор человеческих душ
       и кидаю
       в огромный
       мусорный ящик.
      
       Но от этого его не становится
       меньше...
      

    I

      
      
       Довольно пустое занятие - начинать дневник, а продолжать его тем более. Вообще писать ни к чему но принципу "что написано пером..."... Мысли, просто подуманные, в конце концов знает лишь Бог, если, конечно, хочет знать... Но записанные мысли - это уже дерзость. Ведь их можно прочесть, и плохо подумать: и о них, и о человеке, который
       писал, а плохое, помноженное на плохое - это даже Богу не захочется знать... Но мы так любим делать что-то умное, или поступать невероятно целесообразно, а потом долго наслаждаться всеми вытекающими последствиями, что порою больше всего на свете хочется сделать или хотя бы написать что-то непростительно непосредственное, не входящее ни в какие рамки ума, - глупость, как и талант, всегда ведь выходит за рамки, - короче говоря, сделать что-нибудь эдакое... Правда, подобные порывы не всегда хорошо кончаются. Но, если следовать примеру героя песни:
       "Променял я на жизнь беспросветную
       несусветную глупость мою"
       и не менять её ни на что, а оставлять при себе, то можно надеяться, что всё будет хорошо. Надеяться только - никто же ни от чего не застрахован. Поэтому и жить в России "занятно", как выразился Салтыков-Щедрин.
       Хорошо било в прошлом, - Пушкину, к примеру, и ему подобным. Их в детстве так хорошо учили, что потом можно было всю жизнь не учиться, а только поражать окружающих блеском ума. А когда приходится учиться всю жизнь - сами понимаете, что может выйти из-под пера, то есть из-под шариковой ручки, название-то какое не то что роман­тическое, просто дурацкое! Пишешь-пишешь шариковой ручкой, и ста­новишься постепенно Шариковым, незаметно так... То ли дело стародавнее, гусиное, скрипучее! И всё равно страшно: вдруг возь­мёшь перо, и вместо того, чтобы написать нечто путное, загогочешь надо всем, и над собой в частности, и окромя
       "Гуси, гуси,-га-га-га!
       Есть хотите? - да-да-да!" -
       ничего и не вспомнится...
       Несмотря на всякое, в голову всё же приходят иногда интересные мысли, даже если не сидеть в сумасшедшем доме и не считать себя непризнанным гением.
       В жизни сплошь да рядом возникают то замкнутые треугольники, то замкнутые квадраты, то замкнутые круги, то незамкнутые кривые. От этого все и несчастны!
       Я подумал: если из треугольника убрать один сторону, то останется один пустой угол, либо тупой, либо острый, в зависимости от обстоятельств. Поэтому вряд ли стоит вмешиваться. А от прямоугольного треугольника чаще всего остается единственный прямой и принципиальный угол, и это, наверное страшно. Хотя нет - многоугольники страшнее - чем больше углов, тем больше путаницы и страха: вдруг не в тот угол попадешь?
       Прямолинейные утверждения всегда что палки о двух концах... В отличии от аксиомы о параллельных прямых, в жизни они в результа­те кривизны всё же пересекаются. И слава Богу! Плохо только, что от кривизны. Если бы ничего не пересекалось, было бы совсем плохо. Все идут параллельно по одной дороге, все - прямо, и все - мимо. Даже представить жутко.
       С замкнутым кругом - проще. Вписывают его в замкнутый квадрат. Получается тюрьма - и никаких проблем. Квадратура круга это называется.
       И только если идёшь по кривой, ещё лучше по ломаной, тогда в покое оставляет. Кривая она и есть кривая.. По ней трудно прес­ледовать, потому что преследующему кажется, что линий много, и они разные, а преследуемый знает, что она одна, хоть и кривая. И обоих она заводит в кривую яму. И каждый находит то, что искал.
       Но вы не думайте, - всё это ко мне не имеет никакого отношения, это я так, абстрактно рассуждаю. У меня всё в порядке: крыша есть, четыре стены есть, солнышко по праздникам заглядывает, чего ещё надо? Даже радио говорит что-то невразумительное. И телевизор стоит. Ничего не показывает, но посмотреть приятно...
       По профессии я дворник. С образованием. Подметаю всё, что дру­гим не стыдно выбрасывать. Мусор растёт, как на дрожжах, ведь мало нас, образованных, а без образования почему-то не идут. Но - телега "скрыпит", метла машет, пыль - столбом, а прохожие идут и думают, что всё путём.
      
       Что-то есть романтическое в том, чтобы быть дворником в наше время. Кругом машины, кибернетика, и протчее, а ты стоишь: с бо­родой, метлой, лопатой и олицетворяешь великое пещерное прошлое. От чего ушли и к чему придём. Есть в этом строгая красота древности, как в греках, правда, они вроде были без метлы. Интерес­но, как они без неё обходились?
       Даже когда изобретут уборочные машины, говорят их изобрели уже, но не верится - один раз в здешних краях проехало что-то экзотическое, похожее на гиппопотама, так опосля него снег так спрессовался, что аж до лета не могли расколоть... Так вот, даже тогда около государственных и лечебных учреждений надо бу­дет оставить дворников, хотя бы для видимости. Человек с метлой всегда действует успокаивающе, особенно в государственном масшта­бе...
       Кроме того, что дворник, я еще и художник по совместительству с самим собой. А хотелось бы быть ангелом. Не архангелом, а самым обыкновенным ангелом, чтобы меньше ответственности. Прилетать когда надо, и улетать, когда не надо. Чистая ра­бота, вроде скорой помощи. А главное, в тебя верят. Не все, но хоть некоторые. Меня не примут, а жаль!.. Что-то невольно много "аков" пишется: а хотелось бы, а жаль, хотя это закономерно. Когда говорить "0" незачем, а "Эх" - поздно, произносится "а..." Не говорится даже, а прямо слетает с губ в эфир. А там превращается в "Ура". И всем хорошо. В эфире...
      
       Для чего мне приснился такой дурацкий сон?
       ...Собака, не просто собака, а некий робот, со свойствами обычной собаки: пушистая шерсть, лохматые уши, чуткий нос и неодолимая потребность в хозяине. Я смотрю на неё, и понимаю, что это всего лишь электронная игрушка. Я хочу оставить её в сыром осеннем лесу, и думаю: меня не должна мучить совесть, собака ведь не настоящая... А она скулит, бежит за мной и смотрит - жалобным пронзительно-собачьим взглядом. Поче­му же мне так хочется отделаться от неё? Только потому, что в неё вмонтирована программа, и она - просто-напросто совершенная кукла, живое чучело? Я ухожу, но возвращаюсь снова, и вижу, что с ней уже играют другие. И я, с какой-то необъяснимой, плохо скрываемой злостью, пытаюсь убедить их, что играть с ней - ни к чему, она - не­живая, прикрывая пустыми умными доводами свою ревность к чужому состраданию по отношению к той вещи, от которой сам хочу отделаться, сбежать...
       Изредка эта собака снова мерещится мне. Она похожа на символ нашей задуренной технической цивилизации, сотворённой умом, кровью и нервами человека. Прирученная и очеловеченная, техническая циви­лизация также беспомощно противоречива, как и человек. Техника живёт с человеком, как жена с нелюбимым мужем, который не может бросить её, поскольку повязан ею, и ребёнок этой тяжелой железной связи - наш внешний мир... Он, двойственнен - от смутной очеловеченности техники - с одного конца, и машинальности человека - с другого, че­ловека, шагнувшего с ней так далеко вперёд, или назад, - так вот, этот мир устал от мамы-техники и папы-человека, а может наооборот, папы-техники и мамы-человека, затормозился и свихнулся...
       Мои рассуждения, похожи, наверно, на какую-то статью в газете. Но, - мне всё равно, на что похоже или не похоже то, что я пишу.
       Жаль только, снится мне бог знает что, и ни разу не присни­лось небо, жутко банальное, синее, с белыми облаками. А без облаков ещё лучше. Просто чистое и голубое. И не летал я давно во сне. Разве что возносился недавно. Минута сосредоточенности - и вверх, и тут же вниз. И так несколько раз. Пустота... И собака опять снилась. Настоящая, живая. Большая, рыжая. И следующим экспериментом после вознесения мне хотелось перевоплотиться в эту собаку. Для чего - не знаю, но во сне мысль казалась заманчивой. Так и проснулся с этим желанием. Жаль, что не успел. Может, думал, что в ней мне будет лучше? Прямо какой-то собачий бред...
      
       В древнем учении, вроде индийского, а может и в нём, вся жизнь определяется непереводимым словом "майя", которое при достаточной степени воображения или заблуждёния переводится как "иллюзия". Сейчас это модно, и все этим увлекаются - и учениями, и иллюзиями одновременно. Так вот, по "майе" наши чувства, идеи, желания и прочее - иллюзии, и поэтому мы вечно не удовлетворены, ни тогда, когда удовлетворяем свои же­лания, ни тогда, когда не удовлетворяем их. Но откуда же в нас эта сумасшедшая, бешеная и горькая страсть к иллюзиям?! Наверное, это происходит оттого, что мы сами - иллюзия. Бог, когда нас создавал, тоже тешил себя иллюзией. Хотел одно, а получилось совсем другое. И с досады он и наделил нас этой страстью - гоняться за призрака­ми. Ведь ом такая же иллюзия для нас, как мы для него, а иллюзия способна породить только иллюзию. Поэтому и говориться в религии, что Бог в человеке, а человек может приблизиться к Богу. В этом и богогоподобие. Единственное, чем Он от нас отличается - это отсутствием желаний. Правда, один раз Он не сумел подавить неумест­ное желание - и сотворил нас. Но это было его единственной ошиб­кой и слабостью. У Него другие иллюзии, другие заботы: "вечность", "бесконечность", "бессмертие", "свобода" и так далее... Он тоже живёт в кругу своих иллюзий и томится ими. И свободен Он от нас в той же мере, в какой мы несвободны от Него. Это его второе преимущество. А третье преимущество, по принципу "Бог троицу любит" в том, что Он вездесущ, а мы - тут, вобщем в том, что Он - Бог, а мы - люди.
       Согласитесь, невесело ощущать себя материализованными призра­ками, существую-щими на самом деле. Поэтому нам так трудно понять друг друга, а уж тем более Бога. Он тоже существующий призрак. Только нематериализованный. Даже классики марксизма на полном сурьёзе писали: "Призрак бродит по Европе..." А уж они-то знали, что писали, не то, что я. Потому их и признал весь мир. А меня ЖЭК и тот с трудом признаёт...
       В той же "майе" говорится ещё, что самое полезное - это не иметь никаких желаний. Я думаю, это такая же иллюзия, как иметь их. И то и другое - самообман.
       Стоики тоже старались не иметь желаний и довольствоваться малым. В отличии от богатых, они тешили себя иллюзией бедности и возможностью зваться философами. Когда я думаю о стоиках, мне сразу представляется верблюд. Имея шершавый язык, желудок, способный переваривать колючки, удобный горб, умея плеваться по поводу и без повода, и при этом выглядеть гордым и независимым - с такими атрибутами легко бродить по пустыне, философствовать, не иметь никаких желаний и ещё прозываться кораблём. Конечно, при достаточном воображении или мираже можно и горб назвать парусом... Метаморфоза очертаний часто преподносят неожиданные сюрпризы.
       Пиша дневник, невольно обращаешься к некоему слушателю, чита­телю - слишком громко. Слушателю, пусть даже глухонемому, пусть даже всего лишь к его тени, которую ощущаешь как "вы", каким бы абстрактным это "вы" не казалось... так легче писать, хоть и не веруя в отклик, но втайне надеясь, что кто-то, когда-то, где-то, - пустое, душеспасительное НЕКТО. Надеюсь, вы понимаете, что пишу всё же исключительно для себя... Это не отнимает у меня иллюзии, что пишу для вас, а вам не мешает думать, что пишу не для себя, и не для вас, а скажем, для четвёртого измерения. А мне всё это не мешает чувствовать себя в ореоле эгоистического отсутствия эгоизма по отношению к себе и к вам...
       Не помню кто, но один известный уверял, что писать надо только для себя. Тогда творец остаётся верен и себе, и святому искусству. Потому что если он начинает творить для толпы, то сначала теряет истину, потом себя, и, в конце концов, искусство. Я не люблю читать газеты и следить за политикой. Как будто она нуждается, в том, чтобы за ней следили! С таким же успехом кролик может следить за удавом. В слове "политика" мне слышится нечто вроде "палить" или "пилить" - и оба мне не нравятся. Такая, же реакция у меня на слово "пропаганда": оно распадается на "пропасть" и "банда". Проповедь и то приятнее. Она ни какие слова не распадается. Зато я люблю красные флаги. Когда они всех размеров, по всем праздни­кам, по всем улицам и когда ветер.
      
       Во всех фактах: отрицательных, положительных и даже никаких есть что-то зловещее и тупое. Упоминая про газеты, я думал о людях, которые пишут статьи, пишут для всех, а в результате ни для кого... Чем больше человек пишет статей, тем меньше остаётся человека. А потом остаётся тень... Хорошо рассуждать, или не рассуждать, но когда я реально представляю прибывание статей и убывание человека, мне становится не по себе. Хотя мне кажется, что я совсем не трус, пото­му что страшнее реальных иллюзий и нереальных духов ничего быть не может. С первыми я общаюсь каждый день, со вторыми каждую ночь, и если к этому прибавить ещё ежедневное общение с самим собой, то вы убедитесь, что я не трус.
       А вчера мне снились дрессированные рыбы. Продолговатые, с плоскими хвостами, они таращили глаза и чувствовали себя в воздухе, словно в воде. Будто собаки, они прыгали через протянутую руку, как через барьер. И казалось странным, что они не умирают...
      

    II

       Телега скрипит,
       с трудом
       переваливаясь
       с колеса
       на колесо.
       Иногда мне кажется,
       что она похожа на человека, -
       просто вместо ног у неё - колёса,
       а вместо души -
       железный короб и мусор...
      
       Окружающее вечно сговаривается против меня и не даёт мне по­коя. Лопаты, метла, веники, грабли полностью игнорируют моё же­лание держать в руках кисть. Снегу и листопаду, не говоря уже о людях, явно недостаёт уважения к творческой личности. Лишённые такта и культуры, они беспричинно падают на землю. Что они в ней нашли? Листья - бог с ними, может им действительно неудобно висеть на дереве, плачевно пожелтев и посинев на холоде, но снег? Неужели на небе так плохо? Скорее всего, и листья, и снег обманы­вают себя тем, что здесь лучше, чем там. А прозревают поздно. А может, падение и метание своё они называют полётом... Но представьте одного нёудавшегося художника с одной лопатой против целого снега!
       Спасает одно: держа в руках метлу, я представляю, что вместо маленькой кисти держу в руках большую. Это моё утешение. Прохожим и начальству ЖЭКа это почему-то не нравится. Они недалёкие, лишен­ные воображения люди, и восполняют это бранью. Тут недавно убирал я улицу, подходит ко мне жилец этого дома, а может и не этого, а может и вообще не жилец, и важно так говорит, что он - журналист, фамилия его - Тараторкин, фамилию хоть бы сменил! - и что если я и дальше буду так плохо работать, то он доложит куда надотъ. А я ему нежно так отвечаю, без народного словаря, что не виноват в том, что народ путает землю с мусорным ведром, и что пусть идёт и тараторит, где ему заблагорассудится, и не лезет не в своё дело, а мне наплевать на его тирады, а напоследок посоветовал ему держаться подальше, потому как в руках у меня - лопата, а не башмаки.
       Разве объяснишь таким вот, что живу я в четвёртом измерении, а они все обитают в третьем?.. Поэтому я их понимаю, а они меня - нет. Ведь я вижу их оттуда, со стороны, с которой сами себя они сроду не увидят, а они зрят во мне только то, что осталось от ме­ня в трёхмерном, бытовом. Потому и мусор в моих руках чувствует себя потерянным и разлетается во все стороны света, заместо того, чтобы собираться в нормальную кучу и падать в мусорный ящик... А может, в нём слишком много человеческого и железные баки претят его натуре, как человеку претит железная решётка? Но - мусору тоже свойственно чувство коллективности, и стоит большую часть бро­сить в ящик, как остальная безропотно идёт за ней.
       В конце концов, что я могу поделать против неизбежностей человеческого бытия? Пытаться объяснить людям преимущества четвёртого измерения? Что, перебравшись туда, никакого мусора они уже не увидели бы, и ни один дворник тогда не понадобился?! Не поверят... Хуже, - облачат в белый скафандр, посадят в замкнутое пространство, и отправят постигать следующие за четвёртым измерения. Возможно, это был бы гражданский подвиг во имя человечества, но я лучше Эйнштейна знаю теорию относительности, и чуть раньше изобрёл её, правда, в прошлом перевоплощении... Поэтому, боюсь, - исполнение гражданского долга скажется бессмысленным преступлением относительно моего здоровья, итак подкошенного неравной борьбой со стихиями и уборочным инвентарём... В лучшем варианте - по­падёшь к врачу, а врачи никогда ничего хорошего не рекомендуют... Кроме того, чувствуя своё истинное призвание в искусстве, я терзаюсь сомнением: кто мне там разрешит заниматься им? И тогда геройский подвиг во имя неведомого, а возможно и неблагодарного будущего окажется предательством моего нынешнего призвания. Это - не мания величия. Это реальная оценка всех существующих "за" и "против", взвешенных на весах общечеловеческой судьбы, разделённой на раздвоенную сущность моей личной, затем помноженных на отпущенное мне время и пространство, с вычетом иррациональности моего мышления в квадрате непредвиденных случайностей, с учётом сюрпризов гравитационного поля, неуравновешенности солнечной радиации, ведь никто не любит, чтоб лезли в душу, измеряя количество и активность пятен, - в конце концов это личное дело каждого, должна же быть презумпция невиновности! Если теперь полученный ранее результат помножить на количество черных дыр во вселенной, а их количество в динамике обратно пропорционально геометрической прогрессии количества чёрных душ на земле, то перед вами возникнет объективная и ясная картина необоснованности выдвижения моей кандидатуры для исследования других изме­рений. Я хоть художник в четвёртом, но в третьем мне вполне хватает быть обывателем, и утверждать, что оно меня вполне и выше крыши устраивает.
      
       Последнее время совсем не считаю дни. Некогда. Знаю только, какое время года. Но и оно меняется слишком быстро, и никогда не знаешь, что тебя ждёт. Прошлым летом я махал метлой, как осенью, а нынеш­ней зимой, как прошлым летом...
       Календаря у меня нет - бессмысленно обрывать листки, если день всё равно проходит. Один знакомый посоветовал мне делать зарубки. Мысль оригинальная: современный человек, в современном мире, в собственной квартире делает зарубки! Жаль только, что нет у меня топора. Если уж вырубать дни, так топором! А что если написать кар­тину про Робинзона Крузо? Как он делает зарубки? И не одну картину, а несколько. Как в немом кино: день прошёл - один холст с Робинзо­ном, день прошёл - второй холст с Робинзоном. Как у него: день про­шёл - зарубка, день прошёл - зарубка. В руках топор, в глазах тоска, на плечах шкура. В руках топор, в глазах тоска, на плечах шку­ра. И так пол жизни... Но душу не спрячешь в шкуру.
       Нет, лучше не буду. А то - либо сойду с ума, либо одичаю. Скорее всего, у меня будет так: день прошёл - в руках метла, в глазах тос­ка, на холсте - пустота. День прошёл, в руках метла, в глазах тос­ка, на холсте пустота. И так всю жизнь...
       Сегодня в голове целый день звучали строчки из песенки Вертин­ского, запало видать с детства:
       Я сегодня смеюсь над собой,
       мне так хочется счастья и ласки,
       мне так хочется глупенькой сказки,
       чтоб забыть этот дикий обман...
      
       Но к чему менять один обман на другой? Это не рационально. И смеяться тоже не хочется. Ни над собой, ни над другими. Гюго напи­сал трагическую книгу "Человек, который смеётся". Я бы в качестве писателя сочинил комическую книгу "Человек, который не смеётся". В детстве я читал книгу про проданный смех, тоже трагическую, но с хорошим концом. Мальчик по бедности продал свой смех миллионеру, стал выигрывать любое пари, но затосковал, потерял вкус к жизни, и мечтал только об одном: вернуть смех. И вернул в конце концов. А зря. Люди во все времена душу продавали, и то им было не жалко! Я так думаю: продал, так продал! Есть одна деталь - Богу душу отдают, и за это надо жить без греха, - пытаться хотя бы изо всех! сил, а дьяволу - продают, и взамен тут что-то ещё получают. А я не хочу ни отдавать, ни продавать. Тошно, что и на том свете купля-продажа, преступление и наказание... В моём четвёртом нет таких проблем. После смерти я видоизменюсь, и войду вроде кирпича в состав пятого. Это не так интересно как ад или рай, буддизм или ислам, зато спокойно, и точно знаешь, что ни наказание, ни благоденствие, ни перевоплощение тебе уже не грозят. Мне надоело рас­плачиваться самим собой за свои ошибки, а заставлять расплачи­ваться за них других - не хочу и не умею. Я не вождь и не начальник. Я просто человек. Это звучит банально, но гордо. Я не люблю ни мечтать, ни грешить. Мечтая, я впадаю в пессимизм, а грешу тог­да только, когда забываю, что не люблю этого делать.
       Сказок тоже не хочется... Восточные - неинтеллектуальны и слишком любвеобильны, русские тяжеловесны, немецкие - грубы и потус­торонни, литературные слишком уж совершенны. А все вместе они больно достоверны. А всё достоверное ложно. Как в зеркале. Зерка­ло - антимир, оборотная сторона нашего. Это может, не доказано, но я не сомневаюсь. И тот мир совершеннее нашего, потому что наш разверзается в пространстве, бедном и трёхмерном, а тот - по на­шему представлению в плоскости, а на самом деле в пространстве, которое наука не знает, а знаю только я, потому что там бывал, и могу бывать, когда захочу. Пространство упомянутого антимира развёртывается не в глубине, а в состоянии мирового абсолюта, то есть в поле полнейшей аполярности. А если проще, то зеркало - полное подобие чёрной дыры. В нём, как и в ней исчезает простран­ство и время - потому зеркало так и притягательно для людей. Для нас они исчезают, в действительности же превращаются в антипространство и антивремя, приобретая иную сущность. Из-за этой, иной, сущ­ности, в отличии от галактики, которая расширяется, чёрная дыра сжимается до предела. А что ей ещё остаётся делать? В ней, как в каждом из нас живёт дух противоречия и закон единства и борьбы противопо­ложностей... сложностей... ложностей...
       За всё время существования своего человечество не создало ничего совершеннее зеркала. Сколько приспособлений, изобретений, деталей требуется для телевизора, чтобы он показывал, а зеркало это делает само по себе - ничего, кроме полированной поверхности. Каждое разбившееся зеркало - перегоревшая чёрная дыра. Как бы вы ни берегли зер­кало, - если пришла пора, оно разобьётся независимо от вас. Но если вы разбиваете зеркало специально, то производите обратную связь; разрушая одну из чёрных дыр, создаёте неестественный дискомфорт во вселенной, которая восстанавливает утраченное равновесие перенесением этого дискомфорта в вашу душу, проще говоря - воплощением в ней сущности чёрной дары. Я не открываю ничего нового. Это всего лишь научная трактовка религиозных идей о вселении в душу дьявола. Даже народная примета не рекомендует вешать зеркало над кроватью. А дело в том, что слишком долго бессознательно во сне отражаясь в зеркале, человек может невольно обменяться сущностью с так называемой той самой зазеркальной чёрной дырой. Такой вот зеркализованный человек может стать обладателем огромной энергии, поглощённой чёрной дырой при синтезе пространст­ва и времени в их анти, и приобрести огромную власть над людьми. Но иногда такие люди рождаются и сами по себе, кармически, выража­ясь по йоге. Они невольно несут возможности и функции чёрных дыр. Этими подобиями людей, на мой взгляд, являлись следующие исторические вожди нашего и не нашего, а также мирового пролетариата и не только: наш Сталин, ихний фюрер, Иван Грозный. Других тоже хва­тает, перечислять - бумага не вытерпит... Они испытывают необьяснимую потребность, прикрытую всякими идеями, поглощать людей, меняя отпущенное им время и пространство на их анти-сущностъ, проще - отправляя на тот свет. При этом чувствуют облегчение, как при испол­нении долга. Но такие люди являются прообразом ненормальных чёрных дыр. А сходят с ума дыры тогда, когда приходится пропускать через себя, поглощать время и пространство, отравленное дурными челове­ческими делами, соображениями, и помыслами. Таким образом мы расплачиваемся за собственное несовершенство. Получается замкнутый круг. Космос тоже бывает больным.
       Конечно, не все дыры - чёрные. Их никто толком не видел. А если и видели, то наши приборы, и наши глаза ещё ничего не объясняют: могут быть другие приборы и другие глаза. Также как белые стихи ещё не значит, что действительно белые... Нет же чёрных! Или все остальные - чёрные? А может, серые? Люди любят называть всё не ду­мая, так, за глаза. Лично я не люблю ни чёрного, ни белого. Они слишком односторонни. И другие краски мне тоже надоели. Как в игре про садовника: "Все цветы мне надоели, кроме..." Нет у меня этого "кроме". Подумаешь, голубое небо, зелёная трава, коричневые деревья. А если были бы коричневое небо, голубые деревья и малиновая трава, что от этого изменилось бы, кроме картин? А картины, может, даже лучше стали бы... красивше.
       Хорошо быть мимом. Есть у меня один знакомый. Он молчит так давно, что никто не помнит, когда это случилось. Во всяком случае, мне кажется, он опередил всех, давших обет молчания. Внешне он по­хож на человека, играющего роль инопланетянина, или - на инопланетянина, играющего роль человека. А всё весьма просто. Думаю, де­ло было так: иных после необходимости помолчать, прорывает, как буйных, он же помолчал раз, помолчал два - ему так понравилось, что он замолчал надолго. Тоже выход из положения. Главное простой. Я забыл сказать, чтобы вы не подумали, что он немой, - он говорит два слова: "здравствуйте" и "до свидания". Это доказывает, что разговаривать он умеет, только не хочет, а два слова - дань куль­туре, чтобы никто не обвинил в невежливости. И всё. Ни вопросов, ни ответов. Живи себе спокойно...
       Но я не философ. Я так не умею...
      
      

    III

      
       Телега скрипит и воет
       железным воем
       словно ненасытный
       железный волк...
      
       Когда я долго не разговариваю с людьми, мне становится плохо. Вчера вечером я не выдержал и запел... Под аккомпанемент ветра за окном. Неплохо получилось. Немного похоже на вой, но я приободрил­ся. А чем плох вой? Это для нас волчий вой - вой, для них это пение. А то, что на луну воют, так больше не на кого. Во-первых, она большая, во-вторых, круглая, в-третьих, тусклая, к тому же улыбается и машет рыжим хвостом, словно волчица рыжая, как тут не завыть? У неё там, на небе, небось не холодно и не голодно... А более внима­тельного слушателя и не найти. И вообще волки - хорошие ребята. На расстоянии. Они меня понимают, я их, и нам нет нужды встречаться. Люблю истории про превращения человека в волка и наоборот, и верю в них. Я бы и сам в волка превратился. Научиться не у кого.
       И звался бы красиво и страшно: оборотень... А не Коля-Коля-Николай, сиди дома, не гуляй; или: Эй, Фома, к тебе кума...
       Погода опять какая-то неуравновешенная. Нет ощущения вычеркну­тости, но есть ощущение потерянности. Последнее время, кроме темноты, я стал бояться ещё собственной одежды. При бессознательном взгляде на лежащее или повешенное пальто, пиджак, в первую секунду мне представляется человек и резкий, острый страх подступает к горлу. Но как только глаза убеждаются, что это всего-навсего вещь, я тут же успокаиваюсь. Такой же страх я ощущаю, когда тихо и произвольно открываются двери. Я их теперь даже специально не закрываю. Какой смысл? А одежда - что двойник. Она слишком многое знает о нас. Она - как оболочка, или кожа, которую время от време­ни сбрасываем. А оболочка - это зримая часть нашей сущности. Но неужели я уже дошёл до того, что пугаюсь собственной сущности? Или своего двойника? Двойника обезличенного, ведь одежда без лица. А может, отсутствие лица меня и пугает? Но я не мистик. Я просто шизофреник... И ничего более. У меня даже таланта нет, чтоб оправдаться хоть в чём-нибудь. И таланта нет, и у станка стоять не могу. Остаётся только быть дворником. В конце концов, тоже участь. И не самая плохая. В общем, если хочешь быть счастливым, будь... Почему только счастье или хотя бы душевное равновесие такие пугливые твари?! Почему они так любят крайности? Либо живут у совсем кондовых личностей, либо у гениев. А я - ни то, ни другое. Недавно я понял: человечество не будет счастливо, пока в человеческом языке есть две частицы "не" и "ни" - ненавидеть, не любить, не верить, не жить, не чувствовать... некого, ничего, никто... В них именно скрыто бессилие человека перед прошлым, настоящим, будущим, и... самим собой.
       Усталая истина - быть самим собой. А для чего, для кого? Что в этом хорошего, если я сам себе надоел смертельно? Хотел бы я побывать в чьей-нибудь шкуре. Хорошо животным, у них нет проблем: быть собой, не быть... Есть у тебя зубы, лапы, когти - хорошо, значит жив. Нет - поминай, как звали. И всё. Жизнь без предрассудков. Думать мне тоже надоело. Говорят, человек совершенен. Какое же, к черту, совершенство, если всё время думаешь, думаешь, а от этого только голова болит, и ничего путного. Хоть бы час ни о чём не думать, день не думать, год не думать, век не думать - вот блаженство! Это, наверное, и есть рай. Не думать наяву, не думать во сне. Не вспоминать, как живёшь, где живёшь, с кем живёшь, или не живёшь, и почему всё так складывается, вечно не в ту степь... Не думать... и зачем в этом слове буква "у" -"ду-у-у-мать" - как в волчьем вое. Поэтому и тоска такая в нём. Короче, небытиё - и есть счастье. Я понимаю самоубийц. Особенно женщин. Женщины хуже нас в частностях, а мы хуже них в целом.
      
       А недавно я сочинил стишок, я ведь пописываю так, иногда, с го­ря или от нечего делать... Но если честно, меня огорчает это заня­тие: вкладываешь душу, а получается графоманский бред. Но у меня хватает ума никому их не показывать, никуда не носить - во избежание неприятностей.
      
       В небе какая-то синь беспросветная,
       остекленевшая в окнах тоска.
       В сердце какая-то хмарь несусветная,
       и под ногами земля - как доска.
      
       Люди, что птицы, по улицам мечутся,
       плоские крылья несут за спиной.
       Птицы же крыльями машут, как вечностью,
       вечность, как пыль, над моей головой.
      
       Люди, что призраки, тают, расходятся,
       их ореолы на ветках висят...
       Призраки в двери закрытые ломятся,
       зная - никто не придёт назад.
      
       В мире бессмысленном что же изменится?
       Плоская встанет, как олух, луна.
       Что ж моя жизнь не мычит и не телится,
       что же никак не сойду я с ума?..
      
       Звезда пустые, бессовестно-яркие
       вновь вышли на небо, как на панель.
       Мне ж недоступны объятия жаркие,
       мне не положен размашистый хмель...
      
       Утром проснусь я, и с остервенением
       плоской метлою я пыль размету.
       Что ж это небо черно, как затмение,
       словно не землю, а небо мету?.
      
       Хорошо писать - нравится, не нравится, люблю, не люблю. Это только бумаге и можно доверить. А в жизни... в жизни нельзя люблю, не люблю. Есть одно - надоть! Хотя, если честно, я неприхотливый, общительный и дружелюбный. С тараканами ем, с клопами сплю, с мышами играю... Но иногда мне кажется, что либо я - зомби, либо вокруг - зомби. Так и бывает: люди идут, и думают, что живые, а взгляд у них - де­ревянный, металлический или каменный, в зависимости от того, что у них внутри...
       Хорошо, что я не женат. По убеждению. Зачем ломать жизнь какой-нибудь женщине? У них итак почти у всех она поломана. Зачем умно­жать зло? А поступать так, как выразился один современный поэт: "Любил на бегу и бросал на бегу" я не могу. Или отвечать ей: "Ты просила любви и покоя, но тебе я свободу даю" - нехорошо. В конце концов, оно невежливо: она просила одно, он ей даёт другое. Навер­ное, просто жадный...
      

    IV

       А по ночам
       мне снится
       один и тот же сон:
       моя телега,
       присев на задние колёса,
       и привстав на передние,
       протяжно и тоскливо
       воет на луну.
       И мне тоже хочется
       сесть рядом,
       и - выть на этот большой,
       жёлтый,

    ничего не делающий шар...

       Порой я ненавижу свою метлу до полного самозабвения. Особенно когда она мне снится. Я питаю к ней отвращение, которое можно пи­тать, видно, только к ведьме. Она приходит ко мне сухой, костлявой бабой с пустыми, горящими глазами, беззубым ртом, паклей вместо волос и вульгарной косметикой. И устраивает шабаш. Тогда оживает не только метла, но и всё остальное: ломы, лопаты, грабли, веники, телега. Они выстраиваются около меня сплошным колючим забором и начинают выть, будто мартовские коты, до того истошно и противно, что услышав такое пение в аду, грешни­ку уже ничего не понадобилось бы: ни сковородок с шипящим маслом, ни огня, ни чертей... И я никак не могу прорваться сквозь этот колючий круг, и в заключение кричу: "Пропадите вы все пропадом!", очерчиваю, вроде гоголевского бурсака, вкруг себя бельм мелом кольцо, закрываю глаза, и жду, когда же это кончится... А наутро не выхожу на работу. А что можно сделать после такой ночи? Песенку однажды написал себе для тонуса. На что-то похоже, никак только не вспомню на что, но зато, кажись, веселая получилась:
      
       Небо, как хамелеон
       каждый день меняется.
       Только мир, пустой, как сон,
       бесполезно мается.
      
       Я от ЖЭКа убегу,
       даже и без мата я...
       Только в землю не могу,
       ведь она - косматая.
      
       Я весёлый, мне везде
       жизнь, как спирт для пьяницы.
       Лишь метлу возьму, а где
       буду жить - без разницы.
      
       В рай иль ад - мне всё равно,
       лишь бы без излишка.
       Дно, так дно - ведь там, где дно
       будет и покрышка!
      
       Я качусь, как колобок
       без ума, без цели...
       Я не низок, не высок,
       только бы не съели!
      
       В комнате у меня - кромешный беспорядок, - хоть дома не уби­рать! Не люблю зиму. И другие времена года тоже. Зимой ещё ничего, если серый день. Тогда мне не жалко, что он проходит. Но если сверху смотрит солнце, словно сова, да ещё зелёное вдобавок - совсем тошно становится. А летом я устаю от красной травы... Мне говорят: зачем рисуешь, бумагу портишь, краски переводишь, если дальтоник? Я с ними не спорю. Бесполезно. Ещё неизвестно, кто правильнее видит - дальтоник или не дальтоник, я - или они. У дальтоников и восприятие острее, и вкус лучше. Зелёное солнце, правда, по утрам напрягает иногда, но зато я знаю, что вижу не так, как все, и горд этим. Правда, у этой медали есть оборотная сторона: все тоже видят не так, как я. Ну да бог с ними. Я знаю, что меня мои глаза не обманывают, не может же всё кругом обманывать! И мне этого дос­таточно, если не для полного счастья, то пусть для частичного..
       Последнее время, то ли от холостяцкой жизни, то ли... не знаю отчего, - стало совсем неинтересно есть. Раньше я делал это с аппетитом. Получал удовольствие даже от макарон без ничего. А теперь - скучнее занятия не придумать. Может, мой образ жизни не располагает к хорошему питанию, и поэтому неинтересно. Но мало ли чего в жизни неинтересного...
       Хорошо бы годика на три, а то и навечно оказаться где-нибудь в Африке, загореть, как негр, и есть одни бананы. Написать что-нибудь жутко экзотическое... И получилось бы: и жизнь необычную прожил, не то, что тут, и шедевры, как Гоген создал бы. А потом... потом какой-нибудь тарантул, - а чем тарантул хуже метлы? - тропическая лихорадка или что похуже, и - на тот свет! Любопытно только, к какому Богу - белому аль чёрному? Пусть будет чёрный. А лучше богиня. Чёрная... За один миг под пальмой с тарантулом и танцу­ющими папуасами впридачу я бы отдал месяц уборки жёлтых листьев под русской берёзкой... А потом верно взвыл бы с мощностью в сто волчьих глоток... Впрочем, можно и на Север махнуть, хрен редьки не слаще. Один черт. Я даже новый стихотворень про это сочинил...
      
       Я уеду на Север, тропой ложных солнц
       я дойду, может, до Антарктиды.
       Будет сниться мне белый, бессмысленный сон,
       позабуду мечты и обиды.
      
       Там не буду я злою судьбою гоним,
       из медведя я сделаю друга.
       Над моей головой мне светить будет нимб
       из созвездий полярного круга...
      
       Так чего ж мне желать, и о чём мне жалеть!
       Там не буду я больше изгоем!
       Я на Север поеду не выть, и не петь,
       не за золотом, а за покоем!
      
       А коль снег заметёт, так пускай надо мной
       мне пингвины споют панихиду.
       И найду я тупой, долгожданный покой
       под снегами глухой Антарктиды...
      
       Да... уехал бы, и забыл, всё бы забыл. Пушкина, Гоголя, Цезаря. Всё, что читал, не читал, и чего не буду читать. И птиц бы забыл. Прощайте, голуби! Размечтался. Куда я к черту поеду, если я пат­риот, и место дворника в России не променяю на место миллио­нера в Америке! И вообще, кто сказал, что жизнь должна представ­лять сплошное удовольствие? Она, как златая цепь на дубе том, цепь неприятностей и неудовольствий. Кстати, об удовольствиях. Удовольствие приходит тогда, когда есть удовлетворение. Но человек может удовлетвориться только удовлетворением собственных желаний. А желания - как сон, как утренний туман... и на фиг вообще! Один знакомый шутя сказал, что сношается с собственным удовлетворением и удовлетворяет своё сношение. Я не понял, но что-то в этом есть. Мне подумалось только, что он счастливый, раз так говорит.
       Порою мне кажется, что я женился бы даже на лягушке. Не обяза­тельно на царевне, царевны - все Несмеяны. А я и сам - Несмеян. От слова "не смею". И жил бы с лягушкой - она бы в аквариуме спала, я - на диване. Изредка поднималась бы ко мне для разговору.
       А если что, так ведь её и съесть можно! И отвечать ни перед кем не надо, и французом себя почувствуешь. Всё же благородная на­ция. Разве что совесть стала бы не такой чистой. А для кого она должна быть чистой? Кто соединил два эти несовместимых слова: совесть, да ещё чистая? Это "две вещи несовместные", как Пушкин сказал. Если она совсем чистая, то её просто нет. Что может про­быть в мире хоть несколько секунд и не покрыться хотя бы двумя пылинками? Даже микробы, и те пылятся. А совесть, хоть и не ма­териальный объект, но придумали её мы, значит отчасти она биологический объект, и значит, имеет право пылиться. Не пылится она, если только законсервирована. В спирте. У алкоголиков, например... Ну да ладно, тем паче - не выстираешь её ведь, как бельё.
       Настроение у меня последнее время совсем не коммуникабельное. Одичал я что ли? Говорю не то, и понимают меня не так. Или на меня моё собственное творчество так плохо влияет? В основном я пишу этюды. По осени. В нашем Измайловском лесу таких, как я, пруд пруди! И называют нас гордо: передвижники. От сосны к бе­рёзе. Весь лес, говорят, переписали, нетронутого места не оста­лось. Художников, как грибов, только грибов не хватает, а художники в излишке. А на досуге пишу картины. С рыцарями. В доспехах, и без. Изображаю русских богатырей, вроде Васнецова. Только у него они живые, а у меня какие-то деревянные выходят. Неужели я такой бездарный? Всё, конечно, может быть... А вообще, каждый рисует то, чему его не хватает. Мне и самому иногда глядеть на свои произведения страшно. И тогда я поворачиваю всё, мною созданное, к стенке. Или сам отворачиваюсь. Одно из двух. Очень удобно. А недавно мне снилось летающее одеяло. Оно упорно подни­малось вверх, под потолок, и висело там, несмотря ни на какие уговоры. Прямо по Маршаку: "убежало одеяло, ускакала простыня..." Только у меня страшнее. Если это штучки четвёртого измерения, то мне не должно было быть страшно. А может, мне просто было холодно?

       Вчера на меня снова нашло то, что зовут вдохновением, и я написал кое-что, мне показалось - душещипательное...
       Я бы душу отдал, я бы душу продал, -

    мне она, как подруга немилая.

       Я от жизни отстал, я поймите, устал
       с ней таскаться, как с сивой кобылою.

       Да, я беден, я зол, я влачу жалкий век,
    мне душевно чужда обеспеченность.
       Я пустой человек, слава богу, хоть ЖЭК
    мне прощает мою искалеченность.
      
       Эту душу мою я отдал бы в залог,
       ведь в залоге никто не кусается.
    Но её не берёт и ни черт, и ни Бог -
    самому мне с душой моей маяться...
      
       Неужели за душу мою, как за миф
    никогда и никто не расплатится?
       Я на гору её всё тащу, как Сизиф...
    А оттуда - сама она катится...
      
       В каждом человеке есть что-то от Сизифа. И в общечеловеческом масштабе тоже. И развивается общество не по спирали, а по Сизифу. Вверх, вниз, вверх, вниз - и так до бесконечности. Только камень-то на гору тащит один, или несколько, а падает он на многих. Вот так и получается. Конечно, тяжело сознавать, что стоишь на месте.
    Лично я всё же предпочёл бы тащить камень в гору, чем стоять внизу. Но это дело вкуса и случая.
       Затворился я совсем последние дни, от слова "творить". Отшельничаю... И при этом всё равно чувствую себя лишним человеком, вроде Онегина и Печорина, только глупее. И чего мне неймётся? Жил бы, как все, ел бы как все, спал бы как все - не получается. Сны бы видел, как все! Или совсем бы не видел их, глаза бы мои на них не смотрели! И человеком бы звался, а не дворником. Чего я имею с этой метлы, кроме пыли, которой у меня и без того хватает?
       Каждое утро мимо меня идут и идут люди. Зимой почти у всех тёмная одежда. И похожи они на каких-то удручённых марсианских птиц. А выходцами с Марса делает их тоскливый зелёный огонёк в глазах. Не у всех, но у многих... Я вижу его не потому, что я дальтоник. Вы можете увидеть его по утрам даже в собственных глазах. Говорят утро вечера мудренее, но это не так. В вечере есть опре­делённость, а в определённости есть надежда. Надежда - это и есть счастье, или хотя бы его преддверие, вроде райских врат. Так вот, у этих людей, у многих из них нет этой самой надежды. Отсюда - и зелёный огонёк. Идут они, отчуждённо, немые и потусторонние, как с чужой планеты. И глядят, как чужие. Словно перелетают с планеты на планету и никак не вернуться к себе. Знают, что не вернут­ся, но всё равно - перелетают и перелетают. И одна планета похо­жа на другую. Такое жуткое однообразие. Планет много, а ты один. И никак не доберёшься до своей, и не веришь, что доберёшься, ве­ришь только, что когда-нибудь кончится этот однообразный перелёт. И только к вечеру все оживают, будто под ногами наконец земля, и не надо больше устало махать крыльями. Хорошо вечером, когда ты не один. Но одиночество вдвоём не краше одиночества на­едине. Даже хуже... В такие вечера мне хочется, чтобы какой-нибудь хороший, ласковый голос пел и пел колыбельную песенку, вроде
       Баю-баюшки-баю,
       не ложися на краю,
       придёт серенький волчок,
       он утащит за бочок...
      
       Наверное, это инфантильность... А может, когда чего-то важно­го не хватило в детстве, во взрослости продолжаешь гоняться за тем, чего не было, что утеряно, и никогда уже не будет... А коли вдруг находишь это детское, то теряешь реальность жизни, а заодно и реальных друзей. А стоит ли? Но если люди так и не находят этого детс­кого, то озлобляются, становятся слишком умными, осторожными и подозрительными, как волки. Они находят подруг или друзей, но ос­таются одинокими и настолько срастаются с этой горькой смесью одиночества и свободы, что боятся сближения будто капкана, потому
    что делить чувства не умеют или не хотят.
       Чем отличается собака от волка? Тем, что, собака, какая бы она ни была - все равно полукровка, и поэтому двойственна. В ее чувствах к человеку и к свободе заложено это гнетущее "или-или". Она может прожить с человеком и без него, но предпочтение отдаст первому. А волк - никогда, волк свободен и от дома, и от тепла, и от любви к человеку, несвободен только от чувства голо­да. Он счастлив своей бездомностью. Собаку может тянуть в лес, но в лесу она никогда не будет спокойна. Хотя беспокойство - спутник всех - и людей, и собак, и волков. А я хочу быть спо­койным. Изо всех сил хочу. Но я не пес, и у меня нет хозяина. Быть человеком с крышей лучше, чем быть бездомным псом. И умирать лучше человеком. Правда, в одном лесном пленэрном спектакле под названием "Волк и семеро козлят" звучала заключительная фраза: "Лучше умереть волком, чем жить среди козлов", но меня утешает, что в людской стае есть животные всех видов. Это и придает человечеству недостающее разнообразие. Дни летят, словно в бестолковой карусели, ощущение такое, будто едешь по одному и тому же кругу, да еще сидишь не на жи­вой, а на искусственной лошади, а ей не крикнешь ни "стой", ни "но", ни "тпру". Иногда мне хочется закричать на всю вселенную: Ну где же он, этот хваленый смысл жизни?! - хотя прекрасно знаю, что он существует. Хорошо животным, птицам и прочим тва­рям - у них есть живые инстинкты, по которым они чувствуют и живут, а что делать человеку? Ведь у человека хорошие инстинк­ты вымирают, как динозавры, а остаются самые тупые... Кажется, что тонешь в ежедневной бесполезности существования, собствен­ного и чужого. Сколько еще осталось кругов? И каждый день часть моего пути я прохожу с метлой. Значит, в то время, по­ка я с ней, а она со мной, мы ничем друг от друга не отличаем­ся. Можно с грустной гордостью сказать, что мы делаем вместе одно важное дело, что мы приносим пользу обществу... Получает­ся, что эти часы я посвящаю не творчеству, не друзьям, не под­руге, а метле. Значит, в общей сложности я отдаю четверть моей жизни - метле под хвост... Я могу с чувством исполненного долга сказать: Мы прожили долгую и счастливую жизнь, бок о бок пройдя сквозь все трудности и превратности жизни. Но кого это утешит? Меня? Вас? Хорошо, если после меня придет другой. Не бородатый, и не художник. И будет мести улицу без лишних мыслей и самокопания. Я бы хотел вручить ему торжественно, при народе, мое оружие по борьбе с мусором, и чтобы он поклялся, что никогда не отступит от этого святого де­ла и не изменит ему, если это действительно святое дело... Но кто же согласится на такую церемонию?
       И в заключение: считайте меня счастливым. Ещё философ Монтень сказал, что нельзя судить, счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер... Желаю вам счастливого пути. Без метлы. Так что будьте!
      

    Последнее стихотворение Фомы Телегина

      
       Я ищу, когда сон забывает меня,
       одиночества - долгого-долгого,
       словно волк, что от пуль оголтелого дня
       ищет дальнего-дальнего логова...
      
       Я бросаюсь в себя, словно кролик в загон,
       прячась от обжигающих всполохов...
       Но качается город, как шумный вагон,
       что ему до потерянных олухов?
      
       И мелькают во сне, и мелькают в окне:
       краны-ящеры, нелюди-роботы...
       и пишу я пустые слова на стене,
       и никчемные делаю опыты...
      
       Вы меня не жалейте - я призрак, дурак,
       мне то пусто, то густо, то ахово...
       Я вам душу отдам за пятак, и за так,
       Мне что по лбу, что в лоб - одинаково.
      
       Я не вымерший ящер, не кролик, не волк,
       и не птица ведь я, - к сожалению...
       Потерял я себя, потерял я свой толк,
       и предался пустому скольжению...
      
       Снова в небе крылатые твари летят...
       Я ж один - до потери сознания!
       И куда бы ни шёл я, повсюду стоят,
       равнодушные белые здания...
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Фома Телегин "ДНЕВНИК НЕУДАВШЕГОСЯ ДВОРНИКА" 15
      
      
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Добрицына Ольга Николаевна (olgadobr@mail.ru)
  • Обновлено: 30/10/2010. 53k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Оценка: 4.00*3  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.