Добродеев Дмитрий Борисович
Архив и другие истории

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 2, последний от 27/09/2019.
  • © Copyright Добродеев Дмитрий Борисович (ddobrodeev@gmail.com)
  • Размещен: 12/04/2012, изменен: 12/04/2012. 366k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
  • Иллюстрации/приложения: 2 шт.
    •  Ваша оценка:

    "АРХИВ"

    И ДРУГИЕ ИСТОРИИ

    ДМИТРИЙ ДОБРОДЕЕВ

    О СЕБЕ

      
       Я
       родился 20 марта 1950 г. в Батуми, но уже с трех месяцев и всю остальную жизнь с перерывами -- вплоть до эмиграции -- жил в столице.
       Читать я начал рано, года в четыре, и главными увлечениями в детстве были русские народные сказки и былины, а также легенды и мифы древней Греции. Советская детская литература практически обошла меня стороной. Библия в СССР была запрещена, а когда я открыл ее в 1973 году, было уже поздно. Поэтому в моих текстах изначально нет влияния Библии и советской литературы. Но есть влияние экзистенциалистов, которых я открыл, учась во французской спецшколе, в середине 60-х годов. А также русского дворового языка.
       До 23 лет я не хотел становиться писателем. Жизнь казалась мне более интересной в действии и географическом разнообразии, поэтому я и поступил на арабское отделение Института восточных языков при МГУ. В начале 70-х я провел как переводчик незабываемый год в Египте, который произвел переворот в моем сознании. Солнце, свобода и масса интересных книг -- я отразил это время в своем романе "Каирский синдром".
       Однако в 73-м году жизнь обернулась ко мне своей теневой стороной. На меня поступил донос в КГБ, я стал невыездным, и меня направили работать в военную контору МО СССР, где, вместе с разжалованными офицерами, я должен был переводить техническую литературу на арабский язык.
       От отчаяния и духовной деградации в этой безнадежной брежневской Москве меня спасла литература. Я понял, что только слово и поиск самого себя способны дать направление в жизни. У меня был хороший друг, Володя Малявин, сейчас известный российский синолог и профессор Тамканского университета на Тайване. Он тогда только что вернулся из Сингапура, где много общался с французскими левыми. В его квартирке в Шелапутинском переулке я участвовал в беседах и брал книги из его уникальной библиотеки: Ницше, Арто, Эзру Паунда, Г.Миллера. Володя часто цитировал своих французских леваков: "Главное -- троица "Селин-Батай-Жене". И, действительно, Л-Ф.Селин, которого я прочел тогда в оригинале, перевернул мое сознание. Я не очень любил поэзию вообще и русскую в частности, но меня потрясли стихотворения Гельдерлина, "Песни Мальдорора" Лотреамона и поэмы в прозе Рембо. Последнюю точку в моем литературном самообразовании поставили рассказы Борхеса, после которого, как мне показалось, начался процесс деградации в западной литературе.
       В Воентехиниздате, где я провел четыре года, а с 1978 г. и в Институте Африки АН СССР я вел дневник в школьных тетрадях, и постепенно мысли и наблюдения перерастали в новые формы. Они привели к созданию первых, как я сейчас вижу, неудачных повестей и рассказов. Первый прорыв произошел в сентябре 1982-го - марте 1983-го, когда я был на полгода откомандирован в Лейпцигский Университет. Тема моей командировки была "Экономическая экспансия монополий ФРГ в Северной Африке". Для написания этой идиотской работы я каждый день ходил в спецхран местной "Ленинки"(Deutsche Buecherei), но работа не двигалась (она так и не была написана). Я возвращался, одинокий и подавленный, в убогую комнатку аспирантского общежития на Герберштрассе, что рядом с главным вокзалом, и тупо смотрел на унылый восточногерманский город, укутанный торфяной мглой. Казалось, что Вторая мировая здесь не закончилась. Вот тогда-то и родились "Лейпцигские рассказы". Я писал их шариковой ручкой, автоматически, как во сне. Как будто бы кто-то водил моей рукой. Увозил в Москву в толстой линованной тетради.
       Дальнейшие этапы моего жизненного пути -- командировка в Будапешт (1987-1989), попытка найти работу в Вене (1989-1990) и эмиграция в Германию, где я стал работать на Радио "Свобода". С 1995 г. постоянно живу в Праге. Все эти годы я продолжал писать рассказы с упором на минималистский жанр "шорт-шорт", который теперь все чаще называется Flash Fiction - "блиц-проза".
       В основе этого метода -- контрапункт, монтаж в духе русского авангарда, смешение планов -- высокого и низкого.
       Из более крупных своих текстов я бы выделил повести "Возвращение в Союз" (финалист русского "Букера" 1987 г.), "Путешествие в Тунис", романы "Моменты Ру", "Большая Svoboda Ивана Д." и "Каирский синдром".
      

    ДМИТРИЙ ДОБРОДЕЕВ

    "АРХИВ"

    И ДРУГИЕ ИСТОРИИ

      

    Избранная минималистская

    проза

      

    0x01 graphic

    Franc-Tireur

    USA

    "Archive" & Other Stories

    "Архив" и другие истории

    by Dmitri Dobrodeev

    Copyright No 2011 by Dmitri Dobrodeev

      

    All rights reserved.

    ISBN 978-1-4583-8353-2

    Printed in the United States of America

      

    О Г Л А В Л Е Н И Е

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      


      
      
      
      

    "АРХИВ"

    И ДРУГИЕ ИСТОРИИ

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    I. Лейпцигские рассказы

      
      

    Черная магия

      
      
       П
       ицунда, год 1980. Пароходик отходил на морскую прогулку. Народу набилось изрядно: грузины, хохлы, кацапы. Были даже гэдээровцы. Публика что надо.
      
       ?Какими-то судьбами занесло и Н. -- мнительного интеллигента из породы шестидесятников. Опершись о бортик, он глядел в воду.
       ?Кривые сваи, бычки в воде и шлепанье прибоя.
      
       ?Пароходик миновал турзону и вышел в море. Чайки зависли над. Соленые брызги моря. Точка.?
      
       Внимание Н. привлекла брюнетка лет тридцати. Он уловил запах "Magie Noire". Волнение охватило его. Точка.?
      
       К брюнетке приставала дочь. Семи лет, с бесовскими глазками, она канючила и строила рожи, иногда подмигивая Н.?
      
       -- Летиция, оставь меня в покое, -- просила мать. -- Оставь!
      
       ?Глядя на них, покровительственно улыбалась бабка-цыганка. Лицо ее выражало неземную мудрость, а на лбу была поставлена -- точка.?
      
       "Племя бродячее, племя седое", -- подумал Н. Прогулка завершалась. Под крики чаек пароходик возвращался в турзону. Контуры будущего вырисовывались в тумане. Точка.?
      
       Пиковая дама была накаркана, и вот: он пошел с ними в дом номер 8 по Лидзавскому шоссе. Старуха расстелила постель на полу, дочь легла в ноги, и он овладел незнакомкой в присутствии стара и млада.?
      
       Так началась эта странная и затягивающая авантюра, не лишенная, впрочем, приятной пикантности. Авантюра, приведшая к новым стрессам и треволнениям, к губительным концам и разительным переменам. Многоточие.???
      
       Лейпциг, 1982
      
      

    Люсина

      
       Девочка родилась в конце войны. Многие солдаты тогда, вернувшись из Европы, награждали детей звучными именами. И в семье Махоркиных не обошлось без Люсины. Девчонка росла в длинном бараке, на фабричной окраине, где звенели трамваи и горланили по ночам. Ходила в ясли и детсад. 1 сентября 1952 года пошла в школу номер 38. Училась неважно, прятала дневник под порогом, а папа спьяну драл за волосы. Побывала в октябрятах, пионерах и т. д.?
       В середине 60-х годов Люсина стала жирной девкой с гидроленными волосами и наглым взглядом. Окончила поварское училище, просекла нехитрую науку выживать. Отсюда раскрывались перед ней следующие жизненные перспективы:?
       1. Найти себе мужа в торговой сети, заработать обжорством бесплодие и навек окопаться в Люблине.?
       2. Устроиться барменшей в "Золотой колос", обсчитывать фирму и погуливать с фарцой.?
       3. Сойтись с монтером из Италии, податься в Падую и там осесть на втором этаже дома Хll века, рожая беспрерывно детей и сокрушаясь о покинутой отчизне.
       Люсина не пошла ни первым, ни вторым, ни третьим путем.
       В понедельник, 4 апреля 1965 года, нагрузив авоськи продуктом, сложив в кошель дневную выручку, Люсина Васильевна тронулась в путь. Инстинкт, глубокий как вода, повел ее через Кулачный переулок, сквозь Блядский тупик, поперек железного полотна, все дальше и дальше, на огневые просторы Вечности.??
      
       Лейпциг, 1982
      
      

    Два конца

      
       Было это в годы мнимой либерализации, в Москве, в конце 70-х. ?Малоизвестный критик Петр Маркович открыл литкурсы для современной молодежи. Сброд в его квартирке набился изрядный -- человек десять, все люди неопределенных профессий. Болтали, курили, ерзали ботинками по паласу.?
       -- Ша! -- сказал Петр Маркович, и беседа началась. -- Кого вы цените в сегодняшней нашей литературе? -- Наступило неподдельное молчание. -- А кто из вас пописывает на досуге? -- Гости замялись. -- Тогда внимайте! Дело в том, что современный писатель пишет плохо. Большей частью романы в третьем лице, эдакая прозодия в духе Толстого. Он боится писать от своего "Я", боится стать самим собой. Все о ком-то да о ком-то. Ну а теперь представьте: история без липы, изложенная неким центром истории. На полстраницы!
       -- А для примера, -- сказал Петр Маркович, -- вот вам отрывок. Рим, 1 век нашей эры...?
       ...5 августа 53 года я направлялся в гостеприимный дом моего дяди Паулина. Вечерело. Настроение было прескверное. Солнце склонялось над Палатинским холмом. В его лучах возник передо мной распятый раб. Он был еще жив, но находился, видимо, в предсмертной стадии своих мучений. "Ты помнишь меня, Иберий? -- обратился я к нему. -- Как мы играли золотыми рыбками в бассейне дяди Паулина?" Он ничего не ответил, да и мне добавить было нечего.
       ?В тот вечер Паулин угощал гостей: кабанина, мед, гигантские мурены. Рабы бесшумно сновали вокруг. "Что такое жизнь, Кафардиус?" -- обратился ко мне Паулин.
       -- Это особая форма смерти, -- ответил я ему, -- я не был, я есмь, я не буду. Развязка ждет нас повсюду: на скотном дворе и на Капитолийском холме, на рабском кресте и на собственном пиру... Паулин загадочно улыбнулся и хлопнул в ладоши. Нубийцы тотчас принесли нам блюдо, на котором среди орехов и фиников лежали золотые рыбки бедного Иберия. -- "Это урок тебе, как мало стоит наша детская память", -- сказал дядя и осушил кубок до дна...
       -- Вот так, ребята, -- Петр Маркович виновато улыбнулся, -- а теперь кто из вас?
       ?-- Можно я? -- пробасил парень с заднего ряда. Он вышел, комкая листок. Это был хмурый лифтер Федя, читавший по вечерам "самиздат". Из-под нависших косм сверкали черные глаза. Он прокашлялся и начал: -- Проснулся я, зна, в хре на. Семь на пять и пять на сто. "Ле, слы мя? Там, гля, краснуху выкинули к первомаю".?
       Леха проснулся, и мы пошли. Там, зна, народу до петуха, а краснухи, зна, три ящика.?
       "Айда, -- говорю я Лехе, -- на за-двор. Там, зна, дядя Ваня товар принима". Но там уж была вся компа: завмаг, начсоб и сержант Калинников. Второй ящ стоял в стороне. Я, зна, небрежно та подошел и сунул краснуху в карма. Леха тож. И ринулись мы по крышам грохоча.
       -- Сука, брось! -- неслось за. За нами гналась свора диких алкоголиков во главе с сержантом Калинниковым. Грянул выстрел. Леха свалился прям в кадку с кислой капустой. А я, зна, продолжил героический рейд по тылам противника, с краснухой в кармане и значком отличника на ватном пиджаке.?
       -- Вот видите, ребята, -- Петр Маркович постучал по столу, -- тише! Так вот: кое-кто из вас пишет своим, особым совсем стилем.? Можно даже ска...
       ?Но тут в дверь стали ломиться. Взяли всех. Последним уводили Петра Марковича. Следы его пропали в столице. Но говорят, что где-то на Дальнем Севере читает он неплохие лекции соседям по нарам. Хмурый лифтер стал позже известным писателем нонконформистом и после пятилетней схватки с властями уехал на Запад.??
      
       Лейпциг, 1982 ?
      
      

    Жид в Союзе

      
       -- Никакой банальности, никаких ухмылок! Стройными рядами идут они к павильону шуток и смеха, а на груди у них красуются значки ВГТО. Что за выи, что за плечи! Таких я во Франции не видывал. Молодость мира пульсирует в этих жилах. Воистину прекрасна смесь. Физиологии, серьезности и прыти!? -- Жид прикорнул с блокнотом у дискобола. Ветер трепал ржавую прядку на его лысеющем черепе. Что было на уме немолодой уже лисы? По утрам тянуло его к оптимизму.?
       -- Сегодня 15 мая 1936 года. Центральный Парк культуры. Москва. Чудесный день! Раскатистый гогот ветеранов, заливистый хохот молодежи. Все собрались вокруг эстрады. Старик с седой бородкой имитирует сцены из старой жизни. Ему весело вторит молодежь.?
       -- Атмосфера наиживейшая. Здесь -- волейбол, там -- шахматы, поодаль -- домино. Мечут диски, гребут в лодках. Кто-то поет "Евгения Онегина" под аккордеон. И все это с важностью, можно сказать благопристойностью.?
       Сзади подкралась сопровождающая Белка Нкруманян:?
       -- Товарищ Жид, пора обедать!?
       -- Иду!?
       За обедом в "Метрополе" Жид заметно посуровел. Пополудни оживали в нем иные мысли.?
       -- Ты думаешь, Эжен, долго протянется эта их гармония??
       -- Не знаю.?
       -- Ты думаешь, у них когда-нибудь появится творец?
       -- Социализм не дал пока творца в классическом представлении, -- ответил Даби, намазывая икру на горячий калач. -- Это факт. Но оно и понятно. Вся их энергия ушла на ломку старого мира. А тут еще индустриализация. Но подожди еще немного, и ты увидишь новых Леонардо.?
       -- Подожди, говоришь? -- Жид задумался, машинально поглощая чахохбили. Смешкис налил ему коньяка.
       Вбежала вездесущая Белка:
       ?-- Товарищи! После обеда не расходиться! Нас ждут в горкоме комсомола!?
       Там уже набилось порядком народу.?
       -- У нас в гостях, -- начал секретарь Храпкович, -- прогрессивный французский писатель товарищ Жид, французский писатель-коммунист товарищ Даби, английский сталевар товарищ Смит и американский публицист товарищ Шифрин. Какие вопросы будут к гостям??
       -- Товарищ Жид! -- поднялся рыжеволосый комсомолец в бобочке. -- Расскажите, пожалуйста, о себе.?
       -- Я много раз задумывался, -- сказал Жид, -- почему в вас столько чистого и свежего начала? Тем более что сам я -- сын старого мира, раздираемый темными, противоречивыми силами. С юности била во мне гомосексуальная струя, что жестоко осуждалось буржуазной моралью. Я был смертельно болен и чудом выжил. В Алжире в начале века во мне созрел бунт, я отразил его в "Имморалисте". Свобода половых инстинктов, полное раскрепощение творческих и духовных сил -- всем этим я переболел. Включая клептоманию. И вот теперь, глядя на ваши неискушенные лица, мне хочется верить, что ваш Октябрь дал вам новые возможности, новую свободу, новую силу. Но смогут ли воспользоваться этой свободой комсомольцы??
       -- Не совсем вас понял, товарищ Жид! -- раздался голос Храпковича. -- Наверное, вы имеете в виду старое, буржуазное понятие свободы, так называемый злостный индивидуализм. Так зачем же нам такая свобода, царство разнузданных инстинктов и пороков??Нет, мы движемся в совсем иной плоскости. Один за всех и все за одного -- вот наш сознательный клич!?
       Завпротоколом Смешкис надавил Белке на туфлю:?
       -- Тебе Антоныч шмазь сотворит за такой перевод! Переводчица переплюева!?
       -- Как решается у вас проблема секса? -- поднял руку Жид.?
       -- Да какой там секс? Скажите, ребята!?
       -- Ты перегнул, Храпкович, -- вмешался Смешкис, -- пускай любят друг друга. Они за любовь, товарищ Жид!?
       -- Молодым секс в ущерб, -- засмеялся Храпкович, обнажив черные зубы. -- Если некуда энергию девать, мы им зараз выход найдем. Вон сколько у нас строек пятилетки!?
       Он нажал на кнопку, занавес расступился, обнажив каменную карту во всю стену, увешанную гирляндами разноцветных лампочек. Храпкович прокашлялся:
       -- Камни! Малахит и яшма, изумруд и опал! Всеми цветами и оттенками радуги играют они, образуя симфонию дружбы, галерею природных богатств нашего союза национальностей. Молодые не жалели сил, здоровья, энтузиазма! Стремились притащить по камню, была не была! И вот -- карта светится, вибрирует, живет! Беломор и Вологда, Турксиб и Магнитка, Лена и Колыма! Где только не работают молодые, где только не применяют бешеную энергию свою! Так пусть любят друг друга, нехай рожают крепких и сытых дытят, будущих защитников огневых рубежей!?
       -- Вопрос! -- поднял руку Шифрин.
       -- Слушаю вас!?
       -- Из скольких камней состоит эта карта?
       ?-- Их ровно 2256, больших и малых, драгоценных и полудрагоценных...
       -- Еще вопросы? Ты, Федя??
       -- Я хочу спросить товарища Жида. Сознают ли люди во Франции, что у нас построено такое красивое метро?
       -- Товарищи, -- зазвенел колокольчиком Смешкис. -- Мы вынуждены прервать нашу беседу. Иностранных гостей хочет принять Николай Островский. Вы знаете, как дорога каждая минута угасающему сыну Ленинского комсомола.
       ?В опустевшем кабинете Храпкович треснул кулаком по столу:
       ?-- Пиндюлей этому Жиду вломить мало!?
       -- Коля! Не местничай! -- Смешкис положил ему руку на плечо.? -- Надо -- вломят. И сурово вломят, за всю подлянку...
       ...Островский смотрел в потолок невидящим взором. На тонком профиле его Жид уловил печать смерти.?
       -- И давно он так??
       -- Давно, -- сказал Островский. -- Уж много лет. Лишь железная воля позволяет Островскому жить и работать. А жить для него -- диктовать. Он диктует. День и ночь. Родным и близким.?
       -- Святой, -- пометил Жид, -- или психопат? Вопрос советской святости вырастает для меня в новом измерении. Что кроется за ней?"
       Этот вопрос он задал Островскому:?
       -- Вам трудно??
       -- Не важно, как мне, -- горячо задышал Островский. -- Важно, как стране.?
       -- Меня восхищает ваше мужество, -- сказал Жид. -- Вы живете для других, не веря в загробный мир.?
       -- Какой загробный? Человек живет лишь один раз.?
       -- И что же делать??
       -- Ничего не делать. Вернее, все. Главное -- прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.
       ?-- Это гениально! Что я могу для вас сделать?
       ?-- Поцелуйте меня.?
       Жид склонился к его палевому лбу, не в силах сдержать слезы. Токи особой силы исходили из призрачной кисти Островского.?
       -- Спасибо!
       ?В комнате стало тесно. Две делегации стремились к изголовью.?
       -- Товарищи! К машинам! -- крикнула Белка -- Товарищи Шифрин и Смит -- "эмка" N ОП-42, товарищ Жид... где же товарищ Жид??
       Но Жид уже несом был веселой толпой москвичей. Забытый азарт алжирской юности охватил его. Пришел в себя он в Петровском пассаже. Было тесно и темно. Но, походив по рядам, Жид освоился с темнотой. Люди стояли спокойно, даже равнодушно. На высоком ящике сидел малыш и сосал баранку.
       Жид примостился рядом с ним, достал блокнот.?
       -- Пронизав толпу, несом толпою, посетил я пассаж "Петровка". Товары ужасают! Хотел было захватить сувениры для друзей: пустая затея! Секция ткани: крепдешин неплох фактурой, но безвкусно выкрашен. И вообще, друзья мои, дерзкая персидская поговорка: "Дамы для долга, мальчики для чувства, а дыни для вкуса" -- здесь абсолютно не в ходу... Вино так себе, пиво тоже. Кой-какие копченые рыбы (в Ленинграде) хороши, но не выносят перевозки...
       Жид задумался. Больная тема вновь засвербила в его мозгу:?
       -- Ткани они наткут, допустим, и хлеб напекут в конечном счете. Ну а дальше? Что ждет артиста в этой стране? Томительный вопрос, которым я задавался с 17-го года, остается в силе. Что делать личности, коли невозможно бунтовать? Плыть по воле волн? Агония Островского -- это гибель поколения слишком статичного, слишком простого. В будущее таким людям не заглянуть. А это будущее куда сложнее, чем мнилось забиякам на баррикадах. Порча, порча, господа... Сдается, им здесь скорее нужен Макиавелли или божественный де Сад. Чтобы плавать среди хищных соратников по партии, надо обладать отличным боковым зрением...
       ?-- Так вот вы где! Нехорошо, товарищ Жид! -- Смешкис был очень обижен. -- Все ждут вас в сквере у Большого, а вы... Мы же смотрим сегодня "Жизель"... И зачем вы залезли на ящик??
       На третьем акте балета Жид всхрапнул. Привиделся ему сон, которой он потом еле смог припомнить: Жорж Даби, писатель-авантюрист, тщетно борется с буржуазной моралью. Рецидивирует туберкулез -- метка юности в мансардах Сен-Дени. Выход один -- ехать в Союз и латать каверну. В духе лучших песнопений Боссюэ Даби пишет оду Москве:?
       В строю рассыпанных народов
       ? Готов я ползть по карте мира,
       ? В краю багряных пантеонов
       ? Хочу припасть к стопе кумира.
       ? Москва. Вожди. Стандартов колыханья.
       ? И ниша скромная в стене Кремля -
       ? Мое заветное желанье.
       ...В Союзе писателей разгорелся спор. ?
       -- Ода наивна, но искренность подкупает, -- сказал Сучков.?
       -- Ладно! -- резюмировал Смешкис. -- Пускай приезжает. Поживет в Москве на вольных харчах, а там посмотрим. Может, заслужит путевку в "Артек".
       ?И вот -- Даби в Москве. Его встречают. Везут в "Метрополь". Белка Нкруманян корректирует осечки. Программа перегружена: завод "Малтяжмаш", детдом N 8, бассейн "Лекало". Всюду тосты, всюду речи. Даби опасается за свои легкие.
       День завершается в ложе Большого. Идет "Жизель". Даби мутит. Пробираясь к туалету, его заносит не в ту уборную. Перед ним -- балерина. Совсем девчонка. Присмотревшись, он видит, что ей все 30. Робкая. Из бывших? Шьет платье. Из крепдешина, купленного сегодня в пассаже "Петровка". Вся дрожит при виде иностранца. Он бледен и помят.
       В полосатых брюках, в белом шарфе стоит перед ней писатель-авантюрист. Беседа затянулась. В ложе ищут пропавшего Даби. Но тот уже идет по улицам Москвы, держа под руку хрупкую подругу.
       В кренделеобразном подъезде у Красных ворот пришла пора прощаться. Он погладил ей волосы. Она припала к его груди. Остальное хрестоматийно. В коммуналке все спали. Глухо стонал отец -- ветеран двух революций. Нервно ворочалась мать -- машинистка Госплана.
       На постели, отгороженной большим шкафом, они залегли. Даби вспомнил про каверну слишком поздно. Так или иначе они все были обречены. В эту темную ночь 36-го года.
       По лепным потолкам пробегали тени, по улице мчались одинокие "эмки", по шестой части света полз социализм.
       На рассвете Даби тихо оделся, повязал шарф и вышел. Безлюдны и таинственны были улицы столицы. Картины де Кирико напомнили они ему. Но вот звякнул трамвай, заскрипели пружины, и все тут наполнилось веселым гамом.
       На Даби высыпала жизнерадостная толпа москвичей.???
      
       Лейпциг, 1982
      
      

    Море

      
       Он вышел на берег моря. Волны шли вдрызг и окропляли морду. Плащ крыльями завис сзади.
      
       Задумчиво вдыхал он свежие пары. Пушкин, Мицкевич, Байрон. Они смотрели в. Не смели оторваться. Что ж, море не изменилось. За последние пять, десять тысяч лет.
      
       Это мы, муравьи, изменили... Свои личины и обходные тропы. Напортачили и исчезли, а море шумит, как встарь.
      
       -- Шайсе! -- пущенный в пространство, этот звук ушел пузырем, а сам он повернул стопы взад. То бишь, в Западный Берлин. Небритый аристократ в кроссовках и плаще до пят.
      
       Каждый день, изрыгая "Айриш мусс", он вылезал с пачкой дойчемарок на Фридрихштрассе. Бедная мама причитала. По поводу спертых марок и гедеэровских б... Зрачки Вальтера все более тускнели.
      
       Как-то в хмурый декабрьский день он взял особо вескую пачку денег и не вернулся вовсе. Отель "Адлон" остался без наследника.
      
       Укатил пацан на "У-Бане". Вылез на "Алексе" и растворился. Ширнулся длиннющей иглой и затих навсегда. Не сняв наушников с ушей. "Вокман" продолжал работать.
      
       Такова судьба распаханной Европы. Порочной связи двух Берлинов. В 80-е годы XX века.
      
       Отшибленная семядоля, полая чешуйка, душа не знает ни коллектива, ни братства. Поганочка пластинчатая, колышется она серед домов, просто вбирая. Непривычные запахи Ост-Блока.
      
       Так и кончился мальчишка из "Адлона". Понятно и закономерно. Потом он стал примерным тружеником полей. В бригаде Фэ-Дэ-Йот вовсю махал серпом и ставил трудовые рекорды.
      
       Сегодня Вальтер П. -- моряк. Сидя в рубке, у приемника, он ловит позывные далеких созвездий. Пса, Геркулеса, Персея. Необъятен космос! Но и сюда доносится слабый голос правды.
      
       Неужели это человек издает такие звуки? Странно. Сморчок, личинка на этой планете, а такие смерчи подымает. Это -- нечеловеческое, и струится оно сквозь гниль и падаль, сквозь мрак и непогоду.
      
       Старается-то как! Встал на цыпочки, вывел руладу, и сам на себя не похож. Вот где необъяснимое. Удивительная вещь -- человек!
       Маленький, по кочкам прыгает, но преисполнен особым, и вот -- поет!
      
       Лейпциг, 1982
      
      

    Босфор

      
       Что тебе, душа, до экономических трудностей Буковины конца XV века? А ведь ты была там и боролась. За ослабление оброка и свободу половых инстинктов.?
      
       Интересно все же было... Дивная, парадоксальная быль. О полукровках-янычарах и удивительных приключениях в дамской шкуре.?
      
       Жила-была. Бессарабская княжна Мариука. За связь с конюхом заточили ее. В башню на склоне Чумай-горы. Днем плакала, по вечерам вязала, ночью молилась. Так шло время.?
      
       Но началось. Турецкое нашествие. Стража разбежалась.? Зачарованно глядела она, как несметные полчища турок ползут по зеленым равнинам Бессарабии. Как колышутся знамена, трубят рога, и белые облачки дыма изрыгаются жерлами орудий.?
      
       Так неожиданно пришла подмога. Турки вскрыли засовы и подняли ее на руках. Шел 1490-й год. Османская империя набирала силу.?
      
       В когорте пленников османского ГУЛАГа попала Мариука в Стамбул, а там уж в гарем Мехмет-бея. Сидя в беседке, глядя на Босфор, пела она песню разлуки.?
      
       По вечерам, когда солнце садилось за Балканами, приходил Мехмет-бей. Слагал саблю, распускал пояс. Омывшись розовой водой, он мягко подходил и целовал плечо Мариуки.?
      
       Бей ругался по-татарски и был неистощим в любви. Крутые жилы шли от рук его вдоль бедер к паху. Он сдерживал ее порывы, потом взрывал. Так познала она школу Востока: в смирении -- радость.?
      
       -- Что мужчина без женщины? -- сказал как-то бей, затянувшись из трубки. -- Женщина -- активнейший участник. Боев жизни сей. Соединительная ткань мира. Прокладка-дочка. Сабельный рубец и к нему же примочка.
      
       Поговорив, бей засыпал. Положив седую голову на грудь полонянки...
      
       ...В саду влажно. Сквозь раскрытые окна -- аромат роз. Огромная луна плывет над Босфором. Далекий контур Айя-Софии, и кажется, что нет другого мира.?
      
       Мариука родила Мехмету трех сыновей: Арслана, Альпарслана и Нуреддина. Арслан отличился при штурме Будапешта, Нуреддин погиб в конном строю под Азовом, но Альпарслан дотянул до XVII века, выращивая виноград в долине Керлюплю. Это был седой, ссохшийся старичок, которого можно было принять и за турка, и за серба.?
      
       Он-то и поведал мне историю своей матери, затянувшись из кальяна и прикрыв глаза. Поденщики окучивали крутые склоны, над долиной стелился пар.
      
       ?-- В те годы, -- сказал он, -- народилось на туретчине лихое племя полукровок. Об одном мечтавшее: конем затоптать, на пику поддеть.?
       Сейчас все не то, все не так. Упадок сил, старение крови. Процесс дробления ленных вотчин зашел так далеко, что многие из них совершенно исчезли. И если так пойдет и дальше, то все мы ввергнемся в первоначальный хаос и дух времени заметет следы наших тимаров и зиаметов.??
      
       Лейпциг, 1982 ?
      
      

    Ежовка

      
       В 1932 году деревенский парень Ваня Сверчков прибыл в Москву по путевке комсомола. Курносый, конопатый, 17-летний, он скинул котомку, помялся в дверях и пробасил: "Хочу учиться!" Его направили: в торговый техникум, в школу красных эмиссаров, в полпредство в Дании и на ответственную работу в Африку. Жизнь удалась.
      
       ?В 1982 году генконсул СССР в Найроби И. Сверчков прескверно заболел. Мучили тошнота, головокружения, потеря бдительности на переговорах. Пришлось лететь в Москву.
       ?-- Зачем пожаловал, Иван Парфеныч? -- спросил его замзав под кадрам.?
       -- Неможется, Сударь Евсеич.?
       -- Так в чем же дело? -- сказал замзав и набрал вертушку. -- Сверчкову неможется, зарезервируйте "Ежовку" N 5, -- и похлопав по плечу, -- ступай, Парфеныч, лечи старые раны, и -- в строй!?
      
       Профилакторий "Ежовка" стоял на высоком холме над Москвой-рекой, обнесенный каменной оградой. Сосновая роща шумела вокруг. Асфальтовые дорожки, песочницы, качели. И. П. гулял и думал: "Вот она, родная страна. Пропади она пропадом, черная Африка!"?
      
       Здание из бетона и стекла. Повсюду -- кондишн, в коридорах -- ковры, молоденькие сестры бесшумно сигают. Палата -- на одного, с видом на реку. Массивное ложе, столик с фруктами и телевизор "Грюндиг", с непривычной яркостью изображения.?
      
       День начинался так: Иван Парфеныч сдавал анализы, взвешивался, шел на процедуры. Плескался и ржал на подводном массаже, надолго залегал в кислородной камере. Потом был завтрак: сок Чипуалько, клубника, зеленый чай. Наевшись, И. П. читал "Правду", "Звездочку", черный и белый ТАСС. Гулял, обедал, спал. По вечерам смотрел телевизор. Так шли дни.?
      
       Его просвечивали, измеряли, шпиговали. Нашли продвинутый склероз, первичный рак, легкий диабет и еще полдюжины болезней, с которыми после семидесяти можно тянуть как угодно долго.?
      
       Приходила жена, в мехах и бриллиантах. Приходил сын -- заботливый, стареющий юноша, в кожаном реглане и с "Сейкой" на запястье. И. П. принимал суровый вид, запахивал халат, учил жизни. Под конец -- одаривал. Сотней чеков, "Паркером" либо "Дюпоном".
      
       Раз в неделю звонили из отдела. И. П. слушал, поддакивал, рапортовал.
      
       ?Как-то вечером, после особенно тяжелой процедуры, решил он пройтись по ту сторону забора, посмотреть на зимний лес. Натянул нерповые унты, повязал мохеровый шарф и потопал. Снег весело скрипел под ногами. Переправился через замерший пруд, пошел на дымок.?
      
       Тихо было в ночной Ежовке. Избы покосившиеся, заборы дырявые, коровник пахучий. Вдали забрехал пес, кто-то ругнулся матом. И. П. понял, что он в деревне.?
      
       На выходе из села увидел он одинокую избушку. Свет лучины пробивался сквозь слюдяное окно. Нечто родное почудилось ему.?Он подкрался и заглянул внутрь.
      
       ?Бабка Мотря принимала роды у солдатки Сверчковой. Подняв мальчонку за ноги, она сказала:?
       -- Счастливый будет. Родился в дрянное время, но все ж в рубашке. Ждут его учеба дальняя, табор эа семью холмами, версты разной длины, морды черные и белые, языки шершавые. Будет жить он в срединном пятаке быку на славу, коту за упокой. Будет жизнь у него сказка-небывальщина, но все пройдет, и умрет он обласканный, в непомянь-дому, за тремя засовами. Царю слуга, детям батюшка.??
      
       Лейпциг, 1982
      
      

    Петроградская история

      
       Юлия Сергеевна, урожденная Рыдкевич, родилась в знатной дворянской семье в конце 70-х годов XIX века. Отец, поэт и камергер, имел свой дом на Мойке. Здесь она росла, обзавелась семьей и счастливо жила, пока не наступил Октябрь 17-го.?
       Отец скончался, мужа расстреляли, дочь умерла от тифа, а все, кто мог, уехали за границу. Дом опустел.?
       В начале 18-го в дверь постучали: "Пора вам уплотниться, хозяюшка!" Наехали жильцы и разом заполнили все закоулки дома.?
       Старуха Сергеевна, как стали звать ее, была оттеснена в каморку для прислуги и там осела. Семейные фотоальбомы, картины, книги, гобелены, шифоньеры отныне принадлежали жильцам квартиры коммунальной: Сучковым, Тучковым и Лизопатам.?
       В бывшем Петрограде, а ныне Ленинграде, жила она -- 20-е и 30-е годы. Украдкой проникала в туалет, по ночам жарила котлеты, учила рабфаковцев французскому языку.?
       Приходил к ней кудрявый рабфаковец Антонов. Веселый, молодой, в футболке, он раскрывал тетрадь -- и начиналось: спряжение неправильных глаголов.?
       Во время пауз он закуривал папиросу, угощал Сергеевну и говорил: "Вот вкрутим всю контру, до последней гайки, и пойдет полоса ничем не затемненной жизни".?
       Сергеевна молчала, улыбалась. Выходила на улицу, озиралась. Перед глазами мелькали физкультурники, цифры плана и многое другое. Так шло время, пока не настала Отечественная война.
       ?Все сразу насторожились, посуровели. В июле 41-го пошли бомбежки. В сентябре Ленинград был блокирован. В октябре начался голод.
       ?В обстановке смерти и опустошения старуха таинственным образом воспряла. Не выходила на кухню, сидела в каморке и предавалась некой медитации. Ей хватало 150 граммов хлеба.?
       С началом зимы дом камергера Рыдкевича начал вымирать. Сучковы, Тучковы и Лизопаты один за другим нашли свое место на Пескаревском кладбище. Их вывозили на салазках согбенные родственники, чтобы самим проделать тот же путь неделю спустя.?
       Наконец, час пробил. 15 марта 1942 года дом был пуст. Стояла гулкая тишина, изредка прерываемая бомбежками.?
       Старуха на цыпочках вышла в коридор и начала осмотр комнат. Да, многое исчезло, многое загажено, но кое-что осталось. Она ходила и собирала. По лоскутку, по медальончику, по блюдцу, и все это сносила в комнату, где жили ненавистные Сучковы.?
       Когда-то здесь находилась ее детская.?
       Через неделю экс-детская напоминала археологический музей. Помимо рухляди, не представляющей художественной ценности, здесь скопилось немало любопытных экспонатов.
       ?Собрав что только можно, старуха закрылась в комнате и стала жить. Весь 42-й, 43-й и начало 44-го она сидела и жила:?
       среди акварелей Рейхсвальда,?
       среди статуэток Мейсонье,?
       среди японских вееров и китайских вазочек,?
       фотографий Нижинского и Дягилева,
       изданий Бальмонта и Анненского?
       и многого другого.?
      
       Вся европейская культура Петербурга, от Петра Великого до Николая Мученика, лежала в этой кунсткамере. И все это она пережила вновь.?
       В самом конце она перечитала заветное -- письма Жуковского прабабке Анастасии.?
       В апреле 44-го в дверь постучали.?
       -- Кончилась блокада! -- сказал суровый участковый. -- Принимай, бабуся, новых гостей!?
       Старуха удалилась в детскую и там предалась последнему раздумью. Сия ночь была настоящим парадом реликвий. Наутро вошедшие с тюками жильцы нашли ее застывшей в кресле.?
       Все дивились, как могла она выжить в голодные зимы. А ларчик открывался просто. Еще девчонкой она играла с кузеном в фанты. Чтобы набрать побольше фантиков, ребята складывали конфеты под половицами в каморке для прислуги. За время игр их накопилось там бесчисленное множество: лакриц, карамелек, прочей всячины. Спустя 50 лет они позволили Сергеевне вновь пережить лучшие годы своей жизни.??
      
       Лейпциг, 1982
      
      

    Приключение

      
       На заре туманной юности гулял паря с кнутиком. Выходил он на сцену мягко, держал микрофон у самых губ.
      
       -- Романтика, -- пел он, -- это вечный призыв, романтика. Кто готов -- тот поймет: романтика... Кто влюблен -- тот поймет, и т. д...
      
       -- Райнер, Райнер! -- не утихали девки в зале. Райнер поморщился и, как был, в белом костюме, с блестками, сгинул восвояси, выйдя на улицу с заднего хода.
      
       Случилось так, что этого мальчика повело в темные закоулки Вены. Там, на Кройцергассе, поймали его две б... и затащили в тесную нору с широкой постелью. Одна стала целовать, другая -- гладить его пышную шевелюру, пропитанную лаком-перманентом. Насытившись, стали играть они ножками малыша.
      
       Райнер провел всю неделю в компании очаровательных кралей. Черт его знает, то ли порок какой скрывался за его ангельской внешностью, то ли по творческой любезности своей не мог он напору устоять, но...
      
       В обществе суровых проституток познал он новую сторону жизни, о которой, может быть, втайне мечтал. Когда же, наконец, выбравшись на подмостки "Шпортхалле", запел он свой сладкий шлягер "Романтика", то был он обогащен полезным опытом, а под глазами пролегла синяя полоса.
      
       С 1 по 7 декабря 1982 года проститутки ухаживали за ним как мамы, готовили протертую пищу, а по ночам тщательно вылизывали тело. Юный хит-махер ловил кайф и думал: "Вот это да! Вот это жизнь!", и что-то тревожно-сладостное ерзало на дне души его: он переживал грехопадение в натуре, как новый, охренительный романс.
      
       Лейпциг, 1982
      
      
      
      

    Архив

      
       Он работает на радио "Свобода", бывший московский литератор Андрей Спичак. Смелая мысль приходит ему в темя: написать роман в письмах. Основа -- документы "Смоленского архива". Кровавая быль коллективизации должна предстать в корявых рапортичках Кнопченко, председателя колхоза "Красное семя". Будь что будет!
      
       ?Сказано -- сделано. Самолет уносит Спичака в Вашингтон, где в Библиотеке Конгресса суждено ему проторчать целых пять дней. ?Сюжет известен заранее, нужна фактура. После долгих поисков он находит ее в документах Архива...
      
       ...Село Пустышкино, оно же колхоз "Красное семя". 1932 год. -- "Больше, выше!" -- идут депеши из Смоленска. Председатель Кнопченко доводит коллективизацию до 40%.
       -- "Мало даешь, контра!" -- телеграфирует спецуполномоченный ОГПУ Хрупиньш.
      
       ...50%, 70%... Мычит корова, гнется лес. Между Кнопченко и Хрупиньшем разворачивается роман в письмах. Наконец, достигнут поголовный охват колхозом.
      
       ?На розвальнях, морозной ночью Кнопченко едет в Смоленск рапортовать о выполнении плана. В коридоре обкома он сталкивается с Хрупиньшем. -- "Вы, вы!" -- Следует диалог глухих, Кнопченко кидают в погреб, а наутро расстреливают. Хрупиньша расстреливают пятью годами позже.?
      
       В пятницу, 13 февраля 1982 года, изнеможенный Спичак выходит из Библиотеки Конгресса. Багровые сумерки сгущаются над Вашингтоном. Он идет по улицам американской столицы, но образ села Пустышкина стоит перед его глазами. В этот момент странный субъект хлопает его по плечу: "Привет, соотечественник!" Он игрив, икает, спортивно одет.? -- Не имею чести вас знать!? -- Не финти!? -- Кто вы?? -- Я внук великого князя Голицына. Готов предложить вам интересный материалец.?
      
       Долго блуждали они по темным предместьям Вашингтона, пока не попали куда надо. В полуподвальном помещении сидела черная лахудра и слушала "Калинку". На люстре висел чулок, бутылка виски валялась на полу.?
      
       Спичак уселся на неприбранной постели. Потомок князя достал замусоленную папку:? -- Читайте, сударь, что написал мой дед!?
      
       ...Я родился 20 апреля 1870 года, -- начинался манускрипт. -- Бабка моя по материнской линии была любовницей Пушкина. Отец же мой был страстный охотник. И в день моего рождения он, не изменив привычке, целый день гонял зайца по полям.
      
       Долго скакал он сквозь поля и перелески. Ландшафт сменился. Мрачен и неприветлив стал он. Задумался князь, не зная, куда коня поворотить. И тут взору его предстала покосившаяся избушка. Князь осторожно постучался и вошел... Старец сидел там, опустив голову на могучую грудь.?
      
       -- Плохой день сегодня, барин, -- молвил он. -- Антихрист родился. Трепещи, святая Русь! Страшные годы грядут впреди. Разгул воли, гибель всякого рода...
      
       -- Вижу, -- начал водить он рукой по блюду, -- поле сечи. Хреномань, муть людская. И цифры: 19, 5, 17, 37, 41, 53, 84... Туман, проблеск, снова туман. Вижу я как не в тайну, но в явь, ни в сказке сказать, ни пером описать...?
      
       И тогда, посередине слова, блюдце надвое раскололось...??
      
       Лейпциг, 1982
      
      

    Рыбье царство

      
       Темным октябрьским вечером вышел мальчонка прогуляться. Моросило. То ли в Питере это было, то ли в Берлине, то ли в Праге. ?Кто знает? Скорее всего, в Варшаве. Где-то в конце 1913-го года. Тяга к открытиям еще жила в умах наивной молодежи.?
      
       В этот день естествоиспытатель Стасик Печиньский немало поработал. Над проблемой зарождения жизни в море. Выхода на сушу первых землепроходцев. Новая теория эволюции предстала перед ним. Подстегнутые волей высших сил, рыбы сменили воду на сушу и плавники на ноги.
      
       -- Эх ма! -- Он вышел, сломав в сердцах карандаш.? На столе остались ряды чисел, контуры хрящиков и плавничков, а также громадный вопросительный знак.?
      
       На узкой улочке под фонарем стояла дама. Стройная, в вуалетке, с папиросой. Демонстративно нагнулась и поправила чулок:? "Малыш, ты слышал что-нибудь о тайне Ганки Канторович?"
      
       ?Они поднялись по скрипучей лестнице.? В мансарде было тесно, но уютно. Сохранилась утварь старой Европы: перина, таз с водой и вышитое полотенце. Печиньский примостился на кровати, продолжая навязчивую мысль: "Передовой отряд взломщиков среды -- это кистеперые рыбки-малютки, выкинутые на берег моря разбушевавшейся стихией".
      
       ?Пока студент писал, дама раздевалась. Сняла шапку, вуалетку, тяжелое черное платье. Подушилась сладковатыми духами. Маленький такой, воробушек, сидел перед ней Стасик и строчил несуразное. Худые лопатки его вздрагивали в ритм мысли. -- Сподвижники моря, -- писал он, -- стали пионерами суши. ?
      
       В Ганке проснулось материнское чувство.? Она села рядом с ним и поцеловала воробьиную шею. Дыхание Стасика приостановилось. Обильные, сладкие соки заполнили жгутики и пазы. Нечто растопилось и взорвалось.?
      
       В прорыв устремились батальоны малых рыб. В клубах дыма, в разрывах снарядов завертелись колеса боевых колесниц. Каждый стремился взять и закрепиться. Проворный ерш вскочил на корягу и крикнул: "Все! Забито!" Потом торжествующе огляделся.?
      
       И точно, было на что смотреть. Блистательная полоса прибоя. ?Кверху брюхом валялись аморфные тела неудачников. Остальных уволокло вспять пенистым морем. Теплые пары сгустились над ними.?
      
       Так, в живительной атмосфере палеозоя, на тонкой кромке земли и моря совершился выход в воздушное пространство.??
      
       Лейпциг, 1982
      
      

    Масон

      
       Был он родом из славного города Кобурга, любил карточную игру, гаданья, и вообще, проводил время, как хотел.?
      
       И вот, дело было в октябре 1743 года, шел он домой с одного тайного собрания, напевал под нос несложный мотив, разгребал листья кончиком сапога. Вышел на ратушную площадь, замолк.?
      
       И видит он: девочка, маленькая, одетая Бог весть во что, сидит, зяблая, и чертит какие-то непонятные каракули на мостовой при свете ясной луны.
      
       -- Привет, девочка! -- сказал он. -- И что ты сидишь? Тебе не холодно?
      
       Девочка подняла голову, улыбнулась. Его поразила мертвенная бледность ее лица. Страдание миллионов детей, заброшенных в сей тяжкий мир, было на этом лице.?
      
       Но что-то большее тоже.?
      
       -- Масон, -- сказала она, -- взгляни в свое лицо!?
      
       Вернувшись домой, на цыпочках, не скрипнув, прошел он в свой кабинет, зажег свечу. Поставил зеркало, свечу и стул по точкам эквинокса и сел напротив. Уставился в глаза немигающим взором. Лицо его стало принимать изменчивые формы.?
      
       -- Адонай, Элоим, Цеваот! -- шептал Ахим фон Крац.
       ?
       Вспыхнул свет меж глаз, и эта точка росла.?
      
       -- О, Кадош!?
      
       Волосы вспряли, дуновение прошло, свеча погасла.?
      
       Остался зеленоватый фосфорический огонь, а по бокам -- два глаза. Они слились в лазурный треугольник, в нем появилась цифра 7, и свет погас.
       ?
       Настало утро. Фон Крац сидел в кресле ни жив ни мертв. Раскрытые глаза его были уставлены в некую удаленную точку. Послали за врачом. Он признал каталептическое состояние. ??
      
       Лейпциг, 1982
      
      

    Египетская ночь

      
       Погожим майским днем 1952 года приехала в Каир торговая делегация ФРГ: хлопка купить, город посмотреть, себя показать.?
      
       Переговоры проходили в непринужденной обстановке. В саду, с щербетом и сигарами, под далекий вой муэдзинов. Речь шла: о хлопке, о дамах, о том о сем.?
       -- Может быть, подписать контракт? -- спросил сухопарый блондин из немцев.?
       -- Не надо скоропалительных решений, Абель, -- возразил ему шеф. -- Иди погуляй.?
      
       Абель Кранкенфлекс вышел на улицу. Жара спадала. Погонщик гнал ишака.? -- Где я? -- полюбопытствовал немец.? -- Гарден-сити, мистер, -- объяснил ему погонщик.? -- Где гулять, шпацирен? Гутес бир? -- Гераде -- духри -- мост -- Замалик -- бир о'кей, мадам что надо.?
      
       Долго плутал Кранкенфлекс. Познал и горе и радость. Наконец, пришел. На высоком цоколе стоял перед ним Саад Заглюль, 1860-1907, известный публицист и матерый философ.?
      
       Переминается он у памятника, и тут подходит к нему косой сутенер.
       -- Мистер, -- сказал ему косой, -- хочешь -- девку, хочешь -- целку, хочешь -- маму, хочешь -- дочку. Один фунт -- мне, два -- ей, и три -- Сааду Заглюлю. -- Кто такой Саад Заглюль? -- Поживешь -- увидишь. Садись, мил-друг, в такси.
      
       ?И вот -- трехкомнатная грязная квартира. В прихожей сидел "Саад Заглюль" -- студент Аль-Азхара с Кораном на коленях. Когда бабы дрались, он дубасил их фолиантом, потом засыпал снова.
      
       ?Абеля затащила жирная краля лет тридцати. -- Ну бери же меня, бери! -- стонала куртизанка. -- Абель, а не знаешь, как поступают арабы. Слышь меня, мил-человек??
      
       За перегородкой звенел бубен: подруги Фатимы пели печальную песню про девушку, которая покинула родную дельту и гуляет теперь в городе с гяурами. В голове у Абеля звучал настойчивый мотив: симфония Брукнера N 7.?
      
       -- Вот видишь, -- поучала немца Фатима, -- моя нора -- мышиная щель. Понял, мистер? -- с этими словами она схватила Абеля за скротум, и тот мгновенно разрядился. Она же, спрыгнув с постели и пересчитав фунты, запела:? -- Будет на приданое, будет на свадебный пирог! Скоро, скоро приедет милый мой из Танты! -- И, припав к его груди, зарыдала.?
      
       -- Не плачь, дочка, -- утешал он ее, -- любовь не уничтожена. Любовь неуничтожима. В 1942 году под Вязьмой пытали мы русскую радистку. До самой смерти повторяла она родное имя. И ты успокойся, хорошая моя.?
      
       Сойдя вниз по темной лестнице, Абель Кранкенфлекс очутился на улице шейха Шараф эд-Дина, в районе случайных прохожих и смрадных канав. Чудная майская ночь спрятала его в свои объятия. На душе у него было невесело. Хотелось чего-то из ряда вон выходящего. И тогда он сочинил: гимн деловых кругов Западной Германии.?
      
       Лейпциг, 1983
      
      

    Очерки Первой мировой

      
       Было это в Галиции, на передней линии окопов. В январе 16-го.? Хрустел снежок. Мы выползали из землянок, дышали в пальцы, топали, пускали пар.?
      
       -- Господа, -- сказал унтер Галдеев, -- честное слово, глянь, самолет!
       ?
       Из-за леса вылетел зеленый "фоккер". Повертелся, почихал и исчез. Потом появился вновь. Пилот улыбнулся нам и пошел в пике.?
      
       -- Господа, тикай! -- крикнул Галдеев.?
      
       Мы снова залезли в землянку. Сверху ухнуло, здесь же было уютно.
      
       Поручик Белецкий разложил карты.?
      
       -- Сейчас вам, ребятушки, -- он поплевал на пальцы, -- разложу. Гнетущую линию свободы. Тарот. Кому составить?
       ?
       Все молчали.?
      
       -- Мне! -- сказал капитан Г. Подтянутый, белесый, он подошел к ящику из-под патронов, который заменял стол. Поправил на плечах шинель. Редкие усики росли на пухлой губе.?
      
       -- Сейчас! -- провозгласил Белецкий. -- Грядущее в мгновенье ока!?
      
       Мы все переминались, кашляли, курили. Запах кислой овчины, папирос и английского одеколона. Одним словом, офицерский блиндаж.
       ?
       Карты легли вкось.?
      
       -- Выходит, -- сказал Белецкий, -- не быть вам полковником, капитан.?
      
       Так все и сбылось. Когда через час мы пошли в атаку, капитан Г. повис на колючей проволоке, пронизанный очередью австрийского пулемета. А может, и упал на землю, глотнув сурового газа.? Не знаю. Не помню. Давно это было. Но Перемышль был взят.
      
       Лейпциг, 1983
      
      

    Отель "Утренней Звезды"

      
       Дело было во Фрунзе. Отель назывался "Чолпон", по-киргизски -- "Утренняя звезда". 70-е годы шли на убыль.?
      
       Я расположился в полумраке. Комната сталинской эры, с лепниной на потолке, громадная кровать и шкаф слоновьих размеров.
      
       ?Во дворе листва, шума улицы не слышно. Весь как был, в одежде, я лег поперек покрывала. Смутные мысли вились в башке, и слово "Чолпон" стучало в перепонках. Наконец возбужденье осело: я был готов к новым авантюрам.?
      
       В ресторанчике на 1-м было тихо. Сидели супруги с детьми, заезжий киргиз в степном халате да группа арабов -- летчиков из Луговой. Музыканты настраивали инструмент, шнуры валялись вокруг эстрады.
      
       Я заказал манты, водку и грибную закуску. Выпил, закурил. Приятная слабость разлилась по телу. Осмотрелся. Прислушался.?
      
       Ресторан заполнялся народом. Лабухи кончили приготовления, начали покашливать и постукивать в микрофон. Все было готово к действию: повизгиванье скрипок, дерганье гитар, некие раз-два-три, звон посуды на кухне да равномерное гуденье зала.
      
       Действие началось. Ансамбль заиграл лезгинку. Ко мне подсели два киргиза -- Алдан Кадуралиев и Салтан Уметалиев. Завязалась драка. Получив в лоб и отлетев к стенке, я понял: надо тикать.
       ?
       Стремительно промелькнул я над сутолокой и вырвался наружу, пробив теменем окно.?
      
       Там было прохладно. Ветер с Тянь-Шаня нес аромат подсушенной травы. Столица Киргизии расстилалась внизу мигающими звездочками проспектов. Дальше была тьма -- крутые отроги Ала-Тау, ущелье Кара-Су.?
      
       Путь мой пролег на Запад. Через ущелье Кара-Су, нагорье Кара-Кол, через Голодную степь и целинные земли я оставлял Азию за собой и рвался к зверской части материковой Европы.?
      
       Этот полет протекал во мраке и угаре, в странном и торжественном оцепененье. Леса и перелески мелькали в прорывах туч. Белые равнины расстилались подо мной. Тамбов, Липецк, огни несчастных деревень. Россия нищая, ощетинившаяся станциями дальнего слежения. Близилось утро. Точка.
       ?
       Где-то в районе "золотого кольца" столицы меня засекли. Грянул выстрел. Ушла ракета. Что-то шлепнуло на высоте десяти тысяч метров и осыпалось золотым дождем. Неяркой утренней звездой соскользнул я по небосводу в глухой сугроб кожухинского леса.
      
       ?Подбежала овчарка Лида, обнюхала тлеющий уголек и жалобно завыла. Сержант Очков присел на корточки, попробовал осколок на зуб.?
      
       -- Глянь-ка, -- сказал Очков, -- утренняя звезда! В лесах под Фрунзе охотились мы на белок. Старый Толомуш учил бить их прямо в глаз. При этом у жертвы возникает эффект утренней звезды. "Чолпон!" -- кричал он каждый раз, как пуля влетала в глазницу. По их дикому поверью, душа в этот миг зависает в ветвях подобно утренней звезде и подобно звезде же соскальзывает вниз на землю.??
      
       Лейпциг, 1983 ?
      
      

    Боец Шухов и капрал Штукман

      
       1. Это история о порывистом ветре. Боец Шухов родился в Москве, в 1880-м, в семье сапожника, а может, и печника. Мальчишкой бегал с лотком, "кому почистить?" кричал. Познал убогость московских окраин, в 1900-м году пошел на завод. У станка остепенился, обзавелся семьей, понемногу заматерел.
      
       В 14-м призвали его на фронт. Был он уже не первой молодости, но, как опытный станочник, сел за пулемет. Охранял Ставку Главнокомандующего, пока в 17-м не разагитировали всю их пулеметную роту. Вернулся в Москву, где все говорили о Советах, о земле и воле.
      
       Когда создавали красное ополчение, боец Шухов вновь вступил в армейские ряды: учил новобранцев чести, хватке да пулеметному делу. Потом их направили на Восток.
      
       В октябре 19-го, пробиваясь от Астрахани к Гурьеву, отряд Ерохина застрял в Каракумах. Белоказахи следовали по пятам. С тремя добровольцами боец Шухов окопался в зыбучих песках. Выставил "Максим" из-за бархана и стал ждать атаки.
      
       Казахи не шли. Подул горячий ветер пустыни. Миллионы песчинок слепили глаза. Шухов накрыл шинелью себя и пулемет. Свернул самокрутку, задумался. Ветер стих.
      
       Русская душа мягка и сопричастна. Даже в чужом краю стремится понять она, что к чему. Нравы степных племен привлекали Шухова. Лакать кумыс и разбивать кибитку, взывать "Аллах!" и падать на колени -- понятное, милое дело. Но застревать здесь навеки -- уже совсем другое, ни в какие ворота не лезущее.
      
       К сожалению, наступают моменты, когда неутомимым странникам России приходится засыпать в зыбучих барханах Каракумов. Не все из них осознают, что саксаул есть южная разновидность березки. Но кто понимает, тот умирает с облегченным сердцем. Понял и Шухов. Матерно ругнулся и застрочил: по мохнатым шапкам первых белоказахов.
      
       2. А это -- история о морщинистом вепре. Капрал Штукман родился в Берлине, в 1895-м, в семье сапожника, а может быть, и трубочиста. Мальчишкой бегал с лотком, "кому почистить?" кричал. Познал скудоумие берлинских люмпенов, в 14-м пошел на фронт.
      
       В зеленой шкуре и кайзеровском шлеме он воспрял. Шагал, залегал, чистил станину пулемета. Военное дело шло ему впрок. Трудно перечислить все кампании, в которых был задействован юный пулеметчик. Пришел домой в 18-м, все говорил о каких-то мировых заговорах. Позади лежали: бои, митинги, разбитая Европа.
      
       Капрал Штукман остался в рядах. Все 20-е и 30-е он посвятил рейхсверу: учил новобранцев чести, хватке да пулеметному делу. Настала вторая война.
      
       В феврале 43-го Африканский корпус Роммеля отступал к Тобруку. С отрядом смертников капрал окопался в зыбучих песках. Зачехлил пулемет и принялся ждать утра.
      
       Настала холодная ночь пустыни. Высыпали мириады звезд. Подложив шинель под шею, капрал уставился в небосвод. Задумался.
      
       Душа германца не в силах стряхнуть северную хмарь, но, прозревая, она видит всю вилку, весь великий разрыв цивилизаций.
      
       Быть элементом дела, клепать винты, прилаживать станину пулемета, гортанно каркать и рассыпаться -- вот муравьиная участь Северо-Запада. Но колыхаться на верблюжьем горбу, слабеть в гареме, твердить "Аллах!" и с ним не расставаться -- это другое, нашим труженикам недоступное.
      
       К счастью, наступают моменты, когда неутомимым труженикам Севера приходится навеки залегать в глубоких песках Юга. Не все из них осознают, как важно умереть безвестным на этой земле. Но кто понял, тот не пожалеет. Понял и Штукман. Зачмокал губами, как младенец, и заснул: недолгим, но крепким сном.
      
       Лейпциг, 1983
      
      

    Волочаевские дни

      
       Утром встала спозаранку, сделала зарядку, пошла в школу. Там сказали, что учитель болен. Довольная, вернулась домой и заснула.?
      
       За окном пошел снег, припорошил ветки берез. На подоконнике свистел снегирь.
      
       Не знаю, сколько я спала, сколько снов перевидела. Не знаю как, но я поверила в феодализм, поверила в фашизм. Словно образная пленка прокрутилась предо мной история людская. Много там чего было, всего не перескажешь.?
      
       Но вот в 12 дня стучит в окно учитель:? -- Ты что, такая-сякая, школу прогуливаешь?
      
       -- Да я, да я...
      
       ?-- Молчи, нехорошая! Быс на крыльцо! Затмение!?
      
       Хапанув наскоро бутерброд и закинув ранец за плечо, выскочила я на улицу... Было совсем темно. В зимнем небе висел пепел.? Подбитые танки дымились на снегу.?
      
       -- Что за зрелище такое? -- молвила я не своим голосом. -- Век бы любоваться! -- и рассказала ровесницам. О приключении в лубяной избе. О том, какое сильное впечатление оставило оно. Тогда. Да.
      
       ?Мужики приковали меня к печи. Один лизал, другой вводил. Я содрогнулась с душераздирающим криком. Приговаривая: "Еще! Еще! 0!"
      
       ?Да, хорошо было долбаться. В Дальневосточной республике, в 21-м. Нам, девчонкам из бывших, в натопленной избе. Много у нас в гостях было: октябристов, кадетов, эсеров... Когда уходили гости, задували свечу и лезли на печку. И начиналась: дикая шпарка, с русской начинкой.?
      
       Жутко шпарились, но наступили. Волочаевские дни. Меня списали. Вернее, поставили к стенке и шлепнули как муху. Падая оземь, полудевой-полустарухой, я увидела десант наших войск. В небе Харбина.
      
       ?Плавно спускались парашютисты. У кого -- ППШ, у кого -- карабин 1898 года. В небе августа 1945-ro. А у Васи Рожина -- цепка под тельняшкой.?
      
       Знамо-дело цепка была. Хороша така цепочка, зашибательской силы. Клепка: звено к звену, на просвет не видно. Замочек -- со страховочкой. На цепке медальон болтается. А в медальоне -- прядка белокурая. Пантюхиной Надежды Павловны. Вдовы квартирмейстера 3-го гусарского полка. 5-й Придунайской армии. Почившего в мае 1849-го... Еще одна реликвия. России ушедшей. Назад не собранной.
      
       ?Судьба русских поэтов, забредших в армию николаевского времени, всегда волновала нас. Полежаев, Лермонтов, Марлинский... Сколько их, надевших зеленую шкуру, металось между честью и бесчестьем??
      
       История так и не дала. Ответа на вопрос. Нечего сказать и нам, участникам другой поры... Плывем, шевеля хвостами, пронизывая сферы неких совпадений. В несущих струях бытия. Наши выеденные безверием зенки видят все то же: смену ландшафтов. Кризис общественных структур. И новую возможность ?погулять. На поле славной сечи.???
      
       Лейпциг, 1983 ?
      
      

    Сашка

      
       Родился он хмурым январским утром, в профессорской квартире на Петербургской стороне. Узнав, что родился сын, отец удалился в кабинет. Там снял он со стены деревянный щит. Древо семьи уходило корнями к Мономаху. Последней хрупкой веточкой был он сам, Оружейников П. А.
      
       -- Кровинушка! -- воскликнул Павел Алексеич, провел тончайший желобок и залил красным воском. Это была жизненная линия Саши, стартовавшая 15.1.1890 года.
      
       П. А. умер через год, оставив сыну библиотеку, герб и шкатулку с историей рода Оружейниковых. Долго еще плавал в квартире образ этого бородатого человека.
      
       Зинаида Яковлевна воспитывала Сашу по-домашнему, многое спускала с рук. Рос он мальчишкой непокорным: чрезмерная возбудимость сменялась у него задумчивостью, как бы отрешенностью от внешнего мира. В шесть лет вовсю двигал он стремянку в кабинете отца, залезал наверх и читал альманах "Природа". В восемь лет, протирая бархатные штанишки, часами ерзал на бумаге, рисуя какие-то баллоны, подводные лодки и еще бог весть что.
      
       Не забывал он и русское слово. Однажды, это было поздним октябрьским вечером 1899 года, очень напугал он мать: вошел к ней в спальню босиком, с каким-то журналом, сел на уголок постели и смеясь прочел:
       -- "Он сбросил с себя одним махом, одним здоровым непобедимым напором, и бревна, и булыжники, и сор, и плесень".
       -- Что это, Сашенька?
       -- Стасов, "Чудо чудесное". О возвращении Репина на старые позиции...
      
       Читал Саша что хотел, получал образование дома, сверстников чурался. В шестнадцать лет он был еще девственник, но быстро исправил положение. Морозным февральским днем 1906 года (это было во время первой русской революции) он вышел на улицу, сжимая в кармане десятирублевку. Путь его лежал в публичный дом на Каменноостровском проспекте. Там выбрал он опытную проститутку Женю.
      
       -- И что находят в сексе декаденты? -- фыркнул он, покидая кабинет.
      
       В 1910 году проблема выбора пути возникла перед ним. Он положился на свое чутье, определился механиком на Коломяжский аэродром, собрал там вручную самолет и поднялся в воздух, чем немало поразил питомцев Гатчинской авиационной школы.
      
       Автор знаменитого впоследствии С-2, Игорь Сикорский, часами лежал с ним на траве, обсуждая великие планы технического обновления России.
      
       -- Вот видишь, идет Нестеров? -- сказал Сикорский. -- Он грозится первым в мире сделать в воздухе петлю.
      
       Действительно, прямо на них шел Нестеров (1887-1914), отчаянный пилот и верный друг.
      
       Чего только не вытворяла честная компания в это удивительное для России время. Резвились: каждый по-своему. Застрельщик и закоперщик был молодой Юсупов. Посадив на колени певичку, он утверждал: "Будущее России -- в аристократии ума!" Сикорский предлагал обратить Неву вспять. А Сашка на спор сел ночью в самолет и пролетел над Невским, плюнув на статую самодержца.
      
       Все поломала война. Погиб Нестеров, угас задор. Осталась техническая жила. В мае 15-го года на старом полигоне под Ригой Сашка продемонстрировал друзьям новинку -- первый в мире гусеничный танк. Железная лягушка переползла болотце, выплюнула очередь из пулемета и остановилась в клубах синего дыма. Из люка вылез довольный прапорщик Моталкин. Все выпили шампанского и побили бутылки о гусеницы.
      
       Той же ночью, после братской попойки, бесхозный князь Шувалов вытащил из Сашиной планшетки чертеж "Вездехода" и продал за пару сотен фунтов англичанам. Вопрос, где появился первый в мире танк, навсегда остался нерешенным. Да и до того ли было?
      
       Настал 17-й год. Оружейников отверг мысль об эмиграции. "Наш род -- с Мономаха, -- сказал он жене, -- и монголов пережили, и немцев. Переживем и нынешнее нашествие".
      
       На него надели шинель РККА и дали КБ: в Москве, на Ходынском поле, а также дом -- основательный, двухэтажный, на той стороне проспекта, у Отцовского тупика. Крошечные Мулечка и Мусечка резвились в просторной детской, за ними бегали две гувернантки: француженка и немка.
      
       Шли годы. Перемены крепчали. Они не радовали А. П. Высокий, подтянутый, выходил он на улицу, презрительно смотрел на опустившийся люд, на искареженную Москву.
      
       -- Ничего, и это им надоест, -- бормотал он. -- Им это братство еще поперек горла встанет. -- И тем старательнее поддерживал дома старый уклад. Мулечка и Мусечка не знали школы, комсомола и общественных нагрузок. А. П. учил их как мальчишек: фотографии, спорту и естественным наукам.
      
       Однажды Мулечка и Мусечка подбежали к нему и прошептали: "Папа, а что такое...?"
      
       Александр Павлович ничего не ответил, но за ужином сдвинул в сторону чашки, расстелил лист ватмана и начертил подробную схему половых органов мужчины. После этого у девчонок пропал нездоровый интерес к сексу. Они со смехом объяснили окрестным хулиганам причину человеческих инстинктов.
      
       Беспризорники дивились, шептались матом. Но они не знали главного -- того, что происходило в теремке на сон грядущий. О, это были особые ритуалы!
      
       За час до сна девчонки принимались точить карандаши -- не дай бог, чтобы косил грифель, прикнопливали метровый ватман к чертежной доске. Пыхтя, закрепляли доску на штативе, осторожно пододвигали к кровати. Хорошо заточенный карандаш вешался с правой стороны листа. Потом на цыпочках уходили.
      
       Мать стелила постель сама, не доверяя горничной, клала в ноги свинцовую грелку. Как и Шиллер некогда, А. П. считал, что оттягивание крови от головы полезно для мысли. Потом все желали хором спокойной ночи и оставляли отца одного. Начиналось самое главное в жизни Оружейникова.
      
       Помолившись по детской привычке Богу, безусловный атеист А. П. забирался в постель, поправлял на голове колпак и уплывал в царство Морфея.
      
       Обычно это начиналось около часа ночи. Сны А. П. становились беспорядочными, яркими. С поразительной быстротой сменялись линии, чертежи, формулы. А. П. начинал метаться и стонать, постель скрипела, на ладонях выступал пот. Это был кризис.
      
       Но вот, завертевшись в калейдоскопе, хоровод стихал. Наступала блаженная тишина, становилось легко дышать. Сознание растворялось и гасло.
      
       И вот перед этими бесстрастными очами вдруг всплывала сияющая конструкция, в которой с непостижимой простотой осуществлялась скрытая гармония форм и сочленений.
      
       Иногда это был новый двигатель, иногда -- искомая форма крыла, а иногда -- нечто, ни в какие ворота не лезущее. Так, летом 1935 года привиделся ему враз: летящий по небу шар с расходящимися усиками, издающий прерывистое пи-пип.
      
       Он встал с раскрытыми глазами, протянул руку к доске и вслепую нанес: что-то вроде орбитальной станции в пространстве. Космического летательного аппарата, выведенного на орбиту вокруг Земли.
      
       Отпустил карандаш, рухнул и заснул непробудным сном.
      
       А. П. выходил на работу в шинели и буденновке, вспоминала потом Мулечка, сохраняя осанку иной поры, благоухая английскими одеколонами, запас которых оставался у него с 16-го года. Многое сходило ему с рук, пока не настали суровые дни.
      
       Больше всего докладных слал на него помощник Рожин. Мол, пишет Оружейников все названия через ять. Душится английским одеколоном, отказывается менять таблички на дверях.
      
       И вот, встревоженный лавиной писем, посетил их КБ сам Ежов. Подкрался на мягких чириках, протянул мохнатую маленькую лапу: "Неплохо бы сменить таблички, дорогой А. П. Было ведь соответствующее распоряжение, не так ли?"
      
       -- Даю вам... да, даю вам честное слово дворянина, -- щелкнул каблуками А. П., -- что ни одна доска не сдвинется с места.
      
       Так и укатил Ежов ни с чем. На следующий день встал А. П. по привычке в шесть, побрился, подушился, пошел в КБ и не вернулся.
      
       В 1941-м прислали семье похоронку, мол, скончался он от воспаления легких. Жена поболела и умерла, дочки порыдали и вышли замуж, и вскоре великие и трагические события вытеснили память о русском инженере. Но это было также началом новой, ни с чем не сравнимой полосы в жизни Александра Павловича...
      
       ...Он жил в английском особняке, с поваром и горничной, в оазисе за Кустанаем. Окна выходили в сад, и лепестки цветущих яблонь падали весной на чертежи. В кабинете была библиотека, точь-в-точь как у папы в Петербурге. Забравшись на стремянку, листал он альманах "Природа" 1896 года.
      
       По утрам горничная приносила кофе прямо в постель, и он фантазировал, глядя в потолок.
      
       К старику Оружейникову вернулась сила. Неожиданно, осенью 1957 года, накануне запуска его детища -- первого искусственного спутника Земли. Шура принесла утренний кофе, поставила пред ним поднос, и вдруг он ловко завалил ее на бок, точь-в-точь как проститутку в далеком 1906-м, на Каменноостровском.
      
       Единственный неприятный для него контакт с властями имел место по понедельникам. Некто коренастый и энергичный, как говорили, хороший организатор производства, Королев, приходил к нему в предбанник (в кабинет Александр Павлович недворян не пускал) и вкратце излагал ему направление поиска.
      
       Остальное было для Оружейникова делом простым и естественным, так сказать, щелканьем орехов. Формулы сверкали, лекало скользило, и... в общем, А. П. делал куда больше, чем ему поручалось. К моменту смерти (он заранее усмехался и потирал ладони) в ящике его стола лежал колоссальный сюрприз для хамов -- не какие-то программы "Союз" и "Салют", а технически обоснованный план освоения всего околосолнечного пространства.
      
       Смерть застала Александра Павловича в постели январским утром 1965 года. Он сладко потянулся и тихо перетек. В сферу своих давних мечтаний.
      
       Лейпциг, 1983
      
      

    Велопробег

      
       Все, что осталось от путешественника Муравина, -- это велосипед "Нерж", пара ветхих ботинок и побуревшая буденновка. Лежат они в селе Высполье, в крайней хате, которая превратилась ныне в краеведческий музей. Путешественник Муравин родился в ней. В 1902-м году, а может, и в 1905-м. Родился без писка, без крика и, как гласит легенда, тут же посеменил босыми ножками по проселочной тропе в голубую даль.
      
       На самом деле все было так. Тоскливым майским вечером 1928-го года сидели два друга-пограничника на боевом посту, махру курили. Москиты прыгали перед глазами, но вид был преотличный. Река Уссури разлила перед ними свой катастрофический паводок.
      
       -- За рекой -- Китай, а там -- совсем другая жизнь, -- сказал один.
       -- Немало интересного и в нашем краю, -- сказал Муравин, -- а коли выбраться подальше, так и вовсе глаза разбегутся.
      
       Оторвав кусочек войсковой газеты, намереваясь скрутить новую цигарку, он вдруг прочел и зашептал: "Ве-ло-про-бег". Это слово запало ему в душу: "Никольск-Уссурийский - Хабаровск", и он решил в нем состязаться. Недаром слава шла в округе о его стальных икрах и несгибаемой воле.
      
       Дали ему велосипед "Дукс", повесили номерной знак на шею, и командир заставы хлопнул воина по плечу: "Давай, Муравин! Двум смертям не бывать, одной не миновать. Ждем мы от тебя лихих вестей и всесоюзного рекорда!"
      
       Тропы пробега пролегли по партизанским местам. Партизаны-дальневосточники шли здесь по долинам и по взгорьям, преследуя отступавших в беспорядке каппелевцев.
      
       Сопки, болота, провалы. Тучи комарья слепили зенки, мохнатые шмели садились на бока. Обвязавши морду майкой, В. Н. Муравин жал на педали.
      
       В Никольск-Уссурийском с велосипеда слез не лопоухий паренек, а угрюмый мужик, чье лицо напоминало боевую маску ирокезов. Сквозь опухшие веки излучался блеск голубых глаз.
      
       Его приветствовали лозунгами и транспарантами: "Даешь пробег!", "Жми, да не зажимайся!", "Славным пограничникам -- пионерский салют" и просто -- "Вася, покажи им, где раки зимуют!"
      
       И Василий решил. Превозмогая усталость и боль, он начал бросок на Забайкалье. Соорудил себе шалаш, чтоб спать в седле, и ринулся в пучину новой авантюры. Пробег гласил: Иркутск - Новосибирск - Саратов.
      
       На том пути его встречали: иногда хлебом-солью, иногда митингом, а иногда и подзатыльником. Но даже несолоно хлебавши не терял он присутствия духа. Вопреки положениям науки считал он, что лишь достигнув некой точки горизонта находит человек себя.
      
       А когда находит человек себя, то нет больше расторженья. Пока же -- продолжалась. Охренительная гонка за отдаляющейся точкой, так называемый "велопробег". Едет он, едет, и вечный метафизический репер маячит на носу. На него руль "Дукса" направлен, и ноги в стоптанных бутсах педали крутят.
      
       Центральная пресса заговорила о храбром пограничнике, и сам начокруга, расчувствовавшись, дал ему открепительный лист: "Нехай сигает хлопец покуда мочи есть!" В этот момент пробег Муравина стал тщательно продуманной кампанией по укреплению советского патриотизма и мобилизации масс к большому спорту.
      
       Сам же он действовал по другим причинам: есть тело, есть велосипед и есть дух. Велосипед служит телу, тело духу, а дух -- Богу.
      
       Бородатый старик с фанатическим взором мчался по необъятным просторам Евразии, по временной кромке Советского Союза. Шел 1929-й год. Алтай-Памир-пустыня Каракумы. Повсюду он катил на "Дуксе" или тащил "Дукса" на себе. Кавказ - Кубань - лесостепь. Моренные озера -- сопки -- тундра. Все ярче свет, все ближе цель: объезд шестой части света несчастным человеком.
      
       Это не он, это подвижный мячик мира! Это не Вася, это кусок проволоки. Не Муравин уже, а некая примерная модель русского непьющего человека. Пролет души по векторам пространств, обкатка и объездка тела. Вот так!
      
       Вековечная картина мытарств разворачивалась перед глазами велосипедиста. Нищета, разор и пьянство. Засилье властей и безропотность народа. А поперек свинарников и хамства -- алые полотнища с призывом: "Даешь велопробег!"
      
       Но миновали и эти сцены. Тундру пройдя, ночевал он в торосах. По утрам вырубал себя изо льда, ампутировал отмерзшие конечности. Проделал весь маршрут вдоль Северного морского пути и обомлел: вот он, Тихий океан!
      
       Стоя на берегу Берингова пролива, вдыхая соленый ветер, глядя в бушующие волны, увидел он, как фокус зрения его совместился с великим уходящим репером, и точка эта залегла на том берегу.
      
       Разное говорят. То ли испытывая возможности своего железного коня, то ли пойдя с миссией дружбы навстречу американскому народу, Муравин начинает бросок через Берингов пролив и навсегда погружается в воду у берегов Чукотки.
      
       Гибель его в 1929 году симптоматична. Она совпадает с крахом идеалов русской революции и началом нового периода истории.
      
       История -- та же поверхность моря, где не только сколачиваются плоты и гибнут флотилии, но также расходятся кругами одинокие и дерзкие пловцы. Неведомо нам, что ждет их в царстве глубин и новых состояний.
      
       Лейпциг, 1983
      
      
      
      
      

    Братишка

      
       Когда могилу бойца Маривухи забросали землей, на рыхлые комья взобрался матрос Перемайло. Он тряхнул чубом и поднял маузер:
       -- Братцы! На дворе -- 19-й год. Все выше и выше. Все шире и шире. Вздымается смерч. Мировой революции. Той, что сметет. Всевозможные устройства, механизмы эксплуатации. Государства, церкви, правительства. Не за горами, братцы, великая вольница людская. Эй, спящее быдло двадцатого века! Проснешься ли наконец к свободе? Стряхнешь ли тиски машины принужденья?
      
       -- Ну это вы, товарищ Перемайло, с быдлом загнули, -- сказал ему, поблескивая очками, стоявший в отдалении комиссар, -- и государства у нас еще никто не отменял. Читайте классиков.
       -- Что еще за классики? Прудон, Кропоткин?
       -- Маркс и Ленин. И, будьте добры, подчиняйтесь ревдисциплине.
       -- Что за дисциплина такая?
       -- Боевая и трудовая, товарищ Перемайло.
       -- Бык свинье не товарищ!
       -- Сдать оружие!
       -- А кто ты такой, шоб мне приказывать?
       -- Я из центра!
       -- У революции нет центра.
       -- Вот мандат!
       -- Я тебе мандатом шмазь сотворю!
       -- А я вас под трибунал!
       -- Ах ты вошь подноготная! Ребята! Да здравствуют Советы без коммунистов! Амба!
      
       Перемайло закусил ленточки, дал комиссару в зубы, махнул через забор и был таков. Путь его лежал через осечку бунта, через леса и болота, в Гуляй-Поле, к Нестору Ивановичу Махно.
       Ну а нам, оставшимся, подумалось: нехай с ним, пускай комиссар робит, что центр велит. Что с ней, со свободой-то, делать? Сыт не будешь, а в... влипнешь. И пошли мы рубать белую нечисть.
      
       Лейпциг, 1983
      
      

    II. Московские рассказы

      
      

    Ключ забвения

      
       -- Прощай, дочурка! А если не вернусь, то помни, что папа крепко любил свою родину -- великий Советский Союз! -- Комиссар прижал дочку к груди. На всю жизнь Вилена запомнила его крепкие белые руки, белоснежную улыбку и особый запах портупейной кожи -- образ отца.?
      
       Шел 1927 год, и молодой выпускник Краснознаменной Академии Ротченко уезжал на юг Туркестана бить басмачей. Отец собрал чемоданчик, сложил книги по политграмоте и уехал на Кушку. Там его и засыпали горячие пески.
      
       Вернее, дело было так. Однажды выехал он со своим отрядом на спецзадание. Рябой агент Селим сказал, что караван из Мерва везет оружие. Они напали. Завязалась перестрелка. Бандиты бежали врассыпную.?
      
       Ротченко долго гонялся за рыжим одноглазым басмачом. Солнце клонилось к западу. Он очутился в незнакомой местности. Здесь все было как сон наяву: пески, барханы, свист ветра. Варан пробежал под копытами скакуна, мелодичная трель пронеслась и затихла.?
      
       Ротченко задумался: какая обнаженность стихий, какое одиночество пробега в этой бездонной туркестанской пустыне! Недаром поговаривают турки, что здесь ты напрямик выходишь говорить с Аллахом.?
       Тут раздался выстрел: пуля отрубила ему мочку уха. Бандит проскакал прочь из-за соседнего бархана, но далеко не ушел: Ротченко срезал его на скаку.?
      
       Басмач был жилист и увертлив. Большого труда стоило связать его и швырнуть через седло.
       -- Не убивай меня, скажу тайну! -- взмолился он.
       -- Ну говори!?
       -- Есть твоя дети?
       -- А тебе что??
       -- Если искупаешь твоя дочка в Черный ключ, то родит она богатырь.
       -- Этим нас не удивишь, -- ответил Ротченко.?
       -- Твоя много-много знай, секрет вечной юности знай, если выпьет вода Черный ключ.?
      
       Комиссар задумался.?
       -- И где же оно такое водится??
       -- Твоя немного руки отпускай, я говори.?
      
       Они поехали. Впереди, с завязанными за спиной руками, скакал басмач. За ним, не спуская глаз с сутулой спины, -- политрук Ротченко. Отмахали они верст десять, и тут взору их предстала скала, вся выветренной породы, и в ней еле заметное отверстие.?
      
       Спешились. Вошли. Ледяной ключ бил из расселины, наполняя своды ласковым журчанием.?
      
       С первым глотком Ротченко понял: он не комиссар.?
       Со вторым глотком, что он ничто.?
       С третьим он сказал: "Бери меня с собой, Анвар!"
       ?
       В Джелалабад их въехало двое -- кривой басмач Анвар и голубоглазый басмач Нуреддин, что значит "свет Божий". Свет Божий влился в него с тремя глотками живительной воды. Ротченко не помнил более своего комиссарского прошлого. Произошел случай тотальной амнезии. Короче, у него совсем отшибло память.
      
       Дальше было совсем просто. Настало утро. Пропел петух. Он лежал в прохладной постели и цапал разметанные простыни. Рука его нащупала гладкое дамское тело. "Вера?" -- хотел сказать он по старой памяти, но ее и след простыл.
      
       -- Меня зовут Файруз, -- сказала персиянка. Вошла вторая дева, распустила шальвары, и он почувствовал себя во глубине веков.?
      
       Потом он вышел во двор. Горбатый старец подал ему кок-чай, он сел, скрестивши ноги, и с важностью выпил.?
      
       В полдень пропел муэдзин, он повалился на коврик и начал отбивать лбом молитву.
      
       Вечером пришли нукеры, поочередно целовали ему руку:?
       -- Мирза Нуреддин, гяур не дремлет. Пора в поход!
      
       Через месяц произошла стычка у селения Кыр-Куль. Повстанцы были разбиты. В плен взяли кривого басмача и богато одетого джигита, очень похожего на Ротченко.?
      
       Сколько ни били его, он упорно молчал.? Дали ему вышку за предательство.
      
       ?-- К стенке, гнида! -- приказал помощник командира Чударь.?
      
       Ротченко встал к стенке, закрыл глаза и начал читать первую суру Корана.??
      
       Москва, 1983
      
      

    Вертинский

      
       Однажды в новогодний вечер 1950 года мы с диктором К. А. Кирилловым решили поддать в Доме журналиста. Мы шли со стороны Пушкинской площади по совершенно безлюдному Тверскому бульвару. Погода была совсем не новогодняя, сырая, с мокрым снежком. Напротив Театра имени Пушкина сидела, как нам показалось, закутанная в шубу бабушка с муфтой, а неподалеку от нее две маленькие девчушки лепили снегурочку.
       Каково же было наше удивление, когда, подойдя к скамейке, мы при неверном свете уличного фонаря узнали Александра Николаевича Вертинского и его дочек, впоследствии двух известных советских актрис -- Марианну и Анастасию. ?
       Нахлобучив шапку на лоб и уткнув голову в меховой воротник, артист сидел неподвижно, засунув руки в рукава шубы.?
       -- И что за непогода такая! -- пожаловался он. -- Такая обычно в Парижах и Лондонах. В эмиграции мечтал я о румяной русской матушке-зиме. И вот, пожалуйста, такая мозглятина. А мне, увы, предстоит поездка. Воронеж, Краснодар, Нальчик. Филармония постаралась... А я в последнее время уставать что-то стал.?
       По тонкому дворянскому лицу его пробежала тень смерти.?
       -- Александр Николаевич, -- стали мы его уговаривать, -- может быть, вам не стоит так далеко ездить. Может, лучше подхалтурить на радио?
       Дело в том, что я и диктор Константин Афанасьевич Кириллов, вот он, познакомьтесь, готовим очередной выпуск передачи на заграницу "Голос Родины".?
       В это славное время, отмеченное победоносной поступью нашего народа, многие русские эмигранты пожелали вернуться на Родину. У нас восстанавливались города, строились высотные здания, в Москве на прилавке Елисеевского магазина появилась колбаса, вовсю пелись новые песни Дунаевского. В связи с этим возникла необходимость дать отпор клеветническим измышлениям в западной прессе, согласно которым СССР представлял из себя сплошной концлагерь, народ отбывал трудовую повинность, душилось искусство, а тонкая прослойка, принадлежавшая к "партийной касте", располагала всяческими благами. Все эти выдуманные репортажи, полные глупого вранья, надо было решительно опровергнуть, на что мне и было указано на очередной планерке. Потому я и обратился к старику Вертинскому с просьбой выступить.?
       Приехав в студию радиовещания, Вертинский задумчиво прохаживался по мягкому ковру, думая о чем-то.?
       -- Вы готовы, Александр Николаевич?
       -- Я всегда готов.?
       Вертинский выступал, доказывал, жестикулировал, выгибался, будто видел перед собою воочию незримых противников.
       -- Русский народ, -- говорил Вертинский, -- пошел по новой, светлой дороге. Недалекие борзописцы распространяют нелепые слухи, будто я торгую на улицах газетами. Ничего-таки эти господа не смыслят в моей жизни! У меня прекрасная квартира в самом центре Москвы, рядом с магазином бывшего Елисеева. Пластинки мои печатаются миллионными тиражами, гонорары достигают двадцати тысяч рублей в месяц. На столе у нас черная икра, холодильник набит продуктами, а самое главное -- не надо лебезить, угождать и кривляться перед публикой: артист уважаем и полон достоинства.
       -- Да, должен сказать, что у этих господ превратное впечатление о жизни в Москве и в Советском Союзе. Посмотрите на меня: я любим, уважаем, чтим. А они печатают несусветное вранье, будто я обитаю в какой-то захудалой лачуге!
       ?И, охваченный уже новыми, нахлынувшими воспоминаниями о далекой своей артистической молодости, Вертинский рассказал о том, как он впервые снялся в фильме "Чем люди живы" по рассказу Толстого. Ставил картину сын писателя, Илья Львович. По замыслу, дело происходило в Ясной Поляне. Все было подготовлено к съемкам: артисты, оператор, реквизит. Не находился лишь исполнитель на роль ангела. Действие происходило суровой зимой, в декабре 1909 года, ангел же, совершенно голый, должен был свалиться с неба прямо в снежный сугроб.?
       -- Первому эта роль была предложена Мозжухину. Он со смехом отверг ее: "Мне еще жизнь не надоела! Ни за какие деньги!" А я согласился!
       ?День выдался, ух, морозный! Попив чайку с Софьей Андреевной, мы выехали на съемки в поле. Валил снег. Перед нами расстилалась безбрежная равнина ХХ века... Ей, казалось, нету конца...???
      
      
       Москва, 1983 ?
      
      
      

    Директор

      
       "Молодость и секс -- суровое испытание. Старость беззубая -- и подавно. Хорошо все, что хранится без заморозки: зерно, яблоко, чеснок, лук".?
      
       "Это -- наиболее чистое. Сравните-ка с моллюсками, потрохами, молоком. Не говоря о колбасе. Это уже подлинная зараза. Где тут сбалансированный ин/ян? Хренота какая-то".?
      
       "У меня, на вверенном мне участке, принимается во внимание все. Ведь это особый вариант -- секс в торговле. Вот вам креветка!"?
      
       С этими словами он поставил на четвереньки буфетчицу Валю. Выпростал кнут и пошел гонять. Туда-сюда, в зверской пене. Ее могучий зад издавал еле слышный звук.?
      
       Давно это было. В норе директора Коровинского рынка. В апреле 82-го. Среди видеокассетников и хрусталя. Туманна повесть этой случки.?
      
       Завершил директор с вытягом, взвыл по-звериному. Смахнул пот с ушей, сел за стол, налил стакан и Вале дал: "Пей, голубушка! Хорошо живем! Сношаемся, жрем, музыку слушаем. Чем не жизнь?"
      
       ?-- Хороша скотская жизнь, но не надо и ее преувеличивать! -- раздался голос из помойки.?
       -- Ты кто такой?
       -- Я спутник твой! -- был ответ. Вылез из ведра, маленький такой, отряхнулся и руку ему подал со всей важностью.?
       -- Убери ero! -- завизжала баба.? -- На, закуси! -- сказал директор. - Он нравится мне.
      
       ?Начали они пить. За окном хлестал ливень, баба материлась и грозилась наслать ОБХСС, но директор неумолчно общался со спутником.
      
       ?Спутник напомнил ему нечто схожее. IX век. Торговый путь. Иэ Хивы на Хинган. Чай, комплименты, сбитые цены. Старый хинганец и юный турок. Торговля сблизила их, обогатила. На стыке караванов и дорог.? На прощанье -- поклон в пояс. Так водилось промеж корешей в то дальнее время.?
      
       -- Спасибо, спутник! -- встал директор. Отдал честь и рухнул под стол. Глаза его выкатились в разные стороны. Спутник собрал их и был таков.
      
       ?Пустые глазницы директора. Невиданный покой. Он находился в суровой цепи аналогий. Рынок -- секс -- казенный дом. Одиночество -- череп -- советская власть. Напрасно рыпалась его душа. Время подошло. Забросить блядки и предаться упорному труду.?
      
       Так он и заскоруз. В затмении чела и выпадении глазного дна.? Тихо сидел он на кладбище. Шевеля палкой сухую листву. Думая о прошлом. Среди надгробий покосившихся.? О жизни вечной думал он. Что восходит от гроба к небу и наоборот. Струится из. Вливая свет в могилы.?
      
       О жизни вечной, жизни юной думал он. Смерть, всепримиряющая наша участь! Под дерном, с костьми и прахом воедино. И колоссальный звон, всевозвещающий призыв!??
      
       Москва, 1983
      

    Старый Таллинн

      
       Ну вы, натуры мощные! Разнузданные шкуры! Рассыпанные по бокам планеты. О чем задумались? Да, радость пацана - на грани святотатства.?
      
       Как заразить тебя? Могучей силой плохих последствий. Как вовлечь? На тропку драм и бесконечных бед. Чтоб внял, прочухал и просек. Голос тревожных ночей. И прелесть химерических потуг.?
      
       Такие длинные хреноты. Хребты и трепеты.?
      
       История меняется, как ландшафт. Вчера -- Ливония, сегодня -- Эстония. И каждый раз происходит крушение форм и забвение тела.?
      
       ...Давно это было. В конце ноября 1979 года, в Таллине. Самосознание эстонцев только пробуждалось тогда. Юрик Некооп, молодой сепаратист из группы "Кохтла-Ярве", бродил по улицам старого города.?
      
       Наступил вечер. Зажглись огни. Ю.Некооп поднял воротник и по-воровски заозирался. Клещи тайной полиции сжимались вокруг бунтующей молодежи.?
      
       -- Где люди? Где бойцы? -- он вошел в кафе на "Эрос-Пярну".
      
       ?Рыжая баба терлась лобком о стойку. Пары похоти висели в воздухе. Соленые молекулы порока. Вдруг рвотой горячей пахнуло, и он попятился. Да-да.?
      
       -- Да! Это наиболее умопомрачительная форма диссидентства, -- буркнул он. -- Национальная. Эндогенный фактор смуты. Но что предложат нам московские товарищи??
      
       На крыльце, с табличкой "Таллинрайсполком" сидела бабка Кехря, вся в черном и с котомкой на коленях.?
      
       -- Дитя, про что сказ ведешь??
       -- А про то, бабушка!?
       -- Ну и городи себе на здоровье!?
       -- И на том спасибо.?
       -- Да, вот еще что, сынок...?
       -- Что, бабуля??
       -- Не запутайся ты окончательно.?
       -- Это ты о чем?
       ?-- Да тебе небось виднее.?
       -- Ну и ну!
      
       ?Поскреб Юрик затылок и пошел. Старушкины слезки стыли на ветру.
      
       -- 80-й год на носу, а тут богомольцы, -- подумал Юрик, -- и кого только в нашем суровом устройстве не повстречаешь, кого не... Совсем как в том, далеком.?
      
       В том далеком 1224 году князь Вечко с дружиной обороняли город от епископов Альберта и Германа. Пришлось всем с жизнью расстаться, и семь столетий прошло с тех пор.?
      
       Дом на Луппо-Кэц выделялся мрачными фронтонами. Детище архитектора Пяалквисту. Здесь раньше жили проститутки. Они не сменили мест обитания и по сей день.
      
       ?Мяльва и Регина гнездились на 3-м этаже. Гнездовье это не лишено было уюта. Ковры, пуховички. Звучала пластинка Тыниса Мяаги, на стене висел плакат "Олимпийская регата-80". На столике лежал зацапанный "Плэйбой": "Чем питаются хромосомы двуполых".
      
       ?-- А ну! -- прикрикнул Юрик.? -- Готовы! -- хором ответили девы. Обе встали задом, выставив нежные шкурки. Сало весело блеснуло промеж.
      
       ?Выпростав кнут, он пошел чесать напропалую. То в ту, то в эту. Одно слово -- секс, драматическая изнанка жизни сей.?
      
       В это же время Кууман и Саареман, два престарелых опера, безуспешно искали Юрика в барах старого города. Злости их не было предела. Годовой отчет на носу, а Некооп бродит на свободе.
       ?Круги их поиска сужались. Сужалось и поле действия Некоопа. Собственно, оно было ограничено акваторией жилья на Луппо-Кзц. Юрик стоял на коленях и вел прицельный огонь по бабам. В простынях, где витал перегар и сверкал педикюр. Ощущение пошло в жилу, и он содрогнулся.
      
       ?Во куда занесло! Сколько аллей, столько центров оседлости, столько местных элит, мой друг! Городов, заковырок, экивоков. Схлестываясь, разобщаясь, наперегонки. Земля -- коловерть сплошная.?
      
       Всюду -- попрание, всюду -- подполье. Организация людей по принципу ступеней ада. И так -- каждый народ, пусть угро-финский, во веки веков.?
      
       Там -- кизяк, там -- пыхтенье "кадиллака". Крепостной художник и лысый замполит. Сплотившись, они образуют поход тридцати греков и быстрый передел карты мира.??
      
       Москва, 1983
      
      

    Ленин в Горках

      
       Январь 24-го. Большой пустынный дом московского градоначальника. "Он" угасает. Особая торжественная тишина. Идет отсчет на дни. Три "Роллса" стоят без дела в гараже. Зачехлены авиасани. Пылится граммофон.
      
       По галереям ходит опухшая Надежда Константиновна, просчитывает варианты: сегодня или завтра? Приоткрывает комнату вождя: Ильич сидит в каталке с младенческой улыбкой на лице. На лысине пригрелась кошка Нюрка -- любимая забава последних дней. На столике -- послание германских коммунистов, а также хвалебная поэма горцев Дагестана.
      
       Надюшу оттесняет Шмеклис, суровый, с кобурой. С тех пор как Сталин заменил охрану, он яростно оберегает Ильича от внешних впечатлений.
      
       Впрочем, и это излишне. Ильич живет в своем особом измерении. Из плоскости логических идей он перетек в вегетативный мир: слюна стекает на бороду, на китель. Товарищи в Москве уже готовы: написан некролог, призыв к народам мира. А в этой комнате остановилось время.
      
       Звенит вертушка. Шмеклис спешит в каптерку на скрипучих сапогах, рвет трубку:
       -- Шмеклис!
       -- Как там Ильич?
       -- Без изменения, товарищ Сталин.
       -- А эта старая карга?
       -- Все путается под ногами.
       -- Ну ладно. До вечера.
      
       Шмеклис глядит в окно. Темнеет рано. Январь. "Пора бы согнать кошку с головы Ильича, а то товарищи из Центра не поймут", -- бормочет Шмеклис и начинает очередной обход дома.
      
       Москва, 1983
      
      

    Подводная лодка "УП-49"

      

    На протяжении 70-х-80-х годов советские подводные лодки

    часто заходили в территориальные воды

    Скандинавских стран.

    (Из прессы)

      
      
       Случай этот произошел в начале 80-х, накануне больших событий.
      
       Выполняя задание главкома Северного флота, подлодка "УП-49" зашла во фьорд Накрикссен, у западных берегов Норвегии. Погода была великолепная. Тихие дрифты носили лодку взад-вперед по дну фьорда.?
      
       Задевая плавничками иллюминаторы, шныряли рыбки-пеструшки. Неторопливо проплывали жирные северные караси, рыжие сельди тыкались носами о выдвижные воздухозаборные устройства.
      
       ?Хороша была норвежская осень, которую мичман Крышкин мог исподволь наблюдать из перископа: осыпались клены, в багрец и золото оделись леса. И у всего экипажа на душе было хорошо. После тяжелого перехода матросы резвились, как дети: кто забивал в кубрике домино, кто украдкой разглядывал истрепанный порно-журнал, кто просто смотрел на дно морское.
       ?
       Вскоре началась работа. Тщательно обследовали они рельеф береговой полосы, замерили глубину водных резервуаров, прихватили на память двух морских ежей и тройку каракатиц. Задание командования было выполнено.?..
      
       На выходе из фьорда подлодку "УП-49" засекла служба норвежской береговой охраны. Все привычные пути к отступлению были перекрыты. Каперанг Махоркин велел положить подлодку на дно и начал думать. Приказ на сей счет был прост и ясен: врагу не ?сдаваться и топить экипаж вместе с лодкой.?
      
       Всю ночь, лежа на дне фьорда Накрикссен, каперанг Махоркин думал. Скурил пять трубок и принял волевое решение. Велел убрать выдвижные воздухозаборные устройства и повел лодку в боевой прорыв.
      
       На 10-й минуте всем стало жарко, на 15-й выступил злобный пот, на 30-й каперанг Махоркин начал отчаянно ругаться. В тот момент, когда все, казалось, было потеряно, они увидели просвет и дали полный вперед. Лодка фыркнула и прошла. Большое масляное пятно стлалось по ватерлинии.?
      
       Начался беспримерный переход лодки "УП-49" в Мурманск, эпопея смерти и разящих находок. Она разворачивалась под вечными льдами на невиданных прежде глубинах, как в первые дни свободного существования тел. ?
      
       Вот и минули подводные окраины материка! В еле движимой стихии проплывали сонмы чудовищных созданий, волей судеб заброшенных в Нордкапское течение. Под ними расползались срединные хребты, фитопланктон слепил глаза, круговорот веществ был наяву, о да! Попадались выводки акул, скатов, налетали ватаги килек и сардин.
      
       Прорезая одиноким светом глубины Мирового океана, "УП-49" двигалась к цели...
       ?
       ...Подлодку с мертвым экипажем Гольфстрим принес в незамерзающую гавань Мурманска, к родным берегам. Каперанг Махоркин склонился над бортовым журналом, не выпуская трубки изо рта. Весь экипаж сидел на боевых местах: кто припал к рулю, кто вцепился в прицельный механизм, кто обнял аккумулятор тока.
      
       ?Бюст каперангу Махоркину был поставлен в мурманской гавани, у самых стапелей. Орденоносец сжимал губы и смотрел в химерическую даль. На цоколе выбито было: защитнику морских рубежей. Цветы лежали у могилы героя.?
      
       Норвежский консул в Мурманске пытался было выразить протест по поводу увековечения памяти капитана-шпиона, но ему было мягко указано, что боевая воля моряка повыше совестливых нравоучений шпака, а содружество машины с человеком -- суть поляризация их лучших свойств. На том дело и кончилось.??
      
       Москва, 1983
      
      

    Безропотная

      
       Достигнув тридцати лет и перепробовав с пяток профессий, Галя Судкова устроилась посудомойкой в буфет ульяновского пароходства.?
      
       По над Волгой сменялись зори.?По речной глади сигали катера.?
      
       Гудели пароходы.?Русское раздолье, вот оно!
      
       И каждый вечер Галина шла домой с кошелкой, набитой нехитрой снедью.
      
       ?Буфетчица Тоська химичила, она же -- мыла посуду.?Делили наживу -- остатки котлет. И такое бывало.?
      
       Иногда приносили джинсы. Иногда -- босоножки. Меряли прям среди посуды. Хи да ха. Ну и?
      
       ?Приходила дочка. Соплявая, семилетная. Мама накладывала ей картошки с салом, давала конфету. Мама Галя Судкова.?
      
       Так шли годы. 50-е, 60-е, 70-е. Точно облезлые кутята. Тпр-ру, погодь! Но куда там...
      
       ?Гудели пароходы. Галя повыплакала синие очи.? "Он" не шел. Буфетчица Тося вконец распоясалась, обзывала дурой, била мокрой тряпкой по щекам. Так текла жизнь.?
      
       Однажды в Ульяновский порт вошел столичный теплоход. Из него вылез щеголеватый мэн, с бородкой, тростью, в черной шляпе. Чувак зашел в буфет, взял водки и хвост селедки.?
      
       Галя посмотрела и очумела: это был "он". "Он" -- некогда знаменитый, а ныне постаревший разведчик Джим Коксни. Русская глубинка привлекала его. Глотнул, занюхал, огляделся.?
      
       Водкой и одеколоном "Ярдли" несло от него. Внимательно глядел он из-под широкополой шляпы. Уж был в глазах налет: склероза с кайфом.?
      
       Вышла Галя, провела тряпкой у него под носом. Их глаза скрестились. Это была секунда невыразимого понимания. Вспышка.
      
       ?Секунду длился перекрестный огонь. Потом Джим Коксни сказал:?
       -- Как бы я хотел улучшить снабжение мясом в глубинных районах России!?
      
       -- ?
      
       -- Я бы гальванизировал усопшую совесть социализма. Неужели люди не хотят видеть плодов своего дела?
      
       ?Он осекся и понял, что увязает в непроходимом болоте той самой глубинной России. Не один иностранец увяз здесь с ушами.? -- Ну, спасибо за хлеб-соль, -- сказал он как истый джентльмен, рыгнул и вышел.?
      
       -- И вам спасибо... -- ?она рассеянно водила тряпкой по столу. Канючила дочь. Его сутулый силуэт мелькнул на палубе "Георгия Шкурко". Мелькнул и скрылся.?
      
       Войдя в кабину-люкс, он закурил кубинскую сигару и весь ушел в раздумье. Рассеянно листая путеводитель "Холуй -Ульяновск - Пермь".
      
       ?Веселое время привиделось ему, 20-е года. Мальчонкой он гонял футбол у дома. Удар -- и мяч влетел в глаза суровому папаше. Стекла -- вдребезг, а мальчонку высекли. В тот день он понял: фронтальный шок -- без толку.?
      
       Тогда прибег он к сокрытию и тайне. Со временем он вышел на Москву и стал агентом Коминтерна.???
      
       Москва, 1983
      
      

    Обыкновенная история

      
       Дело было в Москве, в конце 70-х. Юрий Павлович был рыжий хрыч, полковник в отставке. Жена умерла давно, детей не было. Тоскливо было, одиноко. Но на ровесниц, таких же как он, одиноких, шестидесятилетних, был он не падок. А молодые... на что им старики?
      
       Надоумил его как-то Антон Филимоныч, тоже отставник. Юрий Павлович долго думал, потом махнул рукой и написал четким штабным почерком: "Сдам комнату студентке. 115-13-30". Пошел и наклеил на столб у станции метро "Новослободская".
      
       И вот -- звонок. Голос молодой, нетвердый: "Вы Юрий Павлович?" Пришла. Невысокая, застенчивая. Студентка ВАСХНИЛ. Стояла, переминалась, с крупными руками, большим бюстом и румянец во всю щеку. Из Златоуста, говорит.
      
       Прожила она у него пять лет, пока училась. Потом попрощалась ласково и уехала к себе, в образцовый совхоз.
      
       1983
      

    Пионерское сердце

      
       "Василь Смазнюк -- пионер во! Что надо пионер. И комсомолец был бы подходящий... Кабы не первый схватил он горн и не затрубил побудку. Трубным гласом разнеслась пионерская зорька над полями и лесами, призывая к бдению живых и мертвых. Съежился от ненависти диверсант Лещинский. Захотелось ему пионерского сердца. Вытащил он кинжал и пополз, изрыгая проклятия в адрес неумолчного горна..."
      
       ...Василь Стаднюк зевнул, оторвался от машинки, подошел к окну. Чудный летний рассвет занимался над Киевом, 22 июня 1941 года. Еще немного горилки, немного махры, и будет рассказ о пионерском сердце.
      
       -- И вот тогда, когда Василь Смазнюк, -- чавкнул Василь Стаднюк, -- как сноп подкошенный стал валиться с древком, увидел это комсомолец Василь Рыбчук. Подбежал, перенял, водрузил. -- Всегда готов! -- сказал. Но и его зарезал белый черт, могильная душа.
      
       -- И вот тогда, когда Василь Рыбчук, -- закурил Василь Стаднюк, -- стал валиться, как срезанный сноп, подбежал к нему октябренок Олесь Харитонюк.
      
       -- Что же это за страна такая? -- с ненавистью прошептал диверсант, -- где даже малые дети готовы умереть за красное знамя. И, бормоча проклятия, пополз назад, к польской границе. А красный флаг все так же трепыхался над Лысой горой.
      
       -- Конец котенку! -- Стаднюк потянулся, смачно сплюнул и подошел к окну. Там его и застала первая бомбежка войны.
      
       1983
      
      

    Паровоз "Дружба"

      
       В 1973 году литератор имярек женился на девушке еврейского происхождения и уехал на Запад. В Париже началась бестолковая и бесцельная жизнь: рецензии в одной из эмигрантских газет, случайные приработки техническим переводом. Стихи и рассказы писались для стола, совсем как в Москве. Шло время, он старел. Развелся, переженился. Проку не было.?
       В 1983 году тоска по родине заела его окончательно. Имярек, которому было уже 50, сделал себе подложный документ на имя Жан-Пьера Дидье-Капот, поставщика креплений для газодюка Курган-Бордо, и заявился в Союз.?
       В Шереметьеве его не обыскивали, и весь джентльменский набор в чемодане прошел незамеченным. Собственно, он и не менялся за последние 30 лет: джинсы, джинсы и еще раз джинсы, а также майки, порножурналы и пьезозажигалки. Таксист повез Имярека в "Интурист". "Русская земля, вот и ты!" -- вздохнул наш герой.?
       Уже в холле он увидел вереницы очаровательных созданий. Они ходили, курили, разминали затекшие члены. Имярек напрягся: когда-то бедным московским литератором он и не смел подступиться к их продажным прелестям. Теперь он был фирмач: надушенный, нафабренный и набриллиантиненный, он говорил по-русски с нарочитым акцентом.?
       Сменив рубашку и плеснув на шею "Майлд-савона", имярек спустился в бар. Часы показывали полночь. Тихо лилась музыка. В зеленоватом свете ночников бармен сотрясал свои напиточки, а по всем углам притаились выжидательно-тревожные центровухи. Ловля мышей началась.?
       К нему подсела ярко намазанная девка и попросила огоньку.?
       Имярек вздрогнул -- она воплощала бред его юности: была худа, порочна, бледноока.?
       -- Ты бундес?
       -- Нет, я из Австралии.?
       -- Неплохо говоришь.?
       -- О, я не говорить...?
       -- Подари мне зажигалку, Австралия!?
       Имярек достал три зажигалки.
       -- И мне! -- подсела Светка.?
       -- Все-то им наклеечки, бирочки, лэйблы и зиппера, -- подумал имярек, -- торговля льном, пенькою в обмен на заморский реквизит...?
       -- Австралия, айда к нам на Лесопарковую, -- обратилась к нему Светка.?
       -- О, это, это... нету слов!
       ?Пустынны были улицы столицы. Мела поземка. Шофер плевался и гнал вовсю. Телеграф промелькнул за окном и скрылся.
       ?Знакомые мотивы... Зажат промеж девчат, имярек расслабился: судьба!?
       Настало утро. Имярек проснулся среди окурков, лужиц портвейна и лифчиков. Таня и Света спали вповалку. Прозвучал заводской гудок, скребок прошаркал по тротуару. На кухне заиграл гимн Советского Союза. Имярек понял, что никогда не уезжал отсюда.?
       В двери повернулся ключ, и в комнату вошел молодой румяный опер:? "Это вы, Степан Ерасыч? Не прикидывайтесь, сударь. Вы взяты с поличным. Собирайтесь скорее и не будите дам"!
       Через две недели имярек сидел в пломбированном вагоне. Мерно стучали колеса, паровоз "Дружба" мчал его в Пермь. Это было глубинное чувство. Наконец-то найденной свободы. Ему нечего было надеяться на всякие кампании протеста, ведь в Москву прибыла нигде не зафиксированная личность. И вообще, последнее десятилетие жизни обещало массу интересных вещей. Его ждали: компания умопомрачительных урок, трубный мат коменданта, морозные дни на лесопилке и многое, многое другое, что и не снилось ему в сучьей жизни перекати-поля.??
      
       Москва, 1983 ?
      
      
      
      

    Экипаж

      
       Когда развернулись бои за Померанию, советский танк вполз кряхтя в поселок Дуппельн, бывший Дубовник. Остановился, прочихался, замолк.?
      
       Наступила мертвая тишина. Март 45-го подходил к концу. Одинокая ворона закаркала на ратуше. Радист Опилкин вылез на поверхность, осмотрелся и весело сказал: "Hемцев нема".?
      
       Тогда весь экипаж вошел в дом бургомистра: наводчик Шилов, радист Опилкин и моторист Связнов. Такого дома они не видывали: ковры, гобелены, витражи. Безмолвные рыцари и запах веков.?
      
       По винтовой лестнице они поднялись на второй этаж, толкнули автоматом дверь: Матильда Н. сидела в кресле с застывшими прекрасными глазами.?
      
       -- Ребя, давай отсюда, -- сказал Связнов, -- тут смертным духом пахнет.
      
       ?Пройдя через фойе с портретами курфюрстов, они спустились в погреб. Связнов зажег свечу: бутылки кьянти и амонтильядо, бочки сливовиц и зубровиц.?
      
       Люк с грохотом захлопнулся. Теперь они были в ловушке.?
      
       -- Что делать? -- шепнул Опилкин.?
       -- Пить до утра, чтоб они подохли.?
      
       Вошедшие в город бойцы Войска Польского увидели следующую картину: на ратушной площади стоял советский танк, пустой.
      
       ?Экипаж спал мертвым сном в доме бургомистра, среди бутылок кьянти и амонтильядо, шнапса и сливовиц.
       ?
       Все попытки добудиться ни к чему не привели. Героев похоронили на старом русском кладбище, а танк поставили на постамент, на середине ратушной площади. Так завершилась эта любопытная история.???
      
       Москва, 1983
      
      

    Люберцы

      
       Давно, давно не навещал я Люберец. Прескверный городишко -- хрущобы, общепиты, фабрики, казенные дома. И люди -- пропитые, согбенные реквизиты.?
      
       Стояла зима 1971-ro, что ль... В тот злополучный вечер прибыл я электричкой, пошел по адресу: Халтурина, 17. На мне была дубленка "сэр", канадская, до пят. Девчонки озирались. Пробило четыре склинки. Уже темно. Записка с адресом вела меня туда, где юная Марина...?
      
       Пробираясь по грязным улицам Люберец-1, искал я ту, которая, дворовая собака, не моется, хлещет портвейн, дает в подъездах. Мифическая блядь.?
      
       Чу, вот и дом. Тяжелый запах. Квадратный двор, пятиэтажка, шпана на лавке и лестница наверх. В плевках и надписях.?
      
       Поднялся. Квартира 27. Звонок. Открыла: майка "Кисс ми", джинсы. Вошел. В шестиметровой комнатушке -- тахта, магнитофон, портрет Маккартни.?
      
       -- Давай! -- она стянула майку, гидроленная, без грудей. Склонилась надо мной и начала фелляцию. Лениво, подмосковно.?
      
       -- Давай быстрее! -- я шлепнул ее, желая ускорить темп... Какие-то шаги и шепот в коридоре заставили меня насторожиться.? Я вышел на цыпочках.
      
       Сергей Иваныч, отчим, и хмурый собутыльник топтались, щупали мою дубленку. Я вырвал "сэра" и понесся. Их ругань, топот.?
      
       Снег, топот и далекие созвездия в светлом небе.?
      
       В светлом небе сквозь волнистые туманы пробиралась луна.? Печально свет лила. Как страшна наша Россия!?
      
       Все. Позади. Я прыгнул в электричку. Вагон был пуст. Нет. В глубине сидел военный, напротив -- две девчонки, припав друг к дружке, мирно спали.?
      
       -- Ты не дрожи, парень! -- военный протянул мне сигарету.
       -- Им уж не поможешь. Спица. И мне каюк. А ты пойди в тамбур, курни. Глядишь, и выпрыгнешь.?
      
       Взяв сигарету слабо повинующимися пальцами, я вышел в тамбур. Трое там стояли, дымили.?
      
       -- Ребята, прикурить не будет? ?-- Они молчали. -- Эх, где же спички... До станции -- недолго, поезд тормозит. Они придвинулись ко мне, и я увидел спицу.?
      
       -- Не трогай, гады! -- Я кинул им дубленку и скакнул наружу.
      
       ?Спица уколола мне правое плечо, но я был уже на платформе.?
      
       Передо мной темнели буквы: "Люберцы-2". Ежась и дыша в ладошки, я побежал навстречу новой авантюре.??
      
       Москва, 1983 ??
      
      

    Куоккала

      
       Приехал как-то Шаляпин к Репину. Было это в Куоккале, в 1914-м году. -- Напиши, -- говорит, -- меня, Илья, пока я форму не растратил. Вишь, брюхо какое отрастил.
      
       -- Что ж, Федор, ложись, -- отвечает Репин. Закрепил мольберт повыше, выдавил красок на палитру. Шаляпин разлегся на софе, ноздри раздул. Слуга-чухонец принес раскаленные угли, для сугреву, и сеанс начался.
      
       -- Ты бы, Федор, -- говорит Репин, -- спел бы чего, а то скучно работается.
      
       -- Так слушай, Илья, нашу любимую. Посвящаю тебе и твоим бурлакам.
      
       -- Англича... англича... -- Шаляпин прокашлялся, продрал глотку и запел:
       "Много песен слыхал я в родной стороне, И про грусть и про радость мне пели, Но одна лишь из них в душу врезалась мне, Это песня рабочей артели... И -- эх, дубинушка, ухнем... "
      
       Считанные минуты продолжалась песнь, но Репину показалось, что столетия. Он смахнул слезу: "Да! Велика наша Россия, а... ну да что там! Давай, Катюша, мечи на стол, обедать будем!"
      
       -- Хозяйка говорила, у нас сегодня гости. Чуковский, Маяковский и некто Сам-Семенов.
      
       -- Ну их! В другой раз! С Сам-Семеновым еще куда ни шло, а так -- много! С Федором вот хочу пообщаться. Айда, Федор, на залив!
      
       И пошли они на залив. Болтали о том о сем, но больше любовались сказочной природой финского юга.
      
       Долго гуляли они по заливу. Рыбаки ловили в лунках рыбу. В далеких чумах ненцы жарили оленя, интеллигенция в городах обсуждала произвол царизма. Снег весело скрипел под ногами, и слышно было на версты вокруг. Тени удлинялись. Солнце клонилось к закату. Россия стремительно погружалась во мглу.
      
       Москва, 1983
      
      

    Рассказ об испорченных сердцах

      
      
       Явившись на ковер к отцу, старлей потупил очи.
      
       -- Ты мне не сын, -- сказал генерал Катушкин, -- ты мот и извращенец: квартира, дача и машина достанутся брату Яшке.
      
       -- За что? -- хотел сказать старлей, но понял, что лучше ни хрена не говорить. Он понял, что папа мстит заранее, как бы провидя ход событий, измену сына.
      
       -- Ну что же, батя, -- хмыкнул он и утер нос рукавом, -- раз так, то будет всем на закуску. -- Раскланялся и вышел на улицу. В Москве зажглись предпраздничные огни. 60-я годовщина Октября стояла на затертом пороге.
      
       Старлей Катушкин взял такси и тявкнул: "Шереметьево!"
      
       -- Прощайте, генерал Катушкин, -- думал он, -- я буду вашим залупнувшимся радистом, взбрыкнувшейся лошадкой, горе-сыном. Пускай все будет брату-Яшке: Москва, квартира, дача и весь сомнительный комфорт 70-х. На воле, на Западе гнилом найду я все мотивы, достойные предателя: запои, блядки, угрызенья.
      
       Но и -- разительную неприкаянность души оторванной, познавшей лишь себя и свой устав.
      
       С этими мыслями агент Катушкин сел в самолет, летящий в Лондон. В его прямой кишке покоились кассеты с изображением цепи объектов -- особенных видений, не засекаемых приборами обычной слежки и эхолотами забойной силы. Там значилось:
      
       В одном из прошлых воплощений папаша-генерал был крупным перекупщиком коней, брат-Яшка -- братом-Яшкой, старлей Катушкин был беспутным сыном Васькой.
      
       На пути из Кузькина в Казань, морозным январским утром, Васька проигрался в пух и прах. Вышел он из придорожного трактира бледный, но не повесился, а завалился в сани и приказал гнать к отцу.
      
       Весь в слезах, растерзанный, припал он к коленям батюшки, но тот сказал, сурово потрясая перстом: "И не жди, нет тебе мово отцовского прощения! По всем кругам пойдешь, покуда не прибьет тебя к берегу. Домой не смей являться. Все брату-Яшке будет: хозяйство, дом и конзавод".
      
       Тогда он понял, что папаша мстит, и сдался.
       -- Ну что же, тятя, -- хмыкнул он и утер нос рукавом, -- раз так, то будь что будет, -- и пошел со двора.
      
       Промучался, прошлялся Вася по всем кругам, ноги в кровь сбил, физиономию пропил. Лишь одна мысль терзала его: отцу доказать и брату насолить.
      
       И вот, однажды вечером, в конце 90-х годов прошлого века, валялся он в алкогольном бреду, на нарах, в заведении Разуваева, на окраине Симбирска, когда подошел к нему старичок, завалящий такой, ростом невысок, седенький. Сказал ему старик: "Знаю средство одно, чтоб мечта твоя безумная сбылась. Но вот пойдешь ли?"
      
       -- Пойду, пойду! -- вцепился в его руку Василий. И в самом деле, ему полегчало. Он поднялся в эфирные пространства и узрел сразу многое: брата, отца, святую Русь.
      
       Масса образных явлений проплыла перед ним: войны, перевороты, схватки всякого рода. Отец и брат были рядом и наблюдали ту же цепь явлений.
      
       Первым сиганул отец и растворился в плотных слоях атмосферы. Затем -- брат, а затем и сам Василий. Так начали они новый раунд семейных междоусобиц.
      
       Многое испытали они на этом нелегком пути. Коннозаводчик Варенцов изрядно поработал в шкуре генерала Катушкина, сбил 50 вражеских истребителей, но нарвался на тот же ослепительный кукиш. Измены сына генерал не пережил. И, улетая, успел шепнуть: "До скорого, сынок!"
      
       Улыбаясь, агент Катушкин осел в предместье Лондона, довольный местью. Заоблачное будущее мало беспокоило его. Весна 1978 года стояла на дворе.
      
       Москва, 1984
      
      

    Ташкент-Москва

      
       Когда экспресс "Ташкент-Москва"... м-да. 1937-й... гм.
      
       Короче. Царские вагоны, купе обиты красным плюшем, душ и туалет. Умеренно трясет. Ложечка звенит в стакане с крепким чаем. Подстаканник -- серебряный, и вензель с двуглавым. Да...
      
       У окна, хмурый, озабоченный, сидит Каретченко, в петлице -- ромб. За окном -- пустыня, саксаулы, редкие верблюды. Но что ему? Туркестан, декхане, басмачи. Он обязан прибыть в Москву и доложить... как обстоят дела на Кушке, на вверенной ему заставе.
      
       Жить-жить-жить... Несмотря ни на что.
      
       Время идет. Час идет, два идет, три идет. Из соседнего купе доносится крик. Раз -- крик, два -- крик, три -- крик. Раздался выстрел, что-то падает.
      
       Каретченко встает, поправляет портупею, идет в соседнее купе и видит: на коврике лежит, красивая, с застывшими глазами, и пуля в сердце, а на коленях -- седой полковник (тоже ромб) и бормочет: "Надюша, ох, Надюша..."
      
       Что это такое? Да ничего. Начкорпуса Таблицын приревновал красавицу жену к начштабу Севрукову. Произошла беседа-объяснение, и он ее ухлопал. Его скрутили. Он кончил жизнь в "Матросской тишине".
      
       Да, было дело. В сентябре 1937-го. Все листья в Москве не опали тогда еще. Каретченко вылез на Курском вокзале. Первое, что бросилось в глаза: множество пионеров и комсомольцев. Галстуки, значки, салют.
      
       Ни один мышц не дрогнул на лице его, когда подошел к нему некто и сказал: "Пройдемте..." Он прошел.
      
       В Лефортовском подвале было уж немало народу: один шпион, один уклонист, один партиец, два чекиста.
      
       -- Пограничника нам не хватало! -- дружно приветствовали они его. Каретченко сел, задумался. В голубых глазах его появился странный огонек. "Ну как, ребята"?
       -- Пора на воздух!
       Так он снова очутился в вагоне. Москва-Хабаровск. Пломбированном, без окон, без дверей, где лежал он, подложив под голову ватник, и бормотал: "Хре-но-та, хре-но-та". На Дальнем Востоке след его простыл.
      
       Москва, 1984
      
      

    Полковник Клебанов

      
       ...Сия история началась сырым октябрьским утром 1944 года. На подмосковной даче.
      
       Полковник Генштаба Клебанов лежал на койке и выпускал тяжелые водочные пары из мясистых ноздрей. Подняться он не мог: сухожилия обмякли. А в голове его стоял сумбур туманный. Перед опухшими глазами вились ангелы. А может -- образы германских оккупантов...
      
       ...Вошли в белоснежных одеяниях, со свечкой в руке. Запели голосками ангельскими: "Боже, царя храни..." А под конец -- "Хайль Гитлер!" Полковник протирал глаза, хрипел, но изменить не мог ничего.
      
       А в это время в поселке Красноголовка проходила встреча штабных командиров Красной Армии. Полковник Клебанов на эту встречу не пришел.
      
       Командиры пердели, водили корявыми по карте, высказывали мнения, граничащие с запределом, однако же договорились. Операция по взятию Берлина была запущена.
      
       -- Летучка закончена! -- объявил генерал Котиков... -- А полковнику Клебанову за неявку будет поставлено на вид со всей строгостью. Мы его, суку, раком поставим!
      
       Присутствующие дружно зааплодировали.
      
       1984
      
      

    Лотерейный билет

      
       Послушайте историю. В конце 70-х похоронили ветерана Великой Отечественной и финской войн Игнатия Фомича Хохрякова. Наполовину скрюченный, разбитый двумя инсультами, последние два года жизни он влачился с палкой в районе Патриарших, звенел медалями, подсаживался изредка к доминошникам. Накануне смерти, а произошла она в ноябре 70-го, купил он лотерейный билетик ДОСААФ и через месяц мирно почил в бозе.
      
       Дочка с мужем приехали из Строганова, предупрежденные участливыми соседями по коммуналке, на старика надели единственный парадный костюм -- тот, что с медалями, -- медали отцепили, а по карманам пошарить не удосужились. Потом -- в последний путь, и прощай, Игнатий Фомич, на Востряковском кладбище, где холмик да табличка.
      
       Ну что ж. Прошло два месяца, и вот хозяйка молодая (пятидесяти с лишним лет) занялась домашней какой-то возней, достала вещи старика и видит: на листочке обведён красным карандашиком номер серии. В сберкассе посмотрела и обмерла: на номер выпадает "Волга", а иначе "ГАЗ-24-02".
      
       Ну что тут? Трагедия. Переполох. Райсобес, ДОСААФ и кладбище, конечно. Извлечь ветерана, и с ним -- билет. Дело сие нелепо было, но главное -- непривычно. Особенно упирался директор Востряковского кладбища Леденящий -- мужчина складный, кормленый, с мертвым взглядом. Но воля получателей взяла свое.
      
       13 января в сопровождении сотрудника Соцстраха, с двумя могильщиками -- Петей и Володей -- идут они к участку 05-В, могила 48.
      
       Подходят, роют землю, мерзлую, и вот -- достали гроб. Брезгливо, осторожно снимают крышку, а там... нема Игнатия Фомича. Пустое дно.
      
       Так это дело приняло неожиданный поворот. Забыли и о "Волге", и о семье покойного, а назначили оперуполномоченного Князькова с приказом: найти. Тот нехотя согласился. А что делать? В свои 45 он не дорос даже до капитана.
      
       Ходил опер в коротких брючках, на стоптанных каблучках, пиджак замызганный носил. Неприметный был слишком -- для милиции -- совестливый.
      
       Потерся он на кладбище, но никакой информации не получил. Неделя прошла впустую. Но его и не дергали -- будто дело враз заглохло. Потом -- уже в конце января -- наткнулся он на дядю Сашу, старого могильщика, замшелого русского алкоголика. Тот сказал ему, что ребята молодые что-то "жучат" (так и сказал), и хочет кой о чем поговорить.
       Когда же опер прибыл к нему с портвейном в полуподвал на Старой Конной, то дяди Саши в живых не было: старик лежал, придавленный подушкой. Ни отпечатков, ни шиша. Глаза остекленелые и недопитая бутылка водки. Но парень молодой, Серега, которого Князьков допрашивал по делу старика, все как-то жался, косил и бормотал про "темную ночь".
      
       Тогда Князьков решился. Преодолев природную робость, он оделся потеплее и задержался до закрытия в глубинке кладбища, там, где могилы были стары да повырастали кусты и деревья. Лишь только стемнело и последние посетители ушли, он двинулся с замиранием к свежим могилам, сжимая в кармане пистолет.
      
       Ждать пришлось долго, однако к полуночи в конце аллеи появились двое могильщиков с тележкой. Они дотопали до нового участка и принялись копать. Очевидно, тут была своя техника, работали они быстро, и через двадцать минут первый покойник лежал у них на тележке, потом второй и третий.
      
       Через час операция была закончена. Они закурили, выпили и пошли с тележкой к запасному входу, где у ворот с потушенными фарами стоял автофургон. Князьков видел на расстоянии, как они закончили погрузку, потом вернулись, считая что-то... Деньги?
      
       Он ничего не понял, кроме того, что дело необычно и рапорт писать пока рановато, но если...
      
       Короче, через ночь он сидел в "Запорожце", по случаю одолженном у приятеля, недалеко от запасного выхода.
      
       Лишь только полночь, пришел фургон. Все та же процедура, и он отчалил. Князьков -- сзади.
      
       Дорога петляла, ухабы, и ночь ни зги. Измучился опер, пока доехали они до дачного поселка, верстах в 20 от Москвы. Там, после двух-трех поворотов, фургон въехал в узкий проезд -- улицу Краскома Головко.
      
       Остановился фургон во дворе 17-й дачи. Князьков все это пометил. На выезде прочел название поселка: Тарасовка.
      
       Прошло не менее суток, когда он снова наведался на улицу Краскома Головко и довольно быстро нашел необходимый адрес. Вошел. Протоптанная дорожка привела его к даче -- массивному особняку с колоннами и резными наличниками. Вокруг -- вековые ели да сосны. Тишина. Поднялся на крыльцо, постучал. Никого.
      
       На свой страх и риск Князьков направился дальше, вглубь участка. Там обнаружил он зеленый сарай необычной длины, похожий чем-то на ангар. Вошел. Темно. Какой-то странный, болотный запах. Когда глаза его привыкли к полутьме, увидел: бассейн, точней, лохань, не меньше чем 5 на 20, в ней -- в некой жиже -- увидел отвратительных зверьков, в неисчислимых количествах копошащихся там.
      
       Одна из гадин вылезла к его ногам, встряхнулась. Крысиный хвост, размер -- с котенка, клычки крысиные... Да это же нутрия! Погревшись у ног его, она нырнула взад...
      
       Когда он уходил и бросил последний взгляд на гнусную лохань, то ли почудилось ему, то ли померещилось, что там, в зловонной тине, мелькнула человеческая кисть и вновь исчезла.
      
       Он вышел на мороз. Навстречу ему приближался саженными шагами детина, в котором он узнал директора Востряковского кладбища Леденящего.
      
       -- Прошу вас в дом, -- сказал тот, широко осклабившись. Они прошли.
       Лишь только минули террасу -- большая гостиная. В ней ярко пылает камин. На стенах картины, старинное оружие, гобелены.
      
       -- Садитесь, -- говорит директор.
       Князьков садится. Директор наливает ему коньяк, придвигает коробку с сигарами.
       -- Ну, как вам мои шалуньи?
       -- Крысы?
       -- Нутрии. Хорошая порода. Прекрасный мех, и мясо -- не уступает кроличьему. Так пишет журнал "Здоровье", по крайней мере. Всеядны, выгодны, удобны. -- Он рассмеялся.
      
       Больше ничего не смог Князьков выведать у директора. Тот вел с ним тихую беседу, а под конец сказал:
       -- Товарищ с выводами не спешите. Забудьте все. А вот вам, чтоб забыться, -- билет. Разыгрывалось в Минске. "ВАЗ-21-011" -- "Жигули". Считайте, что вы выиграли свой билет.
      
       И верно, только выйдя с дачи и сев в машину, Князьков понял, что в этот день он вытащил свой счастливый лотерейный билет.
      
       Москва, 1984
      
      

    Случай в тайге

      
       Поручик Головнин отбился от войск барона Унгерна и долго плутал в тайге.
      
       Кончается 21-й год, большевики на пятки наступают, Россия кончена и вроде бы... Но амуниция хорошая -- английский карабин и упаковка промасленных патронов... держаться можно.
      
       Стрелял лосей, глушил гранатой рыбу. Вот так и жил. На тропах забайкальских.
      
       Однажды заснул на бивуаке у костра. Башку на вещмешок, калачиком -- и в сон.
      
       Кусты раздвинулись, скуластое лицо: "Хорош винтовка!"
      
       Инстинкт охотника сыграл свое. Тунгус Михаила подкрался как тень, зарезал поручика и был таков с английским карабином.
      
       Потом тунгуса этого встречали люди на забайкальских тропах. Английским карабином он настрелял немало соболей и стал заслуженным охотником СССР. Труднее всего было с патронами к английскому карабину, но из Монголии доставали ему нужный калибр.
      
       Вот так он и жил, пока в 1938-м году не объявили его агентом лорда Галифакса, все из-за тех же английских патронов, и не расстреляли. А карабин поставили стоять в музее пограничных войск Забайкальского округа.
      
       Москва, 1984

    Телефонных дел мастер

      
       Иржи Гвоздик родился в апреле 1890 года в Гашичкове, под Пльзенью. Перед первой мировой работал в электромастерских Сименса, на Большой Благотной, в Праге. Пил пиво на Малой Градской, ходил в бордель на Новой Швабской, боролся за права рабочих в группе эсдека Хроупала.
      
       В 1916 году его рота попала в плен под Перемышлем. В русском плену Гвоздик продолжал мастерить, а когда грянул Октябрь, вступил в РСДРП(б). Всю гражданку он провел в Кремле, где чинил вертушки и восстанавливал телефонную связь.
      
       В апреле 1924-го Сталин задумчиво ходил по кабинету, прикуривая папиросу от папиросы. Ленин мертв, но ленинская гвардия жива. Взвесив обстановку, он вызвал Гвоздика. Немедленно принялся мастер за дело.
      
       Всю неделю Гвоздик сидел, обвитый шнурами. Отвертки и напильнички валялись на полу. Шурупы торчали изо рта. В боковой тумбе была сооружена охренительная система подслушивания.
      
       Немецким сверлом Гвоздик пробурил дырочку в фанере, вывел проводок наверх и законтрил его в шведский аппарат Эрикссона. Заделал тумбу, вымел стружку и крикнул: "Даешь устройство!"
      
       Вошел Сосо, придвинул телефон, и в трубке раздалось: "Лев Давыдович! Этот подлец Сталин внес новую резолюцию на повестку дня!" Сталин улыбнулся, поздравил мастера. И точно, было с чем. Гвоздика проводили до машины, шофер нажал на рычажок, и "Форд" весело покатил по столице.
      
       Оживленны были улицы столицы: пионеры, краскомы, секретарши.
       В подвале Лубянки сидел наготове палач, точил нож и улыбался: "Ужо будет этому Гвоздику, интернационалисту незваному! Всю кровь по капле выпущу".
      
       Перед смертью Гвоздик вспомнил, что уже переживал нечто в этом роде. Юный иллириец Беск был взят в плен римским войском и присягнул на верность императору. Тиберий поручил ему важное дело -- изготовление стула с вылетающим лезвием. После того, как стул был сделан, Беск сгинул, и вскоре в Ливии объявилась радостная весть: человек родился!
      
       Москва, 1984
      
      

    Старая площадь

      
       Мы шли по верхним коридорам власти. Бесчисленные красные дорожки расстилались вокруг, и мириады табличек мозолили глаза. Плутать пришлось изрядно, пока не обнаружили комнату номер 316.
      
       -- Вы в ЦК КПСС, -- сказал нам услужливый гид. -- Хотите видеть Леонида Ильича? Извольте. Сей момент.
      
       Свирепый вид, надменная поза. Ильич спал, положив недвижную лапу на телефон. Глаза его окаменели.
      
       -- Подождите, ребята, -- сказал нам гид. -- Ильич торопится. Через полчаса -- парад, посвященный 60-летию ВОСРа.
      
       Ильича зверски наширяли. В челюсть, чтоб не распахнулась, пустили артакемила. В глотку, чтоб не спеклась, -- луфосана; в колени, чтоб не согнулись, -- кривопала: да в глаза, чтоб не закрылись, -- глубомила.
      
       Потом нахлобучили шапку, пальтишко, красный бант воткнули, вывели под руки и поставили на Мавзолее.
      
       Теперь он был готов к прочтению речи. Перед ним расстилалась Красная площадь. Старение ВОСРа читалось в лицах.
       -- Товарищи! -- начал он доклад. -- Мы живем во враждебном окружении. Вокруг нас -- мир форм, мир явлений, мир шелухи. Но мы переделываем материю и подчиняем мир. Все наши слабости -- скрытые, невидимые, следовательно, несуществующие. В братстве, в спайке, под руководством авангарда движемся мы по лучшей траектории -- к большому бэмсу, невиданному взрыву. Весь мир созерцает наш неописуемый полет.
      
       Он покачнулся, и его снесли назад в кабинет. Вдали на Красной площади раздавалось громкое "ура".
      
       -- Что делать? -- совещались замы. -- Говорят, у товарища Руганцева баба в заначке есть. Двигает столы и мыслит на расстоянии. Слышите, Руганцев? Шефу плохо.
      
       Замзав Руганцев вызвал лимузин. Завертелась мигалка, завизжала сирена. В мгновение ока пересекли они отрезок от Старой площади до Малой Хромынки, 19. Руганцев сошел по гнилым ступенькам и позвонил в дверь с надписью "Р. Желтков". Открыла девочка со спущенным чулком. Она улыбнулась Руганцеву, показав обложенный язык.
      
       Среди портретов гуру Рачьяпатха и статуй сторукого Шивы сидела Джаваха и гадала на кофейной гуще.
      
       -- Прибыли, Тимур Макарыч? -- сказала она. -- Садитесь на стульчик. Отдохните. Раскройте свои чакры. Верите в нечистую силу? Не сомневаетесь в наличии сатаны?
      
       -- А кто же в этом сомневается? -- начал Руганцев не своим голосом. -- Кто сомневается в бессмертии души и наличии сверхчувственного мира? Никто, ни одна скотина. Даже Ильич в этом уверен и потому вы окажете помощь ему, находящемуся в низшем, падшем, материальном состоянии.
      
       Ильич тяжело храпел. Но когда начались пассы, он охнул и открыл глаза.
      
       -- Весь оптимизм 30-х, -- начал он не своим голосом, -- был основан на одном: на создании военно-промышленного потенциала, на рубке голов и промывке мозгов. В этом -- главный опыт первых пятилеток... Человек поддался иллюзии, что, переломив каркас другим, он снова станет сыт и чист. Эх, мать запорожская!
      
       -- Поразительная штука -- наш кретинизм. С 20-х годов прошлого века передовые силы России боролись против независимой, свободной личности. И что ж? Мы достигли полного единства в повадках и гребле...
      
       -- Вот видите, -- улыбнулась Джаваха, -- вы уже на пути выздоровления. Вы видите суровую, неизменную ткань бытия. Но вы еще не просекли романтику Нового Времени. Важное это свойство: быть внимательным, ритмичным, не впадать в угар. Со временем поймете вы, как это плохо: ломать, топтать, на хрупких сучьях вешать. Рубать, сигать и устремляться ввысь. Парить, рычать и изменять личину. И с головой бросаться в русский катаклизм, в конечный кризис всех структур.
      
       Москва, 1984
      
      

    Агент Овчаренков

      
       Агент Овчаренков родился в июле 41-го, в разгар тяжелых боев под Смоленском. На всю жизнь запомнил он душераздирающие звуки гимна "Идет война народная". Красная Армия отступала тогда по всем фронтам, и папаша -- комбриг Овчаренков -- мыкался где-то со своей мотострелковой дивизией.
      
       В сентябре фронт подошел к Москве, и сразу все притихло, насторожилось. Появился отец, пропахший порохом и гарью. Он взял Алешу на руки: "Расти большим, сынок! Если погибнет отец, то значит, защищал Родину от фашистской гидры! Прямодушие времен гражданки читалось на его обветренном, смелом лице.?
      
       Все, что запомнил мальчик об эвакуации, было: качка вагонов, сирены, снежные поля и милая русская деревня Валки под Куйбышевом. Но прозвучали залпы победы. Комкорпуса Овчаренков получил квартиру в генеральском доме у метро "Сокол". В этих громадных московских дворах и прошло Алешкино детство.?
      
       Это были годы, исполненные особого чувства советской близости. Ребята во дворе чертили мелом танки и самолеты со свастикой, в заброшенных подвалах жгли карбид. Из раскрытых окон доносились песни Лещенко: патефоны тогда крутили пластинки в 78 оборотов.?
      
       Генеральские водились с сущевскими, но дрались с калягинскими. Когда Алеша приходил домой, весь в ссадинах и синяках, отец грозил пальцем, про себя улыбался, а мать, пышная крашеная блондинка, громко причитала.?
      
       В 125-й школе учились с чувством, с проказой. Конец учебы проходил под знаком ХХ съезда. Бывало, скажет учитель литературы, старенький Сергей Ефимыч: "Ребята, а ну, давай всем скопом заупокойный реквием по коммунистам", и пацаны хором: "Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верхов Горячего Буерака.."?
      
       При слове "буерак" Алеша хмыкнул, а учитель прошептал: "Не видать тебе, Овчаренков, филфака. Иди-ка ты по военной тропе, продолжай дело отца своего".?
      
       Так Алеша и поступил. В ВИИЯКе в те годы был ректором папашин друг, суровый и грозный генерал Мордарин. Засадили Алешу за устав, дали в руки учебник немецкого языка.
      
       В 17 лет он был белокурый парень, с ослепительной улыбкой, отличный спортсмен и первый на весь ВИИЯК залетчик.
      
       Ночью, разложив в виде тела подушки, он выскальзывал из казармы, прокрадывался мимо часового, с помощью крепкого шнурка перелезал через забор. Перед ним расстилались пустынные улицы Замоскворечья.
      
       Он ловил такси, срывал курсантскую форму на заднем сиденье, натягивал джинсы и был в аллюре. У Нади Кислинской он пил всю ночь водку, отплясывал рок-н-ролл, а в пять утра привычным путем возвращался в казарму.?
      
       Учеба давалась ему легко, и сплошные пятерки стояли: по немецкому, физо и боевой подготовке. В конце недели отпускали домой. В генеральской квартире томительно ждали единственного сына.?
      
       Генеральша готовила вареники и щи по-флотски, отец ставил бутылку "Зубровки". Являлся Алеша -- огромный, румяный и дерзкий. Выпив и закусив, он ускользал на блядки. Маленькая комната ожидала владельца: висела гитара, улыбался Элвис. К пестрым обоям приколоты были коробки американских сигарет, висела шашка Чапаева и кобура Буденного.?
      
       Шли годы. Овчаренков окончил Военно-дипломатическую академию, похоронил отца. Ему стукнуло 28. Он был все так же ловок, дерзок, только в лице что-то подпухло и брюзгливость проявилась в уголках рта. Генерал Харитоплюк, другой старый друг отца, выбил ему должность в Гамбурге, помощником военно-морского атташе, и он уехал.
      
       ?В Гамбурге он вел рутинную работу: писульки, выпивки, а иногда -- ночные ездки в публичные дома, где передавал он унылым агентам небольшие плотные конверты. В офисе наливал он шефу водки, чистил китель, за что получил досрочное звание майора.?
      
       Перелом наступил в 1971 году. Шестой день того августа был гаденький, дождливый. В маленьком кафе на окраине города подсела за столик соседний девица -- худая блондинка в кожаном костюме. Голодные выпуклые глаза ее выражали надлом, не свойственный московским подругам Овчаренкова.?
      
       Логика залетчика сработала мгновенно: он подозвал официанта и послал ей на столик бутылку игристого. "Хенкель трокен" примостился рядом с чашечкой черного кофе. Голодные глаза девицы стали шарить по столам. В углу, в полумраке, сидел агент Овчаренков и загадочно улыбался. Вызов и отчаяние сливались в одну непередаваемую мину.?
      
       К "Трем черепахам" примыкал небольшой мотель. Туда и завел Алеша свою робкую подругу. При первом же схлесте она обнаружила жадность и ненасытность. "Ну что, падла, -- сдирал он с нее юбку, -- хочешь по-офицерски?"
      
       -- "Подожди!" -- сказала Ута, она же Беата Шварц. Неожиданным рывком она развернула Овчаренкова, оказалась на нем верхом и начала мощный, уверенный массаж спины. Он почувствовал себя в сильных, родных руках, всхлипнул и расслабился.?
      
       Беата Шварц отмассировала его классно, потом зверски овладела им, а под конец нежно утерла слезы. Они покурили марихуаны, запили вермутом, и Алеша понял, что никогда больше не вернется в Союз.?
      
       Через неделю в "Штерне" появилась фотография: небритая, наглая морда Овчаренкова с сигаретой в зубах, и заголовок -- "Агент разоблачает". Овчаренков давал интервью. Сидел в белых закатанных штанах нога на ногу, курил "Кент" и запивал виски с содовой.? Большой перстень красовался у него на пальце.
      
       -- Советский кретинизм, -- говорил он, -- не по душе познавшему свободу человеку.? Чувство жизненного азарта, эскапады, особенно развито у чекистов и диссидентов. Случается такое и у нас, представителей военной разведки.?
      
       Прошло два месяца. Суета вокруг Овчаренкова улеглась. Как-то поздно вечером он вышел из бара "Красная птичка". На набережной подошли к нему трое: "Нет ли огоньку?"
      
       Один заломил руку, другой всадил перо в бок, третий бросил через парапет. Над вспененной поверхностью Кильского канала в последний раз мелькнула Алешкина упрямая челка.??
      
       Москва, 1984
      
      

    Нелегал Семеркин

      
       Он вылез в Шереметьеве, в дубленке до пят и шапке из опоссума, волоча тяжелый чемодан на колесиках: "Иван Мак-Кормик из Фресно (Калифорния)".?
      
       Таможенник велел открыть. Чемодан был набит пластинками, порнухой, джинсами.?
      
       -- Прошу вас к нам! -- сказал таможенник, опухший парень с черными зубами. Тот только этого и ждал. Прошел в зашторенную залу, расселся в кресле, достал сигару и пододвинул телефон к себе: "Привет! На проводе -- Семеркин".?
      
       Явился Грач, рассыльный ОТР.?
      
       -- Встречайте, -- сказал Семеркин, -- привез что надо. А он придрался.
      
       ?-- Сука! -- Грач сотворил таможеннику шмазь.? Потом раскрыл ручищи и принял фирмача в свои объятья: "?Добро пожаловать в Союз!?"
      
       Они прошли в обнимку к черной "Волге", рванули в город.
      
       ?Семеркин распахнул дубленку, открыл портьеру. Снег посыпал ему в лицо.?
       -- Простудишься, -- сказал полковник Грач.? -- Нехай! -- Семеркин вдыхал родной воздух Подмосковья.?
      
       В Москве машина долго петляла, пока наконец не припарковалась к неприметному особняку с опущенными шторами. Было уже десять вечера.
      
       ?Семеркин вкатил вовнутрь свой чемодан на колесиках. Полковник Грач открывал дверь за дверью, пока они не очутились в тихом кабинете. Здесь Грач налил в стакан виски и направил на Семеркина зеленый свет.?
      
       -- Мне удалось проникнуть в Долину силикона погожим майским утром 1983 года, -- начал Семеркин, -- вид открывался замечательный: холмы, поля и виноградники. Мой "Понтиак" катил по гладкому хайвэю с ровным пш-шш-ш... На счетчике - вся сотня миль.? Я свежевыбрит, в кремовом костюме, Иван Мак-Кормик, специалист по твердым сплавам.
      
       ?На самом деле -- Степан Семеркин, известный нелегал.
      
       Ну вот, чу, и предместья замелькали: пригожие домищи из стали и стекла, и вывески: "Фэйрчайлд", "Рэнк ксерокс", "Эппл", "Ай-би-эм" и даже "Тексас инструментс".?
      
       Эти гады... они уже готовят пятый технологический виток... Вы знаете, Долина силикона -- прообраз будущей Америки. Машины -- сплошные "Порше" да "Феррари". Премудрые жрецы... ну, думаю, держись!
      
       Я подкатил к компании "Фэйрчайлд" почти что наугад: так, что-то подсказало. Убрал мотор, включил кассетник, закурил. Их было много, гнусных инженеров... шатались туда-сюда.?
      
       Так я провел часа два, три, четыре, пять... Не знаю, сколько. Устал. И тут... я вычислил его немедля. Седой, опрятный профессор-гомосек. Он подошел к своей "Феррари" танцующей походкой.?
      
       Я долго ехал сзади. На вираже я обогнал его и вскоре встал, изобразил аварию. Профессор вышел и после небольшой беседы взял меня с собой. Когда мы въехали во Фресно, он пригласил меня на ужин.
      
       ?Его квартира -- целый клад... Колонки, схемы, какие-то присоски, маски. Захламлена изрядно... Хью Шваркни, так его зовут, завел пластинку и смастерил пяток коктейлей. Когда мы напились, он пригласил меня на танец.?
      
       Товарищ Грач, он много раз ставил пластинку "Мост над мутною водой" и признавался мне в любви. Ты представляешь? Я -- парень старого закала, но знаешь ли, ну это, знаешь... Но что-то делать надо... Ведь Родина -- велит!
      
       Он ползал у меня в ногах и предлагал любые блага за случку. Но я ему сказал: "Давай, товарищ, тащи бумаги по фирме, что есть!"?
      
       И вот, поверишь ли, он притащил конверт и начал умолять: "Бери меня, бери!"?
      
       Ну, тут я вмазал ему в зубы, забрал конверт и был таков. Его парик слетел, он распластался на полу, слюнявый гад. Потом я скоренько в Лос-Анджелес, оттуда -- прыг на Мехико, оттуда на Париж, и вот я здесь.?
      
       -- Теперь смотри! -- Семеркин вытащил пакет и разложил чертеж. Компьютер В-07, последняя модель.?
      
       -- Н-да... -- Грач склонился над бумагой, -- это, кажется, оно... Оно, да, да, оно. Я слов не нахожу...
      
       ?-- Майор Семеркин! -- он выпрямился, посуровел. -- Вы заслужили награду и отдых. Но для начала -- расслабьтесь, отдохните.
      
       ?Полковник дал Степану ключи от "Жигулей", отвел его в предбанник, где тот мог спать: "Бувай!"?
      
       Но этой ночью Семеркин все не мог заснуть и шастал взад-вперед: "Несчастный гом!"
      
       ?Потом он вспомнил, что к чему, пересчитал рубли, зеленые бумажки и начал собираться.?
      
       Две бабы, которых он прихватил на антресоли в гостинице "Россия", были сестры Березницыны, Роза и Галя. Они увезли его далеко, в Теплый Стан.? Там он гулял почти всю ночь. Все приговаривал: "Цe вам не бред американьских хомосикив..."?
      
       Он пил и не пьянел. Татьяна и Зоя дивились его напору.?К шести утра он выдохся, швырнул на стол сотнягу долларов, накинул дубленку и поскакал на улицу, где был не заперт желтенький "Жигуль".?
      
       Пейзаж Москвы ему казался странным. В это декабрьское утро 1983 года. Ругнувшись, он нажал на скорость: "Не спи!"?
      
       Проскакивая светофоры, он подбирался к центру. На перекрестке улиц Карамзина и Гречко его остановил патруль. Семеркин ехал со скоростью 120 километров в час.?
      
       Дыхнув в пробирку, он нагло посмотрел в глаза гаишнику.?
      
       -- Гони полсотни!? -- А пошел ты на! -- ответил нелегал и ударил гаишника в лицо.?
      
       Завязалась драка. Подоспевшие милиционеры отлупцевали его ногами и бросили в бойлерную близлежащего дома.?
      
       Семеркин нашел в себе силы выбраться и позвонить. Он умер на руках у подоспевших товарищей. Последние слова его были: ?"Непра... я не го.."???
      
       Москва, 1984 ?

    Последние вещи

      
       Дело было в 1909 году, в городе Альтенбурге. Старый хрыч, профессор Штейнбок, сидел у камина и листал книжку. Пятнистый дог дремал у ног его, а он курил трубку, читал и удивлялся.
      
       Книжка называлась "О вещах последних" (эber die letzten Dinge). Тема -- философская, написана -- неким Вейнингером, евреем, судя по фамилии. Вот и все. Он взял чертежный карандаш и стал чиркать на полях.
      
       -- Случайности не может быть вовсе? -- Quatsch, чушь собачья!
       -- Если есть случайность, значит нет Бога. -- Вот это верно! И тут же:
       -- Голова коня выражает все безумие натуры, то бишь природы. Pfui! Тьфу!
       И вдруг:
       -- Гениальность не есть признак безумия, а, наоборот, признак высшего ума.
      
       -- Да, да, да! -- и Штейнбок поставил сразу три восклицательных знака.
      
       Сумерки сгустились над Альтенбургом, выплыла ущербная луна, а профессор все читал и делал пометки на полях.
      
       Маленький немецкий городок погрузился во тьму, прошло без малого... немало лет. Профессор окончательно состарился и умер в 1929-м, дом перешел к племяннику, а тот погиб под Вязьмой в 1941-м.
      
       В 1945-м в Альтенбург вошли русские танки. Дом приглянулся полковнику Воронцову, здесь разместилась комендатура. Мебель по большей части вывезли, на стенах повесили флажки, плакаты и портреты Сталина, а библиотеку старика Штейнбока кинули в ящики и переправили в Москву. Там книжка "О вещах последних" оказалась на полке Воронцова, а после его смерти была сдана в букинистический магазин.
      
       В 1976 году она попала в руки Н. -- робкого московского интеллигента тридцати лет.
      
       Он шел к Яузе от Новокузнецкой. Миновал Балчуг, вышел на мост. Сквозь толстые очки виднелись: река, Кремль, гостиница "Россия" и сталинская высотка на Котельниках.
      
       -- О Москва! -- вздохнул он. -- Ты, кладбище старой России!
      
       В высотном доме на Котельниках был небольшой букинистический. Старая книга привлекла его внимание: "О вещах последних" (эber die letzten Dinge). Цена -- 120 р.
      
       И вот "Последние вещи" легли перед ним на столе. Начал читать. Афоризмы Вейнингера и комментарии профессора Штейнбока понравились ему в равной мере.
      
       Пес обладает обликом всех животных (змеи, льва и т. д.). Но сам он -- раб.
      
       Математик -- антипод психолога. Это простой человек. Он прост как пространство.
      
       Вейнингер не оставил камня на камне от русских, евреев, животных и математиков. Изумленный Штейнбок подписал под одним из афоризмов: "Но сам-то вы, милостивый государь, еврей!"
      
       Недоумевал и Н.: кто это, что это? Начал листать и нашел кое-какие данные в предисловии Теодора Лессинга.
      
       Родился Вейнингер в 1880 году, в семье богатого антиквара. Умер в 1903-м (здесь профессор Штейнбок вычислил на полях: 1903-1880=23). Это был одаренный ребенок, юноша со многими увлечениями. Неутомимый ум, пылкое сердце. От сухого эмпириокритицизма в какие-то три года он пришел к мистической системе взглядов, основанной на Канте и Платоне.
      
       -- Хоть и еврей, он довел германский идеализм до точки, -- пометил профессор Штейнбок.
       -- Разгадку мировых проблем он увидел в сфере этики, -- добавил Теодор Лессинг, -- задумайтесь:
       Дым слепит глаза, кровь содержит железо.
       Природа (свинья, собака, конь) -- инстинкты в формах.
      
       Музыка -- мотив сердцебиения, мелодия раздвоенного Абсолюта.
       Цвета: статическое вожделение зеленого -- в растениях, динамика красного -- в животных.
      
       Человек раздвоен: сверху Космос-Бог, а снизу -- Хаос-Дьявол.
      
       Этика и логика, безумие и преступление.
      
       Безумие и преступление -- два самых ярких проявления Хаоса, Небытия. Божественность заключена в человеческом сознании как борьба Космоса с Хаосом. Н. вспомнил Гельдерлина: где опасность, там и спасенье.
      
       -- Гений, -- гласил следующий афоризм -- не безумие, а победа над безумием, но чем выше риск, тем труднее победа.
      
       Самоубийство, -- писал Вейнингер, -- слабость, но наиболее простительная из всех слабостей.
      
       -- Любопытное время -- начало века, -- задумался Н. -- Тогда было модно кончать с собой. Начали философы, продолжили офицеры и гимназисты. Цветут каштаны Киева и Вены. Стучат каблучками дебелые кокотки, пишут письма молодые люди, кладут перед собой дешевые револьверы...
      
       Бьется в последних судорогах индивидуализм, уходит старая Европа... Все, ушла. Читавшие Вейнингера рассыпались вдруг под шрапнелью первой мировой, и все перемешалось в нашем уютном доме... Впрочем, к делу!
      
       Был вечер, 3 октября 1903 года, когда Вейнингер вышел из родительского дома в Вене. Путь его пролег через ринг, Кайзераллее, к дому, где умер Бетховен -- композитор торжествующей воли.
      
       Поднялся на второй этаж, прошел в дальнюю комнату, сел на стул. Там просидел всю ночь, а рано утром, 4 октября, не торопясь расстегнул сюртук, рубашку, вытащил из кармана большой черный револьвер и прижал к груди.
      
       Москва, 1984
      
      
      

    Ветеран

      
       В те времена в Таганской пересыльной побывал Шарупич, полкаш в отставке, с бритыми в ниточку усами и распухшими баками, походивший чем-то на промотавшегося графа...
      
       В 70-х, попав в отставку, он занял должность начальника АХО Мосгорразснаба и начал бегать да присматривать за нехитрым хозяйством -- лабораторией, гаражиком и складом. Гонял уборщиц, лебезил перед начальством. Любил запираться с машинисткой в кабинете и там то ли дымил, то ли пил, то ли сплетничал...
      
       Конец его наступил мгновенно: поздно вечером, поддав, он вылез в коридор и там наткнулся на директора. Нет чтобы просто уйти: он стал расшаркиваться и делать реверансы, а под конец предложил директору отведать водки в его хозяйственном отделе. Директор брезгливо поморщился, а на следующий день приказал отчислить хама за нарушение статьи второй, подпункт "г".
      
       Так Шарупич оказался не у дел. Первое время он изводил жену разговорами, перемыл все полы и двери, через неделю загрустил и все глядел в окно, задумчиво подперев голову. Потом вышел на улицу, надев увешанный медалями пиджак.
      
       На соседней скамье ветераны войн резались в домино, а детишки играли подле них в солдаты. День был солнечный, но холодный, порывистый сентябрьский ветер гнал по небу кучевые облака. Шарупич пришел к трем основным мыслям:
      
       а) Жизнь -- это тоже, брат, штука. Всякой службе приходит
    конец.
       б) Для ветеранов нынче -- плохие времена. Хмыри да шпаки засели всюду и снимают сливки с жизни, а шкуру -- с подчиненных.
       в) Все ветераны, инвалиды, полковники и прочие отверженные люди должны быть заодно. Тогда есть надежда.
      
       Сказано -- сделано. Через неделю в Москве орудовала шайка "Ветеран". Немало навела она шороху в рядах торговли, но под конец была обезврежена и выведена на чистую воду. Полковник Шарупич получил по заслугам.
      
       Москва, 1984
      
      

    Иван-царевич

      
       В семье командира Квачкова росло два сына: младший -- Иван и старший -- Николай. Матери своей они не помнили. Николай был весь в отца, а Иван -- непонятно в кого. Но странные узы сердечной прихоти располагали командира именно к Ивану. Был он дерзок, ловок, высокомерен. Николай же -- целиком в отца: педант, скрытен, совсем не бабник. Всю вторую половину 30-х Иван мотоцикл гонял, подруг на дачу возил, Николай -- над сопроматом корпел.
      
       Рыжие кудри Ивана развевались на Московской кольцевой; чернявые космы Николая свисали над чертежной доской. Промеж братьями не все было ладно, и часто били они друг другу морду, не в силах сдержать внутренних противоречий, не раз урезонивал их отец, но -- впустую.
      
       Наступил июнь 41-го, и все трое ушли на фронт. Иван пропал без вести в первый месяц войны, командарм Квачков геройски погиб под Курском, Николая же основательно тряхнуло под Вязьмой. Хромой и суровый, вернулся он преподавать в Институт стали и сплавов имени Рогачевского. Контузия давала себя знать: неповторимыми кошмарами, видениями особого рода. Был он холост и по-прежнему нелюдим. После войны мужиков не хватало, и дерзкие студенточки часто приставали к молодому ветерану. Но ни разу не дал он повода для пересудов.
      
       И вот однажды (дело было осенью 1946 года) сидел Николай над контрольными работами, зевал, вглядывался в схемы. За дверью шла привычная жизнь коммуналки: Марья Ефимовна громыхала кастрюлями, туберкулезник Федя харкал в общественную раковину...
      
       ...Внезапно на улице стемнело. Грозовые пары сгустились в воздухе. Рванул ветер, окно распахнулось, и явился перед ним образ отца, убитого под Курском. Командарм Квачков был при полном параде, в бурке, с биноклем, на боевом коне. Он сказал: "Кончай, Коля, протирать порты. Посылай к черту весь этот сопромат и выходи на широкий простор туристских троп. Там ты узнаешь все необходимое для молодого петуха".
      
       -- Что-что?
       -- Что слышал. Ищи брата!
      
       Николай внял отцовскому гласу. Каждое лето, с рюкзаком за плечами, стал он обходить боевые места Прикарпатья, надеясь увидеть родную фамилию на братской могиле. Однажды судьба забросила его в село Запорье. Было это в июле 1948 года, в разгар бандеровщины. Николай расположился у солдатки Олеси, в крайней хате.
       -- Ну что, коханый мой, -- ворковала смазливая гуцулка, -- ну почему ты такой стыдливый? Нравлюсь я тебе али нет?
       -- Нравишься, нравишься, -- буркнул заспанный инженер по сплавам, но тут она обхватила его шею, и пламенный поцелуй запечатлелся на его устах.
      
       -- А коли нравлюсь, так пригуби со мной горилки! -- Смятение отразилось в глазах Николая, но, приняв это за неизбежное, опрокинул рюмку и тут же свалился замертво.
      
       Пришел он в себя в глубокой пещере, у костра.
       -- Щас мы его, голубчика, поджарим, -- ухмылялся главарь банды, рыжеволосый детина с автоматом, весь иссеченный шрамами и в гуцульской одежде.
      
       В бандите этом признал Николай своего брата Ивана, без вести пропавшего. Злодей сидел нога на ногу и попыхивал козьей ножкой.
      
       -- Ну что, Николай, -- подмигнул Иван брату, -- удивлен? Так слушай же мою историю! Я -- вовсе тебе не брат, а если и брат, то лишь наполовину. Я -- сын князя Голицына, воспитанный в качестве сына краскома Квачкова. Помнишь нашу старую квартиру в Москве, в середине 30-х?
      
       -- Как не помнить, -- чуть не сказал Николай, но сдержался.
      
       -- Помнишь, в полуподвале жил дедушка, старьевщик Никанорыч? Который, сгорбленный и нищий, волок подагрические ножки в свою жалкую конуру? На самом деле это князь Голицын, мой отец. Но как и что -- эту тайну матушка унесла в могилу и он тоже. Да и могла ли дворянка-мать пройти мимо такого? Квачков и Голицын -- два полюса, два разноплеменных заряда. Бык свинье не товарищ.
       -- Короче! -- вскрикнул смятенный Николай.
       -- Короче? Началась война. Я встал в ряды, не забывая о папенькиной ненависти к большевизму. В июле 41-го наша бригада была окружена под Львовом. Добровольно я сдался немцам и стал специалистом по контрпропаганде.
      
       -- Теперь все кончилось: дни нашего сопротивления сочтены. Надеюсь, Россия не умрет совсем, да и Украина тоже. Ну а пока -- прощай, да не поминай лихом, брат. -- Это слово он произнес с особым выражением. Потом развязал Николая, обнял на прощание и вышел.
      
       Его отряд с боями прошел через перевал и после долгих блужданий достиг американской зоны в Австрии. Потом Иван перебрался в Канаду и там открыл свой бизнес по картонным упаковкам.
      
       Николай, вернувшись в Москву, ни слова не сказал органам, но написал письмо в военкомат. Письмо гласило: "Мой брат, Квачков И. В., пал смертью храбрых в боях под Львовом в июле 1941 года, что подтверждено свидетельствами очевидцев. Да здравствуют герои, погибшие за свободу и независимость нашей Родины!"
      
       Но это не успокоило Николая окончательно. Он осунулся, совсем замкнулся, стал попивать. Особенно часто являлся к нему во сне отец, краском Квачков. Он брал Николая за грудки и вопрошал:
       -- Ну почему, почему не убил подлеца?
       -- Чем, папа? -- хотел возразить Николай, но вместо этого вырывался стон. И вообще он часто вскрикивал и охал во сне, но никого в коммуналке это не удивляло: за ним это водилось с конца войны.
      
       Москва 1984

    Палата N 8

      
       В Москве, в конце 70-х, застряли два друга в Боткинской больнице.?В палате N 8, с капельницами, воткнутыми в вены.
      
       Один был Толя, другой -- Федя. Толя -- с желтыми склерами, Федя -- с длинными баками. Диагноз был: закупорка желчных путей и загустение кpови. Несварение жизненных ломтей, загвоздка полукислой доли.
      
       ?Была весна. Кап-кап -- капали капли, точно зубы в кюветку. 30-й трамвай звякал по 5-й Флотской. Темнела ощеренная пасть молодого соседа. Загадочный тип сотрясал кислородные коктейли.?
      
       -- Эх ма, подыхать, так с честью, -- молвил Толя. -- Пропадай, душа турецкого человека. Жизнь у фрезы -- и прям-пополам в космос. Животное, павшее без видимой причины, давненько встал я к станку -- и пошли рекорды. Труда и ебли. Шел 1943-й. Бабы тогда? любили: фартовых ремесленничков с Красной Пресни.
       ?
       Обычно затягивали они пацана и ставили бутылку. А сами, по две -- по три, тут же штабелями ложились. И начиналась беспрерывная русская блядка. Потом еще бутылка, и так без конца по новой.?
      
       Эфирные дымки лопались в пространстве.?
      
       Только вот, прошло веселое время, 40-е годы. Жизнь прокрутилась, косматый на шесть часов смотрит. Состав крови отразил полет души в пространстве.?
      
       -- Таков наш удел! -- схаркнул Федя. Пробив свой мочевой пузырь, он спал с лица, преобразился. И повел долгий разговор о друзьях-ханыгах.?
      
       Точно бездомные псы, бродили они по помойкам, в поисках склянки. Раздобыв зубной эликсир или лосьон для ног, припадали и жадно пили.?
      
       Ё-моё! В высшие сферы уносило нас, ханыг и грузчиков семидесятых.
      
       Вокзал, помойка, сортиры, задворья. Вот где шуруют наши души!?
      
       Эх, Толя-Федя! Хорошая команда. Все на подбор. Под схожим знаком, с сопредельным нюхом. Чем-то совпали, видать. Азартом, что ли?
       ?
       Смерть застала их в разных позах. Перпендикулярно залегли их могилы. Николо-Хованское, сектор N 10. Курганы, таблички -- там и сям по горизонту. А над ними -- прощальный залп ворон в воздух.??
      
       Москва, 1984
      
      

    Дорога на Кандагар

      
       В 1865 году мне бьло всего 40 лет, но говорить о будущем не приходилось. Ночные ритуалы в масонской ложе Шварценштайн вконец измотали меня.? К тому же, дни феодальной романтики были сочтены.?
      
       По ночам на тайных сборищах мы рассматривали ауру дрожащих пальцев.? Днем все отсыпались, и начиналось бесцельное хождение по маршруту: курятник -- скотный двор -- конюшня.? Невидимые звезды улыбались нам. И т. д.
      
       ?От тех сомнительных затей в замке Куммельсгаузен мало что осталось в памяти. Впрочем, держится один эпизод. Нечаянная смерть барона фон Х.?
      
       -- Дайте мне резюме этого события!?
      
       -- Извольте... Было светлое морозное утро, когда барон фон Х. велел взнуздать коня. Выбрав хлыстик пожестче, он закрепился в седле и тронулся в путь. Иней хрустел под копытами скакуна, в расселинах таял ночной туман...
      
       ?...Дорога на Кандагар шла горным перевалом. Али Бакши уселся поудобней, пнул ишака и затянул свадебную песню пуштуна. На караванной тропе. Ведущей к...?
      
       Раздался выстрел, и свет померк. Подобно связке сухого хвороста свалился он в овраг. Очнулся на обочине, в снегу. Продрал глаза, пополз, увидел: деревню Ивантеевку отрезало от мира. Пурга замела. Дорогу и придорожные кусты. Но ничего. Добрался до усадьбы, согрелся.?
      
       Сидя у печки, понял: хорошо здесь, в Ивантеевке. Ветер свистит, а ты сидишь в натопленной каморке и в ус не дуешь. На коленях у тебя раскрытая книга жизни. Слабо горит свеча. Откупорена бутылка заморского хереса, и весь ты в думах.
      
       ?Сколько поколений сменялось здесь -- уездных дворян Кочумаевых. Они любили, играли, гарцевали, старели и все, в конце концов, уходили на тихий погост ивантеевской церкви.?
      
       Ох эта церковь! Невелика, обшарпана, но обладает скрытым совершенством линий. Витая маковка, похожая на пряник, кривая звонница, при ней -- глухой звонарь и тихий батюшка.?
      
       Вокруг -- равнины, леса и Божий храм -- как родинка на теле.?
      
       Мы все рождались, умирали здесь, задумчивый народ, но церковь оставалась.?Особенно ценилась она в пургу и непогоду. После свиста ветра, треска сучьев и мокрого снега мы попадали в тишину, под широко открытые глаза святых. Здесь можно было прийти в себя, перекреститься и двинуться дальше -- на Кандагар.??
      
       Москва, 1984 ?
      
      

    Злоключения графа Н.

      
       В тридцатые годы позапрошлого века судьба забросила графа Н. в небольшое белорусское село Морковичи. ?Смеркалось. Граф вышел из избы. Шумели сосны. В вечерней мгле увидел он силуэт подпаска, рыжеволосого мальчишки, каких много в этих краях.
      
       ?Трещали суч... тьфу! Да, так, кажется. Шумели сосны. Подпасок шел быстро, преодолевая невидимые препятствия, небрежно махая лозой. Казалось, чёрные пятки его совсем не касались земли.
      
       Граф еле за ним поспевал. Кустарник хлестал ему лицо, но он твердо держал ориентир на белые порты и рубаху подпаска.?
      
       Так продолжалось несчетное количество раз. Каждую ночь граф Н. шел за мальчиком в леса. И каждый раз там разыгрывалась мистерия, передать содержание которой он упорно отказывался.? Каждый вечер разыгрывалась драма, непроницаемая для постороннего взгляда, полная гиблых токов и патологических страстей.?
      
       Давно это было. Местечко Морковичи сгинуло с лица земли. А графа занесло в Сибирь. Кошмарное дело! Он вошел в лабаз, то бишь сарай у станции, покосившийся под метровым слоем снега.?
      
       Разбив сосульку лбом, вошел.?
      
       На прилавках мало что изменилось. За долгие годы его отсутствия. Там лежало немного карамелек, жестянка с рыбой, горох и банка сала, а также одинокий аэробный ферментер.?
      
       Хозяйка будто бы его не замечала. Посадив ребенка на мешок с горохом, потчевала его чаем с сушкой. Странно... кассета "Агфа ферро"...
      
       ?-- Какой сейчас год, родимая?
       ?-- А, что?
       ?-- Год какой, говорю...
       -- 1980-й, ваше сиятельство...?
       -- Дa, долго я отсутствовал...?
      
       Перекрестившись, он вышел.??
      
       Москва, 1984 ?
      
      

    Тачанка жизни

      
       Стремительно мчится тачанка жизни. За ней -- года. Где 20-й, там 50-й. Где 40-й, там 70-й. Хоть стой, хоть падай.
      
       Зигмус родился в 30-м, в местечке Друцкис, у польской границы. За рекой - шляхта, за холмом -- Жмудь, за лесом -- Сувалки. Падали старухи на колени: "Вот он, наш Нямунас течет, кормилец родной!"
      
       Ходил мальчик в школу им. Кудирки. Изучал историю княжества Литовского, что простерлось в конце XIV века от моря до моря. Отец сапоги тачал, мать белье стирала. Подходил к концу спокойный срок, наступил 1940-й год.
      
       Наступил 1940-й год. Советские танки вошли в село. Зигмус весело семенил вдоль боевых колонн. Густая пыль стлалась по дороге.
      
       Через год все шло в обратном направлении. Утром 22 июня пролетели немецкие самолеты. Днем 22 июня поползли немецкие танки. Густая пыль стлалась по дороге.
      
       Три казаха обороняли маленький окоп. До упора держались они с пулеметом, пока не кончился боезапас.
      
       Один казах заплакал и вылез наружу: "Ёбана твоя, почему патрона не даешь?" Тут их танки и передавили.
      
       Немецкий солдат постучался в дом. Вошел, развалился, закурил: "Вот что, кнабе, дай-ка молочка попить!" Попил и начал с Зигмусом разговор: "Жизнь теперь хорошая будет, кнабе ты мой несравненный! Йидиш -- капут, коммунистиш -- капут, капиталистиш -- капут! Понял?"
      
       Зигмус кивнул головой. Солдат вздохнул и потопал на Восток. Его тело разорвали вездесущие мины. Зацепуха вышла. А тачанка жизни продолжала свой бег.
      
       Москва, 1984
      
      

    Ворон

      
       В Останкине, на телецентре, в году эдак 81-м, нет, вру, 83-м, ожидался выход обозревателя Хмырева по вопросам евроракет.
      
       На экране появилась физиономия Хмырева -- опухшая, но бодрая. Хмырев закрепил микрофон, нажал кнопку: мол, поехали.
      
       -- "Першинги"... -- он поперхнулся. Договорил наскоро текст, выбежал в фойе. Там выдавали копченые сосиски.
      
       Схватив кулек, он поспешил на выход. "Жигуль" стоял, готовый к бою и смертной пляске. Он плюхнулся, завел мотор, задумался.
      
       Время -- 6.20 вечера. Можно. Еще можно, скосив расстояние по Большой Аршинке, рвануть к блядище, пробыть там полчаса, и -- брысь домой, к кастрюле, к детям как ни в чем не бывало с постной миной...
      
       А впрочем, можно и на дачу.
      
       Автомобиль помчал как зверь. По улицам Жигалина, Сюсюрина, Вольнова. Долго мчал, сквозь мрак и непогоду. Наконец вывез. Хмырев протер глаза. На указателе: "Сосновка -- 10 км".
      
       Сосновка -- генеральский дачпоселок. Стоит там двухэтажная домина, доставшаяся им от тестя -- генерала Куева. Хорошее укрытие от "першингов", от баб и от начальства.
      
       Нажал на газ. До дачи -- рукой подать. Густой туман мешал ориентации. Свернул направо, начал прыгать по ухабам. Потом застрял.
      
       Настала тишина. Кругом сосновый лес. Чуть-чуть морозно. Машина намертво осела в яме. Хмырев хотел сражаться, бросить под колеса куртку, ну а потом раздумал.
      
       Достал из "дипломата" водку, хлебнул и мигом успокоился.
       Подумал: гнусное время, нынешнее время. Но одному в лесу -- отменно коротать даже оное.
      
       Слетел ворон с ветки, подскакал к парню. Одноглазый, однолапый, ворон-ветеран. Каркнул:
       -- Здорово, Василий!
       -- Здорово, батюшка!
       -- Почто голову повесил?
       -- Работа заела.
       -- Неча, неча вам хныкать. Вот нам скоро работы прибавится. Обмякнет туша, и будут легионы нашего брата падаль клевать.
       -- О чем ты, ворон?
       -- Да так, к слову...
      
       Так и не докумекал Василий, что ворон в виду имел. Скоро подъехала попутка, вытащила "Жигуль" и кое-как дотянула до дачи. Там он лег отсыпаться и рано утром встал как огурчик.
      
       Москва, 1984
      
      

    Фантазеры

      
       В 1957 году Сашка и Славка, девятилетние фантазеры, играли в песочнице. Было это в одном из старых фабричных районов Москвы, у Дорогомиловской заставы.
      
       Они аккуратно поели котлет, помыли за собой посуду и посмотрели передачу для школьников, не поехавших в пионерлагерь в это пыльное лето 1957 года. В их семьях, как и во всем советском обществе, царил порядок, не нарушенный разоблачениями XX съезда.
      
       Законопослушные! Двадцать лет спустя они вышли из подчинения. Сашка спился, Славка проворовался. Оба изрядно потускнели. Они утратили характер резвый, свойственный представителям молодых народов. Прошло еще энное время...
      
       ...В 1981 году два очередных пионера играли в песочнице.
       -- Пойдем пожрем у тебя котлет, -- предложил озорной Сашка. Но серьезный, вразумительный Славка отверг шалость: "Нельзя. Мамка заругает. Сейчас с мясом плохо".
      
       Экономическая деградация наложила отпечаток на их юные умы, пока еще неспособные подняться до осознания глобального кризиса общественных структур.
      
       Мальчишки поиграли в войну и разошлись. 15 июня 1981 года они оставались вдвоем в тесном дворике, зажатом промеж облупленных хрущоб Чертанова. Всех прочих отправили в пионерлагерь.
      
       В это же время черный зашторенный ЗИЛ подкатил к подъезду дома номер 9 на улице Алексея Толстого. Шофер убил муху газетой "Гудок", включил третью программу московского радио и под мелодию ансамбля "Араке" задремал.
      
       О, эта дрема! Несбыточным желаниям под стать. Мириады ослепительных брызг наполнили зенки шофера.
      
       Недолго длилась она, вшивая потуга миража. Из подъезда вышел Промыслов, открыл переднюю дверцу и сел рядом с шофером. ЗИЛ наполнился запахом английского одеколона. -- Вперед, -- мягко сказал шеф, и они поехали.
      
       Путь их пролег закоулками. Быстро, под блеск мигалки и визг сирены, домчались они до Моссовета. На обеде, данном в честь испанской делегации, Владимир Федорыч хватил лишку и весь вечер промучился изжогой.
      
       Долго протянется эта изжога, а заодно с ней и неослабевающий дрист. Пока не свернется нутро и не проморгаются зенки. Пока кол в башку не втемяшится и жареный петух не клюнет.
      
       Москва, 1984

    Дочки-матери

      
       Дочки-матери, сынки-пасынки...
      
       Было и у нас на даче такое, царство звериное:
       Кошка-Шурка, пес-Пират и пес-Чапик.
      
       Кошка-Шурка -- б... и мать кормящая.
       Пес-Пират -- гомосек и брехун окаянный.
       Пес-Чапик -- старый мальчик. Трясучка и подагра его одолели.
      
       Вот так и жили, каждый в своем. Кошка-Шурка котят рожала, пес-Пират на игрищах сношался, а пес-Чапик ковылял и хныкал.
      
       Н-да, хорошие были деньки. Летом на даче. Хозяин все время в халате сидел, кофе пил, Конфуция читал. Приходили к нему мужички из соседнего леспромхоза: "Читаешь все, Серега?"
       -- Читаю, милые!
       -- Дай нам огненной воды, белый человек!
      
       Приходилось давать. Не то, чтоб он боялся, что дачу сожгут, а просто чувствовал к ним естественную расположенность.
       Бывало, вина приняв, разговор начинали:
       -- А ведь дядя-Леша дуба дал.
       -- Видать, что мир его достал и пронял.
       -- Значит, пожил?
       -- Выходит, так, ребята.
      
       Много о чем говорили они. В эти теплые августовские вечера. Васька-панама, Тереха-воха и Серега-моряк.
      
       Хорошие были дни. В Подмосковье. В Кретиновке. 60-е, 70-е, 80-е годы. XX века.
      
       Изменение менталитета происходило медленно, но верно. Неумолимые признаки старения наползали на Серегу. Он стал Егорычем. И радовался и возмущался: "Ах да тело, ну дает!"
      
       Он больше не любил: ни Битлз, ни Роллинг Стоунз, ни Лао Цзы. Тремор азартных предвкушений оставил его: он сник и опростился. Дело происходило на даче в Кретиновке. Плешивые суки бегали вдоль забора. Егорыч смотрел в окно и думал.
      
       Мрачна, подавляюща. Сага подмосковной жизни. Вилку образов дает она: от дрянного до хренового. Хоть вынь, хоть задвинь, хоть за щеку положь.
      
       Он вспомнил иное, лучшее время. Другие возможности переходов. Было это в 1901-м. XX век только начинался. Уют малых жилищ не выветрился весь. Много тогда бродило шляхты по просторам Австро-Венгрии. Не был исключением и Кшиштоф Ляховецкий.
      
       В Лемберге заночевал он у мамы с дочкой. Скромное это жилище понравилось ему. Кровать с периной, образок в углу. Притянул он девочку и заплел ей косу.
      
       -- Тяжко мне, девочка, -- вздохнул он, -- умереть хочу.
       -- Зачем же, дядя?
       -- Жизнь такая!
       -- А что такое жизнь?
       -- Жизнь -- это жизнь, -- ответил дядя.
      
       Поутру он уехал. Мама тихо смахнула слезу. Девочка задумалась. В бедной халупе витал в этот день дух разлуки.
      
       О, мягкогрудая... Он уехал прочь.
      
       Тихо покачивались колокольчики. Кучер гнал бричку поперек поля.
      
       В бедной халупе витал в этот день дух разлуки. Ляховецкий же, выехав на проселочный тракт, закурил сигарку. Легкий, пряный воздух с полей дул ему в ноздри. Хорошо было это утро начала века. Польская шляхта не перевелась тогда вовсе. Лоскутная империя, матка-боска!
      
       -- А ну, каурая! -- чмокнул кучер, и лошадь понесла.
       -- Скажи-ка, кучер, -- спросил Ляховецкий, -- далеко ль до Черновица?
       -- Далеко не далеко, а сорок верст будет.
       -- Сорок, говоришь? А до Москвы?
       -- Вся тыща.
       -- Тыща...
      
       Лишь состарившись, понял он всю сложность чисел. Просек непостижимые заклятья знаков. Насмешку загибающихся хвостов. Игру нулей.
      
       О, неисправимая кондовость времени и места! Это ты, в перепадах мотивов, в разноперых судьбах!
      
       Но и -- в стремлении нарушить. Прорвать и улизнуть. По новой окунуться. Стать Егорычем.
      
       -- Кучер, слы? Не слышит... Но вот, чу, и заморозки пошли. Видать, всем нам пора. В Москву! Быс-быс! Руки мыть и за парту.
      
       И -- в новом, суровом устройстве. Пройтись но тропке лихих последствий. Осуществить десталинизацию малых чисел. Проциркулировать в пространстве. Проверить сцепку иных креплений. Сварку щелевых затворов. И чутким клювом уловить ферменты новых разногласий.
      
       Москва, 1984
      
      

    Взгляд из-под земли

      
       Неудержим был граф. В вопросах травли зайца. Всякий раз кидал он всю свору на серого, и всякий раз его охота дурно кончалась.
      
       Взлетев с коня, парил он в слоях заоблачных, потом камнем падал с высоты и гасил скорость в одной точке -- российской хляби 1870-х.
      
       Там, белокурый студент-филолог, он окунался в вольнодумие и дрязги. Придя домой, садился он за шаткий столик и начинал чертить: великие планы преображения России. Забота, выручка, общественная польза были его любимой блажью.
      
       За окном, в проулке, болтались фонари, над Питером свистела вьюга, а он писал: "Из гущи лет, из тьмы переживаний вырастет Россия -- миру на зависть".
      
       В историю словесности он так и не вошел. Зато он стал профессором. Огромный, тучный, он один едва помещался на двух сиденьях пролетки, которая подвозила его к дверям университета.
      
       Преодолевая одышку, опираясь на корявую клюку, он вползал в последние предоктябрьские годы в аудиторию, где не имел успеха: за ним шла слава монархиста.
      
       Похороны его прошли незаметно и как-то даже паскудно. С трудом сыскали гроб -- стояла осень 18-го. Некто Кузьма Силыч, сторож с кафедры, согласился отвезти профессора на кладбище. После коротких сборов они тронулись в путь.
      
       Кляча еле плелась по мостовой, впереди бежала лохматая Жучка. Навстречу попадались: кто с узелком, кто с граммофоном. Матросы шлялись, лузгали семечки, Иван играл на тормозах, в то время как Дуня топталась в несуразных ластах-галошах. Это был он, неуловимый нерв земли русской, который можно было созерцать теперь из-под земли.
      
       Москва, 1984
      
      

    Извечное "щас"

      
       Как просветлить сумрачное лицо киргизского функционера, прибывшего на летучку в Кабул? Теплой июньской ночью 1980 года его должны подвергнуть пистонизации: за недостаточную проработку создания молодых киргизов, пренебрегших заповедями патриотизма и начавших брататься с афганскими контрреволюционерами... Тяжело ему было сходить по трапу, Аржаку Сулейменовичу.
      
       Днем позже самолет взлетал, но без Аржака С. Входя в свечу и пробивая облака, точнее, виляя от душманских пуль, он набирал высотку, недосягаемую для крякуш.
      
       Таинственный Восток! Сколько раз, наблюдая тебя с высоты полета, наблюдал я таинственные дела твои, беркутом паря.
      
       О, непостижимость систем, витиеватость помыслов! Сколько раз на протяжении истории обожествлял я сии непредсказуемые ходы, сам зряшною горячкою томим.
      
       Бывало, охотясь на лань, здесь, на границе Индии, Афганистана и Китая, далёко ускакав от свиты, я слышал сзади стук предательских копыт, дыханье визиря. Затравленная лань стояла неподвижно, но не моя стрела пронзала ее, а визиря стрела пронзала меня. И наши точки зрения -- перемещались.
      
       Да, я слышал сзади паранойный стук копыт, дыханье визиря. Затравленная лань стояла неподвижно, но не моя стрела пронзала ее, а визиря стрела пронзала меня.
      
       Наполненный коварством, завистью лукавой, он....
       Но и я, наивный, самовлюбленный выдвиженец...
      
       Сколько раз менялись мы ролями, и кармы наши переплетались в пучке потуг, пока не просекали мы глубокие завязки мира. Извечное и радостное "щас". Навеки. Навсегда. Eternal Now.
      
       Прощай, Восток!
      
       Москва, 1984
      
      

    Венский отпечаток

      
       Да, помню Вену, 35-й год, нагретый "Опель" в закоулке, Кройцергассе, под желтым фонарем, приятный запах кожи, сигара, шляпа. Напротив -- вестибюль, в который должно шмыгнуть, и это чувство ускользающей Европы. Один из последних специалистов-конспираторов, я был...
      
       И Вена 1908-го, ажурный лифт, ползущий в, и пальма в кадке -- о да, все разошлись, лишь приступ времени: тук-тук.
      
       Какая тонкая, блуждающая нервность (я начал стягивать перчатку) в Европе этой: здесь каждый угол знам, да-с, сударь, здесь каждая поганая сука -- своя, и тротуары -- тож, кафе и тротуары, мансарды, а также: ателье и закоулки. Малоизучен аппендикс Азии сей, здесь все сгустилось, сжалось, утратило размах. Безветрие и чинка кораблей. Эй, юнга!
      
       Лаборатория, бордель, завод... Европа -- то ты, но ты-то уж не та: пропал надрыв. Шлея зашла под хвост, и ты споткнулась. Не просто, а -- хороним мертвецов.
      
       Вспорхнула и исчезла -- вмиг. Прима-балерина Ирма фон Аугштадт прошла с солидным кавалером, а я, того, застыл перед ажурным лифтом, -- прочь, обман! Сей вялый аромат и югенд-стиль: а ну!
      
       Сказал и увидел: чудо-степь расстилалась вокруг. Синел далекий лес, в глубоких развалах кружили коршуны. Навстречу поднимался странник.
      
       -- Пой! -- сказал странник.
       -- О, степи подольские, -- запел монтер, -- вижу, вижу завихрения, вздымающиеся струи... вижу! Тепловую схему мира. Нижние слои воздуха более холодные, поэтому утренний туман как бы стелется по-над степью, надолго задерживаясь в низинах и медленно рассеиваясь с лучами солнца.
      
       Особая видимость наблюдается ночью. Души павших витают над степью, над древними курганами и над братскими могилами XX века. Происходит общение душ под мерцающим небом. Бездонный космос улыбается детям, и тихо качается ковыль-трава.
      
       Но лишь только посветлеет, исчезнут тени и наступит особая, непередаваемая утренняя тишина, как в первые дни сотворения мира.
      
       Москва, 1984
      
      

    Зимняя история

      
       Была зима 1758 года. Дороги занесло по пояс снегом, и добраться к поместью графа Таубе можно было только лесной тропой. Так объяснил мне косоглазый хитрый мужик -- конюх местного помещика Лещинского. ?
       Делать нечего -- проверив подпругу и натянув меховые рукавицы -- по локоть, я тронул коня и вскоре добрался до опушки.
       Налево -- занесенные снегом поля, направо -- черные вековые стволы остервальдского леса -- на границе Польши, Литвы и владений графа Таубе. Ничего не оставалось, как скакать через лес. Перекрестившись, я направил коня к просеке. Над головой -- лишь уханье филина и бледный свет луны.?
       Просека, ясно различимая в эту светлую ночь, вела меня все глубже, и я уж начал сомневаться -- правильно ли поступил, отправившись через лес.?
       Внезапно треснула ветвь, и чудище мохнатое свалилось перед нами. Конь отпрыгнул и понесся напрямую через лес.? Черные ветки хлестали меня по лицу, чьи-то руки пытались стянуть с седла. Я решил, что все кончено. Однако добрый конь сдюжил. Одним прыжком перемахнул он через последний завал и выскочил на поляну. Пурга в одно мгновенье стихла.
       ?-- Уф, хорошо! -- успокоенно вдохнул свежий ночной воздух, остановил шпорами коня. Поляна зимняя лежала пред нами, окруженная черными корабельными соснами. Присыпаны свежевыпавшим снегом -- черные пучки травы, как звери малые, и над головой -- светлое зимнее небо, по которому пробегали кудрявые облачка.
       Вдалеке услышал звук рожка: кавалькада с егерями унеслась, видимо, на тот конец Остервальдского леса.
       ?Отдышавшись и глотнув вина из фляжки, был я готов к дальнейшему пути. Вскоре увидел я огонек в лесу и направил к нему коня.?
       А вот и хижина: я спешился, постучал. Открыла девица, с высокой грудью и косой до пят.
       ?-- Переночевать можно? -- Можно, рыцарь, -- сказала она, и губы ее искривились в нехорошей улыбке.???
      
       Москва, 1984
      
      

    История любви

      
       Огажевский был из поляков, но, как и все советские тогда, типичный человек 70-х: безвольный, пьющий и очень жалостливый.
      
       Уехала жена, и Огажевский отсыпался в угловой комнате с лепниной, в громадной коммуналке на Сивцевом Вражке, где все это было. Сосед, Азим-татарин, сказал ему: "Пойдем сегодня в гости -- татары наши гуляют".
      
       В гостях он встретил Оленьку, девчонку лет шестнадцати, опять-таки татарку, миловидную и русую. Так началась эта короткая, печальная история. Она приходила к нему украдкой, но все соседи знали: влюбился Огажевский. Он в свои тридцать лет был уже дважды женат, отец двоих детей и прочая.
      
       Когда-то окончил он художественное училище, Строгановку, что ли, но из-за водки и общего настроя в столице разболтался, опустился. Впрочем, иногда пописывал: иконы-новоделы, монастыри под Псковом и прочая... Ничего, художником себя считал.
      
       В то утро, испробовав любовь на утопающем супружеском топчане, в дремучей коммуналке, под шарканье туфлей Юсты Ивановны и монотонную ругань Азима, допив мускат, вышли они на улицу.
      
       Он -- обрюзгший, лысоватый, добрый, она -- юная и худо одетая (брюки-самостроки, кофтенка и облезлые босоножки). Но он -- читывал и Мопассана, и О. Генри, она же -- удивлялась всему, и даже его картинам.
      
       Зашли в винный отдел, купили "Золотую осень" за два рубля и выпили на лавке. Назавтра приезжала его жена.
      
       Москва, 1984
      

    Письмо Ивану

      
       Здравствуй, Иван! Ты помнишь ли меня, Иван? Уж двадцать с лишним лет прошло. С тех пор, как мы играли в песочнице детсада номер 5. Эх, Иван! Женился я пару лет назад, сдуру, Иван, и вот теперь расхлебываю, Иван. Показалась она мне сперва нежной, умной и образованной, друг мой. Высокая, сероглазая, в английском костюме. Дочка замзавотдела МИДа, сказали. Дали нам новую квартиру, машину, дачу, и стали мы жить-поживать, горя не знать.
      
       Но вот, на втором году совместной жизни, стало мне мерещиться, что жена моя не живая, слышь, Иван? Хорошенькая, воспитанная, но как механизм, Иван. Ходит, улыбается, во всем потакает. И почувствовал я себя в клетке, Иван. Стал чаще из дому уходить и с непотребными девками шляться. В их обществе, в удаленных микрорайонах, в пьяном разгуле ломал я механику привычных связей, Иван. А потом -- надевал разумную маску супруга и возвращался домой, говоря: "Я провожал делегацию афроазиатского движения за мир, жена!"
      
       Но она -- всему верила, и когда родился ребенок, назвала его тобой, Иван. Чтоб стал он окультуренным европейцем, мой друг. Но тут душа моя взбунтовалась, и в одно прекрасное утро я врезался в пятитонный КРАЗ, мой брат. На кольцевой, в 7.30, в нетрезвом состоянии, как есть. За рулем "Жигуленка", старик. Прощай, Иван!
      
       Москва, 1984
      

    На земле Московии

      
       Как только западный путешественник XV или XVI века, направляющийся из Германии к востоку, заезжал за Одер и вступал в польские владения, он тотчас начинал чувствовать переход в другой мир, отличный от того, который оставил позади себя.
      
       Вместо красивых селений, каменных городов и замков с удобными гостиницами, он чем дальше, тем чаще встречал маленькие деревянные города и села с плохими постоялыми дворами.
      
       Этот переход чувствовался все резче по мере приближения к восточным пределам польских владений. Количество вод и лесов увеличивалось, жилые места встречались все реже, а вместе с этим возрастала глушь и неизвестность. Чем дальше к востоку -- тем больше слабели исторические и географические связи.
      
       Перешедши Вислу в среднем ее течении, путешественник столбенел: в какую бы сторону ни двинулся, повсюду встречал он обширные лесные, степные и пустынные пространства безо всяких следов жилья человеческого.
      
       Долго ехал он сквозь область безбрежных лесов и хлябей. Долго ехал.
      
       И вдруг -- Москва, и вдруг -- Белокаменная. Вот те на, намедни -- глушь, и враз -- кремлевские стены.
      
       У ворот стояла делегация бояр. Отставив ногу в сафьяновом сапожке, боярин Степан Белорученник важно ждал заморского гостя. Поодаль хихикали девицы, румяная красавица держала рушничок с хлебом-солью.
      
       Это гостеприимство понравилось Антону Септуарию, рыцарю Странствующего ордена, и он решил подзадержаться в этом непонятном царстве, узнать народ, отведать местной кухни.
      
       Отведал. Доста. И направился в последний путь -- к погосту -- двадцать лет спустя. Светило бледное северное солнце. Мужики несли гроб на жилистых плечах. Позади шагали дети Септуария -- Миша и Петя. Рыдала навзрыд безутешная вдова. На кресте выбили: "Антон Септарин. Бог дал, Бог взял".
      
       Такая же участь ждала и многих других западных эмиссаров, заносимых судьбой в суровые пределы Московии.
      
       Москва, 1984
      
      

    История побега

      
       В обозе архитектора Джакомо я прибыл на землю Московии во времена Ивана Грозного.
      
       Мне было поручено найти хороший камень в окрестных каменоломнях и доставлять сей камень в Московский Кремль.
      
       Итак, расположились в селе Щетинкино, на берегу Москва-реки.
      
       Пошла работа.
      
       Я понял, что если буду потреблять, как местные, блины да кашу, то вся энергия уйдет. Поэтому, достав с трудом хороший овощ, мясо, я начал тренировку мышц.
      
       Потом смекнул я, что если буду поддерживать их азиатский ритуал общенья, то быстро деградирую. И я отгородился.
      
       Прошло три месяца. Мы рыли, видимо, впустую: искомый камень не попадался. Джакомо нервничал и слал записки: "Давай же, Януарий, не подведи...
      
       Но тучи сгущались, и вот уже опричники царя Ивана коситься стали:
       -- Мол, погоди, латинский хлыщ!
      
       Пузатые, с нечесаными космами, дышали брагой и чесноком. Отсталость русского феодализма читалась на их лицах: "Ну, рыцарь, ну погоди!"
      
       В какой-то миг мне стало ясно, что лучше убежать. Расправа неминуема. И в ночь на пятницу я перелез через забор, проваливаясь в снег, пошел на юго-запад.
      
       Одно село, другое. Заночевал я в лесной избушке. Хозяйка, лет двадцати, ходила точно опоенная, подкладывала мне кислую капусту, кашу. На этот раз я ел не разбирая: мне не хватало сил.
      
       Что за девица! В лаптях, дерюге, беззвучная, и в бледно-голубых глазах трагедия всех русских жен.
      
       В лесной избушке я понял неприемлемость амбиций на этих ледяных просторах.
      
       Бежать решили вместе. Два странника с котомками, мы принялись петлять по лесу, мы пробирались сквозь чащобу, ложились спать в берлогах, оттаивая снег телами, и обдирали, точно зайцы, бересту. Но сердце колотилось: выход есть, и бесконечное круженье тоже выход.
      
       В селе Пустышкино крестьяне повязали нас, свалили на подводу, отдали властям.
      
       Ее забили за предательство своих, меня же кинули в острог.
      
       Сидя в остроге, я осознал ничтожность Запада, величие России. Утратив силу, зубы, пламя самости, узрел: да, лучше переждать. Покуда не отсвистят метели и не устанет кнут. Придет Великая с косой, возьмет меня из плена. Тогда я буду, наконец, свободен и обрету свою единственную русскую любовь на небесах.
      
       Москва, 1984
      
      

    Боярин Орша

      
       В бобровой шубе, брюхом вперед, он выходил во двор,
       ступая сапогом сафьяновым. 1560-й год. Он ехал докладывать
       царю.
      
       Когда он плюхался в сани и жеребцы несли, народ сгибался, все знали: боярин Орша! Он шкуру спустит и жилы вытянет...
      
       ...Назад он ехал пьяный. Распухла морда. Глаза оплыли. Язык мотался в пасти.
      
       Брюшная грыжа, разрыв конечностей, водянка мозга -- таков был его удел. Он шел к земле рыгая, он отдавал ей плоть и знал заранее, что свет угаснет.
      
       400 годов спустя он снова повстречался. Раскрылись двери. Он вышел: чугунное лицо, густые брови и щеки, гладко выбритые, поверх каракулевого воротника.
      
       Ступал, живот вперед, под мышкой -- папка. Хозяин мира, Иван Петрович Орша, замзав исподотдела МК.
      
       Его проход был многозначен и короток. У тротуара ждала машина "МБ-12-Б". Он плюхнулся на заднее сиденье и рявкнул: "Вперед!"
      
       Московская поземка скрыла лимузин.
      
       Москва, 1984

    Эсдек Комарин

      
       Октябрь 1905 года. В Россию, волоча тяжелый чемодан с двойным дном, прибыл эсдек Комарин. Во втором дне -- партия "Искры".
      
       В Москве его не встретили. Облава? Комарин нервно ходил по платформе, вглядывался в лица. Повсюду чудились филеры. -- Не схватите, дудки-с, -- он выбежал на площадь, прыгнул в экипаж и оказался рядом с дамой.
      
       -- Простите, можно к вам?
       -- А? Что? -- но быстро успокоилась. Эсдек был пригож, гладко выбрит, в драповом пальто.
      
       -- У меня есть солидные рекомендации, -- молвил он, -- помогите... Партийное поручение, знаете ли...
      
       Дама (ее звали купчиха Абрикосова) помогла. Он быстро оказался в гуще событий. "Искра" пошла нарасхват.
      
       В декабре начались бои. Улицы были полны возбужденным народом. Чувствовался подъем.
      
       Морозным солнечным днем, 13.12.05, Комарин помогал рабочим строить баррикаду на Пресне. Натаскали бочек, дров, всякой всячины... славная получилась баррикада!
      
       -- Скоро, скоро встанет. Кровавое солнце свободы, -- бормотал Комарин.
      
       -- Жизнь будет, братцы, -- восклицал он, потрясая наганом, -- клад земной, союз дубины с молотом.
      
       Его зачарованно слушали. Дышали в ладони, ежились, дивились. Пары. Хруст валенок. И мальчик Петя, заводской шпаненок.
      
       Отговорившись, Комарин поднял смушковый воротник и поспешил пить чай к одной из важных дам Замоскворечья.
      
       На углу Лабазного и Подкопытного усердный дворник Харитон огрел его лопатой: "Пущай не мутит людям голову!" Комарина не стало.
      
       Его похороны вылились в солидную манифестацию. Гроб несли с лозунгами и песнями.
      
       Во время похорон на самодельную трибуну взобрался молодой мужчина в хорошем драповом пальто, неуловимыми чертами напоминавший покойника. Он крикнул: "Товарищи! Почтим! Светлую память борцов! Пускай они всегда".
      
       Толпа запела: "Вы жертвою пали в борьбе роковой". Гроб, обернутый кумачом, погрузили в яму и засыпали. Туча воронья взлетела над Ваганьковским кладбищем.
      
       Расходились медленно, жестикулировали, спорили. Студенты, фельдшерицы, подмастерья. Молодой мужчина в драповом пальто сразу оторвался от толпы и быстро зашагал в сторону Кудринской площади.
      
       За ним еле поспевал филер Скачков. Стареющий сыщик на подхвате, он сипло дышал, ковылял на скособоченных ботинках. Маленький, седой, он делал перебежки от подворотни до подворотни, курил в рукав и снова прыгал через сугробы.
      
       Молодой человек тем временем вышел на Спиридоновку, прошел шагов тридцать и скрылся в одном из лучших особняков Москвы. Скачков застыл от удивленья. Папироса повисла па нижней губе.
      
       -- Ваше превосходительство, ну что же это происходит? -- чуть не плача вопрошал он шефа, жандармского полковника Казанкина.
       -- Печально, друг мой, даже очень... Увы, разложение правящих классов России имеет свою давнюю причину, -- ответил Казанкин и рассказал ему следующую историю...
      
       ...Было это в конце 80-х годов прошлого века, в захолустном русском городе. Может, в Козельске, а может, и в Ливнах. Жил там мальчонка, ученик единственной в городе гимназии, по имени Иван Канавин. Отец его, мелкопоместный дворянин, застрелился, когда он был совсем мал. Мать, еще хорошенькая, жила на помощь государства.
      
       И вот, дело было году в 1889-м, а может и 90-м, шел этот мальчик из гимназии, где был наказан за очередную шкоду: спустил с цепи собаку и написал на доске непозволительное слово.
      
       Идет он, темнеет, собаки лают, и город этот крошечный, и скука, и грязь осенняя, и вся так называемая мерзость русской провинциальной жизни... давят на юное сознание. Он хочет все перелопатить. А силы есть. И самолюбие, заметьте, немалое...
      
       Так вот. Приходит он домой, снимает шинель, картуз, ранец, растирает щеки с мороза и слышит: заливистый смех мамаши и густой баритон помещика Плешидова... Он понимает все, шепчет безмолвное проклятие и скрывается у себя в комнате.
      
       Отныне цель его жизни -- уничтожение помещиков и капиталистов. Начинается интенсивная работа. Он читает Маркса, Чернышевского, Прудона. Занимается гимнастикой по японской системе, подвергает себя множеству странных испытаний...
      
       Через пару лет он покидает свой Козельск, а может Ливны, а еще через десять лет в первопрестольной появляется молодой, удачливый инженер, учившийся за границей, светская личность. Он говорит на языках, знаком с влиятельными людьми. Но он -- уже эсдек, член партии революционного пролетариата.
      
       -- Последний его приезд в Москву вы сами изволили наблюдать, -- закончил свой рассказ полковник. -- Эсдек Комарин, перевозчик "Искры", женевский коммерсант.
      
       -- Да, да, да... -- шепчет недоумевающий Скачков. Часы бьют десять. Он кланяется и, пятясь, покидает кабинет начальника. Темная декабрьская ночь поглощает его.
      
       Минут через десять из здания жандармской управы выходит, придерживая шашку, полковник Казанкин, высокий, грузный мужчина пятидесяти лет. Он плюхается в сани: "Гони!"
      
       Мороз. Снежинки. Розовый небосвод. Москва освещена пожаром.
       -- Бах-бах-бах! -- доносятся звуки канонады. Это прибывшие из Петербурга семеновцы прямой наводкой разбивают баррикады на Пресне. В районе Кудринской -- сухой треск револьверов.
      
       Около одиннадцати сани останавливаются возле богатого особняка на Спиридоновке. Полковник отдает шинель, идет в салон.
       Там музыка. Зажжены свечи. Иностранный пианист, Морис Шумахер, играет на рояле этюды Листа. Полковника приветствует хозяйка, дородная купчиха Абрикосова.
      
       Румяный молодой мужчина сидит в углу и смотрит на полковника. Бородка клинышком, золотое пенсне. Это -- Иван Канавин, он же эсдек Комарин, он же...
      
       Кладет сигару, подходит к Казанкину...
       -- Ну, здравствуй, дядя! Не рад?
       -- Ваня, -- говорит ему полковник, -- все это было, сотни раз было... Неужто не надоело?
       -- Да нет, как видишь.
       -- Кого сегодня хоронили?
       -- Товарища Комарина.
       -- Комарина? Так это ты!
       -- Эсдек Комарин мертв, но жив товарищ Ломов.
       -- Позволь, но кто в гробу?
       -- Какая разница?
      
       Они прошли в биллиардную. Молча стали тыкать шары, курить, пить шампанское.
      
       Положив очередной шар в лузу, Иван нагнулся к дяде и прошептал: "На самом деле -- я не Комарин и не Ломов. Моя постоянная партийная кличка -- Сыч".
      
       Дядя расхохотался.
      
       Так провели они всю ночь в беседе и игре, а на рассвете
       по-дружески расстались.
      
       Москва, 1984
      

    III. Мюнхенские рассказы

      
      

    Половые преступления советской власти

      
       П
       оловые преступления сопровождали всю историю советской власти: червонные казаки в 1919-м рубили головки членов всем, взятым в плен; в ОГПУ 20-х вбивали щепы в половые органы; позднее, в застенках Берии, откручивали тестикулы, и так далее.
      
       Но наибольшего размаха достигли половые преступления в последнее десятилетие советской власти, сиречь в 80-90-е годы 20-го столетия. В бесчисленных лагерях и тюрьмах на территории между Балтийским и Охотским морями насиловалось до трети мужского состава, по большей части юноши славянских рас.
      
       Все это -- в лабиринтах "малой зоны", концлагерно-тюремных островах. На необъятных же просторах зоны большой происходило нечто схожее, хотя и в иных формах. Так, в городах Чувашии, Татарии и ряда приволжских областей России все девочки с двенадцати годов должны были пройти сквозь строй и стать "долбежкой" -- объектом безотказных вожделений молодежных банд.
      
       Те редкие, кто не хотел "долбаться", были "опущены": их ставили на четвереньки, и весь пацанский микрорайон бил их головкой члена по щекам.
      
       Такая участь "опущенной" для них была страшнее массовых "долбежек", и потому они ложились под кустом и пропускали сквозь себя: Маратов, Анатолиев, Малют и прочих пацанов.
      
       О нравах Татарии писали советские газеты той поры: "Неделя", "Огонек", "Столица", а также "Комсомолец Чувашии". Все возмущались, но ничего поделать не могли.
      
       С крушением советской власти такое действо было быстро прекращено: возникшие отряды местной самообороны поставили разнузданные банды молодежи под свой контроль. Упорствующие пацаны были добиты лопатами и монтировками. А на просторах между Волгой и Окой вновь воцарились тишина и мир.
      
       Мюнхен, 1990
      
      

    Братья "К"

      
       Декабрь 1916-го. Петербург. Братья Кургартены. Антон и Михаил. ?Беседа о судьбах остзейских немцев и о России. Внезапное известие: Распутин убит. Публичный дом. Шампанское. Антон Кургартен пьет и нервно морщится: "Григорий Ефимыч, не вовремя ты ушёл!". Михаил хранит молчание. Обнявшись, братья покидают бордель. Последний Новый год Империи. Точка.
      
       ?Два года спустя. Прибалтика, слякоть, ноябрь 1918-го. Первая мировая окончена: что дальше? Германские войска пытаются ocвoбодить Прибалтику от большевизма. В числе германских ополченцев в Прибалтике -- Антон Кургартен. Он служит не царю, а кайзеру. Извечный офицер. Виски заметно побелели. Он ежится, дышит в заледеневшие ладони, шепчет: "Ну, погодите!"?
      
       Январь-июнь 1919-ro, все та же убогая Прибалтика. Немецкие ополченцы разбивают латышских националистов, затем Красную Армию. Антон Кургартен -- в первых рядах. Захват Риги, недолгая эйфория победы и -- битва при Венденe 22 июня: поражение немцев от эстонско-латышских войск. В войсках победоносных эстонцев -- Михаил Кургартен. К тому же, он -- тайный большевик. Ненастной ночью два брата встречаются в лесной харчевне. И разбегаются. Не в силах что-то сказать друг другу.?
      
       Дальше -- больше. Латвия объявляет войну Германии. Полковник Антон Кургартен, глухо матерясь, вынужден покинуть Прибалтику. Он уезжает в Берлин, где только что разбиты спартаковцы. Там пьет два месяца, пока не узнает: другой остзейский немец -- барон фон Врангель -- организует последнее сопротивление в Крыму. Тогда он вновь решается.?
      
       Лето 1920-го. Последние прекрасные деньки. Купание на пляжах Евпатории. Золотой песок. Беседы с петербуржскими друзьями, с остзейцами. Любовь. Предчувствие конца Европы и России.?
      
       Начало ноября. Штурм Перекопа. С передовым отрядом Красной Армии в Севастополь врывается второй Кургартен -- Михаил. Он комиссар, чекист и прочая. Он видит, как с последним французским миноносцем от пристани отчаливает брат Антон. Он целится из трехлинейки, однако не в силах нажать курок. Братья расстаются навеки. О дальнейшем можно лишь догадываться.??
      
       Мюнхен, 1990 ?

    На боевом посту

      
       Сижу в салоне "Жигулей". 12 января. Под Старый Новый год. Какого? Сдается, что 72-го.
      
       Откинулся назад, зажег БТ. Дым, завиваясь, оседал в салоне. Да, хорошо. А там -- в Москве -- темно, поземка, минус 40.
       В пространстве "Жигулей" я надышал свое уютное пространство. Сквозь ветровое вижу: панельный одинокий дом, подъезд и окна на седьмом. Ваганьковский проезд, 16.
      
       Там к диссиденту Доберману сошлись ему подобные на Старый Новый год. Сквозь окна на седьмом я видел, как там -- сплошные танцы-шманцы и жаркие беседы о политике. Что ж, веселитесь, гады! Их тени метались по стенам, по потолкам.?
      
       В подзорную трубу я видел, как Доберман в обнимку с Грином, корреспондентом Си-Би-Эс. В сонарную трубу я слышал их лопотанье -- о человеческих правах, свободе информации. Сплошное бу-бу-бу.?
      
       По рации я получал допсведенья: в квартиру на седьмом стекаются все новые уроды: космополиты, психи, иностранцы да фарца. Я удивленно слушал: как эти гады замышляли, как подорвать могущество СССР, как опорочить государство, партию, правительство, все самое святое.
      
       ?-- Ну хватит, Леша, -- мне передал по рации полковник Куев, -- все, можешь уезжать. Лады? Слы, нечево валандацца!
      
       Но приступ ненависти к диссидентам и двурушникам был сильней приказа. ?Решил сидеть, покуда не разойдется этот сброд. Курил безжалостно, бросал окурки под сиденье, смотрел, прослушивал, писал.
      
       Который час? Пробила полночь, час, два ночи... "Они" не расходились. Мороз. За окнами -- уж минус 50.?
      
       Я чувствовал веселье замерзающего ямщика. Один в степи, в сугробе, на боевом посту, я созерцал картины светопреставленья, последней и решительной баталии, которую держава наша вела со смрадным гнусом, точащим лясы сбродом.
      
       Я знал, что дело наше правое, мы победим в конечном счете.?
      
       На пике чувства этого мороз меня сковал. Дыхание остановилось, застыл мой взгляд, окаменели члены. Последним синеньким дымком моя душа взвилась из уха.???
      
       Мюнхен, 1990 ?
      
      

    Возвращение в Союз

      
       Я лежал на кушетке и курил. Опорожненные бутылки водки валялись на полу. Беззвучно изгилялся телевизор и тикали настенные часы. На все попытки горничной войти я отвечал твердым как мат "данке найн". Время тянулось медленно.
      
       21 августа 1991-го, Шпархафен. Тихий городок в Швейцарских Альпах. Я прибыл сюда 19-го, в первый день путча. Приказ гласил: спасти и передать -- по назначению. Прощаясь, Мосятко, завсектором на Старой площади, обнял меня: "Ну, добре, сынку. Дай Бог, спасем Союз!" И я сказал: "Спасем, товарищ! Без нашего Союза нам не жить!"
      
       Здесь, в номере гостиницы "Вальпургия", я должен передать заветный чемодан. В нем, в ровных пачках -- 100 миллионов долларов. Чтоб "наши" жили и боролись. Чтоб не кончалась нашенская сверхдержава.
      
       Какие-то изображения по телевизору... Поганые демократические морды, танки, баррикады... Творится какая-то херня! Неужто путч провален? Я знаю, что без Союза нам не жить. Я, майор Морозов, готов и постоять... рука ползет за новой. Я приставляю ее к горлу: буль-буль, товарищ!
      
       Какого хрена мы позволили... ведь этот самый Горбачев... он загубил себя и нас и весь Союз... Я знаю, впрочем, что первое в мире государство рабочих и крестьян так просто не умрет... оно еще покажет!
      
       Как будто мыши скребутся в дверь...
       -- Кто там?
       -- Свои!
       -- Свои? А почему не "наши"?
      
       Шатаясь, открыл: приземистые, пучеглазые. Представились:
       -- Шувалов и Чувалов. Сотрудники посольства в Берне. -- Потом потребовали:
       -- Чемодан!
       В башке сработало: "Измена!"
      
       -- Садитесь, товарищи, щас будет... -- Зевая, но внутренне сжимая волю в комок, я налил им пивка из мини-бара, потом достал заветный чемодан. Они привстали в нетерпении.
      
       -- Сейчас, ребята! -- Я распахнул окно и с чемоданчиком в обнимку шагнул с 6-го этажа туда, где тихо плескались о парапет волны Шпархафенского озера.
      
       Удар пришелся по мозгам. Подняв фонтан альпийских брызг, прорвал зелену толщу вод и погрузился до сама дна. Задыхаясь, глотал илисту воду, корчился, рвал на себе рубаху, но смерть принять не мог...
      
       Подплыл большой белолобый карась, ткнулся мне в щеку, булькнул: "Зря ты так, Петя!"
       -- Понял, все понял, карась ты мой ненаглядный! -- замотал я башкой, опамятовался, рванул наверх, последней силой прорывая сопротивление воды...
      
       Какое солнце! Оно залило мои отвыкшие от света глаза, и я чихнул, очнувшись на кушетке в номере отеля. Будильник перед носом показывал 6.40, весь пол усеян бутылями, горы окурков громоздились на полу.
      
       Пошел, шатаясь, в ванную, умылся. Набросив халат, сел у телевизора. Включил программу ранних новостей. На темном тринитроновом экране -- кадры, которые запомню навсегда: Москва, колонны войск, Янаев на трибуне Мавзолея и хриплый голос немца-диктора: "Кровавый путч удался! "
      
       -- Как, что, неужто мы победили? -- я укусил себя за палец, щипнул за мочку уха и понял: все слухи о поражении путча -- кошмарный сон. Мы победили, Союз спасен, и вся история пойдет своим нормальным ходом...
      
       Бешено колотилось сердце, достал последнюю бутылку водки, залпом опустошил, потом закурил привезенную из Советского Союза "Приму": "О'кей, теперь посмотрим, господа из банков Европы и Америки..."
      
       В дверь тихо заскреблись...
       -- Кто там?
       -- Свои, -- раздались тоненькие голоса, как писк комарика над озером.
       -- Свои? Не верю, гады!
       -- Верь, товарищ, путч удался! -- был ответ.
      
       Открыл. Стоят. Как два боровика: "Хуваев и Шуваев. Сотрудники посольства в Берне".
       -- Заходьте.
       Вошли. Открыли саквояж. Достали бутылку "Советского шампанского". Разлили. Подняли стаканы: "Служу Савецкому Саюзу!"
      
       Мы выпили. Шипучие потоки пенной жижи ударили в мозги, и наступило просветленье. Размазывая слезы, сопли и слюну, мы плотно припечатались друг к другу.
      
       -- Ребята, какие вы хорошие! -- я понял, что в этой жизни, на этом отрезке земных маразмов, нам неча боле беспокоиться. Ведь наш Союз -- живет и побеждает.
      
       Мюнхен, 1991
      
      
      

    Из истории русско-германских отношений

      
       В ноябре 1991 года меня пригласили читать лекцию по истории русско-германских отношений. Приглашение сие исходило от некоего "Союза за историческую справедливость". Для этой лекции местные матроны арендовали удаленную гостиницу в предгорье Баварских Альп и наняли меня как эмигранта, знающего толк в истории. Особенно в той ее части, где речь идет о непростых русско-германских отношениях.
      
       ?Сообщение было никудышным. Мне пришлось сменить три электрички и два автобуса, покуда не добрался от Мюнхена до Штрудельхейма -- унылого и мрачного села.
      
       ?Я вылез на базарной площади уже за полночь. Светила полная луна. Напротив -- гостиница "Три гнома". Водитель плюнул, ругнулся и укатил прочь. Я робко постучал.?
      
       Входную дверь открыла фрау Хирш -- высокая старуха в чепчике. Держа свечу в костлявых пальцах, она поднялась со мной в мансарду -- убогую каморку на третьем этаже. Беззвучно поставив свечу на столик, она исчезла.?
      
       Оставшись наедине с собой, я призадумался. В гостинице, как я понял, электричества не было. Быть может, ночная экономия?
      
       ?Свеча неровно дрожала и освещала портрет господина, похожего на государя Николая II... Я задремал, как был, в одежде.?
      
       Проснулся я от легкого касания: солдат Егор держал в руках трехлинейку и мягко шевелил меня за плечо, почему-то икая:?
       -- Просыпайся, барин, беда. Красные у порога!?
       -- А? Что? Какие там красные?
       ?
       Немного поперхнувшись, солдат Егор сказал:?
       -- Ваше благородие, господин полковник Риппенгаузен, если они сюда ворвутся, вам с вашей фамилией несдобровать.?
       Солдат Егор рыгнул, эфирные пары заполонили пространство чердачной комнаты.?
      
       -- Подлец! Ты что, выпил мой одеколон?
       ?Ответа не последовало. Я зажег спичку и протянул руку к флакону "Коти": остатки зеленой жидкости плескались на дне. Рывком перевел спичку к стене: отрывной календарик показывал 7 ноября 1919 года. Я понял, что наша кавалерия разбита под Кромами и красные казаки неудержимою лавиной устремились на юг -- к Новороссийску.??
      
       Мюнхен, 1992 ?
      
      

    Предатель Мальковский

      
       Прокаркал ворон за окном, захлопал крыльями, и с этим предрассветным звуком в оцепеневшее сознание влилась тревога, тяжесть, и он раскрыл глаза. Где он?
      
       Поднес к глазам запястье: фосфорные стрелки "Ролекса" показывали -- полчетвертого утра.
      
       Провел взглядом по комнате: вокруг -- следы ночных баталий. Разметанная на полу одежда, его штиблеты и туфли-лодочки подруги.
      
       На стенке -- мещанский московский ковер, чуть дальше -- картина в золоченой раме.
      
       Подруга -- Аделаида Щербакова -- с нежным мурлыканьем перевернулась: ее белоснежная грива рассыпалась на подушке.
      
       Он подошел к окну: в пенале узкого московского двора светало. За голубятнями Арбата темнела высотка МИДа. Какая неизменность бытия... Так здравствуй же, июнь 62-го!
      
       Его наметанный зрачок опять скользнул по комнате: магнитофончик "Филипс" сжевал полпленки -- на нем до поздней ночи заливался Пол Анка. Пустая бутылка "Арарата" на полу, и пепельницы полны окурков.
      
       Вчера гуляли в "Поплавке", с цыганами, и он швырял хрусты направо и налево.
      
       Плясали товарищи из ГРУ и боевые подруги. Потом -- сюда, к подруге, и пили до часу ночи. Потом -- остался с Аделаидой наедине. Пришли сюда, и он сказал: "Гуляем до конца!" (Что это значит -- до конца?)
       Он начал осторожно одеваться: носки (в полоску), каких не носят москвичи, штиблеты итальянские, костюм английский, в клеточку, и галстук, купленный в женевском аэропорту.
      
       Расческой прошелся по седому бобрику: глаза тревожные, помятая физиономия, но в целом -- красавец Мальковский, майор Генштаба.
      
       Выходит во двор, садится в голубой "Москвич". Машина не заводится. Он чертыхается. Подходят с двух сторон: "Вы -- гражданин Мальковский? Вы арестованы".
      
       Он дергается, однако их руки крепкие, хватают, ведут в свою машину. (Он думает: костюмы мешковаты, господа!)
      
       Один из них обшаривает его карманы и вынимает зажигалку: "Что это"?
      
       Он пожимает плечами, однако сердце холодеет. Там, в зажигалке, кассета с микрофильмом. Содержит схемы, дислокации, системы ПВО и прочее... Два дня назад нащелкал их "Миноксом", когда начальник вышел из кабинета.
      
       Он тут же прикидывает: за передачу информации Америке -- не просто вышка, а много пыток и мучений. Особенно же неприятны бесчисленные покаяния и заявления для радио и прессы. Майор Мальковский -- изменник родины, предатель и подонок.
      
       -- Давай, живее! -- его кидают в "Волгу", и увозят по назначенью.
       Стоп-кадр.
      
       Мюнхен, 1992
      

    Правда времени

      
       Что такое Время? Это то, что не вырубишь топором. Тогда -- о Времени.?
      
       В сентябре 70-го года судьба занесла меня в цековский санаторий "Лесные дали". Точнее, мой однокурсник Слава Ефименко позвал меня туда к своей сестре. Сестра была за "дядей Ваней", чекистом и партийцем, 2-м секретарем ЦK Таджикистана.?
      
       Когда-то русская фабричная девчонка, она своим веселым нравом понравилась суровому чекисту "дяде Ване". Пошла другая, разнузданная жизнь.?
      
       После картежных игр, попоек она вставала по ночам и шарила в огромном финском холодильнике еду, пила коньяк "Метаксу", заедала бужениной. На отдыхе кадрилась и играла в карты с высшей знатью империи. Вот так-то!?
      
       Когда же "дядя Ваня", умер от желчи и несварения путей -- в Кремлевке, в 72-м, она перескочила на Присядько, начальника всей черноморской пограничной службы КГБ.?
      
       Ее братишка, а мой приятель Славик Ефименко ухаживал за Велкой Цвигун. Велка была дочкой старого чекиста Цвигуна, женатого на сестре Виктории -- супруги Брежнева. Как брежневский свояк, Цвигун назначен был первым зам. Андропова -- чтоб тот не слишком копал под Генерального.?
      
       Веселые были деньки, но, к сожалению, прошли 70-е, и золотое солнце номенклатуры закатилось. Проклятый, мерзостный старик Андропов, паук, сидящий на Лубянке, собрал досье на Брежнева, на дочь его Галину и на Цыгана, любовника Галины. Но начал он с упрямого чекиста Цвигуна.?
       Цвигун был убран в кабинете на Лубянке. Два дюжих молодца скрутили ему руки и выбросили из окна. Самоубийство -- был протокол. Затем схватили цыгана Бориса, засунули в тюрьму, в тюрьме на операцию, и на столе зарезали.?
      
       Андропов велел своим опричникам остановить систему подпитки сердца Брежнева, и тот скончался в туалете.?
      
       -- Коррупция! -- кричал Андропов на Политбюро и вызвал из Ставрополья молодого Горбачева, чтоб омолаживать систему.
      
       Дальнейшее известно. Через три года началась Перестройка, и ветры времени смели все добрые и злые намеренья Андропова.?
      
       Сейчас, взирая на развалины империи, глотая слезы соленые, я думаю: -- Какого х... Какого х, какого х...?
      
       Жизнь моя на Западе течет безбедно, но иногда загадка времени хватает за сердце: я вспоминаю осень 70-го, "Лесные дали". Славку Ефименко, Галину Брежневу, Цыгана и думаю: "Какого х... решил паук Андропов начать борьбу с коррупцией? Ведь этим самым он загубил себя, и нас, и всю Империю".
      
       И лишь глотнув вина, я забываюсь. Аллах велик и милосерден. В конечном счете, Он приберет и Судей, и Судимых, и бедных эмигрантов вроде нас.???
      
       Мюнхен, 1992
      
      

    Трансвааль

      
       Впервые я увидел ее на церемонии сожжения. Декабрь 93-го был на исходе.
      
       Сжигали флаг их -- новой -- Южной Африки -- руководимой черными, манделовцами, как их там. Она стояла, гордая валькирия, в армейской гимнастерке, в шортах хаки, и взгляд ее зеленоглазый был несгибаемый -- арийский луч. В руке она держала флаг будущей подоночной ЮАР, в другой -- зажженный факел.
      
       Одно движение -- и подпалила конец у флага: когда тот вспыхнул, лицо ея тотчас же озарилось счастливым детским воспоминаньем, как добрый германский миф.
      
       Мы с этой буркой в Трансваале. В одном военном лагере. Тренировались. Стреляли по живым мишеням, в палатке жили, и эта любовь была прекрасна. Она брала меня могучими руками, клала с собой в постель и долго гладила слабейшего собрата, быть может даже вовсе не арийца.
      
       -- Сташек, -- приговаривала, -- несчастный ты польский воробушек, проснись!
      
       Я понял: люди -- пленники сна, заморожены воочию, люди-автоматы.
       В непередаваемом, зыбком, мнутся, машут руками-плетьми, тусклыми взглядами шарят по днищу жизни. Рукоплещут демократии, прогрессу, равенству.
      
       Моментов пробуждения ничтожно мало -- какие-то микроскопические вспышки на безнадежной этой полосе. Дети сна. Таким был и я -- примороженным человеком века. Однако теперь жизнь стала иной.
      
       Йес, жизнь стала иной! Благодаря опасности, любви и знанию, что мы -- обречены, как все арийское осколочное человечество на этой тонущей планете. Вот так.
      
       Затем пробило время -- май 94-го -- нас обложили банды черных, рассыпавшись по желтым трансваальским холмам окрест, наставив на нас винтовки, пулеметы и луки со стрелами. Один из них -- чернее смоли -- нам крикнул в мегафон: "Сдавайтесь, белые фашисты"!
      
       Нас было четверо -- оставшихся -- крестьянин-бур Сен-Клер, мальчишка Хедрик, моя красавица и я -- несчастный эмигрант-поляк, зачем-то клюнувший на их расистские пароли. Над фортом последней белой надежды мы водрузили флаг Трансвааля.
      
       Расплата последовала незамедлительно -- на нас посыпался град пуль, снарядов, стрел. Лежали на земляном полу среди кромешна-ада, и тут она -- Альма Ля Рош -- переползла ко мне и, обвив мужественной рукой мою хлипкую выю, запечатлела крепкий, венценосный поцелуй.
      
       Через минуту нас выволокли, раненых, из-под обломков и негр-сержант прошил нас очередью из автомата -- перед глазами беснующихся дикарей.
      
       Наши помолвленные души взвились из лева-уха голубым дымком и воспарили в обнимку на небеса.
      
       Оттуда -- свысока -- пейзаж открылся нам совершенно другим. Мы увидали, что Южная Африка -- принадлежит по праву черным. Миллионы душ чернокожих предков здесь извивались в странном хороводе. И здесь нам делать было нечего.
      
       Махнув на прощание крылом, мы полетели к острову Борнгольм, туда, где зародилось бело-человечество. В балтийских голубых туманах.
      
       Один лишь вопрос терзал меня по пути -- не то ли самое произойдет в Америке. Когда все души усопших краснокожих примутся за дело. Тогда белым пришельцам несдобровать. Ведь это -- ихняя, индейская земля!
      
       Мюнхен, 1994
      
      
      

    Трансатлантические переживания

      
       5 марта 1990 года... Они плывут, милые, плывут, хорошие. Но виду не подают. Спинные плавники искрятся над водной гладью.
      
       ...8 марта 1990 года... Один из плавников ушел под воду. Куда приведет нас загаживание вод Мирового океана?
      
       В тот год я надумал излечиться от влияния неодарвинизма. Сидя в шезлонге на борту трансатлантического лайнера "Куин Элизабет", по рейсу "Саутгемптон-Нью-Йорк", я размышлял на эту тему... При этом играл брелком на золотой цепочке.
      
       Дельфины наблюдали за моими играми. И стайками прыгали в пенистые валы.
      
       Неужто подо мной располагалась Атлантида? Огромный континент под этой толщей вод -- прародина поганой нашей цивилизации? Я чуть не подавился солоноватым испареньем.
      
       В 1916-м году вид был тот же. "Лузитания" стремительно рассекала акваторию. Но "он" сидел в шезлонге по другому бортику, глядя в другом направлении. По рейсу "Нью-Йорк-Саутгемптон". До встречи со злополучной немецкой торпедой оставалось 2 дня.
      
       В каюте 1 класса, в изящном зеркале трюмо видно, как он имеет сзади даму. Сам -- с нафабренными и закрученными усами, а ее внешность непонятна -- лишь крупный белый зад колышется, корсет развязан, и ленточка зацепилась за его лакированную штиблету. (Не забудьте, рейс "Лузитании" близится к концу! А дельфины все так же прыгают за стеклами иллюминаторов).
      
       В баре звенят льдинки. Бьются о стенки бокала с напитком "Курасао". Это он сидит, утомленный соитием, пытается сосредоточить мысли. На чем? Он представитель русской разведки, его имя -- Незванов Иван Сергеич, и он желает вернуться в Россию с не слишком замутненной совестью. (Не поздно ли?)
      
       Один момент, другой, третий. И вот они встречаются в Летнем саду, в Петрограде. (А может, в парке Монсо, в Париже?) Уже 1924-й год, а он жив (как ему удалось спастись с тонущей "Лузитании"?) Он ежится, поднимает воротник коверкотового пальто и говорит: "Следующий пакет с деньгами получите по завершении операции. Большевистского зверя надо добить в его берлоге". (Ну почему он это говорит?)
      
       Много, много сил было брошено. На то, чтоб спасти эту варварскую державу. Многие костьми полегли, толку не добившись, несолоно хлебавши. Но почему?
      
       Вопрос сей мучил меня изредка, но не так, чтоб очень сильно. Просто -- хотелось видеть свою Родину сильной и свободной. А не просто -- свирепой и могучей. Впрочем, и этот вопрос остался без ответа.
      
       Мюнхен, 1994
      
      

    Суп из бычьих хвостов

      
       Сидели, грызли семечки. Алеха Бешеный напевал под нос песню из кинофильма "Истребители". Братья Соколята неторопливо вскрывали банки с пивом и выливали содержимое жестянки "Хайнекен" в распахнутое хайло.
      
       Рубились в сику, затем в буру и отмечали спиртом "Роял" очередную партию. Стальные пальцы обхватывали стекло-грани, несли горючку к ротовым отверстиям, вливали. От дозы сжимало зоб и сердце бешено играло. И снова -- лузг семечек, отборный мат, а также визг и стон в поганом телеящике по кличке "Айва", где уже два часа два негра тягали белую лахудру...
      
       ...Короткий зимний вечер кончался незаметно. За окнами -- ни зги, одна поземка, закрутившая хрущобы Балашихи, и взвизгиванье поздней подмосковной электрички.
      
       Год 1993-й. Засада из "вооруженных быков" приставлена вором в законе Акимом -- пасти его квартиру, пока он экстренно залег на дне. Приказ гласил -- стрелять в любого, кто сунется. И потому у ног лежали: "Калашников", пяток "Макаровых" и две гранаты.
      
       За картами и видиком прошла вся ночь. Поземка приутихла, и небо за вагонным парком порозовело. Быки умаялись, лежали вповалку, с храпом выпуская смесь спиртовых паров и никотина.
      
       В дверь тихо заскреблись.
      
       -- Кто там? -- схватив "Макарова", я прислонился к стенке, в ушах заколотило.
      
       Из коридора: "Эй, отморозки балашихинские, бросай оружие!"
       -- А ну, валяй отсюдова!
      
       Сюрприз последовал с нежданной стороны: окно прорвалось пузырем, влетела черная пехотная граната и завертелась посередь быков. Раздался крик "тикай" и взрыв. Ударная волна нас расшвыряла во все стороны... Лежали в едком, кашляли...
      
       "Он" выломал одним ударом дверь, вошел к нам и достал Макарова с глушителем: "Полундра, хлопцы!" (лежали в едком, кашляли).
      
       -- Вы, слышь, балашихинские отморозки, пора сменить амбиции, поменьше выступать!
       -- Сука ты! -- был ответ.
      
       Неудивительно, что нас добили. Из пистолета с глушителем. Контрольным в ухо. Настала тишина.
      
       Балашихинские "отморозки" остались лежать -- как кому удобно. Алеха Бешеный -- мордой в палас, братья Соколята -- скрючившись зародышем. И я -- Артем Веселый -- глазами в потолок, раскинув руки. Из могучих ноздрей быков более не валил пар.
      
       Тем временем вор в законе Аким блаженствовал один -- в палате номер восемь, накрытый одеялом по уши, жевал спелые дагестанские вишни. Косточки он метким попаданием выплевывал в экран телевизора, туда, где шли последние новости. О Черноморском флоте и городе-герое Севастополе.
      
       Правая рука Акима была на перевязи, под глазом стоял фингал, однако он был оченно доволен. Во-первых, ему удалось уйти живым из засады Орлика и "загаситься" в больнице, во-вторых, он оставил у себя на квартире засаду из вооруженных быков, чтоб досадить подонку Орлику, а в-третьих, его жена с ребенком в сопровождении телохранителя уже гуляли по Парижу.
      
       Жена с ребенком гуляли по Парижу. Ребенок канючил, просил мороженого. Жена Акима дала знак, и рыжий Сашка-телохранитель рванулся к продавщице, купил эскимо на палочке и вручил маленькому Акиму.
      
       У монмартрского холма охранник посадил его на карусель. Пока ребенок крутился на размалеванном горбатом бычке, водил за ним видеокамерой и озирался на всякий случай по сторонам.
      
       Японские туристы на верху холма защелкали фотоаппаратами, стая голубей вспорхнула к белым куполам Сакре-Кёр. Подруга Акима улыбнулась Саше своими прекрасными восточными глазами, он ответил ей тем же: ведь это она, красавица, замолвила словечко, чтобы его не оставляли в качестве "быка" в засаде на балашихинской квартире.
      
       И заключение -- немного о быках:
      
       Быки -- крупные жвачные животные, образующие вместе с буйволами особое подсемейство быковых семейства полорогих отряда парнокопытных. Стадные, полигамные животные.
      
       Для внешнего облика быка характерны тяжелое, грузное туловище с короткой шеей и короткие же сильные ноги. Передняя часть губы лишена волос и на ней расположено голое и влажное "носовое зеркало".
      
       Хвост длинный, округлого сечения, с кисточкой удлиненных, волос на конце. Окончательную оценку племенных качеств быка возможно дать лишь после получения от него достаточно многочисленного потомства.
      
       В Европе особенно популярен суп из бычьих хвостов. С этой целью хвост обрубается под корень и коптится. Перед посолом хвост подвергают разделке, придавая отрубам определенные формы и размеры. После посола и копчения приступают к варке.
      
       Из задней части хвоста, снабженной кисточкой, и делаются наилучшие супы, которые по вкусу заправляются фасолью, чечевицей, горохом либо другими плодами семейства бобовых.
      
       Мюнхен, 1994
      
      
      
      

    Квартира

      
       Эта квартира на пятом этаже -- они там лежат, кашляют глухо, ворочаются, нервно вздрагивают во сне и прикрываются ладонями от внезапного кошмара. С улицы, сквозь распахнутую дверь балкона видно, как сидят они вечером, гоняют чай и утирают лоб расписным полотенцем.?
      
       Ночью же просыпаются и вскрикивают -- но ничего, то проехала машина и осветила фарами старомодные цветочные обои и потолки, где сохранилась лепнина начала века. А люстра -- ух! -- она висит, костлявая, да тихо позванивают хрустальные бляшки.?
      
       Когда же била полночь, то выходили обитатели квартиры в гостиную и начинали длинный междусобойный разговор -- о Столыпине, о вселенском пожаре, о батюшке-царе, о перестройке. Все-то события были у них красным на подвесном календаре подчеркнуты. Кой под какими стоял восклицательный знак.?
      
       Эти разговоры длятся иногда очень долго, чрезмерно долго, но кончаются они примерно одним макаром -- в три пополуночи вновь бьют часы, они встают навытяжку, раскланиваются и молча удаляются в выделенные им комнаты большой коммунальной квартиры на Варфолосуфьевском, 15.?
      
       Кто эти люди?? Была там старуха Арсеньевна, был Пермяк-солены-уши, был смелый матрос Железняк и многие другие персонажи русской, да и советской истории тож.?
      
       Жилось им неплохо -- в непроницаемом, оторванном пространстве. Квартира была забита, заколочена снаружи -- досками наперекрест, и не подымался на этот пятый получердачный этаж никто. Блин буду.?
      
       Снаружи -- неприметное здание в Варфолосуфьевском, московская постройка начала века, чудесно уцелевшая среди домов номенклатуры времен советской власти. Стояла так немало десятков летий, и ничего ж. Так бы и продолжалась их лафа, существ призрачных, воскообразных, кабы не одно поручение, исходившее от самого Лужкова.
      
       ?Мне как сотруднику московской муниципальной милиции поручили разобраться -- что там происходит, и почему все попытки приватизации наталкиваются на мягкое, но вместе с тем решительное сопротивление жильцов пятого этажа.?
      
       Сказано -- сделано. В сопровождении ребят-афганцев поднялся ваш покорный гулким шагом и властно приказал -- снести засов к едрени-матери!
      
       ?Приказ исполнили -- сорвали доски крепкими пальцами, затем поднажали могучими плечами, дверь с хрустом и выпала.
      
       ?Вступили в коридор. Фонарик осветил завешанные паутиной переходы. Прошли по тусклому проходу поочередно. В первой комнате сидела княжна Тараканова. Ее профиль выделялся на фоне подернутых инеем окон. Она курила, не повернув к нам даже точеного носика.?
      
       Во второй -- сидел старец Федоров, положив руки на дряхлый свиток. Он начал заливать нам про тайны всеобщего воскресения мертвых и как-то странно всхлипывать.?
      
       В третьей -- и того пуще, здесь сидел, поводя руками в пустом пространстве и пуская ртом пузырявую слюну, сам Владимир Ильич... При этом приговаривал: "Сегодня, ребята, рано, а послезавтра поздно!" -- и бил кулаком об стол.?
      
       -- Ну, бляха, влипли, -- только и сказал стоявший рядом участковый.?
      
       Когда же открыли последнюю, двенадцатую дверь, навстречу нам поднялся сам Распутин. Выпученные светящиеся глаза, разодранная рубашка, следы насилия на теле. Распутин произнес то, чего мы вовсе не ожидали: "Ведь говорил я батюшке-царю, чтобы берег меня. А то -- погибнет трон и с ним Расея. Чего теперь?"?
      
       В этот момент пробили часы, дверь громко хлопнула, и в коридор ворвался на боевом коне Василий Иванович (Чапаев). Что примечательно, так это было его сходство с царем Петром. Сей всадник резко притормозил, так что гнилые плинтусы взлетели в воздух, и, вытянув поверх наших голов руку, произнес: "Здесь будет гроб ваш заложен!"
      
       ?Поднялось невообразимое. Княжны Таракановы, старцы Федоровы, Распутины и прочая нечисть поперли на нас, разевая каверны беззубых ртов. Василий Иванович, он же царь-Петр, подгонял их взмахами боевой нагайки. Их костлявые руки почти хватали нас, заталкивая в последний чулан квартиры. Гибель наша была уже неминуема, однако нашелся афганец Чубарев. Вытащив из-за пазухи пехотную гранату, он зычно крикнул: "А ну разойдись, доисторическая сволочь!"?
      
       Эффект был поразительный. Рассыпая проклятия и пророчества, нечистая стая, пятясь, расползлась по своим каморкам, и вскоре в длинном коридоре коммуналки было пусто.
      
       ?Последним удалился Петр-Чапаев. Пришпорив коня так, что тот громко испортил воздух, он выбил последнюю дверь и был таков.?
      
       Я же, спустившись в домоуправление, достал клочок бумаги и накрапал рапортичку: "В муниципальную милицию. Приказ исполнен. Чердачная квартира в Варфолосуфьевском к приватизации готова".?
      
       Наутро туда двинулись работяги сбивать перегородки.??
      
       Мюнхен, 1995 ?
      

    Зимняя история номер 2

      
       Зима в Мюнхене началась рано, охренительно рано, господа. Враз налетели хмурые тучи, посыпала белая крупа. Все вокруг завертелось в снежном водовороте. Видимость резко упала, и сквозь ветровое стекло он видел не далее пятнадцать метров: бамперы ближайших машин. Они тащились по Принцрегентенштрассе унылой чередой и вскоре окончательно встали.
      
       Он умудрился вывести машину на тротуар и припарковать у "Макдоналдса". Вылез: в лицо ударило пригоршней мокрого снега. Поежился. Ничего не видать, лишь сыплет, сыплет в лицо этим мокрым горохом! На старом отцовском "Ролексе" -- 12 дня, декабрь 93-го.
      
       Машина стояла у "Макдональдса", облепленная снегом, беспомощная тачка, и он решил ехать далее обычным транспортом. В крутящейся этой метели не сразу нашел ближайший вход в метро. Дыша на ладошки, сбежал по мокрым ступенькам вниз. Поездка на мюнхенском метро была для него редкостью.
      
       Ф. Адельхайм, барон фон Г., отличался известным демократизмом, однако эта поездка -- в вагоне с пришлой публикой, какими-то хорватами и турками -- его достала. Особенно нервировал "скин", сидевший напротив. Парень сидел в наушниках, откинувшись на сиденье, выставив голенастые ноги в грубых шнурованных ботинках. Глаза его были уставлены в одну точку, он отбивал ритм грязными пальцами... от него несло псиной...
      
       "Вот так, -- подумал барон, -- человек сей сведен до уровня функциональной единицы, отшелушен до полной ничтожности, однако же погружен в свой так называемый внутренний мир".
      
       Таких много в Германии. Народ сей -- печальный, скрытный, педантичный до безобразия, уверовавший в невозможность взрыва чувств -- в этом подлинная немецкая драма.
      
       Барон высморкался, распахнул кашемировое пальто, достал газету, изобразил чтение. На самом деле события в Югославии, а также на территории бывшего СССР его мало интересовали.
      
       Мюнхен, 1995
      
      
      

    Aртист

      
       -- Вы знаете, ребята, -- говорит он... -- я бы не смог на Западе... Здесь я одно, а там... -- он смущенно улыбается полубеззубым ртом, берет всей пятерней стакан и запрокидывает в рот.
      
       Рубиновые капли повисают на пшеничной бороде и усах. Он смотрит на нас невинными глазами-пуговками. -- Ведь я -- художник...
      
       ?Сидит, курит, запивает красным. Кругом по мастерской -- картины: красный конь с седоком-чекистом, Буденный в кальсонах, девочка с ППШ... По стенам -- иконы, сапоги и красноармейские шапки, грамоты соцсоревнования и медали матерей-героинь.
      
       ?-- Я -- концептуалист! -- продолжает он и выпускает две густые струи дыма из широких ноздрей.?
       Три года назад, в разгар перестройки, он получил чердак в центре Москвы, в Староконюшенном, и начал продаваться. Сейчас -- в 1992-м -- рухнул СССР, а с ним -- пропал интерес к русской теме. В 1989-м картины шли по 200-300 долларов, а сейчас -- редко-редко по 100.
      
       -- Чего мне в Кельне-то делать? -- говорит он. -- Здесь -- свои стены, здесь я человек, и этот дух московский -- он мне необходим.?
       Он встает, потягивается с хрустом и идет спать на раскладушку, будучи уверен, что так всегда и будет.?
      
       Однако и этому приходит конец. 15 сентября 1992 года... Он поднимается к себе на пятый. На лестнице его уже ждут -- двое, одетых в спортивные костюмы и кожаные куртки.?
      
       -- Давай зеленые! -- требует первый, хватая его за грудки. Он глупо улыбается, мотает головой. Следует один удар, затем второй.
       ?-- Где, сука, деньги? Где баксы??
       -- Какие баксы?
      
       ?Его бьют -- раз, другой, третий... он глупо улыбается, пускает пузыри кровавые, и глазки-пуговки тускнеют.?
      
       Уже мертвого, его кладут на пол и покрывают куском оргалита. Уходят, сплевывая. Он провожает их остекленевшим взглядом.???
      
       Мюнхен, 1995
      

    Айзеншмак

      
       Мчались сквозь вьюжную метель. По Буеракской, Устюжинной, Новослободской, Знаменской. "Ниссан Патрол" скакал через сугробы, дрожал от напряжения, однако не ломался. Шофер Василий вел уверенно -- держа в медвежьих лапах изящный японский руль.
      
       На заднем сиденье, в думу погружен, болтался Айзеншмак -- известный импресарио постперестроечной Москвы. Он думал: "Ну почему? Ну почему я проворонил эти 20 тысяч баксов? Не дал им студию на вечер -- они бы тогда... Ведь Алла Борисовна сама, она ведь, блин, хотела..."
       Машина резко встала, и он наехал лбом в переднее сиденье.
      
       -- Ну ладно, бувай! -- похлопал шофера по плечу. Мощные плечи Серегина. Накачанные в Рязанской десантной. И добрые глаза начвзвода: "Проводить, Михал Мартемьяныч?" -- "Не надо, я не Листьев".
      
       Выскочив наскоро из сверкающего "Ниссан Патрола", Айзеншмак прошлепал сквозь грязный снег до подъезда. Рывком распахнул дверь: на него пахнуло несвежей мочой и кошками.
      
       -- А лифтерша где? -- Лифтерши не было. С вытянутыми руками, в полумраке, Айзеншмак дотопал до лифта: "Уж лучше бы Серегин
       проводил".
      
       Однако -- никто не оглушил, и он, чуть успокоившись, стал подыматься на трясущемся сталинском лифте. На площадке пятого -- опять почти ни зги -- он неверными руками открыл дверь квартиры номер 20, обитую черным дерматином на вате. -- Уф! -- проник, захлопнул за собою дверь, смахнул пот со лба.
      
       Он очутился в предбаннике два на два. Первая дверь -- массивно бронированная, с задвижками, как на подводной лодке, отделяла его от площадки; вторая -- еще более мощная -- защищала квартиру. Двери эти изготовили ему умельцы с КБ Илюшина, перешедшие с выпуска авиационной техники на системы домашней защиты.
      
       Затворив за собой вторую бронированную дверь, прошел в коридор. Длинный, метров в двадцать, -- от бывшей коммунальной квартиры. Здесь стояли в ряд 10 пар ковбойских сапог -- мечта его юности, все как на подбор, черные и рыжие, с простроченными узорами и металлическими заклёпками на носах и пятках.
      
       Пил чай, жадно прихлебывая, выдувая пар на стороны, нервно озираясь...
      
       -- Все! -- допил, успокоился. Затем почему-то посмотрел в стакан, как в подзорную трубу, и удивился: рука на столе лежала -- далекая и желтая, неродная, хотя, должно быть, его рука. Вернее, сморщенная ручонка, преображенная грубой зеленой оптикой питейного стекла.
      
       Выдыхнул чайным паром -- и морду обдало парным, знакомым, некогда первых тварей родившим -- первородным бульоном.
      
       Он перевел глаз на телеэкран: там бегали фигурки; очевидно, шла очередная погоня за маньяком-отцеубийцей. Тогда он откупорил бутылку финской водки и засадил прямо из горла.
      
       Вот уже три с лишним года, как не стало СССР.
      
      
       Мюнхен, 1995
      
      

    Примерные ребята

      

    (16 июня 1963 года)

      
       Нас вывели на зарядку, и вожатый Петру из Кишинева приказал: "Ребята, заправьте майки в трусики и начинайте приседания! Девочки тоже".
      
       Поприседали, потопали, размяли руки-ноги. Под теплыми лучами восходящего. Под Аю-Дагом. Ребята с необъятной.
      
       Затем линейка: мы присягнули под открытым небом. Салют под мачтой, красным стягом, глядя доверчивыми в небо синее. Потом потопали на завтрак с песней: "Куба, любовь моя".
      
       Второй отряд подтянул: "Песня летит над планетой звеня: Куба -- любовь моя".
      
       И -- будет людям счастье, счастье на века.
       И -- я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново -- и прочие песни того самого 63-го года.
      
       -- Мы в мире первые, -- сказал Коля, -- у нас ракеты -- во! У нас флот -- во! -- и так далее.
      
       Умяли за обе щеки: пшенной кашки, хлеба белого с маслом, какао с молоком.
      
       После завтрака я подполз под эстраду: репетировали торжественный концерт. Пионерка Леся подошла, и я увидел снизу ее белые трусики под пионерской юбочкой. Это потрясло меня.
      
       -- А ну стройсь! -- раздалось сзади.
      
       Вожатый рассадил нас кругом на пригорке. Внизу раскинулось Черное море, справа и слева -- Артек, лагеря "Прибрежный", "Морской" и прочие. Над нами -- Аю-Даг...
      
       Мы -- в белых рубашках с красными галстуками, советские примерные ребята. А он повел рассказ -- как хорошо будет жить при коммунизме. Вожатый лет двадцати -- из тульского педагогического.
      
       -- Вы знаете, ребята, что два года назад на XXII съезде нашей партии была принята программа строителей коммунизма?
       -- Знаем, чего не знать?
       -- Так кто из вас, ребята, знает, что такое коммунизм?
       -- Коммунизм, -- встала бодрая девочка из Заполярья, -- это когда всего достаточно, когда работать не надо.
       -- Неправильно, -- отрезал вожатый, -- это когда все работают друг для друга не покладая рук.
       -- А как никчемные желания, как эгоизм?
      
       Мои слова были заглушены цыканьем протеста, и вожатый, положив мне руку на плечо, сказал серьезно: "Ты ошибаешься, и очень глубоко. Можно сказать, принципиально".
      
       Во время полуденного сна в палате номер 5 венгр Шандор, из Ужгорода, принялся нашептывать мне про венгерское восстание 1956 года, как сопротивлялись они русским оккупантам, как маленькие ребятишки выходили с бутылками на дорогу и поджигали советские танки. Его голос был услышан.
      
       -- Вы чего там шепчетесь, контра? -- сын пограничника с Кушки поднял с подушки голову и вновь ушел в сон -- о славном Джульбарсе.
      
       Вечером у столовой я заметил, как группа из трех парней подходила к пионерам и уводила их на допрос в близлежащие кусты. Подошли и ко мне. Их возглавлял рыжий пионер-комсомолец из Донецка - Петрухаев.
      
       -- Деньги есть? -- спросил он. Я наскреб 20 или 30 копеек. -- Его вести в кусты не надо, -- подмигнул он своим, -- он парень люкс! -- И засмеялся вывернутыми губами-деснами. -- Но кое-кто получит пиндюлей.
      
       Набрав мелочи, они послали гонца в местный поселок за вином и сигаретами и расположились после вечерней линейки на взгорке, откуда был виден ночной Артек. У ног их шумело Черное море, а над головой -- раскинулось звездами южное небо.
      
       Один из ребят, не выдержав такой красоты, запел: "Но пуля-дура прошла меж глаз ему на закате дня". Другие подтянули.
      
       -- Тише, ребя! -- цыкнул пионер Шамаев с Дальнего Востока. -- А то вожатые услышат.
      
       Мимо нас прошли в обнимку Олесь Шарый и Олеся Скрыпка -- два молодых вожатых из Харькова. Им было по шестнадцать, и оба были комсомольцы. Олесь покусывал соломинку и подмигивал друзьям -- с какой дивчиной он идет.
      
       Потом он подошел к нам и молвил: "Ребята, дошла информация, что тут Шандор и Холодковский про советску власть байки разводят. А то и у меня ведь дядя коммунист..."
      
       -- А может, покажем этим антисоветчикам? -- все дружно поддержали его. Я понял, что надо предупредить Шандора. И Холодковского. Ведь Холодковский рассказал, что его отец -- фотограф в Ашхабаде -- был сослан туда в конце тридцатых и там осел. Он говорил, что Сталин -- подлец, опорочивший многих честных наших советских людей. Холодковский научил меня заряжать фотоаппарат "Смена-2". Под одеялом, в кромешной тьме, на ощупь. Бедный Холодковский!
      
       Однако было поздно. Гонцы исчезли, и вскоре раздался истошный вопль избиваемых. А еще через пять минут вечерний горн возвестил отбой.
      
       На следующий день нас повезли в Севастополь. Там мы и снялись -- на фоне обелиска затопленным кораблям. В галстуках, панамах, шортах, обнявшись за плечи - примерные ребята со всех концов необъятной страны.
      
      
       СПРАВКА:
       Артек - всесоюзный пионерский лагерь на южном берегу Крыма, вблизи Гурзуфа. Основан в 1925 году ЦК ВЛКСМ и Российским обществом Красного креста. Крупнейшая в СССР круглогодичная детская здравница.
       В лагере отдыхает ежегодно около 27 тысяч пионеров и работает около 1 тысячи пионерских вожатых. В Артек направляются пионеры, сочетающие хорошую учебу в школе с активной деятельностью в пионерской организации.
       В 1925-69 гг. в Артеке побывало более 300 тысяч детей, в том числе 13 тысяч из 70 зарубежных стран.
       Основные пионерские лагеря - "Морской" и "Прибрежный". В легких постройках из сборного железобетона и стекла архитекторам удалось достичь максимального раскрытия внутреннего пространства: весь комплекс представляет собой удачный пример синтеза природы, архитектуры и монументально-декоративного искусства.
      
       Мюнхен, 1995
      
      

    Дорога в Лефортово

      
       Московская тюрьма Лефортово - угрюмый кирпичный каземат, построенный в виде буквы К. -- дань архитектора императрице Екатерине, в которую он долго и безнадежно был влюблен.
      
       В то время как Екатерина резвилась с фаворитами, сей архитектор сидел над чертежом, рыдал и мастурбировал в платок, оброненный Екатериной на балу... Отсюда и столь странная форма здания, ставшего символом муки, одиночества и отчаяния... Буква К.
      
       Два века кряду эта крепость была вместилищем для лиц, которых невзлюбило государство российское. По темным узким коридорам Лефортова шли заключенные, понурив голову, в последний путь -- сперва на царску-каторгу, потом на сталинский Гулаг.
      
       Другие чахли в беспросветных камерах, пока их не выводили ранним утром на расстрел... Сам беспощадный Берия перед расстрелом сидел здесь, наложив в штаны, в подтяжках, под неусыпным оком генерала Москаленко, который его же впоследствии пришил из автомата...
      
       И лишь по пальцам можно перечесть тех, кто вышел на свободу из Лефортово.
      
       Вилл Энглунд, корреспондент газеты "Балтимор Сан", был одним из тех, кто также посетил Лефортово и оставил красноречивое свидетельство о своем визите. Поговаривают, что на стенах камеры номер 308. Где сидел, по слухам, другой заморский гость -- Рауль Валленберг. И предавался последней медитации. Однако -- ближе к делу...
      
       В своей московской корреспонденции от сентября 1992 года Вилл Энглунд процитировал российского ученого-химика, Виля Мирзояна, который утверждал, что, в то время как кремлевское руководство официально придерживалось договоров об уничтожении химического оружия, оно тайно разрабатывало нервно-паралитический газ, в десятки раз превышающий по эффективности аналогичные американские образцы.
      
       Статья Энглунда, основанная на показаниях мятежного доктора Мирзояна, вызвала переполох на Западе и в России. Болтун-ученый был немедленно арестован и обвинен в выдаче государственных секретов. Вилл Энглунд также не был оставлен вниманием служб безопасности: его вызвали в Лефортово на беседу.
      
       15 марта 1993 года Вилл Энглунд припарковал свой "Понтиак" у внешней крепостной стены Лефортова. Оглушительно каркали вороны, и редкие прохожие с опаской глядели на иностранца, который осмелился подъехать к святыне российской тайной службы.
      
       -- А может, не заходить? -- подумал Энглунд. -- А может, вернуться в посольство США и быстренько покинуть эту загадочную землю? Сколько чужеземцев исчезли здесь без следа и памяти...
      
       Однако любопытство и фатализм вкупе со здоровым американским азартом взяли свое. На проходной Вилл Энглунд предъявил журналистское удостоверение и был препровожден в кабинет следователя Монастыркина. Сия встреча оказала немаловажное влияние на последующую жизнь американского журналиста. Но это -- уже другая история.
      
       Мюнхен, 1995
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    IV. Пражские рассказы

      
      

    Перник

      
       П
       рага, январь месяц. Он морщится, выпивает рюмку "Бехеровки", смотрит в окно. За окнами -- грязная улица, предместье Смихов. Он морщится, произносит: "Сакра!" Рука ползет к бумажному пакетику.
      
       Он высыпает расфасовочку перника не на чайную ложку, как бывало, а сразу на свой зеленый, обложенный язык и запивает "Бехеровкой".
      
       Проходит миг, другой, и вот -- лицо его преображается в блаженной улыбке. Наступает просветление. Состояние это нет нужды описывать.
      
       Перник, удивительный перник! Этот препарат вырабатывается в подпольных лабораториях, на севере Богемии. Они там сидят, в белых халатах, над пробирками, и выделяют путем лишь им известных реакций порошок первитин -- особый метамфетамин.
      
       Убегая в панике, врачи германского Вермахта оставили лабораторию с рецептом первитина на севере Богемии. Он разрабатывался там всю войну. Препарат должен был служить стимулятором для летчиков, альпийских егерей, а также спецподразделений СС, которые денно и нощно расстреливали, забывали о сне и нажимали на гашетку автомата в спазмах невыразимого наслаждения, веря в особую участь сверхчеловечества... Найден был первитин и в домашней аптечке Гитлера, когда, сломленный и опустошенный, пытался он найти утраченную силу в этом препарате.
      
       На Западе улучшенный вариант перника известен как модный наркотик экстази и очень популярен в кругах художников, поп-артистов и городской тусовки. Потребители экстази воссоздают атмосферу конца 60-х, когда на Западе хиппи и прочая сволота прибегали к ЛСД, воспевая флауэр-пауэр.
      
       Однако -- назад в Прагу...
      
       ...Он выходит на улицу в состоянии повышенной легкости, накидывает капюшон видавшей виды зеленой куртки и направляется туда, куда он ходит каждый божий день. Улицы Праги грязны, неухожены, однако кое-где идет побелка под влиянием туристического бума.
      
       Этот район, прилегающий к реке, полон маленьких кафе и забегаловок, где можно выкурить травки и выпить недорогого пива.
      
       Он не заходит в дорогостоящее кафе "Парнас", где собираются западные туристы и проститутки, он заворачивает в переулок и заходит в заведение под названием "Бункр" -- бункер. Это грязная, шумная дискотека, где собираются ему подобные.
      
       Он садится за стойкой бара. Героин стоит здесь втрое дешевле Франкфурта или Амстердама, притом он -- гораздо чище... Порция для новичка стоит шестьдесят марок, таблетка экстази -- всего лишь половину. Порцию гашиша или ЛСД можно получить и вовсе за две марки.
      
       Среди нас, наркоманов Европы, Прага давно стала центром притяженья. Мы претерпеваем здесь удивительную метаморфозу. На площади Республики... по ночам... воем на луну и любуемся красотами старого города.
      
       Впрочем, не только наркоманы. Мафиози изо всех стран Запада и Востока облюбовали Злату Прагу сразу после падения коммунизма. Здесь сходятся отныне многие пути. В частности, героиновая тропа, которая сместилась сюда из-за боев в Югославии.
      
       Наряду с классическими преступниками из бывшего СССР, Египта и Ливии, сюда прибывают и просто цыгане -- побродить по Вацлавской площади, поприставать к заезжим немецким бюргерам.
      
       Я был свидетелем следующей сцены: они шли табуном... впереди -- бабы, толстые смуглые красотки... сзади -- два вожака, покрикивали, давали указания. Наверняка, из восточной Словакии. Один вожак свистнул, они разом взяли немецкого туриста в коробочку, лишили бумажника и мигом рассыпались.
      
       Я остался стоять на ночной Вацлавской площади, как будто ничего не произошло. Ко мне приблизился Карел М., раскрыл ладонь: "Хочешь перника?" Из вежливости мне пришлось согласиться.
      
       Прага, 1996
      
      

    У последней черты

      
       Париж, 7 декабря 1928 года. Русское Рождество. На улице Бланшетт он поднялся на 4-й этаж по темной скрипучей лестнице.
      
       Усталый (пришел с "Рено"), повесил пальто на крючок. Расправив сивые усы и помолившись иконе Божьей Матери, сел обедать.
      
       Старуха-мать подавала щи, биточки с мясом, ставила самовар. В бедной квартирке на окраине Парижа разливались добротные русские запахи.
      
       Девочка Маша наблюдала из-за занавески, как папа ел: перекрестившись, выпил рюмку, затем принялся за щи.
      
       У Африкан Иваныча были выпуклые оловянные глаза: полковник казачьих войск, а ныне механик на "Рено"... Хлебал, потел, запивал водкой.
      
       Пообедав, закурил сигарету (папирос не было), погладил ее по голове:
       -- Как ты, Маша?
       -- Хорошо.
      
       Хотя чего хорошего? Пригород Булонь-Бийанкур -- надоевший всем "Рено". Ну, теперь и чаю можно.
      
       Отхлебнул чаю, развернул "Последние новости": что пишет Милюков?
      
       Внезапно поперхнулся, ударил кулаком: "Подлый кадет! Развалил Россию!"
      
       Невыносимо, дальше некуда! Натянув пальто, загрохотал вниз по лестнице. И далее -- к пансиону "Иверни".
      
       Пансион "Иверни". Иван Васильич Строев стоял на входе -- в русском наряде -- сапожках с загнутыми носами, красной рубахе и шароварах. На плечи был накинут полушубок. В руках он держал поднос с рюмочками водки: "Добро пожаловать, люди добрые!"
      
       И обернувшись к Африкан Иванычу: "И ты заходи, милый друг!" В эту ночь они нализались до последней черты.
      
      
       Прага, 1995
      
      

    Чеченский дневник

      
       Мы в бункере. При тусклом свете керосинки. Сидим за деревянным ящиком из-под снарядов. На нем -- оружие, бидоны и бутылки. Мы наполняем бутылки смесью солярки и бензина.
      
       -- Так лучше горит, чем просто бензин. Пищит и рвется с треском. Настоящий бенгальский огонь. На днях случайно обнаружил. Когда взорвал русскую бээмпэшку. -- Руслан улыбается, заливая очередную бутылку.
      
       Нам предстоит ночная вылазка. К проспекту Ленина, откуда русские готовят очередной прорыв. -- Дин-дон! -- Бьют мощные обкомовские часы, снесенные в бомбоубежище. Полночь. Второе января 1995 года. Грозный. Столица независимой Чечни.
       Руслан улыбается. Мы все улыбаемся. Всего -- пять человек. У нас налобные повязки смертников. "Аллах велик!" -- мы пробираемся сквозь развороченный подъезд и начинаем движение на север -- к проспекту Ленина.
      
       Над площадью Свободы -- звезды. Мороз. Снежком припорошило обугленные танки русских и трупы их солдат, десятками лежащие вокруг. Над президентским дворцом -- недвижная и яркая луна.
      
       Ползем по-пластунски -- мимо черных танков, мимо того места, что было центральным рынком. Одинокие хлопки выстрелов (где-то рядом засели русские снайперы). Затем -- перебежками -- к проспекту Ленина. У нас -- гранатометы, два пулемета, три АКМ и пистолеты Макарова. Двое несут мешок с бутылками.
      
       На площади у Дома печати -- подбитые три танка и БТР. У БТРа взрывом вырван люк; шесть трупов вокруг. Муслим перевернул ногой ближайшего: солдат был оскальпирован, его стеклянные глаза уставились в ночное небо. Разбросаны шприцы.
      
       Шприцы содержат промедол. Когда со спиртом -- то возникает чувство зверя. Почти все русские солдаты колются.
      
       Мы продолжаем путь к проспекту Ленина, по улицам, где черные остовы бронетехники и трупы, трупы. Зима, мороз под минус 10.
      
       Но вот и наша цель -- широкий, окаймленный низкими кирпичными домами проспект. Промеж двух домиков -- столпились люди. На маленьком костре готовят суп. "Ребята, -- они взмолились, -- пожалуйста, не здесь, нас всех уложат".
      
       -- Ну ладно, шайтан с вами! -- мы отошли на сотню метров и прикорнули под забором. Настала тишина. Вдали -- однообразный шум машин. Все ближе.
      
       -- Главное, -- сказал Руслан, -- найти момент и правильно попасть в башню или в мотор (мы ждем).
      
       И вот -- колонна. Бронетехника. Из-за угла, с потушенными фарами. Ползет на нас. Пора!
      
       Мы выскочили, дали из гранатометов залп по бээмпэшкам, две тут же запылали как свечки. Остальные притормозили, открыли огонь. Шофер легковушки резко бросил автомобиль к обочине и врезался в киоск.
      
       Солдаты из горевших БМП пытались вылезти, но все попадали под пули (лежали, беззвучными губами шевеля). Запахло горелым.
      
       Мы отступали, стреляя короткими очередями, припадая к земле.
       Танк развернул орудие, наставил на нас, пальнул. Нас разнесло на части (мы раскололись как орех).
      
       -- Где мы? -- Не знаю. Но трупов не осталось ни одного. Кто-то оттащил наши бренные останки.
      
       -- Ах-да, вспомнил. Уходя, Муслим и Арслан почистили территорию.
      
       Прага, 1996
      
      

    "Титаник"

    (Вариация)

      
       На "Титанике" было: 1 тысяча бутылок вина, 850 бутылок виски и коньяка, 15 тысяч бутылок пива, 8 тысяч сигар.
       Кроме того, тонны мяса, рыбы, птицы и ветчины.
       Тонна кофе, тонна мороженого, полтонны джемов и мармеладов, 36 тысяч апельсинов, столько же яблок и 40 тонн картошки.
       Ночь с 14 на 15 апреля 1912. Звезды усеяли небо над северной Атлантикой. Поужинав и нагулявшись по палубе, пассажиры легли спать. На палубе остались влюбленные пары да одинокие романтики. Любуются прекрасным звездным небом. Внезапно один из них оборачивается и лепечет: "Что это такое?" Стрелки показывают без двадцати минут полночь.
       Все ощутили страшный шок и скрежет: айсберг пробивает борт корабля. В гигантскую пробоину врывается вода и затопляет сразу 5 отсеков. Носовая часть "Титаника" поднялась на 14 футов. Отсеки не были задраены сверху, и потому вода переливалась через верх в следующий отсек и постепенно заполняла их все. Судно неотвратимо тонуло.
       Это продолжалось два с небольшим часа. Попытки что-то изменить, позвать на помощь, просто надежда на чудо -- не помогли. В 2 часа 18 минут ночи "Титаник" уходит под воду, в последний момент расколовшись пополам. Люди барахтаются на волнах недолго: их поглощают холодные воды.
       8.50 утра: пришедший на место катастрофы пароход "Карпатия" увозит в Нью-Йорк 750 уцелевших пассажиров.
      
       Прага, 1996
      
      

    Смерть Артема Ильича

      
       Ну почему, ну почему он не закрыл вовремя джакузи? Ушел по зову телефона на второй этаж, и оттуда, сверху, стал давать ценные указания партнерам по холдингу.
      
       Он говорил, говорил, расхаживая в коротком шелковом халате, а вода внизу бурлила, бурлила и доставала уже до краев треугольного маленького бассейна. Когда же он наконец завершил разговор и спустился вниз, было поздно. Бурлящая водяная масса вовсю хлестала через борта и заливала пространство ванной комнаты, она даже досочилась до сауны -- его любимого детища.
      
       -- Толя, где ты? -- Водителя-охранника не было, час назад он отпустил его ненадолго, провести техосмотр машины, и вот...
      
       Разъяренный, он накинул литую дубленку поверх шелкового халатика, сунул ноги в шлепанцы и, выйдя на крыльцо, рявкнул на всю улочку: "Порфирьевна, где же ты, твою мать!"
      
       ?В ответ -- удивительная тишина. Порфирьевна, жившая в соседней пристройке, не отвечала, и сам поселок показался ему пуст. Обычно здесь жили не только по воскресеньям, но также по выходным. Красные особнячки, похожие на вигвамы, настоящий постмодерн, стояли как отмороженные, не пуская дымков из широких каминных труб. Его дача, совсем новая, была из красного финского кирпича, в форме вигвама, с остроугольной крышей, с большим газоном вокруг, на котором можно еще установить бассейн. Внутри -- четыре ванных комнаты, пять туалетов, камин в громадной гостевой и главное -- подпол, где сауна, джакузи, фитнес и винный погребок. Стоила дача, как и полагается -- один миллион баксов. Хотя в Мюнхене или в Лондоне такая домина стоила бы втрое больше. ?
      
       Однако к делу. Турецких рабочих на том краю поселка тоже не было видно, они куда-то испарились. Тишина благодатная, от которой, однако, морозило кожу. ?Уже пятясь в дом и прикрывая дверь, он заметил на сумеречной улочке в двадцати метрах припаркованный автомобиль, который вряд ли мог принадлежать жителю поселка Солнечный: они тут предпочитали "БМВ", "Вольво" и "Мерседесы", а вместо этого -- минивэн "Шевроле" с затемненными стеклами и немосковскими знаками.
      
       Из него не торопясь вышли трое и направились к его дому. Несмотря на мороз, Артем Ильич покрылся потом и побежал в подвал.
      
       Сам он был в деловых кругах Москвы человек известный -- один из первых ввел пластиковые карточки на российском рынке. С помощью его кредиток, разноцветных "Виз", "Мастеркардов" и "Амексов" новые хозяева России получили возможность покупать, не глядя и не торгуясь. Особенно это было удобно при пересечении границы, в таможенную декларацию не заносилось ничего, кроме условных пятисот баксов, и хозяин с капиталом свободно переваливал за рубеж.
      
       ?Однако год спустя на этом рынке появилась конкуренция, и дело Артема Ильича пошатнулось. Новый "король кредиток" М.Г. был груб и беспощаден, он одним махом расшвырял конкурентов: один кончил жизнь, замурованным в бетоне Нахабинского стройкомбината, другой неудачно свалился в реку во время рыбной ловли, а третий вместе с двумя охранниками и в черном "Мерседесе-600" попал под бампер гигантского КАМАЗа.
      
       И все же Артем Ильич верил в свою счастливую звезду, что и в этот раз обойдется. ?Сбежал в подвал, заперся в кладовке, вытащил из кармашка мобильный телефон и принялся судорожно звонить. Сигнал шел плохо, вероятно по причине толстых стен дома или по вине подстанции. Шаги, они приближаются... Что делать? ?Лента жизни стала проматываться в оцепеневшем мозгу.
      
       В кожаных куртках, в джинсах-бананах и обуви на плоской подошве они вразвалку подошли к его усадьбе: "А ну-ка, глянь в подвале! "
      
       Один из них спустился вниз, в бесшумных зимних кроссовках прошел мимо него, стоящего, затаив дыхание за дверью, заглянул в сауну, в джакузи, замочил ноги и, выругавшись матом, пошел наверх. ?
      
       Артем Ильич стоял, прижавшись к стенке, в халатике, босой и беззвучно шевелил губами, глядя на выложенный голубым кафелем потолок. "Где же эти турецкие рабочие? Куда они подевались?"
      
       Он выскочил из дома для них неожиданно, в исподнем, и попрыгал к лесу. Они присели на корточки, и держа пистолеты двумя руками, начали вести заправский прицельный огонь.
      
       Они вели сзади прицельный огонь, пытались взять на мушку этого толстого, лысого недомерка. Однако он скакал непривычно быстро под темными елями, и солнце февральское уже село, поэтому никак не получалось его подцепить.
      
       "Ничего, далеко не уйдет!" -- сказал главный.
      
       ?Артем Ильич бежал по зимнему лесу, проваливаясь по колено в снег, не ощущая ног, хотя был бос и в одном исподнем. Ели стегали его жесткими ветками по морде, пригоршни бриллиантовых снежинок осыпались на лысый череп, а он скакал, как заяц, моля Бога об одном: чтобы пронесло. Он знал одно: километров через пять Волоколамское шоссе, а там есть шанс поймать попутку, добраться.
      
       Он продирался сквозь колючий ельничек, когда увидел огонек -- избушка. Охотничья? Подбежал, заколотил, никакого ответа. Тогда дернул за дверь, вошел.
      
       Там сидели трое, положив могучие локти на сырую клеенку, стояли початые бутылки "Абсолюта", нарезана была мортаделла-колбаса. ?Попыхивали, наливали, вели неторопливый разговор. Он переминался голыми ступнями.
      
       -- А, здравствуй, Гапон, -- сказали не оборачиваясь. -- Входи, гостем будешь. -- И в глазах их засверкали озорные огоньки...
      
       ?Допили порцию, потом, не торопясь, взяли его под белы руки, поволокли в подвал. ?Там началась самая тягостная часть этой истории: прижигали паяльной лампой, приговаривая: "Вот тебе за это, вот тебе за то". И наконец о главном: "Где, сука, накладные холдинга?"
      
       Когда он все сказал, даже то, чего не знал, ему дали спокойно умереть. ?Проблема была потом, когда его грузное тело никак не влезало в топку небольшой домашней котельной, пришлось подравнять мотопилой -- влезло.?
      
       Из трубы повалил едкий голубой дымок.??
      
       Прага, 1998
      
      

    Симон Марсалис

      
       Это рассказ о молодости, глупости и беспримерном оптимизме. Он начинается сырым осенним днем в маленькой комнате на окраине Вильнюса, и я опасаюсь, что финал этой истории подействует на читателя несколько отрезвляюще...
       Он подбирает, компонует и напевает непонятную мелодию. Образ реальности в его глазах меняет контуры, доходит до точки нечеткого восприятия... На клочке бумаги, который лежит на письменном столе, написано: Симон Марсалис.
       Симон Марсалис -- литовский еврей. В 50-е годы он входил в группу молодых социалистов... Мечтал о свободе и равенстве.
       Однако на дворе -- 75-й год, делать нечего, и Марсалис начинает склоняться к мысли об эмиграции. Его поколение гниет. Поколение блуждающих в ночи. Он больше не верит в догму вечной комсомольской юности. Нет юности, нет комсомола.
       Сердце бьется: шаги на лестнице. Рэкетиры, взломщики, милиция? И слабая надежда, что они пройдут мимо... Да, они проходят. На столе стоит старый тайваньский кассетник, он заводит его и получает искомую порцию оптимизма.
       Звучит голос Высоцкого. Скалолазка. Морфинист Высоцкий, проклятый шестидесятник!
       Кофе варится на плите. Больше он ничего не помнит.
      
       Прага, 1998
      
      

    Ведено

      
       Подражание духу великих святых ничего не дало. Скрепив сердце, мы тронулись в дорогу. Телега скрипела, мужик матерился, а на наших лицах написано было безразличие, будто мы в сотый раз снимаемся с насиженных мест.
      
       Мы ехали часа два, и пейзаж начал меняться. То тут то там появлялись перелески, пахнуло горной свежестью. Мужик на вожжах тоже изменился: у него почему-то исчез картуз, спала борода, и он оглянулся к нам привлекательным 30-летним приказчиком: "Ну что, господа, намаялись"?
      
       Мы не ответили, да и отвечать было нечем: уж больно нереальным казалось все происходящее.
      
       А пейзаж менялся все более. Могучие сосновые леса встали с обеих сторон дороги, поверх их вековых куп выросли горные хребты, а совсем вдали -- высоченный пик, покрытый шапкой снега. Неужто Эльбрус? Неужто мы в предгорьях Кавказа?
      
       И на это наш кучер ничего не ответил, но когда обернулся к нам в очередной раз, то выглядел ужасно: оскаленные белые зубы с золотыми фиксами, бритая башка, черная борода и сверкающие разбойничьи глаза. Это был, как я мог понять, сам Шамиль Басаев, гроза русских оккупантов и герой народов Кавказа.
      
       -- Вот и приехали, -- сказал он, резко затормозив, и мы горохом посыпались из телеги.
      
       -- Ведено, проклятое Ведено! -- поняли мы.
      
       Действительно, судьба занесла нас в штаб-квартиру мятежного генерала Дудаева, где в качестве заложников нам предстояло провести всю долгую зиму 1994-95 года.
      
       Прага, 1998
      
      

    У озера Ван

      
       Мы выехали к озеру Ван. Над нами -- ясное небо, внизу -- синяя чаша озера, предгорья Кавказа в осенних красках и удивительная тишина -- как будто здесь не ступала нога человека. Лишь горьковатый дымок стлался из лощины. Он и привлек наше внимание.
      
       Князь тронул коня: "Посмотрим, что там-с..."
      
       Русский разведчик, князь Достальский, он тронул коня: "Посмотрим, что там-с... "
      
       Взяв винтовки наперевес, мы начали спуск.
      
       Чем ближе, тем сильнее пахло пепелищем. Подъехали. Ужасный вид открылся нам. Обугленные домики и вспученные тушки коз... Кое-где - неубранные трупы.
      
       -- Все это -- зверства Осман-паши, -- шепнул через плечо Достальский, -- армянские погромы. Зажмите нос.
      
       Еле держась в седле, мы выехали из деревни.
      
       -- В январе 15-го, -- объяснил князь, -- русские войска разбили турок под Сарыкамышем. Турки разбежались, начали грабить и убивать. В апреле 15-го армяне создали отряды самообороны. В конце апреля -- реакция турецкого правительства -- аресты армянской элиты Константинополя.
      
       -- Май -- депортация армян из центральной Анатолии. Убийства на местах и по дороге. Немногие дошли до Сирии, Месопотамии. В июле Внутренней Армении пришел конец.
      
       -- Так что же делать, князь?
       -- Что делать? Сейчас который месяц?
       -- Ноябрь пятнадцатого.
      
       Достальский задумался, потом отрезал коротко:
       -- Больше здесь делать нечего. Все равно эти территории останутся за Турцией. Об этом мне сообщил Лесли Дэвис, американский консул в Харпуте.
      
       Глотнув из фляжки коньяка, мы пришпорили коней и через два дня были за перевалом -- на русских позициях.
      
       Прага, 1998
      
      

    Москва - Дублин

      
       Я встретил ее на перегоне "Москва - Дублин".
      
       Она пела, и песня ее заунывная плыла над степью, подавляя нас тоскливым своим воем.
      
       Прижав уши к лохматому загривку, выла она на луну. Волчица-оборотень.
      
       Взявшись за руки, мы пошли по путям, минуя одинокие деревушки во тьме.
      
       Дошли до Дублина, заперлись в кафе и всю ночь проговорили о том, о сем, о смерти императорской фамилии и об ужасном голоде в Ирландии, когда в середине прошлого века не уродилась картошка.
      
       Ее звали -- Джейн Мерфи.
      
       В обнимку мы вышли на узенькие улочки Дублина и залегли в отеле "Трафальгар".
      
       Наутро стали ломиться в дверь.
      
       -- Кто там? -- Свои!
      
       Смекнул: агенты советской разведки!
      
       Поцеловав Джейн Мерфи в прозрачный лоб, я сиганул в окно.
      
       Чудесный пейзаж предстал передо мной: ярко светило солнце, и в его палящих лучах шел через пустыню караван.
      
       Я пал лбом ниц, я попросил у них снисхождения, и они взяли меня с собой.
      
       Великий шелковый путь вел нас через пустыню Гоби к Каспию.
      
       Наш караван проплывал через барханы. Тяжело груженые верблюды плавно качались, в тюках везли мы -- китайский шелк, яшму и жемчуг, шкатулки с изображением императора Ляо-Сю и его куртизанок.
      
       С холма за нами наблюдал Али Бакши. Когда наш караван змейкой проплывал внизу, он что-то крикнул, и весь отряд из 20 разбойников рванул наперерез.
      
       Схватка была короткой. Вскоре мы валялись с перерезанными глотками, а разбойники важно восседали на горбах верблюдов.
      
       Пути до Мерва оставалось пять дней.
      
       Прага, 1999
      
      

    Вуе-Bуе Hitlеr

      
       Майор посмотрел нам в глаза немигающим взором. После долгой паузы просипел: "Ну, ежели похерите останки Гитлера -- всем хана!"
      
       Мы присмотрелись: куча почерневших костей, осколки черепа, обугленное мясо на берцовой, металлическая фикса и перстень -- вещдоки смерти Адольфа Гитлера и Евы Браун. Здесь, на окраине Берлина. Точка.
      
       Мы побросали эти кости и прочую шелупонь в мешок и двинулись вперед -- на Запад. На дворе было -- 5 мая 45-го.
      
       Солнце пекло нещадно. Адольф Гитлер с Евой Браун болтались за спиной... Наш спецотряд приближался к Магдебургу. Зарыть и откопать по окончании войны! -- был приказ.
      
       Когда стемнело, мы в соответствии с приказом саперными лопатками отрыли яму и положили останки фюрера. В этой самой яме. Мы положили. Мы.
      
       Весь следующий день -- атаки, отчаянное сопротивление немецких ополченцев фольксвера и похороны близких героев-смершевцев, которые, похороны, запивали мы из фляжки спиртом. В этой самой проклятой Германии.
      
       Когда три дня спустя вернулись в рюбецальский лес, увидели: разрытая траншея под сосной и все разбросано -- обугленные кости. Солдаты все разграбили. Мы собирали кости, многих недосчитались. О вещдоках и вспоминать было глупо. Вот так, Адольф Иваныч!
      
       До ареста кучки предателей -- ваших покорных слуг -- оставались считанные минуты. Мы вышли на опушку и закурили по последней.
      
       1999
      
      

    Предсказание полковника

      
       Египет, 1971-й год. Полковник Маточкин достал своей пьяной болтовней переводчика Снегирева в поезде Каир-Асуан, а когда остановились в Луксоре, потребовал сопровождать в Долину царей. Снегирев вцепился в ручку двери и кричал: "Не пойду!" Его выручил попутчик по купе, гарнизонный врач Ухтомский: "Оставьте парня, он болен, у него горячка". Полковник плюнул: "Сдохнешь подонком!" и поехал сам. Кажется, полковника обворовали в фаэтоне местные арабы. Он вернулся, проклиная все на свете, а переводчика больше всего.
       Прошло 25 лет. Октябрь 1996-го, покосившаяся подмосковная дача. Переводчик Снегирев постарел, сгорбился, обнищал. Он наливает водку в граненый стакан. Струйка закручивается, создает вихревое натяжение. Снегирев бормочет: "Так что, выходит правду мне тогда накаркал полковник Маточкин?"
      
       1999
      
      

    Эмигрантская история

      
       Утро. Раннее утро. Бронкс, 1988-й год. Они сидят втроем и пьют водку. Фима Баскин говорит: "Совсем америкосы дебильные стали. Разбавляют водку колой". Тимоха Бор поддакивает. Миша Брик выпивает чистую, занюхивает черным хлебом. Баскин хлопает его по плечу.
       -- В Штатах социальная сфера запущена, -- говорит Баскин. -- Люди болтаются, как говно в проруби. Транспортная инфраструктура ужасная, дороги в колдобинах, столбы с проводами -- как в русских колхозах.
      
    -- И вообще, почти все американцы, которых я знал, имели дикие понты, изображали из себя миллионеров, но у всех светился драный зад. В Штатах денег не заработать!
      
       Это заявление послало дрожь по их шейным позвонкам. Они как-то сникли, опустили глаза в тарелку. А он же, поставив ногу на стул, триумфаторски подбоченился и засмеялся, обнажив желтые, но крепкие клыки. Эти резцы подтверждали, что человек -- не только травоядное, но и плотоядное животное. И даже более плотоядное, чем травоядное.
      
       Миша прислушивается к этим словам, возвращается в Москву. "Как мне все здесь не нравится", -- морщится он, стоя на московской улице, но в Америку не уезжает. Ждет больших денег. 1992-й. Его находят с простреленной шеей на отмели Москва-реки.
      
       Прага, 2002
      
      

    Постсоветские вечера

      
       Была зима 2003-го, шел снег и жизнь московская летела -- подобно метели.?
      
       Собрались на квартире охранника Петровича. Позвали, как водится, путан. Пришли Анджела с Валей -- по 50 зеленых за час.
      
       ?Пили: кампари орандж, джони уокер блэк лэйбл и кампари колу.
      
       ?Завели караоке -- и под назойливую песню группы "Смэш" начали медленно обжиматься. ?Потом уединились.
      
       Анджела умелыми губами надела резинку "Пепино". Виагра действовала хорошо -- все про все продолжалось минут пятнадцать. Она садилась сверху, ложилась сбоку, задирала длиннющую ногу и была прекрасна в красноватом искусственном свете.
      
       ?-- А сколько роста в тебе, Анджела? ?-- Метр 82, -- был ответ.
      
       ?В ванной -- объемное жакузи овальной формы с золотыми кнопками -- для этой цели специально раздолбали лоджию и открутили батареи. ?
      
       -- Блин! -- выругалась Анджела. Струя неожиданно рванула сбоку и замочила склееные черные прядки на ее голове.
       ?
       -- Отвези меня домой! -- потребовала она. ?
      
       Выехали на джипе из темного двора, прикорнувшие бомжи расступились перед мощными колесами. Потом на трассу, ударили по газам. Включили радио -- мелодия все той же "Смэш" заполнила машину.
       ?
       Было весело мчать в урагане пляшущих снежинок. Внезапно увидели: они бежали рысцой, вытянув тонкие морды. Освещаемые фарами -- их волчьи силуэты в московской поземке. Вдоль загазованного Выхинского шоссе, где вереницей иномарки.
       ?
       -- Блин! -- шофер резко притормозил и стая не торопясь пересекла шоссе. ?
      
       Впереди бежала Нюрка -- мать кормящая -- московская сука непонятной породы -- помесь кавказской овчарки и добермана. Глаза ее слезились, болтались сморщенные сосцы, а пронзительное чувство голода вело туда, где новый постсоветский гастроном потчевал их отходами -- брауншвейгской колбасы, сырков данон и даже канадского лосося. ?
      
       Урчали, рвали обрезки и потроха. ?
      
       Набив живот, Нюрка повела стаю домой. Там, на окраине пустыря в конце Выхинского шоссе, совершалось таинство. ?В норе лежал детеныш, завернутый в тряпки, и смеялся беззубым ротом. ?
      
       -- Приветствую тебя, -- будущий хозяин Евразии! -- тявкнула Нюрка.?
       В ответ малыш поднял кверху средний палец. Вся стая встала на задние лапы и отрывисто залаяла.
      
       Прага, 2003
      
      

    Штайрские соловьи

      
       Луиза не пришла. Вернер пил коньяк всю ночь. Под утро он достал пистолет "Штайр" и выстрелил себе в висок. Техника не подвела: он уткнулся лбом в недописанное письмо. За окнами заливались штайрские соловьи. В это раннее июльское утро 1914-го.
       Офицерское кепи -- на полу. Верный "Штайр" лежит в руке, затянутой в белую перчатку. Вернер не пойдет на штурм Перемышля, он не попадет в русский плен, не вступит в партию большевиков и не вернется в разоренную Вену 21-го года. Он останется здесь, за письменным столом, уткнувшись в лужу крови. Пуля 9 калибра пробила череп и прошла навылет.
       Замечательное оружие этот "Штайр" образца 1912 г. Пистолет умирающей империи. Надежный и мощный. Он стал одним из символов Первой мировой войны. Производство "Штайров" было прекращено в 1918 году с крушением Австро-Венгрии. Однако этим пистолетом еще долго пользовались в далеком Чили. На пистолетах, выпускавшихся для чилийской армии, была нанесена маркировка Ejercito de Chile (Вооруженные силы Чили)
      
       Прага, 2005
      
      

    Un incident malheureux

      

    (un extrait de presse)

       Un employИ de l'ambassade russe au Burundi, Vladimir Rishitko, a ИtИ tuИ samedi. TuИ par des tirs de soldats Ю un barrage de l'armИe burundaise au sud de Bujumbura dans des circonstances non encore ИlucidИes.
      
    Le diplomate russe est sorti samedi vers 4 heures du matin d'une boНte de nuit de Bujumbura accompagnИ d'une prostituИe. Le contact sexuel a eu lieu Ю bord d'un vИhicule diplomatique.
      
       "Il a refusИ de payer mes services, puis il m'a poussИe hors de sa voiture avant de foncer vers le sud" de la capitale, a expliquИ samedi matin Ю la presse cette prostituИe sous couvert d'anonymat.
      
       M. Rishitko a ensuite refusИ de s'arrЙter sur injonction des forces de l'ordre et a forcИ plusieurs barrages de l'armИe postИs sur une route menant vers le sud du Burundi.
      
    "A un certain moment, il a fait demi-tour et il foncИ sur notre barriХre. Les soldats ont tirИ pour l'arrЙter, mais malheureusement, il a ИtИ tuИ sur le coup", a dИclarИ le sous-officier responsable du barrage de Ruziba, oЫ le diplomate russe a ИtИ tuИ, Ю une dizaine de kilomХtres au sud de Bujumbura.
      
    Le porte-parole de l'armИe burundaise, Adolphe Manirakiza, a dit regretter "cet incident malheureux", mais s'est refusИ Ю tout autre commentaire.
      
       Prague, 2009
      
      

    Уточните время, фрау М.

      
       Берлин, 1947-й год. Майор Петров. Нет, капитан Иванов. Он вышел из комендатуры, запахнул шинель, проверил, все ли в планшетке. Да, все: шоколад, бутылка шнапса, консервы, сало. И сигареты. Самое важное -- сигареты, за них берлинки готовы отдать душу.
       Пошел по улице: описание домов пропустим. Поднялся по темной скрипучей деревянной лестнице, как строили еще в начале века. Свет в подъезде не зажигался. Позвонил. Открылась дверь: "Можно Марту?"
       Марты не было, в дверях стояла фрау М., ее мать. Губы накрашены, глаза подведены, сигарета в руке...
       Он входит в квартиру. Проходит час, два. Марта не идет... Фрау М. подливает ему черный цикориевый кофе... Он смотрит на ее тонкие увядшие пальцы. Наложила маникюр. Что-то неладно. Подкладывает себя вместо дочери, но почему? Двойной вопросительный знак.
       Он смотрит в окно: чуть фиолетовое небо над Берлином. Неровные контуры разбитых домов. (Хочется бабы, а эта сука Марта наверняка гуляет с американцами). Он смотрит на трофейные швейцарские часы: через полтора часа пора на службу, пока не засекли ночные патрули. Он почесал в затылке: фрау М. не так уж и плоха в свои сорок пять. Он поднялся, щелкнул сапогами, шагнул ей навстречу. Она тоже сделала шаг навстречу. Дальнейшее мы оставляем на суд читателя.
      
       Прага, 2010
      
      

    Раечка

      

    (из прессы)

      
       1941-й год, Украина. Немцы держали пленных в деревянном сарае. Стояла жара, в страшной духоте теряли сознание даже крепкие мужчины.
       -- Наружу время от времени выпускали только женщин, сами знаете зачем, -- рассказывает Раиса Алексеевна. -- За глоток свежего воздуха мы платили собственными телами.
       Ладную крепкую Раечку выбрал немец по имени Михаэль. То ли русская девчонка напомнила ему первую любовь, оставшуюся в "фатерлянде", то ли война не успела убить в его душе все живое, но солдат отнесся к пленнице с неожиданной нежностью. Уводя Раечку в ближайший перелесок, он подкармливал ее печеной картошкой и беспрестанно говорил, отчаянно пытаясь объяснить что-то.
       Странный военный роман длился несколько дней, по истечении которых немец жестами объяснил Раисе, что ей надо бежать -- пленных решено расстрелять.
       Прощаясь, Михаэль протянул девушке мешок с продуктами, свою фотографию и золотое колечко. Последним его словом было сказанное на корявом русском: "До свидания!"
      
       Прага, 2010
      

    Инцидент на дороге

      

    (из прессы)

       2010, 24 ноября, вечер. Мокрый снег падает на мерзлую столицу. Москвич Алексей Смирнов ведет свою "шестерку" в плотном потоке машин в районе Киевского вокзала. Его догоняет черный BMW с мигалками. Смирнов не может перестроиться, он нервничает.
       Внедорожник BMW обгоняет его, резко тормозит. Из внедорожника выскакивают трое крепких мужчин в кожаных куртках, идут к "шестерке".
       -- Быки! -- мелькает в голове Смирнова. Они разбивают ему фару и выбивают пистолетом боковое стекло. Затем пытаются вытащить из машины, он отбивается. Тогда они срывают с него очки и давят их на земле. Под конец плюют в лицо. Хлопают дверью и уезжают.
       Кому принадлежит машина обидчиков? Этого Смирнов не узнает никогда. Он едет дальше в плотном потоке машин, дворник со скрипом размазывает снег на лобовом стекле, Смирнов моргает подслеповатыми глазами, он жив, и это самое главное.
      
       Прага, 2010
      
      

    Сын оккупанта

      
       Германия, февраль 45-го, саперная рота 2-го Белорусского фронта. Ребята договорились трахать всех немок -- без разбору. Затащили фрау в амбар. Кому первый заход? По пальцам. Выстроились в очередь. И так подряд в деревнях и городках. В Померании трахали одну в подсобке, возник спор: "Ребя, давай по очереди!" -- "Ты что, лучше других?" Ничего, разобрались. Потом режим ужесточили: Сталин выпустил приказ -- прекратить безобразия! А они очередную немку трахнули. Замполит всех вывел, стал спрашивать, кто нарушил приказ. Но никто не раскололся. Так он с Вованом продолжал до самого Берлина. И немки не сопротивлялись. Потом вернулся в Россию, узнал, что там, в Германии, у него остались дети. Уже старый, скрюченный, наливая водку в стакан, тер морщинистую щеку, утирал слезу: "А у меня там детки, в Германии".
       Хорст Винцер так и не узнал, кто его папа. Он стал слесарем и отличником труда в ГДР. А когда рухнула Берлинская стена и его фольксбетриб разогнали, он, еще 45-летний, стал жить на социальное пособие и очень пристрастился к фланированию по Александерплац. Эта уродливая площадь напоминала ему безвозвратно сгинувшую ГДР. Он брал пиво "Радебергер", солянку и долго смотрел на телебашню. Может, ему передалась задумчивая душа русского солдата?
      
       2010
      

    Справедливость жизни

      
       Была когда-то: великая страна Советов. А мы были тогда всем, и мы были тогда никем.
       Он влюбился в эту девочку с льняной челкой, во французской блузке. Она училась в МГИМО, а он был бедный студент педвуза.
       Это был 70-й год. Ее папа был дипкурьер и привозил "Грюндики" из-за границы, его же папа был инженером на заводе и получал очень мало. И он готов был пойти на все, чтобы иметь ее. Но не получилось. Она вышла замуж за дипломата и уехала в Женеву. А он сидел в заштатном НИИ, протирал штаны.
       Но в 91-м году рухнул СССР, он занялся бизнесом и стал олигархом. Когда он пришел к ней, ее красота пожухла, но любовь его была жива. И он сказал ей: "Я даю тебе все!"
       А она сказала ему: "Рыцарь, я твоя!"
       Но когда он лег с ней в постель, то увидел, что ее груди увяли, живот стал морщинистым, и он горько заплакал. Потом, утерев слезы, он пошел в кафе "Найт Флайт" и взял самую крутую девку всего за 200 долларов. И трахал ее всю ночь. Она делала ему "ветку Сакуры", а он курил сигару и слушал "Милли Ванилли". И он понял, как справедлива жизнь. Казалось бы, несправедлива, но по сути справедлива.
      
       2010
      
      

    Под звуки вувузел

      
       Опасен футбол, неисповедимы пути его фанатов. Прав был Черчилль: no sports! На стадионе в Кейптауне она пыталась дуть в дудку-вувузелу, поддерживая сборную Германии. На ее щечках был намалеван бундес-триколор, а он разносил прохладительные напитки в VIP-ложе. Он научил немку Хайке правильно дуть в вувузелу, а потом проводил ее до отеля, охраняя от безумствующих фанатов. Он был красавец-зулус Чако -- с узкими бедрами и кистями смуглых рук. Довел ее до отеля, хотел подняться вместе. Блондинка Хайке задумалась. Ее не так пугали эти гостиничные кражи, которыми прославился чемпионат. Она вспомнила, что четверть, а может и половина взрослых мужчин в ЮАР болеет спидом. И, несмотря на это, отказывается надевать презервативы, считая это оскорблением мужской чести. И поэтому она сказала: "Ты мне нравишься, Чако, но я сегодня не могу. Меня ждет друг в номере".
       В тот же вечер она легла в постель с пьяным Рольфом -- болельщиком немецкой команды. Он был рыжий, некрасивый, с пивным брюшком. Но он соблюдал все правила безопасного секса. Они заснули под истошные вопли вувузел. (Стоп-кадр: мы видим их сплетенные арийские тела). Так закончилась эта короткая любовная история во время чемпионата мира по футболу в ЮАР.
      
       Прага, 2010
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    V. Контрапункты

      

    Заведомое нарушение правил зоны

      
       М
       ногие полагают, что рыбы свободно перемещаются с одной глубины на другую. На самом деле, передвижение их по вертикали ограничено узким слоем, в пределах которого они могут регулировать наполнение плавательного пузыря.
      
       Если рыба покинет пределы зоны, к которой она прикреплена, то ей тотчас разорвет кишки. Она "упадет" брюхом вверх в сторону поверхности и будет болтаться на волнах. Такой ее увидит одинокий рыбак, сидящий с удочкой в тоскливом ожидании улова.
      
       -- Опять дохлятина! -- сплюнет он и поведет свой челн к Керченскому заливу, где на унылом берегу коптятся тушки рыб, не нарушавших правил зоны.
      
       1982
      
      

    Д.Ц.

      
       Давид Циммерман -- молодой агент охранки. Периода первой русской революции в Одессе. Стоял под липой. Пробовал зажечь цигарку на ветру. Не удавалось никак. И озлился он: "Раз так, то всех заложу! никого не пощажу!"
      
       Пошел он в свою каморку, сел за стол, зажег свечу и начал донос строчить.
      
       Скрип да скрип, ах да ох. Рос манускрипт. Он явно перерос намерения автора. Превратился в обвинительный акт. Марксизма. И потакающего ему царизма. За эту ночь мальчишка Циммерман вырос до понимания диалектической связи. Предательства и героизма.
      
       Утром в дверь стали ломиться. Циммерман сунул манускрипт в печку, а револьвер в зубы.
      
       Так и остался он гением одной ночи. Больше не вернулось к нему вдохновение. Хотя на иных параллелях многое мог бы он поведать из опыта своей бурной жизни.
      
       1982
      
      

    Маски

      
       Однажды летом 1973-го года встретились в Пицунде Галя и Петя. Галя -- в нежно-голубой майке, Петя -- в залатанных джинсах.
      
       Встретились они в местном баре. Журчал фонтан, играл магнитофон. Чуваки вовсю подсаживались к дамам. Галя сидела, потягивала "Огни Колхиды", когда к ней робко подошел Петя и предложил американскую сигарету. Галя улыбнулась. Петя заказал бутылку "Цимлянского игристого".
      
       Полчаса спустя они гуляли, взявшись за руки. Вышли на берег моря. И море увидело их юные лица: это были маски.
      
       1983
      

    Режиссер

      
       В кафе "Гвоздика" Галя повстречала режиссера. Он угостил ее шампанским и пригласил к себе на флэт. Там было хорошо: японская система с "долби", ковер, сервант, чуть приглушенный свет. Выпит был один бокал, другой, обнялись. Режиссер говорил: о киносъемках, о поездках, об игре. Потом тела их сомкнулись и разомкнулись. Осчастливленный, режиссер заснул. Галя заозиралась. Вокруг стояли: стенка, телевизор, бар-камин, журнальный стол. Рядом спал режиссер, положив лысую голову ей на плечо. И где-то там гнездилась, малая, с булавочную головку, его душа.
      
       1983
      

    Крысы

      
       Было это в прошлом веке, в деревне Большие Валки. Перестала работать старая мельница. То ли жернова заело, то ли колеса поломались. Тем же вечером большая группа крыс покинула мельницу. На следующий день, спозаранку, оставшиеся зверьки-пасюки двинулись по следу своих товарищей. И вот в Малых Валках, что в десяти верстах, внезапно объявились крысы.
      
       1983
      

    Гуси

      
       Делали на деревне брагу из вишни. Настойку настояли, слили, а вишню кинули гусям, чтоб не пропало. Те все склевали, а через полчаса окочурились. Что делать? Чтоб добро не пропадало, взяли их и ощипали, а самих тут же рядом кинули, чтоб вечером зарезать. Проходит час, и гуси шевелиться начинают. Голые, встают и жалобно кричат. Тут их все равно добить пришлось.
      
       1983
      
      

    Стремительность идеи

      
       Идея -- это быстро. А дело -- медленней. Но все же -- можно и дело. Купец Васильев, из крепостных, достал чертеж, людей, кредит и начал строить церковь. Нашел все понемногу: архитектора -- в Москве, глину -- в Сестрорецке, кирпич -- в Валуеве, умельцев -- по соседним деревням. Набрал артель хорошую. Воздвигли храм за девять лет. В 1880-м он был готов. Освятили, начали службу.
       Спустя шестьдесят лет пришли кургузые, из крестьян, но только в длиннополых шинелях, и, по приказу Центра, храм подорвали.
      
       1983
      

    Оверкиль

      
       Когда смертельно усталое, обросшее водорослями и всякой дрянью судно приходит после дальних плаваний в родную гавань, бывает и такое: оверкиль.
       Судно переворачивают кверху брюхом и фиксируют в этом положении. Затем приходит паря с пескоструйным аппаратом и очищает киль от ракушек и слизи. Это позволяет судну увеличить скорость на несколько узлов и с переменным успехом выполнять задания, поставленные перед ним партией и правительством.
      
       1983

    Раны

      
       Раны сочились, раны жили: своей кровоточащей, истинной жизнью. И когда пришла пора заживляться, они покрылись корками и отгородились от мира.
      
       1983

    Князь

      
       Жил да был горский князь. Миролюбив был не в меру. Вот и сыграли с ним соседи злую шутку. Зарезали любимого нукера, голову забросили во двор и написали на заборе оскорбительное слово.
      
       Выбора не было. Приходилось драться. В Македонии, на Кавказе, на Лысой горе. Князь начал точить кинжал и жутко материться. Сел на коня и был таков.
      
       Вернулся князь через месяц, чрезвычайно озабоченный. "Мы должны быть как голуби, а сами как вороны", - написал он на заборе. Вновь сел на коня, и вновь был таков. Лишь память сохранилась о его величественной мести. В сердцах узкого круга соплеменников. И все.
      
       1984
      
      

    Сюрпризы леса

      
       Старый березняк Нахабинского леса, вдоль опушки которого тянулась наша тропа, был донага раздет порывистым декабрьским ветром. Трудно сказать, кто из нашей группы первым начал этот сдвиг.
      
       Великолепный, величиной с ладошку белый сдвиг.
      
       Еще пяток присоединились к нему.
      
       Тропа, натоптанная валенками, пошла вкось.
      
       Пока основной отряд в энный раз совершал петлю вокруг леса, кучка смельчаков шла по полю, проваливаясь и чертыхаясь.
      
       Мнилась им сквозь все эти попытки возможность изменить механику долга.
      
       Ничего, добрались.
      
       В близлежащей деревне Дедово им рассказали про местного жителя, деда Филимона. Он был известен тем, что тоже любил увиливать с натоптанной тропы и забредать по уши в чисто-поле.
      
       За ним высылали отряд бойцов. Полуобмороженного и заиндевевшего, они находили его в густом снегу, приволакивали в Дедово и клали на печку.
      
       Филимон приходил в себя, каялся, и начиналось: бесконечные разговоры про жизнь, про царя, про 25 октября.
      
       К утру он иссякал. А группу строили на поляне и вновь вели в поход сквозь старый березняк Нахабинского леса.
      
       1984
      
      

    Молчание смерти

      
       Февраль 43-го. Красная Армия освободила Майкоп. Первым на площадь Ленина ворвался танк сержанта Опанасенко. Танкисты увидели: трупы фашистских оккупантов, опрокинутую статую Ильича, обгорелый флаг со свастикой на здании горисполкома.
      
       Сорвать поганый флаг вызвался наводчик Лбов. Короткими шажками он побежал по площади, но тут его прошила очередь. Лбов упал. "Сволочь, засел где-то!" -- выругался командир танка. Он развернул орудие, намереваясь разнести в прах гнездо вражеского пулеметчика, но ничего не увидел в прицел.
      
       Решил подождать, пока тот сам себя выдаст. Выключил мотор, закурил. Над площадью нависла тишина. Танк стоял, устремив дуло к небу. В ногах у опрокинутого Ильича лежал наводчик Лбов, холодея на глазах. Ильич не выпускал кепки даже в лежачем положении. Фашист молчал. Это было молчание смерти.
      
       1984
      

    Переживание

      
       Когда дал по газам, когда рванул: на перекрестке засекли-остановили. Налетели: бронежилеты, шлемы с черными забралами. Заломили руки за спину, наручники с хрустом -- и в КПЗ. Там он познал всю мудрость пресс-хаты. Привели его через год -- совсем седого и разумом просветлевшего. Теперь его зовут дед-слухач.
      
       1984

    Рукопись, найденная в бутылке

      
       На арене великих событий моей жизни особо выделяется... год. Я был тогда совсем как... И можно сказать, не то чтобы стар, а даже молод. Но... остался под вопросом.
      
       И вот, ближе к вечеру, когда на город пала тень, я вышел из дому в сопровождении румяного... Быстро пересекли мы торговую площадь и неслышными шагами подошли к...
      
       Тут взору нашему предстала необычная картина. Молодая... в чем мать родила... на панели.
      
       Как истые джентльмены, мы... .
      
       Причитания благородной жертвы сопровождали нас всю дорогу.
      
       Зазвенела глухая сталь. Щелкнули наручники.
      
       И вот я здесь. Как тяжко тянутся годы в заточении!
      
       1984
      
      

    Антресоль

      
       Ворвавшись во вражеский блиндаж, Иван с хрустом засадил штык и провернул. Немец упал. Наступила неподдельная тишина. Февраль 43-го крутил поземку над Ржевом. То ли семя, то ли капли смолы свисали с бревен.
      
       В руках у немца Иван нашел пачку порнографических открыток. Она там выворачивалась, как могла. На всю катушку.
      
       Какая передача чувств на расстоянии! На антресоли, Хюбнерштрассе, 19, ее отщелкал "Лейкой" Г. Д. Волшовски, мастер фотографий на все руки. Она позировала с немецкой четкостью и автоматизмом. На антресоли. Как будто видел он уже эту скромную обитель.
      
       Иван спрятал карточки за пазуху, подальше от замполита. Немца закопали, а он двинулся с частью на Запад, по суровым дорогам войны.
      
       Два года спустя рота сержанта Рябинкина с боями двигалась по Хюбнерштрассе. Дни Берлина были сочтены. Ворвавшись с группой автоматчиков на антресоль дома 19 по Хюбнерштрассе, Иван Рябинкин сразу узнал место своей смерти, так называемую антресоль.
      
       1984
      
      

    Конец династии Бобровских

      
       -- Ах вы, ах вы, соколики мои милые, -- кудахтал Антон Ильич. Он сдвинул шапку на затылок, распахнул шубу. Кузнецкий мост, снежинки, русская беспечность, 1916-й бил в лицо.
      
       Вася и Петя, эдакие баре, держались за руки, все увешанные рождественскими подарками. Маленькие, но способные запоминать. Динамику подвижных образов.
      
       Таким они и запомнили папу -- доброго, богатого и безалаберного. 30 лет спустя, в забое Нар-Торчинска, тихо загибался Петя. Вася умер годом раньше. Раньше всех умер папа: не пережив крушения русского парламентаризма, он скончался еще в январе 18-го.
      
       Так оборвалась династия Бобровских.
      
       1984
      
      

    Двоеточие

      
       Жан Дэкс сидел на пляже в Ницце, Иван Батурин -- на пляже в Сочи. 27-й год был в зените. Пекло. Точка.
      
       Во Франции сошли на нет сюрреалисты, а в России угасал супрематизм. Новаторство было не в моде здесь и там. Первичный взрыв заглох. Остались пустые глазницы. Точка.
      
       Иван Батурин курил "Улыбку". "Улыбка" за "Улыбкой", он складывал чинарики под серый камень с мокрым брюхом. Жены краскомов и совслужей проходили вереницей к морю. Точка.
      
       Жан Дэкс протер очочки, надел парусиновые туфли, футболку, кепку, поплелся к близлежащей вилле, выплескивая воду из уха.
      
       Жан Дэкс и Иван Батурин были очень похожи. Вернее, были они двумя нескладными версиями одной баллады: писателя, не оправдавшего надежды. Точка.
      
       Иван Батурин прославился повестью "Козлотопы", где показал в наглядных красках гибель мужичка в Поволжье.
      
       Жан Дэкс стал знаменит благодаря своей сатире "Волки", о разъедающей точке послевоенной молодежи.
      
       И тот и этот познали всю эфемерность славы. Жан Дэкс умер от туберкулеза и несбывшихся надежд в конце двадцатых. Иван Батурин захлебнулся пьяной рвотой немного позже. Мир их праху. Точка.
      
       1984
      
      

    Нубийские мотивы

      
       Он пел, и в гортанном арабо-африканском звучала вечная тоска нилотов, которых фараоны, а затем мусульманские владыки вытеснили за пределы благодатной долины Нила -- на юг, к озеру Виктория. Там осели они под именем Ватусси, а под конец стали Тутси. История их геноцида известна.
      
       1999
      

    День рождения Красной Армии

      
       Это было тихим ранним утром 1937 года. Я лежал в постели, неторопливо сверяя дату своего приезда и ее отъезда. Погода была так себе, но и это не портило моего праздничного настроения. Ведь сегодня был день совершенно особенный -- день рождения Красной Армии. По этому случаю вся улица была увешана красными флагами, а из репродуктора неслись бодрые звуки маршей. Надев свежую белую сорочку, кавалерийские галифе и сапоги со скрипом, я вышел на улицу. О дальнейшем лучше умолчать.
      
       1999
      

    Утоление жажды

      
       1977-й год. Советские летчики в Ливии. Пьют спирт в ангаре. Спирт покупают в арабской аптеке, а после возлияния продуваются кислородом в кабине истребителя. Выходят трезвые, как стеклышко. Это им не нравится. Один говорит: "Зачем товар переводить? Лучше не продуваться, а кайф в себе держать. И не аптечный пить, а наш, технический". Они уединяются в каптерке, берут на грудь большую дозу технического спирта и больше никогда не проснутся. Выпотрошенных, их привозят в цинковых гробах в Москву. Сгоняют прощаться сослуживцев из Главпура. Николо-Хованское кладбище: похороны с почестями, залп в воздух. Каркают вороны в хмуром небе.
      
       1999
      

    Лето 42-го

      
       10 июля 1942 года мы пасли лошадей в урочище Броды Брестской области. В оккупированной немцами Белоруссии. Вдруг кто-то из ребят обратил внимание на немецкий самолет. Летел он над полем медленно и низко, с необычным тарахтеньем мотора, прямо на ольховый лес.
      
       Затрещали сломанные ветки, и самолет скрылся из виду. Мы бросились к ольшанику. Самолет почти горизонтально сел на макушки деревьев. Немецкие летчики, посвистывая, слезли вниз и, не обращая на нас внимания, отправились в ближайшее местечко Лысково -- за подмогой.
      
       Вернулись растерянные: помощи им никто не оказал. Мы набрали грибов, зажарили на костре, угостили фрицев.
      
       Так началась наша совместная жизнь.
      
       1999
      
      

    Записка из за-о

      
       Когда-то и я мечтал о Боге, был прыток и невоздержан. Да полноте! Где это все? На неком стремном универсале закручено и сброшено в колодец небытия.
       Так было, есть и будет. На витках времени, в таблицах испарений, в жутких непредвиденных афронтах. Где честь сих малых? Она посрамлена до жути.
       Мы все окажемся в жопе, господа. Мы окажемся в страшном сонном мире антиматерий, где бродят бедные истуканы, колебля своим присутствием призрачные стены ада. Туда спускался Орфей, туда придется и нам всем сойти. Когда Харон, махнув веслом, нас повезет на тот берег, припомнится былое-чудное, что было в коротком и земном. Адиос, мучачос! Аделаида П., прощай! Прощай, блядь, навсегда!
      
       2000
      
      

    Двойник

      
       Он вышел на тропинку в Карлсбаде. Можно сказать, выполз из отеля "Ричмонд". Перешел мостик через Теплу. Мимо проскакал Гете. В зеленом камзоле и треуголке, глядя вдаль. А Гете видел, как навстречу ему скачет другой Гете -- на 20 лет младше и в красном камзоле. Объясните это пожалуйста, господин действительный тайный советник!
      
       2005
      
      

    Бреннер

      
       Прекрасен Бреннер: на этом перевале выбежал из поезда и сорвал эдельвейс в 42-м белокурый немецкий солдатик. Он сложил потом голову в Африке, остался лежать в песке под Эль-Аламейном, а засушенный эдельвейс нашли в книжечке Карла Мая про Виннету. Книжечка продавалась у старого Омара в Каире.
      
       2005
      
      

    Лейпциг

      
       Тих город Лейпциг. Скучен и неблаговиден. Но и здесь трудятся прилежные дойчата, и здесь ходят хромые ветераны. И воздух -- угарно-дымчатый, лишенный транспарентности. В такое вот седое утро топтал он незабудки на старом кладбище. Там у надгробий ошивался с выпростанным членом непонятный маргинал. Отребье. Разлитое семя. Волокита. Бездумное житье-бытье. И поезд со стуком уносится в тоннель. Feierabend!
      
       2006
      

    Париж, апрель

      
       Собрались на квартире у Матье Ляроша, пили красное вино. Они не антимондьялисты, они альтермондьялисты. Составили листовку. "Нет -- контракту первого найма"! Наутро -- по моббингу -- они проводят акцию на площади "Насьон".
       Допили вино, с взвизгом подняли молнии на кожанках и вышли, подняв воротники. На улице -- темно. В последней незакрытой лавке сидит араб, он замотал башку и подвывает тихую мелодию.
       Закурили по последней. Над улицей Муфтар -- звездная ночь. Светит ущербная луна. Проплывают редкие перистые облака.
      
       2007
      
      

    Москва, 1932

      
       Хороший вид открывался из окон британского посольства.
       Хмурые облака плыли над Москвой, а вид был прелестен -- на Софийскую набережную.
       В то утро он лежал в комнатке с видом на набережную, где вжик-вжикал скребком дворник Василий.
       А его звали Грег Догерти, он был 3-й секретарь посольства и попросту разведчик. Он готовился к очередному выходу в город. Боком ему выйдет эта прогулка!
      
       2007
      

    Просветление

      

    (из прессы)

      
       В индийском штате Махараштра учителя решили окропить учеников из низшей касты коровьей мочой, чтобы "очистить" их и изгнать дьявола. Об этом пишет газета Times of India. Такое решение принял директор школы Шарад Кайтад из высшей касты, возглавив школу после его предшественника из низшей касты. На экзамене ученикам брызгали мочу священного животного на лица и экзаменационные листы. "Они говорили, что мы будем учиться лучше, если очистимся", -- рассказал ученик Раджат Вашник.
      
       2009
      

    Сюжет в развитии

      
       Он ужинает, идет пить пиво. С годами напивает пивное брюхо, и вот его везут в каталке в реанимацию: голова болтается, веки полуразомкнуты, он видит крылья ангелов, вспучен пивной живот, а веки смазаны синей мазью, чтоб не пересохли. Уголек вспыхивает и догорает.
      
       2009
      

    Соцреализм

      
       Крупные, шершавые мазки. Или мелкие, прилизанные нежной беличьей кисточкой мазочки? Иван Петрович предпочитал колонковую кисточку беличьей. А Петр Иваныч вощще был пуантилист. Но объединяла их любовь к фигуративной выжописи -- чтоб постановка тела, чтоб ноги крепко поставлены, чтоб фигуры как бы на пределе и к тому жо -- драпировка, тога, а над ними -- синие неба, усыпанные белыми кумулусами, и далеко в небе -- серебряный ястребок.
       Пока спорили, над Масловкой долго не затихала мелодия футбольного марша. У соседнего стадиона Динамо кучковались болельщики, сдувая белую пену с пивных кружек, теребили шаровары, жевали папиросы, пронзительно посвистывали девкам.
      
       2010
      

    Сангигиена

      
       Он вошел. Старик сидел, мял обрывок газеты "Правда". Эти пачки газет лежали рядом с унитазом. Они разрезались на на квадратики, и каждый такой квадратик он исправно мял, прежде чем пустить по назначению. На пальцах оставалась черная типографская краска, а он мял. Так прошли долгие сталинские годы, потом хрущевские, пока в стране Советов не появилась туалетная бумага. Жесткая, наждачная промокашка, но все же туалетная. Однако он не хотел избавляться от старой привычки и мял куски газет. Живший по соседству татарин Арсланов поступал проще. Он научился у арабов и приделал к унитазу маленький крантик, который подбрасывал струю воды. Он мог теперь обходиться без бумаги. Его очко было свободно от мажущей типографской краски.
      
       2010
      

    Тушканчики

      
       Херр Шульц -- тощий, в пенсне -- немецкий инженер-ракетчик. Когда в 45-м смершевцы его вывозили из Пенемюнде на Байконур, он долго отбивался, потом все же собрал чемоданчик. А когда вылез в степи, то слух его резанул беспорядочный писк тушканчиков.
       Тушканчики сидели у своих норок, подняв яркое и широкое, расчесанное на две стороны "знамя" с черным основанием и белой вершиной на конце хвоста.
      
       2010
      

    Бесполезные поиски

      

    (из прессы)

      
       Труп сотрудника НИИ был обнаружен под деревом. Следов насильственной смерти не было. При нем были найдены нетронутыми документы, фотоаппарат и другие вещи.
      
       Он находился в сидячем положении под деревом.
      
       К розыску сотрудника были привлечены милиционеры, кинологи, егеря и местные жители. По настоянию родных привлекли экстрасенса и малую авиацию. Однако поиски ничего не дали.
      
       2010
      
      

    Аварийная посадка

      
       Этот Боинг сел с заклинившими закрылками. Чихая, на запасном аэродроме. Прокатился по полосе. К тускнеющей полоске горизонта.
       Остановился. Настала тишина. Дождинка упала на стекло. Пилот отстегнул пояс. Рука его потянулась к фляжке. Он знает, что джин стимулирует кроветворение. И он делает буль-буль-буль.
      
       2010
      

    Канары

      
       Прошли архипелаг. Сперва прыгнули с самолетов и погрузились в синие воды к северу от Канар. Плыли мощным брассом, сквозь волны, огибая первые Канарские острова. Выкрикивали: "Даешь!"
       Выпрыгивали из волн как дельфины и шли вперед, работали.
       И шли вперед, работали неустанно. Прошел день, даже больше. И вот видим еще один остров со светящимися супер-отелями. И спрашиваем -- что это? Ответ -- Ла Гомера.
       -- Какая на хрен Ла Гомера? Ведь это тоже на хрен Канары.
       -- Да! Но архипелаг столь велик, столь широк...
       И тогда мы решили обсушиться, подняться на берег.
       Примерно в то же время рыцарь Мальмезон прятался в кустах со своей дамой, а по дороге скакал некто третий. Это был его двойник -- барон фон Штоквиц.
      
       2010
      

    Маленький стукач

      
       Это легенда о мальчике-инвалиде-стукаче, он стучит и стучит и стучит, сука бескорыстная. Он сидит у окна и стучит: сообщает все, что видит, а видит он многое. В прицел его зрения попадают люди чести и беззакония, проститутки и наркоманы, подонки и анархисты, трансвеститы и либералы. Подробная лента сообщений ползет из-под его локтя, а он стучит морзянкой и все не может остановиться.
      
       Темнеет, приходит мама, приносит пиццу с кока-колой: "Поешь, сынок!"
      
       -- Я не могу, я не хочу, я никогда не перестану! -- шепчет он.
      
       Мама плачет, слеза падает в чай, она уже не верит в советы доктора Гинзбурга. Ведь он обещал вылечить мальчика от этой мерзкой причуды.
      
       А вместо исцеления -- стук и наблюдалово и тихий плач в ночи. И наутро соседи недосчитываются еще одного жильца, который слишком долго торчал под окнами мальчика.
      
       2010
      

    Великий шелковый путь

      
       И мы были на тропах сих и там наворовались, вдоволь помародерствовали, -- бомжи из Самарканда и Ташкента. На Шелковом пути нас звали -- землеройки. Мы волочилось вслед за караваном и все же не поспевали. Бормотали: "Бир сум, бир манат, один карбованец".
      
       ...Верблюды уходят по красноватой пустыне, печально колышутся их горбы, шанс проехал. А то прорвались бы -- и стояли бы, беззаботные, на площадях у хауптбанхофа и жили бы привольно на социальные харчи.
      
       2010
      
      
      

    Мечта москвича

      
       Он хочет разбогатеть и гулять всю ночь в найт-клубе. Потом, сняв блондинку, устроить себе на хрен бизнес-ланч. Завалиться с утремана в ресторан на Петровке. Заказать кашу Гурьев, тяпнув предварительно пастиса. Посадить длинноногую блондинку напротив и созерцать ее, механически пережевывая пищу. Когда расжеванные массы дойдут до точки М., он почувствует неодолимое влечение. Запрет ее в ближайшем туалете и жестоко поимеет.
      
       2010
      

    Ночь-2

      
       Наступает ночь. Темная, ненастная ночь. Падает мокрый снег. Дом на опушке окружен стихией. Горит окно в мансарде. Но вот кто-то подходит к дому, привинчивает оптический прицел и направляет на окошко снайперскую винтовку. Что-то будет, что-то будет, что-то будет. Дата. Число. Конец.
      
       2010
      

    Не вписался в курву

      
       Он не въехал, он просто блин не въехал в эту курву, в эту блин линию, ну не вписался в кривую, чего там? Его и выкинуло за рампу. Чело вынесло за рампу.
       -- Яволь и хлоп! -- душа взлетает в небо, подобно пробке шампанского
       Он скалит зубы, он не верит, он скалит... и ветер свищет сквозь пустые глазницы.
      
       2010
      

    Лунная ночь

      
       Кто-то боится одиночества, кто-то бреет голову наголо, кто-то выходит ночью на санную прогулку, а кто-то упорно бьет лыжной палкой по стене в коммунальной квартире: пока старуха Анисья спускает воду, старый бачок журчит, кот мяукает, а над всем миром висит неописуемо яркая луна: на дворе 48-й год.
      
       2010
      
      

    Опасность БАДов

      
       Он подсел на биодобавки. Поглощал Гинко-билобу, кордицепс, цинк и калий корпорации Тайши. Дистрибьюторша ему сказала, что благодаря кордицепсу кони Чингиз-хана домчались до самых границ Евразии.
       Кордицепс можно отнести как к группе флоры, так и к группе фауны. Он обитает в высокогорье, на высоте 3500 метров над уровнем моря. В летний период Кордицепс существует в виде растения. Осенью аскоспора выстреливает из растения и оседает на личинках бабочек, существует на них как паразит. Пораженная личинка зарывается в землю, спора в ней превращается в бактерию и питается ее внутренностями.
       Так и мы, присосавшиеся к этой планете. Нацедили с пенкой. Пьем и не морщимся.
      
       2010
      

    Падение комет

      
       Каждый из нас входил в атмосферу этой планеты под своим углом. Взрывал плотные слои атмосферы, падал на горькую землю.
       Я, Хорст.Б., пасмурным мартом 60-го врезался как комета. Зарылся в песок. Мой брат Рауль под искрящимся углом -- в ноябре 69-го. Все мы, пересекаясь, входим сюда, в эту плотную шкуру земли. Вспыхиваем и догораем. Точка.
      
       2010
      
      

    Терезианум

      
       Вена, 1953. Терезианум. Советские военспецы вошли в столовую Военторга. Вкусно пообедали по талонам. В военторге купили по чернобурке и по настенному коврику с оленем. Олень запрокидывал ветвистую голову и глядел на Альпы. Продавщица шепнула: "В России у вас с руками оторвут!"
      
       2010
      

    История немецкого огнестрела

      
       Октябрь 45-го, бледная луна над Шварцвальдом.
       Ночь, глухая ночь. В эту ночь инженеры Хеклер и Кох нарушают оккупационный порядок.
       Хеклер и Кох идут на разбитый завод Маузера, подняв воротники плащей. Их окликают: "Пароль!"
       Французский часовой спрашивает: "Кто из вас Эдмунд Хеклер, кто из вас Теодор Кох?"
       Хеклер и Кох смотрят на него, а он смотрит на Хеклера и Коха.
       -- Ксавье, -- говорят они ему, -- отпусти, блин, Ксавье!
       -- Счетчик Гюйгенса тебе в рыло! Какой я тебе Ксавье?
       Впрочем, отпустил. Так им удалось спасти протоколы немецких оружейников.
      
       2010
      

    Больница

      
       1956-й год, московская больница. Ночью мальчик умер. На столике у кровати осталось раскрытой книга. Николай Трублаини. "Лахтак".
      
       Прага, 2010
      
      

    Распадется ли СССР до 1991 года?

      
       Конец 20 века. Он живет себе в Мюнхене, неприметный русский эмигрант Скачков, и в ус не дует. Ему плевать на судьбу загнивающей Московии, стенания рыночников-демократов и патриотов-страстотерпцев.
       В силу странного стечения обстоятельств он перемещается из Мюнхена 1999-го в Москву 1974-го. С удивлением смотрит на безмятежную жизнь советского народа. Он знает, что потом будет. Что в 85-м начнется Перестройка, что в 91-м Союз распадется. Но как ему вести себя? Сможет ли он с большим толком провести эти остающиеся спокойные 17 лет советской власти? Ему кажется, что да. Но нет, ничего из этого не выйдет. Он пьет, он трахается, он бесконечно болтает на кухнях, и это время проходит для него так же бездарно, как и том, в предыдущем кольце великого повтора.
      
       2010
      

    АНДРЕЙ УРИЦКИЙ

    ЛЕДЯНОЕ ДЫХАНИЕ ТЕКСТА

      
      
      
       С
       трого говоря, Дмитрий Добродеев пишет романы. Обыкновенные современные романы, где на полутора страничках умещаются пролог, кульминация и эпилог; сюжет продуман, фабула выстроена. На дворе конец 90-х: вместо кино -- трехминутные ролики "Русского проекта", вместо живописи и скульптуры -- скачущий галопом Александр Бренер, вместо Большой Книги -- эрзац-сочинения Добродеева, достигшего, вероятно, в создании подобных текстов предельной виртуозности. В лучших рассказах никаких лишних деталей: всё четко, сжато, выразительно. Вот великолепный образчик, озаглавленный "Переживание": "Когда дал по газам, когда рванул: на перекрестке засекли-остановили. Налетели: бронежилеты, шлемы с черными забралами. Заломили руки за спину, наручники с хрустом -- и в КПЗ. Там он познал всю мудрость пресс-хаты. Привели его через год -- совсем седого и разумом просветлевшего. Теперь его зовут дед-слухач." Сорок пять слов. Кто меньше?
       Чаще всего у Добродеева главенствует эпизод, фрагмент, когда изображение максимально увеличено, приближено к читателю. (Чуть не написал -- к зрителю!) Деталь на мгновение заслоняет целое и становится самоценной. Крупный план. Пауза. Добродеев -- писатель кинематографический, и неслучайно один из основных его композиционных приемов -- монтаж. Плавную, густую традиционную пластику он заменил рваным ритмом, жесткими сочленениями слов и картин. Внутри избранной формы Добродеев и решает поставленные перед собой задачи. Он любит порассуждать о нелинейном течении времени, любит сталкивать эпохи, страны, цивилизации, но при этом заворожено смотрит в глаза России, в манящие зрачки удава, и продолжается вечная песня: 1917, 1941. Тара-там, Лета, Лорелея. "... хотелось видеть свою Родину сильной и свободной. А не просто -- свирепой и могучей." ("Трансатлантические переживания")
       Персонажи рассказов Добродеева -- души, блуждающие в лабиринтах истории, пленники сансары. Покидая очередную телесную оболочку, они прозревают предыдущее воплощение: удачливая советская певичка оказывается "анархо-синдикалом" Чепцовым, бойцом армии батьки Махно ("Крым, ноябрь"), литературный критик Воскресенский - з/к-лесбиянкой ("В плену гомосекса"). Вот только нирвана никому не грозит. Нирваны нет. Буддизм с русским акцентом. "А то, -- продолжил мужичок, обдав его перегаром, -- наш мозг есть перемычка. Промеж этими двумя несовместим-мирами. Широким лучом уходит наше сознание вспять -- в себя -- в мир внутренний, <...> И туда, взад, провалимся мы окончательно после смерти, ..." ("Болшево-75")
       Добродеев сегодня старается как можно дальше отойти от написанного. В текстах появляется фигура рассказчика: безымянного, никак не обозначенного, но чей взгляд с прищуром явственно ощутим. Чтобы увеличить дистанцию еще больше, в рассказы вводится комментарий: историческая справка или рассуждения на почти постороннюю тему -- так рассказ о бандитских разборках "Суп из бычьих хвостов" завершается описанием натурального супа из бычьих хвостов.
       Значительное количество текстов имеет квазидокументальный характер: иногда Добродеев переписывает газетные репортажи своими словами, подсвечивая их вольными фантазиями, иногда использует факты в качестве отправной точки. Цель единственная -- подморозить исчирканные странички. Холодом веет от этой книги. Вещие глаголы вспыхнули и сгорели. Остался пепел, и лишь изредка потрескивают остывающие одинокие угольки.
       Сегодняшняя литература оказалась в тупике. Одни, демонстрируя собственное бессилие, выкраивают по старым лекалам новое королевское платье, другие -- молчат угрюмо, не в силах бороться со спазмом, перехватившим горло. Пригодными для жизни остались отдельные островки, клочки суши. Дмитрий Добродеев обустраивает далеко не худший из них. А что пространство слегка оледенело, так оно и не плохо: болезнетворные микробы не шибко быстро размножаются.
      
      
      

    Другие книги автора

    Возвращение в Союз

    Путешествие в Тунис

    Моменты Ру

    Большая Svoboda Ивана Д.

    Каирский синдром

      
      

    Другие авторы издательства

    АБРАМОВ, АМУРСКИЙ, БАВИЛЬСКИЙ, БАЛЛА, БАТШЕВ,

    БЕЛКА БРАУН, БОВ (БОБОВНИКОФФ), БОКОВ, ВОЛЫНСКИЙ, ВСЕВОЛОДОВ, ГАЛЬЕГО, ГАНОПОЛЬСКАЯ, ГЕОРГИЕВСКАЯ, ГУДАВА, ДАНИЛОВ, ДОБРОДЕЕВ, ДРАГОМОЩЕНКО, ЗАГРЕБА, ИВАНЧЕНКО, ИОХВИДОВИЧ, ИЛИЧЕВСКИЙ, КОВАЛЕВА, КОНДРОТАС, КОРТИ, КРЕЙН, КУЗЬМЕНКОВ, КУРЧАТКИН, МАРТЫНОВ, МЕКЛИНА, МИЛЬШТЕЙН, МУСАЯН, НАЗАРОВ, ОГАРКОВА, ОГЛОБЛИНА, ПЫРЕГОВ, РАЗУМОВСКИЙ, РОДИОНОВ, САНДЛЕР, СЕЛИН, СЛЕПУХИН, ТЕРНОВСКИЙ, УСЫСКИН, ФОХТ, ЧАНЦЕВ,

    ШЕСТКОВ, ЭПШТЕЙН, ЭРБАР, ЮРЬЕВ, ЮРЬЕНЕН...

    Адреса книжной витрины:

    http://tinyurl.com/bmouxl

    http://tinyurl.com/c8a6eq

    http://www.lulu.com/spotlight/FrancTireurUSA

    Адрес издательства:

    franctireurusa@gmail.com

      

    0x01 graphic

    Franc-Tireur

    USA

      
      
      
      
      
      
      
      
      
       16 | "АРХИВ" И ДРУГИЕ ИСТОРИИ
      
      

    ДМИТРИЙ ДОБРОДЕЕВ | 15

      
      
      
      

    АНДРЕЙ УРИЦКИЙ | 251

      
      
       252 | ЛЕДЯНОЕ ДЫХАНИЕ ТЕКСТА
      
      
      
      

      
      
      
      
  • Комментарии: 2, последний от 27/09/2019.
  • © Copyright Добродеев Дмитрий Борисович (ddobrodeev@gmail.com)
  • Обновлено: 12/04/2012. 366k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.