Добрынин Андрей Владимирович
Страна святого Георгия

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Добрынин Андрей Владимирович (and8804@yandex.ru)
  • Размещен: 15/11/2019, изменен: 17/07/2020. 1549k. Статистика.
  • Монография: История
  • Скачать FB2
  •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О роли идеи справедливости в русской истории

  •    Страна святого Георгия,
       или
       Идея справедливости в русской истории
      
       Введение
      
       На Руси исстари уважали и любили братьев наших меньших - животных, видя в них такие же создания Божьи, как и человек. Православным христианам памятны были легенды о том, как вороны кормили в пустыне пророка Илию и как лев разделял отшельничество св. Германа Иорданского (когда святой скончался, лев тоже умер - от тоски). По Руси ходили лубочные картинки и литографии, изображавшие дружбу св. Сергия Радонежского с умным медведем (одну такую народную литографию 1859 года - "Сергий Радонежский разделяет свой обед с медведем" - можно видеть в Музее истории религий в Петербурге). Св. Сергия с медведем и того же святого с птицами изваял современный русский скульптор Дмитрий Шестопалов. Дружили с медведями также св. Серафим Саровский и св. Павел Обнорский, - об этой дружбе свидетельствуют многочисленные иконы и другие изображения. Св. Герман Аляскинский привечал горностаев и прочее зверье, отвечавшее ему неизменной благодарностью. Наши северные отшельники, жившие в скитах и расчищавшие глухомань под будущие монастыри, много рассказывали о своей дружбе с животными - отголоском таких рассказов является знаменитая картина М.В. Нестерова "Лисичка", на которой изображена молодая лиса, робко приближающаяся к трем святым старцам, смотрящим на нее очень благосклонно. Медведи помогали отшельникам ворочать бревна и строить скиты, лисы, горностаи и птицы наводили их на грибные и ягодные места, да и просто скрашивали их уединение. Таким образом животные воздавали должное святому подвигу этих людей.
       Однако в создание животного мира наряду с Богом внес свою лепту и сатана. Отец всякой неправды создал драконов и змеев, наделенных безмерной алчностью и готовых ради ее удовлетворения на всякое зло. Змеи убивали людей, разоряли и жгли селения, похищали женщин и девушек. Простой человек противиться им не мог, и потому в дело вступали избранники Божьи, самым известным из которых стал св. Георгий. Подвиг этого святого, который защитил обратившихся к нему людей от беспощадного змея, является одним из самых любимых на Руси иконографических сюжетов. Иконописный святой вовсе не выглядит могучим богатырем, ему присуща хрупкая юношеская, а может, и ангельская стать. Змей же темен и безобразен, он несет в себе не животное, тварное начало, которое тоже от Бога, а полную инаковость по отношению ко всякой твари Божьей, несет стремление ко злу и разрушению во имя собственной алчности, которое от дьявола. Впрочем, иконописцы не слишком сурово обходились с поверженным змеем: святой смиряет его копьем, не нанося ему видимых увечий. Лик (или морда) змея выражает печаль и раскаяние - раскаяние в той несправедливости, которую это адово исчадие пыталось насаждать. Судя по всему, иконописцы полагали, что змей тоже достоин жалости, ибо, будучи создан сатаной, он не мог выбирать своей судьбы. Возможно также, что, по мнению художников, змей поначалу был добрым и красивым животным, но затем сатана обманул его и пересоздал по своим нечестивым лекалам. В любом случае люди, обиженные змеем, не совершали такого зла, которое потребовало бы столь сурового наказания, так что действия змея были несправедливы и, разумеется, шли не от Бога. Справедливость восстановил Бог, избрав ее защитником св. Георгия. Смыслом иконографического сюжета является, таким образом, восстановление справедливости и попрание злого, несправедливого, хаотического начала. Именно благодаря такому смыслу св.Георгий, поражающий змея, и стал любимейшим героем русской иконописи, а затем и геральдики. Каждый народ выбирает себе любимые сюжеты в соответствии со складом своей души. О русской же душе Ф.М. Достоевский в "Записках из мертвого дома" писал следующее: "Высшая и самая резкая характеристическая черта нашего народа - это чувство справедливости и жажда ее". {Ф.М.Достоевский. Собр. соч. Государственное издательство художественной литературы. М.: 1956. Т.3. С.549.}
       Что же такое справедливость? Когда мы говорим о том, что тот или иной человек справедлив, то мы имеем в виду его желание и в то же время его способность (ибо одного желания тут не всегда достаточно) сообразовываться с некими принятыми в данном обществе, этносе, социальной группе нормами морали, значимыми для нормальной жизни данного общества. Когда мы говорим о том, что справедливо то или иное действие, мы также имеем в виду его соответствие указанным нормам. Таким образом, "справедливость", как и ее ранний приблизительный синоним - "правда", есть категория оценочная, предполагающая определенную работу человеческого сознания. Сознание должно сравнить между собой различные личности (с присущим им поведением в обществе) или различные человеческие действия в обществе и сделать свой вывод, вынести приговор. А приговор - это уже воздаяние, даже если он не воплощается в поощрение или кару (и тем более - если воплощается). Вот что писал об этом Константин Аксаков: "Общество есть союз людей, основанный на единстве общих для них убеждений и верований; отсюда является гармоническое, согласное течение всей общей жизни, во всех ее проявлениях, и в радостях, и утехах и т.п. Только истекая из единого источника, верования, возможна общественная жизнь и веселие жизни. Вы видите, что здесь суд - в какой мере каждый из нас лично осуществляет эти начала... <...> ...Мы должны исключать из общества всякого, кто общественные эти начала нарушает, нарушает... не его личною слабостью, а проповедованием других начал или образом жизни, что то же самое... Я уже сказал, что допускаю... личные столкновения. Мы должны исключать из общества всякого, нарушающего его общественные основы. Это - долг. От забвения этого долга происходит всеобщая дряблость, вредно действующая на каждое лице в обществе" {Аксаков К.С. Письмо А.И. Кошелеву, конец 1852 г. В кн.: К., Аксаков. Ты древней славою полна, или Неистовый москвич. М.: Русский мiръ. 2014. С.282-283.} Таким образом, справедливость, во-первых, всегда социальна и всегда деятельна. Во-вторых, она как некий оценочный эталон живет в человеке постоянно и так же постоянно им востребована, потому что сам человек окружен другими людьми и живет в море чужих поступков - и люди, и поступки ежеминутно требуют оценки. Поэтому, в-третьих, справедливость всеобъемлюща. Ее оценке подлежат все люди и все их действия, и не только пассивно "подлежат", но зачастую и активно ее взыскуют. Активный труженик хочет справедливого вознаграждения за свой труд, а также морального одобрения. В разумно устроенном обществе он должен получить и то, и другое. Богатый бездельник требует признать свой образ жизни правомерным. В разумно устроенном обществе бездельник не должен получить такого признания. Однако где мы видели вполне разумно устроенное общество? И можем ли мы назвать хоть одно общество, устроенное совершенно неразумно? Следовательно, в-четвертых, справедливость всегда носит относительный, исторически обусловленный характер, при этом присутствуя, хотя бы как идеал, и играя огромную роль в любом человеческом обществе. Разумеется, сказанное выше не означает, что люди погружаются в напряженные размышления этического характера по поводу каждого встреченного ими человека и по поводу каждого деяния окружающих. Оценки "справедливо - несправедливо" в реальной жизни обычно носят мгновенный, интуитивный характер. Однако нравственная (да и любая другая) интуиция может возникнуть только на основе соответствующего воспитания и образования, а значит - в-пятых - справедливость (и как оценка, и как воздаяние) всегда имеет под собой основу в виде соответствующего воспитания и образования. Отсюда вновь вытекает относительность понятия "справедливость", так как исторически обусловленный характер воспитания и образования совершенно очевиден: каждое общество со всеми своими конкретно-историческими установлениями обладает стремлением к самовоспроизводству, а главными средствами самовоспроизводства как раз и служат воспитание и образование. Н.Печерская отмечает, что ахиллесовой пятой тех, кто желает приписать справедливости рационально обдуманный и универсальный характер (нечто вроде "общественного договора", но на все времена) "является игнорирование того, что любые формы рациональности укоренены в традициях определенного сообщества. Мы принимаем их не путем рациональных соглашений, но врастаем в эти нормы, и наше представление о должном, о правильном и справедливом вначале скорее выучивается, чем выбирается"*{Н.В.Печерская. "Правда" как "истина" и "справедливость". К истории понятий. В кн.: Правда. Дискурсы справедливости в русской интеллектуальной истории. М.: Ключ-С. 2011. С.19}.Выученное, добавим мы, служит основой для наших интуитивно-справедливых решений. В-шестых, всеохватность и действенность справедливости, ее огромное значение в жизни людей неизбежно ставят вопрос о мере справедливости, то есть о точности нравственной оценки и о правильной мере воздаяния за те или иные людские дела. Справедливость востребована постоянно, ее именем непрерывно производятся оценки и выносятся приговоры, но зачастую нравственный эталон оценки подменяется личными интересами лица, вершащего оценку (суд), а мера воздаяния - кары или награды - не соответствует реальному значению человеческих действий. В этом случае справедливость превращается в свой дурной антипод - несправедливость, или кривду. В-седьмых, человек в ходе своей жизни вынужден постоянно соразмерять свои и чужие действия с моральным эталоном и постоянно проверять себя на способность следовать этому эталону. Благодаря этому справедливость (или несправедливость) постепенно, и довольно скоро, становится свойством нашей личности, а мы сами в глазах окружающих - справедливыми или несправедливыми людьми.
       Слово "справедливость", как то ни странно, для русского языка сравнительно новое. На Руси оно стало употребляться, и то поначалу довольно редко, лишь в конце XV века. До этого употреблялось многозначное слово "правда". Можно выделить ряд основных значений слова "правда", которые в наши дни актуальны не в одинаковой степени: 1) свод правовых норм, вытекавших из обычного, народного права (древняя "Русская правда", германские "варварские правды"); 2) правда как истина, то есть констатация объективного факта, достоверность; 3) правда как совокупность принятых в данном обществе, этносе, социальной группе норм морали, значимых для жизни данного социума (правда как совокупный, сводный эталон должного); 4) правда как следование однажды принятому человеком эталону должного, который может совпадать с общепринятым, но может от него и отличаться ("у него
      своя правда"); 5) правда как справедливость, то есть как стремление и способность придерживаться принятых в социуме образцов должного, защищать эти образцы, обеспечивать ход жизни других людей и всего социума в соответствии с ними. О последнем значении слова "правда" С.Л. Франк писал так: "В русском языке существует очень характерное слово, которое играет чрезвычайно большую роль во всем строе русской мысли - от народного мышления до творческого гения. Это непереводимое слово правда, которое одновременно означает и истину, и моральное и естественное право..." {Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб.: Наука.1996. С.182.} Русский философ (пусть и не русского происхождения) смог прочувствовать через строй родного языка то, что наиболее важно для русской души - можно сказать, что продуктивность "русских штудий" Франка и многих других авторов в значительной степени предопределялась всем строем той жизни, которая окружала их с самых ранних лет. Вспоминаются слова Ю.Ф.Самарина: "Есть целый строй созвучий, неопределенных, но доступных внутреннему слуху ребенка; есть этот невещественный и неразлагаемый воздух родной земли, который необходимо нужен для первых годов детства. Душа пропитывается им сквозь, и вместе с ним она вдыхает безотчетное и потому именно ничем позднее незаменимое сочувствие к тому миру, в котором суждено ей жить, к природе, к людям, к звукам языка, ко всему тому, что заключается под словом: родное". {Самарин Ю.Ф. Тарантас. Путевые впечатления. Сочинение графа В.А.Соллогуба. В кн.: Нольде Б.Э. Юрий Самарин и его время. М.: Алгоритм - Эксмо. 2003. С. 370.} И еще из Самарина: "Мыслить о каком бы то ни было предмете, не установившись перед ним, - невозможно... потому что изучение предполагает взгляд на предмет, следовательно, и точку зрения. Чем же подготовляется и определяется этот приступ к предмету, эта точка зрения? Отвечаем: воспитанием мыслящего субъекта в самом широком значении слова: коренными его убеждениями, всецело наполняющими его и которыми он проникается постепенно, вдыхая в себя воздух семьи, родины и т.д. Точка зрения есть плод всего личного и народного развития. У каждого человека и у каждого народа есть точка зрения; само собою разумеется, что народная имеет всегда значительность историческую, которой может не иметь личная". {Самарин Ю.Ф. Замечания на заметки "Русского Вестника" по вопросу о народности в науке. Там же. С.407.} Мы горячо надеемся на то, что наша личная точка зрения, выработанная именно так, как писал Самарин, позволит нам в этой книге приблизиться к точке зрения народа.
       К.С.Аксаков напоминал: "Народ, в своем нормальном состоянии, не хлопочет о народности, он хлопочет об истине; он говорит: я хочу смотреть справедливо вообще, следовательно, общечеловечески, я хочу безусловно истинного воззрения; но народность, которая есть самостоятельность, присутствует тут же непременно; без самостоятельности истина не дается уму, и истинное воззрение народа есть в то же время воззрение народное. <...> ... Каждый [народ. - А.Д.] имеет свою долю самостоятельной народной деятельности, постигает истину с известной стороны или являет ее в себе, в силу и только в силу своей народности и самостоятельности, без которой он немощен и бесцветен; истина, постигнутая народом с известной ему свойственной стороны, делается общим достоянием человечества. Итак, у народа может быть только: или воззрение народное (самостоятельное, свое), или никакого (ибо чужое воззрение ему не принадлежит". {Аксаков К.С. Еще несколько слов о русском воззрении. В кн.: К., Аксаков. Ты древней славою полна, или Неистовый москвич. М.: Русский мiръ. 2014. С.152.} Свое у народа, безусловно, и отношение к правде и справедливости, ибо они во все времена представляют собой узловой пункт народного социального мышления. Отношение к этим проблемам, совпадающее с народным, не может не оказывать влияния и на личность человека. Об этом писал один из идейных вождей народничества Н.К. Михайловский: "Всякий раз, когда мне приходит в голову слово "правда", я не могу не восхищаться его поразительной внутренней красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое. Правда в этом огромном смысле слова всегда составляла цель моих исканий. Правда-истина, разлученная с правдой-справедливостью, правда теоретического неба, отрезанная от правды практической земли, всегда оскорбляла меня, а не только не удовлетворяла". {Михайловский Н.К. Предисловие к 3-ему изд..//Полн. собр. соч. в 10 тт. СПб., 1909-1914. Т.1. С. V-VII.}. О личности поборника справедливости, чей долг - постоянно побеждать собственный эгоизм как главного врага справедливости в человеческой душе, писал в своих стихах И.С. Аксаков:
       * * *
       Могучим юности призывам
       Правдивый выслушай ответ:
       Не уступай ее порывам,
       Не верь кипенью бурных лет!
       Ее любви восторг поспешный
       Бежит труда; дороже ей
       Ненужный шум борьбы потешной,
       Красивый жар ее страстей;
       Ей недоступен подвиг темный,
       И много грешной суеты
       Таит нередко пыл нескромный
       Ее возвышенной мечты!
      
       И речи, шумные для слуха,
       В разладе с правдой и добром!..
       Не в блеске дел, не в буйстве духа
       Мы силы духа познаём!
       Пусть твердость мужа, с беспощадной,
       Докучной зоркостью суда,
       Блюдет от той заразы смрадной
       Заслугу честного труда;
       И, всех тщеславных обольщений
       Мятеж корыстный усмирив, -
       Да будет свят тебе призыв
       Одних лишь строгих побуждений!
      
       Чтоб, трезвым мужеством дыша,
       Ты не робел судьбы бесславной,
       Чтоб шел ты честно в бой неравный,
       Чтоб ненавидела душа -
       Где б ни был ты, в глуши ль невидной,
       Иль на опасной высоте -
       При бодрых силах сон обидный,
       С неправдой мира мир постыдный,
       Потворство лжи и суете!..
      {Аксаков И.С. Могучим юности призывам... Московский сборник 1852 года. СПб.: Наука. 2014. С.107-108.}. Это стихотворение, бесспорно, не относится к шедеврам поэзии. Утонченный ценитель пренебрежительно скажет: "Риторика, трескотня", - и будет прав. Но лучшим ценителем поэзии является тот, кто способен за отсутствием лирических красот, за жесткостью риторики почувствовать подлинную убежденность, готовность к жертве и бескорыстному служению, к тому, чтобы собственной жизнью подтвердить каждую строчку своих стихов. Иван Аксаков такое подтверждение, безусловно, дал, как и прочие его товарищи по славянофильству - недаром даже такие яростные оппоненты славянофилов, как Белинский, Герцен, Огарев, Чернышевский и другие постоянно признавали моральную чистоту этих людей. Например: "Нет нужды лично знать их, чтобы быть твердо убеждену, что они принадлежат к числу образованнейших, благороднейших и даровитейших людей в русском обществе". {Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. М.: ГИХЛ. 1947. Т.3. С.78}. А по-настоящему чистые люди, как показывает опыт, и по существу проблемы не могут оказаться целиком неправы. Не случайно Герцен к концу жизни по вопросу об историческом пути России оказался, по сути, на славянофильских позициях и ничуть этого не скрывал.
       Обладая, несомненно, своим особенным взглядом на проблему правды-справедливости (об этом взгляде мы еще будем говорить), русский народ в то же время не мог не пойти общечеловеческими путями приближения к справедливости. Одним из этих путей был постепенный переход от обычного, народного права к положительному, рациональному законодательству, вводимому властью. И тут обнаружилось, что слово "правда" не вполне соответствует наметившимся переменам из-за своей тесной связи с обычным правом. Понимание же права как комплекса законов, установленных властью, нуждалось в лексических обновлениях. Специалисты, изучив 24 источника XVI-XVII вв., подсчитали, что слово "правда" употребляется в них 259 раз, а слова "справедливость" и "справедливый" - лишь 4 раза. Однако начало было положено (считается, что слово "справедливость" было заимствовано из польского языка, тем более что все его ранние употребления встречаются в документах, связанных с русско-польскими отношениями). XVIII век вместе с резким ростом российского законотворчества и общего числа властных актов принес также и взрывной рост употребления слова "справедливость". Это отразилось и в художественной литературе: например, Г.Р.Державин, родившийся в 1743 году, еще пишет по старинке "правда" и "правдивый", но более молодые С.Н.Марин (1776-1811), М.В.Милонов (1792-1821) и другие уже говорят о "справедливости" либо "несправедливости". Естественно, что некоторые свои значения слово "справедливость" унаследовало от "правды", но затем, по мере укоренения в языке, более молодое слово становится "самостоятельнее" и обрастает собственными смыслами. В результате со 2-й половины XIX века и поныне слово "справедливость" употребляется в русском литературном языке в следующих случаях: 1) когда следует констатировать соответствие истине, достоверность; 2) когда речь идет о соответствии или несоответствии поведения, характера, образа жизни человека неким моральным образцам, будь то различные традиции, либо считающиеся "естественными" права человека, либо признанные в данном социуме правильными и благими взаимоотношения между людьми, либо всё это вместе; 3) когда речь идет о юстиции, то есть о соответствии действий власти писанным законам; 4) когда рассматривается распределение материального вознаграждения и моральных благ (почестей) в соответствии с представлениями о воздаянии должного среди различных классов (например, рабочему представляется правильным распределение по количеству и качеству труда, а в перспективе - по потребностям, капиталисту - по стоимости вложенного капитала, и т.д.); 5) когда предполагается возможность применения насилия во имя достижения благих социальных перемен ("революционная справедливость"); 6) когда речь идет о соответствии человеческого поведения таким моральным образцам, которые выше всех господствующих в обществе законов, традиций, представлений, как писанных, так и неписанных - это справедливость с оттенком религиозности, святости, даже если имеется в виду представление о справедливости, распространенное среди атеистов, приверженных идее будущего гармоничного общества.
       Человеку присуще стремление к совершенству. Это стремление многократно усиливается, когда дело касается идей и проблем, имеющих важнейшее значение для человеческого благополучия. Такой идеей, несомненно, является справедливость; такой проблемой, конечно же, является ее соблюдение в человеческом обществе. Идеал совершенной морали и справедливости, хотя и не всегда ясный, издревле присутствовал в каждой человеческой душе. Дабы сделать стремление к совершенной справедливости обязательным, а также защитить этот идеал от людского эгоизма и вольнодумства, моральному эталону, моральным оценкам, воздаянию должного, то есть справедливости, был придан сакральный характер. Это естественно, ибо человек всегда был склонен обожествлять действующие на него внешние силы, в том числе и отношения в обществе. Кроме того, само понятие совершенства, вне зависимости от отношения человека к религии, носит внеземной, божественный характер, а значит, любой, даже неверующий человек, если он задумывается о высшей морали и высшей справедливости, независимо от собственной воли приходит к идее Божественного и к образу Божества. Поэтому совершенно не случаен тот факт, что в комплексе идей каждой из мировых религий идея справедливости занимает не просто важное, а центральное место (хотя трактуется и по-разному).
       В индуизме (который можно считать мировой религией, так как он оказал глубокое влияние на религии ряда стран Юго-Восточной Азии) сложилось понятие кармы, которое первоначально означало лишь совершение различных обязательных для благополучия людей ритуальных действий. Однако уже к VI веку до н.э. понятие кармы стало включать в себя не только ритуальные, но и вообще все человеческие действия, приводящие к благим или дурным результатам и влекущим за собой воздаяние (награду или кару) в этой или будущей жизни. Таким образом, судьба человека является результатом накопления его поступков, имеющих различное моральное значение и образующих карму, а справедливое воздаяние определяется только кармой, а не воздействием земных или неземных внешних сил. Из индуизма понятие кармы перешло в буддизм, также зародившийся в Индии. Будда учил, что человек проживает множество жизней, претерпевает много перерождений, но обстоятельства каждой из его жизней не случайны и не определяются влиянием какой-либо внешней силы, а являются плодом его собственных поступков в прошлых жизнях и в жизни настоящей. Карма втягивает все живые существа в круговращение рождений и смертей (сансару), поэтому настоящая жизнь есть результат прошлых жизней и в свою очередь определяет обстоятельства жизней будущих. Жизнь, по Будде, представляет собой непрерывное страдание, порождаемое желаниями - наслаждений, власти, богатства и т.д., - поэтому следует выполнять нравственные заповеди и соблюдать дисциплину сознания, что приведет к постижению подлинной сущности жизни, а потому и к угасанию желаний. Состояние полного отсутствия желаний, а значит, и страдания, является высшей целью любого буддиста и называется нирваной. Таким образом, и в буддизме высшие силы непричастны к осуществлению справедливости как воздаяния за поступки - поступки сами определяют карму, а карма определяет воздаяние. Однако на самом деле без высших сил в трактовке справедливости не обходятся ни индуизм, ни буддизм - хотя бы потому, что благими поступками, во многом определяющими карму, считаются ритуальные действия в ходе поклонения богам (в индуизме) и обожествленному Будде Гаутаме, Будде Амитабхе, Будде Майтрейе и другим сверхъестественным персонажам.
       Конфуцианство также можно считать мировой религией, так как оно оказало глубокое влияние на духовность не только Китая, но также и Кореи, и Японии. В китайской религии, в отличие от буддизма, имеется высшая созидательная сила, породившая мир и мировую гармонию, а также силу человеческого духа, устремленного к соблюдению этой гармонии. Сила эта называется Тянь (Небо). Она, в частности, дает "небесный мандат" на управление страной в зависимости от готовности правителя соблюдать справедливость в обществе как важнейшую часть мировой гармонии. Если правитель утрачивал сострадание и справедливость, то божественное право на власть следовало передать другим. Множество народных движений в Китае возглавляли люди, заявлявшие о том, что постигли справедливость, а потому "небесный мандат" принадлежит именно им. Теория "небесного мандата" возникла ранее конфуцианства, но продолжала существовать наряду с ним. Небо как сила, создающая мир и гармонию в нем, имеет важное значение и в учении Конфуция. По мнению этого мудреца, Небо же формирует и духовные силы человека. Однако само по себе Небо не является вершителем справедливости. Соблюдая установленную Небом гармонию всего сущего, человек добивается счастливой жизни и тем самым вознаграждает сам себя; разрушая эту гармонию, человек сам себя карает. Позднее конфуцианство отринуло идею Верховного Творца, но от идеи сверхъестественного не отказалось и оно. Миссию Творца, а также миссию защитника справедливости в нем выполняет гармония "жизненной субстанции" (ци) и "упорядочивающего принципа" (ли). Элементами ли являются, в частности, верность дружбе, честность, бескорыстие стойкость в испытаниях, и прочие благородные человеческие качества. Олицетворением этих качеств служат духи предков и народных героев Китая, культ которых позднее конфуцианство признаёт и поощряет.
       В исламе с его строжайшим единобожием главным блюстителем и вершителем справедливости выступает единый Бог - Аллах: "Воистину, тем, кто уверовал и творил дела добрые, совершал салат [положенные ритуальные действия - А.Д.], раздавал закат [милостыню в помощь бедным - А.Д.], уготована награда Господа. Нечего им страшиться, и не будут они опечалены" {Коран. Перевод М-Н.О.Османова. Сура "Корова", 277. СПб.: Издательство "Диля". 2009. С.49}. "Тому, кто придет на [Суд Божий] с деянием добрым, воздастся десятикратно. Тому же, кто явится на [Суд этот] с деянием злым, воздастся столько же. И не будет проявлено к ним несправедливости". {Там же. Сура "Скот", 160. С.141}. В Коране поощряются и человеческие действия по водворению справедливости на Земле: с одной стороны, отпор притеснителям, с другой - проявление кротости для того, чтобы исправить несправедливость без насилия: "[И да будет] воздаянием за совершенное зло причинение зла подобного, и тот, кто простит и уладит [дело] миром, будет вознагражден Аллахом. Ведь не любит Он нечестивцев. И, конечно, нет укора тем, кто дает отпор нападающему. Укора, несомненно, заслуживают те, кто притесняет людей и бесчинствует на земле безо всякого права на то. Уготовано им наказание мучительное. Несомненно, если терпелив кто [к несправедливости] и прощает, то достойный это поступок. Тому, кто сбился с пути по воле Аллаха, нет уже защитника после этого. И увидишь ты, как нечестивцы, когда предстанут перед наказанием [Господним], возопят: "Нет ли пути какого-либо для возвращения [в мир земной]?" {Там же, сура "Совет", 40-44. С.434.}. Следует понимать, что человек, разумеется, сбивается с пути не по воле Аллаха: воля Бога состоит лишь в том, чтобы не мешать человеку проявлять свою волю, пусть даже и порочную. В хадисах Пророка (то есть в высказываниях Мухаммеда, собранных после его смерти) говорится: "Аллах ведет запись хороших и дурных деяний. Затем Он [пророк. - А.Д.] пояснил это, [сказав,] что тот, кто намеревался совершить доброе дело, но не сделал этого, тому Аллах зачтет его как выполненное добродеяние [речь идет о добре, не сделанном по объективным причинам. - А.Д.]; а если он намеревался и выполнил свое намерение, Аллах зачтет его [добродеяние] в десятикратном размере, и, [судя по характеру и степени значимости этого добродеяния,] Аллах зачтет его в семисоткратном размере, а может быть, и много-много выше. Но если человек намеревался совершить злодеяние и не сделал этого [если в нем заговорила совесть. - А.Д.], Аллах зачтет это как свершившееся добродеяние; а если он намеревался совершить дурное и совершил его, Аллах зачтет его как совершившееся злодеяние". {Хадисы Пророка. М.: Аванта +. 2000. Хадис 16. С. 30.}. В собрании хадисов аль-Бухари мы, однако, можем найти прямые указания на то, что справедливость является делом рук не только Бога, но и людей: "Передают со слов Анаса, да будет доволен им Аллах, что [однажды] посланник Аллаха, мир Ему, сказал: "Помогай своему брату [независимо от того,] притеснителем он является или притесняемым". [Люди] сказали: "О посланник Аллаха [, будет правильно, если] мы станем помогать притесняемому, но как же мы [можем] помочь притеснителю?!" [Пророк, мир Ему, сказал: "Хватая его за руки"". {Сахих аль-Бухари. Хадис 1060. М.: Умма. 2003. С.411.}. Однако много чаще в хадисах подчеркивается роль Аллаха как источника и защитника справедливости: "Поистине, проклятие Аллаха [лежит] на несправедливых!" {Там же, хадис 1058. С.410.}. Из такого взгляда Сунны на воздаяние невольно, но совершенно естественно возникает вывод, что люди, вершащие справедливость, являются орудием Аллаха, проводниками воли Господней.
       Ислам, самая молодая мировая религия, очень многое почерпнул из иудео-христианской (ветхозаветной) традиции. Однако она гораздо определеннее ислама указывает на то, кто и в какой части осуществляет на Земле справедливость. В библейской книге "Второзаконие" об этом сказано так: "И дал я повеление судьям вашим в то время, говоря: выслушивайте братьев ваших и судите справедливо, как брата с братом, так и пришельца его; не различайте лиц на суде, как малого, так и великого выслушивайте: не бойтесь лица человеческого, ибо суд - дело Божие; а дело, которое для вас трудно, доводите до меня, и я выслушаю его". Здесь Бог совершенно недвусмысленно говорит о том, что считает судей орудиями своего промысла, теми работниками, которые должны поддерживать задуманную им социальную гармонию. Выражение "суд - дело Божие" часто приводят, вырывая из контекста. В таких случаях кажется, будто судит сам Бог, а судьи лишь пассивно озвучивают его решения, тогда как по настоящему смыслу текста судьям принадлежит в деле установления справедливости самая активная роль. "Делом Божиим" суд является вовсе не потому, что судьи в нем - марионетки, а потому, что суд задуман Богом, опирается на божественные установления (моральные нормы) и состоит под покровительством Бога. Требование отдавать Богу для разрешения трудные дела вульгарно-материалистически можно истолковать как желание жреческой прослойки попользоваться выгодами от решения подобных дел. Однако, по нашему мнению, здесь речь на самом деле идет о необходимости опираться в трудных вопросах на "интуитивное право", на наитие, а также на те моральные образцы, которые выше и совершеннее тех, что на данный момент господствуют в обществе. Эту мысль Библии стоит запомнить - мы к ней еще вернемся в дальнейшем.
       Бог в Ветхом Завете не просто осуществляет справедливость. Он сам - справедливость, это одно из свойств божественной природы, о чем говорит пророк Исайя: "..Господь есть Бог правды: блаженны уповающие на него!" {Исайя 30:18}; заметим кстати, что и в исламе одним из 99 священных имен Аллаха является имя Адиль - Справедливый). В книге Исайи причиной Божьего гнева являются не столько отступления народа от ритуальной практики, поклонение идолам и прочее религиозное неблагочестие, сколько несоответствие установленным моральным образцам, и прежде всего - несправедливость. "Виноградник Господа Саваофа есть дом Израилев, и мужи Иуды - любимое насаждение Его. И ждал Он правосудия, но вот - кровопролитие; [ждал] правды, и вот - вопль". {Исайя 5:7}. "И в народе один будет угнетаем другим, и каждый - ближним своим; юноша будет нагло превозноситься над старцем, и простолюдин - над вельможею. Тогда ухватится человек за брата своего, в семействе отца своего, [и скажет]: у тебя [есть] одежда, будь нашим вождем, и да будут эти развалины под рукою твоею. А [он] с клятвою скажет: не могу исцелить [ран общества]; и в моем доме нет ни хлеба, ни одежды; не делайте меня вождем народа". {Исайя 3:5-6}. Справедливость восстанавливает Господь, сам изначально справедливый: "И будет препоясанием чресл Его правда, и препоясанием бедр Его - истина" {Исайя 11:5}. Как мы видели и как много раз показано в Библии, орудием Господа Справедливого становятся люди - судьи, воины, полководцы, такие, как Иисус Навин или Гедеон. Кому же следует опасаться Господнего гнева? Когда Исайя говорит об этом, слова его звучат на удивление современно: "Горе тем, которые зло называют добром и добро - злом, тьму почитают светом, и свет - тьмою, горькое почитают сладким и сладкое - горьким! Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны перед самими собою! Горе тем, которые храбры пить вино и сильны приготовлять крепкий напиток, которые за подарки оправдывают виновного и правых лишают законного!" {Исайя 30:18}. Апостол Павел напоминает, что корень зла в конечном счете в плотской природе человека, находящейся в постоянной борьбе с духовной природой: "Дела плоти известны, они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси, ненависть, убийство, пьянство, бесчинства и тому подобное, предваряю вас, как и прежде предварял, что поступающие так Царства Божия не наследуют" {Гал. 5:19-21}. Плотские вожделения порождают эгоизм, а эгоизм, заставляющий человека стягивать все блага мира к собственной персоне, забывая об интересах окружающих, есть самый лютый враг справедливости. "Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями. Если мы живем духом, то по духу и поступать должны. Не будем тщеславиться, друг друга раздражать, друг другу завидовать" {Гал. 5:23-26}. Спасение достижимо, утверждает апостол; об этом же говорит и грозный ветхозаветный пророк: "Устрашились грешники на Сионе; трепет овладел нечестивыми: "кто из нас может жить при огне пожирающем? Кто из нас может жить при вечном пламени?" - Тот, кто ходит в правде и говорит истину; кто презирает корысть от притеснения, удерживает руки свои от взяток, затыкает уши свои, чтобы не слышать о кровопролитии, и закрывает глаза свои, чтобы не видеть зла; тот будет обитать на высотах..." {Исайя 33:15}. И русское сознание не осталось глухо к словам Священного Писания, в том числе и к тем, которые гласят о справедливости - приведем в доказательство этого прекрасное стихотворение А.С.Хомякова:
      
      
       По прочтении псалма
      
       Земля трепещет: по эфиру
       Катится гром из края в край.
       То божий глас; он судит миру:
       "Израиль, мой народ, внимай!
       Израиль, ты мне строишь храмы,
       И храмы золотом блестят,
       И в них курятся фимиамы,
       И день и ночь огни горят.
       К чему мне ваших храмов своды,
       Бездушный камень, прах земной?
       Я создал землю, создал воды,
       Я небо очертил рукой;
       Хочу, и словом расширяю
       Предел безвестных вам чудес;
       И бесконечность созидаю
       За бесконечностью небес.
       К чему мне злато? В глубь земную,
       В утробу вековечных скал,
       Я влил, как воду дождевую,
       Огнем расплавленный металл.
       Он там кипит и рвется, сжатый
       В оковах темной глубины;
       А ваши серебро и злато
       Лишь всплеск той пламенной волны.
       К чему куренья? Предо мною
       Земля со всех своих концов
       Кадит дыханьем под росою
       Благоухающих цветов.
       К чему огни? Не я ль светила
       Зажег над вашей головой?
       Не я ль, как искры из горнила,
       Бросаю звезды в мрак ночной?
       Твой скуден дар. - Есть дар бесценный,
       Дар, нужный богу твоему:
       Ты с ним явись, и, примиренный,
       Я все дары твои приму.
       Мне нужно сердце чище злата,
       И воля крепкая в труде,
       Мне нужен брат, любящий брата,
       Нужна мне правда на суде".
      
       Человек - существо общественное, живущее в постоянных взаимоотношениях с другими людьми. Поэтому справедливость как оценка другими людьми человеческого поведения столь же стара, как сам человек: она появляется, как только возникает общество. Однако при этом с самого начала возникает основа для различного понимания справедливости в разных обществах. "Это явление описано еще у Дарвина: 1) "Поступки рассматриваются дикарями как хорошие или дурные единственно смотря по тому, влияют ли они очевидным образом на благо племени - но не вида и не отдельного члена племени"; "Животные, одаренные общественными инстинктами, находят удовольствие в обществе, предостерегают друг друга об опасности, оказывают товарищам разными способами защиту и помощь. Эти инстинкты не распространяются на всех особей данного вида, но только на членов одной и той же общины"". {Севастьянов А.Н. Идолы конструктивизма. "Вопросы национализма". 2012 г. ? 10. С.217}. Вряд ли подлежит обсуждению тот очевидный факт, что в каждый данный момент исторического времени, хоть в древности, хоть в наши дни, человеческие общества по разным причинам различаются между собой - не найти и двух одинаковых. А так как понятие справедливости является, как мы видели, узловым для жизни всякого общества, то в разных обществах справедливость, очевидно, должна пониматься более или менее по-разному. Различаться должны моральные нормы, позволяющие судить о том, что справедливо, а что нет; различаться должны обеспечивающие справедливость правовые установления; различной будет и сама оценка роли писаного права и всей системы юстиции в обеспечении справедливости. Разумеется, некоторые оценки справедливости и ее значения не будут оспорены нигде и никем - например, такая: "Справедливость - это первая добродетель общественных институтов, точно так же как истина - первая добродетель систем мысли. Теория, как бы она ни была элегантна и экономна, должна быть отвергнута или подвергнута ревизии, если она не истинна. Подобным же образом законы и институты, как бы они ни были эффективны и успешно устроены, должны быть реформированы или ликвидированы, если они несправедливы". {Ролз Джон. Теория справедливости. Изд-во Новосибирского ун-та. 1995 г. С.18.}. Однако подобные общие заявления при всей своей эффектности ни на волос не приближают нас к практическому, да и к теоретическому разрешению проблемы установления справедливости, ибо не учитывают уже не раз отмечавшуюся нами выше относительность этого понятия. Лица, эксплуатирующие чужой труд и даже владеющие другими людьми как собственностью, как говорящими орудиями, при соответствующем общественном устройстве будут считать свое экономическое положение вполне справедливым и, более того, успешно распространять такое понимание справедливости на всё общество в целом. Вспомним, например, какие муки совести испытывал герой Марка Твена Гек Финн, после того как помог рабу Джиму бежать от своей хозяйки! Вспомним потрясение А.И.Герцена, когда он открыл в передовом, по его тогдашнему мнению, западном обществе целые бездны несправедливости (см. напр. Герцен А.И. С того берега. Собр. соч. ГИХЛ. 1956. Т.3. С.233-378). Относительный характер справедливости обусловливает, в свою очередь, вполне понятные сомнения в совершенстве имеющихся на каждый данный момент институтов права.
       Русский юрист Л.И. Петражицкий, своего рода утопист (или романтик) юстиции, указывал, что действие права состоит "во-первых, в возбуждении или подавлении мотивов к разным действиям и воздержаниям (мотивационное... действие права), во-вторых, в укреплении и развитии одних склонностей и черт человеческого характера, в ослаблении и искоренении других, вообще в воспитании народной психики... (педагогическое воздействие права". И еще: "Право существует из-за невоспитанности, дефектности человеческой психики, и его задача состоит в том, чтобы сделать себя лишним и быть упраздненным". {Цит. по кн.: Правда. Дискурсы справедливости в русской интеллектуальной истории. М.: Ключ-С. 2011. С.225.}. При всем внешнем блеске приведенных высказываний с ними трудно согласиться, во-первых, потому, что право здесь явно сводится к его уголовной, карающей или, скажем так, предостерегающей ипостаси, а ведь мы знаем, что уголовные преступления сплошь и рядом являются следствием господствующих в обществе базовых экономических отношений и обслуживающих этот базис правовых установлений. Бегство негра Джима, например, - это тяжкое уголовное преступление, но преступлением оно становится исключительно благодаря существованию рабства: в противном случае закон на перемещения Джима не обратил бы никакого внимания. Во-вторых, Л.И. Петражицкий, к сожалению, никак не проанализировал тот нравственный прогресс, к которому, по его мнению, приводит развитие права. Думается, если бы он провел соответствующее исследование, результаты пришли бы в кричащее противоречие с его теоретическими посылками: право и как система норм, и как аппарат, призванный проводить в жизнь эти нормы, неуклонно и даже угрожающе развивается, а человек становится все невоспитаннее и психика его - все дефектнее. В-третьих, Л.И.Петражицкий мог бы заметить, что хотя задача права теоретически и состоит в том, чтобы упраздниться, но упраздняться право никак не желает. Напротив, в соответствии с накоплением суммы несправедливости в обществе правовая система разрастается, тюрем становится все больше, а законники, сутяги всякого рода размножаются, как кролики, и без них нельзя уже и шагу ступить. Такое упрямство правовой системы имеет свои объяснения, и состоят они прежде всего в особенностях распределения материальных благ в обществе, а уж только потом - в несовершенстве человеческой психики. Д.Ролз в своей известной книге "Теория справедливости" ухитрился почти совершенно не коснуться отношений собственности на средства производства и того, как эти отношения влияют на формирование и деятельность институтов соблюдения справедливости. Вопрос эксплуатации труда Ролз также обошел, ограничившись замечаниями о том, что заработная плата определяется, с одной стороны, балансом спроса на рабочую силу и ее предложением на рынке труда, а с другой - оплатой труда того рабочего, производительность труда которого минимальна (так называемый "предельный рабочий"). Какое объяснение уровня зарплаты Ролзу ближе, остается неясным, но оба объяснения явно несостоятельны, ибо прибыль капиталиста образуется при самых разных величинах спроса на рабочую силу и ее предложения, а что касается "предельного рабочего", получающего якобы ровно столько, сколько он производит, то ведь кроме него на предприятии имеются и "непредельные рабочие", которые почему-то получают меньше, чем произвели, - видимо, по той причине, что некогда "предельными" были они сами. Думается, что использовать такие до смешного устаревшие и притом откровенно апологетические толкования болезненных социальных проблем или вовсе от этих проблем уходить можно только в одном случае: если есть желание избежать острой дискуссии, которая неизбежна, если задеть за живое сильных мира сего. Не случайно в книге Ролза нет и рассмотрения структуры, принципов действия и задач существовавших на момент создания книги (в начале 1970-х гг.) институтов соблюдения справедливости. Ролз охотно рассуждает о неких абстрактных институтах, но вот как и в чьих интересах действует конкретная правовая система - этого из его книги увидеть нельзя. В результате получается, что "Теория справедливости" - сама по себе, а реальное право со всеми своими не всегда приятными особенностями - само по себе.
       Западное буржуазное сознание вообще весьма охотно сплетает и расплетает правовые абстракции, однако чрезвычайно болезненно реагирует на любые концептуальные сомнения в абсолютной ценности и непогрешимости западного отношения к праву и справедливости. В этом плане чрезвычайно характерна чисто западническая по духу статья В.К. Кантора "Федор Степун: "народная правда" против правового сознания как явления христианской политики" {В кн.: Правда. Дискурсы справедливости в русской интеллектуальной истории. М.: Ключ-С. 2011. С.247-263}. По поводу названия стоит заметить, что вряд ли честно сталкивать народную правду и христианство, - однако это мимоходом. Куда серьезнее те панические выводы, которые делает автор из своего насыщенного эрудицией текста. Он правильно отмечает возросший в российском обществе интерес ко взглядам славянофилов, и вся его статья является развернутым возражением против высказываний этих мыслителей, например К.С.Аксакова: "Государство стремится к внешней правде, и потому первое, что создает оно, - это форма, регламент, извне налагаемый на человека. Стремясь к внешней правде... оно стремится сделать ненужною правду внутреннюю. Установляя, например, векселя, оно становит человека в положение непременно заплатить свой долг, хотя бы человек этот не был настолько нравственен, чтоб это сделать. С другой стороны, заимодавец безнравственный, получивший деньги с должника, но не отдавший ему векселя, найдет защиту в государстве, чтобы в другой раз получить однажды уже полученную им сумму: ибо для государства важно лишь внешнее обязательство, лишь форма, а до нравственности человеческой и внутренней правды ему дела нет. Понятно, что внешность не обхватит внутреннего мира, и государство может только истощаться во множестве внешних законов и внешних ограждений. Обеспечивая таким образом правду внешнюю, государство ослабляет правду внутреннюю, а даже из людей честных делает бездушных, следовательно, безнравственных формалистов. Государство как бы говорит: я так устрою внешнюю правду моими институтами, учреждениями, что не нужно будет правды внутренней, что люди будут честны, не имея надобности быть такими на самом деле. И так всё устрою, что не будет надобности быть нравственным. - Но торжество такого начала государственного - есть полнейшее уничтожение нравственного начала в человеке; но торжество внешней правды есть гибель правды внутренней, единой истинной, свободной правды" {Аксаков К.С. Краткий исторический очерк Земских соборов. В кн.: Ты древней славою полна, или Неистовый москвич. Русский мiръ. 2014. С.107-108.}. Или И.В.Киреевского:"Вследствие таких естественных, простых и единодушных отношений [в древнерусском обществе. - А.Д.] и законы, выражающие эти отношения, не могли иметь характер искусственной формальности; но, выходя из двух источников: из бытового предания и из внутреннего убеждения, они должны быть в своем духе, в своем составе и в своих применениях носить характер более внутренней, чем внешней правды, предпочитая очевидность существенной справедливости буквальному смыслу формы; святость предания - логическому выводу; нравственность требования - внешней пользе. Я говорю, разумеется, не о том или другом законе отдельно, но о всей, так сказать, наклонности (тенденции) древнерусского права. Внутренняя справедливость брала в нем перевес над внешнею формальностию". {Киреевский И.В. О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России. Московский сборник. Наука СПб. 2014. С.39.}. Или И.С.Аксакова:"Государство, конечно, необходимо, но не следует верить в него как в единственную цель и полнейшую норму человечества. Общественный и личный идеал человечества стоит выше всякого <...> государства, точно так, как совесть и внутренняя правда стоят выше закона и правды внешней" {Цит. по: Грюбель Райнер. Гордое слово: справедливость. Дискурс справедливости в романе Л.Толстого "Война и мир". В кн.: Правда. Дискурсы справедливости в русской интеллектуальной истории. М.: Ключ-С. 2011. С.99.}.
      Отсылая читателя к вышеприведенным мнениям славянофилов (и видя сочувственный интерес общества к этим мнениям), В.Кантор пишет следующее: ""Народная правда" оказалась губителем только еще утверждавшегося в России правового сознания". И еще, совсем уж мрачно: "Многообразие политических миросозерцаний само требует демократической, а не тоталитарной организации общественной жизни. Мы свидетели того, что ситуация разворачивается в прямо противоположную сторону. И на православно-государственной основе снова строится идеология, требующая ориентироваться и опираться на "народную правду"".
       Западная (и, как видим, западническая) полемическая практика имеет одну характерную черту: сначала вменять противнику некие взгляды, а потом с этими взглядами успешно бороться. Эта черта присуща и статье В.К.Кантора: из всех приведенных выше высказываний (да и из всех прочих высказываний славянофилов) никак не вытекает отрицание ими положительных законов, писанного права. Наоборот, даже само внимание славянофилов к проблеме соотношения правовой системы и справедливости означает признание ими де-факто наличия такого права. А так как они нигде не предлагают уничтожить это право, то речь на самом деле идет не о правовом нигилизме, а о готовности совершенствовать правовую систему. Славянофилы ясно видели как несовершенство государственной юстиции, так и ее мощь, порой крайне разрушительную. Они понимали, что, входя в систему "сдержек и противовесов" буржуазного государства, правовая система сама нуждается в сдержках и противовесах. Однако это совершенно не предполагает голого отрицания государственной юстиции, пусть и в значительной мере заимствованной у Запада. Славянофильская мысль вовсе не шарахалась от всего западного или вышедшего с Запада, несущего на себе отпечаток западной образованности - об этом писал Ю.Ф.Самарин: "Нет, не нужно дожидаться гения, который бы размежевал область человеческого ведения и отметил нам для пользования общечеловеческое и образованное. Не нужно - для нас, потому что мы не противопоставляем народное (как ложное) общечеловеческому (как истинному); не нужно - для нас, потому что мы знаем хорошо, что общечеловеческое осуществляется в истории и постигается через народность..." {Самарин. Ю.Ф. Замечания на заметки "Русского вестника" по вопросу о народности в науке. В кн.: Нольде Б.Э. Юрий Самарин и его время. М.: Алгоритм. 2003. С.409.}. К.С. Аксаков указывал: "Разве славянофилы думают идти назад, желают отступательного движения? Нет, славянофилы желают идти, но не просто вперед, а вперед к истине и, конечно, никогда назад от истины. Их антагонисты, думаем, желают тоже идти не просто вперед, а вперед к истине. И та и другая сторона не ставит себя в зависимость от избранного ею пути. Славянофилы утверждают только то, что избранный [Россией. - А.Д.] путь ошибочен и к истине следует идти другим путем. Значит ли это возвращение назад? Вопрос и спор может быть о том, чей путь истинен, но не может быть и речи о желании возвратиться назад". { Аксаков К.С. Статьи, помещенные в газете "Молва". В кн.: Ты древней славою полна, или Неистовый москвич. Русский мiръ. 2014. С.175.}. А.С.Хомяков писал: "Неразумно было бы не ценить того множества полезных знаний, которые мы уже почерпали и еще черпаем из неутомимых трудов западного мира; а пользоваться этими знаниями и говорить об них с неблагодарным пренебрежением было бы не только неразумно, но и нечестно. Предоставим отчаянию некоторых западных людей, испуганных самоубийственным развитием рационализма, тупое и отчасти притворное презрение к науке. Мы должны принимать, сохранять и развивать ее во всем том умственном просторе, которого она требует; но в то же время подвергать ее постоянно своей собственной критике, просвещенной теми высшими началами, которые нам исстари завещаны Православием наших предков". {Хомяков А.С. "Несколько слов по поводу статьи г-на Киреевского... Московский сборник. Наука СПб. 2014. С.333.}. Разобравшись с подлинным отношением славянофилов к заимствованиям с Запада, в том числе и в области права, хочется задать В.Кантору несколько вопросов (дабы неповадно было то, что не доказано, выставлять как доказанное): 1) не следует ли для вящей объективности отметить, что славянофилы хоть и пишут о народной правде, но сами-то люди весьма образованные и разбираются не только во мнениях народа, но и в западном праве, и т.д., и т.д.? А то ведь по тексту Кантора получается как-то так, что народная правда - это чуть ли не "революционное творчество народных масс"; 2) когда и каким образом народная правда в России оказалась губителем правового сознания? Что вообще имеется в виду? То, что случилась революция с ее эксцессами? Конечно, революции - дело неприятное, их бы лучше совсем отменить. Они ведь всегда идут вразрез с "правовым сознанием". Ну а раз отменить не получается, то остается обвинить в революционных эксцессах, антидемократизме и тоталитаризме славянофилов, пусть даже они жили только в России, а революции случались везде; 3) что В.Кантор имеет в виду под "тоталитарной организацией общественной жизни"? Если в обществе не всё зарегулировано законами и кроме законников слово имеет еще и народ со своей правдой - это имеется в виду под тоталитаризмом? Нет, пожалуй, на тоталитаризм больше похоже исключительное господство "правового сознания"; 4) что дает право В.Кантору и его единомышленникам считать свою позицию единственно христианской? Разве славянофилы где-то манифестировали свое отрицательное отношение к религии? И разве сам Христос не проявлял скепсиса по отношению к "правовому сознанию"? Вот например: "Горе вам, книжники и фарисеи, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру, сие надлежало делать, и того не оставлять. Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие!" {Мф. 23: 23-24}. А вот слова апостола: "...Делами закона не оправдается перед Ним никакая плоть; ибо законом познается грех. Но ныне, независимо от закона, явилась правда Божия..." {Рим. 3: 20-21}. Так что по Священному писанию как раз выходит, что писанное право вместе со своим репрессивным аппаратом вовсе не является единственным инструментом защиты справедливости в обществе: наряду с ним всегда существует "правда Божия" и "народная правда", и это вовсе не прихоть славянофилов. И если западное (и западническое) сознание хотело бы свести справедливость исключительно к правовой системе, это еще не повод лепить на русское сознание ярлыки "тоталитаризма" и "антихристианства". К сожалению, нашим западникам всегда не хватало широты взглядов Герцена. Вот что писал Аполлон Григорьев о радикальном западничестве Чаадаева: " Фанатик, как всякий неофит, он [Чаадаев. - А.Д.] имел смелость сказать, что в нас и в нашей народности нет "никаких" идей добра, правды, чести, нравственности, что мы - отщепенцы от человечества. "Никаких" на его языке значило западных, и в этом смысле он был тогда совершенно прав. Силлогизм его был прост: единственно человеческие формы жизни суть формы, выработанные жизнью остального, западного человечества. В эти формы наша жизнь не ложится или ложится фальшиво, как у Карамзина. Следовательно... Вот именно это следовательно и разделилось на два вывода: следовательно, сказали одни, мы не люди и для того, чтобы быть людьми, должны отречься от своей самости. Из этого следовательно вытекла теория западничества, со всеми ее логическими последствиями. Следовательно, сказали другие, более смелые и решительные, наша жизнь - совсем иная жизнь, хоть не менее человеческая, шла и идет по иным законам, чем западная. Два лагеря разделились, и каждый повел последовательно и честно свое дело" {Григорьев А.А. Народность и литература. В кн.: Аполлон Григорьев. Эстетика и критика. Искусство. 1980. С. 198-199.}.
       Думается, однако, что со своей тягой к наклеиванию страшных ярлыков нынешние западники не вполне честны, пусть и помимо собственной воли. Неизбывное желание втиснуть Россию и русское сознание в западные рамки заставляет их невольно кривить душой. А ведь факт остается фактом: в основе жизни русского человека первично представление о "русской правде", в отличие от "римского права", "юстиции", заложившей основы жизнеустройства западного общества. Поэтому у нашего народа, сформированного православной традицией, отношение к писанному закону иное: "Суд людей, не Божий, а Бог на правду призрит"; "Хоть бы все законы пропали, только бы люди правдой жили"; "Законы святы, да судьи супостаты"; "Не бойся закона, бойся судьи"; "Кто законы пишет, тот их и ломает". Поэтому русский Идеал исходит из высшего замысла Бога о нас, который предполагает строительство Царства Небесного на Земле. И чрезвычайно знаменательно для русского взгляда на русские судьбы стихотворение А.С.Хомякова "России":
       "Гордись! - тебе льстецы сказали. -
       Земля с увенчанным челом,
       Земля несокрушимой стали,
       Полмира взявшая мечом!
       Пределов нет твоим владеньям,
       И, прихотей твоих раба,
       Внимает гордым повеленьям
       Тебе покорная судьба.
       Красны степей твоих уборы,
       И горы в небо уперлись,
       И как моря твои озеры..."
       Не верь, не слушай, не гордись!
       Пусть рек твоих глубоки волны,
       Как волны синие морей,
       И недра гор алмазов полны,
       И хлебом пышен тук степей;
       Пусть пред твоим державным блеском
       Народы робко кланят взор
       И семь морей немолчным плеском
       Тебе поют хвалебный хор;
       Пусть далеко грозой кровавой
       Твои перуны пронеслись -
       Всей этой силой, этой славой,
       Всем этим прахом не гордись!
       Грозней тебя был Рим великой,
       Царь семихолмного хребта,
       Железных сил и воли дикой
       Осуществленная мечта;
       И нестерпим был огнь булата
       В руках алтайских дикарей;
       И вся зарылась в груды злата
       Царица западных морей.
       И что же Рим? и где монголы?
       И, скрыв в груди предсмертный стон,
       Кует бессильные крамолы,
       Дрожа над бездной, Альбион!
       Бесплоден всякой дух гордыни,
       Неверно злато, сталь хрупка,
       Но крепок ясный мир святыни,
       Сильна молящихся рука!
      
       И вот за то, что ты смиренна,
       Что в чувстве детской простоты,
       В молчаньи сердца сокровенна,
       Глагол творца прияла ты, -
       Тебе он дал свое призванье,
       Тебе он светлый дал удел:
       Хранить для мира достоянье
       Высоких жертв и чистых дел;
       Хранить племен святое братство,
       Любви живительный сосуд,
       И веры пламенной богатство,
       И правду, и бескровный суд.
       Твое всё то, чем дух святится,
       В чем сердцу слышен глас небес,
       В чем жизнь грядущих дней таится,
       Начало славы и чудес!..
       О, вспомни свой удел высокой!
       Былое в сердце воскреси
       И в нем сокрытого глубоко
       Ты духа жизни допроси!
       Внимай ему - и, все народы
       Обняв любовию своей,
       Скажи им таинство свободы,
       Сиянье веры им пролей!
       И станешь в славе ты чудесной
       Превыше всех земных сынов,
       Как этот синий свод небесный -
       Прозрачный вышнего покров!
      
      
       Страна святого Георгия
       Часть I. Становление
      
      
       Глава 1. Общее в ранних судьбах Руси и Европы и самостоятельность становления Руси
      
       Из сказанного во Введении очевидно, что русское сознание отводило справедливости и ее поискам особую роль в духовном облике и судьбе русского народа. Но если рассматривать само понятие справедливости, то все, что о нем говорилось выше, относится, по-видимому, ко всем обществам и всем народам Земли. Уж не сами ли мы придумали себе некие "особые отношения" со справедливостью? Почему мы имеем смелость объявлять чувство справедливости главной чертой своего духовного облика? Почему мы можем утверждать, что стремление к справедливости явилось главной определяющей силой нашей истории и нашего духовного развития? Имеют ли такие утверждения под собой объективную основу, или они вытекают из банальной тяги к самовозвеличению? Каждый народ, пытаясь понять сам себя, определить своеобразие собственного духа и духовного развития, обращается прежде всего к собственной истории. Обратимся к ней и мы.
       Русских в Европе давно принято считать "другими", не совсем такими, как обычные люди. Если ранее такой взгляд на нас сочетался с неким настороженным почтением ("загадочная русская душа" и т.п.), то в последнее время констатация нашей необычности приобретает явно враждебный характер. Рассуждения о нашей "инородности" вовсе не должны нам льстить, - напротив, они должны нас беспокоить и вызывать резкие опровержения. Именно с помощью таких вроде бы мистических, а на самом деле - просто фальшивых рассуждений создается базис для вечного взаимного непонимания, взаимного отторжения России и Запада. Поэтому стоит поговорить о тех общих чертах, которые присущи историческому развитию русского народа и других народов Европы. Напомнив о своей "европейскости", мы тем самым засыплем ту пропасть, которую старательно роют многие западные идеологи. Важно показать, что никаких объективных причин для рокового взаимного непонимания между Россией и Западом не существует. Наоборот, в нашей истории так много общих черт, что при наличии доброй воли понимание скорее всего неизбежно.
       О чем идет речь? Для начала, видимо, стоит напомнить, что русские, как и другие славяне, входят в обширную семью индоевропейских (арийских) народов, к которой относится подавляющее большинство народов Европы. Группа индоевропейских языков представляет собой одну из наиболее многочисленных языковых семей мира, в нее входят балтские, германские, романские, славянские, албанский и армянский, древнегреческий и древнеримский языки, множество языков Азии (хинди, бенгали, маратхи, гуджарати, фарси и т.д.). В этих языках и сейчас имеется много общих черт. Но еще ближе друг к другу были они в далекой древности, когда племена, говорившие на них, жили бок о бок и скорее всего составляли единую группу племен с единым языком. С тех пор индоарийские племена далеко разошлись по лицу планеты, осели на разных землях, ассимилировали автохтонное население этих земель и в повседневной жизни своей общности уже не ощущают. Однако чрезвычайно возросший в XIX веке интерес к истории, этнографии, антропологии, языкознанию привел к тому, что, во-первых, образованная часть европейского общества уяснила себе единство своего происхождения и, во-вторых, в литературном и научном дискурсе стали постоянно появляться упоминания об "арийском единстве" и о характерных чертах представителей "великой арийской семьи". К таким чертам авторы относили деятельность, предприимчивость, любопытство, склонность к творчеству, воинственность, склонность к созданию сложных обществ ("государственный инстинкт")... Что скрывать: нередко за упоминаниями о присущих арийцам творческих качествах скрывалась та самая банальная тяга к самовозвеличению, о которой выше уже упоминалось. Объективности ради стоило бы упомянуть и о таких свойствах арийцев, как агрессивность, жестокость, жажда наживы, - по крайней мере, в столкновениях с другими народами арийцы, как правило, проявляли именно эти качества. Эпоха образования европейских государств изобилует примерами не только жестокости, но и прямого геноцида по отношению к соседям, причем соседи зачастую являлись членами той самой "великой арийской семьи", - недаром Европу называют порой "кладбищем народов". Не без греха были и восточные славяне: постоянные княжеские распри они использовали для развития работорговли, да так, что рабы сделались одной из основных экспортных статей Древней Руси, а слово "славянин" ("slave") вошло во многие европейские языки в значении "раб". Наши предки обращали в рабство таких же русских, как они сами, и продавали их на Восток. Д.И.Иловайский пишет: "Русь издревле выделила из себя не только военное или дружинное сословие, но также и многочисленных торговых людей; а едва ли не главную статью русской вывозной торговли в те времена составляли именно пленники-рабы, известные под общим именем "челяди"". {Иловайский Д.И. Становление Руси. М.: Чарли - Алгоритм. 1996. С.12.}. А вот что пишет о европейской работорговле Адам Мец в своем классическом труде "Мусульманский ренессанс": "...Категория белых рабов ограничивалась тюрками и представителями того неистощимого племени, которое дало в Европе название этому сословию, т. е. славянами. Они ценились выше тюрков. "Если нет славянина, то берут в услужение тюрка",- говорил ал-Хваризми . Гораздо большей статьей ввоза из Булгара - главного города волжских булгар - были рабы, которые оттуда доставлялись на Амударью . Крупнейшим невольничьим рынком был Самарканд, город, который славился тем, что поставлял самых лучших белых рабов, а также производством воспитателей наподобие Женевы или Лозанны . Второй путь ввоза рабов-славян шел через Германию в Испанию, а также в провансальские и итальянские портовые города Средиземного моря. В Европе работорговцами были почти исключительно евреи. Товар поступал главным образом с Востока, иными словами, существовали те же условия, что и в современной торговле девушками . С торговлей рабами связано, по-видимому, расселение евреев в восточносаксонских городах Магдебурге и Мерзебурге . Во время транспортировки рабов этих работорговцев добросовестно обирали, по крайней мере немцы; так, например, таможенное уложение г. Кобленца требовало с каждой головы раба по 4 динара, а епископ Хура взимал на таможенной заставе в Валленштадте по 2 динара. Наконец третий путь шел из западных стран работорговли, которые в то время из-за войн с немцами изобиловали живым товаром, непосредственно на Восток, т. е. по маршруту, проделанному рабби Петахьи в XII в.: Прага - Польша - Россия. Пунктом отправки была Прага, являвшаяся в X в. средоточием работорговли. Святой Адальберт сложил с себя в 989 г. н. э. сан епископа Праги из-за того, что не в состоянии был выкупить всех христиан, закупленных одним еврейским купцом". {Мец Адам. Мусульманский ренессанс. М.: ВиМ. 1996. С.161-162.}. Как мы видим, наши предки если и грешили жестокостью по отношению к ближнему, то в греховности своей мало чем отличались от представителей других европейских народов. Тема рабства и работорговли является, вероятно, не слишком приятной для европейского арийского сознания, но что было, то было. Учитывая природную склонность человека к самовозвеличению, а также потакавшие этой склонности различные расовые теории, стоит порой напоминать о том, что всем европейцам, не исключая и русских, есть чем гордиться, но и есть в чем покаяться. Главное же состоит в том, что единство происхождения, крови, языка не могло пройти бесследно. То общее, что отмечали литераторы в представителях великого индоарийского племени, несомненно существует. Проявляется оно, как мы видели, не только в творческих и культурных достижениях, но и порой в весьма греховных делах. Однако в данном случае наша задача - констатировать общее.
       В становлении Руси и становлении других европейских стран прослеживается много общих черт. Вряд ли здесь имеет смысл говорить о призвании варягов - настолько легендарен и малодостоверен этот летописный рассказ. И в европейских летописях, и в европейском фольклоре имеется много схожих легенд, призванных легитимизировать власть и правящие династии в глазах подданных. Можно вспомнить, например, сообщение английских хроник о том, что бритты сами, добровольно призвали на английскую землю англов и саксов. Можно вспомнить трех братьев - прародителей славян: Леха, Чеха и Руса, можно - Кия, Щека и Хорива, а можно - якобы добровольное призвание ирландцами трех братьев-норманнов (три брата и их приключения - вообще популярнейший общеевропейский сюжет). О степени достоверности сказания о Рюрике и его братьях можно судить исходя из простого здравого смысла: по словам летописи, славяне, устав от насилий варягов, проникших в их страну, изгнали пришельцев в результате народного восстания. А через небольшое время происходит торжественное призвание скандинавов (тех же самых или других - в данном случае не важно). Пусть даже в славянской земле происходили междоусобицы и вставал род на род, - какие проблемы могло решить приглашение из-за моря еще одного "рода", причем весьма амбициозного и прожорливого? Со свирепыми нравами варягов к тому времени успели познакомиться не только славяне, но и вся Европа. Достоверность сообщения о варяжском призвании можно оценить также из следующих слов Б.А.Рыбакова: "...Описывается приход Рюрика, Синеуса и Трувора к перечисленным северным племенам: Рюрик княжил у словен, Трувор - у кривичей (под Псковом в Изборске), а Синеус - у веси на Белоозере; меря по этой легенде осталась
      без князя.
       Историки давно обратили внимание на анекдотичность "братьев" Рюрика,
      который сам, впрочем, являлся историческим лицом, а "братья" оказались
      русским переводом шведских слов. О Рюрике сказано, что он пришел "с роды
      своими" ("sine use" - "своими родичами" - Синеус) и верной дружиной ("tru
      war" - "верной дружиной" - Трувор).
       "Синеус" - sine hus - "свой род".
       "Трувор" - thru waring - "верная дружина".
       Другими словами, в летопись попал пересказ какого-то скандинавского
      сказания о деятельности Рюрика (автор летописи, новгородец, плохо знавший
      шведский, принял упоминание в устной саге традиционного окружения конунга за
      имена его братьев. Достоверность легенды в целом и в частности ее
      географической части, как видим, невелика. В Изборске, маленьком городке под
      Псковом, и в далеком Белоозере были, очевидно, не мифические князья, а
      просто сборщики дани". {Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества. М.: Наука. 1982. С.298.}. В дополнение к этой исторической оказии не так давно поразила ученое сообщество еще и другая. Оказалось, что в германских хрониках (в Бертинских анналах) имеется сообщение о короле полабских славян-ободритов Гостомысле, погибшем во время похода франков на славян. Сменил его - кто бы мог подумать? - Рорик (Рюрик; имя скорее славянское, чем скандинавское (на языке полабских славян -"сокол"), но у соседних народов заимствования имен друг у друга были обычным делом). В русских летописях Рюрик тоже сменяет Гостомысла, - может ли это быть простым совпадением, если мы видели, что русский летописец пользовался скандинавскими источниками? Возможны два варианта: либо в нашу летопись по недоразумению угодило сказание о событиях в земле ободритов, либо свое повествование о русских делах летописец решил подкрепить именами и "фактурой" из ободритской истории. Почему такое могло случиться? Возможно, потому, что самоназвание ободритов было "варины" или "вари/варь", что могло легко трансформироваться в "варяги". Об этом пишет немецкий историк А.Пауль и, подкрепляя свои слова многочисленными археологическими доказательствами, сообщает: "Впрочем, совершенно независимо от происхождения династии Рюриковичей, следы и влияние балтийских славян достаточно однозначно фиксируются археологией в северо-западной Руси". И далее: "...Традиция наименования королевства ободритов "Славией", а их самих - славянами в церковных западноевропейских источниках, и как следствие - возможность наименования "славяне/словене", как самоназвания племени ободритов, может оказаться немаловажным фактором для выявления родственных связей и, возможно - общего происхождения новгородских словен и ободритов". {Пауль Андрей. Балтийские славяне. М.: Книжный мир. С.480-486.}.
       Так называемая "норманистская теория", выросшая из летописной легенды, вряд ли столь долго и жарко обсуждалась бы в литературе, если бы не ее явная, подчеркнутая тенденциозность и вызывающая несправедливость по отношению к русским. Н.И. Костомаров указывает: "...Не беспристрастны были попытки выводить Рюрика и его братьев из Скандинавии. Это выдумали ученые немцы. Известно, что у нас немцы, от мала до велика, и ученые и неученые, более или менее исполнены верования о превосходстве своей породы перед славянскою, и думают, что, живучи среди нас, их задача разливать свет цивилизации между нами, варварами; для подтверждения этой задушевной мысли ученые немцы выдумали призвание князей из Скандинавии; этим хотят указать, что славяне не способны, без влияния немецкого элемента, к устройству государственной и гражданской жизни". {Костомаров Н.И. Начало Руси. В кн.: Русские инородцы. М.: Чарли. 1996. С.24.}. В том же ключе о норманистской теории высказывается Б.А.Рыбаков: "Далее [после известий от 862 г. - А.Д.] в "Повести временных лет" и других древних летописях идет путаница из фрагментов разной направленности. Одни фрагменты взяты из новгородской летописи, другие из киевской (сильно обескровленной при редактировании), третьи добавлены при редактировании взамен изъятых. Стремления и тенденции разных летописцев были не только различны, но и нередко прямо противоположны. Именно из этой путаницы без какого бы то ни было критического рассмотрения извлекались отдельные фразы создателями норманнской теории,
      высокомерными немцами XVIII века, приехавшими в медвежью Россию приобщать ее
      к европейской культуре. 3. Байер, Г. Миллер, А. Шлецер ухватили в летописном тексте фразы о "звериньском образе" жизни древних славян, произвольно отнесли их к современникам летописца (хотя на самом деле контрастное описание "мудрых и смысленых" полян и их лесных соседей должно быть отнесено к первым векам нашей эры) и были весьма обрадованы легендой о призвании варягов северными племенами, позволившей им утверждать, что
      государственность диким славянам принесли норманны-варяги. На всем своем
      дальнейшем двухсотлетнем пути норманнизм все больше превращался в простую
      антирусскую, а позднее антисоветскую политическую доктрину, которую ее
      пропагандисты тщательно оберегали от соприкосновения с наукой и критическим
      анализом. Основоположником антинорманнизма был М. В. Ломоносов; его последователи
      шаг за шагом разрушали нагромождение домыслов, при помощи которых
      норманнисты стремились удержать и укрепить свои позиции. Появилось множество
      фактов (особенно археологических), показывающих второстепенную и вторичную
      роль варягов в процессе создания государства Руси". {Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества. М.: Наука. 1982. С.295-296.}.
       Ученым не удалось обнаружить в Европе никакого народа русь, который мог бы принести на русские просторы свою государственность, тем более что государственность там уже имелась. Наоборот, польский историк Длугош, писавший во второй половине XV в. и имевший под руками более древние русские летописи, чем позднейшие исследователи, считает русь народом туземным в России и происходящим вовсе не от Рюрика, а от мифического Руса. Давно отмечено, что в древнерусской летописной традиции термин "русь" употребляется двояко: иногда он обозначает все население Древней Руси, иногда (в более ранние времена) - население Киевской земли, служившей местом расселения племени полян. Новгородская летопись 1050 года ("Остромирова летопись") говорит о том, что войско князя Олега, состоявшее из наемников-скандинавов и словен, после захвата им Киева в 882 году стало именоваться русью. Таким образом, ясно, что воины Олега, без различия их этнического происхождения, стали называться русью по имени того народа, который жил там, где эти воины осели. Именно этот народ, подкрепленный приведенной Олегом военной силой, и стал ядром объединения Руси. Если внимательно вчитаться в построения норманистов, пытавшихся доказать решающую роль германского элемента в становлении Руси, то оказывается, что их главным аргументом является наличие немалого количества скандинавских имен в составе княжеского семейства, княжеских приближенных и дружины. Но, как заметил еще Иловайский, в полемическом раже скандинавскими объявлялись порой и славянские, и финские, и балтские имена. Во-вторых, из летописей можно почерпнуть много случаев, в первую очередь касающихся знати, когда уже дети скандинавов (точнее, носителей скандинавских имен - одно тут не тождественно другому) полностью ославяниваются, что совсем не похоже на поведение классических завоевателей. Например, славяне, завоевав Балканы, создали там собственные государства, тогда как никаких норманнских государств на восточноевропейской равнине не возникло. С другой стороны, франки во Франции, норманны в Англии и т.д. сохраняли свою особность от завоеванного населения многие сотни лет. В-третьих, в летописях немало примеров того, что русь (в смысле - княжеская дружина и вся княжеская рать), принося клятвы в соблюдении договоров, клянется славянскими богами. В-четвертых, такие главные лица норманнского проникновения в славянские земли, как Рюрик и Олег, выглядят в летописях не столько реальными деятелями, сколько литературными персонажами: Рюрик - вообще проходным, несмотря на его вроде бы важнейшую роль, а Олег - эпическим, причем больше отразившимся в скандинавских сагах: после его вымышленного похода на греков (этого похода нет в подробных византийских хрониках) он полностью исчезает с русского горизонта и умирает неизвестно где. В-пятых, уже с конца X века русь (и Русь в широком смысле слова) начинают жестко дистанцироваться от варягов (хотя князья и не перестают их нанимать для военных целей): наемников селят вне городов и при первой возможности спроваживают подалее. Это было вызвано жестокостью, разнузданностью и неуправляемостью норманнских "цивилизаторов", никак не сочетавшейся с природными русскими нравами. Варягов нанимали для политических убийств (именно они, например, убили князей Бориса и Глеба). Нередко варяги своими насилиями провоцировали кровавые столкновения с местным населением (как, например, в Новгороде в 1015 году) - новгородцам пришлось защищать своих жен и дочерей с оружием в руках. Долгое время торговля руси с прикаспийскими странами была совершенно мирной, но в начале X века, когда число варягов в русском войске сильно возросло, появляются известия о зверствах "русских" отрядов на каспийских берегах. Свирепости, творимые "русью" при походах на Византию, можно также отнести на счет норманнского элемента в ее рати, учитывая действия норманнов во Франции, Италии и вообще всюду, куда они могли дотянуться. В-шестых, Новгород долгое время платил норманнам немалые суммы исключительно для того, чтобы они не производили набегов на его территорию. Это широко известная в мировой истории практика: платили, чтобы избежать вторжений, и Рим, и Византия, и западноевропейские правители - тем же норманнам, и т.д., но сам факт платежа опровергает факт завоевания, - хотя бы потому, что деньги для уплаты должна собирать своя, местная власть, а сила, требующая денег, на территории откупающейся от набегов страны не присутствует. Кстати, это указывает и на разницу в развитии вымогателя и его жертвы: всегда, без всяких исключений более культурной стороной является жертва. Впрочем, нередко, устав от вымогательств, жертва собиралась с силами и преподносила хищникам тяжелые уроки, как, например, ирландцы викингам при Клонтарфе в 1014 г., англосаксы викингам при Стэмфордбридже в 1066 г. и, многократно, русские - монголам и крымским татарам. Набеговой системы придерживались в мировой истории многие народы, наиболее свежие примеры - шотландские горцы - в Британии и народы Кавказа - в России, но не отступные платежи, а именно сопротивление жертв агрессии ломало эту систему, что в конечном счете всегда шло на пользу и тем, кто ее практиковал. В-седьмых, свидетельством значимого присутствия норманнов на Руси считался обычай так называемого "полюдья", то есть выезда князя с дружиной на подчиненные земли для сбора дани. В полюдье князья иногда проводили целую зиму. Одно время считалось, будто полюдье являлось формой расплаты русских князей с наемными варяжскими дружинами (В.В.Мавродин). Однако Б.А. Рыбаков напоминает, что из летописей мы знаем о существовании полюдья в землях славян-вятичей, где никаких норманнов не было (в полюдье ходили с дружиной вятичские князья). Б.А.Рыбаков далее указывает: "...В источниках полюдье предстает перед нами как чисто славянский институт со славянской терминологией. Полюдье известно, например, в Польше, где оно называлось "стан", а взимаемые поборы - "гощенье". Русское слово
      "полюдье" мы встречаем и в летописях, и в грамотах. Никакого отношения к варягам полюдье не имеет; напротив, в скандинавских землях для обозначения этого явления употреблялось русское, славянское слово. В скандинавской саге о Гаральде при упоминании подобных объездов используется заимствованное славянское слово "poluta" ("polutasvarf"). Тем же славянским словом обозначает круговой княжеский объезд и император Константин Багрянородный. Полюдье как объезд отдаленнейших славянских земель было известно восточным авторам задолго до появления норманнов на Руси. Его можно считать характерным для всего IX века (может быть, и для конца VIII века?) и для первой половины X века, хотя как локальное пережиточное явление оно известно и в XII веке. Подробное описание полюдья для середины X века оставил нам император Константин..." {Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества. М.: Наука. 1982. С.318.}. В-восьмых, скандинавские имена под известным договором Игоря с греками свидетельствуют только о том, что Игорь и его люди были сами по себе, а варяги - сами по себе, то есть не доказывают, а, наоборот, опровергают версию о норманнском завоевании Руси. В-девятых, скандинавские названия порогов на Днепре доказывают только то, что норманны часто плавали по Днепру, чего никто и никогда не отрицал. Ну и, наконец, в-десятых, сходство сельскохозяйственных и других экономических терминов у скандинавов и у русских свидетельствует о чем угодно: об индоарийской общности этих народов, о достаточной тесноте их связей в раннее Средневековье, но уж никак о культурном влиянии скандинавов на русских. Дело в том, что территории расселения славян была во всех отношениях - и в земледельческом, и в торговом - продуктивнее, чем территория норманнов, и потому вовсе не норманны должны были учить славян, как именовать дома, растения, домашних животных, деньги, а уж скорее наоборот.
       Таким образом, мы видим, что ядром образования древнерусского государства явилось местное, автохтонное племя русь со своими князьями, своими вооруженными силами и знатью, в состав которых первоначально входил наемный варяжский элемент, частично оседавший на территории руси и стремительно ославянивавшийся. Киевская область (область руси) являлась наиболее экономически и культурно развитой частью восточнославянских земель, и потому ее экспансия на остальном пространстве этих земель выглядит совершенно естественной. Другое дело, что многим местным князькам подчиняться руси не хотелось - отсюда и сопротивление, отсюда и знаменитая летописная история о том, как во время полюдья за чрезмерные притязания был убит древлянами князь Игорь (по рассказу византийского историка, разорван между двумя деревьями) и как жестоко отомстила его жена Ольга за смерть мужа. Объединение восточных славян под властью Киева и руси происходило, безусловно, вооруженным путем. "Почти весь X в. продолжалось покорение славянских и соседних финских племен из Киева, сопровождавшееся обращением массы побежденных в рабство". {Ключевский В.О. Курс русской истории. Сочинения в 9 томах. М.: Мысль. 1987. Т.1. С.166.}. Движение русских отрядов происходило на судах по рекам и сопровождалось либо захватом городов, либо созданием собственных укрепленных пунктов, где располагалась администрация, главной задачей которой являлся сбор налогов. Для этой экспансии сил самой руси недоставало, потому-то киевские князья и нанимали варягов, причем некоторые из наемников достигали в княжеской администрации высокого положения (например, воевода Игоря Свенельд). Порой варяжским отрядам удавалось даже вместо службы захватывать города и водворяться в них в качестве самостоятельных владык, как, например, Рогволоду в Полоцке. Однако русские князья дистанцировались от варягов очень рано, и уже князь Владимир захватил Полоцк, расправился с тамошней варяжской династией, посягнувшей на законное достояние руси, а дочь Рогволода Рогнеду забрал себе в жены.
       Таким образом, Русь объединялась вокруг одного племенного ядра, и объединялась силой оружия. Является ли такой путь создания страны и государства чем-то необычным в истории Европы? Нет, совсем наоборот: мы должны констатировать, что это - типичный путь. Можно привести несколько примеров: при всех внешних различиях они показывают примерную однотипность процесса. Так, в 486 германцы-франки разбили при Суассоне войско последнего римского наместника в Галлии. Среди франков выделялись так называемые салические, т.е. приморские франки - они-то и дали большую часть знати завоеванным галльским территориям. Возглавлял франков (всех, а не только салических) совсем юный выходец из знатного рода Меровингов Хлодвиг. Завоевательными целями Хлодвиг и его окружение задались всерьез и продолжали военные операции в Галлии более 20 лет, овладев большей частью страны. При сыновьях Хлодвига, к середине VI в., государство франков простиралось уже от Средиземного моря и Пиренеев до земель баваров и тюрингов на правобережье Рейна. Повсюду на завоеванных землях германцы получали землю, создавали укрепленные пункты и становились опорой новой власти. При этом из-за малочисленности франкской служилой знати Меровинги охотно опирались также на галло-римскую землевладельческую аристократию, которая служила и при королевском дворе, и в церковной иерархии, и в местных органах власти. Все это чрезвычайно напоминает события на восточноевропейской равнине в эпоху распространения по ней руси и ее князей-Рюриковичей. Русь-поляне, подкрепленная варягами, ломала сопротивление местных племен и князей (вспомним битву Владимира с радимичами на реке Пищане в 984 г., вспомним древлянского Мала, или вятичского Ходоту, или варяга Рогволода-Рагнвальда в Полоцке); однако в то же время она усиленно втягивает в ряды правящей верхушки нарождающегося русского государства местную знать. В результате слово "русь", помимо племенного, приобретает на некоторое время социальный оттенок, обозначая приближенных князя, его дружину и вообще господствующую верхушку растущего государства. В эту верхушку как на местном, так и на центральном уровне начинают входить местные правители и воины, зато уменьшается доля норманнского элемента, а оставшаяся доля стремительно ассимилируется. Германцы во Франции также быстро перенимали язык окружающего галло-римского населения, тем более что оно, как и на Руси, было более культурным и значительно превосходило пришельцев по численности.
       Франки же стали ядром и германской государственности. Франкские короли, продвигаясь с запада в глубь Германии, у всех покоренных племен устанавливали власть герцогов. Общим в судьбе германских герцогств при всей их обособленности было их насильственное включение в состав Франкской империи. Несогласным приходилось плохо - например, с саксами, никак не желавшими терять самостоятельность, Карл Великий воевал около тридцати лет и истребил большую часть этого племени, дабы в конце концов подчинить себе остальную часть. С VI по IX вв. германские племенные герцогства находились в подчинении у Франкского государства. Постепенно из должностных лиц империи герцоги становились племенными правителями, и отдельные земли приобретали самостоятельность. Но шел и обратный процесс: стали избираться общегерманские короли, причем при Генрихе I Птицелове королевская власть приобрела достаточную устойчивость и такую силу, что смогла разгромить опаснейшее венгерское вторжение в битве на реке Лех.
       В Англию, в среду постоянно боровшихся друг с другом кельтских племен (бриттов, белгов, скоттов, пиктов, гэлов и др.) государственность внесли англы и саксы. Поначалу они появились в Британии в качестве наемных дружин, служивших тому из кельтских вождей, кто больше платил. Но затем началось массовое переселение англов, саксов и ютов на Британские острова. Кельтов частью истребили, частью оттеснили на северные и западные окраины Британии, частью превратили в рабов и данников и ассимилировали. Германцы образовали на завоеванных землях семь варварских королевств, которые немедленно вступили между собой в борьбу за то, кто станет ядром общеанглийского государства. Однако эта борьба была прервана экспансией викингов - датчан, шведов и норвежцев. Англосаксам пришлось отчаянно отбиваться от новых претендентов на обладание Британией. Сопротивление шло долго и с переменным успехом, а тем временем норманны создали свое государство на материке, в устье Сены, из которого под руководством Вильгельма Завоевателя и совершили свой знаменитый поход в Англию в 1066 году. Этот поход поставил окончательную точку на государственности англов и саксов, наскоро собранное ополчение которых было разбито норманнами в том же году при Гастингсе. Норманны и стали ядром будущего английского государства, беспощадно подавив попытки сопротивления (отголоски этого сопротивления мы можем наблюдать, например, в цикле народных баллад о Робин Гуде). Однако в то же время норманны старались поладить с англосаксонской знатью, что им вскоре и удалось - отчасти из-за этнической близости, отчасти из-за того, что англосаксы устали от собственных междоусобиц, а отчасти - из-за несомненного политического и административного таланта Вильгельма Завоевателя (помазанного на английский престол как Вильгельм I) и его преемников.
       Сходное развитие событий при формировании страны и государства прослеживается, с некоторыми модификациями, и во всех других европейских странах: миссию объединения везде берет на себя некое племенное (областное) ядро, после чего основным средством объединения становится насилие, принимающее иногда крайне жестокие формы вплоть до геноцида. Однако полностью положиться на насилие объединителям не удается нигде: верхушка объединяемых и подчиняемых повсюду в той или иной степени входит в состав объединителей. Несомненно, у объединителей кроме оружия имелись и другие аргументы для привлечения знати побежденных на свою сторону. Эти аргументы многократно облегчали и ускоряли процесс создания единой страны. Понятно, что само объединение нигде и никогда не являлось самоцелью, даже если и совершалось под религиозными лозунгами (как, например, борьба с язычниками-саксами во имя христианства в Германии или изгнание мусульман в Испании). Во-первых, создание единой страны прямо обогащало тех, кто ее объединял. Речь идет прежде всего о земле, главном тогдашнем богатстве. Кроме того, новая знать получала власть над крестьянским населением, сидевшим на земельных пожалованиях. Во-вторых, объединение страны резко расширяло рынок сбыта для продукции феодальных имений и обеспечивало контроль над торговыми путями на гораздо большем их протяжении. В-третьих, объединенная страна располагала гораздо большими людскими и материальными ресурсами как для самозащиты, так и для внешней экспансии. Понятно, что при переходе власти и материальных богатств из одних рук в другие должен был возникать вопрос о справедливости таких изменений. Однако решался он вполне в духе тогдашней эпохи. Грубая сила считалась в те времена безусловной добродетелью, а ее проявления в виде завоеваний - не только доблестью, но и долгом сильных мира сего. Для человека раннего средневековья причинение зла другим людям вполне оправдывалось, во-первых, тем, что они "другие", а во-вторых, тем, что из этого зла следовало благо для себя и "своих".
       Возводить свое благополучие на захватах было для раннесредневекового сознания совершенно естественным и оправдывалось Божьим промыслом, поскольку Бог не мог вручить власть над землей, людьми и имуществом недостойному. Жизнь виделась неким постоянным состязанием в доблести, постоянным выяснением вопроса о том, какое племя и какой властитель в большей степени угодны Богу, причем происходило выяснение с помощью оружия. Власть над страной и людьми победителю давала сила, однако за этой силой не только победителю, но даже и побежденному неизменно виделся Бог. Понятно, что при подобном взгляде на завоевания в христианские формы вкладывалось чисто языческое содержание, но это парадоксальным образом мало кого смущало. Парадокс заключался также и в том, что путем войны и захватов благодаря расширению рынка, налоговой базы, возможностей самозащиты создавались в конечном счете более благоприятные условия для развития производства, обмена и культуры, так что пугающая нас ныне мораль раннего средневековья имела под собой вполне объективное позитивное материальное основание. Это, однако, не отменяет того факта, что и мир раннего средневековья в целом, и процесс складывания народов и государств - в частности были с нынешней точки зрения далеки от какой-либо справедливости.
       Все сказанное выше относится как к европейским странам, так и к нашей стране. Нет никаких причин говорить о какой-то глубинной несхожести процессов образования европейских государств и Руси-России. Это, безусловно, касается и моральной стороны указанных процессов: заповедника добродетели мы не найдем нигде, тем более в те суровые времена. Там важнее выделить те особенности, которые постепенно, со временем сформировали особый нравственный облик нашей страны и ее народа. О чем идет речь?
      
       Глава 2. Особенности становления Руси. Русская природа и русский человек
      
      Начнем с известного высказывания Ключевского: "Несомненно то, что человек поминутно и попеременно то приспособляется к окружающей его природе, к её силам и способам действия, то их приспособляет к себе самому, к своим потребностям, от которых не может или не хочет отказаться, и на этой двусторонней борьбе с самим собой и с природой вырабатывает свою сообразительность и свой характер, энергию, понятия, чувства и стремления, а частью и свои отношения к другим людям. И чем более природа даёт возбуждения и пищи этим способностям человека, чем шире раскрывает она его внутренние силы, тем её влияние на историю окружаемого ею населения должно быть признано более сильным, хотя бы это влияние природы сказывалось в деятельности человека, ею возбуждённой и обращенной на её же самоё".{Ключевский В.О. Курс русской истории. Полное собр.соч. М.: Мысль. 1987. С.79.}. В полном соответствии с этими своими словами Ключевский уделил большое внимание воздействию русской природы не только на историю, но и на формирование духовного, нравственного облика русского народа. Ключевский выделял три основные "стихии" нашей природы: лес, степь и реку. Просим прощения за пространную цитату, но с таким блеском о взаимосвязи природы и человека не писал, думается, ни один историк: "Лес сыграл крупную роль в нашей истории. Он был многовековой обстановкой русской жизни: до второй половины XVIII в. жизнь наибольшей части русского народа шла в лесной полосе нашей равнины. Степь вторгалась в эту жизнь только злыми эпизодами, татарскими нашествиями да козацкими бунтами. Еще в XVII в. западному европейцу, ехавшему в Москву на Смоленск, Московская Россия казалась сплошным лесом, среди которого города и села представлялись только большими или малыми прогалинами. Даже теперь более или менее просторный горизонт, окаймленный синеватой полосой леса - наиболее привычный пейзаж Средней России. Лес оказывал русскому человеку разнообразные услуги - хозяйственные, политические и даже нравственные: обстраивал его сосной и дубом, отапливал березой и осиной, освещал его избу березовой лучиной, обувал его лыковыми лаптями, обзаводил домашней посудой и мочалом. Долго и на севере, как прежде на юге, он питал народное хозяйство пушным зверем и лесной пчелой. Лес служил самым надежным убежищем от внешних врагов, заменяя русскому человеку горы и замки. Само государство, первый опыт которого на границе со степью не удался по вине этого соседства, могло укрепиться только на далеком от Киева севере под прикрытием лесов со стороны степи. Лес служил русскому отшельнику Фиваидской пустыней, убежищем от соблазнов мира. С конца XIV в. люди, в пустынном безмолвии искавшие спасения души, устремлялись в лесные дебри северного Заволжья, куда только они могли проложить тропу. Но, убегая от мира в пустыню, эти лесопроходцы увлекали с собою мир туда же. По их следам шли крестьяне, и многочисленные обители, там возникавшие, становились опорными пунктами крестьянского расселения, служа для новоселов и приходскими храмами, и ссудодателями, и богадельнями под старость. Так лес придал особый характер северно-русскому пустынножительству, сделав из него своеобразную форму лесной колонизации. Несмотря на все такие услуги, лес всегда был тяжел для русского человека. В старое время, когда его было слишком много, он своей чащей прерывал пути-дороги, назойливыми зарослями оспаривал с трудом расчищенные луг и поле, медведем и волком грозил самому и домашнему скоту. По лесам свивались и гнезда разбоя. Тяжелая работа топором и огнивом, какою заводилось лесное хлебопашество на пали, расчищенной из-под срубленного и спаленного леса, утомляла, досаждала. Этим можно объяснить недружелюбное или небрежное отношение русского человека к лесу: он никогда не любил своего леса. Безотчетная робость овладевала им, когда он вступал под его сумрачную сень. Сонная, "дремучая" тишина леса пугала его; в глухом, беззвучном шуме его вековых вершин чуялось что-то зловещее; ежеминутное ожидание неожиданной, непредвидимой опасности напрягало нервы, будоражило воображение. И древнерусский человек населил лес всевозможными страхами. Лес - это темное царство лешего одноглазого, злого духа - озорника, который любит дурачиться над путником, забредшим в его владения. <...> Степь, поле, оказывала другие услуги и клала другие впечатления. Можно предполагать раннее и значительное развитие хлебопашества на открытом черноземе, скотоводства, особенно табунного, на травянистых степных пастбищах. Доброе историческое значение южно-русской степи заключается преимущественно в ее близости к южным морям, которые её и создали, особенно к Чёрному, которым днепровская Русь рано пришла в непосредственное соприкосновение с южно-европейским культурным миром; но этим значением степь обязана не столько самой себе, сколько тем морям да великим русским рекам, по ней протекающим. Трудно сказать, насколько степь широкая, раздольная, как величает её песня, своим простором, которому конца-краю нет, воспитывала в древнерусском южанине чувство шири и дали, представление о просторном горизонте, окоёме, как говорили в старину; во всяком случае, не лесная Россия образовала это представление. Но степь заключала в себе и важные исторические неудобства: вместе с дарами она несла мирному соседу едва ли не более бедствий. Она была вечной угрозой для Древней Руси и нередко становилась бичом для неё. Борьба со степным кочевником, половчином, злым татарином, длившаяся с VIII почти до конца XVII в., - самое тяжёлое историческое воспоминание русского народа, особенно глубоко врезавшееся в его памяти и наиболее ярко выразившееся в его былевой поэзии. Тысячелетнее и враждебное соседство с хищным степным азиатом - это такое обстоятельство, которое одно может покрыть не один европейский недочёт в русской исторической жизни. Историческим продуктом степи, соответствовавшим её характеру и значению, является козак, по общерусскому значению слова - бездомный и бездольный, "гулящий" человек, не приписанный ни к какому обществу, не имеющий определённых занятий и постоянного местожительства, а по первоначальному и простейшему южнорусскому своему облику человек "вольный", тоже беглец из общества, не признававший никаких общественных связей вне своего "товариства", удалец, отдававший всего себя борьбе с неверными, мастер всё разорить, но не любивший и не умевший ничего построить, - исторический преемник древних киевских богатырей, стоявших в степи "на заставах богатырских", чтобы постеречь землю Русскую от поганых, и полный нравственный контраст северному лесному монаху. Со Смутного времени для Московской Руси козак стал ненавистным образом гуляки, "вора". <...>. Так лес и особенно степь действовали на русского человека двусмысленно. Зато никакой двусмысленности, никаких недоразумений не бывало у него с русской рекой. На реке он оживал и жил с ней душа в душу. Он любил свою реку, никакой другой стихии своей страны не говорил в песне таких ласковых слов - и было за что. При переселениях река указывала ему путь, при поселении она - его неизменная соседка: он жался к ней, на её непоёмном берегу ставил своё жильё, село или деревню. В продолжение значительной постной части года она и кормила его. Для торговца она - готовая летняя и даже зимняя ледяная дорога, не грозила ни бурями, ни подводными камнями: только вовремя поворачивай руль при постоянных капризных извилинах реки да помни мели, перекаты. Река является даже своего рода воспитательницей чувства порядка и общественного духа в народе. Она и сама любит порядок, закономерность. Её великолепные половодья, совершаясь правильно, в урочное время, не имеют ничего себе подобного в западноевропейской гидрографии. Указывая, где не следует селиться, они превращают на время скромные речки в настоящие сплавные потоки и приносят неисчислимую пользу судоходству, торговле, луговодству, огородничеству. Редкие паводки при малом падении русской реки не могут идти ни в какое сравнение с неожиданными и разрушительными наводнениями западноевропейских горных рек. Русская река приучала своих прибрежных обитателей к общежитию и общительности. В Древней Руси расселение шло по рекам и жилые места особенно сгущались по берегам бойких судоходных рек, оставляя в междуречьях пустые лесные или болотистые пространства. Если бы можно было взглянуть сверху на среднюю Россию, например, XV в., она представилась бы зрителю сложной канвой с причудливыми узорами из тонких полосок вдоль водных линий и со значительными темными промежутками. Река воспитывала дух предприимчивости, привычку к совместному, артельному действию, заставляла размышлять и изловчаться, сближала разбросанные части населения, приучала чувствовать себя членом общества, обращаться с чужими людьми, наблюдать их нравы и интересы, меняться товаром и опытом, знать обхождение. Так разнообразна была историческая служба русской реки". {Там же. С.83-86.}. Добавим к этому, что многие века русский человек был отрезан от наиболее плодородных почв восточноевропейской равнины, находящихся в ее степной части. В степи обитали кочевые народы, практиковавшие набеговую систему, и потому поселяться в степи хлебопашец не мог. Поэтому, издавна освоив земледелие, русский пахарь был вынужден вести его на скудных лесных почвах, да и те требовалось сперва расчистить от леса, затратив на это огромные усилия. Но при тогдашнем состоянии земледелия (отсутствии севооборотов, недостатке количества удобрений, примитивнейшей агротехнике) почвы истощались за два года и в дальнейшем приемлемых урожаев уже не давали. Поэтому постоянные селения в лесной зоне создавались, как правило, на реках и озерах, снабжавших население рыбой, а скот - кормами с заливных лугов. Кроме того, поскольку по рекам проходили торговые пути, то жители приречных сел могли рассчитывать и на доходы от торговли. Во всех же остальных местах крестьяне долгое время вели полукочевую жизнь, по мере истощения почвы забрасывая с таким трудом расчищенный участок и переходя на новое место, где им вновь предстояла столь же тяжелая битва с лесом. Отголоски этого полукочевого быта Ключевский отметил во внешнем облике многих современных ему русских деревень: "Жилища строятся не только по средствам, но и по вкусам строителей, по их господствующему настроению. Но формы, раз установившиеся по условиям времени, обыкновенно переживают их в силу косности, свойственной вкусам не меньше, чем прочим расположениям человеческой души. Крестьянские поселки по Волге и во многих других местах Европейской России доселе своей примитивностью, отсутствием простейших житейских удобств производят, особенно на путешественника с Запада, впечатление временных, случайных стоянок кочевников, не нынче-завтра собирающихся бросить свои едва насиженные места, чтобы передвинуться на новые. В этом сказались продолжительная переселенческая бродячесть прежних времен и хронические пожары - обстоятельства, которые из поколения в поколение воспитывали пренебрежительное равнодушие к домашнему благоустройству, к удобствам в житейской обстановке".{Там же. С.87.}.
       Мы видим, что нелегкие природные условия могут воспитывать наряду с трудолюбием и не лучшие человеческие качества, как то: беспечность, небрежность в труде, отсутствие тяги к культурным улучшениям. А что касается справедливости, то вряд ли стоит ожидать от перекати-поля серьезной борьбы за нее. Борьба за справедливость в данном случае происходит, так сказать, "ногами": тот, кто подвергся притеснению, просто уходит с места, которое он не успел как следует освоить, да и не собирался осваивать. Огромные пространства страны, очень редко заселенные, помогали такой пассивной борьбе за справедливость. Именно такой способ защиты своих интересов и своей правоты закрепился в низших классах Руси на долгие столетия и позднее приобрел даже законодательное оформление, достаточно вспомнить закрепленные в актах власти сроки перехода крестьян (то есть периоды, в течение которых крестьяне имели право покидать своего землевладельца), а также сроки сыска беглых крестьян (то есть тех, которые не отработали на землевладельца обусловленных в договоре лет и не расплатились с ним по долгам). Однако борьба за справедливость путем перемещений, хоть и не могла решить ни частных, ни тем более общих проблем, с которыми сталкивался крестьянин как лицо социальное, но тем не менее приносила свои плоды. История полна свидетельствами той борьбы, которую вели землевладельцы за крестьян, предлагая для них различные льготы, ибо земли в стране было в изобилии, а вот работников на ней не хватало. Получалось, что подвижность крестьян в конечном счете все-таки облегчала их положение. Правда, с развитием поместной системы, на которой строилась обороноспособность страны, государство пошло по пути силового удержания крестьян у помещиков, сокращая время выхода и удлиняя годы сыска беглых. Однако у крестьян и на это нашелся ответ: они стали перемещаться в те районы, где землевладельцев не было вообще. Правда, районы эти отличались либо дикостью и суровым климатом (русский Север, лесное Заволжье, Урал, Сибирь), либо повышенным уровнем военной угрозы (Дон, Терек). Здесь надо только не забыть о том, что своя правда была и у правительства, развивавшего поместную систему: весь народ в любом случае не мог рассыпаться на сидевшие в лесных дебрях крестьянские общины и затерянные в степях казачьи городки. Приходилось строить и защищать государство в целом, а для этого требовались не только воины-помещики, но и податные сословия (это, разумеется, не отменяет большого числа злоупотреблений властью со стороны помещиков и вотчинников). А что касается легких на подъем крестьян, то возможность просто уйти от несправедливости, не вступая с ней в прямое столкновение, развивала привычку к пассивности и замедляла развитие гражданского чувства. С другой стороны, именно благодаря своей пассивной борьбе с несправедливостью русский крестьянин освоил для державы гигантские, поражающие воображение просторы Европы и Азии.
       Климат нашей страны на большей части ее территории неблагоприятен для сельского хозяйства. Относительно балует земледельца только степная и лесостепная зоны, в основном благодаря своим прекрасным почвам. Правда, эти зоны подвержены частым засухам, почвы страдают от эрозии, вызывающей пыльные бури и образование оврагов. И все же урожайный год в степи мог с избытком возместить потери от засухи. Беда была в том, что по степи Русской равнины постоянно рыскали вооруженные отряды кочевников, разорявшие земледельческие поселения, а земледельцев уводивших в рабство. Поэтому продвижению земледельческих поселений в степь в нашей истории предшествовало продвижение к югу и востоку засечной черты, с годами превратившейся в циклопическое сооружение протяженностью многие сотни километров и со множеством укрепленных постов и крепостей (подавляющее большинство городов нашего степного Юга ведет свое происхождение от городов засечной черты). Конечно, степнякам порой удавалось преодолевать засечную черту. Кроме того, поселения беглых крестьян, становившихся казаками, поневоле должны были создаваться вне государственной юрисдикции, то есть вне засечной черты. Поэтому от степных поселенцев требовался целый ряд особых качеств: смелость, умение владеть оружием, смекалка, коллективизм и стремление к взаимопомощи. Степные поселенцы привыкали к самостоятельности и полувоенному быту, а потому у них складывалось и новое отношение к защите справедливости, как они ее понимали: место пассивного ухода на новые земли занимало прямое сопротивление. Оно могло принимать и законные формы (имеется, например, множество посланий и челобитных от казаков высоким должностным лицам и непосредственно царю с жалобами на различные притеснения). Однако, не получая удовлетворения, казаки и прочие новопоселенцы с легкостью брались за оружие. Не случайно крупнейшие в истории России смуты и крестьянские войны своим первоначальным очагом всегда имели именно степь. Повстанцы порой заходили очень глубоко в коренную, лесную Россию и приносили туда свои понятия о справедливости и о том, как ее следует добиваться. А потому склонность к обретению справедливости любыми методами постепенно очень глубоко отпечаталась на моральной физиономии русского народа.
      
       Глава 3. Русская природа и русский человек. Община
      
       В лесной зоне Русской равнины теплое время года кратко, а погода неустойчива. Сельскохозяйственным работам в любой момент могут помешать дожди или заморозки. Поэтому работать следует очень быстро, чтобы уложиться в промежутки хорошей погоды. Скот в наших условиях большую часть года находится не на пастбищном, а на стойловом содержании, что опять-таки заставляет поторопиться с заготовкой не только зерна и овощей, но и кормов. А значит, в одиночку крестьянин не сможет успеть ни расчистить почву к посеву, ни обработать почву, ни снять урожай, ни обработать его. Самой природой русский крестьянин приучался к коллективному труду, а вместе с ним и к общинному быту. Не надо также забывать о том, что на большей части восточноевропейской равнины русский крестьянин - переселенец, колонист. Это относится ко всем землям восточнее Смоленска. Колонизация была вызвана приростом славянского населения только отчасти - в большей степени она диктовалась постоянным натиском степных племен, практиковавших набеговую систему. Русский крестьянин плодородной лесостепи постоянно жил под страхом разорения, рабства, а то и гибели от рук хищных степных соседей. Время от времени Русь наносила кочевникам - хазарам, печенегам, половцам - сокрушительные удары, но от удара до удара набеги продолжались, причем на смену одним степнякам приходили другие. Всё Залесье - так в те времена называлась нынешняя Центральная Россия - заселялось в древности выходцами из нынешней Украины. Множество южных и юго-западных русских городов получило своих двойников на суровом лесном Северо-Востоке Руси: Владимир, Переяславль, Звенигород, Перемышль, Галич... Поток переселенцев не прекращался до XVIII века, пока вместе с Крымским ханством не рухнула страшная набеговая система. Понятно, что предпринимать переселение, подобное тому, какое предпринимали в те далекие времена наши предки, возможно было только артельно, общинно, на основе взаимопомощи. Так же общинно колонисты старались и оседать на новых местах, не теряя связи между собой. Прямые свидетельства о существовании на Руси сельской общины появляются с тех самых пор, когда благодаря улучшению агротехники и введению трехполья земледелец смог отойти от полукочевой формы своего существования и образовать постоянные поселения по всей территории страны, а не только в особо благоприятных местах. И.Д.Беляев обнаружил эти свидетельства в документах XVI и даже XV вв., но корни русской крестьянской общины, по его мнению, уходят в самую глубокую древность {см. Беляев И.Д. Крестьяне на Руси. Исследование о постепенном значении крестьян в русском обществе. М.: Изд-во Ступина. 1903.}. Но даже в самые трудные времена русский крестьянин любил свою суровую природу и свою землю. Г.И.Успенский писал об этом: "Для меня стало совершенно ясным, что творчество в земледельческом труде, поэзия его, его многосторонность составляют для громадного большинства нашего крестьянства жизненный интерес, источник работы мысли, источник взглядов на все окружающее его, источник едва ли даже не всех его отношений частных и общественных"{Успенский Г.И. Собр. соч. в девяти томах. М.: Государственное изд-во худ. литературы. 1956. Т.5. С.37.}.
       Если стадию крестьянской общины прошли и другие европейские страны, то разница в условиях производства сделала русскую общину значительно жизнеспособнее: в России она перешагнула в XX век, когда в Европе существовали лишь слабые остатки общинных отношений. Сохранение крестьянской общины в России зачастую объявлялось реакционным явлением и связывалось прежде всего с интересами налогообложения при царизме (круговая порука). Общину либо ускоренно хоронили (кадеты, легальные марксисты, да и ленинцы), либо приходили в отчаяние от ее устойчивости, якобы тормозившей развитие сельского хозяйства (те же кадеты). Кроме того, наличие в стране мощного общинного сектора хозяйства составляло постоянную идейную базу для социалистических партий - наследниц народничества. Народники, а за ними эсеры (наиболее многочисленная социалистическая партия в предреволюционной России) считали, что именно через общину (и через общинную психологию) в России произойдет переход к социализму. Надо сказать, что подобные взгляды высказал и Маркс в своем письме В.Засулич 1881 года: "Анализируя происхождение капиталистического производства, я говорю: "В основе капиталистической системы лежит, таким образом, полное отделение производителя от средств производства... основой всего этого процесса является экспроприация земледельцев. <...> В этом, совершающемся на Западе процессе дело идет, таким образом, о превращении одной формы частной собственности в другую форму частной собственности. У русских же крестьян пришлось бы, наоборот, превратить их общую собственность в частную собственность. Анализ, представленный в "Капитале", не дает, следовательно, доводов ни за, ни против жизнеспособности русской общины. Но специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы прежде всего устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития".{Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. Изд. 2-е. М.: Госполитиздат. 1961. Т.19. С.251.}. Под "тлетворными влияниями" Маркс прежде всего имел в виду огромные выкупные платежи за землю, возложенные на крестьян освободительной реформой 1861 года, проблему "отрезков", порожденную той же реформой (когда к помещичьей земле искусственно прирезались крестьянские выгоны и другие общинные угодья, за которые затем общине приходилось платить), и созданный реформаторами, специально или в результате ошибки, земельный голод в хлебородных губерниях. Так что давление власти на общину не было случайным: самим своим существованием она представляла и упрек, и угрозу имущим классам, особенно паразитическому классу дворян-землевладельцев, а также идейно подпитывала смутьянов-социалистов. Трудно сказать, понимала ли российская власть, что неэффективность общинного хозяйства в значительной мере является мифом, ведь такие авторы, как А.Н.Энгельгардт или Г.И.Успенский, указывали, наоборот, на силу общины. О том же позднее с цифрами в руках писали А.В.Чаянов и Н.И.Кондратьев. Ведь как-никак крестьяне-общинники кормили и себя, и прочие классы, включая и паразитов-помещиков, и поддерживавший помещиков государственный аппарат. На крестьянские копейки строились государственная промышленность, транспорт, содержались армия и флот. Однако поддержки, на которую надеялся Маркс, община так и не добилась - наоборот, ее решено было уничтожить. Началась знаменитая столыпинская реформа, целью которой был развал "неэффективной" общины и создание на ее костях "эффективного" частника-фермера. Однако, несмотря на мощное административное и экономическое давление, община, ко всеобщему удивлению, устояла. За 9 лет, с 1907 по 1915 гг., из нее вышли всего около 10 % крестьянских семей, да и то большей частью по окраинам Европейской России. В ходе реформы активно велась продажа земли через Крестьянский поземельный банк. Предполагалось, что большая часть земли будет скуплена новыми частными хозяевами. Однако на деле получилось не так. Из имевшихся налицо 85 млн. дес. посевных площадей частники приобрели 3,68 млн. дес., "сельские общества" (т.е. общины) - 3,06, а выросшие на базе общин кооперативы - кредитные, потребительские, производственные - целых 10 млн. дес. Таким образом, сельскохозяйственные предприниматели, собиравшиеся вести дело на капиталистических началах, ради получения прибыли, смогли освоить только 4,3 % земли. Вся остальная земля осталась в общинном и кооперативном пользовании, где ее также собирались эффективно использовать - другое дело, что оценки эффективности в этом секторе хозяйства изначально иные. Иными они были, естественно, и в колхозах - той форме хозяйствования на земле, в которой в советское время возродилась непотопляемая русская община. Почти смертельный удар ей смогли нанести лишь либеральные реформы 1990-х гг., но даже и теперь, когда облака либеральных мифов развеялись, оставив после себя одну разруху, на селе все же пробиваются кое-где слабые ростки общинных отношений.
       Итак, мы видим, что русская крестьянская община, вовсе не представляя собой исключительного социально-экономического явления, приобрела в то же время исключительность под воздействием особых природных, исторических и социально-экономических условий существования русского народа. И, как любая форма человеческого общежития, она не могла не выработать особых, только ей присущих понятий о праведном и должном и собственных форм защиты справедливости. Учитывая то, что воспроизводство жизни подавляющего большинства русских людей происходило в общине, вместе с ней и благодаря ей, да и вне производства русский человек постоянно жил "на миру", можно сказать, что соблюдение общинных правил, общинная справедливость и ее сохранение являлись центром, вокруг которого вращались все помыслы наших предков. Вспомним вкратце, что же входило в круг интересов и прав общины. Главным объектом экономической и административной деятельности общины являлась земля. Однако общинное право распространялось только на землю, называвшуюся мирской. Оно не касалось усадебной земли каждого двора, которая и при общинном пользовании мирской землей оставалась в потомственном пользовании проживающего в данном дворе семейства и переходила к наследникам. На мирскую землю имела полное право только община, ни один крестьянин не мог указать той части земли, которая принадлежит лично ему, независимо от той доли участия в собственности, которая будет предоставлена ему обществом. Но право пользования землей принадлежало всем крестьянам, поэтому общинное пользование исключало возможность любого отчуждения крестьянской земли. Право пользования общинной землей осуществлялось путем сбора схода, который распределял и разграничивал участки земли на основе 2/3 голосов домохозяев. Так как сельское общество (крестьяне) осуществляли здесь право пользования и право распоряжения вещью (землей), то по самой сути понятия собственности община выступала как исторически сложившееся юридическое лицо (важно отметить, что права собственности, пусть и в усеченном виде, община фактически осуществляла и при крепостном праве). Как собственник общество могло отдавать свою землю в аренду посторонним лицам. Могло оно землю и продавать, но только с разрешения государственной администрации. С согласия схода общества имели право и покупать землю (как мы видели, они активно пользовались этим правом). Мир имел право принимать в свой состав посторонних лиц, с предоставлением или без предоставления им надела. Доли отдельных хозяйств не могли быть отобраны обществом, за исключением случаев смерти домохозяина, увольнения его из общества, отказа от пользования землей, неисправности в платеже повинностей. Мир, однако, решал также и вопросы жизни отдельных хозяйств: "Возможно ли такой [большой земледельческой. - А.Д.] семье обойтись без власти, без большака? Мы видим, что "большак" есть именно власть над семьей, двором, домом, так как иногда, например, за смертию главы семейства и за недостатком способных людей между оставшимися после покойного членами семьи, большака выбирает мир из посторонних людей; наконец мы знаем, что не всегда старший в семье бывает и большаком: иногда, с согласия мира, большаком ставится младший, но талантливейший, способнейший. Уж из этого видно, что глава в доме, власть домашняя, нужна: этого требует опять же сложность земледельческого труда (составляющего основание хозяйства) и зависимость этого труда от велений и указаний природы". { Успенский Г.И. Крестьянин и крестьянский труд. Собр. соч. в девяти томах. М.: Государственное изд-во худ. литературы. 1956. Т.5. С.45.}. Понятно, что многосложные взаимоотношения в общине зависели от специфики сельскохозяйственного труда и регулировались миром тоже исходя из этой специфики: "Построенное на таком прочном, а главное, невыдуманном основании, как веления самой природы, миросозерцание Ивана Ермолаевича [крестьянина. - А.Д.], создавшее на основании этих велений стройную систему семейных отношений, последовательно, без выдумок и хитросплетений, проводит их в отношениях общественных. На основании сельскохозяйственных идеалов деревенский человек ценится во всех своих общественных и частных отношениях; на них построены отношения юридические, а опытом, вытекающим из них, объясняются и оправдываются и высшие государственные порядки. Требованиями, основанными только на условиях земледельческого труда и земледельческих идеалов, объясняются и общинные земельные отношения: бессильный, не могущий выполнить свою земледельческую задачу по недостатку нужных для этого сил, уступает землю (на что она ему?) тому, кто сильнее, энергичнее, кто в силах осуществить эту задачу в более широких размерах. Так как количество сил постоянно меняется, так как у бессильного сегодня - сила может прибавиться завтра (подрос сын или жеребенок стал лошадью), а у другого может убавиться (отдали, наконец, Паланьку, издохла корова и т. д.), то "передвижка" - как иногда крестьяне именуют передел - должна быть явлением неизбежным и справедливым. Эти же сельскохозяйственные идеалы - и в юридических отношениях: имущество принадлежит тому, чьим творчеством оно создано... Его получает сын, а не отец, потому что отец пьянствовал, а сын работал; его получает жена, а не муж, потому что муж олух царя небесного и лентяй и т. д.". {Там же. С.48}. Особенностями крестьянского труда объяснялись и взгляды крестьянина на равенство и справедливость: "...Нет и никогда не бывало его [равенства. - А.Д.] в общине крестьянской, человеческой. Но опять-таки земледельческий труд, жизнь в земледельческих условиях и, главное, земледельческое миросозерцание смягчали эти резкости всевозможных неравенств просто потому, что делали их всем понятными. Возьмем вопрос самого жгучего неравенства - богатство и бедность. Богачи всегда бывали в деревне; но я спрашиваю, чем и каким образом мог разбогатеть крестьянин-земледелец и как и отчего мог обеднеть? - Только землей, только от земли. Он не виноват, что у него уродило, а у соседа нет; не виноват он, что он силен, что он умен, что его семья подобралась молодец к молодцу, что бабы его встают до свету и т. д. Тут - счастие, талант, удача; но счастие, талант, удача - земледельческие, точно так же как у соседа земледельческая неудача, отсутствие силы в земледелии, отсутствие согласия семьи, нужного для земледелия. Тут понятно богатство, понятна бедность, тут никто ни перед кем не виноват". {Там же. Власть земли. С. 124.}.
       Различные виды земель в общине использовались по-разному. В общинном пользовании состояли леса, воды, пастбища, иногда луга. А пашенная земля распределялась между членами мира с периодическими переделами. Разверстку производил сельский сход. Разверстка могла осуществляться по различным принципам: по числу ревизских душ, по наличным мужским душам, по взрослым работникам, по едокам. Возможно было и совместное использование пашенной земли - общественная запашка с последующим разделом полученного продукта. Крестьянин в ходе временного пользования отведенным ему участком земли мог производить на нем различные улучшения, и мир старался это учитывать. Выход (выдел) из общины происходил на основе письменного заявления. На выдел должен был дать согласие сход, но если в течение месяца со дня подачи заявления согласия не поступало, то выдел производился простым постановлением земского начальника с предоставлением части общинной земли в личную собственность выходящему (в таком порядке выхода из общины нетрудно усмотреть поощрение этого процесса со стороны властей). Таким образом, в кругу внимания каждого русского крестьянина-общинника (а общинниками даже после столыпинской реформы осталось подавляющее большинство крестьян) состояло множество различных вопросов, имевших важнейшее значение для жизни и благосостояния крестьянина. И по всем этим вопросам член мира имел право (и в то же время был обязан) высказывать свое обоснованное мнение и отстаивать его на мировом сходе. Важно отметить, что свое мнение общинник должен был вырабатывать с обязательным учетом интересов и мнений всех остальных членов общины - чисто индивидуалистические мнения не имели шансов на проведение в жизнь. Тем самым русский крестьянин постоянно пребывал в процессе соблюдения и защиты справедливости. Справедливость становилась ключевым понятием его бытия.
      
       Глава 4. Начало государственности и этнический фактор на Западе
       Выше, в главе 1 этой части нашей работы, мы отмечали, что и Русь, и страны Западной Европы объединяет то, что и их территория, и их этническое единство, и их государственность складывались примерно одинаковым путем - из некоего племенного ядра, начинавшего постепенно собирать вокруг себя другие племена, причем собирание происходило силой оружия. Таким образом собралась вокруг руси-полян и ее правящей династии Рюриковичей Древняя Русь. Однако сходство процессов странообразования, которое в этом пункте хорошо просматривается, в нем же и заканчивается. Дело в том, что западные страны "собирались" в основном путем иноэтнического завоевания, и племенные ядра, вокруг которых полностью или частично возникала страна, были этим странам первоначально этнически чужды. Англию поначалу завоевали англы и саксы, но пока они выделяли из себя странообразующее ядро, на Британские острова нахлынули скандинавы, претендуя на роль такого же ядра. Англия вошла в державу Кнута Датского вместе со скандинавскими землями, но затем под управлением Альфреда Великого нанесла данам и шведам поражение. Умер Альфред, начались раздоры между его наследниками, в Англии вновь появились даны... Но тут настал 1066 год, и в битве при Гастингсе Вильгельм Завоеватель наконец определил, что Англия будет объединяться вокруг норманнов. Вся эта борьба за лидерство сопровождалась большой кровью и ужасными жестокостями, в ходе которых больше всего пострадало догерманское население страны. С лица Земли полностью исчез целый ряд племен, остатки других были вытеснены на окраины страны. Их печальной судьбе посвящена, например, знаменитая баллада Р.Л.Стивенсона "Вересковый мед". О судьбе саксов во время норманнского завоевания рассказывает роман В.Скотта "Айвенго". Впрочем, завоевательное движение на Британских островах продолжалось и позднее, в результате Англия присоединила к себе Ирландию и Шотландию. Борьба за независимость стоила этим странам, особенно Ирландии, колоссальных жертв - от повальных казней, нищеты и голода, вызванных действиями завоевателей, и массовой эмиграции страна потеряла десятки миллионов человек. Иноэтническое завоевание имело и определенные социальные последствия: подавляющее большинство знатных землевладельцев в Англии происходило от пришельцев-норманнов. Лишь после кровопролитных междоусобной войны Алой и Белой Розы, когда погибли многие знатные роды, норманнская знать оказалась отчасти разбавлена возвысившимися землевладельцами англосаксонского происхождения.
       Франки, вторгшиеся в Галлию в V в., разгромили галло-римлян в ряде битв (важнейшая - при Суассоне в 486 г.) и устроили погром галло-римских поместий и селений. В 70-е гг. XX в. археологи обнаружили в на территории бывшей Северной Галлии многие сотни фундаментов построек, сметенных завоевателями. Все свободные дружинники-франки, а тем более франкская знать получили землю - разумеется, за счет местного населения, которое, оставшись без средств к существованию, было вынуждено работать на пришельцев. "Еще в Германии свободный германец живет во дворе своем, окруженный подвластными вассалами, которых он судит по дворскому праву, не отдавая никому отчета. Эти же отношения были перенесены и в земли римского владычества, и здесь еще с большим самоуправством владельцы стали располагать туземными рабами. В Германии владелец начальствовал еще над соплеменными ему подчиненными, но здесь господин-чужеземец сел над иноплеменниками". {Грановский Т.Н. Лекции по истории средневековья. М.: Наука. 1987. С.247.}. По-видимому, этим и объяснялось большое количество унизительных обычаев, связанных с феодальным господством: "Например, в одном владении Восточной Франции крестьяне обязаны были в определенное время собираться перед замком господина и целый день бить друг друга в грудь, делая гримасы друг другу и показывая язык. В другом месте крестьяне обязаны были привезти владельцу в известное время яйцо, положив его на телеге, запряженной 8 волами. Далее, в одном селении... ежегодно в известный срок посылался к господину цирюльник, который должен был его выбрить, где бы ни находился господин. Жители были обязаны в известные дни приходить к за́мку и целовать замки́, запоры замка. Это были, очевидно, чисто бессмысленные требования, капризы владельца. Никогда мы не видим такого страшного развития эгоистической личности. Особенное почетное право феодального владельца состояло в том, что он имел свою виселицу перед замком. Поборы с крестьян определялись его собственной волею. Он не только облагал их огромными налогами, но... часто, например, умиравший без близких родственников оставлял свое имение господину; если после него ничего не оставалось, сборщик подати феодала отсекал руку у трупа и приносил господину. В этом обряде выражается взгляд феодального владельца на своих подданных. <...> Каждый владелец, как бы ни были мелки его поместья, брал пошлину с товаров, провозимых по его владениям; даже с самого купца бралась подать. Часто, однако ж, ни купец, ни товары не проезжали через владение и оставались в нем навсегда, поступая в собственность владельца". {Там же, С. 247-248.}. Ничего подобного, прежде всего такой полной зависимости крестьянина от землевладельца, не знала Киевская Русь. Таким образом, господствующее сословие и во Франции имело иноэтнический характер - то, что галло-римская знать постепенно сливалась с франкской верхушкой, дела радикально не меняло. Французское дворянство в подавляющем большинстве возводило свое происхождение к завоевателям-германцам. В исторической памяти французского народа завоевание и его социальные последствия сохранились хорошо - недаром Великая французская революция в тогдашнем дискурсе приобрела устойчивое наименование "победы галла над франком". Однако объединение Франции прервалось на то время, пока Карл Великий собирал свою громадную надэтническую державу. В 843 г. внуки Карла разделили Франкское государство на три части: Западно-Франкское (к западу от Рейна), Восточно-Франкское (к востоку) и "Среднюю Францию" (области вдоль Рейна и Роны и Италия). Из этих трех государств непосредственным предшественником Франции стало Западно-Франкское. Постепенно, однако, в пределах будущей Франции сложились две страны: расположенная к северу от Луары и говорившая на языке "ойль" (собственно французском), и расположенная южнее Луары и говорившая на языке "ок". От названия языка край стал именоваться Окситанией. На Севере постепенно складывалась централизованная монархическая власть, тогда как на Юге феодальные вольности ограничивались только широкими, невиданными на Севере правами городов. Родство языков, литератур, образов мышления и жизни сближали Окситанию с Каталонией. Возможно, в будущем и сложилось бы окситано-каталанское государство, но этому помешали устремления короля Филиппа Августа и феодалов Севера, вожделевших земель и богатств Юга. Эти устремления полностью совпали с желанием Папы покарать Окситанию за распространившуюся там ересь катаров и резкое падение собираемости доходов католической Церкви. Катары отрицали римскую обрядность, Ветхий Завет, почитание икон и креста, проповедовали аскетизм и ненасилие, но главное - создали свои обряды, свою церковную иерархию и неуклонно вытесняли со своей территории римскую Церковь. В итоге Папа в 1208 г., воспользовавшись убийством в Окситании своего легата, объявил крестовый поход против катаров (называвшихся также альбигойцами - происхождение этого названия до конца не выяснено). В поход двинулась огромная французская армия, которая - это надо еще раз подчеркнуть - рассматривала южан как чужаков, исповедовавших другую веру и говоривших на малопонятном языке. Однако альбигойцы, которых поддержал весь Юг, оказали упорное сопротивление. Разозленные крестоносцы перешли к актам прямого геноцида, причем их подстрекал папский легат Арно Амори. Когда накануне штурма города Безье крестоносцы спросили легата, как отличить еретика от католика, дабы не убить невиновного, Амори ответил: "Убивайте всех, Господь узнает своих". Вот что писал о взятии Безье Гильем Тудельский (под "чернью" и "слугами" он имеет в виду простых воинов):
       Во гневе рыцари Креста велели черни: "Режь!" -
       И слуг никто не удержал - ни Бог, ни веры страж.
       Алтарь безьерцев уберег не больше, чем шалаш,
       Ни свод церковный их не спас, ни крест, ни "Отче наш".
       Чернь не щадила никого, в детей вонзала нож,
       Да примет Бог те души в рай, коль милосерд к ним все ж!
       Столь дикой бойни и резни в преданьях не найдешь.
       Не ждали, думаю, того от христианских душ.
       Пьяна от крови, чернь в домах устроила грабеж
       И веселилась, отхватив себе изрядный куш. {Песнь о крестовом походе против альбигойцев. М.: Ладомир, Наука. 2011. С. 22-23.}.
      Подобная участь постигла и многие другие города Окситании:
       Так в праздник Божьего Креста под колокольный звон
       Был крестоносцами Лавор с лица земли сметен.
       Французы сделали подкоп, разрыв кирками склон,
       И мост, и башню надо рвом воздвигли без препон,
       И вскоре ворвались в Лавор, грозя со всех сторон.
       Такая началась резня, такой раздался стон,
       Что не забудут этот день вплоть до конца времен!
      Однако окситанцы не сдавались, и в 1219 г. сын Филиппа Августа принц Людовик, возглавив очередной поход, взял город Марманд и учинил там страшную резню.
       Меж тем настал для горожан час казней и расправ:
       На них напали чужаки, в Марманде развязав
       Резню, какой не видел свет. В одну толпу согнав
       И стариков, и молодых, одежды с них сорвав,
       Французы истребили всех, ширь улиц и дворов
       Телами мертвыми устлав. Не просто заколов,
       Но вырвав сердце из груди, клинком живот вспоров,
       Над жертвами глумился враг. Французы, разорив
       Весь город, в пепел и золу постройки превратив,
       Не пощадили никого - ни донн, ни юных дев.
       Цвет изменила вся земля, от крови покраснев.
       Была та бойня и резня страшнее страшных снов,
       Ковер из мяса и костей, обрубков и кусков,
       Казалось, постлан был дождем, упавшим с облаков.
       Когда же город был сожжен, все войско чужаков
       Пустилось снова в путь. {Там же, С.253.}.
      Сопротивление, однако, продолжалось, и в 1226 г. новый король Франции Людовик VIII начал новый крестовый поход на Окситанию. Главной его целью был захват богатых провинций на Средиземноморском побережье. Чтобы не допустить окончательного опустошения и без того разоренного войной края, граф Раймон VII Тулузский принял решение сдаться. "Кабальное соглашение, подписанное 12 апреля 1229 года в Мо, положило конец альбигойским войнам, а с ними и независимости Окситании. Как с пафосом писал историк Н.Пейра, за двадцать лет войны французских Севера и Юга погибло "2 миллиона человек, один король, много князей, народ, цивилизация, язык, гений"". Преследования катаров продолжались после этого еще 15 лет и окончились их полным уничтожением. Остается добавить, что последний аккорд объединения Франции прозвучал в годы Великой французской революции, когда страна была разбита на департаменты без всякого учета местных исторических и языковых особенностей, единственным языком страны и в сфере образования, и в сфере законодательства и делопроизводства, и в сфере литературы и искусств был провозглашен французский, а многочисленное кельтоязычное население Бретани и Вандеи, восставшее против революционного правительства, было в значительной степени истреблено в ходе десятков карательных экспедиций.
       Объединение Германии, которое проводил в рамках своей многонациональной империи Карл Великий, позволило немцам после распада империи создать свое единое государство. Королевская власть в Германии была выборно-наследственной. Короли избирались из среды герцогов при участии прочей знати и высшего духовенства. Дабы сделать свою власть реальной, королю следовало, во-первых, следить за поступлением доходов со своих личных земель и городов и, во-вторых, заручиться личной поддержкой всех герцогов, а также князей церкви. Поэтому короли проводили время в постоянных разъездах, налаживая "личные контакты" и укрепляя их земельными дарениями и пожалованиями различных привилегий, принадлежавших короне по ее статусу. Отсюда видно, что для королей с точки зрения их власти был всегда актуален земельный вопрос. Отобрать земли у герцогов было проблематично - оставался путь внешней экспансии. Совершенно логично взоры германских королей устремились на северо-восток, в земли полабских и поморских славян. Германские архиепископы, каждый из которых являлся крупнейшим землевладельцем и, в свою очередь, наделял землей многочисленных вассалов, с жаром поддержали королевские устремления. "...Земля Славянская казалась священникам-немцам страной изгнания, из которой можно было извлекать только дань да десятину, и когда в этой стране водворялась какая-нибудь немецкая колония, то все духовенство стояло за нее против славянского населения". {Гильфердинг А.Ф. История балтийских славян. М.: Русская Панорама. СПб.: Русско-Балтийский издательско-информационный центр "Блиц". С.314.}. О мелком рыцарстве, мечтавшем разбогатеть захватом земель и грабежом, нечего и говорить. Так начался "Дранг нах Остен", первоочередным объектом которого стали полабские и поморские славяне. Поскольку они являлись язычниками, "натиску на Восток" было легко дать идеологическое обоснование - он подавался как борьба с язычеством и утверждение христианской веры. "Казалось бы естественным стараться образовать для славянской паствы священников-славян; но нет: Западная церковь, сделавшись как бы преимуществом и собственностью германского народа и государства, хотела вручать свои должности лишь членам этого народа и государства". {Там же, С.314.}. Оно и понятно - ведь походы на славян в своей основе были вызваны чисто корыстными мотивами и никто, в том числе и церковники, ничем не хотел делиться со славянами. "Одним словом, на славянском Поморье католическое духовенство, вместо того чтобы сглаживать (как было в землях романских, покоренных германцами) различие между победителями и побежденными, именно его поддерживало и как бы освящало. <...> Но чужеземность духовенства не составляла еще основной причины озлобления балтийских славян против христианства: то не было еще главное, ни самое отвратительное из зол, порожденных исключительностью Западной церкви. Главное и самое отвратительное зло было то, что в глазах немцев славянин, принимавший от них веру, становился с тем вместе подданным их, - не то чтобы равноправным с ними членом государства, а данником "священной" империи, которой сами они были гражданами" {Там же. С.315.}. Таким образом, причина упорной приверженности балтийских славян к язычеству состояла в том, что оно являлось как бы маркером свободного человека и воина, не склонившего головы перед захватчиками. А склонить головы славяне упорно не желали: их сопротивление, отмеченное многочисленными подвигами, продолжалось 400 лет и прекратилось только тогда, когда большая часть славян была либо уничтожена, либо загнана в леса и на неудобья, и выжившие составили явное меньшинство по сравнению с германскими колонистами. А колонистов призывала не только церковь. Вот как к будущим переселенцам обращался Адольф фон Шауэнбург, граф Гольштейна: "Разве это не вы завоевали землю славянскую и не вы купили ее ценой смерти ваших братьев и родителей? Почему же вы последними придете, чтобы владеть ею? Будьте же первыми, переходите в землю обетованную, населяйте ее, станьте участниками благ ее, ибо вам должно принадлежать все лучшее, что имеется в ней, вам, которые отняли ее у неприятеля". {Гельмгольд из Босау. Славянская хроника. В кн.: Славянские хроники. М.: Русская Панорама. 2011. С.218.}. Правда, согласно процитированной хронике, колонисты, которых призвал граф Адольф, вскоре почти поголовно пали жертвой очередного славянского восстания. Однако на смену им пришли новые, благо призывы и земных, и духовных властей не умолкали. А вот славян становилось все меньше. Как было принято с ними обходиться, явствует из той же хроники: "...Правитель замка Гунцелин, муж сильный и вассал герцога, приказал своим, чтобы если они обнаружат каких-нибудь славян, пробирающихся по глухим местам, и намерения тех не будут ясны, то чтобы, взяв их в плен, немедленно предавали их казни через повешение".{Там же. С.282.}. И такие, и более жестокие действия находили полную поддержку католической церкви, что было бы совершенно немыслимо для русского православия, хотя оно тоже имело дело с инородцами. А.Ф.Гильфердинг объясняет это "обмирщением" католицизма: "Таким образом, именно на балтийских славянах проявились во всей своей наготе плоды богохульного слияния Божией церкви с мирским государством, произведенного западным миром, и той бесчеловечной исключительности, которую он вследствие этого придал у себя христианской вере". { Гильфердинг А.Ф. История балтийских славян. М.: Русская Панорама. СПб.: Русско-Балтийский издательско-информационный центр "Блиц". С.310.}. В настоящее время из десятков племен балтийских славян продолжают существовать лишь кашубы, потомки поморян, в Польше и Канаде (ок. 250 тыс.чел.) и лужицкие сорбы в Германии (ок. 50 тыс.чел.). Остатки словинцев окончательно онемечились уже в XX веке. Прочие, даже такие многочисленные и высококультурные для своего времени, как ободриты и лютичи, были уничтожены полностью, а их остатки онемечены. Выдающийся чешский историк славянства Любор Нидерле объясняет эту трагедию так: "Славяне потерпели поражение потому, что, несмотря на всю их силу и многочисленность, борьба с немцами велась в неравных условиях. Большому объединенному германскому государству, пользовавшемуся полной поддержкой католической церкви, противостояли славяне, раздробленные на ряд небольших племен и племенных объединений. Им никогда не удавалось объединиться и создать против немцев единый союз, более того, они чаще объединялись с немцами в борьбе друг с другом: иногда ободриты выступали вместе с немцами против лютичей, к которым они издавна питали вражду, иногда, наоборот, лютичи шли вместе с немцами против ободритов. Помогали немцам также и чехи. Но замечательные победы, иногда очень значительные и вначале многообещающие, какими, например, были восстание лютичей и ободритов в 983 году или сражение на Гаволе в 1056 году, оказывались безрезультатными. Напрасны были также и попытки создания крупных славянских государств, предпринимавшиеся польским королем Болеславом Храбрым (992-1025), а затем ободрицким князем Готшалком (1043-1066) и руянским князем Крутым (1066-1105), а также сыном Готшалка Генрихом (ум. в 1119 году). Около 1127 года пала знаменитая Ретра, а в 1168 году - еще более знаменитая Аркона; в 1177 году был сожжен Волин, а со второй половины XII века мы находим полабско-балтийских славян, в том числе и поморян, уже в немецком подданстве. Это означало для них не только утрату политической свободы, своей веры и культуры, но и своей народности, так как тот, кто не был уничтожен, стал подвергаться усиленной германизации...". {Нидерле Любор. Славянские древности. М.: Новый Акрополь. С.158-159.}. Из вышесказанного мы, русские (причем не только великороссы, а русские в общем понимании этого слова), можем извлечь для себя чрезвычайно важные уроки, тем более что глубинные чувства к славянству вообще и к русским в частности не менялись - менялось лишь поведение по отношению к нам, и то лишь в зависимости от нашей силы в каждый данный момент. Например, Ю.Ф. Самарин писал: "...Живучи в Риге и занимаясь ревизиею, нет почти возможности отвлечься от впечатлений окружающего общества [остзейских немцев. - А.Д.]. Я могу сказать это теперь: всё здесь дышит ненавистью к нам, ненавистью слабого к сильному, облагодетельствованного к благотворителю и вместе гордым презрением выжившего из ума учителя к переросшему его ученику. Здесь всё окружение таково, что поминутно сознаешь себя, как русского, и, как русский, оскорбляешься".{Самарин Ю.Ф. Письмо М.П.Погодину от 9 октября 1847 г. В кн.: Нольде Б.Э. Юрий Самарин и его время. М.: Алгоритм. 2013. С.479.}. Прибалтийские немцы охотно служили династии Романовых, кичились своей преданностью династии, но при этом постоянно давали понять, что большего, то есть теплых чувств к государствообразующему народу, от них требовать не стоит. Самарина такая позиция возмущала: "...Теория эта, составляющая тайное, задушевное убеждение всех немцев в России, есть, с одной стороны, нелепость, с другой - заключает в себе самое разрушительное и опасное для нас начало. Кто же поверит, кто в состоянии разумно допустить, чтобы можно было верно и надежно служить Государю и при этом оставаться равнодушным, например, к погибели Москвы, ненавидеть православие, гнушаться русского языка, систематически преграждать русским доступ в торговые и ремесленные общества?" {Там же. Письмо М.П.Погодину, апрель 1848 г. С.487.}. Удивительно, но в России XXI века проблема, о которой пишет Самарин, остается вполне актуальной. Напротив, она расширилась, преодолев узкие рамки остзейско-немецкого национализма и разросшись в интернациональную русофобию. При этом русофобы уже не щеголяют своей преданностью персонально главе государства, - нет, они заявляют, что соблюдают законы, платят налоги и на этом основании считают себе добрыми гражданами. При этом оскорблять на каждом шагу собственную страну и построивший ее народ считается вполне допустимым, коль скоро закон за это не преследует. Русофобы тяготеют к объединению - здесь тоже ничего не изменилось с XIX века, достаточно привести отрывок из мемуаров Ф.Ф.Вигеля, приятеля Пушкина. Вигель, хотя и шведско-эстонского происхождения по отцу, имел русскую мать и считал себя русским. Однако некоторые люди, привлеченные его нерусской фамилией, не знали о его подлинной национальности и потому порой пускались с ним в излишние откровенности. Так, например, во время службы Вигеля в Одессе, в аппарате наместника Воронцова, барон Брунов сделал мемуаристу предложение "подсидеть" помощника наместника - Казначеева. "Обманутый моим иностранным прозванием, - пишет Вигель, - и зная, что Казначеев стоит передо мной препоной, предложил он мне против него оборонительный и наступательный союз. Выслушивая его одобрительно, заметил я ему, что нас только двое. "Франк будет с нами, - отвечал он, - и это достаточно будет, чтобы скинуть русского дурака и овладеть местом". Внутренне продолжая смеяться над собой и над интриганом, "нет, мало, - сказал я, - кабы нам достать людей из Остзейских губерний или из самой Германии, дело пошло бы иначе". - "Да это можно после", - отвечал он. Не служит ли это новым доказательством, как на всех важных у нас пунктах немцы стремятся утвердить свое преобладание?" {Вигель Ф.Ф. Записки. М.: Захаров. 2003. Т.II. С.1050.}. Воистину, достаточно в этом рассказе достаточно изменить лишь пару слов, и он покажется взятым из сегодняшней жизни.
      
       Глава V. Становление государства и этнический фактор на Руси
      
       За недостатком места мы не стали рассматривать роль внешнего завоевания и иноэтнического фактора в образовании других европейских народов и стран, кроме Англии, Франции и Германии. Можно было бы указать на роль датчан в возникновении шведской и норвежской государственности, готов - в становлении испанской. Можно было бы вспомнить создание германцами государств в Италии, создание мадьярами своего государства в населенной славянами Паннонии, и так далее, но, думается, необходимости в этом нет - типичная для Европы ситуация просматривается и без этого. Ясно, что если исторический путь страны начинается с иноземного завоевания со всеми сопутствующими ему явлениями, то изначальная "сумма справедливости" в молодом национальном сознании будет весьма невелика. На это указывал И.В. Киреевский: "...Почти ни в одном из народов Европы государственность не произошла из спокойного развития национальной жизни и национального самосознания... Напротив, общественный быт Европы по какой-то странной исторической случайности почти везде возник насильственно, из борьбы на смерть двух враждебных племен: из угнетения завоевателей, из противодействия завоеванных и, наконец, из тех случайных условий, которыми наружно кончались споры враждующих, несоразмерных сил". {Киреевский И.В. О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России. В кн.: Московский сборник. СПб.: Наука. 2014. С.19-20.}. И далее: "Между тем чем менее было прав для сословия, происшедшего от племени завоеванного, тем менее было правомерности и в понятиях сословия, происшедшего от завоевателей. Каждая благородная личность стремилась сделаться сама верховным законом своих отношений к другим". {Там же. С.25.}. Такие обстоятельства становления неизбежно сказываются и на дальнейшей исторической судьбе соответствующих стран - образованный читатель может без труда убедиться в этом, проследив за их внешней и внутренней политикой.
       Мы видели, что в образовании Киевской Руси насилие также имело место, однако внешнего завоевания не было - между русью как государствообразующим ядром и прочими славянскими племенами значимых языковых, религиозных и этнических разрывов не имелось. Этим в первую очередь и объясняется отсутствие длительного сопротивления централизаторским устремлениям руси среди других славянских племен. Целью деятельности любой власти в те времена был сбор дани. Северяне и радимичи платили дань хазарам и потому с радостью согласились на предложение князя Олега платить ему ровно такую же дань. Почти через 100 лет после этого радимичи сделали попытку отложиться от Киева, но потерпели поражение и с тех пор подобных попыток не предпринимали. Правда, размеры киевской дани поначалу устанавливались явно произвольно - из-за этого, то есть из-за попытки взять более того, что уже было взято, и погиб в земле древлян князь Игорь. Восставшие древляне были разбиты, но княгиня Ольга правильно поняла причину возмущения, а также то, каким образом избежать подобных восстаний в будущем. Она установила фиксированный размер дани в каждой местности и построила места сбора дани - погосты, где посадила специальных администраторов - "княжьих мужей". В результате объединение восточнославянских племен стало продвигаться куда быстрее. Долго, до конца XI в., сохраняли остатки независимости только вятичи, что объясняется в первую очередь их приверженностью к язычеству, а также возможностью укрываться от руси в глухих лесах (имеются сведения о том, что потомки вятичей придерживались язычества еще в XV в.). Вместе с политическим объединением стремительно протекало и стирание племенных различий между восточнославянскими племенами. Этому способствовал ряд факторов. Во-первых, вся Русская земля считалась достоянием русских князей из рода Рюрика, наследовавших друг другу по родовому принципу (то есть первоочередным наследником после умершего являлся не его старший сын, а старший в роде Рюриковичей). Благодаря такому порядку князья постоянно переходили с удела на удел по всей территории Русской равнины, а с ними переходила и дружина, и двор, и купцы, и ремесленники, так что племенная замкнутость быстро размывалась. Это облегчалось и исконной этнической близостью восточных славян друг к другу. Выходцы из разных племен, встречаясь, видели сходство своих языков и обычаев, прежде всего вечевого строя. Во-вторых, с установлением единства Руси облегчились условия для перемещений купцов, служилых людей и простых земледельцев, по каким-либо причинам желавших переменить место жительства (чаще всего такое желание объяснялось постоянными набегами кочевников - печенегов, торков, половцев). Это также нарушало замкнутость племенных культур. В-третьих, развивались торговля и ремесла, а с ними росли и города, население которых было гораздо мобильнее, чем в сельской местности, а потому в городах складывался общерусский язык, на котором могли общаться выходцы из разных земель. В-четвертых, мощным фактором культурного слияния была деятельность Церкви, всюду вносившей единый церковнославянский язык, оказывавший влияние и на письменную, и на разговорную речь. Таким образом, образование Древнерусского государства хотя и не обошлось, да и не могло обойтись без насилия, однако мера этого насилия оказалась совершенно другой, нежели в Европе, и главной причиной тому явился в основном моноэтнический характер возникавшей страны.
       На огромном пространстве Восточноевропейской равнины моноэтничность, разумеется, не могла быть абсолютной. В самой легенде о призвании варягов упоминается целый ряд финских племен, причем чудь наделяется решающим голосом по вопросу о призвании северных князей. Сам факт этого равноправия инородцев, подаваемый летописцем как должное, заставляет задуматься об особенностях русского сознания уже в те далекие времена. Немецкие хронисты честно отмечали различные привлекательные черты в народном характере славян, о покорении которых они писали. Однако им не могло бы и в голову прийти писать о славянах как о равноправном народе. Само содержание общения немцев и славян отрицало всякое право и всякую справедливость, ибо было общением завоевателей и тех, кто подвергался завоеванию. На первых порах становления Руси славяне тесно соседствовали с северо-западными финскими племенами, жившими на территории современных Ленинградской и Вологодской областей: с чудью, родственной современным эстонцам, с водью, остатком которой являются современные ижорцы, и с весью, которая сегодня представлена немногочисленной народностью вепсов. На территорию, первоначально занятую финнами, здесь двигались прежде всего новгородские словене, при этом летописи не отмечают ни единого факта сопротивления со стороны финнов. С одной стороны, конечно, речь идет о большой территории и селения финнов, по археологическим данным, были достаточно редкими, так что места хватало всем. К тому же финны по роду занятий являлись преимущественно рыбаками и звероловами, а славяне - земледельцами, а потому тех и других интересовали различные земли для своего поселения, и сталкиваться им почти не приходилось. Наконец, нет сомнений в том, что славяне пользовались огромным численным преобладанием, ибо без этого, как справедливо отмечает Н.И.Костомаров, создать свои княжества в чужой земле без всякого сопротивления со стороны коренных жителей славянам все же не удалось бы. {См. Костомаров Н.И. Начало Руси. В кн.: Русские инородцы. М.: Чарли. 1996. С.18.}. Но гораздо большие размеры взаимодействие славян и финнов приобрело несколько позднее, с образованием Владимиро-Суздальского княжества и началом массового переселения туда жителей Южной и Юго-Западной Руси. И здесь мы также не видим никаких следов сопротивления финнов наплыву иноплеменников - если, конечно, не считать таковым переход на другие земли далее к востоку, ибо незаселенных земель там хватало. Подобный мирный характер взаимодействия народов в истории является большой редкостью. Вряд ли его можно объяснить только приведенными выше причинами, не затрагивая свойств характера встретившихся народов. Костомаров, например, отмечает тот факт, что в могильниках мери удавалось найти очень мало оружия, что указывает на мирный нрав этого народа. {Костомаров Н.И. Русь крещеная. Господство дома св.Владимира. М.: Чарли. Смядынь. 1996. С.63.}. Более развернуто рассматривает данный вопрос В.О.Ключевский: "Вообще говоря, встреча эта [славян и чуди. - А.Д.] имела мирный характер. Ни в письменных памятниках, ни в народных преданиях великороссов не уцелело воспоминаний об упорной и повсеместной борьбе пришельцев с туземцами. Самый характер финнов содействовал такому мирному сближению обеих сторон. Финны при первом своём появлении в европейской историографии отмечены были одной характеристической чертой - миролюбием, даже робостью, забитостью. Тацит в своей "Германии" говорит о финнах, что это удивительно дикое и бедное племя, не знающее ни домов, ни оружия. Иорнанд называет финнов самым кротким племенем из всех обитателей европейского Севера. То же впечатление мирного и уступчивого племени финны произвели и на русских. Древняя Русь все мелкие финские племена объединяла под одним общим названием чудь. Русские, встретившись с финскими обитателями нашей равнины, кажется, сразу почувствовали своё превосходство над ними. На это указывает ирония, которая звучит в русских словах, производных от коренного чудь, - чудить, чудно, чудак и т. п. Судьба финнов на европейской почве служит оправданием этого впечатления. Некогда финские племена были распространены далеко южнее линии рек Москвы и Оки - там, где не находим их следов впоследствии. Но народные потоки, проносившиеся по южной Руси, отбрасывали это племя всё далее к северу; оно всё более отступало и, отступая, постепенно исчезало, сливаясь с более сильными соседями. Процесс этого исчезновения продолжается и до сих пор. И сами колонисты не вызывали туземцев на борьбу. Они принадлежали в большинстве к мирному сельскому населению, уходившему из юго-западной Руси от тамошних невзгод и искавшему среди лесов Севера не добычи, а безопасных мест для хлебопашества и промыслов. Происходило заселение, а не завоевание края, не порабощение или вытеснение туземцев. Могли случаться соседские ссоры и драки; но памятники не помнят ни завоевательных нашествий, ни оборонительных восстаний. Указание на такой ход и характер русской колонизации можно видеть в одной особенности той же географической номенклатуры Великороссии. Финские и русские названия сёл и рек идут не сплошными полосами, а вперемежку, чередуясь одни с другими. Значит, русские переселенцы не вторгались в край финнов крупными массами, а, как бы сказать, просачивались тонкими струями, занимая обширные промежутки, какие оставались между разбросанными среди болот и лесов финскими посёлками. Такой порядок размещения колонистов был бы невозможен при усиленной борьбе их с туземцами. Правда, в преданиях Великороссии уцелели некоторые смутные воспоминания о борьбе, завязывавшейся по местам, но эти воспоминания говорят о борьбе не двух племён, а двух религий. Столкновения вызывались не самою встречей пришельцев с туземцами, а попытками распространить христианство среди последних. Следы этой религиозной борьбы встречаются в двух старинных житиях древних ростовских святых, подвизавшихся во второй половине XI в., епископа Леонтия и архимандрита Авраамия: по житию первого ростовцы упорно сопротивлялись христианству, прогнали двух первых епископов, Феодора и Иллариона, и умертвили третьего, Леонтия; из жития Авраамия, подвизавшегося вскоре после Леонтия, видно, что в Ростове был один конец, называвшийся Чудским, - знак, что большинство населения этого города было русское. Этот Чудской конец и после Леонтия оставался в язычестве, поклонялся идолу славянского скотья бога Велеса. Значит, ещё до введения христианства местная меря начала уже перенимать языческие верования русских славян. По житию Леонтия, все ростовские язычники упорно боролись против христианских проповедников, т. е. вместе с чудью принимала участие в этой борьбе и ростовская русь. Сохранилось даже предание, записанное в XVII в., что часть языческого, очевидно, мерянского населения Ростовской земли, убегая от русского крещения, выселилась в пределы Болгарского царства на Волгу к родственным мери черемисам. Значит, кой-где и кой-когда завязывалась борьба, но не племенная, а религиозная: боролись христиане с язычниками, а не пришельцы с туземцами, не русь с чудью" {Ключевский В.О. Курс русской истории. Ключевский В.О. Сочинения в 9 томах. Т.1. С.297-299.}. Ключевского можно поправить лишь в двух моментах: во-первых, он всякое сопротивление язычества христианству на Русской равнине принимает за сопротивление финского язычества, а это вряд ли верно, достаточно вспомнить уличные бои в Новгороде во время крещения. Славянскому богу Велесу язычники поклонялись не потому, что финны переняли бога у славян, - у финнов и своих богов имелось множество, - а потому, что речь идет о язычниках-славянах. Во-вторых, Ключевский преувеличивает масштабы ассимиляции славянами финнов. Поскольку она происходила мирно, постольку и летописцам нечего было о ней сообщать, потому и Н.И.Костомаров с сожалением замечал, что обстоятельства славяно-финского взаимодействия нам почти неизвестны. Однако в наше время кое-что об этих обстоятельствах может сообщить генетика. О результатах некоторых современных исследований русского народа пишет А.Н.Севастьянов в статье "Диалектика русского этноса, или В поисках русского генофонда", журнал "Вопросы национализма", ?? 8 и 9 за 2012 год. Выводы генетиков вкратце сводятся к тому, что финские элементы в составе русского народа достаточно четко и массово выявляются лишь на востоке и северо-востоке Русской равнины - то есть, по сути дела, там, где и ныне имеется достаточно многочисленное финское население (удмурты, мордва, марийцы), живущее чересполосно с русскими. Но вот о взаимодействии с русскими этих народов подробные данные как раз имеются. Лучше всего на эту тему почитать "Очерки мордвы" П.И.Мельникова-Печерского {Мельников-Печерский П.И. Очерки мордвы. СПб.: Полн. собр. соч. Изд-во Т-ва А.Ф.Маркс. Т.7.}. Из данной книги видно, что, во-первых, вооруженные столкновения русских и мордвы происходили лишь в XIV в. и были связаны не с проникновением русских в места обитания мордвы, а с тем, что последняя находилась в подчинении Золотой Орды и должна была выставлять вспомогательные войска. С поражением Золотой Орды прекратились и столкновения, если не считать редких эксцессов при слишком рьяном введении православия. А в дальнейшем ассимиляция происходила в основном через принятие мордвой русского языка, русской религии, русских обычаев и самоназвания "русские". Иначе говоря, та же самая деревня, через которую путешественник проезжал как через вполне мордовскую, через двадцать лет вполне могла оказаться русской (и такие случаи неоднократно отмечены в литературе). Показательно то, что один из известнейших исследователей русского фольклора и обычаев А.А.Коринфский по происхождению был мордвин. Итак, отмечаемый генетиками финский субстрат в составе русского народа - это в основном даже не плоды смешанных браков, а те же самые финны, только воспринявшие русскую культуру на прежних местах своего проживания. Малая либо нулевая примесь финского субстрата в русской массе на большей части Русской равнины (в том числе и в областях с распространенной финской топонимикой) свидетельствует, во-первых, о подавляющем численном преобладании славян-переселенцев, которое отразилось в генетическом портрете народа даже несмотря на возможные смешанные браки, а во-вторых, о том, что финны предпочитали в смешение не вступать, а отходить на восток, благо свободной земли имелось достаточно. Видимо, эти отступившие затем влились в состав ныне существующих угро-финских народов (а также татарского народа, который в свою очередь активно ассимилировал угро-финнов - например, в его состав почти полностью влились финские племена буртасов и мещеры). Таким образом выходит, что ассимиляция коренного населения Русской равнины в ходе его взаимодействия с русскими переселенцами носила не просто мирный, а еще и добровольный характер - как ни странно звучит это слово в данном контексте и особенно на фоне общемировой исторической практики для аналогичных случаев.
       Мы ни в коем случае не хотим сказать, что взаимодействие русских с другими народами в процессе объединения территории современной России носило исключительно благостный характер. К примеру, в 1226-1232 гг. владимирский князь Юрий Всеволодович совершил несколько походов против мордвы (правда, если учесть, что на мордовские земли активно посягала враждебная Руси Волжская Булгария, то походы носили скорее превентивный характер). Русские князья часто вмешивались в польские династические распри (но то же самое делали и поляки - в начале XI в. они даже дважды ненадолго захватывали Киев). Необходимо отметить так называемую Черемисскую войну, проходившую в Нижегородском Поволжье с 1572 по 1585 годы (правда, вызвана эта война была во многом деятельностью татарских эмиссаров, не желавших смириться с подчинением Москве Казанского ханства). Имело место хищничество воевод, связанное прежде всего с обложением данью инородцев на вновь занимаемых территориях - такие действия воевод провоцировали многочисленные бунты. Но было и другое - были не менее многочисленные обращения разных народностей с просьбой о вступлении в подданство русского царя. Такое вступление зачастую освобождало тех, кто о нем просил, от куда более тяжкой дани (порой и людьми), которую приходилось давать воинственным кочевым властителям вроде хана Кучума. Вообще если говорить об оценке исторических явлений, особенно таких масштабных, как взаимодействие различных этносов в ходе создания государства, то однокрасочных картин написать не удается никогда. Однако можно указать на особенности взаимодействия в том или ином случае, можно выявить преобладающую окраску процесса в той или иной стране. Из всего сказанного в данной главе можно сделать вывод, что с самого начала Русь формировалась как многонациональное государство, а таковым государство можно называть лишь при отсутствии деления населения на завоевателей и завоеванных, а также на полноценных и неполноценных (не важно, по каким признакам). Даже столь мощный фактор неравноправия, как религиозные различия, на Руси если и действовал, то в очень смягченном виде. О том, что один из величайших русских святых, св. Пафнутий Боровский, происходил из татар, знали все, но никого это не смущало. Как должное Русь приняла канонизацию литовского князя Довмонта, принявшего православие под именем Тимофея и ставшего ревностным защитником Руси. Мордовское происхождение не помешало крестьянскому сыну из деревушки Вельдиманово Никите Минову стать патриархом под монашеским именем Никона и на какое-то время - фактическим соправителем России. Летописи полны сообщениями о том, как русские отряды на войне действовали заодно с инородческими (татарскими, башкирскими, калмыцкими и др.), причем командование осуществляли совместно военачальник-православный и военачальник-иноверец. Иноверцы поселялись на границах России с обещанием их охранять, за что получали различные привилегии, а позднее зачислялись в состав казачьих войск с их многочисленными правами (среди русских казаков были мусульмане, католики, буддисты, иудеи). Инородческие князьки и мурзы при вхождении их земель в состав Руси не терпели ущемления в своих феодальных правах (хотя надо оговориться, что сделать карьеру на русской службе могли, за редкими исключениями, только православные). Для простонародья вводились налоговые льготы за переход в православие (речь идет о времени присоединения Поволжья и позднее), но специального налога на иноверие, вроде джизьи для немусульман в странах арабского халифата, не вводилось. Что касается христиан неправославных конфессий, то они - протестанты и католики - были широко представлены даже в самых высших эшелонах государственного аппарата. Возможно, даже излишне широко - не случайно же возник исторический анекдот о том, как знаменитый генерал А.П.Ермолов в ответ на предложение царя просить чего угодно попросил "произвести его в немцы". Парадоксально, но самый тяжкий религиозный гнет несли на Руси и в России как раз сами русские - православные старообрядцы, представители русских сект протестантского толка, таких, как молокане, духоборы, штундисты и др. (об изуверских сектах вроде хлыстов или скопцов мы здесь не говорим, считая их преследования оправданными). Если же оставить в стороне религиозные различия, то можно с уверенностью сказать, что во всем остальном на представителей других народов русские смотрели через призму справедливости, то есть соответствия поведения данного человека необходимым в общежитии нравственным нормам. Какая религия или какие традиции сформировали в инородце достойный нравственный облик, русских людей интересовало лишь постольку, поскольку позволяло найти и усвоить себе нечто доброе. Самолюбования и самовозвеличения русскому национальному духу удалось избежать и на стадии своего формирования, и позже, о национальной исключительности среди наших предков и речи никогда не шло. Наоборот, русское дворянство взапуски выдумывало себе родословные легенды, согласно коим потомки простых ратных людей, получивших за службу поместья, на самом деле происходили от татарских мурз, немецких выходцев и вообще Бог знает от кого {См. напр. Лесков Н.С. Геральдический туман. М.: Гос.изд-во худ. лит-ры. Собр. соч. Т.11.}. Подлинными документами эти генеалогические построения, как правило, беспощадно разбиваются. Само стремление выдумывать себе иноземных предков понятно: оно указывает на то, что предок дворянина поступил когда-то на службу великому князю или царю не "по призыву", как обычный ратник, а как бы по добровольному соглашению двух равных или почти равных сторон. Но для нас в этом почти анекдотическом стремлении русских дворян выдумывать себе иноземные корни важно то, что русское сознание не видело ничего дурного, постыдного или странного происходить от любых иноземцев и иноверцев - немцев, пруссов, монголов, татар, калмыков, евреев и т.д. Ну а русская интеллигенция с самых древних времен живо интересовалась иноземными нравами, обычаями и духовными достижениями, не упуская случая ставить их в пример собственным властям (в пример можно привести произведения Никитина, Тимофеева, Посошкова, Пересветова, Крижанича, многочисленные "книги путешествий" и т.д.). Позднее такое свойство русского духа отлилось в слова К.С.Аксакова: "Да, нужно признать всякую народность: из совокупности их слагается общечеловеческий хор. Народ, теряющий свою народность, умолкает и исчезает из этого хора. Поэтому нет ничего грустнее видеть, когда падает и никнет народность под гнетом тяжелых обстоятельств, под давлением другого народа". {Аксаков К.С. Статьи, помещенные в газете "Молва". В кн.: К., Аксаков. Ты древней славою полна, или Неистовый москвич. М.: Русский мiръ. 2014. С.174.}. Думается, что это поистине справедливый взгляд на человечество. Только народ, высказывающий устами своих лучших представителей такие взгляды, способен создать сильное многонациональное государство. А оно, по мысли А.С.Хомякова, вовсе не является самоцелью либо средством угнетения слабейших. "Стремление к нему я назвал высшим; и я его так назвал не потому только, что внеш?нее спокойствие есть великое дело и условие благоденствия; и не потому, что мне, как Русскому, весело взглянуть на вещественное величие моей родины и подумать, что другие народы могут ее бояться и ей завидовать: нет. Я это говорю потому, что великая держава более других представляет душе осуществление той высокой и доселе недосягае?мой цели мира и благоволения между людьми, к которой мы призваны; потому, что душевный союз с миллионами, когда он осуществлен, выше поднимает душу человека, чем связь, даже самая близкая, с немногими тысячами; по?тому, что видимая и беспрестанная вражда всегда рыщет около тесных границ мелкого общества, и что удаление ее облагораживает и умиротворяет сердце; и потому, наконец, что по тайному (но, может быть, понятному) со?чувствию между духом человека и объемом общества, са?мое величие ума и мысли принадлежит только великим народам". {Хомяков А.С. Несколько слов по поводу статьи г.Киреевского. В кн.: Московский сборник. СПб.: Наука. 2014. С.308-309.}.
      
       Глава VI. Православие как фактор становления Руси
      
       В предыдущей главе мы показали, что русский народ на самой заре своего существования умел отдавать справедливость другим народам, с которыми он сталкивался в процесс формирования своей страны и своего государства. Это свойство нашего народного характера, с одной стороны, облегчило создание страны, а с другой - придало возникавшей стране особые духовные черты, отразившиеся во всей ее дальнейшей истории и продолжающие проявляться даже и в наши дни. Но многие философы говорили о том, что дух не просто складывается и развивается, но в процессе своего формирования и развития оказывает обратное воздействие на самое себя. Мы можем видеть подтверждение данной мысли в том, как православная религия, свободно избранная для себя русичами в соответствии с их духовными склонностями, оказала затем огромное влияние на их духовное и социальное бытие. Прежде всего - это укрепление нарождающейся русской государственности, что, несомненно, являлось и одной из целей крестителя Руси св. князя Владимира. Вспомним очень точные слова Н.И.Костомарова: "Надобно мысленно отступить на несколько столетий назад, устранить все пережитое и усвоенное русским народом в последующие времена, войти в мир первобытной культуры, стать на точку зрения девственного народа, уразуметь объем его детских понятий, почувствовать то, что он чувствовал, и тогда только можно сообразить, какой великий переворот приносило в Русь христианство. Целый мир новых неведомых до того понятий, связей, отношений открывался разом младенчествуюшему миросозерцанию язычников. Явилась церковь - такое общественное тело, о котором он не имел ни малейшего представления, с своеобразными приемами, с новыми правилами жизни, явилась письменность, понятие о книжном знании; сверх обычая, явился божественный закон; сверх отеческого предания - нравственный долг. Вместе с церковью явилось непременно и государство, хотя бы в младенчествующем образе; христианство без него невозможно; христианство может существовать только среди общества сколько-нибудь устроенного, и самая церковь, как благоустроенное общество верующих, должна была послужить моделью тем же верующим, чтобы стремиться к созданию у себя благоустроенного общества политического. Представлялось одно из двух: либо с христианством должен был войти в Русь новый, чуждый для нее государственный строй из того края, откуда пришла новая вера, либо те зачатки гражданственности, какие существовали в языческом быту, должны были, под влиянием христианской образованности, вырабатываться в государственные признаки. Православие не вводило в новопросвещаемый край ни чужого языка, ни чужих административных и юридических форм; оно мирилось со всякими формами, насколько они ни стояли слишком вразрез с главными началами христианства: оно старалось только, так сказать, охристианить то, что находилось в язычестве. Таков основной дух православия; таким оно явилось и у нас. Пришедшая к нам из Греции вера создала у нас царство "не от мира сего": церковь наша была одинакова с греческою, но формы Греческой империи к нам вместе с нею не перешли. Политическая и гражданская Византия могла соприкасаться с Русью исподволь, без всякого требования со стороны вступавшей в свои права церкви не только усваивать ее атрибуты, но даже и знакомиться с ними. Наше старое могло развиться, только видоизменяясь по мере сближения с христианством. На самобытную жизнь земель церковь не нападала; правда, она всегда благоприятствовала тем стремлениям к единению, какие встречала в политической жизни, но действовала тихо, не давала толчков вперед, а только помогала ходу того, что уже само собою, по стечению чисто мирских обстоятельств, приходило в движение. Впрочем, в самом устройстве церкви было нечто, отчасти совпадавшее с тем сочетанием самобытности частей с единством целого, которое лежало в недрах стихий русской жизни. Таким образом, под первенством митрополита всея Руси устраивались епископства в главных городах земель, и обок политической автономии земли возникала в той же земле и церковная автономия". {Костомаров Н.И. Начало единодержавия в Древней Руси. В кн.: Костомаров Н.И. Раскол. М.: Чарли, Смядынь. 1994. С. 139-140.}.
       В канун начала возведения памятнику св. князю Владимиру в Москве скажем несколько слов об этом человеке. Говоря о нашем великом святом, мы ни в коем случае не должны его приукрашивать. Если мы будем лакировать его биографию и скрывать неудобные факты, то вместо нас о них будут говорить другие, и уж они-то преподнесут их в самом черном свете. Собственно, это сейчас и происходит: услышав о скором возведении памятника, русофобы всех мастей неожиданно вспомнили о морали и принялись лепить из святого форменное чудовище. А значит, признаем: да, Владимир ввязался в династическую войну со своим братом Ярополком. Да, он не воспротивился своим приближенным, которые считали необходимым убить Ярополка. Да, он силой взял свою жену Рогнеду и уничтожил ее семью. Да, Владимир был великим женолюбцем, содержал неслыханных размеров гарем и вообще любил весело пожить. Да, первые 9 лет из 37 лет своего княжения в Киеве он был убежденным язычником. Все это было.
       Но рассмотрим эти факты поближе. Вспомним, что Ярополк первым стал воевать с братьями и погубил своего брата Олега. Вспомним и о том, что в это время Владимиру было всего 15 лет. Юношу, почти мальчика, не могло не испугать случившееся. Кроме того, юный Владимир находился всецело под влиянием своего дяди Добрыни, который убедил его бежать и собирать войска. Тот же самый Добрыня уговорил Владимира жестоко покарать Рогнеду и ее семью за отказ в сватовстве - летопись прямо говорит о роли Добрыни в этом деле. Ожесточение Добрыни не случайно, ведь Рогнеда заявила, что не хочет выходить за сына рабы, а ведь мать Владимира, домоправительница Малуша, была как раз сестрой Добрыни (в те времена домоправители по своему статусу автоматически попадали в личную зависимость от хозяина дома). Получалось, что раб и сам Добрыня, а таких оскорблений в средние века не прощали. Что касается язычества Владимира, то в нем он родился; что касается гонений Владимира на христиан, то не будем забывать, что христиане в междоусобной войне поддержали его брата Ярополка. Ну а говоря об образе жизни князя, самое время оглядеть весь исторический ландшафт того времени. При этом выясняется, что ни в своих междоусобных войнах, ни в карах за оскорбления, ни в женолюбии и пристрастии к пирам и дружине Владимир из числа владык того времени выделялся скорее в лучшую сторону. С врагами и противниками, в том числе и с родственниками, в те времена совершенно не церемонились - достаточно привести в пример хотя бы первого короля франков (и Франции) Хлодвига, который для устранения возможных соперников в борьбе за трон истребил всю франкскую высшую знать, в том числе и собственную родню. Ну а количество наложниц в те времена определялось исключительно мужской состоятельностью держателя гарема (и работало, кстати, на его авторитет), - с этим у Владимира было явно все в порядке. Постоянные пиры Владимира, вошедшие в легенды, говорят, как ни странно, о большой умеренности князя: посудите сами, многие ли русские люди смогли бы закатывать пиры чуть ли не ежедневно и при этом сохранить здоровье на десятки лет? И не забудем при этом, что князь на этих пирах никогда не терял головы, в противность тому же Александру Македонскому, убившему на пиру своего лучшего друга. Пиры Владимира - это один из самых светлых и радостных образов в древнерусской литературе.
       Однако князь, разумеется, не был просто веселым гулякой. Он постоянно размышлял над тем, что мы сейчас называем национальной идеей или национальной идеологией. Дело в том, что Владимир упорно проводил политику объединения Руси и сдерживания ее соседей. Все его походы здесь невозможно перечислить, они исчисляются многими десятками. В рамках этой политики он сначала решил привести к единообразию русское язычество: выбрал на холме над Днепром подходящее место, установил на нем специально подобранных богов, точнее, их изображения, установил порядок поклонения этим богам... Получился официальный культ. Не исключено, что религиозный пыл Владимира подпитывался также и чувством вины в убийстве брата.
       Однако язычество не удовлетворяло Владимира. Можно предположить, что ему, пресытившемуся войной и несшему на душе груз вины, претили постоянные кровавые жертвоприношения, в том числе и человеческие. Мало пищи давали духу слишком простые отношения с языческими богами (жертвы в обмен на помощь). Несомненно, князь наблюдал образ жизни христиан, которых было в то время немало в Киеве. Несомненно и то, что он общался с христианами, в том числе и на пирах (христиан было уже немало среди дружинников). Поэтому не случайно, что князь начинает присматриваться к более одухотворенным религиям. Он искренне интересуется исламом и иудаизмом, но, посоветовавшись со своими приближенными, отвергает эти религии. Отвергнутым оказался и западный вариант христианства. Летопись приводит несколько аргументов для отвержения: "Страну свою потеряли, как же с них брать пример" (относительно иудеев); анекдотическое "Как же нам без хмельного? Веселие Руси есть пити" (относительно мусульман)... Но главный, серьезнейший аргумент для неприятия один: недостаток красоты и "веселия". Думается, что "веселие" здесь ключевое слово и понимать его надо не в обычном житейском смысле. Оно здесь обозначает вспышку интуитивного узнавания и приятия, нечто вроде "любви с первого взгляда". Именно таким образом посланцы Владимира, побывавшие в Константинополе, отреагировали на греческие храмы, обрядность, религиозную философию (а в религиозных прениях в Киеве к тому времени поднаторели). Услышав мнение тех, кому он доверял, Владимир, однако, не стал принимать единоличного решения. Он принял его только с одобрения совета "лучших мужей" и "старцев градских". Но и этим князь не ограничился: он решил принять крещение на освященной земле, в настоящем греческом храме, и взять себе супругу греческой веры. Так состоялся поход на Корсунь 988 года, куда Владимир, взяв город, вытребовал из Царьграда принцессу Анну.
       Обстоятельства крещения Руси хорошо известны. Заметим лишь, что население Киева явно было подготовлено к происходящему и сопротивления не оказало. О Новгороде же было сказано, что воевода Путята крестил его мечом, а Добрыня огнем, то есть противники христианства все же имелись и выступление их состоялось. Но сторонников христианства в Новгороде нашлось, видимо, не меньше, так как сопротивление носило кратковременный характер. Последствия же свершившегося, то есть принятия православия, оказались для Руси колоссальными. Вспомним лишь некоторые из них.
       Прежде всего, конечно, это укрепление государственности, о чем говорит Н.И.Костомаров в приведенной выше цитате. Церковь с самого начала поддержала объединительные устремления киевских князей и насаждение государственного порядка на всей территории Русской равнины. Такая ее позиция совершенно закономерно диктовалась тем долгом распространения высших духовных начал, который церковь берет на себя по самой своей сути, но который трудно исполним без содействия земных властей. В связи с этим церковь решительно выступала против разрушавших государственный порядок княжеских усобиц. Хотя она и не могла их полностью прекратить, но всячески старалась смягчить нравы, хотя это было делом нелегким. С.М. Соловьев пишет: "Повсюду и между князьями, и между простыми людьми видим борьбу новых, лучших, христианских понятий и стремлений со страстями, слабо обуздываемыми в новорожденном обществе, и с прежними языческими обычаями. В жизни многих князей замечаем сильное религиозное направление: Мономах был религиозен не на словах только, не в наставлениях только детям: по словам летописца, он всею душою любил бога и доказывал это на деле, храня заповеди божии, имея всегда страх божий в сердце, будучи милостив неимоверно; дан был ему от бога такой дар, прибавляет летописец, что когда он входил в церковь и слышал пение, то не мог удерживаться от слез. Мы видели иноческие подвиги Святослава Давыдовича черниговского, религиозное направление Ростислава Мстиславича, христианскую кончину Ярослава галицкого. Но у некоторых благочестие ограничивалось только внешним исполнением обрядов, и когда дело шло об удовлетворении страстям, то на заповеди религии и на служителей ее обращали мало внимания: брат Мономаха, Ростислав, не усумнился умертвить св. инока Григория за обличение; Святополк Изяславич был благочестив, уважал монастырь Киево-Печерский и его иноков; по когда дело шло об удовлетворении корыстолюбия, то мучил этих самых монахов, гнал игумена за обличения; сын его Мстислав умертвил св. Феодора и Василия. Владимирко галицкий, наругавшись над клятвою, сказавши: "Что мне сделает этот маленький крестик?", пошел в церковь к вечерне; не щадя сокровищ для сооружения и украшений церквей, не считали за грех жечь и грабить церкви в волостях неприятельских". {Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.3 Глава 1. Соловьев С.М. Сочинения. М.: Мысль. 1988. С.67-68.}. Церковь старалась также уменьшить страдания мирного населения от внутренних войн Она постоянно напоминает князьям о том, что все они - Рюрикова дома и владеют сообща единым народом, а потому нетерпимы нарушение клятв, междоусобные войны, разорение земли и обращение людей в рабов. А работорговля являлась бедой тогдашней русской действительности. При всех объединительных походах, при всех межкняжеских распрях непременно брали пленных и затем продавали их на Восток через еврейские работорговые конторы. Славянских рабов брали и продавали также и кочевники, которых князья нанимали для участия в своих междоусобицах. Православная церковь с самого начала вооружилась против этого греха. Было трудно, так как рабы составляли главную статью тогдашнего русского экспорта, и поступаться доходами никто не желал. И тем не менее мы видим, как благодаря поучениям духовных лиц это страшное зло начинает постепенно отступать. К XIII веку оно на Руси почти сходит на нет. Если что-то подобное и встречается, то лишь в форме требований выкупа за военнопленных. А позднее именно Церковь взяла на себя организацию сбора средств и выкупа русских пленных из Орды и Крыма.
       Огромное значение для страны и народа имела и новая система духовных ценностей. Христианские ценности в их православном изводе оказались чрезвычайно созвучны духовному складу русского народа, так что народ принимал их именно с тем "веселием", которого искали, выбирая для себя подходящую веру, Владимир и его приближенные. Знаменитые пиры Владимира, сначала носившие обычный языческий характер сближения князя с его дружиной, после крещения приобрели отчетливо христианский характер. Вот что об этом пишет историк православия А.В.Карташев: "Св. Владимир поразил народное воображение не тем только, что он, как и его предшественники, ублажал пирами своих дружинников и заслуженных сотрудников, но и заботился по крайней мере о праздничных трапезах всего бедного населения государства. <...> Как широкая русская натура, св. Владимир не только в деле внешнего крещения всей страны, но и внутреннего радикального изменения и обновления его социальной жизни, воспылал желанием повторить опыт первоапостольской церкви: - употребить всю силу государственной власти, все средства государственной казны на то, чтобы крещеные люди почувствовали, как говорит книга Деяний, что у них "одно сердце и одна душа", что у них "все общее". До Владимира еще ни одному главе христианского народа не приходила в голову такая мечта. Можно себе представить, какое смущение, а может быть и скрытое негодование вызвало такое "священное безумие" киевского князя в части по долгу службы крещеного, но в душе еще языческого правящего класса! Владимир не озлоблял последний никакими ханжескими лишениями. Он хотел сохранить и расширить всеобщий пир и всеобщую радость братолюбивой христианской жизни. Сама летопись не без удивления сообщает об этих христианских пирах у Владимира каждое воскресенье. "По вся недели (т. е. в воскресенье) устави на дворе в гриднице пир творити. И приходити боляром и гридем и соцькым и десятьским и нарочитым мужем при князи и без князя. Бываше множество от мяс, от скота и от зверины. Бяще по изобилию от всего". Особенно щедрыми пирами Владимир отмечал памятные ему дни его личного крещения у себя на даче в Василеве в день Преображения Господня и затем праздник Успения, как день всеобщего крещения киевлян. По поводу поставления в Василеве мемориальной церкви летопись говорит: "Постави церковь и сотвори праздник велик, варя 300 провар меду, и съзываше боляры своя и посадникы, старейшины по всем градом и люди многи. Праздновав князь дний 8 и възврашашеться Кыеву на Успенье Святыя Богородица и ту паки сътворяше праздник велик, съзывая безчисленное множество народа". У Владимира дело не ограничивалось пирами только праздничными. Летопись не без удивления под 996 г. сообщает, как Владимир порывался буквально выполнить евангельский завет любви, милосердия и нищелюбия: "Бе бо любя словеса книжная. Слыша бо единою еуангелье чтомо: блажени милостивии, яко ти помиловани будуть, и паки (ряд текстов)... си слыша, повеле всякому нищему и убогому приходити на двор княжь и взимати всяку потребу - питье и яденье и от скотьниц кунами (т. е. из казны монетой). Устрои же и се рек: "Яко немощнии и больнии не могут долезти двора моего - повеле пристоити кола (т. е. телеги) и въскладаше хлебы, мяса, рыбы, овошь разноличный, мед в бчелках, а в другых квас, возити по городу, въпрошающи: где больний и нищ, не могы ходити? Тем раздаваху на потребу". Может показаться преувеличенным это место летописи. Но оно вполне подтверждается пространными свидетельствами и митр. Илариона, и мниха Иакова". {Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. М.: Терра. 1992. Т.1. С.125-126.}. Владимир вызвал из балканских стран множество священников, владевших понятным народу церковнославянским языком, и в результате смог увеличить число миссионеров-священников и распространить проповедь новой религии за пределы области руси-полян. Он также устроил ряд епископских кафедр, служивших центрами христианской пропаганды. Епархии открылись не только в сравнительно близких к Киеву городах - Белгороде, Владимире Волынском, Чернигове, Турове, Полоцке, но и в отдаленных Новгороде, Ростове и Тмутаракани. Эти дальние города были в значительной степени населены язычниками, так что епископы в них жили на полувоенном положении. Владимир, однако, не оставлял епископов одинокими в их миссионерском служении: он и лично являлся для крещения областей страны, и посылал с этой целью посадников, и требовал от своих сыновей, посаженных на городские княжения, также насаждать христианство. При обращении областей миссионеры непременно начинали с центрального города, ибо правовые традиции славян заставляли меньшие города ("пригороды") повиноваться вечу главного города ("на что старейшие сдумают, на том же и пригороды станут"). Но православие подавало власти пример человеколюбия, причем даже в самых чувствительных для себя вопросах. Так, в вопросе дальнейшего распространения христианства на Руси православное духовенство решительно избрало путь ненасилия. Митрополит Иоанн II, например, требовал приводить язычников к православию исключительно убеждением и решительно осуждал пытки и казни.
       Особый подъем духа, "веселие", вызывало у народа и начавшееся распространяться на Руси монашество. "В людях описываемого времени не трудно заметить особенное расположение и уважение к монашеству; уважение это приобрели по праву древние русские иноки, особенно иноки Киево-Печерского монастыря своими подвигами. В тогдашнем обществе, грубом, полуязыческом еще, в котором новые, лучшие понятия, принесенные христианством, встречали могущественное сопротивление, первые монастыри представляли особое, высшее общество, где новый порядок вещей, новая религия проповедовалась не словом только, но делом. За стенами монастыря грубым страстям давался полный разгул при первом удобном случае; в стенах монастыря - один ест через день просвиру, носит власяницу, никогда не ляжет спать, но вздремнет иногда сидя, не выходят на свет из пещеры; другой не ест по целым неделям, надел вериги и закопался по плеча в землю, чтоб убить в себе похоть плотскую; третий поставил у себя в пещере жернова, брал из закромов зерновой хлеб и ночью молол его, чтоб заглушить в себе корыстолюбивые помыслы, и достиг наконец того, что стал считать золото и серебро за ничто. Входя в монастырские ворота, мирянин переселялся в иной, высший мир, где все было чудесно, где воображение его поражалось дивными сказаниями о подвигах иноческих, чудесах, видениях, о сверхъестественной помощи в борьбе с нечистою силою; неудивительно, что монастырь привлекал к себе многих и лучших людей. Как скоро разнесся по Киеву слух о подвигах Антония в пещере, то подвижник не мог долго оставаться один: около него собралась братия; бояре великокняжеские являлись к нему, сбрасывали боярскую одежду к ногам игумена и давали обет нищеты и подвигов духовных. Феодосий поддержал и усилил славу нового монастыря". {Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.3 Глава 1. Соловьев С.М. Сочинения. М.: Мысль. 1988. С. 62.}. Монастыри с самых древних времен взяли на себя роль моральных арбитров, образцов морали, а значит, по самому смыслу понятия "справедливость", - и поборников справедливости. "Еще Антоний вступил во враждебное столкновение с великим князем Изяславом: последний, видя, что вельможи покидают его двор для тесной пещеры Антония, рассердился на печерских иноков, грозил выгнать их из Киева и раскопать их пещеры; злобился на Антония за расположение его к Всеславу полоцкому, так что Антоний принужден был искать убежища у князя Святослава в Чернигове. Несмотря, однако, на такие неприязненные отношения Изяслава к монастырю, Феодосий взял сторону этого князя против брата его Святослава; когда черниговский князь отнял стол у старшего брата и все признали право сильного, один игумен печерский не признал этого права, в одном Печерском монастыре на ектениях продолжали поминать Изяслава как стольного князя и старшего в роде; Святослав терпел и с уважением слушал увещания Феодосия. Не один изгнанник Изяслав находил в печерском игумене своего ходатая: обиженный в суде шел с жалобою к Феодосию, и судья должен был перерешать дело. У себя в келье Феодосий ходил за больным, расслабленным иноком, а ночью, когда все успокаивалось, отправлялся в жидовскую часть города и там вступал в споры с врагами своей веры. Но кроме Антония и Феодосия Печерский монастырь выставил ряд проповедников христианства, епископов, летописцев: св. Кукша, св. Леонтий, св. Исаия были его постриженниками; постриженник же его Никон, убегая гнева Изяславова, ушел в Тмутаракань, служивший убежищем для всякого рода изгнанников, и князей, и монахов. Христианство было очень слабо распространено в Тмутаракани, о монахах не имели там понятия; дикий народ объят был изумлением, когда увидал иноческие подвиги Никона, толпами сходился смотреть на дивного человека и скоро подчинился его влиянию: скоро мы видим этого Никона в челе народа, посредником в сношениях его с князем. После этого неудивительно читать нам в памятниках XII века следующие слова: "Подвиги св. монахов сияют чудесами больше мирской власти, и ради их мирские вельможи преклоняют главу свою пред монахами". Епископ Симон пишет к печерскому иноку Поликарпу: "Смотри, как уважают тебя здесь и князья и бояре, и все друзья твои"".{Соловьев С.М. Там же. С. 62-63.}.
       У монастырей имелась и еще одна важная роль, которую они начинают выполнять уже с самого начала своего появления на Руси, а именно - роль освоения обширных незаселенных пространств Восточноевропейской равнины (так называемые "пустынные монастыри"). Все же до XIV в. монастыри возводятся чаще всего внутри или близ городов (под их защитой), и лишь с указанного времени начинают выполнять свою цивилизаторскую миссию со все возрастающим размахом. Вот что пишет об этом движении В.О. Ключевский: "Городские и пустынные монастыри различались между собой не одной только внешней обстановкой, но и общественным значением, духом складывавшегося в тех и других быта, даже в большинстве случаев самим происхождением. Городские и подгородные монастыри обыкновенно созидались набожным усердием высших церковных иерархов, также князей, бояр, богатых горожан - людей, которые оставались в стороне от основанных ими обителей, не входили в состав созванного ими монастырского братства. Ктиторы обстраивали монастырь, созывали братию и давали ей средства содержания. Живя среди мира, в ежедневном с ним общении и для его религиозных нужд, такие монастыри и назывались "мирскими". Другие имели более самобытное происхождение, основывались людьми, которые, отрекшись от мира, уходили в пустыню, там становились руководителями собиравшегося к ним братства и сами вместе с ним изыскивали средства для построения и содержания монастыря. Иные основатели таких пустынных монастырей становились отшельниками прямо из мира, еще до пострижения, подобно преподобному Сергию Радонежскому, но большинство проходило иноческий искус в каком-либо монастыре, обыкновенно также пустынном, и оттуда потом уходило для лесного уединения и создавало новые пустынные обители, являвшиеся как бы колониями старых. Три четверти пустынных монастырей XIV и XV вв. были такими колониями, образовались путем выселения их основателей из других монастырей, большею частью пустынных же. Пустынный монастырь воспитывал в своем братстве, по крайней мере в наиболее восприимчивых его членах, особое настроение; складывался особый взгляд на задачи иночества. Основатель его некогда ушел в лес, чтобы спастись в безмолвном уединении, убежденный, что в миру, среди людской "молвы", это невозможно. К нему собирались такие же искатели безмолвия и устрояли пустынку. Строгость жизни, слава подвигов привлекали сюда издалека не только богомольцев и вкладчиков, но и крестьян, которые селились вокруг богатевшей обители как религиозной и хозяйственной своей опоры, рубили окрестный лес, ставили починки и деревни, расчищали нивы и "искажали пустыню", по выражению жития преп. Сергия Радонежского. Здесь монастырская колонизация встречалась с крестьянской и служила ей невольной путеводительницей. Так на месте одинокой хижины отшельника вырастал многолюдный, богатый и шумный монастырь. Но среди братии нередко оказывался ученик основателя, тяготившийся этим неиноческим шумом и богатством; верный духу и преданию своего учителя, он с его же благословения уходил от него в нетронутую пустыню, и там тем же порядком возникала новая лесная обитель. Иногда это делал, даже не раз, и сам основатель, бросая свой монастырь, чтобы в новом лесу повторить свой прежний опыт. Так из одиночных, разобщенных местных явлений складывалось широкое колонизационное движение, которое, исходя из нескольких центров, в продолжение четырех столетий проникало в самые неприступные медвежьи углы и усеивало монастырями обширные лесные дебри средней и Северной России". {Ключевский В.О. Курс русской истории. Ключевский В.О. Сочинения в 9 томах. Т.2. С.233-234.}. } И далее: "Это движение имело очень важное значение в древнерусской колонизации. Во-первых, лесной пустынный монастырь сам по себе, в своей тесной деревянной или каменной ограде, представлял земледельческое поселение, хотя и непохожее на мирские, крестьянские села; монахи расчищали лес, разводили огороды, пахали, косили, как и крестьяне. Но действие монастыря простиралось и на население, жившее за его оградой. ...Вокруг пустынного монастыря образовывались мирские, крестьянские селения, которые вместе с иноческой братией составляли один приход, тянувший к монастырской церкви. Впоследствии монастырь исчезал, но крестьянский приход с монастырской церковью оставался. Таким образом, движение пустынных монастырей есть движение будущих сельских приходов, которые, притом в большинстве, были первыми в своей округе. Во-вторых, куда шли монахи, туда же направлялось и крестьянское население; перед теми и другими лежала одна дорога - в привольные пустыри севера и северо-востока, где крестьянин мог на просторе производить свою паль - росчисть дикого леса под пашню, а монах - совершать свое безмолвие. Не всегда возможно указать, где которое из обоих движений шло впереди другого, где монахи влекли за собой крестьян и где было наоборот, но очевидна связь между тем и другим движением. Значит, направления, по которым двигались пустынные монастыри, могут служить показателями тех неведомых путей, по которым расходилось крестьянское население". {Там же.С.236-237.}. Пустынным монастырем был первоначально знаменитый Троице-Сергиев, ныне лавра, пустынными же - не менее знаменитые (и впоследствии очень богатые) Кирилло-Белозерский (отпрыск Троице-Сергиева) и Соловецкий (отпрыск Кириллова). Крупные монастыри делались, в свою очередь, метрополиями многих новых пустынных монастырей, иногда также становившихся весьма известными. Так, Троице-Сергиев монастырь в течение XIV-XV вв. "породил" 27 только пустынных монастырей, не считая городских. Кирилло-Белозерский монастырь стал "родителем" Нило-Сорской пустыни и знаменитых Ошевенского, Горицкого и Корнилиево-Комельского монастырей, и так далее.
       С православием на Русь пришло право, точнее - писанное право. В.О.Ключевский прозорливо показал, что первые редакции княжеской "Русской Правды" являются, по сути, церковными документами, ибо относятся в основном к лицам, состоящим в церковной юрисдикции, кроме того, не касаются ряда чисто светских, мирских преступлений. {Ключевский В.О. Курс русской истории. Ключевский В.О. Сочинения в 9 томах. Т.1. Лекции XIII-XV. С.214-275.}. Церковное право, происходившее из византийских источников, образовало "Русскую Правду", но и она, в свою очередь, послужила мощным примером и образцом. В дальнейшем она пополнилась правовыми статьями, регламентирующими жизнь мирян. Эти статьи также вырабатывались в сфере церковной юрисдикции. В соответствии с духом Церкви наказанием служили штрафы и епитимии - русское право своим гуманизмом резко отличалось от европейской правовой практики тех лет. Помимо "Русской Правды", миряне судились также и на основании других церковных законоположений. Действовал и княжеский суд, руководствовавшийся древним обычным правом, однако постепенно в жизнь все глубже входили правовые нормы, выработанные церковными правоведами и судьями.
       С православием на Русь пришла грамотность. Уже через несколько десятков лет мы видим поголовно грамотную верхушку общества. В некоторых местах, прежде всего в Новгороде, поголовно грамотным становится и простой народ. Появляются личные библиотеки, развивается книжное дело и книготорговля. С.М. Соловьев напоминает: "Не забудем, что просвещение было тесно соединено с религиею: кто больше читал, тот, значило, был больше утвержден в вере; отсюда религиозное направление, столь могущественное, необходимо влекло за собою стремление к распространению грамотности, приобретению книг". {Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.3 Глава 1. Соловьев С.М. Сочинения. М.: Мысль. 1988. С. 72.}. В свою очередь просвещение, будучи в первую очередь православным, служило дальнейшему объединению и сплочению Русской Земли - даже наряду с княжескими усобицами и, так сказать, "поверх" этих усобиц. "Обширная Русская земля, даже во времена разделения своего на мелкие княжества, всегда сознавала себя как одно живое тело и не столько в единстве языка находила свое притягательное средоточие, сколько в единстве убеждений, происходящих из единства верования в церковные постановления. Ибо ее необозримое пространство было все покрыто, как бы одною непрерывною сетью, неисчислимым множеством уединенных монастырей, связанных между собою сочувственными нитями духовного общения. Из них единообразно и единомысленно разливался свет сознания и науки во все отдельные племена и княжества. Ибо не только духовные понятия народа из них исходили, но и все его понятия нравственные, общежительные и юридические, переходя через их образовательное влияние, опять от них возвращались в общественное сознание, приняв одно, общее, направление. Безразлично составляясь изо всех классов народа, из высших и низших ступеней общества, духовенство, в свою очередь, во все классы и ступени распространяло свою высшую образованность, почерпая ее прямо из первых источников, из самого центра современного просвещения, который тогда находился в Царьграде, Сирии и на Святой Горе. И образованность эта так скоро возросла в России и до такой степени, что и теперь даже она кажется нам изумительною, когда мы вспомним, что некоторые из удельных князей XII и XIII веков уже имели такие библиотеки, с которыми многочисленностию томов едва могла равняться первая тогда на Западе библиотека парижская; что многие из них говорили на греческом и латинском языке так же свободно, как на русском, а некоторые знали притом и другие языки европейские, что в некоторых, уцелевших до нас, писаниях XV века мы находим выписки из русских переводов таких творений греческих, которые не только не были известны Европе, но даже в самой Греции утратились после ее упадка и только в недавнее время и уже с великим трудом могли быть открыты в неразобранных сокровищницах Афона...". {Киреевский И.В. О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России. Московский сборник. М.: Наука. 2014. С. 34-35.}.
       И.В. Киреевский не без удивления пишет, что духовная философия восточных отцов Церкви, писавших до X в., осталась на Западе практически невостребованной. Что касается греческих св. отцов, писавших после X в., то их писания большей частью остались Западу неизвестны. Однако на Руси эти писания читались, переводились и широко цитировались. Для нашей темы особенно важно то, что с практически забытым на Западе наследием греческих отцов церкви, а значит - с православием на Русь пришло понятие о социальной справедливости. Известно, какое большое внимание уделяли греческие святители социальным вопросам. Например, Афанасий Александрийский в своем жизнеописании св.Антония подчеркивал то, что святитель зарабатывал и на хлеб себе, и на милостыню нуждающимся исключительно трудами своих рук, исходя из сформулированного апостолом принципа "Праздный да не ест".{Фесс. II. 3:10}. "Разве деньги сделали кого-нибудь справедливым?" - спрашивал Василий Кесарийский. {Василий Кесарийский. Гомилия на псалом I. В кн.: Памятники византийской литературы IV-IX вв. М.: Наука. 1968. С.52.}. Вот что писал о богатстве Иоанн Златоуст, один из любимейших на Руси авторов: "И друг уже не верен, и брат уже не надежен. Исторгнуто благо любви. Междоусобная война проникла всюду, война междоусобная, однако, не явная, а скрытая: повсюду множество овечьих шкур, тысячи личин, бесчисленны скрывающиеся всюду волки. Среди самих врагов жить безопаснее, чем среди этих мнимых друзей. Вчерашние ласкатели, льстецы, целовавшие руки, все они враждебны теперь и, сбросив личины, стали злее всех обвинителей, клевеща и браня тех, кому доселе возносили благодарность. Что всему этому виной? Страсть к деньгам, безумство сребролюбия, эта неисцельная болезнь, пламя неугасимое, насилие, простершееся по всей земле". И далее: "Подобно львам, барсам, медведям, запертым во мраке, у которых пробуждается в это время злоба и закипает ярость, богатство, запертое и зарытое, рычит сильнее льва и нагоняет на всех ужас. Но если выведешь его из мрака и развеешь по желудкам нищих, то зверь станет овцой, злоумышленник - покровителем, теснина - гаванью, буря - гладью". {Иоанн Златоуст. Гомилия "Когда Сатурнин и Аврелиан были изгнаны...". В кн.: Памятники византийской литературы IV-IX вв. М.: Наука. 1968. С.95-96.}. Григорий Палама, также один из популярнейших на Руси авторов, учитель русских христианских мистиков-исихастов, провозглашал братство людей: "Воистину, мы все - братья, как происходящие от единого Владыки и Творца, Которого по сей причине и общим Отцом стяжали; но таковое общее братство мы имеем и в отношении к бессловесному и даже неодушевленному естеству. Но мы, кроме того, являемся братьями друг другу, как сущие от одного земнородного Адама единые сотворенные по образу Божию; но и это - обще и нам и всем народам вообще. Мы же, сверх всего, являемся братьями друг другу и как чада одного и того же народа и граждане одного и того же города; но особенно - как все обладающие богатством иметь общую Матерь - Священную Церковь и Православие, начальник которого и совершитель есть Христос, по естеству Сын Божий, который не только наш Бог, но благоволил и Братом нам быть и Отцом; и не только это, но и Главою, собирая всех нас во единое Тело и сотворяя, чтобы мы были членами друг друга и Его Самого".{Григорий Палама. Омилия 1. На сайте Азбука.ру ("Библиотека веры").}. Однако условием достижения этого братства праведников, по словам святителя, должно быть соблюдение заповеди пророка Исайи: "...Разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его, и от единокровного твоего не укрывайся". {Исайя. 58: 6-7.}. Как и Иоанн Златоуст, Григорий Палама также вооружался против стяжательства, но высказывался при этом еще более остро и конкретно: "Сребролюбие является причиной всех зол, корыстолюбия, скупости, скаредности, черствости, вероломства, человеконенавистничества, грабежа, неправды, жадности, ростовщичества, обмана, лжи, клятвопреступления и всего сходного с этими пороками; по причине сребролюбия происходят грабежи храмов, грабежи на дорогах и, можно сказать, всякий вид воровства: по причине сребролюбия существуют не только грабители при дорогах и разбойники и пираты, но и в городской среде - жульнические гири и жульнические весы и двусмысленные меры и чрезмерное опиливание серебра и фальшивомонетчество, нарушения рубежей, злые соперничества между соседями; оно на классы разбило народ и разлучило друзей, и разрушило всякую родственность; по причине сребролюбия случалось, что люди и свое отечество предавали и изменяли своему войску; неправедный судья предавал закон; свидетель - истину; и прежде всего, каждый из них предал свою душу". { Григорий Палама. Омилия 64. На сайте Азбука.ру ("Библиотека веры").}. Читая подобные высказывания, начинаешь понимать, почему писания греческих святых отцов на Западе оказались не востребованы, а св. Иоанн Златоуст, св. Григорий Палама и другие восточные святые не представлены в обширной европейской иконографии. Дело в том, что стремление к материальному преуспеянию утвердилось на Западе в качестве одной из главнейших житейских добродетелей вовсе не с приходом протестантизма, а гораздо ранее. Рост тяги к роскоши и комфорту, значения городов и торговли, престижа денег отмечается исследователями уже в XII веке, а потому лишь редкие священнослужители Запада (такие, как Бернар Клервоский) осмеливались нападать в своих проповедях на тягу к стяжательству. И бешеная гонка за золотом в новооткрытых землях, и объявление купеческих добродетелей угодными Богу - эти приметы XVI века явились только явным и резким проявлением тенденций, начавших созревать гораздо ранее. А потому авторы, призывавшие к братству людей, несовместимому со стяжательством, становились в европейском дискурсе не вполне уместны. На Руси же сочинения обличителей сребролюбия, провозглашавших братство людей, нашли для себя благодарного читателя, и отнюдь не только в верхах общества, а среди всего грамотного населения, постепенно вместе с развитием грамотности распространяясь в народе и вширь, и вглубь и определяя его духовный облик. И главные книги христианства, и сочинения православных св.отцов, и сборники молитв и духовных поучений, и вообще весь массив православной культуры оказался созвучен духовному строю народа Древней Руси. "Неровно и неодинаково было действие этого начала на различные стихии, составляющие общество. Большая часть сельских миров приняла христианство без ясного понима?ния его высокой святости; но их кроткие нравы и семейно-общинный быт, согласуясь с его требованиями, освятились его благодатным влиянием и прониклись его живым духом. Сознание этого проникновения выражают они тем, что не знают другого имени, кроме имени христиане (крестьяне) и, обращаясь к своему собранию, приветствуют его словом: "православные". Под благословением чистого закона развились общежительные добродетели, которым и до сих пор удивляются даже иноземцы, несколько беспристрастные, и которым, может быть, ничего подобного не представляла еще история мира. Благородное смирение, кротость, соединен?ная с крепостью духа, неистощимое терпение, способность к самопожертвованию, правда на общем суде и глубокое почтение к нему, твердость семейных уз и верность преданию - подают всем народам утешительный пример и великий урок, достойный подражания (если можно подражать тому, что есть последствие целого исторического развития). <...> Те же самые общины, удаленные от внешней и внутренней борьбы, которая потрясала всю землю Русскую, и от всяких вредных влияний, и в тоже время просвещаемые светом многочисленных обителей, основанных великими святителями, составляют в некоторых частях Северной Руси, особенно в Вологде, сплошное народонаселение, свободное от раскола, далеко превосходящее по своим нравственным достоинствам лучшие области какой бы то ни было страны на земном шаре". {Хомяков А.С. Несколько слов по поводу статьи г.Киреевского... Московский сборник. М.: Наука. 2014. С.320-321.}. Иными словами, изначальные свойства восточных славян в сочетании с тем духовным просвещением, которое оказалось этим славянам наиболее созвучным, вполне закономерно сформировали такой дух, такой нравственный облик народа, который не может не внушать любви (или зависти, если угодно). Повторяем: такой результат закономерен, и потому мы не склонны объяснять патриотическим увлечением следующие слова К.С. Аксакова: "В русском человеке и русской истории видите вы такую простоту, такое беспримесное добро, такое отсутствие личного самолюбия, каких, конечно, вы не встретите ни в одном народе. Доброе русское дело - вполне доброе дело, оно не разглашается. Картинки у нас нет. В крестьянине вы видите то же самое: та же правда, та же простота, то же отсутствие эффекта. Какая постоянная скромность, как бы ни было велико дело! Какое смирение! Ничего нет красивого, но именно потому такая душевная красота!" {Аксаков К.С. Письмо И.С. Тургеневу от 12 марта 1853 г. В кн.: К.С. Аксаков. Ты древней славою полна, или Неистовый москвич. М.: Русский мiръ. 2014. С.288.}. Вероятно, читатель согласится с нами, если мы скажем: такое ощущение, будто эти слова К.С.Аксакова сказаны не о русских крестьянах XIX века, а о наших современниках - ветеранах Великой Отечественной войны. Это и есть нравственный облик народа, это и есть национальный характер.
      
       Глава VII. О культуре Древней Руси
      
      Пытаясь показать процесс становления русского национального духа, мы должны показать и то, насколько наша страна в те давние времена была подготовлена как к самостоятельной выработке духовных ценностей, так и к восприятию ценностей привнесенных. Если говорить о последних, то есть прежде всего о православии, то, как мы видели, оно оказалось вполне созвучно духовному складу восточных славян и вскоре начало оказывать на духовность Руси благоприятное обратное влияние. Однако следует иметь в виду, что процесс становления народа и не исчерпывается, и не завершается религиозным просвещением, тем более что оно на неодинаковой почве дает различные результаты. Следует поэтому присмотреться и к древнерусской исходной почве, и к тому, насколько ее обработало и утучнило православие. Иными словами, следует рассмотреть русскую культуру периода становления в ее взаимосвязи с принятием и укоренением православия, сравнить эту культуру (конечно, лишь в общих чертах) с европейской и прийти к каким-то выводам о том, насколько период становления подготовил нашу страну к созданию собственной национальной идеи и к осуществлению этой идеи в исторической действительности.
      По всем археологическим данным, восточные славяне были земледельцами с глубокой древности. Разумеется, они широко практиковали также охоту, бортничество (добычу дикого меда) и рыболовство, и это сочетание сохранилось и к началу периода объединения страны. Однако основную массу продуктов, необходимых для жизни, давало все-таки земледелие. В лесостепной зоне, более удобной для земледелия, для обработки земли применялась переложная система (перелог). При этой системе землю после первой вспашки не обрабатывают несколько лет, ограничиваясь лишь боронованием перед очередным посевом. Без вспашки на участке начинают разрастаться сорняки, но когда они начинают заглушать культурный посев, земледелец распахивает следующий участок и воспроизводит весь цикл на нем. Понятно, что такая система возможна лишь на плодородных лесостепных почвах и при изобилии земли. В лесной зоне, куда славяне отходили с юга под напором степняков, земледелие было подсечным (подсека). Лес на выбранном участке выжигался, пригодная для строительства и ремесла древесина вывозилась, а подлесок, бурелом и отходы обработки деловой древесины сжигались на месте. В первые год-два после пожога даже скудные лесные почвы давали неплохой урожай, так как зола - хорошее удобрение. Однако затем почва истощалась, и приходилось переходить на новый участок. Таким образом, жизнь земледельца приобретала полукочевой характер. Оседлость при подсеке была возможна лишь при дополнительных источниках дохода помимо земледелия (торговля, рыболовство и проч.), либо опять-таки при изобилии земли, когда участки можно было менять один за другим, не сходя с места, а заброшенные участки удобрять, по мере зарастания расчищать и через достаточно долгое время вновь возвращаться к ним. Подсечное земледелие требовало огромных затрат труда, было не под силу одной семье (тем более что надо было укладываться в короткое северное лето), а потому оно еще в древние времена обусловило возникновение крестьянской общины.
      По мере роста населения и возникновения собственности на землю количество земли становилось ограниченным, что потребовало более современной агротехники, прежде всего применения севооборотов, удобрений, новых сельскохозяйственных орудий. В результате уже в киевский период в наиболее плотно заселенных районах Руси распространилось трехполье, когда поля возделывались постоянно, но культуры на них сменяли друг друга. Возделывали зерновые, коноплю и лен, которые довольно сильно истощают почву, но затем земля отдыхает под посевами бобовых (бактерии, живущие на их корнях, обогащают почву азотом). Высевали также овощи, требующие более тщательной обработки почвы, но зато такая обработка возвращает участку плодородие. Рост продуктивности земли, внедрение агротехнических улучшений вкупе с ростом населения обусловили не только возникновение собственности на землю, но и необходимость оформления этой собственности в документах и подкрепления ее правовыми актами. Уже "Русская Правда" установила штрафы за распашку чужой земли. Имеются копии документов киевского периода, детально описывающих границы земельных владений. Кроме того, рост продуктивности земли сделал выгодным применение чужого труда, а значит, появились договоры найма и кабальные записи. Таким образом, развитие земледелия влекло за собой и развитие права, и развитие грамотности. Это было, так сказать, "производственное просвещение", шедшее наряду с просвещением церковным.
      Металлический плуг (рало) применялся в Южной Руси издревле. В Северной Руси при подсеке применяли мотыгу (не требовавшую тягловых животных) и деревянный плуг - трехзубую соху, к которой только значительно позже приспособили металлический лемех. Для плугов требовалась тягловая сила - лошади или волы, чем в первую очередь и обусловливалось наличие развитого скотоводства. Использовался скот и для получения мяса, молока, кож, шерсти, хотя продуктивность его была невысокой. Очень важное значение крестьяне придавали получению навоза от своего скота для удобрения земли. Лошадь имела также огромное военное значение и в княжеских имениях разводилась прежде всего для этих целей. Княжеские табуны достигали огромных размеров и постоянно пополнялись благодаря закупкам у кочевников. Летописи пестрят известиями об отбитии князьями этих табунов друг у друга. В княжеских имениях совершенствовались навыки разведения скота, прежде всего коневодства.
      Железо было единственным металлом, добывавшимся в Киевской Руси, все прочие металлы импортировались (хотя в строительстве и ремесле применялись очень широко). Зато искусством добычи, выплавки и обработки железа славились еще праславяне-анты. Железо требовалось для изготовления земледельческих, строительных, ремесленных орудий, таким образом многочисленные упоминания в документах тех лет о плавильнях, кузницах, литейщиках и кузнецах свидетельствуют не просто о развитии металлургии самой по себе, но и о развитии всего народного хозяйства.
      Дома, крепости и даже церкви в начале объединительного периода строили из дерева, благо хороший строевой лес имелся в изобилии. Так как конструкции построек все больше усложнялись, то появились профессиональные строители (хотя в той или иной степени строителем тогда был каждый мужчина, если не считать знати). Однако сведения о каменном строительстве появляются довольно рано: так, известно, что княжеский дворец в Киеве уже в 945 г. был частично каменным. В Переяславле епископ Ефрем построил каменную стену вокруг города в 1090 г. Князь Рюрик возвел такую же стену вокруг монастыря св.Михаила в Выдубичах - этот монастырь-крепость должен был прикрывать Киев от набегов из степи. К концу XII в. все соборы и большинство церквей главных городов Руси были выстроены из камня. К этому же времени стали полностью каменными дворцы суздальских князей. Очень важное значение на Руси имело строительство мостов ("Русская Правда" содержит целую таблицу гонораров для мостостроителей), а также строительство деревянных судов, так как сообщение в основном шло по рекам. Строились, однако, и морские суда. Работа строителей считалась важной и престижной: так, староста киевских строителей входил в число ближайших сподвижников князя и даже участвовал в работе над "Правдой" Ярославичей примерно в 1072 году. Недаром бывавшие на Руси скандинавы называли ее "Гардарики", то есть "Страна тысячи городов".
      На Руси были развиты ремесла, удовлетворявшие большую часть потребностей населения в одежде (прядение, ткачество, кожевенное, скорняжное, валяльное дело). Для судостроения из местной конопли в огромном количестве производились канаты и веревки, для рыболовства - сети. Сырье для всех этих ремесел поставляло сельское хозяйство. Импортировались лишь тонкие, богато изукрашенные ткани, а также шелковые изделия. Прямых сообщений о древнерусских ремеслах в источниках мало, но по косвенным можно сделать некоторые выводы. Так, летопись уже под 992 годом сообщает о поединке киевлянина Яна Усмаря (т.е. кожевника) с печенежским богатырем. Отсюда ясно, что в городах уже тогда имелись профессиональные кожевники, торговавшие продуктами своего ремесла. Новгородские летописи упоминают портных, кожевников, плотников, серебряников, щитников. Их дополняют московские и тверские летописи, упоминающие о мясниках, ткачах, бронниках и т.д. Археологические раскопки подтверждают, что гончарное дело имело высокопрофессиональный характер и гончары, несомненно, работали на рынок. О гончаре, который вез на новгородский рынок свои изделия, летопись говорит в рассказе, относящемся к X веку. При этом в сельской местности и ткани, и обувь, и посуда в значительной степени производились самими общинниками для себя.
      Наличие специализированного ремесла предполагало (и одновременно обуславливало) развитие торговли. Русь издавна служила крупнейшим транзитным торговым путем с Севера на Юг. Основными ее экспортными товарами в начале объединительного периода служили меха, мед, воск и рабы, но к концу упомянутого периода благодаря влиянию Церкви русские практически прекратили продавать в рабство своих соотечественников (продавали русских рабов только половцы), и основных экспортных статей осталось три: меха, мед и воск. Однако основной интерес для уяснения вопроса об уровне русской культуры объединительного периода представляет степень развития внутренней торговли, а эта степень была весьма высока. Развитие внутренней торговли диктовалось прежде всего различиями в экономической географии Руси: южные районы производили в первую очередь хлеб, северные - железо, юго-западные - соль, и т.д. Однако внутренняя торговля развивалась также и благодаря различиям в ремесленной специализации городов, а также благодаря потребностям села в городских товарах. Социальную важность внутренней торговли в Киевской Руси можно оценить по роли рыночной площади в жизни города и окрестных сельских районов. Рыночная площадь представляла собой обширную территорию, окруженную лавками и складами. Ближе к центру площади стояли палатки и лотки. Весы, проверенные представителями городских властей, за небольшую плату предоставляли и продавцам, и покупателям. Раз в неделю крестьяне привозили на продажу свои продукты, и площадь превращалась в ярмарку. Торговали на рынках, по сведениям источников, самыми разнообразными товарами: оружием, металлами и изделиями из них, украшениями, одеждой, шапками, мехами, полотном, гончарными изделиями, древесиной и изделиями из дерева, благовониями, медом, воском, скотом и продовольствием. Соответственно имело место и товарное производство всех этих продуктов. В докиевские времена в качестве платежных средств славяне использовали преимущественно меха и скот, но в Киевской Руси уже ходили пластины и монеты из драгоценных металлов, в основном из серебра (золото было редкостью). "Русская Правда" уделяет большое внимание кредитному праву, что говорит о значительном развитии кредита, а значит, и оптовой торговли. На рыночной площади также делались все официальные объявления. Согласно "Русской Правде" тяжба о воровстве должна была начинаться с объявления о поимке вора на рыночной площади, без этого судья не приступал к разбирательству. На городских рынках собиралось вече. В целом можно сделать вывод, что, по меркам средневековья, объем валовой продукции Киевской Руси был очень велик и полностью покрывал как потребности воспроизводства (возобновление орудий труда, семенных фондов, молодняка скота, запасов сырья для ремесла и т.д.), так и потребительские запросы основной массы населения. Импортировались в основном предметы роскоши для верхушки общества.
      Все предметы быта, жилища, другие постройки у восточных славян издавна являлись также и предметами прикладного искусства, не говоря уже о производстве украшений, известном по археологическим находкам с глубокой древности. Одежду на Руси украшали шитьем, жилища - резьбой и рельефами, мебель - резьбой и инкрустациями, ювелирные изделия - зернью и сканью, не говоря уже о том, что сами изделия порой изначально представляли собой художественное литье. В большом количестве изготовлялись застежки, пряжки, пояса, кокошники и т.д. Собственно эстетическая функция украшений часто дополнялась и неким внеэстетическим назначением предмета: например, славянские височные кольца или вышивки на одежде могли указывать на то, к какому племени принадлежит их обладатель или в каком районе живет. Нередко украшения являлись амулетами, оберегами от злых сил - эта их функция сохранилась и с принятием христианства и проникновением в декоративно-прикладное искусство христианской символики. Принятие христианства вообще подняло декоративно-прикладное искусство на новый, очень высокий уровень. Это относится и к церковной посуде, и к церковному шитью, и к изготовлению предметов церковной утвари, таких, как чаши, кадила, подсвечники и т.д. Однако "большое" или "высокое" искусство пришло на Русь с принятием христианства, придавая русской жизни "веселие" в его высшем, небесном значении. Началось бурное развитие архитектуры и живописи. Первые храмы строились греческими мастерами и весьма близки композиционно к храмам византийской столицы. Однако уже каменный Софийский собор в Киеве (1037-1040-е гг.) имел в своей архитектуре значительные отличия от византийского образца. При Ярославе Мудром образовались первые русские артели зодчих, и русская архитектура приобретает постепенно свой неповторимый облик. Когда на рубеже XIX-XX вв. в России была сделана попытка повсеместно возродить "византийский стиль", то результат стал наглядной иллюстрацией того, что формы древнерусской архитектуры куда изящнее византийских форм, а русские мастера в эстетическом отношении далеко превзошли своих учителей. Это же можно сказать, сравнивая постройки итальянских мастеров в Суздале и Московском Кремле с постройками природных русских зодчих. Пышности и величия у итальянцев в избытке, но выразительность и изящество, безусловно, на стороне наших земляков. Русские храмы объединительного периода в изобилии украшаются иконами, хотя поначалу большинство из них либо привозится из Византии, или создается греческими мастерами. Греки же пишут храмовые фрески. Однако работают они с русскими помощниками и учениками, что и дает свои плоды: уже в XII в. в живописных произведениях владимиро-суздальской земли видны своеобразные черты, хотя влияние византийских образцов еще очень сильно (заметим, что над фресками Дмитриевского собора во Владимире, построенного в 1190-е гг., работал греческий мастер и несколько русских). Но особенной, неповторимой оригинальностью обладают созданные в объединительный период новгородские иконы и фрески. О развитии русского искусства и о появлении первых русских мастеров С.М. Соловьев сообщает следующее: "Торговля в описываемое время была главным средством накопления богатств на Руси, ибо не встречаем более известий о выгодных походах в Грецию или на Восток, о разграблении богатых городов и народов. Умножение богатств при столкновении с более образованными народами обнаруживалось в стремлении к украшению жизни, к искусству. Искусство прежде всего служило религии: часто с подробностями рассказывает летописец о построении церквей. В конце XI века известен был охотою к постройкам митрополит Ефрем, живший в Переяславле, где сначала была митрополия; он построил в Переяславле церковь святого Михаила, украсивши ее всякою красотою, по выражению летописца; докончив эту церковь, он заложил другую на городских воротах, во имя святого Феодора, потом третью - св. Андрея, и у церкви от ворот строение банное чего не было прежде на Руси; заложил вокруг города стену каменную, одним словом, украсил город Переяславль зданиями церковными и разными другими. В 1115 году соединенные князья построили в Вышгороде каменную церковь, куда перенесли из деревянной мощи св. Бориса и Глеба, над ракою которых поставили терем серебряный. На севере как строитель и украситель церквей славился Андрей Боголюбский; главным памятником его ревности осталась здесь Богородничная церковь во Владимире Залесском, построенная в 1158 г. вся из белого камня, привезенного водою из Болгарии; новейшие исследования подтверждают известие, что церковь эта построена западными художниками, присланными Андрею от императора Фридриха I. В этой церкви стояла знаменитая икона богородицы, принесенная из Царя-града; в нее, по словам летописи, Андрей вковал больше тридцати гривен золота, кроме серебра, драгоценных каменьев и жемчуга. В 1194 г., при Всеволоде III, эта церковь была обновлена после большого пожара; при Всеволоде же построен во Владимире Дмитриевский собор, "дивно украшенный иконами и писанием". В 1194 году обновлена была Богородичная церковь в Суздале, которая, по словам летописца, опадала от старости и безнарядья; покрыли ее оловом от верху до комар (наружных сводов) и притворов. Чудное дело! говорит при этом летописец; епископ Иоанн не искал мастеров у немцев, а нашел их между служками при Богородичной владимирской церкви и своими собственными; они сумели и олово лить, и покрыть, и известью выбелить. Здесь летописец прямо говорит, что епископ не искал мастеров между немцами - знак, что других мастеров (греческих), кроме западных, немецких, на севере не знали, что предшествующие здания, церкви Боголюбского были построены последними. Но поновленная таким образом церковь не долго простояла: в 1222 году князь Юрий Всеволодович принужден был сломать ее, потому что начала разрушаться от старости и верх обвалился; построена она была при Владимире Мономахе. Упомянутая выше церковь св. Михаила в Переяславле упала в 1122 году, не простоявши и 50 лет. Строили церкви и каменные очень скоро; так, например, в Новгороде в 1179 году заложили церковь Благовещения 21-го мая, а кончили 25-го августа; в 1196 году заложили церковь св. Кирилла в апреле, закончили 8-го июля, в 1198 году в Русе заложили церковь Преображения 21-го мая, а кончили 31-го июля; в том же году в Новгороде начали строить церковь Преображения 8-го июня, а кончили в сентябре; в 1219 г. заложили церковь каменную малую св. Трех Отрок и окончили ее в 4 дня. Снаружи церкви покрывались оловом, верх или главы золотились; внутри украшались иконами, стенною живописью, серебряными паникадилами; иконы украшались золотом и финифтью, дорогими каменьями и жемчугом. Из русских иконописцев упоминается св. Алимпий Печерский, выучившийся своему искусству у греческих мастеров, приходивших для расписывания церкви в Печерском монастыре; как видно, он занимался также и мозаикою Под 1200 годом упоминается о строении каменной стены под церковью св. Михаила у Днепра, на Выдубечи; строителем был Милонег Петр, которого великий князь Рюрик выбрал между своими приятелями, как сказано в летописи".{ Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.3 Глава 1. Соловьев С.М. Сочинения. М.: Мысль. 1988. С. 46-47}.
      Как известно, Запад получил письменность, а вместе с ней научную, юридическую и художественную литературу от античности, точнее - из Рима (древнегреческий и древнееврейский языки использовались в средневековой словесности неизмеримо меньше, чем латынь). Славянская же азбука возникла лишь в IX веке стараниями Кирилла и Мефодия и вместе с религиозной литературой на церковнославянском языке явилась на Русь. Долгие века западная словесность, и религиозная, и светская, развивалась как латинская, в то время как в реальной жизни этот язык уже перестал употребляться. Несомненно, западная латинская литература раннего средневековья весьма богата, однако подлинных художественных шедевров в этом массиве нет. Можно выделить поэзию вагантов, можно - "Историю моих бедствий" Абеляра, но эти произведения тонут в море риторики и дидактики. Выдающиеся произведения на живых языках начинают появляться на Западе лишь в XII веке - это поэзия провансальских трубадуров, французских труверов, вагантов (писавших на французском, а не на латыни), рыцарские романы Кретьена де Труа, Вольфрама фон Эшенбаха и др., немецких миннезингеров. Но наше "Слово о полку Игореве" также относится к этому времени. По тексту "Слова" ясно, что в это время и ранее на Руси существовала литературная школа, к которой принадлежал не только автор "Слова", но и другие выдающиеся авторы (Боян). Поэтому что касается художественной литературы на живых языках, Русь не обнаруживает отставания в развитии, хотя фундаментальные причины отставания, казалось бы, имелись: во-первых, это невозможность пользоваться в полном объеме античным наследием и, во-вторых, постоянный натиск кочевников (записи древнерусской светской литературы скорее всего погибли именно в результате нашествия кочевников-монголов). Когда же на Западе появились такие фигуры, как Данте, Петрарка, Боккаччо, Кавальканти, писавшие на живых языках и одновременно создававшие сами эти языки, Русь уже из последних сил отбивалась и откупалась от Золотой Орды. Русь, постепенно перемещавшаяся под натиском Степи на северо-восток, не успела, конечно, создать ничего подобного западным университетам и опиравшимся на университеты философским школам. Однако и на Западе в XII в. университеты еще исчислялись единицами, а большинство из них было основано в XIV в., когда Россия еще официально входила в состав Золотой Орды, усиленно выкачивавшей из нее ресурсы, в том числе и людские. Тем не менее известия о культуре Руси объединительного периода производят сильное впечатление. Грамотность в высших слоях общества была, судя по всему, поголовной, но этого мало: многие князья и их близкие знали по нескольку языков, собирали книги и оплачивали их изготовление, держали при дворе ученых, переводивших сочинения иностранных авторов, на свои средства заводили училища. Ярослав Мудрый, например, еще в 1030 г. распорядился открыть в Новгороде училище для 300 детей. Постепенно школьное образование становится в Новгороде массовым - так, жития многих новгородских святых свидетельствуют о том, что будущие святые в детстве обучались в школах. Благодаря таким училищам, открывавшимся и в Киеве, и во многих других городах, грамотность распространялась среди выходцев из простонародья. Особенно впечатляющим, беспримерным для тогдашней Европы уровень народного образования был в Новгороде. Археологи обнаружили в Новгороде уже более тысячи берестяных грамот XI-XV вв. с записями самого разного содержания. Исследования показали, что авторами грамот являлись представители всех городских социальных слоев. При лингвистическом анализе грамот оказалось, что в рамках бытовой системы, то есть при учете графических различий и диалектных особенностей, берестяные грамоты написаны практически без ошибок, с соблюдением всех грамматических норм и с безупречным синтаксисом. Само наличие особой, отдельной от книжной, бытовой системы письма является неопровержимым аргументом в пользу широкого распространения грамотности среди населения Новгорода. Важно, однако, отметить, что берестяные грамоты обнаружены не только в Новгороде, но и в других русских городах. Количество грамот, датируемых XII веком, в этих городах резко возрастает по сравнению с числом грамот XI века (впрочем, в XII в. возрастает количество грамот и в Новгороде). В XIII-м же и XIV веках, отмеченных монгольскими разорениями, число грамот в Новгороде, до которого монголы не дошли, сокращается почти вдвое (в связи с экономической разрухой на Руси и угасанием деловой активности), а в городах, затронутых вторжением, грамот становится меньше почти в 4 раза. Только начав приближаться к Новгороду по уровню образования, разоренные монголами русские города откатились по этому показателю назад. Тем не менее расцвет грамотности на Руси в объединительный период бесспорен, что отразилось в дошедших до нас и художественных, и научных текстах того периода (а надо еще раз подчеркнуть, что из-за монгольского разгрома очень многие тексты до нас не дошли). К моменту крещения Руси полностью переведен на славянский язык был Новый Завет. Из Ветхого Завета были широко известны книги пророков и особенно "Псалтырь". Имели хождение и апокрифы: евангелия от Иакова, Никодима и Фомы, истории о различных ветхозаветных персонажах и т.д. Очень рано появился славянский перевод двух основных изложений православной христианской теории: "Катехизические проповеди" св.Кирилла Иерусалимского и "Точное изложение православной веры" св.Иоанна Дамаскина. Ходили в рукописях трактаты восточных отцов Церкви, фрагменты из них имеются в "Изборнике" Святослава 1073 г. Большой популярностью на Руси пользовались сборники афоризмов, особенно знаменитая "Пчела", куда вошли фрагменты сочинений ряда знаменитых античных философов. Популярны были славянские переложения таких пришедших из Византии текстов, как "Александрия", "Повесть об Акире Премудром", "Повесть о Варлааме и Иоасафе", "Дигенис Акрит" (последний, как считают литературоведы, повлиял на автора "Слова о полку Игореве". В свою очередь "Слово" оказало несомненное влияние на знаменитое "Моление Даниила Заточника", которое можно с некоторым приближением определить как политическую сатиру, и, много позднее, на "Задонщину" - поэму, рассказавшую о разгроме татар на Куликовом поле. Как пример биографического повествования и одновременно политического трактата славится "Поучение" Владимира Мономаха. Риторика и дидактика были представлены именами митрополита Иллариона (знаменитое "Слово о законе и благодати"), Кирилла Туровского, Климента Смоленского. Развивалась историческая наука, прежде всего в форме летописания: всем известна "Повесть временных лет". Это компилятивное произведение - плод трудов, как сейчас доказано, ряда неизвестных летописцев, затем монаха Нестора, а затем коллектива монахов Печерского монастыря. Первый вариант "Повести" был создан примерно в 1110 г. Затем рукопись передали в монастырь св.Михаила в Выдубичах, где ее переработал игумен Сильвестр в соответствии со своими политическими взглядами. В киевский период был создан и целый ряд других летописей: Новгородская, Киевская середины XII в., Волынская и Галицкая конца XII - начала XIII вв. и Суздальская того же периода. Широко известны русские юридические тексты: первая редакция "Русской Правды". "Правда Ярославичей", "Пространная редакция "Русской Правды"". Сохранились два русских географических сочинения тех лет (путевые заметки): первое - "Хождение отца Даниила Киевского в Иерусалим" (1106-1107 гг.) и второе - записки о паломничестве Добрыни Новгородского 1200-1201 гг. Наконец, надо иметь в виду, что кроме письменной, находившейся под определяющим влиянием Церкви, на Руси имелась также богатейшая бесписьменная художественная литература, передававшаяся в народе путем устного изложения. Подобная литература обычно именуется фольклором. Это сказки, песни, пословицы и поговорки, былины и т.д. Если точно определить возраст дошедших до нас бытовых или волшебных сказок обычно довольно сложно, то древность, например, обрядовых песен несомненна, так как в них явственно отразились следы языческих, дохристианских верований (коляды, масленичные и купальские песни и т.д.). Собранные на Русском Севере былины также достаточно ясно свидетельствуют о времени если не своего складывания в известном нам виде, то о времени рождения своего первоисточника: очевидно, что это древнерусский Киев, знаний о котором сказители былин нигде, кроме самих былинных текстов, почерпнуть не могли.
      Таким образом, Русь в период своего объединения имела высокую материальную культуру (возможно, самую высокую в Европе), а также развитую духовную культуру, представленную практически всеми известными Европе отраслями знания и творческими жанрами. Более того, Русь, несмотря на то, что наследие античности было для нее труднодоступно, а создание культурных центров затруднялось из-за постоянного давления Степи, - несмотря на это, Россия переживала процесс культурного подъема, уверенно догнала Запад в производственном отношении и быстро догоняла его на поприще духовной культуры. Никакие спекуляции насчет "изначальной отсталости" Руси не имеют под собой ни малейшего основания: подлинная картина была прямо противоположной. А значит, Русь в период своего становления обрела способность к выработке собственного национального самосознания и собственных духовных ценностей, в число которых непременно входит и собственное отношение к справедливости, собственное ее понимание.
      
       Глава VIII. Международное положение Руси в период ее становления
      
      Даже самый беглый взгляд на мировую историю позволяет заметить, что положение народа среди соседей, а позднее - и на планетарной арене, его самопозиционирование налагает свой отпечаток на его нравственный облик. Иногда это влияние осуществляется в очень короткие по историческим меркам сроки. Например, русские путешественники тепло (хотя и чуть свысока) отзывались о раздробленной Германии XVIII века, восхваляя ее миролюбие, простодушие, доброту и склонность к любомудрию. Но стоило немцам оказаться в числе победителей Наполеона, а потом последовательно победить Данию, Австрию и Францию, как самовлюбленный милитаризм сделался фирменной чертой германского национального характера и вверг человечество в две мировые войны. Однако ныне уже мало кто помнит, что точно такое же воздействие на германский национальный характер оказали некогда победы над полабскими славянами, пруссами, литовцами и поляками, давшие немцам едва ли не половину их национальной территории. Этих приобретений не отменила и Грюнвальдская битва, плодами которой ни литовцы, ни поляки воспользоваться не сумели. Потребовалась Тридцатилетняя война, стоившая Германии четырех пятых ее населения, чтобы на время смирить немецкий наступательный дух. Понятно, что народ, охваченный "пассионарностью", а проще говоря, завоевательной горячкой, совершенно не склонен отдавать должное соседям, то есть справедливо к ним относиться. Должное он воздает только самому себе - в том смысле, что едва ли не все соседи по земному шару оказываются ему что-либо должны. Такое международное позиционирование никогда не обходится для народа без печальных последствий: во внешней политике он рано или поздно терпит тяжелые поражения, если не крах, а во внутренней понятие справедливости надолго исчезает из его повседневного дискурса (недаром власть имущих так тянет к "маленьким победоносным войнам"). Результатом становятся смуты, революции и гражданские войны. Конечно, завоевательная внешняя политика не является единственной причиной смут, расшатывающих государства, но в число этих причин она, безусловно, входит. Вытравливание справедливости из национального сознания с помощью победоносной несправедливости безнаказанным, как правило, не остается. С этой точки зрения стоит взглянуть на международное положение Руси периода ее становления.
      Еще в конце VIII в. восточнославянские племена подверглись экспансии Хазарского каганата и было обложены данью. К счастью, восточные славяне находились на периферии территории этой тюркской державы и потому хазары не смогли воспрепятствовать формированию Русского государства. Они довольствовались взиманием дани, однако во второй половине IX в. от этих поборов освободились сначала русь-поляне, затем с помощью руси - северяне и радимичи. Дольше всех платили дань хазарам вятичи, но в 965 г. эту дань уничтожил князь Святослав во время своего знаменитого восточного похода. В следующем году русские разгромили главные города каганата Итиль и Семендер, что вызвало быстрый упадок хазарского государства, а в 985 г. князь Владимир даже обложил хазар данью. Во время похода Святослава от Хазарского каганата окончательно отделилось полунезависимое к тому времени государство на Волге - Булгария. В начале X в. волжские булгары приняли ислам, что, по нравам того времени, уже самого по себе, даже без учета обычного в те времена соперничества соседей, поставило Булгарию во враждебные отношения к пограничным иноверцам. Действительно, летописи отмечают довольно серьезные военные экспедиции булгар на Русь: в 1088 г. они сумели взять Муром, а в 1107 г. - даже Суздаль, однако ни тот, ни другой город надолго удержать не удалось. В 1240 году Волжская Булгария вошла в состав Золотой Орды. Постепенно, так как монгольская верхушка Золотой Орды быстро тюркизировалась, Булгария приобрела статус не покоренной, а союзной территории. Окончательно этот статус упрочился, когда хан Золотой Орды Узбек в 1320 г. принял ислам, уже давно исповедовавшийся волжскими булгарами. Это, естественно, поставило Булгарию в неприязненное положение относительно Руси.
      Разгромив хазарский каганат, Русь, однако, не обеспечила покоя на своих южных и юго-восточных рубежах. Место хазар в приволжских и причерноморских степях занимают другие кочевые народы, еще более агрессивные, еще более рьяно практиковавшие набеговую систему. Печенеги, союз тюркских племен, сыграли роковую роль в судьбе приднестровских славян-тиверцев, разгромив их поселения и заставив уцелевших уйти на север (археологами по Днестру раскопано множество сожженных в тот период славянских поселков). В 968 г. печенеги осаждали Киев, который с трудом устоял, в 972 г. убили на днепровских порогах возвращавшегося из болгарского похода князя Святослава. В 992 г. князь Владимир разгромил вторгшихся на Русь печенегов на реке Трубеж, но затем сам потерпел от них поражение. Летопись отмечает случаи участия наемных печенежских отрядов в княжеских усобицах - позднее такая практика станет и для князей и для кочевников совершенно обычной и придаст внутренним распрям на Руси особое ожесточение. В 1036 г. большая печенежская рать вновь попыталась осадить Киев, но была наголову разбита. После этого часть печенегов ушла на восток, где слилась с другими тюркскими племенами, часть под давлением торков и половцев двинулась на Византию, но под Константинополем потерпела поражение. После этого уцелевшая часть печенежской орды перешла на венгерскую равнину и была постепенно ассимилирована венграми.
      Печенегов на юге Восточной Европы сменили торки, или гузы. С ними русские жили в целом мирно, так как целью своей экспансии гузы ставили Византию. Когда торки попытались во время зимовки на Суле в 1055 г. пограбить русские поселки, их отогнали в степь, а в 1060 г. сыновья Ярослава Мудрого вместе с полоцким князем Всеславом совершили на них поход и полностью разгромили. После этого торки перестали быть самостоятельной политической силой и вместе с остатками печенегов перешли на пограничную службу к русским князьям. Однако с востока уже двигалась новая волна кочевников, куда более мощная, чем предыдущие. Это были половцы, или кипчаки. Орды этого племенного союза кочевали на огромной территории от Иртыша до Каспия, от тайги на севере до полупустынь Центральной Азии на юге. К юго-восточной границе Руси они впервые подошли в 1055 г., и первая их встреча с русскими прошла, по словам летописи, вполне мирно. Но уже в 1060 г. половцы сделали первую попытку пограбить русские земли. Князь Святослав Ярославич Черниговский разбил их наголову, а предводителей набега взял в плен. Однако уже зимой 1061 г. состоялся следующий, прошедший безнаказанно половецкий набег, после чего набеги стали регулярными. В 1068 г. грозно прозвучало известие о том, что на речке Льте половцы разбили войска киевских князей. В 1071 г. половцы разорили Побужье, в 1092 г. взяли укрепленные города Прилук и Посечен. Вред от половцев усугублялся тем, что склонные к междоусобицам русские князья постоянно нанимали половцев ради овладения новыми землями. Только вот земли им доставались уже разоренные, ибо половцы забирали все, что можно увезти или увести с собой, включая людей, а недвижимое имущество уничтожали. Первым навел половцев на Русь в 1078 г. Олег Святославич, бежавший в Тмутаракань от Всеволода Ярославича. Полки Всеволода были разбиты, многие русские земли разграблены. Впоследствии Олег еще не раз призывал на Русь степных хищников. Его потомки охотно роднились с половцами и, имея среди них многочисленную родню, постоянно призывали их к участию в междоусобицах. В 1093 г., когда умер князь Всеволод Ярославич, достаточно успешно противостоявший половцам, кочевники решили, что наступил благоприятный момент, и обрушились на Русь. С этого момента война с половцами стала непрерывной, крайне ожесточенной и на первом этапе неудачной для русских. В степи становилось все больше русских пленных, которых половцы частью использовали в хозяйстве, а большей частью продавали на европейских и азиатских рынках. Во избежание побега пленникам-мужчинам калечили ноги: надрезали кожу на пятках и в рану заталкивали рубленый конский волос. С русской стороны центральной фигурой войны стал Владимир Всеволодович Мономах, автор знаменитого "Поучения". Ему удалось объединить силы враждовавших между собой русских князей и вместо пассивной обороны границ начать походы в степь, в сердце половецких владений. Энергия и полководческие способности Мономаха поражают: преодолевая русский разброд, он производил походы раз за разом, нанося отчаянно сопротивлявшимся половцам одно страшное поражение за другим. Были освобождены тысячи пленных, разорено множество становищ и городков. Сам Мономах в нескольких походах лично взял в плен четырех половецких князей. Озлобленные зверствами половцев на Руси, а также жутким видом и рассказами освобожденных пленных, русские воины беспощадно убивали половцев-мужчин, а их семьи угоняли в плен. Кочевников согнали со значительной части уже освоенных ими земель по Донцу. В результате гибели большого числа половцев разрушились кровнородственные куренные связи, произошел распад многих орд. Этот процесс привел к формированию аилов (больших семей) и к формированию новых орд, уже не кровнородственных. Иначе говоря, уменьшились спаянность и единство половцев, в том числе и на поле боя. Это прослеживается по летописным сообщениям: хорошо заметно, что стойкость половецких отрядов (а князья продолжали часто применять их в своих раздорах) оставляет желать лучшего. Ко 2-й половине XII в. половцы, казалось бы, постепенно оправились от последствий погрома, который им устроил Мономах, и вновь начали нападать на Русь. В 1180 г. они приняли участие в походе на Киев вместе с русскими князьями-Ольговичами, желавшими отобрать у князя Рюрика Ростиславича киевский стол. Однако союзное войско было наголову разбито, причем особенно тяжкие потери понесли именно половцы. В 1184 г. хан Кончак организовал большой поход на Русь - и вновь половцы потерпели сокрушительное поражение, большая часть воинов погибла. И хотя в следующем году Кончак сумел отразить плохо подготовленный поход в степь Игоря Святославича (описанный в "Слове о полку Игореве", но сил на прямую конфронтацию с Русью у половцев уже не оставалось. В конце XII - начале XIII вв. в степях установилось затишье. Половцы предпочитали богатеть за счет развития собственной скотоводческой базы и внешней торговли. Хотя они и не отказывались от участия в княжеских усобицах (таких случаев насчитываются десятки), но славой в этих конфликтах половцы себя не покрыли, являясь наименее стойким звеном союзных ратей. Подрывала боевую ценность половецких отрядов и их склонность к грабежу. Роковым для половцев стало появление в их степях монголов. Половцы склонили русских к союзу против пришельцев, однако в знаменитой битве на Калке первыми бросились бежать и этим предопределили проигрыш сражения. Против монголов половцы устоять не могли и частью были истреблены, частью ушли в Венгрию, где были ассимилированы венграми, а большая их часть подчинилась монголам и вошла в состав Монгольской империи.
      
      Венгры в свое время также были кочевым народом. К началу периода объединения Руси они обитали в низовьях Дона и Днепра, но затем под ударами половцев переселились в Трансильванию, откуда захватили среднедунайскую равнину. Через Русь венгры прошли, не нанеся большого ущерба, хотя их появление в 896 г. возле Киева, отмеченное летописью, вызвало немалый страх. Первоначально венгры, жившие еще по набеговой системе, предпринимали постоянные вторжения в Западную Европу, доходя до Италии. Особенно страдала от их набегов Германия, но после тяжелого поражения в 955 г. в битве на реке Лех венграм пришлось отказаться от вторжений в эту страну. После этого острие экспансии венгров переместилось на восток. История Галицкой Руси наполнена сообщениями о вмешательстве венгров в русские дела. Достаточно напомнить лишь несколько особо ярких эпизодов. Так, князь Владимир Володаревич в 1141 г. объединил Галицкое княжество с помощью венгерского короля Коломана, на дочери которого был женат. В 1188 г. во время усобицы князей Владимира Ярославича и Романа Мстиславича из-за галицкого стола Владимир пригласил на помощь венгерского короля Белу III. Помощь король оказал, но затем вместо Владимира решил посадить на галицкий стол своего сына Андраша. Правда, венгерскую династию в Галиче тому основать не удалось, но сам факт для тогдашних венгерско-русских отношений очень характерен. После того как князь галицкий Роман Мстиславич погиб во время своего похода в Польшу, венгры и поляки (короли Андраш II и Лешек Белый) вступили в схватку за раздел галицких земель. Война вскоре сменилась полюбовным соглашением о разделе, в результате которого королем Галиции был объявлен венгерский принц Коломан. Сыну Романа Мстиславича, знаменитому впоследствии Даниилу, пришлось потратить 40 лет на возвращение себе отцовского наследства. Завершилась эта борьба разгромом польско-венгерского войска в битве при Ярославе в 1245 г. Правда, Даниилу пришлось в полной мере столкнуться с вмешательством монголов в дела Руси и, в частности, его княжества (по требованию монголов ему даже пришлось срыть укрепления ряда городов). Монгольский фактор привел к резкому усилению значения в русской политике Польши и особенно Литвы. Если Даниил Галицкий, утвердившись на престоле, отражал нападения поляков и литовцев достаточно легко, то уже при его преемниках соседи вторгались на Русь все смелее. Для литовцев экспансия облегчалась тем, что и русское население, и русские князья видели в независимой Литве достаточно надежную защиту от монголов. Поэтому и создание громадного, "от моря до моря", Великого княжества Литовского проходило большей частью мирно, путем добровольного входа русских земель в состав Великого княжества. В итоге, начавшись, как и повсюду в Европе, с племенного ядра, возникло государство, 9/10 населения которого к этому ядру не принадлежали, государственным языком которого был русский, а религией подавляющего большинства населения, в том числе и литовцев-христиан, - православие. Что же касается Польши, то энергичный король Казимир III Великий в 1340 г. совершил большой поход на ослабевшее Галицкое княжество и присоединил его к Польше. Окончательно закрепил он эти завоевания в 1349 г. Тем самым Казимир на долгое время разрешил спор между Русью и Польшей о Червонной Руси. Эти земли с восточнославянским населением были захвачены поляками еще при князе Игоре, воспитаннике Олега Вещего, затем отбиты Владимиром Святым и образовали Галицко-Волынское княжество. В 1939 г. Польша этих земель лишилась, но только частично: русские города Холм (Хелм), Белз, Санок, Замостье, Перемышль до сих пор пребывают в составе Польши.
      С севера над Русью нависали варяги. К началу объединения Руси набеговая система была у скандинавских племен в полном расцвете. Варяги (викинги, норманны) терзали своими набегами едва ли не все прилегающие к морю европейские страны, добираясь даже до Испании и Малой Азии. В Италии норманны создали свои королевства; из норманнского королевства, возникшего на севере Франции, вышло то объединительное ядро, из которого развилась вся Британская империя. Однако остальную Францию норманны разорили с чудовищной жестокостью. В Германии они сожгли Кельн и Аахен, дошли до Кобленца и даже до Трира. Алчно, разнузданно и жестоко они вели себя и во всех других местностях, в которых появлялись. Их сила состояла в том, что они всегда владели инициативой, помноженной на внезапность. Появлялись они всегда большими отрядами, причем там, где им не противостояла никакая соразмерная вооруженная сила, в то время как в феодальных государствах, подвергавшихся нападению викингов, сбор войска всегда требовал доброй воли вассалов-ленников и потому занимал длительное время. Были попытки для ускорения дела мобилизовывать против норманнов крестьян, но вот что писал об этом французский хронист в 822 г.: "Бесчисленное число пеших из сел и поместий, собранных в один отряд, наступает на них, как бы намереваясь вступить в бой. Норманны же, видя, что это низкая чернь, не столько безоружная, сколько лишенная воинской дисциплины, уничтожают их с таким кровопролитием, что кажется, будто режут бессмысленных животных, а не людей". {Цит. по: Дельбрюк Ганс. История военного искусства. СПб.: Наука, Ювента. Т.3. С.53.}. По сообщению русской летописи, варяги пытались создать свое государство и на Руси, но в результате народного восстания были изгнаны обратно за море (тем невероятнее звучит легенда о мирном призвании варягов на княжение вскоре после их изгнания). После этого мы видим варягов на Руси не как народ-завоеватель и не как армию какого-то агрессивного государства, а лишь в качестве наемных дружин. Даже если знаменитому Рюрику и удалось на какой-то момент захватить власть в Новгороде, то он смог это сделать опять-таки лишь как предводитель наемников, а вовсе не как вождь народа "русь", никогда в Скандинавии не жившего. Заметим, что Рюрик Фрисландский, реально существовавший датский вождь, с которым в последнее все чаще связывают легендарного Рюрика, действительно, согласно хроникам, около восьми лет пребывал на Руси, но потом вернулся на Запад, а именно во Фризию, где Карл Великий выделил ему земли. Это вполне нормальный жизненный путь наемника-кондотьера. "Приручение" варягов, ставших не завоевателями и грабителями, а наемными воинами, не устранило варяжскую угрозу. Скандинавия была перенаселена, там хватало искателей приключений. Новгород вынужден был платить варягам дань за то, чтобы те воздерживались от набегов (что очень напоминает дань русских князей монголам, уплачивавшуюся по сути за то же самое). Варяжские наемные дружины отличались буйным нравом и являлись фактором нестабильности - поэтому их старались селить вне городов и поскорее спроваживать подальше, как это сделал св.Владимир после захвата киевского стола с помощью варягов в 979 году. Отправляя варягов в Константинополь, Владимир написал императору, что этих людей лучше размещать мелкими группами и в стороне от городов, а не то они наделают такого же зла, как на Руси. На Русь Владимир просил не пускать ни одного из них. В битвах варягов тоже не жалели: в Лиственской битве (1024 г.) между братьями Ярославом Мудрым и Мстиславом Тмутараканским варяжская дружина Ярослава была большей частью истреблена. Однако, несмотря на это, братья после битвы поладили, поделили страну между собой и стали мирно править. Последнее упоминание о варяжских отрядах в составе русского войска относится к 1036 году (битва с печенегами под Киевом), после чего пришлые норманны появляются на Руси лишь, так сказать, в индивидуальном порядке, а те, что уже жили среди русских, полностью ославянились, не оставив после себя никаких значимых следов ни в культуре, ни в лексике, ни в топонимике, ни в генетике. Но Скандинавия, точнее молодое Шведское государство, продолжало следить за происходящим на Руси, и когда та подверглась монгольскому нашествию, поздние норманны-шведы решили этим воспользоваться. Однако попытка завоевателей-шведов закрепиться в устье Невы потерпела крах в результате известной битвы. Захватчикам пришлось нагрузить несколько кораблей трупами своих товарищей и отплыть восвояси, а выигравший битву князь Александр получил почетное прозвище Невского.
      Выше мы уже писали о печальной судьбе балтийских славян и пруссов, павших жертвами германского "натиска на Восток". Однако германские феодалы и не думали ограничивать своих вожделений Полабьем и балтийским Поморьем, даже включая Пруссию. Как водится, сначала, в конце XII в., в Прибалтике возникли первые христианские миссии, возглавляемые, вероятно, искренними энтузиастами. Однако язычники не спешили менять религию и даже делали неприязненные движения по отношению к тем, кто обосновался на их землях и старался принизить их богов. Тогда, как водится, для спасения христианских миссий были посланы сильные вооруженные отряды. Церковь, как водится, постоянно провозглашала, что защита христианских миссий в Прибалтике - дело богоугодное, а те, кто прибывает в Прибалтику с этой целью - такие же крестоносцы, как в Палестине. Между тем Тевтонский рыцарский орден, образовавшийся в 1199 г. в Палестине и успевший затем повоевать в Трансильвании с половцами, переместился в Германию (где он завладел целым городом Нюрнбергом), а затем, в 1217 г., в Прибалтику, где начал уничтожение пруссов. Альтернативой уничтожению было онемечивание - последние следы прусского языка исчезли в XVI веке. В Прибалтике к тому времени уже существовал другой рыцарский орден - Меченосцев, учрежденный в 1202 г. в Риге для защиты и распространения христианства в Прибалтике. Некоторое время меченосцы успешно расширяли свои владения, но в 1234 г. новгородский князь Ярослав Всеволодович приостановил это движение, разбив орденское войско на реке Омовже. В 1236 г. меченосцам вновь не повезло - они были разбиты в сражении при Сауле, причем погиб и сам магистр Ордена. К этому времени было остановлена экспансия немецких рыцарей и в Юго-Западной Руси: Даниил Галицкий в 1235 г. разгромил тевтонских рыцарей в битве под Дорогичином. В такой ситуации было принято решение об объединении Тевтонского ордена с Орденом меченосцев во имя дальнейшего продолжения экспансии, которой теперь уже предстояло обрушиться и на русские земли. В 1240 г. епископ Герман Дерптский собрал войско из орденских и датских рыцарей и своих подданных, которое вскоре захватила Изборск, Копорье и даже Псков (правда, последний - с помощью предательства). Псковичи, незадолго до того изгнавшие Александра Невского со своего княжения, спешно вызвали его обратно. Тот отнял у немцев Копорье и Псков, но решающая битва состоялась 5 апреля 1242 г. на Чудском озере. В западной исторической литературе принято преуменьшать истинные размеры этого сражения. Если ранее считалось, что столкнулись рати, насчитывавшие более 10 тыс. чел. с каждой стороны (для средневековья это - крупная битва), то затем цифры начали старательно занижать. Сделать это было тем легче, что археологические раскопки невозможны, а средневековые хроники обычно толкуют итоги каждой битвы в свою пользу. Отметим, однако, следующее важное обстоятельство: после предыдущих поражений немецкая экспансия на Восток прекращалась лишь на несколько лет. А после якобы незначительного боестолкновения на чудском льду она остановилась практически полностью, и эта остановка была окончательно закреплена битвой при Раковоре в 1268 г., где русские разгромили немцев в очередной раз. Некоторых не слишком сведущих авторов смущает незначительное число рыцарей, павших в битве: немецкие хроники говорят то о двадцати, то о семидесяти рыцарях. Но здесь речь идет только о полноправных членах Ордена, имевших поместья, приводивших с собой на поле боя вооруженные отряды, то есть, по сути дела, о генералитете. Понятно, что войско, потерявшее 70 руководителей, вряд ли могло скоро возродиться. А новгородская летопись довольно скромно пишет о 500 павших немцах (в это число, наряду с рыцарями, входят, очевидно, и оруженосцы, но в любом случае все это тяжеловооруженные воины). В плен попало 50 немцев, а "чуди" (то есть прибалтийских подданных немецких землевладельцев) погибло "без числа". Такая картина, написанная без тех преувеличений, которые характерны для немецких хроник, показывает нам, во-первых, весьма крупное для средневековья, а во-вторых, полностью проигранное немецкими завоевателями сражение.
      Данный в этой главе краткий очерк того, что происходило на границах Руси в период ее становления, позволяет утверждать: положение Руси в мире было в то время достаточно необычным. Во-первых, как писал А.С. Хомяков, "перед Западом мы имеем выгоды неисчислимые. На нашей первоначальной истории не лежит пятно завоевания. Кровь и вражда не служили основанием государству русскому, и деды не завещали внукам преданий ненависти и мщения". {Хомяков А.С. О старом и новом. М.: Современник. 1988. С.55.}. Во-вторых же - и это самое главное, - в течение периода своего становления Русь на всех своих границах, если не считать мирных финских соседей на востоке, находилась в сугубо оборонительном положении. Едва образовавшись, наша страна сразу подверглась мощному давлению с юга и северо-запада, с запада и юго-востока. Это не могло не отразиться на моральном облике русского народа. Постоянно подвергаясь нападениям хищных соседей, моральным законом для которых являлись только нажива и унижение себе подобных, русский народ вольно или невольно был поставлен историей в положение защитника попираемой справедливости, был облачен судьбой в светлые ризы борца за правое дело. Как известно, судьба, раздавая народам жребии, не спрашивает, готовы ли те их принять. Русский народ покорно принял тот жребий, тот исторический долг, который был ему дан. Жребий оказался славным, долг удалось выполнить с честью. Для нашей же темы особенно важно то, что, как мы видели, понятие справедливости сопутствовало русскому сознанию, было от него неотделимо с самого начала исторического поприща нашего народа.
      
       Страна святого Георгия - первая историософская вставка
      
       Во Введении мы напомнили читателю о том, что справедливость - это оценочная категория, то есть деятельность людей и людских сообществ оценивается с точки зрения соответствия некоторым моральным нормам (образцам). На основании этого соответствия (несоответствия) делается вывод о справедливости (или несправедливости, или неполной справедливости) человеческих действий. Мы отметили также, что справедливость носит относительный характер, то есть в разные эпохи представления о ней различны. Иначе говоря, в разные времена моральные нормы не могут быть вполне одинаковыми, и потому справедливыми ныне и, к примеру, в средние века признаются очень различные действия и установления. Например, в наше время вряд ли будет признана справедливой власть князя по праву рождения, пусть и ограниченная отчасти собранием граждан (вечем). Между тем в средние века никто не сомневался в справедливости наделения князей властью по праву происхождения (другое дело, что эта власть влекла за собой и определенные обязанности). Еще более яркий пример относительности понимания справедливости - это взгляды на рабство и работорговлю на Руси периода становления. В начале этого периода работорговля собственными соотечественниками - обычное дело, вопрос о справедливости этого явления даже не ставится. Понятно, что сами рабы (как и угнетенные массы всех эпох) не могли инициировать обсуждение собственной проблемы, хотя разные социальные слои понимают справедливость по-своему, рабы - иначе, чем князья, то есть с классовой точки зрения справедливость тоже относительна. Однако мы видим, что взгляды на справедливость могут изменяться в исторически очень короткий срок. На Руси утверждается православие, Церковь напоминает о том, что Христос умер на кресте в равной мере за всех людей, и потому неприемлемо, когда один человек "расчеловечивает" другого, превращает его в свое говорящее орудие. В результате русские перестают обращать в рабство собственных соотечественников, а это немалый сдвиг в понимании социальной справедливости. Точно так же благодаря влиянию Церкви, а также грамотности и литературы, начинает подвергаться сомнению право сильного, с которым связаны грабежи, захваты, обращение в рабство и прочие "рыцарские подвиги". Об этих "подвигах" князей и их дружин с резким осуждением пишет незаурядный литератор своего времени Владимир Мономах.
       Относительный характер справедливости бесспорен. Однако есть и "постоянно действующие" моральные образцы. Например, вооруженное изъятие плодов чужого труда, нередко вместе с личностью самого труженика, не считалось европейцами моральным и справедливым даже в жестокие времена раннего средневековья. Да, подобные действия входили, можно сказать, в повседневную практику, но они уже требовали морального оправдания, прежде всего религиозного (и на Западе, как правило, получали его - в этом одно из отличий католицизма от православия). Поэтому оценивать справедливость тех или иных человеческих действий в истории мы должны хотя и с точки зрения постоянных моральных норм, но непременно корректируя эти нормы под соответствующее время и взгляды того времени. Если мы посмотрим под таким углом на образование европейских государств, в том числе и Руси, то увидим, что оно происходило всюду с помощью насилия; это может представляться несправедливым в наши дни, но в те времена выглядело совершенно естественным. Сила тогда имела религиозное оправдание (как нечто дарованное Богом для достижения божественных целей), а носителям силы зачастую приписывалось божественное происхождение. Да и материальные выгоды от объединения земель (даже посредством иноземного завоевания) для многих категорий населения создающейся страны оказывались чрезвычайно существенными и оправдывавшими моральные издержки процесса.
       С этого пункта, однако, начинаются различия. Когда мы смотрим на любое действие и оцениваем его, для нас при оценке важна не только цель этого действия, но и его количественная мера, ибо количество тут, как и везде, может изменять (определять) качество. Допустим, что имеется определившаяся на данный момент моральная норма и имеется ряд лиц, совершивших какие-либо одинаково направленные действия, регулируемые данной нормой. Можно не сомневаться: действия этих лиц будут соответствовать вышеуказанной норме в весьма различной степени. Норма одна и та же, направление действий одинаково, - что же различно? Различна мера: во-первых, мера учета интересов других лиц при движении к своей цели, во-вторых, мера насилия при движении к этой цели (ясно, что количество насилия здесь определяется тем, в какой степени "движущееся лицо" склонно считаться с интересами своих ближних). Таким образом, к идеалу справедливости, то есть к соответствию общепринятому моральному образцу, действия разных людей приближаются в очень различной степени (мы здесь не затрагиваем вопрос о том, от чего зависит это приближение - от воспитания, образования, происхождения и т.д.). Но если неодинаково справедливы могут быть отдельные люди, то неодинаково справедливы могут быть и человеческие сообщества, то есть они могут в неодинаковой степени приближаться к одним и тем же моральным нормам. Если вести речь о народах, то это может зависеть от экономических условий бытия народа (обеспеченности продовольствием, например), от национального характера, от религии народа и толкований этой религии, от моральных и бытовых традиций народа, и так далее.
       Посмотрим с этой точки зрения на историю европейских народов и созданных ими государств. Мы видим, что в подавляющем большинстве случаев эта история начиналась с завоевания одного народа (вместе с его территорией) другим народом. Различие между завоевателями и завоеванными приобретало затем характер различия сословий (например, землевладельцев и крепостных). На самом раннем этапе образования государств захватнические действия подкреплялись исключительно правом сильного и оправдывались лишь "инаковостью" завоеванных, "неправильностью" их жизнеустройства, обычаев, поведения. Позднее захватнические действия приобрели безотказного защитника в лице католической церкви, имевшей долю и в захваченных землях, и в налогах, которыми эти земли облагались. Такие особенности формирования государств и их идеологии не могли, по-видимому, не отразиться на моральной физиономии и образовавшихся государств, и населяющих их народов. О завоевательной, грабительской составляющей политики крупнейших европейских стран мы говорить не будем - она совершенно очевидна. Н.Я. Данилевский замечал: "Насильственность как коренная черта европейского характера... не уничтожилась. Гони природу в дверь, она влетит в окно. Когда явился новый предмет, сосредоточивший на себе главный интерес общества, в нем должны были по преимуществу проявляться и все черты народного характера. Еще религия не потеряла своего первенствующего значения для европейского общества, как внимание его было обращено на отдаленные морские открытия, обещавшие обширное и выгодное поле действия всем предприимчивым людям, которые к нему обратятся. Колониальные завоевания и колониальная политика составляли главные интересы европейских народов одновременно с реформацией и долго после нее" {Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М.: Книга. !991. С. 185.}.. Добавим, что использование материальных и людских ресурсов покоренных стран составляет "главный интерес" Запада и в настоящее время - разница лишь в том, что изменилась технология покорения и его, так сказать, внешние приметы. Вместо пушек и пулеметов используются СМИ, "агенты влияния" и "цивилизационные ценности", ну а затем наглядно обнаруживается экономический смысл цивилизационного процесса: распространителям ценностей достается экономический бублик, а получателям - дырка от бублика. К сожалению, такая политика, делая "выгодополучателем" весь народ, а не только его верхи, приучала и продолжает приучать народ и - особенно - его интеллигенцию к моральной увертливости, к самооправданию любой ценой и в любых ситуациях, к вопиющему лицемерию. Как образчик такого самооправдания Запада по отношению к своим жертвам стоит привести цитату из книги В.Урбана "Тевтонский орден". О "цивилизаторской" роли западных рыцарей среди прибалтийских славян мы уже писали. Здесь же речь идет о Пруссии и пруссах - народе, напомним, полностью исчезнувшем благодаря неустанной деятельности цивилизованных рыцарей-христиан. Итак: "Хотя набеги крестоносцев немногим отличались от прусских или литовских, все же между христианами и язычниками существовала большая разница. Христиане переселяли большинство своих пленников работать на земле, часто как слуг, короче говоря, многие из пруссов продолжали вести ту же жизнь, что и до плена. Христиане освобождали за выкуп одних пленников и обменивали других, но они редко продавали их на рабовладельческих рынках. Язычники, будучи более отсталыми экономически, нуждались в меньшем числе слуг и часто продавали своих пленников в рабство в другие страны, использовали их для человеческих жертвоприношений, женщин превращали в наложниц или домашних слуг. По свидетельствам крестоносцев, пленники, захваченные варварами, уже не считались людьми, с ними обращались как со скотом. Есть свидетельства того, как доведенные до отчаяния пленники бросались на своих мучителей... Жестокие времена, жестокие поступки!" {Урбан Вильям. Тевтонский орден. М.: Астрель. 2010. С. 112-113.}. В этой выдержке, как говорится, прекрасно все: и бездоказательные "редко" и "часто", и многозначительное "по свидетельствам крестоносцев" (понятно, пруссов ведь не спрашивали), и то, что язычники были менее развиты экономически и поэтому им требовалось меньше слуг (казалось бы, должно быть наоборот)... Заметим, что прибалтийские славяне экономически были развиты прекрасно и уж точно не меньше немцев, о чем свидетельствуют их города, их судостроение, их оружие и другие ремесла, но это не помешало им исчезнуть под катком цивилизаторов. Главное, впрочем, в другом: в том, что В.Урбан пишет о ситуации, когда на землю к пруссам пришли завоеватели с целью отобрать у них землю, религию, язык и сделать их своими крепостными рабами. Такую жизнь завоеванных пруссов западный историк приравнивает к жизни пруссов до завоевания! Странно только, что при всем гуманизме цивилизаторов пруссы поднимали восстание за восстанием и сопротивлялись, можно сказать, до последнего человека. Похоже, что до завоевания они жили все же не совсем так, как после него... Можно было бы добавить еще многое, но не стоит: уровень фарисейства западной исторической науки и без того просматривается невооруженным глазом.
       Насколько жесток и несправедлив по отношению к завоеванным был процесс формирования народов и государств Запада - это мы можем выявить в сравнении, взглянув на историю Руси. Там не случилось иноэтнического завоевания, не произошло обращения завоеванных в низшее сословие. За стремлением к объединению, конечно, и на Руси стояла сила, но она зачастую не применялась, поскольку объединение проявлялось в наложении строго определенной дани в пользу центральной власти при сохранении прав местной знати, становившейся обычно частью провинциальной княжеской администрации. При этом дань порой оказывалась той же самой, которую славянские племена ранее уплачивали кочевникам - так, согласно летописи, Олег Вещий просто "перевел на себя" хазарскую дань северян и радимичей. На особенность процесса становления Руси указывал Н.Я. Данилевский: "На всем этом [восточноевропейском. - А.Д.] пространстве не было никакого сформированного политического тела, когда русский народ стал постепенно выходить из племенных форм быта и принимать государственный строй. Вся страна была или пустыней, или заселена полудикими финскими племенами и кочевниками; следовательно, ничто не препятствовало свободному расселению русского народа, продолжавшемуся почти во все первое тысячелетие его истории, при полном отсутствии исторических наций, которые надлежало бы разрушать и попирать ногами, чтобы занять их место. Никогда занятие народом предназначенного ему исторического поприща не стоило меньше крови и слез. Он терпел много неправд и утеснении от татар и поляков, шведов и меченосцев, но сам никого не утеснял, если не назовем утеснением отражения несправедливых нападений и притязаний. Воздвигнутое им государственное здание не основано на костях попранных народностей. Он или занимал пустыри, или соединял с собою путем исторической, нисколько не насильственной ассимиляции такие племена, как чудь, весь, меря или как нынешние зыряне, черемисы, мордва, не заключавшие в себе ни зачатков исторической жизни, ни стремлений к ней; или, наконец, принимал под свой кров и свою защиту такие племена и народы, которые, будучи окружены врагами, уже потеряли свою национальную самостоятельность или не могли долее сохранять ее, как армяне и грузины". {Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М.: Книга. !991. С. 24-25.}. А.С. Хомяков также отмечал различия процессов становления Руси и Европы и те следствия, которые из этих различий вытекали: "Иные начала Западной Европы, иные наши. Там все возникло на римской почве, затопленной нашествием германских дружин; там все возникло из завоевания и из вековой борьбы, незаметной, но беспрестанной между победителем и побежденным. Беспрестанная война беспрестанно усыплялась временными договорами, и из этого вечного колебанья возникла жизнь вполне условная, жизнь контракта или договора, подчиненная законам логического и, так сказать, вещественного расчета. Правильная алгебраическая формула была действительно тем идеалом, к которому бессознательно стремилась вся жизнь европейских народов. Иное дело Россия; в ней не было ни борьбы, ни завоевания, ни вечной войны, ни вечных договоров; она не есть создание условия, но произведение органического живого развития; она не построена, а выросла". {Хомяков А.С. Письмо в Петербург. В кн.: Хомяков А.С. О старом и новом. М.: Современник. 1988. С. 75.}.
       Особенности процесса становления Руси не исчерпываются отсутствием завоевания. Важнейшая особенность этого процесса состояла в том, что Русь по всему периметру своих границ, не считая границ с мирными финскими племенами, находилась, как мы видели, в сугубо оборонительном положении. Соседи упорно старались захватить ее территорию, подчинить себе или забрать в рабство ее население. Поэтому русский народ уже на заре своего существования столкнулся с несправедливостью по отношению к себе и смог оценить всю ущербность и опасность права сильного для человеческого бытия. С разгулом этого права русский народ столкнулся также и внутри страны, в период княжеских усобиц. Князья, враждуя, не только разоряли чужие владения, а значит, и их ни в чем не повинное население. Они еще и постоянно призывали на помощь хищных степняков, которые не только грабили крестьян и горожан, но и угоняли их в рабство - даже в те времена, когда русские под влиянием Церкви перестали захватывать в рабство христиан. При общественном характере жизни на Руси, при наличии общины в деревне и веча в городах (включая новые города Северо-Востока), степняки требовались князьям и для защиты от народа, который иначе мог не потерпеть их грызни и просто согнать с княжения, как то постоянно случалось, по разным причинам, в Новгороде и Пскове. О безнравственности княжеских усобиц, их несправедливости по отношению к собственному народу постоянно говорили и писали лучшие люди Руси, например, Владимир Мономах в своем "Поучении". Укоризненные слова Мономаха, сказанные им князьям на общерусских княжеских советах, приводятся также в летописи. Желая справедливости и не находя ее под властью постоянно враждовавших между собой и друживших с половцами южнорусских князей, русский народ вполне логично устремился на Северо-Восток, стремительно увеличивая население Владимиро-Суздальской земли. Именно там на Руси на руинах совместного родового княжеского владения Русью постепенно возникало единовластие, ограничивавшее своеволие князей. Таким образом, период становления Руси оказался также и периодом развития идеи справедливости, ее закрепления в русском народном сознании. Огромную роль в развитии этой идеи, как мы видели, сыграли принятие православия, охватившая всю Русь проповедь принципов Христа, выросшая из церковного права "Русская Правда". Но, видимо, еще большую роль сыграла жизнь в условиях постоянной внешней агрессии и феодальных усобиц. Испытания закаляют.
       Необходимо учитывать то, что для оценки справедливости окружающих явлений человек должен для начала быть справедливым к самому себе. Иначе говоря, о справедливости может задумываться только личность, обладающая необходимым для этого уровнем самоуважения, основанного на достаточно высоких моральных качествах данной личности. Такое самоуважение имеет следствием понимание и учет интересов окружающих людей и всего общества в целом, способность оценивать справедливость собственных поступков с их точки зрения. Формирование личности, обладающей подобными свойствами, невозможно без достаточного уровня культуры и образования. Культура и образование на Руси, как мы убедились, не только не уступали общеевропейскому уровню, но и во многом его превосходили. А значит, мы можем утверждать, что православному русскому человеку было доступно важнейшее условие понимания справедливости - способность подвергать моральной оценке собственные поступки. Историческое бытие Руси, как мы видели, волею судеб сложилось так, что "сумма несправедливости" при ее становлении оказалась существенно меньше, чем в истории других европейских народов. Именно этим объективным, не зависевшим от человеческой воли обстоятельством, а не какими-то расовыми особенностями народа оказалась обусловлено и обостренное внимание русского человека к справедливости, и его постоянное влечение к ней. Не народ волшебным образом формирует сам себя, а объективные обстоятельства становления народа формируют его нравственный облик. Под влиянием этих обстоятельств оценка справедливости собственных поступков, именуемая обычно совестью, не могла не занять во внутренней жизни русского человека большее место по сравнению с представителями других народов. Можно предполагать, что столь глубоко впечатавшаяся в нравственный облик нашего народа идея справедливости не только отразится в нашей истории - эта идея отражается в истории всех народов и стран, - но отразится особым, необычно ярким и драматическим образом. К рассмотрению этого предположения мы и переходим. Кроме того, мы постараемся внести свой вклад в соблюдение справедливости по отношению к русскому народу, по ходу изложения отмечая бытующие в информационном пространстве неверные взгляды на нашу историю либо сознательно созданные мифы о ней. Россия не нуждается в самовозвеличении, приносящем народному сознанию только вред. Однако ее сознание тягой к самовозвеличению как раз никогда не страдало - в куда большей степени ему присущи смакование собственных недостатков, самоедство, исторический мазохизм. Именно поэтому в России долгую жизнь обретают исторические ошибки или сознательно созданные мифы, выставляющие великий исторический путь России в искаженном, неблаговидном свете. Мимо таких ошибок и мифов мы постараемся не пройти.
      
       Страна святого Георгия, часть вторая. Осуществление идеи справедливости в русской истории
      
       Глава 1. Борьба со степью. Монголы
      
       Как мы видели, Русь в период своего становления столкнулась с почти непрерывной агрессией на большей части своих границ. Русским были уже не в диковинку народы, жившие по набеговой системе и потому имевшие две системы моральных ценностей: одну - для внутреннего употребления и другую - для отношений с инородцами. Точнее, в отношении инородцев никакой морали не существовало, они являлись лишь объектом грабежа, а также источником рабов. Справедливость по отношению к соседям у кочевников полностью подменялась правом силы. Сила же трактовалась расширительно - как способность достичь своих захватнических целей любыми методами, включая хитрость, обман и нарушение клятв, запугивание и т.д. При этом моральная вседозволенность кочевников не ограничивалась, как у европейцев, христианской религией и церковью, тоже склонных к захватам, но вынужденных их как-то оправдывать и вообще держаться "в рамках". Степняки-тюрки охотно расширяли территорию своих кочевий за счет чужих земель, но пространственная экспансия не являлась их главной целью: земель в степи и так хватало, и успешный грабеж их вполне устраивал. Конечно, от таких соседей русским радости было мало. Однако, постоянно становясь обороняющейся стороной, русские сживались с пониманием того, что миру присуща постоянная борьба между справедливостью и несправедливостью, привыкали к тому, что справедливость нуждается в защите, и к своей роли защитников справедливости.
       Однако настал момент, когда Руси пришлось столкнуться с противником куда более страшным, чем печенеги и половцы. Жившие по набеговой системе тюрки хоть и старались запугать соседей погромами и пожарами, но все же были в конечном счете заинтересованы в сохранении объектов грабежа. Поэтому к стратегии тотального уничтожения своего оседлого противника тюрки почти никогда не прибегали. С ними можно было торговать, заключать договоры и династические браки и - соблюдая осторожность - подолгу мирно соседствовать. В XIII в. многие знатные половцы начали даже принимать христианство. Монголы же от половцев отличались очень сильно, и - по крайней мере с точки зрения жертв кочевников - не в лучшую сторону. По-своему монголы были довольно развитым народом: имели достаточно отлаженную для жизни в степях кочевую культуру и быт, их общество отличалось высокой степенью внутренней организации, они имели писанное законодательство - "Великую Ясу". Согласно этому законодательству монголы по отношению друг к другу имели достаточно твердые правовые и моральные обязательства, исповедовали принципы взаимной помощи и любви. Беда лишь в том, что они, как и прочие адепты набеговой системы, оставляли мораль лишь для внутреннего употребления. Для инородцев у них никакой морали не существовало. В смысле такой "внешней аморальности" монголы далеко превосходили тех же половцев: если на клятвы половцев с известной осторожностью можно было полагаться, то монголы своим клятвам, данным инородцам, не придавали ни малейшего значения. Среди знатных монголов многие исповедовали христианство несторианского толка, но влияние христианства на поведение монголов в их сношениях с другими народами отметить не удается. Зато с легкостью прослеживается влияние установок "Великой Ясы", в первую очередь - ее установки на мировое господство. Кочевники-тюрки подобных амбиций никогда не питали, сознавая себя лишь одним из многих народов. Монголам же было присуще четкое сознание собственной национальной исключительности. Согласно "Великой Ясе", монголы призваны владычествовать миром, а те народы, которые не признают их права на господство, считаются восставшими против продиктовавшей "Ясу" высшей воли. Разумеется, такие народы, как всякие мятежники, подлежат суровому наказанию.
       Суровость и жестокость, как всё на свете, имеют свою меру. Так вот, мера жестокости монголов была в истории беспрецедентной. Ни о чем подобном современники монголов даже не слышали, мудрецы и книжники не читали ни о чем подобном в своих книгах. Несомненно, эта жестокость была продуманной. Во-первых, сказывалась кочевническая психология монголов (помноженная, конечно, на особенности их собственного духовного склада): завоеванный мир им представлялся огромным пространством, предназначенным для монгольских кочевок, а инородцы в этом мире могли выполнять лишь функции ремесленников, обеспечивающих монголов тканями, домашней утварью и оружием, и, возможно, рабов-подпасков. В иных качествах инородцы монголам могли только помешать и потому уничтожались без всякого сожаления. Во-вторых, запредельная жестокость должна была подорвать волю других народов к сопротивлению. Конечно, монголы понимали, что не смогут сразу занять своими кочевьями территорию всех завоеванных стран, поэтому требовали с покоренных дань ("десятую часть от всего"), а также выполнения различных повинностей (воинской, кормовой, транспортной). Однако в случае сопротивления непокорное население уничтожалось с потрясавшей воображение свирепостью. Надо сказать, что Чингиз-хан, внедряя четкую военную организацию в монгольское кочевое общество, не церемонился и с самими монголами. "Культ жестокости и страха царил в империи, созданной Чингиз-ханом. Смертная казнь и в гражданской жизни была главным средством наказания. Ею каралось не только убийство, кража, скупка краденого, грабеж, сокрытие беглого раба, чародейство, превышение власти. Ломали спину или вырывали сердце у тех, кто подавится пищей, наступит на порог ханской юрты или помочится в его ставке, искупается или постирает одежду в реке, кто умертвит скотину не по "правилу", согласно которому надлежало в разверстую грудную клетку барана или жеребенка ввести руку, нащупать сердце и сдавливать его до тех пор, пока животное не умрет. Смерть ждала даже того, кто допустит, как пишет Г. Е. Грум-Гржимайло, "не вполне точное изложение мыслей Чингиз-хана в проекте письма"....". {Чивилихин В.А. Память. Роман-газета. 1982. ? 16. С. 29.}. Вероятно, внедряя такие принципы общественной организации, Чингиз-хан поступал отчасти по зову собственной натуры, ведь даже автор монгольского "Сокровенного сказания" счел нужным отметить его жестокость и полную беспринципность. Те же свойства, похоже, Чингиз-хан видел и в других людях, соответственно с ними и поступал. Как бы то ни было, ханское воспитание дало свои плоды, и монгольские воины, действуя на Востоке, ошеломили мир своей бесчеловечностью. По свидетельствам восточных авторов, цепенящий ужас перед монголами доходил до того, что один монгольский всадник мог перебить население целого городского квартала, и никто не осмеливался ему воспротивиться. А на поле боя монголы превосходили любое войско если не числом, то железной дисциплиной и продуманной тактикой.
       Вот с таким организованным, расчетливым и беспощадным злом пришлось столкнуться русскому народу, и не только столкнуться, но и остановить его. Надо сказать, что монголы на Востоке также никогда не встречались с таким сопротивлением, какое им пришлось превозмогать на Руси. Капитулировать, сдаваться на милость победителя русские города и городки не желали - монголы овладевали ими лишь после осад и яростных штурмов. Только в своем первом походе на Русь Батый потерял больше половины своей армии. Борьба с Русью грозила сорвать задуманное наступление монголов на Европу. Поэтому монголы оставили разоренные русские земли и некоторое время набирались сил в степях. Но уже в 1239 г. последовали рейды монголов в Южную Русь (уничтожены Переяславль и Чернигов) и в Северо-Восточную (взяты и разграблены уцелевшие в ходе первого вторжения Муром и Гороховец). Этими набегами монголы целенаправленно ослабляли противника. Следует иметь в виду, что до Батыя Северо-Восточная Русь никогда не подвергалась серьезным нападениям кочевников. За 100-200 лет до того предки ее обитателей переселились из лесостепи в Залесье под давлением печенегов и половцев, но на северо-востоке их достал еще более страшный кочевой хищник. Разумеется, народ задумывался о том, чем он мог навлечь на себя такую беду. В духе времени всё объяснялось Божьей карой, и это объяснение выглядело убедительно, но только для князей, причем в первую очередь для князей Южной Руси. Не секрет, что десять лет перед монгольским нашествием Южная Русь представляла собой поле почти непрерывных княжеских войн за расширение уделов, за овладение крупнейшими городами региона, прежде всего Киевом и Галичем. В своих столкновениях князья постоянно использовали наемные половецкие отряды, опустошавшие те самые земли, за которые боролись князья. Так что верхушка русского общества вполне могла чувствовать за собой вину, но в таком случае было непонятно, за что страдал честно трудившийся простой народ (а он, конечно же, страдал куда больше князей). О какой-то серьезной внешней экспансии Руси, которая могла бы вызвать наказание свыше, говорить также не приходится. Походы Юрия Всеволодовича на мордву были чисто локальным предприятием и связаны с поддержкой прорусского мордовского вождя Пуреша против пробулгарского вождя Пургаса. Без такой поддержки враждебная Волжская Булгария могла создать себе из мордовских земель плацдарм против Руси. Опасения были не напрасны, ведь в 1229 г. князь Пургас пытался взять Нижний Новгород и выжег его окрестности. А о том, что русские походы не были связаны с этническим противостоянием русских и мордвы, говорит тот факт, что как раз в это самое время происходила вполне мирная инфильтрация русских поселенцев на мордовские земли (так называемая "Пургасова Русь"). Русские князья не раз ходили с дружинами на Польшу, участвуя в польских династических, усобицах, но поляки приходили с оружием на Русь едва ли не чаще. Таким образом, простые русские люди не видели причин для такой высшей кары, которая постигла не только своевольных князей, но и весь народ. Причину приходилось искать в изначальной греховности человека, благодаря которой в мире существуют зло и несправедливость. Но если личная греховность и мировое зло взаимно обусловлены и неразделимы, то другой стороной борьбы с собственной греховностью для человека должна стать его борьба и с мировым злом. В этом случае борьба человека против завоевателей становится не только защитой собственной семьи и собственного добра и даже не только борьбой против несправедливости, - нет, в этом случае защита справедливости становится еще и богоугодным, божественным делом. Особенно наглядной эта мысль становилась для современников из-за того, что над людьми, исповедовавшими заветы Христа, торжествовали язычники, не признававшие не только христианских ценностей, но, судя по всем признакам, и вообще никакой морали. Война за справедливость становилась одновременно войной за Христа, и наоборот.
       Начало освободительной борьбы против захватчиков на Руси не заставило себя долго ждать. Сначала резко антимонгольскую позицию занял князь Андрей Ярославич, брат Александра Невского. Сам Невский считал, что время открытой войны против монголов еще не настало, и оказался прав. Андрею не удалось ни собрать коалицию князей против монголов, ни получить помощь от тестя, могущественного Даниила Галицкого, ни вызвать помощь с Запада (кстати, в 1238-1240 гг. Польша и Венгрия на просьбы русских о помощи против монголов также ответили молчанием). Андрей даже не успел поднять восстание. Его антимонгольская позиция для Батыя, разумеется, тайной не являлась, и тот выслал против Андрея войско под командованием хана Неврюя. Сил самого Андрея для успешного сопротивления оказалось недостаточно, он был разбит под Переяславлем и бежал сначала в Новгород, а потом в Швецию. Неврюй же после своей победы в битве страшно опустошил русские земли ("Неврюева рать"). В связи с этим возник один из множества русофобских исторических мифов. Александра Невского обвинили в том, что он будто бы руками монголов разрешил конфликт с братом за власть. Не приходится сомневаться в том, что обвинение было многими подхвачено особенно охотно именно потому, что Александр Невский - русский национальный герой и святой Православной Церкви: очернение таких персонажей есть одно из главных направлений деятельности и западных, и отечественных русофобов. Попробуем восстановить справедливость по отношению к великому полководцу. Считается, будто Александр, находясь во время конфликта в Орде, нажаловался Батыю на брата, и тот услужливо послал против Андрея рать. Сразу возникает вопрос о доказательствах такого серьезного обвинения, однако ни единого доказательства нет. Единственной уликой становится сам факт пребывания Александра Невского в Орде. Но если это и улика, то весьма косвенная. В ответ можно легко привести ряд куда более веских косвенных доказательств невиновности Невского. Во-первых, никакого конфликта на момент пребывания Невского в Орде между братьями не было, сферы влияния между ними были поделены, и Александр княжил в Новгороде, где у него хватало проблем. Во-вторых, в 1248 г. княжившего во Владимире Святослава "свели" с великокняжеского престола без участия ордынцев, ибо никто не хотел их прихода на Русь, неизбежно означавшего новые разорения и вообще чреватого непредсказуемыми последствиями. Непонятно, почему для снятия с престола Андрея непременно понадобилась "рать" (тем более что, повторяем, выраженного конфликта между братьями не было). В-третьих, удивляет готовность Батыя высылать войска по одной просьбе русских князей - куда проще предположить, что у хана уже были веские основания для отправки против Андрея карательной экспедиции. В-четвертых - и это главное - летопись ничего не говорит о том, что к противостоянию монголов и Андрея причастен Александр. Не верили в это и современники: когда Александр приехал в Суздальскую землю после "Неврюевой рати", чтобы сгладить последствия разорения, его встречали с радостью. В-пятых, в 1252 г., когда развернулись все события, в Монголии воцарился новый великий хан Мунке. Несомненно, что для изъявления покорности в связи с этим в Орду пригласили обоих главных русских князей: киевского и новгородского Александра и владимирского Андрея. Однако, как известно, Андрей в Орду не поехал, чем и объясняется ярость Батыя и высылка войска.
       К сожалению, в нынешнем общественном сознании термин "монголо-татарское иго" понимается превратно. Связано это с невнятным изложением данной темы в школьных и вузовских учебниках. Считается, что монголы покорили Русь и правили в ней как в оккупированной стране, сопровождая свое правление постоянным унижением покоренного населения (не в последнюю очередь из этих ходячих представлений родился глупейший русофобский штамп: "тысячелетнее русское рабство"). Монголы и впрямь попытались сначала править на Руси как классические оккупанты, разместив там свои гарнизоны и администраторов - так называемых баскаков, переписав все население и обложив земли и города данью соответственно численности населения. Однако не задалось уже с переписью: если во Владимирской Руси, еще не опомнившейся после похода Неврюя, перепись прошла гладко, то в Новгороде попытки ее проведения вызвали несколько восстаний народных масс. В конце концов, под угрозой карательного похода на Новгород, перепись все же провели, но повстанцы добились немалых уступок. В Новгороде никогда не было ни баскаков, ни откупщиков ордынской дани - так называемых бесерменов, и Новгород собирал ордынскую дань самостоятельно. Вслед за новгородскими волнениями последовала целая серия антимонгольских вооруженных вооруженных восстаний в русских городах - сообщение о них помещено в Лаврентьевской летописи под 1262 годом. Городские веча изгнали бесерменов из Ростова, Владимира, Суздаля, Ярославля. Суздальский летописец добавляет: "Изгнали язычников из всех городов". В результате изгнания сборщиков дани, присылаемых из Орды, сбор дани постепенно перешел к русским князьям, что увеличивало самостоятельность Руси, прежде всего финансовую. При фиксированном размере дани все дополнительные доходы, которые удавалось получить, оставались у князей. Для московских князей, например, это означало постепенное и мирное расширение их удела. Только Иван Калита, прославившийся своим предпринимательским талантом, смог прикупить у соседей сотни земельных угодий, деревень, сел и даже городов. Некоторые историки считают, что русские князья сами взяли на откуп сбор дани вместо бесерменов. Однако передача сбора дани русским для Орды была вынужденным шагом и не случайно состоялась после серии восстаний - она была результатом борьбы русского народа, его победой. Орда никогда не отдала бы в руки русских столь важный инструмент господства, как финансы, если бы ее к этому не вынудили. Придание передаче контроля над данью формы откупа - это стало для Орды лишь способом "сохранить лицо".
       Следующая серия городских восстаний (первое из них снова произошло в Ростове) была направлена уже против ханских администраторов - баскаков. Большинство баскаков военной силы не имело, и их изгнали почти бескровно. Однако в Твери, куда пришел с большим военным отрядом ханский посол, разгорелись настоящие уличные бои, в результате которых и посол, и отряд, разозлившие горожан своей наглостью, были уничтожены. Тверское восстание состоялось в 1327 г., конец ордынского ига датируется 1480 г. Но если исчезновение ордынской администрации на Руси мы можем датировать 1327 г., то, таким образом, более 150 лет из тех 240, которые можно рассматривать как время зависимости Руси от Орды, постоянного присутствия монголов на Руси (то есть оккупации) не было. Конечно, с уходом баскаков и переходом сбора дани в ведение князей монгольское давление на Русь не прекратилось. Оно лишь поменяло форму и стало осуществляться в виде вмешательства в ее внутренние дела, прежде всего в распри князей. Из Орды приходили карательные отряды на помощь тем князьям, которых монголы считали более благонадежными. Такими же карательными рейдами Орда отвечала на попытки неповиновения. Однако судьба таких отрядов зачастую становилась незавидной - Русь окрепла и все чаще переходила к открытому вооруженному противостоянию ордынцам. В учебниках почему-то пишут, что первую "полевую" победу русские одержали над Ордой лишь в 1378 г. на реке Воже. На самом деле уже в 1285 г. старший сын Александра Невского Дмитрий разбил большой ордынский отряд, пришедший смещать его с великокняжеского стола. В 1300 г. Даниил Московский разбил ордынцев под Переяславлем-Рязанским - монголы пришли на помощь местному князю. В 1310 г. монголам пришлось выдержать тяжелую сечу под Брянском, в 1315 г. под Торжком. В 1317 г. тверской князь Михаил разбил монгольского военачальника Кавгадыя, направлявшегося с ратью в его княжество. В результате городских восстаний и полевых сражений монголы покинули Русь - они могли появляться на ее территории лишь в составе очень крупных отрядов либо как официальные послы. Оккупация кончилась и сменилась вассальной зависимостью, проявлявшейся в уплате дани (не слишком регулярной). Монголы вышли из Руси не сами, не добровольно, а в результате героической борьбы русского народа. Этот факт необходимо со всей ясностью донести до всех тех, кому не безразлична отечественная история, кто хочет справедливости по отношению к собственному народу. Сам термин "иго", на наш взгляд, требует замены. Русь платила дань Орде, но ведь многие более развитые страны платили дань менее развитым, откупаясь от набегов. Дань платили и Крыму, но про крымское иго никто не говорит, тем более в том случае, когда дань Крыму платила Польша. Многие европейские страны в свое время платили дань викингам, но термин "иго" не употребляется и тут. Наконец, вплоть до XIX в. многие европейские страны, а также США, имевшие судоходство в Средиземном море, платили дань алжирским пиратам за то, чтобы те не трогали их кораблей. Можно ли говорить об алжирском иге применительно к США?
       Существует и другой исторический миф (или заблуждение, или недоразумение) - о том, что централизация власти и соответствующие изменения государственного порядка на Руси в средние века есть следствие влияния монголов. Г.В. Вернадский пишет: "Общество Киевской Руси можно, с определенными оговорками, назвать свободным обществом. Рабы существовали, но они считались отдельной группой, не входящей в состав нации. Ситуация была сходной с положением в древней Греции: рабство сосуществовало со свободой большей части общества. Правительство функционировало на основе сотрудничества свободных социальных классов: бояр, горожан и "людей" в сельских районах. Правда, существовала группа крестьян, так называемые смерды, которая находилась в сфере особой княжеской юрисдикции, но даже они были вольными. Была также группа полусвободных (так называемые закупы), чье положение в конце концов стало сходным с положением рабов, но их обращение в рабство являлось результатом долгов, то есть нерегулируемого взаимодействия экономических сил, а не действия правительства. В Московском царстве шестнадцатого и семнадцатого веков мы обнаруживаем абсолютно новую концепцию общества и его отношения к государству. Все классы нации, от высших до низших, исключая рабов, были прикреплены к государственной службе". {Вернадский Г.В. Монголы и Русь. Тверь, Москва. Леан, Аграф. 1997. С. 344-345.}. Вернадский отмечает еще падение роли веча, переходящее в полное отмирание веча в постмонгольский период, а также ограничение права свободного выбора места службы боярами и другими служилыми людьми (также перешедшее в полное отмирание этого права). Со всеми этими фактами трудно, да и не нужно спорить - спорить нужно исключительно с их истолкованием. Ни одна страна в средние века не была избавлена от внешних угроз, от опасных соседей. Но почему-то только на Руси социальные перемены объясняют преимущественно влиянием этих соседей, а не самим фактом опасности, который действовал совместно с закономерным развитием общества во времени. Поскольку все познается в сравнении, взглянем на Русь середины XVII в. и на Россию конца XIX в. Временной промежуток как раз протяженностью с монгольское "иго". Оставим в стороне достижения науки и техники - посмотрим лишь на изменения в организации власти и общественных институтов. Они огромны, но где же завоеватели, влиянию которых можно было бы их приписать? Или взять Францию XV в. и Францию эпохи Людовика XIV - институциональные изменения огромны, причем именно в направлении централизации, но осуществление их как-то обошлось без завоевателей. Да и прочие европейские (и не только европейские) страны в своем сходно направленном общественном развитии сплошь и рядом ухитрялись обходиться без своих монголов. Совершенно непонятно, зачем естественные общественные перемены, протекавшие вдобавок в том же направлении, что и в других европейских странах, объяснять прежде всего сторонним влиянием. Можно уважать культуру азиатских народов, можно исповедовать евразийство, породившее массу продуктивных идей, но нельзя при этом терять самый обычный здравый смысл, ведь без него даже глубочайшая ученость порождает нелепицы. Причем такие, которые заставляют быть несправедливым по отношению к собственным предкам, к собственной истории.
       "Монгольский" период в истории Руси был одним из самых тяжелых, но в то же время и одним из самых героических. Героическую роль русский народ сыграл и по отношению к остальной Европе, закрыв ее собой от монгольских искателей мирового господства. Да, монголам удалось через Русь прорваться в Европу, разбить поляков при Лигнице, а венгров - на реке Шайо, произвести немалые опустошения, особенно сильные в Венгрии и Хорватии. Однако размах этих опустошений невозможно сравнить с тотальным разорением Северо-Восточной Руси и русского Поднепровья, тем более что пребывание монголов западнее русских границ представляло собой лишь единовременный рейд. Главное - в том, что ни на дальнейшее продвижение в Европу, ни на то, чтобы закрепиться в Польше и Венгрии, у монголов после русской кампании уже не хватило сил. Да и ощущать у себя за спиной Русь, еще сохранявшую силы (ведь целы остались Галицко-Волынское княжество, Новгород, Псков, Полоцк, Смоленск) монголам явно не улыбалось. Они испытали силу русского сопротивления и потому предпочли ретироваться из Европы и сосредоточиться на закреплении за собой русских земель. Понятно, что русские не сами выбирали свой исторический жребий, однако вынесли они его с честью.Таким образом, вполне верна мысль, так ярко выраженная Блоком в его "Скифах":
       Мы, как послушные холопы,
       Держали щит меж двух враждебных рас
       Монголов и Европы!
      Беда, однако, в том, что признать верность этой мысли - значит, во-первых, проявить справедливость по отношению к России, а во-вторых, признать право России на некую признательность, хотя бы только моральную. А ни на то, ни на другое Запад никогда не имел духовных сил. Появляются, особенно сейчас, в период тотального очернения русской истории, лукавые книги, ставящие под сомнение тяжесть последствий монгольской агрессии для Руси, но зато охотно подхватывающие русофобские измышления относительно Александра Невского или Дмитрия Донского. К сожалению, "мягкую", "успокоительную" версию последствий монгольского нашествия подхватывают и некоторые наши историки - возможно, даже не отдавая себе отчета в подлинной цели подобной трактовки тех жутких событий.
       В России из западных сочинений "успокоительной" направленности наиболее известна книга английского слависта Дж. Феннела "Кризис средневековой Руси 1200-1304 гг." {М.: Прогресс. 1989 г.}. Наиболее показательны 4 и 5-я главы книги: "Татарские нашествия" и "После нашествия", С. 101-163. Феннел не признает ни учиненной монголами массовой резни, считая прямые свидетельства летописей о ней "клише" и "общими местами", ни колоссального экономического урона, причиненного Руси нашествием, а монгольские походы почтительно именует "великими". Желание преуменьшить масштабы катастрофы заставляет Феннела даже беспощадно редактировать летописный текст. Так, рассказывая о взятии Торжка, Феннел опускает все то, что пишет летопись о впечатляющих подробностях боевых действий и о последовавшем затем поголовном истреблении населения: в изложении английского историка горожане просто "сдались" после двухнедельной осады. Понятно, что при таком отношении к источникам "общими местами" можно объявить все то, что не укладывается в избранную концепцию. Данные археологии, свидетельствующие об ужасах нашествия, почтенный историк обычно попросту игнорирует. Вслед за ним "смягчать" картину нашествия пытаются, хотя и с меньшей настойчивостью, и наши историки, например, Д.Г. Хрусталев в своей книге "Русь и монгольское нашествие".
       Однако академик В.Л. Янин, например, считает иначе: "Нет в истории средневековой Руси эпохи страшнее, чем трагическое XIII столетие. Кривой татарской саблей надвое рассечено наше прошлое. И уже дня современников монгольского нашествия ужасы кровавого разорения Руси стали исходной точкой отсчета времени. Уже тогда, как и сейчас, упоминая то или иное событие, говорили: это случилось до монгольского нашествия - или после него. Археологи видят в земле страшный след, оставленный завоевателями. Порой он предстает веред ними черной угольной прослойкой пожарища. И нередко такая прослойка оказывается последней в ряду напластований; выше ее - сосновый лес или пашня, а в ней самой - бесчисленные останки мертвецов, которых уже некому было убрать. Виден след завоевателей в резких изменениях предметов, окружавших человека XIII столетия. Если в слое, обнажаемом при раскопках, встречаются изделия из стекла и шифера, сердоликовые бусы, ювелирные вещи, украшенные эмалью, сканью или зернью - значит, перед археологом остатки домонгольского периода. Если всего этого нет, мы вошли в следующий исторический период. Целые отрасли древнего ремесла, разрушенные завоевателями, уже не возобновлялись. Историк не может взять в руки половину обгоревшей страницы и сказать: другая половина сожжена в годину монголо-татарского разорения, потому что книги и документы сгорают целиком и ветер развеивает их пепел. Но если мы войдем в любое хранилище древних документов, то на полках с рукописями домонгольского периода увидим лишь немногие чудом уцелевшие книги. Один из самых страшных ударов в XIII веке получила коллективная память Руси, сохранившаяся в древних рукописях. И если в самом нашествии, его причинах и следствиях, пристально изученных несколькими поколениями историков, загадок осталось немного, то XIII век - одна из главных причин загадочности предшествующих столетий. Уничтожение летописей и летописных центров, истребление государственных актов, сожжение архивов - все это начисто стерло намять о многих событиях, фактах и именах IX, Х и последующих веков. <...> Монголы отбросили страну на несколько столетий назад, вызвав регресс экономики и культуры, разрушив ремесло и сельские хозяйство. Как сложилась бы судьба Руси, если бы такого регресса не было?" {Янин В.Л. Таинственный XIII век... Знание - сила. 1969. ? 5. С. 29.}. Во время вторжения монголов в 1237-1238 гг. были уничтожены вместе с населением города Рязань, Владимир, Коломна, Суздаль, Ярославль, Кострома, Углич, Галич, Дмитров, Тверь, Переяславль-Залесский, Торжок, Гороховец, Муром и много более мелких городов. В 1239 г. погибли Переяславль-Южный и Чернигов. В 1240 г. вместе с населением погиб Киев. Множество более мелких городов мы не упоминаем за недостатком места. О том, как именно происходило уничтожение русских городов, свидетельствуют археологические данные: "...Ставшие классическими археологические раскопки на Райковецком городище в верховьях Тетерева позволяют говорить, что захватчикам здесь было оказано ожесточенное сопротивление. Вокруг валов, окружавших небольшое (около 1,25 га) поселение обнаружено большое количество трупов защитников и нападавших в доспехах и с оружием в руках. Рвы (особенно в районе воротной башни) засыпаны камнями и обломками жерновов, сброшенными со стен во время штурма. Под этими грудами также найдены трупы людей. Пепел и остатки сгоревших зданий покрывали множество человеческих костяков, которым сопутствовали богатые находки хозяйственной утвари, погибшей явно не от старости. В одной из построек был даже найден обуглившийся горшок с остатками недоеденной каши и воткнутой в нее ложкой. Картина внезапной паники и разорения дополняется женскими и детскими трупами, лежащими на обочинах городских улиц. Поселение было стерто с лица земли в одночасье. Некоторые житель сельской округи не успели укрыться в крепости и встретили смерть за стенами детинца, о чем также свидетельствуют археологические материалы". {Хрусталев Д.Г. Русь и монгольское нашествие. СПб.: Евразия. 2013. С. 226.}. То, что подобное сопротивление врагу оказал совсем маленький городок, вряд ли рассчитывавший на победу, говорит о воле русских к сопротивлению вне зависимости от обстоятельств. Правда, Д.Г. Хрусталев, тяготеющий к "смягчению" картины монгольского нашествия и его последствий, акцентирует внимание на том, что монголы не разгромили Ростов, который, видимо, сдался им добровольно, а также три мелких волынских городка. Насколько добровольно сдался Ростов - до конца не выяснено, но тело павшего в битве на реке Сити князя Юрия Всеволодовича в Ростове встречало "множество народа", уцелевшего после того, как в городе побывали монголы. Из этого Д.Г.Хрусталев делает вывод, что "многие города сами открыли свои ворота, отчего захватчики не подвергали их разграблению, а количество убийств было невелико и ограничивалось административной верхушкой". {Там же, С.166-167.}. Непонятно, как можно было прийти к такому заключению ("многие города") на примере лишь одного Ростова? Ведь все остальные крупные русские города были уничтожены, это известно совершенно точно. Материал, приводимый самим автором, решительно сопротивляется подобным выводам. Можно было бы пошутить над равнодушным отношением Д.Г.Хрусталева к уничтожению городской административной верхушки, но сама тема не благоприятствует шуткам. Если обращаться к мелким городам, то Д.Г. Хрусталев говорит о трех, которые монголы пощадили, но сам же говорит и о множестве уничтоженных. Не так давно были опубликованы новые данные о гибели русских городов: Серенска в нынешней Калужской области, Изяславля на киевско-волынском пограничье, целой группы городов в Посулье... Д.Г. Хрусталев мог бы вместо довольно навязчивых указаний то ли на гуманизм монголов, то ли на малодушие русских вспомнить о том, что монголам в стране, которую они собирались покорить, все же требовалось какое-то местное население, прежде всего ремесленное, и укрепленные базы. Этим и объясняется то, что некоторые города они все же щадили. Милосердие и верность слову тут совершенно ни при чем. На Востоке монголы тоже обещали пощаду ряду городов, но когда те сдавались, монголы уничтожали все население. Так же поступили и с хорошо укрепленным русским городом Колодяжином на Волыни: не сумев быстро его взять, монголы пообещали горожанам мир, дружбу, широкие возможности для торговли, те открыли ворота, а затем, как пишет сам Д.Г. Хрусталев, "город был сожжен и разорен. Раскопки внутри его стен подтверждают то, что там проходил жестокий и запоздалый бой, точнее бойня". {Там же, С.227.}. А как отражалось нашествие на судьбе даже крупных русских городов, хорошо видно на примере Рязани и Чернигова. Первый город опустился до уровня села, а центр княжества был перенесен на новое место; во многих районах второго жизнь полностью прекратилась, и он смог возродиться в прежних границах лишь в XVIII веке. Эти сведения также можно почерпнуть из книги Д.Г. Хрусталева - так материал сопротивляется автору, тщетно пытающемуся в погоне за ложной объективностью "смягчить" картину монгольского разорения.
       То массовое разорение городов, о котором сказано выше, не могло не подорвать традиции русского ремесла. Действительно, по археологическим данным оказывается, что в результате нашествия на Руси прекратилось изготовление эмалей и было утрачено искусство перегородчатой эмали; остановилось на столетие производство скани; прервалось изготовление стеклянных браслетов, стеклянных, сердоликовых и бронзовых бус и многих других видов украшений; исчезла техника чернения; прекратилось производство глазированной полихромной керамики, включая декоративные изразцы; резко ухудшилось качество строительства и исчезло искусство резьбы по камню... Ремёсла исчезали не только из-за гибели ремесленников, но и из-за их угона в рабство. В городах Сарай и Булгар имелись целые кварталы, где жили русские мастера, зато ремесленные кварталы русских городов запустевали, по данным археологов, надолго или навсегда. Дж. Феннел к исчезновению русских ремесел отнесся пренебрежительно: по его мнению, погибшие ремесла не обслуживали жизненно важных сфер производства, ну так и бог с ними, это, стало быть, незначительные потери.
       Конечно, многие средства производства, например деревянные плуги (сохи), производились в условиях натурального хозяйства самими крестьянами. В городах сосредоточивались большей частью такие ремесла, которые обслуживали княжеский двор, бояр, купцов. Но ведь для них-то продукты погибших ремесел были необходимы, ибо только они выделяли верхушку населения из общей массы, наделяли ее внешними признаками власти, богатства и могущества. Например, Киев накануне нашествия был признанным центром производства стеклянных браслетов, а Овруч - шиферных пряслиц, без которых не могла обойтись ни одна мало-мальски состоятельная русская женщина. Прекращение производства указанных предметов и торговли ими стало результатом нашествия. А главное в том, что исчезновение ремесел - это не только утрата мастерства, регресс производства, падение общей культуры, - это исчезновение целой группы городского населения. Зато в ордынских городах археологи в это время фиксируют появление украшений русского производства, что означает, во-первых, вывоз в Орду награбленного имущества, а во-вторых - появление там русских ремесленников, обращенных в рабство.
       После нашествия резко ухудшилось международное положение Руси. Она потеряла свои владения в Причерноморье, Прибалтике, Поволжье. Надолго прервались ее связи с Кавказом и средней Азией. Юго-Западной Русью в середине в середине XIV в. завладели Польша, Литва и Венгрия, Литва захватила земли Белоруссии и Смоленщины. Русь с трудом удерживала устье Невы и Карелию, западную часть которой отторгла Швеция. Ценой больших жертв русские люди защищали Псков, на который покушались немецкие рыцари и Литва. Если все это - "незначительные потери", как утверждают Феннел и другие западные авторы, то тогда трудно сказать, как же выглядит настоящая катастрофа. И все же окончательной катастрофы, утраты национальной идентичности и полной потери независимости не произошло. Русские люди сохранили и свое национальное лицо, и возможность отстаивать независимость страны. Ценой своих бесчисленных жертв они защитили всю Европу от нашествия едва ли не самых страшных варваров в истории человечества. Это была и их беда, и их огромное счастье.
      
       Глава 2. Борьба со Степью. Крым
       Победа русских войск на Куликовом поле подорвала мощь хищных степных орд. Да, Степь была еще сильна, что доказал поход на Москву в 1382 г. хана Тохтамыша, отобравшего ранее власть в Орде у Мамая. Однако этот же поход показал, что лучшие времена степняков уже позади. Тохтамыш шел на Русь скрытно, опасаясь быть обнаруженным и вступить в открытый бой. Долго грабить Русь Тохтамыш не смог, так как его крупный фланговый отряд уже после разорения Москвы был разбит близ Волока (нынешнего Волоколамска) героем Куликовской битвы князем Владимиром Андреевичем Серпуховским. После этого хан, опасаясь окружения, спешно пустился восвояси. Однако потери, прежде всего среди мирного населения, от этого набега были таковы, что Дмитрию Донскому пришлось возобновить выплату дани Орде. Примерно через 10 лет после своей московской экспедиции Тохтамыш вступил в борьбу с Тамерланом, создавшим к тому времени в Средней Азии собственную державу. В 1395 г. Тохтамыш потерпел поражение на берегах Терека, а Тамерлан с войском вошел в русские пределы, взял и разорил Елец. Но нападение это не было неожиданным: великий князь Василий Дмитриевич успел собрать большое войско и стать с ним на границе своего княжества, на берегу Оки. Тамерлан не решился дать сражение и через 15 дней пребывания в Рязанской земле повернул назад. Пока Тамерлан и Тохтамыш боролись между собой, а затем преемники Тохтамыша - друг с другом, Москва Орде ничего не платила. Татарская дань (с двух сох по рублю) шла в великокняжескую казну, а над ордынскими послами на Руси стали смеяться.
       Смеялись, как вскоре выяснилось, напрасно, потому что враг был еще опасен. К власти в Орде, повторяя карьеру Мамая, пришел не принадлежавший к ханскому роду Эдигей. Втайне собрав войска, Эдигей скрытно подобрался с ними к границам Руси и нанес внезапный удар. Москвы взять он не смог, но разорил много сел и городов, а с Москвы за снятие осады взял немалую по тем временам сумму в три тысячи рублей. Набег Эдигея причинил много вреда, но все же произвел меньшее впечатление, чем набег Тохтамыша: регулярные выплаты дани Орде так и не возобновились. Нападения татар на русские пределы после похода Эдигея происходили регулярно, но хищники обычно терпели поражения от сторожевых сил, и в глубину русских земель им проникнуть удавалось редко. Большую помощь Московскому княжеству оказывали служившие ему татары, обосновавшиеся на его границах: так, в 1449 и 1450 г. служилый татарский царевич Касим два раза выступал со своими отрядами против грабителей и оба раза их разбил. В 1451 г. татары сумели дойти до Москвы и сжечь посады, но крепости взять не смогли и ночью побежали прочь, побросав все награбленные тяжелые предметы, которые могли затруднить их бегство. Все эти набеги происходили одновременно с междоусобицами в Степи, когда различные ханы и орды оспаривали друг у друга власть и пастбища. К началу 1470-х гг. хану Ахмату удалось на некоторое время сплотить вокруг себя Большую Орду и вновь начать наступление на Русь с целью восстановления вассальных отношений, хотя бы в форме выплаты регулярной дани. Большой поход Ахмата 1472 г. ожидаемого успеха не принес: татарам с трудом удалось взять Алексин, но на другом берегу Оки их уже ждала большая московская рать, и хан повернул назад. Затем последовал оживленный обмен посольствами, в ходе которого хан получил отказ на свои требования. Оставалось решать дело силой оружия, и в 1480 г. последовало знаменитое "стояние на Угре", в ходе которого все попытки татарского войска переправиться через реку были отбиты с большими для него потерями. Этим годом официально датируется окончание монголо-татарского "ига" (о подлинном содержании этого термина мы уже писали в предыдущей главе).
       11 ноября татары двинулись от Угры назад в степи, потеряв немало людей и коней от голода, бескормицы и жестоких морозов. Хан Ахмат решил зазимовать в устье Донца с небольшим отрядом, но хан конкурирующей орды Ивак, желая отнять награбленную добычу, внезапно напал на него здесь и убил, о чем немедленно сообщил с послом великому князю Ивану III. Возможно, Ахмату сопутствовал бы больший успех, сумей он объединить вокруг себя всю Золотую Орду. Однако Казанское ханство в предприятии Ахмата не участвовало. В 1468-1469 гг. московские войска совершили на Казань пять походов подряд с целью принудить ханство к нейтралитету и вызволить множество пленников, захваченных татарами в ходе набегов на Русь. В результате осеннего похода 1469 г. Казань была осаждена, не выдержала осады и сдалась. Однако русские не стали оккупировать ни ханство, ни его столицу, а удовольствовались тем, что хан поклялся выполнить все поставленные перед ним условия - в частности, освободил всех пленников, взятых за 40 лет. Число этих пленников должно было составлять десятки тысяч человек. Казань стала, по сути, вассальным государством и потому помогать Ахмату не могла. А в 1441 г. стало полностью самостоятельным Крымское ханство. Фактический контроль над ним Золотая Орда утратила, впрочем, еще в 1420 г., после смерти Эдигея. Пока в Большой Орде шла очередная "замятня", в Крыму из числа соперничавших за власть мурз выдвинулся Хаджи-Гирей. В 1437 г. он сумел разбить большой (6 тыс.чел.) генуэзский отряд и обложил данью генуэзские владения на Южном берегу Крыма. Это добавило Хаджи Гирею популярности, и в 1441 г. он при поддержке великого князя Литовского был избран ханом Крыма. С этого момента начинается самостоятельная история Крымского ханства.
       О происхождении Хаджи-Гирея нельзя сказать ничего определенного. Однако род Гиреев всегда подчеркивал свое происхождение от Чингиз-хана. Соседи Крыма вряд ли могли ожидать чего-то доброго от его правителей, которые гордились родством с одним из самых кровожадных завоевателей в истории человечества. Впрочем, первое время после своего прихода к власти Гиреи поддерживали с Великим княжеством Московским теплые отношения, так как жестоко враждовали с ханами Золотой (Большой) Орды и с Великим княжеством Литовским, не скрывавшим своих намерений утвердиться в причерноморских степях. Особенно близок с Москвой был сын Хаджи-Гирея - Менгли-Гирей. Москва тоже дорожила этой дружбой - ведь Менгли Гирей не отказывался по ее просьбам нападать со своей ордой на земли Литвы, с которой в то время русские либо воевали, либо находились в состоянии неустойчивого перемирия. Во время татарских раздоров в Москве укрывались от врагов братья Менгли-Гирея, да и сам он просил великого князя Ивана не отказывать ему в убежище, если верх возьмут недруги Гиреев. Великий князь обещал. В 1491 г. московское войско совершило поход в степь на Большую Орду, что уберегло Менгли-Гирея от вторжения ордынцев в Крым. А в 1502 г. Менгли-Гирей сам напал на Большую Орду и разгромил ее так основательно, что этот год считается последним годом существования Золотой Орды.
       Важно отметить следующее обстоятельство: так как Менгли-Гирей имел договоры о дружбе с генуэзской колонией Кафа и с готским княжеством Феодоро, то он выступил на их стороне, когда турки в 1469 г. напали на генуэзцев. Поэтому турки, захватив в 1475 г. Феодоро, Кафу и другие генуэзские поселения в Крыму, захватили также в плен и строптивого Менгли-Гирея. Его три года продержали в Стамбуле в плену, но потом вернули обратно на крымский престол в обмен на обещание вассалитета. Впечатленный мощью османского флота, пехоты и артиллерии, хан дал клятву преданности Турции, и с этого момента, как пишет известный историк Крымского ханства В.Д. Смирнов, "вся дальнейшая политическая история Крымского ханства... складывалась и протекала при постоянном действии двух начал - местного, национально-татарского, стремившегося к полной самостоятельности и самобытности, и внешнего, постороннего, турецко-османского, старавшегося с возможно меньшими для себя хлопотами и затруднениями сохранить за собой верховенство над Крымом в чисто политических видах международного свойства. Эта двойственность основ политического быта Крымского ханства заметна во всем - в территориальных границах действия двух властей, в совместном пользовании доходными источниками, в смешанной денежной системе и т.д., так что даже на основании документальных памятников иногда трудно разобраться в этом смешении и с точностью указать в иных отраслях государственного управления, где дело ограничивалось исключительно авторитетом власти ханской, и где этот авторитет опирается еще на другой, высший авторитет власти султанской". {Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты... М.: Изд. дом "Рубежи XXI". Т.1. С.245.}. Со времени перехода под турецкий сюзеренитет Крымское ханство обретает свое неповторимое историческое лицо. Вряд ли возможно найти в истории Европы другое такое государство, которое жило бы строго по набеговой системе, получая почти исключительно от нее средства существования, и при этом являлось бы полноправным субъектом международного права (можно, конечно, вспомнить пиратский Алжир, живший за счет нападений на европейские суда, но полноправным субъектом международных отношений он никогда не был). Вместо развития собственных производительных сил, а также торговли и прочих мирных контактов с соседями Крымское ханство совершенствовало тактику набегов, унаследованную ими от материнской Золотой Орды, и в этом деле достигло немалых успехов. В.Д.Смирнов пишет про крымских татар: "Они, можно сказать, были испорчены турецким сюзеренитетом. Как ни дики, ни грабительски были их природные инстинкты, но, предоставленные самим себе, татары под влиянием изменившихся обстоятельств непременно перешли бы к иному, чем прежде, образу жизни. Окончательное разобщение с коренным гнездом татарщины, давно уже утратившей свое могущество и павшей Золотой Орды, постоянное мирное сношение с соседними европейцами мало-помалу отвадило бы их от хищнических поползновений, и они бы сделались такими прекрасными мирными обывателями-хозяевами своего клочка земли, какими их знавали в позднейшее время. Но турки в своих видах старались создать из крымцев поголовную разбойничью кавалерию, всякую минуту готовую идти куда угодно в набег. Постоянно давая такое занятие крымскому населению, турки уничтожили в нем стремление к мирной, трудовой жизни, приучив жить за счет добычи, награбленной во время набегов по турецкой надобности. Если татары, бывало, и отказывались от похода, то только сытая лень была тому побудительной причиной. ...Когда даровому источнику их благосостояния... был положен предел международными порядками, они очутились, конечно, в самом безвыходном положении: работать не привыкли и не научились, а жить войною стало нельзя". {Там же. Т.2. С.11.}.
       В.Д. Смирнов здесь прав в том, что набеговая система, по которой со времен своих предков - половцев, тюрок-сельджуков, монголов, - жили крымские татары, с 1475 г. оказалась под защитой и покровительством сильнейшего государства тогдашней Европы - Турецкой империи. Поэтому практиковать и развивать эту систему ("грабительские инстинкты", о которых пишет В.Д. Смирнов) крымские татары могли безбоязненно: тот, кто пытался разрешить "крымский вопрос", оказывался лицом к лицу не только с Крымским ханством, но и с могучей Турцией. Но вот сослагательного наклонения история, как известно, не терпит: стали бы "мирными обывателями" крымские татары от одного общения с соседями или не стали бы - это большой вопрос. Из истории мы знаем, что народы, жившие в большей степени набеговой системой, чем собственным хозяйством (печенеги, половцы, викинги, казахи, туркмены, горцы Северного Кавказа, шотландские горцы и т.д.), прекращали практиковать эту систему либо в результате военных поражений от соседей, служивших объектом набегов, либо в результате оседания на захваченных землях в качестве господ. Так что для прекращения крымских набегов следовало либо разгромить ханство военной силой, либо дать ему себя завоевать. Иногда народ практиковал набеговую систему, но жил преимущественно собственным хозяйством - как, например, Казанское ханство. Казанцы ходили на русские земли не столько по собственному желанию или нужде, сколько под нажимом Золотой Орды, а позднее - Крымского ханства. Зато после поражения в XVI в. им и не понадобилось много времени, чтобы покончить с набегами и перейти к мирному труду. Но Крымское ханство, в отличие от Казанского, находилось под непосредственной защитой Турции, и военный разгром Крымского ханства становился возможен лишь при условии военного поражения османов. В конце концов так и произошло, но до тех пор Крымское ханство существовало и продолжало терзать соседей. В исторической литературе принято считать, что в течение только XVI-XVII вв. и только на крымских работорговых рынках было продано в рабство более 3 миллионов человек. А так как набегами и работорговлей занимались долгие века все предки крымских татар, то непонятно, почему В.Д. Смирнов обвиняет турок в уничтожении у татар "стремления к мирной, трудовой жизни". Сами крымские татары, по крайней мере, никакого выраженного стремления к такой жизни никогда не проявляли. Кочевое скотоводство степной части Крыма было малопродуктивно и сильно зависело от того, уродятся или не уродятся травы в степи (неурожаи сопровождались массовым падежом скота и лошадей), да с некоторых пор и скотоводство велось кое-как, в большей степени руками рабов. Крым постоянно нуждался в импорте хлеба, но своего земледелия не заводил. Имевшиеся огороды и виноградники возделывали также рабы. Они же занимались и ремеслами, и строительством, находившимися на довольно примитивном уровне. Некоторые историки пишут о том, что рабов в Крыму оставалось мало - все они сбывались далее на Восток. Действительно, уровень производственной культуры в самом Крыму был настолько низок, что раба-ремесленника, например, проще было продать, а на вырученные деньги купить оружие или утварь. И тем не менее источники свидетельствуют о большом числе рабов в ханстве. Например только во время одного своего похода на татар в 1675 г. запорожский атаман Иван Сирко вывел из Крыма около 7000 христианских пленников - это огромная цифра, а ведь походы с освобождением пленников происходили постоянно. В 1692 г., когда число пленных в Крыму уже сильно уменьшилось по сравнению с "золотыми годами" набегов, татары говорили московскому гонцу: "У нас в Крыму московского и козацкого народа сто тысяч человек и больше..." { Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.14 Глава 2. Соловьев С.М. Сочинения. М.: Мысль. Книга VII. 1988. С.479.}. Другое дело, что ханство по причине своей вопиющей культурной отсталости не могло производительно эксплуатировать рабов. Крымские татары, от простонародья до ханов, постоянно жаловались на бедность, но лекарство от нее видели только во внешней агрессии, которая позволяла грабить соседей и вымогать у них дани и подарки. Именно поэтому за несколько веков своего существования Крымское ханство не внесло ровно никакого вклада в человеческую культуру - это тоже в своем роде уникальный, неповторимый случай полной культурной никчемности целого государства.
       Надо подчеркнуть, что Крымское ханство пользовалось значительной степенью самостоятельности, проводило собственную дипломатию и решения о набегах принимало зачастую тоже самостоятельно (хотя исполняла и "заказы" государства-покровителя). Отнюдь не все их нападения на славянские страны были вызваны требованиями Турции. Не случайно известный турецкий государственный деятель и писатель Ресми Ахмед-эфенди (1700-1783) в своем памфлете о русско-турецкой войне 1768-1774 гг. писал: "Знатокам истории известно, что татары именно и бывали всегда причиной разрыва нашего мира с Москвой и враждебных ее предприятий против Высокой Порты". {Цит. по: Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты... М.: Изд. дом "Рубежи XXI". Т.1. С.310.}. Поэтому вряд ли стоит винить Турцию во всех татарских предприятиях против сопредельных стран. Османская Турция, постоянно проводившая захватническую политику, безусловно, ценила Крымское ханство как стратегического союзника, способного нанести удар противникам османов с неожиданной стороны, и прикрывала его заслуженного возмездия. Но когда турки поняли, что завоевательная, грабительская политика зашла в тупик, то они пересмотрели и роль Крымского ханства в своей истории. Тот же Ресми Ахмед-эфенди писал: "Татарская нация искони была бременем для Высокой державы. Это народ, склонный к мятежу и зловещий". {Там же.}. А отношение уже вкусивших цивилизации турок к татарам было всегда насмешливым и пренебрежительным: в турецких источниках постоянно отмечаются неотесанность, жадность и жестокость татар {См. там же, С. 308-310.}.
       Необходимо решительно исключить из темы крымской агрессии против русского народа всякий религиозный оттенок. Постоянные неспровоцированные нападения мусульман на христиан резко противоречили мусульманской догматике. Например, Коран, нетерпимый к "многобожию", то есть к язычеству, в отношении последователей монотеизма высказывается так: "Воистину, уверовавшим [мусульманам. - А.Д.], а также иудеям, христианам и сабеям [сабеи - ближневосточная монотеистическая секта. - А.Д.] - всем тем, кто уверовал в Аллаха [единого Бога. - О.Р.] и в день Судный, уготовано воздаяние от Господа (благое), нечего страшиться им, и не изведают они горя". {Коран. Пер. М.-Н. Османова. М.-СПб. Диля. Сура 2, 62. С.14.}. Таким образом, Коран признает возможность праведности немусульман-монотеистов (называемых в Коране "людьми Писания"), и поэтому те оказываются под защитой мусульманского права. Коран не признает также насильственного обращения людей Писания в мусульманство, ясно заявляя: "Нет принуждения в Вере. Путь истинный уже (давно) отделен от ложного. Тот, кто не верует в идолов, а привержен Аллаху [т.е. не язычники, а монотеисты. - А.Д.], уже ухватился за вервь прочную, нервущуюся". {Там же. Сура 2, 256. С.44.}. Или: "Если бы захотел Господь твой, то уверовали бы все без исключения, кто есть на земле. Но не станешь же ты принуждать людей к Вере? Ни один человек не уверует, кроме как с дозволения Аллаха" {Там же. Сура 10, 99-100. С.200.}. Коран критикует немусульманские монотеистические конфессии, но считает существование немусульманских конфессий Божьим промыслом, а суд над ошибками людей Писания и воздаяние за эти ошибки предоставляет Аллаху, и только ему: "Каждой (общине) установили Мы законы веры (различные) и предписания. Если бы захотел Аллах, сделал бы Он вас одной общиной (верующих), однако (не пошел он на это), чтобы испытать вас в том, что Он ниспослал вам. Так старайтесь же превзойти друг друга в деяниях добрых. Всем вам предстоит возвращение к Господу, и поведает Он вам (Истину) о том, в чем несогласны вы были друг с другом". {Там же. Сура 5, 48. С.110.}. Важнейшую роль для посмертного спасения Коран усматривает прежде всего в приверженности к единобожию (не только исламскому) и в добрых делах: "Воистину, не следует бояться за тех, кто уверовал (в Коран), а также за иудеев, сабеев и христиан - (всех), кто уверовал в Бога Единого и день Судный и кто творил деяния добрые, - не будут опечалены они (в том мире)". {Там же, 69. С.113.}. Коран неоднократно подчеркивает несправедливость применения единого враждебного подхода к людям Писания, которые на самом деле часто бывают праведны и угодны Аллаху: "Неодинаковы люди Писания: среди них есть люди праведные, которые читают стоя по ночам айаты Аллаха и совершают поклоны. Веруют они в Аллаха и в Судный день, велят добро творить, и запрещают зло, и стараются опередить друг друга в делах добрых. Они-то и суть праведники. Какой бы поступок праведный ни совершили они, не останется он без воздаяния. Ведает Господь о том, кто богобоязнен". {Там же. Сура 3, 113-115. С.65}. Ясно видно, что Коран признает возможность достижения праведности христианами и не только не призывает к войне с ними только по причине религиозных различий, но, наоборот, учит всех тех, кто признает единого Бога, взаимному уважению. Поэтому с точки зрения мусульманской религии походы крымских татар в славянские земли являлись совершенно противоправными. Вдвойне противоправными они становились оттого, что совершались сплошь и рядом в нарушение мирных договоров и клятв (делалось это прежде всего во имя достижения внезапности похода). Коран требует соблюдать мирные договоры даже тогда, когда это касается язычников: "Возвести же неверным о наказании мучительном, исключая тех многобожников, с которыми заключили вы договор и которые ни в чем не нарушили его и никому не оказывали поддержки против вас. Соблюдайте же договор с ними до истечения срока обусловленного. Воистину, любит Господь богобоязненных". {Там же. Сура 9, 4. С.174.}. В сунне (в Хадисах Пророка) о нарушении договоров с иноверцами говорится так: "Всякий, кто убьет человека, заключившего мирный договор с мусульманами, не почувствует даже запаха Рая, хотя это запах чувствуется на расстоянии сорока лет" ("на расстоянии сорока лет" - арабская идиома, означающая огромную отдаленность). {Хадисы Пророка. Пер. И.В.Пороховой. М.: Аванта+. 2000. Хадис 139. С.126.}. Понятно, что основная масса крымских татар была безграмотна и не могла ознакомиться с Кораном и сунной. И то, и другое имелось только на арабском языке, которого татарские массы не знали. Да и крымско-татарский литературный язык сформировался лишь в конце XIX века, до этого в Крыму для записей (причем с помощью арабской азбуки) использовались сначала язык тюрки́, унаследованный от Золотой Орды, а позднее - турецкий. Переводы Корана на тюркские языки делались еще в X в., но остались лишь в редких рукописях, так как духовенство, не желая делиться своей "языковой монополией", утверждало, что истинный Коран возможен лишь на арабском и переводить его на другие языки - грех. Первый перевод Корана на турецкий язык был опубликован в Каире в 1842 г., первый перевод на татарский (причем не на крымско-татарский, а на язык казанских татар) - в Казани в 1914 г. Понятно, что при таких условиях массы крымских татар могли черпать представления об исламе только из проповедей мулл. Тем тяжелее ответственность, лежащая на крымско-татарском духовенстве за его призывы к войне против неверных: эти призывы, как выясняется, были насквозь фальшивыми, а с точки зрения ислама - еретическими. Собственно, такими же являются (по указанным выше причинам) и призывы современных мусульманских богословов экстремистского толка к войне против других конфессий и к повсеместному насаждению ислама.
       Не преуспев в развитии производства и культуры, крымские татары, застрявшие по разным причинам в набеговой системе, преуспели зато в разработке тактики легкой кавалерии. Причем тактика это была весьма специфическая: ее основной задачей являлась не столько борьба с противником, сколько грабеж и угон в плен мирного населения. Собственно, походы степняков на русские земли не прекращались никогда, однако крымцы некоторое время не принимали в них активного участия. В эти годы в Крыму шло становление династии Гиреев, длилась борьба Крыма с большой Ордой, а союзником Менгли Гирея в этой борьбе выступал великий князь Московский. Зато походов на русские земли Литвы и Польши Менгли-Гирей и его приближенные совершили множество, уведя в плен сотни тысяч человек. Однако, как и следовало ожидать, союз со степным хищником оказался ненадежным. На склоне лет Менгли-Гирей разорвал союз с московским великим князем Василием III Ивановичем и открыл череду нападений на его земли. Важную роль в такой перемене политики сыграли денежные подарки, передававшиеся хану поляками и литовцами. Первый достаточно крупный поход состоялся в 1507 г, дальнейшие набеги ввиду их регулярности перечислять бессмысленно. Учитывая датировку первых набегов, не выдерживают критики утверждения о том, что крымцы нападали на Русь из мести за покорение Казанского ханства, ведь Казань пала лишь в 1552 г. На самом деле набеги имели чисто грабительский характер.
       Теперь и жителям московских земель было суждено вслед за жителями польско-литовского Поднепровья ощутить на себе походную тактику крымских татар. Набеги происходили почти ежегодно, но не обязательно против одного и того же государства. В это время действовал, по выражению историков XIX в., "бахчисарайский аукцион": кто присылал в Крым больше подарков, тот мог отдохнуть от набегов год, два или три (но не более). Таким образом, набеговая тактика крымцев оттачивалась ежегодно и постепенно дошла до совершенства в своем роде. В ее описании (и вообще в описании татарского быта) большую помощь потомкам оказал служивший в польской армии наемный французский офицер инженерной службы Гийом Левассер де Боплан. Этот француз занимался строительством укреплений на землях нынешней Украины и был свидетелем татарских набегов. Многое он почерпнул из рассказов казаков, непосредственно сталкивавшихся с татарами и обязанных предупреждать об их появлении. Понятно, что тактика татар на московских землях практически не отличалась от их тактики на землях польско-литовских (другое дело, что такого простора для грабежа на московских землях у татар не было, но об этом ниже). Описания Боплана до того выразительны и точны, что вполне достойны прямого цитирования. Вот как Боплан пишет о татарах в походе: "Вооружены они саблей, луком с колчаном, снабженным 18-20 стрелами, за поясом нож, огнивом для высекания огня, шилом и 5-6 саженями ременных веревок, чтобы связывать пленников, которых они могут захватить во время похода; у каждого также в кармане нюрнбергский квадрант. Только самые богатые носят кольчуги, остальные же, за неимением таковых, отправляются на войну голыми. Все они смелы и ловки на конях, но имеют дурную посадку, так как ноги слишком изогнуты из-за коротких стремян. Сидя на лошади, они походят на обезьяну, посаженную верхом на борзую собаку. Тем не менее они очень искусные наездники и столь ловки, что во время самой крупной рыси перепрыгивают с одной выбившийся из сил лошади на другую, которую они ведут на поводу, чтобы быстрее ускакать, когда их преследует противник. Лошадь, не чувствуя на себе всадника, переходит тотчас по правую руку от него и держится все время рядом с ним, чтобы быть наготове, пока всадник не захочет пересесть на нее с той же свойственной им [татарам] проворностью. Вот как приучены эти лошади служить своим хозяевам. Впрочем, это особая порода лошадей, плохо сложенная и некрасивая, но необыкновенно выносливая и не испытывающая усталости, ведь переходы по 20-30 лье без остановок под силу только этим бахматам (так татары называют эту породу лошадей). У них очень густая, ниспадающая до земли грива, такой же хвост волочится сзади. <...> Они [татары. - А.Д.] составляют товарищества по 10 человек, и когда оказывается, что одна из их лошадей не может более продолжать путь, ее убивают. Если у них найдется мука, они рукой перемешивают ее с кровью, как это делают обычно со свиной кровью при изготовлении кровяных колбас; затем доводят массу до кипения, варят в горшке и едят как большое лакомство. Мясо же приготовляют таким образом: делят его на четыре части, три из них отдают тем своим товарищам, у которых мяса нет; себе же оставляют только одну, заднюю часть, которую нарезают в самом мясистом месте как можно более крупными кружками, толщиною не более одного-двух дюймов; кладут их на спину лошади, которую седлают поверху [кружка], подтягивая как можно теснее подпругу, затем садятся на лошадь и скачут два-три часа, продолжая поход в том же темпе, в каком движется все войско. Затем они соскакивают с лошади, расседлывают ее и переворачивают каждый свой кружок мяса, смачивая его собранной пальцем пеной лошади, боясь, чтобы оно не слишком засохло. Сделав это, они снова седлают лошадь, притягивая подпругу так же туго, как и раньше, и снова скачут два-три часа. И тогда мясо уже считается приготовленным по их вкусу, как бы тушеное. Вот их деликатесы и их приправы. Все же остальные части [той] четверти [мяса], которые не могут быть разрезаны на большие круги, они варят с небольшим добавлением соли, не снимая пены, так как считают, что снимать пену - значит лишать мясо вкуса и сочности". {Боплан, Гийом Левассер де. Описание Украины. На сайте Drevlit.ru (Библиотека древних рукописей). Глава "Крымские татары".}. И далее: "Являющийся их королем Хан, получив приказ Великого господина [турецкого султана. - А.Д.] войти в Польшу, с величайшей поспешностью старается приготовить свои войска, то есть армию в 80 тыс. человек, если он сам лично участвует в походе. В ином случае, коль скоро воинов в поход ведет и командует ими мурза, численность армии обычно составляет не более 40-50 тыс. Их вступление на вражескую землю происходит обыкновенно в начале января, всегда в зимнее время, чтобы не иметь никаких преград в дороге; болота и реки не могут им препятствовать продвигаться во всех направлениях, куда ведут их дороги. Итак, собравшись вместе и сделав осмотр, они выступают в поход. Но нашему читателю следует напомнить, что хотя Крым находится между 46 и 47 параллелями широты, все же пустынные поля, лежащие на север от их страны, зимой сплошь покрыты снегом вплоть до самого марта. Это и дает им [татарам] преимущество и придает смелости пуститься в такой далекий путь; поскольку лошади их не подкованы, то снег предохраняет их ноги. Этого не было бы, если бы снег не покрывал землю, которая, затвердев от мороза, ранила бы им копыта. Наиболее знатные между татарами и наиболее любящие удобства, подковывают своих лошадей воловьим рогом, пришивая его к ноге при помощи кожаного [ремешка] наподобие дратвы или гвоздями. Но такое [приспособление] держится недолго и легко теряется. Вот почему они так боятся бесснежной зимы, а также гололедицы, когда не могут не скользить и наиболее основательно подкованные их лошади. В походе они делают небольшие дневные переходы, обычно преодолевая расстояния в шесть французских лье, и двигаются таким образом день за днем, рассчитывая свое время и свои действия так, чтобы иметь возможность вернуться раньше, чем начнет таять лед, и чтобы возвращение их прошло благополучно. Так приближаются они к пределам Польши, избирая свой путь по ложбинам, которые они разыскивают и которые как бы протягивают руку одна другой. И все это для того, чтобы спрятаться в степи и не быть замеченными казаками, которые стоят на страже в разных местах, чтобы своевременно узнать об их [татар] появлении и направлении движения и поднять в связи с этим тревогу в крае. Но татары прибегают к хитрости, о которой я упоминал, - двигаются только по долинам; останавливаясь лагерем вечером, они по той же причине не раскладывают костров. Посылая вперед разведчиков, стараются захватить нескольких казаков, чтобы добыть "языка" от неприятеля. Впрочем, только наиболее ловкому и опытному удается застать неприятеля врасплох. Татары движутся строем по сто лошадей в ряд, а фактически по 300, так как каждый татарин ведет по две [лошади] на поводу для смены, о чем мы упоминали раньше. Их передний ряд может насчитывать [в ширину] от 800 до 1000 шагов, а в глубь - свыше трех и даже четырех больших лье (от 800 до 1000 лошадей), если идут тесными рядами; в противном случае, они растягиваются более чем на 10 лье. Это изумительное зрелище для того, кто видит его впервые, так как 80 тысяч татар ведут более 200 тысяч лошадей; не так много деревьев в лесу, как лошадей в степи в таком случае. Когда видишь их издали, то кажется, будто какая-то туча возникает на горизонте, увеличиваясь по мере того, как приближается, что наводит ужас на самых смелых; я говорю о тех, кто не привык видеть разом таких гигантских полчищ. Так движется эта громадная армия, делая каждый час остановки на половину четверти часа, чтобы дать время помочиться лошадям, которые настолько хорошо приучены, что не преминут воспользоваться этим, как только их остановят. Татары также сходят тогда с лошадей и также мочатся. Затем, не задерживаясь, они садятся на лошадей и продолжают свой путь; все это делается у них по одному сигналу свистка". {Там же.}. Из этого описания понятно, что татары могли делать такие долгие и быстрые переходы, как ни одна кавалерия того времени, если только эта кавалерия не перенимала их тактику. Постепенно русская легкая конница этой походной тактикой овладела и могла уже успешно преследовать татар, отнимая у них в конце концов пленных и прочую добычу. В более поздние времена русские казаки, многое взявшие у степняков, оказались незаменимы в преследовании противника и в партизанской войне. Очень важным моментом в действиях татарской конницы было то, что благодаря быстроте своих перемещений она почти всегда владела инициативой, то есть могла нанести первый удар в избранном ею месте, имея в данном месте подавляющее численное превосходство. Обычное число всадников в большом походе действительно составляло 40-60 тыс.сабель, но это если считать только крымцев. Вместе же с примкнувшими к крымцам ногаями, литовскими татарами и прочими степняками набиралось до 100 тыс. и более сабель.
       Рассказав с помощью Боплана о приближении татар к объекту набега, расскажем его же словами и об их тактике грабежа (ибо войной в точном смысле слова это назвать трудно): "Приблизившись к границе на расстояние 3-4 лье, они делают остановку на два-три дня в избранном месте, где, по их мнению, они находятся в безопасности. Там они решают дать передышку и отдых своему войску, которое располагают таким вот образом. Они делят его на три [части], две трети предназначены для основного состава, последнюю треть делят еще раз на две [части]; каждая половина трети образует фланг, а именно: правый и левый. В таком порядке вступают они в страну. Главный корпус (который они на своем языке называют кошем) движется вместе с флангами медленно, но безостановочно днем и ночью, давая войску не более часа для кормежки, не причиняя никакого вреда стране, пока не проникнут на 60-80 лье вглубь нее. Но как только они начинают возвращаться, главный корпус продолжает двигаться в том же темпе, а фланги по приказу военачальника отделяются: каждый скачет в свою сторону на 8-12 лье от главного корпуса, но так, что половина - вперед, половина же - в сторону. Я забыл сказать, что каждый фланг, насчитывающий от 8 до 10 тысяч, делится в свою очередь на 10-12 отрядов, по 500-600 татар в каждом. Разбегаясь в разные стороны по селам, они окружают их и устанавливают вокруг по четыре сторожевых поста, поддерживающих большие костры на протяжении всей ночи, боясь, как бы кто-нибудь из крестьян не ушел от них; потом грабят, жгут, убивают всех, кто оказывает сопротивление, берут и уводят тех, кто сдается, и не только мужчин и женщин с грудными детьми, но также скот: лошадей, волов, коров, баранов, коз и пр.; что касается свиней, то их сгоняют вечером в одно место, закрывают в риге или в другом помещении, а затем поджигают с четырех углов из-за отвращения к этим животным. Фланги эти (как мы уже говорили), имея приказ удаляться не более чем на 8-12 лье, возвращаются с добычей, чтобы присоединиться к главному корпусу. Найти его легко, так как остается заметный след от его передвижения, ибо в переднем ряду идет более 500 лошадей, и надо только идти по следу. Через 4-5 часов они присоединяются к главному корпусу армии. Как только они прибывают на место, в то же самое время [от главного корпуса] отделяются два других фланга, числом равные первым: один - следует направо, другой - налево, и производят такой же грабеж, как и их предшественники. Потом и они возвращаются, а от главного корпуса отделяются два свежих крыла, которые совершают такой же грабеж, как и первые. Таким образом поочередно осуществляют они свои набеги, в то время как основной состав никогда не уменьшается и постоянно состоит из двух третей армии, он движется (как мы говорили) только шагом, чтобы быть всегда в форме и в готовности сразиться с польской армией, если она встретится на его пути, хотя такая встреча не входит в планы татар, напротив они стараются, насколько возможно, избежать ее. Они никогда не возвращаются тем путем, которым пришли, а описывают род дуги для того, чтобы получше ускользнуть от польской армии, ибо они никогда не сражаются иначе, как обороняясь, и то только тогда, когда их сильно теснят. Даже убедившись, что их десять против одного, они и тогда не решаются напасть первыми, ибо эти разбойники (именно так и следует называть этих татар) приходят в Польшу совсем не для того, чтобы сражаться, а чтобы грабить и внезапно захватывать добычу. Если же поляки встречаются на их пути, то задают им такого жару, что непрошенные гости убираются прочь и уже не неторопливым шагом. Наконец, исколесив и ограбив [страну], они возвращаются в Дикое поле на расстояние 30-40 лье от границы. Чувствуя себя здесь в безопасности, делают длительную остановку, восстанавливают силы, приводят себя в порядок, если при столкновении с поляками произошло какое-либо замешательство. Во время этого отдыха, который длится неделю, они собирают вместе всю свою добычу, состоящую из невольников и скота, и делят ее между собой. Самое бесчеловечное сердце содрогнулось бы при виде того, как разлучаются муж с женой, мать с дочерью без всякой надежды увидеться когда-нибудь, отправляясь в прискорбную неволю, к язычникам-магометанам, которые наносят им бесчисленные оскорбления. Грубость их позволяет им совершать множество самых грязных поступков: обесчещивать девушек и насиловать женщин в присутствии их отцов и мужей, и даже делать обрезание детям на глазах их родителей, чтобы обратить их в магометанскую веру. Наконец, самые бесчувственные сердца дрогнули бы, слыша крики и пение среди плача и стонов этих несчастных русов, ибо народ этот, плача, поет и причитает. Итак, эти несчастные разлучены, чтобы быть отправленными в разные стороны: одни - в Константинополь, другие - в Крым, третьи - в Анатолию и т. д.". {Там же.}.
       Жестокость крымских татар возмущала не только европейских авторов, но даже и их постоянных союзников - турок. Так, турецкий историк и этнограф XVIII в. Аали-эфенди писал: "То, чего они (татары) не могут унести с собой из съестного ли, или из одежного, или из утвари, не исключая и постоянных жилищ человеческих, они предают пламени и пепел развеивают по ветру. Распарывать, по умерщвлении, утробы чреватых женщин и живьем вытаскивать находящийся внутри плод, а также убивать с разными мучительствами - это также старинный их обычай". {Цит. по: Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты... М.: Изд. дом "Рубежи XXI". Т.1. С.310.}. О том, как смотрели крымские татары на своих соседей, даже на самых знатных, свидетельствует, например, письмо крымского хана Сахиб-Гирея Ивану IV, которое было послано после того, как татарам в 1541 г. не удалось незаметно переправиться через Оку и пришлось уйти восвояси. Хан писал: "Проклятый и отверженный беззаконник, московский пахарь, раб мой! Да будет тебе ведомо, что мы намерены были, разграбив твои земли, схватить тебя самого, запрячь в соху и заставить тебя сеять золу. Как мои предки поступали с твоими прадедами, так и я хотел поступить с тобою, даже еще более оказать тебе внимания: я, заковав тебе ноги в колодки, велел бы тебе копать отхожие места". {Там же. С.314-315}. Негодование хана объяснялось лишь военной неудачей, великий князь перед ним, собственно, ничем не провинился. Но примитивный расизм так глубоко вошел в кровь кочевых хищников, что сосед у них был, по басне Крылова, "виноват уж в том, что хочется мне кушать".
       Отработанная тактика крымских татар, их многочисленность, покровительство Турции, войны на других границах долгое время не позволяли Московскому государству решить "крымский вопрос" военным путем. Приходилось откупаться, возить в Крым подарки и дань, приходилось выкупать многочисленных пленников. Решать вопрос приходилось всем миром: с 1551 по 1679 гг. на Руси существовал специальный налог под названием "полоняничные деньги", взимавшийся поначалу "по разводу", то есть в зависимости от числа пленных, а с конца XVI в. - как фиксированная величина (2 руб., большие деньги по тем временам) с единицы обрабатываемой земельной площади ("с сохи"). Такая финансовая мера встретила у народа полное понимание. Кроме этого налога, большие суммы на выкуп пленных собирала Церковь. Вообще жертвовать в этот период на выкуп пленных стало среди русских благотворителей общепринятым делом. Вот что пишет о финансовой стороне "крымского вопроса" Г.В.Вернадский: "Может показаться, что в XVI веке (до 1591 г.) татары захватили большее число московитов, нежели в XVII веке. Объяснением тому может быть укрепление русской системы обороны и ее лучшая организация в XVII веке. Согласно исчисленьям Новосельского, общее число пленников, захваченных татарами в Московии в течение первой половины XVII века, не могло быть менее 150 или 200 тысяч человек. Сам Новосельский признает, что это - минимальное количество. Поскольку цифровые данные в источниках недостаточно полны, мы можем предположить, что реально общее число больше. Татарские набеги на Украину были еще более опустошительными, чем на Москву (где защита была лучше организована). Работорговля обеспечивала татарам значительный доход. Крымский хан после каждого рейда оставлял часть пленников себе, как правило, это составляло от 5 до 10 % захваченных. В 1640-х гг. хан Ислам-Гирей получал свою долю не живым товаром, а деньгами - 10 золотых монет (8 московских рублей) за человека. Цены на рабов менялись в зависимости от количества захваченных в каждом набеге и покупательского спроса. Средняя стоимость хорошего пленника (сильного и здорового) составляла 50 золотых монет (40 рублей). Размеры выкупа, требуемого за пленников, превышали рыночную стоимость рабов и часто были непомерными. В 1640 г. татары привели в резиденцию московских посланников в Крыму И. Фустова и И. Ломакина несколько недавно захваченных пленных с целью выкупа. Посланники выкупили некоторых из них, в том числе двух крестьян, за которых они заплатили 80 рублей за каждого. За сына боярского И. Жукова татары потребовали выкуп в 500 рублей. Когда посланники отказались заплатить эту сумму, татары начали пытать Жукова. Чтобы спасти его, посланники предложили 180 рублей наличными, а Жуков поклялся доплатить по возвращении домой (предположительно, посланники гарантировали уплату). В 1644 г. новые московские посланцы в Крыму заплатили 100 рублей выкупа за пушкаря Е. Прибыткова, который поклялся добавить еще 600 рублей. Московское правительство почти каждый год должно было тратить значительные средства на выкуп пленников. Например, в 1644 г. траты на эти цели составили 8500 рублей; в следующем году - 7357 рублей. Эти суммы составили лишь часть татарского дохода от выкупа пленников, поскольку во многих случаях пленники должны были платить татарам сверх правительственных взносов. В XVII веке правительство ввело специальный налог на покрытие собственных расходов по сделкам о выкупе, так называемые полоняничные деньги. Общая сумма дохода татар, получаемая со сделок по выкупу и торговли пленниками, должна была достигать в первой половине XVII столетия многих миллионов рублей. Необходимость быть всегда готовым к татарским набегам заставляла московское правительство мобилизовывать каждое лето (в это время обычно приходили татары) значительную часть дворянской армии к югу от Оки. В стратегических точках воздвигались крепости, становившиеся опорой линий оборонительных укреплений. Все это требовало денег и рабочих рук. Одновременно с организацией обороны против татар Москва старалась предотвратить их набеги дипломатическими путями, в частности, преподнося крымскому хану и вельможам значительные подарки (поминки), что почти становилось постоянной данью. Каждое московское посольство к хану (обычно каждые два года посылали двух человек) везло дорогие подарки, в большинстве своем сибирские меха.В период с 1613 г. по 1650 г. общая сумма таких подарков составляла от 7000 до 25000 рублей в зависимости от политической ситуации.Так же дорого стоило содержание крымских посланцев в Москве. Московский Посольский приказ должен был обеспечивать татарских посланников продовольствием и давать им подарки. В 1646 г. подобные траты превысили 8000 рублей. В XVII веке новые московские посланники обычно посылались в Крым в то же время, когда крымские приезжали в Москву. Обмен послами происходил в Валуйках. Согласно установившемуся обычаю, татары, сопровождавшие своих посланников в Валуйки, получали от московского правительства подарки и продукта Средние расходы каждый раз составляли около 1500 рублей. Также существовали расходы московского Посольского приказа на жалованье и экипировку собственных посланников в Крым, на обслуживающий персонал, военный эскорт и на их транспортные расходы. Московские расходы на осуществление дипломатических отношений с Крымом в первой половине XVII столетия рассчитывались следующим образом:
      Подарки (поминки) - 37400 рублей
      Платежи при обмене посланниками - 45000 рублей
      Содержание крымских посланников в Москве - 265000 рублей
      Расходы московских посольств в Крыму - 224000 рублей
      Всего: 908000 рублей". {Вернадский Г.В. Московское царство. М., Тверь. Леан, Аграф. 1997. Т.1. С.17-19.}.
       Постепенно выяснилось, однако, что задабривать крымских татар подарками или данью бесполезно: жадность их была безгранична. Например, после удачного похода Девлет Гирея на Москву, когда русская столица была сожжена и погибло более 100 тыс.чел., Иван IV согласился выплачивать Крыму ежегодную дань. Но на татарские набеги это никак не повлияло: дань была сама по себе, а набеги - сами по себе. Татары явились на Русь повторить погром уже в следующем году, захватив с собой турецкую пехоту и артиллерию, но были наголову разбиты под Москвой (при Молодях), - так, что в Крым вернулась едва ли десятая часть всадников, а турки погибли все. Именно этот разгром, а вовсе не дань, позволил русским некоторое время отдохнуть от набегов. Но подросло новое поколение хищников, и набеги возобновились. Крымским мальчикам постоянно внушали, что высшая честь для мужчины - это отличиться на войне, а отличие измерялось не столько числом поверженных врагов, сколько числом захваченных пленников. Для воспитания мужества татарским мальчикам разрешали всячески издеваться над пленниками, прежде всего над стариками и больными, которых нельзя было дорого продать. Затем мальчики перереза́ли горло своим жертвам и таким образом привыкали к крови. Поэтому не стоит удивляться тому, что татарская молодежь охотно присоединялась к набегам. Собственно, у нее и выбора не было: производство в Крыму ограничивалось, так сказать, "сферой обслуживания" и считалось уделом рабов, а татары считали совершенно нормальным жить войной (точнее, мародерством). Об этом писал в 1671 г. и пленный боярин Шереметев царю: "...Кто что возьмет на войне, тем они и живут". {Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.12. Глава 1. Соловьев С.М. Сочинения. М.: Мысль. 1991. Кн. VI. С.396.}. Откупаться от такого противника имело смысл лишь постольку, поскольку не имелось достаточных военных и дипломатических возможностей для его полного разгрома.
       Военная борьба со Степью в домонгольской Руси принимала, как мы видели, зачастую наступательный характер. В результате были разгромлены хазары, а половцы в общем "принуждены к миру". Но, будучи вассалом Золотой Орды, Русь была вынуждена по отношению и к Орде в целом, и к отдельным вылазкам степняков занимать оборонительное положение. Кроме того, кочевники по скорости сбора крупных вооруженных отрядов значительно опережали феодальные ополчения оседлых стран и были меньше привязаны к определенному месту, к земле. Это обстоятельство требовало постоянно иметь на границах со Степью разведывательную службу, позволявшую выяснять намерения агрессивных степняков и не растягивать войска вдоль границ, а сразу направлять наперерез вражеским ударам. Эти караульные отряды ("сторо́жи") применялись на Руси с тех времен, когда она впервые вступила в соприкосновение с жившими по набеговой системе кочевниками. Когда центр русской государственности переместился на северо-восток, то границы русского государства со Степью стали проходить на западе в Северской земле, где ключевыми укрепленными городами были Путивль, Рыльск, Новгород-Северский, Стародуб. Сторожевой службой занималось местное население, являвшееся своего рода военным сословием типа казачества и называвшееся севрюками. Восточнее линия обороны проходила по Заокско-Брянскому краю с городами Брянск, Калуга, Лихвин, Белев и т.д. Далее к востоку лежала Тульская земля, через которую шел так называемый Муравский шлях - линия речных водоразделов, позволявшая дойти с юга до русских земель с минимальным количеством переправ. Поэтому Тульская земля являлась излюбленным местом татарских ударов, а Тула - стратегическим городом, в котором в 1514-1521 гг. была построена мощная каменная крепость. Против такой крепости татарская легкая конница была бессильна, зато конные отряды, высылавшиеся вслед татарам из Тулы, часто наносили им крайне чувствительные удары и отбивали полон. Наконец, далее к востоку лежала Рязанская земля, которую обороняли так называемые "казаки рязанские", по летописям известные своей защитой "рязанских украйн" еще с XIV века. Слово "казак" заимствовано из тюркских языков и означало первоначально "вольный человек", "бродяга", "удалец", а затем стало военным тюркским термином, обозначавшим воина сторожевой службы. В обоих этих смежных и не исключавших друг друга значениях оно перешло в русский язык и стало обозначать тех, кто нес службу по охране границ, причем эти "пограничники" вербовались именно среди вольных людей, не связанных ни с кем узами зависимости или службы. Характерно, что в былинах Илья Муромец, как раз и охранявший границу Руси от степняков, часто именуется "казаком". Так как степная конница была чрезвычайно подвижна, и крепостям, и обороняющимся отрядам следовало опираться на природные рубежи, замедлявшие движение конницы, прежде всего на реки. По всем этим причинам первая, самая старая оборонительная черта Московского государства от Степи возникла по линии Оки и ее притока Угры. На этом рубеже русские полки встречали еще монголо-татар в XIV веке, на этом рубеже они разбили хана Ахмата в 1480 году. Но мало-помалу разраставшееся русское население продвигалось южнее, на плодородные и совершенно пустынные земли Дикого Поля. Для его защиты в степи ставились укрепленные городки. К тому же без вынесенных вперед форпостов неэффективной была и защита основной оборонительной линии по Оке.
       После окончания борьбы Большой Орды с Крымом начинаются регулярные набеги крымских татар на Русь. Особенно большим кровопролитием и уводом десятков тысяч пленных в Крым сопровождался набег Мухаммед-Гирея в 1521 г. Поэтому в первой половине XVI в. вдоль южной границы Московской Руси создается Большая Засечная черта - оборонительная линия длиной около тысячи километров, уникальный памятник военной фортификации, не имеющий аналогов в мировой истории. Если о монголо-татарском иге в современном российском массовом сознании бытуют лишь весьма искаженные представления, то о Засечной черте и борьбе со Степью в нашем массовом сознании не имеется практически никаких представлений. Великий подвиг предков для современных русских прошел практически бесследно. В лучшем случае наши современники лишь краем уха слышали о борьбе с крымскими татарами (совершенно не представляя себе масштабов этой борьбы) и о том, что границу от татар кто-то охранял. Между тем для создания Большой Засечной черты пришлось все открытые участки местности на десятки километров прикрыть двойной деревянной стеной со сторожевыми башнями (между стенами засыпали землю). Стены дополнялись валами и рвами. Хотя татары не любили лесов, но на лесных участках на расстоянии в десятки километров делались засеки, то есть большие деревья крест-накрест валили ветвями в сторону противника: такое нехитрое препятствие было тем не менее и трудно проходимо, и трудно уничтожаемо. В Дикое Поле было выдвинуто множество сторожевых застав. Оборона Засечной черты возлагалась на пограничную засечную стражу, состоявшую из жителей окрестных селений, собираемых по 1 человеку на 20 дворов. Засечная стража была вооружена не только холодным оружием, но и пищалями и от казны получала по 2 фунта пороха и столько же свинца на одного стрелка. По Руси с трех - пяти дворов ежегодно выставлялся в войско один пищальник. Например, Новгород ежегодно выставлял 2000 пищальников, а Псков - 1000, эти воины в основном направлялись на Засечную черту. Засечная стража (ополчение) насчитывала во второй половине XVI века до 35 тысяч ратных людей. Засеками ведали засечные приказчики, воеводы, головы, которым подчинялись поместные и приписные сторожа. Всей засечной чертой Пушкарский приказ, а позднее, в конце XVII в. - пушкарский стол Рейтарского приказа. Для покрытия расходов по укреплению засечной черты с населения собирались специальные подати - засечные деньги. В лесах, где проходила засечная черта, запрещались рубка леса и прокладывание новых дорог и троп. За порчу засечных сооружений и порубку леса взимался штраф. Население проходило через засечную черту только в определённых местах - засечных воротах. Засечная черта служила не только для пассивной, но и для активной обороны и являлась рубежом, к которому стягивались войска из укреплённых городков и тыла страны. Пришлось заново укрепить многие города и городки, а также построить и новые города-крепости. Например, Орел, Епифань, Ряжск были построены "с нуля", а Данков, Дедилов, Новосиль и др. возобновлены после монгольского разорения. Гарнизоны городов-крепостей насчитывали от нескольких сотен до 1,5 тысяч человек.
       Помимо гарнизонов, на крепости базировались полевые войска, способные не только обороняться, но и атаковать, и преследовать кочевников. Численность таких отрядов в совокупности составляла до 20 тыс.чел. Наконец, в том случае, если ожидался большой набег, к месту ожидаемого прорыва татар выдвигалось большое войско с артиллерией, численность которого могла достигать 60 тыс. чел. и которое иногда возглавлял сам царь. Главную силу русского войска, в том числе и в войнах со Степью, составляла дворянская (или поместная) конница. За службу дворяне получали участки земли вместе с крестьянами, за счет дохода с которых и жили, и приобретали себе вооружение, предписанное уставами. Австрийский дипломат С.Герберштейн писал о русских дворянах того времени: "Отдых им дается редко, ибо государь ведет войну или с литовцами, или с ливонцами, или со шведами, или с казанскими татарами, или если он не ведет никакой войны, то все же каждый год обычно ставит караулы в местностях около Танаида [Дона. - А.Д.] или Оки для обуздания набегов и грабежей перекопских татар". {Герберштейн С. Записки о московитских делах. В кн.: Россия XV-XVII вв. глазами иностранцев. Лениздат. 1986. С.69.}. Государство в лице специальных чиновников постоянно пеклось о должном снабжении войск, обороняющих Черту, оружием, боеприпасами и продовольствием. Каждый служилый дворянин должен был экипировать себя и приведенных с собой ратников (их число зависело от величины и качества поместья) согласно разработанному списку. В 1571 г. был принят "Боярский приговор о станичной и сторожевой службе", первый в истории России пограничный устав. В нем помимо наставлений по тактике и снабжению войск предусматривались и дисциплинарные меры. Так, за небрежность несения караулов и разъездной службы на степной "украине" "Приговор" предусматривал наказание кнутом вне зависимости от того, приведут нарушения дисциплины к прорыву татар или нет. Для тех стражей Черты, которые, не дождавшись смены, уезжали домой, а на их участке прорывались татары, была предусмотрена смертная казнь.
       В 1505 г. Казанское ханство под влиянием Крыма расторгло вассальные отношения с Москвой, а в 1524 г. признало себя вассалом турецкого султана. После этого набеги на московские земли со стороны Казани стали повторяться почти ежегодно. Поэтому не воевать с Казанью было нельзя. После нескольких походов Казань наконец была взята, и земли ханства присоединены к Москве. Вскоре та же судьба постигла Астраханское ханство. Эти кампании происходили в русле великой борьбы Руси со Степью - прежде всего потому, что позволили не вести войну на два фронта и перебросить на юг немалые силы. После великой беды 1571 года, - сожжения Девлет-Гиреем Москвы, - Засечную Черту было решено продвинуть к югу - так была построена Белгородская засечная черта с городами Ливны (1586), Оскол (1586), Белгород (1589), Валуйки (1599), Царев-Борисов (1600). Только за 15 лет в конце XVI в. Засечная Черта продвинулась к югу на 500-600 км. После Смутного времени и в предвидении войны с Польшей за Смоленск численность полевых войск на степной границе сильно сократилась, чем немедленно воспользовались татары: последовал целый ряд набегов, из них два крупных в 1632 и в 1633 гг. с участием турецкой пехоты и артиллерии. Эти набеги существенно повлияли на ход неудачной для русских Смоленской войны. Поэтому по ее окончании были предприняты грандиозные работы по дальнейшему укреплению и продвижению на юг Засечной Черты. На водоразделах ("шляхах"), по которым приходили на Русь татары, было построено 18 новых крепостей. По Крыму постоянно наносили удары запорожские и донские казаки, получавшие за это от московской казны боеприпасы и прочее "жалование". В 1648-1654 гг. была возведена Симбирская засека, значительно расширившая к юго-востоку защищенное от татар пространство степей, в 1652-1656 гг. - Закамская линия. В итоге со второй половины 1640-х гг. даже большие походы крымских татар и ногаев, как правило, не достигали Оки. Попытки степняков совершать набеги терпели неудачу за неудачей. Так, в 1647 г. было отбито с большими потерями десятитысячное войско Караш-мурзы, а пленные татары из этого войска говорили: "Государева украина не по-старому, ныне-де укреплена накрепко, и городов поставлено много, и людьми наполнена многими, и впредь им ходить на Русь никак немочно, везде поделаны обозы, а по-русски крепости... Такой-де на них в те поры страх напал, чаяли того, что им и в Крыму не бывать. А и так немногие пришли, а тех всех в Руси побили". {Цит. по: Каргалов В.В. На границах Руси стоять крепко! М.: Русская Панорама. 1998. С.324.}. И пленные не солгали: начиная с 1648 г. сведения о крупных татарских набегах на Московскую Русь отсутствуют.
       С середины XVII в. в своих грабительских устремлениях крымские татары практически полностью переключились на русские земли, принадлежавшие Польше (на правобережье Днепра). Записки Боплана, пространные цитаты из которых мы привели выше, были составлены на Украине как раз в это время. Из описаний Боплана видно, что набеги татар в польских пределах встречали довольно слабое сопротивление. Ничего подобного общегосударственным налогам на выкуп пленных, или Засечной Черте, или сильному постоянному войску на границах в Речи Посполитой не существовало. Сопротивление татарам оказывали лишь частные армии польских магнатов (большие для одного феодала, но слабые по сравнению с многотысячными татарскими ордами) да гарнизоны отдельных крепостей, в которых могло укрываться окрестное население, если успевало до них добежать. А оно обычно не успевало - слишком изощренной была татарская тактика охоты на людей. В период так называемой "Руины", то есть гражданской войны на Украине в 1657-1687 гг. доходило до того, что противоборствующие стороны, стремясь заручиться поддержкой татар, выделяли им квоты по свободному угону мирного населения в Крым. Татары постоянно превышали эти чудовищные квоты, но наказать их бывало обычно некому. Поэтому крымцы не слишком горевали из-за того, что Россия оказалась для них практически закрыта: Украина возмещала им то, что они потеряли на востоке, причем грабители почти не несли потерь. Понятно, что, живя без каких-либо мирных занятий, считая труд позорным, а на войне либо терпя поражения, либо воюя с мирным населением, татары постепенно деградировали и в военном, и в человеческом отношении. Яркий пример их военной деградации приводит турецкий историк Фундуклулу. В 1707 г. хан Каплан-Гирей отправился за добычей и пленными за Кубань, на земли черкесов, которые давно состояли в подданстве у Крымского ханства. Но в конце концов небогатым черкесам надоело делиться своим добром, а главное - своими детьми с татарами (юные черкесские невольники высоко ценились в Турции за свою красоту, а поставляли их в Турцию татары). Каплан-Гирей запросил не менее трех тысяч невольников. Далее Фундуклулу пишет: "Черкесские беки пустились на хитрость и сказали: "Мы дадим то количество ясыря [рабов. - А.Д.]; а вы удерживайте татар; дайте нам три дня срока и подождите, пожалуйста". Гордый хан согласился на их просьбу и расположился в одной долине, предавшись несказанному разгулу и пьянству. Черкесы же с разных сторон сделали внезапное ночное нападение и столько татар изрубили саблями, что никогда не слыхано было такого их избиения, и исчезли. Гордый хан едва спасся с несколькими из своей свиты и попал к ногаям: стыдно ему было показаться в Крыму. Крымцы донесли о случившемся в Порту и просили себе нового хана". {Цит. по: Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты... М.: Изд. дом "Рубежи XXI". Т.2. С.15.}. По поводу того, что обычно именуется "бытовым разложением", упоминавшийся уже выше Ресми Ахмед-эфенди писал: "Когда с течением времени татары, повадившись вместо толокна и бузы потягивать хашиш с опиумом, да чай с кофе, стали лентяями и пьяницами, то их постигла слабость и апатия". {Там же. Т.1. С.310.}. Помимо пьянства и наркомании, татарская верхушка погрязла также в половых излишествах. Положенным по Корану максимумом в четыре жены никто не ограничивался, тем более что жены из мусульманок по шариату имеют немалые права, а наложницы из пленниц не имеют даже права на жизнь. Процветал гомосексуализм, среди пленных весьма ценились красивые юноши и мальчики, для которых отводились особые помещения в гаремах. В конце концов, когда после поражения Турции в войне 1768-1774 гг., во весь рост встал вопрос о присоединении, в той или иной форме, Крыма к России, у татар уже не осталось никакой воли к сопротивлению. Сначала вся татарская верхушка присягнула ставленнику России Шагин-Гирею. Когда же было принято решение о прямом присоединении Крыма к Российской державе, то крымские мурзы в массе своей не уехали в Турцию, а принялись активно хлопотать о получении российских дворянских прав. Генеалогических документов или документов на право владения землями у многих мурз не было - их приходилось заменять опросом других представителей крымского "благородного сословия". Таким образом, о завоевании Крыма Россией в прямом смысле этого слова говорить невозможно. Никаких репрессий ни против крымского мусульманского населения, ни против ислама, ни против крымской верхушки не последовало. Россия не стала мстить за страдания миллионов своих сыновей и дочерей, угнанных в крымский плен и сгинувших в нем. Насколько такая политика была оправданной - вопрос дискуссионный, особенно на фоне поведения большинства крымских татар в 1917 г. и тем более в годы Великой Отечественной войны. Освободив Крым от гитлеровцев в 1944 г., Россия, по сути, совершила акт массового помилования по отношению к их татарским приспешникам. Если лиц славянской национальности за дезертирство и переход на сторону противника по суду неизбежно расстреливали, то татары за те же преступления подверглись лишь переселению на благодатные земли Ферганской долины, причем с предоставлением жилья, домашней утвари, земельных участков и работы. Переселение прошло без эксцессов, данные о больших потерях мирного населения в ходе переезда давно опровергнуты документами. Что касается тех лишений, которые постигли переселенцев на новом месте жительства, то они не превышали лишений других эвакуированных в те же края в ходе войны. Конечно, сам факт переселения являлся по сути своей неправовым: вместо законного наказания виновные в тяжких преступлениях получали другое наказание, не предусмотренное законом (переселение), да еще и тянули за собой невиновных. Видимо, правильнее было бы действовать по закону, документируя все приговоры. Тогда никакие утверждения о неправомерности действий СССР в отношении крымских татар не имели бы под собой почвы.
       Более двухсот лет русский народ терпел огромные бедствия от своего злосчастного соседства с Крымским ханством и его степными союзниками. Мы разделяем тезис о том, что нет плохих народов, но пониматься он должен так, что народы, причиняющие страдания соседям, в том числе и крымские татары, не выбирают свою судьбу, а действуют под влиянием объективных обстоятельств. Это не означает отмены страданий или отмены вины. Важно признать вину - и лишь тогда перед народом открывается путь к развитию. Те же, кто, при наличии бесспорной исторической вины, избрал путь "самооправдания любой ценой", обречены жить наследием мрачных времен, быть предметом настороженности соседей и оставаться, в конечном счете, в историческом тупике. Что касается русского народа, то он два с лишним века находился в положении защитника собственного трудового достояния и собственной жизни от хищников, постоянно покушавшихся присвоить либо разграбить созданное, а самого создателя обратить в рабство. Иными словами, русский народ все эти долгие годы пребывал в положении защитника справедливости (а относительно ситуации, в которой тогда находился русский народ, нынешний подход к справедливости мало отличается от тогдашнего). Защита справедливости потребовала огромных, почти невероятных усилий. Нужно быть либо полным невеждой в истории, либо чудовищным лицемером, чтобы упрекать русский народ в том, что при таких потерях средств, труда и человеческих жизней он в культурном отношении к XVIII веку отстал от Европы.
       Наш народ не выбирал себе свою нелегкую участь, но уж коль скоро ему пришлось ее вынести, то на его моральном облике это не отразиться не могло. С высшей точки зрения всегда лучше быть жертвой убийцы и грабителя, нежели стать убийцей и грабителем самому. Кроме того, русский народ сотни лет отвлекал на себя агрессивный, разрушительный потенциал Степи, и это тоже не могло не отразиться на его самосознании. Наконец, нес свой жребий русский народ не как пассивная жертва, а как воин, добившийся в конце концов победы, и это обстоятельство также внесло свой вклад в развитие русского духа.
      
       Глава 3. Литва
      
       Родная история в России преподается поистине как-то странно. Подавляющее большинство наших сограждан, даже имеющих высшее образование, и не подозревает о том, что помимо привычной нам по киношным историческим меткам Руси (той, где Кремль, Александр Невский, Дмитрий Донской и Иван Грозный) существовала какая-то другая Русь - Юго-Западная или Литовская, и не только существовала, но даже и боролась с первой за первенство. Первая Русь, едва оправившись после монголо-татарского погрома, возобновила прерванный нашествием процесс собирания русских земель и централизации власти. Владимиро-суздальские князья еще в домонгольский период показали, что их не устраивает родовой принцип наследования власти, когда она переходит не от отца к старшему сыну, а от старшего в роде - к следующему в роде по старшинству. Родовой принцип, заставлявший князей постоянно, в соответствии со старшинством в роде, перемещаться из удела в удел, способствовал на первых порах сплочению русской земли, единству культуры и языка. Но он же породил великое множество феодальных междоусобиц. Привыкшие к своим уделам князья-сыновья не желали их отдавать после смерти отцов своим дядьям, с которыми были едва знакомы, и перемещаться на другие незнакомые им столы. Проходили десятилетия, и размножившиеся Рюриковичи уже с трудом представляли себе степень своего взаимного родства, - тем труднее было им решать вопросы наследования по родовой системе. Умирая, удельные князья делили свои княжества на несколько уделов, и между этими уделами в свою очередь начиналась борьба, повторяя в миниатюре первые княжеские раздоры на Руси. Родовая система наследования вкупе с корыстностью феодалов-князей привели Русь к феодальной раздробленности и к утрате завоеваний первого объединительного периода, а вскоре - и к поражению от монголов. Однако после первого шока объединительное движение началось вновь. Возглавила это движение Москва, в которой привычный нам ныне, однако новый тогда принцип наследования от отца к сыну проводился наиболее последовательно. Это не значит, что ранние московские князья все передавали старшему сыну, а остальных оставляли без наследства. Нет, уделы получали все, однако удел старшего сына решительно превосходил по территории и экономической важности все прочие уделы вместе взятые. А далее старший сын продолжал политику собирания земель сам: что-то отбирал у соседей и братьев, а что-то покупал, причем первые московские князья именно покупке отдавали предпочтение. Сила Московского княжества и его владетелей заключалась именно в последовательности их политики. Они могли двигаться к своей цели медленно, но не отступали от нее никогда, а в политике это - залог успеха.
       Что же происходило в это время на Западе Руси? Некоторые княжества на западе были полностью разорены монголами (например, римский гонец Плано Карпини, посланный в ставку великого хана в Каракоруме, проезжая в окрестностях Киева, всюду видел только скелеты). Другие платили монголам дань (Галицко-Волынское княжество). Третьи остались независимы от Орды (Полоцкое, Смоленское). Но всем западным русским землям - каким-то раньше, каким-то позже - пришлось столкнуться с постепенно выросшей в Прибалтике новой исторической силой - речь идет о Литве. Балтские народы, то есть пруссы, латыши и литовцы, по уровню своего культурного развития заметно отставали от соседей. Однако литовцам, можно сказать, повезло: на заре их исторического существования мощная и хорошо организованная экспансия с Запада, возглавляемая немецкими рыцарскими орденами, их почти не коснулась, в отличие от пруссов и латышей. Об экспансии литовцы, несомненно, прекрасно знали, так как бежавшие от немецкого натиска пруссы массами селились на их землях. Прежде всего это, а также неудачные столкновения с поляками и русскими, и побудило литовцев к объединению. Мелкие литовские князьки начинают объединяться для совместных походов и для защиты собственных земель. В начале XIII в. из среды этих князьков выделяется сильнейший - Миндовг, и с этого же времени Литва переходит в наступление на соседей. И литовских князьков, и все население Литвы наступательная политика Миндовга явно устраивала. Поэтому когда Миндовг пал жертвой заговора в 1263 г., то после нескольких лет неурядиц к власти пришел его сын Воишелк, жестоко расправившийся со своими противниками ("избил их бесчисленное множество, а другие разбежались", сообщает русская летопись). Таким образом, единая Литва оказалась прочным, востребованным и народом, и его верхушкой политическим образованием. Обрела единство Литва как раз тогда, когда все ее соседи находились в крайне сложном положении. Пруссия вступает в отчаянную борьбу с поляками и с немцами (с Тевтонским орденом), прикрывая Литву от тех и других; в Галицкой Руси идет война за наследство Романа Галицкого, но победителю Даниилу приходится покориться монголам; монголы в 1241 г. вторгаются и в Польшу; Новгород и Псков с трудом отбиваются от немцев и наносят им поражение, сильно ослабив прибалтийских рыцарей; большая часть Руси опустошена монголами и не способна противостоять завоевательным движениям единой Литвы. Необходимо иметь в виду и то, что литовцы были воинственным народом с неплохой военной организацией - недаром они не раз наносили тяжелые поражения своим соседям (достаточно указать на разгром крестоносцев у озера Дурбе в Латвии в 1260 г., когда погиб даже сам магистр Ордена).
       Нападения Литвы на мощное Галицко-Волынское княжество не принесли ей успеха, даже несмотря на то, что Даниил по требованию монгольского военачальника Бурундая срыл укрепления ряда своих городов. Иначе дело обстояло в обширной Полоцкой земле. Она в XII в. раздробилась на уделы, между удельными князьями начались распри, и враждующие стали наперебой призывать себе на помощь литовцев (совсем как южнорусские князья - половцев). При этом литовцы, как и половцы, грабили русские селения. Затем они начали являться в русские земли уже независимо от того, звали их или не звали, а далее стали через полоцкие земли ходить походами и на другие русские княжества. Так, в 1209 и 1220 гг. отмечены нападения литовцев на черниговские земли, в 1226 г. - на смоленские, в 1223, 1224 и 1226-1227 гг. - на новгородские. Какой-то литовский князь сумел даже захватить Смоленск, но в 1239 г. великий князь владимирский Ярослав (отец Александра Невского) выгнал его оттуда. В 1248-1249 гг. литовцы совершили большой поход в на Тверское и Московское княжества, разбили русских в битве на реке Протве (причем в битве пал первый московский князь Михаил Хоробрит), но затем были сами разбиты под Зубцовом и бежали восвояси. Иными словами, литовцы постоянно наводняли русскую землю своими вооруженными отрядами, и при таких обстоятельствах нет ничего странного в том, что в середине XIII в. в городах Полоцкой земли вместо русских князей начинают княжить литовские, родственники Миндовга. Вряд ли этот переход власти от русских к литовцам можно считать мирным, даже если он и не сопровождался кровопролитием. Русские князья уходить не хотели, и это подтверждается тем, что во время смуты, последовавшей в Литве после смерти Миндовга, русские князья опять появляются на полоцких столах. В конце XIII в. в Полоцке правил князь Константин, происхождение которого точно не выяснено, но, судя по христианскому имени, он был русским, так как литовские князья тогда еще носили языческие имена. Столкнувшись с экспансией немцев, он не придумал ничего лучшего, как перейти в католичество и, не имея наследников, завещать Полоцк рижскому архиепископу. После смерти Константина немцы вступили в Полоцк и принялись заводить там такие же оккупационные порядки, как в землях пруссов и прибалтийских славян. Не желая принимать католичество и устав от поборов, полочане обратились за помощью в Литву, так как ждать помощи из Руси, подчиненной монголам, не приходилось. Великий князь Литовский Витень явился в 1307 г. и перебил почти всех находившихся там немцев, а католические храмы разрушил. Некоторое время после этого он присылал в Полоцк своих наместников, а в 1326 г. княжить в Полоцке сел брат Витеня Воин. С этого времени Полоцк становится, по сути, частью Литовского государства. А с 1392 г. он лишился даже формальной самостоятельности, поскольку вошел в состав великого княжества Литовского как административная единица и стал управляться его наместниками.
       Сходными путями перешли под сюзеренитет Литвы Турово-Пинское (раздробленное на уделы), Витебское, Минское, Друцкое, Лукомское княжества. Всюду мы видим постоянное присутствие большого количества вооруженных литовцев, а затем на столах вместо русских князей появляются литовские. В некоторых городах русские князья возвращаются, но ненадолго, лишь на время смуты в Литве. Вряд ли такой путь перехода русских земель можно назвать мирным: он совершенно очевидно опирается на вооруженное преобладание литовцев. Если это и не прямое завоевание, то "ползучее", когда завоеватель постепенно проникает в чужие границы, водворяется там, а затем в нужный момент совершает переворот. Что касается Берестейской земли (центр - г.Берестье, современный Брест), то ее великий князь Гедимин захватил в 1315 г. как раз путем прямого завоевания, выбив оттуда наследников Даниила Галицкого, тщетно пытавшихся удержать отчину своего знаменитого предка. Таким образом, Литва окружила себя поясом русских земель, в совокупности составлявшим почти всю нынешнюю Белоруссию. Ресурсы этих земель усилили сложившееся таким образом литовско-русское государство. Но литовцы и не думали на этом останавливаться - правители Литвы, к чести их будь сказано, почувствовали, что судьба предоставляет им уникальный шанс. Дотла разоренную Киевскую землю Гедимин занял без сопротивления, так как сопротивляться было некому. Князь Любарт Гедиминович, воспользовавшись родством с одним из волынских князей, вытеснил поляков с Волыни. Преемник Гедимина Ольгерд воспользовался неурядицами в Орде и двинулся на Подолье, где правили независимые от Орды татарские князья (три брата). Этих братьев Ольгерд наголову разгромил в битве у Синих Вод и занял Подолье. Брянск, тогдашний центр Чернигово-Северской земли, Ольгерд захватил, воспользовавшись междоусобной борьбой в этом городе. Новгород-Северское княжество не рискнуло сопротивляться сильному войску Ольгерда и также было занято литовцами. Князья Карачевский и Новосильский сочли за лучшее добровольно признать сюзереном Ольгерда, тем более что тот согласился выдать за них своих дочерей, так что здесь захват выглядел как равноправная сделка. Ну а Ржева, Белая, Смоленск и большая часть верхнеокского края были присоединены Ольгердом и Витовтом силой оружия (понятно, что Московское княжество не могло этому воспрепятствовать, находясь в состоянии либо острого конфликта, либо войны с вновь усилившейся к тому времени Золотой Ордой). Те князья, чьи земли Витовт охватил с востока, взяв в 1396 г. Любутск, а в 1408 г. Мценск, стали один за другим переходить к Витовту на службу. О перипетиях всех этих литовских захватов можно узнать, например, из книги М.К. Любавского "Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно", СПб., "Наука", 2004 г. Мы же лишь констатируем, что к началу XV в. Великое княжество Литовское выросло в обширное государство, которое охватывало бассейны верхней и средней Западной Двины, Немана, Южного Буга, Днепра и верхней Оки, т.е. нынешние Литву, Белоруссию, большую часть нынешней Украины и часть Великороссии (восточную часть Смоленской, Калужскую, Тульскую и Орловскую области). Иными словами, помимо собственно Литвы великое княжество Литовское включало в себя большую часть прежней Киевской Руси.
       Совершенно очевидно, что Литва стала таким же, если не более мощным, центром нового объединения русских земель, как и Московская Русь. О Литве как о центре объединения Руси и русского народа правомерно говорить по многим причинам. Во-первых, подавляющее большинство населения Великого княжества Литовского составляли русские (не делившиеся тогда на собственно русских, украинцев и белорусов). Во-вторых, государственным языком Великого княжества являлся русский. Его часто называют западнорусским, но, видимо, разница невелика, если, к примеру, дипломаты Литовского и Московского великих княжеств общались всегда без переводчиков. Иной языковой ситуации и не могло возникнуть при таком численном преобладании русского населения и при отсутствии письменности на литовском языке (первые памятники литовской письменности появляются только в XVI в., причем в это время они еще очень редки). В-третьих, верующие христиане в великом княжестве Литовском были православными. В-четвертых, члены правящей литовской династии из-за постоянных браков с русскими великими княжнами были по крови скорее русскими, чем литовцами, говорили и писали по-русски и придерживались русской культуры. Да и объединение русских земель литовскими князьями происходило довольно своеобразным путем. С одной стороны, это, несомненно, было завоевание, где-то открытое, где-то - "ползучее". Но и массового сопротивления этому завоеванию мы не видим, а кое-где, как в Полоцке или в Подолье, видим активную поддержку литовцев местным населением. Вот что писал о процессе "собирания русских земель" Литвой М.К.Любавский: "...Литовско-Русское государство создавалось частью завоеванием Литвою различных русских земель и волостей, частью путем добровольного присоединения их к основному государственному ядру - Великому княжеству Литовскому в древнем и тесном смысле слова. Но общее впечатление от всех этих данных таково, что сила оружия в данном случае имела второстепенное значение, ибо, не говоря уже о добровольном подчинении Литве земель и владений, сама завоевательная политика Литвы не находила в Западной Руси энергического отпора, так что в иных случаях трудно определить, что решило присоединение, сила ли литовского оружия или добровольное подчинение. Обращаясь к вопросу о причинах, обусловивших успехи Литвы в деле собирания Западной Руси, мы должны прежде всего отметить национально-политическое объединение Литвы, вызванное ее напряженною борьбою с соседями в XII и XIII вв., сосредоточение ее сил и наряду с этим политическое раздробление Западной Руси, разбившейся на отдельные земли и мелкие владения, утратившей политический центр, вокруг которого могли бы группироваться ее силы. В такой раздробленной и расслабленной Руси, разоренной к тому же татарами, Литве сравнительно легко было производить свои захваты и завоевания. Мало того: западнорусские земли сами должны были идти в объятия Литвы. Они, как сказано, утратили политический центр, вокруг которого могли бы группироваться. Между тем в XIII и XIV вв. множество обстоятельств требовали от них политического единения, общей жизни, совместной деятельности. Со всех сторон стали напирать на западнорусские земли враги. С юга шло порабощение и разорение от татар; с северо-запада напирали немецкие рыцари, порабощавшие и насильно крестившие в латинскую веру; в XIV в. стало напирать на Русь и молодое Польское Королевство, только что восставшее из развалин удельной эпохи; а с востока пошли обиды и разорения от усиливающегося Московского княжества. При таких обстоятельствах новообразовавшемуся Великому княжеству Литовскому легко и естественно было стать политическим телом, к которому стали тяготеть западнорусские земли, тем более что с самого зарождения своего оно было не просто Литовским, а Литовско-Русским государством. Это молодое государство, утесняемое постоянно немцами Прусского и Ливонского орденов, чуть не ежегодно совершавшими вторжения ("рейзы") в пределы Литвы вместе со своими "гостями", т. е. рыцарями, являвшимися с запада для спасительных подвигов в среде язычников и схизматиков, само должно было в сильнейшей степени испытывать потребность в поддержке западнорусских земель, в расширении своих владений на их счет. Общее давление со всех сторон, естественно, должно было в конце концов спаять Литву и Западную Русь, соединить их в один политический союз под верховною властью великого князя литовского. Объединение западнорусских земель вокруг Литвы в известном смысле было только повторением того, что происходило на той же западнорусской территории в IX и начале Х в. Как тогда, так и теперь внешнее давление заставило несколько земель, дотоле разъединенных, примкнуть к сильнейшей, соединиться с нею в один союз. Их соединенными силами легко были покорены и подчинены общей верховной власти и другие земли, тем более что это не противоречило и их собственным выгодам. Объединение западнорусских земель вокруг Литвы было, в сущности, восстановлением разрушенного политического единства киевской эпохи, нахождением утраченного политического средоточия. Разница была лишь в том, что это средоточие теперь, в силу исторических обстоятельств, поместилось на реке Вилии, а не на Днепре, как это было в конце IX в. Таким средоточием стал город Вильна, стольный город княжения, заключавшего в себе Восточную Литву и прилегающую к ней непосредственно Русь. По условиям своего географического положения это княжество наименее страдало от нападений извне, имело возможность густо заселиться и стать сильнейшим в ряду других литовских княжеств. Стольный город этого княжества и стал со времени Гедимина резиденцией великого князя литовского, который и стал называться великим князем литовским, жмудским и русским". {Любавский М.К. Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно", СПб., "Наука", 2004. С.64-65.}. Ко всему тому, что сказано М.К.Любавским, надо добавить этническую, культурную и религиозную ситуацию в Великом княжестве Литовском, о которой говорилось выше. Важно и то, что литовцы, утверждаясь в русских областях, нигде не вели себя как завоеватели, не старались дать почувствовать свою иноэтничность и вообще "инаковость". На русских не только не смотрели сверху вниз, но, наоборот, старались усвоить их административную систему, их право, их культуру, вплоть до бытовой, их язык. Многие литовцы быстро ассимилировались и становились русскими - возможно, тому способствовала констатируемая лингвистами глубинная близость литовского и славянских языков, а также внешнее сходство литовцев и русских. В Литве медленно (так как этого процесса никто не форсировал), но неуклонно распространялось православие. Присоединившиеся к Литве русские князья продолжали править в своих уделах "по старине". Таким образом, имелись все предпосылки к тому, чтобы провести второе и окончательное объединение Руси вокруг Литвы, коренное население которой, если бы дело пошло так и далее, не замедлило бы обрусеть. Что же тому помешало, что же все-таки сделало именно Московскую Русь основой для формирования огромной страны, веками определявшей ход мировой истории, а Литву - маленьким захудалым государством?
       Причины такого развития событий следует искать, как то ни странно, прежде всего в Польше. Там в 1370 г., после смерти короля Казимира III Великого, наступил династический кризис, так как король не имел сыновей. Наследником он назначил сына своей дочери Людовика, короля Венгрии, который по отцу происходил из французской Анжуйской династии (отсюда его прозвища - Людовик Венгерский и Людовик Анжуйский). Новый король со страхом смотрел на своеволие и буйство польской знати и потому постоянно жил в Венгрии, а в Польше почти не бывал. Однако сохранить польские доходы королю хотелось, и он не нашел других путей к этому, кроме как всемерно угождать панам и шляхте. Венцом такой политики явился Кошицкий привилей 1374 г. Этот акт освободил благородное сословие от всех государственных повинностей, за исключением военной (и то лишь в пределах королевства) и почти символического поземельного налога (2 гроша, т.е. 6,4 г серебра, с 1 лана, т.е. с 18 га земли). Ранее панам и шляхте поместья и другие доходы и имущества предоставлялись лишь во временное владение на условиях службы короне. Теперь эти бенефиции были объявлены наследственным достоянием. На должности в областях король обязался назначать только представителей местной знати. Кошицким привилеем впервые было облагодетельствовано все благородное сословие в целом (ранее привилегии предоставлялись лишь отдельным лицам). Паны и шляхта получили право утверждать новые налоги, собираясь для этого на специальные съезды - сеймики, которые скоро превратились в органы власти на местах. Доходы короны в результате выхода привилея сильно сократились, но Людовик Венгерский, имея в виду неуправляемость польского панства, был доволен и этим. Кроме того, ему еще оставались обширные королевские поместья (собственность непосредственно короны). Легко понять, что закрепленные привилеем права польского панства сделались предметов зависти для феодалов сопредельных стран, и прежде всего для феодалов Литвы.
       Людовик Венгерский сыновей не имел, и потому назначил своим преемником на польском троне мужа своей старшей дочери Марии Сигизмунда, маркграфа Бранденбургского. Но польские вельможи решили присягнуть его второй дочери Ядвиге, еще совсем девочке, и самостоятельно выбрать ей мужа. В качестве мужа выдвинули мазовецкого князя Семовита. Началась война между сторонниками Сигизмунда и Семовита. Война затягивалась, и паны решили поставить крест на первых двух кандидатах и пригласить третьего - Ягайло, великого князя Литовского. Ягайло согласился, ибо, несмотря на обширные права польской шляхты, в Польше имелось еще много привлекательного: и те права, которые у короля еще оставались, особенно в военной области, и налоги с земель и городов, и, главное, - обширные имения, принадлежавшие непосредственно королю. В 1385 г. в местечке Крево был подписан акт об унии (объединении) Литвы и Польши. С литовской стороны его подписали великий князь Ягайло и его братья. Главными их обязательствами по акту унии были: принять католичество; обратить в католичество все население Великого княжества Литовского; навсегда присоединить к Польскому королевству свои литовские и русские земли. Иначе говоря, уния была не персональной, и не династической, как иногда пишут, - нет, по ясному смыслу акта это была инкорпорация Великого княжества Литовского в Польское королевство. Поэтому вслед за коронацией Ягайло в Кракове со всех литовско-русских князей была взята присяга на верность королю, королеве и польской короне. В том, что литовская знать так охотно приняла подобную присягу, нет никакой загадки: магнаты имели в виду Кошицкий привилей и предоставляемые им права. И они не обманулись: в 1387 г. литовским магнатам-католикам был дан привилей, предоставлявший им в новом государстве те же права, что предоставил Кошицкий привилей польской шляхте. А те магнаты, которые еще оставались в язычестве или в православии, получили мощный стимул для перехода в католицизм. В привилее 1387 г. имелись пункты, ориентированные на специфическую религиозную ситуацию в Литве: запрещались браки между католиками и православными, а православные, уже состоявшие в браке с католиками, под страхом телесного наказания должны были принять католичество. Имения католической церкви в Литве освобождались от всех государственных повинностей, а духовенство - от юрисдикции светского суда. В Литву хлынули католические священники и монахи, начались притеснения православных, появились первые православные мученики за веру. В Литве католицизм оказался ничуть не менее агрессивным и нетерпимым, чем во всей остальной Европе.
       Вышеописанные события, по сути дела, поставили крест на роли Литвы как возможной объединительницы Руси. Вернемся к истории Руси: мы видели, что первостепенное значение в ней имела борьба Руси со Степью. Вопрос стоял жестко: либо выстоять, либо погибнуть или превратиться в рабов. Страна являлась огромным военным лагерем, все здоровые мужчины, которых возможно было оторвать от сохи, то и дело призывались на военную службу. Объективные условия народного бытия требовали сосредоточения всего народа на единой цели, требовали жесткой, почти военной иерархии и единоначалия. Этим и объясняется та разница в государственном устройстве Московского и Литовского великих княжеств, о которой пишет М.К.Любавский: "Как самостоятельный процесс история Литовско-Русского государства поражает противоположностью своего направления и своих результатов по сравнению с историей другого русского государства - Московского. Московское государство, как известно, развивалось в направлении монархического абсолютизма и административной централизации. Оно отлилось в конце концов в форму наследственной и неограниченной монархии с сильным центральным правительственным механизмом, который пользовался органами местного управления и самоуправления как своими орудиями по выполнению преимущественно общегосударственных задач. Социальный процесс в этом государстве привел к установлению крепостной зависимости крестьянского населения от землевладельцев. Но государство при всем том не утратило своих прав суда и обложения над этим населением, и московские землевладельцы не сделались полновластными государями в своих имениях. Все классы общества в Московском государстве обязаны были службою государству в той или другой форме, и внутреннее развитие его совершалось в направлении постепенного роста и закрепления сословных обязанностей, сословного тягла. Таково было государство Московское. Великое княжество Литовское развивалось в направлении конституционализма и политической децентрализации. Оно отлилось в конце концов в форму избирательной (в династических пределах) монархии, ограниченной частью советом вельмож, или радою господарскою, частью сеймом из представителей дворянского сословия. В этом государстве слабо развивалось и не пошло далее зачатков в своей организации центральное управление, преобладало управление местное, проникнутое автономическими тенденциями. Земли, из которых составилось Литовско-Русское государство, сохраняли в нем свою прежнюю обособленность и самобытность, и все государство было проникнуто началами федерализма. Землевладельцы в этом государстве приобрели государственные права над населением своих имений, даже и не крепостным, и сделались в них государями феодального типа. Все внутреннее развитие Литовско-Русского государства совершалось в направлении роста и укрепления привилегий высшего класса - шляхты - на счет прав государя и остального населения". {Любавский М.К. Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно. СПб.: Наука. 2004. С.35.}.
       Перед лицом крымско-казанско-турецкой угрозы, когда даже подчиненное Казанское ханство возмутилось, объявило себя вассалом Турции и принялось ежегодно атаковать русские земли, нелепо было бы насаждать на Руси федерализм (не он ли привел к поражению от монголов?), или свободу знати от налогов и государственных повинностей, или дворянские сеймы. Стоял вопрос не о больших или меньших вольностях благородного сословия, а о самом выживании этого сословия вместе со всем народом. Поэтому и жить, и объединять страну приходилось не по польско-литовским, а по суровым московским принципам. И если некоторые представители знати с завистью посматривали на западную вольницу, то лучшие умы боярства понимали необходимость сосредоточения всей власти в одном лице, понимали необходимость повиновения. Московские бояре говорили литовским послам: "Мы служим нашему государю не по-вашему", - и надо понимать, что они говорили это не с завистью, не с сожалением, а с гордостью. С.Герберштейн, книга которого "Записки о московитских делах" стала одним из первых образчиков русофобской пропаганды, не понимал, а точнее, не желал понимать объективной обусловленности московских порядков. Он писал о великом князе Московском: "Властью, которую он применяет по отношению к своим подданным, он легко превосходит всех монархов всего мира. И он докончил также то, что начал его отец, а именно отнял у всех князей и других властелинов все их города и укрепления. Во всяком случае, даже родным своим братьям он не поручает крепостей, не доверяя и им. Всех одинаково гнетет он жестоким рабством, так что, если он прикажет кому-нибудь быть при его дворе, или идти на войну, или править какое-нибудь посольство, тот вынужден исполнять все это за свой счет. Исключение составляют юные сыновья бояр, т.е. знатных лиц с более скромным достатком...". {Герберштейн С. Записки о московитских делах. В кн.: Россия XV-XVII вв. глазами иностранцев. Лениздат. 1986. С.51-52.}. Было бы странно, если бы перед лицом степной угрозы каждый князь имел бы свои собственные крепости и защищал бы их по своему разумению, а богатый землевладелец требовал бы от государства денег за свою явку на войну. Впрочем, именно такие странности считались сами собой разумеющимися в польско-литовском государстве (Речи Посполитой), когда магнатов защищали от татар личные замки и частные армии, а населению приходилось спасаться как бог на душу положит. Правда, поскольку население близ татарских рубежей было по большей части русское и православное, то его не очень и жалели.
       Закрепленное в акте унии 1385 г. торжественное обещание окатоличить все великое княжество Литовское, включая его православных подданных, окончательно похоронило претензии Литвы на объединение вокруг себя русских земель. Теперь признание ведущей роли Литвы в объединительном процессе для русских одновременно означало отречение от веры предков и от православных традиций, что для подавляющего большинства наших предков было абсолютно исключено. Для недавно крещенных природных литовцев смена веры не представляла собой никакой трагедии - тот же Ягайло ради польской короны не задумываясь перешел из православия в католичество и стал учиться говорить по-польски, хотя до этого говорил только по-русски. Однако для русских князей и дворян, оказавшихся в пределах Литвы, процесс окатоличивания затянулся на 100-150 лет, причем многие католичества так и не приняли и перешли в Московскую Русь - кто налегке, а кто и вместе со своими вотчинами. То же сделали и многие обрусевшие и давно принявшие православие потомки Гедимина. Из-за гонений на веру на рубеже XV-XVI вв. от Великого княжества Литовского отложились и присоединились к Москве вместе со своими волостями князья Бельский, Можайский, Шемячич. За ними последовали более мелкие владетели - князья Вяземские, Трубецкие, Мосальские, Хотетовские. Позднее вместе со своей частной армией перешел на Русь дед Ивана Грозного по материнской линии Михаил Глинский. В ходе этого "голосования ногами" Великое княжество Литовское потеряло едва ли не четверть своей территории и города Чернигов, Стародуб, Рыльск, Гомель, Любич, Новгород-Северский - всего 19 городов. Литва попыталась вернуть беглецов обратно военным путем, но это ей не удалось. Не все шло так гладко, как было прописано в унии 1385 г. - Ягайло пришлось повоевать и с родным братом Свидригайло, и с двоюродным - знаменитым Витовтом, и даже уступить Витовту Великое княжество Литовское в самостоятельное владение. Подлинная, не на словах, а на деле, уния Литвы и Польши осуществилась далеко не сразу после после подписания акта в Крево. Православные жители Литвы после смерти Витовта сыграли главную роль в том, чтобы великим князем стал Свидригайло, постоянно подчеркивавший свою близость и симпатии к русскому населению Великого княжества. При Свидригайло русские стали занимать в Великом княжестве такие должности, которые, согласно Городельскому привилею 1413 г., могли отдаваться только литвинам-католикам. Почувствовав угрозу отделения Литвы, поляки инспирировали заговор против Свидригайло католических магнатов, природных литовцев. В 1432 г. произошел переворот, Свидригайло бежал, а великим князем был объявлен Сигизмунд Кейстутьевич, двоюродный брат Ягайло и Свидригайло. Вскоре после переворота был выпущен привилей, дававший русским знатным людям те же права, что и литовцам-католикам. Свидригайло, опираясь на русские земли Литвы, развязал гражданскую войну и начал даже одолевать. Однако поляки прислали на помощь его противникам вспомогательное войско, а Сигизмунд в 1434 г. выпустил новый привилей, еще больше расширявший права русских панов и шляхты. Свидригайло же постоянно пьянствовал, проявлял деспотический нрав, да к тому же, как оказалось, искал поддержки римского папы, которому обещал соединить русскую церковь с римской. В итоге от него отвернулись многие сторонники, и борьбу он проиграл. Однако русская знать оказалась в выигрыше, сравнявшись в правах с католической знатью.
       Итак,Польша и католицизм не смогли переделать притянуть русских к себе насильственным путем, но от самого стремления окатоличить и ополячить русских они не отказались. Решено было действовать путем уступок, но одновременного сближения литовских и русских порядков с польскими, внедрения католического образования, польской культуры и обычаев. Особенно привлекательными оказались для литовско-русских феодалов широкие права польской знати. Кроме того, литовская знать в 1447 г. по так называемому "привилею Казимира" получила права суда над крестьянами своих поместий. В 1506 г. особым привилеем было признано, что великий князь Литовский не может издавать законов и распоряжений общего характера без согласия панов-рады, то есть собрания крупных землевладельцев, в том числе и русского происхождения. Литовские порядки, при всем стремлении литовской знати к самостоятельности своего княжества, все больше напоминали польские. Все шире распространялись католицизм, польский язык, польская культура. А тем самым Великое княжество Литовское теряло в глазах русских людей статус объединителя Руси и приобретало статус захватчика. Во времени такое изменение морального статуса Литвы определяется достаточно четко - это 1499-1500 гг., время перехода из состава Великого княжества Литовского в состав Московского государства северских и верхнеокских русских княжеств.
       Следует отдельно сказать о положении православия в Великом княжестве Литовском. После буквально "выбитого" из католиков привилея 1434 г. православию, казалось бы, опасаться было нечего. Однако на литовско-польской почве право мирян заботиться о Церкви выродилось в самый откровенный произвол. Сложилось так называемое патронатское право, согласно которому на главные (архиерейские) кафедры и на настоятельские посты в главнейших монастырях священников назначал великий князь, а приходское духовенство назначали землевладельцы в своих имениях. Эта удивительная система называлась "подаванием столиц духовных" (главных кафедр) и "подаванием хлебов духовных" (прочих священнических мест). Духовных учебных заведений у православных, в отличие от католиков, не было (их не давали заводить), и благодаря патронату в священство попадали самые неожиданные личности. А.В.Карташев писал: "Православная епископская кафедра и архимандричье место великого монастыря стали рассматриваться в атмосфере патронатского права, как просто одни из почетных и хлебных мест кормления и вознаграждения за заслуги государственные и военные. Забвение прямого смысла и назначения этих церковных должностей, как органов чисто церковных, доходило до того, что эти места в некоторых случаях католическим правительством продавались просто за большие деньги, вносимые в королевскую казну. Чисто финансовый интерес к этому делу вел к тому, что купивший кафедру или жалуемый ею за военные и государственные заслуги был православный шляхтич (дворянин), который по своему безбрачному и вдовому состоянию мог бы получить священный сан, в данном случае епископский. Обе стороны подходили к этому вопросу с чисто денежной стороны и потому создавалось временное положение: шляхтич, обладавший документом на владение данной кафедрой, получал звание "нареченного владыки". Нареченный иногда и не думал становиться священнослужителем и просто продавал свое право на все это доходное имущество другому лицу за деньги, как недвижимую хозяйственную собственность. Эта купля-продажа епархиальных постов вела к тому, что еще занятые живыми епископами епархии через ходатайства у верховной королевской власти передавались в руки других соискателей. А королевская канцелярия за взятки, а может быть, и просто для унижения православия, продавала право на епископские кафедры одновременно двум соискателям. И последним предоставлялась возможность насильственным, военным путем захватывать проданную им кафедру и драться между собой, как псы из-за брошенной кости". {Карташев А.В. Очерки истории русской Церкви. М.: Терра. 1993. Т.1. С.540-541.}. Дрались порой не на шутку: настоящие сражения с применением пехоты, конницы, артиллерии и саперов, с десятками убитых и раненых происходили, например, за обладание Жидичинским монастырем в Луцком старостве или замком Жабче, принадлежавшим Пинской епархии. Православие в Западной Руси быстро деградировало.
       В 1558 г. началась Ливонская война за выход Руси к Балтийскому морю. Ливонский орден был быстро разбит. Для его союзника, Великого княжества Литовского, война тоже складывалась неудачно: русские взяли ключевую крепость Полоцк. Затем было подписано перемирие, в 1564 г. боевые действия возобновились, но не привели ни к каким важным результатам. Опять начались переговоры, тянувшиеся до 1569 г. К этому времени Литва находилась в катастрофическом положении, в ее казне не было ни гроша, воевать было не на что. В таких условиях в январе 1569 г. и начался знаменитый Люблинский сейм, имевший главным предметом окончательное воссоединение Польши и Литвы. Литва на сейме была изначально неравноправным партнером,так как надеялась на помощь Польши и отвергать предложения поляков просто не имела возможности. Не вдаваясь во все перипетии происходившего на сейме, скажем лишь, что он имел два главных результата. Во-первых, литовцам пришлось передать польской короне Подляшье (область в Восточной Польше и Западной Белоруссии), Волынь, а затем и все земли нынешней Украины, находившиеся под властью Литвы. Литовские паны согласились на это под воздействием кнута (вплоть до прямых угроз оружием) и пряника (щедрых земельных пожалований крупнейшим литовским феодалам). А когда от Литвы было отрезано столько земель, то ей стало уже невозможно сопротивляться и полной государственной унии двух стран, к чему стремились поляки. Итак, результатом Люблинского сейма стала уния, то есть полное государственное объединение Польши и Литвы. Это означало, что Польша и Литва образуют одно государство - Речь Посполитую, имеют одного короля, избираемого сообща дворянством Польши и Литвы и коронуемого в Кракове. Особое избрание великого князя Литовского прекращается. Объединяются общегосударственная рада и сейм, отдельные литовские рада и сейм упраздняются. Объединяются также внешняя политика, вооруженные силы, денежная система, в значительной степени - финансы. Поляки могут приобретать имения в Литве, литовцы - в Польше (очень важный пункт, прежде всего для поляков). Давнишние устремления поляков получили наконец полное удовлетворение благодаря Ливонской войне, поставившей Великое княжество в почти безвыходное положение.
       Для Руси Люблинский сейм имел значение едва ли не большее, чем для Литвы. После сейма в Южную Русь хлынули польские магнаты, скупая там земли и получая огромные королевские пожалования в обмен на охрану границ и строительство крепостей (правда, ничего хоть как-то напоминавшего московскую сторожевую службу и Засечную черту, на украинских землях так и не возникло). Ехала на дешевые и плодородные земли и шляхта помельче. Вместе с польскими помещиками пришли польские порядки, католические священники, презрение ко всему русскому как к низменному, "хлопскому", а через некоторое время - и крепостное право. Русские области, пользовавшиеся в Литве некоторыми правами, теперь на глазах приобретали колониальный статус. Русские люди, их культура и религия неожиданно, без всякого вооруженного завоевания, вдруг начали существовать в условиях национального гнета. Даже низшей администрацией на местах русским быть не дозволялось - функции такой администрации были переданы евреям. Когда-то русские примкнули к Литве по негласному соглашению: присоединение в обмен на поддержку, защиту и соблюдение национальных религиозных, культурных и экономических прав. Именно по причине такого соглашения (принявшего затем и вполне правовой, документальный вид, вспомним привилей 1434 г.) русские и не сопротивлялись объединению вокруг Литвы. Соглашение это соблюдалось до Кревской унии, в меньшей степени после Кревской унии, но после Люблинской унии перестало соблюдаться совсем. Вот что писали о преследовании православия галицко-русские шляхтичи митрополиту Онисифору Девочке в 1591 году: " А что сказать о порубании св. крестов, об отобрании колоколов в замке и отдаче их жидам? И ты еще сам даешь открытые листы на помощь жидам против церкви Божией, к потехе их, а к большому поруганию нашего св. закона и к нашему сожалению. Какие при этом совершаются опустошения церквей! Из церквей делаются иезуитские костелы. И имения, которые были подарены церкви Божией - привергнуты к костелам. В честных монастырях вместо игуменов и братии живут "игумены" с женами и детьми и владеют и правят церквами Божиими. Из больших крестов делают малые и из того, что подарено в честь и хвалу Богу, совершают святокрадство и устрояют себе пояса, ложки, злочестивые сосуды для своих похотей. <...> Но что еще прискорбнее, ваша милость, сам один поставляешь епископов без свидетелей и без нас - братии своей, чего и правила вам не дозволяют. И при таком незаконном поставлении возводятся в великий епископский сан люди негодные, которые, к поруганию св. закона на епископском седалище живут без всякого стыда с женами и рождают детей. И множество иных великих бед и нестроений, о чем мы к сожалению теперь писать не можем. Епископов наставилось много по два на каждую кафедру, а оттого и порядок сгиб. Мы по своему долгу предостерегаем вашу милость и молим и просим: Бога ради, осмотрись, вспомни святых твоих предместников, митрополитов Киевских и возревнуй их благочестию. Не прогневайся на нас, нам жаль души твоей, ты за все должен дать ответ Господу Богу. Особенно же даем знать твоей милости, что архиепископия Киевская (имеется в виду Киево-Софийский собор), находящаяся ныне под твоей властью, отдана некоему еретику жолнеру, а архимандрития Уневская обещана такому же...". {Цит. по: Карташев А.В. Очерки истории русской Церкви. М.: Терра. 1993. Т.1. С.618-619.}. Галицкая Русь давно принадлежала Польше, но подобная картина сложилась в ней после унии, когда католические фанатики и польские шовинисты почувствовали себя полными победителями. А вскоре грянула и Брестская уния 1596 года. Два давно окатоличившихся православных епископа, Терлецкий и Потей, отправились в Рим и там подписали договор о соединении католической и православной Церквей. При этом верующим лживо заявлялось, что вся новизна будет состоять в подчинении Папе, а в остальном их религия никак не изменится. К счастью, сохранился полный текст присяги, которую приносили в Риме епископы-изменники и чему они обязались следовать. На самом деле они согласились на полное, лишь с незначительными и туманными оговорками, принятие католичества. Точно такие же обязательства принял и собор священников-униатов в Бресте (и точно также верующим сообщалось о "незначительных изменениях"). Параллельно с униатским в Бресте проходил и православный собор, однако королевским универсалом правомерным был признан только собор униатов, а решения православных священников были объявлены неправомочными. Это означало переход православия в ранг преследуемой религии, религии покоренного народа (хотя никакой войны этот народ полякам не проиграл).
       Такая внезапная смена правил по ходу игры без ведома одного из партнеров, какая произошла в XVI в. в Литовской Руси, напоминает нынешнюю ситуацию на Украине. Если после распада СССР права русских на Украине хоть и нарушались, особенно в части тотального шельмования всего русского, но не подвергались массированному наступлению, то после переворота ситуация коренным образом изменилась. В таких условиях совершенно непонятно удивление и негодование украинских националистов по поводу отпадения Крыма и Донбасса, ведь границы прежней Украины были установлены тогда, когда действовали старые правила взаимоотношений народов на ее территории. С изменением же правил и границы перестали быть легитимными. Из этого примера ясно, что Люблинская уния заложила мину под внутренний мир в Речи Посполитой. Русские здесь вновь, как и на протяжении всей своей истории, волею судеб оказались народом, терпящим несправедливость. И одновременно с этим - народом, призванным справедливость защитить.
      
       Глава 4. Польша и польский вопрос
       После Люблинской унии Польша неожиданно стала для России пограничным государством. Более того - она стала захватчиком русских земель, перехватив эту роль у Литвы и начав, в отличие от Литвы, проводить на этих землях чисто колониальную политику. Поэтому столкновение между Великим княжеством Московским было неизбежно. Нам могут сказать, что столкновение было вызвано конфликтом интересов, присущих именно тому времени, и не надо приписывать тогдашней московской элите глубокого историософского подхода к своим действиям. Цивилизованные поляки, например, считали своим то, что захватили путем сеймовых интриг, и готовы были любым путем отстаивать захваченное. Такова была их трактовка справедливости, а понимание "непрерывности истории" могло только помешать спокойному перевариванию чужих земель, их полонизации. Так неужели "вечно отсталые" московиты оценивали ситуацию и действовали исходя из "непрерывности истории"? Да, как то ни странно, но во времена, когда еще господствовало право сильного, а правомерность завоеваний не обсуждалась, московские правители исходили из принципа справедливости, а справедливость (или несправедливость) выводили из принципа непрерывности истории. Так, великий князь Иван III, узнав о намерениях новгородской верхушки сделать свой город вассалом Литвы, писал в Новгород в 1470 г.: "Сами знаете, дети, с какого времени господари православные, великие князья русские начались; начались они с великого князя Владимира, продолжаются до нынешнего Иоанна Васильевича; они господари христианские и русские и ваши господа, отчичи и дедичи, а вы их отчина из старины мужи вольные". {Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.5. Глава 1. Соловьев С.М. Сочинения. М.: Мысль. 1988. Кн. III. С.16.}. Чувством непрерывности истории навеяно и продолжение великокняжеского письма: "И о том, дети, подумайте: царствующий град Константинополь до тех пор непоколебимо стоял, пока соблюдал православие; а когда оставил истину, то и впал в руки поганых. Сколько лет ваши прадеды своей старины держались неотступно; а вы при конце последнего времени, когда человеку нужно душу свою спасать в православии, вы теперь, оставя старину, хотите за латинского господаря закладываться!" {Там же}. Иоанн III вообще постоянно ссылался на старину во всех пограничных спорах с Литвой, независимо от того, шла речь о городах, уже перешедших к Москве или о тех, которые еще оставались за Литвой. Именно подчеркивая непрерывность русской истории, Иоанн III в своем титуле стал впервые называться "государем всея Руси", следовательно, и Литовской тоже. Литовцы правильно почувствовали в этом угрозу и завели было споры о титуле, но ближний боярин Ивана III князь Патрикеев (сам обрусевший Гедиминович) жестко отвечал, что в титуле новизны никакой нет, великий князь в титуле указал лишь то, что ему Бог даровал от начала, от дедов и прадедов, ибо он и впрямь урожденный государь всея Руси. Иван III прекрасно знал об ущемлении православия в Литве - прежде всего потому, что его собственная дочь Елена была замужем за литовским великим князем Александром. По брачному соглашению Елена должна была оставаться в православии, но ее непрерывно склоняли к переходу в католичество. Если уж так поступали с женой великого князя, причем попирая договор, то Иван вполне мог себе представить, как обходились с простыми людьми. Конечно, свои сведения о положении в Литве он получал не только от приближенных своей дочери, и эти сведения побуждали его, религиозного человека, только крепче стоять "за старину". Одному из литовских послов Иван III велел сказать следующее о поведении литовского великого князя: "Говорит, что никого не принуждает к римскому закону; так ли это он не принуждает? К дочери нашей, к русским князьям, панам и ко всей Руси посылает, чтоб приступили к римскому закону! Сколько велел поставить римских божниц в русских городах, в Полоцке и в других местах? Жен от мужей и детей от отцов с имением отнимают да сами крестят в римский закон; так-то зять наш не принуждает Русь к римскому закону? О князе же Семене Бельском известно, что он приехал к нам служить, не желая быть отступником от греческого закона и не хотя своей головы потерять; так какая же его тут измена?" {Там же. С.114} Как видим, Иван III тоже не признавал тех перемен в Литве, которые меняли положение русского населения. Великое княжество Литовское сложилось по одним правилам межнациональных отношений, а жить захотело по другим, и поэтому сделало самое себя нелигитимным государственным образованием (точно так же, как нынешняя Украина). Иван III говорил венгерскому послу, привезшему ему в 1501 г. послание от Папы: "Папе, надеемся, хорошо известно, что короли Владислав и Александр - отчичи Польского королевства да Литовской земли от своих предков; а Русская земля - от наших предков, из старины, наша отчина. Когда мы заключили договор с великим князем Александром, то для свойства уступили ему эти свои вотчины, но когда зять наш не стал соблюдать договора, то нам зачем свою отчину покидать и за нее не стоять? Папа положил бы то на своем разуме, гораздо ли то короли делают, что не за свою отчину хотят с нами воевать?" {Там же. С.116.}.
       Преемник Ивана III великий князь Василий III ни в чем не отступил от заветов предков и в 1507 г. так отвечал послам великого князя Лиовского Сигизмунда: "Мы городов, волостей, земель и вод Сигизмундовых, его отчин никаких за собою не держим, а держим с Божиею волею города и волости, земли и воды, свою отчину, чем нас пожаловал и благословил отец наш, князь великий, и что нам дал Бог, а от прародителей наших и вся Русская земля - наша вотчина". {Там же. С.216.}. Помнили о "старине" на Руси не только властители, но и народ. Например, когда Василий III решил упразднить во Пскове вече и снять вечевой колокол, псковичи хоть и плакали, но говорили: "Бог волен да государь, мы были исстари отчиною отцов его, дедов и прадедов". {Там же. С.229.}. А когда войска Василия III взяли Смоленск и великий князь вступал в город, смольняне обратились к нему: "Государь князь великий! Много крови христианской пролилось, земля пуста, твоя отчина; не погуби города, но возьми его с тихостию". {Там же. С.236.}. Австрийский дипломат Герберштейн уговаривал Василия вернуть Литве Смоленск, уверяя, что тем самым великий князь добьется в Европе того же почета, который снискал император Максимилиан, отдавший венецианцам город Верону. На это Василий отвечал: "Говорил ты, что брат наш Максимилиан Верону-город венецианам отдал: брат наш сам знает, каким обычаем он венецианам Верону отдал, а мы того в обычае не имеем и иметь не хотим, чтоб нам свои отчины отдавать". {Там же. С.251.}. О характере московских великих князей и об их исторической памяти С.М.Соловьев пишет так: "Мы видели, что уже Иоанн III объявил Киев и все русские города своею отчиною; теперь бояре сына его начинают переговоры требованием от Сигизмунда прародительской отчины их государя - Киева, Полоцка, Витебска и других городов, которые король держит за собою неправдою; с этих пор это требование сделалось обычным, сделалось необходимою формою при всех переговорах с Литвою; форма эта имеет важное историческое значение: она показывает характер борьбы между двумя государями, из которых один назывался великим князем литовским и русским, а другой - великим князем всея Руси; чем бы ни кончились переговоры, на каких бы условиях на этот раз ни заключены были мир или перемирие, в Москве считали необходимым всякий раз наперед предъявить права великого князя или царя, потомка св. Владимира, на все русские земли, принадлежавшие последнему, опасаясь умолчанием об этих правах дать повод думать, что московский государь позабыл о них, отказывается от них; в этом обычае, введенном государями московскими, ясно виден также характер последних: раз назначивши себе какую-нибудь цель, никогда не упускать ее из виду, постоянно напоминать о ней себе и другим, видна необыкновенная верность преданию отцовскому и дедовскому, верность, которая преимущественно помогла Московскому государству достигнуть своей цели - сделаться Всероссийскою империей: что раз усвоил себе отец, от того сын не отказывался...". {Там же. Часть II. Глава 2. С.248-249.}.
       Борьба великих князей за воссоединение исторической Руси и защита ими православия на западных русских землях получала отклик среди образованных русских людей. В первой четверти XVI в., несомненно под влиянием защиты Москвой православия в Литве и Польше, старец Филофей из Елиазарова монастыря во Пскове создал православную философию истории. По мнению Филофея, когда первый Рим отклонился от религиозной ортодоксии, центром истинного, то есть православного, христианства стал "второй Рим" - Константинополь. Уния греческой Церкви с папизмом на Флорентийском соборе 1439 г. означала предательство греками православия, за что они были наказаны тем, что турки захватили Константинополь и уничтожили Византийскую империю. Миссия центра истинного христианства, по утверждению Филофея, перешла к Москве: "Два Рима пали, третий стоит, а четвертому не быть". Такая мысль на Руси имеет глубокие корни. Еще в ранних русских летописях, в "Слове о законе и благодати" Иллариона и других сочинениях Киевская Русь сравнивалась с Византийской империей, а князь Владимир Красное Солнышко - с императором Константином. О роли Москвы как нового Константинова града писал в 1492 г. и митрополит Зосима в своем "Изложении пасхалии", противопоставляя Москву ослабевшему духовно Константинополю и предполагая, что центр правоверия, а значит, и власти над миром, переместится в Москву. Сам старец Филофей написал ряд писем великим князьям и другим заметным персонам, в которых резко критиковал католицизм и отрицал претензии Рима на вселенскую власть. На фоне заблуждений католиков и греховной унии с Римом, в которую впали греки, Филофей провозгласил Василия III царем всех христиан. Нельзя сказать, что доктрина "Москва есть Третий Рим" являлась чем-то неслыханным в мировой геополитической мысли. Сходные идеи о переносе в их страны центра мировой власти выдвигали идеологи Священной Римской империи, Испании эпохи расцвета, Франции эпохи Людовика XIV. Концепция Филофея явилась лишь ответом на притязания папского престола и германских императоров на всемирную власть. А в конкретной ситуации Руси XVI столетия эта концепция была идейным оружием в борьбе с той несправедливостью, которой подвергались русские на огромной территории, принадлежавшей тогда Великому княжеству Литовскому. Несправедливость эту видела и правящая элита Руси, и не только видела, но и была готова с ней бороться, - возможно, и не без выгоды для себя. Столкновение Польши и Руси становилось неизбежным.
       Открытая борьба, однако, началась не с попытки возвращения собственно русских земель, а с попытки Ивана Грозного "прорубить окно в Европу", вернув Прибалтику под русское влияние. Ранее в Прибалтике уже были русские города - Герцик, Кукейнос и Юрьев, но в годы монгольского нашествия, совпавшего с немецким натиском на Прибалтику, города эти перешли под немецкое господство. В Москве и об этой утрате прекрасно помнили. Молодой Иван IV отказался заключать с Литвой вечный мир, заявив: "За королем наша вотчина извечная - Киев, Волынская земля, Полоцк, Витебск и другие города русские, а Гомель отец его взял у нас во время нашего малолетства: так пригоже ли с королем теперь вечный мир закючить? Если теперь заключить мир вечный, то вперед уже через крестное целование своих вотчин искать нельзя, потому что крестного целования никак нигде нарушить не хочу". {Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.6. Глава 3. Соловьев С.М. Сочинения. М.: Мысль. 1988. Кн. III. С. 494.}. Юрьев (Дерпт) по старым договорам даже обязан был платить великим князьям московским дань, но не делал этого долгое время. Ивану IV также не удалось возобновить выплату этой дани, что привело раздражительного великого князя в ярость. Коренные народы Прибалтики были прочно колонизированы немцами, обращены в крепостное состояние и давно перестали поднимать восстания. Эти народы одновременно являлись и угнетенным сословием Прибалтики: даже ремесленниками из них становились единицы, а уж факты "выхода в люди" латышей, ливов и эстов надо собирать за века по крупицам. Это и неудивительно, потому что "выбиться в люди" мог только носитель немецкого языка, имени и фамилии - как уж тут определить его коренное происхождение. Ливония, государство ливонских рыцарей, которой принадлежала большая часть прибалтийского побережья, являлась, таким образом, чисто захватническим и колонизаторским государством и не могла жаловаться на несправедливое отношение к себе в случае нападения. Точно так же не могли бы пожаловаться на русское завоевание и коренные народы Прибалтики. Завоевание (немецкое) в отношении их уже состоялось, они ему покорились и не только не имели ничего похожего на государство, но даже и их сельскими обществами управляли немцы. Русское завоевание никак не могло изменить к худшему сословное или культурное положение прибалтийских народов. А вот к лучшему изменить могло: могла прекратиться упорно проводившаяся ливонцами политика онемечивания коренных жителей Прибалтики. Забегая вперед, скажем, что в дальнейшем так и получилось. Понятно, что в те времена "народом", "обществом" каждой страны считались только высшие сословия, а мнения крестьян никто не спрашивал. Прибалтика тут отличалась только тем, что низшее сословие и угнетенная национальность в ней полностью совпадали. Поэтому русские, завоевав при Петре I Прибалтику, оставили там в неприкосновенности права немецких (остзейских) помещиков и положение сословий. А положение это было таково, что даже после освобождения прибалтийских крестьян (без земли) понятия "латыш" и "бедный крестьянин, батрак" совпадали, породив поговорку: "Он пошел к немцу в латыши". И все же именно в то время, когда Прибалтика находилась в составе Российской империи, у нее народов появились литература, живопись, театр. Именно в те годы удалось воскресить прибалтийский фольклор. Русская администрация постоянно сдерживала самоуправство остзейцев, так как православным казалось диким воззрение немцев на прибалтов как на людей изначально "низшего сорта". Не случайно в XIX в. по Латвии прокатилась волна принятия латышами православия в пику помещикам-лютеранам (именно с тех пор такое множество латышей носит русские фамилии). При русской власти в Литве появились такие деятель культуры, как Баранаускас, Майронис, С.Нерис, в Латвии - Пумпур, Блауман, Пурвит, Райнис, в Эстонии - Крейцвальд, Кицберг... Список этот далеко не полный, и приведены в нем исключительно столпы национальной культуры прибалтийских народов. Впрочем, дело даже не столько в выдающихся литераторах, художниках и т.д., дело в наличии той среды, к которой такие люди могли бы обращаться. А среда неуклонно онемечивалась, и затормозить данный процесс, а потом и обратить его вспять удалось только благодаря наличию русской администрации в Прибалтике. Именно русское владычество в Прибалтике создало там культурную альтернативу всему немецкому, что в итоге и привело к сохранению в семье человечества эстонского и латышского народов.
       Что касается Ливонской войны, то причины ее состояли, конечно, не в дерптской дани и не в стремлении к завоеваниям любой ценой. Речь шла о контактах со всем цивилизованным миром, которые Русь хотела установить, а прилегающие страны ей в этом активно мешали. В это время на Западе уже появилась русофобская литература, например, книги А.Гваньини "Описание Европейской Сарматии" или С.Герберштейна "Записки о московитских делах", в которых русские предстают полудиким, трусоватым и рабствующим народом. В этом же русофобском "тренде" находится, несомненно, и резко антиправославная книга иезуита П.Скарги "О единстве Церкви Божией и о греческом от этого единства отступлении". Но появление таких книг и возникновение соответствующего общественного мнения находится в логическом противоречии с упорным стремлением "цивилизованных народов" закрыть московитам доступ к культуре через прибалтийские порты. Казалось бы, стремление Москвы к контактам с Европой следует только поощрять, ибо в результате прискорбные недостатки русских могли бы исчезнуть. Похоже, однако, что авторы-русофобы стремились вовсе не к повышению культуры московитов, а о создании соответствующего отношения к ним (презрения и ненависти), которые могли бы в дальнейшем облегчить завоевание обширных русских пространств. Что же касается культуры, то к ней московитов и не думали пускать. Об этом положении, послужившем главной причиной Ливонской войны, С.М.Соловьев пишет следующее: "...Высказывалось стремление начать деятельные торговые связи с Западного Европою; но эти связи должны были зависеть от произвола соседних приморских государств, обыкновенно враждебных: своих гаваней на Балтийском море не было. Эта замкнутость была тем более нестерпима, что чувствовалась сильная потребность в усвоении плодов европейской гражданственности, а людей, могущих принесть в Москву эти плоды, ученых и художников, не пропускали враждебные соседи, справедливо опасавшиеся, что страшное материальными силами государство Московское будет непобедимо, если приобретет еще науку, могущество духовное. Более других могущества Москвы должно было бояться самое слабое из соседних государств - Ливонское: действительно, при сильной потребности иметь непосредственное сообщение с Западною Европою, иметь гавани на Балтийском море взоры московского царя необходимо обращались на Ливонию, добычу легкую по ее внутреннему бессилию, увеличенному еще переменою исповедания католического на протестантское, и вместе добычу, на которую имелись старые права. Мы видели, что еще в правление отца Иоаннова польское правительство стращало ливонцев этими правами. Понятно, что ливонцы более других хлопотали о том, чтоб знания не проникали в Москву; но этими поступками они, разумеется, усиливали только в московском правительстве желание приобрести балтийские берега и ускоряли, следовательно, падение своего государства. В 1539 году, когда бежавший из Москвы Петр Фрязин был представлен дерптскому епископу, тот спросил его: знает ли он в Москве немца Александра? Петр отвечал: "Знаю, я жил с ним на одной улице; этот Александр сказывал в Москве боярам, что у него есть товарищ в Дерпте, который умеет пушки лить и стрелять из них и думает ехать в Москву, служить великому князю". Услыхав это, епископ допытался об этом немце и сослал его неведомо куда. В 1547 году семнадцатилетний Иоанн отправил в Германию саксонца Шлитте с поручением набрать там как можно более ученых и ремесленников. Шлитте выпросил на это позволение у императора Карла V, набрал 123 человека и привез уже их в Любек, как ливонское правительство представило императору опасность, какая может произойти от этого для Ливонии и других соседних стран, и достигло того, что Карл дал магистру полномочие не пропускать в Москву ни одного ученого и художника. Вследствие этого Шлитте был задержан в Любеке и посажен в тюрьму, а набранные им люди рассеялись; один из них, мейстер Ганс, попытался было пробраться в Москву, был схвачен, посажен в тюрьму, освободился и отправился опять в Москву, но был опять схвачен в двух милях от русской границы и казнен смертию". {Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.6. Глава 3. Соловьев С.М. Сочинения. М.: Мысль. 1988. Кн. III. С.483-484.}.
       Очевидно, что такое поведение Ливонии никак нельзя назвать нормальным погранично-таможенным режимом. Куда больше оно напоминает блокаду, особенно если учесть драконовские меры, которыми оно поддерживалось. С учетом поведения Ливонии и древних русских прав на ее территорию войну даже по современным меркам трудно назвать со стороны России несправедливой, а уж по тогдашним меркам - тем более. Однако "заклятого соседа" России, Великое княжество Литовское, волновали не права Руси, а ее возможное усиление, поэтому литовцы вступили в войну на стороне Ливонии. А после поражения Литвы и Люблинской унии в войну вступила и Польша. Полякам приходилось отрабатывать (и одновременно защищать от русских) приобретенные ими в результате унии огромные земельные богатства, исконно входившие в состав Руси. Польша к этому моменту еще оставалась одним из сильнейших государств Европы, в основном благодаря обширным королевским владениям, дававшим средства на содержание наемных войск. Польским королем уже во время Ливонской войны был избран талантливый полководец, правитель венгерской Трансильвании Стефан Баторий, имевший и свои вооруженные силы. Объединенное польско-литовское войско начало отбирать назад земли Великого княжества Литовского, занятые русскими на первом этапе войны. Во время войны Московская Русь подверглась с тыла мощным ударам крымских татар (в 1571 г. была сожжена Москва и погибли десятки тысяч человек, не меньшее число попало в рабство). Вдобавок Иван Грозный развязал в стране гражданскую смуту, высшим проявлением которой стала опричнина. Наконец, на заключительном этапе Ливонской войны против Руси выступила Швеция. И хотя больших побед шведы не одержали, а Баторий потерпел тяжелое поражение при осаде Пскова, все же Ливонская война стала для Руси неудачной. Прорыва блокады достичь не удалось, несмотря на большие материальные и людские жертвы. К тому же были потеряны обширные территории на западе страны. Зато поляки могли радоваться: благодаря Ливонской войне они создали объединенное государство - Речь Посполитую. В результате объединения польская шляхта получила свободный доступ к русским землям Великого княжества Литовского и приступила к закрепощению русского населения Литвы и его тотальной ассимиляции. Первым шагом к ассимиляции послужила Брестская уния, провозгласившая подчинение Риму православной Церкви на Западе Руси.
       Однако ни польское дворянство (самое многочисленное в Европе), ни польские магнаты достигнутым не удовлетворились. В Польше продолжали зорко и отнюдь не бескорыстно следить за делами восточного соседа. В начале XVII в. было очевидно, что недавно избранный царь Борис Годунов по разным причинам быстро теряет популярность. Поэтому когда в пределах Польши появился молодой человек, объявивший себя царевичем Димитрием, чудом выжившим после покушения на его жизнь, подстроенного Годуновым, поляки, предвкушая успех, оказали самозванцу всяческую поддержку. Многие историки считают, что и сама идея с выдвижением самозванца была придумана в Варшаве или Риме, так как в России дотоле самозванцы были явлением неслыханным, а в Европе - довольно обычным. Так, гражданская война с выдвижением нескольких самозванцев в Норвегии длилась с 1130 г. по 1217 г. Предводитель восстания против центральной власти в Англии в 1450 г. Джек Кэд выдавал себя за претендента на престол графа Марчского. В Швеции некто Дальюнкер, казненный в 1528 г., называл себя сыном регента Свена Стуре. Около 1534 г. в Англии умер Ламберт Симнел, выдававший себя за претендента на престол графа Уорика. В Португалии в 1588 г. отправили на вечную каторгу человека, утверждавшего, что он - король Себастьян, который якобы не погиб в Африке, а чудом спасся. Были и другие примеры самозванства.
       Официально, как государство, Речь Посполитая с Россией не воевала и самозванца не поддерживала. Однако шляхте было разрешено вступать в войско Лжедимитрия, а организаторам похода - собирать деньги на уплату польским наемникам. Делалось это не бескорыстно: Лжедимитрий поклялся ввести на Руси католицизм, передать Речи Посполитой ряд важнейших территорий и вступить с ней в тесный союз. В нашу задачу не входит описывать все перипетии Смутного времени, благо это уже сделано в книгах многих русских историков. О Смутном времени писали Н,М.Карамзин, С.М.Соловьев, Д.И.Иловайский и др.; специальные монографии этому периоду посвятили Н.И.Костомаров, С.Ф.Платонов, Р.Г.Скрынников и др. Однако важно отметить следующее: Смутное время не поддается попыткам определить его как преимущественно социальное движение. Наоборот, главной "закваской" Смуты выступили отнюдь не самые обездоленные слои общества: казаки, дворяне и аристократия. Происходи дело в Польше, все эти слои мы могли бы назвать "шляхтой" или же "панами и шляхтой". Дело было в том, что для многих на Руси привлекательными казались польские порядки, феодальная вольница с правом голосовать на сеймах (и продавать свой голос) в качестве бонуса. Многие казаки хотели официально войти в число шляхты, многие служилые дворяне - освободиться от тяжелой обязательной службы. Аристократы, представители лучших фамилий хотели большей независимости. Особенно серьезный сдвиг в настроениях аристократии произвели превентивные репрессии Ивана Грозного и последних лет правления Годунова. Ныне можно считать доказанным, что никакого организованного заговора против самого Грозного не было, а его казни были одновременно и способом запугать аристократов, и проявлением параноидальной подозрительности. Было и желание отомстить - хотя и неизвестно кому - за отравленных мать и жену (царь был уверен в том, что их отравили, и недавняя экспертиза останков Елены Глинской и Анастасии Романовой подтвердила мнение царя). Думается, что настоящие, серьезные заговорщики нацелили бы удар против самого Ивана IV, а смерть женщин могла быть желательна только дворцовым интриганам. Однако бесспорно то, что на характере царя смерть его близких сказалась тяжело. Отсюда и подозрительность, и постоянное желание самому нанести первый удар, а отсюда, в свою очередь, и свирепые расправы. Они выглядят тем более гнетуще, что нет никаких свидетельств не только мятежа или заговора, но даже и выраженного саботажа со стороны аристократии. Недаром ее представители состояли на высших постах и при Грозном - как в опричнине, так и в земщине, которой на самом деле правил тоже царь. Повышенной подозрительностью на закате своего правления отличался также и Борис Годунов. Многие русские аристократы, "устав бояться", своим участием в Смуте проголосовали прежде всего за ограничение самодержавия и введение польских порядков, что, безусловно, привело бы Русь к такому же краху, как Польшу, и по тем же причинам, только еще скорее. Таким образом, несправедливость со стороны главной русской власти, выразившаяся в необоснованных репрессиях по отношению к своим подданным, обернулась затем поддержкой Смуты такими людьми, которые еще при отце Грозного гордились тем, что служат своему повелителю по-русски, а не по-польски. Русская история еще преподаст нам в дальнейшем немало подобных уроков.
       Для нас, рассматривающих события с моральной точки зрения, очень важно и то, что в конце концов поддержанная поляками гражданская смута превратилась в прямую польскую интервенцию: сначала - под лозунгом воцарения на Руси польского королевича Владислава, а потом - воцарения его отца, уже правившего в Речи Посполитой короля Сигизмунда. Король хотел сделать Московию своим единоличным наследственным владением и править там без докучного вмешательства сейма. Польские паны единоличной власти короля на Руси не хотели, но при условии получения новых русских земель согласились бы и на нее. Король Сигизмунд, дабы править на Руси самодержавно, не стал обращаться за помощью к сейму, и потому русская война формально являлась как бы его личной войной. Тем не менее в 1609 г. ему удалось собрать под Смоленском мощную по тем временам 30-тысячную армию с сильной артиллерией, состоявшую в основном из профессиональных солдат и постоянно пополнявшуюся искателями наживы из Речи Посполитой. В конце концов в 1612 г. русским воинам - и мятежным полуразбойникам-казакам, и ратникам ополчения Минина и Пожарского, сражавшимся за установление закона и порядка, пришлось сражаться уже только с внешним противником, только с поляками. Еще не успев переварить захваченные земли Юго-Западной Руси, Польша попыталась приобрести и Московскую Русь: к этому в конце концов свелась вся запутанная интрига Смутного времени, вся коловерть его событий. Столь серьезные замыслы не стоило и пытаться воплотить в жизнь без мощного идеологического обеспечения. Идеологом захватов, как всегда, выступил Рим. Папа благословил поход Сигизмунда в 1609 г. Поход королевича Владислава на Москву 1617-1618 гг. благословил глава католической церкви Польши. Сыграли свою роль и русофобские книги, и бесчисленные антирусские и антиправославные проповеди, и просто слухи. Польский историк Валишевский писал об участии поляков в Смуте: "В оправдание Польши надлежит принимать в соображение то обстоятельство, что Московия семнадцатого века считалась здесь страной дикой и, следовательно, открытой для таких предприятий насильственного поселения против воли туземцев; этот исконный обычай сохранился еще в европейских нравах, и частный почин если и не получал более или менее официальной поддержки заинтересованных правительств, всегда пользовался широкой снисходительностью". {Валишевский К. Смутное время. М.: СП "Квадрат". 1993. С. 111.} Правда, отсиживаясь в 1612 г. в Кремле от войск Минина и Пожарского, поляки несколько подорвали свой имидж культурной нации. Вот что писал участник сидения, полковник Иосиф Будило (Юзеф Будзило): "...Осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли: пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный поручик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу; словом, отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве, и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судное дело случилось во взводе г. Леницкого, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойного - гайдук из другого десятка жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше права съесть его, как родственник; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке. Ротмистр не знал, какой сделать приговор и, опасаясь, как бы недовольная сторона не съела самого судью, бежал с судейского места". {Будило Иосиф. Дневник событий, относящихся к Смутному времени. Часть 3. Сайт www.vostlit. Восточная литература. Средневековые исторические источники Востока и Запада.}. Голодали поляки не столько из верности воинскому долгу, сколько из страха: они ведь превратили в пустыню многие русские земли, сожгли Москву и уничтожили значительную часть ее населения (в частности, в резне 19 марта 1611 г. погибло более 7 тыс. мирных жителей Москвы). Заметим, что Будило - человек русского происхождения, только ополяченный, как и многие другие более знатные польские фигуранты Смутного времени: братья Лев и Петр Сапеги, гетман Роман Рожинский, гетман Ян Ходкевич и др. Приходится признать, что принятие западной культуры русскому человеку не всегда идет на пользу. Когда польский гарнизон Кремля все-таки сдался, то победители, вопреки опасениям побежденных, не стали их казнить, даже обнаружив в подвалах многочисленные бочки с засоленным человеческим мясом. Нет, людоедов отпустили в Польшу. Когда мы слышим ныне некоторые высказывания польских политиков, полные пещерной русофобии, невольно вспоминается тот давний акт милосердия. Похоже, это громко высказываются гены тех самых людоедов Смутного времени.
       Хотя в 1612 г. поляки под Москвой и потерпели поражение, но в целом их участие в русской Смуте принесло им немалое приращение земель на востоке, а главное - Смоленск с областью, мощную крепость и ключ от Москвы. Смоленские земли сразу же стали раздавать шляхте, продемонстрировав тем самым лишний раз, чем было вызвано вмешательство в русские дела. Затем была несчастная для России Смоленская война 1632-1634 гг., когда полякам удалось окружить и принудить к капитуляции русскую рать под командованием М.Б. Шеина. Сам Шеин поплатился за эту неудачу головой. Свои земли, даже совсем недавно утраченные, Руси вернуть не удалось, а значит, остались и все предпосылки к новому столкновению с Польшей (мы будем впредь называть Речь Посполитую Польшей, так как всё ее правящее сословие независимо от происхождения к XVII в. полностью ополячилось, а потому все действия соединенного государства диктовались только польскими интересами). Постепенно, однако, в русско-польских отношениях стал назревать уже куда более масштабный кризис, нежели кризис из-за Смоленска. Громко заявила о себе и обратилась за помощью к Москве беспощадно колонизируемая поляками Юго-Западная Русь.
       Приобрести русские земли и эксплуатировать живущее на них русское население полякам показалось мало. При чтении источников порой создается впечатление, что паны старались просто сжить это население со свету - таких размеров достигли притеснения и поборы, постоянно подкрепляемые самым разнузданным насилием. Да, поначалу для освоения плодородных степных земель паны заманивали к себе крестьян освобождением от повинностей на несколько лет. Но когда эти сроки истекали, то оказывалось, что свободный крестьянин прикреплен к земле, должен три - четыре дня в неделю работать на пана (то есть де-факто вводились крепостничество и барщина), должен нести целый ряд повинностей и на пана, и на польскую корону. При этом число повинностей постоянно росло. Обычно магнаты сдавали земли в аренду. Экономический смысл аренды заключался в том, что арендатор регулярно выплачивал землевладельцу сумму, твердо установленную договором аренды, а все, что удавалось выжать из земли и крестьян сверх того, обращал в свой доход. Получая имение в аренду на ограниченный срок, арендатор стремился именно за этот срок получить максимальный доход, а потому выдумывал все новые поборы и повинности. Крестьянам приходилось платить за рождение детей; за игру на музыкальных инструментах; за ульи; за каждую голову крупного рогатого скота; долю от урожая приусадебных сада и огорода; за дом; за вступление в брак; подушный оклад; за суд; за рыбные ловли; за пользование церковью, и т.д. Паны на своих землях продавали арендаторам также монопольное право на изготовление и продажу табака и алкоголя (понятно, что монополия подразумевала и крайне завышенные цены на эти товары, а также суровое наказание за самостоятельное винокурение и за выращивание табака). Барщина порой распространялась уже не на три - четыре, а на шесть и даже семь дней недели. Если бы крестьянин заупрямился, вооруженная барская челядь была всегда готова силой выгнать его в поле. Паны и споры между собой решали в основном путем применения своих частных армий, что уж говорить о взаимоотношениях панов с простыми крестьянами, да еще русскими, да еще православными (еретиками, по католическим понятиям).
       Понятно, что для богатого панства арендаторы, по сути, являлись его администрацией на колонизированных землях: они обеспечивали доходность земель, послушание крестьянства и вообще порядок (в панском понимании). Деятельность арендаторов подкреплялась вооруженной силой в виде частных панских армий. Здесь необходимо сказать, что большей частью арендаторы были евреями: уже к 1616 г. в аренде у евреев находилось больше половины земель, принадлежавших польской короне. По частным владениям эта доля была еще выше. Только во владениях князей Острожских было не менее 4 тыс. евреев-арендаторов. Д.И.Иловайский писал: "Тороватые польские и ополяченные паны находили у еврейских ростовщиков всегда готовый кредит для своих непроизводительных расходов, а потому естественно оказывали всякое покровительство повсеместному распространению еврейства и его стремлению к захвату арендных статей. Паны и шляхта охотно отдавали свои имения в аренду; ибо никто более его не вносил им арендной платы, никто не обеспечивал им больших доходов и не избавлял их так от всяких хлопот по управлению и хозяйству. Таким образом еврей в одно и то же время удовлетворял и жадности, и лени польского пана. Впоследствии привычка пользоваться услугами ловкого, сметливого еврея внедрилась до такой степени, что польский пан без еврея-арендатора или без еврея-фактора сделался немыслим. А панам в этом случае стала подражать и вся имущая шляхта. {Иловайский Д.И. Новая династия. М.:Чарли, Алгоритм. 1996.С.501.}. Для соблюдения своих интересов евреи создавали организации, охватывавшие обширные территории и даже всю Речь Посполитую. Так, синод раввинов ("ваад шэл арба арацот") являлся и центральным правительством для евреев Польши, и верховным судом для них, и их универсальным банком. В создании каким-либо народом собственных центральных учреждений нет, разумеется, ничего несправедливого. Однако само особое положение евреев в Польше заставляло их служить несправедливому делу, а их центральные органы - творить многочисленные несправедливости. Опираясь на панские частные армии и на собственные вооруженные формирования, еврейские предприниматели выгоняли даже свободных граждан на разные работы, взимали с них незаконные поборы, не допускали к торговле, к аренде, к различным видам предпринимательства. В 1644 г. мещане Львова пытались изгнать из города евреев, творивших все эти беззакония. Начались кровопролитные уличные бои, в которых вооруженная еврейская милиция была поддержана отрядами старосты львовского. В итоге восстановилось статус-кво. Как панские администраторы евреи имели самые широкие права. Вот что об этом пишет Д.И.Яворницкий: "Как арендаторам панских имений, жидам даны были чрезвычайные права на Украйне: жид мог бесконтрольно распоряжаться жизнью и смертью всех крестьян, находившихся в жидовской аренде: "Дали мы, князь Коширский, лист жиду Абрамку Шмойловичу. По этому арендному листу имеет он, жид, право владеть нашими имениями, брать себе всякие доходы и пользоваться ими, судить и рядить бояр путных, также всех крестьян виновных и непослушных наказывать денежными пенями и смертью". Такие же листы давались жидам-арендаторам и другими знатными панами польскими... Подобный способ управления посредством арендаторов-жидов с дарованием им бесконечных прав был самый распространенный на Украйне, принадлежавшей польским панам или ополяченным русским владельцам". {Яворницкий Д.И. История запорожских козаков. Киев: Наукова думка. 1990. Т.1. С. 371.}. Экономическое угнетение русского населения на Украине дополнялось ярко выраженным национальным гнетом, выступавшим прежде всего в виде поругания близкой народу православной веры и принуждения к переходу в католичество (под лицемерным видом принятия унии). "Рядом с утеснением народа шло поругание православной веры. До смерти короля Владислава, со времени введения унии, польское правительство издало десять конституций, обеспечивавших спокойствие последователей греко-русского исповедания; но, во-первых, духовные считали себя вправе не слушаться никаких конституций на том основании, что церковь выше государства, а во-вторых, эти конституции, по самым правам польским, могли относиться только к дворянскому сословию. Дворянин православной веры мог в своем имении или старостве построить церковь, монастырь, покровительствовать духовным, впрочем, с опасностью подвергнуться наезду какого-нибудь соседа, возбужденного католическим духовенством; но там, где владелец католик и не благоприятствует веротерпимости, там подобные конституции не могли иметь ровно никакой законченной силы, ибо и совесть, как честь и жизнь хлопов, зависели от произвола пана. А так как панов католической веры, со дня на день, становилось больше, чем православных, то значит, эти конституции давались в полной уверенности, что они не могут остановить стремления лишить русских своей народности. Владельцы захватывали церковные имения, приписанные к тем храмам и обителям, которые находились в земле их вотчин или староств; обращали насильно православные церкви в унитские; нередко толпа шляхтичей, живших у пана, врывалась в монастырь, разгоняла и мучила иноков, принуждая к унии: их заключали в оковы, вырывали им волосы, томили голодом, иногда же топили и вешали. Тогда жиды, смекнув, что в новом порядке вещей можно для себя извлечь новые выгоды, убедили панов отдавать в их распоряжение, вместе с имениями, и церкви гонимого вероисповедания". {Костомаров Н.И. Богдан Хмельницкий. М.: Чарли. 1994. С. 31.}. "Жид требовал плату с православного за дозволение совершать богослужение в церкви, взимая от 1 до 5 талеров; жид брал за дозволение обряда крещения над новорожденным ребенком православного вероисповедания от 1 до 5 злотых; жид получал плату и в то время, если крестьянин женил своего сына или выдавал свою дочь замуж; жида нельзя было обойти и в том несчастном случае, когда у крестьянина умирал кто-нибудь из его близких родных, потому что ключи церковные всегда находились у того же жида и веревки от колоколов составляли собственность жида-арендатора церкви. Вообще, для совершения какой бы то ни было требы по обряду православия крестьянин должен был идти сначала в жидовскую корчму, торговаться там с жидом за дозволение совершить богослужение и тут же выслушивать самые возмутительные насмешки и ругательства над православием. Крестьянин не смел даже приготовить себе паску к празднику светлого Христова Воскресения: для этой цели жид предлагал крестьянину кулич собственного, жидовского, печения. И крестьянин принужден был повиноваться, ибо жид, продав кулич или паску крестьянину, делал на ней особый значок мелом и во время освящения куличей в церковной ограде зорко следил за тем, чтобы ни у кого не было куличей, испеченных самолично, в противном случае жид брал с виновного тройную против назначенной плату". {Яворницкий Д.И. История запорожских козаков. Киев: Наукова думка. 1990. Т.1. С. 372.}. Читая эти сообщения о чудовищных по тем религиозным временам унижениях русского народа, не знаешь, чему удивляться больше: то ли наглости и легкомыслию польских панов, своими руками закладывавших мину под свое господство в Западной Руси, то ли отчаянности евреев, участвовавших в этом деле ради сиюминутной наживы и не понимавших, что гнев народа обрушится прежде всего на них - не столько как на иноверцев и инородцев, сколько как на администраторов ненавистного панского режима. Безумная политика поляков на несправедливо захваченных ими землях возводила изначальную несправедливость в какую-то немыслимую степень, и расплачиваться за это и полякам, и их сотрудникам пришлось очень скоро.
       Перечислить все выступления против польского господства на Западе Руси нет никакой возможности. Назовем лишь самые крупные из них, склоняя одновременно голову перед мучениками борьбы за справедливость. В 1591-1593 гг. крестьян и казаков (вольных людей) взбунтовал украинский шляхтич Криштоф Косинский. Он поднял восстание после того, как его поместье силой захватил магнат Острожский. Восставшие захватили несколько городов и даже осаждали Киев. В одном из боев Коссинский был убит. Но уже в 1594-1596 гг. на огромной территории от Могилева до Запорожья и от русской границы до Луцка бушевало восстание под руководством казачьего атамана Северина Наливайко. Польским войскам лишь с большим трудом удалось подавить это движение. Наливайко в 1597 г.казнили в Варшаве. В 1620 г. казаки вместе с поляками разбили турок под Хотином, причем в польской армии поляков было 57 тыс., а казаков - 40 тыс. После победы польское начальство потребовало, чтобы 37 тыс. казаков вернулось в крестьянское сословие, иными словами - в крепостное состояние. Вспыхнуло восстание под руководством гетмана Марка Жмайло. Полякам пришлось договариваться с восставшими, подписав с ними соглашение об увеличении казачьего реестра (т.е. списка казаков). Правда, подавляющее большинство казаков (тех, кто фактически был казаком, или вольным человеком) в реестр не вошло. В 1630 г. поднял восстание гетман Трясило. В 1635 г. казаки гетмана Сулимы разрушили первоклассную польскую крепость Кодак. В 1637 г. разразилось мощное восстание под руководством Павлюка. Павлюк, как и Сулима, был обманом захвачен поляками и казнен, но окончательно подавить восстание не удалось. Его руководителем стал гетман Острянин (Остраница). Поляки потерпели ряд поражений, прежде чем им удалось разбить войско гетмана. Острянин укрылся на русской территории и рассказал белгородскому воеводе о причинах восстания: "...Крестьянскую веру нарушают и церкви Божие разрушаются, и их побивают жен и детей, забирая в хоромы, пожигают и пищальное зелье, насыпав им в пазуху, зажигают, и сосцы у жен их резали, и дворы их и всякое строение разоряли и пограбили". {Цит. по: Широкорад А.Б. Давний спор славян: Россия, Польша, Литва. М.: АСТ Хранитель. 2007. С. 327.}. А в 1645 г. произошел рядовой для Польши, а особенно для ее русских владений случай: польский шляхтич Чаплинский напал на имение чигиринского сотника Хмельницкого, вывез с его гумна весь хлеб и похитил его сожительницу. Десятилетнего сына Хмельницкого Чаплинский насмерть запорол плетьми. Правды у польской власти Хмельницкий, разумеется, не добился, так как был русским и православным. Имевший немалые заслуги в войнах Польши с татарами и турками, Хмельницкий дошел до короля Владислава, но и тот не помог. Правда, король, натерпевшийся уже от панского своеволия, подарил Хмельницкому саблю, посоветовав ему взять дело мести в свои руки, а кроме того, идти на помощь королю против панов, когда последует призыв. Королевского призыва Хмельницкому скорее всего пришлось бы ждать долго, а вот пустить саблю в ход следовало не мешкая: поляки попытались захватить Хмельницкого сразу после его возвращения из Варшавы. Так началось великое восстание, выдвинувшее Хмельницкого в первый ряд героев русской истории. Мы говорим - "русской", потому что во всех своих документах Хмельницкий и себя, и своих последователей называет русскими, а все эти документы написаны на русском языке. Национальности "украинец" тогда не существовало, а слово "Украина" употреблялось только со строчной буквы в значении "приграничная территория", например "украйны рязанские" и т.п.
       Война Польши с ее мятежными русскими подданными шла таким образом, что поляки вскоре утратили контроль над большей частью своих русских владений. С такими потерями польские магнаты и шляхта смириться не могли. Беспощадная эксплуатация русских земель и их коренного населения приносила такие доходы, что расточительность польской знати в Европе вошла в поговорку. Говорили (и справедливо), что знатный человек в Европе не задает таких обедов в самые большие праздники, какие задает польский пан ежедневно. Поэтому Польша напрягла для борьбы с восстанием Хмельницкого все свои ресурсы - было объявлено даже "посполитое рушение", то есть поголовная мобилизация всех шляхтичей мужского пола. Повстанцы стали терпеть поражения. В этих условиях, не желая выдавать православных повстанцев на расправу, Москва решилась наконец внять неоднократным просьбам Малороссии о принятии ее в свое подданство. Такие просьбы связаны не только с именем Хмельницкого - они поступали и ранее. Еще в 1620 г. гетман Сагайдачный присылал в Москву посольство с просьбой принять Малую Русь в царское подданство (при этом Сагайдачный просил также простить его и казаков за участие на стороне поляков в русской Смуте). Киевский митрополит Исайя Копинский неоднократно обращался в Москву с предложениями к московскому патриарху взять под покровительство малорусские православные приходы (по тем временам это означало бы и смену подданства). Однако согласие Москвы последовало только в самый трудный для Малой Руси момент. Идея непрерывности истории, исконного единства русских земель не могла не прозвучать в столь судьбоносные дни. После Переяславской рады, принявшей единодушное решение о воссоединении с Россией, московский посол Бутурлин в своей речи при вручении гетману царских подарков назвал Киев прежним гнездом царского орла. А киевский митрополит Сильвестр Коссов, встречая Бутурлина в Киеве, сказал следующую речь: "Целует вас в лице моем он, благочестивый Владимир, великий князь русский; целует вас святый апостол Андрей Первозванный, провозвестивый на сем месте велию просияти славу Божию, яже ныне вашим пришествием благополучно паки обновляется; целуют вас общему житию начальницы, преподобный Антоний и Феодосий Печерстии и все преподобнии, лета и живот свой о Христе в сих пещерах изнурившие; целуем и мы о Христе ваше благородие со всем освященным собором, целующе ж любовне взываем: внидите в дом бога нашего и на седалище первейшее благочестия русского, да вашим пришествием обновится яко орля юность наследия благочестивых великих князей русских". {Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.10. Глава 3. Соловьев С.М. Сочинения. М.: Мысль. 1988. Кн. V. С.577.}.
       За восстановление справедливости приходилось воевать, и воевать упорно. На землях нынешней Украины положение осложнялось тем, что там вспыхнула гражданская война, и одна из воюющих сторон недвусмысленно ориентировалась на Польшу. В целом об этой партии, состоявшей из казачьей верхушки, разбогатевшей при поляках или уже в годы восстания, можно сказать, что ее привлекали польские феодальные вольности, возможность иметь крепостных и полностью ими распоряжаться (вплоть до права на убийство), возможность быть королем в своих владениях, как то было принято в Польше. Разумеется, с подлинной свободой такое положение не имеет ничего общего, так как строилось оно на беспощадном угнетении крестьян, на лакействе мелкой шляхты перед магнатами и на праве силы, которую магнаты применяли при всяком удобном случае. Тем не менее свои "выгодополучатели" у этой системы тоже были, и некоторые казаки жаждали оказаться в их рядах: те, что попроще - обзавестись гербом, попасть в шляхетское сословие, а те, что починовнее и побогаче - попасть в число магнатов. Подобная партия, ожидающая всех благ от иностранных покровителей, захватила сейчас власть в государстве Украина, однако в те годы ее предшественникам повезло меньше. Русским войскам, сражавшимся в Поднепровье с поляками и их приспешниками, не раз случалось терпеть поражения, иногда - вызванные предательством, как при Чуднове, когда гетман Ю.Хмельницкий, обязанный прийти на помощь окруженной русской армии Шереметева, вместо этого вступил в переговоры с поляками. Однако все временные успехи пропольских сил вскоре сводились на нет действиями народных масс, стоявших на стороне Москвы и православия. В дополнение (или в продолжение) знаменитой Переяславской рады состоялось еще несколько рад с участием простого народа, на которых решение Переяславской рады подтверждалось вновь и вновь. Таким образом, можно сказать, что решение Переяславской рады было не "разовым", а регулярно подтверждавшимся актом. Перед поляками и их партией закрывались ворота городов, на их отряды нападали партизаны, собиравшиеся в целые армии, которые выбирали своих промосковски настроенных гетманов. При поддержке населения Западной Руси московские войска завоевали Смоленск, всю территорию Великого княжества Литовского и всю Левобережную Украину. В это время с другой стороны по терпящей поражение Польше нанесли удар шведы. В такой ситуации Москве, несомненно, следовало договориться со шведами, разграничить сферы влияния и просто забрать свое, то есть населенные русскими исконные земли Руси. Царь, однако, вознамерился вернуть свое также и в Прибалтике, а потому ввязался в войну со шведами. Военные действия продолжались с 1656 по 1658 гг. и в целом закончились успехом для русских, которые нанесли шведам ряд весьма чувствительных поражений. Однако благоприятный момент для решения главной задачи был упущен. Преемник Хмельницкого гетман Выговский успел разорвать Переяславский договор о воссоединении Руси и вместо него подписать Гадячский договор о переходе казачества под власть польской короны, чем и развязал бесконечную гражданскую войну. Когда русские в результате предательства Ю.Хмельницкого потерпели поражение под Чудновом, то в Москве стало ясно, что война с Польшей также может затянуться до бесконечности. Между тем гетман Дорошенко, блюдя интересы казачьей верхушки, решил перейти в подданство к турецкому султану и в 1666 вместе с крымским ханом произвел большой набег на правобережье Днепра. Казаки и татары увели в Крым до 100 000 пленных. В это время Россия и Польша, предельно изнуренные войнами, уже вели между собой мирные переговоры. Известие о набеге подтолкнуло Польшу к тому, чтобы не слишком упорствовать на переговорах. В итоге Андрусовского перемирия за Россией остались Смоленск, левобережье Днепра, а на правобережье - Киев с округом, первоначально лишь на несколько лет. Но затем Польше и Австрии, воевавшим с Турцией, срочно понадобилось привлечь в антитурецкую коалицию также и Россию. За это Россия потребовала себе Киев навечно и получила его. Во исполнение договора состоялись известные походы Василия Голицына в Крым, стоившие немалых жертв, но закрепившие Киев за Россией. Обо всем этом важно напомнить тем, кто ныне объявляет Киев украинским городом. Ни исторически, ни этнографически, ни - как видим - и юридически Киев украинским не был никогда. Он был русским, литовским, польским, а потом, по совершенно законному международному договору, честно исполненному Россией, стал опять русским, причем навечно. Таким образом, нынешнее его положение - временное. Полностью отрекшись от советского наследия, нынешняя Украина не вправе претендовать и на то, что получила Советская Украина от СССР в рамках советской внутренней политики. Правда, если нынешняя Украина откажется от советских подарков, то ей грозит почти полная аннигиляция. Однако это уже ее проблемы.
       В ходе Андрусовских мирных переговоров произошло знаменательное событие, зафиксированное в русских дипломатических документах. Вот что об этом пишет, цитируя документы, С.М.Соловьев: "Нащокин объявил комиссарам государево жалованье, по десяти тысяч золотых польских: референдарю Брестовскому объявлено, что сверх товарищей своих получит еще 10000 золотых, а если приедет с подтверждением договора в Москву, то будет большая ему государская милость, "Королевскому величеству, - писал Нащокин комиссарам, - мы не можем назначить, но когда будут у него царские послы с мирным подтверждением, то привезут достойные дары, также и канцлеру Пацу прислано будет необидно". 6 января приехал от комиссаров Иероним Комар и бил челом, чтоб сверх обещанных денег в тайную дачу пожаловал им государь явно соболями, чтобы им можно было хвалиться перед людьми; сам Комар бил челом, чтоб вместо обещанных ему ефимков дали золотыми червонными, потому что червонцы легче скрыть, так что и домашние не узнают; Комар объявил, что, как скоро комиссары получат государево жалованье, сейчас же станут писать договорные статьи. Деньги были высланы из Москвы немедленно, и 13 января, на 31-м съезде, написаны договорные статьи...". {Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т.11. Глава 3. Соловьев С.М. Сочинения. М.: Мысль. 1988. Кн. VI. С.173.}. Кроме того, уже после переговоров послы получили 200 000 рублей. Таким образом, взятки за заключение договоров, устраивавших партнеров Польши, брали почти в открытую не только польские паны-переговорщики, но даже и сам польский король. Данное событие примечательно не само по себе, а тем, что оно выражает установившуюся к тому времени тенденцию польской политической жизни. Своекорыстие, личная нажива стали главным фактором польской не только внутренней, но и внешней политики.
      Собственно, корыстью магнатов и шляхты политика Польши, как мы видели, направлялась и ранее. Однако временами шляхта была еще способна объединяться и решать общегосударственные вопросы. Видимо, войны второй половины XVII в. - с русскими повстанцами, с Россией, со Швецией, с Турцией - истощили способность шляхты жертвовать собой, оставив на ее месте только личный эгоистический интерес. К тому же и ресурсы Польши оказались сильно подорваны. После потери благодатных земель Левобережной Украины Польша уже не могла в прежнем количестве набирать наемные войска ни в своих пределах, ни за границей. В результате в начале XVIII в. русские, саксонские, шведские войска пересекали страну во всех направлениях, не встречая противодействия, а подкуп депутатов на сейме иностранными деньгами стал совершенно обычным, практически узаконенным явлением. Так, после смерти польского короля и саксонского курфюрста Августа II в 1733 г. из Парижа сразу же прислали в Варшаву на подкуп панов миллион ливров золотом. Французским кандидатом на польский трон был Станислав Лещинский, тесть французского короля Людовика XV. К началу избирательного съезда прибыли еще три миллиона ливров. Австрия выдвинула своего кандидата - португальского инфанта дона Эммануила, прислав на взятки 100 000 золотых. С учетом такого своеобразия польской избирательной системы (в которой к тому же не участвовало подавляющее большинство населения страны), вряд ли можно говорить о какой-то несправедливости в отношении Польши, рассматривая ввод в Польшу русских войск в 1733 г. Станислав Лещинский уже был ранее, в 1704 г., избран польским королем под прямым давлением шведских войск и воевал со своими отрядами против России. Было бы глупо не помешать повторению этой истории в 1733 г., тем более что за Лещинским опять стояла сильная иностранная держава. К тому же решение сейма об избрании Лещинского было признано не всеми, в Праге (предместье Варшавы) образовалась конфедерация, которая и обратилась к России с просьбой вмешаться в пользу саксонского курфюрста Августа III. Русские войска вступили в Польшу и осадили Данциг, где укрылся Лещинский с частью своих приверженцев под защитой сильного французского отряда. Участник событий К. Манштейн, служивший тогда в русской армии, рассказал следующее: "Правда, что ни король, ни обыватели города не предвидели того решительного оборота, который приняли дела. Между тем взяты были все меры для продолжительного и сильного сопротивления. Сформировано несколько новых полков; сами обыватели стали в ряды для службы на стенах города. Франция выслала им инженеров, и из Швеции прибыли более 100 офицеров с запасом ружей и разных других боевых принадлежностей и с обещанием скорой, еще большей помощи. Все это укрепило жителей в верности Станиславу. Весьма вероятно, что если бы между ними случились люди решительные и офицеры с головою, которые предприняли бы что-нибудь, то русские принуждены были бы отказаться от намерения завладеть Данцигом еще до проведения первой траншеи, потому что вначале их силы состояли только из 12 000 человек, тогда как у осажденных было втрое больше; к тому же осаждающим нужно было оберегать большие расстояния, что принуждало их размещаться по деревням более чем на две мили кругом. Следовательно, весьма было бы легко с превосходными силами напасть на некоторые стоянки, разбить их по частям и таким образом расстроить все их планы. Партия Станислава имела тоже в поле более 50000 человек войска под начальством нескольких польских панов. Но эти господа, вместо того чтобы помышлять о помощи королю, только грабили да разоряли свою же родину. Этим временем русские воспользовались и так устроили дела, что поставили город в весьма жалкое положение". {Кристоф Манштейн. Записки о России. Ростов-на-Дону. Феникс. 1998. С. 70-71.}. Осада Данцига продолжалась 135 дней, после чего город пал, а король Станислав бежал на французском корабле. Казалось бы, дело той конфедерации, что стояла за Лещинского, далеко еще не проиграно, ведь ее войска численно превосходили русскую армию в Польше. Но вот что далее пишет Манштейн: "Покуда одна часть русской армии была занята осадою Данцига, остальные разбросанные по польским областям войска дрались с партией короля Станислава. Я уже выше сказал, что почти все паны королевства и большая часть мелкой шляхты пристали к партии этого государя. Они набрали много войска, которым наводнили весь край; но главным их делом было грабить и жечь имущество своих противников, принадлежавших к партии Августа, а не воевать с русскими. Все их действия клонились к тому, чтобы беспокоить войска бесполезными походами, к которым они их время от времени принуждали. Они собирались большими отрядами в нескольких милях от русских квартир, жгли поместья своих соотечественников и распространяли слух, что намерены дать сражение, как скоро завидят неприятеля, но как только неприятель показывался вдали, не успевал он сделать по ним два выстрела из пушки, как поляки обращались в бегство. Ни разу в этой войне 300 человек русских не сворачивали ни шага с дороги, чтобы избегнуть встречи с 3000 поляков; они побивали их каждый раз. Не так везло саксонцам: поляки частенько их побивали и оттого презирали их, тогда как к русским они питали сильный страх. Большая часть польских магнатов, взятых в плен в Данциге, покорились королю Августу, это склонило почти половину королевства последовать их примеру". {Там же. С.81.}.
      Продажность поляков и их ничтожество в военном отношении могли быть удобны для достижения каких-то промежуточных целей в политике, но в целом они внушали России большую тревогу. Такое положение могло привести к появлению в Польше либо открыто агрессивного, реваншистского правителя, нацеленного на новое завоевание смоленских и украинских земель, либо просто армии недружественного государства. О настроениях шляхты свидетельствовало и то, что сейм ратифицировал Андрусовский мир 1686 г. лишь в 1764 г., и то, что Польша осталась единственной из европейских стран, не признававшей за правителями России императорского титула. На русских землях, оставшихся в составе Польши, и экономический (панско-еврейский), и национальный, прежде всего религиозный гнет также оставались в полной силе. По-прежнему вспыхивали и жестоко подавлялись крестьянско-казачьи восстания. Впрочем, пока разложение Польши продолжалось, Россия предпочитала оперировать не военной силой, а деньгами. С 1652 по 1764 гг. из 55 вальных (общегосударственных) сеймов было сорвано 48, причем треть из них - голосом всего одного депутата. Принцип единогласия, или свободного вето, не позволял проводить на сеймах даже разумные решения, клонившиеся к укреплению польской государственности. Зная неизменную враждебность к себе Польши и опасаясь поэтому ее усиления, Россия неизменно старалась блокировать на сеймах решения такого рода, и при продажности депутатов это не составляло особого труда. Итальянский ученый и путешественник Франческо Альгаротти писал о Польше так: "Страна, в которой нет ни армии, ни крепостей, в которой необходимо единодушие всего сейма для введения любого закона, и любой пункт, рождающий противоречия, вызывает роспуск этого сейма, хотя бы во всем остальном он был совершенно единодушен, - такая страна, как некогда Америка, становится добычей любого, кто хочет ее завоевать. Польша, которая в былые времена так выделялась на этом севере, охваченном брожением, и полки которой вторгались в Россию, теперь, в силу естественного хода вещей, должна принимать чужие законы, а не давать их. Там отныне будет хозяйничать обретшая порядок Россия, которая по своему выбору может поставить в Польше короля...". {Франческо Альгаротти. Путешествие в Россию. СПб.: Наука. 2014. С. 84.}. И еще: "Пресловутое всеобщее вето, право на которое имеет любой делегат, - это вето на благосостояние страны". {Там же, С. 93}.
      В 1763 г. скончался курфюрст саксонский и польский король Август III. Оживились и антирусская партия, во главе которой стоял гетман Браницкий, сам претендовавший на трон, и прорусская, которую возглавляли бывший любовник недавно воцарившейся Екатерины II Станислав Понятовский и князья Чарторыйские. Так как Браницкий имел в своем распоряжении коронное войско, а отряды его сторонников принялись чинить разные насилия на провинциальных сеймиках, то в Польшу были введены русские войска. Они входили под лозунгами защиты традиционной польской свободы, а также прав диссидентов (то есть некатоликов - православных и протестантов, составлявших около 40 % населения тогдашней Польши). Ввод войск был встречен благодарственным письмом 26 крупнейших польских магнатов, возмущенных поведением партии Браницкого. Однако помимо войск, предупредивших возможную гражданскую войну, Россия использовала и деньги, которые в Польше были эффективнее пушек. Избирательный сейм, на котором королем выбрали Понятовского, прошел необычайно гладко и стоил России сравнительно дешево - 100 с небольшим тысяч червонцев. Но королю недостаточно было только называться другом России - следовало что-то дружественное также и делать. Русский резидент Репнин уговорил Понятовского созвать в 1767 г. внеочередной сейм для хотя бы частичного уравнивания в правах католиков с диссидентами (православных поддерживала Россия, протестантов ?- прусский король Фридрих II). К Варшаве были стянуты русские войска, троих самых рьяных католических фанатиков, выступавших на сейме, отправили в ссылку в Калугу. В итоге сейм одобрил предоставление диссидентам свободы совести и богослужения, неподсудность их католическим церковным судам, частичное уравнивание в правах представителей всех конфессий. Уже из перечисления главных решений сейма видно, что хваленая польская свобода являлась свободой отнюдь не для всех (про крестьян тогда даже и не вспоминали). Однако и эти довольно половинчатые решения заставили недовольных панов собрать в местечке Бар свою конфедерацию, объявить о неповиновении центральной власти и начать собирать войска. Барская конфедерация начала гражданскую войну против законных короля и правительства под лозунгом дальнейшего ущемления прав диссидентов (в подавляющем большинстве русских), поэтому воевавшим с ней русским войскам вряд ли стоило терзаться угрызениями совести. Поведение конфедератов было таково, что вскоре ввод русских войск стал выглядеть совершенно необходимым делом, так как основные усилия конфедераты сосредоточили на преследовании православных, особенно тех, что, услышав о решениях сейма, перешли обратно из унии в православие. Недаром писал Альгаротти: "Смертельный удар могут нанести населению и торговле этой страны те фанатично настроенные поляки, которые ратуют за нетерпимость..." {Там же, С. 93}. Русских священников запрягали в плуги, били палками, бросали в тюрьмы и забивали в колодки, секли терновыми розгами, насыпали им в голенища горячих углей и дочиста грабили. Церковного старосту в местечке Млиев Данилу Кушнира обвязали паклей и сожгли живьем. В результате значительные силы конфедератов пришлось отвлечь на подавление восстания русского населения, вспыхнувшего на правобережье Днепра. Между тем конфедераты, движение которых носило отчетливо профранцузский характер, получили из Франции военного руководителя - полковника Дюмурье. Отряд, возглавлявшийся Дюмурье, был через некоторое время разбит Суворовым, но до того француз успел поближе ознакомиться с нравами конфедератов и вообще с польскими порядками, о чем и поведал в своих записках (пересказ С.М. Соловьева): "Нравы вождей конфедерации азиатские. Изумительная роскошь, безумные издержки, длинные обеды, игра и пляска - вот их занятия! Они думали, что Дюмурье привез им сокровища, и пришли в отчаяние, когда он им объявил, что приехал без денег и что, судя по их образу жизни, они ни в чем не нуждаются. Он дал знать герцогу Шуазёлю, чтобы тот прекратил пенсии вождям конфедерации, и герцог исполнил это немедленно. Войско конфедератов простиралось от 16 до 17 000 человек; но войско это было под начальством осьми или десяти независимых вождей, несогласных между собою, подозревающих друг друга, иногда дерущихся друг с другом и переманивающих друг у друга солдат. Все это была одна кавалерия, состоявшая из шляхтичей, равных между собою, без дисциплины, дурно вооруженных, на худых лошадях. Шляхта эта не могла сопротивляться не только линейным русским войскам, но даже и казакам. Ни одной крепости, ни одной пушки, ни одного пехотинца. Конфедераты грабили своих поляков, тиранили знатных землевладельцев, били крестьян, завербованных в войско. Вожди ссорились друг с другом. Вместо того чтобы поручить управление соляными копями двоим членам Совета финансов, вожди разделили по себе соль и продали ее дешевою ценою силезским жидам, чтобы поскорее взять себе деньги. Товарищи (шляхта) не соглашались стоять на часах - они посылали для этого крестьян, а сами играли и пили в домах; офицеры в это время играли и плясали в соседних замках. <...> Поляки храбры, великодушны, учтивы, общительны. Они страстно любят свободу; они охотно жертвуют этой страсти имуществом и жизнию; но их социальная система, их конституция противятся их усилиям. Польская конституция есть чистая аристократия, но в которой у благородных нет народа для управления, потому что нельзя назвать народом 8 или 10 миллионов рабов, которых продают, покупают, меняют, как домашних животных. Польское социальное тело - это чудовище, составленное из голов и желудков, без рук и ног". {Соловьев С.М. История падения Польши. Сочинения. М.: Мысль. 1988. Кн. XVI. С. 464-465.}.
       Если говорить о русско-польских отношениях в XVIII в. до первого раздела Польши, то, по сути дела, это была непрерывная война России если и не со всей Польшей, то с ее значительной или преобладающей частью В 1704 г. Швеция, воевавшая тогда с Россией, создала в Польше конфедерацию сторонников Лещинского, также вступившую в войну с русскими. В 1733 г. такую же конфедерацию создала Франция. Идеологией панов и шляхты оставалась "Польша от моря и до моря" и возвращение всех русских земель, потерянных по Андрусовскому миру. Продолжалось угнетение русских и православных. Едва сейм 1767 г. попробовал ограничить это угнетение, как возникла антирусская Барская конфедерация. России нужно было победить в этой странной непрерывной войне, зачинщиком которой постоянно выступала слабейшая сторона. Победить же можно было только одним способом: обезвредить польский шляхетский режим.
       В апреле 1772 г. пал Краковский замок. Но еще до этого, осенью 1770 г., прусский король Фридрих II послал своего эмиссара в Петербург с предложением разделить Польшу. В польской национальной мифологии главным злодеем всегда является Россия - роль Европы, то есть Пруссии и Австрии, в разделах Польши там замалчивается. Между тем Фридрих подгадал со своей идеей как раз к разгару русско-турецкой войны. Он заявил, что Австрия не потерпит предоставления независимости Молдавии и Валахии (ядру нынешней Румынии). Этой независимости хотела Россия, дабы прикрыть с Запада недавно приобретенные Новороссию и Крым от турок. Фридрих (несомненно, по согласованию с Австрией) шантажировал Екатерину II, уверяя, что в случае предоставления независимости румынским княжествам Австрия немедленно нападет на Россию. Фридрих предлагал Екатерине вместо перемен в Румынии получить компенсацию в Польше. Участие России в разделе Польши прусскому королю было необходимо для того, чтобы, во-первых, не подавлять сопротивление поляков в одиночку, а во-вторых, чтобы возложить перед поляками вину за раздел на Россию. Во втором Фридрих, как мы теперь видим, вполне преуспел. Несмотря на то, что переписка монархов сохранилась и все серьезные историки прекрасно знают, как было дело, польский народ доселе знает только то, что ему считают нужным внушать, и представляет себе Россию абсолютным антипольским злом. Екатерина, конечно, понимала соображения Фридриха, но к войне с Австрией (и даже к разрыву антитурецкого союза с ней) она была совершенно не готова. А главное - разделом ослаблялся постоянный враг России, даже и не помышлявший о примирении. Основной силой Польши были ее земельные пространства, в том числе и заселенные русскими крепостными. Именно русские земли, большую часть территории нынешней Белоруссии, и получила Россия по первому разделу Польши 1772 г. Кроме того, к России перешла та часть Прибалтики, которой владела Польша.
       После этого раздела в Польше произошли немаловажные изменения. В 1791 г. была принята новая конституция, согласно которой в стране устанавливалось наследственное правление, упорядочивалась избирательная система. Исполнительная власть передавалась королю, принцип "свободного вето" уничтожался. Иначе говоря, в Польше наконец-то стали строить сильное унитарное государство. Однако перемены натолкнулись на два серьезнейших препятствия. Во-первых, в сильной центральной власти не была заинтересована значительная часть панов и шляхты. А во-вторых, все перемены происходили под антирусскими лозунгами и обосновывались необходимостью возвращения (точнее, повторной оккупации) русских земель. Для облегчения этого дела поляки наметили отделение своих православных подданных от Московского патриархата и подчинение их константинопольскому патриарху, что, по замыслу поляков, могло вызвать волнение умов верующих и в самой России. В этих условиях одновременно произошли два события: провозглашение недовольными магнатами Тарговицкой конфедерации, начавшей войну против варшавской власти, и ввод в Польшу русских войск. Эти действия были поддержаны Пруссией, и в результате состоялся второй раздел Польши. В этом разделе Австрия не участвовала. Россия по нему получила Волынь, Подолию и часть Белой Руси, то есть вновь исключительно русские земли.
       В апреле 1794 г. близ Варшавы восстала бригада польских коронных войск, которую собирались расформировать. Мятеж через некоторое время возглавил Т.Костюшко, прославившийся своим участием в войне США за независимость. Мятежники нанесли поражение высланному против них отряду русских войск, после чего восстала и Варшава. Восстание вскоре вылилось в резню всех русских, а также тех, кого считали приверженцами России. В частности, толпой были убиты 20 знатных панов, состоявших в переписке с командиром русского гарнизона в Варшаве Игельстромом (бумаги Игельстрома были захвачены повстанцами). Затем были публично повешены подозревавшиеся в симпатиях к России коронный гетман Ожаровский, литовский гетман Забелло, виленский епископ Масальский и другие. Вообще события в восставшей Варшаве разительно напоминали события в революционном Париже, особенно стихийную расправу над "аристократами" в сентябре 1792 г. Разумеется, такие действия должны были крайне раздражить монархов сопредельных стран, но деятели мятежа об этом не задумывались. Сходство, впрочем, было чисто внешнее: во Франции народ защищал реальные перемены, отмену феодальных привилегий, установление равенства и т.д. В Польше восставшие оставили нетронутым крепостное право, а защищали права и земли панов, преследования диссидентов, да и движущей силой восстания было исключительно дворянство, так пострадавшее от революции во Франции. Не случайно "посполитое рушение", объявленное Костюшко, то есть призыв в армию всех мужчин от 15 до 50 лет, провалилось - крестьяне в войско не шли. Удалось набрать лишь 40 тыс. человек, в основном шляхты.
       Сам кровавый характер событий в Варшаве уже мог гарантировать вмешательство в польские события сопредельных держав. К тому же вела и привычная агрессивная риторика повстанцев. В итоге польские войска были полностью разгромлены вошедшей в страну русской армией под командованием Суворова (прусские войска тоже принимали участие в военных действиях, но лавров не стяжали). Во время штурма Праги - хорошо укрепленного предместья Варшавы - произошел прискорбный эпизод. В приказе Суворова перед штурмом было сказано: "В дома не забегать; неприятеля, просящего пощады, щадить; безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолетков не трогать". К сожалению, русские солдаты хорошо знали о судьбе их товарищей во время апрельского мятежа в Варшаве. Поэтому в домах, откуда велась стрельба, порой истребляли все живое. Солдаты атаковали также толпу мирных жителей, собравшуюся у моста, ведущего в Варшаву, и там также погибло множество людей. В польской национальном сознании данный факт, имевший место в реальности, стал по сути мифом, так как рассматривается обособленно от той резни русских, которая произошла в Варшаве ранее. Если бы резня в Праге рассматривалась в связи с варшавской резней, она выглядела бы как возмездие. Когда же она подается как обособленный факт, то выглядит как свидетельство иррациональной кровожадности русских вообще и Суворова в частности. А между тем именно Суворов остановил насилие (приказав даже впредь не отвечать на возможную стрельбу из домов); именно Суворов немедленно освободил шесть тысяч повстанцев из тех десяти тысяч, что попали в плен при штурме Праги; именно Суворов пообещал не допустить в случае мирной капитуляции Варшавы ни малейших эксцессов, что и исполнил. Всем сложившим оружие Суворов именем императрицы пообещал свободу и полное прощение, что также было исполнено. В результате, когда польские офицеры захотели вывезти из Варшавы короля, чтобы продолжить войну, сами варшавяне не позволили им этого сделать. Логическим завершением восстания 1794 г. стал третий раздел Польши, в результате которого она исчезла с карты Европы. Россия по этому разделу присоединила к себе те русские земли, которые еще оставались в составе Польши. Ни одного клочка собственно польских земель Россия себе не взяла - их забрали Пруссия и Австрия. Тот факт, что Польше не удавалось долго противиться разделам, угрожавшим самому ее существованию, объясняется тем, что основная масса польского народа, по сути дела, народом не считалась. Костюшко напрасно переодевался в крестьянскую сермягу и ездил по селам, пытаясь завербовать крестьян в войско, - плодов это почти не приносило. Польские крестьяне были задавлены панами так, как русским крестьянам в большинстве русских имений даже и не снилось, а потому все беды государства польский хлоп считал чисто панскими бедами. С.М. Соловьев писал об этом так: "Оказались следствия того, что в продолжение веков народ молчал и шумел только один шляхетский сейм, на нем только раздавались красивые речи". { Соловьев С.М. История падения Польши. Сочинения. М.: Мысль. 1988. Кн. XVI. С. 599.}.
       Смысл разделов Польши, как политический, так и моральный, четко сформулировала сама Екатерина II в своем рескрипте русскому послу в Варшаве Сиверсу: "Тут усмотрели мы очевидно и ощутительно во 1) что по испытанности прошедшего и по настоящему расположению вещей и умов в Польше, то есть по непостоянству и ветрености сего народа, по доказанной его злобе и ненависти к нашему, а особливо по изъявляющейся в нем наклонности к разврату и неистовствам французским, мы в нем никогда не будем иметь ни спокойного, ни безопасного соседа, иначе как приведя его в сущее бессилие и немогущество. <...> Сии и многие другие уважения решили нас на дело, которому началом, и концом предполагаем избавить земли и грады, некогда России принадлежавшие, единоплеменниками ее населенные и созданные и единую веру с нами исповедующие, от соблазна и угнетения, им угрожающих". {Цит. по: Соловьев С.М. История падения Польши. Сочинения. М.: Мысль. 1988. Кн. XVI. С.594-595.}. И здесь мы вновь видим то понимание царицей-немкой непрерывности русской истории, которое позволяет увидеть в русской истории осуществление принципа справедливости.
       Моральную сторону разделов Польши с исчерпывающей полнотой рассмотрел Н.Я. Данилевский: "Раздел Польши считается во мнении Европы величайшим преступлением против народного права, совершенным в новейшие времена, и вся тяжесть его взваливается на Россию. И это мнение не газетных крикунов, не толпы, а мнение большинства передовых людей Европы. В чем же, однако, вина России? Западная ее половина во время татарского господства была покорена Литвой, вскоре обрусевшей, затем через посредство Литвы - сначала случайно (по брачному союзу), а потом насильственно (Люблинской унией) - присоединена к Польше. Восточная Русь никогда не мирилась с таким положением дел. Об этом свидетельствует непрерывный ряд войн, перевес в которых сначала принадлежал большею частью Польше, а со времени Хмельницкого и воссоединения Малороссии окончательно перешел к России. При Алексее Михайловиче Россия не имела еще счастья принадлежать к политической системе европейских государств, и потому у ней были развязаны руки и она была единственным судьей в своих делах. В то время произошел первый раздел Польши. Россия, никого не спрашиваясь, взяла из своего что могла - Малороссию по левую сторону Днепра, Киев и Смоленск, - взяла бы и больше, если бы надежды на польскую корону не обманули царя и не заставили упустить благоприятное время. <...> Как бы то ни было, дело не было окончено, а едва только начато при Алексее, и раз упущенное благоприятное время возвратилось не ранее как через сто лет, при Екатерине II. Но почему же то, что было законно в половине XVII века, становится незаконным к концу XVIII? Самый повод к войне при Алексее одинаков - все то же утеснение православного населения, взывавшего о помощи к родной России. И если справедливо было возвратить Смоленск и Киев, то почему же было несправедливо возвратить не только Вильну, Подолию, Полоцк, Минск, но даже Галич, который, к несчастью, вовсе не был возвращен? А ведь в этом единственно и состоял раздел Польши, насколько в нем участвовала Россия! Форма была, правда, иная. В эти сто лет Россия имела счастье вступить в политическую систему европейских государств, и руки ее были связаны. Свое ли, не свое родовое достояние ты возвращаешь, как бы говорили ей соседи, нам все равно; только ты усиливаешься, и нам надобно усилиться на столько же. Положение было таково, что Россия не имела возможности возвратить по праву ей принадлежащего, не допуская в то же время Австрию и Пруссию завладеть собственно Польшей и даже частью России - Галичем, - на что ни та ни другая, конечно, не имели ни малейшего права. Первоначальная мысль о таком разделе принадлежит, как известно, Фридриху, и в уничтожении настоящей Польши в ее законных пределах Россия не имела никакой выгоды. Совершенно напротив, Россия, несомненно, сохранила бы свое влияние на Польшу и по отделении от нее русских областей, тем более что в ней одной могла бы Польша надеяться найти опору против своих немецких соседей, которым (особенно Пруссии) было весьма желательно, даже существенно необходимо получить некоторые части собственной Польши. Но не рисковать же было России из-за этого войною с Пруссией и Австрией! Не очевидно ли, что все, что было несправедливо в разделе Польши, - так сказать, убийство польской национальности, - лежит на совести Пруссии и Австрии, а вовсе не России, удовольствовавшейся своим достоянием, возвращение которого не только составляло ее право, но и священнейшую обязанность. Или найдутся, быть может, гуманитарные головы, которые скажут, что великодушие требовало от России скорее отказаться от принадлежащего ей по праву, чем согласиться на уничтожение самой Польши? Ведь это все, чем можно упрекнуть Россию, став на самую донкихотскую точку зрения. Такой образ действий был бы, пожалуй, возможен, если бы Польша иначе поступала со своими русскими и православными подданными; в данных же обстоятельствах это было бы смешным и жалким великодушничаньем на чужой счет". {Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М.: Книга. 1991. С. 31-32.}.
      Н.И.Костомаров о моральном аспекте разделов Польши писал следующее: "С беспристрастным сознанием, без всякого патриотического самообольщения скажем, что из всех территориальных приобретений, совершенных в Европе в XVIII-м веке, приобретение Екатериной русских провинций от Польши едва ли не самое правое дело... Екатерина возвращала своему государству то, что принадлежало ему на основании не одних династических воспоминаний или архивных документов, а вековой, живой народной связи. Что масса русского народа, находившегося под властью Польши, униженного, порабощенного и состоявшего в последнее время из одного низшего класса, желала избавиться от господства над собой Польши и предпочитала ему соединение с Россией - это не подлежит сомнению. Века проходили, а желание это не остывало. В XVII-м веке южная Русь отдалась добровольно русскому государству, народ ее проливал потоки собственной крови, ненавидя Польшу, не желая быть с ней в соединении, и между тем сама Россия насильно возвращала его Польше. При Екатерине, едва только вновь блеснула надежда на соединение с Россией, народ заявлял это желание самым очевидным образом: современные поляки хором твердили об этом. Таким образом, Россия присоединяла к себе страны, в которых большинство населения действительно этого желало. Вот здесь-то и правота России". {Костомаров Н.И. Старый спор. М.: Чарли, Смядынь. 1994. С. 756.}. Однако Костомаров не завершает ход своей мысли на этой мажорной ноте. Он справедливо указывает на то, что отношения собственности на присоединенных к России западнорусских землях остались нетронутыми, то есть русское крестьянство по-прежнему осталось в распоряжении польских помещиков. Панский гнет ничуть не облегчился, польский язык господствовал по-прежнему. Переходить обратно из унии в православие стало безопаснее, но все же не совсем безопасно, так как пан-поляк всегда мог найти способ отомстить за это русскому хлопу. Костомаров подчеркивал: "Россия возвратила себе русские земли; и как страшно был обманут, как поруган в своих ожиданиях этот бедный народ, давний страдалец! Россия оставила его под ярмом тех же панов-ляхов, которых он ненавидел и от которых искал спасения; и долго-долго суждено было ему терпеть прежнюю долю!" {Там же.}. И Костомаров приводит далее текст горестной народной песни о том, как ляхи угнетали русских крестьян уже в пределах России. В песне, в частности, говорится о том, что православные церкви стояли пустыми даже по воскресеньям, потому что крестьян гнали на барщину и в воскресные дни.
      Существование такого порядка являлось угрозой и русской власти, так как сохраняло на российской территории сословие, изначально враждебное всему русскому. Мало того: этот порядок обеспечивал враждебному сословию значительные политические (в виде влияния на местах) и финансовые ресурсы для любых противных России предприятий. Надо заметить, что поляки уже тогда приступили к идеологической борьбе против России, оказавшейся с течением времени самой эффективной. Ставка была сделана на сепаратизм: так, в 1796 г. польский писатель Ян Потоцкий (1761-1815) выпустил в свет теорию о том, что малороссы (украинцы) происходят от особого славянского племени, которое с великороссами (московитами) исторически никак не связано. Прием подхватил Тадеуш Чацкий, впервые введший в оборот само понятие "Украина" (с заглавной буквы, то есть не как "окраина", а как место проживания особого народа "украинцев"). Чацкий утверждал, что украинцы произошли от какого-то и вовсе неславянского заволжского племени, мигрировавшего к Днепру в незапамятные времена. Доказательств этой теории Чацкий привести не смог, да их тогда никто и не требовал: теория была придумана на перспективу, на те времена, когда сепаратисты будут выращены и им потребуется духовное оружие. В наше время теории Потоцкого-Чацкого, несмотря на всю свою кажущуюся бредовость, имеют в государстве Украина официальное хождение.
      Вскоре после третьего раздела Польши ресурсы сохранившегося польского помещичьего класса были пущены в ход. Наполеон, появившись на политическом горизонте Европы, своим острым политическим чутьем угадал извечное стремление поляков найти себе благодетеля за рубежом, и не замедлил воспользоваться этой чертой польского, точнее - польско-шляхетского характера. До поляков дошли его предельно неконкретные обещания "восстановить Польшу" и "вернуть полякам свободу". В результате Наполеон получил немало храбрых солдат, сражавшихся за него в счет исполнения обещаний в Италии, Испании и даже на Гаити. Но основную помощь поляки оказали Наполеону, как и следовало ожидать, в его походе против России. В своем воззвании перед переходом Немана 12 июня 1812 г. Наполеон назвал предстоявшую войну "второй польской войной" (под первой имелась в виду война 1806-1807 гг.), дабы поляки могли думать, что целью войны является восстановление польского государства. Подобные мнения распространялись во всей Великой армии: например, когда русский казачий разъезд обнаружил ночью на берегу Немана первых французов, то на вопрос о том, чего им надо в России, французы ответили: "Освободить Польшу!". Очевидно, что речь шла о Польше вместе с ее русскими землями, так как к тому времени Великое герцогство Варшавское Наполеон уже создал (из польских земель, отобранных у Пруссии, и под властью саксонских королей). В результате ни к чему не обязывающей наполеоновской пропаганды число польских солдат в одной только армии вторжения достигло 50 тыс. человек, причем снабжалась эта "армия в армии" в немалой степени за счет польских землевладельцев, в том числе и тех, которые владели русскими землями. Всего же через армию Наполеона прошло около 100 тыс. поляков. Русские мемуаристы единодушно свидетельствуют о том, что во время русского похода именно польские части были более всего склонны к мародерству и к издевательствам над пленными и мирным населением.
      После войны, в 1815 г., состоялся четвертый раздел Польши. Территория Польши была поделена заново между Россией, Пруссией и Австрией, причем России в соответствии с ее вкладом в победу теперь уже достались не только земли, населенные русскими, но и большая часть собственно польских земель. Включение в состав России исконно польских земель невозможно считать актом несправедливости, так как трудно было придумать другой вариант, позволявший прекратить постоянные попытки Польши прибрать к рукам Западную Русь. Марш на Москву польские войска совершали именно ради повторного приобретения украинских и белорусских территорий. "Важнейшей геополитической целью, стоявшей перед русским кабинетом после Отечественной войны, было уничтожение плацдарма для возможной агрессии у западных рубежей России. Таким плацдармом (Варшавским герцогством) в 1812 г. мастерски воспользовался Бонапарт, превратив польские земли в базу для своей армии перед Русской кампанией 1812 г. Допустить повторение подобного сценария Александр I не имел права". {Могилевский Н.А. От Немана до Сены. Заграничный поход русской армии 1813-1814 гг. М.: Кучково поле. 2012. С. 254.}. Впрочем, царь Александр I был большим полонофилом и к потерпевшим очередное поражение полякам отнесся весьма великодушно. Вероятно, его избыточно доброе отношение к полякам сформировалось под влиянием его друга Адама Чарторыйского, входившего в состав "негласного кабинета" молодого царя и даже являвшегося в 1804-1806 гг. министром иностранных дел империи. Еще вероятнее то, что на царя влияла его многолетняя любовница, а фактически жена полька Мария Нарышкина, урожденная Четвертинская. Ее отец,, польский магнат русского происхождения, сторонник сближения Польши с Россией, в 1794 г. был растерзан в Варшаве толпой мятежников. Мария хоть и не вмешивалась в политику, но взгляды отца, несомненно, разделяла, а царь ошибочно судил по ней о настроениях всех поляков.
      Как бы то ни было, но Царство Польское, вошедшее в состав Российской империи, получило широчайшую автономию и, что особенно поразило тогдашнее русское образованное общество, мечтавшее о свободе, - конституцию, на то время самую передовую в Европе. Декабрист И.Д. Якушкин описал реакцию передового русского дворянства на введение отдельной польской конституции: "В 17-м году была напечатана по-французски конституция Польши. В последних пунктах этой конституции было сказано, что никакая земля не могла быть отторгнута от Царства [Польского. - А.Д.], но что по усмотрению и воле высшей власти могли быть присоединены к Польше земли, отторгнутые от России, из чего следовало заключить, что по воле императора часть России могла сделаться Польшей. Все это посеяло ненависть к императору Александру в людях, готовых жертвовать собою для блага России. <...> Александр Муравьев прочел нам только что полученное письмо от Трубецкого, в котором он извещал всех нас о петербургских слухах: во-первых, что царь влюблен в Польшу и это было всем известно; на Польшу, которой он только что дал конституцию и которую почитал несравненно образованнее России, он смотрел как на часть Европы; во-вторых, что он ненавидит Россию, и это было вероятно после всех его действий в России с 1815 года; в-третьих, что он намеревается отторгнуть некоторые земли от России и присоединить их к Польше, и это было вероятно; наконец, что он, ненавидя и презирая Россию, намерен перенести столицу свою в Варшаву". {Записки, статьи, письма декабриста И.Д. Якушкина. М.: Изд-во АН СССР. 1951. С. 16-17.}. Как видим, русское образованное общество прекрасно понимало "непрерывность истории", то есть тот факт, что земли, взятые Россией у Польши в ходе разделов, были исторически русскими (российскими) землями. Понятно было и то, что Польша отнюдь не перестала на эти земли претендовать. Обида на царя из-за его отношения к только что вновь побежденной Польше была всеобщей. А ведь Польша получила не только конституцию и автономию, но и собственную армию численностью около 40 тыс. чел. Служили в этой армии в основном наполеоновские ветераны. За выучкой, вооружением и довольствием польской армии бдительно следил великий князь Константин, назначенный правителем Польши. Особую гордость Константина составляла польская артиллерия, которую помешанный на военщине великий князь привел в образцовый порядок. Эта артиллерия и все польское войско очень пригодились полякам, когда в 1830 г. они вновь восстали. Характерно то, что правительство восставших возглавил друг покойного царя Александра князь Адам Чарторыйский. Характерно также и то, что восстание вновь развернулось под лозунгами "возвращения" Польше того, что она когда-то сама захватила, то есть западных и юго-западных русских земель. Жертвы захвата, таким образом, сами предъявляли захватнические устремления, тем самым полностью скомпрометировав свое движение с моральной точки зрения. Польское восстание 1830 г. и его подавление вызвало в Европе антирусскую истерию, которая шокировала общественное мнение России. Германия, вызволенная русскими из французских цепей, Австрия, обязанная России сохранением своего государственного бытия, да и сама Франция, которую только русские спасли от расчленения победившими союзниками, - всем им, казалось бы, уже из одной благодарности следовало бы занять более взвешенную, а не однозначно антирусскую позицию. Знаменитые стихотворения Пушкина "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина" были порождены тем чувством негодования, которое возникало от проявленной европейцами неблагодарности и от их полного нежелания учитывать подлинную подоплеку событий. Русские к тому времени успели уже привыкнуть к польской животной русофобии, но вот к тому, что Европа имеет по отношению к России всегда предвзято-враждебную точку зрения, им предстояло привыкать еще долго. Собственно, они до конца не привыкли к этому еще и сейчас. Но как сейчас в русском национальном сознании нет ненависти к Польше и полякам, так не было ее и тогда. Наиболее точно и суть событий, и реакцию на них мыслящей России выразил Ф.И. Тютчев:
       * * *
       Как дочь родную на закланье
      Агамемнон богам принес,
      Прося попутных бурь дыханья
      У негодующих небес,-
      Так мы над горестной Варшавой
      Удар свершили роковой,
      Да купим сей ценой кровавой
      России целость и покой!
      Но прочь от нас венец бесславья,
      Сплетенный рабскою рукой!
      Не за коран самодержавья
      Кровь русская лилась рекой!
      Нет! нас одушевляло в бое
      Не чревобесие меча,
      Не зверство янычар ручное
      И не покорность палача!
      Другая мысль, другая вера
      У русских билася в груди!
      Грозой спасительной примера
      Державы целость соблюсти,
      Славян родные поколенья
      Под знамя русское собрать
      И весть на подвиг просвещенья
      Единомысленных, как рать.
      Сие-то высшее сознанье
      Вело наш доблестный народ-
      Путей небесных оправданье
      Он смело на себя берет.
      Он чует над своей главою
      Звезду в незримой высоте
      И неуклонно за звездою
      Спешит к таинственной мете!
      Ты ж, братскою стрелой пронзенный,
      Судеб свершая приговор,
      Ты пал, орел одноплеменный,
      На очистительный костер!
      Верь слову русского народа:
      Твой пепл мы свято сбережем,
      И наша общая свобода,
      Как феникс, зародится в нем.
      
       После подавления польского восстания 1830-1831 гг. царь Николай I отменил польскую конституцию и объявил Царство Польское наследственным владением царей дома Романовых, так что никаких отдельных правителей для Польши теперь не требовалось. Многие деятели восстания угодили в Сибирь и рядовыми в армию. Однако было сохранено польское землевладение в западнорусских губерниях и Литве, что сыграло свою негативную роль в развитии польского восстания 1863 г. Восстание, как это часто бывает в истории, стало побочным результатом освободительных реформ Александра II, а также безволия тогдашней русской администрации в Польше. Лозунгом движения вновь стал захват западных русских земель и "Польша от моря и до моря" - это следует непременно подчеркнуть, так как именно польское восстание 1863 г. не без успеха пыталось выступать в ореоле справедливости и потому имело особенно глубокие идейные последствия. Серьезной военной силы мятежники собой не представляли и продержались целый год лишь потому, что придерживались партизанских методов борьбы и старались не вступать в бои с крупными силами регулярных войск. Зато идейная подготовка этого польского восстания оказалась куда лучше военной. Ее вели деятели восстания 1830 г., оказавшиеся в России в качестве ссыльных и не без успеха выступавшие в роли страдальцев за правду. Им помогало то, что большинство их слушателей видели только верхушку исторического айсберга и не представляли себе подлинных корней проблемы. Русские, искренне, "по человечеству", сочувствовавшие "лишенным родины" ссыльным полякам, не знали о том, что страдальцы могли бы давно иметь свою родину, если бы не посягали на чужую. Ибо, как мы видели, главным лозунгом всех польских освободительных (точнее, квази-освободительных) движений неизменно являлся лозунг захвата русских земель и подавления православия на этих землях. Если бы поляки относились к братьям-славянам естественно, то есть по-братски, то Россия сама была бы заинтересована в сохранении польской государственности как барьера перед Пруссией и как угрозы Австрии с севера.
      Однако в дебри прошлого мало кто вдавался. В России успело вырасти свое освободительное движение, люди которого, в частности - Герцен, настолько устали от крепостничества и николаевской реакции, что собственная история, собственное государство и собственные национальные интересы стали казаться им изначально, априорно бесчеловечными. Это еще вовсе не означает русофобии - тот же Герцен был, несомненно, горячим русским патриотом, в конце жизни пришел к пониманию и поддержке многих славянофильских идей и благодаря своему патриотизму рассорился с рядом представителей русского освободительного движения. Однако медленное, с откатами и уступками реакции продвижение русских реформ приводило Герцена в ярость, ярость трансформировалась в неприятие всей многовековой российской государственности, а это неприятие заставляло пылко поддерживать поляков, боровшихся с бесчеловечной махиной Российской Империи. Такова была вторая линия, по которой шла идейная поддержка польского мятежа. Восхвалявшие повстанцев статьи сыпались из-под блестящего пера Герцена как из рога изобилия. Вот почти наугад пара характерных пассажей: "В самом деле, что за геройство, что за несокрушимая отвага, что за ненизлагаемая любовь! В виду целого войска, двух, трех войск, с злейшими врагами за спиной, открыто поднять знамя восстания и, бросая перчатку дикому самовластью, громко сказать: "Довольно! Мы не хотим больше терпеть. Ступай вон или клюй вороном наши трупы". Да, поляки-братья, погибнете ли вы в ваших дремучих мицкевичевских лесах, воротитесь ли свободными в свободную Варшаву - мир равно не может вам отказать в удивлении. Начинаете ли вы новую эру независимости и развития, заключаете ли вашей смертью вековую, беспримерную борьбу - вы велики. В вас благословенна родина ваша; она, в своем терновом венце, может гордиться сыновьями. В вас благородно, изящно сочетались два великих наследства двух великих покойников: все чистое, восторженное и преданное рыцаря со всем доблестным и могучим древнего римского гражданина". {Герцен А.И. Resurrexit! М.: Собр. соч. ГИХЛ. 1958. Т. 8. С. 14.}. Или: "Горе властям, так искушающим, так бросающим смятение в душу - насильственно рассекая совесть и противупоставляя один долг другому, одну любовь другой... святыню самобытной совести и нравственного права личности святыне родовой связи, предания, крови". {Там же.}. Конечно, написано страстно и красиво, но если начать вдумываться в написанное, то ложью (не намеренной, конечно) оказывается чуть ли не каждая фраза. В самом деле, могут ли поляки называть себя борцами с "диким самовластьем", если они подняли свое восстание именно в период демократических реформ? Разве непонятно, какой козырь их выступление даст реакции? Но поляки всегда тем и славились, что русофобия в их головах решительно превозмогает разум. Иначе они могли бы вспомнить о том, какое "дикое самовластье" всегда насаждал оккупант-шляхтич, оккупант-магнат на западных русских землях. И что это за "вековая, беспримерная борьба"? Здесь имеется в виду захват Западной Руси? Или захват Москвы? Или борьба за то, чтобы удержать захваченное, - тогда борьба и впрямь вековая? Говоря о терновом венце Польши, не стоит ли сначала вспомнить о терновом венце Западной Руси? И о каких чистых рыцарях ведет речь Герцен, - видимо, об Иеремии Вишневецком и множестве ему подобных, вырезавших православное население целых городов до единого человека? И о каких римских добродетелях тут говорится, - уж не том ли французском, австрийском, русском золоте, которое брали паны за принятие нужных решений на сеймах? Так что напрасно Герцен упрекает русскую власть в том, что она противопоставляет долг совести долгу русского патриота. Напротив, по отношению к польскому мятежу перед каждым русским (да и каждым поляком, если он являлся русским подданным) вставала необходимость выбирать между исторической справедливостью и лицемерными стенаниями тех, кто страдал именно из-за нежелания признавать эту справедливость. Тот, кто выступал против мятежа, был человеком с нормальным, единым сознанием; тот, кто поддерживал мятеж, как Герцен, был человеком с расщепленным сознанием, способным слышать доводы только одной стороны, причем крайне поверхностные и лицемерные доводы. Надо сказать, что многие русские патриоты вполне допускали отделение Польши, но только в рамках расселения польской народности {См. Самарин Ю.Ф. Современный объем польского вопроса. В кн.: Нольде Б.Э. Юрий Самарин и его время. М.: Алгоритм. 2003. С. 442-444.}. Беда заключалась в том, что независимости без чужого добра поляки себе не представляли.
       В большинстве своем русское образованное общество, несмотря на его традиционно скептическое отношение к государственной власти, почувствовало фальшь и ущербность позиции Герцена. После выступления Герцена в поддержку мятежа тиражи его журнала "Колокол" упали в несколько раз, а ведь до мятежа это было влиятельнейшее издание в России. На поклон к Герцену в Лондоне приезжали даже русские сановники, не говоря уже о простых мыслящих людях, но пропольская позиция Герцена иссушила этот поток и погубила журнал, выпуск которого пришлось прекратить. Вернуть свое значение в русской умственной жизни, которое до мятежа было огромным, Герцену так и не удалось. Однако бесследно полонофильские и антирусские выступления Герцена все же не прошли. В некоторых душах они обрели себе благодатную почву. Так как реформы Александра II не оправдали ожиданий многих радикально настроенных людей, то эти люди перешли в жесткую оппозицию не только и даже не столько к тогдашнему режиму и его реакционному крылу: заодно отвергнуты были и общечеловеческие ценности, вроде красоты, любви, альтруизма и проч., и уж тем более национальные, вроде патриотизма, чувства родины, любви к родной истории, обычаям и т.д. Само понятие "родного" всеотвергающему нигилистическому сознанию представлялось смешным. И развитию такого сознания антидержавные статьи Герцена способствовали в очень сильной степени. То, что самому Герцену казалось только смелыми выпадами, позволительными в поединке с идейным противником ("дикое самовластье" и т.п.), части его аудитории казалось нормальным, правильным отношением к собственному историческому и духовному наследию. Иначе говоря, возникновение русофобии и традиционно русофобской интеллигенции в нашей стране мы можем, не боясь ошибиться, приурочить к расколу русского общества по признаку отношения к польскому мятежу 1863 г.
      Сам Герцен был, как сейчас говорят, "вменяемым" человеком: он множество раз писал в своих статьях о готовности к частичному примирению с властью, буде она изменит свою политику по крестьянскому или польскому вопросам. Он был русским патриотом (хотя по многим его статьям этого не скажешь). Он не питал ни малейших иллюзий относительно духовной правоты Запада и перспектив его социального развития, видя будущее мира именно в России, прежде всего в русской общине и русской деревне. Даже по отношению к Польше он обманывался по достаточно понятным житейским причинам: за границей он имел дело с лучшими представителями демократического крыла польского сопротивления ("вменяемыми" опять-таки людьми, такими, как Чернецкий или Ворцель), а потому не знал подлинных настроений польских "мучеников свободы". К тому же против польского восстания сразу и массово выступили все русские реакционеры, от махровых крепостников до бывших прогрессистов вроде Каткова. Но когда Герцена за границей начали посещать прогрессивные соотечественники нового поколения, он в ужасе отшатнулся от них, пораженный их русофобией, помноженной на самую обычную человеческую непорядочность (проще говоря, у Герцена вымогали деньги).
       Мы ни в коем случае не хотим утверждать, что революционное движение в России, а значит, и появление революционеров, склонных отрицать многое в истории и идеологии своей страны, не имели под собой объективной почвы. Но нельзя отрицать и другого: ясно выраженного в русском протестном движении духа (точнее, душка) презрения ко всему национальному, животной враждебности к собственному государству, раболепия перед всем западным и склонности некритически это западное перенимать. Конечно, указанный дух (душок) присущ в большей мере фрондёрствующим обывателям. Но он ясно ощущается и в русском освободительном движении, причем до сих пор (увы, и доселе в России есть и кого освобождать, и есть от кого). Не случайно русские революционеры одной рукой срывали с русского народа оковы угнетения, а другой нередко отнимали у него то, что всегда было ему дорого и свято. Такое раздвоение могло существовать даже в одном человеке: желание блага русскому народу (или народу "этой страны") - и порожденное невежеством пренебрежение к тому, что является духовной сутью этого народа. Русофобия или русофобские тенденции в людях, искренне устремленных к добру, выглядят удручающе. Впрочем, ныне искренне устремленных к добру русофобов в России не видно: все они хотят России только зла, а себе - только денег и власти. Это касается и всех заметных украинских и белорусских русофобов: корыстные мотивы в их деятельности просматриваются совершенно отчетливо, а вот желания добра кому-либо, кроме самих себя, не видно (если, конечно, не принимать за таковое потоки выспренних слов). Таким образом, русофобия, как и следовало ожидать, постепенно выела в своих носителях всякое стремление к общественному благу, оставив только вошедшее в кровь лицемерие. Но зародилась русофобия, повторяем, на той волне общественного сочувствия к польскому восстанию 1863 г., которую пытались поднять в свое время Герцен и другие искренне желавшие добра люди. Мыслящий человек извлечет отсюда урок: нет такой благой цели, достижение которой требовало бы нападок на собственную национальную историю, на собственную духовность. Государственная власть может, разумеется, быть неправа, ибо она временна, сменяема и осуществляется людьми, которые зачастую своекорыстны. Но духовные основы той человеческой общности, к которой мы принадлежим, не могут рассматриваться с позиции априорного отрицания. Ибо в этом случае мы отрицаем самих себя и перерождаемся в нечто иное. Во что именно - можно видеть на примере нигилистов прошлого или русофобов нашего времени.
       Вслед за подавлением мятежа 1863 г. в Царстве Польском последовали большие перемены. Было ликвидировано крепостное право, крестьяне получили свободу с землей, причем, в отличие от русских крестьян, выкупать землю им не пришлось. Думается, что, как все послабления полякам за счет русских, данный шаг был ошибочным: польские крестьяне отсутствие выкупных платежей восприняли просто как должное. Для русских же интересов было бы выгоднее, если бы платежи сохраняли напряженные отношения между польским крестьянством и шляхтой. Отмена же платежей только еще больше озлобила шляхту, а симпатий к русскому государству у крестьян не прибавила. В польских губерниях была введена общерусская администрация с делопроизводством на русском языке. Русский язык стал обязательным в школах. Была полностью уничтожена уния, а униаты присоединены к православию. Такие действия вкупе с решительным подавлением остатков мятежа (что подразумевало порой и казни) создали правителю Западного края М.Н.Муравьеву репутацию деспота. Однако все те, кто работал вместе с Муравьевым, вспоминали о нем как о мудром, глубоко порядочном человеке и бескорыстном патриоте. Каковы же были последствия "русификаторских" реформ для Польши? Не рискуя впасть в ошибку, можно сказать, что годы после мятежа и до начала мировой войны стали едва ли не лучшими в истории Польши. Избавленная наконец от своеволия магнатов, гражданских войн и мятежей, страна бурно развивалась. Польша регулярно получала от Империи гораздо больше вложений, чем платила налогов (например, в 1903 г. - на 14,5 млн. руб.). В 1873 г. в Царстве Польском было 1925 фабрик и заводов с годовым оборотом 37, 695 млн. руб. и числом рабочих 27200 чел. В 1904 г. фабрик и заводов стало уже более 2,5 тыс., объем производства - 289,5 млн. руб., число рабочих - 153 тыс. человек. В 1897 г. по объему промышленного производства Царство Польское в стране занимало 2-е место (45 руб.) после двух столичных и Прибалтийского округов (по 62 руб. в каждом). В 1879 г. в Варшаве было одно высшее учебное заведение с 820 студентами; в 1904 г. их стало три с 2972 студентами. Средних учебных заведений в 1879 г. было 13 с 3340 учениками; в 1904 г. - 23 с числом учащих ся 10249. В 1873 г. в Варшаве имелось 132 низших учебных заведения (10,4 тыс. учеников); в 1904 г. их насчитывалось 339 (27 тыс. учащихся). В итоге процент грамотных в Варшавской губернии был наивысшим в стране. {См. Михайлов В., Михайлова Н. Была ли Россия тюрьмой народов? "Свободная мысль". 2013, ? 6. С. 143-162.}. Не случайно годы "русского владычества" в Польше стали годами взлета польской культуры, не виданного ни раньше, ни позже. Именно в эти годы в русской Польше сформировались и расцвели таланты Генрика Сенкевича, Болеслава Пруса, Габриели Запольской, Марии Конопницкой, Стефана Жеромского, Владислава Реймонта... В Царстве Польском или в России складывались таланты более молодых Болеслава Лесьмяна, Ярослава Ивашкевича, Станислава Игнацы Виткевича, Юлиана Тувима, Константы Ильдефонса Галчинского - эти списки можно продолжить. Польские националистические организации в этот период серьезным влиянием не пользовались.
       Однако период мирного процветания Польши внутри России и при помощи России кончился с началом первой русской революции. Именно тогда поднялись акции Польской социалистической партии и ее руководителя - Юзефа Пилсудского. Социализм Пилсудского интересовал мало - партия была, по сути, чисто националистической и сепаратистской. В поисках поддержки Пилсудский в 1904 г. ездил в Японию, с которой Россия находилась в состоянии войны, а в 1906 г. и потом еще многократно встречался с различными австрийскими военными и политиками. В 1910 г. австрийцы разрешили Пилсудскому формировать на своих польских землях "Союзы стрелков", считавшиеся досуговыми организациями, а на деле представлявшими собой зародыш и кадровую структуру для будущих польских легионов. С началом первой мировой войны эти легионы вступили в войну против России на стороне Австро-Венгрии и Германии. Таким образом, поляки, как всегда, рассчитывали на поддержку неких (едва ли не любых) политических сил в своем противостоянии с Россией. Почему именно Россия постоянно представлялась полякам врагом номер один? Ведь на приобретенных Германией при разделах Польши землях польский национальный дух подавлялся, в отличие от России, последовательно и бескомпромиссно, однако воевать национально настроенные поляки предпочитали все же на стороне Германии. Возможно, дело здесь в уязвленном шляхетском гоноре, ведь как-никак в столкновениях с Россией поляки в течение двух веков постоянно оказывались битыми. Возможно, дело в подспудном понимании собственной неправоты в историческом противостоянии с Россией и попытках что-то доказать не столько русским, сколько самим себе... Объяснить парадоксы шляхетского сознания - задача непростая, и мы предоставим ее решение психологам. Здесь же сообщим, что в 1917 г., когда пришли известия о русской революции, Пилсудский запретил легионерам присягать Германии (а это потребовалось сделать при состоявшемся преобразовании польских легионов в Польские вооруженные силы). За это Пилсудский угодил в германскую тюрьму, что стало для него огромной удачей: с тех пор в глазах Антанты он выглядел уже не как союзник Центральных держав, а как пострадавший от немецкого произвола. В Варшаву Пилсудский прибыл в ноябре 1918 г. специальным одновагонным немецким поездом. И вот еще один парадокс: по законам российских масс-медиа Пилсудского следовало бы объявить предателем дважды: и за этот характерный приезд на немецком спецпоезде, и за вооруженную поддержку стран, осуществивших раздел Польши. Между тем он и доселе - польский национальный герой.
       Понимая то, что силы Советской России отвлечены на борьбу с белогвардейцами, новая Польша в 1919 году вторглась на ее территорию. Целью (как всегда) являлось присвоение западнорусских земель, а также создание марионеточного государства на Украине. Несмотря на то, что Польша совершенно ясно претендовала на большую часть украинской территории, Петлюра согласился на этот план, чем лишний раз продемонстрировал полнейшую беспринципность украинских сепаратистов. Одно перечисление захваченных поляками городов свидетельствует о том, что происходила чистой воды агрессия: летом 1919 г. поляки захватили Минск и Бобруйск, в марте 1920 г. - Мозырь и Калинковичи, а главный удар нанесли на Украине и 7 мая взяли Киев. Мало того: они поспешили захватить плацдарм на левом берегу Днепра, намереваясь наступать дальше на восток. Тем, кто не прочь пролить слезу над мытарствами "лишенных родины поляков" и "народа-страдальца", не мешает задуматься над этой географией польского наступления. Как всегда, поляки рассчитывали на помощь зарубежных покровителей, и на сей раз не без оснований. Франция предоставила Польше кредит на сумму свыше 1 млрд. франков и в течение весны 1920 г. передала ей 1494 орудия, 2800 пулеметов, 327,5 тыс винтовок, 42 тыс. револьверов, 10 млн. снарядов, 518 млн. патронов, 350 самолетов, 800 грузовых автомобилей, 4,5 тыс. повозок. США также выделили Польше долгосрочный кредит на сумму 159,6 млн. долларов и в течение первой половины 1920 г. отправили ей свыше 200 бронемашин, свыше 300 самолетов, 3 млн. комплектов обмундирования, 4 млн. пар обуви, большое количество средств связи, медикаментов и проч. Великобритания поставила Польше авиационное оборудование, 58 тыс. винтовок и 58 млн. патронов. Продвигаясь по русской земле, поляки творили чудовищные злодеяния. Тотальные грабежи и реквизиции проводились под угрозой расправы: за отказ дать оккупантам продовольствие были сожжены деревни Ивановцы, Куча, Собачи, Яблуновка, Новая Гребля, Мельничи, Кирилловка и др., а жители этих деревень были расстреляны из пулеметов. Только в Ровно было расстреляно более 3 тыс. мирных жителей. В местечке Тетиево во время еврейского погрома погибло 4 тыс. человек. Советское правительство 29 мая 1920 г. обратилось к странам Антанты со специальной нотой, в которой приводились факты польских зверств. Отступая из Киева, поляки взорвали собор св. Владимира с фресками Васнецова, не имевший, разумеется, никакого военного значения. {См. Мельтюхов М.И. Советско-польские войны. М.: Вече. 2001. С. 39, 63.}. Сами же поляки своих зверств не слишком стеснялись. Например, Юзеф Бек вспоминал: "В деревнях мы убивали всех поголовно и всё сжигали при малейшем подозрении в неискренности. Я собственноручно работал прикладом". {Мельтюхов М.И. Советско-польские войны. Изд. 2-е. М.: Яуза, Эксмо. С. 41.}. И этот человек в 30-е годы был министром иностранных дел Польши!
       Преследуя отступающего противника, советские войска, как известно, оторвались от своих тылов и потерпели тяжелое поражение под Варшавой. Вряд ли стоит осуждать продвижение Красной армии до Варшавы с моральной точки зрения. Дело тут не в "насаждении коммунизма", а в военной необходимости, когда противник не просит мира и продолжает представлять собой серьезную опасность. А противник, как мы видели, был коварным, беспощадным, хорошо вооруженным, и желание его добить с военной точки зрения было совершенно оправданным. Оправданным его следует признать и с геополитической точки зрения: Польша не отказалась от своих вековых захватнических поползновений, а следовательно, было необходимо лишить ее возможности такие поползновения совершать. Конечно, большевики на проблему с такой точки зрения не смотрели: по их мнению, вся история с октября 1917 г. потекла по новому руслу и старые исторические счеты уже не имели значения. Польша, как видно из всех ее действий в 1919-1920 гг., да и позднее, так отнюдь не считала. Хотя Западная Белоруссия и Западная Украина по итогам войны остались за Польшей, но поляки считали, что не получили всего того, что им причиталось. Счеты они сводили с советскими военнопленными, общее число которых за войну достигло 165550 чел. Из них от пыток, расстрелов и чудовищных условий содержания в польских концлагерях погибло 83500 чел. {См. Филимошин М.В. "Десятками стрелял людей...". Военно-исторический журнал. 2001. ? 2..}. Никаких извинений с польской стороны за это злодеяние, достойное нацизма, как известно, до сих пор не последовало. В то же время российская сторона в лице высших лиц государства не раз приносила извинения Польше за трагедию в Катыни. Чем вызван такой перекос в извинениях, непонятно до сих пор. Во-первых, советские пленные были жертвами войны, которую начала Польша с целью захвата чужих территорий, поэтому статус агрессоров им придать невозможно. Во-вторых, польские пленные, содержавшиеся в лагерях под Смоленском, были взяты не на польских, а на русских землях, которые захватила Польшей после развала царской России. Очень многие из этих пленных являлись работниками карательного аппарата польского государства, призванного подавлять сопротивление коренного населения Западной Украины и Западной Белоруссии польским оккупантам. Так что невинными жертвами их назвать не поворачивается язык. И все же массовый бессудный расстрел, конечно же, оправдать нельзя, однако весь вопрос в том, кем был произведен этот расстрел и та ли страна приносила извинения, которой следовало их принести? Ибо, в-третьих, на множество вопросов следствие, проводившееся в годы теснейшего сближения ельцинского режима с Западом, ответить так и не смогло. Ну например, первый же вопрос: почему все пленные расстреляны из немецких пистолетов и немецкими пулями? Что, в стране не хватало пуль и наганов? Нет, хватало: при казни тех польских пленных, которые были расстреляны по советскому суду за преступления против населения Западной Украины и Западной Белоруссии, применялись отечественные наганы. Может быть, в 1940 г., то есть в год расстрела, мудрецы из НКВД предвидели, что начнется война с Германией (с которой имелся пакт о ненападении) и немцы дойдут до Смоленска, а значит, можно будет все свалить на немцев? Смешно предполагать такое. И подобных вопросов в катыньском деле масса, так что извиняться России, по сути, было не за что. Любителям пригвождать Россию к позорному столбу некоторые российские публицисты не раз предлагали провести судебный процесс по Катыни с целью установления виновников расстрела. Однако предложения были проигнорированы - уж не потому ли, что польская сторона понимает бесперспективность для себя такого процесса? Да и будь даже установлена вина сталинского НКВД - извинения все равно нельзя приносить до тех пор, пока поляки не покаются за мученическую смерть десятков тысяч наших пленных в начале 20-х гг. Все человеческие жизни равноценны, и польские жизни ничем не ценнее русских.
       Наши слова о работниках польского карательного аппарата могут показаться преувеличением - могло ли их быть так много в мирной Польше? Увы, могло. 12 мая 1926 г. Пилсудский совершил военный переворот, свергнув законное правительство В. Витоса. За три дня боев в Варшаве погибли сотни людей. В тюрьму угодили несколько генералов - конкурентов Пилсудского, один из которых, Загурский, был убит. В Польше установился вполне классический фашистский режим - с фигурой Вождя Нации, примиряющего все социальные противоречия, с культом личности этого Вождя, с выхолащиванием избирательной системы (хотя сейм, как и рейхстаг в гитлеровской Германии, разогнан не был). В Польше возникла система концлагерей, самым известным из которых является лагерь в Березе-Картузской. По свирепости эти лагеря далеко превосходили ГУЛАГ, который так любят поминать в нынешней Польше. В 1931 г. Пилсудский ввел в стране военно-полевые суды. В 1931 г. в Польше по политическим мотивам было арестовано 16 тыс. чел., а в 1932 г. - уже 48 тыс. Если же учесть, что поляки составляли в новой Польше 64 %, а остальные 36 % подвергались неприкрытому национальному гнету, то польский фашизм правомерно называть польским нацизмом. В 1938 г. на Волыни было превращено в костелы 139 православных церквей и уничтожено 189, осталась лишь 151. На той же Волыни из 2000 начальных школ осталось лишь 8 украинских. Армия усмиряла непокорные украинские деревни на Тернопольщине, расстреливала крестьянские демонстрации на Волыни. На украинские и белорусские земли в массовом порядке переселяли для ускорения ассимиляции ветеранов польской армии (всего около 500 тыс.), предоставляя им большие земельные наделы и денежные субсидии. Эти поселенцы, так называемые "осадники", составляли вооруженную опору польского нацистского правительства в национальной глубинке - наряду с армией и полицией. Все активисты национального движения неизбежно попадали в тюрьмы и концлагеря. Депутат-коммунист Якуб Войтюк уже в 1927 г., выступая в агонизирующем сейме и немало рискуя, говорил: "Каждый рабочий и каждый крестьянин знает, что в действительности в Польше не существует даже видимости конституции или демократии. Знает о том, что в Польше правит фашист, диктатор Пилсудский, для которого не существуют ни законы, ни какие-либо ограничения власти, какие-либо предписания; он знает, что законы пишутся для того, чтоб с ними никто не считался. Доказательством тому - переполненные тюрьмы, пытки в политической полиции, сотни и тысячи каторжных приговоров, подавленная рабочая пресса, разбитые организации, цепь преследований рабочее-крестьянского движения, освободительных движений угнетенных народов, которая сделала из нынешней Польши одну большую тюрьму". {Цит. по: Дарья и Томаш Наленч. Юзеф Пилсудский. М.: Изд-во политической литературы. 1990. С. 246.}. Удивительно, что Польша, и не думая отрекаться от Пилсудского, вместе с тем осмеливается постоянно укорять Россию за нарушения прав человека, имевшие место в те времена. Вряд ли Польша имеет право на учительство в этой сфере.
       Как образцовое фашистское государство Польша, разумеется, не могла не вести и соответствующей внешней политики. Одновременно со своей агрессивной войной против Советской России она отторгла у Литвы ее столицу - Вильно (Вильнюс). В 1938 г. только вмешательство СССР и Франции позволили удержать Польшу от повторного нападения на Литву. Пока Германия была ослаблена своим поражением в первой мировой войне, Польша постоянно заявляла о своих территориальных претензиях к Германии. Позднее поляки, напротив, обнаружили в своих подходах и к внутренней, и к мировой политике много общего с германскими и составили с Германией альянс, подкрепленный договором о ненападении 1934 г. (что не мешает полякам упрекать СССР за договор о ненападении с Германией 1939 г.). Министр иностранных дел Польши Бек, выдворенный в 1924 г. из Франции за шпионаж в пользу Германии, зачастил в Берлин. Это принесло свои плоды: когда в 1938 г. Германия вторглась в Чехословакию, в этом вторжении приняли участие и польские войска. Польша аннексировала район Тешина в Силезии, где чехов жило куда больше, чем поляков, зато имелись большие промышленные мощности. С аннексией Тешина объем производства в тяжелой промышленности Польши сразу возрос почти на 50 %. Однако имелся и неприятный побочный результат: в мировой прессе после захвата Тешина к Польше окончательно приклеилось прозвище "гиены Европы". Разумеется, Польша не позволила советским войскам пройти по польской территории на помощь Чехословакии. Кроме того, во время переговоров Англии, Франции и СССР на предмет создания антигерманской коалиции поляки заявили, что не намерены позволять советским войскам перемещаться по территории Польши. Тем самым в ходе переговоров возникли трудно преодолимые трудности, тем более что наши будущие союзники с самого начала не собирались вести их вполне всерьез. Поляки сделали все для того, чтобы Гитлер остался с ними один на один, а когда угроза немецкого нападения стала реальной, вместо переговоров и с агрессором, и с теми, кто мог бы его остановить, принялись провоцировать Германию: устраивать немецкие погромы, повальные аресты немцев, антинемецкие кампании в прессе... Иными словами, Польша сделала все возможное для развязывания мировой войны. На этом фоне странно обвинять в несправедливости СССР, когда он ввел в 1939 г. войска в Польшу. Никакого объединения усилий вермахта и РККА не имело места: к 17 сентября, т.е. к моменту ввода советских войск, польские вооруженные силы были уже полностью разгромлены. 5 сентября из Варшавы бежало правительство, а в ночь на 7-е - и преемник Пилсудского, маршал Польши Рыдз-Смиглы. Связь правительства и маршала с армией была полностью потеряна. В день ввода советских войск правительство Польши пересекало румынскую границу, но о его местонахождении не знали ни Москва, ни Лондон, ни польские войска. В таких условиях предельно несправедливым по отношению к исконно русским землям Западной Украины и Западной Белоруссии был бы как раз отказ от ввода войск, который сделал бы соотечественников заложниками гитлеровского режима.
       Один из любимых русофобских мотивов - это, разумеется, история Варшавского восстания. Оно было начато без согласования с советским командованием силами, открыто враждебными СССР. Достаточно ознакомиться с риторикой тогдашнего польского эмигрантского правительства - и становится ясно, что советское правительство ни в коем случае не должно было помогать Варшавскому восстанию. В аналогичной политической ситуации ни одно правительство мира не стало бы оказывать помощи варшавским повстанцам, командование которых постоянно заявляло о своей враждебности к СССР. Кроме того, непростой для Красной Армии была и военная ситуация: после длительного наступления ее материальные и людские ресурсы были практически исчерпаны. Кроме того, при попытке прорваться к Висле севернее Варшавы, форсировать реку и обойти польскую столицу с севера наши войска потерпели поражение. Немцы нанесли мощный контрудар, в районе городов Радзымин и Воломин был окружен советский танковый корпус. Хотя его удалось деблокировать, но города пришлось оставить. Советская 2-я танковая армия потеряла в этих боях около 300 танков. Сражение под Радзымином происходило в конце июля - начале августа 1944 г., польские и российские источники русофобского направления о нем почти не упоминают. Оно и понятно: иначе придется объяснять, как можно было, зная об исходе боев севернее Варшавы, все же начать восстание? Может быть, те, кто командовал повстанцами, и не рассчитывали на победу? Эти вопросы задает, в частности, польский историк Рышард Назаревич {См. Рышард Назаревич. Варшавское восстание 1944 г. Политические аспекты. М.: Прогресс. 1989.}. Несмотря ни на что, помощь восставшим все же была оказана. В Варшаву было переброшено 5 артбригад, минометный полк, 3 инженерных батальона, батальон амфибий. Советские летчики сбросили повстанцам 156 минометов, 505 противотанковых ружей, 2667 винтовок и автоматов, много боеприпасов, продовольствия, медикаментов. К сожалению, восстание изначально было плохо спланировано, держалось лишь на героизме участников, и с толком воспользоваться помощью восставшим не удалось.
       Светлый период во взаимоотношениях России и Польши наступил после изгнания из Польши гитлеровских оккупантов и возникновения так называемой "народной Польши". В этой Польше вышли из обихода русофобская риторика и агрессивный милитаризм. Благодаря героизму Красной Армии Польша получила огромные территориальные компенсации в виде Восточной Пруссии и других восточногерманских земель - за то, что Польше, по сути, и так не принадлежало, то есть за Западную Украину и Западную Белоруссию. В ПНР помнили о том, что 27 января 1945 г. ГКО СССР распорядился предоставить 60 тыс. т зерна Варшаве и другим городам Польши. 25 сентября 1945 г. ГКО передал Польше 2 тыс. грузовиков. В 1947 г. во время визита польской правительственной делегации в Москву ПНР получила льготный кредит в размере 27,9 млн. долл. (в золоте). Кроме того, были полностью списаны все польские обязательства, включая обязательства эмигрантского правительства Сикорского, на общую сумму 410 млн. руб. А ведь только на снабжение, вооружение и оснащение польской армии Андерса, подчиненной эмигрантскому правительству, СССР затратил более 187 млн.руб., - на эти деньги можно было бы вооружить полноценную танковую армию. При этом в самый тяжелый момент боев на Восточном фронте армия Андерса эвакуировалась из СССР. Советский Союз отказался от всех претензий на германское имущество в Польше и уступил ПНР 15 % причитающихся ему германских репараций. В дальнейшем Польша регулярно получала от СССР кредиты на самых льготных условиях. В 1980 г. в связи с деятельностью профсоюза "Солидарность" и введением военного положения в Польше Запад ввел для Польши экономическую блокаду (то есть провинилось перед Западом правительство Ярузельского, а наказать голодом решили весь польский народ). В ответ СССР в 1980-1986 гг. оказал Польше безвозмездную помощь в размере 7 млрд. руб. {См. Материалы заседания Политбюро ЦК КПСС от 23.10.1986 г.}. Польский экспорт в Россию на 1982 г. упал на 10,5 %, а советский в Польшу, наоборот, вырос на 11,9 % - отрицательное сальдо торгового баланса покрывалось за счет льготных кредитов.
       Суть экономических взаимоотношений СССР и Польши хорошо раскрывает интервью заместителя председателя Комиссии по планированию при Совете Министров ПНР С.Вылупека, данное им газете "Трибуна люду" 2.06.1982 г. ""В 1981 г. 60% импорта, предназначенного для снабжения польского народного хозяйства, поступало из стран СЭВ, в том числе две трети из СССР. Однако оставшиеся 40% тоже немало Блокада практически отрезала нас от этого снабжения. <...> Поэтому вместе с советскими партнерами мы будем предпринимать дальнейшие, выгодные для обеих сторон меры, расширять кооперационные связи. Это позволит польской промышленности, как было в судостроении, в производстве сахарных заводов и заводов серной кислоты [указанные отрасли экспортировали большую часть своей продукции в СССР. - А.Д.], преодолеть трудности и создать предпосылки ее дальнейшего развития. Мифы о якобы низкой оплачиваемости торговли с Советским Союзом не имеют под собой оснований. Их могут распространять люди, которые сознательно извращают экономические отношения с СССР, или те, кто не ориентируется в экономических расчетах. Первой особенностью наших экономических связей с Советским Союзом является стабильность, перспективное планирование, возможность серийного выпуска продукции. Об этом мечтает каждое предприятие, потому что это рентабельно, снижает стоимость производства, облегчает работу. Во-вторых, выгодна структура польско-советских торговых оборотов Удельный вес готовых изделий нашей промышленности в экспорте в СССР составляет более 80% всех поставок, около 64% - машины и оборудование. Импорт из СССР топлива, сырья и материалов составляет сейчас 65% всех поставок. В третьих, в торговле с Советским Союзом, как и с другими социалистическими странами, мы опираемся на подвижные цены, которые определяются на основе мировых цен как средняя величина за последние пять лет. В-четвертых, польские закупки в СССР реализуются на выгодных многолетних кредитах с низким процентом. За одну тонну покупаемой в СССР нефти мы платим 115 рублей. За одну тонну в капиталистической стране мы должны заплатить 250 долларов. Таким образом, за 13 млн тонн нефти в нынешнем году мы заплатим около 1,5 млрд рублей В случае импорта из западных стран это обошлось бы нам в 3,2 млрд долларов". В интервью советским журналистам министр внешней торговли ПНР Т.Несторович {Новое время. 1982. ? 37.} отметил, что основу современной польской индустрии составляют около 150 промышленных объектов, сооруженных при техническом содействии Советского Союза. Наиболее крупные из них - это металлургические комбинаты в Кракове, Ченстохове и Варшаве, медеплавильный завод в Легнице, предприятия по производству грузовых автомобилей в Люблине и легковых - в Варшаве, несколько электростанций и химических заводов, ряд текстильных предприятий. Благодаря советской помощи послевоенная социалистическая Польша сделала огромный шаг в развитии своего народного хозяйства и стала индустриальным государством, располагающим большим производственным потенциалом, высококвалифицированными рабочими и инженерными кадрами.
       Экономический рост Польши сопровождался и впечатляющим культурным подъемом. В СССР читали польских писателей (Я.Ивашкевича, Е.Анджеевского, Т.Парницкого, С. Лема, С. Мрожека, С.Дыгата и многих других), переводили польскую литературу всех эпох, любили польское кино (а где оно сейчас?) и вообще с симпатией относились к Польше и полякам. В то же время в Польше осталась жива традиция русофобии и "исторической ущемленности". На почву этой традиции падал обильный посев всевозможной дезинформации, в особенности исторической. Главным принципом насаждения русофобии через историю была подача истории не в ее непрерывности, а в виде отдельных моментов, особенно возбуждающих польское национальное самосознание: "резня поляков в Умани", "резня поляков в Праге", "Мицкевич в эмиграции", "поляки в Сибири", "предательство восставшей Варшавы"... Постоянными сделались напоминания о "золотых временах" Польши "от моря и до моря". Чем были на самом деле вызваны польские беды, никто выяснять не стремился. Для самосознания, настроенного на самовозвеличение и в то же время на оплакивание собственных, якобы незаслуженных, страданий постоянное повторение мантр на перечисленные темы было чем-то вроде приема наркотиков: ежедневное употребление становится необходимым, а отказ вызывает "ломку" и агрессию. Не успев сбросить "коммунистическое иго" и узы дружбы с СССР, Польша немедленно начала совершать не просто недружественные, а нагло недружественные политические шаги в отношении нашей страны. Например, в 1989 г. Польша поставила вопрос о возмещении гражданам СССР польского происхождения материального ущерба, понесенного ими в годы сталинских репрессий. Таким образом Польша стремилась ликвидировать свою тогдашнюю задолженность СССР в размере 5,3 млрд. инвалютных рублей (7 млрд. долл. США по тогдашнему курсу), напрочь забывая при этом и о советской помощи, и о потерях Советской России из-за польского вторжения в 1919-1920 гг. Вмешиваться в отношения суверенного государства с его гражданами - это, конечно, запредельная бесцеремонность в межгосударственных отношениях, однако с тех пор тональность отношений Польши с Россией сделалась именно такой.
       Польский рабочий класс к 80-м годам уверили, что без коммунистов и без дружбы с СССР он жил бы значительно лучше. Польскую интеллигенцию, которая творила практически без цензуры и могла ездить по свету куда угодно, манили призраком какой-то запредельной свободы. Ну и так далее - мы в России тоже наслушались подобных посулов, в которых не звучала разве что лишь шовинистическая нота: манипуляторы сознанием понимали, что русского человека насаждение национальных фобий может только оттолкнуть. Ничего из обещанного поляки в итоге не получили. Их уровень жизни упал, их страна прочно закрепила за собой статус сателлита США и вообще "государства второго сорта", поставщика за рубеж дешевой рабочей силы и женщин легкого поведения. Польская культура находится в глубочайшем упадке, и этого не исправить чисто политическим присуждением Нобелевских премий третьеразрядным поэтам Ч.Милошу и В.Шимборской. Однако накачка общественного мнения русофобскими и нацистскими настроениями продолжается в Польше с неослабевающей силой. Польша и по сей день является передовым форпостом всей западной русофобии и нашим наиболее опасным зарубежным соседом. Опасным не столько благодаря своей силе, сколько благодаря своему непреходящему озлоблению.
       Мы не случайно уделили в нашей книге столько места литовско-польскому вектору русской истории. Литва, а затем Речь Посполитая - Польша веками являлись единственным западным соседом России. Если Швеция была отделена от России Финляндией, то Польша не просто тесно примыкала к России, но еще и оккупировала огромные пространства исконно русских земель (да и сейчас продолжает на них притязать). В отношениях с Польшей можно видеть все типичные аспекты отношения Запада к России: стремление к расчленению России и к присвоению ее территорий - если не в виде прямой аннексии, то в виде создания на российских территориях марионеточных государств; культурную и религиознуюя экспансию; идейное выращивание и финансирование сепаратизма (вспомним подкуп поляками казачьей старшины в конце XVII в.); русофобию, главным орудием которой является фальсификация истории и дезинформация масс; постоянное использование двойных моральных стандартов; постоянную информационную агрессию; постоянную угрозу войной. В этих условиях необходимо информационному натиску противопоставить собственный информационный натиск - иной альтернативы "горячей войне" просто нет. Мы видели, что сначала СССР, а потом Россия вчистую проиграли информационную войну на польском направлении. Результатом стало появление на нашей западной границе сильного агрессивного соседа, идеологией которого является воинствующая русофобия. Результатом стало унижение России, вынужденной каяться за чужие преступления и создавшей тем самым мощные моральные козыри против себя же самой. Но мы видели, что, если рассматривать историю в ее непрерывности, то ничего еще не потеряно, ибо главный козырь, то есть историческая справедливость, в наших руках. Надо только уметь ее отстаивать, и тогда, возможно, сбудется мечта А.С. Хомякова, о которой он писал в трагические дни польского восстания 1830 года:
       Ода
      
      
       Внимайте голос истребленья!
       За громом гром, за криком крик!
       То звуки дальнего сраженья,
       К ним слух воинственный привык.
       Вот ружей звонкие раскаты,
       Вот пешей рати верный шаг,
       Вот натиск конницы крылатой,
       Вот пушек рев на высотах,
       И крик торжеств, мне крик знакомый,
       И смерти стон, мне плач родной...
       О замолчите, битвы громы!
       Остановись, кровавый бой!
      
       Потомства пламенным проклятьем
       Да будет предан тот, чей глас
       Против славян славянским братьям
       Мечи вручил в преступный час!
       Да будут прокляты сраженья,
       Одноплеменников раздор
       И перешедший в поколенья
       Вражды бессмысленный позор;
       Да будут прокляты преданья,
       Веков исчезнувший обман,
       И повесть мщенья и страданья,
       Вина неисцелимых ран!
      
       И взор поэта вдохновенный
       Уж видит новый век чудес...
       Он видит: гордо над вселенной,
       До свода синего небес,
       Орлы славянские взлетают
       Широким дерзостным крылом,
       Но мощную главу склоняют
       Пред старшим северным орлом.
       Их тверд союз, горят перуны,
       И будущих баянов струны
       Поют согласье и покой!..
      
      
       Глава 5. Объединение или завоевание?
      
       В данной главе нам предстоит коснуться весьма деликатного, а порой и болезненного вопроса: в какой мере идея справедливости осуществлялась при расширении России на Восток и Юго-Восток, в те края, где жили народы, не связанные с русскими ни языковой и культурной, ни религиозной общностью? "Профессиональные националисты", рьяно ищущие в прошлом повода для обострения межнациональных отношений в настоящем, склонны в самом факте объединения разных народов в одно государство видеть проявление враждебности и презрения большого народа к малому. С другой стороны, есть авторы, считающие, что для величия народа лучшим основанием является насилие, и смакующие акты насилия, имевшие место в истории взаимоотношений российских народов. Обе эти точки зрения не имеют ничего общего с исторической истиной.
       Рассматривая процесс объединения нынешних российских земель в его национальном аспекте, мы видим, что у Руси на Востоке имелось множество ближних и дальних народов-соседей с совершенно различными общественным устройством, религией, народным хозяйством, традициями и т.д. Поэтому и взаимоотношения русских с этими народами не могли складываться одинаково. Сильнейшим восточным соседом Руси - со вполне сложившейся государственностью, с развитой экономикой и культурой, - было мусульманское Казанское ханство. Являясь частью Золотой Орды, Казань автоматически разделяла и враждебное положение Орды по отношению к Руси, поскольку Русь ни в языковом, ни в религиозном, ни в культурном отношении в Орду не входила, а ее вассалитет (в форме данничества) был чисто вынужденным. Казанское же ханство говорило с Ордой на одном языке (тюрки), придерживалось той же религии (ислама) и в значительной степени разделяло традиции Орды. Одной из таких традиций было использование в народном хозяйстве больших масс рабов. По сути дела, на рабском труде строилось все народное хозяйство ханства. Если холопство, главная форма личной зависимости в тогдашней Руси, было прежде всего экономической категорией (в холопы попадали чаще всего за долги либо добровольно, но тоже по бедности), то восточная форма рабства, распространенная в Казанском ханстве, основывалась на насилии, а войны велись зачастую именно для пополнения числа рабов (при этом часть рабов могла после войны продаваться и в другие страны). Таким образом, ханство жило в значительной степени по набеговой системе, хотя и не так зависело от нее, как, например, Крым. Надо заметить, что правившая в Казани династия происходила от правителей Золотой Орды (казанский хан Улу-Мухаммед успел даже посидеть на золотоордынском престоле) и имела тесные родственные и прочие связи с Крымом (например, крымской царевной была мать хана Мухаммеда-Эмина). Эти связи объясняют некоторые моменты в деятельности казанских ханов. По самой географии ханства понятно, что рабами в нем были прежде всего русские. О численности рабов можно составить представление по тому, сколько их освободили после падения Казани в 1552 г. - 60 тыс. человек, и это при том, что население самой Казани не превышало 40 тыс. человек. М.Г. Худяков пишет о походе Ивана III на Казань в 1469 г. : "Таким образом, становится ясной цель этой войны со стороны русского правительства: оно желало добиться освобождения из неволи попавших к казанцам русских людей. Казань вела крупную торговлю рабами, которых поставляла на азиатские рынки - в Сарай в Туркестан. Главным предметом продажи на невольничьих рынках служили русские пленники и особенно женщины, которых покупали в гаремы. В течение всего существования Казанского ханства русское правительство добивалось отмены христианского рабства, и при первом столкновении между обоими государствами заявило о своих стремлениях. Тем не менее, рабство продолжало существовать и имело огромное значение в экономической жизни страны, так как рабы обслуживали своим бесплатным трудом большие хозяйства помещиков, частную жизнь горожан и торгово-промышленные предприятия. Невольники применялись в качестве чернорабочих, а некоторые специалисты-ремесленники высоко ценились в производстве. Торгово-промышленный характер Казанского государства настоятельно требовал невольничьих рук для... предприятий всякого рода. Свободных рук, необходимых для развития и поддержания промышленности, среди татарского населения не хватало, и приток иностранцев-невольников составлял необходимое условие экономической жизни. Русское правительство стало бороться с этим явлением, и отношения между соседними государствами постоянно были окрашены недоверием и грозили разразиться конфликтом". {Худяков М.Г. Очерки по истории Казанского ханства. М.: ИНСАН. 1991. С. 43.}. Затем состоялось еще несколько походов на Казань, и наконец русское войско в 1487 г. взяло город. Смещенный хан Али с семьей был перевезен в Россию, и его крещеные внуки вошли в состав высшей русской аристократии (происходить от главы государства, пусть и мусульманского, считалось чрезвычайно почетным). Включать в состав Московского государства ханство не стали, и до 1505 г. длился период русского протектората, а в 1505 г. хан Мухаммед-Эмин внезапно разорвал вассальные отношения. Все русские, оказавшиеся на тот момент в ханстве (а из-за царившего дотоле длительного мира их было очень много) были обращены в рабство. Мухаммед-Эмин с войском вторгся на московскую территорию, где к набегу со стороны союзной Казани были совершенно не готовы. Главной целью войны был захват максимального числа рабов, в чем хан отчасти и преуспел. Однако Нижнего Новгорода он взять не смог и с полоном повернул назад. Ответный поход русских войск на Казань в 1506 г. окончился их поражением, но хан, опасаясь новых походов, решил вернуться к дружбе с Москвой. Тех в Казани, кто хотел войны с неверными, хан удовлетворил, число рабов пополнилось, можно было почить на лаврах и даже вернуть Москве пленных 1506 года (но не более того, иначе вся операция теряла смысл).
       После Мухаммед-Эмина к власти в Казани пришел Шах-Али, представитель местной, казанской династии и проводник русского влияния в Казанском ханстве. Однако в 1521 г. в Казань из Крыма нагрянул с вооруженным отрядом царевич Сагиб и произвел переворот, в ходе которого, в частности, погибло много касимовских татар ханской гвардии, верных союзников России. Сагиб немедленно ввязался в войну с Русью. То был год страшного разорения Руси крымским ханом Мухаммед-Гиреем, и казанцы во главе с Сагибом способствовали успеху крымцев, нанеся удар по Руси с востока и захватив даже Нижний Новгород. Таким образом, подлинная независимость Казанского ханства понималась его новыми правителями как возможность безнаказанно в союзе с Крымом и Турцией грабить Русь и захватывать в рабство русских людей. Более того, независимость трактовалась как пребывание под властью чужеземной - крымской - династии и признание себя подданными Турции. В 1524 г. такое признание состоялось официально. "Тогда казанское правительство, не надеясь одержать верх над Россией без поддержки союзников, вступило в переговоры с турецким правительством. Этот шаг, которым Казанское ханство обязано Крымской династии, имел важное моральное значение, так как непосредственно сближал Казань с могущественным и родственным османским народом и вводил ханство в круг союзных мусульманских государств. Казанское правительство заключило с султаном Сулейманом Законодателем договор на следующих условиях: Казанское ханство признает над собою верховную власть турецкого султана и принимает ханов по назначению турецкого правительства; со своей стороны, Турция оказывает Казанскому ханству поддержку в войне против русских и прочих врагов. Этот договор устанавливал такие же отношения между Казанью и Турцией, какие существовали между Крымом и турецким правительством; естественно, что с воцарением в Казани крымской династии сюда были перенесены все традиции крымских владетелей, в том числе и к отношения Турции". { Худяков М.Г. Очерки по истории Казанского ханства. М.: ИНСАН. 1991. С. 87-88.}. Мы уже видели роль Крыма в истории Руси, теперь о принятии на себя подобной роли заявило и Казанское ханство. Разумеется, это предполагало смертельную борьбу, потому что двух Крымов на своих границах Русь уже не выдержала бы. В Казани были люди, не желавшие этой перманентной войны и уверенные в возможности договориться с Москвой (разумеется, это были не крымцы, а местные волжане), тем более что Москва и не ставила себе целью полного подчинения ханства. "...Россия стремилась... к немногому. При Иване III - признание своей независимости и политического равенства между обоими государствами. Русское правительство постоянно стремилось обеспечить добрососедские, союзные отношения между ханством и русской землей, а также - выручить из рабства русских людей, попавших в неволю и бывших предметом широкого сбыта на азиатские рынки. Претензии носили чисто экономический характер. Позднее, при Василии III, явилось желание формально установить суверенитет над ханством Казанским - то самое, к чему стремились казанцы по отношению к русским. Но к замене ханской власти властью русского государя русское правительство не стремилось. В 1530 году московские дипломаты заявили казанцам: "Государь наш велел вам говорити: только бы тот царь был нам послушен, да была бы в нем правда, и мне его чего ради не хотети на Казани?" Свои претензии на суверенитет над Казанью русское правительство впервые попыталось обосновать "правом" завоевания в 1537 году, но и теперь оно не думало об уничтожении Казанского ханства: в 1546 году провозгласило ханом Шах-Али. О присоединении Казанского ханства к русскому государству, в качестве его непосредственной части, не было речи ни при Иване III, ни при Василии III, ни в малолетство Ивана IV. Русское правительство заявляло лишь о своем суверенитете над ханством, которое мыслилось вполне автономным, с ханом во главе". {Худяков М.Г. Очерки по истории Казанского ханства. М.: ИНСАН. 1991. С. 121.}. М.Г. Худяков работал в Казани, причем в начале Советской власти, когда было принято во всех бедах винить свирепый царизм и проявлять чудеса политкорректности по отношению к национальным движениям. Видимо, поэтому он пытался возложить ответственность за обострение отношений и последовавший затем разгром Казани в большей степени на Москву и даже назвал поход 1552 г. "завоевательной, империалистической войной". Перечислив походы Москвы на Казань и масштабные вторжения казанцев на Русь, он сделал вывод, что, поскольку русских походов было больше, чем татарских вторжений, то и ответственность за напряженность в отношениях надо делить в соответствующей пропорции. Однако здесь ученый лукавил, потому что, во-первых, не написал о множестве сравнительно мелких набегов, имевших целью только грабеж и захват пленных на ограниченной территории. Во-вторых, М.Г. Худяков почему-то не акцентировал внимания на различии целей татарских и русских походов. Первые предпринимались для грабежа и разорения русских земель и были в этом отношении идентичны крымским набегам. Вторые же ставили себе целью освобождение пленных и прекращение или ослабление дальнейших набегов. Учитывая то, что в Казани стали большей частью править крымцы с их разбойничьим менталитетом, установить спокойствие на восточной границе становилось возможным только путем "империалистической", по выражению М.Г. Худякова, войны. Ужесточение отношений с Казанью стало для Руси совершенно неизбежной мерой, особенно если учесть фактический отказ казанцев от своей независимости, переход под сюзеренитет Крыма и Турции и постоянное получение правителей из Крыма. Особенно тревожным было то, что набеги казанцев стали синхронизироваться с набегами крымских татар. Нельзя забывать, что сомнительная "свобода" Казанского ханства под эгидой Стамбула для Руси означала смертельную угрозу, а для множества русских людей - смерть или пожизненное рабство.
       Замысел Москвы по успокоению восточной границы состоял не в уничтожении Казанского ханства и тем более казанско-татарского этноса (что вообще-то было бы типично для политики того времени). Сохранение ханства предполагалось изначально. В 1551 г. очередной поход русских на Казань увенчался военным успехом, и это позволило сторонам начать переговоры о будущем ханства. После долгих переговоров удалось выработать автономный статус Казанского ханства в составе Московского государства. Предполагалось, во-первых, сохранить мусульманскую администрацию, причем назначением на должности и увольнением от них должен был ведать наместник-мусульманин, а не русский царь. Во-вторых, наместник должен был распоряжаться казной ханства, т.е. в финансовом отношении ханство оставалось самостоятельным. Но, в-третьих, землей в ханстве мог наделять только царь (дабы влияние и власть в ханстве получали прежде всего сторонники Москвы). В-четвертых, ханству возвращалось захваченное русскими войсками правобережье Волги. В-пятых, освобождались все рабы и запрещалось обращение христиан в рабство. Этот план своей мягкостью разительно отличался от обычной практики межгосударственных отношений той эпохи, отличавшихся куда большей суровостью. Однако воплотить его в жизнь не удалось. 9 марта 1552 г. в Казани произошел переворот. М.Г. Худяков не жалеет восторженных слов для свободолюбивых организаторов переворота, однако одним из непосредственных следствий переворота был отказ от освобождения христианских рабов, что, на наш взгляд, чрезвычайно символично. Второго октября 1552 г. Казань была взята штурмом. Еще несколько лет продолжалось подавление очагов сопротивления на обширной территории многонационального ханства (300 тыс. кв. км). Но после этого периода на земле Поволжья на долгие годы воцарился мир. М.Г. Худяков, правда, совершенно голословно утверждает: "Страшное понижение культурного уровня, экономический регресс, сопровождавшийся переходом к примитивным формам хозяйства и сокращением всех потребностей, упадок промышленности и торговли, обеднение населения, отвычка от активного участия в строительстве государственной и общественной жизни - вот те последствия, которые принесло казанским татарам русское завоевание". {Там же. С. 163.}. Автор здесь явно подменяет последствия вхождения Казанского ханства в состав России последствиями войны. Война, конечно, способна принести и "упадок промышленности и торговли", и "сокращение потребностей", и т.д. Правда, отвычку от участия населения в государственных делах оно принести не могло: мы все-таки имеем дело с ханством, а не с современной демократией. Но включение в состав России в более длительной перспективе могло принести Казанской земле с культурной и экономической точки зрения только благо. Оно уничтожало порождавшую экономический застой и тунеядство систему рабского труда и несло в Поволжье все те хозяйственные достижения, которые имелись на тот момент в России, а их было немало. Сам же М.Г. Худяков писал: "Казанское ханство не поспевало за быстрым экономическим прогрессом России, перед которой на очередь встало объединение всего экономически связанного района в одно государство". {Там же. С.244.}. Две последние цитаты по смыслу никак не совмещаются - это значит, что либо материал сопротивляется историку, находящемуся в плену предвзятой концепции о "российском империализме", либо абзац об ужасных последствиях русского завоевания написал не М.Г. Худяков, а национально ориентированный редактор его книги, впервые изданной в Казани. С другой стороны, редактор пропустил довольно неприятный для татарского национального самосознания пассаж: "При сравнении с поразительно быстрым и могучим развитием русского населения спокойная, мирная жизнь болгаро-татар производит впечатление застоя и косности. В течение целого ряда столетий в Верхнее Поволжье вливались все новые и новые волны русских переселенцев. С необычайной настойчивостью они растекались по всей стране, вытесняя туземцев или ассимилируя их. Этот неисчерпаемый поток по своей интенсивности представляет беспримерное явление в истории Восточной Европы. Он свидетельствует о колоссальной производительности населения, и причины его коренятся в расовых особенностях славянского племени. Молодая, только что сформировавшаяся народность великороссов развивала свою деятельность весьма интенсивно, тогда как болгаро-татары, осевшие в Поволжьи задолго до появления великороссов, представляли собою сравнительно древнюю расу, успевшую уже одряхлеть; во всяком случае, конкурировать с великороссами оказалось им не под силу. Таким образом, причины застоя могли быть чисто биологическими и объясняться расовыми признаками болгаро-татар. Доводом в пользу такого предположения может служить то явление, что болезнь застоя и косности была свойственна не одним лишь болгаро-татарам - она поражала в различное время все турецко-татарские племена, и даже весь азиатский Восток в его целом, уступивший свое культурное место Европе". {Там же. С. 244-245.}. С таким примитивным биологизмом согласиться трудно - хотя бы потому, что не доказана большая "древность" тюркской расы по сравнению со славянской. Другое дело, что искусственная, с помощью Крыма и Турции, консервация набеговой системы и рабовладения в Казанском ханстве вела к экономическому застою и отставанию от других народов Европы. Конечно, Руси пришлось нанести поражение Казанскому ханству прежде всего ради самозащиты - если рассматривать историю не фрагментарно (взятие и разгром Казани), а как непрерывный процесс, то это очень хорошо видно. Но включением ханства в свой состав Русь принесла ему и такие преимущества, о которых, вероятно, участники конфликта не думали. Трудолюбивому, занимавшемуся и земледелием, и ремеслами, и торговлей населению ханства набеговая система нравилась куда меньше, чем пришельцам из Крыма. Казанские татары давно, еще до монгольского завоевания, научились существовать и процветать и без войны. Так что наличие в Казани влиятельной русофильской партии далеко не случайно. Не случайно и то, что в эту партию входили и возглавляли ее только местные уроженцы, тогда как антимосковская партия возглавлялась выходцами из Крыма, давно и полностью погрязшего в набеговой системе. После окончания последней Казанской войны, которое можно датировать 1556 годом, антирусское выступление на землях ханства состоялось еще раз в 1582 г. и было вновь инспирировано Крымом. Затем на землях бывшего ханства наступает спокойствие. Это объясняется проявленной московским правительством веротерпимостью (на присоединенных землях разрешалось отправление мусульманского культа и строительство мечетей). Насильственное крещение мусульман не допускалось, зато допускалось их местное самоуправление. К своим мусульманским владениям русские цари относились с подчеркнутым уважением: выходцы из правящей казанской династии автоматически входили в состав высшей русской аристократии, татарские мурзы получили все права русского благородного сословия. Никакого национального чванства на Руси не существовало: выше мы уже говорили о том, что многие русские дворяне сознательно придумывали себе знатных татарских предков, чего при наличии ксенофобии, конечно, быть не могло бы. Впрочем, немало известных русских фамилий и в самом деле произошло от татарской знати: это Тенишевы, Кугушевы, Шейдяковы, Кулунчаковы, Урусовы, Нарбековы... Большинством этих фамилий Россия по праву может гордиться.
       Набеговая система была присуща не только Казанскому ханству. У ряда народов нынешней России она в былые времена имела куда более глубокие корни, чем среди казанских татар. Ее существование связано с разложением родового строя и возникновением военной демократии. На этой стадии развития общества военные вожди и старейшины начинают уже преследовать свои особые интересы - интересы родовой знати. Но в известной мере они стараются также соблюдать интересы рядовых общинников, которые в период военной демократии в политическом отношении весьма активны. Поэтому военная демократия устремлена к войнам (набегам) по двум причинам: во-первых, война обогащает родовую знать, укрепляют ее власть и влияние; во-вторых, за счет военной добычи можно удовлетворять материальные запросы рядовых общинников и благодаря этому сглаживать внутренние противоречия в обществе. Эти противоречия как бы выносились за рамки общины и разрешались за счет жертв набегов. Через военную демократию прошли очень многие общества и народы. Война для них в этот период становилась обычным занятием, в набеги, завоевания, переселения вовлекалось большинство населения. Когда-то через военную демократию и набеговую систему прошли также и славяне, но к моменту продвижения Руси в Заволжье, в степи Юга и Юго-Востока, на Кавказ эти времена для русских остались далеко позади. Поэтому наличие набеговой системы у каких-то народов - это не повод для русского национального чванства, ибо и русские некогда ее придерживались; с другой стороны, это не означает, что народу, перешедшему к мирному земледелию, следует покорно терпеть насилия, грабежи и все прочие прелести, связанные с жизнью их соседей по набеговой системе.
       Нападения на другие народы либо на другие племена в составе собственного народа с большей или меньшей степенью регулярности совершали татары, ногайцы, башкиры, калмыки, казахи... Но наибольшим распространением и наибольшей живучестью набеговая система отличалась среди туркмен и на Кавказе. Устойчивый характер система военной экспансии кавказских горцев приобрела во второй половине XVII в. А к середине XVIII в. территория, охватываемая набегами дагестанских горцев, включала в себя всю территорию Грузии и Азербайджана, Ереванское ханство и даже владения Турции - области Ахалциха и Карса. Вне зоны набегов в Закавказье оставалось только морское побережье. В Дагестане кюринцы и несколько других племен около 1730 г. наотрез отказались принять русское подданство, причем интереснее всего их мотивация. "Они отвечали, что будут защищаться и скорее погибнут в бою, чем от голода, которым им угрожают русские порядки. "Воровство и грабеж, - говорили их депутаты, - наши занятия, так же, как ваши - соха и торговля. Грабежом жили наши отцы и деды, и если мы оставим их ремесло, как требуют русские, то будем вынуждены погибнуть от голода""{Потто В.А. Кавказская война. Ставрополь: Кавказский край. Т. 1. С. 43.}. Об интенсивности набегов можно судить по рапорту русского резидента в Восточной Грузии Туманова, который доносил, что с 13 июля по 5 ноября 1754 г. произошло 43 набега, погибло и было угнано в плен 350 человек. В Картли и Кахетии ежегодно разорению подвергалось в среднем 300 крестьянских усадеб. {См. Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказская война. М.: Росет. 1994. С. 119.}. Горцы прежде всего охотились на людей, но забирали также скот, сельскохозяйственную продукцию, изделия ремесла, прочие ценности. Помимо мелких набегов, происходили и крупные вторжения, когда на территорию Грузии вторгались ополчения горцев числом от 3 до 20 тыс. человек. С такими силами не могли справиться даже объединенные русско-грузинские силы, да и русских войск в Грузии в XVIII в. было очень мало. И все же наличие в Грузии русских частей приводила к тому, что набеги приобретали уже порой отчетливую антирусскую направленность. В то же время горцы охотно нанимались на военную службу к различным правителям, в том числе и христианским - лишь бы платили.
       "В 70-е гг. XVIII в. и позже несколько ослаб натиск на Закавказье, - пишут М.М. Блиев и В,В. Дегоев. - Однако произошло это не столько благодаря вмешательству России, сколько в связи с тем, что у горцев, наряду с привычными объектами экспансии на юге, появились новые - предгорье и равнина Северного Кавказа, где под влиянием России заметно оживилась хозяйственная жизнь. Здесь участников экспансии привлекали русская пограничная линия, русские города - места бойкой торговли, сулившие немалую добычу". {Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказская война. М.: Росет. 1994. С. 122.}. В результате Северный Кавказ превратился в основной очаг набеговой системы в России, которая на русских землях нашла новый источник добычи и вызвала длительное противоборство горцев с русским государством. Советская историческая литература рассматривала набеги как часть антиколониальной борьбы против царизма, но на самом деле они были лишены такого высокого содержания. Дело в том, что набеги начались гораздо раньше, нежели активная политика России и вообще на Кавказе, и тем более в его глубинных горных районах. Кроме того, набеги и междоусобицы происходили отнюдь не только по линии "горы - равнина", - от них страдали и сами горцы. Катиб (секретарь) имама Шамиля, Гаджи-Али, писал об эпохе набегов: "Каждый стал предаваться своим страстям и наклонностям; одни сделались разбойниками, другие ворами; стали делать набеги на Гурджистан, Туш и Москок [грузинские, тушинские и русские земли. - О.Р.]; с тем вместе возникли междоусобные брани и родовая вражда племен. По словам стариков, земля Дагестана сделалась смесью крови, драк и раздоров. Эти междоусобия, войны с пограничными странами и, наконец, в последнее время упорная война с русскими при Кази-Магомеде, Гамзат-беке и Шамиле не прекращались до сего дня". {Цит. по: Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказская война. М.: Росет. 1994. С. 123.}.
       Такая же картина наблюдалась в Чечне, только там горцы страдали от междоусобиц еще сильнее, чем в Дагестане. Дореволюционный чеченский историк У.Лаудаев (первый историк Чечни) писал: "Благоразумные мероприятия любивших свою родину не имели, однако, между чеченцами успеха; сильные фамилии буйствовали и, не боясь никого, не исполняли приговоров адата. Воровство вошло у них в славу и доблесть; убивали и резали друг друга без причины, и, наконец, стали совершаться невиданные до этого преступления... стали похищать или силою уводить беззащитных людей - своих собратий в неволю и продавать их в рабство в далекие страны". {Цит. по: Там же. С. 124.}. Понятно, что такая картина предельно далека от всякой антиколониальной борьбы, да и началось все это еще тогда, когда чеченцы не знали ни о России, ни о ее политике. На Россию набеги переориентировались исключительно потому, что в Предкавказье и на русской границе оживилась экономическая жизнь, стало возможно захватить больше добычи. Начальник Кавказской линии генерал Глазенап писал: "И не какие-нибудь оскорбительные с нашей стороны поступки вызывали горцев на эти разбои. Ими руководила чаще всего природная удаль, презрение к опасностям, а главное - ненасытная алчность к золоту, которое они, по роду своей жизни, употреблять не умели. Правда, они приобретали за него из Багдада и Дамаска дорогое оружие, но оно обыкновенно доставалось в добычу линейным казакам, которые все почти имели их шашки, кинжалы, пистолеты, даже седла и бурки, отнятые с боя". {Цит по: Потто В.А. Кавказская война. Ставрополь: Кавказский край. Т. 1. С. 590.}. К сожалению, русские власти долгое время не понимали набеговой системы и ее психологии. А ведь согласно этой психологии, все подарки, дани и платежи, передаваемые "вольным обществам" горцев с целью склонить их к миру, самими горцами расценивались как позитивный результат набегов и как аргумент в пользу их усиления, ибо тогда за кратковременный мир наверняка предложат больше (а нарушить мир было в порядке вещей). "Все наши сношения с мелкими кавказскими владениями носили характер каких-то мирных переговоров и договоров, причем Россия всегда являлась как бы данницей. Большей части не только дагестанских и иных ханов, но даже чеченским старшинам, простым и грубым разбойникам, Россия платила жалованье, поддерживая тем в них алчность и возбуждая в других зависть и стремление набегами вынудить Россию платить "дань" и им. Какое-то совершенно ничтожное Анцуховское общество, обитавшее в трущобах Дагестана, уже во времена Ермолова считало себя обиженным, не получая от России денег. Анцуховцы писали Ермолову, что обещают жить в мире с русскими только в таком случае, если будут получать дань, какую платили им грузинские цари". {Потто В.А. Кавказская война. Ставрополь: Кавказский край. Т. 2. С. 18.}.
       У адыгских племен Западного Кавказа набеговая система зародилась очень рано. В XV в. ее описывал итальянский путешественник Дж. Интериано, В конце XVII в. - немецкий путешественник Э. Кемпфер. Объектами набегов служили территории, подконтрольные Крымскому ханству, Турции и даже Персии. Вместе с тем адыгские племена постоянно нападали друг на друга и без зазрения совести продавали адыгских пленников в Крым или туркам. Когда-то адыги (черкесы) были зависимы от Крымского ханства и платили ему дань, но в начале XVIII в. военным путем избавились от этой зависимости. "В том и состоит особенность племенных образований с военно-демократическим устройством, что они проявляют не только беспрецедентную агрессивность, но и способность противостоять во много раз превосходящим силам противника. К XVIII в. набеговая система достигла такого уровня, что фактически стала определять всю общественную и политическую жизнь горных адыгов. Общественное сознание оправдывало набеги, обосновывало их необходимость. Известный путешественник И. Гербер писал о сложившейся у адыгов системе воспитания подростков, которых с раннего возраста готовили к набегам". {Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказская война. М.: Росет. 1994. С. 137.}. Горноадыгская система набегов достигла своего рода совершенства, в ней было предусмотрено всё. Сложился особый "набеговый" язык, понятный только участникам набегов и призванный сохранить в тайне все, что касалось задуманного предприятия. Происхождение вождей не имело значения, ценилась только удачливость. Вождь обладал полной властью во время набега и никакой - в родном ауле. Регламентировались оружие, одежда, запасы каждого воина. При большом числе воинов отряд делился на десятки, авангард, арьергард. Были во всех деталях разработаны тактика нападения и отхода. Предусматривался четкий график движения, места и время стоянок, порядок ухода за ранеными, порядок дележа добычи. Возвращение из набега отмечалось праздником, предусматривалась и военная пропаганда в виде создания легенд, сказов, песен о героях набегов.
       Постепенно черкесы, по тем же причинам, что и их восточные соседи, перенацелили главный вектор своих набегов на русские поселения. Русские поселенцы жили там, где черкесы не обитали никогда, но, как указывалось раньше, черкесы боролись только за добычу, ибо независимости их никто еще не угрожал. И понятно, что жертвам набегов было не до черкесской военной романтики. Например: "Двадцать восьмого апреля 1807 года партия в двести человек напала на Сенгилеевку (село Богоявленское), лежавшую почти в двадцати пяти верстах от Кубани. Грабеж и резня продолжались до двух часов пополудни и стоили русским дорого: тридцать человек было убито, утоплено и сожжено живыми, двадцать четыре ранено, сто два захвачено в плен, а скота и лошадей угнано при этом нападении более двух тысяч голов. <...> Не успело еще изгладиться впечатление этого набега, как двадцать третьего мая новая партия, прорвавшись у Беломечетки, разбила Воровсколесскую станцию Кубанского полка и увела в плен более двухсот казаков.
      Крестьянским населением овладела паника. Исправник доносил, что во всех деревнях, лежащих по Егорлыку, жители находятся в неописуемом страхе, что сенгилеевцы, раненные при разгроме села, не смея возвратиться на свое пепелище, забились в лесу и там расположились лечиться в какой-то маленькой, найденной ими землянке. Остальные деревни представляли картину того же печального свойства: крестьяне жили бивуаками, имущество было уложено и увязано на возы, часовые стояли на колокольнях, и все было приспособлено так, чтобы при первом ударе набатного колокола бежать куда только можно; многие семьи с приближением ночи уходили в леса и прятались там в трущобах и оврагах; те же, которые оставались дома, собирались на ночь в недостроенные еще церкви, влезали на колокольни и там ночевали, несмотря ни на какое ненастье. А слухи из-за Кубани шли самые тревожные. <...> Седьмого ноября другая партия, соединившись с кабардинцами, бросилась вглубь Ставропольского уезда и уничтожила до основания богатое Каменнобродское селение. Несчастные жители в испуге бросились бежать, кто куда мог, но большая часть укрылась в церкви, рассчитывая там найти спасение; горцы ворвались, однако же, внутрь Божьего храма и всех, скрывавшихся в нем, перерезали. Церковный помост был облит кровью и завален трупами, а все, что уцелело от резни, досталось в добычу горцам. Одних убитых насчитывали тогда более ста тридцати душ обоего пола; в плен взято триста пятьдесят человек, весь скот отогнан, хутора сожжены, а озимые посевы вытоптаны". {Потто В.А. Кавказская война. Ставрополь: Кавказский край. Т. 1. С. 631-633.}. И таких примеров можно привести сотни, если не тысячи.
      Все исследователи отмечают, что наибольшего развития набеговая система достигает не тогда, когда практикующие ее народы бедны, а, наоборот, когда они достигают хозяйственных успехов, когда у них развиваются частная собственность и социальное расслоение. На зависимость интенсивности набегов от темпов формирования частной собственности и классообразовательных процессов у кавказских горцев указывали дореволюционные источники. "В записке В.И. Голенищева-Кутузова, например, отмечалось, что "пока чеченцы были бедны, пока народонаселение, разбросанное по редким хуторам на равнине, не составляло сплошных масс, они были покойны и не тревожны; но когда стали возникать богатые деревни, когда на тучных лугах стали ходить многочисленные стада, мирные дотоле соседи превратились в неукротимых хищников... народонаселение в Чечне быстро возрастало, благосостояние жителей увеличивалось ежедневно, дух воинственный достигал своего полного развития"". {Цит. по: Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказская война. М.: Росет. 1994. С. 125.}. Такая же закономерность отмечалась и в Дагестане, и на Западном Кавказе. В среде горцев выделялась богатая и влиятельная верхушка, желавшая и далее обогащаться, а наиболее скорый путь к обогащению она видела в войне. Среди поликонфессиональных чеченцев и адыгов верх над христианством и язычеством стал брать ислам, так как, в отличие от евангельского христианства, исламское вероучение уделяет довольно значительное внимание войне, правилам ее ведения, правилам дележа военной добычи. Добросовестному толкователю, как мы уже указывали, говоря о набегах крымцев, не составляет труда доказать, что ислам, критикуя христиан, вовсе не оправдывает войну против них. Однако зачастую распространители и толкователи ислама в погоне за сиюминутным успехом старались не выявлять подлинный смысл Учения, а подлаживаться под обычаи той среды, в которой они вели проповедь. Поэтому на Кавказе, перед аудиторией, полностью приверженной на тот момент набеговой системе, акцент делался на праведность войны с неверными и захвата у них военной добычи. У.Лаудаев писал: "Оно [духовенство. - Ред.] ночные набеги и воровство называет войною за веру, а павшим в этих подвигах людям обещает рай, называя их казаватами, то есть пострадавшими за веру. Впрочем, это делалось более ради личной корысти духовенства". {Цит. по: Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказская война. М.: Росет. 1994. С. 130-131.}. Однако надо сказать, что обычный ислам не одобряет слепого подчинения авторитетам, приравнивая его к тягчайшему для ислама греху - многобожию. С этой точки зрения ислам - самая свободолюбивая религия. Возможно, этим он также пришелся по нраву свободолюбивым горцам. А между тем набеги на новом витке развития горского общества требовали строгого единоначалия, большого числа участников, железной дисциплины, причем не только в походе, но и дома, в горах, отсутствия споров из-за добычи, почтения нижестоящих к вышестоящим (к организаторам и основным выгодополучателям набегов). В таких условиях взоры идеологов устремились к духовной практике мусульманских суфийских орденов, давно уже имевших свои отделения на Кавказе. Сам суфизм как мистическая ветвь ислама от насилия чрезвычайно далек и делает упор исключительно на внутреннем совершенствовании человека, на борьбе верующего со своими пороками (на так называемом "внутреннем джихаде"), на достижении слияния с Божеством. Однако стремление ко всем этим целям требует многолетней практики (тариката), изнурительных упражнений в аскетизме, железной дисциплины. Поэтому суфии объединялись в сообщества (ордены), где послушник (мюрид) должен беспрекословно повиноваться наставнику (муршиду), выполняя по указанию последнего все те действия, которые требуются для достижения духовного совершенства. Те идеологи, которые решили скрестить на Кавказе суфизм с его духовной иерархией и набеговую систему, объективно преследовали одну главную цель: внести в разрозненные горские отряды дух единства и дисциплины, позволявший создать из этих отрядов массовые ополчения, а затем и единое государство, способное благодаря постоянным вторжениям (подаваемым как священная война - джихад, или газават) наложить дань на все сопредельные страны, и прежде всего на Россию. Военный мюридизм, таким образом, шел навстречу настроениям масс, привыкших к набеговой системе. Он был тем более привлекателен, что не исключал истинной веры и агитационных способностей у своих вождей, толковавших Коран и Сунну неверно, с выпячиванием их военной стороны. К тому же вожди мюридизма претендовали и на установление в горном краю социальной справедливости (через ограничение властных притязаний богачей и помощь бедным, предусмотренную Кораном). Они требовали также, и вполне обоснованно, улучшения морального климата в горных селениях (через искоренение пьянства, воровства, грабежей, всяческого насилия и разврата). Таковы истинные причины распространения на Кавказе военного мюридизма, вождями которого стали имамы Кази-Магомед (или Кази-Мулла), Гамзат, а после их гибели - Шамиль, которому удалось создать исламское государство - имамат. Вот что писал по этому поводу В.А. Потто: "...Обратить к изучению тариката целые народы, создать из них духовный монашествующий орден, конечно, было нельзя, да это и противоречило бы тем целям, которые преследовались сеятелями мюридизма. Им нужно было довести толпу до такого состояния, чтобы эта толпа стремилась к достижению вечного блаженства не одним путем духовного просветления, а видела бы его в мученическом венце "шегида", искала бы газавата. Отсюда проистекало то, что кавказский мюридизм, хотя имел в основе высокие идеи тарикатства, но не был уже тем чистым, нравственным учением, которое создано и освящено было первыми мусульманскими богословами. Истинный тарикат, как всякое подвижничество, требовал измождения тела вечным постом, молитвой, самосозерцанием и не допускал даже ношения оружия; для газавата нужны были, напротив, зоркие очи и крепкие мышцы, чтобы владеть кинжалом и винтовкой. Для газавата важны были уже не одиночные адепты, все население, которое, очевидно, не могло быть посвящено поголовно в высокие нравственные истины мистического учения. Вот почему истинных мюридов, во все продолжение кавказской войны, было немного; их считали сотнями, тогда как становившихся под знамя мюридизма набирались десятки тысяч, но зато от этих последних и не требовалось уже ничего, кроме строгого исполнения шариата, обязательного для каждого мусульманина, а из тариката - лишь основное правило его: слепое повиновение имаму. Таким образом, кавказский тарикат является просто политическим орудием, сектой, где под завесой религии образовывается невиданное доселе братство в несколько десятков тысяч людей, не сильных в богословии, но глубоко проникнутых одной идеей - ненавистью к неверным". {Потто В.А. Кавказская война. Ставрополь: Кавказский край. Т. 5. С. 18-19.}.
      Таким образом, мы видим, что Россия, столкнувшись на Северном Кавказе с набеговой системой, полностью господствовавшей в социальной жизни тамошних народов, могла действовать в ответ лишь вооруженной силой. Попытки миротворчества только поощряли любителей набегов. Никакого основания становиться в позицию оправдывающейся стороны у России здесь нет. С другой стороны, нет и никаких оснований считать кавказские народы достойными осуждения или отторжения. Через набеговую систему проходило множество народов, в том числе и сами русские, поэтому Кавказскую войну (которая фактически давно уже шла и до появления русских на Кавказе) правильнее рассматривать как неизбежное зло, подавленное силой оружия.
      Важно отметить, что имамат Шамиля, несмотря на первоначальные успехи, развалился через четверть века, и не только благодаря успехам русских войск, но и по многим внутренним причинам. Во-первых, горцы перестали понимать, зачем им сражаться якобы за независимость от России, если Шамиль выполняет указания других иноземцев - турок. Никакого пиетета перед турками у горцев никогда не было. Во-вторых, имам не смог удержать в узде своих наибов (областных начальников), и те предавались безудержному лихоимству. Даже Ш.М. Казиев в своей безудержно апологетической биографии Шамиля не может этого скрыть: "Алчность и предательство сделались главными врагами Шамиля. Теперь он видел, как ошибался, не веря доходившим до него слухам о том, что некоторые наибы злоупотребляют властью и стали хуже ханов. Притесняя и грабя свой народ, они обращали гнев его против самого Шамиля. Многим имам сместил, отправил в ссылку и даже казнил. Но усмотреть за всеми не удавалось. Порой храбрейшие воины лишались разума в погоне за богатством. Некоторые даже убивали невиновных, якобы не отдающих положенную часть трофеев в государственную казну, и завладевали их имуществом. Поэтому многие общества переходили под власть царя, лишь бы избавиться от своих ненавистных наибов" {Казиев Ш.М. Имам Шамиль. М.: Молодая гвардия. 2001. С. 276.}. Ш.М. Казиев рассматривает моральное разложение наибов, то есть самых доверенных людей имама Шамиля, как некий рок, ничем не объяснимую беду. Но если бы он не обходил в своей книге так старательно набеговую систему и вообще подлинные причины Кавказской войны, то он, вероятно, понял бы, что набеговая система не порождает морально чистых людей. Если наиб, спускаясь с гор, убивает, разоряет, грабит - и это ставится ему в заслугу, то странно думать, что, вернувшись в горы, он вдруг изменится. Коран гласит (как мы указывали выше), что злодейство по отношению к немусульманину - тоже злодейство, и поэтому от деятелей набеговой системы, неразрывно связанной с имаматом, нечего было ждать моральной чистоты. Так что, в-третьих, отсюда следовала другая проблема института наибства: переход наибов на сторону противника. Ш.М. Казиев совершенно бездоказательно утверждает, что такой переход происходил исключительно благодаря подкупу. Возможно, в каких-то случаях так оно и было, но понятно, что это не афишировалось, а потому остается загадкой, откуда у Ш.М. Казиева такая уверенность в почти поголовной продажности лучших людей имамата. Неужели он сам не замечает, что оскорбляет собственный народ? Думается, что на предательство наибы шли скорее вынужденно - не видя перспектив дальнейшей борьбы и желая уберечь свой народ от напрасных жертв, а также от разорения (ибо, отступая в горы, аулы Шамиль сжигал). В-четвертых, от Шамиля отвернулось население. Воины устали от безнадежной борьбы, ибо в открытом бою они не могли противостоять регулярным, закаленным русским войскам. Население устало от постоянных репрессий, ибо шариатские суды трудились не покладая рук. Ежедневно отрубали по нескольку голов, и часто не за какие-то тяжкие преступления, а за употребление алкоголя и табака. Таким образом пытались, видимо, заставить население трепетать перед властью имама, но добились в конце концов противоположного результата. Горцы - не те люди, которыми можно управлять с помощью постоянного запугивания. 16 августа 1858 г. в ауле Шатой началось восстание против режима Шамиля. Чеченцы штурмом взяли крепость, где жил наиб Гамзат, истребили всех мюридов и родственников наиба (сам Гамзат убежал чудом). Генерал Евдокимов писал своему командующему Барятинскому: "...Восстание быстро разлилось до пределов Грузии. Жители устремились с ожесточением на всех и на всё, что олицетворяло в их глазах мюридизм... Во всех обществах, которые могли рассчитывать на поддержку с нашей стороны, народ стал резать без разбора начальников, поставленных от Шамиля, кадиев и мулл, присланных из Тавлии [Дагестана. - Н.П.], составляющих большинство мусульманской иерархии у горных чеченцев, и вообще людей тавлинского происхождения, находящихся в их стране". {Цит. по: Покровский Н.И. Кавказские войны и имамат Шамиля. М.: РОССПЭН. 2000. С. 475.}.
      Таким был закономерный конец набеговой системы на Северном Кавказе (Шамиль с горсткой оставшихся у него мюридов был пленен в 1859 г., сопротивление черкесов прекратилось в 1864 г.). Вместе с набеговой системой пал и порожденный ею имамат, так и не дождавшийся турецкой помощи. Когда это произошло, то выяснилось, что горцам никто не мешает исповедовать ислам и строить мечети, и для этого совершенно не обязательно нападать на иноверцев. Таким образом, с набегов были сорваны ризы святости и богоугодного дела, они вновь предстали обычным грабежом и злодейством, как и до возникновения мюридизма. Поэтому их количество на Кавказе резко пошло на убыль, что позволило и русским, и горцам спокойно осваивать плодородные равнины Предкавказья. К сожалению, в мире нашлись силы, способствовавшие консервации пережитков набеговой системы, ее героизации, а значит, и возрождению розни между народами. Совсем недавно мы видели в Чечне в действии ту самую набеговую систему, воскрешенную силами, враждебными России. А если зловещие порождения родоплеменного строя поддаются воскрешению, то, значит, их ни в коем случае нельзя героизировать, представлять борьбой за религию или за свободу. Уж если и прославлять кого-то, то правильнее будет прославлять тех горцев, которые вместе с русскими боролись на Кавказе за мир между народами, против бесконечной войны. А таких было очень и очень много, и подвиги многих из них несправедливо забыты.
      Мы особенно подробно рассмотрели процесс расширения границ России на Северном Кавказе, так как именно здесь этот процесс вызвал наибольшее сопротивление и оброс наибольшим количеством мифов. Кроме того, набеговая система, практиковавшаяся многими народами, на Северном Кавказе выступала в особенно чистом виде, и целесообразно было рассмотреть ее сначала применительно к Кавказу, чтобы в дальнейшем стали понятнее действия России по борьбе с нею в других регионах. Как видим, на самом деле, в противность антироссийской мифологии, присоединение Северного Кавказа к России никак нельзя признать продиктованным корыстью колониальным завоеванием. Действия России были справедливы, а если они сопровождались войной, то ведь надо понимать, что справедливость и мир, к сожалению, отнюдь не синонимы. Следует также помнить и о том, что Россия была вовлечена в кавказские дела не только из-за освоения ею прикавказских степей, но также и из-за отчаянного положения ее единоверцев в Закавказье. Известны колебания Александра I по поводу предложения грузинского царя Георгия принять Грузию в российское подданство. Какие соображения в конце концов перевесили - трудно сказать; скорее всего главную роль сыграла общность вероисповеданий. В результате была ликвидирована угроза физического истребления христиан Закавказья, прежде всего грузин, наголову разгромлены вторгавшиеся в Закавказье армии персов и кавказских горцев. Но при этом Россия вынуждена была взять под охрану длиннейшие линии снабжения, проходившие по побережью Каспия и через Осетию и Крестовый перевал. Это, а не только освоение прикавказских земель, вовлекло ее в столкновения с горцами. К сожалению, далеко не все спасенные жители Закавказья готовы были принимать во внимание все те жертвы со стороны России, которых потребовало спасение единоверцев. Едва ситуация в Грузии поуспокоилась, как там уже начались заговоры с целью отделения от России (и это несмотря на официально принятое по грузинской же просьбе подданство). А ведь кроме выполнения гуманной миссии по защите христиан никаких иных выгод от присоединения Кавказа Россия не получила тогда и не получала в дальнейшем. Набеги горцев ей было бы гораздо удобнее отражать по Кавказской линии, причем если бы на Кавказскую линию перебросить войска, охранявшие Закавказье, то у набегов практически не осталось бы шансов на успех. Возможно, тогда удалось бы даже избежать кровопролитных экспедиций в глубь Кавказа, потому что возмездие настигало бы нападающих хищников прямо на месте. В то же время горцы послужили бы прекрасным буфером для защиты российских границ от Ирана и Турции. Правда, в таком случае коренное население Закавказья было бы истреблено, а его земли заселены различными мусульманскими завоевателями (постепенно такое заселение уже шло со стороны Дагестана), однако при чисто прагматическом подходе Россию это не должно было волновать. Однако подход России к ситуации в Закавказье основывался на других принципах - гуманности, взаимопомощи и справедливости. Об этом нелишне напоминать и в наше время, ибо подлинные мотивы действий России извращались уже в XIX в., а уж про наше-то время и говорить нечего.
      От других народов, практиковавших набеговую систему, Россия отгораживалась по тому же принципу, что и от горцев Кавказа: созданием укрепленных линий, где станицы казаков чередовались с крепостями, где находились регулярные войска. В большинстве случаев сил, размещенных на линиях, хватало для преследования вторгавшихся шаек и отбития у них добычи и пленных. Донское казачье войско, давно уже переставшее быть пограничным, тем не менее постоянно посылало очередные полки для усиления линейных казачьих войск, прежде всего на Кавказе. Уральские¸ оренбургские и семиреченские казаки, когда речь шла о набегах башкир или казахов, большей частью справлялись сами. О кавказских казаках написано много, и это не только беллетристика - Л.Н. Толстой или Ф.Ф. Тютчев, - но и многотомная хроника В.А. Потто, и огромный массив мемуаристики, среди которого самые заметные имена - А.П. Ермолов, Р.А. Фадеев, А.В. Зиссерман, М.Я. Ольшевский, Д.А. Милютин... Между тем о других казаках написано до обидного мало. Выделяется прекрасный очерк В.И. Даля "Уральский казак". Вот что сказано там о тактике казаков в их, как пишет Даль, "всегдашней войне с кайсаками": "В походе не брали Проклятова ни зной, ни стужа, ни холод, ни голод. "Обтерпелся, - говаривал он, - да сызмаленьку привык; только лошади жаль, коли без корму стоит, а человеку ничего не станется". Из всего оружия казачьего Проклятов менее всего жаловал саблю, называя ее темляком, который-де болтается без пользы. Винтовка на рожках, из которой стрелял он лежа, растянувшись ничком на земле, и пика, которою работал, прихватывая по временам, где можно, гривки [Прихватывать гривки - подыматься на гору, на гребень для усиления удара пикой по неприятелю. - Ред.], - вот вся его надежда. В открытую конную атаку он не хаживал: "Не случилось, говорит, да нашему брату ломовая атака и несподручна"; криком и гиком брал, врасплох брал, и с тылу, и в засаде; а подметив, где жидко, где проскочить и прорваться можно, - не жалея коня, гнал и бил неприятеля донельзя и не щадил никого. "Коли бежит неприятель, - говаривал Проклятов, - так разве в землю от тебя уйдет, а то покидать его нельзя; гони со свету долой, покуда бежит да не оглянется и не увидит, что ты за ним один. И бей тоже, покуда бежит: опомнится да станет, так, того гляди, упрется - и вся работа твоя пропала"". {Даль В.И. Уральский казак. В кн.: Избранные произведения. М.: Правда. 1983. С. 107.}. Именно такая отчасти позаимствованная у соседей-азиатов, отчасти усовершенствованная самими тактика и сделала казаков, по выражению Наполеона, "лучшей легкой кавалерией в мире". Задачи казаков были чисто оборонительными: им следовало защищать население, осваивавшее плодородные степные земли. Кочевники либо вообще не использовали эти земли, либо использовали их крайне неэффективно. Впрочем, в пользу русских поселенцев земли отчуждались лишь выборочно. Например, за башкирской родоплеменной верхушкой, добровольно вошедшей в состав Русского государства в 1557 г., были сохранены вотчинные права на владение землями. Таким образом, казачьи войска России "обслуживали" не завоевание, а мирное освоение земель, позволявшее соседним народам не только благополучно выжить, но и сохранить свои обычаи и религию. Русская история в этом смысле уникальна: из всех народов, существовавших к началу эпохи расширения России на Юг и Восток, исчезли только два-три крошечных сибирских племени, да и то не по причине борьбы с русской экспансией, а из-за мирной ассимиляции среди соседних народов (не только русского). "Собирание земель", проходившее в западных странах, в США, Латинской Америке являет нам совсем другие примеры: оно сопровождалось исчезновением целого ряда народов, большая часть которых обычно истреблялась, а меньшая подвергалась насильственной ассимиляции.
      По мере расширения русской территории казачьи укрепленные линии продвигались все дальше на Восток, и одновременно с этим создавались новые казачьи войска - Семиреченское, Забайкальское и др. С точки зрения моральной оценки русского "собирания земель" важно отметить, что в состав этих войск входили представители многих народов Империи. В состав Донского казачьего войска в XVIII в. массово вошли калмыки (казаки-калмыки в большинстве приняли православие). В состав Забайкальского войска также массово вошли буряты (при этом в большинстве оставшиеся буддистами). В кубанские казаки в большом числе верстались ссыльные поляки, а также евреи, в терские казаки - представители горских народов, в забайкальские - также евреи, и т.д. Поверставшиеся приобретали установленные законом казачьи права и льготы (наряду, конечно, с нелегкими обязанностями казачьей службы). Ясно, что сословие, комплектовавшееся таким образом, не могло служить орудием национального угнетения и не задумывалось как таковое. Благодаря службе линейных казаков к началу XIX в. многие народы (казахи, башкиры, калмыки) отказались от набеговой системы и обратились к мирной жизни.
      Набеги на русские земли в Азии, однако, продолжались. Теперь они предпринимались издалека, с таких территорий, обитатели которых могли, как им казалось, не опасаться русского возмездия. Речь идет прежде всего о Хивинском ханстве и номинально подчинявшихся ему туркменских племенах, а также о Бухарском эмирате и Кокандском ханстве. В 1836 г. в Оренбурге и других российских городах в ответ на постоянный угон русских людей в хивинское рабство были задержаны товары хивинских купцов. Хивинцы возвратили около 40 русских пленных - инвалидов или стариков, которые по понятиям работорговли уже ничего не стоили. В 1839 г. возвратили еще 80, но тут же захватили на Каспии 150 рыбаков. Всего в Хиве насчитывалось тогда до 2000 русских рабов. "Русские пленники находились под бдительным надзором, и пойманному на первом побеге разрезывали пятки и набивали в рану рубленой щетины или отрезывали нос и уши; за второй побег сажали на кол. Ввиду таких наказаний редко кому приходила охота бежать". {Терентьев М.А. Хивинские походы русской армии. М.: Вече. 2010. С. 40.}. Хиву от России отделяло огромное пространство пустынь, зимой занесенное снегом. Страшась жары и безводья, оренбургский генерал-губернатор приурочил поход на Хиву к зиме 1839-1840 гг.
      Однако экспедиция не удалась, отряд вынужден был, чтобы не погибнуть, с полпути повернуть назад. Эта неудача убедила хивинских хищников в их безнаказанности и поощрила к дальнейшим нападениям на русскую территорию. Оживились набеги и со стороны Бухары и Коканда. В 1865-1866 гг. русскими войсками были захвачены несколько важных городов и крепостей, примыкавших с юга к русским владениям. Начались мирные переговоры, но уже в ходе переговоров отмечались новые захваты русских пленных. В Бухарском эмирате раздавались призывы к газавату, переросшие в мятеж мусульманских фанатиков. Эмиру пришлось согласиться на войну с Россией, хотя Хива, Коканд и Афганистан его не поддержали. Впрочем, эмир, помимо ополчения, имел 12 тыс. регулярной пехоты, 150 полевых орудий (в т.ч. нарезные) против 6300 русских штыков и сабель. Такое соотношение сил прибавляло ему уверенности в себе. Однако в результате военных действий все вооруженные силы Бухары были разбиты, захвачен Самарканд, антирусское восстание в Самарканде подавлено. Эмират и Кокандское ханство стали вассалами России. В них, согласно их договорам с Россией, была запрещена работорговля. Военными действиями против Бухары и последовавшими затем мирными переговорами руководил генерал-губернатор Туркестанской области К.П. Кауфман, получивший богатый боевой опыт на Кавказе.
      На очереди была Хива. Поход на нее Кауфман совершил со стороны Каспия, перебросив войска к месту высадки по морю. На сей раз экспедиция достигла Хивы без потерь и, быстро подавив сопротивление хивинцев, приступила к освобождению рабов. Их в небольшом ханстве оказалось около 40 000: большинство - персы, но немало и русских, и представителей других народов. Хан Мохаммед Рахим заявил, что делал очень дурно, не уступая справедливым требованиям русских, и что ему давали дурные советы, а также мпоблагодарил русского царя и Кауфмана за снисхождение к нему. "Только заняв Хиву, российские офицеры смогли разобраться в делах ханства и убедиться, что Мохаммед Рахим ничего не смыслил в государственных делах. Он ими просто не занимался, перепоручив проведение внутренней и внешней политики одному из своих приближенных, Мат-Мураду. Сам же властитель проводил большую часть суток в своем гареме, среди четырех официальных жен и сотни наложниц. Еще он охотился. Правитель независимого азиатского государства в конце XIX в. был чудовищно невежествен. Он ничего не знал об окружавшем его мире, не ведал, где какие страны расположены, не знал, как велико ближайшее соседнее государство - Российская империя, никогда не слыхал о существовании Америки. Хан носил при себе золотые часы - подарок английского эмиссара, но они показывали неверное время". {Глущенко Е.А. Герои Империи. М.: XXI век - Согласие. 2001. С. 105-106.}. Сопровождавший экспедицию американец Вамбери несколько часов "рассказывал хану о телеграфе, пароходах, современном вооружении. Хан верил и не верил. Ни о чем подобном ему никогда не говорили его ученейшие мудрецы-улемы, которые всю жизнь читали только Коран. Об этих мудрецах писал Вамбери: "Не менее мучали меня улемы города Хивы... Они желали, чтобы я как представитель турецко-исламской учености решил многие мезеле (религиозные вопросы). Как досаждали мне эти тупоумные... в своих колоссальных тюрбанах, когда заводили разговор о том, как следует мыть руки, ноги, лицо, затылок, как согласно со святой религией нужно сидеть, ходить, лежать, спать и т.д."". {Там же. С. 106.}. Справедливости ради надо сказать, что картина с просвещением и образованием в Бухаре и Коканде была немногим лучше. В возмещение потерь от грабежей были конфискованы сокровища ханских приближенных, руководивших набегами.
      Более сложной задачей, чем победа над Хивой, было поставить под контроль туркменские племена, давно жившие по набеговой системе и являвшиеся главной силой хивинских разбоев. Именно туркмены захватывали в плен неверных (русских, персов-шиитов) и продавали на хивинском невольничьем рынке. Грабили же они не только неверных, а всех подряд. Туркмены-иомуды сделали попытку напасть на экспедицию Кауфмана, но были наголову разбиты, а затем Кауфман приказал разорить их кочевья. Содержание этого приказа попало в западную прессу через находившегося тогда в Туркестане американского дипломата Скайлера. Упомянутая пресса любила Россию в те времена ничуть не больше, чем ныне, а потому принялась честить русских "гуннами" и "варварами" (хотя зверства турок на Балканах, происходившие тогда же, не вызывали у европейских газет практически никакой реакции). Правда, как и сейчас, встречались среди западных журналистов и честные люди. Так, журналист Макгахан, добравшийся на свой страх и риск до Кауфмана под Хивой, писал: "Я должен сказать, однако, что случаи насилия над женщинами были крайне редки; и хотя русские сражались здесь с варварами, которые совершали всевозможные жестокости над пленными, что в значительной мере могло бы извинить жестокость со стороны солдат, тем не менее поведение их было бесконечно лучше, нежели поведение других европейских войск в европейских войнах". {Цит. по: Глущенко Е.А. Герои Империи. М.: XXI век - Согласие. 2001. С. 113-114.}. Сходное мнение высказал прикомандированный к штабу Кауфмана прусский офицер Штумм. Поскольку иомуды не желали отказаться от веками сложившегося образа жизни, включавшего в себя захват чужого скота и пленных для продажи в рабство, оставалось только принуждение. Если бы Кауфман вздумал обойтись без принуждения и репрессий, то весь поход в Хиву, потребовавший стольких затрат и жертв, оказался бы напрасным делом. Иомуды, несомненно, пострадали, но они не были невинными жертвами - напротив, они веками доставляли окружающим народам массу страданий. Следует еще раз повторить: набеговая система может быть сломлена только насилием, и это насилие - благо не только для народов, страдающих от набегов, но и для тех, кто, живя грабежом, отвык от труда, деградировал умственно и морально. Для них слом набеговой системы является единственным шансом вернуться к подлинно человеческому существованию.
      Впрочем, грабительские налеты на соседей постоянно практиковали не только иомуды, но и другие туркменские племена. В 1879 г. полковник Гродеков совершил поездку в Афганистан и Персию и собрал там сведения о туркменах, постоянно разорявших пограничные районы этих стран. В своем отчете Гродеков писал, что следует "действовать... так, как действовали против иомудов туркестанские войска в 1873 году, т.е. беспощадно истребить всё попадающееся на пути и наложить на оставшихся от погрома тяжелую контрибуцию лошадьми и отчасти деньгами. Это будет одно из самых человеколюбивых дел нашего императора. Туркмены - это черное пятно на земном шаре, это стыд человечеству, которое их терпит. Если торговцы неграми поставлены вне законов всех наций, то и туркмены должны быть поставлены в такое же положение. Что бы там ни писали Скайлер и Ко о жестокостях русских в иомудскую экспедицию 1873 года, во всяком случае приказ генерала Кауфмана об истреблении иомудов есть, по моему мнению, самый человеколюбивый акт, который когда-либо был издан, ибо он клонится к спасению и благополучию миллионов людей". {Там же. С. 114.}. Чтобы ликвидировать набеговую систему в Туркмении, пришлось инкорпорировать эту страну в состав Российской империи. Туркмены Ахал-Текинского оазиса заняли враждебную позицию по отношению к России, но в результате двух военных кампаний (1879 и 1880-1881 гг.) сопротивление было подавлено. Прочие туркменские племена приняли решение о добровольном вступлении в российское подданство. Рабство и работорговля были запрещены. Была гарантирована неприкосновенность мусульманского вероисповедания, вводилось особое судопроизводство с учетом местных традиций и с участием выборных судей. Таким образом, применять жесткие меры в Туркмении потребовалось только в Ахал-Текинском оазисе. А во всём Туркестане администрация Кауфмана провела демократическую земельную реформу, отобрав большое количество земли у светской и духовной аристократии и передав землю простым крестьянам. Таким образом антирусски настроенные баи и муллы лишались прежнего влияния. В крае было введено множество хозяйственных усовершенствований. Сказать обо всех нет возможности - приведем лишь один особенно характерный пример: к 1884 г. русские ученые вывели сорт хлопка, приспособленный к местным условиям (в отличие от американских сортов), но гораздо более урожайный, чем старые местные сорта. В результате к началу XX в. Россия полностью удовлетворяла потребности своей промышленности за счет туркестанского хлопка.
      В XVI веке, продвигаясь после покорения Казани на Восток за Волгу и далее за Уральский хребет, русские столкнулись с Сибирским ханством. Это было государство кочевников (сибирских татар), в котором знать, мурзы и беки, владельцы лучших пастбищ, властвовали над простыми свободными общинниками, а также многочисленными рабами. Простые татары платили хану ежегодный налог. Кроме того, хан и его приближенные получали дань с покоренных племен: хантов, манси, зауральских башкир и др. Сибирские татары практиковали набеговую систему: постоянно ходили в походы, порой довольно дальние, для пополнения числа своих рабов и для продажи излишка пленных на невольничьих рынках. Однако даже на это агрессивное ханство нашелся свой завоеватель: в середине XVI в. на него напал Кучум, сын правителя Бухары и родственник одного из сибирских ханов (на этом родстве Кучум и основывал свои властные претензии). Опирался Кучум на узбекские, ногайские и башкирские отряды. В 1563 Кучум разгромил войско сибирского хана, убил самого хана и почти всю его родню. Окружив себя чужеземными отрядами узбеков и ногайцев, он стал усиленно насаждать ислам. Из Бухары ему присылали самых авторитетных мусульманских богословов и ученых - "для наставления сибирского народа в вере". Обратив в ислам татарскую знать, Кучум стал готовиться к войне с Русью, нацелившись в первую очередь на Пермскую землю, набеги на которую тюменские татары совершали и ранее. В 1572 г. агенты Кучума взбунтовали против Москвы черемисов, башкир и хантов, а летом 1573 г. войско во главе с ханом Маметкулом, племянником Кучума, перевалило через уральские горы и разграбило русские поселения на реке Чусовой. Русских мужчин убивали, а женщин и детей уводили в плен. Был захвачен и убит царский посланник Чубуков, направлявшийся в Казахскую орду. В дальнейшем подданные Кучума - манси, ханты, татары - постоянно совершали набеги на прикамские поселения русских. Особенно губительным был набег старшего сына Кучума царевича Алея в 1582 г.
      Такова предыстория похода Ермака в Сибирь. Совершенно очевидно, что к походу его вынудили набеги подданных Кучума на русские земли. Ермак со своим отрядом отплыл по Чусовой на восток 1 сентября 1582 г., когда Алей еще не вышел из Пермского края. В военном отношении это был весьма грамотный контрудар, который должен был оттянуть войско Алея обратно в ханство. В современном же русском народном сознании поход Ермака предстает как чисто завоевательное предприятие, не имеющее, собственно говоря, никаких моральных оправданий, кроме "казачьей удали". Ничего общего с истиной такое представление не имеет. Вдобавок - возможно, и помимо желания Ермака - этот поход приобрел освободительную окраску, так как был направлен против чужеземного завоевателя Кучума, поработившего народы Сибирского ханства. Именно поэтому никаких признаков народной войны против "русских конкистадоров" мы в Сибири не видим. Наоборот, на поклон к Ермаку являются с дарами и сибирские татары, вряд ли любившие Кучума, и ханты, и манси. Таким образом, то, что в России постоянно называют "покорением" Западной Сибири, было в той же мере и ее освобождением. Характерно то, что когда, уже после смерти Ермака, Кучум попытался совершить набег с юга на свои прежние владения, то в отряде русского воеводы князя Кольцова-Масальского, разгромившего Кучума, было множество тобольских татар.
      Таким образом, мы видим, что к моменту прихода русских Сибирь вовсе не пребывала в спячке: между ее народами возникали противоречия, возникали конфликты, одни народы попадали в зависимость от других или от чужеземных завоевателей. Воевали между собой такие народы, которые мы привыкли представлять себе крайне миролюбивыми, например, коми и манси, причем инициатива исходила от манси, придерживавшихся набеговой системы. Юкагиры враждовали с якутами (мирить их пришлось в 1638 г. русскому землепроходцу Поснику Иванову), буряты и эвенки - с монголами, вторгавшимися с юга. В таких условиях приход русских оказывался средством установить мир, прекратить угон людей в рабство, установить более или менее правильное налогообложение. Страдавшие от набегов Кучума племена Средней и Верхней Оби надеялись получить у русских защиту, а потому на Средней Оби русские не встречали сопротивления и их власть мирно распространилась до р. Томи. Покорность русской власти и согласие на выплату ясака изъявили все племена, жившие по р. Кети. Желание принять русское подданство выразили барабинские и теренинские татары. Они высказали также просьбу поставить в их земле русский острог, дабы защищать их от набегов казахов и калмыков. Буряты, сначала сопротивлявшиеся русским сборщикам ясака, затем приняли и русское подданство, и русское налогообложение в расчете на помощь русских в борьбе с монгольскими набегами. Постепенно русские налоги начинали рассматриваться коренными народами Сибири и Дальнего Востока не как экспроприация по праву силы, а как плата за защиту, за наведение порядка, за развитие торговли и путей сообщения. Большинство инородцев не знало крепостного права и освобождалось от воинской повинности. В судопроизводстве соответствующих регионов широко использовались положения шариата, монгольского и калмыцкого уложений разных лет, местного обычного права. Присяга в процессе судопроизводства приносилась по вере этих народов. Веротерпимость была вообще отличительной чертой царской России. Уже соборное уложение 1649 г. гарантировало защиту прав знати народов Поволжья (татар, мордвы, чувашей, черемис, вотяков, башкир) на землю независимо от их вероисповедания. Если добавить к этому постоянное стремление русской власти к сохранению не только национальных элит присоединяемых народов, но также и к учету их экономических интересов и древних обычаев, то становится понятным и отсутствие серьезного сопротивления русской экспансии, и огромное количество обращений о принятии в русское подданство, и - как следствие этого - сохранение множества российских народов на этнографической карте Земли вплоть до наших дней.
      Надо признать, что русские и позднее не обманули доверия множества присоединившихся к ним малых народов. Несмотря на колоссальные политические и социальные перемены в самой России, ее политика по отношению к национальной глубинке и национальным окраинам сохранила в общем свою преемственность от Московской Руси через имперскую Россию до Советского Союза и далее - до нынешней России. Во все эти эпохи коренная, Центральная Россия неизменно являлась донором окраин, даже таких развитых, как Польша, Прибалтика, Финляндия, Украина. Некоторые регионы, например Сибирь, Кавказ, Средняя Азия, дотировались посредством прямых вложений в развитие их экономики и социальной сферы. И если в Сибири русские наряду с коренным населением дотировали также и самих себя, то есть многочисленных русских поселенцев, то в Средней Азии или на Кавказе прямые вложения из бюджета Империи или Союза почти полностью использовались во благо присоединенных народов, а не государствообразующей нации. Другие регионы, например Финляндия или Польша, дотировались через особо благоприятную налоговую и таможенную политику (впрочем, прямых бюджетных вложений это отнюдь не исключало). Третьи, как республики Прибалтики в СССР, получали фактические дотации благодаря возможности полностью исполнять бюджеты республик на территории самих же республик (то есть все доходы данной территории вкладывать обратно в эту же территорию), в то время как бюджет РСФСР исполнялся на территории России менее чем наполовину. Бюджетные сверхльготы в Прибалтике также не исключали прямых вложений из союзного бюджета, прежде всего в обрабатывающую промышленность и в инфраструктуру (порты, дороги). Все это было бы прекрасно, если бы не переходило границ здравого смысла и не начинало идти во вред центральным районам страны и государствообразующему народу. Еще в начале XX века такие основные показатели социального развития, как количество учащихся (и грамотных) на 10 тыс. чел. населения, количество учебных заведений всех ступеней, смертность на 10 тыс. чел., были более благоприятными на европейских "окраинах" России, чем в русских губерниях. На "окраинах" показатели промышленного развития были выше, чем в подавляющем большинстве русских губерний, при этом в расчете на 1 жителя бюджет там вкладывал больше денег, а в виде налогов забирал меньше. {См. Михайлов В., Михайлова Н. Была ли Россия "тюрьмой народов"? Свободная мысль, 2013, ? 6.}. В СССР такая политика продолжилась и углубилась, подобные тенденции сохраняются и сейчас. Между тем и расчеты специалистов, и примеры из реальной жизни показывают, что именно регионы Центральной России демонстрируют очень высокую отдачу вложений в их экономику и социальное развитие. Думается, что в несправедливости национальной политики Россию не сможет упрекнуть ни один образованный человек, так что пора перестать бояться упреков в великодержавности и "русском шовинизме" и начать отдавать вековые долги коренной России. Ну а политика бесконечного задабривания, в том числе и деньгами, крикливых, но "национально мыслящих" невежд, а тем более поощряемых из-за рубежа экстремистов себя исчерпала. В процессе "собирания земель" Россия уже явила миру уникальный образец справедливого межнационального устройства. Настала пора проявить справедливость и к той земле, откуда, собственно, и начинала расти нынешняя Россия.
      
      
      
       Страна святого Георгия. Вторая историософская вставка
      
       В нашей книге мы намерены показать роль идеи справедливости в отечественной истории (или влияние на отечественную историю идеи справедливости). Если мы раскроем эту краткую формулу нашего замысла, то обнаружится его двойственность. Во-первых, нам следует выяснить, каким образом русский народ осуществлял в своей исторической деятельности справедливость и осуществлял ли ее вообще. Иначе говоря, нам нужно сопоставить деятельность русского народа и с вечными, и с присущими тем или иным эпохам понятиями о должном и благо́м, после чего установить, насколько народная деятельность (в том числе и тогда, когда государство выступает в общем как представитель народа) соответствует этим понятиям. Рассматривая русскую историю под таким углом зрения, мы видим, что уже на заре своего исторического поприща и долгие века вслед за тем русский народ постоянно сталкивался с несправедливостью по отношению к себе, выступавшей в форме посягательств на его территорию, свободу, имущество, национальную самобытность. В борьбе с этими посягательствами народ вырабатывал для себя понятие справедливости и выступал в итоге не только защитником своих жизненных интересов, но и - не только в жизни, но и в своем сознании, - защитником справедливости. Таким образом, самосознание русского народа вырабатывалось в уникальных условиях, когда народу постоянно приходилось отстаивать справедливость, а потому эта идея закреплялась в народном сознании, приобретала особый, преобладающий характер. Обороняясь от монголов, или крымских татар, или польско-литовских оккупантов, народ оказывался в положении защитника справедливости самым явным и наглядным образом. Века такой борьбы не только закалили мужество народа, но и отточили его нравственное чувство, а потому, даже перенося защиту справедливости на чужую территорию, народ не сомневался в своей правоте. Сражаясь на территории Польши, или в горах Кавказа, или в лесах и степях Сибирского ханства, или в хивинских и туркменских песках, русский воин оказывался, по сути, точно в таком же положении, что и его далекий предок, вторгавшийся в степные хазарские или половецкие кочевья, чтобы разбить врага на его территории и тем самым прекратить его нападения на свою страну. Чувство справедливости и собственного исторического достоинства выковывалось в народе достаточно долго для того, чтобы верно ориентироваться в непростых исторических ситуациях. Ведь и в XVIII, и в XIX вв. русскому воину зачастую приходилось сражаться на чужой территории. Уже тогда он и сам размышлял над моральной стороной своих действий, и мог также слышать со стороны толки о "российском империализме", о "горцах - защитниках свободы", о "свободолюбивых польских братьях", и т.п. Однако тогда у русского человека хватило чувства справедливости, помноженного на государственный инстинкт, чтобы отстоять справедливость в ее подлинном виде, а не в том, как ее понимали охотники поживиться русскими землями, русским имуществом или русскими рабами. А подлинная справедливость требует не посягать на чужое (не случайно в расширившейся России инородцев не лишали их национального своеобразия и не подвергали колониальной эксплуатации), но и ни в коем случае не отдавать свое. Ибо, поступаясь своим, народ не только развращается сам, свыкаясь с унижением как с чем-то обычным и повседневным, но и развращает своего угнетателя, который, получив незаработанное, никогда на этом не останавливается, а требует все больше и больше, а конце концов потребует и самую душу народа.
       Во-вторых, наблюдая за осуществлением идеи справедливости в русской истории, мы хотим в то же время проследить за тем, как русский народ (или его мыслящая, образованная часть) оценивал самого себя, прежде всего - справедливость собственной исторической деятельности. Действительное содержание деятельности народов (государств) и оценка этой деятельности самими народами далеко не всегда совпадают. Для подобных оценок чаще всего характерны тяга к самовозвеличению, а также стремление к оправданию действий своей стороны и к очернению действий и мотивов противника. Для достижения этих целей, естественно, приходится какие-то факты выпячивать, какие-то эксцессы представлять как повседневную практику, и, наоборот, невыгодные для национальной фанаберии факты затушевывать или просто скрывать. В нашей исторической литературе, если брать ее научный, "серьезный" пласт, подобных опусов, к счастью, нет. Русская историческая школа потому и является великой, что сам предмет ее рассмотрения, отечественная история, не нуждается ни в какой лакировке и, несмотря на все прискорбные эпизоды, в целом поражает своей моральной безупречностью. Русские историки ввели в практику (и приучили к этой практике читателя) строгую объективность, отсутствие даже намека на квасной патриотизм, строгую опору на документы и археологические данные, дотошный анализ и сопоставление воспоминаний, писем, фольклора и прочих источников в целях достижения все той же объективности. Русских историков объективность не пугала, ибо они знали, что подлинным содержанием истории их отечества является, несмотря на всё наносное, прежде всего справедливость. Именно благодаря тому подходу к истории, который был выработан русской исторической школой в лице С.М. Соловьева, Д.И. Иловайского, Н.И. Костомарова, В.О. Ключевского, М.А. Дьяконова, М.К. Любавского, А.Е. Преснякова, С.Ф. Платонова, А.А. Корнилова и многих других, эта школа сохранила преемственность и пополнилась уже в послереволюционный период такими именами, как Е.В. Тарле, С.Б. Веселовский, П.Н. Третьяков, Б.А. Рыбаков, Б.Д. Греков, Л.В. Черепнин, А.А. Зимин, В.Л. Янин, С.О. Шмидт - и еще очень многих блестящих имен мы здесь не называем за недостатком места. Весь груз сиюминутных политических запросов приняли на себя (вероятно, небескорыстно) те авторы, которые занимались историей XX в. А история России других времен изучалась практически свободно, и в результате на свет появилось множество подлинных шедевров. Такой исторической науки нет, вероятно, ни в какой другой стране мира - и причиной тому особое, неотразимо притягательное содержание русской истории. Многие молодые авторы и сейчас продолжают и развивают традиции русской исторической школы.
       Однако популярная историческая литература не сохранила, увы, ту "чистоту риз", которая всегда была характерна для русских историков первого ряда. Мы не говорим здесь об агитационной литературе на исторические темы, ведь с нее и спрос невелик: ее задача - лишь показать правоту "наших", будь то "красные", "белые" или "советские", а значит - дать заведомо черно-белую картину событий. Есть масса книг, задача которых - обслуживать интерес массовой аудитории к различным историческим темам. Такие книги пишутся, возможно, без глубокого погружения в архивы или археологические источники, зачастую носят компилятивный характер, однако ответственность их авторов от этого меньше не становится, ведь их задача, в сущности, не отличается от задачи корифеев истории и также состоит в донесении до читателя истины. К этому же массиву литературы относятся, несомненно, и учебники, и различные учебные пособия, и мемуары, и биографии... Рынок книг такого рода значительно объемнее, чем рынок "серьезной" исторической литературы, такие книги лучше раскупают, да и при достаточной добросовестности автора пользу они могут принести не меньшую, чем любой "серьезный" исторический шедевр (тем более что грань между "серьезным" и "популярным" весьма условна). Советская популярная историческая литература страдала, безусловно, смещением оценок: одно время - в пользу всех угнетенных, то есть всех тех, кто боролся с русским царизмом. Некоторые историки, прежде всего М.Н. Покровский и его школа, наотрез отказывались видеть в централизованном Московском государстве представителя реальных интересов русского народа, а в его противниках - порой угнетателей самого худшего пошиба. При таком псевдомарксистском подходе из истории напрочь выхолащивался ее реальный смысл. Получалось, что польский пан, насмерть запарывавший своих русских хлопов, но ненавидевший Москву, был борцом с московской экспансией. Выходило, что крымский татарин, гнавший на невольничий рынок русских пленных, являлся противником царизма и империализма. Ну а русские государственные деятели представали в весьма неблаговидном свете, какие бы великие дела им ни доводилось совершать. Оно и понятно: ведь подвиги совершались отчасти во имя того же империализма, отчасти - во имя собственных шкурных интересов (а находить шкурные интересы у героев русской истории Покровский и адепты его школы были великие мастера). В середине 30-х гг. И.В. Сталин прекратил это издевательство над марксизмом и над историей. Заодно он вернул в вузы преподавание отечественной истории и обеспечил историкам возможность нормальной работы, без постоянного шельмования из лагеря вульгарных марксистов. Как бы ни относиться к Сталину, но это сделал именно он.
       В послевоенной популярной исторической литературе смещение оценок тоже присутствовало, но приобрело уже иной характер. Самоедство, которое культивировала школа Покровского, ушло в прошлое, хотя его пережитки, состоящие в постоянном выпячивании эксплуататорского и захватнического характера российского государства, остались и порой искажали восприятие событий читателем. Ясно просматривалась тенденция деления исторических деятелей на прогрессивных и реакционных и показа первых исключительно "в белом", а вторых - исключительно "в черном". Больше всех везло тем деятелям, к которым четкие ярлыки еще не приклеились - таких удавалось показать читателю объемно и разносторонне. Расширение границ Империи трактовалось как следствие добровольного желания народов и племен присоединиться к России (причем природа этого желания либо не разъяснялась совсем, либо разъяснялась очень туманно). Если же народы и племена входить в Россию не желали, то возникавшие военные действия стереотипно объявляли "колониальной политикой царизма", несмотря на то, что территории особо вольнолюбивых народов для царизма являлись в экономическом и административном отношении, как правило, только обузой. И все-таки в советское время историческая литература сделала большой шаг вперед. Во-первых, по отношению к большей части русской истории отсутствовали навязанные сверху исторические схемы, поэтому история как наука могла успешно развиваться (один приведенный выше и далеко не полный список великих имен уже говорит сам за себя). Во-вторых, даже в популярной исторической литературе полного искажения истины, которое практиковали вульгарные марксисты, уже не допускалось. Смещения оценок, одномерность в изображении событий и персонажей, замалчивание "неудобных" деталей - всё это было. Однако "серьезным" историкам, историкам-исследователям препон по большому счету режим не чинил. Их книги печатались, и тот, кто хотел глубже вникнуть в родную историю, мог читать именно эти книги, а не историю в упрощенном, черно-белом изложении. Даже рассказывая о таких недавних событиях, как история Великой Отечественной войны, советские историки разве что смягчали наиболее трагические черты времени, но не грешили полным извращением сути событий и не разбавляли свои тексты таким невероятным количеством передергиваний, умолчаний и прямой лжи, как это делают с конца войны и до сего дня "свободные" западные историки. В-третьих, и это самое главное: история в СССР хоть и служила инструментом воспитания граждан (что совершенно естественно, хоть тут и не обходилось без перегибов), но зато не делалась тем средством тотального разрушения, точнее переформатирования национального самосознания, каким она стала уже в годы перестройки и каким в значительной степени остается до сих пор. А когда перед историей ставятся чисто военные задачи, такие, как демонтаж одной национальной общности и построение из ее обломков другой, ненавидящей свое прошлое и послушной своим наставникам, - тогда уже, конечно, правды ждать от исторической литературы бесполезно. Вернее, правда в исторических сочинениях такого рода присутствует так, как присутствуют вода или другая безвредная жидкость в чаше с отравой: безвредной и даже полезной субстанции, казалось бы, много, но от яда ее уже не отделить.
       Понятно, что антироссийскую, антигосударственную, русофобскую направленность приобрела в первую очередь популярная литература. Историк-исследователь, имеющий дело с материальными свидетельствами времени, сознательно искажать истину не может, не впадая при этом в прямой обман и не дискредитируя себя профессионально. Правда, имеются и такие примеры, например известный украинофильский историк М.С. Грушевский, которого неоднократно ловили на прямом искажении летописей и других документов в угоду его националистическим концепциям, но это все же случай достаточно редкий. А вот в популярной литературе, где задачей автора является не открытие фактов, а их правильный подбор и истолкование, - вот здесь ангажированным авторам есть где развернуться. Ну а для большей убедительности сочинители исторической "заказухи" очень любят рядиться в тогу исследователя и выдвигать новые теории и концепции, поражая неискушенного читателя неожиданными оценками и истолкованиями давно известных фактов. Впрочем, при более внимательном прочтении эти нетрадиционные концепции большей частью оказываются вполне предсказуемыми, потому что полностью укладываются в программы работающих в России западных организаций "просветительского" толка. Понятно, что от организаций, цель которых - изменить национальное сознание и переформатировать народ, не стоит ожидать справедливости по отношению к истории этого народа и к выдающимся деятелям этой истории. Все оценки, высказываемые в антироссийском историческом тренде, по определению будут крайне несправедливы, ибо на войне как на войне. Запомним: агрессивные соседи России в данном тренде непременно будут выступать в роли жертв, а Россия всегда будет нести им только зло; исторические деятели России всегда будут безнравственны, жестоки и корыстны - это нам надо предвидеть; народ России, и в первую очередь ее государствообразующий народ, непременно окажется в исторических книжках известной направленности жестоким и трусливым носителем рабской психологии - такие оценки неизбежны, нас непременно будут к ним подводить. В таких условиях задачей подлинных историков и публицистов (подлинных - значит работающих не только за деньги) становится выявление и уничтожение русофобских исторических мифов, а также заполнение тех зияющих прорех в народном сознании, которые доселе красуются на месте важнейших аспектов отечественной истории. Сейчас даже образованные русские люди в подавляющем большинстве практически ничего не знают ни о Литовской Руси, ни о борьбе Руси с Крымом, ни о Кавказской войне, ни о русско-польских отношениях, ни о крепостном праве, и этот список можно продолжить. А ведь все перечисленные аспекты - ключевые и для русской истории, и для формирования национального русского духа. Они должны быть показаны нашим согражданам, они должны изучаться, - причем, как и вся русская история, изучаться таким образом, чтобы народ научился справедливо оценивать своих предков, а значит, и самого себя.
       В наши дни вялый и пресный космополитизм (называемый теперь глобализмом) в полной мере продемонстрировал свою неспособность справиться с проблемами, встающими перед человечеством. Его имеющие власть адепты могут, конечно, как бесстрастные киллеры, уничтожать тех, кто мешает бесконтрольному обогащению глобальной псевдоэлиты, но ни на что большее они не способны. Понятно, что любые патриотические тенденции - а они сейчас набирают силу - крайне раздражают деятелей глобализации и вызывают шквал атак наемных публицистов, социологов, историков. Это профессионалы (за то их и держат), прекрасно умеющие обращать на себя внимание, удивлять, шокировать, шельмовать, подавлять возражения. Не умеют они только одного - обходиться без лжи. Именно данное обстоятельство и является их ахиллесовой пятой и позволяет применить к ним не только методы дискуссии, ибо логика и знания не всегда уместны там, где речь идет о нечистоплотной пропаганде. Когда одна сторона идейного конфликта решительно выходит за рамки чистого противостояния идей и начинает постоянно применять методы манипуляции сознанием и психологической войны, то другая сторона имеет неоспоримое моральное право обратиться к юридическим методам социальной защиты. Об этом прекрасно написал А.С. Пушкин - тоже, кстати, немало пострадавший от популярной литературы. В советские времена его постоянно представляли борцом с царизмом, хотя с 1826 г. он перестал быть таковым и стал скорее консерватором. Ну а в "новой России" его изображали в виде беззаботного плейбоя, не пропускающего ни одной юбки: Пушкин-вертопрах для либеральных властителей дум был безопасен, в отличие от Пушкина - автора "Бородинской годовщины". Так вот слова Пушкина: "Очевидно, что аристокрация самая мощная, самая опасная - есть аристокрация людей, которые на целые поколения, на целые столетия налагают свой образ мыслей, свои страсти, свои предрассудки. Что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли. Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно. Мысль! великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом. "Мы в том и не спорим, - говорят противники цензуры. - Но книги, как и граждане, ответствуют за себя. Есть законы для тех и для других. К чему же предварительная цензура? Пускай книга сначала выйдет из типографии, и тогда, если найдете ее преступною, вы можете ее ловить, хватать и казнить, а сочинителя или издателя присудить к заключению и к положенному штрафу". Но мысль уже стала гражданином, уже ответствует за себя, как скоро она родилась и выразилась. Разве речь и рукопись не подлежат закону? Всякое правительство вправе не позволять проповедовать на площадях, что кому в голову придет, и может остановить раздачу рукописи, хотя строки оной начертаны пером, а не тиснуты станком типографическим. Закон не только наказывает, но и предупреждает. Это даже его благодетельная сторона. Действие человека мгновенно и одно (isolé); действие книги множественно и повсеместно. Законы противу злоупотреблений книгопечатания не достигают цели закона: не предупреждают зла, редко его пресекая. Одна цензура может исполнить то и другое". {Пушкин А.С. Путешествие из Москвы в Петербург. М.: ГИХЛ. 1959. Собр. соч. Т. 5. С. 230.}.
       Итак, профессионалы психологической войны в последние годы постоянно совершали перед публикой камлания, призванные изгнать из русского общества злой дух патриотизма. Как и положено в шаманизме, для этой цели вызывались тени умерших. Одной из таких теней, которым не дают покоя, стал великий английский писатель XVIII в. Сэмюэль Джонсон. Его слова: "Патриотизм - последнее прибежище негодяя" не использовал всуе, кажется, только ленивый (правда, подавляющее большинство пользователей о Джонсоне даже и не слыхивало). Либеральные господа были в восторге от столь удачной цитаты, полагая, что она направлена против патриотизма как такового и в защиту космополитизма. Между тем Джеймс Босуэлл, пустивший в оборот данный афоризм, утверждал (в написанной им биографии Джонсона), что Джонсон не подразумевал реальной любви к своей стране, но имел в виду тот патриотизм, который безнравственные люди во все времена и во всех странах делали прикрытием личных интересов. В лжепатриотизме Джонсон обвинял многих, в том числе членов партии вигов, постоянно нападавших в то время на правительство. Однако самого патриотизма как в высшей степени похвального свойства человеческого духа он не отрицал, о чем свидетельствует его выпущенный в 1774 г. памфлет "Патриот. Обращение к избирателям Великобритании". В памфлете создан идеальный образ депутата-патриота, преданного интересам своей страны. Интересно, как же можно, по мнению господ, "стоящих выше патриотизма", создавать подобные образы, отрицая патриотизм как таковой?
       Вызывали также и тень Салтыкова-Щедрина, приписывая покойному писателю две хлесткие фразы: 1) "На патриотизм стали напирать - видимо, проворовались" и 2) "Когда в России начинают говорить о патриотизме, знай: где-то что-то украли". Филологи изучили академическое собрание сочинений классика, но так и не нашли приведенных афоризмов, что должно послужить уроком всем тем, кто любит выхватывать непроверенные цитаты из Интернета (впрочем, обе эти фразы направлены против самого чувства патриотизма не в большей степени, чем приведенное выше высказывание С. Джонсона). Мы же приведем другую цитату, которая уж точно из Салтыкова-Щедрина: "Я знаю, есть люди, которые в скромных моих писаниях усматривают не только пагубный индифферентизм, но даже значительную долю злорадства, в смысле патриотизма. По совести объявляю, что это - самая наглая ложь. Я уже не говорю о том, что обвинение это очень тяжелое и даже гнусное, но утверждаю положительно, что я всего менее в этом виноват. Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России. Только раз в жизни мне пришлось выжить довольно долгий срок в благорастворенных заграничных местах, и я не упомню минуты, в которую сердце мое не рвалось бы к России. Хорошо там, а у нас... положим, у нас хоть и не так хорошо... но, представьте себе, все-таки выходит, что у нас лучше. Лучше, потому что больней. Это совсем особенная логика, но все-таки логика, и именно - логика любви. Вот этот-то культ, в основании которого лежит сердечная боль, и есть истинно русский культ. Болит сердце, болит, но и за всем тем всеминутно к источнику своей боли устремляется...". {Салтыков-Щедрин М.Е. Убежище Монрепо. М.: Правда. 1988. Собр. соч. в 10 тт. Т. 6. С. 374-375.}. Можете смело сунуть либеральному сочинителю, цитировавшему псевдо-Щедрина, вот эту цитату прямо в нос, - не волнуйтесь, он даже не поморщится. Их, либеральных сочинителей, и не на таких противоречиях ловили, и ничего, всё божья роса. Кстати, в том же месте Михаил Евграфович высказывался так: "Я желал видеть мое отечество не столько славным, сколько счастливым - вот существенное содержание моих мечтаний на тему о величии России... По моему мнению, слава, поставленная в качестве главной цели, к которой должна стремиться страна, очень многим стоит слез; счастье же для всех одинаково желательно и в то же время само по себе составляет прочную и немеркнущую славу". {Там же. С. 375.}. Что ж, мы видели, что Россия, совершая свои подвиги, не искала славы. И защищать свои границы, и переходить их, ступая на чужую землю, ее заставляла только горькая необходимость. Или желание счастья, если угодно.
       Следует констатировать, что человек как существо общественное жил сообществами еще в доисторические времена. Можно не сомневаться, что уже тогда ему были присущи привязанность и любовь к тому сообществу, вместе с которым он противостоял враждебному миру. История же показывает нам человека, живущего в среде своей семьи, своей общины, своего племени и, в конце концов, - своего народа и государства как вершины (на сегодняшний день) эволюции человеческих сообществ. Получая от народа множество не только материальных, но и духовных благ, человек, естественно, не может не испытывать теплых чувств к своему народу (впрочем, отклонения от естественности случаются, но мы ими пренебрежем). В наше время мы видим все человечество организованным в форме народов, а народы - в форме государств. Мы видим, что большинство самых заветных, самых глубинных, самых теплых человеческих эмоций связано с народной средой, с младенчества окружающей человека, и, значит, вполне понятно и оправданно постоянное стремление человека как мысленно, так и телесно, пространственно возвращаться в эту среду, находиться в ней и желать ей блага. Это желание, собственно, и называется патриотизмом. Отрицать патриотизм, таким образом, значит отрицать самые естественные свойства человека как общественного существа, ничего не предоставляя ему взамен. Выступления "за космополитизм", "за глобализм", в сущности, предельно бессодержательны, потому что нет "человека вообще": он всегда рождается в некой совершенно конкретной пространственной, географической, социальной и духовной среде, определяемой понятием "родина". Родись он в земле А - он будет любить землю А, но если переместить место его рождения в землю Б, он будет любить землю Б, потому что он - человек. Смешение народов и рас, о котором мечтают многие не слишком дальновидные люди, может нанести человечеству непрогнозируемый биологический ущерб, а вот от привязки к родине ни отдельного человека, ни сообщество людей оно не избавит. Таким образом, человеческое восприятие мира ограничено родиной, и блага окружающему миру человек желает прежде всего в форме желания блага собственной родине, то есть в форме патриотизма. Поэтому призывы к космополитизму и глобализму не могут не вызывать у подавляющего большинства людей смутных подозрений и даже некоторой брезгливости. Если возвратиться к цитатам из псевдо-Щедрина, то можно в тон им сказать так: "Если восхваляют космополитизм, то знай, что твою родину кто-то хочет обокрасть".
       Вероятно, здесь уместно будет сказать еще об одном прозаике и публицисте, всю жизнь боровшемся против казенного, фальшивого патриотизма. Речь идет о Сэмюэле Клеменсе, которого мы все знаем под псевдонимом "Марк Твен". Если кто-то захочет воспользоваться соответствующей цитатой, делая вид, будто Марк Твен ненавидел патриотизм в любом его виде, то мы заранее подобрали такое его высказывание, которое позволит избежать недоразумений вроде тех, что случились с цитатами из Джонсона и из Щедрина. Вот оно: "Патриотизм остается патриотизмом. Его не унизишь, назвав фанатизмом, - его ничем не унизишь. Даже если он был политической ошибкой - тысячу раз ошибкой, - сущность его не меняется. Патриотизм почетен - всегда почетен, всегда благороден и имеет право высоко держать голову и смело смотреть народам в глаза". {Марк Твен. По экватору. Собр. соч. в 12 тт. М.: ГИХЛ. Т. 9. С. 245.}.
      
      
       Страна святого Георгия, часть третья
      
       Новое время
      
       Глава 1. Значение Петра
      
       Эпоха Петра Великого и сама жизнь Преобразователя описаны в исторической литературе многократно и подробнейшим образом. Поэтому наша задача состоит не в очередном изложении известных событий, а в том, чтобы правильно истолковать эти события, тем более что истолковываются они весьма неоднозначно. Таково уж загадочное свойство России: ее достижения вызывают у западной мысли любые реакции, но никак не одобрение или поддержку. Исключения, а они, конечно же, есть, только подтверждают это прискорбное правило. Прискорбно оно в первую очередь для самой западной мысли, потому что зачастую вынуждает ее отрицать очевидное, применять двойные стандарты, возводить в правило единичные случаи и, словом, выглядеть довольно жалко. Однако фигура Петра и его преобразования очень по-разному оцениваются и русской литературе, что, несомненно, требует анализа именно в силу огромного размаха петровских преобразований. За годы правления Петра Россия стала, во-первых, промышленной державой. До Петра в стране имелось, по разным оценкам, около 20 промышленных предприятий, большей частью невысокой мощности, после Петра их было не менее 96, причем весьма крупных (по оценке Н.И. Павленко). В 1700 г. Россия выплавляла 150 000 пудов чугуна, а в 1725 г. - уже 800 000. Большое количество железа Россия стала поставлять на внешний рынок. Благодаря росту собственного производства прекратился импорт меди, полотна, парусины - наоборот, текстиль стали вывозить. За счет собственного производства резко сократился ввоз сукна и прекратился ввоз бумаги. На пустом месте было создано русское кораблестроение. Военная промышленность, предмет неусыпных забот Петра, смогла почти полностью обеспечить армию и флот оружием и амуницией - одних пушек при Петре было отлито более 20 тыс. штук. Были основаны новые пороховые, канатные, кожевенные мануфактуры. Благодаря поощрительным мерам развивалось и производство предметов потребления: в России началось массовое производство проволоки, гвоздей, игл, шелка, бархата, полотняных изделий, позументов, лент и тесьмы, курительных трубок, игральных карт, и т.д. Прекратилось безраздельное господство на российском потребительском рынке изделий зарубежных мануфактур. Во-вторых, Россия стала торговой державой. Было построено либо отвоевано у шведов несколько крупнейших портов. В навигацию 1722 г. в петербургском порту побывало 116 иностранных судов, а в 1725 г. - уже 914. Под конец царствования Петра русский ввоз составлял 2100 тыс. руб., а вывоз - 4200 тыс. руб., то есть Россия добилась активного торгового баланса. При этом Россия торговала уже не только сырьем, как ранее, но и промышленными товарами, прежде всего металлом и текстилем. Развитие торговли и промышленности ускорилось во многом благодаря тому, что Петр не постеснялся ввести покровительственные таможенные тарифы. Наибольшей пошлиной облагались зарубежные товары, аналоги которых в достаточном количестве производились в России. С обретением выхода к морю внешнеторговый оборот страны начал постоянно расти, приобретая все большее значение не только для России, но и для всего мира. В-третьих, Россия вошла в число морских держав. Если к 1713 г. Россия имела 17-18 линейных кораблей, часть которых была куплена за границей, а часть построена в Архангельске, то в 1719 г. имелось уже 27 или 28 линейных кораблей и строилось еще 10. Британский посол Джеффрис констатировал высокое качество военных кораблей русской постройки и стремление России к подготовке достаточного числа моряков. При наличии сильного флота приморские земли России были надежно защищены. Это показали и морские сражения со шведами, выигранные молодым русским флотом. В-четвертых, Россия, как бы это неожиданно ни звучало, стала военной державой. Уже в начале XVII в. было заметно отставание России от передового уровня военного дела. Наиболее серьезные проблемы русским войскам на поле боя доставляли именно по-европейски обученные пехота и кавалерия ее противников. Те поражения, которые случалось терпеть русским войскам во второй половине XVII в., были связаны именно с недостаточной выучкой, организацией и дисциплинированностью. Именно фактор выучки и организации и предопределил разгром шведами под Нарвой многократно превосходившей их числом русской армии. Если бы русское военное искусство и далее оставалось бы на таком же уровне, как при царе Федоре Алексеевиче и царевне Софье, то Россия скорее всего разделила бы судьбу Индии и других богатых стран Востока, которые далеко превосходили европейские страны по объему производства (например, Индия давала 27,6 % мирового промышленного и ремесленного производства, а Англия - только 1,5 %), однако отстали в военном и военно-морском деле, а потому были завоеваны и превращены в колонии. Благодаря реформам Петра была создана такая армия, которая после Нарвы постоянно наносила поражения отлично обученной и организованной шведской армии. Армия нового типа позволила России, в-пятых, стать полноправным субъектом мировой политики. Если Великое посольство в Европу, предпринятое Петром и его сподвижниками в 1697 г., не достигло, по сути, ни одной из своих дипломатических целей, так как Европа не верила в силу России, то после Полтавской победы союз России предложили Франция и Дания, а прусский король и курфюрст Ганновера пожелали породниться с династией Романовых. Саксонский король Август разорвал договор со Швецией и вновь вступил в союз с Петром. Затем оборонительный союз с Россией заключила и Пруссия. Последовали знаменательные династические браки - сын Петра Алексей женился на принцессе Вольфенбюттельской, а племянница Петра Анна вышла замуж за герцога Курляндского. Россия разорвала свое привычное окружение - Крым, Речь Посполитая, Швеция, - и навсегда включилась полноправным участником в европейский концерт. В-шестых, при Петре Россия стала рационально организованной державой. В допетровской России ни Боярская дума (высший правительственный орган), ни центральные приказы (средний правительственный уровень), ни воеводские избы на местах (низший уровень) не располагали нормативными актами, определявшими круг их деятельности и полномочий. Аппарат власти формировался постепенно и как бы стихийно - это видно из отсутствия единого принципа определения компетенции приказов. Власть некоторых приказов распространялась на всю страну (Поместный, Посольский, Пушкарский и др.), некоторые приказы управляли определенными территориями; некоторые ведали лишь небольшими территориями или занимались определенными отраслями управления. Понятно, что территориальные и отраслевые приказы часто дублировали друг друга и друг другу мешали. В эту хаотическую структуру вклинивались дворцовые приказы, ведавшие достоянием царской фамилии, и патриаршие приказы, ведавшие имуществом Церкви. Ни правительственные учреждения, ни должностные лица не располагали документами, определявшими их права и обязанности. Лишь в петровское время все учреждения были обеспечены инструкциями, регламентами и штатными расписаниями. Возникла достаточно четкая по тем временам система соподчиненности учреждений и разделения функций между ними. Были созданы Сенат, система коллегий (отраслевых властных органов), Синод и Духовный регламент для управления Церковью, система магистратов для управления городами, система управления областями. И хотя многие властные учреждения были созданы довольно поспешно и в дальнейшем потребовали реформирования, в целом система управления была достаточно логична и многие ее звенья просуществовали до 1917 года. В-седьмых, Россия стала культурной и научной державой. Были созданы высшие школы по подготовке врачей, инженеров, зодчих, священников. В 1724 г. Сенат учредил Академию наук. Появились типографии, осуществлявшие массовый выпуск книг. Сестра царя организовала в Петербурге театр. Переводилось много иностранных сочинений, развивалось искусство перевода. Развивалась живопись, выдвинув первого русского великого художника - И.Н. Никитина. В риторике и в философии блистал Ф. Прокопович. Подвиги в области науки, знания, просвещения становились востребованным и почетным делом.
       Как бы ни смотреть на деятельность и личность Петра I, все вышеперечисленные изменения действительно состоялись, этот факт неоспорим. Но тогда мы должны признать, что до Петра Россия не была ни промышленной, ни торговой, ни военной, ни морской державой, не была полноправным субъектом мировой политики, не имела рационального управления, лежала вне главного русла мирового научного и культурного прогресса. "Не была", "не имела", "лежала вне" - и лишь Петр уничтожил все эти зловещие отрицательные частицы, прилипшие к бытию своей страны, ибо державой во всех указанных и главных для державы смыслах Россия стала именно за годы его правления. Откуда же при таких титанических успехах разнобой в оценках сделанного преобразователем и в оценках личности самого преобразователя? Насколько правомерны отрицательные оценки? Не определившись с этим, мы рискуем впасть в несправедливость по отношению и к Петру, смыслом жизни которого стали преобразования, и к русскому народу, который принес великие жертвы на алтарь петровских преобразований. Это чрезвычайно опасно, ибо несправедливость по отношению к предкам - это несправедливость по отношению к самим себе, к своей духовной сути, которая определяется историей народа. Если народ неверно прочитал свою историю, то он теряет свою суть, теряет самого себя и становится чем-то иным, и чаще всего тем, что из него хотят сделать сторонние силы в собственных корыстных интересах. Как уже говорилось выше, западных авторов, пишущих о Петре и вообще о великих русских исторических деятелях, надо рассматривать осторожно, ибо они не свободны: их пером в подобных случаях водит русофобия - не важно, заказная или бескорыстная. Но отрицательных оценок Петра хватает и в русской литературе. Более того, подобные оценки стараниями популярных историков разных лет прочно вошли в общественное сознание, так что уже и непонятно, кто первым бросил то или иное обвинение великому монарху. Однако сами эти обвинения известны, они на слуху, поэтому рассмотрим их, не вдаваясь в рассмотрение вопроса об авторском праве.
       Как то ни странно, но первыми большинство претензий к Петру, доживших до наших лет, высказали вовсе не русофобы, а горячие русские патриоты. До середины 1830-х гг. Петр и его деяния воспринимались на Руси с благоговением, величие царя-преобразователя не подвергалось сомнению. Однако начиная с указанного времени славянофилы - братья Аксаковы, братья Киреевские, Хомяков, Данилевский и др. - начинают предъявлять Петру все новые упреки, большинство из которых так и зависли и в литературе, и в общественном сознании вплоть до наших дней. В нынешней России куда-то делось искусство полемики (если не считать довольно бестолковых телевизионных шоу): идейный конфликт в обществе налицо, но тем не менее одна сторона пишет так, словно другой не существует, то есть пишет для своих и то, что приятно своим; другая сторона поступает точно так же. Вести полемику не принято - ведь это чревато уже не идейными, а вполне ощутимыми житейскими конфликтами. Поэтому, во-первых, сторона, находящаяся в вопиющем меньшинстве, может держаться победителем, а во-вторых, любые, даже самые далекие и от истины, и от элементарной порядочности мнения и оценки могут витать в общественном сознании до бесконечности. Одних эти идейные пузыри радуют, других раздражают, а третьим доставляют приятную иллюзию свободомыслия: я, мол, отчасти признаю это, но отчасти и то. Но пребывать в народном сознании достойна только истина, а значит, необходимо с позиций истины порой проводить инвентаризацию всего пребывающего в нем.
      Конечно, абсолютная враждебность славянофилов к Петру - всего лишь миф, созданный популяризаторами истории, склонными всё упрощать. Самый яростный оппонент царя-преобразователя К.С. Аксаков в стихотворении "Петру" называет адресата стихотворения "великим гением" и пишет: "С великой мыслью просвещенья // В своей отчизне ты возник..." {Аксаков К.С. Ты славой древнею полна... М.: Русский мир. 2014. С. 201.}. О безусловной необходимости петровских преобразований пишет Н.Я. Данилевский {См. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М.: Книга. 1991. 264.}. И.В. Киреевский пишет, возражая тем, кто полностью и безусловно отвергал европейскую образованность, насаждавшуюся Петром: "Но кроме всех других несообразностей этого направления, оно имеет еще и ту темную сторону, что, безусловно отвергая все Европейское, тем самым отрезывает нас от всякого участия в общем деле умственного бытия человека; ибо нельзя же забывать, что просвещение европейское наследовало все результаты образованности греко-римского мира, который в свою очередь принял в себя все плоды умственной жизни всего человеческого рода. Оторванное таким образом от общей жизни человечества, начало нашей образованности, вместо того, чтобы быть началом просвещения Живого, истинного, полного, необходимо сделается началом односторонним и, следовательно, утратит все свое общечеловеческое значение". {Киреевский И.В. Обозрение современного состояния литературы. В кн.: Киреевский И.В. Критика и эстетика. М.: Искусство. 1979. С. 186.}. А вот что писал о Петре А.С. Хомяков: "Между тем, когда все обычаи старины, все права и вольности городов и сословий были принесены на жертву для составления плотного тела государства, когда люди, охраненные вещественною властью, стали жить не друг с другом, а, так сказать, друг подле друга, язва безнравственности общественной распространилась безмерно, и все худшие страсти человека развились на просторе: корыстолюбие в судьях, которых имя сделалось притчею в народе, честолюбие в боярах, которые просились в аристократию, властолюбие в духовенстве, которое стремилось поставить новый папский престол. Явился Петр, и, по какому-то странному инстинкту души высокой, обняв одним взглядом все болезни отечества, постигнув все прекрасное и святое значение слова государство, он ударил по России, как страшная, но благодетельная гроза. Удар по сословию судей-воров; удар по боярам, думающим о родах своих и забывающим родину; удар по монахам, ищущим душеспасения в келиях и поборов по городам, и забывающим церковь, и человечество, и братство христианское. За кого из них заступится история? Много ошибок помрачают славу преобразователя России, но ему остается честь пробуждения ее к силе и к сознанию силы. Средства, им употребленные, были грубые и вещественные; но не забудем, что силы духовные принадлежат народу и церкви, а не правительству; правительству же предоставлено только пробуждать или убивать их деятельность каким-то насилием, более или менее суровым". {Хомяков А.С. О старом и новом. М.: Современник. 1988. С. 54.}.
      Таким образом, славянофилы прекрасно понимали и необходимость преобразований, и масштаб личности преобразователя. И тем не менее упрека Петру в преклонении перед иностранным, в "европейничанье" (по выражению Данилевского), в чужебесии славянофилы не снимали. В том же стихотворении "Петру" К. Аксаков писал:
       Во имя пользы и науки,
       Добытой из страны чужой,
       Не раз твои могучи руки
       Багрились кровию родной.
       Ты думал, - быстротою взора
       Предупреждая времена, -
       Что, кровью политые, скоро
       Взойдут науки семена!
       И вкруг она лилась обильно;
       И, воплям Руси не внемля,
       Упорство ты сломил, о сильный!
       И смолкла Русская земля.
      Таким образом, получается, что казни, производившиеся Петром, имели своей причиной нежелание подданных воспринимать чужеземную науку. Но разве в тех областях знания, которые приходилось развивать на Руси, имеется какое-то национальное своеобразие? Возьмем, к примеру, артиллерию: разве есть особая русская математика или православная баллистика? И разве достаточно было на Руси математиков, знатоков баллистики и просто хороших артиллеристов? А вот врагов, которых следовало отражать с помощью пушек, хватало. Многими науками, производствами, ремеслами на Руси до Петра вообще не занимались, а между тем они были необходимы для выживания страны, ибо тех, кто отставал, в мире не щадили. Где же было взять "пользу и науку", кроме как "из страны чужой"? Вырастить у себя? А где взять учителей? И дали бы Руси время на это выращивание? Вот Индии, к примеру, не дали. И в чем опять-таки каверзность чужеземных наук? Может быть, позволяя решать задачи развития артиллерии, чужеземная баллистика как-то скверно влияет на нравственность? Это не доказано и вряд ли когда-то будет доказано. Надо заметить, что Петр отнюдь не безоглядно пользовался услугами иностранцев: например, работу не удовлетворявших его голландских кораблестроителей на воронежских верфях он распорядился поставить под особый надзор. Может быть, чужеземные учителя, в том числе и баллистики, сами по себе были аморальными людьми? Это не доказано, зато хорошо известно то, что допетровская Русь отнюдь не являлась образцом морали. Об этом свидетельствует, например, затворническая жизнь женщин в знатных и богатых домах: такие порядки устанавливаются лишь там, где моральная атмосфера в обществе сама по себе не способна защитить женщину от надругательства. Об этом говорят и воспоминания иностранцев, побывавших на Руси, и бесчисленные русские судебные документы. Может быть, чужеземцы подкапывались под православную веру? Наверняка нет, ибо жесточайшие наказания за переход из православия в другую веру и за побуждение к такому переходу (вплоть до сожжения на костре), существовавшие в допетровской Руси, не отменил и Петр. Может быть, при Петре иностранцы на Руси приобрели большую власть? Для опровержения такого мнения достаточно беглого взгляда на те места или должности в петровской России, которые наделяли подлинной властью (военной и административной, а не учительской и моральной) тех, кто эти должности занимал. Оказывается, что хотя иностранцев (специалистов и наставников в разных областях знания) было довольно много, но обширной властью никто из них не обладал. Фельдмаршалы-иноземцы Кроа и Огильви на русской службе не преуспели: первый позорно проиграл битву под Нарвой, а второй едва не позволил Карлу XII окружить русскую армию в Гродно в 1706 г. - этим их боевая деятельность исчерпывается. После Огильви, к счастью, так и не успевшего повоевать, стратегического командования иноземцам уже не поручали. Действительно воевали и командовали армиями и флотами, выполнявшими стратегические задачи, исключительно русские: Шереметев, Апраксин, Меншиков, Михаил Голицын. Иностранцы могли служить у них в качестве корпусных командиров (среди таковых наиболее известны Боур и Ренне), но выше уже не поднимались. В состав Сената входили только русские, президентами коллегий были только русские, губерниями управляли также исключительно русские. Значительной административной властью обладали А.А. Виниус и Я.В. Брюс, но их нельзя назвать иностранцами, так как оба родились и выросли в России, а Виниус даже был православным. По поводу мифической любви Петра к иноземцам Е.В. Тарле напоминал: "И в гневную минуту Петр, говоря об иностранных офицерах и генералах, прибегал к таким обобщениям, как например после измены немца Мюленфельса под Гродно в январе 1709 г., когда он рекомендовал Меншикову доверять ответственные посты природным русским людям, а не "сим плутам", зная, что в громадном большинстве случаев иностранцы, если не все "плуты", то смотрят на свою службу в России как на своего рода отхожий промысел. Добудут денег и чинов - и уедут к себе. <...> Характерен почти никогда почему-то не цитируемый историками указ Петра от 31 января 1721 г. Петр воспрещает вновь принимать на службу во флот тех иноземцев, которые уже там служили и были уволены, получив отставку. Как только явилась возможность, наконец, заменить их русскими, иноземцы были уволены. Самое интересное, что, дозволяя этим уволенным проживать "для прокормления своего в С.-Петербурге и на Котлине острове", царь ставит им тут же такую любопытную "кондицию", чтобы они, по возможности, не занимались шпионством: "...только на такой кондиции что им жить яко подданным ц. в. [царского величества. - Е. Т.] со всякой верностью и в сторону неприятеля... ни с кем корреспонденции никакой ни о чем не иметь". И даже если узнают о чужой измене, так чтобы извещали. Однако то, что было возможно в 1721 г., еще было нелегко провести в первые 10-15 лет войны, когда подготовленных русских было еще не так много, как было нужно". {Тарле Е.В. Северная война. Ростов-на-Дону: Феникс. Собр. соч. Т. 3. С. 27-28.}. С.М. Соловьев указывал: "То же самое по всем частям управления; у Петра было правило - во главе известного управления ставить русского человека, второе по нем место мог занимать иностранец, вследствие чего при кончине Петра судьбы России оставались в одних русских руках. Соблюдением этого правила Петр в опасный период ученичества отстранял духовное принижение своего народа перед чужими народностями, сохраняя за ним властелинское, хозяйское положение: искусному иностранцу были рады, ему давались большие льготы и почет, он не мог только хозяйничать в стране. Но для того чтоб преодолеть все приведенные искушения и дойти до такого правила, неужели достаточно было одних холодных расчетов ума? Нет, Петр был сам чистый русский человек, сохранявший крепкую связь со своим народом; его любовь к России не была любовию к какой-то отвлеченной России; он жил со своим народом одною жизнию и вне этой жизни существовать не мог; без этого он не мог так глубоко и горячо верить в свой народ, в его величие; только по этой вере он мог поручить русским людям то, в чем они по холодным соображениям ума не могли иметь успеха по своей неопытности и неприготовленности. И свели они свои счеты - великий народ и великий вождь народный; за горячую любовь, за глубокую и непоколебимую веру в свой народ, народ этот заплатил вождю успехом, превосходящим все ожидания, силою и славою небывалыми: те неопытные русские люди, которым Петр поручил начальство над своими неопытными войсками, оказались полководцами, каких не могла дать ему образованная Европа; те неприготовленные русские дипломаты, не знавшие ни прошедшего, ни настоящего держав, куда были посланы представителями России, очень скоро стали в уровень с самыми искусными министрами европейскими".{Соловьев С.М. Публичные чтения о Петре Великом. М.: Мысль. 1995. Собр. соч. Кн. XVIII. С. 52.}.
      Если получается, что в военно-административной области засилья иностранцев не было, равно как и особой любви к иностранцам в душе Петра, то где же мы можем это засилье обнаружить? В экономику России иностранцы вкладываться не торопились, и фабриканты были почти поголовно русскими. В торговле, как было сказано, влияние иностранцев жестко ограничивалось покровительственными пошлинами. Остаются только культура, быт, язык. Славянофильская критика Петра в этом направлении сосредоточена в следующем отрывке из книги Н.Я. Данилевского "Россия и Европа": "Если Европа внушала Петру страстную любовь, страстное увлечение, то к России относился он двояко. Он вместе и любил, и ненавидел ее. Любил он в ней собственно ее силу и мощь, которую не только предчувствовал, но уже сознавал,- любил в ней орудие своей воли и своих планов, любил материал для здания, которое намеревался возвести по образу и подобию зародившейся в нем идеи, под влиянием европейского образца; ненавидел же самые начала русской жизни - самую жизнь эту, как с ее недостатками, так и с ее достоинствами. Если бы он не ненавидел ее со всей страстностью своей души, то обходился бы с нею осторожнее, бережнее, любовнее. Потому в деятельности Петра необходимо строго отличать две стороны: его деятельность государственную, все его военные, флотские, административные, промышленные насаждения, и его деятельность реформативную в тесном смысле этого слова, т. е. изменения в быте, нравах, обычаях и понятиях, которые он старался произвесть в русском народе. Первая деятельность заслуживает вечной признательной, благоговейной памяти и благословения потомства. Как ни тяжелы были для современников его рекрутские наборы (которыми он не только пополнял свои войска, но строил города и заселял страны), введенная им безжалостная финансовая система, монополии, усиление крепостного права, одним словом, запряжение всего народа в государственное тягло, - всем этим заслужил он себе имя Великого - имя основателя русского государственного величия. Но деятельностью второго рода он не только принес величайший вред будущности России (вред, который так глубоко пустил свои корни, что досель еще разъедает русское народное тело), он даже совершенно бесполезно затруднил свое собственное дело; возбудил негодование своих подданных, смутил их совесть, усложнил свою задачу, сам устроил себе препятствия, на поборение которых должен был употреблять огромную долю той необыкновенной энергии, которою был одарен и которая, конечно, могла бы быть употреблена с большею пользою. К чему было брить бороды, надевать немецкие кафтаны, загонять в ассамблеи, заставлять курить табак, учреждать попойки (в которых даже пороки и распутство должны были принимать немецкую форму), искажать язык, вводить в жизнь придворную и высшего общества иностранный этикет, менять летосчисление, стеснять свободу духовенства? К чему ставить иностранные формы жизни на первое, почетное, место и тем накладывать на все русское печать низкого и подлого, как говорилось в то время? Неужели это могло укрепить народное сознание? Конечно, одних государственных нововведений (в тесном смысле этого слова) было недостаточно: надо было развить то, что всему дает крепость и силу, т. е. просвещение; но что же имели общего с истинным просвещением все эти искажения народного облика и характера? Просвещение к тому же не насаждается по произволу, как меняется форма одежды или вводится то или другое административное устройство. Его следовало не насаждать извне, а развивать изнутри. Ход его был бы медленнее, но зато вернее и плодотворнее". {Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М.: Книга. 1991. С. 265-266.}. Это достаточно взвешенное высказывание, гораздо более глубокое и продуктивное (в отношении взаимопонимания спорящих сторон), чем упреки К. Аксакова, отдающие порой личной неприязнью. Объективность славянофильского подхода к петровскому периоду проявляется здесь в том, что признается необходимость ряда тех жестких административных, правовых и финансовых мер Петра, за которые царю часто доставалось и от современников, и от историков школы Покровского. Но вот культурных нововведений Данилевский Петру простить решительно не хочет. К счастью, он назвал конкретные провинности Петра, и разговор может приобрести вполне конкретный характер.
      Рассмотрим эти провинности по порядку. Насчет бритья бород следует признать, что Петр здесь действительно погорячился. Не лишне, правда, заметить, что бритье бород началось в России еще при Борисе Годунове и сильно распространилось при отце Петра Алексее Михайловиче, так что вряд ли честно взваливать всю затею на Петра. Тогда ревнителям старины удалось распространить распространение европейской моды - если, конечно, считать это только модой, а не целесообразным действием. То есть можно догадаться, почему в Европе было принято брадобритие: в XVIII в. в большинстве просвещенных европейских стран регулярно мыться было не принято - это касается даже высших слоев общества. В результате в бороде просто-напросто заводились насекомые, и поэтому от нее избавлялись. Принимая решение в гигиенических целях отказаться от бороды, Петр забыл о том, что в России было принято основательно мыться два раза в неделю, а значит, борьба с бородами теряла практический смысл. Но, возможно, царь, всегда торопившийся, хотел также сэкономить своим подданным то время, которое они тратили на уход за бородой и на вычесывание из бород остатков пищи. В конце концов на ношение бород установили прогрессивный налог (богатые платили за бороду больше), и оказалось, что жертвовать из-за бороды деньгами в высших слоях общества не готов почти никто.
       Что касается "немецких кафтанов", то здесь Петр опять страдает за чужую вину. Указ о ношении вельможами, дворянами и приказными людьми короткой одежды вместо длинной издал еще царь Федор Алексеевич в 1681 г. Суть этой меры разъяснил С.М. Соловьев: "Длинное платье заменяется коротким: здесь весь смысл дела. Те, которые жалуются на смену русского народного платья иностранным, не обращают внимания на то, что здесь произошла перемена старинного платья не на платье какого-нибудь отдельного чужого народа, но на общеевропейское в различие от общеазиатского, к которому принадлежала древнерусская одежда. В чем же состоит главное различие общеевропейской от общеазиатской одежды? В первой господствует узкость и короткость, во второй - широта и длиннота. Что же это: случайность или здесь выражение духа народов, духа их деятельности, их истории? Длинная и широкая одежда есть выражение жизни спокойной, по преимуществу домашней, отдохновения, сна; короткая и узкая одежда есть выражение бодрствования, выражение сильной деятельности. Объяснение сказанному представляет явление, беспрестанно совершающееся перед нашими глазами: что делает человек, носящий длинную одежду, когда хочет работать или идти пешком? Он подбирает свою длинную одежду. То же самое сделало европейское человечество в стремлении к той сильной работе, которою оно так отличалось перед азиатским человечеством, получило преобладание над ним: европейское человечество постоянно подбирало свое платье, укорачивало, обрезывало его и дошло до фрака, который называют безобразным. Историк не станет спорить с художником относительно красоты или безобразия, но его обязанность указать на смысл явления". { Соловьев С.М. Публичные чтения о Петре Великом. М.: Мысль. 1995. Собр. соч. Кн. XVIII. С. 74.}. Таким образом, замена длинной одежды на короткую (а вовсе не русской на немецкую, как пишет Данилевский) была давно назревавшей и вполне логичной мерой, а вовсе не проявлением личного чужебесия Петра. Поэтому данная мера встретила не ожесточение народа, а скорее понимание, как свидетельствует Джон Пери, английский инженер, нанятый Петром на службу во время пребывания царя в Англии в 1698 г.: "Многие сотни кафтанов были таким образом укорочены [насильственно обрезаны при проходе их носителями городских ворот. - А.Д.], а поскольку делалось это с добродушием, то вызывало в народе веселье и скоро уничтожило обычай ходить в длинных одеждах, особенно в селениях вокруг Москвы и в городах, куда наведывался царь". {Цит. по: Роберт К. Масси. Петр Великий. Смоленск: Русич. 1996. Т. 1. С. 384.}.
       Ассамблеи, о которых упомянул Н.Я. Данилевский, были для высших классов Руси, где семьи жили крайне замкнуто, делом невиданным и непривычным, поэтому явка на них приглашенных и была при Петре обязательной. Поэтому и обстановка этих публичных собраний была поначалу не раскованной и непринужденной, а довольно натянутой. Однако ассамблеи были учреждены опять-таки не по прихоти Петра и не из преклонения перед всем иностранным. "Главное значение ассамблей, - отмечает Н.И. Павленко, - состояло в том, что их введение положило конец затворнической жизни столичных женщин. Из терема, закрытого для посторонних глаз, где томились в скуке боярыни и боярышни, они вышли в свет". {Павленко Н.И. Петр Великий. М.: Мысль. 1994. С. 547.}. Н.И. Павленко цитирует "Дневник" камер-юнкера Берхгольца: "Русская женщина, еще недавно грубая и необразованная, так изменилась к лучшему, что теперь мало уступает немкам и француженкам в тонкости обращения и в светскости, а иногда в некоторых отношениях даже имеет перед ними преимущество". {Там же.}. С помощью ассамблей Петр пресек отчуждение женщин от общественной жизни, а тем самым, кстати, и от собственных мужей - поскольку теремная затворница не может разделять с мужем его дел и помыслов. Женщина перестала быть вещью, об участи которой сговариваются без участия ее самой. Лишь недоразумением можно объяснить пренебрежительный отзыв Н.Я. Данилевского о столь человечном предприятии Петра, тем более что довольно скоро ассамблеи стали любимым времяпрепровождением высших слоев русского общества. А кто не помнит по романам и стихам про русские балы? Между тем это те же ассамблеи. Есть пословица: "К хорошему привыкают быстро", - видимо, Петр ее тоже знал. Впрочем, ассамблеи - не единственная мера Петра, призванная сделать русское общество более человечным. В частности, Петр запретил сговорные брачные записи, составлявшиеся в Приказе крепостных дел; приказал за шесть недель до венчания заключать помолвку (обручение), чтобы дать время жениху и невесте лучше узнать друг друга и при неблагоприятном впечатлении от знакомства отказаться от брака; запретил подписываться уменьшительными, рабски-уничижительными именами; запретил падать перед царем на колени и снимать шапки перед дворцом. Многие ошибочные оценки событий и личностей русской истории основаны на самом обычном недостатке знаний: это характерно для западников, прежде всего для Чаадаева, но не обошло, как видим, и славянофилов. Если бы они знали обо всех вышеупомянутых действиях Петра, они бы наверняка поняли тенденцию его политики в области прав личности и были бы справедливее в своих выводах.
       Отвечая на сделанный Петру упрек в смене летоисчисления, мы предложим читателю вообразить, что было бы, если бы в России Новый год по-прежнему наступал бы в сентябре, как в допетровской Руси, а годы считались бы не от Рождества Христова, как в Европе, а от сотворения мира. Сколько тонн бумаги пришлось бы извести попусту, скольких недоразумений было бы не избежать! Порой все же надо понимать, что твоя страна - это еще не весь мир, и бывают ситуации, когда лучше подлаживаться к миру, чем ожидать, когда он подладится к тебе, - в особенности если вопрос достаточно легко решаем с административной точки зрения и не затрагивает никаких мировоззренческих основ. Нам возразят, что он их как раз затрагивает, недаром так много возмущенных голосов раздавалось некогда при смене летоисчисления. На это можно возразить, что славянофилы в своих обвинениях, предъявляемых Петру, впадают в очень серьезную методологическую ошибку: они почти всегда прислушиваются только к громко негодующей части населения, причем сравнительно небольшой. Речь идет о помещиках, вынужденных против своего желания служить, о стрельцах, вынужденных против своего желания воевать, о монахах, стесненных в правах, но прежде всего - о раскольниках. Понятно, что для искренне верующего воцерковленного человека обрядовые изменения - не пустяк, не зря раскольники отреагировали на эти изменения чрезвычайно остро. Но, с другой стороны, такой человек, казалось бы, должен подчиниться решениям Стоглавого Собора с участием православных патриархов, одобрившего изменения в священных книгах и обрядности, инициированные патриархом Никоном. Поэтому возникают сомнения в подлинной приверженности многих старообрядцев к матери-Церкви и к соборному исповеданию веры, тем более что вскоре после церковного раскола старообрядцы начали делиться на толки и секты (число толков и сект постепенно достигло многих десятков, причем некоторые приняли совершенно изуверский характер). Склонность же многих старообрядцев к смуте, к нагнетанию напряженности в обществе не подлежит сомнению. "Нам теперь без углубления в подробности тогдашнего состояния общества трудно себе представить, какое нравственное колебание, смуту производил раскол во второй половине XVII века. Страшное впечатление производится, когда слышатся выходки против имен, с которыми привыкли соединять нравственное освящение, нравственную неприкосновенность. "Патриарх, архиереи - еретики, изменники православию!" И это говорили люди, облеченные также нравственным авторитетом, начитанностию, т. е. в глазах толпы знанием Св[ященного] Писания, готовностию страдать и умирать за истину. "Нам не дают высказывать истины, обличать неправду, - кричали они. - Вместо того чтоб по заповеди Христовой обращаться с нами кротко, убеждать с тихостию, они нас пытают и жгут". <...> Как обыкновенно бывает при подобных отношениях, люди, требующие свободы и безопасности, требуют их только для одних себя, а не для стороны противной в одинакой степени, и раскольники не ограничивались одною свободою двуперстного сложения, они требовали также свободы и безопасности в открытом нападении на Церковь, свободы и безопасности в своей проповеди против нее, в выставлении ее еретическою. Но в толпе не умели уяснить себе эти отношения, и раскольники в глазах многих имели большую выгоду, выгоду гонимых". ".{Соловьев С.М. Публичные чтения о Петре Великом. М.: Мысль. 1995. Собр. соч. Кн. XVIII. С. 39.}. Не вдаваясь в богословские тонкости, скажем лишь, что огромное значение обрядовым деталям богослужения и такое же значение - изменениям в быту и обычаях придают примерно одни и те же люди, люди своеобразного душевного склада, в нашем случае - старообрядцы. В Российской империи их было на 1897 г. 1,75 %, а если брать только русское население (великороссов, украинцев и белорусов), то 1,88 %. Все это число (2,2 млн. чел.) было разделено на множество сект, так что чем-то единым считаться не может. Сколько старообрядцев было при Петре, с такой точностью определить трудно. В Сенате называлась цифра беглых - 900 тыс. чел., это 6 % населения Империи, составлявшего тогда примерно 15 млн. чел., однако ясно, что бежали прежде всего от экономических трудностей и от помещичьего произвола, а не по религиозным мотивам. Поэтому число раскольников и тогда вряд ли составляло больше 3,5 % населения. Между тем настоящее, острое, деятельное возмущение петровские меры в области культуры встречали именно в среде раскольников, и больше, пожалуй, нигде. Открыто заявляли о своем неприятии нововведений только раскольники, поэтому только их и было слышно. Отсюда и ошибка славянофилов, принявших мнение наиболее громогласных 3,5 % населения за голос угнетенного русского народа. Методологически это то же самое, что сейчас принять за голос русского народа мощный пиар правых партий, набирающих на выборах (несмотря на пиар) те же самые 2-3 %.
       Столь же методологически ошибочно и обвинение Петра во введении в жизнь двора и высшего общества иностранного этикета. Получается, что до Петра имелись и высшее общество (в котором происходило какое-то общение), и некий свой, доморощенный этикет. Между тем на самом деле не было ни того, ни другого. В отличие от крестьян, прочие слои русского народа жили чрезвычайно замкнуто, если общались, то лишь по службе, где этикет заменяла иерархия. Петр желал ввести в иерархию дух товарищества, отсюда и создание ассамблей, и даже те попойки, в которых его укоряет Данилевский. А чтобы ассамблеи и прочие публичные мероприятия не превращались в хаос, требовались правила поведения, часть которых Петр подсмотрел за границей, а часть додумал сам. Мы не имеем никакого иностранного документа, с которого списаны петровские правила поведения в свете, в том числе и "Юности честное зерцало". Таким образом, Петр создавал сам "свет", само "высшее общество" (от слова "общаться"), и создание правил поведения являлось лишь составной частью этого процесса. А так как нормы добропорядочного поведения примерно одинаковы во всем мире, то, будучи внедряемы Петром, они и показались некоторым наблюдателям иностранными, - в то время как они были не иностранными, а просто новыми для страны.
       Обвинение в стеснении свободы духовенства кажется странным уже потому, что духовенство уже по самой своей природе несвободно. Пастырского служение обязывает духовных лиц, во-первых, разделять определенную идеологию и, во-вторых, сознательно отказываться от многих благ, являющихся обычными и повседневными для мирских людей. Православную идеологию Петр всецело разделял и менять ее не пытался, поэтому говорить о стеснении им свободы духовенства можно только в смысле ужесточения правил поведения для священнослужителей. На сей счет имеется вполне внятный документ, составленный Ф.Прокоповичем и одобренный Петром, - "Духовный регламент", так что гадать здесь не надо. Согласно "Духовному регламенту", вместо патриаршества вводился Святейший Синод, где заседал и представитель императора - обер-прокурор, что, безусловно, повышало меру контроля государства за деятельностью Церкви. Однако, во-первых, эта мера была рассмотрена и одобрена всеми высшими иерархами Русской Церкви, а во-вторых, "Духовный регламент" не вводил для духовенства дополнительных житейских ограничений. Да, согласно "Регламенту", от священников требовались духовное образование и определенные моральные качества, но эти требования ограничивали свободу не священников, а лицемеров, проникавших в среду духовенства в поисках сытой и праздной жизни. Да, вводилась духовная цензура, но она ограничивала свободу не духовенства, а мирян. Больше всего в "Духовном регламенте" досталось монахам. Им запрещалось поступать в монастыри до 30 лет, а в монастырях вменялось в обязанность трудиться. Но разве святые отцы, основатели монашества, уходили от мира в юности? И разве они не трудились? И разве не очевидно, что данная мера направлена против лицемеров и их стремления к иждивенчеству? И разве не против лицемеров направлена установка "Регламента" о том, что монахи должны регулярно исповедоваться и причащаться? Вообще все меры Петра, касающиеся черного духовенства, включая изъятие у монастырей права управления монастырским имуществом, направлены прежде всего на возврат монашества к подлинно монашескому житию и к сознательному принятию монашеских обетов. Ограничением свободы духовенства при Петре можно считать только полное исключение для Церкви возможности вести политику, отличную от политики светской власти. Однако такой возможности в те времена не было ни у одной национальной Церкви, так что вряд ли справедливо упрекать Петра в каком-то неслыханном администрировании в духовной сфере. Да и ныне в законодательстве каждой страны имеются рычаги, ограничивающие вмешательство Церкви в жизнь государства. Что, пожалуй, вполне соответствует сущности Церкви как института чисто духовного.
       Наконец, сущим недоразумением выглядит обвинение Петра в искажении русского языка. В этой связи процитируем С.М. Соловьева: "При множестве новых понятий, явлений, для выражения которых русский язык не имел слов, нужно было брать у языков иностранных. Русская речь запестрела иностранными словами. Но все же надо отдать честь русскому смыслу, что у нас в то время не явилась такая литература, какая была у наших соседей - немцев и поляков. Известно, что вследствие громадного влияния, какое послало Возрождение, особую силу получили древние языки, преимущественно латинский; у немцев и поляков образовался такой язык: одна фраза немецкая или польская, а две другие латинские; одно слово немецкое или польское и два латинских". {Соловьев С.М. Лекции по русской истории. М.: Мысль. 1998. Собр. соч. Книга XXI. С. 201.}. Действительно, при значительных изменениях в жизненном укладе, при появлении множества новых учреждений, понятий, вещей в языке неизбежно появляется масса новых слов, и если новые учреждения, понятия и вещи уже вошли в обычай в других странах, то естественно, что и новые слова в большинстве будут иностранными. Таким образом, данное явление не связано ни с сознательным введением в язык новизны, ни с личностью какого-либо любителя нововведений. Затем язык усваивает те иностранные слова, которые для него органичны, и отбрасывает такие, которые для него неорганичны и неудобны. Мы видим, что большинство применявшихся при Петре новых слов были отброшены. Петр читал большинство книг, переводившихся в его время на русский язык, и, естественно, перед ним вставала проблема, на какой, собственно, язык переводить: на тот русский, который мало отличался от церковнославянского, то есть на язык преобладавшей тогда духовной образованности, или на живой разговорный русский (хотя и в нем имелось немало славянизмов). Петр отдавал решительное предпочтение живому языку, на что многократно указывал в своих письмах и распоряжениях. Специалист по эпохе Петра Н.Г. Устрялов писал: "Окрылив русский ум, Петр оживил и русский язык. До него русское слово развивалось медленно, сколько от недостатка идей, столько и еще более от стараний наших грамотеев не уклоняться от того образа изложения, которому следовали отцы и деды: они считали красотою слога строгое следование старинным формам, введенным за несколько веков первыми памятниками нашей словесности. Народ давно оставил эти формы обветшалые и создал свой язык, живой, выразительный; люди грамотные не хотели знать его, усердно держались старины и составили свой язык, разделявшийся на книжный и приказный. Первый употреблялся везде, где хотели блеснуть красноречием, преимущественно в духовных сочинениях; второй в деловых бумагах. И тот и другой отличался затейливостью форм, нередко неправильностью оборота, темнотою выражения. Петр писал так, как думал и говорил; пример его нашел подражателей; язык книжный начал сливаться с разговорным; русская речь оживилась. Правда, вместе с тем введены многие слова иностранные, отчасти необходимые, отчасти лишние, но это множество слов чуждых, немецких, голландских, английских, французских не могло иметь слишком вредных последствий: слова лишние исчезли сами собою, как только родилась мысль о чистоте языка; необходимые остались в нем, обрусели, и обогатили наше слово". {Устрялов Н.Г. Русская история до 1855 года. Петрозаводск: Корпорация "Фолиум". 1997. С. 513.}. Таким образом, возник парадокс: писатели, получившие, по сути дела, от Петра тот язык, на котором писали, Петра же и обвинили в порче языка. Между тем на самом-то деле русский литературный язык XVIII века остался на удивление чист от иностранных слов. Их там на порядок меньше, чем в русском и XIX века, и нынешнем, хотя имеется немало славянизмов, а также вполне русских слов, ныне вышедших из употребления (порой хочется сказать - "к сожалению"). Чтобы не быть голословными, приведем несколько текстов.
      Вот торжественные "Надписи" А.П. Сумарокова (1717-1777), написанные в 1756 году:
       НАДПИСИ
      
       К СТОЛПУ НА ПОЛТАВСКОМ ПОЛЕ
      
       На сих полях имел сраженье с Карлом Петр
       И шведов разметал, как прах бурливый ветр,
       Вселенну устрашил Российскою державой
       И шел отселе вспять с победою и славой.
      
      
      
       К ДОМИКУ ПЕТРА ВЕЛИКОГО
      
       В пустынях хижинка состроена сия,
       Не для затворника состроили ея:
       В порфире, с скипетром, с державой и короной
       Великий государь имел жилище в оной.
       Льзя ль пышный было град сим домом обещать?
       Никто не мог того в то время предвещать;
       Но то исполнилось; стал город скоро в цвете...
       Каков сей домик мал, так Петр велик на свете.
      
      Как видим, литераторы послепетровской эпохи относились к Петру I с великим почтением и не обвиняли его в порче языка. Для таких обвинений в то время не было почвы, поскольку в то время русская литература еще умела обходиться без иностранных слов. Вот пара эпиграмм того же Сумарокова:
      
       Ты смирен, мой жених, осанист и прекрасен,
       Со всеми ты своим молчанием согласен.
       Однако за тебя не выйду я вовек:
       Ты статуя, а мне потребен человек.
       1756
      
       Не вознесемся мы великими чинами,
       Когда сии чины не вознесутся нами.
       Великий человек, великий господин,
       Кто как ни думает, есть титул не один.
       1756
      Вот одна из эпиграмм А.А. Аблесимова (1740-1783), написанная в 1759 году:
       Я с малых лет одной привычки сей держуся:
       Без денег ни с каким красавцем не люблюся;
       А для прибытка я со всеми не дика:
       За деньги я любить готова хоть быка.
      Если брать более масштабные произведения, то вот отрывок из комической поэмы В.И. Майкова (1728-1778) "Елисей, или Раздраженный Вакх":
       <...>
       Лишь только Елисей до погреба доскребся?
       Уже он заживо в могиле сей погребся;
       Хотя и заперт был он павловским замком,
       Но он его сразил с пробоев кулаком
       И смелою рукой решетку отворяет,
       Нисходит в хлябь сию, и тамо озирает
       Расставленны везде бочонки по стенам,
       Там склянки видит он, бутылки видит там,
       Он видит бочки там с вином сороковые,
       Любуется, узря предметы таковые,
       Летает, как соко́л над стадом робких птиц,
       Он видит лебедей, и галок, и синиц.
       Лишь к первой он тогда бутылке прилетает,
       Уж первую ее в объятия хватает,
       Как глазом мгнуть, так он затычку ототкнул
       И в три глотка сию он пташку проглонул;
       Потом придвинулся к большой он самой бочке.
       Откупорил и рот приставил к средней точке,
       Из коея вино текло ему в гортань.
       Елесенька, уймись, опомнись, перестань;
       Ведь бочка не мала, тебя с нее раздует.
       Но он сосет, речей как будто и не чует. <...>
       1769
      И где же здесь иностранные слова? Живой, сочный, хоть и не без налёта славянщины, русский язык. А вот знаменитый Д.И. Фонвизин (1743-1792), отрывок из его нашумевшего "Послания к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке":
      Скажи, Шумилов, мне: на что сей создан свет?
      И как мне в оном жить, подай ты мне совет.
      Любезный дядька мой, наставник и учитель,
      И денег, и белья, и дел моих рачитель!
      Боишься бога ты, боишься сатаны,
      Скажи, прошу тебя, на что мы созданы?
      На что сотворены медведь, сова, лягушка?
      На что сотворены и Ванька и Петрушка?
      На что ты создан сам? Скажи, Шумилов, мне!
      На то ли, чтоб свой век провёл ты в крепком сне?
      О, таинство, от нас сокрытое судьбою!
      Трясёшь, Шумилов, ты седой своей главою;
      "Не знаю, - говоришь, - не знаю я того,
      Мы созданы на свет и кем и для чего.
      Я знаю то, что нам быть должно век слугами
      И век работать нам руками и ногами,
      Что должен я смотреть за всей твоей казной,
      И помню только то, что власть твоя со мной.
      Я знаю, что я муж твоей любезной няньки;
      На что сей создан свет, изволь спросить у Ваньки". <...>
       1760-е годы
      
      Тексты, взятые нами, можно сказать, наугад из книг "Библиотеки поэта" (большой серии), типичны в том отношении, что показывают один и тот же несомненный факт: русский литературный язык послепетровской эпохи остался почти полностью свободен от иностранных заимствований и того, что Н.Я. Данилевский называл "европейничаньем". Тогда откуда же взялись обвинения? Опять-таки из методологической ошибки: видя вокруг себя порчу языка и прочее бытовое чужебесие, славянофилы предполагали, что все эти явления должны были появиться тогда, когда на Руси увеличилось число иностранцев (а виноват, разумеется, тот, кто этих иностранцев пригласил). Между тем приглашенные Петром иностранцы не пытались менять ни русского быта, ни русского языка и в большинстве уезжали восвояси, заработав денег. Те же, что обрусевали, не навязывали русским свой язык и обычаи, а, напротив, перенимали русские. Все стало меняться тогда, когда благодаря указу Петра III "О вольности дворянства" дворяне получили право вести праздный образ жизни, интересоваться заграничными обычаями и модами. В полную силу эти тенденции развернулись во второй половине царствования Екатерины II. Вот что об этом издевательски писал в 1792 г. И.А. Крылов (да-да, тот самый, баснописец) в своей сатире "Речь, говорённая повесою в собрании дураков": "Мода уже давно со справедливою завистию видела, что науки обращали к себе внимание наших одноземцев и угрожали изо всего государства сделать одну академию. Сожалея о погибающем человечестве и более всего сожалея о бедных женщинах, которые бы должны были зазеваться до смерти подле своих мужей или любовников, слушая ученые их рассуждения; она принуждена была войти к нам украдкою и ввести сюда своих первых рачителей французов, которые, делая нам честь, для нас оставляли в своем отечестве достоинство французских водоносов и разносчиков, чтобы образовать наши нравы и обычаи. Они-то из медведей сделали нас людьми; они-то показали нам необходимость переменять в год по пятидесяти кафтанов; открыли нам ключ, что удачнее можно искать счастья с помощию портного, парикмахера и каретника, нежели с помощию профессора философии; они-то, наконец, науча нас танцовать, открыли нам нужную для светского человека тайну, что ученые ноги в большом свете полезнее ученой головы. Не подумайте, милостивые государи, что пристрастие управляет моим языком; нет, без самолюбия скажу, что я в сем случае философ и все нации люблю, выключая моего отечества. Итак, говоря о просвещении, нельзя умолчать мне об агличанах. Им-то обязаны мы искусством изъясняться с аглинскими лошадьми и превращать грубых наших крестьян в стальные пуговицы и пряжки; их-то скромный кафтан и французская ветреность составляют нечто неподражаемое из наших модных господчиков, которые одни имеют великое дарование соединять в себе благородную ветреность французских парикмахеров и философскую важность аглинских конюхов. С каким ужасом, государи мои, воспоминаю я то время, когда у нас молодой человек при первом слове был виден, как далек он в невежестве: должно было или учиться, или опасаться посмеяния и самого презрения. Должно было проводить время в кабинете, вместо того, чтобы с удовольствием убивать его в кофейных домах; должно было читать книги полезные... Но, любезные слушатели! я примечаю, что от одного напоминовения о таком варварском времени вы зеваете, и многие чувствительнейшие из вас патриоты зазевались бы до слез, если бы продолжал я такое жалкое описание". {Крылов И.А. Речь, говоренная повесою в собрании дураков. М.: ГИХЛ. 1955. Т. 1. С. 365.}. Итак, лень, праздность, а вместе с ними и европейничанье одолели русское высшее общество отнюдь не при Петре. Тот же французский язык в петровское время был не в ходу, и галломания охватила русское дворянство именно в те годы, когда Крылов писал свою сатиру. Царь-преобразователь здесь не виноват, при нем, когда всем приходилось учиться, а затем трудиться на благо государства, такое было просто невозможно.
      Однако Петру предъявляют и более серьезные обвинения, нежели введение иностранщины в быт и администрирование в религии. Самое тяжкое из них - это обвинение в деспотизме и жестокости. Об этих свойствах Петра с нажимом писали многие: и славянофилы, и Н.И. Костомаров, и современный историк императорской России Е.В. Анисимов, мы уж не говорим про зарубежных и туземных русофобствующих журналистах и популярных историках. К.С. Аксаков, например, писал: "Как же совершилось это страшное общее нравственное падение в России? Оно совершилось не вдруг. Началось оно с той знаменитой отвратительной эпохи, которая известна под именем Петровского преобразования и которая явила деспотизм, дотоле неслыханный в России". {Аксаков К.С. Письмо И.С. Аксакову, октябрь 1856 г. В кн. Ты древней славою полна... М.: Русский мир. 2014. С. 303-304.}. Очень сложно разобраться в тонкостях разных деспотизмов: например, К.Аксаков считает, что Иван Грозный знал, что нарушает права человека, и волновался из-за этого, а Петр о правах человека не имел никакого понятия и потому, нарушая их, оставался спокоен. Скорее всего К.Аксаков не читал письма Грозного к Курбскому, а иначе он увидел бы, с каким презрением Грозный относился ко всему остальному человечеству и его правам. Можно не сомневаться, что Грозному и в голову не пришло бы извиняться перед подданным, а вот Петр делал это нередко. Однажды он рассердился на Апраксина, который не наказал воевод, приславших меньше новобранцев, чем было предписано, и ядовито его отчитал. "Апраксин был уязвлен, и Петр, остыв и осознав свою неправоту, написал: "Что же скорбите о том, что я о воеводах написал, и в том, для Бога, печали не имейте, ибо я истинно не со злобы к вам, но в здешнем житье хотя что малая провинность покажется, то приводит в сердце"". {Роберт К. Масси. Петр Великий. Смоленск: Русич. Т. 2. С. 226.}. Как-то Меншиков, не любивший архитектора Леблона, донес Петру, что тот рубит любимые деревья царя в Летнем саду. На самом деле Леблон лишь старался придать кронам деревьев нужную форму. Петр пришел в ярость и "ударил архитектора тростью. От потрясения тот слег в постель с нервной лихорадкой. Потом Петр пошел осмотреть сад и, поняв, что деревья всего лишь подстригли, тут же послал к Леблону с извинениями и распорядился, чтобы генерал-архитектора окружили особой заботой. Встретив Меншикова, он схватил его за ворот камзола и прижал к стене. "Ты, ты один, негодяй, повинен в недуге Леблона! " - кричал царь". {Там же, Т. 3. С.50.}. Мы уже писали выше о гуманных петровских указах, смягчавших нравы в области брака и отменявших избыточное почитание царя. Вряд ли такие указы мог выпустить правитель, совершенно не видевший в подданном личность. А ведь можно вспомнить также и другие свидетельства заботы Петра о подданных. Он запретил убивать новорожденных, появлявшихся на свет с уродствами. Его указом было запрещено продавать лекарства на улицах - для такой торговли создавались аптеки. В 1706 г. в Москве была открыта большая общественная больница. Доходы, которые были изъяты из распоряжения монастырей, обращались на содержание раненых и больных воинов. Петр запретил носить кинжалы и вообще остроконечные ножи, чтобы обычные драки не приводили к убийствам. Всех нищих Петр распорядился поместить в богадельни. Иностранцам были разрешены свободный въезд и выезд из России, а также свободное отправление веры. Царь устроил типографии, театр, организовал газету, заказывал и затем читал и рецензировал переводы множества книг... Всё это мало похоже на деспотизм. Да и похороны деспотов не вызывают такого искреннего и всеобщего горя, которое видели на похоронах Петра и о котором написали все иностранные представители. "Необыкновенное величие, соединенное с сознанием ничтожества всех умов человеческих, строгое требование исполнения обязанностей, строгое требование правды, уменье выслушивать возражения самые резкие, чрезвычайная простота, общительность, благодушие - все это сильно привязывало к Петру лучших людей, имевших случай сближаться с ним, и потому легко понять впечатление, произведенное на них вестию о кончине великого императора. Неплюев [кораблестроитель, затем русский посланник в Стамбуле. - А.Д.] пишет: "1725 года, в феврале-месяце, получил я плачевное известие, что Отец Отечества, Петр, император 1-й, отъиде от сего света. Я омочил ту бумагу слезами как по должности о моем государе, так и по многим его ко мне милостям и, ей-ей не лгу, был более суток в беспамятстве, да иначе бы мне и грешно было: сей монарх отечество наше привел в сравнение с прочими; научил узнавать, что и мы люди; одним словом, на что в России ни взгляни, все его началом имеет, и, что бы впредь ни делалось, от сего источника черпать будут; а мне, собственно, сверх вышеписанного, был государь и отец милосердый; да вчинит господь душу его, многотрудившуюся о пользе общей, с праведными!" Другой приближенный к Петру человек, Нартов, говорит: "Если б когда-нибудь случилось философу разбирать архиву тайных дел его (Петра), вострепетал бы от ужаса, что соделывалось против сего монарха. Мы, бывшие сего великого государя слуги, вздыхаем и проливаем слезы, слыша иногда упреки жестокосердия его, которого в нем не было. Когда бы многие знали, что претерпевал, что сносил и какими он уязвляем был горестями, то ужаснулись бы, колико снисходил он слабостям человеческим и прощал преступления, не заслуживающие милосердия; и хотя нет более Петра Великого с нами, однако дух его в душах наших живет, и мы, имевшие счастие находиться при сем монархе, умрем верными ему и горячую любовь нашу к земному богу погребем вместе с собою. Мы без страха возглашаем об отце нашем для того, что благородному бесстрашию и правде учились от него"".{Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Том 18. Глава 3. М.: Мысль. 1998. Собр. соч. Книга IX. С. 536-537.}.
       Можно было бы написать здесь и о другом - о многочисленных фактах гневливости и жестокости Петра, но об этом слишком много написали и без нас - мы хотим устранить этот перекос, то есть хотим справедливости. В России часто, слишком часто получается так, что, гонясь за объективностью, мы начинаем подменять ее совсем другим - очернением наших великих людей, считая почему-то, что светлые стороны личности великого человека как бы разумеются сами собой, да и вообще не слишком интересны, а потому до бесконечности долдоним о темных сторонах, недочетах, ошибках, при этом увлекаясь до того, что сплошь и рядом в ошибки впадаем сами. Самая распространенная ошибка при оценке личности и методов Петра состоит в том, что авторы, упрекающие его в деспотизме, не желают замечать критерия, по которому Петр либо проявлял деспотизм по отношению к человеку либо не проявлял его. А критерий этот довольно прост: желает человек трудиться на общее благо или не желает. К первым, к желающим, Петр был внимателен, выслушивал самые резкие их замечания (вспомним князя Якова Долгорукого), держался с ними на равных. Деспотизм он проявлял только ко вторым, "не желающим", не исключая и собственного сына. Поэтому надо не перечислять в сотый раз акты деспотизма, а оценить сам критерий, в соответствии с которым деспотизм проявлялся (или не проявлялся). И если мы признаем благо страны позитивным, достойным одобрения критерием, то, следовательно, оно становится критерием и для моральной оценки поступков, для признания их справедливыми или несправедливыми. Выходит, что в подавляющем большинстве даже самые деспотичные поступки Петра были справедливы. Поскольку никакого серьезного сопротивления политика Петра не встречала, то ясно, что и современники, даже самые косные и ленивые, оценивали их именно таким образом. Ну а на то, что справедливость порой далека от мягкости и всепрощения, мы уже указывали выше.
      Тяга к некоему фальшивому свободомыслию при оценке русских исторических деятелей завела наших историков настолько далеко, что объективности в большинстве работ уже не найдешь. В лучшем случае сквозь зубы признаётся, что Петр (если говорить именно о Петре) был дурным человеком и наделал массу ошибок, но удалось ему сделать и кое-что хорошее. Повторяем: это еще в лучшем случае. Видимо, историкам хочется ощутить себя на равной ноге с Петром, а то и выше, и это желание приводит к самым очевидным нелепостям в оценках. Например, с торжеством указывается, что из всех крупных промышленных предприятий, основанных Петром (а таковых было примерно 75), к 1786 году уцелело лишь 12. Это подается как свидетельство ошибочности политики Петра в области промышленности. Заметим, что, во-первых, Петр умер в 1725 г. и вряд ли может отвечать за все то, что делалось в промышленности в течение 60 лет после его смерти. Во-вторых, цифры сами по себе еще ничего не доказывают, важен смысл процесса. А процесс промышленного развития и развития предпринимательства вообще очень сложен: предприятия могут разоряться по не зависящим от организаторов причинам, могут сливаться, могут менять специализацию и название, капиталы могут перетекать в поисках большей прибыли в другую отрасль и начинать новый бизнес, оставляя старый... В экономической науке давно признано, что соотношение между числом вновь создаваемых и выживающих предприятий составляет примерно 9 к 1, то есть из десятка вновь создаваемых предприятий выживает лишь одно, причем речь идет, разумеется, о периоде куда меньшем, чем 60 лет. С обывательской точки зрения правильная политика - это когда из 75 предприятий выживает 75, - ну, может быть, чуть меньше. А с точки зрения науки показатель выживаемости петровских предприятий еще очень неплох (причем мы не учитываем те капиталы, которые за 60 лет не пошли прахом, а просто сменили сферу применения).
      Или другой пример пристрастных оценок: Петербург часто называют "городом, построенным на костях". Тот неоспоримый факт, что в ходе строительства города немало строителей умерло, подается как свидетельство жестокости Петра. Цифры назывались самые дикие, вплоть до 100 тыс. умерших: это уже само по себе свидетельствует о том, что исторический факт пытаются использовать недобросовестно. Сейчас среди историков общепризнанной является цифра умерших в 25-30 тыс. человек. В какой мере верна эта цифра и из каких источников она взята? В этом необходимо разобраться, в противном случае постоянное повторение печальных сведений говорит только о старании принизить фигуру основателя Петербурга, и больше ни о чем. Если же не причитать, а разбираться, то оказывается, что, во-первых, общее число мобилизованных строителей Петербурга с 1703 по 1717 гг. не превышало, согласно найденным архивным документам, 300 тыс. человек, то есть 20 тыс. в год. Во-вторых, сообщения о массовой гибели строителей исходили исключительно от иностранцев, вряд ли радовавшихся успехам России. Н.И. Павленко верно заметил: "Если верить приведенным свидетельствам, хотя сами свидетели снимают с себя ответственность за правильность приведенных ими данных ("говорят", "будто бы", "как говорят"), то подавляющее большинство мобилизованных работников, отправляясь в Петербург, шло на верную гибель. Между тем, если бы данные иностранцев соответствовали реальным, слух о гибели десятков и даже сотен тысяч людей стал бы достоянием всего населения страны и мобилизованные, зная об ожидавшей их участи, повели бы борьбу за свое выживание бегством либо с места жительства, либо с дороги в Петербург, либо из самого Петербурга. Мрачная репутация Петербурга как кладбища людей исключила бы всякую возможность перевода работ в городе на наемный труд, совершенного в 1720 г.". {Павленко Н.И. Петр Великий. М.: Мысль. 1994. С. 522-523.}. В-третьих, массовая гибель людей не могла не оставить следов, и потому советские археологи в 1950-х гг. уже пытались обнаружить захоронения погибших строителей. Однако вместо захоронений людей удалось обнаружить только большое количество костей скота, пошедшего на питание "работных людей". В-четвертых, существуют работы историков, изучавших проблему смертности на строительстве Петербурга не по письмам иностранных представителей, а по русской отчетности тех лет. По мнению этих историков, смертность среди первых строителей Петербурга не превышала уровня естественной смертности, обычного для XVIII века. Однако в общественном сознании продолжают гулять антирусские штампы ("город на костях"), а популярные историки эти штампы охотно повторяют, приправляя их для правдоподобия совершенно произвольными цифрами. На самом же деле впору спрашивать не о том, почему жертв при строительстве было так много, а о том, почему их было так мало. Конечно, свою роль сыграла и исконная выносливость русского крестьянина, но ведь и властям нужны были строители живые, а не мертвые, и потому власти проявляли о строителях кое-какую заботу. Во-первых, каждая очередная партия строителей работала только два, позднее - три месяца, затем ее сменяла другая партия. Во-вторых, мобилизованные работали только в теплое время года (шесть месяцев, то есть лишь две-три партии за полгода), а на время холодов распускались по домам. О том, что люди работали всего два или три месяца в теплое время года, в популярной литературе почему-то не пишут. В-третьих, мобилизованным выплачивали среднюю по России месячную зарплату наемного работника, по 1 руб. в месяц. Из-за дороговизны питания в Петербурге казна выдавала половину жалованья продуктами по сниженным ценам. В-четвертых, в строящемся городе были организованы госпитали и приюты для инвалидов. Для верной оценки фактов всегда необходимо также смотреть на них не только под чисто российским, но и под общеевропейским или общемировым углом зрения. Вот, например, что известно о строительстве Версальского дворца во Франции (который, напомним, не был ни стратегической крепостью, ни портом общенационального значения): "Смертность среди рабочих была высока. Каждую ночь фургоны увозили мертвых - кто сорвался с лесов, кого придавило неожиданно сплзшей каменной плитой. В наскоро сколоченных бараках, где жили рабочие, свирепствовала болотная лихорадка, десятками косившая людей из недели в неделю". {Роберт К. Масси. Петр Великий. Смоленск: Русич. Т. 1. С. 255.}. Надо отметить, что и в те времена, и много позже любые скопления людей были чреваты ураганной смертностью именно из-за эпидемий, против которых у тогдашней медицины не имелось действенных средств, кроме карантинов. Известно, например, об эпидемии во время строительства Ораниенбаума - сообщение об этом событии до нас дошло, а вот эпидемий при строительстве Петербурга, судя по всему, удалось избежать. Известно об эпидемиях, косивших в Крымскую войну союзные войска под Севастополем не хуже русского оружия, и т.д. Поэтому можно не сомневаться, что смертность при строительстве Версаля была куда больше, чем при постройке Петербурга, тем более что Версаль строило даже больше людей - единовременно 36 тыс. человек.
      Допустим, что, используя фальшивые данные о смертности при строительстве Петербурга, журналисты и поп-историки добросовестно заблуждаются - им просто не принесли на блюдечке всех необходимых данных. Но у них есть другой козырь, с помощью которого они уж наверняка докажут, будто Петр был и садистом, и деспотом. Речь идет о стрелецком бунте и его усмирении. Несомненно, что после этого бунта происходило долгое дознание с применением жестоких пыток; неоспоримо также и то, что около 2000 бунтовщиков были казнены, причем порой чрезвычайно жестокими способами, а несколько сот попали в ссылку (в основном несовершеннолетние). Что ж, эти факты общеизвестны, но истолковывают их, на наш взгляд, неверно. Во-первых, не стоит забывать, что в 1682 г. стрельцы (профессиональная пехота), привыкнув к привольной жизни в Москве, подняли бунт, когда их попытались заставить нести тяготы службы в полном объеме. По сути дела, стрельцы совершили государственный переворот, зверски убив при этом несколько десятков первых лиц государства. Из порубленных на части человеческих тел на Красной площади образовалась целая груда. Стрельцы приходили в Кремль еще два следующих дня, и оба раза их появление кончалось новыми убийствами. К власти пришла в итоге царевна Софья, но до самого прихода Петра к власти в 1689 г. стрельцы оставались важнейшей политической силой, которую приходилось задабривать и на которую власти приходилось постоянно оглядываться. Это тем более парадоксально, что боевые качества стрельцов были низкими, да и численно они уже сильно уступали полкам "нового строя". Например, в первом крымском походе В.В. Голицына доля войск "нового строя" составляла 67 %, а стрельцов - только 10 %. Понятно, что не только в России, но и в любом тогдашнем государстве действия стрельцов не могли повлечь за собой иного наказания, кроме смертной казни. Другое дело, что в тот момент Русское государство не могло адекватно покарать бунтовщиков, а пришедшая с их помощью к власти Софья и не хотела этого делать. В 1689 г. стрельцы сочли за лучшее покориться Петру, и их мятеж был "по умолчанию" прощен, однако своим новым бунтом 1698 г. стрельцы окончательно доказали свою политическую ненадежность и тем самым поставили себя вне закона. Памятуя недавние события, Петр имел основания считать, что какие-то силы вновь хотят использовать стрельцов в своих интересах, а значит, следовало предпринять расследование. Ну а расследование в те времена повсюду производилось с применением пыток - Россия здесь вовсе не исключение. Значит, и пытки, и казни были неизбежны - это свидетельствует вовсе не о личной жестокости Петра, а лишь о том, что в отношении кары за преступления он придерживался воззрений своего времени, а не нашего. Стало быть, жестокость Петра заключается лишь в том, что он лично участвовал в пытках и казнях. На наш взгляд, однако, Петр и как человек, и как руководитель государства выглядел бы гораздо более бледно, если бы передал всю грязную работу подчиненным, а сам попытался бы остаться в стороне. Подчиненные, разумеется, расценили бы такое желание своего монарха как трусость либо как желание перевести все упреки на них и вряд ли сохранили бы после этого уважение к Петру. Однако Петр решил иначе: он счел, что царь обязан принимать участие во всех государственных делах, и если эти дела порой бывают кровавы, то тем хуже для царя. Он не побоялся запачкать рук, не бросил своих подданных в этот тяжкий и кровавый исторический момент, и это, как представляется, было проявлением не жестокости, а справедливости - той самой, которая порой отнюдь не равнозначна доброте.
      Именно в связи с обвинениями Петра в деспотизме мы хотим сказать об одном из важнейших мероприятий его царствования - введении Табели о рангах. Надо сказать, что стремление внести законность и порядок в сферу продвижения по службе в принципе несовместимо с деспотизмом, так как деспот ориентируется в этой сфере прежде всего на личный произвол. Сам Петр смолоду не желал занимать ни в армии, ни во флоте высших должностей по праву своего происхождения. Он считал, что должен пройти все ступени службы снизу доверху и лишь этой службой заработать должности и чины. Поэтому при Петре никто не осмеливался претендовать на командную должность лишь на основании своего титула. Представители знатнейших фамилий начинали службу простыми солдатами и точно так же мерзли на постах и подвергались муштре, как их товарищи - рекруты из крестьян. Служба понималась Петром не как самоцель, а как способ самореализации человека, как карьера. Но чтобы иметь право командовать людьми, дворяне были обязаны учиться. Одно время без справки о выучке даже не давали "венечной памяти" - разрешения жениться. Приоритет отдавался трудной и опасной военной службе: по установленному порядку из трех сыновей дворянина в гражданскую сферу мог пойти только один. А для продвижения по любой службе требовалось не только пятилетнее обучение общего характера, но и специальное образование, которое давали морские, артиллерийские, инженерные и другие школы. Указами 1712, 1714 и 1719 гг. был установлен порядок, при котором при назначении на должность и продвижении по службе родовитость во внимание не принималась. Напротив, способные и деятельные худородные люди могли получить любой чин. Эта тенденция петровского царствования была закреплена в 1722 г. в знаменитой "Табели о рангах". Согласно "Табели" все должности в армии, во флоте и в гражданских учреждениях были разделены на 14 рангов: в армии - от фендрика (позднее - прапорщика) до генерал-фельдмаршала, во флоте - от корабельного комиссара до генерал-адмирала и в гражданских учреждениях - от коллежского регистратора и комиссара до канцлера. Все чины можно было получить только за успехи и усердие в службе, независимо от происхождения. Впрочем, совершать великие подвиги было желательно, но не обязательно: для производства в следующий класс требовалось лишь установленное количество лет добросовестной службы в предыдущем классе. Огромное значение имело то, что уже 14-й военный класс "Табели" (прапорщик) давал право на потомственное дворянство. При этом производство в прапорщики из простых солдат за отличия в бою было обычным делом - можно себе представить, как это поднимало боевой дух. В гражданской службе 14-й класс (коллежский регистратор) давал право на личное дворянство (то есть без права передачи дворянства детям), а 8-й класс (коллежский асессор) - на личное. Позднее планка выслуги была повышена (потомственными дворянами становились лишь те, кто смог дослужиться до 6-го класса по военной и до 8-го - по гражданской службе), но сути это не меняло.
       "Табель о рангах", в отличие от других петровских нововведений, сохранилась до конца Империи, хотя и с некоторыми модификациями. Значение этого нововведения огромно. Благодаря ему о русском дворянстве можно сказать следующее: "Русское дворянство, благодаря введенной Петром Табели о рангах (1722), было не просто социальной, но биосоциальной элитой русского народа. А это колоссальная разница, отличающая русское дворянство от европейской родовой аристократии. В течение двухсот лет оно принимало в свой состав все самое лучшее, что только мог предложить русский национальный генофонд. Из этого процесса были выключены (хотя и не вполне) только крепостные крестьяне, черносошные в нем участвовали. Все самые умные, самые инициативные, самые пробивные и целеустремленные, самые одаренные, смелые, а иногда и просто физически сильные русские люди, достигнув по службе или по учебе определенного ранга, получали вначале личное, а там и потомственное дворянство. Их численность и удельный вес в составе сословия постоянно возрастали по сравнению с представителями древних дворянских родов; уже к концу первой трети 19 века новым дворянам принадлежало более 60% помещичьих земель, а ведь приобрести землю мог далеко не бедняк. Из дворянских литераторов XVIII века (653 человека) каждый пятый был дворянином по выслуге. Российские вузы, армия, флот, бюрократическая система ежедневно поставляли этому сословию все новые кадры. В 1912 г. выходцами из дворян было уже только 36,3% офицеров, а 25,7% - выходцами из крестьян. В годы Первой мировой войны доля офицеров из разночинной и крестьянской среды еще более выросла. Все они могли в свой черед претендовать на дворянство. Ни в одной европейской стране не было такого, чтобы человек, закончивший академию художеств или университет, автоматически получал дворянское звание, а в России было именно так. Элита не отгораживалась от народа, элита пополнялась выходцами из всех сословий за личные заслуги, это очень важная подробность. Сардинский посланник в России Жозе де Местр, известный своей наблюдательностью, писал графу де Валезу о наших порядках: "Дворянское звание лишь помогает достичь чина, но ни один человек не занимает выдающегося положения благодаря одному лишь рождению; это и отличает сию страну от всех прочих"". {Севастьянов А.Н. Всадник без головы. Вопросы национализма. 2013. ? 14. С. 210.}. В свете введения "Табели о рангах" нетрудно понять то горе, которое было проявлено множеством людей на похоронах Петра. Ведь еще недавно жизнь представлялась им ясной и простой: учись, трудись - и воздаяние тебе обеспечено. С кончиной вечно деятельного императора-труженика эта ясность из их жизни уходила. Подпитка людьми, происходившая благодаря "Табели", позволяла дворянству отчасти преодолевать паразитические тенденции в своей среде и оставаться деятельным классом. Кроме того, "пополнение снизу" теснее связывало дворянство с русским народом, нейтрализуя излишнюю любовь поздних Романовых к чиновным немцам, полякам и прочим "выходцам". А самое главное - "Табель о рангах" явилась важнейшим актом справедливости. Как говорилось выше, справедливость - это нормативное понятие, то есть она предполагает определенные нормы, образцы, критерии, согласно которым деяние (и воздаяние за него) признается справедливым или несправедливым. "Табель о рангах" основывается на любимом критерии Петра: желании успешно работать на благо своей страны. Этот критерий не только неоспорим, но и неподвластен времени, так как благо страны хоть и неодинаково понимается разными классами и в разные исторические эпохи, но в каждый данный момент времени вполне поддается конкретизации применительно ко всем сферам службы. А раз Петром была проявлена справедливость с таким размахом и в таком временно́м масштабе, то и обвинения Петра в деспотизме выглядят совершенно неубедительно.
       Не менее часто, чем упрек в деспотизме, раздается и другой упрек в адрес Петра - в том, что его реформы были стране не по средствам, что он разорил страну, довел народ до обнищания. Рассмотрим в связи с этим еще одно мероприятие Петра - возможно, важнейшее мероприятие его царствования, которое популярными историками обычно не рассматривается именно в силу его огромного масштаба и его глубочайших исторических корней. Его называют по-разному: иногда - "введением подушной подати", иногда - "закрепощением крестьян", иногда - "налоговой реформой". По нашему мнению, это мероприятие правильнее называть реформой крепостного права, ибо оно затрагивало прежде всего самые важные для тогдашней России отношения - аграрно-крепостнические. Оно имело еще более всеобъемлющий характер, чем введение "Табели о рангах", и затронуло практически все стороны жизни русского общества. Однако надо сначала напомнить читателю о том, что же следует понимать под "крепостным правом" в России, ибо ни в учебниках истории, ни в популярной исторической литературе, ни тем более в СМИ об этом внятно не говорится. "Крепостные крестьяне и помещики были всегда, потом крестьян закрепостили окончательно, потом Пушкин боролся с крепостным правом, а потом Александр II его отменил (право, а не Пушкина)", - вот такие представления, к нашему стыду, господствуют в образованном обществе о той проблеме, которая для России была двести лет самой главной и самой острой. Впрочем, и за это еще надо сказать спасибо, потому что в головы менее образованной части общества СМИ с поистине геббельсовским упорством вколачивают миф о "тысячелетнем русском рабстве". Именно из-за наследия этого рабства Россия, мол, и непохожа на свободный цивилизованный Запад. Рассмотрим же вкратце, как всё обстояло на самом деле.
       Нельзя сказать, что крепостное право было обойдено вниманием историков. Русские историки прекрасно понимали его значение для России, и потому генезис крепостного права и его развитие раскрыты во многих выдающихся трудах. Разумеется, о крепостном праве достаточно подробно писали все те, кто писал обзорные книги по русской истории - и С.М. Соловьев, и Н.И Костомаров, и С.Ф. Платонов, и А.А. Корнилов, и Г.В. Вернадский, и другие. На эту тему есть множество специальных работ. Назовем лишь несколько классических капитальных монографий, из которых читатель может почерпнуть более полное представление о проблеме в том случае, если наше краткое изложение его не удовлетворит. Это "Происхождение крепостного права в России" и "Подушная подать и отмена холопства в России" В.О. Ключевского; "Очерки общественного и государственного строя Древней Руси" М.А. Дьяконова; "Феодализм в России" Н.П. Павлова-Сильванского; "Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси" С.Б. Веселовского; "Крестьяне на Руси" Б.Д. Грекова... Разумеется, список этот крайне неполон, однако представление о генезисе и развитии крепостного права в нашей стране он позволяет составить. Вместе с этим выводы, сделанные учеными, камня на камня не оставляют от многих пропагандистских штампов, - например, о "тысячелетнем рабстве". Во-первых, в Киевской Руси до XII-XIII вв. так называемые смерды, составлявшие основную массу трудового населения (земледельцев и ремесленников), были лично свободны. Мало того, смерды-крестьяне обладали также собственной землей и хозяйством. Князю они платили дань, за счет которой он содержал дружину и административный аппарат, но в любое время могли переселиться в другое княжество. Лишь постепенно в результате миграций населения, с одной стороны, и расширения крупных земельных владений - с другой смерды лишились собственной земли и перешли на аренду, но остались при этом лично свободными. {См. Дьяконов М.А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. СПб.: Наука. 2005. С. 84-88.}. И далее: "По памятникам XIV-XV вв. все эти земледельцы - вполне свободные люди, пользующиеся свободой перехода, и сначала без всяких ограничений". {Дьяконов М.А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. СПб.: Наука. 2005. С. 231.}. Заметим, что во времена Киевской Руси на "свободном Западе" крепостное право было уже в расцвете, возникнув в IX в. и постепенно сменившись арендными отношениями лишь в XV-XVI вв., причем для этой смены потребовались мощные крестьянские войны: "Жакерия" во Франции, восстание Уота Тайлера в Англии, крестьянская война начала XVI в. в Германии. Таким образом, в течение тех 500-600 лет, пока русский крестьянин был свободен, в Западной Европе царило "рабство" - если пользоваться терминологией невежд-русофобов.
       По многим причинам (истощение земель, нападения кочевников, притеснения крупных землевладельцев и т.д.) сельское население на Руси было весьма подвижно. Поэтому оно часто оказывалось перед необходимостью заводить хозяйство на новом месте и на чужой земле. При первом обзаведении крестьянину практически неизбежно требовалась ссуда ("покрута"), и весьма немалая: на покупку сельскохозяйственных орудий, семян, тяглового и продуктивного скота, строительство дома и т.д. По поводу ссуды и условий ее возврата заключался договор ("ряд") двух юридически равных сторон: землевладельца и крестьянина, причем в письменном виде. Разумеется, такой порядок отношений нисколько не похож на русофобские выдумки о "тысячелетнем рабстве", "русском бескультурье" и "русском правовом нигилизме". Проценты с взятой ссуды крестьянин уплачивал своим трудом, трудясь на землевладельца оговоренное число дней (не будем забывать, что при этом крестьянин был обязан платить и государственные подати, или "тягло"). Если долг вовремя отдать не удавалось, то крестьянин попадал в личную зависимость, которая могла сниматься при возврате долга. Ссуда могла также и изначально выдаваться с условием личной зависимости и называлась тогда кабальной записью, а заемщик - кабальным холопом. Понятно, что долг крестьянин мог отдать только продуктами своей земли, а потому покинуть землевладельца он мог только после уборки урожая и окончания хозяйственного года - не случайно для "крестьянского выхода" предоставили неделю до Юрьева дня (9 декабря) и неделю после него. Ясно, что крестьянин, не рассчитавшийся с землевладельцем, приобретал черты кабального холопа, и действительно: понятия "крестьянство" и "кабальное холопство" на практике постепенно слились до неразличимости. Крестьянин, покинувший землевладельца, не рассчитавшись с ним, считался беглым и объявлялся в розыск на 5, 10 или 15 лет. По истечении этого срока его отношения с прежним владельцем аннулировались. Так как кабальное холопство постепенно распространялось все шире, а погашать ссуды стали всё реже, то постепенно в договоры о ссуде ("подмоге") стало вноситься условие о том, что заемщик отказывается от своего права перехода и признает свою личную зависимость от данного землевладельца, причем зависимость распространяется и на детей заемщика. Для крестьянина-заемщика такое условие заключало в себе ту выгоду, что отвечать по его тягловым обязательствам перед государством должен был уже не столько он, сколько барин-землевладелец. Появление таких условий, уже близких к полному закрепощению крестьян, относится к середине XVII в. Таким образом, основной причиной появления личной зависимости, перешедшей затем в крепостное право, является вовсе не государственное насилие, - причина скрывается в особенностях экономических отношений в тогдашнем сельском хозяйстве. {См. Ключевский В.О. Происхождение крепостного права в России. М.: Мысль. 1990. Собр. соч. Т. 8. С. 130-137, 192-193.}.
       Положение крестьянства на Руси было тяжелым, но не безнадежным, и, казалось бы, не означало неизбежности крепостного права. В кабалу попадали многие, но не все, и для тех, кто мог рассчитаться с долгом, существовало право выхода в Юрьев день. Кроме того, те, кто не вел самостоятельного хозяйства и не платил тягла - дети, братья, племянники тягловых крестьян - не подпадали под кабальные отношения, а значит, и под отношения личной зависимости. Именно такими "гулящими людьми", а также беглыми прежде всего и заселялись отвоеванные у степняков южные и восточные земли. Однако мы должны вспомнить о том, что Московскому государству веками приходилось существовать в условиях внешней агрессии, в режиме военного лагеря, а значит, ему постоянно требовалось множество хорошо вооруженных и обученных воинов. Но одновременно необходимо было и многочисленное податное население. Из этого заколдованного круга вышли с помощью поместной системы. Суть ее состояла в том, что государство воспользовалось своим единственным ресурсом, имевшимся в изобилии - пахотной землей - для создания особого класса воинов-помещиков, наделявшихся землей под условием несения военной службы (о том, как в руках московских государей оказался огромный фонд сельскохозяйственных земель, см. Веселовский С.Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. М. - Л.: Изд-во АН СССР. 1947. С. 283-288.). Из помещиков, во-первых, формировалось конное дворянское ополчение, и, во-вторых, из их числа набирались люди для выполнения различных правительственных поручений. Кроме того, поместьями наделялись многочисленные защитники Засечной черты (южных и восточных рубежей государства). Именно эти мелкие землевладельцы и испытывали особенно насущную потребность в крестьянских руках, именно они и докучали постоянно правительству просьбами об удлинении сроков розыска беглых крестьян и о запрещении, хотя бы временном, крестьянского выхода. Чтобы сохранить свой военно-служилый класс, не дать ему разориться, государство шло ему навстречу - так появлялись указы о "заповедных годах", в которые крестьянский выход запрещался.
       Понятно, что землевладельцам было выгодно преуменьшать подлинное число своих крестьян, чтобы платить меньшие суммы государственного тягла. Утаенных душ порой было больше, чем объявленных, с которых платились налоги. Кроме того, тяглыми считались только главы хозяйств (дворов), а жившие с ними родственники мужского пола, хотя и были вполне трудоспособными, налогов не платили. Далее, хотя практически крестьяне и холопы к XVIII в. уже не различались с точки зрения работы на помещика, но закон их различал: холопы дворов не имели, а значит, не несли тягла. Существовал целый ряд разных категорий холопов: полные, задворные, жилые, дворовые и др. Некоторые из них имели на самом деле вполне полноценные дворы, но тягла не несли. Доход от содержания холопов и нетяглых людей доставался землевладельцу, а не государству, и это в то время, когда государство несло экстраординарные расходы, связанные с войной, и его бюджет сводился с большим дефицитом (в 1707-1709 гг. в среднем 700 тыс. за год, это 20 % бюджета), восполняемым чрезвычайными средствами. Петр I принял решение отменить холопство и все многочисленные виды зависимости, кроме обычной крестьянской, к тому времени уже фактически крепостной. К крепостным крестьянам были приравнены все те люди мужского пола, которые жили в помещичьих хозяйствах (так называемые "души"). Следовало учесть все эти души независимо от их прежнего статуса (крестьянского или холопского) и обложить равным налогом, который получил название подушной подати. Души, естественно, следовало переписать, а размер подушной подати исчислялся исходя из того, какая часть средств, идущих на содержание армии и флота, приходится на одну душу. Указ об этой мере вышел 26 ноября 1718 г., но завершить перепись ("ревизию") населения удалось только к 1725 г., так как и дворы, и отдельных работников землевладельцы старались укрывать от учета. Ответственность за исправное поступление подушной подати возлагалась на землевладельца. Эта ответственность, вместе с возникшим из холопства правом суда над крестьянами (причем возникшим по обычаю, а не по закону), давали помещикам такую власть над крестьянами, что в их глазах крестьянин становился равным холопу. По закону же крестьянин рабом не являлся. За помещичьими крестьянами закон сохранял правоспособность и дееспособность, они могли даже вступать в договорные отношения с государством. В петровском законодательстве нет актов, отменяющих прикрепление крестьянина к земле и создающих личную зависимость, так что крестьянин в принципе оставался гражданином. Дворянство же и до Петра уже усвоило взгляд на крестьян как на холопов. Поэтому неверно трактовать введение подушной подати как крепостническую меру. Нет, она лишь реформировала уже сложившиеся на тот момент отношения, упорядочив их и поставив на службу государству те резервы, которые скопились в помещичьих хозяйствах из-за правового хаоса, который Петр получил в наследство от прежних правительств. Следует подчеркнуть, что основная тяжесть от введения подушной подати легла на помещиков, так как часть тех доходов, которые помещики получали от использования нетяглой рабочей силы, теперь пошла на государственные нужды. Первый (пробный) сбор подушной подати принес блестящий финансовый результат. Если в 1722 г. доходы государства составили 7850 тыс. руб., то в 1725 г. - 10186 тыс. руб., и государственный бюджет был сведен с профицитом в 200 тыс. руб. Таким образом, упрекать Петра в разорении государства нелепо, так же как и в стремлении к окончательному закрепощению крестьян. Введение подушной подати было финансовой, а не сословно-правовой мерой, хотя и принесло важнейший социальный результат. Оно позволило в большей степени объединить население - и в социальном плане, и в работе на благо государства, и в этом смысле явилось актом справедливости. Оно направило огромные неучтенные ресурсы на покрытие неотложных общественных нужд. Конечно, чисто теоретически можно было бы попытаться и полностью изъять на государственные нужды феодальную ренту. Ее размер можно косвенно определить по размеру подушной подати для государственных крестьян, которыми "владело" непосредственно государство: они платили на 40 коп. с души больше, чем помещичьи. Получается, что помещику после уплаты податей оставалось на личные расходы по 40 коп. с каждой ревизской души. Но смешно требовать от Петра, чтобы он стал революционером, смягчил абсолютизм, отменил крепостничество: при той степени экономического и духовного развития, которой на тот момент достигла Россия, и то и другое было необходимо. Для того чтобы содержать одного офицера или одного ученого, в то время требовался труд множества крепостных крестьян, и Петр в течение своей недолгой жизни не мог изменить такого положения вещей (господствовавшего тогда во всем мире). Он опирался на существовавшую тогда систему отношений, на крепостническое дворянство. Однако Петр мог заставить абсолютистскую систему действовать на благо Родины, что он и сделал, за что его и называют Великим.
      
       Глава 2. От безвременья к вершинам справедливости
      
       Петр Великий умер неожиданно и не оставил по себе преемника. Молодые "птенцы гнезда Петрова" не зря сокрушались на похоронах императора: с его уходом страна на долгие годы погрузилась в настоящее безвременье. То есть событий происходило много, но большинство из них касалось не судеб страны, а судеб тех людей, которые делили между собой власть над Россией. Порой, когда эта своекорыстная свистопляска приобретала совсем уж постыдный характер, временщиков или неспособных монархов скидывали с престола, но порядок престолонаследия лучших кандидатур на смену ушедшим не выдвигал. Так на свалку истории проследовали Меншиков, вельможи-"верховники", пытавшиеся ограничить самодержавие, Бирон с Анной Леопольдовной, Петр III. С точки зрения развития страны удручающей пустотой отмечено правление Анны Иоанновны. С точки зрения справедливости оно удручает еще больше. Были увеличены права дворян по распоряжению крепостными крестьянами, а обязанности дворян по службе облегчены. Еще при малолетнем Петре II частновладельческим крестьянам запретили добровольно вступать в военную службу, тогда как до запрета это был законный способ выхода из крепостной зависимости. При Анне же крестьянам запретили покупать недвижимость, заводить фабрики, вступать в откупа и подряды, без разрешения помещика уходить на промыслы. Помещики получили право переселять своих крестьян из уезда в уезд. В податном отношении крестьян полностью подчинили помещикам, в случае неповиновения помещики получили право требовать содействия властей. Произошла отмена единонаследия (майората), введенного при Петре для предотвращения дробления поместий. Было отменено различие между вотчинами (наследственными владениями) и поместьями (предоставленными на условиях службы), таким образом дворянство получило в собственность те земли, которые юридически являлись собственностью государства (поместья). Все эти имущества дворяне могли свободно завещать в любых пропорциях кому угодно. Благодеяния на дворян сыпались, конечно, не от большой любви к ним, а из опасения дворянских возмущений, одно из которых как раз и привело Анну к самодержавной власти, устранив олигархический режим "верховников".
       Любила же Анна в жизни три вещи: стрелять по воронам, говорливых баб-приживалок и статного немца Бирона. А Бирон поставил во главе страны клику своих клевретов-немцев, и долгие годы после этого все, что ни делалось в России, делалось в частных интересах этой клики (а иначе вообще не делалось). Бироновщина в некоторых своих чертах разительно напоминает эпоху Ельцина: то же засилье иноземцев, то же недоверие к русским, та же животная страсть к обогащению. Из мер по развитию народного хозяйства, принятых при Анне, в историческом масштабе заметны всего две. Первая - это вечное прикрепление к заводам работающих на них квалифицированных мастеров. Эта мера поражает своим волюнтаризмом, но отражает интерес правящей скороспелой олигархии к наиболее доходной отрасли тогдашней российской экономики - к горной промышленности и металлургии. Следующая мера еще красноречивее: продажа успешно работавших государственных заводов в частные руки. Затея быстро приобрела характер аферы с хорошо знакомыми нам чертами: снижением цены на порядок против реального уровня и с привлечением строго определенного круга покупателей. Понятно, что всем руководил немец (Шемберг) - это тоже очень знакомо. Понятно также и то, что Шемберг требовал для будущих частных заводов максимальной независимости от государства. Наш либеральный историк Е.В. Анисимов в своей книге "Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого" считает эти требования весьма прогрессивными. Увы, тезис о "чудотворной руке рынка" настолько плотно впечатался во многие умы, что даже столь сведущий автор, как Е.В. Анисимов, не замечает очевиднейших вещей, - например, того, что свободная рыночная конкуренция есть лишь абстракция, некий химически чистый случай, если и встречающийся в реальности, то весьма редко. Разумеется, никакого свободного рынка в горно-металлургической промышленности России XVIII в. не было - имелась лишь ранняя форма государственно-монополистического капитализма, далеко обогнавшая развитие всего остального народного хозяйства. Никаких конкурентов у казенных заводов тогда не было, ибо даже частные заводчики работали по казенным заказам и на основании казенных регламентов. Так что приватизация здесь означала просто способ переложить государственные доходы в частный карман (как и в России 1990-х). Е.В. Анисимов с гневом перечисляет те стеснения, которые налагались на заводчиков государством: "Мануфактурам Берг-коллегии предписывали ассортимент, качество, объемы выпуска продукции, проводили частые проверки предприятия и при попытках нарушить условия заведения и эксплуатации мануфактуры отбирали ее в казну или передавали другому владельцу - понятия частной собственности не было, все оставалось государево - имущество, капиталы, земля, люди". {Анисимов Е.В. Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого М.: АСТ, Астрель. 2009. С. 452.}. Это высказывание из разряда тех, в которых прекрасно всё. Во-первых, историку невдомек, что крупные фирмы западных стран уже тогда, а тем более сейчас, работали и работают под плотным контролем государства, так как ориентируются в первую очередь на государственные заказы. Кому тогда (а тем более сейчас) сбывали ружья, пушки, корабли, строительные материалы, порох, амуницию, металл и т.д.? В первую очередь государству - без этого канала сбыта крупные промышленники разорились бы. А поэтому государство имело полное право диктовать, как покупатель, и ассортимент товаров, и их качество, и технические условия их производства, и даже цены. О свободной конкуренции речи уже зачастую не шло, потому что заказы выполнялись одним-двумя крупными предприятиями, большее число предприятий было попросту не нужно. В таких условиях государству приходилось плотно контролировать производителей, дабы не допустить произвола промышленников и срыва заказов по качеству и ассортименту. То же самое происходит и сейчас, только в гораздо большем числе отраслей - удивительно, как сведущий историк умудряется этого не знать. Для освобождения от свободно-рыночных иллюзий хочется порекомендовать ему книгу Дж. М. Кейнса "Общая теория занятости, процента и денег". Во-вторых, откуда взялся поистине революционный вывод об отсутствии частной собственности в России XVIII века? В архивах лежат горы документов того времени, подтверждающих права собственности, - зачем это всё писалось, если "понятия частной собственности не было"? Каким образом владельцы недвижимости получали с нее доход без "понятия частной собственности"? Зачем тогда Шемберг вообще заварил всю эту кашу с приватизацией? Ведь Е.В. Анисимов должен знать, что заводчик, используя минеральные ресурсы государства, подписывал с государством договор, согласно которому завод мог работать только при соблюдении определенных условий, а при их несоблюдении отходил казне. Заводчик потому и подписывал договор, что надеялся и при соблюдении его условий получать прибыль со своей частной собственности - завода. Если же условия нарушались, то завод отходил казне не потому, что не было "понятия о частной собственности", а потому, что промышленник нарушил конкретные условия конкретного договора и попал под прописанные в договоре конкретные санкции. Однако любовь к вседозволенности в погоне за наживой у наших либералов такова, что заставляет требовать снятия с капитала всяких ограничений даже там, где сделать это решительно невозможно.
       Есть у наших либералов и другая любовь - ко всему иностранному и к иностранцам. Сказать о том, что в нашей стране существует иностранное засилье - значит оскорбить либерала в лучших чувствах. Это относится и к давно прошедшим временам. Мнения самых уважаемых русских историков, констатировавших в России при Анне Иоанновне немецкое засилье, либеральным авторам не указ. Е.В. Анисимов, например, разделывается с этими мнениями очень просто: он смешивает разные уровни власти, разные ступени управления: "В итоге пестрая компания, окружавшая престол... состояла из курляндца Бирона, лифляндцев братьев Левенвольде, ольденбуржца Миниха, вестфальца Остермана, "литвина" Ягужинского, потомка кабардинских князей Черкасского, русских Головкина, Ушакова и Волынского, и эта компания не составляла единства, это была типичная придворная камарилья, раздираемая никогда не стихавшей борьбой за власть, влияние, милости". {Анисимов Е.В. Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого М.: АСТ, Астрель. 2009. С. 527.}. Да, воистину, быть сведущим историком - лишь полдела, важно уметь честно истолковывать факты, не притягивая их за уши к милым сердцу концепциям. Во-первых, непонятно, зачем эти определения - "курляндец" и т.п.? Немец есть немец, место его рождения в данном контексте роли не играет. А Бирон, братья Левенвольде, Миних и Остерман - немцы, это неоспоримый факт. Во-вторых, и это главное, реальной, определяющей властью в России того времени обладали Бирон (фавориту императрицы и, по сути диктатор), Р. Левенвольде (гофмаршал, т.е. министр двора - важнейший пост в любой монархии), К. Левенвольде (организатор новых гвардейских полков для охраны императрицы, укомплектованных в основном немцами), Миних - куратор вооруженных сил, Остерман - руководитель дипломатии и правительственного аппарата. Е.В. Анисимов забыл, правда, назвать Густава Бирона, брата диктатора, генерал-аншефа; генерал-аншефов Левендаля и Бисмарка; Менгдена - президента Коммерц-коллегии; Шемберга - куратора ключевой для русских финансов горно-металлургической отрасли... По сравнению с первой пятеркой, это, конечно, начальники помельче, но не будем забывать, что за ними стояло множество обер-офицеров-иноземцев (в большинстве также немцев), служивших в русской армии (37,3 % старших офицеров на 1738 год) и в прочих областях управления. Е.В. Анисимов считает, что более трети немцев в армии - это мало, это не говорит о немецком засилье. У нас другое мнение. Со смерти Петра прошло 13 лет, должны были вырасти, сделать карьеру русские кадры, получившие при Петре образование. Царь устраивал различные школы для дворян именно с тем расчетом, чтобы их выпускники сделали приток иностранцев ненужным. А вышло так, что иностранцев оказалось едва ли не больше, чем при Петре. Но если при Петре их призвание было вынужденным, о чем неоднократно говорил и сам царь, то при Анне это уже выглядит целенаправленной этнической политикой. Чего стоит одно создание новых гвардейских полков, Измайловского и Конной гвардии: в первый было предписано набирать в первую очередь из немцев только офицеров, а во второй - и офицеров, и солдат. Разберемся теперь, какой властью обладали те люди, которых Е.В. Анисимов подверстал к всемогущим немцам, Бирону и компании. М.Г. Головкин надзирал за Монетным двором и не входил даже в число кабинет-министров. Ягужинский (он был русским, точнее белорусом, а не литвином) состоял генерал-прокурором Сената с 1730 по 1731 г. - пост высокий, но не дававший реальной власти, да и этот пост Ягужинский быстро потерял, рассорившись с Остерманом. А.М. Черкасский являлся кабинет-министром, но в этой роли был настолько пассивен, что был за тучность и за эту пассивность прозван "телом кабинета". А.И. Ушаков служил директором Тайной канцелярии - органа, конечно, зловещего, но чисто исполнительного и полностью подконтрольного Бирону. А.П. Волынский сделал блестящую карьеру, вошел в кабинет министров по протекции Бирона, который желал противопоставить его Остерману, но сделался слишком самостоятельным, а главное, стал позволять себе выпады против немцев и в итоге сложил голову на плахе. Разумеется, Е.В. Анисимов все это знает, но его симпатия к иностранцам столь велика, что он стремится обосновать отсутствие иностранного засилья даже путем недобросовестной аргументации, смешения фигур совершенно разного властного "веса". Это примерно то же самое, как если бы в нынешней России немцами были президент, премьер-министр, министр обороны, министр иностранных дел, министр экономики и министр промышленного развития, а мы при этом показывали бы на остальных министров и говорили бы: "Ну что вы, у нас нет никакого немецкого засилья". Неудобно за сведущего историка, позволяющего себе подобные передергивания.
       Анна умерла, ее наследницу Анну Леопольдовну свергли вместе с Бироном. К власти пришла дочь Петра Великого Елизавета. Неудивительно, что переворот произошел под лозунгом верности заветам Петра и борьбы с иностранщиной. Действительно, иностранцев в верхах стало на порядок меньше, а в административном аппарате произошли некоторые изменения, возвращавшие петровские учреждения и порядки. В стране повеяло свежим ветром патриотизма, прогремели первые оды Ломоносова, полные патриотической риторики и обращений к великой тени Петра. Развивались наука и культура (были открыты Московский университет и Академия художеств). В войне 1741-1743 гг. была разбита Швеция, попытавшаяся взять реванш за поражение в Северной войне и вернуть потерянные территории. В войне против Пруссии был одержан целый ряд блестящих побед, поставивших агрессивную Пруссию на грань полного разгрома. И тем не менее ощущение безвременья, потери пути не оставляет того, кто изучает блестящее, казалось бы, царствование Елизаветы. В самом деле, все заметные события ее царствования мы, собственно, уже перечислили. Дальше надо писать о блеске елизаветинского двора, о строительстве дворцов, о немыслимом количестве нарядов императрицы, о почти ежедневных празднествах, о придворных интригах и романах. Текст получится весьма занимательный, но лишенный какого-либо вектора. Как царица не стремилась ни к чему, кроме увеселений, так и страна жила, не заглядывая в будущее. В этой вязкой среде протекала деятельность таких немногочисленных людей, как Ломоносов или Иван Шувалов, заботившихся о том, чтобы Россия не только жила, но и развивалась. В итоге результаты деятельности духовных наследников Петра I оказывались непропорционально малы по сравнению с их способностями. Приобретения от выигранных с блеском войн производят странное впечатление: словно побеждали только для того, чтобы поскорее отделаться от военной докуки и то ли присоединиться к вечно веселящемуся двору, то ли расслабиться в деревне, где крепостное право достигло полного своего расцвета. В самом деле: полностью разгромив шведскую армию и захватив всю Южную Финляндию, Россия получила лишь клочок земли в устье реки Кюмени. Наголову разбив пруссаков при Кунерсдорфе, русский командующий Салтыков вдруг погружается в депрессию и позволяет Фридриху II выпутаться из совершенно безнадежной, казалось бы, ситуации. Впрочем, взяв стратегически важную крепость Кольберг, русские вновь загоняют Фридриха в угол, выхода из которого не было.
       Спасли Фридриха, как и следовало ожидать немцы, точнее - один немец, после смерти императрицы Елизаветы оказавшийся на русском троне. Это был Карл Петер Ульрих, принц Голштинский, любимый племянник Елизаветы, сын ее родной сестры Анны, выданной замуж Петром за Голштинского герцога. Вступив на престол под именем Петра III, Карл Петер немедленно прекратил войну, так как Фридрих II Прусский был его кумиром. Россия отказалась от всех завоеваний (хотя жители Восточной Пруссии уже успели присягнуть на верность России) и даже выделила Фридриху вспомогательный корпус. Это решение нового императора повергло страну и армию в состояние шока: такого унижения страна не переживала со времен Золотой Орды. Кроме того, Петр III распорядился готовиться к походу на Данию, дабы отобрать у нее Шлезвиг в пользу его родной Голштинии. Пока страна приходила в себя, Петр III принялся бомбардировать ее манифестами и указами, далеко не все из которых были плохи. Объявили об учреждении Государственного банка, о выпуске бумажных денег, о начале секуляризации церковных земель, о свободе вероисповедания, об упразднении Тайной канцелярии... Популярные историки, которые берут не столько знанием материала, сколько новизной концепций, объявляют сейчас Петра III незаурядным мыслителем и реформатором. Делается это в противность всем свидетельствам современников и выводам наших крупнейших историков, действительно изучавших эпоху, а не занимавшихся только неожиданными истолкованиями известных фактов (С.М. Соловьева, В.О. Ключевского, С.Ф. Платонова и др.). Петр III почти ежедневно напивался уже к обеду, после чего принимался издеваться над старыми придворными, как мужчинами, так и женщинами, а солдафоны-голштинцы, которыми Петр III себя окружил, очень одобряли такие забавы. Царь постоянно оскорблял русскую Церковь (особенно ему не нравилось почитание икон), гвардию (называя ее янычарами), собственную жену... То время, которое оставалось от застолий, император употреблял на муштру солдат, на которой был помешан с детства. Нет никаких современных свидетельств, которые опровергали бы это, так можно ли считать, что алкоголик на троне сам разрабатывал и составлял те законодательные акты, которые выходили во время его царствования? Да, современники пишут, что Петр III был довольно добродушен и "внушаем", поэтому его интеллектуальная команда - П.И. Шувалов, М.И. Воронцов и прежде всего Д.В. Волков (тайный секретарь) - без затруднений получали его подпись на все документы. Беда, однако, в том, что подаваемые на подпись документы были вовсе не идеальны. Выражая интересы дворян-крепостников, окружение Петра III ужесточало крепостнические порядки, затрудняя выход людей из крепостного состояния, но облегчая торговлю крепостными, а также передавая частным владельцам государственных крестьян (за короткое царствование Петра III передали 13 тыс. душ, т.е. мужчин, а с семьями это более 60 тыс. чел.). Провозглашение свободы вероисповедания не обрадовало страну, даже ее мыслящих граждан, а на фоне постоянных нападок императора на православие, запрета домовых церквей и прочего подобного скорее насторожило.
       Венцом же царствования Петра явился злополучный "Манифест о вольности дворянства", опубликованный 18 февраля 1762 г. Вот что пишет об этом акте, отменявшем обязательную государственную службу дворян, С.Ф. Платонов: "В нем говорилось, что прежде необходимо было заставлять дворян служить и учиться, невольная служба и учение принесли пользу, ибо дали государству много сведущих, годных к делу людей, а с другой стороны, истребили в дворянской среде "грубость и невежество" и вкоренили благородные мысли; поэтому уже нет необходимости принуждать дворян к службе. Все служащие могут или оставаться на службе, или уйти в отставку; только военные люди не могут брать отпусков и отставок во время кампании; не служащий дворянин имеет право даже ехать за границу и служить там. <...> Так снята была с дворянства его тяжелая государственная повинность. Мы видели, что уже при Елизавете дворянство становилось привилегированным классом, получив имущественные права, каких не имели другие общественные классы. Освобождая его от личной государственной службы, Петр III создает ему этим личные привилегии, также чуждые другим классам. Ко времени Екатерины II, таким образом, дворянство делается уже вполне привилегированным сословием. Но оно не имеет внутренней организации; до сих пор ему организацию давала самая служба по полкам, его соединяли служебные связи; теперь эта организация должна была потерять свою прежнюю роль, ибо дворянство усиленно уходило из службы в деревню и нуждалось в новой организации - сословной. Ее дала дворянству Екатерина II. Вольность дворянства была самым крупным делом Петра III, внушенным ему, как мы уже говорили, со стороны дворянства, близкого к Елизавете". {Платонов С.Ф. Лекции по русской истории. М.: Высшая школа. 1993. С. 600-601.}. Манифест был актом вопиющей несправедливости, поскольку само владение землями и крепостными дворянство получило лишь под условием военной службы. Это касается и князей, общественной обязанностью которых в древности была вооруженная защита земли и ее населения, и древнего родовитого дворянства, происходившего от княжеских дружинников, и сравнительно нового поместного дворянства, получавшего поместья за службу, и совсем молодого служилого дворянства. Манифест лишал дворянские привилегии и дворянскую собственность всякой легитимности и тем самым закладывал под русское общество бомбу замедленного действия. Можно, конечно, предполагать, что Манифест ускорил разложение крепостничества, однако ускорил он его таким образом, что революции, выросшей прежде всего из пережитков крепостничества, избежать все равно не удалось. С другой стороны, вполне возможно, что при сохранении обязательной службы дворян удалось бы избежать антагонизма и взаимного ожесточения сословий, а потому и решить социальные проблемы эволюционным путем. Надо сказать, что Манифест одобрили и не все дворяне. Лучшая их часть связывала свое место в обществе именно со службой на благо Родины. "Историко-психологический склад эпохи ярко передан в рассказе М.М. Петрова, повествующего о намерении своего отца "предать нас всех, четырех сынов своих, истинному боярскому жребию". Неизбежность разлуки с детьми вызвала ужас матери, разразившейся горькими слезами. "Но отец наш сказал ей: "Ежели судьба сделала тебя из купеческой дочери женою дворянина, которых сословие не платит податков государственных деньгами, владея вотчинами, то ты должна знать, что взамен того и в заплату за почет по неоспоримой справедливости и дети наши обязаны будут наряду с другими заплатить за свое почетное звание трудами военными, потоками крови на поле чести и, может быть, утратою которого-нибудь из них жизни: иначе же они были бы чистые тунеядцы, могущие размножением себе подобных на беспрекословной от совести льготе задушить свое Отечество, а не защищать. В целом свете дворянские поколения пользуются правом высшего уважения от всех иных сословий, но за то они, истаивая в военных трудах и огнях битв, защищают свои государства, прославляя их и себя"". {Ивченко Л.Л. Повседневная жизнь русского офицера 1812 года. М.: Молодая гвардия. С. 13-14.}. Процитированные слова были сказаны через четверть века после выхода "Манифеста о вольности дворянства", так что, как видим, он не сразу оказал на дворян свое разлагающее действие (а на некоторых, к счастью, и вовсе не оказал). Возможно, эта речь отца при проводах детей на военную службу кому-то покажется слишком выспренней по слогу, однако она и передает очень распространенные настроения, и совершенно правильна по смыслу: действительно, критерий социальной справедливости во все века состоял в том, что от общества человеку следует брать не больше, чем человек дает обществу. Сколько бы ни нарушался этот критерий под влиянием насилия и классовой корысти, в человеческом сознании он тем не менее вечен. Он не требует равенства, он не требует упразднения классов, - он лишь говорит о том, что если кому-то много дано, то с него много и спросится. "Много", "мало" - мерки весьма неконкретные, позволяющие отклоняться от критерия справедливости, но когда отклонения приобретают вопиющий характер, тогда и спрос становится жестоким и очень конкретным, вплоть до лишения достояния и жизни. Отказавшись от обязательной службы, дворянство сделало себя очень уязвимым именно с точки зрения справедливости, а на Руси это поистине трагическая уязвимость. Пусть связанные с ней беды приходят не сразу, но приходят непременно.
       Переворот 2 августа 1762 г., приведший к власти нелюбимую жену Петра III - Екатерину, должен рассматриваться как урок всем российским популистам, отчаянно взывающим лишь к материальным интересам сограждан. Петр III сделал дворянам несколько прекрасных подарков, увеличив их власть над крестьянами, и увенчал все это "Манифестом о вольности дворянства", благодаря которому все дворяне, имевшие мало-мальски доходные поместья, могли предаваться в них блаженному безделью хоть всю жизнь. И тем не менее спустя лишь несколько месяцев с момента выхода "Манифеста" императора-голштинца свергли те же облагодетельствованные им дворяне. А дело в том, что для людей, а для русских людей в особенности, власть становится приемлемой и близкой, если обеспечивает победы. Русский народ столько времени жил под смертельной угрозой самому своему существованию, что отсутствие побед им воспринимается как угроза. Ну а те правители, которые отбирают победы, как Петр III - победу в Семилетней войне (или как Ельцин - в войне чеченской), подвергаются народному проклятию, и никакие популистские меры их от проклятия уже не спасут. С другой стороны, власть, обеспечивающая победы, может требовать от народа многого, и он пойдет на эти жертвы, потому что ожидает от побед перемен к лучшему если не для себя, то для своего потомства. И ожидания эти обычно сбываются. Если говорить о России, то перемены к лучшему состояли прежде всего в ликвидации очагов агрессии на границах: Крыма; набеговой системы на Кавказе и в Средней Азии; Польши, готовой объединяться с кем угодно, лишь бы вновь захватить Западную Русь... Победы Петра Великого в Прибалтике имели огромное значение для развития российского народного хозяйства, хотя пользовались плодами побед в основном преемники преобразователя. Если при Петре I (в конце царствования) русский вывоз составлял 4200 тыс. руб., то в 1760 г. - 13 886 тыс. руб., а в 1790 г. - 39 643 тыс. руб. Возможность вывоза оказывала огромное стимулирующее воздействие на российскую экономику, работавшую в условиях достаточно узкого внутреннего рынка (поскольку в деревне во многом сохранялось натуральное хозяйство и большая часть потребных для жизни вещей производилась прямо в крестьянском дворе или в дворянском поместье). Но порты, через которые шел вывоз, были получены Россией в результате военных кампаний Петра Великого.
      Екатерина II обладала замечательным политическим чутьем и поняла, что успешно править в России можно только в ореоле справедливости, а тогда неизбежно придут и победы. Отсюда и манифест от 14 декабря 1766 г., объявлявший о созыве депутатов для работы в Уложенной комиссии, задачей которой было выработать новый свод законов взамен Соборного уложения 1649 г. Российское право далеко отставало от огромных изменений, происшедших в стране с 1649 г. Правовые акты, отражавшие эти изменения, не составляли единой системы и зачастую противоречили друг другу. Огромный отклик получил написанный Екатериной "Наказ", адресованный членам Уложенной комиссии. Сейчас можно считать ошибочным тот подход к установлению справедливости в обществе, который преобладает в "Наказе" и согласно которому равенство людей состоит в их равенстве перед законом, тогда как на самом деле законы являются производными от господствующих в обществе производственных отношений, прежде всего отношений собственности на средства производства. Например, российские законы того времени лишь отражали тот факт, что дворяне имеют в собственности важнейшее средство производства - землю, а крестьяне от земли отчуждены: в соответствии с этим и правовое положение дворян и крестьян было совершенно различно. Тем не менее "Наказ" в целом соответствовал передовой идеологии того времени. Установлено, что большая часть статей "Наказа" позаимствована из книги Ш. Монтескье "Дух законов" и трактата Ч. Беккариа "О преступлениях и наказаниях", а остальные скомпилированы из статей "Энциклопедии" Дидро и д"Аламбера. Для тогдашней России равная ответственность всех сословий за уголовные преступления в соответствии с законом и вообще объявление верховенства закона главным принципом государственной жизни были новы и демонстрировали стремление императрицы к торжеству справедливости. Ну а те, кто вчитывался в текст "Наказа", желая понять тенденции нового царствования, могли заметить немало высказываний, проникнутых гуманизмом (причем беречь и уважать предлагалось не человека "высшей породы", а "человека вообще"). В "Наказе" (глава XIII, п. 296) можно было при желании вычитать даже выпады против крепостного права и отчуждения трудящихся от собственности: "Всякий человек имеет более попечения о своем собственном, нежели о том, что другому принадлежит; и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отымет". Надо отметить, что перед созывом Уложенной комиссии в созданном Екатериной Вольном экономическом обществе провели конкурс на тему "Что полезнее для общества, - чтоб крестьянин имел в собственности землю или токмо движимое имение, и сколь далеко его права на то или другое простираться должны?". На конкурс было прислано множество работ, большая часть - из-за рубежа. Победила, как и следовало ожидать, работа, требовавшая отмены крепостного права, но только после долгой подготовки. Однако само проведение конкурса на столь острую тему создавало в стране и в умах ауру стремления к справедливости, создавали надежду на лучшее, более справедливое будущее. И пусть дебаты Уложенной комиссии не привели ни к какому материальному результату и были прерваны на неопределенный срок (оказалось, что навсегда), но тем не менее в умах мыслящей части русского общества осталось убеждение в том, что их монархиня стремится к справедливости и намерена всячески ее насаждать и поддерживать, невзирая на ропот реакционеров. Практика управления Екатерины, ее личные решения по отдельным вопросам, чуждые жестокости и хорошо продуманные, только подтверждали это мнение.
      Вполне в духе времени была и такая мера Екатерины, как секуляризация церковных земель, то есть передача их в собственность государства. В век Просвещения передовые люди не могли смириться с тем, что духовные лица вместо того, чтобы размышлять о возвышенном, распоряжались огромными земельными владениями и массами прикрепленных к ним крестьян. Чрезмерное богатство духовенства находилось в кричащем противоречии с евангельскими принципами и с заветами святых отцов Церкви. Дворянство также приветствовало секуляризацию, так как имело основания ожидать, что часть церковных земель будет использована как наградной фонд. Были рады и крестьяне, так как их передали Коллегии экономии (так появилась категория "экономических крестьян") и все их многочисленные повинности перевели на денежный оброк. Освобождение от барщины давало крестьянам больше самостоятельности, высвобождало их предприимчивость и повышало их благосостояние. Духовенство же, став полностью на государственное обеспечение, получило массу досуга для образования и религиозных занятий.
      Одной из забытых ныне, но прогремевших тогда мер екатерининского царствования было также генеральное межевание 1765 г. Начато оно было еще в 1755 г., но жесткое требование представления документов на владения крайне замедляло дело. Документы хранились небрежно и зачастую терялись, а на многие земли, находившиеся в помещичьем хозяйственном обороте, никаких документов скорее всего и не было. Екатерина разрубила этот гордиев узел, приняв постановление о том, что граница владения считается законной и без документов, если ее не оспаривают соседи. Тем самым за помещиками было закреплено примерно 50 млн. десятин, собственность на которые никак не подтверждалась документами и большая часть которых была когда-то захвачена явочным порядком. Таким образом, страх помещиков за судьбу их собственности остался в прошлом, что вызвало в обществе новую волну благодарности императрице.
      Екатерина заслужила также и благодарность предпринимателей, уничтожив монополии и позволив свободно открывать предприятия во всех отраслях. "Екатерина Великая руководствовалась... принципами, четко изложенными в указе 1767 года: "Никаких дел, касающихся до торговли и фабрик, не можно завести принуждением, а дешевизна родится только от великого числа продавцов и от вольного умножения товаров". <...> Манифест 1775 года подводил итог этому направлению промышленной политики: "Всем и каждому дозволяется и подтверждается добровольно заводить всякого рода станы и рукоделия производить, не требуя на то уже иного дозволения от вышнего до нижнего места". <...> Промышленная статистика того времени, несмотря на ее некоторые изъяны, позволяет установить количественные и качественные сдвиги, происходившие в мануфактурном производстве в годы царствования Екатерины II. Самые крупные достижения отмечены в металлургии. За четыре десятилетия (1760-1800) выплавка чугуна увеличилась в 2,7 раза, достигнув 9908 тысяч пудов выплавленного чугуна по сравнению с 3663 тысячами в 1760 году. Возросла производительность доменных печей: их число увеличилось в 1,8 раза и составило в 1800 году 111 домен, по сравнению с 62 в 1760 году. По количеству выплавленного чугуна Россия выдвинулась на первое место в мире, опередив даже такую промышленно развитую страну, как Англия. Быстрый рост металлургии, особенно уральской, был обусловлен широким спросом на железо иностранного рынка - известно, что промышленный переворот в Англии был в значительной мере осуществлен при участии высокосортного уральского железа. Вывоз за границу полотна и парусины стимулировал значительное увеличение числа парусно-полотняных мануфактур. На конец 60-х годов их насчитывалось 85, а в 1799 году - 318. Особенно бурный рост наблюдался в хлопчатобумажной промышленности, практически превратившейся в значимую отрасль производства при Екатерине II: в конце 60-х годов в стране насчитывалось семь предприятий, а к концу столетия - 249. <...> Общий итог промышленного развития России в конце XVIII века составлял около 1200 крупных предприятий, в то время как в 1767 году их насчитывалось 663. Заслуживает внимания социальный аспект промышленного развития, имеющий прямое отношение к генезису капитализма. Почти вся металлургия работала на принудительном труде. Высок был удельный вес принудительного труда в суконной промышленности. Это объясняется тем, что значительная часть суконных мануфактур принадлежала дворянам. Что касается шелковой промышленности, то она изначально, с петровских времен, обслуживалась наемным трудом. В новой отрасли промышленности - хлопчатобумажной - число наемных работников превышало 90 %. Что касается парусно-полотняной и суконной промышленности, то предприятия этих отраслей, основанные после 1762 года, за редким исключением, сплошь использовали наемный труд. Таким образом, промышленность в целом представляла капиталистический островок в море феодального хозяйства России. <...> В обобщенном виде хозяйственное развитие страны отразилось в структуре экспорта России в начале и в конце царствования Екатерины Великой. <...> Наряду с ростом вывоза продуктов земледелия и скотоводства наблюдалось увеличение вывоза промышленных изделий - с 2183 тысяч рублей в 1760 году до 5708 тысяч рублей в 1790 году. И еще одно новшество - включение в торговый оборот портов Черного моря - Евпатории, Очакова, Херсона, Керчи и других. Правда, оборот черноморских портов был еще невелик, но за ними - будущее. Среди вывозимых продуктов земледелия выделялась пшеница". {Павленко Н.И. Екатерина Великая. М.: Молодая гвардия. 1999. С. 303-304.}.
      Итак, мы видим, что высшим сословиям было за что благодарить Екатерину. Торговцы и промышленники радовались отмене монополий, упрощению промышленных правил, открытию новых портов. Что же касается дворян, то царица не отменила "Манифест о вольности дворянства", сохранила в неприкосновенности крепостное право, щедро жаловала землями и людьми. В переработанном виде "Манифест" Петра III был подтвержден Екатериной в Жалованной грамоте дворянству от 1785 г., в которой провозглашалось, в дополнение к прочим вольностям, еще и создание дворянских обществ на местах. Да, освобождать дворян от обязательной службы было крайне несправедливо, ибо только эта служба и позволила им стать привилегированным сословием, на этой службе и основывались все их привилегии. Но взгляд на службу как на первейшую дворянскую обязанность еще, как мы видели, не отошел в прошлое, а кроме того, многие дворяне просто по бедности не могли позволить себе не служить. Поэтому совершались подвиги и гремели победы, а на отличившихся военных сыпались награды. Дворянские имения еще не успели раздробиться, а те дворяне, что служили в армии, довольствовались жалованьем и еще не начали выжимать из имений всё до последней копейки. Поэтому благосостояние крестьян в России было выше, чем благосостояние крестьян, к примеру, во Франции. Хотя там крестьяне были лично свободны, но платили столько поборов и были опутаны таким количеством повинностей, что русским путешественникам их бедность бросалась в глаза.
      Эту бедность заметил еще Петр I, посетивший Францию в 1717 г. и написавший жене: "А сколько дорогою видели, бедность в людях подлых великая". {Цит. по: Роберт К. Масси. Петр Великий. Смоленск: Русич. 1996. Т. 3. С. 98.}. Разорение французских крестьян поразило Петра и на обратном пути. "Снова проезжая по сельской Франции, Петр, как и на пути в Париж, заметил, как бедны французские крестьяне. Сравнение между роскошью, которую он видел в столице, и тем, что наблюдал за ее пределами, удивило его, и он вслух высказывал сомнения, долго ли продержится эта государственная система. {Там же. С. 117.}. В дальнейшем подобные наблюдения помещали в свои мемуары и путевые заметки едва ли не все русские, побывавшие во Франции в конце XVIII в. (до революции) и в начале XIX в. (с русской армией в 1814-1815 гг.). Никакого чуда здесь нет: арендные отношения плюс различные феодальные привилегии при недостатке земли могут быть для лично свободного крестьянина куда разорительнее крепостничества (позднее мы увидим это на примере России конца XIX в.). Кроме того, французский крестьянин был крепостным дольше русского, и если ему дали личную свободу, то лишь потому, что землевладельцам это показалось более выгодным. Русский же крестьянин ко времени Екатерины был крепостным в полном смысле этого слова лишь полвека. К тому же у русского крестьянина всегда имелось в запасе такое средство протеста, как уход на окраины государства, на свободные земли - то, чего не было в густонаселенной Франции и других странах Европы. Так что русский крестьянин, даже помещичий (а таковых среди крестьян насчитывалось в екатерининский период лишь немногим более половины от общего числа крестьян) жил куда лучше, чем мы себе это зачастую представляем. Публицист Ю. Крижанич писал в 60-х гг. XVII в.: "...Хотя в богатых странах более зажиточные люди живут удобнее и роскошнее, нежели на Руси, однако при всем том крестьяне и убогие горожане, кормящиеся рукоделием, живут на Руси намного лучше и удобнее, нежели в тех пребогатых странах. Ибо там во многих местах земля занята виноградниками, разными плодами, красками, рудами и тому подобными вещами, так что хлеб не может расти. А те земледельцы и рукодельцы, которые занимаются этими вещами, а хлеба не сеют, живут в общем очень бедно. Ведь год они не пьют ничего иного, кроме чистой воды. Все вино, что сделают, они продают, хлеба едят очень мало, а о квасе и не ведают. А некоторые едят хлеб, сделанный из каштанов, из сорго и турецкой пшеницы и тому подобных вещей, и хлеб этот похож больше на землю, нежели на настоящий хлеб. А в некоторых местах целые большие страны состоят из одних гор и камней, и хлеб [там] не растет, и люди едят предурной хлеб - и то понемногу, как [,например,] в Швейцарской, Тирольской, Зальцбургской и иных немецких землях. А на Руси, по божьей милости, все люди, как самые бедные, так и самые богатые, едят ржаной хлеб, и рыбу, и мясо и пьют по крайней мере квас, если не имеют пива. Так что крестьянам и бедным рукодельцам живется на Руси намного лучше, нежели во многих местах Греческой, Испанской и других подобных земель, в которых кое-где мясо, а кое-где рыба слишком дороги, а дрова продаются на вес, и люди, живущие в этих теплых странах, в зимнее время от мороза страдают больше, чем страдают жители Руси. Ибо там спят в студеных избах без печей и без огня, а здесь живут в топленых избах". {Юрий Крижанич. Политика. М.: Новый Свет. 1997. С. 260-261.}. Крижанич явно знал, о чем писал, поскольку отсутствие "культуры отопления" можно и доселе наблюдать во многих европейских странах, от Англии до Средиземноморья.
      Многое из того, о чем писал Крижанич, осталось верным и для 1833-1834 гг., когда А.С. Пушкин писал свою блестящую работу "Путешествие из Москвы в Петербург". Как показывает название, это отчасти полемика с А.Н. Радищевым. Пушкин, сам частенько бывавший в крестьянских избах, счел описание крестьянской бедности, приведенное в радищевском "Путешествии из Петербурга в Москву", чересчур мрачным. И вот что далее написал Пушкин (увы, почти неизвестный нынешнему русскому обществу как публицист): "Ничто так не похоже на русскую деревню в 1662 году, как русская деревня в 1833 году. Изба, мельница, забор - даже эта елка, это печальное тавро северной природы - ничто, кажется, не изменилось. Однако произошли улучшения, по крайней мере на больших дорогах: труба в каждой избе; стекла заменили натянутый пузырь; вообще более чистоты, удобства, того, что англичане называют comfort. Очевидно, что Радищев начертал карикатуру; но он упоминает о бане и о квасе как о необходимостях русского быта. Это уже признак довольства. Замечательно и то, что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: и начала сажать хлебы в печь.Фонвизин, лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю. Вспомним описание Лабрюера ["По полям рассеяны какие-то дикие животные, самцы и самки, черные, с лицами землистого цвета, сожженные солнцем, склонившиеся к земле, которою они роют и ковыряют с непреодолимым упорством; у них как будто членораздельная речь, а когда они выпрямляются на ногах, то мы видим человеческое лицо; и действительно, это - люди. На ночь они удаляются в свои логовища, где питаются черным хлебом, водой и кореньями, они избавляют других людей от труда сеять, обрабатывать и собирать для пропитания и заслуживают того, чтобы не терпеть недостатка в хлебе, который сами сеют". Характеры. - прим. Пушкина], слова госпожи Севинье еще сильнее тем, что она говорит без негодования и горечи, а просто рассказывает, что видит и к чему привыкла. Судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника... Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию... У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев). Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Злоупотреблений везде много; уголовные дела везде ужасны.
      Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud [ротозей. - франц.] никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день... Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения... Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества...". {Пушкин А.С. Путешествие из Москвы в Петербург. М.: ГИХЛ. 1950. Собр. соч. в шести томах. Том 5. С. 221-223.}.
      Далее Пушкин пишет о рекрутской повинности и о том, что ее не следует воспринимать как смерть заживо. Действительно, где крестьянину было тяжелее, в помещичьей деревне или в армии - это еще вопрос, и ответ на него во многом зависел от личности барина (хотя от злоупотреблений барина крестьян пыталось защищать правительство и у жестокого владельца крестьян порой отбирали, но это случалось редко). Попадая в армию, крестьяне утрачивали связь с селом, переходили в состав военного сословия и свой статус передавали жене и детям. Военная служба для этого сословия являлась наследственной обязанностью, освобождавшей его от платежа всех государственных податей и выполнения казенных повинностей. Вышедшие в отставку нижние чины считались лично свободными людьми, имели право владеть землёй (из податных сословий это допускалось только для определённых категорий лиц со специальными разрешениями). Они составляли особую категорию отставных солдат, могли записаться в какое-нибудь податное сословие, а в случае неспособности к труду получали небольшую пенсию. Служба в армии была одним из главных механизмов освобождения населения от крепостной зависимости. Так, ещё в XVIII в. из армии было демобилизовано в преклонном возрасте около 300 тыс. человек, из которых не менее половины приходилось на долю бывших помещичьих крестьян. Всего с 1796 по 1858 г. через службу в армии в качестве нижних чинов прошло 2034,1 тыс. человек, среди которых крепостных было примерно 1017,1 тыс. человек. В годы VII ревизии (1816-1834 гг.) число освободившихся от крепостной неволи после выхода в отставку превысило количество получивших свободу иными путями. Армия являлась важнейшим элементом развития социальной мобильности российского общества, способствуя формированию свободных от крепостничества людей, не платящих налоги и имевших право свободного выбора места жительства и занятий. Отставные солдаты и их семьи селились в городах, где они рассчитывали найти себе средства для жизни - их охотно брали на должности сторожей, дворников, надзирателей... Служба в армии способствовала грамотности населения. Именно в армии солдат нередко выучивался грамоте. Поэтому отставной солдат часто становился писарем сельской общины.
      Все сказанное выше о состоянии русского крепостного крестьянства помогает нам понять, почему восстание под предводительством Пугачева не получило поддержки среди большей части крестьян. В пугачевскую армию, ядро которой составили казаки, вступали, во-первых, крепостные, приписанные к уральским заводам - они подвергались особенно жестокой эксплуатации; во-вторых, крестьяне тех помещиков, которые дурно обращались с подвластным населением; в-третьих, те, кто принял за чистую монету пропаганду казаков о том, что Пугачев - это чудом спасшийся от злой жены и от бояр император Петр III (верили в это в основном инородцы Поволжья). Закваской восстания выступили уральские казаки, которые, в отличие от донских, еще не совсем отвыкли от вольницы времен Разина, Булавина и "походов за зипунами". Показательно то, что искрой, вызвавшей восстание, стало требование властей набрать и отправить на Кавказ команду в несколько сот человек. Казаки отнюдь не были обездоленными людьми, жили вольно и не бедно, а вот служить государству, предоставлявшему им казачьи права, они не хотели. Более того, им хотелось, как казакам Заруцкого в Смутное время, пограбить собственное государство. Собственно, первый манифест Пугачева освобождения крестьян не обещали, зато призывали к истреблению противников воли "императора", то есть дворян, а самое главное - к грабежу их имущества. Обращение к человеческой алчности сыграло свою роль и привлекло в ряды повстанцев немало людей, но в бою на таких вояк надежды было мало. Что же касается основной массы крестьян и солдат, то их отталкивали как поведение пугачевцев, отличавшихся крайней жестокостью, убивавших женщин, детей и стариков, так и манифесты лже-Петра, призывавшие к этой резне. Гибли не только дворяне, но и приказные люди, духовенство, слуги, члены их семей. Гибли также те, кто пытался воспротивиться грабежу. Мыслящие люди, независимо от их сословия, понимали, что пожалование всем казачьих прав, как сулил Пугачев в своих манифестах, означает, по сути, ликвидацию государства, а это грозит стране неисчислимыми бедами. Солдатам, привыкшим к порядку и к размеренной жизни под опекой государства, надеявшимся на спокойную старость, была отвратительна кровавая стихия мятежа с его повальными грабежами своих и чужих. Поэтому солдаты в пугачевцах "своих" не видели, бились с ними крепко и во всех серьезных боестолкновениях одерживали верх, хотя правительственные войска обычно уступали мятежникам в численности, порой даже многократно. Мятежники тысячами попадали в плен, большинство из них подвергали телесным наказаниям, многих, рассмотрев дело, отпускали, но и вешали тоже немало. С 1 августа по 16 декабря, то есть в разгар восстания, командующий карательными войсками П.И. Панин казнил 324 человека, наказал кнутом с урезанием ушей 399 человек, подверг другим, более легким телесным наказаниям 1205 человек. Эти цифры, если сравнить их с количеством и тяжестью преступлений, указывают на сравнительно небольшой размах репрессий - даже с учетом того, что репрессии продолжались до августа 1775 года и что осуществлял их не только Панин. В целом можно сказать, что страна в мятеже Пугачева не увидела ни справедливости, ни здравого смысла, достаточных для того, чтобы поддержать это выступление. А после подавления мятежа Екатерина могла уже со спокойной душой выпускать в 1785 г. свою жалованную грамоту дворянству - несправедливости этого документа и его опасности для самих дворян тогда почти никто не заметил. Напротив, он показался справедливым воздаянием дворянам за их верность престолу.
      Вершин же справедливости Екатерине удалось достичь во внешней политике. Речь идет о принуждении к миру Польши, о присоединении к России западнорусских земель, а также Новороссии и Крыма. О разделах Польши и об их подлинном значении, для России отнюдь не завоевательном, а освободительном, уже говорилось выше. Точно так же разделы Польши понимала и Екатерина, считая их главным содержанием возврат в лоно Родины ранее отторгнутых от нее земель. Кроме того, множество насильно обращенных в католичество (унию) русских получили возможность вернуться в православие. К сожалению, идя на поводу у собственного классового сознания, Екатерина не отняла у польских помещиков права владеть русскими крепостными. Это историческое недоразумение пришлось, как мы видели выше, исправлять еще довольно долго. Русско-турецкая война 1768-1774 гг., в результате которой Турция признала независимость Крыма, а Россия смогла посадить в Крыму угодного ей хана, стала, по сути, продолжением русско-турецкой войны 1735-1739 гг. Тогда русские вторгались в Крым, брали Бахчисарай и Карасубазар, но из-за крайне неповоротливой тактики главнокомандующего Миниха настоящей, плодотворной победы так и не добились. Но при Екатерине во главе русских войск были уже иные люди, в частности - Суворов. Попытка Турции взять реванш в 1787-1791 гг. обернулась для нее рядом тяжелых поражений, а Крым был признан уже не отдельным государством, а частью России. Присоединение Крыма стало актом высокой справедливости, так как избавило население России, а еще большей степени - Украины, не защищенной Засечной чертой, от постоянных татарских набегов. Мало того: к России были присоединены огромные пространства плодородной степной земли, которые из-за угрозы татарских набегов никак не использовались, и это было справедливо по отношению к тем, кто стремился приложить к этим землям свой труд. Приведем воспоминания П.Э. Кемптена - уроженца Вюртемберга, немецкого колониста, основавшего в 1733 г. поселение близ разоренного в 1713 г. Таганрога. "Природа делалась все более и более очаровательной: вокруг нас были горы, озаренные солнцем, леса, реки, безграничные степи, покрытые волчцом и вереском вышиною в рост человека. Мы видели, что нам легко будет обрабатывать эту землю, и потому, с общего согласия, решились основаться на реке Донец в 12 милях от Таганрога. На запад от этого места расстилалась степь, в которой далеко сверкало озеро, на юг виднелись горы и холмы, на север простиралась равнина, на краю которой подымались конусообразные горы, на восток от нас была широкая и быстрая река. Солнце величественно скрывалось, и яркие звезды загорались на безоблачном небе, когда мы достигли вершины холма, на котором хотели переночевать. Начав рыть на том месте землю, мы открыли источник светлой и холодной воды. Нарубив толстой колючей акации в лесу, которого нам было бы достаточно на тысячу лет, мы сделали шатер, защитивший нас от солнечных лучей, а через несколько дней уже были построены двадцать хижин для нас и столько же сараев для наших животных. Богатая растительность свидетельствовала, что эта земля орошается часто дождями. Бывшие с нами женщины косами и серпами срезали волчец и тростник, толстый, как палец... Из него мы делали решетки, а терновник употребляли на дрова. Наконец мы начали пахать землю. Глыбы ее, взрываемые плугом, имели зеленоватый цвет и солоноватый привкус...". {Цит. по: Анисимов Е.В. Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого. АСТ, Астрель. 2009. С. 490-491.}. Осенью поселенцы получили невиданный урожай: "Колосья стояли вышиною в рост человека, а репа была величиною с детскую голову. Выросший у нас хрен был толст, как мужская рука. Спаржа росла на свободе, горчица, посеянная моим отцом, густо покрывала гряды...". {Там же. С. 491.}. Поражало обилие дичи: "Мы увидели буйволов, шакалов, рысей и барсов, часто пробегавших к воде через степь. Около наших домов рыскали черно-бурые лисицы и волки... Птиц мы ловили силками, а рыбы водилось много в озере, лежавшем за милю от нашей деревни. Одним словом, светло и радостно было для нас грядущее". {Там же.}. Но однажды утром неукрепленное поселение под названием Калеб было внезапно окружено кочевниками. "...Каждый из них имел копье и широкий нож за поясом. Сопротивляться было невозможно, потому что на каждого из нас приходилось их по двадцати. С криком они бросились на нас... Беспрепятственно завладели разбойники всем, что находили, согнали женщин и детей в долину, связали нас, и не прошло пятнадцати минут, как нас уже выгнали из Калеба и увезли на маленьких тощих лошадках. Что сделалось с моим отцом, с моей матерью, родственниками, знакомыми, мне неизвестно, потому что с тех пор я их больше никогда не видел". {Там же. С. 492.}. Через день П.Э. Кемптен был продан на невольничьем рынке в Азове.
      В этой истории как в капле воды отражена судьба тех, кто хотел честно трудиться на плодородных южнорусских землях, а вместо этого претерпел такую же трагедию, как наш вюртембержец. По отношению к миллионам таких людей, к миллионам будущих русских переселенцев присоединение Новороссии явилось величайшим актом справедливости. По мере изучения русской истории можно заметить, что аура или вектор политического режима, - то, насколько этот режим преследует справедливые цели, насколько он устремлен к справедливости, - обусловливают большую или меньшую успешность данного режима как в политике, так и в экономике. Режим Екатерины можно упрекнуть во многих несправедливостях: это и жалованная грамота 1785 г., освободившая дворян от службы, и раздача дворянам государственных земель по генеральному межеванию, и потакание украинским помещикам, закрепощавшим вольных людей, и преследование Новикова и Радищева, и фаворитизм, сопровождавшийся опять-таки огромными земельными и людскими пожалованиями... Однако Екатерине многое прощалось за общий настрой ее царствования: за переписку с Вольтером и Дидро, за антикрепостнические выпады, за "Наказ" Уложенной комиссии, за умение выдвигать и награждать достойных, за уважение к людям и, конечно, за присоединение Новороссии и Западной Руси.
      
      Глава 3. Гроза двенадцатого года
      
      В последние десятилетия в российской исторической литературе прослеживается знаменательная тенденция: если правитель (деятель) был не слишком компетентен (а тем более если он скверно кончил), то статьи и книги о нем приобретают сочувственный и даже бурно-апологетический оттенок. Так случилось с Петром III (пример - Мыльников А.С. Петр III. М.: Молодая гвардия. 2002.), с Павлом I (Оболенский Г.Л. Император Павел I. Смоленск: Русич. 1996), с книгами А.Н. Боханова о поздних Романовых. Наоборот, если правитель (деятель) добился заметных успехов, то историки склонны в его свершениях видеть большей частью ошибки и недоделки, а на первый план выпячивать то, чего он по разным причинам не сделал, но что, по мнению историков, сделать непременно следовало. Ну и, конечно, на авансцену вытаскиваются личные несовершенства успешного деятеля (так что порой начинает казаться, будто крупные исторические деяния без хорошей порции имморализма вообще не делаются). За последние четверть века "борьба с ложным патриотизмом" (да, порой мания разоблачительства называется именно так) коснулась всех тех, кто имел несчастье возбуждать русскую национальную гордость: Дмитрия Донского, Александра Невского, Ивана III, Александра Суворова, Петра I... Коснулась она и Екатерины II, но в сравнительно умеренной степени, ибо на роль столпа национальной гордости ее выдвигали нечасто: и крепостница все-таки, и Радищева с Новиковым отправила в ссылку, и фаворитов имела множество... Правда, в последнее время прегрешения Екатерины стали выглядеть как-то неоднозначно. Ведь все-таки именно она, несмотря на жалованную грамоту 1785 г., первой на всю Россию поставила вопрос о несправедливости крепостного права. Нет, конечно, не прямо! Но ведь объявить в крепостнической стране о равенстве всех людей перед законом и о ценности всякой человеческой личности - это и значит по сути поставить вопрос о справедливости крепостничества, причем так хитро, что мыслящему человеку покажется, будто к выводу о несправедливости крепостного права он пришел своим умом. Екатерина задала критерии оценки социальных явлений, а уж выводы ("справедливо - несправедливо") напрашивались сами. Роль человечных исторических деятелей в том и состоит, что исторический труд за них в значительной степени совершает созданная ими духовная атмосфера. Что касается пострадавших от Екатерины литераторов, то стало казаться, что свою судьбу они во многом заслужили сами - своей бестактностью, торопливостью, желанием обскакать время. Ну а что до одиннадцати любовников Екатерины (больше историкам насчитать не удалось), то нам ли судить императрицу с позиций нашей современной морали? Любая нынешняя первокурсница исходя из собственного опыта Екатерину оправдает без колебаний. Да и тогдашние королевы и прочие дамы, приближенные к трону, далеко опережали российскую императрицу. Однако стоило поднять голос тем, кто говорил, что судить Екатерину II следовало бы помягче, как тут же на голос сбежались разоблачители и занялись своим любимым делом. Именно потому, что в нынешней России всегда найдутся разоблачители, мы и не стали распространяться о грехах "повелительницы Севера". Не сказать же о ее огромных свершениях мы никак не могли, особенно в контексте идеи справедливости в русской истории. На фоне реальных петровских и екатерининских свершений апологетика "добрых царей, пострадавших от злых подданных" выглядит особенно забавно. Нет, мы не оправдываем насилий и убийств, но все-таки, сочиняя статьи и книги об исторических деятелях высшего уровня, стоит порой вспоминать о том, что деятели должны действовать, и критерием оценки деятелей должны служить именно содержание и результаты их действий.
      Павел I, безусловно, действовал бурно, и царствование его поэтому насыщено событиями. Однако что это за действия? Прежде всего это бесконечные вахтпарады, военные смотры, маневры, возня с переделкой военной амуниции на прусский лад. Здесь нужно отметить кстати, что про Павла напрасно говорят, будто он был сыном любовника Екатерины Салтыкова. Екатерина намеренно создавала неясность в этом вопросе: ей не хотелось, чтобы ее упрекали в свержении и гибели своего подлинного супруга и отца своего ребенка. Поэтому она всячески намекала на то, что Петр III если и был ей мужем, то мужем "неподлинным", не таким, которого посылает Господь. Из этого тумана и выросла легенда о том, что Павел - сын Салтыкова. Между тем гравюра Луи Бине, на которой изображен С.В. Салтыков, демонстрирует его полное несходство с Павлом, тогда как на Петра III Павел очень похож. И, что очень важно, он был похож на своего отца не только внешне, но и по характеру. Его нервозность, вспыльчивость - это скорее всего следствия отцовского алкоголизма. А вот мелочность, склонность заниматься пустяками, любовь к военщине и военной показухе - это уже черты более глубокого внутреннего сходства. Павел имел в Гатчине свою резиденцию и свое небольшое войско, снаряженное на прусский лад, которое и муштровал до изнеможения - в точности как Петр III своих голштинцев. "Комплекс самодержца", то есть стремление наслаждаться бесконтрольной властью над людьми в ущерб реальным обязанностям властителя, имелся и у Петра III - отсюда его самодурство, бестактность, переходящая в безрассудство, отсюда и его парадомания. У Павла же этот комплекс имелся в столь высокой степени, что он и управлением страной желал заниматься сам, в отличие от своего отца, передоверявшего это скучное дело своему окружению. Павел хотел действовать, но так как большая часть его деятельности проходила на плацпарадах, то времени на изучение подлинных государственных проблем у него просто не было. Поэтому созидательные действия Павла поражают своей мелкотравчатостью: даже пылкий апологет Павла Г.Л. Оболенский сообщает нам только об основании Дерптского университета, училища для военных сирот, женского института св. Екатерины, Медико-хирургической академии, а также Российско-американской компании. Кроме того, были восстановлены упраздненные при Екатерине берг-, мануфактур-, камер- и коммерц-коллегии и главная соляная контора. Последняя мера, как считают специалисты, была предпринята Павлом из ненависти к матери и к ее наследию, а вовсе не из-за полезности указанных коллегий. В конце концов, Павел и Радищева вернул из ссылки отнюдь не потому, что разделял его идеи, а лишь наперекор материнской тени, и современники это прекрасно понимали. Для принятия всех перечисленных решений, при всей их несомненной позитивности, неустанной труженице Екатерине хватило бы одного дня (но она ведь не занималась ежедневными вахтпарадами). Прочие же действия Павла хоть и многочисленны, но напоминают собрание исторических анекдотов: учреждениям было предписано работать с 5-6 утра, зато для выхода на улицу после 20.00 горожанам требовалось разрешение; был запрещен ввоз из-за границы всех книг, включая ноты; были закрыты все частные типографии; в театре хлопать было разрешено лишь тогда, когда это делает царь; запретили фасоны одежды, пришедшие из революционной Франции, причем полиция прямо на улице резала на прохожих ножницами соответствующие сюртуки и фраки и срывала с несчастных модников круглые "французские" шляпы. За пустяковые строевые погрешности, не имевшие для боеспособности войск ни малейшего значения, Павел десятками увольнял из армии, а то и отправлял в ссылку заслуженных офицеров, а карьеру делали те выходцы из гатчинского гарнизона, которые с помощью непрерывного битья делали из своих солдат строевые автоматы. Офицеры брали с собой на парады деньги - на тот случай, если придется ехать в ссылку прямо с парада. В ссылку в свое имение отправился и великий Суворов - за саркастический отзыв о введенных Павлом прусских мундирах и прическах для солдат: "Русские прусских всегда бивали. Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, а я, ваше величество, не немец, а природный русак". Карьеру делали также павловские лакеи и камердинеры, которых монарх, издеваясь над родовым дворянством, возводил в графы и бароны. Разумеется, нашими популярными историками, склонными разоблачать великих, но защищать ничтожных, вина за нелепые действия Павла возлагается на его окружение, на "придворных льстецов". При этом забывается о том, что если бы Павел не имел в избытке тех душевных свойств, на которых можно было паразитировать, то у льстецов никогда бы ничего не вышло.
      Нельзя отрицать, что Павел обладал благородным, рыцарственным характером, ему не чужды были приступы великодушия. Однако такое случалось с ним лишь тогда, когда в нем не бушевал "комплекс самодержца". Вероятно, именно рыцарской тягой к справедливости были продиктованы две главные меры его царствования, действительно достойные монарха: запрещение продавать крепостных без земли и запрещение принуждать крепостных к барщине свыше трех дней в неделю. Кроме того, крепостным было предписано принимать присягу новому императору наравне с вольными людьми. Был отменен рекрутский набор, прощены недоимки по подушной подати (последняя мера имела значение прежде всего для государственных крестьян, так как за сбор подати отвечали они сами, а не помещик). Но сам же Павел в значительной мере уничтожил значение своих благодетельных мер. Во-первых, он не предусмотрел никакого действенного механизма контроля за выполнением указа о барщине, и указ практически не выполнялся. Во-вторых, он раздал дворянам за четыре года своего царствования больше государственных крестьян, чем Екатерина (столько раз ошельмованная за свой фаворитизм!) успела раздать за три десятилетия. Павел раздал бы и больше, если бы успел, так как считал, что дворяне-крепостники лучше заботятся о крестьянах, чем казенные управляющие. В-третьих, Павел учредил вспомогательный банк для разорившихся помещиков, что для государства было весьма накладно, а дворян от разорения все равно не спасало: возможность не служить быстро приучила их к паразитизму и мотовству. В-четвертых, император исключил из армии всех офицеров, выслужившихся не из дворян: эта вроде бы продворянская мера потрясла своей вопиющей несправедливостью даже родовитых военных. Одним словом, Павел по сути был правителем вполне крепостнически-дворянским, однако беда его заключалась в том, что форма, то есть его особый нрав, решительно затмевала суть. Как деспот по натуре, он видел в дворянах, по самому их общественному положению наделенных властью, соперников себе и своему статусу самодержца, а потому не упускал ни одного случая их унизить. Царствование Павла блестяще охарактеризовал Карамзин: "Павел восшел на престол в то благоприятное для самодержавия время, когда ужасы Французской революции излечили Европу от
      мечтаний гражданской вольности и равенства... Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к
      самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного. По жалкому заблуждению ума и вследствие многих личных претерпленных
      им неудовольствий, он хотел быть Иоанном IV; но россияне уже имели Екатерину II, знали, что государь не менее подданных должен
      исполнять свои святые обязанности, коих нарушение уничтожает древний завет власти с повиновением и низвергает народ со степени
      гражданственности в хаос частного естественного права. Сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность отечества; к
      неизъяснимому изумлению россиян, он начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким Уставам, кроме своей прихоти; считал
      нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг; отнял стыд у казни, у награды - прелесть; унизил чины и
      ленты расточительностью в оных; легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости, ненавидя в них
      дело своей матери; умертвил в полках наших благородный дух воинский, воспитанный Екатериною, и заменил его духом
      капральства. Героев, приученных к победам, учил маршировать; отвратил дворян от воинской службы; презирая душу, уважал шляпы и
      воротники, имея, как человек, природную склонность к благотворению, питался желчию зла; ежедневно вымышлял способ
      устрашать людей - и сам всех более страшился; думал соорудить себе неприступный дворец - и соорудил гробницу!.. Заметим черту,
      любопытную для наблюдателя: в сие царствование ужаса, по мнению иноземцев, россияне боялись даже и мыслить - нет! говорили, и
      смело!.. Умолкали единственно от скуки частого повторения, верили друг другу - и не обманывались! Какой-то дух искреннего братства
      господствовал в столицах: общее бедствие сближало сердца, и великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушало
      голос личной осторожности. Вот действия Екатеринина человеколюбивого царствования: оно не могло быть истреблено в 4
      года Павлова, и доказывало, что мы были достойны иметь правительство мудрое, законное, основанное на справедливости.
      Россияне смотрели на сего монарха, как на грозный метеор, считая минуты и с нетерпением ожидая последней... Она пришла, и
      весть о том в целом государстве была вестию искупления: в домах, на улицах люди плакали от радости, обнимая друг друга, как в день
      светлого Воскресения. Кто был несчастливее Павла?..". {Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политических и гражданских отношениях. М.: Наука. 1991. С. 44-46.}.
      Убийство Павла легло на душу его наследника тяжелым грузом. Александр I вовсе не был злодеем у участие в заговоре принял не из корысти, а по убеждению - видя всеобщую ненависть к своему отцу. Претили ему и дикие скачки Павла во внешней политике - от войны с Наполеоном до сердечной дружбы с этим детищем революции и узурпатором трона. То есть не походить на Павла Александр хотел и по убеждению - видя пагубность деспотизма для страны, но и из чувства самосохранения - дабы не быть свергнутым и убитым. Сказалось и воспитание: наставником Александра был Ф. Лагарп, убежденный республиканец, выдающийся мыслитель и педагог. В итоге в 1801 г. при Александре возник особый неофициальный правительственный орган - Негласный комитет, в который вошли Н.Н. Новосильцев, П.А. Строганов, В.П. Кочубей, А.Е. Чарторыйский. Намечалась обширная программа преобразований, но первым правилом работы было принято, чтобы готовые реформы исходили лично от императора в виде указов, а подготовка их хранилась бы в секрете, дабы не вызвать излишних ожиданий, кривотолков и оппозиции. В таком случае оппозиция неожиданно провозглашенной самим императором реформе равнялась бы бунту против самодержавной власти. Иными словами, Александр и его сподвижники помнили об участи Павла и дворянству не доверяли. В то же время члены Негласного комитета сами были крупными землевладельцами и готовы были идти только на постепенные преобразования, причем настолько постепенные, что они уже мало отличались от ничегонеделания. "Теоретическое понимание коренных пороков самодержавия и крепостничества теряло силу и значение при разработке мер к преобразованию, потому что его хотели провести без сколько-нибудь заметного разрыва с осуждаемым в принципе строем отношений. Немудрено, что искомый минимум [преобразований. - А.Д.] расплывался и улетучивался при обсуждении. Александра, воспитанного в двойной школе - просвещенного абсолютизма и военного деспотизма, - манила мечта о роли благодетельного диктатора, а приходилось, с первых же шагов правления, усваивать теорию и практику приспособления всех проектов и мероприятий к интересам и настроениям господствующего общественного класса. Понятно, что в таких условиях единственной реформой, получившей и осуществление, и подлинное значение, оказалось преобразование центрального управления с целью усиления центральной власти. Раз эта власть предполагала приступить к широким преобразованиям и не рассчитывала при этом на поддержку широких общественных кругов, она сугубо нуждалась в исполнительных органах, деятельных и приспособленных к проведению в жизнь ее предначертаний. Таким органом и должны были быть министерства, учрежденные указом 8 сентября 1802 г." . {Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М.: Книга. 1990. С. 162.}.
       Александр I разделял юридические иллюзии Екатерины и Павла, да и своего века в целом. Ему казалось, что справедливые законы, проводимые в жизнь сильной администрацией, сами по себе способны обеспечить отсутствие гражданских конфликтов и процветание государства. Однако приходилось, во-первых, признать, что подлинно справедливые законы должны будут отразить слом несправедливых отношений в обществе, а потому их введение уже само по себе должно будет вызвать серьезнейший социальный конфликт. Одномоментно вводить подобные законы - хотя бы об упразднении крепостного права - ни питомец Лагарпа, ни его сподвижники были не готовы. К ежедневной кропотливой работе ни Александр, ни его друзья-аристократы тоже не стремились - до Петра I им было далеко. Увы, "комплекс самодержца" был присущ и "другу человечества" Александру - это проявлялось и в его стремлении лично решать такие вопросы, которые могли бы решить и его подчиненные, и в его генетической страсти к парадам и муштре, забиравшей массу царского времени. Александру в жизни очень повезло: ему, в отличие от Павла, посчастливилось встретить на жизненном пути двух феноменально трудолюбивых сотрудников, каждый из которых в своем роде был очень толков. Речь идет о М.М. Сперанском (в административной и юридической области) и об А.А. Аракчееве (в области военной). Сам же Александр настоящей работы, связанной с кропотливым изучением решаемых вопросов, не любил (хотя очень любил свое монаршее право оставлять за собой последнее слово при решении этих самых вопросов). Подлинное наслаждение Александр получал не от труда, а от парадов, так что данная ему Пушкиным едкая харатеристика "плешивый щеголь, враг труда" недалека от истины. И, поскольку у самодержца, представлявшего собой средоточие власти, не имелось достаточно терпения для повседневной работы по изменению несправедливых общественных отношений, постольку и законы отражали собой несправедливые отношения, а потому и в обществе по большому счету ничего не менялось. Во-вторых, юридические иллюзии приходили в противоречие с самим понятием самодержавия, ибо если представить себе неукоснительно действующую систему законов, то совершенно ясно, что самодержавие становится излишним, ведь это институт, заменяющий собой законы и нужный только при их отсутствии или несовершенстве. Если самодержавие не вмешивается в действие юстиции, то есть не нарушает законы, то оно и не нужно (и наоборот: оно нужно лишь до тех пор, пока стоит выше законов и постоянно их нарушает). Если же представить себе самодержавие как институт, постоянно исправляющий погрешности законодательства и администрации, то рассыпается прахом мечта о системе законов, действующей независимо от человеческого произвола. Даже если представить себе орган, исправляющий несовершенства юридической и административной системы, некое "министерство министерств" (чем-то подобным следовало стать Сенату), то выходило одно из двух: либо пребывание рядом с самодержцем не позволяло государственному аппарату работать автоматически, лишь на основе законов, либо отпадала сама фигура самодержца. А к отказу от самодержавных прав Александр был совершенно не готов. В-третьих, возникал вопрос о назначении системы законов, о направлении ее деятельности: действительно ли она станет работать на благо всего общества или будет обслуживать интересы отдельных и порой достаточно узких социальных групп? Более того: не подчинится ли она несправедливому самодержцу-тирану? В связи с этим неизбежно возникал вопрос о народном представительстве, его широте и его взаимоотношениях с самодержавием. Действительно, в окружении Александра с 1801 г. обсуждался план введения конституционного порядка управления: разделения властей, признания за всем населением гражданских прав, а за его высшими слоями - политических прав, прежде всего в форме участия в избирательном процессе. План разрабатывался очень долго (а с Александром по-другому и не получалось). В итоге разработанная Сперанским система министерств была принята, был создан также и совещательный Государственный совет, а вот предложенный тем же Сперанским проект устройства Сената был отклонен. Проектировавшийся Сенат был уже, по сути, конституционным органом: его судебный отдел принимал окончательные решения, на которые нельзя было апеллировать к царю, а правительственный отдел не должен был нуждаться в царской визе при принятии тех или иных мер. Когда Александр увидел, как близко осуществление его юношеских мечтаний, то есть устранение из повседневного управления монаршего произвола, он ужаснулся и дал задний ход. Все кончилось ссылкой Сперанского накануне войны с Наполеоном - подразумевалось, что из-за его французских симпатий. На самом же деле Александр просто хотел избавиться от живого упрека в собственной слабости, которым являлось постоянное присутствие Сперанского.
       И все же следует признать: "дней Александровых прекрасное начало" - это не выдумка Пушкина. Как уже говорилось выше, порой к большим результатам приводят не только и не столько реальные дела власть имущих, сколько та аура, которая исходит от них и распространяется в обществе. Александр не делал тайны из своих свободолюбивых устремлений, и надежды на молодого царя стремительно распространились в мыслящей части общества, жаждавшей реформ. Что уж говорить о внешнем контрасте, который составлял улыбчивый красавец Александр своему вечно раздраженному уродливому отцу! Что говорить о двенадцати тысячах пострадавших от Павла, которых Александр признал невиновными и вознаградил за те бедствия, которые они претерпели? Что говорить об отмененных павловских постановлениях, задевавших многие интересы и часто действительно безрассудных? Что говорить о прерванном романе с Наполеоном, которого русские реакционеры ненавидели как детище революции, а русские прогрессисты - как ее душителя? Русское общество надеялось на лучшее, на торжество справедливости, а с такими надеждами народ, по крайней мере на время, становится непобедимым. Именно таким русский народ вступил в противостояние с Наполеоном, а затем и со всей наполеоновской Европой.
       Инициатором противостояния выступила Франция, причем не только с Россией, но первоначально и со всей Европой, потерпевшей поражение в ходе революционных войн 1792-1795 гг. "Подобно тому как революционная перестройка гражданских отношений внутренно перестроила Францию, глубже ее объединила в единую мощную нацию, революционная идеология представляла себе всю Европу освобожденной от государственных границ старого режима и его правительств, объединенной в "братстве народов", обновивших свою внутреннюю жизнь на тех же принципах равенства и свободы не только в гражданском быту отдельных стран, но и в международных отношениях. Подъем экономических сил к развитию, освобожденному от последних пут феодального режима, должен был, по смыслу этих идеалов, охватить весь континент Европы, сокрушая международные границы для широкого, свободного общения и обмена народов плодами их труда и культуры. На деле космополитические порывы Великой французской революции быстро исказились в росте французского национализма, революционные войны выродились в ряд завоеваний, "братство народов" - в подчинение завоеванных стран французскому господству с тяжкой их эксплуатацией для усиления расстроенных финансов Франции и для ее торгово-промышленного преобладания. На смену революционной Франции пришла Франция Директории, Консульства и Империи с ее безудержным и хищным империализмом". {Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М.: Книга. 1990. С. 185.}. Уже к тому моменту, когда генерал Бонапарт совершил переворот и возглавил страну, став первым консулом, Франция уже успела аннексировать Бельгию, Ниццу и Савойю, левый берег Рейна. В Италии были созданы марионеточные республики, из которых Наполеон в 1802 г. образовал Итальянскую республику, президентом которой был избран он сам. Оккупированная Голландия преобразилась в марионеточную Батавскую республику, позднее полностью инкорпорированную во французское государство. К Франции была присоединена Женева, а остальная Швейцария стала вассальным государством, обязанным предоставлять Франции в случае войн 16000 солдат. Завоевания не являлись самоцелью: они прежде всего расширяли рынок для французской промышленности. "Из всех сфер экономической деятельности Бонапарт сознательно уделял наибольшее внимание развитию промышленности. Торговля, спекуляция, финансовые операции в его глазах не имели большой цены - то был все же род деятельности, проходящей бесследно: что от нее остается? Иное дело - промышленность; Бонапарт считал промышленное производство самой полезной отраслью экономики: она создает новые материальные ценности - фабрики, мануфактуры, промышленные товары. Интересы промышленности всегда стояли при консульстве и империи на первом плане. Не случайно через год после установления консульского режима при деятельной поддержке Бонапарта было основано "Общество поощрения национальной промышленности". Его непосредственными организаторами и руководителями стали крупнейшие ученые - Бертолле, Конте, Монж, Шапталь. В 1802 году была основана Торговая палата, в 1803 году - Палата мануфактур. В 1801 году в Париже открылась первая промышленная выставка; она показала, что и во французской промышленности вслед за Англией наступает время технического переворота. В текстильном производстве, в металлургии начинали прокладывать дорогу машины, повсеместно вводились технические усовершенствования, и правительство консулата деятельно помогало в этом. Широкий размах приняли строительные работы: в стране прокладывались новые дороги (в том числе знаменитая дорога через Альпы - через Симплон на Милан), усовершенствовались морские порты и гавани; в городах строились новые дома, соответствовавшие требованиям нового века; на глазах восхищенных иностранцев, снова устремившихся во Францию, Париж преображался, обогащаясь новыми зданиями, нарядными, красивыми бульварами. Сугубо буржуазный характер власти консулата особенно ясно проступал в его антирабочем законодательстве. Закон 12 апреля 1803 года воспроизводил основные положения закона Ле Шапелье: снова были подтвержден ны запреты стачек и права рабочих объединяться в союзы. Закон 1 декабря 1803 года о "рабочих книжках" показывал, что в классовых конфликтах между рабочими и предпринимателями правительство подчеркнуто брало сторону хозяина. Могло ли быть иначе? Правительство консулата было правительством собственников. ...Власть, естественно, защищала и охраняла и интересы крестьянства. Но разве крестьянство, собственническое крестьянство, созданное революцией, не представляло собой важную составную часть и опору нового буржуазного строя? Словом, во всей политике консульской власти со всей очевидностью проступала ее классовая основа - ее буржуазная природа.". {Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. Сухуми: Алашара. 1989 г. С. 355-357.}. Конкретные достижения французской промышленности и всего народного хозяйства показаны, в частности, Ж.Тюларом в его знаменитой биографии Наполеона {См. Жан Тюлар. Наполеон. М.: Молодая гвардия. 1996. С. 178-198.}.
       Но рост промышленности требовал дальнейшего расширения рынков и борьбы с конкурентами, прежде всего, разумеется, с Англией. "Непримиримая, ожесточенная война с Англией - это ведь была в конце концов защита интересов французской промышленности от британской конкуренции". {Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. Сухуми: Алашара. 1989 г. С. 356.}. Наполеон первым из политиков буржуазно-империалистического толка понял, что наиболее прямой и логичный способ вытеснения конкурента с рынков - это война, и в этом своем устремлении он останавливаться не собирался (как и французская экономика не собиралась прекращать своего роста). Александр I, в свою очередь, также хорошо это понимал. Александр, безусловно, не был и в малой мере таким тружеником на благо государства, как Петр Великий, но ему нельзя отказать в двух вещах: в дипломатическом таланте, позволявшем ему хорошо ориентироваться в международном положении, и в своеобразном морально-политическом чувстве, заставлявшем его с большим упорством отстаивать то, что он считал справедливым (правда, проявлялось это благодетельное упорство, к сожалению, почти исключительно в международных делах). Корыстная подкладка наполеоновских действий не была тайной для Александра, и потому он считал справедливым остановить французскую экспансию. Для этого, разумеется, требовалось публично разъяснить свою моральную правоту, то есть противостоять французской пропаганде. "В первом приступе к серьезным переговорам с Англией о задачах антифранцузской коалиции, в инструкции Новосильцеву, отправленному с чрезвычайной миссией в Лондон, Александр - в 1804 г. - так рассуждает: "Наиболее могущественное оружие, каким до сих пор пользовались французы и которым они еще угрожают всем странам, это - общее мнение, которое они сумели распространить, что их дело - дело свободы и благоденствия народов. Было бы постыдно для человечества, чтобы такое прекрасное дело пришлось рассматривать как задачу правительства, ни в каком отношении не заслуживающего быть его поборником. Благо человечества, истинная польза законных властей и успех предприятия, намеченного обеими державами, требуют, чтобы они вырвали у французов это столь опасное оружие и, усвоив его себе, воспользовались им против них же самих"". {Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М.: Книга. 1990. С. 186-187.}. Мы видим, что общественное мнение становится одним из важнейших факторов военного успеха, и война идей - важнейшим аспектом войны. Можно сказать, что на своей территории русское правительство к 1805 г. эту войну выиграло. Борьбу против Наполеона русские считали справедливой, хоть и по разным причинам: одни - потому, что считали императора французов узурпатором престола, попирателем божественного монархического принципа, уродливым исчадием революции; другие - потому, что считали его губителем революции и свободы... Но в первую очередь выступление против Наполеона можно считать справедливым из-за того, что любая политическая сила, провозгласившая главным способом достижения своих целей перманентную агрессию, должна быть остановлена, и чем раньше, тем лучше. Процветание в сознании людей всегда считалось моральным и справедливым лишь в том случае, если оно основывается на усердии, на творческих способностях, если же оно основывается на насилии, то оно осуждается. Данный принцип различения справедливого и несправедливого обычно не останавливал насилия в человеческой истории, но это не помешало ему остаться непоколебленным. Мы видели, что русскому народу в его истории часто приходилось поднимать оружие для самозащиты, но никогда - ради корысти, ради процветания за счет других народов. С учетом этого обстоятельства можно понять позитивную реакцию русского общества на войну с Наполеоном, который никак не мог скрыть желания Франции процветать за чужой счет.
       Не будем вдаваться в перипетии русско-французских войн 1805 и 1806-1807 гг. Важно то, что после неудачного для России сражения под Фридландом в 1807 г. Наполеон смог принудить Александра I к союзу и к участию в континентальной блокаде Англии, то есть к прекращению любых экономических контактов с Англией. Результат был благотворным для французской промышленности, но близким к катастрофе для России. "После того как Англия отклонила посредничество России в переговорах с Францией, Александр вынужден, в соответствии с Тильзитским договором, порвать дипломатические отношения с Англией и присоединиться к континентальной блокаде. Но Англия - главный рынок сбыта для России, куда издавна она вывозила большую часть своего сырья: железо, пеньку, лес, лен, смолу, сало, зерно, поташ, кожу, воск, конский волос... В 1802 году общий экспорт из Петербурга составил 30 миллионов рублей, из которых на Англию приходилось 17 миллионов, а на Францию всего 500 тысяч. В том же году из 986 торговых судов, вошедших в порт Петербурга, 477 были английскими и всего 5 французскими. Закрытие спасительных для России английских рынков не зря тревожит деловых людей. Очень скоро наступает экономический и финансовый застой. Вывоз хлеба сокращается на 4/5, торговые договоры расторгаются, банковские операции затруднены, ассигнации обесцениваются, цены растут, сбережения тают. Экспорт во Францию слишком незначителен и не может компенсировать ущерб. Все это тяжело отражается на торговом и платежном балансе России. Контрабандная торговля, ведущаяся под американским и шведским прикрытием, не улучшает положения. На товары, доставляемые контрабандным путем, - мешки с сахаром, тюки с хлопком - введен запретительный тариф. Многие промышленные товары исчезают с рынка. Всем приходится во всем себя ограничивать". {Анри Труайя. Александр I. М.: Молодая гвардия. 1997. С. 120-121.}. Постепенно соблюдение Россией континентальной блокады становится все более формальным, что вызывает ярость Наполеона. Однако при свидании императоров в Эрфурте Александр становится куда менее уступчив, чем в Тильзите, и постепенно Наполеон приходит к привычному для себя решению: принудить к соблюдению блокады и к полноценному союзничеству вооруженным путем. Иные противоречия - по польскому, турецкому, прусскому вопросам - важны, однако носят второстепенный характер.
       В июне 1812 г. начинается французское по названию и общеевропейское на деле вторжение в Россию, однако единая Европа Наполеона терпит сокрушительное поражение. После гибели армии вторжения Александр I с трудом, но пересиливает русскую "партию мира", призывавшую остановить войска на границе и не начинать похода в Европу. Такую позицию следует поставить Александру в большую заслугу, тем более что ему придется отстаивать ее еще не раз, причем имея куда более серьезных оппонентов. Более или менее последовательную позицию в борьбе с Наполеоном занимала лишь Пруссия, считавшая, что французский император будет опасен всегда и его необходимо добить. Австрия, император которой был тестем Наполеона, и даже Англия склонялись к миру с Наполеоном, - такому миру, который сохранял Франции ряд завоеваний. В какой-то момент Австрии и Англии удалось привлечь на свою сторону и Пруссию. Мир был сорван по двум причинам: из-за упрямства и самонадеянности Наполеона, пытавшегося (уже без прежних сил) решить все вопросы на поле боя, и - главное - из-за последовательной позиции Александра I, который до конца постиг правила Наполеона, всем прочим методам политики предпочитавшего войну. "Александр I как расчетливый политик и блестящий дипломат прекрасно понимал, что Наполеон не потерпит рядом с собой ни одного равноценного партнера и будет стремиться к установлению гегемонии в Европе". {Могилевский Н.А. От Немана до Сены. Заграничный поход русской армии 1813-1814 гг. М.: Кучково поле. С. 253.}. Поэтому Александр на мирной конференции в Труа 12-15 февраля 1814 г. предлагал своему представителю А.К. Разумовскому высказаться так: "Его Величество не разделяет образа мыслей союзников касательно малого значения, которое они придают низложению Наполеона... Напротив, Его Величество усматривал бы в нем завершение освобождения Европы, наивысший пример справедливости и морали, какой только может быть дан миру, и, наконец, наивысшее счастье для Франции". {Цит. по: Могилевский Н.А. От Немана до Сены. Заграничный поход русской армии 1813-1814 гг. М.: Кучково поле. С. 192.}. Именно Александр стал инициатором заключения Шомонского трактата, воспретившего членам антифранцузской коалиции вступать в сепаратные переговоры с Наполеоном и обусловившего мир возвратом Франции в границы 1792 г. Это означало уступку даже тех территориальных приобретений, что были сделаны в годы революции. На это Наполеон, по мнению Александра, пойти не мог, а значит, союзникам пришлось бы драться до полного разгрома французского режима. Наконец, именно Александр в кампанию 1814 г. после нескольких месяцев боевых действий настоял на прекращении маневрирования по территории Франции вслед за армией Наполеона и на прямом ударе на Париж, что и позволило завершить войну.
       Казалось бы, мы видим торжество справедливости: Россия в 1812 г. отстояла свою независимость, избежала превращения в колонию или полуколонию, а деспот, организовавший нападение на нее, повержен. Конечно, и у России, и у Европы впереди еще долгий и сложный исторический путь, но эпоха 1812 года, положившая начало краху Наполеона, казалось бы, должна внушать нам, русским, только чувство законной гордости. Собственно, пока так оно и есть, но долго ли мы будем испытывать это естественное чувство - сказать трудно. Дело в том, что очень многие книги, статьи, фильмы, телепередачи и прочие элементы общественного сознания как будто задались целью изменить привычную для нас оценку эпохи борьбы с Наполеоном и первой Отечественной войны. О зарубежных оценках говорить не будем: там, как уже отмечалось, русофобия - часть официальной политики. Ну а если российские авторы пересматривают оценки славных фактов русской истории в сторону снижения - считать ли такое достаточно обычное для нашего времени явление тоже частью политики зарубежных стран? Это вопрос дискуссионный, достаточными данными для его решения могут обладать только спецслужбы, а не скромные писатели. Мы же здесь позволим себе лишь дать внешнюю, достаточно поверхностную характеристику указанного явления. Пересмотр исторических оценок получил ныне в России столь широкое распространение, что необходимость дать ему какие-то типологические характеристики и показать его основные приемы для добросовестного исследователя совершенно очевидна.
       Выше мы уже отметили, что сложившиеся исторические оценки тех или иных деятелей отечественной истории у нас порой пересматривают в сторону повышения. Но непременным условием для этого является несчастливая судьба соответствующего деятеля: обычно наши историки перетолковывают в благоприятную сторону биографии лишь тех деятелей, которым не повезло с собственным народом, к которым народ оказался жесток и неблагодарен. Именно таким образом в разряд мудрых и трудолюбивых правителей угодили Петр III и Павел I, хотя они не были ни мудры, ни трудолюбивы (впрочем, подобных примеров можно привести немало). Разумеется, для того, чтобы оттенить достоинства своих героев, пострадавших от собственных подданных (а затем и от жестоких историков), добрые историки стараются максимально принизить тех правителей, которые и в самом деле сумели немало сделать для Отечества. В результате от гуманизма историков страдает как образ русского народа (который будто бы неспособен понять подлинного величия), так и образ русской исторической школы. Ну что ж, у популярных историков давно сложилось негласное, зато эффективное правило: "Лень работать - создай новую концепцию".
       Однако превращение незадачливых исторических персонажей в мудрых героев (за счет народа и его подлинных героев) - это еще не самый тяжелый случай. А самый тяжелый (и наиболее распространенный) - это тот, когда любой светлый образ отечественной истории вызывает неудержимую тягу к созданию новой концепции, в которой этот образ светлым уже не будет. Навязчивое желание любой ценой пересмотреть оценки выдающихся лиц русской истории и их деятельности, причем пересмотреть в сторону принижения, стало среди наших историков настолько типичным, что можно говорить о целом историческом направлении или школе. У этой школы нет внятно сформулированных общих научных принципов, общей методологии, но зато есть ясно выраженное направление деятельности и единый эмоциональный настрой: если в истории русского народа есть нечто светлое, величественное, внушающее народу гордость, то у ряда историков это нечто неизбежно вызывает раздражение и острое желание немедля создать новую разоблачительно-разрушительную концепцию. Трудно сказать, в какой степени такое желание вызвано корыстью, а в какой - просто моральной неполноценностью. Поэтому договоримся считать антирусские устремления наших историков особой интеллектуальной странностью, не зависящей от их воли и напоминающей перверсии в области секса. При таком допущении вопрос о том, как именовать соответствующую историческую школу, решается уже достаточно легко: ее уместно будет назвать школой исторического мазохизма. Конечно, труды исторических мазохистов способны сильно попортить нервы сведущему читателю и тем более специалисту-историку, однако если помнить о том, что авторы школы не властны сами в себе, то их, видимо, можно простить.
       Эпоха Отечественной войны 1812 года - это, бесспорно, одна из самых светлых и поэтических страниц в русской истории, несмотря на весь свой трагизм, именно потому она и не могла не привлечь обостренного внимания историков-мазохистов, слетающихся на все светлое и возвышенное. Подобных авторов вовсе не случайно привлекает прежде всего военная история, потому что война, несмотря на свои страшные стороны (а возможно, и благодаря им), раскрывает все потенции народа и государства, позволяет увидеть народ во всем его величии - разумеется, если это война справедливая, какой была для русских война 1812 года. С другой стороны, именно военная история предоставляет наибольший простор для всевозможных подтасовок и передергиваний, для игры с цифрами потерь, ресурсов сторон, жертв среди мирного населения и т.д., для перетолковывания общеизвестных фактов. А раз война есть концентрированное выражение политики того или иного государства и исторического жребия того или иного народа, то вывороченные наизнанку цифры и факты войны позволяют очернить и то, и другое, что, собственно, и является конечной целью историков-мазохистов. Изменение оценки тех или иных фактов или личностей для них есть лишь промежуточный результат. Главным же результатом для них является изменение взгляда на Россию и русский народ, на их исторические судьбы, и этот результат постоянно находится в их поле зрения, о чем бы они ни сочиняли.
       Об Отечественной войне 1812 года писало множество историков. Из них в наше время к школе исторических мазохистов (а эта школа расцвела именно в наше время) можно отнести А.А. Васильева, В.Н. Земцова, А.П. Никонова, Е.Н. Понасенкова, О.В. Соколова, Н.А. Троицкого и др. Конечно, авторы эти очень разные - если профессионального русофоба Никонова к историкам можно отнести лишь с очень большой натяжкой, то труды прочих претендуют на научность. Но наибольшее количество трудового пота на ниве принижения русской победы 1812 г. пролил, пожалуй, Н.А. Троицкий. Он же в своих работах коснулся и наибольшего числа вопросов истории первой Отечественной войны - трактуя их, разумеется, в духе исторического мазохизма. Обобщающий характер носит его книга "Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты", вышедшая, что характерно, в преддверии 200-летней годовщины войны 1812 г., и главной задачей которой, как заявляет во вступлении сам Н.А. Троицкий, стало уточнение масштаба личности фельдмаршала. Как известно, "уточнить" масштаб того или иного явления можно лишь в двух направлениях: либо увеличив его, либо уменьшив. М.И. Кутузов - национальный герой, и увеличивать тут уже нечего. Таким образом оказывается, что мотором творческой деятельности Н.А. Троицкого было желание уменьшить масштаб личности Кутузова. Да, удивительные мотивы порой воодушевляют наших историков на творческие подвиги (и прекрасный подарок читателю-патриоту подготовило к приближающемуся юбилею издательство "Центрполиграф"). Вот вышеуказанную книгу Н.А. Троицкого как наиболее характерную мы прежде всего и будем рассматривать.
       Огорошивает в ней уже предисловие, в котором Н.А. Троицкий, еще не успев ничего доказать, тем не менее непререкаемым тоном формулирует весьма серьезные выводы: "...По совокупности своих дарований и возможностей он [Кутузов. - О.Р.] был все же ниже собственной репутации". {Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты. М.: Центрполиграф. 2003. С. 4.}. Вообще-то подобные приговоры лучше изрекать в послесловии, но это мелочь. Здесь же читаем более важное: "До того как на последнем году жизни у Кутузова блистательно сложилась кампания 1812 г. [сама сложилась? - А.Д.], он... проявлял себя полководчески успешно лишь в войнах с относительно слабой Турцией, причем и над турками столь славных побед, как румянцевские при Ларге и Кагуле или суворовские при Рымнике и под Измаилом, а активе у Кутузова не было". {Там же.}. Хочется, во-первых, попросить Н.А. Троицкого вспомнить о том, что Кутузов при Суворове и Румянцеве армиями еще не командовал (хотя во взятии Измаила, командуя штурмовой колонной и постоянно рискуя жизнью, сыграл одну из главных ролей). Во-вторых, хочется выведать у Н.А. Троицкого, где он прячет тот непогрешимый безмен, с помощью которого разделяет военных противников на более слабых и менее слабых, а победы - на более важные и менее важные. При всей своей "относительной слабости" Турция сумела-таки создать неразрешимые военные проблемы самому Наполеону во время его египетской экспедиции. Что же касается побед Румянцева и Суворова, то ни одна из них сама по себе не поставила точки в войне, а победа Кутузова под Рущуком поставила (до назначения Кутузова командующим война, напомним, шла более пяти лет). Причем это была не просто победа, а полное уничтожение всей неприятельской армии в такой момент, когда России грозила война на два фронта - с Наполеоном и с Турцией. Кроме того, Кутузов блестяще провел мирные переговоры и добился почетного мира, хотя турки благодаря французским дипломатам хорошо знали о сложном положении России. Будем говорить прямо: без уничтожения Кутузовым турецкой армии и без последующего заключения им же мира с турками победа над Наполеоном была вряд ли возможна, а потому, когда Н.А. Троицкий пишет, что Кутузов "к 1812 г. ничем особо выдающимся и эпохальным себя не проявил" {Там же, С. 7.}, то это явный и очевидный ляпсус.
      Далее в предисловии Н.А. Троицкий утверждает, будто Кутузов не был заметным военным мыслителем. И это при том, что именно Кутузов создал руководство для новосозданного рода войск - легкой пехоты, или егерей, которые во Франции появились только через три года, во время революционных войн. "Всё, чему следовало обучать новый вид пехоты, подробнейше изложено М.И. Кутузовым в "Примечаниях о пехотной службе вообще и о егерской особенно", созданном в России за три года до революции во Франции (!!!)". {Ивченко Л.Л. Историография Отечественной войны 1812 года. В кн.: Партитура первой Отечественной. М.: Вече. 2012. С. 193.}. Понятно, что всего знать нельзя, но вряд ли стоит Н.А. Троицкому инициировать обсуждение таких тем, в которых он сам разобрался не до конца. Далее во вступлении Н.А. Троицкий пишет, что, в противоположность Суворову, считавшему, что каждый воин должен понимать свой маневр, Кутузов приучал своих подчиненных к слепому повиновению. Откуда Н.А. Троицкий это взял? Оказывается, об этом свидетельствует следующее высказывание Кутузова: "Не тот истинно храбр, кто по произволу своему мечется в опасность, а тот, кто повинуется". Ну, во-первых, если уж есть желание опровергнуть какие-то слова Кутузова, то лучше использовать его собственные слова. В данном же случае мы имеем фразу Кутузова в передаче одного из его биографов - Бантыш-Каменского, без всякой гарантии точности передачи. А во-вторых, и это главное, в данном высказывании говорится о недопустимости нарушения дисциплины, а вовсе не о слепом повиновении. Если, по Н.А. Троицкому, соблюдение дисциплины и слепое повиновение - одно и то же, то лучше ему не браться за сочинение книжек по военной истории, ибо он совершенно не понимает того дела, за которое взялся. Как свидетельство приверженности Кутузова к слепому повиновению Н.А. Троицкий сообщает нам о том {Там же, С. 6.}, что М.Б. Барклай-де-Толли обращался к императору с просьбами сократить применение телесных наказаний в армии, а Кутузов этого не делал. По этому поводу можно сказать, во-первых, то, что Александр I вообще недолюбливал Кутузова после того, как вопреки его советам начал и проиграл сражение при Аустерлице. Поэтому скорее всего апелляции Кутузова к гуманизму не возымели бы положительного результата. К тому же Барклай долгое время был куда более приближен к императору, чем Кутузов. Во-вторых, Кутузов и без всяких обращений к царю обеспечил в армии во время своего командования атмосферу, далекую от палочной дисциплины - об этом единодушно свидетельствуют все мемуаристы, многих из которых, как мы скоро убедимся, Н.А. Троицкий не читал. И в-третьих: мелочной дисциплине, поддерживаемой жестокими методами, Барклай был, похоже, привержен куда больше Кутузова. В ? 17 журнала "Исторический вестник" за 1884 г. опубликованы воспоминания А.М. Коншина, в которых говорится: ""Признаюсь, я был поражен... поведением Барклая. В какой-нибудь час, времени, как мы тут [под Смоленском. - О.Р.] стояли, он разослал всех нас для поверки - есть ли у солдат, выходивших из лагеря по своим надобностям, как, например, с бельем на речку, билеты на отлучку из команды. Он говорил об этом с такой важностью, как будто нарушение этого порядка было выражением самого крайнего упадка дисциплины. Какое мелочное требование и в какое время! Как мало соответствовал этот немецкий педантизм духу русского солдата". Далее события разворачивались совсем драматично: Барклай-де-Толли приказал "для примера" расстрелять солдата, задержанного без "билета на отлучку". По-видимому, этот прискорбный случай произвел на А.М. Коншина гнетущее впечатление, не изгладившееся с годами: "Много лет прошло с того времени, но и до сих пор, когда случится мне видеть портрет или статую Барклая, мне кажется, что они с головы до ног обрызганы невинною кровью этого мученика"". {Ивченко Л.Л. Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года.М.: Молодая гвардия. 2008. С. 318-319.}. Можно, конечно, спорить о том, нужен или не нужен был этот расстрел, но бесспорно одно: при командовании Кутузова таких случаев не отмечено, да и само его командование было, судя по воспоминаниям подчиненных, направлено только на результат, а не на соблюдение уставов любой ценой. А вот Н.А. Троицкий, опрометчиво противопоставив в вопросе соблюдения дисциплины Кутузова Барклаю, попал в довольно глупое положение.
       Как видим, в одном лишь предисловии к книге, на пространстве пяти (!) страниц, сосредоточено огромное количество то ли недоразумений, то ли сознательных передергиваний (и мы рассмотрели еще не все). Н.А. Троицкий нападает на читателя лихим кавалерийским наскоком, стремясь не дать ему опомниться и сразу обратить его в свою веру. Таков обычный стиль исторических мазохистов: не предъявлять доказательства, а "создавать атмосферу", апеллировать не к логике и здравому смыслу читателя, а к его психологической податливости. Кстати, уже в предисловии Н.А. Троицкий начинает свои грубые нападки на П.А. Жилина и других советских историков, вся вина которых состоит, во-первых, в том, что им нравятся Кутузов и русская армия 1812 года, а во-вторых - в том, что они используют некоторые расхожие формулы и штампы советской историографии. Ирония Н.А. Троицкого при этих нападках порой явно перешагивает границы хорошего тона, тем более что он сам, мягко говоря, не чужд штампов своего времени и своей удивительной исторической школы. Когда же Н.А. Троицкий забывает о насмешках и начинает просто излагать факты, то не приводит ничего или почти ничего такого, чего не было бы в прекрасно подготовленной монографии П.А. Жилина {См. Жилин П.А. Кутузов. М.: Воениздат. 1983.}. Конечно, такое отношение к коллегам не украшает, но чего не сделаешь во имя революционной цели (а исторические мазохисты - это, несомненно, своего рода революционеры, ниспровергатели основ).
       Пройдемся по некоторым другим упрекам, которые бросает Кутузову Н.А. Троицкий. Он утверждает, будто при Сталине имела место "управляемая идеализация" Кутузова. Об этом написано в самом начале книги, Троицкий еще не привел никаких фактов "уточняющих масштаб личности" своего героя. Откуда же мы знаем, что имела место именно идеализация, а не воздание должного? Послушаем аргументы Н.А. Троицкого. Наш автор на нескольких страницах приводит свидетельства угодливости и интриганства Кутузова. "Многие знали", пишет Н.А. Троицкий на стр. 74 своего труда, что Кутузов собственноручно готовил по утрам и подавал в постель фавориту Екатерины Зубову горячий кофе. Насколько правдивы эти сообщения - трудно сказать, но в любом случае "многие знали" - это не лексикон историка. Н.А. Троицкий ссылается на польского популярного автора К. Валишевского, ярого русофоба, что, разумеется, крайне некорректно, как всякие ссылки на сенсационно-разоблачительную историческую беллетристику. Но если описанное Валишевским и было, то Н.А. Троицкий, если сам он - серьезный историк, должен был бы понимать, что в XVIII в. действовали иные правила и формы отношений, нежели ныне, а отношение к монархам было близко к сакральному, благодаря чему и фавориты приобретали отпечаток их святости. К тому же эпизод с кофе вырван из контекста и перевран. Во-первых, опускается то, что кофе в те времена только еще входил в рацион светского общества, а Кутузов, недавно вернувшийся из Турции, был практически единственным в окружении императрицы, кто умел его правильно готовить. Поэтому он и приносил Зубову по утрам кофейник со свежим кофе, который фаворит затем подавал в постель императрицы. Так что, во-вторых, не "Зубову в постель", а просто - Зубову, а уж тот - в постель императрице.
       Далее Н.А. Троицкий ссылается на ряд лиц, также считавших Кутузова угодливым, льстивым и склонным к интригам человеком. Видимо, наш автор неважного мнения о своих читателях: он полагает, будто мы совершенно не осведомлены во взаимоотношениях деятелей эпохи Кутузова и потому проглотим любые, даже самые ненадежные и неприемлемые свидетельства. Больше всего любит Н.А. Троицкий ссылаться на Барклая-де-Толли и Ермолова. Что касается Барклая, то Н.А. Троицкий пользуется его "Оправдательными письмами", направленными Александру I, которые были написаны с совершенно ясной и конкретной задачей: выставить действия Барклая в благоприятном, а действия Кутузова - в неблагоприятном свете. Автора "Оправдательных писем" можно понять: отступлением перед Наполеоном он заработал себе, хотя и совершенно незаслуженно, скверную репутацию в русском обществе. Смириться с этим он не мог, начал интриговать против Кутузова и потому был удален им из армии. Защищаться от несправедливых нападок Барклаю было необходимо, понять его можно (хотя и не оправдать его метод защиты путем принижения чужих заслуг), - сложнее понять историка, претендующего на серьезность, который в качестве аргумента использует утверждения современника, по определению чуждого всякого беспристрастия. Что касается А.П. Ермолова, то его репутация честолюбца, завистника, интригана и лицемера у современников была однозначной. Чужого превосходства Ермолов не терпел, и тайной это ни для кого не являлось. Вот что писал о Ермолове офицер-мемуарист А.В. Чичерин: "В начале кампании все верили в чудо; Ермолов был героем дня, от него ждали необыкновенных подвигов. Эта репутация доставила ему всё: он получил полк, стал начальником штаба, вмешивался во всё, принимал участие во всех делах; это постоянное везение вызвало зависть, его военные неуспехи дали ей оружие в руки, герой исчез, и все твердят, что хотя он не лишен достоинств, но далеко не осуществил того, чего от него ожидали. Между тем, насколько я мог заметить, он по характеру свиреп и завистлив, в нем гораздо больше самолюбия, чем мужества, необходимого воину". {Пущин П.С. Дневник 1812-1814 гг. Чичерин А.В. Дневник 1812-1813 гг. М.: Кучково поле. 2012. С. 409.}. В.И. Левенштерн (адъютант Барклая) писал о Ермолове: "Обладая несомненными достоинствами, огромной энергией и непоколебимой волей, он был двоедушен и жесток и не пренебрегал никакими средствами для достижения своих целей". {Цит. по: Ивченко Л.Л. Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 г. М.: Молодая гвардия. 2008. С. 502.}. Адъютант самого Ермолова П.Х. Граббе вспоминал о своем начальнике: "...Дар слова редкий, желание очаровать всех и каждого, иногда слишком заметное, без строгого разбора как самых лиц, так и собственных выражений. Это последнее свойство, без меры развиваемое, привязало к нему множество людей, толпе принадлежавших, и остерегло многих, более внимания достойных". {Там же, С. 503.}. Ермолов, бесспорно, был выдающимся воином и человеком, но подобных свидетельств о свойствах его характера, прежде всего о неумении признавать чужие достоинства, имеется множество. Поэтому удары, наносимые по репутации Кутузова Ермоловым и иными не в меру самолюбивыми генералами вроде Милорадовича и Ланжерона, на самом деле гроша ломаного не стоят, и Н.А. Троицкому как историку эпохи следовало бы об этом знать. А также вспоминать порой о том, что, несмотря на всю свою угодливость, Кутузов умудрился потерять и пост петербургского генерал-губернатора, и пост главнокомандующего (после Аустерлица, когда он, по мнению Александра I, недостаточно настойчиво отговаривал его, Александра, от вступления в битву).
       У Н.А. Троицкого тоже занятная манера признавать чужие достоинства. Так, говоря о тонкости Кутузова в обращении с людьми, он цитирует генерала С.И Маевского, когда-то состоявшего у Кутузова адъютантом: "Можно сказать, что Кутузов не говорил, а играл языком. Это был другой Моцарт или Россини, обвораживающий слух разговорным своим смычком". {Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты. М.: Центрполиграф. 2003. С. 79.}. В таком виде цитата является несколько двусмысленным комплиментом: и о тонкости обращения свидетельствует, но и на образ интригана тоже работает. А ведь эту жестоко прерванную цитату можно продолжить: "Но, при всем творческом его даре, он уподоблялся импровизатору, и тогда только был как будто вдохновен, когда попадал на мысль или когда потрясаем был страстью, нуждою или дипломатическою уверткою. Никто лучше его не умел одного заставить говорить, , а другого - чувствовать, и никто тоньше его не был в ласкательстве и в проведении того, кого обмануть или обворожить принял он намерение; вы увидите в минуту благоговейный восторг его и слезы умиления или жалости, но прошел час - и он всё позабыл. Это был и тончайший политик по уму и самый добродетельный по сердцу. Ко вреду подвинуть его было трудно. <...> В общем очерке он был больше великодушный отец, исправлявший кротко, тихо, поучительно и сильно своих детей, нежели начальник, гордящийся своими жертвами. Его нетерпение приводило его к грубостям". {Маевский С.И. Мой век. М.: Кучково поле. 2016. С. 46-47.}. По поводу грубости Кутузова можно процитировать мемуариста А.А. Щербинина, офицера кутузовского штаба: "На другое утро главнокомандующий выехал в лагерь, полагая найти войско под ружьем. Но сколь велико было удивление и негодование его, видя, что люди, раздетые, лежат в биваках, иные варят кашу, другие поют. Кутузов был чрезвычайно вспыльчив. Толь, узнав наперед, что диспозиция не дошла до войск, предвидел бурю и остался в Леташевке. "Кто здесь старший квартирмейстерский офицер?" - спросил Кутузов, озираясь около себя. На свое несчастье, отозвался подполковник Эйхен, начальник нашей канцелярии. Кутузов, вышед из себя, разругал этого благороднейшего человека ужасно. Потом, увидя ехавшего на маленькой толстой лошади в зеленой фѵражке и солдатской шинели какого-то краснощекого, вскричал: "Это что за каналья?" Ехавший, остановясь перед Кутузовым и побледнев, отвечал: "Квартирмейстерской части капитан Брозин, обер-квартирмейстер такого-то кавалерийского корпуса". Кутузов возвратился в Леташевку, отменив атаку. Эйхен не захотел остаться в армии. Кутузов, охладев после вспышки и узнав, что Ермолов один причиной беспорядка, убеждал Эйхена посредством Коновницына не оставлять места и даже вызвался просить у Эйхена за причиненную обиду извинение в присутствии всей главной квартиры. Так добр и столь возвышенных чувств был Кутузов! Но Эйхен, глубоко уязвленный, и хотя человек с великими достоинствами, не имел высшей моральной силы - простить, и оставил армию. На место его поступил тот самый Брозин, которого также обругал Кутузов. К чести этого беспримерного старца сказать должно, что во все продолжение службы при нем Брозина последний осыпаем был от него ласками и существенными наградами и что даже самое назначение Брозина взамен оскорбительного эпитета последовало собственным, как полагать должно, побуждением Кутузова, ибо Брозин ни по службе, ни по другим отношениям вовсе не был до тех пор известен ни Коновницыну, ни Толю". {Фельдмаршал Кутузов. Документы, дневники, воспоминания. М.: Наследие. 1995. С. 408.}. Не правда ли, образ рисуется совсем не тот, который намеревался изобразить Н.А. Троицкий, тенденциозно подбирая и препарируя цитаты? Приведем еще выдержку из записок С.И. Маевского: "Я должен правду сказать, что обворожительный тон, дар и обращение Кутузова составили ему круг друзей в армии и даже во всей России. Его слова и ласки происходили от души и не было человека, даже и огорченного им, который бы при новой ласке не забыл старой обиды или грубости, ему сделанной. Его прием всегда был отеческий, а в беседе с ним забываешь всегда, что ему 70 лет. Он сохранил для нас древний характер и российской грубости, и русской доброты". { Маевский С.И. Мой век. М.: Кучково поле. 2016. С. 54-55.}. Подобных свидетельств о Кутузове можно привести много - куда больше, чем свидетельств недоброжелательных (авторы которых к тому же имеют вполне явные, хотя и не всегда благовидные мотивы сердиться на Кутузова). Почему же Н.А. Троицкий столь однобок в своем подборе цитат? Ответ ясен: потому что он тенденциозен, то есть его цель - не показать истину, а принизить образ Кутузова. А почему у него такая цель? Видимо, потому, что он - исторический мазохист.
       В своем стремлении затемнить образ Кутузова Н.А. Троицкий не брезгует ничем. Он сообщает, что "гипертрофированное женолюбие" Кутузова "вызывало отторжение" у его соратников. А мы начинаем подозревать, что Н.А. Троицкому попросту неизвестно значение слова "отторжение". Даже в мемуарах лиц, недоброжелательно относившихся к Кутузову, мы можем вычитать лишь констатацию того факта, что рядом с Кутузовым в его походной жизни находились женщины, и порой даже не одна. Осуждения мы там не видим, да и странно было бы его требовать в век рыцарства и любовного молодечества. Тем более что все знали: Кутузов живет жизнью военного и годами не видится с женой. (К слову: своих похождений Кутузов от жены не скрывал, зная, что и у той есть свои романы.) Так что походные связи у Кутузова были, а вот осуждения не было. Тем более не было отторжения: царь и министры знали о шалостях фельдмаршала (этого не скрывает и сам Н.А. Троицкий), однако не отторгли его ни от себя, ни от армии; армия Кутузова также не отторгла - наоборот, по всем свидетельствам, очень его любила (должно быть, по неразумию своему); уволившихся со службы из-за безнравственности Кутузова также не отмечено... Н.А. Троицкий не забыл, разумеется, и сообщения мемуаристов о том, что в Молдавии Кутузов жил с 14-летней "боярышней". Наиболее оголтелые русофобы из-за этих сообщений называют Кутузова "педофилом", но то, что позволено не вполне вменяемым людям, не позволено почтенному историку. Ведь те же самые мемуаристы, у которых Н.А. Троицкий почерпнул сведения о "боярышне", пишут также и о том, что юная дама из семьи Гуниан (Гуниани) переехала к Кутузову с ведома и согласия своих близких. Сколько даме было лет, никто с точностью сказать не может, метрик не сохранилось. Главное же в том, что дама уже успела побывать замужем, и вот этот немаловажный факт скрывают в своих писаниях и оголтелые русофобы из Интернета, и уважаемый историк Н.А. Троицкий, становясь тем самым на одну доску с весьма малопочтенными людьми: и с продажными писаками, и с откровенными параноиками. Кроме того, Н.А. Троицкий, похоже, путает слова "боярышня" и "боярыня", и это особенно печально.
       Думается, что метод историка Н.А. Троицкого, полностью основанный на разного рода передергиваниях, читателю уже вполне ясен. Однако еще один упрек Кутузову со стороны этого автора мы никак не можем оставить без рассмотрения. Речь идет о судьбе русских раненых, вывезенных с поля битвы при Бородине и затем оставленных в Москве в числе 22,5 тыс. чел. Н.А. Троицкий уверяет, что "очень многие из них, если не большинство, сгорели". {Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты. М.: Центрполиграф. 2003. С.220.}. Разумеется, приводится негодующее высказывание Ермолова по этому поводу, хотя никакой иной альтернативы, кроме как "поручить раненых человеколюбию французских войск", Ермолов не мог предложить и не предложил. В войнах XVIII-XIX вв. оставление раненых на милость неприятеля было совершенно обычным делом, точно так же часто поступали и французы. Правда, Москве предстояло сгореть, и об этом Кутузов, вероятно, знал - по крайней мере, мемуарист С.Н. Глинка утверждал, будто видел собственноручное предписание Кутузова московскому обер-полицмейстеру вывезти из города пожарные насосы. В то же время московский губернатор Ф.В. Ростопчин прямо заявлял, что вывезти насосы приказал он. Допустим, что ответственность за пожар Москвы лежит на Кутузове - к этой мысли нас упорно подводит Н.А. Троицкий, да мы и не противимся: для того чтобы разгромить противника наверняка, Москву и впрямь следовало сжечь. Ну а вменив пожар Москвы Кутузову, Н.А. Троицкий с огромным пафосом восклицает: "А я не могу даже вообразить, чтобы французы в 1814 г. зажгли Париж, вывезли из него "огнегасительный снаряд", бросили в нем 20 тыс. своих раненых и после этого поручили бы их "человеколюбию" россиян!" {Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты. М.: Центрполиграф. 2003. С.221-222.}. Пафос зашкаливает: "По-моему, здесь налицо верх цинизма, не только воинское преступление, но и (по современной терминологии) преступление против человечности". {Там же, С. 221.}. Поза сверхъестественной человечности удается Н.А. Троицкому, как и всем историческим мазохистам, чрезвычайно хорошо. Правда, весь этот эмоциональный накал может быть резко снижен одним-единственным вопросом: откуда известно, что сгорели многие, если не большинство? Есть свидетели, подсчеты, документы? Ничего этого нет, есть только огромное желание в это верить и заставить поверить в это читателя.
       Ну а мы уже давно поняли, что книга Н.А. Троицкого написана с одной целью: читатель должен увериться в неполноценности русских, и в частности Кутузова, по сравнению с цивилизованными детьми Запада - французами. Для такой святой цели и передернуть не грех, употребив словцо "бросили". Любимое занятие исторических мазохистов - это игра с языком, направленная на смещение смыслов в нужном направлении. Этой игре постоянно предается и Н.А. Троицкий - "отторжение", "боярышня", теперь вот "бросили". Бросили - где? На улице, где попало, согласно смыслу этого глагола? И скольких "бросили"? "Раненых всех бросили", - приводит Н.А. Троицкий печальные слова генерала Н.Н. Раевского, сказанные в те дни. Генерал - не историк, ему простительно многого не знать, но раз историк Н.А. Троицкий с ним не спорит, то, видимо, он считает так же. Давайте посмотрим, как дело обстояло в действительности.
       Раненых не "бросили", потому что "бросать" их не было необходимости. Согласно данным историка И.М. Катаева, из 9151 жилого дома Москвы пожаром было уничтожено 6496, то есть осталось 2655. Вообще урон от пожара Москвы хоть и был огромен, но благодаря эмоциям мемуаристов оказался преувеличенным - в том смысле, что Москва вовсе не сделалась выжженной пустыней. Зданий, в том числе крупных, в ней хватило, чтобы разместить в них всю французскую армию, причем начальствующие лица занимали целые особняки. Помимо жилых зданий, уцелело много казенных и общественных, во многих из которых как раз и размещались раненые, оставшиеся после эвакуации. Однако подавляющее большинство было не "брошено" и даже не "вверено человеколюбию противника", а эвакуировано. Вот что пишет А.А. Васькин : "Москва была буквально забита ранеными, которых размещали не только в больницах и госпиталях, но и в дворянских усадьбах. Особенно обострилась ситуация после Бородинского сражения, когда Москву накрыла волна прибывающих с фронта изувеченных солдат. В предшествующие сдаче Москвы дни в город прибыло более 28 тысяч раненых. До отказа был заполнен Лефортовский военный госпиталь, рассчитанный на 1000 коек, а на самом деле принявший до 20000 раненых. В Головинских казармах находилось до 8000 раненых, в Спасских казармах - до 5000 человек, в Александровском и Екатерининском институтах было до 4000 раненых, в Кудринском - до 3000, в Запасном дворце - до 2000, по отдельным квартирам - до 500 человек. Лишь в ночь с 1-го на 2-е сентября в связи с решением об оставлении Москвы Барклай-де-Толли предписал "находящихся в Москве раненых и больных стараться всеми мерами тотчас без малейшего замедления перевести в Рязань, где и ожидать оным дальнейшего назначения". В такой невыносимой обстановке нередко приходилось делать выбор: вывозить раненых или эвакуировать имущество. Как вспоминала одна из послушниц Страстного монастыря, 26 августа 1812 года в Москве услышали первые раскаты пушечного гула, доносившиеся откуда-то издалека: "Догадывались, что битва, а где неизвестно, а неизвестность еще страшнее". В те дни по Тверской улице мимо монастыря привозили в Москву раненых на Бородинском поле: "Многие жители оставили уже Москву. Куда бывало ни пойдешь, видишь целые ряды домов с заколоченными ставнями и запертыми воротами... Помню у нас на площади остановился целый поезд с ранеными: все выбежали из соседних домов и окружили их с плачем. Всякий приносил им что мог: кто денег, кто что-нибудь съестное. Из нашего монастыря им приносили хлеб и просфоры". <...> 30 августа Ростопчин приказал везти раненых сразу в Коломну, а 31 августа он и вовсе распорядился отправлять туда же пешком тех из них, кто мог ходить. Как сообщал сам Ростопчин, "от шестнадцати до семнадцати тысяч были отправлены на четырех тысячах подводах накануне занятия Москвы в Коломну, оттуда они поплыли Окою на больших крытых барках в Рязанскую губернию, где были учреждены госпитали". Ростопчин вспоминал: "1-го числа сентября месяца 1812 года, известившись от князя Голенищева-Кутузова Смоленского, что Российская армия отступает по Рязанскому тракту, тотчас приказал я более 1000 подвод, оставшихся из числа, собранных в Московской губернии, обратить в военный госпиталь для вывоза раненых и всего того, что необходимо нужно и можно было вывести". Для вывоза в Коломну раненых из других госпиталей Ростопчин приказал поставить у городской заставы в общей сложности 5000 подвод: "Более 20 000 человек успело поместиться на подводы, хотя и не без суматохи и споров; прочие последовали за ними пешком. Весь транспорт двинулся с места около 6 часов утра; но около 2000 больных и тяжелораненых остались на своих кроватях, в ожидании неприятеля и смерти. Из них, по возвращении моем, я только 300 человек застал в живых"". {Васькин А.А. Москва, спаленная пожаром. Первопрестольная в 1812 году. ЛитМир, электронная библиотека, www.litmir.co. С. 26 электронной версии. См. также Васькин А.А. Москва, спаленная пожаром. Первопрестольная в 1812 году. М.: Спутник. 2012.}. Раненые добрались-таки до мест назначения, о чем свидетельствуют, например, воспоминания московского беженца М.И. Маракуева: "В тот день [9 сентября. - А.Д.] переехали поперек дорогу, идущую из Москвы в Касимов, где утверждался тогда военный госпиталь и куда везли раненых, стон их слышен был издалека, жалостная картина!" {Пожар Москвы. В кн.: 1812 год в воспоминаниях, переписке и рассказах современников. М.: Воениздат. 2001. С. 28.}. О вывозе из Москвы и доставке на места тысяч раненых сообщают все мемуаристы, ставшие свидетелями оставления и пожара Москвы.
      Тем не менее всех раненых эвакуировать не смогли, часть все-таки пришлось "поручить человеколюбию противника". Эти раненые размещались в Екатерининском и Александровском училищах, в Воспитательном доме, в Шереметьевской больнице, в Кудринском Вдовьем доме и в других местах. В том, что столько зданий, подходящих для размещения раненых, уцелело от пожара, не стоит видеть ничего странного, если учесть, что поджигали Москву прежде всего русские (в этом - но только в этом - мы согласны с Н.А. Троицким). Разумеется, места размещения своих раненых русские поджигать не хотели. А вот на человеколюбие французов они положились напрасно. Москва подверглась тотальному грабежу - грабили и прохожих, и дома, и склады, и церкви. Именно французы подожгли уцелевшие от пожара Московский университет, подворье Троице-Сергиева монастыря и много других зданий. Французские гвардейцы напали на Кудринский Вдовий дом, где оставались русские раненые, и, несмотря на увещевания смотрителя Мирицкого, подожгли его выстрелами из пушек. Около 700 раненых действительно сгорело, но, как видим, не из-за черствости Кутузова, а из-за жестокости цивилизованных французов. {См. Бумаги, оставшиеся от войны 1812 г., собранные и изданные П.И. Щукиным. М., 1911. Ч. IV. С. 155.}. Русские раненые, размещавшиеся в Екатерининском и Александровском училищах, были брошены на произвол судьбы, лишены ухода и питались лишь тем, что приносили оставшиеся в Москве немногочисленные жители. Из-за такого французского "человеколюбия" смертность среди раненых в этих местах была очень высока. {См. Московский воспитательный дом и учреждения императрицы Марии в 1812 г. Докладная записка, составленная И. Багдадовым, подчиненным директора Воспитательного дома И.А. Тутолмина. Российский архив. М.: Студия ТРИТЭ. Т. XIX. 2010 г. С. 159-212}. Легкораненые и выздоравливающие при уходе французов были построены в колонны по 1,5-2 тыс. чел. и принуждены к походу на Запад вместе с французами - разумеется, многие из этих ослабленных людей погибли в пути. Погибло бы гораздо больше, если бы пленных не освобождали русские партизаны, например Денис Давыдов. Об этом в своих мемуарах Давыдов пишет неоднократно {Давыдов Д.В. 1812 год. В кн.: Сочинения. М.: ГИХЛ. 1962. С. 329, С. 331-332.}. Большая часть этих пленных - именно выздоравливающие раненые, так как на поле боя французы пленных брали очень мало, это была характерная черта русской кампании Наполеона. "Какую бы цену ни придавали захвату пленных, захватить их не удавалось".{Арман де Коленкур. Поход Наполеона в Россию. Смоленск: Смядынь. С. 118.}. "Император много раз повторял, что он не может понять, каким образом редуты и позиции, которые были захвачены с такой отвагой и которые мы так упорно защищали, дали нам лишь небольшое число пленных. Он много раз спрашивал у офицеров, прибывших с донесениями, где пленные, которых должны были взять. Он посылал даже в соответствующие пункты удостовериться, не были ли взяты еще русские пленные. Эти успехи без пленных, без трофеев не удовлетворяли его". {Там же. С. 130.}. Этих сетований на отсутствие пленных во французских мемуарах множество - иначе говоря, из Москвы французы гнали в основном русских раненых, порученных их человеколюбию. Таким образом русские раненых не бросили, а разместили в соответствующих зданиях, французы же, уходя, не оставили русских раненых, а зачем-то погнали их с собой. Можно ли такие действия назвать гуманными - предоставляем судить Н.А.Троицкому.
       Приведем еще один пафосный пассаж из труда Н.А. Троицкого. Вот что пишет возмущенный гуманист: "Добавлю... факт, преданный гласности только в 1989 г.: по пути от Бородина к Москве, в Можайске, Кутузов оставил от 10 до 17 тыс. (по разным источникам) своих раненых, которые гибли тоже в огне, зажженном самими россиянами, т.е., должно быть, по кутузовскому приказу. Вот и прецедент для Москвы! Как же объясняют такие действия фельдмаршала его советские и постсоветские биографы? Все они - все как один - хранят об этом гробовое молчание". {Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты. М.: Центрполиграф. 2003. С. 222.}. Возникает вопрос: если были "разные источники", как же можно говорить о том, что факт до 1989 г. "не был предан гласности"? Может, и предавать было нечего? Мы можем развеять недоумение Н.А. Троицкого: биографы молчали - потому что не было никакого факта, никакого прецедента, никакого сгоревшего Можайска. Если что и было, то лишь одна из тех клеветнических выдумок, на которые оказались столь щедры годы перестройки и которую Н.А. Троицкий подхватил из прессы тех лет. Вот что пишет Коленкур: "Император оставался в Можайске 11-го и 12-го. Он был болен, озабочен и принимал только проезжавших через Можайск маршалов. Никого из нас он не принимал. Город не был подожжен, но жителей там оставалось очень мало. Император надеялся, что русские отказались от своей системы поджигательства и разрушения.. Он тотчас же усмотрел в этом доброе предзнаменование для будущих событий. По его мнению, это подтверждало его мысль о том, что соглашение состоится. Русские отступали по-прежнему в таком же порядке, забирая своих раненых и не оставляя ни гвоздя за собой". { Арман де Коленкур. Поход Наполеона в Россию. Смоленск: Смядынь. С. 133.}. Возникает вопрос: читал ли уважаемый историк литературу по тому вопросу, который рассматривается в его книге? Ведь мемуары Коленкура - это один из важнейших источников по войне 1812 г. Или он ограничился переписыванием материала из книги П.А. Жилина, которые подал, конечно, под своим соусом, и этим ограничился? А если Н.А. Троицкий источники все же читал, то как назвать пренебрежение этими источниками и придумывание собственных "фактов", собственной исторической действительности? Подходящих обозначений очень много, но все они крайне нелестны для г-на Троицкого и его "исследовательского метода".
      Как видим, все упреки Кутузову и русским вообще в жестоком отношении к собственным раненым не просто необоснованны. Они настолько необоснованны, что для выдвижения этих упреков пришлось выдумывать новые псевдофакты, а реальные факты в то же время старательно замалчивать. Но удивляет еще и то, что Н.А. Троицкий не делает ни единой попытки рассмотреть проблему во всей ее полноте и показать нам, как обстояло дело с ранеными у цивилизованных французов, дабы дикие русские посмотрели и устыдились собственной жестокости. Похоже, что это не случайно и что в Коленкура он все-таки заглядывал, ибо там имеется несколько мест, заставляющих обвинить французов и их императора в том самом, в чем столь безуспешно пытался Н.А. Троицкий обвинить Кутузова. "По возвращении в Витебск император прежде всего посвятил свои заботы продовольственному снабжению и госпиталям. Мне было поручено осмотреть госпитали, раздать деньги раненым, успокоить и ободрить их. Я выполнил, как мог, эту миссию, скорбную и опасную, ибо всюду были заразные. Эти несчастные терпели самые жестокие лишения, спали просто на полу, большая часть даже без соломы; все они находились в самом неблагоприятном положении. Очень многие из них, в том числе даже офицеры, не были еще перевязаны. Церкви и магазины - все было переполнено: больные и раненые в первый момент были смешаны в одну кучу. Врачей и хирургов было слишком мало, и их не хватало. К тому же у них не было необходимых материалов - ни белья, ни медикаментов. За исключением гвардии, которая сохранила кое-что, перевязочные пункты всех других войсковых частей не имели даже ящиков с набором инструментов; они остались позади и погибли вместе с повозками, которые пришлось бросить на дорогах из-за падежа лошадей. Витебск, где надеялись найти кое-какие материалы, оказался почти совершенно пустым. А кроме того, русские губернские города нельзя было даже и сравнивать с самыми маленькими германскими городками. Мы слишком привыкли находить там запасы всякого рода и рассчитывали встретить то же самое в России. Велико было разочарование, жестоко отозвавшееся на несчастных страдальцах, и не было никаких средств облегчить их муки. Нельзя представить себе те лишения, которые приходилось испытывать в первые моменты. Отсутствие порядка, недисциплинированность войск в том числе даже среди гвардии, губили и те немногие возможности, которые еще оставались. Для тех, кто умел мыслить и кого не ослеплял ложный престиж славы и честолюбия, положение было таким прискорбным а зрелище таким душераздирающим, как никогда. За исключением высших начальников администрация была беззаботной как нельзя больше. Наши больные и раненые погибали из-за отсутствия хотя бы малейшей помощи". {Арман де Коленкур. Поход Наполеона в Россию. Смоленск: Смядынь. 1991. С. 94.}. Французы к моменту занятия ими Витебска уже проиграли несколько авангардных сражений, не сумев не только задержать русские войска, чтобы навалиться на них превосходящими силами и разбить, но не сумев даже и взять хоть одного (!) пленного. Страдальцы, о которых пишет Коленкур, получили свои ранения именно в этих боях. И все же это лишь начало похода, далее раненых становится больше. Поручик гвардейской артиллерии А.С. Норов (будущий министр просвещения), потерял под Бородином ногу, но не был "брошен". Его доставили в Москву, в Голицынскую больницу, вместе с многими другими ранеными. Когда в город вступили французы, в Голицынскую больницу стали доставлять и раненых французов. И вот что пишет Норов о моменте ухода наполеоновской армии из Москвы: "Целая процессия французов в халатах и на костылях, кто только мог сойти с кровати, явилась перед нами. Один из них вышел вперед и сказал нам: "Господа, до сих пор вы были нашими пленными, скоро мы будем вашими. Вам, конечно, нельзя на нас пожаловаться, позвольте же надеяться на взаимство"". В больнице появляются казаки: "Мы заявили, что в соседней палате лежат раненые французы, что мы были более месяца у них в плену, что они нас лечили и сберегли, что за это нельзя уже их обижать, что лежачего не бьют и тому подобное... Урядник слушал меня, закинув руки за спину. "Это все правда, ваше благородие, да посмотрите-ка, что они душегубцы наделали! Истинные поганцы, ваше благородие!" - "Так, так, ребята, да все-таки храбрый русский солдат лежачего не бьет, и мы от вас требуем - не обижать!" - "Да слушаем, ваше благородие, слушаем!.."". {России двинулись сыны. Записки о войне 1812 года ее участников и очевидцев. М.: Современник. 1988. С. 373-374}. Как видим, французы доверяли раненых человеколюбию противника точно так же, как и русские (но не всех - мы увидим это ниже). И заметим, что А.С. Норову очень повезло: он оказался рядом с ранеными французами и получал медицинскую помощь, чего не скажешь о русских раненых, находившихся, например, в Екатерининском училище: их освободители застали в самом плачевном состоянии. К тому же А.С. Норов потерял ногу, и угнать его за собой французы не могли.
       Началось отступление Великой армии. Самолюбие французов мешало им оставлять своих раненых в расчете на милосердие "русских варваров". То, что получалось в итоге, описывает Коленкур: "Когда мы проходили мимо Можайска, император сделал остановку, чтобы выяснить, как идет эвакуация и как выполняется его распоряжение о выдаче пайков раненым. Он сам разместил значительное число раненых как в своих личных повозках и экипажах, так и во всех тех, которые проезжали мимо. Некоторые возражали против этой меры, заявляя, что она обрекает несчастных раненых на гибель, так как они, едва покинув лазареты, должны будут тащиться по дороге, но император приказал рассадить их повсюду, где они только могли примоститься, в том числе на крышах фургонов, на повозках для фуража и даже на задках телег, уже нагруженных до отказа ранеными и больными из Малоярославца. Все они один за другим пали жертвой добрых намерений императора, хотевшего укрыть их от опасности, которая могла бы грозить им со стороны ожесточенных русских крестьян. Те из них, кто не свалился в результате истощения и мучительного способа путешествия, стали жертвой ночных морозов или погибли от голода, за исключением раненых гвардейцев и тех раненых, которые находились в обозе императора (эти раненые пользовались пищей и уходом благодаря изумительной самоотверженности доктора Лерминье и заботам начальника обоза Жи); так как все потеряли свои обозы, то до Вильно доехали живыми не больше 20 человек. Даже те из них, которые были в лучшем состоянии, чем другие, не могли вынести того способа путешествия и держаться на повозках там, где было размещено большинство из них. Легко представить себе состояние этих несчастных после нескольких лье пути. Истощение, тряска и холод - все вместе обрушилось на них. Никогда не приходилось видеть более скорбного зрелища". {Арман де Коленкур. Поход Наполеона в Россию. Смоленск: Смядынь. 1991. С. 208.}. И далее: "...Зрелище, которое представляла собою дорога начиная от Михайловки, было ужасным; многочисленные трупы наших эвакуированных раненых лежали на дороге; большинство из них погибли от холода или голода или же были покинуты теми, кому была поручена их перевозка". {Там же. С. 222.}. Так что Н.А. Троицкий поспешил со своим противопоставлением французского гуманизма русскому варварству: варварское отношение к собственным раненым оказалось характерно именно для французов, а Н.А. Троицкий в очередной раз попал впросак.
      Да, для "уточнения масштаба личности" Кутузова Н.А. Троицкий не упускает никакой возможности, однако все эти выпады при мало-мальски серьезном рассмотрении точно так же рассыпаются прахом, как и грозная филиппика против Кутузова как погубителя русских раненых. Рассмотрим еще один такой наскок, дабы показать, сколь высоко обличительное усердие наших исторических мазохистов. Кутузов обвиняется - в чем бы вы думали? - в войне против собственного народа. "Среди многих забот Кутузова в Тарутинском лагере и даже в его "параллельном марше" за уходившим из России Наполеоном была еще одна, о которой все советские и постсоветские биографы фельдмаршала единодушно молчат. Это - участие Михаила Илларионовича в карательных акциях против крестьян (участие, вовсе не обязательное для него как главнокомандующего регулярными войсками). Тот факт, что в 1812 г. имели место и крестьянские бунты, общеизвестен, и в ряде случаев они были подавлены с помощью войск. В октябре-ноябре 1812 г. карательные войска против крестьян Подмосковья и Смоленщины неоднократно посылал Кутузов. Так, 7 октября в ответ на просьбу московской помещицы княгини В.А. Хованской светлейший послал "отряд из тульского ополчения, чтобы усмирить мужиков ее"". 19 октября он предписал исправнику Боровского уезда Московской губернии подавить крестьянские волнения в с. Тюнино и наказать бунтовщиков "по строгости закона", а 9 ноября отправил карательный отряд для расправы с волнением крестьян с. Романово на Смоленщине". Кутузов здесь обвиняется чуть ли не в садизме - ну как же, ведь не обязан был вроде бы бороться с нарушениями законности в местах действия своих войск, а все-таки боролся, посылал против несчастных мужиков войска, - видимо, из страсти к мучительству.
      Во-первых, странно, что Н.А. Троицкий, сочиняя книги по военной истории, не знает того общеизвестного факта, что за соблюдение законности и порядка в местах расположения войск в военное время отвечает командующий этими войсками. Это вполне естественно, так как анархия на территории, где оперирует армия, пагубно сказывается на результатах операций. Во-вторых, Н.А. Троицкий как мастер точных словоупотреблений не случайно вовсю использует слово "карательный": ему хочется подчеркнуть жестокость действий Кутузова, а материалов для этого нет. Более того, в одном из трех перечисленных случаев Кутузов посылает для наведения порядка не солдат, а ополченцев (не слишком страшный, видно, был бунт), а в другом вообще никого не посылает, а обращается к исправнику, то есть к местной полицейской власти. С чего Н.А. Троицкий решил, что в данных случаях требовалось кого-то карать, совершенно непонятно. В-третьих, странно не то, что Кутузов в военное время, на территории, охваченной войной, использовал военную силу для наведения гражданского порядка, а то, что ее использовал в таких чрезвычайно скромных масштабах. Война ведь зачастую раскрывает в людях не самые лучшие свойства, и то, что война 1812-го года не породила никаких массовых антисоциальных явлений, может быть объяснено только подъемом народного духа. И тем не менее в семье не без урода, а потому Кутузову, несомненно, приходилось не только награждать, но и карать, как и другим военным начальникам более низкого ранга. Обратимся к воспоминаниям Д.В. Давыдова: "К славе нашего народа, во всей той стороне известными изменниками были одни дворовые люди отставного майора Семена Вишнева и крестьяне Ефим Никифоров и Сергей Мартынов. Первые, соединясь с французскими мародерами, убили господина своего; Ефим Никифоров с ними же убил отставного поручика Данилу Иванова, а Сергей Мартынов наводил их на известных ему богатых поселян, убил управителя села Городища, разграбил церковь, вырыл из гробов прах помещицы села сего и стрелял по казакам. При появлении партии моей в ту сторону все первые разбежались и скрылись, но последнего мы захватили 14-го числа. Эта добыча была для меня важнее двухсот французов! Я немедленно рапортовал о том начальнику ополчения и приготовил примерное наказание". {Давыдов Д.В. 1812 год. В кн.: Сочинения. М.: ГИХЛ. 1962. С. 329, С. 333.}. Интересно узнать у Н.А. Троицкого, что следовало, по его мнению, делать в военное время с личностями, подобными Мартынову, особенно
       если они собираются в банды? Поэт Давыдов расстрелял преступника, о чем и поведал в своих "Военных записках". И до появления в нашей стране генерации авторов, подобных Н.А. Троицкому, никому и в голову не приходило подвергать подобные репрессивные действия моральному сомнению и тем более осуждению.
       Не забудем, однако, бросить беглый взгляд и на нашего противника, чтобы понять, почему наш автор не ставит нам его в пример - ведь цивилизованная нация как-никак. О действиях французов в Москве можно узнать из многих свидетельств очевидцев: о повальных грабежах, об осквернении храмов и жилищ, о сотнях расстрелянных... Н.А. Троицкому хорошо бы ознакомиться, например, с перепиской М.А. Волковой и В.И. Ланской {1812 год. М.: Воениздат. 2001. С. 41-76}, а также с показаниями чиновника Корбелецкого, мобилизованного французами на службу во время их пребывания в Москве {Там же. С. 133-137.}. Жуткие картины пребывания цивилизованных европейцев в Москве, нарисованные этими современниками, попав хотя бы частично в книгу Н.А. Троицкого, добавили бы ей объективности и позволили бы лучше понять характер Кутузова, который несмотря на все это не ожесточился и не призывал к массовым расправам - ни над чужими, ни над своими. Между тем Наполеон, хоть и не отличался патологической жестокостью, но расправ отнюдь не чуждался. Например, в оккупированной Германии он считал себя вправе действовать примерно так же, как и в оккупированной Москве, если немцы начинали бунтовать: "Следует сразу арестовать всех жителей Гамбурга, которые состояли в должности сенаторов. Их нужно отдать под военный суд и расстрелять пятерых, вина которых наиболее тяжела, а остальных под конвоем отослать во Францию... Нужно разоружить горожан и расстрелять офицеров ганзейского легиона, а всех остальных, кто был нанят в этот легион, отправить во Францию на каторжные работы... Следует наложить контрибуцию в 50 миллионов на города Гамбург и Любек". {Могилевский Н.А. От Немана до Сены. Заграничный поход русской армии 1813-1814гг. М.: Кучково поле. 2012. С. 86.}. В 1813 г. Наполеон предписал военному министру Кларку расстреливать каждого десятого из уклоняющихся от воинской службы. В январе он издал секретный приказ, в котором запретил жителям оккупированных союзниками территорий Франции снабжать чужие войска продовольствием и подчиняться их распоряжениям. Кроме того, все граждане от 16 до 60 лет должны были к 1 марта быть готовы вступить в армию. За невыполнение приказа полагался немедленный расстрел. {См. там же. С. 212, С. 216.} Так что, получается, по части жесткости (или жестокости) Кутузову до Наполеона очень далеко.
      А о характере Кутузова, о том, был ли этот человек жесток, кое-что говорит выдержка из воспоминаний его воспитанника, кадета 1-го кадетского корпуса И.С. Жиркевича, директором которого был Кутузов. "Вид грозный, но не пугающий юности, а более привлекательный. С кадетами обходился ласково и такого же обхождения требовал от офицеров. Часто являлся между нами во время наших игр, и в свободные наши часы от занятий, и тогда мы все окружали его толпой и добивались какой-нибудь его ласки, на которые он не был скуп". {Цит. по: Ивченко Л.Л. Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года. М.: Молодая гвардия. 2008. С. 61.}. Когда дочь Кутузова потеряла мужа, погибшего при Аустерлице, и в отчаянии хотела умереть, отец написал ей следующее: "Лизанька, решаюсь наконец порядком тебя пожурить: ты мне рассказываешь о разговоре с маленькой Катенькой, где ты ей объявляешь о дальнем путешествии, которое ты намереваешься предпринять и которое мы все предпримем, но желать не смеем, тем более, когда имеем существа, привязывающие нас к жизни. Разве ты не дорожишь своими детьми? И какое бы несчастье постигло меня в старости! Позволь мне, по крайней мере, тебя опередить, чтобы там рассказать о твоей душе и приготовить тебе жилище. Не думаю, чтоб тебе было приятно видеть маленькую Катеньку плачущую, - я никогда не мог видеть своих детей в слезах". А вот что Кутузов писал о чужой семейной трагедии: "Рассказом про бедную О... вы растерзали мое сердце. Кто из родителей может впасть в такое заблуждение, чтобы проклясть детей своих. Сам Господь Бог, как олицетворенное милосердие, отверг бы столь преступное желание. Не на несчастное дитя падет проклятие, а на неестественную мать. Природа не назначила родителей быть палачами своих детей, а Бог принимает лишь благословение их, до которого только простирается их право над ними. Родители отвечают воспитанием детей за пороки их. Если дитя совершает преступление, родитель последует за ним как ангел-хранитель, будет его благословлять даже и тогда, когда оно его отвергает, будет проливать слезы у дверей для него запертых, и молиться о благоденствии того, кого он произвел на этот развращенный свет. Вот какая проповедь. Это оттого, Лизанька, что твое письмо меня растрогало". {Там же. С. 87-88.}. Так что вряд ли возможно убедить человека, знающего мемуарную и эпистолярную литературу эпохи 1812 года, в жестокости русского главнокомандующего. Свидетельства эпохи противятся этим неуклюжим попыткам.
      На то, чтобы "уточнить масштаб личности Кутузова", то есть максимально ее очернить, исторические мазохисты сил не жалеют. Ведь Кутузов - национальный герой, символ русского духа и русской победы. Однако конечная цель - все-таки не он, а русская армия, русское государство и, в конечном счете, русский народ. Так как народ в военные эпохи действует в лице своей армии и в лице армии совершает свои подвиги и вообще все главные усилия, на которые он способен, то, как уже говорилось, творцов новых исторических концепций больше всего привлекает именно военная история России. Так как военные деяния в наибольшей степени отражают все потенции народа, и ратные, и духовные, и экономические, то принижение оценок военный действий дает наибольший "принижающий эффект". А именно к нему и стремятся исторические мазохисты - по корыстным ли мотивам или по каким-то иным - бог весть. Так что действия русских войск в 1812 г. пользуются таким вниманием историков-русоедов, что порой даже становится неясно, как русская армия, терпя, по уверениям историков, постоянные поражения, не разбежалась еще до Москвы. Постоянно предпринимаются попытки преувеличить численность русских войск и приуменьшить численность французских; наоборот, что касается потерь, то потери французов постоянно приуменьшаются, а русские потери преувеличиваются. Вполне ясные результаты сражений перетолковываются в невыгодную для русских сторону, и т.д. О принижении образа русского командующего много написано выше. Все это делается не зря, и опровержение подобных писаний - вовсе не излишняя дотошность. Выставляя русских народом, не способным побеждать "цивилизованных европейцев" в открытых сражениях, а если и способным, то лишь с помощью "заваливания трупами", исторические мазохисты вольно или невольно искажают справедливую оценку исторических событий, пытаются лишить народ способности воздавать должное своим предкам, справедливо оценивать самого себя и свою роль в истории. Ну а народ с заниженной самооценкой - это легкая добыча небескорыстных внешних кураторов. Конечно, с помощью одной книжки таких глобальных целей не достичь, а вот с помощью целой исторической школы сломать самосознание народа уже возможно. Объем нашей работы не позволяет нам рассмотреть все искажения и подтасовки, проникшие стараниями Н.А. Троицкого и его сотоварищей в историю эпохи 1812 года. Ограничимся рассмотрением главной вехи этого периода - Бородинского сражения. Именно эта веха и подверглась наиболее яростному "уточнению": как раз за свое величие, за то, что она - главная. Исходя из того, что мы уже знаем об исторических мазохистах, задача ставилась просто и понятно: преувеличить силы русских и приуменьшить силы французов; преувеличить потери первых и приуменьшить потери вторых; изменить общую оценку результатов сражения в пользу французов; принизить в результате самооценку русского народа. Посмотрим же вкратце, "как это делается". Такое рассмотрение очень важно, ибо такие операции проделываются буквально со всеми знаковыми событиями нашей истории - особенно это касается, как увидим ниже, Великой Отечественной войны.
      Собственно, занижение французских сил и завышение русских исторические мазохисты начинают уже с момента нападения Наполеона на Россию. У О.В. Соколова {Соколов О.В. Битва двух империй. Эксмо. 2012. Глава 11} при подсчете сил противников на начало кампании получается, что русские войска первого эшелона по сравнению с традиционными цифрами выросли в численности почти на 30 тыс. чел. За счет чего - автор не объясняет, а хотелось бы это знать, пока же всё походит на обычные приписки: везде приписал понемногу, а в итоге получается вполне приличный прирост. Кроме того, в те русские силы, которые должны были противостоять армии вторжения на начальном этапе войны, О.В. Соколов включает 1-й и 2-й резервные корпуса, так как они, по мнению О.В. Соколова, стояли близко к Первой и Второй русским армиям и потому могли вскоре их пополнить. Правда, 1-й корпус был разбросан на расстоянии 300 км и организованной силы собой не представлял, но это О.В. Соколова не смущает. К этим корпусам О.В. Соколов прибавляет какие-то загадочные "отдельные части и гарнизоны" - целых 32 тыс. чел., и в итоге оказывается, что перешедшей первоначально Неман французской группировке противостояли якобы не 215 тыс. чел. русских войск, а целых 340 тыс. Зато у Наполеона О.В. Соколов резервов не видит и считает только тех, кто переправился через Неман в начале июня, то есть лишь 440 тыс. Таким образом, на первом этапе войны перевес французов, который был фактически как минимум двойным, сокращается на порядок. Но при этом непонятно, почему мы не должны принимать во внимание многочисленные французские резервы. Потому, что они были далеко? А что означает "далеко" и "близко" в данном контексте? Если резервный корпус Виктора стоял в Польше - это далеко? А если резервный корпус Ожеро - в Пруссии, причем большей частью в Восточной, - это далеко? А если резервные русские корпуса стояли в сотнях километров от Немана в Восточной Белоруссии, - это близко? И знает ли уважаемый историк, что движение наполеоновских войск происходило в основном путем ротации вдоль всей операционной линии, то есть достаточно было продвинуть отряд войск на один переход в Германии, как движение передавалось по всей линии и в Москву вступали войска, расположенные в Можайске? И это не считая маршевых пополнений и специально выделенных крупных соединений вроде корпуса Виктора и двух дивизий из корпуса Ожеро. Наполеон уже на следующий день после Бородино получил свежую дивизию Пино - почему бы ее не посчитать в числе его войск, принимавших участие в битве? А через день после Бородино - дивизию Делаборда, - тогда как Кутузову обещали много, но он не получил ничего. Вся эта цифирная эквилибристика нужна лишь для того, чтобы принизить значение подвига русских войск, которые не позволили втянуть себя в битву при невыгодном соотношении сил, а все попытки это сделать отбили с тяжелыми потерями для французов. Задачей Наполеона и его маршалов было навязать русским сражение при собственном численном перевесе, но сделать этого нигде не удалось. Ни в одном боестолкновении французские авангарды не стяжали успеха, так как русские не только действовали по собственному плану, но даже не позволили французам взять никаких трофеев, а число пленных исчислялось единицами (преследователи-французы пленными теряли гораздо больше). Битвы при Островно, Мире, Салтановке, под Красным (так называемое "львиное отступление" дивизии Неверовского), сражение за Смоленск и др. были французами проиграны, так как принесли им огромные потери без желаемого результата. Маневр на отступление был проделан русскими с изумительным успехом.
      Наконец противники встретились в генеральном сражении при Бородине. Силы сторон по приведенным нами выше причинам являются предметом дискуссии. По ведомостям, составленным на основе переклички, явная фора у французов: согласно перекличке у них имелось около 135 тыс. регулярных войск (на самом деле на пару тысяч меньше, но постоянно подходили отставшие), а у русских по ведомостям было 112 тыс. регулярных войск вместе с казаками. Н.А. Троицкий, разумеется, насчитал больше - 115 302 чел. регулярных войск без казаков, однако ни по каким документам такая численность не получается. Видимо, это часть метода исторических мазохистов: тысячу прибавил там, тысячу тут, и смотришь - картина-то уже изменилась... Говоря об ополченцах, Н.А. Троицкий и его единомышленники используют исключительно списочные данные, хотя прекрасно известно, что ополченцы дошли до поля битвы далеко не все. Есть данные об участии в сражении 15500 московских ополченцев и 3000 смоленских. {См. Хлесткин В.М. Московское и Смоленское ополчения при Бородине. Московский журнал, 1.09.2001 г. или www.rusk.ru}. Современник же, штабной офицер, пишет, что до Бородина дошли в общей сложности 12000 ополченцев, которые употреблялись для выноса с поля боя раненых {Муравьев-Карсский Н.Н. Собственные записки. М.: Кучково поле. 2015. Т. 1. С. 112-113. } Таким образом, ополченцев в сражении участвовало не 28,5 тыс. чел., как уверяет Н.А. Троицкий, а гораздо меньше. К тому же ведомость численности ополчения, в которой указана цифра, близкая к 28 тыс. чел., составлена лишь через два дня после битвы, когда к ополченцам присоединились их отставшие товарищи. Непосредственно в боевых порядках находилось лишь 6 батальонов ополчения (3600 чел.) {См. Малышкин С.А. Московское ополчение в Бородинском сражении: новые документы и факты. www.museum.ru.}. Имеется лишь одно документальное свидетельство участия ополченских батальонов в битве: рапорт генерала К.Ф. Багговута, согласно которому около 700 ратников поддержали атаку Вильманстрандского и Рязанского полков. Около 700 ратников было направлено в артиллерию, что также можно считать непосредственным участием в сражении. Остальные ополченцы выполняли работу саперов при подготовке к битве, а также санитаров, снабженцев, ездовых и т.д., или же просто "занимали поле сражения". Оно и понятно: ополченцы были в большинстве совершенно не обучены, а ружье среди них имел только каждый пятый. Ограниченным участием ополченцев в битве объясняется и малая величина их потерь - около 1 тыс. чел. Иррегулярную конницу, казаков и башкир, также использовали ограниченно - лишь для участия в рейде во французский тыл в разгаре боя, потому что прямого столкновения с регулярной кавалерией казаки выдержать не смогли бы. Они уступали регулярной коннице и по вооружению, и по силе коней, и по выучке, и особенно по дисциплине (достаточно сказать, что казачий командующий Платов, по свидетельству многих мемуаристов, при Бородино был вдребезги пьян, и во многом поэтому и провалился блестяще задуманный Кутузовым рейд конницы в тыл противника) { Муравьев-Карсский Н.Н. Собственные записки. М.: Кучково поле. 2015. Т. 1. С. 151-161.} Из-за своего ограниченного участия в битве и потеряли казаки тоже немного - несколько сот человек. Стараясь включить русских ополченцев в число сражавшихся "по максимуму", Н.А. Троицкий в то же время забывает о том, что в составе армии Наполеона имелось примерно 15 тыс. нестроевых бойцов, которые использовались так же, как большинство русских ополченцев, т.е. санитарами, ездовыми и т.п. Не включил Н.А. Троицкий в состав французской армии и подошедшую 25 августа кавалерийскую бригаду Пажоля (1500 сабель), и 3 тыс. солдат и офицеров Главной квартиры (штаба). Если исправить все эти неслучайные погрешности, характерные для Н.А. Троицкого и прочих исторических мазохистов, то окажется, что французы перед битвой имели около 155 тыс. чел., а русские - 130500 чел. (вместе с иррегулярными войсками). Фактическое превосходство французов было еще большим, если учесть бо́льшую долю в русской армии иррегулярных войск, а в составе регулярных русских частей - новобранцев (до 60 %). Главная же тяжесть битвы легла на регулярные войска, которых у французов было 140 тыс. чел., а у русских - примерно 110 тыс. чел. вместе с теми ополченцами и казаками, которые принимали в битве непосредственное участие.
      Перейдем теперь к исчислению потерь при Бородине. Разумеется, для наших исторических мазохистов важнейшее значение имеют французские данные, прежде всего опубликованные аж в 1842 г. подсчеты П. Денье, отразившие официальную точку зрения Военного министерства Франции. Видимо, наши популярные историки еще не знают, как порой лгут западные военные министерства, поэтому и дружно принимают цифры Денье: 6567 чел. убитыми, 21519 ранеными, всего - 28086 чел. Н.А. Троицкий замечает также: "Приводятся также во французской и прочей литературе другие цифры, но, как правило, - в пределах от 20 до 30 тыс.". {Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты. Центрполиграф. 2003. С. 194.}. Мы поняли намек: не следует идти не в ногу, когда вся рота шагает в ногу. Однако в ногу шагают далеко не все. Цифру в 40 тыс. называют адъютант Наполеона граф де Сегюр {Сегюр де, граф. Поход в Москву в 1812 г. М.: Т-во "Образование". 1911. С. 53.}, цифру в 58 тыс. - английский историк Томас Харботл {Томас Харботл. Битвы мировой истории. М.: Внешсигма. С. 82.}, цифру в 42 тыс. называет французский историк Г. Бодар, сначала признававший данные Денье, - видимо, Бодар узнал о методах Денье что-то не слишком лестное {См. Урланис Б.Ц. История военных потерь. М.: Полигон. СПб.: 1994. С. 80.}. Данные Денье показались подозрительными и другому французскому историку - А. Мартиньену, который еще в 1899 г. выяснил, что в Бородинском сражении погибло не 269 французских офицеров, как сообщал Денье, а 460 (позднее Мартиньен выяснил, что даже 480). С трудом верится, что наши популярные историки не знали об исследованиях Мартиньена, но приходится в это поверить - иначе окажется, что историки сознательно замалчивают факты, а это уже скандал. Поименных списков павших нижних чинов тогда не вели ни во французской армии, ни в русской, но раз уж выяснилось, в какой пропорции цифры Денье отклоняются от истины по офицерскому составу (в 1,78 раза), то мы можем экстраполировать эту пропорцию и на данные по нижним чинам - правила статистики такую операцию вполне допускают. Получим цифру в 11689 чел., а всего погибших - 12169 чел. Приняв за правильное то соотношение между убитыми и ранеными, которое имеется у Денье, получим 39914 раненых, а всего потерь - 52083 чел. Повторяем: подобное экстраполирование - совершенно обычная и широко применяемая в статистике операция. Результаты получаются куда ближе к здравому смыслу, чем у Денье, поскольку минимальные цифры русских потерь начинаются с 38,5 тыс. чел., а значит, что Наполеон не заметил полученной им в ходе сражения дополнительной форы в 10 тыс. чел. - за счет меньших потерь. В это непросто поверить, как и в то, что избыточные потери русских нигде не привели к расстройству войск, хотя французы постоянно атаковали и, так сказать, пробовали обороняющихся на прочность. А значит, избыточных потерь просто не было.
      Выше мы приводили данные современных историков В.М. Хлесткина и С.А. Малышкина, работающих с архивными документами. Приведем также недавние архивные разыскания С.В. Львова. Согласно им, общие потери русских войск при Бородине составили 39312 чел. {Львов С.В. О потерях российской армии в сражении при Бородино 24-26 августа 1812 г. www.reenactor .}. Возьмем теперь поименные данные о числе убитых и раненых офицеров при Бородине по обеим армиям. Французы потеряли 1928 офицеров, русские - 1487, т.е. французы потеряли в 1,3 раза больше. Мы имеем полное право предположить, что соотношение потерь среди офицеров отражает общий ход битвы, а значит, вправе экстраполировать это соотношение на общие потери войск: 39312 х 1,3 = 51106 чел. потерь у французов. Таким образом, результаты двух экстраполяций практически совпадают. Наконец, можно вспомнить о том, что русскими на Бородинском поле было захоронено 50 тыс. трупов убитых и скончавшихся от ран, причем французов и русских примерно поровну - по 25 тыс. чел. Однако французы сами захоронили очень много своих погибших: на поле боя - в Колоцком монастыре и близ него, и в Москве - множество скончавшихся тяжелораненых. Об этом свидетельствуют ученые музея-заповедника "Бородинское поле". Получается, что разрыв в потерях между армиями и впрямь был большой, но не в пользу французов, как нас усиленно пытаются уверить. Уверения привычно сопровождаются множеством различных ляпсусов. Например, Н.А. Троицкий предлагает нам не верить сводным ведомостям потерь 1-й и 2-й Западных армий, опубликованным в 1954 г. и дающим общую цифру потерь в 38,5 тыс. чел. Н.А. Троицкому не нравится отсутствие в ведомостях данных по ополчению и казакам, а также, как установил С.В. Шведов, по ряду частей, составляющих в совокупности менее 10 % численности армии. Однако вполне возможно, во-первых, что эти части потерь вообще не понесли, потому и не попали в ведомости, во-вторых, потери казаков и ополчения никто и не собирался включать в число потерь регулярных войск, а в-третьих, потери казаков и ополченцев, как мы видели, были очень невелики. Даже если принять потери не попавших в ведомость частей на среднеармейском уровне и приплюсовать к ним потери иррегулярных сил, то общая сумма потерь может возрасти только на 5 тыс. чел. (т.е. до 43,5 тыс. чел.). Ну а Шведов, по словам Н.А. Троицкого, насчитал 53 тыс. чел., и Н.А. Троицкий не замечает этой явной арифметической ошибки, предлагая нам всерьез отнестись к цифре, завышенной по чистейшему недоразумению. Больше всего, однако, Н.А. Троицкому нравится цифра потерь, содержащаяся в документе, составленном Военно-учетным архивом Главного штаба Российской империи - "Списки убитым, раненым и награжденным воинским чинам 1812-1814 гг.". В этом документе поименно названы все убитые и раненые при Бородине генералы и офицеры (633 чел.) и подсчитано общее число выбывших из строя нижних чинов - 45 тыс. чел., всего - 45,6 тыс. чел. Но мы видели, что потери офицеров и генералов при Бородине составили на самом деле 1487 чел. убитыми и ранеными, а значит, документ вряд ли составлен правильно. Общее наблюдение таково: исторические мазохисты страшно любят жонглировать цифрами, но сноровки к этому делу у них, к сожалению, нет.
      Мы должны еще раз напомнить читателю: разбор книги Н.А. Троицкого - не казуистика. К сожалению, эта книга со всеми ее пороками и нелепостями очень типична для нашего времени. Мазохические упражнения с собственной историей - это не мелочь и не безвредная блажь. История - главная, стержневая часть национального самосознания, и поэтому она должна быть справедливой. Если из нее вынуть стержень справедливости, то есть воздавать народу и его деятелям не по их заслугам, а по произволу авторов неких новых концепций, то целый народ становится заложником вдохновителей и разработчиков этих концепций. Как извращают историю и к каким результатам это приводит, мы можем наблюдать на современной Украине. Правда, вектор извращений там обратный: если в России это принижение и самоуничижение, доходящее до сладострастия, то на Украине населению предлагается небывалая "отдельная история Украины", которая тем, кто поверит в этот псевдоисторический вздор, позволяет испытать радость самовозвеличения и презрения к неполноценным соседям. Но в обоих случаях игра идет на человеческом невежестве, на безволии, на нежелании мыслить самостоятельно и противиться промыванию мозгов. Мы надеемся, что наш разбор дурной книги напомнит читателю о том, что восприятие информации не должно быть пассивным, что сознание должно уметь защищаться от манипуляций. Как именно защищаться - мы попытались показать. Постараемся быть достойны Русского Духа, и он нас не оставит - как написано в нижеследующем стихотворении Тютчева о великой эпохе 1812 года:
       Неман
      
      Ты ль это, Неман величавый?
      Твоя ль струя передо мной?
      Ты, столько лет, с такою славой,
      России верный часовой?..
      Один лишь раз, по воле Бога,
      Ты супостата к ней впустил -
      И целость русского порога
      Ты тем навеки утвердил...
      
      Ты помнишь ли былое, Неман?
      Тот день годины роковой,
      Когда стоял он над тобой,
      Он сам, могучий, южный демон -
      И ты, как ныне, протекал,
      Шумя под вражьими мостами,
      И он струю твою ласкал
      Своими чудными очами?..
      
      Победно шли его полки,
      Знамена весело шумели,
      На солнце искрились штыки,
      Мосты под пушками гремели -
      И с высоты, как некий бог,
      Казалось, он парил над ними
      И двигал всем и все стерег
      Очами чудными своими...
      
      Лишь одного он не видал...
      Не видел он, воитель дивный,
      Что там, на стороне противной,
      Стоял Другой - стоял и ждал...
      И мимо проходила рать -
      Всё грозно-боевые лица,
      И неизбежная Десница
      Клала на них свою печать...
      
      А так победно шли полки,
      Знамена гордо развевались,
      Струились молнией штыки,
      И барабаны заливались...
      Несметно было их число -
      И в этом бесконечном строе
      Едва ль десятое чело
      Клеймо минуло роковое...
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Страна святого Георгия
      
       Часть третья (продолжение)
      
       Глава 4. Великие надежды
      
       С окончательным разгромом Наполеона в 1815 г. Россия поднялась на вершину славы и международного влияния. Единая Европа Наполеона, в которой должны были господствовать французские законы, французские принципы управления, французское просвещение и цензура, французские промышленность и торговля, - эта единая Европа не состоялась. Однако Александр I был захвачен мыслью иного единства Европы, в которой уже не будет революций, войн, перекройки границ и прочих потрясений. Идеологией этого единства было избрано христианство. Считалось, что если монархи станут управлять по воле Божией, а подданные - исполнять свои обязанности, указанные в Священном Писании, и это явится залогом всеобщего спокойствия и благополучия. Александр I так привык к мысли о том, что Наполеон и все его войны есть порождение французской революции с ее вольнодумством, что как-то забыл о нападении европейских монархий на революционную Францию - с этого нападения, а не с Наполеона, и началась долго сотрясавшая Европу череда войн. Забыл Александр и о том, что волю Божию люди испокон веков склонны толковать в своих интересах, поэтому провозглашение христианского учения основой идеологии союза монархий вовсе не гарантирует подлинного осуществления справедливости и обеспечения мира. "Акт Священного союза", подписанный Александром в 1815 году вместе с прусским королем и австрийским императором, рассматривал народы Европы как единую христианскую нацию, что по форме было утопией, ибо национального самосознания еще никто не отменял, а по сути - оправданием возможного вмешательства в дела других стран и народов. И вмешательство действительно происходило: так, в 1822 г. на конгрессе Священного союза было принято решение о подавлении испанской антифеодальной революции. В Испанию вторглись войска монархической Франции, революция пала, ее вождь Риего был повешен. Что тут являлось актом воли Божией - революция или ее подавление, - вопрос чрезвычайно спорный. Впрочем, Александр в этом отношении сомнений не испытывал, так как с годами он находил в религии все более надежное оправдание собственному властолюбию. Не сумев отказаться от уникального положения самодержца, он погрузился в религиозные искания, которые - вряд ли случайно - привели его от мистический озарений к весьма рациональному "приложению христианства к делам общества". Религия должна была консервировать существующие отношения повиновения низших высшим и вообще существовать "согласно с видами правительства", то есть прежде всего самого Александра. Делами Церкви Александр правил либо сам, либо через своего "наперсника" - статс-секретаря А.Н. Голицына, назначенного на должность обер-прокурора Синода. Состав самого Синода полностью определялся обер-прокурором. У Церкви, таким образом, отнималась ее роль общественной организации. Ей отводилась чисто утилитарная, рациональная роль, напоминавшая церковную организацию протестантских государств: поддерживать нравственность населения и его политический консерватизм.
       В образованных слоях русского общества многие были крайне недовольны Александром I из-за его увлечения дипломатией и пренебрежения к русским делам. Однако это увлечение можно понять: Александр уже успел отчаяться в возможности провести на родине такие реформы, которые и удовлетворили бы его либеральные устремления, и сохранили бы за ним самодержавную власть. Зато в международных делах Александр, как ему самому казалось, значил очень много и принимал судьбоносные для всего мира решения. Увы, и в этом царю пришлось вскоре разочароваться. Он не мог не заметить различия интересов внутри самого Священного союза. Когда Александр попытался отстаивать права внесоюзных держав, дабы членов Союза не упрекали в деспотизме, Австрия увидела в этом поддержку мелких германских государств в противовес Австрии и Пруссии, а Англия - попытки объединения морских держав против английского морского господства. Именно из этих опасений Англия сорвала предложение России о создании международных морских сил, нацеленных против работорговли и пиратства. Таким образом корыстные интересы отдельных стран, их стремление к доминированию никуда не делись и с созданием Священного союза. Но главным содержанием Союза под маркой сохранения мира становилось поддержание старых феодально-монархических порядков. Выступления против этих порядков объявлялись главной угрозой миру, а мир для своего поддержания нуждается, как известно, в военной силе. Благодаря такой логике Священный союз, а вместе с ним и все международно-дипломатические мечты Александра безмерно отдалялись от его юношеских либеральных мечтаний. То есть реформы сверху Александр провозглашал желательными, и с ним, собственно, никто и не спорил, вот только серьезные реформы феодально-абсолютистские власти проводить не торопились, надеясь при этом на защиту Священного союза. Распад Союза после Веронского конгресса произошел вовсе не потому, что Александру удалось провести в жизнь что-то из своих юношеских свободолюбивых мечтаний, а лишь потому, что оказалось невозможным сочетать корыстные интересы держав с их членством в Союзе. Таким образом, Александр I как либеральный реформатор международных отношений потерпел явно выраженное банкротство. Более того, при нем было, по сути, утрачено то особое влияние, которое Россия после наполеоновских войн имела на мировые дела.
       Что же касается России, то ту часть русского общества, которая видела необходимость перемен, Александр заставил пережить жесточайшее разочарование. "Осуществление либеральных надежд начала царствования было прервано войнами" - так думали мыслящие люди и прощали Александра. Отечественная война продемонстрировала единение всего народа в патриотическом подъеме, в битве за справедливость, - казалось невероятным, что все пережитое никак не отразится на социальном устройстве послевоенного общества. Однако же не отразилось - вместо перемен общество увидело религиозные искания царя и его окружения, возвышение фанатика архимандрита Фотия, реакционера Шишкова во главе министерства просвещения, создание военных поселений с их чудовищной регламентацией всего и вся, и, конечно, парады, бесконечные парады. Основная же проблема российской жизни, крепостное право, оставалась непоколебимой и, более того, в соответствии с дроблением поместий и обеднением дворянства принимала все более чудовищные формы. Лишь один эпизод: в конце царствования Александра помещик Епишков продал своего сына и свою крепостную любовницу, мать этого ребенка, соседскому помещику. Таких случаев в те годы было множество, но проданный мальчик стал отцом знаменитого революционера Нечаева, прославившегося своей беспринципностью и жестокостью.
       Судя по всему, царь сознавал свое жизненное банкротство и пребывал в депрессии, от которой пытался спастись с помощью бесед с духовниками и долгих поездок по стране. Ни с какими задачами правления эти поездки связаны не были, - в одной из них, в Таганроге, Александр и умер. С нашей точки зрения, после наполеоновских войн, в конце царствования Александра и в ходе всего царствования Николая, Россия оказалась в непривычной для себя ситуации. В предшествующие эпохи она, как мы видели, постоянно защищалась от несправедливости, подступавшей к ней извне. Борьба с этой внешней несправедливостью сплачивала разные классы, как и всякая жизнь в условиях военного лагеря. Но с 1815 г. извне России никто всерьез не угрожал. Между тем из борьбы за справедливость по отношению к себе Россия вышла, обремененная крепостным правом. С отменой обязательной службы дворян крепостное право стало вопиюще несправедливым общественным институтом, тем более что постепенно его конкретные проявления становились все более бесчеловечными. Таким образом Россия из страны - защитницы справедливости превратилась в страну - носительницу и даже защитницу несправедливости. Александр I, много обещавший на заре своего правления, не сделал ничего и лишний раз показал, к каким разрушительным последствиям может приводить разочарование общества во власти. Восстание декабристов и стало проявлением такого разочарования. Оно до сих пор является спорным моментом в русской истории и не имеет единой оценки в русском национальном самосознании, хотя и несомненно то, что восставшие руководствовались не личными выгодами, а состраданием к ближнему и стремлением к справедливости. Однако когда историю пытаются двигать вперед с помощью насилия, то насилие должно служить повивальной бабкой истории, а это значит, что сам плод исторического процесса должен вполне созреть. О выступлении декабристов этого сказать никак нельзя. А раз так, то сама неподготовленность восстания 14 декабря служит ему обвинением, которое усугубляется планами цареубийства (правда, далеко не все декабристы их разделяли), гибелью прославленного генерала М.А. Милорадовича и командира лейб-гвардии гренадерского полка Н.К. Стюрлера, пытавшихся урезонить восставших. О неподготовленности восстания сурово написал Тютчев:
      
       14-ое декабря 1825
      
      Вас развратило Самовластье,
      И меч его вас поразил, -
      И в неподкупном беспристрастье
      Сей приговор Закон скрепил.
      Народ, чуждаясь вероломства,
      Поносит ваши имена -
      И ваша память от потомства,
      Как труп в земле, схоронена.
      О жертвы мысли безрассудной,
      Вы уповали, может быть,
      Что станет вашей крови скудной,
      Чтоб вечный полюс растопить!
      Едва, дымясь, она сверкнула
      На вековой громаде льдов,
      Зима железная дохнула -
      И не осталось и следов.
      
      Это стихотворение - приговор бунту, но оно же и приговор тому холоду, с которым правящий класс взирал на мучения крепостных крестьян. Оно, несомненно, и приговор царю, поманившему молодое поколение надеждами, которых он не смог осуществить, и чья власть не оставила реформаторам никакого иного способа действий, кроме насильственного. Известно, что Александр знал о заговоре, но не принял никаких мер к тому, чтобы остановить стремившихся к гибели молодых людей. Его бездействие не было провокационным - нет, оно являлось лишь проявлением общей депрессии царя, его усталости от жизни. Однако Александра это ничуть не оправдывает. Однако мы должны отдать справедливость его благим порывам, его дипломатическим талантам, а главное - его мужеству в противостоянии с Наполеоном. Когда Пушкин писал об Александре: "Он взял Париж, он основал лицей", то это, конечно, не значит, будто Пушкин считал императора единоличным победителем Бонапарта либо светилом гуманитарных наук. Однако поэт не мог отдать Александру справедливости и в том, и в другом отношении - это же сделаем и мы, тем более что после Александра пришел Николай.
       Новый император ничуть не обманывался насчет того, что крепостное право - это зло. При Николае противоречия крепостного хозяйства достигли предельной остроты и стали мощным тормозом для развития экономики страны. Россия интегрировалась в мировое хозяйство, ее экспорт в царствование Николая возрос с 75 до 230 млн. руб., импорт - с 52 до 200 млн. руб. Однако активный торговый баланс достигался ценой все большего обнищания крестьянства. Дело в том, что барщинное хозяйство требует выделения крестьянину определенного участка земли для прокормления самого крестьянина, его семьи и рабочего скота, а также определенного времени для работы на себя. Остальное время крестьянин работает с помощью собственного рабочего скота и орудий на барских полях - таким образом, получаемый землевладельцем продукт является для него, по сути, полностью даровым. Этим и объясняется упорное сопротивление части дворянства крестьянской реформе. Однако основное сопротивление реформе оказывали владельцы крупных, нераздробленных имений, которые приносили большой доход за счет обширности барской запашки и большого числа рабочих рук, то есть за счет чисто экстенсивных факторов. Увеличивать выход продукции с одной и той же земельной площади при указанной выше схеме барщинного хозяйства (а оно решительно преобладало в хлебородных черноземных губерниях) оказывалось невозможно. Сократить мужицкую запашку было нельзя, ибо это привело бы к деградации рабочей силы и тяглового скота; уменьшить время, которое мужик тратил на свое хозяйство, помещик не мог по тем же причинам. Однако попытки такие делались постоянно, ибо помещичьи семьи росли, и аппетиты дворян меньше не становились - скорее наоборот. Возможность не служить сделала дворянство весьма плодовитым и крайне восприимчивым к благам жизни. О безумной расточительности дворянства исписаны целые тома; чтобы потрафить этой страсти к роскоши и комфорту, требовалось все больше денег, увеличить доход можно было лишь продажей на рынке бо́льших объемов сельскохозяйственной продукции, а увеличить продажу землевладелец мог только путем расширения барской запашки за счет наделов крестьян и увеличения времени барщины. Однако ясно, что ресурс давления на крестьянина был ограничен и в николаевское время в большей части имений закончился. Кроме того, очевидно, что заинтересованности в повышении производительности труда на барском поле крестьянин не имел - наоборот, он был заинтересован как можно меньше "выкладываться" на барщине, чтобы сохранить больше сил для своего хозяйства. Впрочем, крепостничество развивалось в сторону усиления помещичьей власти над крестьянином: хотя помещик по закону не имел права дотла разорить своих крестьян, но "излишки" отобрать мог (как, впрочем, и сбереженные крестьянином деньги, и т.д.), а это подрывало заинтересованность крестьянина даже в труде на закрепленном за ним наделе. Соответственно крепостной крестьянин не был заинтересован в повышении собственного образования, в применении машин, удобрений, новых сортов растений. Всё делалось "от сих до сих", в рамках собственного прокормления, и исключения тут только подтверждают правило. Наиболее прозорливые помещики понимали, что будущее - не за крепостным, а за наемным работником, причем за таким, у которого не будет экономического тыла в виде надела земли, достаточного для собственного прокормления. Европейский опыт доказывал помещикам, что дисциплина голода работает куда лучше, чем дисциплина власти. Еще перспективней, чем безземельный батрак, выглядел малоземельный арендатор, заинтересованный в росте урожайности земли в течение срока аренды. Но те усовершенствования, которые вводит арендатор, землевладелец присваивает себе, когда истекает срок аренды и ставка аренды повышается.
       В нечерноземных губерниях Центра России большинство крестьян находилось на оброке и либо занималось ремеслом на дому в рамках т.наз. рассеянных мануфактур, либо практиковало отходничество: шло на фабрики, в извоз, в бурлаки, в прислугу и т.д. На земле, как правило, оставался отец семьи с одним из сыновей, а остальные дети шли в на заработки. Крестьянин Центра был, безусловно, больше заинтересован в росте своей квалификации, но и эта относительная заинтересованность ограничивалась произволом господ в назначении суммы оброка. Кроме того, крестьянин был связан необходимостью возвращаться в родное село для отчета перед барином (управляющим), что отрывало его от профессии и мешало росту мастерства. Наконец, барин мог просто не отпустить крестьянина на оброк, и тогда все наработанные последним знания и умения шли прахом. Для роста промышленности требовался обширный рынок труда и лично свободный работник на нем, заинтересованный в росте собственного профессионального уровня и не имеющий других средств к существованию, кроме продажи своей рабочей силы. Трудно сказать, в какой мере все это понимал Николай, но понимание, безусловно, присутствовало: об этом свидетельствует создание нескольких тайных комитетов и комиссий по крестьянскому вопросу. Тайных - потому что Николай опасался распространения в крестьянской среде слухов, могущих вызвать волнения. В то же время он помнил и об участи своего отца, убитого дворянами, а окружали Николая как раз дворяне-крепостники. Дальше всех в работе по преобразованию аграрных отношений продвинулся Секретный комитет под руководством П.Д. Киселева. Киселев во время своего управления Валахией и Молдавией после русско-турецкой войны 1828-1829 гг. успешно отменил в этих княжествах крепостное право, а также рабство цыган. Однако в России проект ликвидации крепостного права путем предоставления крестьянам личной свободы и фиксации их наделов и повинностей в рамках каждого имения вызвал столь резкое недовольство в окружении царя, что тот поторопился отступить. В итоге проект Киселева оказался полностью выхолощен: свободу крестьянам помещики предоставляли лишь по своему желанию, а та часть земли, которая закреплялась за крестьянами, все равно оставалась в помещичьей собственности. Зато дворянство Николай всячески поддерживал: выборные представители дворянства в значительной степени слились с местной администрацией, среднее и тем более высшее образование также было сделано почти исключительной привилегией дворян. Главная же составляющая поддержки дворянства была, безусловно, экономической: долги дворян государству были огромны, они постоянно росли, Комитет министров не успевал рассматривать заявления о льготах и рассрочках по дворянским займам. Не секрет, что первоначальное капиталистическое накопление во всех странах проходило в значительной степени на основе государственных заказов - для армии, флота, создания транспортной инфраструктуры и т.д. Однако в России поддержка дворянства отнимала у государства возможность быть катализатором промышленного развития и технического прогресса. Между тем дворянские имения мельчали и дробились, мелкопоместные дворяне стремились компенсировать нехватку земель и рабочих рук давлением на крестьян, увеличением времени барщины и площади барской запашки. Ответом на рост помещичьего произвола становились крестьянские бунты, все более частые и кровавые. За первую четверть XIX в. зарегистрировано 651 крупное крестьянское выступление (в среднем по 26 за год), за вторую четверть XIX в. - 1089 выступлений (43 за год), за десятилетие перед отменой крепостного права (1851-1860) - 1010 выступлений (101 за год). Реагируя на эти бунты, николаевская власть практически всегда становилась на сторону помещиков. Из всего вышесказанного видно, что Николай лишь позиционировал себя отцом народа, в то время как был отцом лишь одного сословия и охранителем несправедливости. Этим и объясняется резкая характеристика Николая, данная Ф.И.Тютчевым:
       Не Богу ты служил и не России,
       Служил лишь суете своей,
       И все дела твои, и добрые, и злые, -
       Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:
       Ты был не царь, а лицедей.
       Лицемерие несложно усмотреть и во всей практике управления Николая. М.М. Карпович так характеризует работу Николая на его посту: "... Николай не менее Александра болезненно осознавал вопиющие проявления зла русской жизни, искренне желая исправления ситуации, иллюзорно надеясь, что возможно достигнуть этой цели, оставляя незыблемыми основания существующего строя. Иными словами, он желал реформ, а не Реформы с большой буквы. И даже их он хотел проводить лишь бюрократическими средствами, без взаимодействия с теми независимыми общественными элементами, которым он столь глубоко не доверял. Отсюда и многочисленные "секретные комитеты", которые на протяжении первой части его правления почти непрерывно обсуждали различные реформы. Отсюда также и глубокий рост при Николае того, что может быть названо "личным правительством" императора. За исключением Петра Великого, ни один другой русский государь никогда не входил лично в такое количество деталей администрирования и не оставлял для себя столь большую долю государственных дел. Вот почему во время правления Николая I "Личная канцелярия Его Величества" стала одним из наиболее важных государственных институтов. Другим проявлением той же тенденции стала поощряемая Николаем практика неожиданной посылки каких-либо облеченных доверием генералов (обычно его личных помощников) с инспекционной проверкой в провинции. Задачей этих новых посланцев государя было исправление ошибок и нарушений местной администрации, которая с очевидностью не могла эффективно контролироваться через обычные каналы. В определенном смысле эта процедура была разительным свидетельством слабости имперской системы". {Карпович М.М. Имперская Россия. В кн.: Вернадский Г.В. Московское царство. Тверь, Москва: Леан, Аграф. Т. II. С. 306.}.
       Сравнение с Петром Великим здесь хромает, оно проведено лишь по количественному (число дел и решений по ним), а не по качественному признаку (способность и желание разобраться в этих делах). Николай, несомненно, страдал комплексом самодержца в огромной степени и получал огромное удовольствие, имея право последнего слова по всем вопросам и широко пользуясь этим правом (именно поэтому нелепо было ждать от него политической воли в вопросах эмансипации граждан). "В министрах он видел лишь исполнителей своей воли, а не полномочных и ответственных руководителей отдельных ведомств. Широко развитая система министерских докладов "на высочайшее имя" по самым разнообразным вопросам давала императору возможность играть роль верховной власти, непосредственно распоряжающейся в стране. Он считал своей обязанностью лично разрешать все сколько-нибудь существенные дела и вопросы. Компетентность предполагалась как-то сама собой. <...> Известен рассказ о том, как он обошелся с первым государственным бюджетом, какой ему представил на утверждение министр финансов. Николай отнесся к делу с большим вниманием, просмотрел все сметные предположения и собственноручно переправил ряд цифр, означавших размеры предположенных расходов; все это было сделано, конечно, на глаз, по усмотрению и минутному вдохновению. Вся постройка бюджета оказалась сбитой и спутанной. Пришлось министру объяснять монарху, что так, по-обывательски, нельзя вести государственное хозяйство, и представить на утверждение другой экземпляр сметы, свободный от трудолюбивых, но произвольных поправок. <...> Резолюции на докладах, иногда подробные и мотивированные, иногда повелительно-краткие, по делам общего значения или по отдельным казусам, выясняли исполнителям взгляды государя на тот или иной вопрос и указывали основания для решения впредь однородных дел. Это было своеобразное личное законодательство императора, которое носило неизбежно отрывочный и случайный характер. Возникая от случая к случаю, оно разменивало деятельность верховного управления на множество разрозненных распоряжений вместо общей планомерной работы. И в среде высшей бюрократии многие не одобряли такого метода работы носителя верховной власти. Николая упрекали в том, что он правит бессистемно, разбивая личным вмешательством всякую планомерность управления, и забывает, что дело государя - править, а не управлять, общее руководство, а не текущее управление". {Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М.: Книга. 1990. С. 270-272.}. Упреки, впрочем, теряют смысл, если вспомнить о том, что в силу свойств своего характера Николай именно таким образом наслаждался тем положением, которое дала ему судьба. Своим положением, несомненно, наслаждался и Петр Великий, но он делал это не так, как Александр и Николай Павловичи, не дававшие себе труда вникать в те вопросы, которые они были призваны решать. По поводу компетентности Николая можно для примера напомнить историю его взаимоотношений с А.С. Пушкиным. Как известно, царь изъявил желание самому стать цензором поэта (подразумевалось, что помазанник Божий по определению больше смыслит в "полезности" и "вредности" стихов, нежели любой из профессиональных цензоров). Казалось бы, такие особые отношения с самодержцем должны были облегчить судьбу поэта. Ничуть не бывало: во-первых, у царя вечно не хватало времени на цензурирование, и оно страшно затягивалось, а во-вторых, обычная цензура ничтоже сумняшеся совершала свое дело и после царя, сохраняя его правку и добавляя к ней свою, а главное - еще больше затягивая дело и лишая и без того небогатого автора законного дохода от своевременного издания его сочинений. Таким образом, царь просто не совсем понимал, что он делает, и вместо того, чтобы облегчить жизнь поэта, катастрофически ее усложнил. Мы уже не говорим о том, что сама правка Николая порой бывала откровенно нелепой: например, Пушкин отказался выпускать в свет поэму "Медный всадник" с царской правкой, и произведение увидело свет только после смерти автора, и то со значительными искажениями. В значительной степени именно непрошеная царская милость привела Пушкина к тому нервному срыву, в результате которого он погиб.
       Какие же дела настолько занимали императора, что он даже не мог просмотреть стихи первого поэта своего царствования? Отчасти, конечно, это "работа с документами", наложение резолюций, причем большей частью по вдохновению, ибо вникать в суть рассматриваемых дел Николаю было некогда. Виднейшие дела его времени, составление Свода законов и денежная реформа, явились всецело результатами трудов его приближенных: юриста и администратора М.М. Сперанского и финансиста Е.Ф. Канкрина. Одобрять и не одобрять, разрешать и запрещать Николаю, несомненно, нравилось, тем более что он искренне считал это исполнением своего долга, своей службой, своим трудом. Однако это был лишь псевдотруд, так как настоящий труд отнюдь не сводится к росчерку на бумагах, сколько бы их ни приносили на подпись. В каждой проблеме, в каждом деле требуется досконально разбираться - лишь тогда решение проблемы мы вправе назвать плодом труда. Однако досконально разбираться Николаю хотелось лишь в военщине - в этом отношении он был достойным внуком своего деда Петра III и достойным сыном своего отца Павла. Но даже и здесь речь идет лишь о казовой, парадной стороне военного дела. "Школа воинской выправки многое выработала и определила в характере и воззрениях Николая. Есть известия, что императрица-мать пыталась ограничить военные увлечения сыновей. Но успеха она не имела и иметь не могла. Слишком глубоко пустила эта военщина корни. На мучительных для войск тонкостях вахтпарада Александр отдыхал от тонкостей своей политики и сложности своих безнадежных политических опытов. Николай стал артистом воинского артикула, хотя и уступал пальму первенства брату Михаилу. Вышколенная в сложнейших искусственных приемах, дисциплинированная в стройности массовых движений, механически покорная команде, армия давала им ряд увлекательных впечатлений картинной эффектности, о которой Николай упоминает с подлинным восторгом в письмах к жене. "Развлечения государя со своими войсками, - пишет близкий ему Бенкендорф, - по собственному его сознанию - единственное и истинное для него наслаждение". Никакие другие переживания не давали ему такого полного удовлетворения, такой ясной уверенности в своей мощи, в торжестве "порядка" над сложными противоречиями и буйной самочинностью человеческой жизни и натуры". {Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М.: Книга. 1991. с, 251-252.}. Всячески поддерживались созданные при Александре военные поселения с их телесными наказаниями за каждое мелкое отступление от подробного регламента поселенческой жизни и с муштрой после работы в поле. Николай не мог не отдавать себе отчета в том, что гипертрофированное внимание к строевым упражнениям, выправке, амуниции, молодецкому виду и т.п. чисто внешним чертам военного дела не повышают реальной боевой подготовки войск - наоборот, вредят ей, так как отнимают у нее массу времени. Кроме того, находились люди, сообщавшие царю о крайней вредности принятых в то время строевых приемов для здоровья солдат. Однако эти соображения на Николая никак не действовали: он продолжал тратить огромное количество времени и своего (дорогого для страны), и войск на бесполезные, хоть и эффектные игрища. Такое поведение наводит на мысль о застарелой инфантильности, неумении расстаться с детскими привычками и впечатлениями. И, конечно, вновь приходит мысль о лицемерии: когда самодержец, любящий говорить о долге, о том, что все служат - и он служит как все, на самом деле не может расстаться с вреднейшими для людей, армии и страны зрелищами, потому что они приносят ему удовольствие.
       Впрочем, Николай не отказывал себе и в других удовольствиях. Его супруга Александра Федоровна была помешана на танцах и балах, и Николай, хотя сам на балах танцевал редко, считал своим долгом на них присутствовать. С большей охотой царь танцевал на маскарадах, которых старался не пропускать. Если прибавить сюда танцевальные, музыкальные и прочие вечера для узкого круга, прогулки, игры, охоту и т.д., то становится окончательно ясно, что резолюции на бумагах царь мог ставить лишь по наитию - серьезно разбираться в делах ему было решительно некогда. А ведь он ко всему прочему был еще и изрядным ловеласом: помимо постоянной любовницы В.А. Нелидовой (детей от которой исправно усыновлял граф Клейнмихель), царь постоянно заигрывал с фрейлинами и актрисами, и отвергать эти заигрывания было не принято. О том, что двор царя и придворная карьера были опасны для девичьей чести, пишут практически все мемуаристы эпохи. При этом в империи при Николае всюду культивировалась показная нравственность. Один пример: далекая от всякой фривольности драма Лермонтова "Маскарад" была отвергнута театральным цензором лишь потому, что в ней "не торжествует добродетель". Культивировалась также официальная народность, понимаемая, впрочем, отнюдь не как приверженность русскому национальному духу (несовместимому с николаевщиной) и русской народной эстетике, а как прославление силы империи под скипетром Романовых. Впрочем, сам Николай Романов не забывал о своих немецких корнях, родственниках и пристрастиях. Именно при нем в петербургском высшем обществе невиданно усилился немецкий элемент. Дамам Ливен и Адлерберг было поручено воспитание младших Павловичей. Немецкое прибалтийское (остзейское) дворянство привлекало Николая своими псевдорыцарскими традициями в сочетании с некоторой умственной тяжеловесностью и прямолинейностью. Эти свойства, как считал царь, гарантировали верность, но на самом деле наиболее зримым их результатом стали поражения русской армии, когда большую часть командных постов в ней заняли остзейцы. Но до того было еще далеко, а пока царь в узком кругу довольно цинично заявлял: "Русские дворяне служат государству, немецкие - нам". Немецкое засилье в сочетании с официозной "народностью" только сгущало в стране общую атмосферу лицемерия.
       О политическом, идеологическом, цензурном гнете, насаждавшемся режимом Николая и также заставлявшем людей постоянно лицемерить, о создании политической полиции в лице Третьего отделения "собственной Его Императорского Величества канцелярии" и корпуса жандармов, о деятельности этих зловещих учреждений написаны горы книг. Острейшие проблемы страны загонялись вглубь, что было понятно мыслящей части общества, однако общество было жестко отстранено от решения своих же проблем. "Высылкой в разные углы империи, отдачей в солдаты - в кавказские войска или в крепостные баталионы, иногда даже заключением в сумасшедший дом, карались такие проявления вольнодумства, как сочинения "вольнодышащих" стихов и "подозрительных" документов или произнесение неосторожно-грубых и резких выражений по адресу высшей власти. Николаевское правительство было крайне чувствительно к малейшим проявлениям непочтительности и порицания, считало неуместной какую-либо критику... Тяжелая атмосфера лицемерия и произвола окутывала эту верховную власть, замкнувшуюся в иллюзии своего могущества - вне и поверх действительной жизни". {Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М.: Книга. 1991. с, 276.}. Легко понять тот всплеск радости, ту эйфорию, которую вызвало известие о смерти человека, вокруг которого громоздилось всё государственное лицемерие Российской империи. Людей мыслящих и потому способных радоваться смерти Николая было очень много, ибо слишком тяжел был пресс, наваленный Николаем на их мысль. "Четвертого марта (20 февраля) 1855 года обширный дом Герцена в лондонском пригороде Твикнеме с утра полон народом. Толпятся французские, польские рефюжье [изгнанники. - О.Р.] немцы, итальянцы, английские знакомые. К общему "чувству радости и ожиданья" приобщены не только друзья и домашние, но даже посторонние. Игравшие на берегу Темзы уличные мальчишки за известное поощрение не устают кричать: "Ура! Ура! Имперникель умер!" Организован праздничный обед. Восклицаниям и тостам нет конца. Всеобщая радость от известия, полученного третьего дня из "телеграфической новости" газеты "Times": умер русский император. Вскоре слухи будут доходить самые разные, толки самые фантастические: царь отравился, не выдержал известия о поражении русских войск при Евпатории. В петербургских газетах напишут: "Николай заболел лихорадкой" - и это в бюллетене о здоровье императора в день 18 февраля (2 марта по новому стилю) 1855 года, когда его уже не стало. Герцен - мастер припечатать словом, скажет: "Николай умер от "Евпатории в легких"". Долгое противостояние закончено. Методичного преследования "тяжелого тирана", закрывшего Герцену дверь домой, больше нет. Уже написано письмо к М.К. Рейхель с поздравлениями и проблесками надежды на его возвращение в Москву: "Мы пьяны, мы сошли с ума, мы молоды стали".". {Желвакова И.А. Герцен. М.: Молодая гвардия. 2010. С. 403-404.}. Смерть главного блюстителя несправедливости даже в самых прозорливых людях пробудила несбыточные надежды: "Герцен был счастлив. Он, несомненно, надеялся, что наследник престола, следуя обычной традиции, будет мягче своего деспотичного предшественника, в особенности из-за того положения и той атмосферы, которые создались в России после Крымской войны. Герцен надеялся, что новый император энергично возьмется за уничтожение крепостного права и за разработку конституции. Может быть, Герцен в глубине души надеялся, что обстоятельства настолько изменятся, что ему удастся вернуться на родину. Чем больше он убеждался в несостоятельности европейских порядков, чем больше он разоблачал их упадочническую сущность, тем больше любил свое отечество. Он все тверже верил в развитие новой, деятельной жизни в России". {Мальвида Мейзенбуг. Воспоминания идеалистки. В кн.: Герцен в воспоминаниях современников. М.: ГИХЛ. 1956. С. 363.}.
       Однако были люди (причем далеко не революционеры), которые слишком хорошо понимали своеобразие российской самодержавной власти XIX века, для того чтобы возлагать на нее излишние надежды, в том числе и прежде всего в главном вопросе русской жизни - в вопросе освобождения крестьян. "В истории человеческих обществ существует роковой закон, который почти никогда не изменял себе. Великие кризисы, великие кары наступают обычно не тогда, когда беззаконие доведено до предела, когда оно царствует и управляет во всеоружии силы и бесстыдства. Нет, взрыв разражается по большей части при первой робкой попытке возврата к добру, при первом искреннем, быть может, но неуверенном и несмелом поползновении к необходимому исправлению. <...> По всей вероятности, то же самое постигнет и нас в том страшном кризисе, который - немного раньше или немного позже, но неминуемо - мы должны будем пережить. С моей точки зрения, всё будущее задуманной реформы сводится к одному вопросу: стои́т ли власть, призванная ее осуществить, - власть, которая вследствие этой реформы сделается как бы верховным посредником между двумя классами, взаимоотношение коих ей надлежит упорядочить, - стои́т ли она выше двух классов в нравственном отношении? <...> ...Эта власть не признаёт и не допускает иного права, кроме своего, что это право - не в обиду будь сказано официальной формуле - исходит не от Бога, а от материальной силы самой власти, и что эта сила узаконена в ее глазах уверенностью в превосходстве своей весьма спорной просвещенности. Переберите одного за другим всех наших государственных и правительственных деятелей, прислушайтесь к их словам, вникните в самую суть их убеждений, и вы найдете, за одним или двумя исключениями, что у всех, даже у лучших, по-видимому, нет иного credo, кроме того, о котором я только что сказал... Одним словом, власть в России на самом деле безбожна, ибо неминуемо становишься безбожным, если не признаешь существования живого непреложного закона, стоящего выше нашего мнимого права, которое по большей части есть не что иное, как скрытый произвол. В особенности грустно и безнадёжно в настоящем положении то, что у нас всё общество - я говорю об обществе привилегированном и официальном - благодаря направлению, усвоенному им в течение нескольких поколений, не имеет и не может иметь другого катехизиса, кроме катехизиса самой власти. Вот почему мне кажется неизбежным, что в продолжение первого времени по крайней мере, - а долго ли они продлятся, эти первые времена, Господь ведает, - истинное значение задуманной реформы сведется к тому, что произвол в действительности более деспотический, ибо он будет облечен во внешние формы законности, заменит собою произвол отвратительный, конечно, но гораздо более простодушный и, в конце концов, быть может, менее растлевающий...". {Тютчев Ф.И. Письмо А.Д. Блудовой. 28 сентября 1857 г. В кн.: Тютчев Ф.И. Собр. соч. в 2 тт. Том 2. С. 183-184.}. Анализ Ф.И. Тютчева построен на правильной основе - на понимании роли справедливости в истории, прежде всего в русской истории, и на том факте, что справедливость и отношение к ней могут приобретать классовый характер, то есть класс начинает защищать несправедливые социальные установления (в том числе и идеологически - объявляя их справедливыми). На службу собственному привилегированному положению класс призывает государство, придавая ему тем самым несправедливый или, по выражению Тютчева, безбожный характер, ибо человеческие оценки некоторых общественных явлений настолько древни и исконны, что стали элементами религии и тем самым, можно сказать, обрели святость. Такое понимание справедливости, несмотря на его внешне религиозный характер, оставляет ее на почве реальности, не позволяя перевести анализ в чисто этическую плоскость. Именно благодаря объективности взгляда, его привязке к реальным земным отношениям прогноз Тютчева полностью оправдался - можно было бы сказать "блестяще оправдался", если бы речь не шла о столь печальных и даже кровавых событиях.
      
       Глава 5. Великое разочарование
      
       Александр II, сменивший Николая I на русском престоле, вовсе не был человеком передовых взглядов. Напротив, он являлся поклонником системы власти своего отца. Однако с первых дней своего пребывания на престоле ему пришлось пожинать плоды этой системы, прежде всего завершать миром Крымскую войну, проигранную несмотря на выдающуюся храбрость войск. Солдаты и офицеры смогли сделать лишь одно: чтобы мир не стал позорным для России. Однако Александр II прекрасно знал о том, что война была и начата, и проиграна благодаря предательской позиции Австрии. Перед началом войны Австрия держалась с Россией достаточно мирно, но когда война разразилась, стала грозить ударом во фланг русской армии, не позволяя ни продвигаться в сторону Стамбула, ни перебрасывать подкрепления в Крым. А ведь Николай так дружил с Австрией, что не только подавил своими войсками восстание в Венгрии, но и не взял за это австрийскую Галицию, которую ему предлагал австрийский император. Таким образом, последняя часть исторической Руси благодаря Николаю осталась за границами Российской империи, и дело воссоединения Руси так и не было завершено, хотя завершить его предлагали славянофилы и, в частности, Н.Я. Данилевский. В итоге Австро-Венгрия с помощью поляков и Ватикана сделала Галицию гнездом предателей русского дела, давших основную массу живой силы для той армии безумцев, которая захватила Киев в 2014 году. Впрочем, и этноцид русских в Галиции в 1915 г., и бандеровщина, и гражданская война на Украине 2014-2015 гг. в марте 1856 г., когда удалось заключить Парижский мир, были событиями еще нереальными, хотя их семя было уже брошено в почву царем Николаем, не пожелавшим произвести акт справедливости, подобный тому, что произвела Екатерина по отношению к русским землям, захваченным Польшей. А поскольку никакой отказ от справедливости в истории не остается безнаказанным, то Австрия ударила России в спину, Крымская война была проиграна, и Александр II оказался перед лицом небывалого падения престижа России в мире. Приходилось определять причины такого положения и меры по изменению той самой системы власти, поклонником которой наследник Александр так долго был.
       Впрочем, главная причина поражения тайной ни для кого не являлась - ею открыто называли крепостное право. Намек на его отмену содержался уже в царском манифесте по поводу заключения мира. Встревоженные крепостники попросили царя выступить со специальной речью "для успокоения умов", и Александр согласился, однако сказал не то, что от него ожидали. Он заявил, что существующее в России положение дел нетерпимо, что причиной тому является крепостное право и что лучше отменить крепостное право сверху, чем дождаться, когда оно начнет отменяться снизу. Закончил царь требованием к дворянству подумать и решить, как превратить указание монарха в конкретные действия. С этого момента в Министерстве внутренних дел началась разработка крестьянской реформы. Эта разработка была поддержана общественным мнением, причем его требования к правительству были весьма скромны. И умеренные прогрессисты вроде Грановского, и будущие радикалы вроде Чернышевского, и даже эмигрант Герцен хотели примерно одного и того же: освобождения крестьян, распространения просвещения, отмены унизительных телесных наказаний, отмены или хотя бы смягчения цензуры, ускорения строительства железных дорог (в предвидении экономического роста после отмены крепостного права). Что касается области прав человека, то уже первый год царствования Александра II действительно принес ряд достижений. Были сняты ограничения, стеснявшие деятельность университетов, запреты для выезда за границу. Царь упразднил душивший русскую печать и литературу цензурный комитет, а правительство разрешило выпуск ряда новых периодических изданий. Коронационным манифестом была объявлена амнистия декабристам, участникам польского восстания 1830-1831 гг., членам группы Петрашевского и другим политическим ссыльным. В отношении крепостного права также имелось внешнее единодушие в самых разных слоях общества: Так, в 1855-1857 гг. правительство получило 63 подробных записки об улучшении дел в стране, и во всех этих документах предлагалось отменить крепостное право. Однако при первых же попытках перевести эту меру в плоскость конкретных действий стало очевидным огромное количество сложностей.
       Во-первых, требовалось учесть интересы вовлекаемых в реформу групп населения. Что касается крестьян, то им высказаться не дали, и крестьянская масса в ходе реформы занимала пассивное положение. Ее интересы учитывались "сверху", и, в общем, лишь постольку, поскольку необходимо было не допустить волнений и "второй пугачевщины". К интересам помещиков все авторы проектов относились с куда большим вниманием. Во-вторых, ввиду различия экономических условий разных губерний следовало учесть разницу в интересах помещиков центральных, "промышленных" губерний, в основном отпускавших крестьян на оброк, и помещиков степных, черноземных, чисто сельскохозяйственных губерний, практиковавших барщину. В-третьих, неодинаковы были интересы оброчного и барщинного крестьянства. В-четвертых, не стоит упускать из виду идеологические расхождения среди различных групп дворянства, побуждавшие к выдвижению проектов, сильно различавшихся между собой. Основные рамки будущей реформе задал рескрипт Александра II, подписанный 20 ноября 1857 г.: 1) земля должна была и впредь считаться собственностью помещиков; 2) из этой земли крестьяне имели право выкупать свои наделы определенных размеров в определенный срок; 3) помещики должны были отвести крестьянам все угодья, необходимые для хозяйства и выполнения повинностей; 4) за это крестьяне обязывались или нести барщину на господских полях, или платить оброк. Передовая общественность, даже такие радикальные ее представители, как Герцен и Чернышевский, приняла рескрипт с восторгом, в то время как дворяне-крепостники - с кислым выражением лица. Передовая общественность несколько преувеличивала значение правовой стороны дела, правового положения крестьянина, не отдавая себе отчета в том, что существует зависимость не менее прочная, чем формальное пребывание в крепостном состоянии. Крепостники эту сторону дела понимали лучше и, если уж не удавалось сохранить отношения личной зависимости, то стремились освободить крестьян без земли. При таком решении вопроса крестьянин оказывался даже под большим гнетом, чем до реформы: помещик уже не отвечал за внесение крестьянами податей и не обязан был спасать крестьян в случае неурожая, зато безземельному крестьянину в степных губерниях деваться было бы практически некуда, кроме как идти наниматься в батраки к землевладельцу. Однако правительство понимало, что освобождение без земли может вызвать социальный взрыв - если бы не эти опасения, то, возможно, императорский рескрипт выглядел бы иначе. Важно отметить то, что земля, согласно рескрипту, оставалась собственностью праздного класса, который не собирался ее обрабатывать. А тому, кто обрабатывал землю, предстояло ее выкупать у того, чьи предки получили эту землю под условием обязательной государственной службы. Однако эта тяжелая обязанность для дворян давно осталась в прошлом. К моменту реформы они могли жить и не служа, и не трудясь, а лишь экспроприируя продукт, произведенный крестьянами на земле, принадлежавшей дворянскому классу без всяких убедительных на то оснований. Получить землю, необходимую для собственного пропитания, крестьяне могли лишь при условии выплаты за эту землю помещикам весьма немалых сумм, но найти справедливые основания для таких платежей не представляется возможным. Основание, в сущности, имелось только одно: при отсутствии выкупных платежей и крестьянских отработок праздному классу пришлось бы независимо от его желания, - в полном составе, и мужчинам и женщинам, - работать самому, а это для большинства дворян было самым страшным кошмаром. Вокруг конкретных условий освобождения крестьян долго шла борьба в специальных губернских комитетах, составлявших свои предложения и пожелания правительству, а затем в редакционных комиссиях, работавших с материалами губернских комитетов. Помещикам степных чисто земледельческих губерний представлялось выгодным освободить крестьян хоть и вовсе бесплатно, но зато без земли, чтобы затем получить этих крестьян обратно в виде дешевой рабочей силы, безземельных батраков. Помещики промышленных, оброчных губерний готовы были освободить крестьян со значительными земельными наделами, но зато за такой выкуп, который покрывал бы для помещиков утрату доходов от оброка за много лет вперед. Как видим, помещикам хотелось прежде всего обеспечить себя и свое дальнейшее праздное существование - мысль о том, насколько справедливы их требования, приходила в голову очень редким из них. Таким образом, несправедливость была изначально заложена в основу великой реформы, просто радикальной интеллигенции не сразу удалось это рассмотреть. Впрочем, один из крупнейших русских экономистов и будущий основатель партии "Земля и воля" Н.А. Серно-Соловьевич писал уже в 1860 г.: "Отмена крепостного права есть краеугольный камень великого обновления России. Но необходимое условие ее - отмена действительная, не на бумаге и словах, но и на деле. Крестьяне должны быть освобождены с землею, всякие обязательные отношения к помещикам прекращены. Только совокупность этих условий будет соответствовать понятиям народа о свободе и осуществит его надежды. Крестьяне, желая воли, ждут, без сомнения, материального улучшения в своем быте; но вместе с тем в них сильно и нравственное желание - перестать быть крепостными. Это чувство преимущественно развито в оброчных крестьянах и в дворовых, живущих в городах; отрицать его - значит вовсе не знать русского народа. Перестать же быть крепостными, в понятиях крестьян: платить подати не помещику, а в казну. Пока повинности будут уплачиваемы барину, до тех пор крестьяне не перестанут считать себя - и весьма основательно - оброчными крепостными. Значит, срочно-обязанное положение не будет в их глазах освобождением. Напротив, они скорее не поверят в срочность этой меры, а сочтут свои ожидания обманутыми". {Серно-Соловьевич Н.А. Публицистика. Письма. М.: Изд-во АН СССР. 1963. С. 6-7.}. Серно-Соловьевич для быстрого и полного освобождения крестьян предлагал провести государственную финансовую операцию с привлечением иностранного займа, однако это означало бы возложить тяжесть реформы на все общество, а не только на крестьян, чего правительство сделать не захотело. В итоге предсказания Серно-Соловьевича сбылись - и в виде крестьянских бунтов, и в виде возмущения и ухода в революцию многих образованных людей, близко к сердцу принимавших тяготы народа. Истинное содержание реформы выяснилось довольно скоро - в процессе ее практического осуществления.
       Фундаментальным пороком экономического обустройства крестьян в ходе реформы стало то, о чем писал А.А. Корнилов: "В местностях, землею обеспеченных, они получили землю, которая вообще приблизительно равнялась половине того количества, которое целиком могло поглотить их наличные рабочие силы, потому что они получили maximum ту часть земли, которую они имели при крепостном праве, а обработка этой земли, как вы знаете, поглощала только три дня в неделю - остальное, иногда и больше, шло на барщину. Благодаря тому что полученные крестьянами наделы соответствовали только половине тех рабочих сил, которые они имели, если крестьяне пожелали бы сполна утилизировать свои рабочие силы в сельском хозяйстве, им приходилось уже тогда остальную половину земли или нанимать у помещиков, или самим наниматься, или искать заработка на стороне на уплату податей и оброков и на покупку тех предметов, которые им были необходимы, но которых они не могли вырабатывать в своих хозяйствах. С уплотнением населения стеснение в этом отношении становилось все более и более чувствительным. От этого, разумеется, в местностях земледельческих росли арендные цены, порождая сильное обеднение крестьянства, благодаря чему именно в самой богатой по природе части России у крестьян замечается в настоящее время наибольшая нужда. Именно крестьяне черноземных местностей, особенно благодатных по природе, как Тульская или Тамбовская губернии, живут гораздо беднее, нежели крестьяне Тверской или Ярославской губерний, где земля дает мало, но где крестьяне получают заработки не от земли, а от тех промыслов, к которым они привыкли". {Корнилов А.А. Курс истории России XIX века. М.: АСТ, Астрель. 2004. С.434-435.}. Не стоит забывать о том, что в крепостническом имении землепользование крестьян не ограничивалось территорией наделов. Крестьяне бесплатно пользовались помещичьими пастбищами, могли пасти скот в помещичьем лесу, на скошенных помещичьих лугах и убранных полях. После отмены крепостного права за пользование этими угодьями помещики уже требовали плату или отработки. За топливо из леса, ранее получаемое бесплатно, как и за право рыбной ловли, крестьянам после реформы также пришлось платить. Иными словами, обрабатывая во время барщины помещичьи поля, крестьяне зарабатывали себе определенные льготы. Кроме того, они, если можно так выразиться, зарабатывали себе покровительство помещика, ибо за уплату крестьянами налогов отвечал перед казной помещик, как и за благосостояние крестьян в целом. Разработчики реформы забыли о том, что, работая половину своего времени на барина, мужик кое-что все же получал взамен. И если необходимость ходить на барщину после реформы отпала, то вместе с этим крестьянин и многого лишился. А зачастую всё то, что крестьянин получал как работник барского имения, он после освобождения вынужден был точно так же отрабатывать своим горбом, но на куда более жестких условиях. Думается, что просмотреть половину земли, на которой работал крестьянин до реформы, можно было только при определенном настрое реформаторов. Зла крестьянину никто, возможно, и не желал, однако не его благом были озабочены деятели реформы в первую очередь.
       Это видно из второго коренного порока пореформенного обустройства крестьян - из проблемы так называемых "отрезков". Возникла она следующим образом. Исходя из особенностей местных природных и экономических условий, территория Европейской России была разделена на три "полосы" - нечерноземную, черноземную и степную, а "полосы", в свою очередь, делились на "местности", от 8 до 12 в каждой полосе. В степной "полосе" устанавливалась одна норма надела, так называемая "указная", а в нечерноземной и черноземной - по две, "высшая" и "низшая". Закон предусматривал отрезку от крестьянского надела в пользу помещика, если дореформенные размеры надела превышали "указную" или "высшую" нормы, и прирезку, если дореформенный надел не достигал "низшей" нормы. Нормы были, как правило, ниже реальных размеров наделов, находившихся в крестьянском пользовании, и уже сами по себе предполагали отрезки. Но помещик имел право отрезать крестьянские земли в свою пользу даже тогда, когда они не достигали норм - например, в том случае, если в результате наделения крестьянина землей в нечерноземной и черноземной "полосах" помещику оставалось менее трети общего количества удобной земли, а в степной "полосе" - менее половины всей земли. Разрыв между "высшей" и "низшей" нормами (в три раза) на практике приводил к тому, что отрезки стали правилом, а прирезки - исключением. Изучавший реформы 1861 г. Б.Г. Литвак показал, что, несмотря на различную ситуацию с изменением наделов по каждому отдельному землевладению, общее правило просматривается достаточно четко. По шести земледельческим губерниям Центра России отрезки составили: по Воронежской - 26 %, по Курской - 15,7 %, по Орловской - 16,5 %, по Рязанской - 16,8 %, по Тамбовской - 13,1 % и по Тульской - 12,59 %. В целом по региону 50,1 % крестьян получили урезанный надел, 43,2 % крестьян сохранили свой дореформенный надел в неизменном виде, и только у 6,7 % крестьян надел увеличился. В целом по региону помещики получили почти миллион десятин отрезанной у крестьян земли. Гибкость закона, установившего "вилку" возможного надела, сработала, как видим, в пользу помещиков. Впрочем, по близкому к тогдашней столице региону данные еще более разительны: в Новгородской губернии крестьяне потеряли 40,4 % дореформенной надельной земли, в Вологодской - 40,9 %. В Поволжье, в Саратовской и Казанской губерниях, крестьяне потеряли более 40 % надельной земли. Отчасти это было результатом перехода на так называемый "дарственный надел": он составлял четверть от дореформенного, зато за него можно было не платить, а ведь многих крестьян платежи за землю страшили больше малоземелья. В украинских губерниях, где до реформы точные размеры крестьянских наделов не определялись, примерный размер отрезков составил от четверти до трети земли, находившейся в пользовании крестьян. Стоит отметить, что и прирезка оказывалась зачастую выгодна помещикам, так как доводила надел до того минимума, который был необходим для сохранения крестьянского хозяйства, и, кроме того, влекла за собой рост крестьянских повинностей. {См. Литвак Б.Г. Переворот 1861 года в России... М.: Изд-во политической литературы. 1991. С. 144-188.}.
       При крепостном праве многие зажиточные крестьяне прикупали землю, но так как по закону они не могли совершить сделку на свое имя, то купчие заключались на имя помещика. В силу этого помещик становился юридическим собственником купленной его крестьянином земли. После реформы многие помещики или их наследники не пожелали выпускать такие земли из своих рук, и суды обычно становились на их сторону. Особые льготы получило мелкопоместное дворянство. Мелкопоместными владельцами считались такие, кто имел менее 21 души мужского пола. Таковых числилось 41 тысяча, или 42 % от общего числа поместного дворянства. Мелкопоместным владельцам предоставлялось право вовсе не наделять крестьян землей, если к моменту отмены крепостного права они ею не пользовались. Кроме того мелкопоместные владельцы не обязаны были прирезывать крестьянам землю, если наделы крестьян не достигали низшей нормы. Если крестьяне мелкопоместных владельцев совсем не получали наделов, то им предоставлялось право переселяться на казенные земли и получать пособие от казны для обзаведения хозяйством. Наконец, мелкопоместный владелец мог передать крестьян с их полевыми наделами в казну, за что получал вознаграждение в сумме семнадцати годовых оброков, взимавшихся им ранее со своих крестьян. Разумеется, льготы мелким помещикам усугубляли проблему отрезков и вообще малоземелья. Но тяжесть отрезков для крестьян заключалась не только в их размерах: важно было то, какие именно земли отреза́лись. Так как разделение (разверстание) дворянских и крестьянских земель проводилось представителями дворянского класса, то в огромном большинстве случаев от разверстания крестьяне проиграли. Хотя пахотные земли отрезать было запрещено, но зато отрезке очень часто подвергались те угодья, без которых невозможно нормальное ведение хозяйства - сенокосы, пастбища, водопои. Крестьянам приходилось арендовать эти земли или пользоваться ими в обмен на отработки в помещичьем хозяйстве. Знаменитый экономист А.Н. Энгельгардт писал: "Оттого-то мы и слышим такого рода восхваления имений: "у меня крестьяне не могут не работать, потому что моя земля подходит под самую деревню, курицы мужику выпустить некуда", или "у него отличное имение, отрезки тянутся узкой полосой на четырнадцать верст и обхватывают семь деревень; ему за отрезки всю землю обрабатывают". Словом, при оценке имения смотрят не на качество земли, не на угодья, а на то, как расположена земля по отношению к соседним деревням, подпирает ли она их, необходима ли она крестьянам, могут или нет они без нее обойтись. Поэтому-то теперь, при существующей системе хозяйства, иное имение и без лугов, и с плохой землей, дает большой доход, потому что оно благоприятно для землевладельца расположено относительно деревень, а главное, обладает "отрезками", без которых крестьянам нельзя обойтись..." {Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем. СПб.: Наука. 1999. С. 344.}. Кроме того, помещик имел право ради соблюдения своих хозяйственных нужд (при проведении мелиорации, при обнаружении полезных ископаемых и т.д.) переносить крестьянские усадьбы. Вред для крестьян от этого переноса не окупался той помощью, которую при переселении должен был оказывать им помещик, так как крестьяне лишались самой лучшей, наиболее окультуренной приусадебной земли. Общим результатом всех земельных операций, проведенных в ходе реформы, стало то, что 23 млн. чел. бывших помещичьих крестьян Европейской России получили 33,7 млн. десятин земли, а дворяне-землевладельцы, численность которых (даже вместе с мелкопоместными) была в десятки раз меньше, сохранили за собой земли в 2,5 раза больше. Более 2,6 млн. чел. крестьян (дворовые, крестьяне мелкопоместных владельцев и "дарственники", согласившиеся на мизерный, но бесплатный надел) остались фактически безземельными. Надел остальных крестьян составил 3,4 десятины на душу, хотя для обеспечения сносного жизненного уровня за счет земледелия требовалось в 1,8-2,4 раза больше.
       Согласно закону, первое время после освобождения крестьяне за предоставленную им землю должны были нести в пользу помещика повинности в виде барщины и оброка. Завершающим этапом крестьянской реформы считался перевод крестьян на выкуп ими земли в собственность, однако срока такого перевода закон не устанавливал. Для барщинных имений устанавливалась единая норма барщинных дней в году (40 дней мужских и 30 женских за один душевой надел). Размер же оброка устанавливался в зависимости от промышленных и торговых доходов крестьян. За "высший" надел в промышленных губерниях следовало платить 10 руб., в имениях, находившихся в пределах 25 верст от Петербурга и Москвы - 12 руб. (пригородное положение способствовало промыслам), в остальных местностях оброк составлял 8-9 руб. с души мужского пола. Однако в случае близости имения к железной дороге, судоходной реке, промышленному центру помещик имел право ходатайствовать о повышении оброка. По закону оброк нельзя было увеличивать выше дореформенного, если не увеличивался земельный надел. Однако закон не предусматривал уменьшения оброка в связи с сокращением надела. А потому в результате отрезков происходил рост оброка в расчете на 1 десятину. Установленные законом нормы оброка превосходили доходность земли, особенно в нечерноземных губерниях, хотя формально оброк считался платой за предоставленную крестьянам землю. Фактически же оброк становился платой за личную свободу крестьянина. После объявления "свободы" крестьяне относились к барщине с таким отвращением, что помещики земледельческих губерний, видя полную неэффективность барщинного труда, принялись быстро переводить крестьян на оброк. Только за 1861-1863 гг. доля барщинных крестьян сократилась с 71 % до 33 %.
       Как увидим ниже, с переводом крестьянских повинностей на оброк экономическое положение имений становилось для помещиков достаточно выгодным, и потому с переводом крестьян на выкуп помещики не торопились. Правда, в девяти губерниях с наличием польского населения (Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской, Могилевской, Витебской, Киевской, Подольской и Волынской) правительство указами 1 марта, 30 июля и 2 ноября 1863 г. сразу перевело крестьян на обязательный выкуп, а также сделало ряд существенных уступок: крестьянам были возвращены отрезанные от их наделов земли, а повинности снижены в среднем на 20%. Эти меры исходили из стремления царского правительства в условиях вспыхнувшего в январе 1863 г. мятежа польской шляхты привлечь на свою сторону литовское, белорусское и украинское крестьянство. Иначе дело обстояло в 36 великороссийских, малороссийских и новороссийских губерниях. Здесь перевод крестьян на выкуп занял более двух десятилетий. Лишь 28 декабря 1881 г. было издано "Положение", предусматривавшее перевод остававшихся еще на временнообязанном положении крестьян на обязательный выкуп начиная с 18 января 1883 г., и одновременно принят указ о снижении на 12 % выкупных платежей с крестьян, ранее перешедших на выкуп. Но в основу выкупа была положена не реальная, рыночная цена земли, а феодальные повинности, т.е. крестьянам пришлось платить не только за наделы, но и за свою свободу - утрату помещиком крепостного труда. Размер выкупа за надел определялся путем так называемой "капитализации оброка". Суть ее заключалась в следующем. Годовой оброк приравнивался к 6 % с капитала χ (именно такой процент начислялся ежегодно по вкладам в банк). Таким образом, если крестьянин уплачивал оброк с 1 души мужского пола в размере 10 руб. в год, то выкупная сумма χ составляла - 10 руб.: 6 % х 100 % = 166 руб. 67 коп.
       Дело выкупа взяло на себя государство путем проведения выкупной операции. Для этого в 1861 г. было учреждено при Министерстве финансов Главное выкупное учреждение. Выкупная операция заключалась в том, что казна выплачивала помещикам сразу деньгами или (большей частью) ценными процентными бумагами 80 % выкупной суммы, если крестьяне имения получали по норме "высший" надел, и 75 %, если им предоставлялся надел менее "высшего". Остальные 20-25 % выкупной суммы (так называемый "дополнительный платеж") крестьяне выплачивали непосредственно помещику - сразу или в рассрочку, деньгами или отработками (по обоюдной договоренности). Выкупная сумма, уплачиваемая государством помещику, рассматривалась как предоставленная крестьянам "ссуда", которая потом взыскивалась с них в качестве "выкупного платежа" в размере 6 % от этой "ссуды" ежегодно в течение 49 лет. Выкупные платежи крестьян были намного больше тех денег, которые государство выплачивало помещикам, то есть "выкупной ссуды". Так, по Воронежской губернии фактические выкупные платежи оказались больше выкупной ссуды на 16 млн. руб.; по Курской - на 22,3 млн. руб.; по Орловской - на 17,1 млн. руб.; по Рязанской - на 17,8 млн. руб.; по Тамбовской - на 21,4 млн. руб.; по Тульской - на 20 млн. руб. По тем временам, когда 100 руб. в год считались неплохим жалованьем (для человека с начальным образованием), это колоссальные суммы. Выходит, что по Черноземному Центру казна "выкупала" у помещика каждую десятину в среднем за 38 руб. 50 коп., а "продавала" ее крестьянам за 63 руб. выкупных платежей, получая за каждую десятину 24 руб. 50 коп. Иными словами, казна получила на каждый выданный в "ссуду" рубль 63 копейки ссудного процента - блестящая банковская операция. Суть выкупной операции как массовой экспроприации крестьян иллюстрирует соотношение "цены земли по выкупу" и рыночной цены земли в губерниях с землями невысокого качества. Так, в Смоленской губернии только выкупной ссуды приходилось на десятину 27,3 руб., а рыночная цена земли даже в 1889-1892 гг. не превышала 19 руб. 69 коп. А ведь реальные выкупные платежи были намного больше выкупной ссуды! В Тверской губернии реальные выплаты за десятину составили 43 руб. 65 коп., в то время как средняя рыночная цена за десятину в 1861-1891 гг. составляла всего 19 руб. 80 коп. В Новгородской губернии фактические выплаты за десятину по выкупу составили 30 руб. 10 коп., а средняя цена за десятину на рынке составляла в 1861-1891 гг. 8 руб. 30 коп. В целом по стране за предстоящие почти полвека, на которые растягивались выкупные платежи, крестьяне должны были уплатить до 300 % первоначальной выкупной суммы. Рыночная цена отведенной в надел крестьянам земли составляла в 1863-1872 гг. 648 млн. руб., а выкупная сумма за нее составила 867 млн. руб.
       Реформа коснулась также удельных крестьян, то есть крестьян, принадлежавших царской фамилии (к 1858 г. эта категория населения империи насчитывала свыше 2 млн. чел.). Помимо общегосударственных податей эти крестьяне платили также еще и оброк на содержание царствующего дома (не случайно говорилось, что царь - крупнейший помещик в России). Личную свободу удельные крестьяне получили уже в 1858-1859 гг., а вышедшее в 1863 г. "Положение" определяло поземельное устройство, повинности, проведение выкупной операции, организацию сельского и волостного самоуправления для удельных крестьян. В течение двух лет (1863-1865) удельные крестьяне были переведены на выкуп. Фактически они продолжали платить тот же самый оброк, что и до этого, но уже в виде выкупных платежей за землю в течение 49 лет. При проведении аграрной реформы в удельной деревне не обошлось без отрезков от крестьянских наделов, в результате чего землевладение удельных крестьян сократилось на 3,5 %. Удельные крестьяне получили в среднем на 1 душу мужского пола по 4,9 десятины, то есть в полтора раза больше, чем бывшие помещичьи крестьяне. Однако цена выкупаемой земли для удельных крестьян также была завышена по сравнению с рыночной. Отрезки от наделов и завышенный выкуп вызвали многочисленные протесты удельных крестьян, требовавших безвозмездного предоставления им всей земли, которой они пользовались до реформы. Наиболее значительными были выступления удельных крестьян в Поволжье и на Урале, где условия реформы оказались особенно неблагоприятными: здесь, при сохранении в прежнем размере повинностей, отрезки от наделов достигали 20-30%.
       Подготовка реформы в государственной деревне началась в 1861 г. К этому времени государственных крестьян насчитывалось свыше 19 млн. человек обоего пола. Они хотя и считались официально "свободными сельскими обывателями", то есть на них не давил гнет крепостного права, однако для них в роли феодала выступало само государство. Оно предоставляло крестьянам в пользование землю, за которую они помимо подушной подати платили и феодальную ренту в виде денежного оброка. В 1866 г. был издан закон "О поземельном устройстве государственных крестьян", также вызвавший многочисленные конфликты крестьян с казной из-за отрезков от наделов, превышающих установленные тем же законом нормы. Так, наделы государственных крестьян в промышленных губерниях сократились на 10 %, а в северных - на 44 %. Вместе с тем в двенадцати центральных и средневолжских губерниях была произведена прирезка к наделам. В среднем государственные крестьяне получили на 1 душу мужского пола по 5,7 десятины. Но эта земля признавалась собственностью казны. Выкуп наделов был произведен только через 20 лет - по закону от 12 июня 1886 г. При этом выкупные платежи, которые обязаны были ежегодно вносить государственные крестьяне за предоставленную им надельную землю, выросли по сравнению с прежней оброчной податью за нее на 45 %. Государство мотивировало это повышение возросшей рыночной ценой земли. На самом деле это была очередная "блестящая банковская операция", поскольку списывалась вся сумма выплаченного ранее крестьянами оброка.
       Проведение государством в централизованном порядке выкупа крестьянских наделов решало ряд важных социальных и экономических задач. Правительственный кредит обеспечивал помещикам гарантированную уплату выкупа и вместе с тем избавлял их от непосредственного столкновения с крестьянами. Одновременно решалась и проблема возврата казне помещичьего долга в размере 425 млн. руб., взятых помещиками под залог крепостных душ. Эти деньги были вычтены из выкупной суммы. Кроме того, по официальным статистическим данным, с 1862 по 1907 гг. (до момента отмены выкупных платежей) бывшие помещичьи крестьяне выплатили казне 1 540,6 млн. руб. (и еще оставались ей должны). Кроме того они уплатили в виде оброка самим помещикам за период своего временнообязанного положения 527 млн. руб. Поскольку с казны свалилась гиря поддержки неэффективно хозяйствовавшего дворянства, да к тому же в нее стали поступать выкупные платежи, государство смогло стать тем, чем оно было в других европейских странах - двигателем промышленного развития и научно-технического прогресса. Большая часть железных дорог, построенных в XIX в., была построена на государственные средства. Строительство железных дорог не только связывало воедино различные части страны и тем самым формировало общенациональный рынок, - оно еще и предъявляло промышленности устойчивый спрос на металл и прокат, машины и оборудование. Отмена крепостного права предоставила готовой к рывку промышленности и резко расширившийся рынок труда, поскольку крестьянин смог значительно свободнее распоряжаться своей рабочей силой. К выходу на рынок труда крестьянина побуждал и сам характер проведения реформы, обусловивший малоземелье в деревне.
       Однако полной гражданской и административной свободы крестьянин в результате реформы так и не получил. При сохранении "временнообязанного состояния", то есть необходимости несения повинностей в пользу помещика (в обмен на землю - как будто крестьянин и его предки не выкупили уже эту землю своим трудом) иного просто и не могло быть. Конечно, общая "сумма справедливости" в обществе возросла, кормилец народа получил наконец права юридического лица. Ему уже не требовалось согласие помещика для вступления в брак. Он мог лично или в составе общества заключать сделки, свободно вести торговлю, открывать фабрики и торговые заведения, вступать в гильдии. Крестьянин мог выступать истцом, ответчиком, свидетелем и поверенным в суде. Он мог участвовать в сходах, избирать и быть избранным на общественные должности, переходить в другие сословия, отлучаться с места жительства, поступать в учебные заведения, занимать государственные должности. Для сглаживания конфликтов крестьян с помещиками в ходе реформы и соблюдения крестьянских прав была введена специальная должность - мировые посредники. Однако временнообязанное состояние привязывало крестьянина к конкретному месту, точнее - к конкретному помещику и потому в сильной степени выхолащивало все перечисленные права. А.А. Корнилов указывал: "...С общечеловеческой точки зрения значение реформы в правовом отношении было колоссально, но и тут приходится все же оговориться, что отмена крепостного права, освободив крестьян от зависимости их от помещиков в личном и правовом отношении, в то же время отнюдь не уравняла их с помещиками в их гражданских правах, не сделала их равноправными гражданами той страны, в которой они вместе с помещиками продолжали жить: реформа перевела их из разряда крепостных крестьян не в разряд полноправных граждан, а в разряд так называемых податных сословий. <...> Сущность правового положения этих податных сословий заключалась в том, что государство облагало людей подушным окладом, налагая прямые налоги не на имущество, а на лица, облагая их личный труд, и так как обеспечить поступление таких податей, взыскать подати, обеспеченные личным трудом, с каждого отдельного человека было очень трудно, то, чтобы достичь этого, установлялась круговая порука и люди эти ограничивались в свободе передвижения при помощи особой паспортной системы и прикреплялись каждый к той группе, к которой он был приписан. Каждое податное общество отвечало за всех своих членов, и поэтому государству пришлось предоставить таким группам некоторую власть над своими членами, право насильственно удерживать их в своей среде и даже не отпускать на сторону. Эта система клала очень глубокий след на правовое состояние людей, над которыми она тяготела. Поэтому, пока не была отменена круговая порука, пока существовала подушная подать, до тех пор, собственно, не могло быть и речи в России о гражданской равноправности отдельных сословий, о действительном равенстве всех жителей перед законом, не говоря уж о том, что, как я сказал, лица, подвергшиеся этой податной системе, ограничивались даже в свободе своего передвижения и в свободе выбора занятий, так как для перечисления из одной податной группы в другую требовалось получение увольнительного приговора. Тут одно ограничение логически вытекало из другого... Затем было установлено в "общем положении" еще и специальное ограничение, касавшееся бывших крепостных крестьян, - это то, что в течение первых девяти лет по издании положения "временнообязанные" крестьяне не могли даже отказываться от надела; они обязательно должны были отбывать за него повинности; этим опять-таки налагались на них определенные стеснения относительно распоряжения своею личностью, своими силами". {Корнилов А.А. Курс истории России XIX века. М.: АСТ, Астрель. 2004. С. 425-426.}.
       И далее: "Крестьянство было устроено в виде самоуправляющихся общественных единиц, в виде сельских обществ. Сельское общество - самая мелкая общественно-хозяйственная единица - составлялось из крестьян, живших в одном селении и в то же время принадлежавших одному помещику. Если в одном и том же селении были крестьяне разных помещиков, то в том случае, если каждая группа была не меньше 20 душ, каждая из таких групп составляла отдельное сельское общество. Этим сельским обществам предоставлено было довольно полное самоуправление в хозяйственном отношении; им предоставлена была в местностях с общинным землевладением разверстка тех наделов, которые были им отведены, между семьями, сообразно тем обычаям, которые в данной местности существовали. Затем, соответственно разверстке земли, члены сельского общества, опять-таки решением схода, облагались и податями, т. е. те подати, которые приходились на душу, не непосредственно падали на душу, а разлагались сходом соответственно тому наделу, который сход отводил каждой семье или душе. В то же время сход мог облагать своих членов сборами на разные духовные, умственные и нравственные надобности и вообще общественные нужды, которые у них были. Собственно, первоначально предполагалось, что вся хозяйственная сторона крестьянского быта именно должна быть предоставлена этим сельским обществам, а для нужд государственных, для нужд мелкой местной администрации предполагалось организовать другую единицу, которая не была бы связана иерархически с этой первой хозяйственной единицей и называлась бы волостью; но в конце концов эта волость, составленная из нескольких сельских обществ, оказалась второй инстанцией над сельским обществом по многим административным делам. Так как волости учреждались для нужд административно-полицейских, то предполагалось, что у них никаких хозяйственных нужд и не будет, но затем приняты были статьи, возложившие на волости разрешение хозяйственных вопросов. Сельские выборные должностные лица, старосты, по делам полицейским, которыми они были обременены в значительной мере, подчинялись волостным старшинам и волостным правлениям, и вместе с ними были подчинены различным уездным полицейским и административным властям, приказания которых они обязывались исполнять беспрекословно под страхом дисциплинарных взысканий, которые на них мог налагать мировой посредник и по своему почину, и по жалобам разных чиновников. В конце концов лица, выбранные сельским самоуправлением, оказались в положении низших агентов уездной полиции; будучи избранниками сельских обществ и волостей, ответственность они несли не перед своими избирателями, а перед "начальством", в распоряжении которого находились. Это обстоятельство подрывало принцип самоуправления в корне, и при таких условиях, конечно, невозможно было признать эти крестьянские волости и общества действительно самоуправляющимися единицами". {Там же.}. Историки высказывают следующее положение - на наш взгляд, вполне правомерное: волостное устройство села было рассчитано на то, чтобы в значительной степени отстранить крестьян от участия в земском самоуправлении, которое тогда уже разрабатывалось. Именно поэтому волость была сделана учреждением чисто сословным, то есть крестьянским. Кроме того, само положение волости являлось несамостоятельным. Например, провозглашалось, что наказывать крестьян можно только по суду. Однако закон делал оговорку: "Или по законному распоряжению поставленных над ними правительственных и общественных властей". Такая оговорка, по сути, сохраняла судебно-вотчинную власть помещика. Более того, помещику разрешалось присутствовать при следствиях, назначенных над крестьянами, и согласия самих крестьян на это не требовалось. Среди обязанностей избранного волостного старшины главное место занимали полицейские: он должен был по предписаниям земской полиции доводить до населения распоряжения власти и пресекать волнения, даже распространение слухов. Старшине предписывалось беспрекословно исполнять требования полиции, судебных следователей, мирового посредника и прочих наделенных властью лиц. В задачу волостного правления входило и взыскание недоимок и долгов, включая продажу крестьянского имущества для их покрытия. Закон сохранял полицейские и попечительские функции помещика, в частности, предоставлял ему право разбирать споры и тяжбы между крестьянами и рассматривать мирские приговоры об удалении из общества. Все мирские приговоры должны были предоставляться помещику по первому его требованию и он мог приостанавливать их действие через мирового посредника.
       Крестьянская реформа вызвала огромное разочарование у крестьянских масс. Уставные грамоты - документы, регламентирующие ход реформы в каждом данном сельском обществе - отказалось подписывать большинство сельских сходов Черноземного Центра (70,4 %). В украинских губерниях доля неподписавших составила 30 % населения. Массовым явлением стали эксцессы при размежевании помещичьих и крестьянских земель, захваты помещичьих угодий. Статистика говорит о том, что в девяти украинских губерниях в апреле - мае 1861 г. произошло 575 крестьянских выступлений. В великорусских губерниях число выступлений в марте - мае того же года перевалило за тысячу. Это число превышало количество выступлений за весь 1860 г. в несколько раз. В селе Бездна Казанской губернии по собравшейся толпе крестьян (шесть тысяч человек) воинской командой был открыт огонь. По сильно преуменьшенным официальным данным, было убито 55 человек, около 70 ранено. Руководитель восстания Антон Петров был расстрелян уже после разгона толпы. В Чембарском и Керенском уездах Пензенской губернии дело дошло до восстания. Крестьяне разогнали местные власти, воинскую команду. Основными лозунгами были отказ работать на помещиков и передел земли в пользу крестьян. Воинские подкрепления открыли по крестьянам огонь, погибло не менее 11 человек, множество подверглось телесным наказаниям и ссылке в Сибирь.
       Вскоре разочарование охватило и образованные слои русского общества. Первоначальные настроения хорошо выразил А.И. Герцен: "Мы как будто помолодели вестью освобождения крестьян. Всё было забыто; с упованием на новую поступь России, с бьющимся сердцем ждали мы наш праздник. На нём в первый раз отроду, при друзьях русских и польских, при изгнанниках всех стран... мы хотели поднять наш стакан и предложить неслыханный при такой обстановке тост за Александра II - освободителя крестьян! Мы очень хорошо знали ответственность, которую на нас обрушивал этот тост,- мы подвергались тупому порицанию всех ограниченностей, желчной клевете всех мелких завистей. Нам до этого дела не было; поступок наш казался нам чистым и справедливым. Мы знали и другое, мы знали, что этот тост, произнесённый нами и у нас, отозвался бы иным образом в сердце государя, чем подцензурная риторика допускаемых похвал и отдаваемых в казённые проценты восторгов". {Герцен А.И. 10 апреля 1861 и убийства в Варшаве. Собр. соч. в 9 тт. М.: ГИХЛ. Т. 7. С. 362.}. Однако вскоре, по мере изучения всего содержания реформы и поступления сообщений из русской деревни эти настроения стали развеиваться. Герцен помещал в "Колоколе" отклики на эти сообщения, постепенно составившие целую серию статей, получивших широкую известность в русских образованных кругах. Так, о событиях в Бездне он писал: "Ужасом, слезами наполняют нас новости, идущие со всех сторон. Бедные, бедные крестьяне! Ведь в Европе не подозревают, что такое у нас значит усмирение солдатами, генерал-адъютантское усмирение. Одна надежда на солдат и на молодых офицеров. Тяжело носить оружие, на котором запеклась кровь своих родных - отцов, матерей, братьев". {Герцен А.И. Русская кровь льется!. Там же. С. 367.}.
       О том времени В.И. Ленин в своей жесткой манере, но очень точно написал: "...На наш современный взгляд кажется странным говорить о революционной "партии" и ее натиске в начале 60-х годов. Сорокалетний исторический опыт сильно повысил нашу требовательность насчет того, что можно назвать революционным движением и революционным натиском. Но не надо забывать, что в то время, после тридцатилетия николаевского режима, никто не мог еще предвидеть дальнейшего хода событий, никто не мог определить действительной силы сопротивления у правительства, действительной силы народного возмущения. Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России "Колокола", могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров, появление прокламаций, возбуждение крестьян, которых "очень часто" приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять "Положение", обдирающее их, как липку, коллективные отказы дворян - мировых посредников применять такое "Положение", студенческие беспорядки - при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание - опасностью весьма серьезной. При таких условиях самодержавное правительство, которое свое высшее назначение видело в том, чтобы, с одной стороны, отстоять во что бы то ни стало всевластие и безответственность придворной камарильи и армии чиновных пиявок, а с другой стороны, в том, чтобы поддерживать худших представителей эксплуататорских классов, - подобное правительство не могло поступать иначе, как беспощадно истребляя отдельных лиц, сознательных и непреклонных врагов тирании и эксплуатации (т. е. "коноводов" "революционной партии"), запугивать и подкупать небольшими уступками массу недовольных. Каторга - тому, кто предпочитал молчать, чем извергать тупоумные или лицемерные хвалы "великому освобождению"; реформы (безвредные для самодержавия и для эксплуататорских классов реформы) тем, кто захлебывался либерализмом правительства и восторгался эрой прогресса. Мы не хотим сказать, что эта рассчитанная полицейско-реакционная тактика была отчетливо сознаваема и систематически преследуема всеми или хотя бы даже несколькими членами правящей клики. Отдельные члены ее могли, конечно, по своей ограниченности не задумываться над этой тактикой в ее целом и наивно восторгаться "либерализмом", не замечая его полицейского футляра. Но в общем и целом несомненно, что коллективный опыт и коллективный разум правящих заставлял их неуклонно преследовать эту тактику. Недаром же большинство вельмож и сановников прошло длинный курс николаевской службы и полицейской выучки, прошло, можно сказать, огонь и воду и медные трубы". {Ленин В.И. Гонители земства и аннибалы либерализма. Полн. собр. соч. Изд. 4-е. М.: ОГИЗ Государственное издательство политической литературы. Т. 5. С. 26-28. }. Ленин, безусловно, прав в том, что ничего похожего на революционные партии в современном понимании этого слова в тогдашней России еще не было. Зато было огромное желание перемен, созревшее в очень многих людях под николаевским прессом. А в ходе реформ появилось вдобавок еще и разочарование в надеждах на действующую власть. Это чувство, если оно разделяется массами, является едва ли не главным условием сильнейших политических потрясений. Сам взрыв в России произошел лишь через несколько десятилетий, однако условия для него заложило именно разочарование в великих реформах Александра II. Иначе говоря, чем сильнее был николаевский гнет, тем большие надежды на лучшее он порождал и тем взрывоопаснее оказалось разочарование тогда, когда эти надежды не сбылись. Можно было не сомневаться в том, что радикализм протеста не уступит горечи несбывшихся надежд. Так оно и вышло.
       Глава 6. Начало противостояния
       Не прошло и года после освобождения крестьян, как Н.Г. Чернышевский написал свои "Письма без адреса", обращенные к Александру II. В этой статье он приводил следующий расчет (взяв в качестве наиболее репрезентативного статистического материала данные по 18 великорусским уездам с числом крепостных не менее 10 тыс. душ в каждом): "Общее число душ в оброчных имениях, внесенных в "Приложения к Трудам Редакционных комиссий", по всем 18 уездам: 125 324 души. Прежний надел их показан в 419 4061/2 десятин. Всего оброка за этот надел при крепостном праве платили они помещикам 842 728 руб. 50 коп. Таким образом, при прежнем крепостном праве, средним числом, бралось с крестьян за одну десятину надела: 2 руб. 9 коп. По правилам, данным новыми Положениями, из прежнего надела должно отойти к помещику 101 767 3/4 десятины. Останется за крестьянами 317 638 3/4 десятины. За них установлен оброк 731 346 руб. 80 коп. То есть за одну десятину земли своего надела крестьяне должны по новым правилам платить 2 руб. 30 1/2 коп. Иначе сказать, по новым Положениям освобождаемые крестьяне должны платить помещику: 1 руб. 10 коп. вместо каждого рубля, который платили ему при прежнем крепостном праве. Ожидали ли вы, м. г., такого результата?" {Чернышевский Н.Г. Письма без адреса. Письмо пятое. Lib.ru/Классика. Az.lib.ru. Или: Чернышевский Н.Г. Письма без адреса. М.: Советская Россия. 1986.}. Чернышевский задавался вопросом о причинах такого неожиданного и для всего русского общества, и в первую очередь для крестьян результата, и отвечал на этот вопрос так: "Крепостное право было создано и распространено властью; всегдашним правилом власти было опираться на дворянство, которое и образовалось у нас не само собою и не в борьбе с властью, как во многих других странах, а покровительством со стороны власти, добровольно дававшей ему привилегии. Почему же власть принималась за отменение той из установленных ею самой привилегий, которою наиболее дорожило дворянство? <...> Неудачная политика, подвергнувшая страну несчастной войне, доставила силу так называемой либеральной партии, требовавшей уничтожения крепостного права. Таким образом, власть принимала на себя исполнение чужой программы, основанной на принципах, несогласных с характером самой власти. Из этого разноречия сущности предпринимаемого дела с качествами элемента, бравшегося за его исполнение, должно было произойти то, что дело будет исполнено неудовлетворительно. Источником неизбежной неудовлетворительности был привычный, произвольный способ ведения дела. Власть не замечала того, что берется за дело, не ею придуманное, и хотела остаться полною хозяйкою его ведения. А при таком способе ведения дела оно должно было совершаться под влиянием двух основных привычек власти. Первая привычка состояла в бюрократическом характере действий, вторая - в пристрастии к дворянству. Дело было начато с желанием требовать как можно менее пожертвований от дворянства. А бюрократия по самой сущности своей всего более занимается формалистикою. Потому и результат оказался такой, что изменены были формы отношений между помещиками и крестьянами с очень малым, почти незаметным изменением существа прежних отношений". {Там же. Письмо третье.}. Чего же следовало ожидать без срочных изменений в характере проведения реформ? Чернышевский полагал, что в таком случае неизбежен взрыв насилия, от которого пострадают не только дворяне и чиновники: "Народ не думает, чтобы из чьих-нибудь забот о нем выходило что-нибудь действительно полезное для него. Мы все, отделяющие себя от народа какими-нибудь именами, - именем ли власти, именем ли того или другого привилегированного сословия, - мы все, предполагающие у себя какие-нибудь особенные интересы различные от предметов народного желания, - интересы ли дипломатического и военного могущества, или интересы распоряжения внутренними делами, или интересы личного нашего богатства, или интересы просвещения, - мы все смутно чувствуем, какая развязка вытекает из этого расположения народных мыслей. Когда люди дойдут до мысли: "ни от кого другого не могу я ждать пользы для своих дел", они непременно и скоро сделают вывод, что им самим надобно взяться за ведение своих дел. Все лица и общественные слои, отдельные от народа, трепещут этой ожидаемой развязки. Не вы одни, а также и мы желали бы избежать ее. Ведь между нами также распространена мысль, что и наши интересы пострадали бы от нее, даже тот из наших интересов, который мы любим выставлять как единственный предмет наших желаний, потому что он совершенно чист и бескорыстен, - интерес просвещения. Мы думаем: народ невежествен, исполнен грубых предрассудков и слепой ненависти ко всем отказавшимся от его диких привычек. Он не делает никакой разницы между людьми, носящими немецкое платье; с ними со всеми он стал бы поступать одинаково. Он не пощадит и нашей науки, нашей поэзии, наших искусств; он станет уничтожать всю нашу цивилизацию. {Там же. Письмо первое.}.
       Несправедливый, антикрестьянский характер реформы был очевиден не только Чернышевскому. Известный писатель П.Д. Боборыкин так описывал один из своих петербургских дней февраля 1861 года (мемуарист был тогда еще очень молод): "...До обеда я попал в мой студенческий кружок... Там же нашел я и М.Л. Михайлова за чаем. Они только что читали вслух текст манифеста и потом все начали его разбирать по косточкам. Никого он не удовлетворял. Все находили его фразеологию напыщенной и уродливой - весь его семинарский "штиль" митрополита Филарета [автор текста "Манифеста". - А.Д.] Ждали совсем не того, не только по форме, но и по существу. Сильнее и ядовитее всех говорил Михайлов. Он прямо называл всё это ловушкой и обманом и не предвидел для крестьян ничего, кроме новой формы закрепощения". {Боборыкин П.Д. Воспоминания. М.: Художественная литература. 1965. Т. 1. С. 234.}. Напомним, что М.Л. Михайлов, известный поэт, прозаик, переводчик, в 1861 г. за распространение антиправительственных прокламаций получил 12,5 лет каторги. Впоследствии срок каторги сократили до 6 лет, но Михайлов был уже безнадежно болен и умер в 1865 г. А в год освобождения крестьян Михайлов обращался к народу с предупреждением:
       Не жди, чтоб счастье и свобода
       К тебе сошли из царских рук.
      И далее:
       О, помни! чистый дар свободы
       Назначен смелым лишь сердцам.
       Ее берут себе народы;
       И царь не даст ее рабам.
      Свою судьбу Михайлов не менее точно предсказал в знаменитой песне:
       Если погибнуть придется
       В тюрьмах и шахтах сырых, -
       Дело, друзья, отзовется
       На поколеньях живых.
       Сходное отношение к крестьянской реформе выразил известный публицист и критик Н.В. Шелгунов в своей прокламации "Русским солдатам от их доброжелателей поклон": "Слыханное ли дело, чтобы купить землю, на которой и сам крестьянин, и отец, и дед и прадед его родились. Помещиков еще не было, а крестьяне были; значит, и земля крестьянам принадлежала ранее, чем помещикам. А теперь говорят крестьянину - откупи от помещика землю; да чем ему ее откупить? Целый век разоряли помещики крестьян, да, видно, им мало, - хотят разорить вконец. Да что земля! Даже избу, выстроенную самим крестьянином, и огороды им сделанные, и за то заплати помещику. Разве такая бывает воля? Это не воля, а кабала. Во всём хотят разорить народ русский и ограбить его. Вот вам и царь, вот вам и клятва его перед Богом царствовать на добро! Не останется народ доволен ни царем, ни своей волей, ни помещиками, ни начальством. И не найдет народ расправы, не найдет он справедливости, потому что всё начальство будет из помещиков и будет стоять оно не за народ, а за своего брата - дворянина; и пойдут в народе тогда смуты и неудовольствия, и пошлют вас на него". {Шелгунов Н.В., Шелгунова Л.П., Михайлов М.Л. Воспоминания. М.: Художественная литература. 1967. Т. 1. С. 331.}. В брошюре-прокламации "К молодому поколению" Шелгунов писал: "Мы хотим уничтожения переходного состояния освобожденных крестьян; мы хотим, чтобы выкуп всей личной земельной собственности состоялся немедленно. Если операцию эту не в состоянии взять на себя правительство, пусть возьмут ее все сословия страны. Это путь мирный, и мы хотели бы, разумеется, чтобы дело не доходило до насильственного переворота. Но если нельзя иначе, мы не только не отказываемся от него, но мы зовем охотно революцию на помощь к народу". {Шелгунов Н.В., Шелгунова Л.П., Михайлов М.Л. Воспоминания. М.: Художественная литература. 1967. Т. 1. С. 345.}. Шелгунов писал о реформе: "Мы не отвергаем важности факта, заявленного манифестом 19 февраля; но мы видим важность его не в том, в чем видит его важность правительство. Освобождение крестьян есть первый шаг или к великому будущему России, или к ее несчастию; к благосостоянию политическому и экономическому или к экономическому и политическому пролетариату". {Там же. С. 334.}. Очень знаменательно то, что русские революционеры внимательно следили за положением масс в Европе и считали великим несчастьем для своего народа положение пролетариата в европейских странах (а именно такое положение реформа сулила огромному количеству крестьян). Несомненно, Шелгунов был знаком со статьями Герцена о положении трудящихся на Западе. И далее Шелгунов в своей брошюре изложил типичную программу русского крестьянского социализма, разделявшуюся и славянофилами, и Герценом, и Бакуниным, и народовольцами, и эсерами: "Мы хотим, чтобы земля принадлежала не лицу, а стране; чтобы у каждой общины был свой надел, чтобы личных землевладельцев не существовало, чтобы землю нельзя было продавать, как продают картофель и капусту; чтобы каждый гражданин, кто бы он ни был, мог сделаться человеком земледельческой общины, то есть или приписаться к общине существующей, или несколько граждан могли бы составить новую общину. Мы хотим сохранения общинного владения землей с переделами через большие сроки. Правительственная власть не должна касаться этого вопроса. Если идея общинного владения землей есть заблуждение, пусть она кончится сама собой, умрет вследствие собственной несостоятельности, а не под влиянием экономического учения Запада". {Там же. С. 344.}. Шелгунов заявлял, что ради достижения таких целей революционеры не испугаются жертв среди правящего класса: "Если для осуществления наших стремлений - для раздела земли между народом - пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого". {Там же. С. 339.}. Он пояснял: "Мы не предлагаем грабежа, мы только хотим возвратить вполне права тем, от кого они были отняты. Мы хотим полного уничтожения следов крепостного права, уничтожения развитого им неравенства в землевладении; мы хотим полного обновления страны". {Там же. С. 345.}. Шелгунов предостерегал и власть, и своих единомышленников: "...Освобожденные крестьяне уже думают о своем безвыходном положении - они недовольны. Недовольные везде; все ждут чего-то... Императорская Россия разлагается. Если Александр II не понимает этого и не хочет добровольно сделать уступку народу - тем хуже для него. Общее неудовольствие могло бы еще быть успокоено; но если царь не пойдет на уступки, если вспыхнет общее восстание, недовольные будут последовательны - они придут к крайним требованиям. Пусть подумает об этом правительство, время поправить беду еще не ушло; но пусть же оно не медлит. Но, с другой стороны, и мы должны помнить, что имеем дело с правительством ненадежным, с правительством, которое временными уступками будет успокаивать нас и из личных, временных выгод готово испортить будущее всей страны - для десяти подлецов ничего не значит счастье шестидесяти миллионов". {Там же. С. 335.}. На примере прокламации "К молодому поколению" очень хорошо видно, как разочарование в реформе, готовившейся целых пять лет, вызвало быструю радикализацию русских общественных деятелей.
       Надо сказать, что от принципов реформы, вызывавших антагонизм между сословиями, приходило в ужас и дворянство, - по крайней мере, его мыслящая часть. Например, в начале 1862 г. тверское дворянство составило обращение к правительству, требовавшее полной гласности управления, государственных финансов, суда. Тверские дворяне заявили, что отказываются от дворянских привилегий и готовы принять участие как в несении государственных повинностей (прежде всего налогов), так и к тому, чтобы допустить к управлению государством представителей других сословий. Тверские дворяне выразили уверенность в том, что реформы, проводимые правительством в отрыве от народа, именно в силу этого отрыва обречены на неуспех, а потому для спасения страны власть должна инициировать собрание выборных представителей от всего народа без различия сословий. Тверские дворяне, в частности, писали: "Мы сами не беремся говорить за весь народ, несмотря на то что стоим к нему ближе, и твердо уверены, что недостаточно одной благонамеренности не только для удовлетворения, но и для указания народных потребностей; мы уверены, что все преобразования остаются безуспешными потому, что принимаются без спроса и без ведома народа. Созвание выборных от всей земли русской представляет единственное средство к удовлетворительному разрешению вопросов, возбужденных, но не разрешенных Положением 19 февраля". {Цит. по: Корнилов А.А. Курс истории России XIX века. М.: АСТ, Астрель. 2004. С. 462.}. Предреформенные выступления тверского дворянства известны, и из их сравнения с выступлением 1862 г. видно, насколько сильно полевело это дворянство. Призыв к созыву общенародного собрания выборных означал, по сути, призыв к ограничению самодержавия, на что самодержавная власть отреагировала, разумеется, весьма нервно. Прямо подвергнуть репрессиям авторов и "подписантов" документа было нельзя, так как власть сама начала обсуждение дворянских нужд и предоставила дворянам право участвовать в этом обсуждении. Но затем тверские мировые посредники заявили, что намерены впредь в своей деятельности руководствоваться не распоряжениями правительства, а взглядами общества, и это был уже повод для репрессий. Тринадцать мировых посредников угодили в Петропавловскую крепость, просидели там пять месяцев и затем были приговорены судом к двухлетнему заключению в смирительном доме. Правда, затем они были помилованы (с лишением некоторых прав), но диалога у передовой части дворянства с самодержавием не получилось. Кстати, среди тверских мировых посредников были Н.А. и А.А. Бакунины - братья знаменитого революционера. И еще: в крепости одновременно с тверичами сидел за сочинение прокламации против самодержавия известный критик Писарев - между прочим, родовитый дворянин. Всего в крепости ему пришлось отбыть четыре года. Наконец, для полной объективности картины (или для понимания того, как тесно российское дворянство было связано с крепостным правом), стоит привести слова П.Д. Боборыкина: "...Из людей 40-х, 50-х и 60-х годов, сделавших себе имя в либеральном и даже радикально-революционном мире, один только Огарев еще в николаевское время отпустил своих крепостных на волю, хотя и не совсем даром. Этого не сделали ни славянофилы, по-тогдашнему распинавшиеся за народ (ни Самарин, ни Аксаковы, ни Киреевские, ни Кошелевы), ни И.С. Тургенев, ни М.Е. Салтыков, жестокий обличитель тогдашних порядков, ни даже К.Д. Кавелин, так много ратовавший за общину и поднятие крестьянского люда во всех смыслах. Не сделал этого и Лев Толстой! И Герцен хотя фактически и не стал по смерти отца помещиком (имение его было конфисковано), но как домовладелец (в Париже) и капиталист-рантье не сделал ничего такого, что бы похоже было на дар крестьянам, даже и вроде того, на какой пошел его друг Огарев". { Боборыкин П.Д. Воспоминания. М.: Художественная литература. 1965. Т. 1. С. 243.}. Конечно, Герцен немало тратил на революцию, но жил все-таки богато. Привычная экономическая действительность, привычный образ жизни крепко держали в своих лапах даже и самых передовых людей, заставляя их жить за счет крестьянского оброка и выкупных платежей. Может быть, это позволит читателю лучше понять остроту столкновения классовых интересов, ведь среди дворянского класса по нравственным и умственным качествам с перечисленными Боборыкиным людьми могло сравниться лишь ничтожное меньшинство.
       У Чернышевского диалога с властью тоже не получилось, как и у тверских дворян. Письма без адреса" были напечатаны только в 1874 г. в Женеве, а в России журнал Чернышевского "Современник" был закрыт в 1862 г. В том же году в Алексеевском равелине Петропавловской крепости оказался и сам Чернышевский - за написание прокламации "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон". Российский политический сыск уже тогда прибегал к услугам провокаторов - один из таковых, некто В. Костомаров, внедрившийся в окружение Чернышевского, и представил экземпляр прокламации куда следует. Власть расценила прокламацию как чисто подстрекательский документ, хотя могла бы расценить и как разъяснительный, и как аналитический. Во всяком случае, уже в самом начале проведения реформы Чернышевский достаточно точно предсказал ее результаты: "...Не стал еще вольный человек, остается срочно-обязанный, значит - все тот же крепостной. Не скоро же воли вы дождетесь, - малые мальчики до бороды аль и до седых волос дожить успеют, покуда воля-то прийдет по тем порядкам, какие царь заводит. Ну, а покуда она прийдет, что с вашей землею будет? А вот что с нею будет. Когда отмежевывать станут, обрезывать ее велено против того, что у вас прежде было, в иных селах четвертую долю отрежут из прежнего, в иных третью, а в иных и целую половину, а то и больше, как придется где. Это еще без плутовства от помещиков, да без потачки им от межевщиков, - по самому царскому указу. А без потачки помещикам межевщики делать не станут, ведь им за то помещики станут деньги давать; оно и выйдет, что они оставят вам земли меньше, чем наполовину против прежней: где было на тягло по две десятины в поле, оставят меньше одной десятины. И за одну десятину, либо меньше, мужик справляй барщину почти что такую же, как прежде за две десятины, либо оброк плати почти такой же, как прежде за две десятины. Ну, а как мужику обойтись половиной земли? Значит, должен будет прийти к барину просить: дай, дескать, землицы побольше, больно мало мне под хлеб по царскому указу оставили. А помещик скажет: мне за нее прибавочную барщину справляй, либо прибавочный оброк давай. Да и заломит с мужика, сколько хочет. А мужику уйти от него нельзя, а прокормиться с одной земли, какая оставлена ему по отмежевке, тоже нельзя. Ну, мужик на все и будет согласен, чего барин потребует. Вот оно и выйдет, что нагрузит на него барин барщину больше нонешней, либо оброк тяжеле нонешнего. Да за одну ли пашню надбавка будет? Нет, ты барину и за луга подавай, ведь сенокос-то, почитай что весь отнимут у мужика по царскому указу. И за лес барин с мужика возьмет, ведь лес-то, почитай, что во всех селах отнимут: сказано в указе, что лес барское добро, а мужик и валежнику подобрать не смей, коли барину за то не заплатит. Где в речке или в озере рыбу ловили, и за то барин станет брать. Да за все, чего ты ни коснись, за все станет с мужика барин либо к барщине, либо к оброку надбавки требовать. Все до последней нитки будет барин драть с мужика. Просто сказать, всех в нищие поворотят помещики по царскому указу. Да еще не все. А усадьбы-то переносить? Ведь от барина зависит. Велит перенести, - не на год, а на десять лет разоренья сделает. С речки на колодцы пересадит, на гнилую воду, да на вшивую, с доброй земли на солончак, либо на песок, либо на болото, - вот тебе и огороды, вот тебе и коноплянники, вот тебе и выгон добрый, все поминай, как звали". {Чернышевский Н.Г. Барским крестьянам от их доброжелателей поклон. Lib.ru/Классика. Az.lib.ru.}.
       Из данной прокламации видно, что российская демократическая общественность (демократическая не в нынешнем, а в тогдашнем, т.е. в прямом смысле слова) пристально следила за освобождением крестьян и прекрасно разобралась как в его экономических и правовых нюансах, так и в его классовом смысле. Видно и то, что демократическая общественность стремительно левела: от писем Чернышевского царю до составления им же прокламации прошло всего три месяца (заметим, что Чернышевскому его прокламация, отражавшая только правду жизни, обошлась в 20 лет каторги и ссылки). Целая пропасть лежит между предреформенными, примирительными по тональности статьями Герцена и его же послереформенными выступлениями, полными гневного осуждения как по адресу российского режима в целом, так и по адресу лично Александра II. М.А. Бакунин, ставший эмигрантом еще в 1844 г., возвращенный в Россию австрийцами как политзаключенный, проведший в России много лет в крепости и в ссылке, бежал из Сибири в Америку летом 1861 года. Ясно, что Бакунин уже тогда нисколько не рассчитывал на диалог с самодержавной властью и на то, что она воплотит в жизнь его освободительные чаяния. Но в то же время важно подчеркнуть, что основоположник анархизма в начале 1860-х был настроен довольно умеренно и, уже вновь оказавшись в эмиграции, писал: "С кем, куда и за кем мы пойдем?.. За Романовым, за Пугачевым или, если новый Пестель найдется, за ним? Скажем правду: мы охотнее всего пошли бы за Романовым, если б Романов мог и хотел превратиться из петербургского императора в царя земского". {Бакунин М.А. Народное дело. Романов, Пугачев или Пестель? П.-М.: Собр. соч. в 5 тт. т. III. 1920. С. 88-89.}. Однако уже в 1869 г. Бакунин в качестве вождя избрал бы Пугачева, и такому идейному развитию Бакунина, несомненно, в немалой степени способствовали сообщения о ходе российских реформ. "В брошюре "Постановка революционного вопроса", хотя и не подписанной, но принадлежащей перу Бакунина, вопрос о поведении молодежи в народе развивается более конкретно. В народ следует идти затем, чтобы, приняв участие в народных бунтах, объединить их разрозненные силы. Народный бунт в России существует в двух видах: бунт мирного сельского населения и разбойный бунт. "Разбой - одна из почетнейших форм русской народной жизни. Он был со времени основания московского государства отчаянным протестом народа против гнусного общественного порядка... Разбойник - это герой, защитник, мститель народный, непримиримый враг государства и всего общественного и гражданского строя, установленного государством..."". {Пирумова Н.М. Бакунин. М.: Молодая гвардия. 1970. С. 295-296}. В начале 1870-х гг. именно неукротимый бунтарь Бакунин становится властителем дум русской молодежи - сначала среди учившейся либо скрывавшейся за границей, а затем и среди находившейся в России. Бакунин не имел внятной положительной программы, не давал четкой картины нового общества, зато он верил в революционную зрелость масс, в возможность немедленной или почти немедленной революции, и это подкупало. Бакунин считал, что народ видит свой идеал в общенародной собственности на землю, в общинном праве пользования землей и в общинном самоуправлении, которое резко враждебно государству. Иначе говоря, народный идеал имеет анархическую окраску. Важно только преодолеть разобщенность и замкнутость общин, а также некоторые крестьянские предрассудки вроде веры в царя, и сделать это должны идущие в народ для подготовки всеобщего бунта революционеры. Несомненно то, что анархические и ультрареволюционные идеи Бакунина, делавшего постоянную ставку на бунт и на насилие, не смогли бы найти столь широкого признания, если бы не разочарование мыслящей части русского общества, и прежде всего молодежи, в реформах Александра II.
       Старый друг Герцена Н.П. Огарев в номере "Колокола" от 1 июля 1862 г. опубликовал прокламацию, проникнутую идеями утопического крестьянского социализма "Что нужно народу", где есть такие строки: "Избавить народ от чиновников. Для этого надо, чтоб крестьяне, и в общинах и в волостях, управлялись бы сами, своими выборными. Сельских и волостных старшин определяли бы своим выбором и отрешали бы своим судом. Между собой судились бы своим третейским судом или на миру. Сельскую и волостную полицию справляли бы сами своими выборными людьми. И чтоб во все это, равно как и в то, кто какою работою или торговлей и промыслом занимается, отныне ни один помещик или чиновник не вмешивался бы, лишь бы крестьяне вовремя вносили свою подать. А за это, как сказано, отвечает круговая порука. Для легкости же круговой поруки крестьяне каждой общины промеж себя сделают складчину, то есть составят мирские капиталы. Случится ли с кем беда, мир ссудит его из этого капитала и не даст погибнуть; запоздал ли кто податью - мир внесет за него подать в срок; даст ему время поправиться. Понадобилось ли для всей общины построить мельницу или магазин, или купить машину, общественный капитал поможет им сладить общеполезное дело. Общественный капитал и хозяйству сельскому поможет, да и от чиновников спасет, так как при исправном платеже податей ни один чиновник никого и притеснить не может. Тут-то и важно, чтоб все стояли за одного. Дашь одного в обиду - всех обидят. Само собой разумеется, не надо, чтоб до этого капитала чиновник пальцем дотронулся; а те, которым мир его поручит - те в нем отчет миру и дадут. А для того, чтобы народ, получив землю и волю, сохранил бы их на вечные времена; для того, чтобы царь не облагал произвольно народ тяжкими податями и повинностями, не держал бы на народные деньги лишнего войска и лишних чиновников, которые давили бы народ; для того, чтобы царь не мог прокучивать народные деньги на пиры, а расходовал бы их по совести на народные нужды и образование, - надо, чтобы подати и повинности определял бы и раскладывал промеж себя сам народ через своих выборных. В каждой волости выборные от сел решат промеж себя, сколько надо собрать с своего народа денег на общие нужды волости, и выберут промеж себя доверенного человека, которого пошлют в уезд, чтоб вместе с выборными от других волостей, и землевладельцев, и городских обывателей, решить, какие нужны подати и повинности, по уезду. Эти выборные на уездном сходе выберут промеж себя доверенных людей и пошлют их в губернский город, чтобы решить, какие народу принять повинности по губернии. Наконец, выборные от губерний съедутся в столицу к царю и порешат, какие повинности и подати должны быть отбываемы народом для нужд государственных, т. е. общих для всего русского народа. Доверенные от народа люди не дадут народа в обиду, не позволят брать с народа лишних денег; а без лишних денег не из чего будет содержать и лишнего войска и лишних чиновников. Народ, значит, будет жить счастливо, без притеснений".{Огарев Н.П. Избранные социально-политические и философские произведения в 2.. М.: Государственное издательство политической литературы. Т. 1. С. 527-536.}. Эту чисто народническую прокламацию нетрудно раскритиковать с позиций реальной жизни, в которой имеются и объективное неравенство крестьянских хозяйств, и их имущественное расслоение, и власть богатых над крестьянским миром... Однако надо признать, что сочинение Огарева носит довольно умеренный характер, хотя разочарование в реформе в нем проступает совершенно явственно. Призывов к организации бунта в прокламации нет. Но в 1860-е годы Огарев все больше сближается с Бакуниным. Это сближение очень удручало Герцена, не считавшего Бакунина серьезным революционером, однако обаяние близкого общенародного восстания, в которое верил Бакунин и в которое заставлял верить окружающих, оказалось для Огарева сильнее, чем предостережения старого друга. А вскоре рядом с Бакуниным и Огаревым возникает зловещая фигура Нечаева.
      С.Г. Нечаев вошел в историю как революционер, твердо и последовательно отстаивавший и проводивший в жизнь принцип "Цель оправдывает средства". Именно поэтому он и стал прототипом отвратительного Петра Верховенского в романе Достоевского "Бесы", именно поэтому и появился термин "нечаевщина", именно поэтому труп Нечаева вытаскивают из могилы всякий раз, когда требуется ошельмовать тех, кто осмеливался и осмеливается бороться с властью. Нечаев и впрямь был малосимпатичной личностью. То, что он допускал ради блага революции экспроприации, похищение документов, шантаж, убийства - это не выдумка буржуазных историков, это взято из написанных им прокламаций и "Катехизиса революционера" (впрочем, последний не предназначался для массового прочтения). То, что Нечаев спокойно лгал своим товарищам, приписывал себе небывалые дела (побег из Петропавловской крепости, создание мощной подпольной организации) - тоже верно. То, что Нечаев стремился связать кровью созданную им подпольную группу и преимущественно для этого, а также для укрепления собственного главенства организовал в России убийство одного из своих единомышленников - это полностью доказано, хотя сам Нечаев уверял, будто лишь устранил опасность доноса. То, что Нечаев уже в эмиграции не стеснялся угрожать своим товарищам-эмигрантам и красть у них документы, не подлежит никакому сомнению. Однако не подлежит сомнению и то, что ни одного из этих неблаговидных дел Нечаев не совершал ради личной корысти. Все мемуаристы единогласно отмечают его бескорыстие, неприхотливость в быту, безразличие к житейским соблазнам, а также фанатичную преданность революции и колоссальную энергию. Для таких людей характерна одна фундаментальная нравственная ошибка: свою безжалостность к самим себе в борьбе за всеобщее счастье они принимают за право на такую же и еще худшую безжалостность по отношению к другим. Разумеется, приход во власть людей, подобных Нечаеву, вовсе не облегчает революции, а, наоборот, затрудняет ее, заставляет ее идти с большими жертвами, ибо одно насилие порождает другое, действие порождает противодействие. Однако следует вспомнить, что ко времени появления на арене событий Нечаева мы уже можем насчитать среди врагов правящего в России режима несколько известных лиц, подходы которых к революционному действию схожи с подходом Нечаева. Это петрашевец Н.А. Спешнев, это Н.А. Ишутин (двоюродный брат Д,В. Каракозова, "автора" первого покушения на Александра II), это сочинитель перепугавшей весь Петербург сверхрадикальной прокламации "Молодая Россия" П.Г. Заичневский, это теоретик революционных заговоров П.Н. Ткачев... Все эти люди идейно вполне сформировались еще до образования в 1861 г. партии "Земля и Воля", в которую тоже вошло немало радикалов, избравших позднее террористический путь борьбы с самодержавием. Поэтому от образа Нечаева, раз уж он несет в себе немало типического, надо не отшатываться в ужасе, а внимательнее его рассмотреть. Надо констатировать, что это был человек огромных способностей, огромной жажды знаний и огромной воли. Мещанская среда (его отец-маляр подрабатывал половым в трактирах и порой пил горькую) Нечаева не заела, он много читал (в том числе книги по истории и политической экономии), выучился на народного учителя и получил неплохое место с казенной квартирой в Петербурге. Но из воспоминаний и протоколов допросов его знакомых ясно, что к 1868 г. Нечаев стал убежденным и радикальным противником существующего строя, постоянно стремившимся раскалить студенческую среду столицы, в которую он вошел, и студенческий протест. Стоило бы задаться вопросом, какие причины сделали из способного юноши, за которым родня и соседи не замечали ничего плохого или странного, готового на всё революционера-фанатика. Наша популярная историческая литература вопрос о причинах массового революционизирования русской молодежи, о причинах революционного насилия обходит с величайшей тщательностью. Сочными красками расписывается жестокость революционеров ("действие"), но о тюрьмах, каторге, телесных наказаниях, виселицах и расстрелах (о "противодействии") пишется скороговоркой. Об изначальных же причинах конфликта, столкновения "действия" и "противодействия", как правило, не пишется ничего. Думается, что о классовой сути крестьянской реформы 1861 г. и о причинах острого разочарования общества в ней мы выше написали достаточно - это и есть базовая причина. Однако были и другие.
      Как мы видели, даже в среде дворянства многие считали крестьянскую реформу несправедливой и связывали это с тем, что власть не имеет обратной связи с обществом. На этом основании дворяне (и, конечно, не только они) требовали создания какой-то формы представительного правления. В начале 1862 г. министр внутренних дел П.А. Валуев представил царю проект создания Государственного совета и при нем съезда представителей губерний и городов для предварительного обсуждения некоторых законов перед внесением их в Государственный совет. Известный консерватор М.Н. Катков выступил с предложением вернуться к практике Земских соборов. Иначе говоря, варианты народного представительства рассматривались даже в весьма консервативной среде. Александр II первоначально одобрил проект Валуева, который был даже опубликован и передан для обсуждения в дворянские собрания (понятно, а куда же еще). Однако когда обстановка в стране несколько успокоилась, царь отказался от намерения допустить представителей населения к участию в законодательстве, - правда, Валуеву было сказано, что в дальнейшем такое возможно. Валуев продолжил работу и к концу 1863 г. представил проект, согласно которому уже сам Государственный совет становился собранием выборных представителей. То есть "Съезд государственных гласных" должен был работать "при" Государственном совете, избираясь на три года и включая в себя 181 депутата. Но сам Государственный совет должен был включать себя 14 специально избираемых членов "Съезда гласных" и работать как "верхняя палата" по отношению к "нижней" - к Съезду гласных. На сей раз Александр II отверг проект представительного правления резко и безоговорочно, не оставляя никаких надежд на его введение в дальнейшем. Несомненно, царь при этом воспользовался той волной поддержки правительства, которая прокатилась по стране в связи с событиями в Польше и притязаниями восставшей шляхты на исконно русские земли. Отсюда ясно, что Александр II мечтал вовсе не о свободе для народа, как пишут многие популярные историки, а в первую очередь о сохранении самодержавия, хотя и в модернизированном виде. Реформы царь проводил не столько для блага народа (хотя они, конечно, являлись благом по сравнению с дореформенной действительностью), сколько для блага династии. Поэтому царь зорко отслеживал обстановку в стране с одной точки зрения: как бы не упустить из рук самодержавные бразды. Пусть это и огорчительно для любителей создавать новых кумиров, но совершенно прав Б.Г. Литвак, когда пишет, что "все действия правительства по торможению могучего импульса развития, данного реформами, были генетически заложены в нем самом и вовсе не стимулировались внешними радикальными силами. С самого начала самодержец, решившись на крестьянскую реформу, вовсе не думал открыть все камеры тюрьмы, в которой находилось российское общество, ограничившись только снятием наручников с него". {Литвак Б.Г. Переворот 1861 года в России... М.: Изд-во политической литературы. 1991. С. 274.}. Сведения об имевшемся проекте представительного правления не могли не просочиться в общество, вызвав очередную волну ожиданий, которая была в очередной раз обманута. Это еще одна из многих причин обострения общественного противостояния в 1870-х годах.
       Реформы продолжались, так как многосословным обществом, возникшим после 19 февраля, 1861 года, управлять по-старому было невозможно. От нововведений ждали справедливости, однако именно в этом отношении каждая новая реформа несла с собой новую волну разочарования. Первого января 1864 г. император утвердил "Положение о губернских и уездных земских учреждениях". Согласно "Положению", земские учреждения состояли из распорядительных (уездных и губернских земских собраний) и исполнительных (уездных и губернских земских управ). И те, и другие выбирались на трехлетний срок (управы - земскими собраниями). Однако право прямого выбора в земские собрания получили только лица с высоким имущественным цензом. Выборы в уездные земские собрания проводились на трех избирательных съездах (по куриям). Все избиратели делились на три курии: 1) уездных землевладельцев, 2) городских избирателей и 3) выборных от сельских обществ. В первую курию входили все землевладельцы, имевшие не менее 200 десятин земли, а также лица, обладавшие другой недвижимой собственностью стоимостью не менее чем на 15 тыс. руб., или же получавшие годовой доход свыше 6 тыс. руб. Владевшие не менее чем 10 десятинами земли объединялись в группы с совокупным владением не менее 200 десятин, и от каждой такой группы избирался представитель в избирательный съезд по первой курии. При формально бессословном характере такого имущественного ценза первую курию представляли преимущественно землевладельцы-дворяне и торгово-промышленная буржуазия. Вторую курию составляли купцы всех трех гильдий - владельцы торговых и промышленных заведений в городах с годовым доходом свыше 6 тыс. руб., а также владельцы городской недвижимости (в основном домовладельцы) стоимостью не менее чем 500 руб. в небольших и 2 тыс. руб. в крупных городах. Вторая курия была представлена главным образом городской буржуазией. По этой курии могли баллотироваться дворяне и духовенство, если они имели в городах недвижимость по установленной оценке. Если по первым двум куриям выборы были прямыми, то по третьей, не предусматривавшей никакого имущественного ценза, многостепенными: сначала сельский сход выбирал представителей на волостной сход, на котором избирались выборщики, а затем уже уездный съезд выборщиков избирал гласных в уездное земское собрание. Многостепенность выборов по третьей курии преследовала цель провести в земства наиболее состоятельных и "благонадежных" гласных из крестьян и ограничить самостоятельность сельских и волостных сходов при выборе представителей в земства из своей среды. Кроме того, по третьей курии предоставлялось право баллотироваться также местным дворянам и духовенству, если они проживали в сельской местности и не обладали имущественным цензом, позволявшим баллотироваться по первой курии. Важно отметить, что, согласно "Положению", по первой курии избиралось такое же количество гласных в земства, как и по остальным двум, что, несмотря на провозглашённую всесословность земств, на деле обеспечивало в них преобладание поместного дворянства. Об этом свидетельствуют данные по социальному составу земских учреждений за первое трехлетие их существования (1865 - 1867): в уездных земских собраниях дворяне составляли тогда 42 %, крестьяне - 38 %, купцы - 10 %, духовенство - 6,5 %, прочие - 3 %; в уездных земских управах дворян было 55,5 %, крестьян -31 %, купцов, духовных лиц и прочих - 13,6 %. Еще большим было преобладание дворян в губернских земских учреждениях: в губернских земских собраниях дворяне составляли 74 %, крестьяне - 10%, прочие - 15%, а в губернских земских управах дворяне составляли уже 89,5 %, крестьяне - 1,5 %, прочие - 9 %. Тот факт, что в управах доля дворян оказывалась гораздо выше, чем в собраниях, свидетельствует о контроле дворян над механизмом выборов. Вдобавок, согласно "Положению", председателями уездного и губернского земских собраний становились уездный и губернский предводители дворянства. Реально всеми делами в земствах заправляли земские управы через посредство разных комитетов и комиссий. Таким образом, реформа местного самоуправления в России была задумана и проведена так, что земства - органы местного самоуправления - попали под надежный контроль привилегированных сословий - дворянства и духовенства, к которым обычно примыкало купечество. Доходы земств складывались из налога на доходы и поземельного налога, причем последний давал до 80 % поступлений, но при этом ставка обложения десятины крестьянской земли была вдвое выше ставки обложения помещичьей земли. Поэтому основная тяжесть земских сборов ложилась на крестьянство. И хотя земства сыграли большую роль в развитии народного просвещения, медицинской и ветеринарной помощи, дорожного строительства на селе, сельской статистики, помощи населению в неурожайные годы, однако общая классовая направленность земской реформы не укрылась от глаз оппозиционных аналитиков. Поэтому создание в стране местного самоуправления и не сумело никого из них надолго примирить с властью, а те, кто питал в связи с земствами какие-то иллюзии, лишились их к началу 1870-х годов.
       Местное самоуправление вводилось и в городах. Были созданы новые, бессословные органы городского самоуправления - городские думы, избираемые на 4 года. Городские думы в свою очередь избирали на тот же срок постоянно действующие исполнительные органы - городские управы в составе городского головы, его "товарища"(заместителя) и нескольких членов. Городской голова являлся председателем как городской думы, так и городской управы. Избиратели делились на три "класса" в зависимости от суммы сборов, уплачиваемых в городскую казну. Первый "класс" составляли наиболее крупные плательщики, на долю которых приходилась треть общей суммы этих налогов, второй - средние плательщики, уплачивавшие также треть городских налогов, третий - мелкие плательщики, уплачивавшие остальную треть налогов. Наряду с частными лицами избирательное право получали и ведомства - разные учреждения и общества, городские церкви и монастыри, платившие сборы в городской бюджет. Каждое из них выбирало по одному гласному в городскую думу. Рабочие, служащие, интеллигенция, являвшиеся основным по численности населением, но не имевшие собственности и поэтому освобожденные от уплаты налогов, устранялись от участия в самоуправлении. Характерно то, что, чем крупнее был город, тем меньшим становился удельный вес жителей, допускаемых к участию в выборах в городские думы. В городах, насчитывавших менее 5 тыс. жителей, избирательным правом пользовались 10,4 % их числа, в тех, в которых числилось от 20 тыс. до 50 тыс. человек, - 4 %; в Москве избирательным правом пользовались 3,4 % жителей, а в Петербурге - лишь 1,9 %. Поскольку каждый разряд избирателей выбирал одинаковое число гласных в думу, то оказывалось, например, что в Москве норма представительства от первой курии была в 8 раз выше, чем во второй, и в 40 раз выше, чем в третьей, а в Петербурге - соответственно в 4 и 20 раз. Так обеспечивалось преобладание в городской думе крупной буржуазии и дворян-домовладельцев. Как и земства, городские думы не имели принудительной власти и для исполнения своих постановлений обязаны были прибегать к помощи полиции, им не подчиненной. По существу реальная власть в городе принадлежала губернаторам и градоначальникам. Таким образом, городовая реформа по своей классовой сути оказалась очень близка к земской и никоим образом не могла удовлетворить тех, кто питал надежды на создание в России справедливого социального устройства или хотя бы на создание условий для приближения к нему.
       Огромные надежды мыслящая часть русского общества возлагала также на судебную реформу. В августе 1864 г. проекты судебных уставов были внесены на обсуждение в Государственный совет, одобрены им и 20 ноября утверждены императором. Судебные уставы предусматривали бессословность суда и его независимость от административной власти, несменяемость судей и судебных следователей, равенство всех сословий перед законом, состязательность и гласность судебного процесса с участием в нем присяжных заседателей и адвокатов. Это явилось значительным шагом вперед по сравнению с прежним сословным судом, с его закрытостью и отсутствием в нем защиты. Вводились новые судебные учреждения - коронный и мировой суды. Коронный суд имел две инстанции: первой являлся окружной суд (обычно в пределах губернии, которая составляла судебный округ), второй - судебная палата, объединявшая несколько судебных округов и состоявшая из уголовного и гражданского департаментов. Принимавшие участие в судебном разбирательстве выборные присяжные заседатели устанавливали лишь виновность или невиновность подсудимого, а меру наказания определяли в соответствии со статьями закона судья и члены суда. Решения, принятые окружным судом с участием присяжных заседателей, считались окончательными, а без их участия могли быть обжалованы в судебной палате. Решения окружных судов и судебных палат, принятые с участием присяжных заседателей, могли быть обжалованы в Сенате только в случае нарушения законного порядка судопроизводства или обнаружения каких-либо новых обстоятельств по делу. Сенат имел право кассации (отмены или пересмотра) судебных решений. Для этого в его составе учреждались кассационно-уголовный и кассационно-гражданский департаменты. Не решая дела по существу, они передавали его на вторичное рассмотрение в другой суд, либо в тот же суд, но с другим составом судей и присяжных заседателей. Для разбора гражданских исков на сумму до 500 руб. и мелких правонарушений учреждался в уездах и городах мировой суд в составе одного судьи, без присяжных заседателей и адвокатов, с упрощенным делопроизводством.
       Председателей и членов судебных палат и окружных судов утверждал император, а мировых судей - Сенат. После этого они по закону не подлежали ни увольнению в административном порядке, ни временному отстранению от должности. Их можно было отстранить от должности лишь тогда, если они привлекались к суду по обвинению в уголовном преступлении. В таких случаях суд принимал решение о смещении с должности. Вводились институт присяжных поверенных, то есть адвокатура, а также институт судебных следователей - особых чиновников судебного ведомства, которым передавалось изымаемое из ведения полиции производство предварительного следствия по уголовным делам. Председатели окружных судов и судебных палат должны были иметь высшее юридическое образование. Членами этих судов назначались лица, прослужившие по судебной части не менее трех лет; судебными следователями - лица, занимавшиеся судебной практикой не менее 4 лет; присяжные поверенные помимо высшего юридического образования должны были иметь и пятилетний стаж судебной практики. В присяжные заседатели избирались лица, обладавшие определенным имущественным цензом и проживавшие в данной местности не менее двух лет. Присяжными заседателями не могли быть духовные лица, военные, учителя народных школ, а также признанные виновными по суду. Надзор за законностью действий судебных учреждений осуществлялся обер-прокурором Сената, прокурорами судебных палат и окружных судов. Они подчинялись непосредственно министру юстиции. Прокуроры имели штат помощников - "товарищей прокурора". Судебными уставами 1864 г. впервые в России вводился нотариат. В столицах, губернских и уездных городах учреждались нотариальные конторы со штатом нотариусов, которые были призваны обеспечивать законность завещаний, дарений и других гражданских актов, различных хозяйственных сделок, соблюдение прав собственности и т.д.
       Следует признать, что судебная реформа 1864 г. отличалась стройностью, логичностью, всесторонней продуманностью - не зря о ней всю жизнь тепло отзывался выдающийся юрист, писатель и мемуарист А.Ф. Кони. "Вера составителей Судебных уставов в дарования и богатые умственные силы народа и в его право иметь хотя и сложное, сравнительно с прежним, но правильно организованное отправление правосудия не обманула их. Без предварительной подготовки, без традиций и выработанных долгим опытом приемов появились судебные деятели, ставшие во многих отношениях в один уровень с наиболее достойными представителями адвокатуры и магистратуры на Западе. Прирожденная способность русского человека быстро осваиваться с новым для него делом и приспособлять к нему труд и находчивость сказалась и тут. Люди, наполнившие ряды судебного ведомства, имели еще одно свойство. Они были проникнуты горячим чувством, необходимым для "радостного совершения", были проникнуты одушевлением идеей и восторгом от возможности ей послужить. Те, кто пережили этот отклик на призыв новой жизни, возвещенной в Судебных уставах, едва ли могут его забыть. Доверие к своим силам, светлый взгляд на будущее, убеждение в том, что вводимый в отправление правосудия порядок должен оказаться образцовым во всех своих частях, возбуждали и питали это одушевление. Желание отдать новой деятельности все свои силы, не считаясь с личными жертвами, было общим. Слово "новый суд" устраняло мелочные, материальные и карьерные расчеты. Были люди, оставлявшие лучшие, более властные и обеспеченные служебные положения, чтобы только приобщиться к судебному преобразованию и содействовать его успеху. Вице-директоры разных департаментов шли с готовностью в члены судебной палаты, губернаторы - в председатели провинциальных окружных судов. Первое время никто, впрочем, и не смотрел на занятие новых должностей как на обычную, рядовую службу. Это была захватывающая душу деятельность, задача, призвание... На других страницах я назвал чувство, владевшее большинством этих людей, первой любовью. Да! Это была действительно первая любовь, существующая в личной жизни каждого человека, но могущая найти себе место и в общественной его жизни. Первой войдя в сердце, последней выходит такая любовь из памяти... Какие бы недоумения, испытания и разочарования в себе и в других ни пришлось впоследствии испытать призванным к новой, неизведанной и ответственной службе, чувство, одинаково охватившее их в то светлое время, наверное, не забывалось ныне уже ушедшими и еще издалека светит душе немногих оставшихся..." {Кони А.Ф. Новый суд. Собр. соч. в 8 тт. М.: Юридическая литература. Т. 1. С. 399-400.}. Как мы увидим ниже, самодержавная система в значительной степени сумела выхолостить и судебную реформу - это выдающееся произведение русской юридической мысли.
       Расстройство российских финансов, непосредственной причиной которого стала Крымская война, потребовало проведения ряда финансовых преобразований, направленных прежде всего на централизацию финансов. Указом от 31 мая 1860 г. был учрежден Государственный банк, которому передавались вклады упраздняемых Заемного и Коммерческого банков, Сохранной казны и приказов общественного призрения. Государственный банк получил преимущественное право кредитования торговых и промышленных заведений. Единственным ответственным распорядителем всех доходов и расходов стало Министерство финансов, а не каждое ведомство, как это было ранее. Смета доходов и расходов государственного бюджета отныне ежегодно проходила через Государственный совет. Засекреченная до этого роспись доходов и расходов стала публиковаться для всеобщего сведения, что укрепило доверие к государственным финансам. Деятельность Министерства финансов была подотчетна Государственному контролю, но сам Государственный контроль был преобразован: ему была придана большая самостоятельность. Во всех губерниях были учреждены контрольные палаты, не зависевшие от местной администрации и подчинявшиеся только государственному контролеру. Они ежемесячно проверяли расходы всех местных учреждений. Еще с 1859 г. работала Податная комиссия для упорядочения и уравнения прямых налогов. Она собрала и издала огромное количество ценных статистических сведений по всем отраслям народного хозяйства, на основе которых в 1870 г. был введен государственный налог на землю в размере от 0,25 до 10 коп. с десятины (в зависимости от ценности угодий). Была отменена система откупов, при которой большая часть косвенных налогов шла не в казну, а в карманы откупщиков. Пережиточная практика отдачи на откуп частным лицам сбора с населения косвенных налогов на соль, табак, вино и проч., сопровождавшаяся многочисленными злоупотреблениями и вымогательствами откупщиков, была ненавистна народу. В 1858- 1860 гг. по стране прокатилась волна массовых выступлений против винных откупов, охватившая 32 губернии. Начавшись с коллективных отказов покупать вздорожавшее в три раза вино, протест вылился в погромы питейных заведений. Эти события стали непосредственным поводом для принятия давно назревшего закона, согласно которому откупная система с 1 января 1863 г. заменялась акцизной системой: продажа вина объявлялась свободной, но облагалась особым акцизным сбором, взимаемым созданными для этого государственными акцизными учреждениями.
       Финансовые реформы, несомненно, благоприятствовали экономическому развитию пореформенной России, однако носили ярко выраженный сословный, а значит - несправедливый характер. Основная тяжесть налогов и сборов по-прежнему лежала на податном населении. Сохранялась старая, введенная еще Петром I подушная подать для крестьян (для мещан она с 1863 г. была заменена налогом на недвижимое имущество). Подушная подать, оброчные и выкупные платежи с крестьян в 1860-70-х годах составляли свыше 25 % государственных доходов, однако более половины доходов собиралось в виде косвенных налогов, которые преимущественно выплачивало также податное население. Более 50 % расходов в государственном бюджете шло на содержание армии и аппарата управления, где на руководящих постах служили в подавляющем большинстве дворяне. Жалованье офицеров и чиновников во много раз превышало жалованье наемных работников в любых отраслях народного хозяйства. До 35 % бюджета шло на погашение процентов по государственным долгам, выплату субсидий помещикам и промышленникам. Сохранялась, хотя и в меньших размерах, чем до реформы, практика государственного кредитования неэффективных поместий. Расходы на образование, медицину, социальное обеспечение, науку и т.д. составляли лишь около 1/10 государственного бюджета. Именно видя односторонне-сословный характер финансовых и других экономических мер правительства, Н.В. Шелгунов писал: "В последнее время расплодилось у нас много преждевременных старцев, жалких экономистов, взявших свой теоретический опыт из немецких книжек. Эти господа не понимают, что экономизм нищает нас в духовном отношении, что он приучает нас только считать гроши, что он разъединяет нас, толкая в тесный индивидуализм. Они не понимают, что не идеи идут за выгодами, а выгоды за идеями. Начиная материальными стремлениями, еще придем ли к благосостоянию? - односторонняя экономическая наука нас не выручит из беды. Напротив, откинув копеечные расчеты и стремясь к свободе, к восстановлению своих прав, мы завоюем благоденствие...". {Шелгунов Н.В., Шелгунова Л.П., Михайлов М.Л. Воспоминания. М.: Художественная литература. 1967. Т. 1. С. 336.}. Одним из общих мотивов революционной литературы, предназначенной для распространения в массах, являлось обвинение властей в воровстве и коррупции. В эти обвинения, даже не подкрепленные конкретными фактами, было несложно поверить из-за кричащего разрыва в благосостоянии высших классов, в частности - чиновников, и трудящихся масс.
       Потребности роста экономики, все более широкого применения в народном хозяйстве науки и техники властно требовали расширения и углубления народного образования. К тому же подталкивало постоянное усложнение управленческих задач. В 1864 г. было утверждено "Положение о начальных народных училищах". Оно предоставляло право открывать начальные школы как общественным учреждениям, так и частным лицам, но лишь с разрешения властей. В итоге в пореформенной России можно было встретить четыре вида начальных школ: учрежденные частными лицами (таких школ было немного), Министерством народного просвещения (министерские), земствами (земские) и церковноприходские, которые подчинили себе создававшиеся по инициативе крестьян сельские "школы грамоты". Забегая вперед, следует сказать, что могучей империи так и не удалось охватить всё свое крестьянское и рабочее население даже начальным образованием. Подавляющее его большинство даже к 1917 г. было неграмотно.
       В том же 1864 г. был утвержден "Устав гимназий и прогимназий". Он вводил принцип формального равенства в среднем образовании для людей всех сословий и вероисповеданий. Прежние гимназии разделялись на классические и реальные (те и другие - семиклассные). Классические гимназии давали гуманитарное образование: в основу его было положено преподавание древних ("классических") языков - латинского и греческого. Преподавание античного наследия вовсе не было таким нелепым архаизмом, как может показаться: оно развивало интуитивное, творческое мышление, чувство гармонии, что необходимо для научной работы - недаром так много ученых, в том числе и светил точных наук, имело классическое образование. Однако насаждалось оно под сильным давлением властей, и это усугубляло напряженность в обществе. В реальных же гимназиях, созданных в ответ на бурный рост промышленности и техники, увеличивался объем преподавания математики и естествознания за счет сокращения часов на гуманитарные предметы. Окончившие классические гимназии получали право поступать в университеты без экзаменов. Окончившим реальные гимназии доступ в университеты был затруднен: они могли поступать преимущественно в высшие технические учебные заведения. Уставом 1864 г. учреждались прогимназии - четырехклассные учебные заведения, соответствовавшие первым четырем классам классической гимназии. Окончившие прогимназию могли поступить в 5-й класс классической гимназии. Еще в 1858 г. наряду с закрытыми женскими учебными заведениями - "институтами благородных девиц" (учрежденными в XVIII в. для девиц-дворянок) стали открываться женские училища для девочек и из непривилегированных сословий. В 1862 г. эти училища получили свой устав и в том же году были переименованы в женские гимназии с сокращенной по сравнению с мужскими гимназиями программой преподавания общеобразовательных дисциплин. В них устанавливался семилетний срок обучения, однако разрешалось иметь и 8-й, дополнительный, класс специально для подготовки учительниц. Сословная несправедливость проникла, однако, и в реформу образования. Несмотря на прописанное в законе равенство всех сословий и вероисповеданий при приеме в гимназии, в них из-за высокой платы за обучение могли учиться преимущественно дети представителей привилегированных и состоятельных сословий. Так, в 1874 г. в классических гимназиях дети дворян и чиновников составляли 59 %, предпринимателей - 28 %, духовных лиц - 6 %, крестьян - 5 %, прочих - 2 %, в реальных гимназиях дети дворян составляли 53 %, предпринимателей - 33 %, духовных лиц - 3 %, крестьян - 7 %, прочих - 4 %. При этом можно не сомневаться, что крестьяне, отдававшие своих детей в гимназии, также являлись предпринимателями, только сельскими либо приписанными к сельским обществам.
       В 1863 г. императором был утвержден новый Университетский устав. Это был самый либеральный из всех университетских уставов в дореволюционной России. Он предоставлял университетам довольно широкую автономию. Совет университета получил право самостоятельно решать многие научные, учебные и административно-финансовые вопросы: присуждать ученые степени и звания, распределять государственные средства по факультетам, разделять сами факультеты на отделения, заменять одни кафедры на другие, открывать новые кафедры, отправлять молодых ученых за границу на стажировку... Жизнью факультетов руководили факультетские советы. Университеты имели собственную цензуру, свободно выписывали из-за рубежа книги, журналы и газеты, которые не подлежали проверке на таможне. Такое же право имел и каждый профессор. Устав предусматривал выборность ректора, проректоров, деканов - с последующим утверждением их в должности министром народного просвещения. Студенты, как и ранее, делились на своекоштных и казеннокоштных. Своекоштные жили дома или в снимаемых ими квартирах и вносили плату за обучение. По окончании университета они могли свободно выбрать себе род занятий или службы. Казеннокоштные жили при университете и на его содержании. По окончании учебы они обязывались отслужить 6 лет по назначению. Однако казеннокоштные составляли небольшую часть студенчества. В Московском университете их насчитывалось до 120 человек, в остальных - не более чем по 20 студентов в каждом. Иными словами, высшее образование продолжало оставаться привилегией состоятельных людей. По уставу студенты не имели права создавать свои объединения и подлежали дисциплинарному суду, избираемому из состава профессоров университетским советом. При поступлении в университет студенты давали подписку подчиняться установленным университетским правилам. Устав 1863 г. не предоставил права поступления в университеты женщинам. Правда, позднее правительство разрешило открывать частные высшие женские курсы - первые такие курсы открылись в 1869 г. Высшая женская школа существовала в основном за счет частных пожертвований и платы за обучение.
       Уже в самом начале царствования Александра II были сделаны некоторые послабления по отношению к печати. В 1855 г. был упразднен учрежденный в 1848 г. Николаем I для усиления надзора за печатью печально знаменитый Бутурлинский комитет с его карательной цензурой. В 1857 г. был поставлен вопрос о подготовке нового цензурного устава. Однако разработка его затянулась, так как предлагавшиеся различными комиссиями проекты не удовлетворяли правительство: оно проявляло особую осторожность и медлительность в проведении цензурной реформы. В начале 1863 г. была создана новая комиссия по разработке цензурного устава. Подготовленный ею проект пролежал без движения два года... И все эти восемь лет цензура продолжала лютовать. Известный публицист и критик М.А. Антонович вспоминал: "Действительно, цензурный гнет в середине 50-х годов значительно ослабел против прежнего времени, только ослабел, не больше, но продолжал существовать и давал себя чувствовать очень сильно и больно и с течением времени все сильнее и больнее. Наиболее серьезные области государственной и общественной жизни, как и в предшествующее время, тоже были недоступны и запретны для печати; например, несмотря даже на то, что уже подготовлялась в секрете крестьянская реформа, все-таки нельзя было ничего печатать о крепостном праве и против него. Цензура даже по части дозволенных предметов была строга, придирчива, мелочна; и разговоры между литераторами всегда перемешивались рассказами цензурных анекдотов. "А знаете, - говорил один, - нам запретили дурно отзываться о Наполеоне III и его правительстве; наш цензор расходился до того, что из приготовленной книжки журнала вымарал около пятнадцати листов -- почти целую половину книжки". - "А у нас, - подхватывал другой, - цензор вымарал невиннейшую обличительную заметку, где место действия было обозначено только иксом". - "Это еще что, - говорил третий, - а вот нас притянули к ответственности и распекли за напечатание объявления "О старце и ухе"" и т. д. <...> Положение самих цензоров было тоже ужасное, обоюдоострое. Если какой-нибудь цензор, под влиянием разговоров о прогрессе и гласности, осмелится действовать менее строго и более снисходительно, то на него сыплются выговоры, замечания и угрозы отставкой. И это была не пустая угроза - она нередко приводилась в исполнение... Если цензор провинится на одном издании, то его переводят на другое, более благонадежное, а на его место назначают другого, более строгого, собаку. И вот в литературных кружках - и ликования и вопли; одни говорят: "Ах, какое счастье - нам дали цензором X", а другие голосят: "Нам посадили цензором собаку Z, не знаем, что и делать, совсем пропали!" Все это действительно было комично, и литераторы действительно хохотали по поводу таких перетасовок цензоров. Один только Добролюбов не видел тут комизма; а может быть, и видел, но только обращал внимание на другую, далеко не комическую сторону дела и обыкновенно говаривал: "Значит, судьба и благоденствие издания зависят не от цензуры вообще и не от цензурного устава, а от личности и от свойств цензора. Вот так прогресс!" Особенно стеснительно и тяжело для печати было то, что, кроме цензур общей и духовной, существовало еще много цензур специальных: военная, морская, финансовая, министерств юстиции и внутренних дел, театральная и т. д. Почти каждое ведомство имело свою цензуру, охранявшую его интересы в печати. Несчастные статьи, прошедшие через все эти мытарства, возвращались, конечно, в самом растерзанном и изуродованном виде, не говоря уже о бесконечных проволочках и трате времени. Для "Современника" была набрана для помещения в фельетон небольшая заметка, в которой описывалось какое-то морское торжество в Кронштадте. Общий цензор, кое-что повымаравши, направил заметку к военному цензору, который, как само собой разумеется, должен был направить ее к морскому цензору. Этот последний против фразы в заметке: "Матросы разбежались по веревочным лестницам" - положил такую резолюцию: "На военных судах нет веревочных лестниц, а есть ванты, - автор не понимает, о чем пишет". Но бывали мытарства еще более продолжительные. Для "Современника" же была набрана статья "Каторжники". Цензор направил ее в Сибирский комитет (тоже специальная цензура), который признал, что она касается министерства внутренних дел и юстиции, и, сверх того, подлежит духовной цензуре. Предпоследние два мытарства статья прошла сравнительно благополучно, а духовный цензор вымарал все духовное. Затем статья пошла к цензорам военному и финансовому. Но этим мытарства статьи не кончились. Общий цензор внес статью на рассмотрение цензурного комитета, который, в свою очередь, представил ее в главное управление цензуры". {Антонович М.А. Воспоминания о Н.А. Добролюбове. В кн.: Шестидесятые годы. М.-Л.: Academia. 1933. С. 145-147.}. Напомним читателю, что всё описанное автором происходило в пору относительного ослабления цензурного гнета, - стоит поклониться терпению русских литераторов и их преданности своему делу, если они и в таких и даже в более жестких (николаевских) условиях умудрялись доносить до общества множество выдающихся произведений, в том числе и общественно-политического звучания. В надежде на цензурные послабления с 1857 по 1862 гг. в России появилось 179 новых периодических изданий. Пиком стал предреформенный 1860 г., когда было основано 43 издания. Причем сословную ноту властям удалось внести и в эту сферу: критические статьи о недостатках администрации и предложения по реформам разрешалось помещать только в книгах объемом не менее 10 печатных листов или в журналах с подписной ценой не ниже 7 руб., дабы отсечь от будоражащей информации малоимущие слои населения.
       В конце концов, после всех изменений и дополнений, Цензурный устав был в 1865 г. принят в виде "Временных правил о печати". "Временные правила" 1865 г. (действовали как "временные" 40 лет) отменяли предварительную цензуру для оригинальных сочинений объемом не менее 10 печатных листов, а для переводных - не менее 20 листов. Центральные периодические издания могли освобождаться от предварительной цензуры по усмотрению министра внутренних дел, при этом издатель обязан был представить денежный залог от 2,5 до 5 тыс. руб. Автор, редактор, издатель и даже книготорговец в случае "нарушения закона" отвечали перед судом. Освобожденные от предварительной цензуры периодические издания могли подвергаться и административному воздействию: "предостережениям" (после трех таких "предостережений" журнал или газета закрывались), денежному штрафу, временной приостановке на полгода или прекращению издания. От цензуры освобождались лишь правительственные и научные издания. Это были весьма незначительные уступки печати, причем они распространялись лишь на столичные города - Москву и Петербург. На провинциальную печать и массовую литературу для народа цензура сохранялась в полной мере. Действовала и духовная цензура Святейшего Синода, которая следила не только за духовными, но и за светскими произведениями, если в них затрагивались вопросы веры. Несомненно, цензурная реформа разочаровала образованное общество, тем более что ожидалась она с особым нетерпением. Однако подвижники мысли и творчества решили, что грешно не воспользоваться возможностями, заложенными во "Временные правила", тем более что новые цензурные порядки стали огромным шагом вперед по сравнению с николаевским временем. Работа закипела. Вероятно, не стоит приводить здесь примеры колоссального взлета русской культуры всего за два десятилетия - в 1860-70-х гг. Этот взлет оказался уже неостановим, хотя "золотой период" для прессы и вообще культуры оказался до обидного кратким.
       Важной частью великих реформ царствования Александра II стала военная реформа. Отменялись телесные наказания. Была реорганизована система военного управления - введены военные округа, что позволяло ускорить мобилизацию. Были ликвидированы отдельные войсковые управления, и рода войск переданы в подчинение военному министерству. Был принят новый Военно-судебный устав. Реформе подверглась система военного образования, кадетские корпуса были преобразованы военные гимназии, близкие по программе к реальным училищам. Из военных гимназий выпускники поступали в военные училища, ежегодно выпускавшие до 600 офицеров. Расширилась система высшего военного образования. Вместо рекрутчины, порождавшей бесчисленное количество злоупотреблений, была введена всеобщая воинская повинность. Срок действительной службы сокращался до шести лет, позволяя призывнику уже не порывать полностью с прежней жизнью, как рекруты николаевских времен. Воинская повинность распространялась на все мужское население, достигшее 20-летнего возраста, без различия сословий, т.е. она приобретала всесословный характер. Из числа лиц призывного возраста на действительную службу брали в армию 25-30 %. От действительной службы освобождались в первую очередь по семейному положению: единственный сын у родителей, единственный кормилец в семье при малолетних братьях и сестрах, а также те призывники, у которых старший брат отбывает или уже отбыл срок действительной службы. По семейному положению освобождалось от действительной службы до половины призывников. Около 20 % освобождались по физической непригодности. Остальные годные к службе призывники, не имевшие льгот, тянули жребий. Как имевшие льготу, так и те, на кого не пал жребий идти на действительную службу, зачислялись в запас на 15 лет, а проистечении этого срока - в ополчение. Давались и отсрочки от действительной службы на 2 года по имущественному положению. Сроки действительной военной службы значительно сокращались в зависимости от образовательного ценза: до 4 лет - для окончивших начальную школу, до 3 лет - городскую школу, до полутора лет - гимназию и до полугода -для имевших высшее образование. Если получивший образование поступал на действительную службу добровольно (вольноопределяющимся), то указанные сроки службы сокращались вдвое. Находившихся на действительной службе солдат в обязательном порядке обучали грамоте. Поэтому армия играла немалую роль в распространении грамотности среди мужского населения, поскольку в то время до 80 % призываемых на службу были неграмотными. Несомненно, военная реформа носила в целом гуманный и справедливый характер, то есть "увеличивала сумму справедливости в обществе". Тем не менее с точки зрения справедливости недостатки имелись и в ней. Выходило так, что воинская повинность в ее наиболее тягостном виде распространялась лишь на податные сословия, так как привилегированные сословия благодаря своему образованию или прохождению обучения в военно-учебных заведениях практически освобождались от солдатской службы. Сословные различия сохранялись и в самой армии. Командный состав русской пореформенной армии был преимущественно из дворян, хотя формально лица из податных сословий имели право поступать в военно-учебные заведения и в перспективе стать офицерами. Однако при существовавшем в обществе гигантском разрыве в доходах между классами формальное право воплотить в реальное было практически невозможно. Рядовой же солдат мог дослужиться только до унтер-офицерского чина. Кастовый характер командного состава (отягощенного вдобавок непомерно большим количеством остзейских немцев) сыграл крайне неблагоприятную роль и в русско-турецкой войне 1877-1878 гг., и в русско-японской, и в Первой мировой войнах. Тревожным звонком стала уже русско-турецкая война, выигранная с огромным трудом. Храбрость войск зачастую сводилась на нет бездарностью и безынициативностью начальства и чудовищным воровством, не ничуть не уменьшившимся со времени Крымской войны. У турок с командованием тоже были большие проблемы, но один-единственный талантливый генерал Осман-паша сумел отбить два штурма стратегической крепости Плевна и задержать русскую армию у Плевны на много месяцев. За это время европейские державы успели выстроить против России единый дипломатический фронт и в основном свести на нет на Берлинском конгрессе 1878 г. плоды ее выстраданной победы.
       В целом о реформах царствования Александра II можно сказать, что они были необходимы и проводились успешно, то есть намеченных целей реформаторам большей частью удавалось достигнуть. Весь вопрос в том, каковы были эти цели. Даже беглый обзор реформ позволяет заключить, что реформаторы, и прежде всего император, в процесс преобразований вмонтировали в качестве непременных условий сохранение самодержавия и максимальное соблюдение интересов дворянства. Как мы видели, уже на ранней стадии реформ эти их черты были замечены оппозиционно настроенной частью общества, и без того уже накопившей за годы николаевщины немалый запас гнева и недоверия к властям. Насколько велики были ожидания в предреформенные годы, настолько сильным оказалось разочарование после реформ. Исторически сложившееся на ранних стадиях формирования народа и государства русское чувство справедливости было жестоко оскорблено. Ныне мы признаём, что для буржуазного прогресса реформы были необходимы, однако и сейчас, и тогда было очевидно, что прогресс покупался падением уровня жизни народа и его новым закрепощением - на сей раз экономическим. Извне в то время Россия не подвергалась серьезным угрозам, польское восстание было быстро разбито, а призывы европейской прессы помочь полякам в России всерьез не приняли. Поэтому свою традиционную роль защитника справедливости русский народ должен был выполнять не на границах, а внутри страны, тем более что несправедливость реформ была очевидна. Наконец, сама власть делала всё для того, чтобы обострить гражданское противостояние. Непременное желание Александра II и его окружения сохранить самодержавие в нетронутом виде не позволяла наладить полноценный общественный диалог (до того, чтобы растолковывать крестьянству смысл реформ, власть не опускалась, кажется, нигде). В исторической науке не оспаривается то, что реформы и тормозились, и давали обратный ход (эти процессы называют "контрреформами"). Однако наступление контрреформ связывают то с выстрелом Каракозова в царя в 1866 г., то даже с деятельностью следующего императора Александра III. Между тем на самом деле контрреформы, попятные движения в процессе преобразований начались еще до покушения Каракозова, и, в сущности, являлись неотъемлемой чертой всего процесса с самого его начала. Вслед за провозглашением крестьянской реформы были отправлены в отставку ее главные разработчики, и осуществление новых законов было передано людям, настроенным крепостнически. Появление известных прокламаций отнюдь не заставило правительство задаться вопросом о причинах столь резкого недовольства - нет, ответом послужило резкое "закручивание гаек". Связи с Герценом, на которые ранее смотрели сквозь пальцы (визиты к Герцену в Лондоне делали даже придворные), теперь стали основанием для репрессий. Был арестован ряд руководителей новой печати: Чернышевский, Н.А. Серно-Соловьевич, Писарев. Цензура на много месяцев приостановила журналы "Современник", "Русское слово", "День". Вообще реформаторская деятельность все более приобретала не публичный, а чисто бюрократический характер. Тридцатого января 1865 г., задолго до покушения, был опубликован царский рескрипт, в котором напоминалось, что право на законодательный почин имеет только самодержец, по инициативе и планам которого и совершаются реформы. Естественно, царь отверг и квазиконституционный проект своего брата Константина, согласно которому при Государственном совете создавались бы земский и дворянский съезды. Тем самым власть ясно проявила свое нежелание общаться по поводу реформ с собственными подданными. А после выстрела Каракозова была произведена очередная перестановка высших управленческих кадров, приведшая к рулю власти и реформ еще более реакционных персонажей. Так, вместо В.А. Долгорукова, разрабатывавшего вместе с Валуевым проект реорганизации Государственного совета в конституционном духе, к руководству III отделением императорской канцелярии (политической полиции) и корпусом жандармов пришел реакционер П.А. Шувалов. Министра просвщения Головнина, либерального бюрократа, руководившего подготовкой школьной, университетской и цензурной реформ, сменил убежденный крепостник Д.А. Толстой. Работавший над судебной реформой Д.Н. Замятнин уступил место К.И. Палену, единомышленнику Толстого и Шувалова. Эта группа определяла заняла ведущее положение в Совете министров, и не без ее влияния оттуда был вытеснен носитель конституционных идей Валуев. Его заменил А.Е. Тимашев, который в 1861 г. в знак протеста против освобождения крестьян ушел с поста главы III отделения.
       Надо сказать, что основания для произвольных толкований, колебаний, откатов назад были заложены уже в самих актах реформ. Если взять земскую реформу, то земства находились под контролем центральной и местной власти - министра внутренних дел и губернатора, которые имели право приостанавливать любое постановление земского собрания. Многие из постановлений земских собраний не могли вступить в силу без утверждения губернатора или министра внутренних дел. Для выполнения своих постановлений (например, для взыскания недоимок по земским сборам, исполнения натуральных земских повинностей и т.п.) земства были вынуждены обращаться к земской полиции, не зависевшей от земств. Но и в предписанных законом пределах компетенция и деятельность земств всё более ограничивалась последующими законодательными актами и правительственными распоряжениями. А в 1866 г. последовала серия циркуляров Министерства внутренних дел и "разъяснений" Сената, которые предоставляли губернаторам право отказывать в утверждении всякого избранного земством должностного лица, если губернатор признал его "неблагонадежным". Земских служащих ставили в полную зависимость от местной администрации, ограничивали возможности земств облагать сборами торговые и промышленные заведения, что существенно подрывало финансовое положение земств. В 1867 г. последовали запреты земствам взаимодействовать друг с другом, информировать друг друга о принятых решениях, а также публиковать без разрешения губернатора отчеты о своих собраниях. Председателей земских собраний обязывали закрывать заседания, если в них поднимались вопросы, "не согласные с законом". А так как "не согласен с законом" любой вопрос, если на него еще не последовало четкого ответа в законодательстве, то понятно, что земские собрания как дискуссионная площадка во многом утратили свое значение. Правительственные указы и циркуляры Министерства внутренних дел за 1868 - 1874 гг. ставили земства в еще большую зависимость от власти губернатора, стесняли свободу прений в земских собраниях, ограничивали гласность и публичность их заседаний.
       В новой судебной системе сохранялось еще немало черт сословного суда. Так, сохранялись духовный суд по делам духовным и военные суды для военных. Высшие царские сановники - члены Государственного совета, сенаторы, министры, генералы - за совершенные ими преступления подлежали Верховному уголовному суду, ибо на них не распространялась юрисдикция судебных округов и палат. Последующие узаконения вносили и другие отступления от принципов буржуазного внесословного права. С 1866 г., когда новые судебные учреждения лишь начали вводиться, последовали различные изъятия, "дополнения" и "разъяснения", ограничивавшие сферу их деятельности. В 1866 г. судебные чиновники фактически были поставлены в зависимость от губернаторов: они обязаны были являться к губернатору по первому вызову и "подчиняться его законным требованиям". С 1867 г. вместо следователей стали назначать "исправляющих должность следователя", на которых принцип несменяемости не распространялся. Важным средством давления на судей было право министра юстиции перемещать их из одного судебного округа в другой. Закон 1871 г. передал производство дознания по политическим де лам жандармерии, а с 1878 г. значительная часть политических дел изымалась из ведения судебных палат и передавалась военным судам. В 1872 г. было создано Особое присутствие Правительствующего Сената специально для рассмотрения дел по политическим преступлениям. Инициировал создание этого внесудебного органа сам император, недовольный мягкостью приговора по делу революционной организации "Народная расправа". Своим решением Особое совещание могло отправить любое лицо в административную ссылку без решения суда (или в дополнение к слишком мягкому, по мнению властей, решению суда). Такая практика имела в тогдашней России массовый характер - этот произвол, разумеется, возмущал оппозицию и предоставлял ей прекрасный повод для ответных действий. Закон 1872 г. ограничивал публичность судебных заседаний и освещение их в печати. В 1889 г. был упразднен и мировой суд (восстановлен в 1912 г.).
       В связи с подготовкой судебной реформы была проведена и такая важная мера, как отмена телесных наказаний. Изданный 17 апреля 1863 г. закон отменял публичное наказание по приговорам гражданских и военных судов плетьми, шпицрутенами, "кошками" (плети с несколькими просмоленными концами), клеймение. Однако телесные наказания все же окончательно не отменялись: они сохранялись для податных сословий (до ста ударов розгами взамен ареста в смирительном или рабочем доме) и для крестьян по приговорам волостных судов. Применялись розги к штрафным солдатам и матросам, ссыльным и заключенным в арестантские отделения. Понятно, что возможность применения телесных наказаний в местах заключения по решениям администрации создавало условия для произвола, а следовательно, для острейших конфликтов между заключенными и администрацией. Однако самый выдающийся акт произвола совершил не кто иной, как царь-реформатор. По его личному указанию, без всякого суда, в Алексеевском равелине Петропавловской крепости около 20 лет просидел политический эмигрант М.С. Бейдеман. Когда он возвращался из-за границы, полагая, что после крестьянской реформы разразится долгожданная революция, его задержали и нашли в его вещах клочки бумаги. Сложив клочки, полицейские прочитали "манифест", в котором говорилось, что Александр II царствует незаконно, и если автору "манифеста" Константину Первому удастся изгнать узурпатора, то русский народ получит самоуправление без участия чиновников и "канцелярской челяди", на основе земских соборов. Что это было - шутка, игра, черновик документа, который Бейдеман и впрямь собирался опубликовать, - теперь сказать трудно. Однако император, которому доложили о найденном "манифесте", распорядился заключить Бейдемана в крепость без суда "впредь до особого распоряжения". Узник, который, собственно, ничего еще не совершил, а возможно, и не намеревался совершать, сначала писал дерзкие объяснения, потом посылал просьбы о суде, потом - о пощаде, но всё безрезультатно. Чудом он смог сообщить о своей судьбе родным, но из III отделения сестре Бейдемана сообщили о невозможности дать какие-либо сведения о ее брате. Освободить Бейдемана (с условием проживания в отдаленных местностях Сибири) согласился через 20 лет только новый император Александр III, но к тому времени узник уже сошел с ума и вскоре умер.
       Поворот к реакции после выстрела Каракозова в 1866 г. в первую очередь отразился на прессе, так как граф М.Н. Муравьев (Виленский), ранее усмирявший польский мятеж, виноватыми в случившемся считал в первую голову деятелей печати и литературы. Сразу же был арестован В.С. Курочкин, известный поэт и главный редактор сатирического журнала "Искра", а заодно с ним почти все его подчиненные. Также угодили в тюрьму главный редактор "Слова" Г.Е. Благосветлов и ряд его сотрудников. Из редакции "Современника" был арестован Г.З. Елисеев. Когда мать В.С. Курочкина пришла к Муравьеву просить за своего сына, то граф пришел в ярость, сорвал с ее головы чепчик и растоптал его. Судя по этой дикой сцене, Муравьева сильно потрясло первое в России покушение на жизнь царя. Не справившись с потрясением, он скончался еще до казни Каракозова. С конца 60-х годов издается серия законов и постановлений, ужесточивших меры административного воздействия на печать. С 1866 г. дела о печати стали изыматься из ведения окружных судов и передаваться в судебные палаты с более "надежным" составом судей. Законы 1868 и 1872 гг. предоставляли министру внутренних дел право запрещать розничную продажу газет, передавать дела о закрытии "неблагонадежных" органов печати не в суд, а в Комитет министров. А.И. Кошелев, родовитый дворянин, богач и земский деятель, был убежденным монархистом, но тем не менее постоянно страдал от цензуры и был удручен тенденциями в этой сфере: "Вообще цензура становилась все строже и бессмысленнее, и количество самых стеснительных и нелепых циркуляров, официальных и конфиденциальных, росло с каждым днем. Атмосфера все более и более сгущалась, а жизнь становилась пустее и безотраднее". {Записки А.И. Кошелева. М.: Наука. 2002. С. 139.}. Закон 1873 г. запрещал редакторам газет и журналов под страхом их закрытия касаться острых политических вопросов, обсуждение которых в печати правительство признавало "неудобным". Тот же Кошелев описывал моральное состояние той части общества, которая не готова была к открытому противостоянию с властью: "После губернского земского собрания в конце декабря 1873 года приехал я в Москву и нашел в обществе то же грустное, безжизненное настроение, как и в предыдущие годы. Да иначе и быть не могло. И печать, и земские собрания в своих действиях были до крайности стеснены. Собирались у нас по вторникам, но живого слова почти не было слышно.
       Почти ежегодно зимою я езжал в Петербург и там оставался около недели и виделся там с людьми и во власти состоящими и вне ее обретающимися. Все тяжче и тяжче становились впечатления, которые оттуда я увозил. До 1866 года приятно и как бы животворно было туда ездить. Хотя уже и тогда так называемые консерваторы захватывали все более и более власти в свои руки и старались если и не уничтожать, то, по крайней мере, сокращать благие действия предпринятых реформ; но они еще интересовались тем, что происходило в Москве и во внутренности империи, расспрашивали, со вниманием слушали то, что им сообщалось; и видно было, что они хотя несколько уважали общественное мнение и не совсем презирали заявлявшиеся потребности страны. В последнее время и министры, и их подчиненные, и даже люди, не во власти состоящие, а так себе в Петербурге живущие, совершенно перестали расспрашивать о том, что делается вне Петербурга; вся наша пространная многолюдная страна перестала для них как бы существовать, и весь их мир сосредоточился в Петербурге и почти в сфере одной дворцовой жизни. Своим ушам не веришь, и уму кажется непонятным, как люди, прежде и умные и даже либеральные, могли превратиться в существа и бездушные и почти бессмысленные". {Записки А.И. Кошелева. М.: Наука. 2002. С. 140.}. К сожалению, приведенный отрывок до боли актуален и для нынешней России. И сейчас власть и ее окружение считают возможным замыкаться в себе, действуя на объект своего управления - народ исключительно путем распоряжений, "властных импульсов", и мало заботясь об обратной связи. В описанное Кошелевым время иллюзию обратной связи для верхов создавала придворная сфера, в наши дни - созданные властью и "под власть" партийные структуры. Однако в обоих случаях мы имеем дело с иллюзиями, за которыми так легко проглядеть потерю контакта со страной и вызревание всевозможных конфликтных ситуаций.
      
       В апреле 1866 г. ушел в отставку признанный слишком либеральным министр народного просвещения А.В. Головнин, и на этот пост назначили ярого ретрограда графа Д.А. Толстого. Свою деятельность он начал с пересмотра устава гимназий. Изданный 30 июля 1871 г. новый устав гимназий предусматривал сохранение только классических гимназий, срок обучения в которых увеличивался с 7 до 8 лет. За счет сокращения других предметов в полтора раза расширялась программа преподавания древних языков. В гимназиях внедрялись механическое заучивание и зубрежка, подавлялась всякая самостоятельность мысли. Усиливалось наблюдение за гимназистами как в стенах гимназии, так и вне ее, поощрялись доносы и наушничество. Устав реальных гимназий заменял их шестиклассными реальными училищами, приспособленными к "приобретению технических познаний" для "занятий различными отраслями промышленности и торговли". Поэтому программа преподавания в них ограничивалась техническими предметами (значительно увеличился объем преподавания математики и черчения). Как в классических гимназиях, так и в реальных училищах резко уменьшилось количество учебных часов по истории, географии, естествознанию и новым языкам. Возросла плата за обучение, что еще больше ограничивало прием в эти учебные заведения детей малоимущих граждан (то есть юных представителей непривилегированных сословий). Окончившим реальные училища не только категорически запрещался доступ в университеты, но и затруднялось поступление в высшие технические учебные заведения. Тринадцатого мая 1866 года Толстой получил рескрипт императора, запрещавший студенческие сходки, кассы взаимопомощи, библиотеки и землячества, однако этим наступление на права студентов не ограничилось. Правила 1867 г. подчинили студентов инспекторам даже вне учебных заведений и требовали от учебного начальства и полиции уведомлять друг друга о проявлениях неблагонадежности студентов. Между инспекторами учебных заведений и жандармерией устанавливалась тесная связь. Обо всех случаях наказания студентов за дурное поведение немедленно сообщалось полиции. Студентам запретили устройство концертов, спектаклей, вечеров и вообще любых собраний. Стремясь искоренить общественный дух, власти запретили даже кассы взаимопомощи и кухмистерские, в которых особенно нуждались бедные студенты-разночинцы. Такая политика властей вызвала в Петербурге студенческие волнения 1868-1869 гг., прежде всего в Медико-хирургической академии, Технологическом институте и Университете. А.И. Кошелев заметил: "Конечно, еще никто и никогда введенными порядками в гимназии и университеты столько не содействовал успехам крамолы, как гр. Толстой. Безжизненность и формалистика его классической системы притупляли юношей, заставляли их выходить из учебных заведений недоучками и устремляли их в ряды нигилистов-анархистов". {Записки А.И. Кошелева. М.: Наука. 2002. С. 163.}.
       Активное участие в студенческих сходках принимал С.Г. Нечаев, к знаковой фигуре которого стоит еще раз вернуться. Он призывал к вынесению студенческого протеста на улицу, к увязке его с требованиями крестьянства. Именно осенью 1868 г. разочаровавшийся в реформах царя-освободителя народный учитель Нечаев окончательно определил, что целью его жизни отныне станет подготовка социальной и политической революции. В это время он написал статью "Программа революционных действий", в которой есть такие строки: "Полная свобода обновленной личности лежит в социальной революции. Только радикальная перестройка нелепых и несправедливых общественных отношений может дать людям прочное и истинное счастье. Но достигнуть этого при настоящем политическом строе невозможно, потому что в интересах существующей власти - мешать этому всеми возможными способами, а, как известно, власть обладает для этого всеми средствами. Поэтому, пока будет существовать настоящий политический строй общества, экономическая реформа невозможна, единственный выход - политическая революция, истребление гнезда существующей власти, государственная реформа. Итак, социальная революция как конечная цель наша и политическая - как единственное средство для достижения этой цели. Для того чтобы воспользоваться этим средством, приложить его к делу, мы имеем уже примеры, выработанные историей прежних революций: нам следует только отнестись к ним сознательно, то есть принять, что так как они составляют явление, повторяющееся в истории, то их следует признать за исторический закон и, не дожидаясь, пока этот закон проявит себя во всей полноте силою времени и обстоятельств, - что неизбежно, так что всё дело во времени, - ускорить это проявление, подготовить его, постараться подействовать на умы таким образом, чтобы это проявление не было для них неожиданностью и они могли бы действовать сознательно, по возможности спокойно, а не под влиянием страсти, с налитыми кровью глазами". {Цит по: Лурье Ф.М. Нечаев. М.: Молодая гвардия. 2001. С. 55-56.}. Мы знаем, что революционная среда в целом отвергла тот принцип моральной вседозволенности, который исповедовал Нечаев и который он хотел ввести в тактику революционеров. Нечаев, несомненно, самый несимпатичный, даже отталкивающий тип революционера, и тем не менее своей жертвенностью, своим бескорыстием, своей непреклонной волей к справедливости он вызывает невольное уважение. А глубинный исток этих свойств лежит, думается, в том сострадании, которое внушал Нечаеву народ, надеявшийся на облегчение своей трудной жизни в результате реформ, но обманувшийся в своих надеждах. Проявлять сострадание и осуществлять справедливость можно ведь разными методами - об этом не стоит забывать. Методы Нечаева были отвергнуты самой революционной средой, но эта среда понимала мотивы Нечаева и потому отчасти оправдывала его. Не случайно многие из тех, кого вовлек в революционное движение Нечаев, даже пройдя через тюрьму и ссылку, благодарили своего вожака. Последние годы своей жизни Нечаев провел в Петропавловской крепости и там совершил, казалось бы, невозможное: распропагандировал охранявших его солдат и вплотную приблизился к совершению побега. Его и тех, кто ему помогал, предал сосед Нечаева по камере. Солдаты, помогавшие Нечаеву, отправились в ссылку, но, как писал известный историк революционного движения Ю.М. Стеклов, сам встретивший их в Якутии, они на всю жизнь "сохранили революционное настроение и, в особенности, горячую преданность Нечаеву". Революционерка О.К. Буланова писала: "Там же, в Тюмени, догнали нас солдаты петропавловского гарнизона, так называемые нечаевцы, осужденные на поселение за сношения, которые через них вел Нечаев с нардовольцами. Помню двоих из них: средних лет, добродушные, они с удивительной любовью говорили о Нечаеве. Он точно околдовал их, так беззаветно преданы были они ему. Ни один из них не горевал о своей участи, напротив, они говорили, что и сейчас готовы за него идти в огонь и воду". {Там же. С. 355-356.}. Вероятно, прежде чем осуждать революционеров, необходимо задуматься над силой тех причин, которые из обычных юношей делали таких фанатичных, наделенных харизмой борцов, как Нечаев. Глупо ставить телегу впереди лошади и объявлять, что гражданское противостояние - плод деструктивных свойств характера отдельных лиц. Выше в этой и предыдущей главах мы уже изложили вкратце причины завязавшейся в стране борьбы, но выслушаем также и другого несгибаемого революционера - С.М. Степняка-Кравчинского. Этот человек принимал участие в мирном движении народников, разгромленном властями, бежал за границу, сражался на стороне сербских повстанцев против турецких захватчиков, затем пытался поднять восстание в Италии, был приговорен к смертной казни, но освобожден по амнистии. В 1878 г. Степняк-Кравчинский среди бела дня, на людной площади убил кинжалом шефа жандармов Мезенцева и успешно скрылся от преследования. История его жизни придает дополнительный вес его словам (из цикла очерков "Подпольная Россия", написанных в эмиграции по-итальянски и опубликованных в 1881 г. в миланской газете). Автор показал, что переход к вооруженной борьбе не являлся для революционеров самоцелью - в решающей степени они были вынуждены к этому близорукой политикой власти, и в первую голову - Александра II. "С Парижской коммуной, грозный взрыв которой потряс весь цивилизованный мир, русский социализм вступил в воинствующий фазис своего развития, перейдя из кабинетов и частных собраний в деревни и мастерские. Много было причин, способствовавших тому, что русская молодежь приняла с такой горячностью принципы революционного социализма, провозглашенные Коммуной. Ограничимся здесь указанием на них.
       Началом русского возрождения была, как известно, злополучная Крымская война, обнаружившая самым безжалостным образом гнилость всего русского общественного строя. Необходимость реформ сделалась очевидной для всех, вплоть до тех, кто способен был задуматься над вопросом о сохранении целости государства. Начались реформы. Но попытка обновления России, предпринятая под руководством самодержавного императора, желавшего оставить неприкосновенным всё: и свои священные "права", с которых следовало начать упразднение старого порядка вещей, и прерогативы дворянства, которое он хотел иметь на своей стороне, опасаясь революции, - такая попытка по необходимости должна была оказаться половинчатой, лицемерной, полной противоречий, одним словом - мертворожденной. Мы не станем подвергать ее критике, тем более что в этом нет никакой нужды: в настоящее время вся "легальная" и умеренная пресса повторяет на все лады то же самое, за что сыпалось столько упреков на головы социалистов, именно, что все реформы Александра II оказались в высшей степени несовершенными и что пресловутое освобождение крестьян изменило их матерьяльное положение только к худшему, так как выкупные платежи, установленные за их жалкие наделы, значительно превышают доходность земли.
       Несчастное, изо дня в день ухудшающееся положение крестьян, то есть 9/10 населения, не могло не заставить серьезно задуматься всех, кому было дорого будущее родины. Необходимо было искать каких-нибудь путей к улучшению положения народа, и, конечно, общественная мысль обратилась бы к законным и мирным средствам, если бы по освобождении крестьян от ига помещиков Александр II освободил Россию от своего собственного ига, наделивши ее хоть малой долей политической свободы. Но именно к этому он не проявлял ни малейшей склонности. А раз самодержавие оставалось в полной силе, можно было надеяться только на добрую волю императора. Но, по мере того как проходили годы, эта надежда все более и более уменьшалась. Как реформатор Александр II выдержал испытание очень недолго. <...> Оставалось - или безмолвно подчиниться всему, или искать других путей для спасения родины; и естественно, что все, кто любил Россию, выбрали последнее. Таким образом, рука об руку с ожесточением реакции росло и революционное брожение, и тайные общества возникали одно за другим во всех главных городах России". {Степняк-Кравчинский С.М. Подпольная Россия. М.: ГИХЛ. Собр. соч. в 2 тт. Т. 1. С. 374-376.}.
      
       Глава 7. Противостояние
      
       В 1860-1870-х гг. к политически неблагонадежным людям, прежде всего молодежи, в России накрепко прилепилась кличка "нигилисты". Характерным ее представителем можно считать Базарова, героя тургеневского романа "Отцы и дети". Между тем всякий внимательный читатель романа мог заметить, что в политическом смысле всеотрицающий грубиян Базаров невинен, как агнец - политика его попросту не интересует. Он - представитель того этапа молодежного движения в России, о котором известный литератор А.М. Скабичевский пишет следующее: "Кличка "нигилистов" приличествовала молодежи 60-х годов лишь в одном отношении: именно, в смысле протеста против патриархально-домостроевского режима и прописной уличной морали. В этом отношении молодежь действительно выставила ряд отрицателей, исполненных непримиримого антагонизма против отцов с их слепою и фантастическою приверженностью к домостроевщине или робкими компромиссами. Во имя свободы мысли, свободы знаний, свободы любви молодежь энергично восстала против религиозных и кастовых предрассудков, семейного деспотизма, рабства женщин, истязания детей, того дендизма и сибаритства, какими были преисполнены наши культурные классы". {Скабичевский А.М. Литературные воспоминания. М.: Аграф. 2001. С. 289.}. Таким образом, понятие "нигилизм" уточняется, ибо нигилизм хоть и отрицал, но далеко не все, напротив - некоторые ценности, такие, как тяга к знаниям, к живому делу, как свобода человеческих чувств, как честность и в словах, и в жизни, он вознес на невиданную прежде высоту. Необходимо отметить, что нигилизм стал чисто русским явлением, ибо в Европе ничего подобного не было - там не наблюдалось массового разрыва молодежи с родной дворянско-буржуазно-клерикальной средой. Снобизма и в Европе хватало, однако принадлежность к высшим слоям общества там далеко не в такой степени, как в России, мешала заниматься наукой или предпринимательством. В России же разрыв между знатностью, богатством, чиновным положением, с одной стороны, и производительными сословиями (народом) - с другой, оказался настолько велик, что молодому человеку, прежде чем заняться наукой или каким-либо иным живым делом, приходилось сначала поставить себя в жесткую оппозицию к своему прошлому, отмежеваться от него. Отсюда и показная грубость Базарова, отсюда и нигилизм, всеотрицание как идейная граница и межа. Мы уже видели, что нигилизм не только отрицал, но и утверждал, причем утверждал весьма важные, неоспоримые, казалось бы, вещи - например, желание учиться, дабы самому зарабатывать свой хлеб и не сидеть на шее у народа. Для тогдашних обеспеченных слоев такое желание выглядело не просто странным, - оно выглядело крамольным, потому что подразумевало несправедливый характер прежнего общественного устройства. И в этом смысле политически невинный вроде бы Базаров - настоящий крамольник, хотя и не сделал и даже не произнес еще ничего политически предосудительного. Собственно, он сделал главное: он отделил себя от несправедливо устроенного общества, он перестал считать его "святым" и "данным свыше", он приготовился подвергнуть его беспощадному критическому анализу. И по поведению Базарова ясно, что он не испугается никаких выводов из этого анализа и никаких действий, вытекающих из сделанных выводов. Так что перерождение "нигилиста морали" в "нигилиста социума" было явно делом очень недолгого времени.
       Нигилизм был чисто русским явлением еще и потому, что, порывая со снобизмом и предрассудками обеспеченных и образованных сословий, он автоматически становился русским национальным движением, хотя и отвергал "национальные предрассудки". Культурный разрыв между этими сословиями и народом достиг к середине XIX в. угрожающей величины. Он вызвал к жизни движение славянофилов, однако в повседневной жизни славянофилы остались господами. Старорусские кафтаны и мурмолки не смогли сблизить их с народом - такое сближение могла произвести только совместная с народом деятельность. Что же касается высшего общества - двора, придворной и чиновной аристократии и приближенных к ней богачей разного рода, - то эта общественная прослойка являлась русской в самой малой степени. Верхушка империи разговаривала по-французски, проживала большей частью в Европе, тратила свои деньги в Париже, да и по происхождению с Россией была связана порой весьма условно. О том, что в жилах русских монархов течет лишь исчезающе малая часть русской крови, говорить не стоило - это и без того все знали, а неприятности из-за длинного языка могли последовать большие. Впрочем, появившаяся за рубежом русская бесцензурная печать постоянно напоминала о происхождении правящей династии. Антинемецкие выпады того же Герцена были отнюдь не случайны и не вызваны стремлением к дешевой популярности шовинистического толка. Дело заключалось в том, что правящая верхушка столь охотно призывала на ключевые посты иноземцев, всех этих фоков, дубельтов, бенкендорфов, нессельроде, канкриных, клейнмихелей, ливенов, адлербергов, дрентельнов, гесснеров, фон дер лауницев, плеве и несть им числа, по одной простой причине: она не понимала народа, которым управляла, и не старалась его понять, считая это излишним. Если в трудные минуты жизни государства прежние русские цари созывали Земские соборы, то Романовы (они же скорее Гольштейн-Готторпы) упорно отказывались создать близ своего трона даже чисто совещательные органы вроде валуевского Государственного совета. При наличии законов, правил, регламентов, а также и администрации, надзирающей за их исполнением, представительные органы казались Романовым каким-то уродливым наростом на теле государства, способным порождать только крамолу. Несогласие подданных с правительством подразумевало лишь один ответ: неотвратимое наказание, вызывающее страх. Этот страх должен был предотвратить повторение несогласий. Такой подход лучше всего обнаруживает иноземный характер тогдашней российской власти, ибо русский национальный характер в том случае, когда он взалкал справедливости, наказания остановить не способны, - напротив, они могут только усилить сопротивление, обострить напряженность в обществе. Конечно, посадив в тюрьму, повесив и расстреляв достаточно большое число людей, можно на какое-то время сбить пламя протестов, но в России это будет означать лишь одно: пламя пошло вглубь и ждет своего часа, чтобы снова вырваться на поверхность.
       Итак, в 60-х гг. в России появилось огромное количество молодых людей из привилегированных сословий, отвергших сословный снобизм и семейно-бытовые предрассудки, жаждавших учиться и "делать дело", чтобы не сидеть на горбу у народа и быть полезными своей стране. Многие из них приехали в Петербург, но далеко не все смогли поступить в высшие учебные заведения - и по недостатку мест, и по недостатку собственной подготовки. Особенно туго приходилось девушкам. И тут, очень вовремя (в 1863 г), по недосмотру цензуры вышел в свет написанный в крепости роман Чернышевского "Что делать", подсказавший молодежи как идейную программу, так и программу практических действий. Вот что рассказывает А.М. Скабичевский: "Носились слухи, что цензура разрешила печатание романа, рассчитывая, что, представляя собою нечто в высшей степени антихудожественное, роман наверное уронит авторитет Чернышевского, и песенка его будет спета. В майковском салоне хихикали и радостно потирали руки в предвкушении падения идола молодежи с его высокого пьедестала. Но, увы, действительность не оправдала всех этих ехидных мечтаний. Хихикавшие и потиравшие руки не соображали, что молодежь будет искать в романе вовсе не каких-либо эстетических красот, а программы для своей деятельности, и отнюдь не верного изображения действительности, современной нам, а той, какой еще нет, но к осуществлению которой следует стремиться. Не приняли также в расчет, что обаяние вождя, каждое слово которого считалось в то время законом, удесятерялось ореолом мученичества героя, голос которого раздавался из мрака казематов Петропавловской крепости. Я нимало не преувеличу, когда скажу, что мы читали роман чуть не коленопреклоненно, с таким благочестием, какое не допускает ни малейшей улыбки на устах, с каким читают богослужебные книги.
       Влияние романа было колоссально на все наше общество. Он сыграл великую роль в русской жизни, всю передовую интеллигенцию направив на путь социализма, низведя его из заоблачных мечтаний к современной злобе дня, указав на него, как на главную цель, к которой обязан стремиться каждый. Социализм делался таким образом обязательным в повседневной будничной жизни, не исключая пищи, одежды, жилищ и пр. Вследствие этого предписания - проводить социализм во всех мелочах повседневной жизни - движение в передовых кружках молодежи приняло сектантский характер обособления от всего общества, равнодушного к предписаниям романа. Как и во всякой секте, люди, принадлежавшие к ней, одни лишь считались верными, избранниками, солью земли. Все же прочее человечество считалось сонмищем нечестивых пошляков и презренных филистеров. Между тем как лишь весьма незначительное меньшинство увлекалось деятельностью с политическими целями, большинство ограничивалось устройством частной и семейной жизни по роману "Что делать?" Всюду начали заводиться производительные и потребительные ассоциации, мастерские, швейные, сапожные, переплетные, прачечные, коммуны для общежитий, семейные квартиры с нейтральными комнатами и пр. Фиктивные браки с целью освобождения генеральских и купеческих дочек из-под ига семейного деспотизма в подражание Лопухову и Вере Павловне сделались обыденным явлением жизни, причем редкая освободившаяся таким образом барыня не заводила швейной мастерской и не рассказывала вещих снов, чтобы вполне уподобиться героине романа.
       Желание ни в чем не походить на презренных филистеров простиралось на самую внешность новых людей, и, таким образом, появились те пресловутые нигилистические костюмы, в которых щеголяла молодежь в течение 60-х и 70-х годов. Пледы и сучковатые дубинки, стриженые волосы и космы сзади до плеч, синие очки, фрадьявольские шляпы и конфедератки, - Боже, в каком поэтическом ореоле рисовалось все это в те времена и как заставляло биться молодые сердца, причем следует принять в соображение, что все это носилось не из одних только рациональных соображений и не ради одного желания опроститься, а демонстративно, чтобы открыто выставить свою принадлежность к сонму избранных. Я помню, с каким шиком и смаком две барышни уписывали ржавую селедку и тухлую ветчину из мелочной лавочки, и я убежден, что никакие тонкие яства в родительском доме не доставляли им такого наслаждения, как этот плебейский завтрак на студенческой мансарде. Что касается нашего кружка, то заплатили и мы дань всем этим веяниям. Так, многие наши чаепития... были посвящены рассуждениям о том, какую снедь следует считать необходимостью, какую - роскошью. Икра и сардины подверглись единодушному запрещению. Относительно селедок и яблоков голоса разделились, так как селедки входят в обычное меню обедов рабочих, а от яблоков не отказывается последняя нищенка. Виноградные вина подверглись решительному остракизму; водка же и пиво получили разрешение опять-таки потому, что для миллионов рабочего люда в этих напитках заключается единственная радость жизни. Табак же получил двойную санкцию: кроме того, что курят люди всех сословий, даже и такой ригорист, как Рахметов, и тот позволял себе выкурить сигару, да еще дорогую". {Скабичевский А.М. Литературные воспоминания. М.: Аграф. 2001. С. 290-292.}.
       Из этой пространной цитаты видно, что в жизни русского общества 60-х гг. был период (к сожалению, слишком кратковременный), когда протест "новых людей" был еще вполне мирным. Сам протест как таковой заключался, во-первых, в нигилизме базаровского, то есть мирного, типа; во-вторых (и это тесно связано с нигилизмом), - в лихорадочном учении (с большой долей самообразования), которое должно было не только дать возможность зарабатывать на жизнь собственным трудом, но и составить правильную картину мира, позволить обучающемуся отвергнуть опостылевшие догмы и жить своим умом; в-третьих, протест состоял также в усвоении социалистических идеалов, имевших прежде всего русские корни в виде общинного социализма славянофилов, Герцена, Бакунина. Поскольку нигилист не мог уже воспринимать как должное колоссальные различия в уровне жизни различных сословий, то картины русского села и русской фабрики неизбежно вызывали у молодежи множество вопросов, ответы на которые давал в том числе и роман Чернышевского. Итак, некоторое время после того, как властями была отбита первая волна протеста и изолированы такие фигуры, как Чернышевский, Шелгунов, Михайлов, Серно-Соловьевич и др., - некоторое время после этого молодежь, с одной стороны, усваивала себе новые идеалы, придавала своему нигилизму социалистический характер, жадно изучала материалистические и социалистические учения, училась жить по-социалистически, создавала коммуны. С другой стороны, молодежь следила за ходом реформ и оценивала его с точки зрения социальной справедливости. Так как их прежняя социальная среда "новыми людьми" была решительно отвергнута, то новой средой и одновременно полем деятельности для них вполне естественно становился русский народ. В этом смысле, хотя нигилисты и считали себя выше национальных предрассудков, но их движение неизбежно приобретало национальный характер. Правда, поскольку молодежь не желала действовать вслепую, можно отметить значительное влияние на русский протест таких иностранных авторов, как Фохт, Бюхнер, Молешотт - в естествознании, Фурье, Прудон, позднее Маркс - в социологии, Беранже, Гейне, Барбье, Гервег - в художественной литературе. Однако это можно считать нормальным интеллектуальным обменом, тем более что он был обоюдным, поскольку в протестном движении Запада большую роль играли Герцен и особенно Бакунин. Агентов же влияния в современном смысле в тогдашней России не отмечают ни историки, ни мемуаристы. По нынешним временам это кажется странным, тем более что Запад всегда относился к России неприязненно. Эту иррациональную неприязнь прекрасно видели не только славянофилы, но и русские социалисты - Серно-Соловьевич, например, писал: "Малейшая попытка России взять инициативу в политических событиях возбуждает недоверие и недоброжелательство: ее защита достаточна, чтоб сделать в Европе непопулярным самое справедливое дело. <...> Как только наши внутренние дела начнут устраиваться, преобладание России опять сделается лозунгом соединения всех ее врагов". {Серно-Соловьевич Н.А. Публицистика. Письма. Изд-во АН СССР. 1963. С. 30.}. По мнению Серно-Соловьевича, непобедимой перед лицом внешней угрозы Россию могло сделать лишь одно: наделение крестьян землей без выкупа и общинное управление на селе. Надо подчеркнуть, что Серно-Соловьевич был не только и не столько агитатором, сколько экономистом-практиком и предлагал правительству вполне конкретные экономические меры по преодолению классового конфликта и сохранению социального мира. Трудно себе представить такое поведение со стороны агента влияния, мечтающего дестабилизировать ситуацию в стране. И в том, что ситуация стала все же нестабильной, следует винить никак не одну только сторону конфликта. Что же касается агентов влияния, то, в отличие от нынешних дней, их имел не Запад в России, а, наоборот, самодержавная Россия на Западе. Можно назвать прежде всего Я.Н. Толстого, Д.Х. Ливен, Ф.И. Фиркса (псевдоним - Шедо-Ферроти). Все они имели сходную задачу: создавать на Западе привлекательный образ самодержавной России, пресекать невыгодные для России публикации в европейской прессе и организовывать выгодные. Кроме того, Толстой и Ливен постоянно предоставляли российским должностным лицам важные военные, экономические и политические сведения о странах Запада (особенно в этом смысле отличился Толстой, предоставив, уже после Крымской войны, полный расклад по численности, структуре и дислокации вооруженных сил Франции с детализацией вплоть до батальона). Западных креатур с подобными функциями в России XIX в. не отмечено, зато ныне в России их великое множество. Было бы удивительно, если бы они ограничивались лишь культурной экспансией и не делали того, что с успехом делали российские агенты влияния в былые времена. Выскажем предположение: они это уже делают, просто российское общество об этом не знает. А уж почему всезнающие спецслужбы оставляют нас в неведении - на этот интересный вопрос нам ответит будущее.
       Итак, в течение 1860-х гг. те нигилисты, которые хотели лишь преодоления старых семейно-бытовых порядков, свободы мысли и живого дела, в целом добились своего. Они смогли стать учеными, врачами, инженерами, найти себе образованных подруг по своему выбору, без деспотического вмешательства семьи. Благодаря своим знаниям и умениям они обрели уважение и со стороны своих близких, и со стороны власть имущих. Однако нашлось немало и таких молодых людей, которые, с одной стороны, слишком чутко отзывались на страдания народных масс, за счет которых проводились великие реформы, а с другой - слишком глубоко вобрали в себя учения, призывавшие к социальной справедливости; "слишком" - для того, чтобы почить на своих личных лаврах, чтобы удовлетвориться своим личным счастьем. Свидетельствует ли это об испорченности натур? Не думаем - скорее наоборот. Скорее это говорит о развитом чувстве сострадания, недаром погибший в Сибири основатель партии "Земля и воля" Серно-Соловьевич находил в своей душе такой живой отклик христианскому учению: "Церковь, всюду твердая союзница власти, - не дружелюбна свободным идеям. Я полагал, что мне не следует присоединяться к ней причащением. Но вдумавшись глубже в основные свойства веры и знаний, поразмыслив о значении и влиянии веры в жизни, пришел к целому ряду новых мыслей. А чем более читаю Евангелие, тем явственнее для меня, что, каковы бы ни были мои взгляды на церковные догматы, задушевнейшие симпатии и стремления мои чисто христианские. К этому присоединилось еще множество различных доводов. Короче, я поборол в себе дух вражды и приступил к причастию с младенческой простотой сердца и ума. Теперь, хотя и в скорбных обстоятельствах, встречаю великий праздник с высокими и отрадными мыслями. Этот сын плотника, этот рожденный в хлеве, этот гонимый, связанный, битый по ланитам, сеченый, выводимый на позор, как возмутитель, казненный позорнейшей казнью и отдавшийся в жертву из любви к людям, воскрес - богом, Христом и спасителем сотен и сотен миллионов. А что сталось со всеми этими людьми силы, богатства и власти: гегемонами, первосвященниками, фарисеями, книжниками и всем их синедрионом? Их имена и прозвища уцелели для вечного позора. Это истинно божественное правосудие". {Серно-Соловьевич Н.А. Письмо матери из Петропавловской крепости от 15 апреля 1865 г. В кн.: Серно-Соловьевич Н.А. Публицистика. Письма. Изд-во АН СССР. 1963. С. 271-272.}. Степняк-Кравчинский говорил устами своего героя: ""...Как можешь ты быть счастлив, когда в твоей родной стране люди умирают от голода, когда правительство отнимает у народа последний грош и посылает его по миру? Или, быть может, ты этого не знаешь? а если знаешь, то что ты сделал для братьев твоих? Не сам ли ты говорил когда-то, что будешь бороться за счастье всех людей?" И правоверный тургеневский нигилист будет смущен этим неумолимым взором, не признающим компромиссов, потому что вера и энтузиазм, одушевлявшие его в первые годы борьбы, исчезли после победы". {Степняк-Кравчинский С.М. Подпольная Россия. М.: ГИХЛ. Собр. соч. в 2 тт. Т. 1. С. 371-372.}. "Новые люди", успевшие получить европейское образование (некоторые - и в самой Европе, как В.Н. Фигнер), прислушивались не только к голосу своего народа, но и к голосам страдающего пролетариата Европы. Степняк-Кравчинский так описывает происхождение русских народников: "Наступает 1871 год. Телеграфные проволоки и ежедневная газета дают
      возможность современному человеку быть как бы вездесущим. И вот перед
      юношей возникает картина громадного города, восставшего на защиту народных
      прав. С захватывающим дух волнением следит он за всеми перипетиями страшной
      драмы, которая разыгрывается на берегах Сены. Он видит потоки крови, он
      слышит предсмертные вопли женщин и детей, расстреливаемых на улицах Парижа.
      Но зачем эти слезы и кровь? За что умирают эти люди? Они умирают за
      освобождение рабочего - за великую социальную идею нашей эпохи. И в то же
      время до его слуха долетает песня русского крестьянина, созданная веками
      страданий, нищеты, угнетения. Вот он стоит перед ним, этот "сеятель и
      хранитель" русской земли, подавленный безысходным трудом и нуждою, вечный
      раб то бар, то чиновников, то своего же брата кулака. Правительство
      умышленно держит его в невежестве, и всякий грабит, всякий топчет его в
      грязь, и никто не подаст ему руки помощи. Никто? Так нет же, нет! Юноша
      знает теперь, что ему делать. Он протянет крестьянину свою руку. Он укажет
      ему путь к свободе и счастью. Его сердце переполняется любовью к этому
      бедному страдальцу, и с пылающим взором он произносит в глубине своей души
      торжественную клятву - посвятить всю свою жизнь, все свои силы, все
      помышления освобождению родного народа, который все терпит, чтобы только
      доставить ему, баловню судьбы, возможность жить в довольстве и роскоши,
      учиться, наслаждаться искусствами. Он сбросит с себя свой барский наряд,
      прикосновение которого жжет его тело, наденет грубый крестьянский армяк и
      лапти, и, покинув богатый дом родных, в котором ему душно, как в тюрьме, он
      отправится в народ, в какую-нибудь затерянную в глуши деревушку, и там,
      слабый и изнеженный барчонок, он будет исполнять тяжелую крестьянскую
      работу, будет подвергать себя всевозможным лишениям, чтобы только внести в
      эту несчастную среду слово утешения, евангелие наших дней - социализм. Что
      для него ссылка, Сибирь, смерть? Весь поглощенный своей великой идеей,
      лучезарной, живительной, как благодатное солнце юга, он презирает страдание
      и самую смерть готов встретить с улыбкой блаженства на лице. Так родился социалист-революционер 1872-1874 годов". {Там же. С. 372-373.}.
       Н.А. Серно-Соловьевич еще возлагал надежды на отклик страданиям народа со стороны привилегированных сословий. В 1862 г. он указывал на то, что положение и городских низов, и крестьянства в России нестерпимо и перемены в ходе реформ необходимы. "Но каким это совершится путем, будет зависеть от того, в какой степени лучшие люди привилегированных классов созна́ют тщету своих привилегий, в какой степени они сумеют объединить свои стремления, в какой мере искренно полюбят народ и сумеют доказать ему, что любят его. Народ слишком много страдал и слишком практичен, чтоб верить словам, - ему нужны дела, дела разумные и сильные. Чем большая часть привилегированных классов поняла бы это и чем яснее сознала бы это, - тем легче совершился бы переход к новому порядку. Только дело в том, что история не ждет". {Серно-Соловьевич Н.А. Мысли вслух. В кн.: Серно-Соловьевич Н.А. Публицистика. Письма. Изд-во АН СССР. 1963. С. 168.}. Как видим, примирительные ноты звучали не только в предреформенных, но и пореформенных писаниях русских социалистов. Однако Серно-Соловьевич умер в Сибири в 1866 г., так и не дождавшись каких-то народолюбивых шагов со стороны привилегированных слоев общества. Напротив, реформы обнаружили свою непоследовательность. Поэтому лучшая часть привилегированных сословий смогла откликнуться на страдания народа только в той форме, которую описал Степняк-Кравчинский: в форме "хождения в народ". В.Г. Короленко, как народник много лет проведший в ссылках, писал о генезисе народничества: "Социальная несправедливость была фактом, бьющим в глаза. От нее наиболее страдают те, кто наиболее тяжко трудится. И все, без различия направлений, признают, что в этих же массах зреет, или уже созрело, какое-то слово, которое разрешает все сомнения. Вот что тогда было широко разлито в сознании всего русского общества и из чего наше поколение, - в семидесятых годах подходившее к своему жизненному распутью, - сделало только наиболее последовательные и наиболее честные выводы. Если общая посылка правильна, то вывод действительно ясен: нужно "отрешиться от старого мира", нужно "от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови" уходить туда, где "работают грубые руки" и где, кроме того, зреет какая-то формула новой жизни. Это было наивно? Да, но эту наивность разделяли наименее романтические представители русского культурного общества того времени. Часть литературы легальной и вся нелегальная сделала из этого логические, нравственно наиболее честные выводы. А молодежь внесла присущий ей энтузиазм. И вот революционное народничество готово". {Короленко В.Г. История моего современника. М.: ГИХЛ. 1948. Т. 1. С. 388.}. Об этом же процессе писала в своих мемуарах и знаменитая народоволка-террористка В.Н. Фигнер, учившаяся в начале 1870-х на врача в Швейцарии вместе с другими русскими студентами: "...В моих мыслях произошел такой же переворот, как и у других; то, что было прежде целью, мало-помалу превратилось в средство; деятельность медика, агронома, техника, как таковых, потеряла в наших глазах смысл; прежде мы думали облегчать страдания народа, но не исцелять их. Такая деятельность была филантропией, паллиативом, маленькой заплатой на платье, которое надо не чинить, а выбросить и завести новое; мы предполагали лечить симптомы болезни, а не устранять ее причины. Сколько ни лечи народ, думали мы, сколько ни давай ему микстур и порошков, получится лишь временное облегчение; заболевания не сделаются реже, так как обстановка, все неблагоприятные условия жилища, питания, одежды и т. п. у больного останутся все те же; это была бы белка в колесе. Цель, казавшаяся столь благородной и высокой, была в наших глазах теперь унижена до степени ремесла почти бесполезного. <...> Достигнуть... переворота возможно лишь путем борьбы, так как класс, находящийся в хороших условиях, добровольно от своего положения не откажется. Для этой борьбы должен быть организован тот класс, который наиболее заинтересован в успешном исходе ее, т. е. рабочий класс, народ. Люди, отождествляющие интересы этого класса с интересами всего человечества, должны отдать себя всецело делу пропаганды социалистических идей среди народа и организации его для активной борьбы за эти идеи". {Фигнер В.Н. Запечатленный труд. М.: Мысль. 1964. Т. 1. С. 122-123.}.
       Привилегированные классы действительно в значительной части услышали Серно-Соловьевича и откликнулись на страдания народа. Однако откликнулись не те, кто обладал собственностью и властью и мог способствовать переменам к лучшему, а в абсолютном большинстве молодежь, преимущественно студенты, воспринявшие идеи русского социализма. Степняк-Кравчинский писал об этом движении: "Ничего подобного не было ни раньше, ни после. Казалось, тут действовало скорей какое-то откровение, чем пропаганда. Сначала еще мы можем указывать на ту или другую книгу, ту или другую личность, под влиянием которых тот или другой человек присоединяется к движению; но потом это становится уже невозможным. Точно какой-то могучий клик, исходивший неизвестно откуда, пронесся по стране, призывая всех, в ком была живая душа, на великое дело спасения родины и человечества. И все, в ком была живая душа, отзывались и шли на этот клик, исполненные тоски и негодования на свою прошлую жизнь, и, оставляя родной кров, богатство, почести, семью,
      отдавались движению с тем восторженным энтузиазмом, с той горячей верой, которая не знает препятствий, не меряет жертв и для которой страдания и гибель являются самым жгучим, непреодолимым стимулом к деятельности. Мы не будем говорить о множестве молодых людей, принадлежавших даже к аристократическим семьям, которые по пятнадцать часов в сутки проводили в работе на фабриках, в мастерских, в поле. Молодости свойственна отвага и
      готовность на жертвы. Характерно то, что зараза распространилась даже на людей зрелых, с обеспеченным положением, на приобретение которого они затратили свои лучшие молодые силы, - судей, врачей, офицеров; и такие были не из наименее преданных делу.
       Движение это едва ли можно назвать политическим. Оно было скорее каким-то крестовым походом, отличаясь вполне заразительным и всепоглощающим характером религиозных движений. Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения.
       Но это благородное движение не выдержало и не могло выдержать
      столкновения с грубой и суровой действительностью". {Степняк-Кравчинский С.М. Подпольная Россия. М.: ГИХЛ. Собр. соч. в 2 тт. Т. 1. С. 380-381.}.
       Дело было в том, что на первых порах, в 1873-1875 гг., молодые социалисты шли в народ в качестве агитаторов и стремились растолковать крестьянам суть социализма, уверенные в неотразимом могуществе его идей. Но агитатор в деревне полностью на виду, все его видят, все хотят его услышать, все знают, где он находится. Соблюдение конспирации оказывалось невозможным, а потому обо всех речах, действиях и передвижениях агитаторов очень скоро узнавали местные власти. А поскольку агитация носила хотя и мирный, но антиправительственный характер, посягала на существовавшие отношения собственности, защищенные законом, то власти не замедлили прибегнуть к репрессиям. Крестьяне не торопились защищать народников, так как социалистические теории, с их точки зрения, не имели прямой связи с реальными проблемами их жизни. Столкнувшись с противодействием властей, народники изменили тактику: они, во-первых, стали надолго оседать в деревне под видом фельдшеров, ремесленников, учителей с целью революционизировать крестьянство не наскоком, а постепенно. Во-вторых, пропаганду стали вести исходя из реальных крестьянских нужд и с упором на понятные крестьянам лозунги: "Отнятие земли у помещиков", "Изгнание чиновников", "Учреждение собственных выборных властей" и т.п. Тем не менее, поскольку агитации было не скрыть, аресты продолжались и даже набирали силу. Тюрьмы были переполнены. Процессы пропагандистов, проходившие в 1877-1878 гг., ознаменовали собой конец первого периода массового революционного движения в России. Власть не проявила ни малейшей склонности к диалогу, полностью сохраняя для себя в силе, как и опасался Тютчев, николаевский принцип: "Власть действует по своему усмотрению, а подданные обязаны верить в благонамеренность власти и повиноваться без рассуждений". Наиболее дальновидные представители высших классов хорошо видели опасность, проистекающую из отказа от свободного и публичного обсуждения общественных проблем. А.И. Кошелев, например, выпустил в Берлине книгу "Что же теперь делать" и писал о ней в своих "Записках": "Главный смысл ее высказан был в заключении, которым она заканчивалась: "Да! Положение наше более чем трудно. Тревожит нас нигилизм; но эта язва поразила тело России только извне и только вследствие других недугов, которыми мы действительно страдаем. Обеспечьте наш частный быт; - осуществите местное самоуправление согласно первоначальной мысли, его нам даровавшей; - дайте земле русской возможность через людей, ею излюбленных, высказывать общественное мнение о пользах и нуждах страны и участвовать в устройстве и ведении ее общих дел; - предоставьте русским людям то право, которым пользуются граждане всего образованного мира, - право свободно и за своею ответственностью высказывать свои мнения и чувства; и не станет у нас нигилизма и, что еще важнее, - не станет и других недугов, как томящих, обессиливающих и убивающих". - И эту книжку, как и предыдущие, я издал с прописью своего имени и с отсылкою одного ее экземпляра при всеподданнейшем письме к государю императору. И эта книжка, разумеется, была в России цензурою запрещена". {Записки А.И. Кошелева. М.: Наука. 2002. С. 161.}. Ответа от императора не последовало, и предостережение умного монархиста и славянофила для власти пропало вхолостую. В данной цитате речь идет о политической ситуации, о нежелании самодержавия учитывать мнения своих подданных, что оборачивается понятным возмущением и конфликтом части общества с властью. Однако дальновидные люди тогда (как и ныне!) предостерегали и от экономической дисгармонии в социуме, в частности - от гипертрофированной разницы в уровне доходов различных слоев, вызывающей ощущение несправедливости и желание с ней бороться: "В Париже деньги как бы нипочем, и вместе с тем сколько людей без хлеба и перебиваются кое-как со дня на день! Какие великолепные фразы, широкие требования и обещания и какая необеспеченная действительность! Как не быть тут социалистам, коммунистам и анархистам? Как людям, нуждающимся во всем, спокойно, без зависти смотреть на десятки, сотни тысяч, даже миллионы франков, расточаемые богачами из тщеславия или в удовлетворение страстей самых гнусных? Как этим беднякам не принимать с увлечением самые нелепые учения, обещающие им довольство, и не решиться для их осуществления на самые дерзкие попытки? И не один Париж в этом положении, а вся Европа более или менее находится в той же беде. И России следует призадуматься, озаботиться и искать уврачевание от въедающегося в нее недуга не в ограничительных и карательных мерах, которые бессильны в отношении людей, не имеющих ничего терять и нисколько жизнью не дорожащих. Нет! не тут наше спасение". {Записки А.И. Кошелева. М.: Наука. 2002. С. 158.}. Самодержавный режим, однако, отдавал решительное предпочтение карательным мерам, усиленно загоняя проблему вглубь, а всех недовольных - в конспирацию и нелегальщину. Мы не имеем оснований не доверять активной деятельнице антиправительственного движения В.Н. Фигнер, когда она пишет о первоначальных целях социалистов-народников, об их исходной стратегии: "Видя, что на Западе политическая свобода не осчастливила народа и оставила незатронутым целый ряд интересов, мы ухватились за последнее слово домогательств рабочего класса и стали исключительно на почву экономических отношений. Мы считали невозможным призывать русский народ к борьбе за такие права, которые не дают ему хлеба; вместе с тем, думая изменить существующие экономические условия, мы надеялись, подрывая в народе идею царизма, добиться демократизации политического строя. О гнете современного политического строя России, об отсутствии какой бы то ни было возможности действовать в ней путем устного и печатного слова мы и не помышляли. Хотя мы и тогда думали, что попадем в ссылку и на каторгу, но сколько-нибудь реального представления о предстоящих нам трудностях, препятствиях и опасностях мы не имели. Дорого пришлось после поплатиться за это". {Фигнер В.Н. Запечатленный труд. М.: Мысль. 1964. Т. 1. С. 125-126.}. Мы видим здесь стремление к жесткой, но мирной политической борьбе, к дискуссии с властью, но не к войне. Правительство, однако, не позволило развернуться дискуссиям и в течение двух лет практически полностью разгромило народническое движение. Этот разгром и впрямь дорого обошелся оппозиционерам: только по "процессу 193-х" арестованных было около тысячи четырехсот. При этом российские тюрьмы никто не старался приспособить для выживания людей в течение долгих сроков: процент умерших там был удручающе высок. Например, из десяти народовольцев, поступивших в Алексеевский равелин в марте 1882 г., половина вымерла, не выдержав и двух лет режима, еще двое умерли в Шлиссельбурге, куда их перевели в 1884 г., и лишь трое сумели вынести длительные сроки заключения и выйти на свободу. Кстати, в 1882 г. умер в Алексеевском равелине и Нечаев - ему было всего 35 лет. Степняк-Кравчинский замечал: "Начав в 1870-1873 годах с проповеди анархической теории невмешательства в политическую борьбу, как дело чисто буржуазное, не имеющее никакого интереса для рабочего класса, русские социалисты очень скоро узнали на собственной шкуре, что есть некоторая разница между русскими и швейцарскими или английскими порядками. Логика жизни неумолима. После того как тысячи дорогих товарищей погибли бесплодно на первых же шагах в первых попытках пропаганды, социалисты не могли не признать, что политическая свобода не только полезна, но необходима для них, как и для всех, у кого есть какие-нибудь идеи или убеждения, которые им дороги и которые им хотелось бы распространить между своими согражданами. С 1879 года, как известно, русские революционеры выставляют политическую программу". {Степняк-Кравчинский С.М. Подпольная Россия. М.: ГИХЛ. Собр. соч. в 2 тт. Т. 1. С. 531-532.}. Понятно, что ни одно правительство не может и не вправе миндальничать с подрывной пропагандой, но нужно прямо сказать, что статус подрывной пропаганды правительство Александра II умудрялось придавать, особенно после покушения Каракозова, любому живому слову, любым указаниям на реальные проблемы страны. Следует в то же время признать, что народники сильно переоценили революционный потенциал крестьянства, - это выяснилось благодаря их собственной практике "хождения в народ". Однако тот факт, что крестьяне оказались не готовы к немедленному выступлению, вовсе не оправдывает нежелания правительства видеть реальные проблемы крестьянства. Разобщенность, терпеливость, темнота крестьянства, его сосредоточенность на сиюминутных и чисто местных вопросах не могут оправдать отказа властей от диалога с теми, кто видел проблемы простого народа во всей их глубине и не желал с ними мириться, принимать их как должное, кто не только сострадал "меньшей братии", но и действовал, повинуясь состраданию. Правительство считало себя сильной стороной в конфликте и действовало исходя из этого. Однако народники-социалисты слабой стороной себя не считали - их поддерживала уверенность в собственной правоте.
       В 1876 г. была воссоздана самораспустившаяся в 1864 г. под влиянием отчасти репрессий, отчасти либеральных иллюзий партия "Земля и воля". Члены партии не собирались пассивно переносить преследования властей и решили, что единственным доступным им средством самообороны является террор. Террор также рассматривали как орудие мести за наиболее жестокие и вызывающие действия властей. Первый выстрел прогремел в январе 1878 г., после того, как петербургский градоначальник Ф.Ф. Трепов распорядился наказать плетьми арестованного студента Боголюбова, не снявшего перед ним шапку. Отдавать такое приказание Трепов не имел права: хотя лица, содержавшиеся в арестных домах, и могли по закону подвергаться телесным наказаниям, но приговор Боголюбову еще не был утвержден судом. Присяжные оправдали стрелявшую в градоначальника В.И. Засулич, из чего власти сделали вывод о нецелесообразности применения суда присяжных к аналогичным преступлениям. После суда Засулич пытались задержать, дабы отправить в ссылку административным порядком, но толпа отбила ее у жандармов. В 1878-1879 гг. революционеры совершили целый ряд покушений, в результате которых погибли начальник одесского жандармского управления Г.Э. Гейкинг, харьковский генерал-губернатор Д.Н. Кропоткин, шеф жандармов Н.В. Мезенцев. Второго апреля 1879 г. народник из группы В.Н. Фигнер А.К. Соловьев, не добившись успеха в своей деревенской агитации, стрелял в царя. Он не был террористом-одиночкой, партия знала о его замысле и снабдила его оружием (человек, доставший револьвер, поплатился за это каторгой). Однако в партии многие были против политического террора, и потому покушение Соловьева не получило консолидированной партийной поддержки, хотя отдельным членам не запрещалось помогать Соловьеву в качестве частных лиц. Несмотря на ежедневные тренировки в стрельбе, Соловьев, стрелявший пять раз, все пять раз промахнулся - видимо, потому, что в тире он стрелял по неподвижным целям, а царь, сохранивший хладнокровие, бежал от него, делая зигзаги. Отравиться Соловьеву не дали, на суде он подробно изложил все причины, приведшие его к террору, и 28 мая был повешен. Царский режим ответил на террор упрощением задержания подозрительных лиц, созданием в Сибири спецколоний для политических преступников и административно-ссыльных, предоставлением чрезвычайных полномочий генерал-губернаторам Петербурга, Москвы, Киева, Харькова, Одессы и Варшавы. Теперь генерал-губернаторы могли подвергать административному аресту и высылке без суда любое политически неблагонадежное лицо, закрывать любые печатные издания. Сопротивление при аресте выводило виновного из-под юрисдикции гражданского суда - все те, кто оказывал сопротивление, подвергались военному суду, приговоры которого не подлежали обжалованию и приводились в исполнение немедленно. Изменился процессуальный порядок уголовного судопроизводства. Теперь каждый обвиняемый в политических преступлениях мог быть предан суду без проведения предварительного следствия и без показаний свидетелей, достаточно было лишь полицейских документов. Обжалование по таким делам не предусматривалось. Таким образом, вместо уступок, ожидавшихся народовольцами, режим в ответ на террор урезал ряд только что предоставленных народу прав. Кроме Соловьева в 1878-1879 гг. за политические преступления было казнено еще 16 человек. Таким образом, знаменитый съезд землевольцев в Воронеже 18-20 июня 1879 г., главным вопросом которого был вопрос о терроре, проходил уже после того, как пролилась кровь и уже после второго покушения на царя, причем землевольцы способствовали этому покушению.
       В ходе съезда выяснилось: члены "Земли и воли" едины в том, что главной целью партии является крестьянская революция, а главным направлением деятельности - работа в деревне. В этом сказалась исконная идейная ориентация русских революционеров на русский, общинный социализм. Единство обнаружилось и по вопросу о "деревенском терроре": в деревне предполагалось создать вооруженные группы, которые боролись бы с произволом властей по отношению к крестьянам, отвечали бы силой на силовые действия и устраняли бы наиболее активных "врагов народа". Острые разногласия возникли, как и ожидалось, по вопросу о политическом терроре в городах. В ходе обсуждения этой темы партия раскололась на три фракции. Первая, "деревенщики", призывала сосредоточиться на работе в деревне, не отвлекаясь на городской террор, и стремиться прежде всего к массовой аграрной революции. Заметим, что эта фракция вовсе не была "травоядной" и признавала как "аграрный террор", так и террор в качестве ответа на силовые действия властей. Вторая фракция, "политики", считала политический террор против царской администрации необходимым. Как то ни странно, террор "политики" считали лучшим средством для перехода от военных методов борьбы к конституционно-демократическим. Степняк-Кравчинский, разъясняя позднее логику "политиков", напоминал о проекте получившего от царя огромную власть М.Т. Лорис-Меликова. Согласно этому проекту, при Государственном совете создавались две комиссии для обсуждения законов и других готовившихся действий правительства. Первая комиссия полностью создавалась самим правительством, а вторая ("общая") должна была частично состоять из делегатов, присылаемых земскими собраниями. Царь имел право направлять работы комиссий по своему усмотрению, то есть самодержавия комиссии не отменяли. Однако, как замечает Степняк-Кравчинский, при тогдашнем настроении общества и печати земская комиссия вполне могла потребовать демократических реформ, представительного правления. Отношение правительства к подобным требованиям, по мнению Степняка-Кравчинского, зависело бы только от силы революционеров-террористов, ибо даже само появление квазиконституции Лорис-Меликова было вызвано этой силой. "...Ясно как день, что двигательной силой во всем кризисе был страх повторения новых покушений. Правительство не боялось ни земств, которые высказывались, однако, довольно ясно, ни общества. Призрак, заставлявший шевелиться перья всех либеральных прожектеров и мозги сановников, развязывавший языки всевозможной тле, туземной и заграничной, был призрак растущего терроризма. Конечно, все сколько-нибудь здравомыслящие люди, даже из сановников,
      понимали, а иные даже повторяли, что терроризм только симптом общего недовольства. Но исчезни этот симптом, и исчезло бы действие коренной причины. Так копье, с которого сбито железное острие, из смертоносного оружия становится простой палкой, не особенно страшной для людей со скотининскими лбами". {Степняк-Кравчинский С.М. Подпольная Россия. М.: ГИХЛ. Собр. соч. в 2 тт. Т. 1. С. 535.}. Такова была логика "политиков", однако они не планировали ограничиваться только террором: в их планы входило подготовить для совершения переворота в столице отряды рабочих, а также распропагандированные воинские части. Поддержку крестьянства "политики" не считали важной для совершения переворота, что, пожалуй, и правильно: первостепенное значение для смены власти в России всегда имела смена власти в столицах, и разбросанные на огромных пространствах силы крестьянства не смогли бы помочь революционерам в нужный момент и в решающих точках. "Политики" считали, что террор против представителей центральной власти позволит добиться свержения самодержавия и установления демократии с наименьшими жертвами и в кратчайшие сроки. После создания демократических институтов "политики" собирались помериться силами с любыми оппонентами на поприще мирных дискуссий и были уверены в успехе. "Деревенщики" же считали, что после установления демократии буржуазия и помещики быстро создадут свою партию, которая, обладая большими финансовыми и информационными возможностями, быстро захватит власть и уже не отдаст ее без вооруженной борьбы (что, заметим в скобках, довольно-таки верно). Поэтому готовиться надо не к верхушечным переменам (смене самодержавия конституционным режимом), а к массовой революции, прежде всего на селе (заметим в скобках, что обстановка на селе тогда была еще очень далека от революционной). Народная революция позволит установить социализм сразу, без длительной стадии господства буржуазии, пусть и с теми немалыми жертвами, которые неизбежны при всяком социальном перевороте и неизбежной при таких переворотах гражданской войне. Таким образом, получался парадокс: те, кто стоял за немедленное развязывание террора, имели в виду минимум жертв и затем парламентскую борьбу в рамках законности, а те, кто был против террора, имели в виду развязывание (после некоторого периода агитации) гражданской войны, что позволит "проскочить" этап парламентской борьбы. Возникла на съезде и третья, совсем маленькая фракция, состоявшая из Н.А. Морозова и его жены О.С. Любатович. Эти двое считали, что партии не следует тратить силы ни на создание рабочих отрядов, ни на заговоры в военной среде с расчетом на переворот и созыв Учредительного собрания. По их мнению, народ на тот момент не был готов поддержать ни то, ни другое. Морозов и Любатович стояли на позиции крайнего терроризма и считали, что террор надо начинать немедленно и не прекращать его до тех пор, пока правительство не предоставит революционерам свободу социалистической пропаганды в обмен на прекращение политических убийств. Некоторое время в стране будет сохраняться ограниченная монархия - до той поры, когда распропагандированный народ не созреет для взятия власти.
       Преимущества на съезде добились "политики". В течение двух месяцев продолжались попытки сохранить единство "Земли и воли", но 15 августа 1879 г. под Петербургом состоялся последний съезд этой партии, на котором произошло окончательное размежевание "политиков" и "деревенщиков" (программа ультрарадикальной группы Морозова-Любатович была отвергнута обеими главными фракциями). Террористическая фракция ("политики") взяла себе название "Народная воля", "деревенщики" стали называться "Черный передел" ("черный" - в смысле "народный"). Забегая вперед, скажем, что "Черный передел" заметных достижений в революционной борьбе не добился. Он вел свою деятельность почти исключительно среди рабочих и интеллигенции в городах, и это весьма показательно, ибо свидетельствует о неготовности крестьянства к революции. Народовольцы же должны были действовать в городах по самой сути своей тактики, согласно которой громкие террористические акты сами по себе - лучшая агитация. А самым громким актом (да и самым справедливым, по мнению народовольцев) предстояло стать убийству Александра II. Крестьянство должно было задаться вопросом: "Кто и за что убил царя?". Любой его ответ на этот вопрос был выгоден революционерам: если крестьяне сочтут, что царя убили социалисты ради народной пользы, то их авторитет в народе неизмеримо возрастет, а если они решат, что царя убили дворяне, желающие вернуть крепостное право, то произойдет взрыв крестьянского возмущения. Кроме того, убийство царя вновь поставило бы в порядок дня вопрос о конституции и политических свободах. Наконец, казнь царя должна была поднять престиж партии среди демократической молодежи, обеспечить приток добровольцев в партийные ряды. Правда, террор против такой фигуры, как царь (да, собственно, и против любых крупных функционеров режима), нес в себе тактическую ловушку, на которую указывали "деревенщики": за покушением последует военное положение и множество расправ над революционерами - значит, для сохранения своего престижа партии придется устраивать покушение на нового царя, и так далее до бесконечности. А учитывая степень охраняемости подобных объектов, на покушения придется бросить все силы партии, и на агитационную работу и партийное строительство сил уже не останется. Так и вышло: в конце концов "Народной воле", отвергшей крайний радикализм Н.А. Морозова, на практике пришлось действовать по его предначертаниям. Однако при этом террор народовольцы считали сугубо вынужденным средством (что, как мы видели, вытекало из их общих взглядов на революционную стратегию: террор необходим лишь при отсутствии демократических свобод и лишь для их достижения). Степняк-Кравчинский указывал: "Терроризм, систематические попытки - оружие очень ограниченного действия по существу. Он годится только в периоды безусловной безнадежности". {Там же. С. 536.}. Уже после убийства Мезенцева в статье "Смерть за смерть" он писал: "Само правительство толкнуло нас на этот кровавый путь, на который мы стали. Само правительство вложило нам в руки кинжал и револьвер. Убийство - вещь ужасная. Только в минуту сильного аффекта, доходящего до потери самосознания, человек, не будучи изувером и выродком человечества, может лишить жизни себе подобного. Русское же правительство нас, социалистов, нас, посвятивших себя делу освобождения страждущих, довело до того, что мы решаемся на целый ряд убийств, возводим их в систему..." {Цит. по: Григорьев Б.Н., Колоколов Б.Г. Повседневная жизнь российских жандармов. М.: Молодая гвардия. 2007. С. 187.}. Известно, что С.Н. Халтурин, устроивший знаменитый взрыв в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г., обратился к террору лишь после того, как власти разогнали созданный им и В.П. Обнорским "Северный союз русских рабочих" и разгромили типографию Союза. О С.Л. Перовской народоволец-мемуарист А.В. Тырков писал: "Она точно мстила Александру II за то, что он оторвал ее от спокойной, мирной работы пропагандистки". {"Народная воля" и "Черный передел. Воспоминания участников рабочего движения в Петербурге в 1879-1882 гг. Л.: Лениздат. 1989. С. 269.}. И.И. Гриневицкий, человек, бросивший смертельную бомбу в Александра II, писал в своем завещании: "Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги, его убийцы. Это необходимо для дела свободы, так как тем самым значительно пошатнется то, что хитрые люди зовут правлением монархическим - неограниченным, а мы - деспотизмом..." {Там же. С. 359.}. Как видим, главным врагом народовольцев было самодержавие с его отрицанием демократических свобод.. К террору, практикуемому в стране, где имеются возможности для борьбы мнений, народовольцы относились крайне отрицательно. Об этом свидетельствует заявление Исполнительного комитета партии в газете "Народная воля" от 23 октября 1881 г. по поводу убийства в том же году президента США неким Шарлем Гито: "Выражая американскому народу глубокое соболезнование по случаю смерти президента Джемса Авраама Гарфильда, Исполнительный Комитет считает долгом заявить от имени русских революционеров свой протест против насильственных действий, подобных покушению Гито. В стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбы, где свободная народная воля определяет не только закон, но и личность правителей - в такой стране политическое убийство, как средство борьбы есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своею задачею. Деспотизм личности и деспотизм партии одинаково предосудительны, и насилие имеет оправдание только тогда, когда оно направляется против насилия". Однако вынужденный террор приобретал, именно в силу своей вынужденности, надежное на первый взгляд моральное оправдание, а следовательно, сам террорист становился романтическим героем, рыцарем без страха и упрека. Степняк-Кравчинский посвятил этому герою целый захватывающий гимн, объясняющий очень многое и в сознании, и в событиях той эпохи. "Среди коленопреклоненной толпы он один высоко держит свою гордую
      голову, изъязвленную столькими молниями, но не склонявшуюся никогда перед
      врагом. Он прекрасен, грозен, неотразимо обаятелен, так как соединяет в себе
      оба высочайшие типа человеческого величия: мученика и героя.
       Он мученик. С того дня, когда в глубине своей души он поклялся
      освободить родину, он знает, что обрек себя на смерть. Он перекидывается с
      ней взглядом на своем бурном пути. Бесстрашно он идет ей навстречу, когда
      нужно, и умеет умереть не дрогнув, но уже не как христианин древнего мира,
      а как воин, привыкший смотреть смерти прямо в лицо.
       В нем не осталось ни тени религиозного подвижничества. Это боец, весь
      из мускулов и сухожилий, ничем не напоминающий мечтательного идеалиста
      предыдущей эпохи. Он человек зрелый, и неосуществимые грезы его молодости
      исчезли с годами. Глубоко убежденный социалист, он знает тем не менее, что
      социальная революция требует долгой подготовительной работы, которая не
      может иметь места в стране рабства. И потому, скромный и решительный, он
      уступает необходимости и ограничивает на время свои требования, чтобы снова
      расширить их, когда придет пора. Пока же у него только одна цель:
      уничтожить ненавистный деспотизм и, давши своей родине то, что давно уже
      имеют все цивилизованные народы мира, - политическую свободу, предоставить
      ей возможность твердым шагом двинуться дальше по пути к всестороннему
      освобождению. Ту силу души, ту неукротимую энергию, тот дух
      самопожертвования, которые его предшественник почерпал в красоте своего
      идеала, он находит теперь в величии предстоящей задачи, в могучих страстях,
      которые подымает в его груди эта неслыханная, опьяняющая, дух захватывающая
      борьба.
       Какое зрелище! Было ли когда видано что-либо подобное? Одинокий, без
      имени, без средств, он взял на себя защиту оскорбленного, униженного
      народа. Он вызвал на смертный бой могущественнейшего императора в мире и
      целые годы выдерживал натиск всех его громадных сил.
       Гордый, как сатана, возмутившийся против своего бога, он
      противопоставил собственную волю - воле человека, который один среди народа
      рабов присвоил себе право за всех все решать. Но какая же разница между
      этим земным богом и ветхозаветным Иеговой Моисея! Как он корчится под
      смелыми ударами террориста! Как он прячется, как дрожит! Правда, он еще
      держится, и хотя бросаемые его дрожащей рукой молнии часто не достигают
      цели, зато, поражая, они бьют насмерть. Но что за беда? Гибнут люди, но
      идея бессмертна.
       И эта-то всепоглощающая борьба, это величие задачи, эта уверенность в
      конечной победе дают ему тот холодный, расчетливый энтузиазм, ту почти
      нечеловеческую энергию, которые поражают мир. Если он родился смельчаком -
      в этой борьбе он станет героем; если ему не отказано было в энергии - здесь
      он станет богатырем, если ему выпал на долю твердый характер - здесь он
      станет железным". {Степняк-Кравчинский С.М. Подпольная Россия. М.: ГИХЛ. Собр. соч. в 2 тт. Т. 1. С. 535.}.
       Разумеется, такая воля, такой энтузиазм, такое самопожертвование не могли не увенчаться успехом. Первого марта в Петербурге, на набережной Екатерининского канала был убит российский император Александр Второй. Борьба за справедливость с границ России окончательно переместилась на территорию страны, внутрь российского общества.
      
      
       Глава 8. Крышка котла
      
       В предыдущих главах мы показали движущие силы и причины русской революции. Ибо вряд ли можно сомневаться в том, что русская революция началась в середине XIX века и с перерывами, отступлениями и новыми всплесками продлилась до начала 20-х годов XX века. Дело в том, что народники-террористы боролись с теми же несправедливыми, по их мнению, социальными отношениями, что и большевики и левые эсеры, их врагами точно так же были помещики в деревне и буржуазия в городе. Изменение баланса классовых сил в пользу буржуазии не меняет того факта, что и принципиальные задачи (слом несправедливых отношений), и враги (помещики и буржуазия) у революционеров остались те же, поэтому и суть революции - точнее, революционного процесса, несводимого к отдельным всплескам - осталась прежней. Мы показали также, что оппозиционные силы первоначально не видели себя революционерами, призывающими к насилию против власти и широко практикующими это насилие. Оппозиционерам виделась идейная борьба в обществе, итоги которой подводятся на демократических выборах и признаются всеми сторонами конфликта. При наличии в стране демократических свобод и представительного правления народники-социалисты не сомневались в своей победе, ибо совершенно искренне и бескорыстно отстаивали интересы большинства народа, а потому любые демократические процедуры обеспечивали им успех. Если же отвлечься от замыслов народников и смотреть на ситуацию более общо, то при назревании силового противостояния в обществе наилучшим способом остановить сползание событий на кровавый путь является максимальное развитие демократических институтов со всеми их неприятными чертами, столь хорошо нам ныне знакомыми по трансляциям парламентских дебатов или по крикливым телевизионным ток-шоу. Даже междоусобная грызня газет, даже парламентские склоки, даже перекрикивание друг друга в телешоу, даже любая другая пустая говорильня полезны, ибо они преобразуют энергию вражды и убийства в умственную энергию, в подбор аргументов, в поиски нужных решений и точных слов. А при наличии сильной власти демократический процесс можно сделать куда более конструктивным, чем тогда, когда он управляется лишь корыстными интересами (или, проще, деньгами) различных собственнических социальных групп. Можно пресечь или свести к минимуму лоббирование и политическую коррупцию, можно призвать к порядку тех, кто превращает обсуждения в склоки (как правило, небескорыстно), можно последовательно регулировать процесс так, чтобы он оставался самим собой, тем, для чего он первоначально и был задуман, то есть средством выражения и законодательного закрепления мнений большинства. И если большинство что-то делает себе во вред, то это не повод осуждать сам процесс, ибо он проводится людьми, которые изначально несовершенны. Ошибки демократии - это ошибки людей, которым несвойственно предвидеть будущее во всех деталях, и потому эти ошибки не дискредитируют демократию, тем более что она предоставляет возможности для их исправления.
      Так или примерно так мы думаем сегодня, глядя в то время и признавая, что главной возможностью остановить тогда гражданскую войну было введение представительного правления - пусть даже в его условной и ограниченной форме. Этого напряженно ожидало все общество, от революционеров до большинства собственников, тоже желавших прикоснуться к власти. Этого не могло быть при самодержавии в его классической форме, но это становилось осуществимо при ограничении самодержавия. Если бы такое осуществилось, то энергия революционеров, по их собственным многократным признаниям, переместилась бы в демократические учреждения и поменяла бы качество, став энергией идейной борьбы. Альтернативой же идейной борьбе, особенно в русском обществе, выросшем в многовековой борьбе за справедливость, является только борьба силовая. Поэтому и в наши дни огромную ответственность берет на себя тот, кто выхолащивает демократические институты и борьбу мнений, заменяя их во имя своей корысти политической коррупцией, стыдливо называемой "лоббированием", избирательными технологиями, чиновничьими партиями, уютной оппозицией, статьями закона, карающими за "разжигание ненависти к различным социальным группам", и всеми прочими мерзостями современной псевдодемократии. Возможно, Александр II и видел эти мерзости на примере Западной Европы, но он не заметил того, что даже хромая демократия все равно позволяет какое-то время спускать пар из общественного котла. К тому же в России, где, с одной стороны, рецепты псевдодемократической кухни были еще неизвестны, а с другой стороны, существовала сильная власть, возможностей ограничить амбиции корыстных политиков имелось гораздо больше (в том числе и с учетом печального европейского опыта). Основные политические возможности на тот момент держал в своих руках самодержец, и, следовательно, гражданский мир в огромной степени зависел от его личной политической воли. Но как раз этой воли Александру II и не хватило. Его современный биограф Л.М. Ляшенко, очень благожелательно настроенный к своему герою, тем не менее пишет: "Интересно было бы знать, почему индивидуальные покушения... стали для народников конца 1870-х годов делом принципа, методом переустройства страны? Не потому ли, что император и члены его правительства в свое время не захотели прислушаться к справедливым даже не требованиям, а предложениям общества (в том числе и революционной его части)?" {Ляшенко Л.М. Александр II. М.: Молодая гвардия. 2002. С. 306.}. Как бы мы ни хотели снять с царя-освободителя вину за развязывание революции и гражданской войны, сделать это нам, увы, не удастся.
       Но почему у автора, пишущего об Александре II и видящего всю меру его исторической вины, возникает тем не менее желание его защитить? Да потому, что осуждать легко; потому, что реальный человек живет не в истории и историей, а своей жизнью и своей судьбой. Судьба Александра II была такова, что он рос под влиянием деспотичного отца, проникся этим влиянием и даже возглавлял демонстрации аристократической молодежи в поддержку воинственных манифестов своего отца, угрожавших революционной Европе. Александр II вырос в окружении космополитического "большого света" Петербурга, если и склонного что-то менять в стране, то исключительно в свою пользу. Александр II помнил о судьбе своего деда и знал, что и "большой свет", и верноподданные дворяне-крепостники не остановятся ни перед чем, если будут серьезно ущемлены их интересы. Но, анализируя события тех лет и воспоминания современников о них, мы видим, что именно царь оказался одним из тех людей, которые увидели всю глубину постигшего страну кризиса и поняли всю неотложность мер по его преодолению. Для Александра, выросшего в атмосфере сверхконсерватизма, проявить такую прозорливость было вдвойне почетно. Не кто иной как император сплотил вокруг себя целую плеяду талантливых и деятельных людей, разделявших его обеспокоенность и готовых разрабатывать и проводить в жизнь перемены. Имена великого князя Константина Николаевича, великой княгини Елены Павловны, Н.А. и Д.А. Милютиных, С.С. Ланского, Я.И. Ростовцева, К.Д. Кавелина, Ю.Ф. Самарина, В.А. Черкасского, С.И. Зарудного, В.А. Татаринова и других деятелей реформ навеки сохранятся в благодарной памяти россиян. Александр II вовремя увидел стремление консервативной части дворянства затормозить, "заболтать" реформы и в конечном счете превратить их в то же самое, чем стал "Секретный комитет" при Николае I. Именно Александр подписал знаменитый рескрипт от 20 ноября 1857 г., благодаря которому освобождение крестьян стало делом уже необратимым, заставив восхищенного Герцена воскликнуть: "Ты победил, галилеянин!" В октябре 1860 г. Александр назвал последний срок рассмотрения проекта освобождения крестьян в Главном комитете по реформе - 15 февраля 1861 г., добавив: "Этого я желаю, требую, повелеваю!" В отличие от своих предшественников на троне Александр старался входить во все тонкости реформ, пополняя на ходу свое образование. Нелегко представить себе Александра I, или Николая I, или Александра III, или Николая II произносящими перед Государственным советом длинную речь, освещающую со всеми подробностями ход подготовки крестьянской реформы. Трудно также представить их себе перед толпой, лично зачитывающими подданным Манифест об освобождении крестьян, как это сделал Александр II. В силу воспитания ли, приверженности ли старым друзьям и связям, недостатка ли образования император не выдержал роли державного арбитра, примиряющего разнородные интересы, и довольно скоро после начала реформ стал все больше и больше смещаться вправо. Нельзя сказать, что консерватизм в истории всегда требует осуждения, но нет ничего хуже идейного консерватизма и тяготения вправо, когда сила обстоятельств требует перемен. Нельзя, разумеется, выпускать вожжи, но пытаться остановить тектонические процессы - это еще более разрушительный способ действий. Однако, повторяем, осуждать легко. Труднее понять то, что царь в своей политике являлся питомцем своей среды и потому скорее всего был искренен. Мы не имеем оснований обвинять его в лицемерии, когда он, выступая на заседании Совета министров 29 июня 1862 г., заявил, "что противится установлению конституции не потому, что он дорожит своей властью, но потому, что убежден, что это было бы несчастьем для России и привело бы ее к распаду". {Цит. по: Литвак Б.Г. Переворот 1861 года в России... М.: Изд-во политической литературы. 1991. С. 280.}. В 1865 г. в беседе с видным лидером московского дворянства П.Д. Голохвастовым царь сказал: "Я даю тебе слово, что сейчас на этом столе я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что сделай я это сегодня, и завтра Россия распадется на куски". {Там же. С. 286.}. Развитие событий показало неправоту царя, ибо угрозу целостности страны несут не столько конституции, сколько гражданские войны. Но кто из обвинителей царя, родись и живи он в Зимнем дворце, мог бы поручиться в том, что рассуждал бы иначе? Поэтому человечность требует наряду с признанием вины царя вспомнить и о его заслугах, о том, что он был инициатором таких перемен, которые в целом принесли стране благо и возможность идти вперед. И это при том, что и воспитание Александра, и его окружение, и всё его прошлое противились его участию в переменах. Император, несомненно, трагическая фигура - его трагедия заключалась в том, что он не увидел для себя в обществе другой опоры, кроме космополитической бюрократии (которую Герцен называл "русскими немцами"), кроме землевладельцев, вывозящих сырье на Запад и на Западе же тратящих полученные деньги, кроме привычки армии и народа к повиновению, кроме безотчетного почтения к царской особе. Продолжая дело 1861 года, он мог стать вождем народа и передать миссию вождей своим потомкам - тогда в России и до сих пор была бы монархия, хотя и отличная от той романовской монархии, которую мы знаем по воспоминаниям ее современников.
       Здесь же, вероятно, стоит сказать и о тех, кто 1 марта 1881 г. праздновал свою победу над самодержцем всея Руси. Сейчас, во времена огульного пересмотра всех и всяческих оценок, их частенько поливают грязью, уверяя, будто им требовалось только выделиться из толпы и замаскировать свое жизненное ничтожество той властью, которая приобретается конспирацией, бомбами и револьверами. Разумеется, это ложь, все документы говорят о том, что революционеры в подавляющем большинстве были людьми образованными, думающими, что способности их явно превосходили средний уровень, а главное - что они были склонны к состраданию, бескорыстны, готовы на всяческое самопожертвование. Отрицать это могут только люди, глухие ко всякому духовному величию. Ну а вожакам революционеров 1860-80-х гг. все вышеперечисленные свойства были присущи в превосходной степени. Поэтому в большинстве книг и мемуаров народники, они же социалисты, они же затем террористы предстают рыцарями без страха и упрека, и в целом заслуженно, ибо в подавляющем большинстве они такими и были. Но все же оценки пересмотреть придется - не в сторону очернения (его в нашу историю и без того внесено слишком много), а в сторону объективности.
       Во-первых, их можно упрекнуть в самой банальной черствости: если уж они затеяли суд над Александром II, то им следовало бы рассмотреть дело всесторонне, учесть все сказанное выше и не подвергать человека, столько сделавшего для страны, такой ужасной казни (а умирал император очень трудно). Как бы ни судить, но вряд ли заслуживал мучительной смерти человек, о котором Тютчев в 1861 году написал:
       Ты взял свой день... Замеченный от века
       Великою господней благодатью -
       Он рабский образ сдвинул с человека
       И возвратил семье меньшую братью...
      Должно быть, заслуживал снисхождения тот, кто, совершив свое дело, побудил Некрасова написать его известное стихотворение "Свобода":
       Родина мать! по равнинам твоим
       Я не езжал еще с чувством таким!
      
       Вижу дитя на руках у родимой,
       Сердце волнуется думой любимой:
      
       В добрую пору дитя родилось,
       Милостив Бог! не узнаешь ты слез!
      
       С детства никем не запуган, свободен,
       Выберешь дело, к которому годен,
      
       Хочешь - останешься век мужиком,
       Сможешь - под небо взовьешься орлом!
      
       В этих фантазиях много ошибок:
       Ум человеческий тонок и гибок,
      
       Знаю: на место сетей крепостных
       Люди придумали много иных,
      
       Так!.. Но распутать их легче народу,
       Муза! с надеждой приветствуй свободу!
      О том, что освобождение крестьян - только начало, но начало, внушающее великие надежды, писал Майков:
       Воля, братья, - это только
       Первая ступень
       В царство мысли, где сияет
       Вековечный день.
      Думается, что революционеры, подвергнув жестокой казни человека, давшего народу такие надежды, сильно скомпрометировали себя в глазах потомков.
       Во-вторых, можно говорить, что революционеры только отвечали террором на террор в отношении себя, и это будет правдой. Но, с другой стороны, прав будет и тот, кто скажет, что революционеры позволили соблазнить себя насилием. В результате кровь и смерть вошли в повседневную жизнь общества. Первого марта 1881 г. на Екатерининском канале были смертельно ранены не только император и его убийца Игнатий Гриневицкий: погибли казак конвоя Александр Малеичев и проходившие мимо посыльный мальчик Николай Захаров и солдатка Евдокия Давыдова. Мальчик умер не сразу, а в мучениях, так что слова Достоевского о слезинке ребенка стали применимы и к движению русских социалистов. Современная исследовательница при анализе документов эпохи отмечает многочисленные свидетельства не только радости при вести об убийстве царя (радость еще можно понять, если речь идет об оппозиционно настроенных людях), но и, что самое страшное, равнодушия. {См. Сафронова Ю.А. Русское общество в зеркале революционного террора. М.: НЛО. 2014. С. 283-284.}. И выработали привычку к крови у русского общества не только и не столько власти, сколько революционеры, ибо убивали они на улицах, у всех на глазах.
       В-третьих - и это, пожалуй, самый главный упрек к революционерам: они фактически силой втягивали общество в революцию. О них можно сказать то же, что мы говорили о декабристах: неподготовленность дела в быту служит в некоторой степени оправданием неудачи, но неподготовленность в политике является обвинением, особенно тяжким, если речь идет о насильственных действиях. В документах и мемуарах революционеров постоянно проскальзывает мысль о том, что деревня оказалась не подготовлена к революции, а ведь во имя угнетенной деревни в первую голову и шли на бой с режимом русские социалисты. Недаром землевольцы-"деревенщики", члены партии "Черный передел", призывавшие к работе с крестьянством, на самом деле всю свою работу перенесли в города. А социалисты-террористы, совершая свои громкие покушения, стремились с кровью вытащить из материнской утробы плод, который еще далеко не созрел. В.И. Ленин писал: "Террор был местью отдельным лицам. Террор был заговором интеллигентских групп. Террор был совершенно не связан ни с каким настроением масс. Террор не подготовлял никаких боевых руководителей масс. Террор был результатом - а также симптомом и спутником - неверия в восстание, отсутствия условий для восстания". {Ленин В.И. Современное положение России и тактика рабочей партии. Полн. собр. соч.. Изд. 4-е. Т. 10. С. 99.}. Конечно, тот террор был скорее войной, он не был направлен, как сейчас, против гражданских лиц, но в главном это дела не меняет. О народовольцах можно сказать то же самое, что было выше сказано о Нечаеве: если человек готов принять смерть сам, это еще не дает ему права причинять смерть другому человеку. Если иметь в виду явную неготовность народа к революции, то при рассмотрении действий террористов закрадывается невольное ощущение, будто террор для них был чем-то таким, что ныне именуется экстремальными играми или экстремальными видами спорта, как бы кощунственно это ни звучало и с каким бы возмущением ни восприняли такую мысль сами террористы. Учитывая все последующие жертвы, на которые народ, приученный к смертям террористами, шел слишком легко, необходимо сказать следующее: слово "ускорить", часто встречающееся в документах радикальных партий, должно вызывать у читателя крайнюю настороженность. Если нужны перемены, их следует добиваться, но при этом готовиться к долгой работе, не исключающей гражданского противостояния, жертв и страданий, но исключающей самое страшное: гражданскую войну и кровь. И последнее: осуждать террористов не труднее, чем их противника - императора, но следует помнить, что они тоже были детьми своего времени. Не ощущая за собой широкой поддержки и накопившегося в обществе огромного недовольства существующими порядками, они никогда не пошли бы на то, на что они пошли. И если они и не должны служить нам образцом для подражания, то мы обязаны уважать ту жертву, которую они принесли. Об этом писал поэт-народник, поэт-каторжанин П.Ф. Якубович:
       Я пою для тех, чьи души юны,
       Кто болел, как за себя, за брата.
       Музой был мне сумрак каземата,
       Цепь с веревкой - лиры были струны.
       Вам заботы об искусстве строгом,
       Вам, певцы любви и ликованья!
       Я пою великие страданья
       Поколенья, про́клятого Богом.
       После убийства Александра II, 10 марта 1881 г., Исполнительный комитет "Народной воли" направил письмо новому императору Александру III. В письме излагались причины гражданской войны и делался вывод (подтвердившийся впоследствии): "Из такого положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к народу" ("обращение" здесь в смысле "поворот"). Для прекращения войны террористов против власти последней предлагалось выполнить некоторые условия: "Этих условий, по нашему мнению, два:
      1) общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга;
      2) созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями.
      Считаем необходимым напомнить, однако, что легализация верховной власти народным представительством может быть достигнута лишь тогда, если выборы будут произведены совершенно свободно. Поэтому выборы должны быть произведены при следующей обстановке:
      1) депутаты посылаются от всех классов и сословий безразлично и пропорционально числу жителей;
      2) никаких ограничений ни для избирателей, ни для депутатов не должно быть;
      3) избирательная агитация и самые выборы должны быть произведены совершенно свободно, а потому правительство должно в виде временной меры, впредь до решения народного собрания, допустить: а) полную свободу печати, б) полную свободу слова, в) полную свободу сходок, г) полную свободу избирательных программ.
      Вот единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития. Заявляем торжественно пред лицом родной страны и всего мира, что наша партия, со своей стороны, безусловно подчинится решению народного собрания, избранного при соблюдении вышеизложенных условий, и не позволит себе впредь никакого насильственного противодействия правительству, санкционированному народным собранием". {Цит. по: "Народная воля" и "Черный передел. Воспоминания участников рабочего движения в Петербурге в 1879-1882 гг. Л.: Лениздат. 1989. С. 332-333.}. Из это письма видно, что цели террора были действительно сугубо политическими и заключались только в ограничении самодержавия и достижении демократических свобод. Соответственно цели самодержавия, отвечавшего террором на террор, заключались в самозащите, то есть в сохранении неограниченной царской власти, и в недопущении демократических свобод. Это столкновение целей постепенно стало очевидно и за рубежом. В результате российская власть в глазах мировой общественности приобрела крайне пережиточный, можно сказать - дикий характер. Речь здесь идет не о тех людях и изданиях, которые профессионально поддерживали традиционную на Западе русофобию. Нет, теперь уже приходится говорить о людях достаточно прозорливых и способных разобраться в ситуации без помощи проплаченной бульварной прессы. Марк Твен, например, рассуждал так: "Когда дом охвачен пламенем, мы вполне разумно считаем, что обязанность того, кто первым явится на место пожара, - любой ценой его погасить, залив для этого дом водой, взорвав его динамитом или прибегнув к любому другому средству, которое помешало бы огню распространиться по всему городу. А ведь русский царь и есть охваченный пламенем дом посреди города с восемьюдесятью миллионами жителей. Но вместо того чтобы стереть его с лица земли вместе со всем его гнездом и системой, партии, борющиеся за свободу, стремятся только слегка его остудить, сохранив в прежнем виде. Это кажется мне нелогичным, чтобы не сказать - идиотским". { Марк Твен. Письмо издателю "Свободной России". 1890 г. Собр. соч. в 12 тт. М.: ГИХЛ. 1961. Т. 12. С. 611.} В поддержку революционеров выступали Виктор Гюго (благодаря яростной речи которого умиравшим от цинги узникам Алексеевского равелина стали давать молоко и предоставлять прогулки), Эмиль Золя, Чарльз Суинберн, Жюль Верн, Конан-Дойль и множество других выдающихся людей, не запятнавших себя казенной русофобией. Марк Твен писал Степняку-Кравчинскому: "Я прочитал "Подпольную Россию" с глубоким, жгучим интересом. Какое величие души! Я думаю, только жестокий русский деспотизм мог породить таких людей. По доброй воле пойти на жизнь, полную мучений, и в конце концов на смерть ради блага других - такого мученичества, я думаю, не знала ни одна страна, кроме России. История изобилует мучениками, но, кроме русских, я не знаю таких, которые, отдавая все, совсем ничего не получали бы взамен. Во всех других случаях, которые я могу припомнить, есть намек на сделку. Я не говорю о кратком мученичестве, о внезапном самопожертвовании во имя высокого идеала в минуту восторженного порыва, почти безумия, - я говорю лишь о героизме совсем иного рода: об этом поразительном, сверхчеловеческом героизме, что прямо смотрит вперед, через годы, в ту даль, где на горизонте ждет виселица, - и упрямо идет к ней сквозь адское пламя, не трепеща, не бледнея, не малодушествуя и твердо зная, что на его долю достанется одна только виселица". {Марк Твен. Письмо Степняку от 23 апреля 1891 г. Собр. соч. в 12 тт. М.: ГИХЛ. 1961. Т. 12. С. 613-614.}. Надо признать, что Марк Твен в своих словах ничего не преувеличил. В то же время у многих известных личностей русофобия, вызванная мрачным образом России - душительницы революций (в Венгрии, в Польше), стала проходить. Если К. Маркс и Ф. Энгельс после подавления русскими войсками революции в Венгрии высказывали осуждение в адрес не только русского самодержавия, но и русского народа как такового, то с началом народнического движения тональность их высказываний о России меняется на однозначно уважительную. Перечислять же русских авторов, либо впрямую поддерживавших в своем творчестве революционеров-народников, либо осуждавших власть, боровшуюся с революционерами, либо делавших и то, и другое, просто нет смысла из-за их многочисленности, - что, безусловно, четко отражает настроения общества и является для власти крайне тревожным симптомом.
      Обращение народовольцев не осталось полностью без ответа. Конечно, Александр III не мог пойти на прямые переговоры - тем самым он признал бы и поражение режима, и, самое главное, - неоправданность всех прежних репрессий. К тому же он не мог полностью уронить свой авторитет, вступая в переговоры с убийцами собственного отца. Наконец, уступки, которых требовали террористы, резко противоречили консервативным убеждениям нового императора. Тем не менее из-за боязни новых покушений долгое время откладывалась коронация Александра III в Москве. Чтобы прервать это нервное ожидание, директор Департамента полиции В.К. Плеве начал через арестованных народовольцев выяснять, на каких условиях Исполнительный комитет согласился бы прекратить террор на время коронации. Кроме того, аналогичный зондаж был предпринят за границей агентами организации "Священная дружина", которые вступили в переговоры с членами Исполкома "Народной воли" Л.А. Тихомировым, П.Л. Лавровым и другими ("Священная дружина" включала в себя частных лиц, прежде всего аристократов и высокопоставленных чиновников, сплотившихся для охраны императора от врагов, и финансировалась из бюджетов МВД, Министерства двора, а также из немалых средств Удельного ведомства и лично царя). Кроме того, в течение 1881 г. правительство в качестве жеста доброй воли предприняло ряд мер по облегчению положения крестьян. Сначала, 22 мая, был разослан циркуляр, временно запрещавший продавать крестьянский скот за недоимки. Затем правительство решило вообще списать все накопившиеся крестьянские недоимки и запретило до 1 января 1882 г. принудительно взимать с крестьян налоги. На 16 % были снижены выкупные платежи. В декабре 1881 г. те 15 % бывших крепостных, которые все еще оставались на положении "срочно-обязанных" из-за нежелания помещиков лишиться оброков, были в обязательном порядке освобождены от повинностей помещикам и переведены на выкуп земли. Все эти меры по облегчению положения народа, судя по времени и "кучности" их проведения, были адресованы народовольцам. Однако вряд ли стоит делать из этого выводы об оправданности террора. Революционная ситуация в деревне так и не возникла, да если бы и возникла, сил воспользоваться ею у партии уже не было. В любом случае остаются в силе все моральные возражения против террора. Если же говорить только о тактике борьбы, то вполне естественно, что сторона, "пропустившая удар", каковой в данном случае являлось правительство, идет на временные уступки. Из этого отнюдь не значит, что она отказывается от борьбы вообще. И царское правительство, нащупывая контакты с народовольцами и делая уступки крестьянам, в то же время ничуть не ослабляло своей розыскной деятельности.
       Тут надо иметь в виду, что уже 2 марта, сразу после покушения, осознав реальность смертной казни, один из метальщиков бомб, 19-летний студент Н.И. Рысаков, стал давать подробные показания. В подпольной организации он пользовался доверием, а потому смог выдать не только многих активных членов "Народной воли", но и ряд подпольных кружков, из числа посетителей которых партия могла бы вербовать новых террористов. Арестованный еще в 1880 г. И.Ф. Окладский под угрозой смертной казни выдал две конспиративные квартиры в Петербурге, где полицией были схвачены такие видные члены партии, как А.И. Баранников, Н.Н. Колодкевич, Н.В. Клеточников (служивший в III отделении и выдававший народовольцам планы полиции), М.Н. Тригони, А.И. Желябов. Из-за нелепой оплошности был арестован мастер конспирации А.Д. Михайлов. На улице опознали и задержали С.Л. Перовскую. Партия была сильно ослаблена, однако о степени понесенного ею урона правительство еще не знало. Да и ресурсы у "Народной воли" пока оставались. В Петербурге продолжали действовать мало затронутые арестами центральная Военная организация (ячейки народовольцев, состоявшие из офицеров армии и флота), а также студенческие кружки. Активизировались военные кружки и на юге России, где после марта 1881 г. несколько месяцев работала В.Н. Фигнер. Деятельность среди рабочих продолжалась, хотя и в меньших масштабах по сравнению с домартовским периодом. Не имея возможности подобраться к новому царю, Исполком смог зато совершить в марте 1882 г. успешное покушение на военного прокурора генерала В.С. Стрельникова, имевшего особые полномочия для борьбы с революционным движением на юге России. Однако совершившие это нападение С.Н. Халтурин и Н.А. Желваков были арестованы и казнены. С лета 1881 г. руководство "Народной воли" делает ставку на военный заговор. Именно поэтому среди народовольцев приобретает особый вес член центральной Военной организации отставной штабс-капитан С.П. Дегаев - по рекомендации Фигнер он кооптируется в Исполнительный комитет.
       В это самое время в Киеве делает стремительную карьеру жандармский капитан Г.П. Судейкин. Благодаря его розыскной деятельности в 1879-1880 гг. в Киеве было арестовано 157 человек, из них 70 осуждено за политические преступления. Из числа осужденных приговорено к смертной казни четырнадцать, повешено восемь, остальным шести смертная казнь заменена каторгой. Тех, кого не удалось осудить, выслали из Киевской губернии административным порядком. Судейкин перестроил работу политического сыска, сделав упор на грамотное наружное наблюдение, дискредитацию членов подпольных организаций в глазах их товарищей и, главное, - на вербовку агентов полиции из числа самих революционеров. По части вербовки Судейкин был настоящим мастером. В частности, он в беседе с лицами, подозреваемыми в революционной работе, объявлял себя сторонником изменения существующего строя, но не насильственными методами, а через реформы. Поэтому, разъяснял он, так важно положить предел действиям лиц, озлобляющих правительство и мешающих реформам. Судейкин, разумеется, не отказывался от простых и проверенных методов вербовки страхом (либо донос - либо каторга) и вербовки деньгами (деньги за донос), но зачастую шел более тонкими путями и предлагал собеседнику сотрудничество - прежде всего в форме установления связи Судейкина с подпольем. К такому сотрудничеству капитан склонил младшего брата Дегаева - Владимира, установил за ним наружное наблюдение, и все, с кем встречался юноша, попали в руки полиции. Очевидно, в это же время (в 1881 г.) в поле зрения полиции попал и С.П. Дегаев, хотя в вопросе о точном времени его вербовки полной ясности нет. Ясно одно: разъезды С. Дегаева по стране в течение 1882 г. происходили по требованию полиции с целью уточнить состав и характер деятельности подпольных кружков, прежде всего военных. В конце 1882 г. С. Дегаев с провокационными целями организовал в Одессе революционную типографию, которую вскоре "обнаружила" полиция и арестовала всех тех, кто в типографии работал. В январе 1883 г. охранка устроила С. Дегаеву побег, после которого он явился в Харьков к В.Н. Фигнер, и та, не имея оснований ему не доверять, передала ему все полномочия и явки. После этого Фигнер арестовали, но не в обычном порядке, а подстроив ей якобы случайную встречу на улице с человеком, который уже был известен как предатель. Таким образом, С. Дегаев оказывался вне подозрений. Прибыв в Петербург, С. Дегаев занял в столичной организации "Народной воли" ведущее положение. Вскоре были почти полностью уничтожены Военная организация партии и почти все столичные и периферийные кружки. Полновластным руководителем партии оказался С. Дегаев. Такая ситуация возбудила в уме Судейкина честолюбивые мечты: он задумал, используя С. Дегаева, создать некий подставной отряд террористов, с которым никто не сможет справиться, кроме Судейкина. Тогда династия за спасение от террора должна будет дать Судейкину все, что он запросит. Но полностью искоренять террор в такой ситуации будет глупо: контролируя подполье, Судейкин с С. Дегаевым станут фактическими правителями России. Этими мечтами жандарм делился со своим агентом.
       О планах Судейкина мог бы никто и не узнать, если бы С. Дегаев не сломался морально. Возможно, видя предельный цинизм своего куратора, он опасался, что Судейкин "сдаст" его революционерам или просто уничтожит. Возможно, провокатора мучила совесть. Возможно, он узнал о подозрениях, появившихся на его счет у народовольцев. В частности, через не в меру болтливых чинов полиции до народовольцев дошла информация о том, что побег Дегаева был подстроен. Поэтому когда в 1883 г. Дегаев выехал за границу, то очная ставка с народоволкой Е.А. Тетельман, предъявившей ему свои подозрения, оказалась для него непосильным испытанием. Саму очную ставку он выдержал, но затем явился к жившему в Женеве крупному народнику Л.А. Тихомирову и во всем сознался. Посовещавшись, народники пришли к следующему решению: Дегаева они оставят в живых, если он поможет им ликвидировать Судейкина, представлявшего основную угрозу для революционного движения. Дегаев согласился, и 16 декабря 1883 г. на квартире Дегаева в Петербурге подполковник Судейкин был убит. Сначала ему в спину выстрелил Дегаев, а затем его добили специально принесенными ломами два находившихся в квартире народовольца. Дегаев сбежал, не дожидаясь окончания расправы, так как боялся, что заодно с Судейкиным убьют и его. В тот же вечер Дегаева, как и было условлено, вывезли за границу, и он окончил свои дни преподавателем математики в американской глубинке. Вся эта история имела огромное значение по четырем причинам: во-первых, только благодаря Дегаеву правительство смогло узнать о подлинном, то есть весьма плачевном, состоянии сил "Народной воли"; во-вторых, "дегаевщина" позволила разгромить и эти оставшиеся силы; в-третьих, правительство, а точнее, полиция, получила неоценимый опыт борьбы с подпольщиками, прежде всего - опыт провокации и внедрения агентов в революционную среду; в-четвертых, и это самое главное, правительство смогло строить свою политику по отношению к подполью исходя из точных данных о противнике. В результате были прерваны всякие переговоры с народовольцами, ибо теперь правительство считало себя победившей стороной (заметим: в тактическом отношении так оно и было, но все причины общественного конфликта в стране остались в силе). Александр III мог, во-первых, спокойно короноваться, а во-вторых, мог проводить политику, согласную со своими убеждениями. А убеждения его в области внутренней политики сводились к тому, что главной задачей царствования является сохранение самодержавия в полной неприкосновенности и подавление всякого оппозиционного движения - не только революционного, но и умеренного. Такая политика в итоге привела к тому, к чему приводят все попытки силой подавить в России осуществление идеи справедливости, овладевшей массами. Да, за полтора десятилетия на пути контрреформ (или, если угодно, реакции) Александру III удалось сделать много - настолько много, что сам он, вероятно, полагал, будто страна близка к полному успокоению. Однако даже некоторые его приближенные оценивали это успокоение скептически. Например, постоянный собеседник царя генерал О.Б. Рихтер в ответ на просьбу Александра оценить современное положение России (дело было в конце 1880-х гг.) ответил так: "Я много думал об этом и представляю себе теперешнюю Россию в виде колоссального котла, в котором происходит брожение; кругом котла ходят люди с молотками, и когда в стенах котла образуется малейшее отверстие, они тотчас его заклепывают, но когда-нибудь газы вырвут такой кусок, что заклепать его будет невозможно, и мы все задохнемся...". {Цит. по: Григорьев Б.Н., Колоколов Б.Г. Повседневная жизнь российских жандармов. М.: Молодая гвардия. 2007. С. 637.}.
      Четырнадцатого августа 1881 г. было обнародовано распоряжение "О мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия и приведении определенных местностей империи в состояние усиленной охраны". В соответствии с этим актом в любой местности можно было объявить чрезвычайное положение. Каждый житель такой местности мог быть арестован без суда, подвергнут военному суду или сослан без суда в любое место империи. В условиях чрезвычайного положения местная администрация имела право закрывать учебные заведения, торговые и промышленные предприятия, приостанавливать деятельность земств и городских дум, закрывать органы печати. Это распоряжение должно было действовать лишь три года, однако через каждое трехлетие его действие продлевалось вплоть до 1917 года. Впрочем, эту меру можно истолковать как реакцию на террористические вылазки революционеров. Однако бесславная кончина проекта Земского собора (к коронации Александра III) и проекта преобразования местного управления свидетельствовала уже о вполне определенной внутриполитической тенденции царствования. Местное управление, впрочем, и действительно было преобразовано, но отнюдь не в ожидаемом обществом духе. В 1889 г. 40 губерний России, где имелось помещичье землевладение, были разбиты на 2200 земских участков во главе с земскими начальниками. В уездах создавался уездный съезд земских начальников, состоявший из административного и судебного присутствия. Ему передавались функции упраздняемых уездного по крестьянским делам присутствия и мирового суда, что значительно усиливало власть земских начальников. Последние назначались министром внутренних дел по представлению губернаторов и губернских предводителей дворянства из числа местных потомственных дворян-землевладельцев. В функции земского начальника входили: надзор и контроль над деятельностью крестьянских сельских и волостных учреждений, всесторонняя опека не только крестьянского, но и всего податного населения участка. Прерогативы земского начальника, осуществлявшего административные и судебно-полицейские функции на селе, были чрезвычайно широки. Он мог подвергать телесным наказаниям, аресту до трех дней и штрафу до шести рублей любого представителя податных сословий на своем участке, отстранять от должности членов крестьянских сельских учреждений, отменять любое постановление сельского и волостного сходов. Члены волостных судов, ранее выбиравшиеся крестьянами, теперь назначались земским начальником из предложенных сельским обществом кандидатов. Земский начальник мог отменить любое постановление волостного суда, а самих судей в любой момент мог отстранить от должности, подвергнуть аресту, штрафу, телесному наказанию. Постановления и решения земского начальника считались окончательными и не подлежали обжалованию. Однако, поняв тенденцию царствования, земские начальники выходили за рамки даже тех широких полномочий, какие предоставлял им закон 1889 г. Контроля за их деятельностью практически не было, на селе процветали взяточничество, воровство, вымогательство, кулачные расправы. Институт земских начальников вступил в действие вопреки мнению большинства Государственного совета, зато он был с удовлетворением встречен реакционными дворянскими кругами, которые даже требовали дальнейшего расширения и без того почти безбрежных прав земских начальников. Таким образом, после поражения революционного подполья фактическому разгрому подверглась и земская реформа. В деревню возвращалось сословное управление со всеми его уже слегка подзабытыми прелестями. Ну а вместе с этим - о чем не подумали контрреформаторы - возвращалось и то ощущение творимой несправедливости, которое неизбежно, рано или поздно, побуждает русского человека к борьбе. Если же русский человек вступает в борьбу, то он может погибнуть, но проиграть, то есть смириться с поражением, не может.
       Несмотря на стремление самодержавия с самого введения земских учреждений обеспечить в них преобладание дворянства, позиции последнего постепенно ослабевали. В ряде губерний обнаружился недостаток гласных из дворян из-за сокращения числа дворян-землевладельцев. В промышленных губерниях представительство дворян в земствах сокращалось за счет усиления торгово-промышленной буржуазии и новых землевладельцев из купцов и богатых крестьян. Правительство было также обеспокоено оппозиционными настроениями и конституционными притязаниями земских деятелей, особенно отчетливо проявившимися в земском либеральном движении на рубеже 70-80-х годов. Была поставлена задача усилить роль дворянства в земских учреждениях, ограничить представительство в них недворянских элементов, в особенности крестьянства. Вместе с тем, в соответствии с общей тенденцией царствования, намечались ограничение компетенции земств и усиление контроля за ними со стороны властей. В 1890 г. было утверждено новое "Положение о губернских и уездных земских учреждениях". Принципы бессословности и выборности земств в соответствии с ним сильно ограничивались. Так, землевладельческая выборная курия, по которой ранее могли баллотироваться землевладельцы всех сословий, теперь стала курией только дворян- землевладельцев. Ценз для дворян уменьшался вдвое, а число гласных землевладельческой курии еще более увеличивалось, соответственно уменьшалось число гласных по остальным куриям - городской и сельской. Крестьяне фактически лишались выборного представительства: теперь они выбирали только кандидатов в земские гласные, список которых рассматривал уездный съезд земских начальников, и по представлению этого съезда губернатор утверждал гласных. Лишалось избирательных прав духовенство. Резко повышался избирательный ценз для городской курии, вследствие чего более половины избирателей по этой курии утрачивало право участвовать в земских выборах. В результате этого удельный вес дворян по сравнению с 60-ми годами повысился в уездных земских собраниях с 42 % до 55 %, в губернских - с 82 % до 90 %. В уездных земских управа удельный вес дворян повысился с 55 % до 72 %, а в губернских - с 90 % до 94 %. Гласные от крестьян теперь составляли: в уездных земских собраниях - 31 % (вместо прежних 37 %), в губернских собраниях - 2 % (вместо прежних 7 %). Удельный вес гласных от буржуазии сократился с 17 % до 14 % в уездных земских собраниях и с 11 % до 8 % - в губернских. Если учесть политизированность тогдашнего общества и его пристальное внимание к избирательной процедуре (с точки зрения ее справедливости), то подобные реформы носили в немалой степени вызывающий характер. Нанеся поражение революционному подполью, самодержавие вело себя как победитель, хотя тем самым оно создавало все условия для появления новой волны революционеров. А главное условие для проявления такой волны в России - это наличие в общественной жизни явных и защищаемых властью несправедливостей.
       Обеспечивая полное преобладание дворян в земствах, земская контрреформа ограничила и права самого земства. Теперь губернатор мог отменить любое постановление земства. Было создано новое административное звено - губернское по земским делам присутствие в составе губернатора (председателя), губернского прокурора, управляющего государственными имуществами, губернского предводителя дворянства и четырех местных дворян-землевладельцев. Оно рассматривало ход и итоги выборов в земства, проверяло постановления земств на предмет законности и соответствия государственным интересам. Председатели и члены земских управ отныне стали считаться государственными чиновниками. Те же цели "огосударствления" преследовались и при проведении городской контрреформы. В 1892 г. вышло новое "Городовое положение", согласно которому еще более урезывались избирательные права городского населения. От участия в городском самоуправлении теперь устранялись не только трудящиеся массы города, но и мелкая буржуазия - мелкие торговцы, приказчики и т.д. Это достигалось путем значительного повышения имущественного ценза. Преимущество отдавалось дворянам-домовладельцам и крупной торговой, промышленной и финансовой буржуазии. В результате резко сократилось число избирателей в городские думы: например, в Петербурге - с 21 тыс. до 6 тыс. человек, в Москве - с 23 тыс. до 7 тыс., в Одессе - с 14 тыс. до 3,7 тыс., в Риге - с 7 тыс. до 3 тыс. человек. В Москве и Петербурге правом участия в вы борах в городское самоуправление теперь могло воспользоваться не более 0,7 % населения. В других городах число избирателей сократи лось в 5-10 раз, так что нередко количество гласных равнялось числу участвовавших в выборах. (Напомним также, что более половины городов Российской империи вообще не имело выборного городского самоуправления). Согласно "Городовому положению" 1892 г. усиливалось административное вмешательство в дела городского самоуправления. Губернатор не только контролировал, но и направлял всю деятельность городских дум и городских управ. Городские думы не могли теперь сделать ни шагу без одобрения властей. Городские голо вы и члены городских управ также стали считаться государственными чиновниками. Правда, из-за роста протестных настроений в стране полностью реализовать земскую и городскую контрреформы не удалось, но и сами эти настроения были вызваны во многом контрреформами.
       Борьба с крамольными настроениями, как с следовало ожидать, с особой яркостью проявилась в сферах печати и просвещения. В 1882 г. после отставки министра внутренних дел Н.П. Игнатьева, пытавшегося сохранить завоевания реформ, на его место был назначен тот самый Д.А. Толстой, который снискал себе славу реакционера на посту министра народного просвещения. Одновременно Толстой получил и пост шефа жандармов. Разумеется, то было знаковое назначение. В 1882 г. были обнародованы новые "временные правила" для печати, устанавливавшие строгий административный надзор за газетами и журналами. Согласно новым правилам редакторы по требованию министра внутренних дел были обязаны раскрывать псевдонимы авторов "возмутительных" статей. В 1883-1884 гг. были закрыты все беспокоившие власть издания, среди них журналы "Дело" Н.В. Шелгунова, "Отечественные записки" М.Е. Салтыкова-Щедрина, газеты "Голос", "Земство", "Страна", "Московский телеграф". Последние четыре органа носили либеральный характер, то есть представляли те общественные слои, на которые власть могла бы опереться, если бы наладила диалог с буржуазией и либеральным дворянством. Однако самодержавие при Александре III было в еще большей степени, чем ранее, склонно слушать только самое себя. Политика "закручивания гаек" в области гражданских прав требовала управляемости суда, и меры в этом направлении были приняты. В связи с введением мер по чрезвычайной охране в 1881 г. гласность судопроизводства по политическим делам была резко ограничена. Прекратилась публикация отчетов о политических процессах. В 1887 г. министр юстиции получил право запрещать публичное рассмотрение любого дела в суде. Фактически ушел в прошлое принцип несменяемости судей, так как в 1885 г. было учреждено Высшее дисциплинарное присутствие Сената, правомочное и перемещать, и даже смещать судей. В 1889 г. часть дел была изъята из юрисдикции присяжных заседателей, относительно управляемости которых власть давно питала сомнения. В 1894 г. намечался и вообще коренной пересмотр судебных уставов 1864 г., однако на него не пошли, понимая, какую волну протестов в стране и за рубежом это может вызвать.
       Образовательные учреждения самодержавная власть всегда считала рассадником крамолы, отсюда и особое внимание к ним в ходе контрреформ. В 1882 г. министр просвещения И.Д. Делянов распорядился усилить дисциплинарные взыскания в средних учебных заведениях, а в 1887 г. вышел его знаменитый циркуляр "о кухаркиных детях", которым запрещалось принимать в гимназии "детей кучеров, лакеев, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей". Реальные училища были преобразованы в технические школы, окончание которых не давало права на поступление в высшие учебные заведения. В 1884 г. был введен новый университетский устав. Согласно этому акту автономия университетов, введенная в 1863 г., ликвидировалась. Выборность ректоров, деканов, профессоров отменялась, а при назначении на эти должности первостепенное внимание было предписано обращать не на научные способности и заслуги, а на политическую благонадежность. Хозяевами в университетах становились попечители учебных округов. Они формировали преподавательский состав (утверждавшийся министром просвещения), осуществляли надзор за поведением студентов. В 1885 г. для облегчения надзора за студентами вновь была введена студенческая униформа. В 1882-1883 гг. власти закрыли большинство высших женских курсов. В 1885 г. была впятеро, с 10 до 50 руб., повышена годовая плата за обучение в университете, что составило солидную для того времени сумму. Что касается начального образования, то охватить им страну полностью не удалось до 1917 г., однако крестьяне чувствовали потребность в учении и заводили школы сами, на свои средства. "А между тем эти мужицкие школы составляют предмет опасения. Как только проведает начальство, что в деревне завелась школа, так ее разгоняют, гонят учителя, запрещают учить". {Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем. СПб: Наука. 1999. С. 368.}. Разумеется, здесь речь идет не о народниках и тех школах, которые они пытались (безуспешно) заводить: речь идет об удовлетворении обычной житейской потребности крестьян в грамотности. Властям, однако, казалось проще закрыть школу, чем разобраться, чему и кто в ней учит.
       В начале царствования Александра III, как уже говорилось, крестьянам были сделаны послабления по выкупным платежам. Затем, в 1887 г., отменили подушную подать, введенную еще Петром Великим. Однако вместе с ее отменой повысили на 45 % подати с государственных крестьян путем перевода их с 1886 г. на выкуп. Кроме того, на треть увеличили прямые налоги со всего населения, а косвенные - в два раза. Дабы повысить платежеспособность крестьян, власти старались поддерживать общину. Например, чтобы не ломать крупные хозяйства, ввели закон о том, что семьи вправе делиться только с согласия 2/3 домохозяев общины и главы семьи. Однако разделы не только не прекратились, но их число продолжало расти, причем те, кто хотел выделиться, обычно делали это без всяких разрешений. Другой закон воспрещал залог надельных земель, а сдавать землю в аренду можно было только членам своей общины. Запрещалось также устраивать переделы земли в общине чаще, чем через 12 лет, да и тогда для передела требовалось согласие 2/3 хозяев. Крестьянин не мог досрочно выкупить свой надел и выделиться из общины. Все эти меры должны были сохранить общину как важный инструмент собирания налогов, а также как оплот порядка на селе. Однако главной причиной сохранения общины были не действия властей, а то, что для крестьян община являлась гарантией взаимопомощи в случае каких-либо чрезвычайных обстоятельств, прежде всего голода. Конечно, крестьяне-общинники не могли применять в хозяйстве новейшие достижения агротехники, а частые переделы земли не способствовали заинтересованности в улучшении ее обработки. Однако низкий уровень агротехники был не причиной, а следствием бедности крестьянства, заложенной уже в условия реформы 1861 г. вместе с малоземельем, отрезками и непомерными выплатами крестьян. Если крестьяне не успевали обработать землю так же тщательно, как крестьяне Западной Европы, то это происходило еще и потому, что безморозный период в России значительно короче, а машины применять не позволяла бедность. К тому же из-за малоземелья и роста населения приходилось распахивать пастбища. Оптимальным для трехпольной системы считается соотношение пастбища и пашни 1:2, а в Центральной России оно уже к середине XIX в. составляло 1:5. Трехполье требует около 10 т навоза или 6 голов крупного рогатого скота на 1 га пашни, а в России было 1,2-1,3 головы. Для прокорма такого количества скота надо иметь 1 десятину луга на 1 голову, а в России с 1 десятины луга кормилось 2-3 головы. При отсутствии минеральных удобрений это не позволяло повысить урожайность, а низкая урожайность заставляла и далее распахивать пастбища. Но упрекать постоянно находившихся на грани голода и голодной смерти крестьян и крестьянскую общину в хищническом хозяйствовании, в истощении земли (из-за частых переделов), как это делают некоторые современные авторы, совершенно неверно: не крестьяне беднели потому, что сохранялась община, а община сохранялась потому, что крестьяне были слишком бедны. На обнищание крестьянства указывают данные официальной статистики. Так, в 1891 г. в 18 тыс. сел 48 губерний была произведена опись крестьянского имущества, в 2,7 тыс. сел имущество крестьян было пущено в распродажу для погашения недоимок. В 1891-1894 гг. за недоимки было отобрано 87,6 тыс. крестьянских наделов, что выглядит весьма мрачно - ведь именно в 1891 г. на сельскую Россию обрушился массовый голод, которого до 1894 г. так и не удалось полностью преодолеть. На этом фоне изъятие у крестьян единственного средства к жизни характеризует власти не с лучшей стороны. За те же годы аресту подверглись 38 тыс. недоимщиков, около 5 тыс. было отдано в принудительные работы.
       Безземелье и малоземелье крестьян обеспечили возникновение на селе рынка труда, появление прослойки сельских батраков. На это явление власть отреагировала изданием в 1886 г. "Положения о найме на сельские работы". Оно чрезвычайно расширяло права нанимателя-землевладельца, который мог требовать возвращения ушедших до истечения срока найма рабочих, производить вычеты из их заработной платы не только за причиненный нанимателю материальный ущерб, но и за "грубость" и "неповиновение", подвергать батраков аресту и телесным наказаниям. Вероятно, те, кто сетует на варварство крестьян, сжигавших помещичьи усадьбы, просто не знают о существовании этого закона, иначе их не удивляло бы наличие в деревне такого количества горючего материала. Чтобы хозяйства помещиков не оставались без рабочих рук, закон 1889 г. резко ограничил переселение крестьян. "Самовольного" переселенца местной администрации предписывалось высылать по этапу на прежнее место жительства. Однако беспардонное вмешательство властей в дела общины не давало желаемых результатов: продолжались и продажа, и сдача в аренду надельных земель, и самовольные переселения, и выходы из общины, часто сопровождавшиеся забрасыванием наделов и уходом в города. Предусмотренные законодательством санкции не работали в тех экстремальных условиях, в которых постепенно оказался русский крестьянин. Остроту аграрного вопроса был призвать снять Крестьянский поземельный банк, учрежденный в 1882 г. Он выдавал ссуды отдельным крестьянам и целым обществам на покупку земли (как правило, помещичьей). Покупали землю, однако, большей частью либо сельские буржуа, принадлежавшие к общинам лишь номинально, либо общины, в ходе размежевания лишившиеся земель, необходимых для ведения хозяйства (выгонов и т.п.). Во втором случае покупка земли была вынужденной и усугубляла долговое бремя, лежавшее на крестьянах. В целом надежды на массовую покупку крестьянами земли с помощью Крестьянского банка не оправдались из-за бедности крестьянства. Уже к 1896 г. в собственности Крестьянского банка находилось 112,9 тыс. десятин земли, отобранной у неплатежеспособных заемщиков, не сумевших справиться с выплатой ежегодных процентов за сделанную на взятые в банке деньги земельную покупку. Затем Крестьянский банк получил право прямой покупки земель с тем, чтобы затем продавать эти земли крестьянам. Однако крестьяне и тут "не потянули", и в 1913 г. "в непосредственном хозяйственном заведовании" банк имел астрономическое количество земли: одних сельскохозяйственных угодий 197 млн. десятин, а всего вместе с лесами и неудобьями 836 млн. десятин. Куда более гуманным и щедрым учреждением стал Дворянский земельный банк, учрежденный в 1885 г. к столетию Жалованной грамоты Екатерины II дворянству (позволявшей, как мы помним, дворянам не служить государству). Задачей банка была экономическая поддержка дворянства, составлявшего главную политическую опору трона. Банк выдавал помещикам ссуды под залог их земель на льготных условиях, и, таким образом, возвращалась николаевская экономическая политика в отношении дворян, носившая откровенно сословный характер. К концу XIX в. сумма ссуд банка помещикам превысила 1 млрд. руб. составив огромную нагрузку на бюджет. Казна, в частности, покупала облигации банка - на средства от продажи на рынке этих облигаций в значительной мере и выдавались ссуды. Банк платил по облигациям 5 % годовых, а взимал с заемщиков 5,75 %, то есть доход банка составлял всего 0,75 %. Но и это дворян не устраивало, и они постоянно пытались на основе Дворянского банка выстроить нехитрую паразитическую схему: банк приобретает у дворян земли по цене выше рыночной, продает эти земли крестьянам по какой угодно цене, а неизбежные потери банку возмещает казна. Если оценить в целом всю аграрную политику властей при Александре III, то она, пожалуй, вносила в деревню то самое количество недовольства и бунтарских настроений, которого так не хватало в свое время революционерам 1870-х гг.
       Итак, основной политической тенденцией царствования Александра III явилось наступление на права и свободы граждан, включая общинное самоуправление крестьян в деревне - этот вывод очевиден, он лежит на поверхности. Наступление удалось предпринять благодаря достигнутой в начале 1880-х гг. временной победе над вооруженным революционным подпольем. Целью наступления было восстановление самодержавия в его полном, завершенном виде, исключающем какие-либо переговоры или совещания власти с подданными. Естественно возникает вопрос: но, возможно, избавившись от необходимости отвлекаться не только на борьбу с террористами, но и на всякую политическую говорильню, власть получила возможность обеспечивать невиданное благополучие населения? Ибо лишь при этом условии власть приобретает некоторое право на бесконтрольность со стороны общества, ведь победителей не судят. Что ж, любой может заглянуть в учебники истории либо даже в Интернет и узнать, насколько увеличилась протяженность железных дорог в России в царствование Александра III, на сколько процентов выросло промышленное производство, насколько больше хлеба стали собирать и вывозить. Достижения, несомненно, были, но мы ведь должны понимать, что процентами сыт не будешь и вывезенным хлебом не насытишься. Для темы нашего исследования (да, вообще-то, и для любого разумного человека) первостепенно важно, что стояло за цифирным ростом, что этот рост реально давал населению страны. Но когда мы начинаем заглядывать за картину немалых цифирных достижений того времени, мы сразу обнаруживаем такие вещи, при виде которых хочется сказать, что рост росту рознь. Или даже - "Такой рост нам не нужен". Вывоз хлеба из России в пореформенные годы был нормальным, привычным явлением. Но таким же нормальным явлением стал и голод ("стал" - потому что при крепостном праве помещик отвечал за благополучие крестьян и в затруднительных обстоятельствах был обязан их кормить, хотя это не всегда получалось - см. повесть Н.С. Лескова "Юдоль" о голоде 1840 г.). Приведем здесь два свидетельства, разнесенные во времени на 20 лет. "В нашей губернии [Смоленской. - А.Д.], и в урожайные годы у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови; почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что, те посылают детей, стариков, старух "в кусочки" побираться по миру. <...> В нынешнем году пошли в кусочки не только дети, бабы, старики, старухи, молодые парни и девки, но и многие хозяева. Есть нечего дома - понимаете ли вы это? Сегодня съели последнюю ковригу, от которой вчера подавали кусочки побирающимся, съели и пошли в мир. Хлеба нет, работы нет, каждый и рад бы работать, просто из-за хлеба работать, рад бы, да нет работы". {Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем. СПб: Наука. 1999. С. 20-21.}. Это написано в 1872 г., когда в Смоленской губернии отмечен неурожай, но голода не отмечено. Повторяем: "хождение в кусочки" - обычная ежегодная практика, богатым считается тот крестьянин, у которого хватает хлеба до нового урожая. Такой крестьянин может летом, в самую страдную пору, когда день год кормит, не продавать свой труд землевладельцу, а употребить его в своем хозяйстве. Из этого следует, что землевладельцу богатый крестьянин невыгоден. "Административный штат поместья только ест, пьет, едет и погоняет, а везет, работает мужик, и, чтобы запрячь этого мужика, нужно, чтобы у него не было денег, хлеба, чтобы он был беден, бедствовал". {Там же. С. 342.}. Самое надежное средство, чтобы принудить мужика работать на помещика летом, в то самое время, когда мужику надо работать на своей земле, - это отрезки и выгоны, отмечает А.Н. Энгельгардт. Размежевание, проходившее в ходе реформы, предоставило в этом отношении помещику немалые возможности, но немало сделали и малоземелье, и общая бедность отпущенных на волю крестьян. Бедность не позволяла применять удобрения и не позволяла содержать достаточное количество крупного, породистого скота для получения навоза, необходимого для сохранения плодородия почвы. Малоземелье не давало применять полноценные севообороты, необходимые для той же цели. В результате почвы, где год за годом на одном месте выращивались одни и те же культуры (агрономы прекрасно знают, как это вредно для почв), постепенно истощались, "выпахивались". Отсюда и неурожаи, и лишь взаимопомощь крестьян позволяла им выживать. Деревня спасала сама себя, и к этому так привыкли, что "голодом" это не считалось. ""Побирающийся кусочками" и "нищий" - это два совершенно разных типа просящих милостыню. Нищий - это специалист; просить милостыню - это его ремесло. Он, большею частью, не имеет ни двора, ни собственности, ни хозяйства и вечно странствует с места на место, собирая хлеб, и яйца, и деньги. Нищий все собранное натурой - хлеб, яйца, муку и пр. - продает, превращает в деньги. Нищий, большею частью калека, больной, неспособный к работе человек, немощный старик, дурачок. Нищий одет в лохмотья, просит милостыню громко, иногда даже назойливо, своего ремесла не стыдится. Нищий - Божий человек. Нищий по мужикам редко ходит: он трется больше около купцов и господ, ходит по городам, большим селам, ярмаркам. У нас настоящие нищие встречаются редко - взять им нечего. Совершенно иное побирающийся "кусочками". Это крестьянин из окрестностей. Предложите ему работу, и он тотчас же возьмется за нее и не будет более ходить по кусочкам. Побирающийся кусочками одет, как всякий крестьянин, иногда даже в новом армяке, только холщевая сума через плечо; соседний же крестьянин и сумы не одевает - ему совестно, а приходит так, как будто случайно без дела зашел, как будто погреться, и хозяйка, щадя его стыдливость, подает ему незаметно, как будто невзначай, или, если в обеденное время пришел, приглашает сесть за стол; в этом отношении мужик удивительно деликатен, потому что знает, - может, и самому придется идти в кусочки. От сумы да от тюрьмы не отказывайся. Побирающийся кусочками стыдится просить и, входя в избу, перекрестившись, молча стоит у порога, проговорив обыкновенно про себя, шепотом: "Подайте, Христа ради". Никто не обращает внимания на вошедшего, все делают свое дело или разговаривают, смеются, как будто никто не вошел. Только хозяйка идет к столу, берет маленький кусочек хлеба, от 2-х до 5-ти квадратных вершков, и подает. Тот крестится и уходит. Кусочки подают всем одинаковой величины - если в 2 вершка, то всем в 2 вершка; если пришли двое за раз (побирающиеся кусочками ходят большею частью парами), то хозяйка спрашивает: "вместе собираете?"; если вместе, то дает кусочек в 4 вершка; если отдельно, то режет кусочек пополам". {Там же. С. 21-22.}.
       Так выживала деревня в 1872 г. Прошло 20 лет, и в стране разразился уже настоящий голод, знаменитый голод 1891 г. В.Г. Короленко поехал помогать голодающим в Пензенскую губернию. Его поразило отношение землевладельцев к голоду и голодающим: "...Я гордился бы своей работой, если бы мне могли доказать, что мои столовые помешали заключению некоторых чисто кулацких сделок господ помещиков и подрядчиков с голодными крестьянами. Но - увы! - гордиться было нечем: столовые, кормившие малую часть нерабочего населения, не могли уменьшить предложения голодного труда, не могли повлиять на цены: народ кидался на всякую возможность работы и нанимался в убыток, а в охотниках воспользоваться его положением и раскинуть сети голодной кабалы, увы! - недостатка не представлялось. И всякий раз, когда казенная ссуда, хотя только в известной степени, уменьшала эти шансы и давала возможность мужику отбиться на время, до приискания лучшего заработка, - они тотчас же рычали, как львы, о народной лени и о развращающем влиянии ссуды и кормления..." {Короленко В.Г. В голодный год. Собр. соч. в 6 тт. М.: Правда. 1971. Т. 5. С. 260.}. Как видим, за 20 лет отношение имущих классов к народу как к объекту самой беззастенчивой эксплуатации ничуть не изменилось. Напротив, антагонизм интересов зашел дальше и дошел до того, что земское начальство из дворян, как показано у Короленко, в значительной мере блокировало предоставление помощи голодающим. То, о чем написано у Энгельгардта, сохранилось и углубилось в жизни, и документальная повесть Короленко является свидетельством этого удручающего развития. Деревня, несмотря на помощь от властей и от филантропов, по-прежнему должна спасать сама себя посредством "единодушия, этого поистине самоотверженного милосердия, заставляющего отдавать предпоследний кусок хлеба тому, кто уже съел последний... Общественное значение этого явления в нашей некультурной и бесправной стране и громадно, и понятно. Вместо того, чтобы одному замкнуться со строго рассчитанным запасом своего хлеба, едва хватающего для себя, а другому умирать голодною смертью, - первый делится со вторым, увеличивает у себя примеси суррогатов, тянет, пока может, а когда не может - идет и сам с сумой на спине, с именем Христа на устах. И вот первые не умерли с голоду, а вторые недоедали, хворали, и вся голодная Русь тяжело, кое-как перевалила к новой жатве". {Там же. С. 283.}. По народному поверью, где-то среди нищих ходил по деревням, стучал в окна и просил хлеба сам Христос, - не в последнюю очередь из-за этого нищим и подавали. Но долго ли можно деревне, да и всей стране спасаться Христовым именем? ""Обуховский земский хутор" лежит среди снежной равнины. Узкая, то и дело проваливающаяся под ногами дорожка, по которой ездят только "гусем", тянется к хутору по сугробам и, перерезавши двор, теряется в таких же сугробах, меж тощим кустарником, по направлению к лесу, синеющему на горизонте. По этим дорожкам, то и дело видите вы, - чернеют одиноко и парами, порой вереницами фигуры людей, бредущих с сумами и котомками, спотыкающихся, проваливающихся и усталых. У всякого за спиной, кроме собственной усталости и собственного голода, есть еще грызущая тоска о близких, о детях, которые где-то там маются и плачут, и "перебьются ли", пока он здесь ходит, непривычный нищий, от села к селу, от экономии к экономии - он не знает. А ведь они тоже любят своих жен и детей... И одни за другими они проходят, спрашивают "насчет работы" или "Христа-ради на дорогу" и идут дальше, теряясь в снежной равнине, а на смену приходят другие... И ничего в экономии не пропало ни разу, и никто не думает о том, что вот тут хутор, обильный, снабженный хлебом, сытый, - лежит беззащитно и беззаботно среди равнин и лесов, где на просторе раскинулось пожаром жгучее горе и отчаяние голодного народа. Удивительно, как эти господа, так много кричащие ныне о пороках нашей деревни, - не замечают, что все они покрываются с избытком одной этой удобной для них добродетелью, - этим удивительным запасом неистощимого терпения и кротости..." {Там же. С. 239-240.}. У писателя от увиденного "на голоде" осталось смутное ощущение надвигающейся еще худшей беды, несмотря на все увиденные им бесчисленные проявления милосердия и долготерпения. Бесконечно такое продолжаться не может.
       Л.Н. Толстой еще до большого голода писал к жене: "Всегда была бедность, но все эти года она шла, усиливаясь, и нынешний год она дошла до ужасающего и волей-неволей тревожащей богатых людей. Невозможно есть спокойно даже кашу и калач с чаем, когда знаешь, что тут рядом знакомые мне люди - дети... ложатся спать без хлеба, которого они просят и которого нет. И таких много. Не говоря уже об овсе на семена, отсутствие которых мучает этих людей за будущее, то есть ясно показывает им, что и в будущем, если поле не посеется и отдастся другому, то ждать нечего, кроме продажи последнего и сумы. Закрывать глаза можно, как можно закрывать глаза тому, кто катится в пропасть, но положение от этого не переменяется. Прежде жаловались на бедность, но изредка, некоторые; а теперь это общий один стон. На дороге, в кабаке, в церкви, по домам, все говорят об одном: о нужде". {Толстой Л.Н. Письмо С.А. Толстой от 4 мая 1886 г. Собр. соч. в 22 тт. М.: Художественная литература. 1984. Т. Т. XIX-XX. С. 110.}. Статью Л.Н. Толстого "О голоде", написанную в 1891 г., удалось опубликовать только в английской "Дейли Телеграф" в январе 1892 г., что указывает как на цензурные условия тогдашней России, так и на подлинную степень озабоченности властей голодом. Толстой в указанной статье тоже считает эту озабоченность лицемерной и, отвечая на вопрос о причинах голода, приходит в основном к таким же выводам, что и Энгельгардт, и Короленко. "Народ голоден оттого, что мы слишком сыты. Разве может не быть голоден народ, который в тех условиях, в которых он живет, то есть при тех податях, при том малоземелье, при той заброшенности и одичании, в котором его держат, должен производить всю ту страшную работу, результаты которой поглощают столицы, города и деревенские центры жизни богатых людей? Все эти дворцы, театры, музеи, вся эта утварь, все эти богатства, - все это выработано этим самым голодающим народом, который делает все эти ненужные для него дела только потому, что он этим кормится, т. е. всегда этой вынужденной работой спасает себя от постоянно висящей над ним голодной смерти. Таково его положение всегда. Нынешний год только вследствие неурожая показал, что струна слишком натянута. Народ всегда держится нами впроголодь. Это наше средство, чтобы заставлять его на нас работать". {Толстой Л.Н. О голоде. Собр. соч. в 22 тт. М.: Художественная литература. 1984. Т. XVII-XVIII. С. 160.}. И далее: "Разве теперь, когда люди, как говорят, мрут от голода, помещики, купцы, вообще богачи изменили свою жизнь, перестали требовать от народа для удовлетворения своих прихотей губительного для него труда, разве перестали богачи убирать свои палаты, есть дорогие обеды, обгоняться на своих рысаках, ездить на охоты, наряжаться в свои наряды? Разве теперь богачи не сидят с своими запасами хлеба, ожидая еще больших повышений цен, разве фабриканты не сбивают цен с работы? Разве чиновники перестают получать жалование, собираемое с голодных? Разве все интеллигентные люди не продолжают жить по городам - для своих, послушаешь их, самых возвышенных целей, пожирая там, в городах, эти свозимые для них туда средства жизни, от отсутствия которых мрет народ? Зачем обманывать себя? Народ нужен нам только как орудие. И выгоды наши (сколько бы мы ни говорили противное) всегда диаметрально противоположны выгодам народа. Чем больше мне дадут жалования и пенсии, говорит чиновник, т. е. чем больше возьмут с народа, тем мне лучше. Чем дороже я продам хлеб и все нужные предметы народу и чем ему будет труднее, тем мне будет лучше, - говорит и купец и землевладелец. Чем меньше я дам работы народу, заменив ее машинами, и чем дороже продам ему свой товар, тем я больше наживу, - говорит фабрикант. Чем дешевле будет работа, т. е. чем беднее будет народ, тем мне лучше, - говорят все люди богатых классов. Какое же у нас может быть сочувствие народу? Между нами и народом нет иной связи, кроме той, что мы тянем за одну и ту же палку, но каждый к себе. Чем лучше мне, тем хуже ему, - чем хуже ему, тем лучше мне. Как же нам при таких условиях помогать народу! <...> Поняв же свое истинное отношение к народу, состоящее в том, что мы живем им, что бедность его происходит от нашего богатства и голод его - от нашей сытости, мы не можем начать служить ему иначе, как тем, чтобы перестать делать то, что вредит ему. Если мы точно жалеем лошадь, на которой мы едем, то мы прежде всего слезем с нее и пойдем своими ногами". {Там же. С. 161-162.}.
       На фоне этих беспристрастных свидетельств и столь же беспристрастных выводов (ибо авторы выводов по своему социальному положению скорее противостояли народу, чем принадлежали к нему), - на этом фоне искреннее удивление вызывают люди, не моргнув глазом с гордостью повторяющие либеральную мантру о том, что при царе, мол, Россия кормила своим хлебом всю Европу, а СССР, наоборот, покупал за границей много зерна и потому был явно плох. Удивляет, во-первых, то, как могут люди, притязающие на наличие собственного мнения по вопросам истории, не читать ни Энгельгардта, ни Короленко, ни Толстого, ни прочих многочисленных русских писателей, писавших о постоянно повторяющихся голодовках на селе. Ведь если бы эти люди читали указанных авторов, они бы знали о том, что голод в царской России конца XIX - начала XX вв. был обычным явлением; они бы, конечно же, сообразили, что общество не должно вывозить зерно, если большая часть этого общества голодает; они бы, несомненно, стали уже не гордиться тем, что Россия, голодая, кормила Европу, - они стали бы до боли стыдиться этого печального факта. Понятно, что после отмены крепостного права помещичье хозяйство стало товарным и ориентированным на рынок, в том числе и зарубежный. Но мужик вынужден был продавать хлеб отнюдь не потому, что "ориентировался на рынок", и не потому, что имел избыток хлеба, - совсем наоборот, мужик почти всегда недоедал. Нет, мужицкий хлеб продавался потому, что после освобождения крестьянство перешло на уплату повинностей в денежной форме, и чтобы получить эти деньги, мужик продавал последнее. Малоземелье и бедность русской пореформенной деревни уже сами по себе могли бы вызвать недостаток хлеба, но то же самое малоземелье (а размер душевого надела с 1861 по 1906 гг. сократился из-за роста населения в 1,7 раза) обусловливало, как сказано выше, еще и истощение земли, снижение урожаев. И тем не менее повинности на селе если и снижались, то лишь после революционных актов, а вывоз хлеба только нарастал, означая не рост народного богатства, а рост народного разорения. Вот что писал об этом А.Н. Энгельгардт в 1880 г.: "Вспомните, как ликовали в прошлом году газеты, что спрос на хлеб большой, что цены за границей высоки. Вспомните, как толковали о том, что нам необходимо улучшить пути сообщения, чтобы удешевить доставку хлеба, что нужно улучшить порты, чтобы усилить сбыт хлеба за границу, чтобы конкурировать с американцами. Думали, должно быть, и невесть что у нас хлеба, думали, что нам много есть, что продавать, что мы и американцу ножку подставить можем, были бы только у нас пути сообщения удобны для доставки хлеба к портам.
       Ничего этого не бывало. И без улучшения путей сообщения, и без устройства пристаней с удобоприспособленными для ссыпки хлеба машинами, просто-напросто самыми обыкновенными способами, на мужицких спинах, так-то скорехонько весь свой хлеб за границу спустили, что теперь и самим кусать нечего. И с чего такая мечта, что у нас будто бы такой избыток хлеба, что нужно только улучшить пути сообщения, чтобы конкурировать с американцем? Американец продает избыток, а мы продаем необходимый насущный хлеб. Американец-земледелец сам ест отличный пшеничный хлеб, жирную ветчину и баранину, пьет чай, заедает обед сладким яблочным пирогом или папушником с патокой. Наш же мужик-земледелец ест самый плохой ржаной хлеб с костерем, сивцом, пушниной, хлебает пустые серые щи, считает роскошью гречневую кашу с конопляным маслом, об яблочных пирогах и понятия не имеет, да еще смеяться будет, что есть такие страны, где неженки-мужики яблочные пироги едят, да и батраков тем же кормят. У нашего мужика-земледельца не хватает пшеничного хлеба на соску ребенку, пожует баба ржаную корку, что сама ест, положит в тряпку - соси. А они об путях сообщения, об удобствах доставки хлеба к портам толкуют, передовицы пишут! Ведь если нам жить, как американцы, так не то, чтобы возить хлеб за границу, а производить его вдвое против теперешнего, так и то только что в пору самим было бы". {Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем. СПб: Наука. 1999. С. 350.}. И далее: "Пшеницу, хорошую чистую рожь мы отправляем за границу, к немцам, которые не станут есть всякую дрянь. Лучшую, чистую рожь мы пережигаем на вино, а самую что ни на есть плохую рожь, с пухом, костерем, сивцом и всяким отбоем, получаемым при очистке ржи для винокурен, - вот это ест уж мужик. Но мало того, что мужик ест самый худший хлеб, он еще недоедает. Если довольно хлеба в деревнях - едят по три раза; стало в хлебе умаление, хлебы коротки - едят по два раза, налегают больше на яровину, картофель, конопляную жмаку в хлеб прибавляют. Конечно, желудок набит, но от плохой пищи народ худеет, болеет, ребята растут туже, совершенно подобно тому, как бывает с дурносодержимым скотом. <...> Почему русскому мужику должно оставаться только необходимое, чтобы кое-как упасти душу, почему же и ему, как американцу, не есть хоть в праздники ветчину, баранину, яблочные пироги? Нет, оказывается, что русскому мужику достаточно и черного ржаного хлеба, да еще с сивцом, звонцом, костерем и всякой дрянью, которую нельзя отправить к немцу. <...> Если бы матери питались лучше, если бы наша пшеница, которую ест немец, оставалась дома, то и дети росли бы лучше и не было бы такой смертности, не свирепствовали бы все эти тифы, скарлатины, дифтериты. Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаем кровь нашу, то есть мужицких детей". {Там же. С. 353-355.}. Средства массовой информации новой России, начиная с печально известного своей лживостью фильма "Россия, которую мы потеряли", так постарались по "хлебной теме", что до сих пор не только простые души из народа, но и медийные персоны с гордостью заявляют о том, что при царях, мол, Россия полмира кормила своим хлебом, а бездарные коммунисты покупали зерно за рубежом.
       Действительно, при царях Россия кормила заграницу изо всех сил. Средняя выручка за вывезенный хлеб за пятилетие 1892-1896 гг. составила 571 млн. руб. в год, за пятилетие 1897-1901 гг. - 648 млн. руб. в год. За один 1902 г. выручка составила уже 783 млн. руб., за один 1903 г. - 902 млн., и так далее, вне всякой связи с потреблением населения собственной страны и даже вне связи с урожайностью хлеба в России (при неурожаях и голоде вывозились запасы, да и голод свирепствовал не на всех территориях одновременно). О том, как такое могло получаться, писал в 1892 г. П.А. Кропоткин в своей книге "Хлеб и воля": "В России... крестьянин работает по шестнадцати часов в сутки и голодает от трех до шести месяцев в году, чтобы продать свой хлеб на вывоз и заплатить подати помещику и государству. Как только хлеб собран, полиция уже является в русские села и продает у крестьянина последнюю корову, последнюю лошадь в уплату недоимок и выкупных платежей - если только крестьянин сам уже не продал своего урожая скупщику на вывоз за границу. Таким образом крестьянин оставляет себе хлеба на девять, на шесть месяцев, а остальное продает, чтобы его корову не продали чиновники за три рубля. А затем, чтобы прожить до нового урожая - в течение трех месяцев в хороший год и полгода в плохой год, - он примешивает лебеду в свой хлеб, в то время как в Лондоне лакомятся бисквитами из его муки. Теперь хорошо известно из самых казенных статистик, что если бы из Европейской России не вывозили ни одного пуда ржи и пшеницы, то их было бы ровно столько, сколько нужно на прокормление населения". {Кропоткин П.А. Хлеб и воля. См. litfile.net. с. 85.}. Власть в каком-то ослеплении способствовала организованному таким образом вывозу зерна, полагая, будто это способствует притоку в страну золота и поддержанию курса русской валюты. Однако в то же самое время золото из страны уходило из-за выплат процентов по иностранным долгам: царское правительство делало эти долги очень охотно и на подозрительно невыгодных условиях. Значительные суммы переводили за рубеж в виде прибылей работавшие в стране иностранные предприниматели. А главное - деньги за рубеж в огромном количестве вывозили обеспеченные классы. А.Н. Энгельгардт писал об этом: "А пан продаст хлеб и деньги тут же за море переведет, потому что пан пьет вино заморское, любит бабу заморскую, носит шелки заморские и магарыч за долги платит за море. Хлеб ушел за море, и теперь кусать нечего". {Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем. СПб: Наука. 1999. С. 350.}. Следует признать: защищая такое положение в российской деревне, царская власть, в том числе и власть администрации Александра III, стояла на страже самой вопиющей несправедливости.
       Если ситуацию в российской деревне при последних Романовых в нашей популярной исторической литературе принято просто обходить стороной (или приводить цифры роста производства разных сельскохозяйственных продуктов, не касаясь того, как эти цифры сказывались на благополучии крестьян), то положение рабочего класса принято изо всех сил приукрашивать, даже если действительность не дает к этому никаких оснований. В Интернете гуляет масса таблиц (либо полностью лживых, либо иезуитски смешивающих ложь с правдой), из которых должно явствовать, что рабочие при царизме жили припеваючи и, устраивая забастовки и демонстрации, просто бесились с жиру. Русофобский подтекст подобных материалов виден невооруженным глазом. Не остались в стороне от этого "тренда", призванного выставить идиотами наших дедов и прадедов, и авторы толстых книг. Так, А.Н. Боханов в своем предельно апологетическом труде об Александре III, уделив, как обычно, львиную долю места семейным взаимоотношениям в клане Романовых и прочему гламуру, выделил несколько страниц и для того, чтобы показать, какую социальную гармонию установил в стране его герой. Конечно, тут не обошлось без цифр всевозможных приростов, но мы их обойдем, так как видели уже, какой ценой эти приросты достигались. А.Н. Боханов очень радуется появлению при Александре III основ фабрично-заводского законодательства. В частности, он приветствует появление Фабричной инспекции и фабричных инспекторов, призванных гасить конфликты между рабочими и хозяевами. Между тем А.Н. Боханову следовало бы знать: практически все фабричные инспекторы встали, к сожалению, на сторону предпринимателей, и не случайно в петиции, которую рабочие безуспешно пытались подать 9 января 1905 г. Николаю II, имелся пункт об отмене института фабричных инспекторов. Чему же еще, по мнению А.Н. Боханова, стоило радоваться в фабрично-заводских законах Александра III? Вероятно, тому, что запретили работать малолетним детям, а рабочий день не столь малолетних детей (до 15 лет) мог теперь продолжаться лишь 6 часов без перерыва или 8 с перерывом. Если взять другое столь же впечатляющее достижение, запрет работать женщинам и подросткам на текстильных фабриках по ночам, то сами же рабочие умолили его отменить. А.Н. Боханов считает, что рабочими руководила жажда обогащения, мы же считаем, что крайняя бедность. Кроме того, по новому фабричному законодательству хозяевам приходилось заключать с рабочим при найме на работу договор (до этого можно было не заключать!), запрещалось выдавать зарплату товарами, произвольно срезать зарплату и число отработанных дней, делать из зарплаты вычеты для уплаты долгов рабочего и т.д. А.Н. Боханов торжественно заявляет: "Для того времени подобные нормативы являлись огромным шагом вперед". {Боханов А.Н. Император Александр III. М.: Русское слово. 1998. С. 423.}. Конечно, всякий волен истолковывать события как ему угодно, однако все же лучше заниматься истолкованием событий с открытыми глазами. "Огромным шагом вперед" подобные требования могут считаться только для самого дикого капитализма. В самодержавной России таковой, собственно, на подавляющем большинстве предприятий и был, но царскому правительству приходилось считаться с мировым общественным мнением и самые вопиющие дикости отменять - и так уже Александра III называли "главным рабовладельцем Европы" {См. Марк Твен. Письмо Сильвестру Бэкстеру, 1889 г. Собр. соч. в 12 тт. М.: ГИХЛ. 1961. Т. 12. С. 605.}. А от отмены дикостей до цивилизованного капитализма (который, кстати, тоже нравится не всем) - дистанция огромного размера. Впрочем, А.Н. Боханов уже создал себе кумира в лице героя своей книги, а значит, в ход идет всё: сообщая, что вклады в российских сберегательных кассах выросли за время царствования Александра III с 10 до 330 млн. руб., историк делает из этого вывод, что общее благосостояние населения заметно повысилось. Неужели А.Н. Боханов не знает того, что "население" - понятие сложное, структурное, и на основании роста вкладов никак нельзя говорить о повышении общего благосостояния? Или А.Н. Боханов привел нам разбивку общей суммы вкладов по социальным группам вкладчиков? Нет, он и не думал этого делать, а следовательно, прирост вкладов говорит только о развитии сберегательного дела в стране, а никак не о повышении общего благосостояния. А если благосостояние повышается, но не у всех, то тем самым социальная обстановка в стране вовсе не улучшается, потому что снижается "сумма справедливости", и в такой воспитанной на справедливости стране, как Россия, это чрезвычайно опасно. А.Н. Боханов, чтобы выглядеть беспристрастным (или чтобы не выглядеть смешным), сообщает нам о том, что Россия Александра III раем все-таки не являлась (да, это открытие), и приводит в доказательство показатель смертности населения в России, далеко превосходящий аналогичные показатели других развитых стран. Тут мы, пожалуй, согласимся с А.Н. Бохановым и добавим даже, что по средней продолжительности жизни в 1886-1897 гг. Россия среди развитых стран находилась на последнем месте и отставала от них на 35-40 % (т.е. находилась по данному показателю на том уровне, которого эти страны достигли в конце XVII в.). А.Н. Боханов пытается сделать вид, будто все дело в детской смертности, причем на окраинах страны (при этом он делает потрясающее предложение: считать детскую смертность в европейских странах вместе с азиатскими и африканскими колониями этих стран, смешивая всё в одну кучу, - неслыханная научная добросовестность). Однако на национальные окраины высокую детскую смертность в России свалить не удастся. Детская смертность в эти же годы составляла в среднем по стране 43,2 %, но во многих губерниях и более - например, в Московской из 1000 родившихся младенцев умирало 516, так что лидировали по этому печальному показателю не Кавказ и Средняя Азия, а именно промышленно развитые губернии Центра. Но и высокую общую смертность, как и низкую продолжительность жизни в стране, к одной локальной проблеме - высокой детской смертности - свести не удастся. Проблема самодержавной России была не в отстающей педиатрии, - точнее, не только и не столько в ней. И утверждение А.Н. Боханова о том, что "заметный разрыв между Россией и западноевропейскими странами по уровню жизни медленно, но неуклонно сокращался", сделанное на основе появления нескольких фабрично-заводских законов, а также роста вкладов в сберкассы, может вызвать только улыбку. Это - типичная "популярная история", которая недостаток фактов и мыслей возмещает "концептуальностью" и во имя "концепции" способна на любые, даже самые фальшивые утверждения.
       Говоря о положении рабочих, надо, видимо, все же приводить какие-то данные именно о положении рабочих, а не о развитии банковского и сберегательного дела. К сожалению, когда смотришь на историческую литературу, издающуюся в нашей стране, невольно закрадывается подозрение, что цензура у нас отменена чисто декларативно, а негласно она все-таки существует. И обслуживает она интересы тех, кто усиленно создает фальшивый образ "России, которую мы потеряли", дабы внушить народу нынешней, реальной России стыд за предков и сознание собственной неполноценности и исторической вины. Существует немало книг, которые показывают реальную экономическую, политическую, культурную ситуацию в России конца XIX - начала XX вв. Книги эти написаны не на основе отдельных впечатляющих цифр (вроде вкладов в сберкассы у А.Н. Боханова) и тем более не на основе ностальгических образов (вроде разбогатевшего Тит Титыча, построившего на склоне лет больницу). Нет, эти книги весьма конкретны (даже суховаты), построены на огромном статистическом материале и охватывают широкую панораму социальных отношений и социальных проблем, существовавших тогда в России. Эти книги камня на камне не оставляют от ностальгических вздохов по той самой небывалой "потерянной России" и наконец-то дают рациональное и вполне понятное объяснение дальнейшего хода российской истории, но почему-то упорно не издаются и если доступны, то лишь в Интернете. Они чрезвычайно востребованы - видимо, люди устали от трактовок истории, навязываемых ангажированными СМИ, - на букинистическом рынке их цены доходят до 10 тыс. руб. и более, что и понятно, так как речь идет о библиографических редкостях, об изданиях конца XIX - начала XX века. Возьмем, к примеру, книгу русского статистика Е.М. Дементьева "Фабрика, что она дает населению и что она у него берет". В этой книге, построенной на материалах исследований 1884-1885 гг., автор показывает нам уровень доходов русских рабочих Московской губернии (по группам: мужчин, женщин, подростков, детей до 14 лет, а также в среднем) в разных отраслях промышленности, структуру их расходов, качество их жилья, питания, медицинского обслуживания, и всё это в сравнении с аналогичными цифрами по промышленности Англии и США (штата Массачусетс). Чтобы не загромождать страницы цифрами, скажем лишь, что в указанные годы средняя месячная заработная плата русских рабочих (без различия пола и возраста) составляла 11,89 руб., английского - 26,64 руб. (выше на 124 %), американского (указанного штата) - 56,97 руб. (выше российской на 379 %). {См. Дементьев Е.М. Фабрика... М.: Т-во И.Д. Сытина. 1897. с. 166.}. Автор констатирует: "Как по отдельным производствам, так и в средних величинах для всех рабочих без различия производств плата как в Англии, так и в особенности в Америке превосходит русскую вдвое, втрое, даже впятеро". {Там же. С. 165.}. Понятно, что в разных странах в месяце работы заключается различное число рабочих часов. Автор корректирует расчеты с условием этого обстоятельства и пишет: "Час работы всякого рабочего, какого бы пола и возраста он ни был, в Англии оплачивается почти вчетверо - на 284,5 % дороже, в Америке же более чем впятеро - на 423 % дороже, чем у нас". {Там же. С. 168.}. Разница в оплате не уравновешивается и разницей цен потребительских товаров в разных странах. Е.М. Дементьев сравнивал 12 основных потребительских товаров, и оказалось, что в Америке (в Массачусетсе) из них были дороже только 6, остальные 6 несравненно дешевле. В Англии большинство продуктов оказались дороже, но далеко не в той же пропорции, в какой ценился дороже в Англии труд, а мука (и ржаная, и пшеничная), молоко и сахар в Англии были заметно дешевле. Если учесть, что в силу большего развития промышленности в Англии и в Америке были дешевле промышленные товары, то гораздо более низкая оплата труда в России отнюдь не компенсируется тем, что потребительские товары в Англии были большей частью дороже. Ну а об Америке, где потребительские товары продавались большей частью дешевле, чем в России, и говорить нечего. Что касается платы за жилье, то русские рабочие платили за него в среднем 80 коп. в месяц - речь идет либо о каморках в частных домах, либо о каморках в рабочих казармах с перегородками, не доходившими до потолка: и там, и там на человека приходилось примерно по ½ кв. сажени пространства. В Америке рабочие платили за жилье в 10,25 раза (женщины) - в 13,44 раза (мужчины) больше, чем русские рабочие, но и жили в нормальных условиях, тогда как русские рабочие довольствовались в отношении жилья, по выражению Е.М. Дементьева, "невероятно малым" и жили "как кошка у порожка". Но те наши рабочие, которые жили в каморках фабричных казарм - без всяких норм пространства или площади, приходящихся на одного рабочего, - были еще баловнями судьбы: 70 % рабочих жили там же, где и работали, то есть в производственных помещениях. Спали при этом в одежде, постели не употреблялись. На текстильных предприятиях им приходилось и днем, и ночью вдыхать пыль, на кожевенных - пары дубильных веществ, на ситценабивных - пары уксусной кислоты, и т.д. Дышать всем этим приходилось также и детям. Такое "жилье" предоставлялось бесплатно, так как не требовало от работодателя почти никаких специальных расходов.
       Известен социологический закон, согласно которому чем большая доля затрат семьи идет на питание, тем ниже уровень жизни. В Америке расходы на питание составляли 49,3 % бюджета семьи, в Англии - 51,4 %, в России - 57 %. Однако если взять не относительные, а абсолютные показатели, то русский рабочий тратил на питание вчетверо меньше американского (при одинаковых примерно ценах), а питался несравненно хуже - мяса, например, русские рабочие практически не ели. Развлечения сводились к чаю и водке в трактирах по праздникам. По расчетам Е.М. Дементьева получилось, что уровень жизни рабочих в Америке в тот период был выше, чем в Англии, в 1,42 раза, и выше, чем в России, как минимум в 3 раза.
       Подобная жизнь начинает давать свои биологические результаты уже во втором поколении фабричных рабочих. Мы видели, что жизнь в русской деревне была чрезвычайно тяжела и нездорова, и тем не менее из юношей, призывавшихся в армию из крестьян, медицинские комиссии успешно проходили 71 %, а из рабочих - только 59 %. Достигая 40-летнего возраста, рабочий, как правило, уже не мог работать и отправлялся умирать в родную деревню (тем самым невольно улучшая показатели смертности фабрично-заводского населения). Е.М. Дементьев сделал следующий вывод: "Приспособляемость к условиям, ухудшающим во всех отношениях физические качества организма и сокращающим его жизнь, у наших рабочих выражается вымиранием всех, кто не отличается особой крепостью и выносливостью от рождения. Эти же последние, не умершие преждевременно, но с ухудшенными качествами своего тела и вымирающие, как мы видели, уже с 40 лет, дадут... жизнь поколению уже более слабому. Поколение это не будет худшим "прирожденно", оно только будет иметь "расположение" к известным качествам - расположение, которое при лучших условиях жизни могло бы остаться ни во что не развившимся. Но так как условия жизни фабричных рабочих остаются те же, то воздействие их на поколение "с расположением" к более легкому их восприятию окажется уже более сильным, чем на их отцов и т.д. и т.д. Результатом будет все то же прогрессирующее вымирание "слабейших" и прогрессивное ухудшение физических качеств населения, то есть то, что называется вырождением расы". {Там же. С. 249.}.
       Самодержавная власть бдительно следила за тем, чтобы рабочие только работали и не слушали смутьянов, призывавших к улучшению жизни. За создание профсоюзов и вообще любых рабочих объединений можно было получить как минимум административную ссылку в Сибирь или другие подобные места. Значит, нравится это кому-то или нет, но царская власть объективно являлась защитником несправедливости не только на селе, но и в городах, в промышленной среде, ибо невозможно назвать справедливым строй, медленно убивающий целые слои занимающегося полезным трудом населения. Следует подчеркнуть, что у власти в ее охранительной деятельности среди рабочих имелся естественный союзник - предприниматели. Подавляющее большинство предпринимателей все меры власти по ограничению рабочей самоорганизации встречало благосклонно, хотя в остальном было настроено свободолюбиво и не упускало случая в подходящей обстановке осудить собственную союзницу-власть за тупость, неуклюжесть и бездарность, особенно заметные в сравнении с передовыми странами Запада. Вместе с ростом промышленности и транспорта в России прослойка свободолюбивых предпринимателей неуклонно росла - как за счет выходцев из купечества, так и за счет обуржуазившихся дворян. Однако прозорливые люди еще в конце 1860-х гг., в самом начале промышленного роста смогли заметить, что свободолюбие предпринимательской прослойки весьма специфично и совсем не похоже на свободолюбие тех же народников, поскольку свободы эта прослойка жаждет лишь для себя самой. В начале XIX в. борцов за свободу в мире принято было именовать либералами - в соответствии с этим В.И. Даль в своем "Словаре" понятие "либерал" толкует следующим образом: "Политический вольнодумец, мыслящий или действующий вольно; вообще, желающий большой свободы народа и самоуправления". Но было замечено, что либерал либералу рознь, точнее - что между ними пропасть. Были либералы, которые, как бы к ним ни относиться, жертвовали ради свободы народа и своим имуществом, и своей жизнью - это, например, дворяне-декабристы или казненный через повешение народник-социалист Дмитрий Лизогуб, отдавший на нужды революции все свое огромное состояние. Но были и другие либеральные дворяне: те, которые требовали от самодержавия, чтобы оно к ним прислушивалось, но чтобы не вздумало при этом освобождать крестьян, а если и вздумало бы, то с максимальным соблюдением барских интересов. Самодержавие, как мы видели, услышало эти голоса: совещательных дворянских органов оно создавать не стало - на то оно и самодержавие, зато интересы дворян обеспечило заботливо и в результате заложило под Россию революционную бомбу, рванувшую через полвека. С развитием промышленности, особенно после реформы 1861 г., к свободолюбивым дворянам стали примыкать предприниматели, которые тоже жаждали быть услышанными властью, ибо власть в лице государства могла им очень много дать (идеальным вариантом, конечно, было самим войти во власть, но в 1861 г. до безопасного вхождения во власть было еще далеко, а рисковать господа не желали). Некоторые наивные люди до сих пор думают, что большие состояния в пору того, первого первоначального накопления создавались исключительно с помощью деловой хватки, с помощью разных усовершенствований, повышения технического уровня производства и т.д., и т.п. Увы, на самом деле большие состояния, как и сейчас, в пору второго первоначального накопления, гораздо чаще создавались за счет банального казнокрадства, когда государство по разным причинам позволяло себя обворовывать. Особенно способствовала этому железнодорожная горячка в России и за рубежом. О том, "как это было", можно прочесть в мемуарах С.Ю. Витте {Витте С.Ю. Воспоминания. В 3-х тт. М.: Изд-во социально-экономической литературы. 1960. Т. 1. С. 84-127.} или в биографии Витте {Ильин С.В. Витте. М.: Молодая гвардия. 2006. С. 26-44.}. Конечно, железнодорожное строительство - лишь один из видов государственных заказов, позволявших как в России, так и за рубежом ускоренно ковать большие состояния.
       Русские предприниматели в первом поколении были, как правило, не дворяне - заниматься делами дворянам было некогда и неприлично (хотя исключения, конечно, находились). Предприниматели из купцов в силу своей неотесанности и чрезмерной русопятости в число свободолюбивых господ входили туго. Но вскоре подросло их второе поколение - воспитанное гувернерами, обучавшееся в гимназиях и университетах, побывавшее за границей и проникшееся презрением к русской отсталости. По внешнему лоску это поколение ничуть не отличалось от дворян, по образованию и сметке, как правило, их превосходило, но главным пропуском в ряды свободолюбивых господ служили, разумеется, деньги. А когда смычка произошла, то обнаружилось, что у выходцев из дворян и выходцев из купцов имеется очень много общего: желание большей свободы (постоянно помалкивать, как при Николае, господам уже не нравилось), желание быть услышанными властью (ибо диалог с властью давал и влияние, и деньги), желание найти в лице власти защиту от низших классов и революционеров. Сияющим идеалом было, конечно, собственное вхождение во власть. Так как при царях власть вела себя несколько обособленно от свободолюбивых господ и ревниво оберегала свои прерогативы, то эти господа ее не любили, радовались всем ее неуспехам, почитывали крамольную прессу и презирали собственное отечество (им было с чем сравнивать - деньги они обычно тратили за границей, а там свободолюбивые господа добились уже очень многого). Составлять любые общества, союзы и партии в 1860-1890-е гг. было делом опасным, но представители обеспеченных слоев в этом и не нуждались - в отличие от радикальных оппозиционеров они могли спокойно собираться в шикарных светских гостиных и обсуждать там свои идеи, причем представители власти частенько принимали в этих обсуждениях живое и благожелательное участие. Вышеописанные вольнолюбивые господа по старинке называли себя либералами, однако под определение Даля они никак не подходили - прежде всего потому, что "большой свободы" хотели отнюдь не для народа, а только для себя. Впрочем, суть новых либералов некоторые прозорливые люди рассмотрели на удивление быстро. Д.И. Писарев, например, писал уже в 1867 г.: "Искренние либералы, желавшие доставить народу счастье, но считавшие это счастье недостижимым для масс, составляли незначительное меньшинство. Настоящая боевая армия либерализма состояла из таких людей, которые жадно собирали плоды великого переворота и нисколько не желали, чтобы число счастливых собирателей увеличилось. На развалинах старого феодализма утвердилась новая плутократия, и бароны финансового мира, банкиры, негоцианты, коммерсанты, фабриканты и всякие надуванты вовсе не были расположены делиться с народом выгодами своего положения. Слово плутократия происходит от греческого слова плутос, которое значит богатство. Плутократиею называется господство капитала. Но если читатель, увлекаясь обольстительным созвучием, захочет производить плутократию от русского слова плут, то смелая догадка будет неверна только в этимологическом отношении. Бароны финансового мира образовали новый класс привилегированных особ и, прикрываясь великими принципами 1789 года, стали защищать только свои собственные привилегии. Те искренние друзья народа, которым пришлось жить и действовать в первой половине текущего столетия, очутились таким образом в компании самого сомнительного достоинства. <...> Как только пылкие обожатели средневекового порядка вымерли или перестали быть опасными, как только либеральная партия одержала победу над своими благодетелями, так тотчас же либеральная партия расползлась на свои составные части. Честные и умные люди отшатнулись от нее прочь; а легион пройдох и торгашей, осененный знаменем великих принципов, стал представлять такое уморительное зрелище, что обнаружилась настоятельная необходимость свернуть и спрятать тихим манером компрометирующее знамя и выставить новый штандартик, на котором, вместо крикливых слов "братство, равенство, свобода!" было написано приглашение не воровать носовых платков и не ломать мостовую. Либералы очень горячо и настойчиво добивались свободы печати, но свобода печати была им необходима только для того, чтобы доказывать ежедневно, что дважды два - четыре, что бережливость есть мать всех миллионов и всех добродетелей, что силою ума и характера поденщик может сделаться банкиром и пэром Франции, что евреи имеют основательные причины считать себя людьми и что папе было бы очень полезно познакомиться с системою Коперника, открыть свои объятия всему человечеству и записаться в ряды просвещенных и умеренных либералов. Когда же свободная печать начала знакомить мир с новыми истинами, опасными для финансового феодализма, тогда либералы первые закричали "караул!"...". {Писарев Д.И. Генрих Гейне. Собр. соч. в 4-х тт. М.: ГИХЛ. 1956. Т. 4. С. 217-219.}. И далее: "Когда благоухания какого-нибудь авгиасова стойла доводят просвещенного и чувствительного либерала до тошноты или до обморока, тогда либерал, очнувшись и собравшись с силами, брызгает в убийственное стойло одеколоном, или ставит в него курительную свечку, или выливает в него банку ждановской жидкости". {Там же. С. 220.}. Писарев, недавно освобожденный из Петропавловской крепости, опасался обвинения в "разжигании ненависти к различным социальным группам" и потому писал на примере буржуазных либералов, хотя, несомненно, имел виду своих, доморощенных. От этих пассажей - мороз по коже, потому что, написанные в 1867 г., они написаны словно сегодня. Поскольку речь идет вроде бы о либералах Запада, то в описании Писарева отсутствует важный родовой признак российского либерализма: презрительное отношение к Отечеству. Однако Ф.И. Тютчев, несомненно следивший за творчеством Писарева, в том же 1867 г. внес недостававший мазок:
       Напрасный труд - нет, их не вразумишь,-
       Чем либеральней, тем они пошлее,
       Цивилизация - для них фетиш,
       Но недоступна им ее идея.
       Как перед ней ни гнитесь, господа,
       Вам не снискать признанья от Европы:
       В ее глазах вы будете всегда
       Не слуги просвещенья, а холопы.
       Ниспровергнув кумиров прошлого, новая Россия, удовлетворяя естественную нужду общества в кумирах, сделала попытку найти их среди поздних Романовых. Алчущих поклонения привлекали чисто внешние атрибуты: монарший блеск, избранность, данная царям по определению, помазание Божие, поклонение части народа и т.д. Так как алчущие поклонения книг обычно не читают, то сообщения подавляющего большинства мемуаристов о том, что поздние Романовы не были выдающимися людьми, проходят мимо слуха искателей кумиров. Мы, однако, пишем для людей, взыскующих не кумира, а истины, и потому должны сказать прямо: если Александр II стал одним из творцов гражданского противостояния в русском обществе, потому что пренебрег справедливостью в ходе проведения великих реформ, то Александр III, обольщенный временным успехом в борьбе с революционерами, попытался законсервировать несправедливое положение вещей и потому довел гражданское противостояние практически до точки взрыва. Обманчивое спокойствие, достигнутое в годы его царствования, объяснялось не тем, что царь смог действительно умиротворить своих подданных, а лишь успехами сыска, с одной стороны, и постепенностью накопления недовольства - с другой. Главная же причина затишья заключалась в том, что класс, способный на организованный и потому по-настоящему грозный протест, должен был вырасти, осознать свои интересы и обзавестись вожаками. Растущая промышленность вырастила этот класс, а в вожаках, то есть способных людях, готовых положить всю жизнь на алтарь справедливости, в России в нужные моменты никогда не было недостатка. Что можно сказать в защиту Александра III? Многое - и это многое постоянно говорится, уже, по правде говоря, навязнув в зубах: и то, что он не был лично жесток; и то, что он был хорошим семьянином, в отличие от его деда и от отца, фактически бросившего семью; и то, что он не затевал войн (думается, что причиной тому не столько миролюбие, сколько участие царя, тогда еще наследника, в русско-турецкой войне, где он увидел слабость русской армии)... Еще говорят про большой здравый смысл царя, но он, скорее всего, проявлялся лишь в личной жизни. А человека, который рьяно защищал царившую в обществе несправедливость и тем самым превратил Россию в кипящий котел с туго завинченной крышкой, назвать здравомыслящим как-то не поворачивается язык. Популярным историкам пора наконец понять: общественных деятелей, в том числе и царей, следует оценивать по их общественным достижениям, по тому, что они сделали для страны. Все их личные качества должны нас интересовать только в той мере, в какой они отразились на их общественной деятельности. В противном случае мы имеем не попытку справедливо оценить того или иного деятеля (а справедливая оценка есть всегда в то же время и урок на будущее), а лишь уродливо раздутую статью из гламурного журнала. Бесспорно, история нравов - занятная область знания, и история гламура как ее составная часть тоже имеет право на существование, но все же это кощунственно - лепетать о семейных и светских качествах царей, когда речь идет о назревании тектонических социальных потрясений, о грядущем столкновении классов, о крови и смерти, о "гибели всерьез".
      
      
       Глава 9. Взрыв
      
       Начиная с 2000 года, года канонизации царской семьи, заметно уменьшилось число публикаций о царствовании Николая II и о нем самом. Мы говорим здесь, разумеется, не о сусально-апологетических поделках, число которых не уменьшится, пока на свете хватает любителей сериалов и гламура, а о серьезных беспристрастных исследованиях, в которых вещи называются своими именами. Оно и понятно: канонизацией Церковь вроде бы поставила погибшего императора вне земной критики, а оспаривать авторитет Церкви и раздражать чувства верующих решится не всякий автор - лучше уж он выберет для своих писаний другую тему. Однако мы должны успокоить историков: их опасения основаны на чистейшем недоразумении. Не будем говорить о том, что крупнейшие и почтеннейшие иерархи нашей Церкви последнего времени, начиная с патриарха Тихона (многие из которых сами стоят на пороге канонизации) либо не ставили вопроса о причислении к святым последнего царя, либо отвечали на этот вопрос отрицательно. Не стоит погружаться в богословские споры, не стоит воскрешать отшумевшие разногласия по этому поводу. Гораздо разумнее и проще вспомнить позицию Собора, на котором император и его семья были канонизированы. А позиция эта проста и естественна: она сводится к тому, что как любой человек в ходе своей жизни меняется, и порой, сразу или постепенно, становится совсем другим, так и жизнь последнего императора можно разделить с моральной точки зрения на две неравные части. Рассматривая первую часть жизни императора (до ареста и заключения), комиссия Церкви не нашла в ней достаточных оснований для причисления Николая к лику святых, о чем совершенно откровенно и заявила. Но, рассматривая жизнь и поведение бывшего царя в заключении (это последние 17 месяцев, остававшиеся до гибели - довольно долгий срок), комиссия пришла к выводу, что Николай, лишившись венца, сильно изменился. Когда он сбросил непосильную для него общественную ношу, на первый план его личности вышли те свойства, которые ранее пребывали в тени или оставались неразвиты: смирение, благородство, верность близким, глубокая религиозность, готовность вынести свой крест, каким бы он ни был. Так что к лику святых был причислен не весь Николай со всеми его очевидными грехами и ошибками, а лишь новый Николай, сумевший переделать себя и достойно принять свой жребий. Такую позицию Церкви трудно оспорить, ибо она соответствует исторической правде: все свидетельства современников рисуют нам совершенно определенный образ царя в заключении, и этот образ в моральном отношении очень светел. Морально Николай Романов (уже не царь), несомненно, победил и устыдил своих губителей с их презренной мудростью "Нет человека - нет проблемы". Потому он и был провозглашен святым страстотерпцем: в отличие от большинства святых, пострадавших за веру, страстотерпцы - это те, кто пострадал от греховности и злобы людской. А в акте казни царя и его семьи злобы и греха было неизмеримо больше, чем политического смысла: если говорить о деле социальной справедливости, то расстрел в Екатеринбурге в конечном счете принес ему огромный вред, так как дискредитировал его. Таким образом, историку-аналитику, историку-критику действительно вряд ли стоит касаться заключительного периода жизни Николая: это скорее тема для психологического анализа, ну а критиковать там, пожалуй, нечего. Что же касается "императорского" периода жизни Николая Романова, то он вполне открыт для критического рассмотрения, и Церковь оказалась достаточно мудра, чтобы не брать его под свою защиту. Здесь можно провести аналогию с историей апостола Павла, который до того, как уверовал, звался Савлом и был рьяным гонителем христиан: поклоняясь Павлу, действия Савла христиане вправе осуждать и проклинать. Таким образом, даже самый верующий историк может анализировать и критиковать все слова и действия императора Николая II, не опасаясь при этом подвергнуться церковному осуждению. Не будем его опасаться и мы.
       Несмотря на некоторое, отмеченное выше, обмеление потока литературы, посвященной поистине судьбоносному царствованию Николая II, в целом об этом царствовании, именно в силу его судьбоносности, написаны горы статей и книг. И личная жизнь Николая, и его взаимоотношения с кланом Романовых, и его действия как самодержца изучены во всех подробностях. Задача фактографии этого периода, таким образом, в целом уже решена. Для наших целей важно показать, как идея справедливости проявляла себя в главнейших событиях царствования и как она мстила за себя, если ею пренебрегали. Пренебрегали же ею с упорством, достойным лучшего применения: едва ли не все крупные решения царя ставили его в конфронтацию с обществом, обострявшуюся по мере накопления таких решений. Для того чтобы действия царя выглядели более рельефно и не вырывались из контекста эпохи, их необходимо рассматривать на общем социальном фоне царствования, то есть на фоне благополучия или неблагополучия различных классов. Русский народ всегда был достаточно смышлён для того, чтобы понимать: полного равенства между людьми не существует. Возможно, у Шариковых было другое мнение, но образ Шарикова задуман вовсе не как собирательный образ человека из народа, а как предостережение народа от тех маргиналов, которые в трудные времена вылезают из своих щелей и пытаются здравые народные понятия и представления подмять под свои - вульгарные и примитивные. Поэтому русские люди труда вполне могли бы принять достаточно большую разницу между уровнем своего благополучия и уровнем благополучия обеспеченных классов. Борьба, вызванная различием классовых интересов, могла бы переместиться на парламентские скамьи, но только в том случае, если бы соблюдался некий минимальный уровень справедливости, предполагающий для каждого готового трудиться члена общества возможность развивать свои умственные, физические, творческие, семейные и прочие потенции. Сама возможность может быть у одного больше, у другого меньше - о необходимости и степени выравнивания можно спорить, но она должна быть, причем не теоретическая, не для одного баловня судьбы на тысячу, а для каждого члена общества, занимающегося каким-либо полезным делом. Если возможности развития нет или она носит лишь умозрительный характер, то нет и справедливости. А значит, нет и социальной стабильности, особенно при том национальном характере с его обостренным чувством справедливости, который, как показано нами выше, исторически сложился в России. Рассматривая социальный фон царствования Николая II, мы увидим, что решения императора постоянно принимались в отрыве от этого фона (иногда - в вызывающем отрыве). Ни народные массы, ни даже обеспеченные классы в их либеральной части не видели со стороны власти желания установить в стране хотя бы подобие справедливости. В 1901 г. в письме князю В.П. Мещерскому этот фатальный недостаток справедливости в стране отмечал не кто иной, как тогдашний министр финансов С.Ю. Витте: "...В душу человека вложена идея справедливости, которая не мирится с неравенством - с бедствием одних в пользу других, - от каких бы причин сие ни происходило. В сущности, по моему убеждению, это корень всех исторических эволюций. С развитием образования народных масс - образования не только книжного, но и общественного (железные дороги, воинская повинность, пресса и проч.) - сказанное чувство справедливости, вложенное в душу человека, будет все более и более расти в своих проявлениях". {Цит. по: Ильин С.В. Витте. М.: Молодая гвардия. 2006. С. 108.}. В известной мере царский министр Витте даже оправдывал революционное насилие: "Эти проявления могут являться и в формах закономерных [здесь: законных. - А.Д.], если законодательство считается с этими естественными проявлениями, и в формах эксцессов, если этому чувству не дается закономерного выхода (гильотина, санкюлоты, разрывные бомбы), в формах возмутительных, но едва ли устранимых". {Там же.}. Министр прекрасно видел, что борьба за справедливость неизбежно приобретает форму борьбы за социализм: "Везде социализм делает громадные успехи, в Германии он более научен и серьезен, а потому, может, и более опасен. Это, как я вам писал, неизбежное, по моему убеждению, течение, в основе исходящее из природы вещей. Его не минешь". {Там же. С. 108-109.}.
       Правление Александра III с его контрреформами воспринималось всем русским обществом как годы безвременья. Поэтому в России с таким нетерпением ждали первых публичных заявлений нового императора, в которых должна была прозвучать основная тенденция нового царствования. С особым нетерпением ждали первых выступлений царя либералы, преобладавшие благодаря избирательным законам Александра III в земских собраниях и в земской администрации, ибо они чуждались революционных эксцессов и надеялись, что самодержавие само подвинется и допустит их к власти. Правительство уже при новом царе получило от земств массу петиций и запросов. В частности, представители тверского земства в адресе, поданном царю, прозрачно намекнули на необходимость расширения прав земств (разумеется, выражая при этом не только свою точку зрения). Ответ нового царя был дан на приеме депутации земств 17 января 1895 г. и прозвучал как оплеуха: "Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой покойный родитель". {Цит. по: Марк Ферро. Николай II. М.: Международные отношения. 1991. С. 45.}. Многие полагали, что речь царя сочинил К.П. Победоносцев, обер-прокурор Святейшего Синода, и в тексте стояло не "бессмысленные", а "беспочвенные", - царь просто оговорился, в результате чего речь приобрела излишнюю резкость. Затем, однако, оказалось, что речь царь написал сам (редкий случай), то есть она выражала его задушевные убеждения, а не чье-то постороннее влияние. Результатом этого выступления стал фактический разрыв самодержавия с его единственным серьезным потенциальным союзником - либеральной оппозицией. Более того, из рядов этой оппозиции, ориентированной на легальную защиту своих интересов, после речи царя многие "попутчики", утратив веру в легальность, перешли на сторону революционеров или более радикальных буржуазных групп. На приеме произошел запомнившийся многим случай: глава тверской делегации выронил блюдо с хлебом-солью, и всё покатилось по полу. Конечно же, многие сразу вспомнили и другие подобные случаи, сопровождавшие вступление Николая II на престол. Во время коронации, когда царь в Успенском соборе подходил к алтарю, цепь ордена Андрея Первозванного соскользнула у него с плеч у упала на пол. Это заметили только находившиеся рядом люди - они-то много позже и рассказали об этом в своих мемуарах. Когда Николай через несколько дней после коронации прибыл в Нижний Новгород, там разразилась невиданная гроза с градом - настоящий ураган. А ведь Нижний Новгород - это родина Кузьмы Минина, без которого не бывать бы самой династии Романовых. Ну и, конечно, главное мрачное предзнаменование первых дней Николая - Ходынская катастрофа. После возникшей давки было подобрано 1282 трупа, увечья получили, по разным подсчетам, от 9 до 20 тыс. чел. Семьям жертв было выдано по тысяче рублей - немалые деньги по тем временам, промышленный рабочий не зарабатывал столько и за пять лет. Однако ошеломить общество щедростью не получилось: общество хорошо знало, сколько получали в то время чиновники и сколько зарабатывали бизнесмены. Чтобы не ходить далеко за примерами, сообщим, что уже упоминавшийся С.Ю. Витте на посту директора департамента путей сообщения получал официального жалованья 8 тыс. руб. в год. Его биограф С.В. Ильин без всякой иронии пишет: "На эту сумму трудно было прожить с молодой и красивой женой". И в самом деле - задумайтесь, дорогой читатель: легко ли прожить с женой целый год на деньги, получаемые каким-нибудь ткачом или слесарем за 40 лет? Видимо, император считал так же, ибо назначил Витте в дополнение к жалованью ежегодное пособие в 8 тыс. руб. И было за что: работая в бизнесе - управляющим дорогами Юго-Западного общества железных дорог - Витте получал 50 тыс. в год, то есть зарплату рабочего за 250 лет. И это при том, что у Витте, в отличие от большинства тогдашних чиновников и дельцов, не было личного состояния, приносившего отдельный доход. И это еще при том, что, в отличие от большинства тогдашних чиновников и дельцов, Витте был, во-первых, чрезвычайно компетентен, а во-вторых, абсолютно честен. В этой связи хотелось бы высказать пожелание к обществоведам: давно пора вывести графики зависимости общественных потрясений в обществе от разницы в доходах между различными классами. Своевременно составляя такие графики, можно было бы избежать очень многих неприятных событий. Думается, что такие графики очень актуальны и для современной России.
       Мы не считаем нужным приводить здесь цифры промышленного роста России, продолжавшегося и при Николае II. Эти цифры легко доступны (даже слегка затасканы) как в исторической и экономической литературе, так и в Интернете. Беда лишь в том, что нынешние популярные историки преподносят эти цифры как свидетельство глупости народных масс: это же надо - при таком промышленном росте устроить революцию. Правда, иногда ход мысли популярных историков бывает несколько более сложным: революция - это результат сверхъестественно хитрой пропаганды большевиков, потому что при таком промышленном росте без хитрой пропаганды революция невозможна. Хочется, однако, задаться вопросом: а изменил ли каким-либо заметным образом промышленный рост положение русских крестьян и рабочих, сгладил ли различие в доходах, увеличил ли "сумму справедливости" в стране? Вряд ли можно, не кривя душой, ответить на этот вопрос положительно. Более того: сам рост во многом явился следствием того, что заработная плата в России была крайне низкой, рабочий день зачастую превышал 11 часов, а рабочие объединения запрещались законом. При таких условиях вкладывать деньги в промышленность, в том числе и из-за рубежа, было чрезвычайно выгодно. Когда же в 1899 г. правительство устранило все препоны для вложений иностранного капитала в российскую промышленность и банковское дело, инвестиции из-за рубежа и вовсе потекли рекой. Следует, однако, оговориться, что создание тепличных условий для капитала за счет рабочих чревато не только социальными потрясениями - это очевидно, - но и нежелательными макроэкономическими последствиями. Обширный рынок для промышленности обеспечивается не нищим, а благополучным населением. Дело государственной власти - всячески способствовать росту доходов населения, дабы способствовать увеличению спроса и расширению внутреннего рынка для отечественной промышленности. На сознательность предпринимателей здесь надеяться опасно, ибо они в подавляющем большинстве смотрят на дело "микроэкономически", то есть через призму примитивного соотношения "чем меньше зарплата, тем больше прибыль". Но поскольку в России и власть, если судить по ее вязкой и неуступчивой социальной политике, смотрела на взаимоотношения классов таким же образом (при этом стоя на стороне богатого меньшинства), постольку уже на границе XIX и XX вв. можно было предположить, что Россию впереди в любом случае ожидают великие потрясения, и приведет к ним не агитация партий, а мощный кризис перепроизводства. Русский рынок, как и рынки западных стран, до поры до времени спасали большие государственные заказы, вызванные в первую очередь железнодорожным строительством и гонкой вооружений, а также разорение значительной части крестьян и их переход от полунатурального хозяйства, когда крестьянин сам снабжал себя большей частью предметов потребления, в ряды чистых потребителей промышленной продукции. Однако революции не пришлось дожидаться великого кризиса перепроизводства. Политика Николая II и его окружения сильно ускоряла ее дело. Благодаря заявлению о "бессмысленных мечтаниях" царь восстановил против себя своих естественных союзников - либералов. К недовольным либеральным земцам примкнули вожди "легального марксизма" (П.Б. Струве и др.), желавшие учета в политике естественной противоположности интересов рабочих и работодателей. В 1899 г. возник кружок "Беседа", объединивший около 50 известных либеральных земских деятелей, намеренных бороться против царской бюрократии за расширение местного самоуправления. В кружок вошли и некоторые либерально настроенные представители русской аристократии. С 1902 г. на средства земцев в Штутгарте стал нелегально издаваться журнал "Освобождение" под редакцией Струве. В 1903-1904 гг. оформились две оппозиционные либеральные организации: "Союз освобождения" и "Союз земцев-конституционалистов". В 1905 г. они объединились в "Союз союзов", послуживший основой для создания "Партии русских конституционных демократов" (в просторечии - "кадетов"). В дальнейшем противостояние между самодержавным режимом и либералами, уже создавшими свои партии, только набирало силу. Например, французский посол М.Палеолог 5 августа 1915 г., побывав в либеральной Думе, записал в дневнике: "Прения в Таврическом дворце разгораются все ярче и ярче. Будь то открытое или закрытое заседание, - произносится непрерывный и беспощадный обвинительный акт против всей системы военного управления. Все ошибки бюрократии изобличены, все пороки царизма выставлены на свет. И одно заключение возвращается, как припев: "Довольно лжи!.. Довольно преступлений!.. Реформ!.. Наказаний!.. Государственный строй должен быть изменен сверху донизу!"" {Морис Палеолог. Царская Россия во время мировой войны. М.: Международные отношения. 1991. С. 194.}. Напомним: все это происходило в Думе в самый разгар войны, когда русская армия терпела поражение за поражением. Время ли было тогда произносить зажигательные речи и обличать систему власти в стране? Однако противостояние зашло уже так далеко, что подобные вопросы отступали перед требованиями политической борьбы. О широком распространении либеральной оппозиционности самодержавию в верхах русского общества с горечью писал великий князь Александр Михайлович: "...Было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах. Как надо было поступить с теми великосветскими русскими дамами, которые по целым дням ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про царя и царицу? Как надо было поступить в отношении тех двух отпрысков стариннейшего рода князей Долгоруких, которые присоединились к врагам монархии? Что надо было сделать с ректором Московского университета, который превратил это старейшее русское высшее учебное заведение в рассадник революционеров? Что следовало сделать с графом Витте, возведенным Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого было снабжать газетных репортеров скандальными историями, дискредитировавшими царскую семью? Что нужно было сделать с профессорами наших университетов, которые провозглашали с высоты своих кафедр, что Петр Великий родился и умер негодяем? Что следовало сделать с нашими газетами, которые встречали ликованиями наши неудачи на японском фронте? Как надо было поступить с теми членами Государственной Думы, которые с радостными лицами слушали сплетни клеветников, клявшихся, что между Царским Селом и ставкой Гинденбурга существовал беспроволочный телеграф? Что следовало сделать с теми командующими вверенных им царем армий, которые интересовались нарастанием антимонархических стремлений в тылу армий более, чем победами над немцами на фронте? Как надо было поступить с теми ветеринарными врачами, которые, собравшись для обсуждения мер борьбы с эпизоотиями, внезапно вынесли резолюцию, требовавшую образования радикального кабинета? Описания противоправительственной деятельности русской аристократии и интеллигенции могло бы составить целый том, который следовало посвятить русским эмигрантам, оплакивающим ныне на улицах европейских городов "доброе старое время". Но рекорд глупой тенденциозности побила, конечно, наша дореволюционная печать. Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или печатно не выражал своей враждебности существующему строю. Об ученом или же писателе, артисте или же музыканте, художнике или инженере судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений". {Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. М.: Захаров. 1999. С. 190-192.}.
      Конечно, бывают убеждения и порадикальнее либеральных - та "радикальность", о которой пишет великий князь, являлась непримиримой только по отношению к самодержавию. Протест, который зрел в низших слоях общества, сумел смести и монархистов, и либералов, когда им поневоле пришлось объединиться во время Гражданской войны. Что же касается возможности объединения либералов вокруг трона, то разве мало сделали Николай II, его супруга и вся монархистская камарилья, чтобы помешать этому объединению? Александр Михайлович напрасно полагал, что читатели его мемуаров не зададутся этим вопросом, - чего стоят те же "бессмысленные мечтания". В 1904 г. в Петербурге состоялся съезд председателей губернских земских управ и видных земских гласных, который высказался за участие выборных от населения в государственном законодательстве. По всей стране прокатилась кампания в поддержку довольно скромных, в сущности, демократических пожеланий съезда. Даже большинство высших сановников империи поддерживало эти пожелания. Николай II присоединился к этому большинству, но в последний момент отступил, и указ "О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка" вышел только в виде перечня желательных частных улучшений, без важнейшего для либералов пункта о привлечении выборных представителей общественности к законотворческой работе. Имея в своих руках деньги и прессу, либералы не сомневались, что будут всегда впереди в любой выборной гонке. Однако царь в очередной раз заставил их испытать горечь обманутых ожиданий.
       Александру Михайловичу следует низко поклониться за изображенную им яркую картину времени. Он, как и Писарев, сумел показать нам, что либералы со временем меняются на удивление мало, если вообще меняются. Чего стоит один только нижеследующий отрывок, демонстрирующий нравы свободомыслящих олигархов времен спекулятивной горячки 1910-х гг.: "Будущее империи зависло от калибра новых властителей дум, которые занялись судьбой ее финансов. Каждый здравомыслящий финансист должен бы был сознавать, что, пока русский крестьянин будет коснеть в невежестве, а рабочий ютиться в лачугах, трудно ожидать солидных результатов в области развития русской экономической жизни. Но близорукие дельцы 1913 года были мало обеспокоены отдаленным будущим. Они были уверены, что сумеют реализовать за наличные все ими приобретенное до того, как грянет гром... <...> Радикальная печать, неутомимая в своих нападках на правительство, в отношении трестов хранила гробовое молчание, что являлось вполне естественным, в особенности если принять во внимание, что им принадлежали самые крупные и влиятельные ежедневные газеты в обеих столицах. В планы этой группы [олигархов Ярошинского, Батолина, Путилова. - А.Д.] входило заигрывание с представителями наших оппозиционных партий. Вот почему Максиму Горькому Сибирским банком были даны средства на издание в С.-Петербурге ежедневной газеты большевистского направления и ежемесячного журнала схожей тематики. Оба эти издания имели в числе своих сотрудников Ленина и открыто высказывались на своих страницах за свержение существующего строя. Знаменитая "школа революционеров", основанная Горьким на острове Капри, долгое время финансировалась Саввой Морозовым, общепризнанным московским "текстильным королем", и считала теперешнего главу советского правительства Сталина в числе своих наиболее способных учеников. Бывший советский полпред в Лондоне Леонид Красин был в 1913 году директором на одном из заводов Путилова в С.-Петербурге. Во время войны он был назначен по рекомендации своего шефа членом военно-промышленного комитета. На первый взгляд, совершенно необъяснимы побуждения крупной буржуазии, по которым она поддерживала русскую революцию. Вначале правительство отказывалось верить сообщениям охранного отделения по этому поводу, но факты были налицо. При обыске в особняке одного из богачей Парамонова были найдены документы, которые устанавливали его участие в печатании и распространении революционной литературы в России. Парамонова судили и приговорили к двум годам тюремного заключения. Приговор этот, однако, был отменен ввиду значительного пожертвования, сделанного им на сооружение памятника в ознаменование трехсотлетия Дома Романовых. От большевиков к Романовым - и все это в течение одного года! "Действия капиталистов объясняются желанием застраховать себя и свои материальные интересы от всякого рода политических переворотов" - доносил в своем paпopте один из чинов департамента полиции, которого командировали в Москву расследовать дело богатого друга Ленина - Морозова. "Они так уверены в возможности двигать революционерами, как пешками, используя их детскую ненависть к правительству, что Морозов считает возможным финансировать издание ленинской "Искры", которая печаталась в Швейцарии и доставлялась в Россию в сундуках с двойным дном. Каждый номер "Искры" призывал рабочих к забастовкам на текстильных фабриках самого же Морозова. А Морозов говорил своим друзьям, что он "достаточно богат, чтобы разрешить себе роскошь финансовой поддержки своих врагов". Самоубийство Морозова произошло незадолго до войны, и, таким образом, он так и не увидел, как его имущество, по приказу Ленина, было конфисковано, а его наследники брошены в тюрьмы бывшими учениками морозовской агитационной школы на о. Капри. Батолину же, Ярошинскому, Путилову и Парамонову и многим остальным удалось избежать расстрела в СССР только потому, что они своевременно бежали". {Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. М.: Захаров. 1999. С. 237-240.}. Кажется, будто это написано о девяностых годах новой России, России повторного первоначального накопления. В те печальной памяти годы новые олигархи точно так же направо и налево скупали газеты, телекомпании, политиков и политические партии, и все это происходило на фоне стремительно нищавшего населения, которое, однако, постепенно приходило в себя от мощного геополитического шока, связанного с развалом СССР. Либералы должны на коленях благодарить своевременно пришедшего к власти Путина, который прекратил их самоубийственный шабаш на костях и, можно сказать, спас либералов от самих себя. Закрадывается подозрение, что уверенность в собственной способности обмануть тех, кого не купили, и купить тех, кого не обманули, есть родовая черта богатых либералов, какая-то генетическая глупость наподобие легкой формы олигофрении. Понятное желание участвовать в управлении страной в головах этих людей прочно соседствует с презрением к этой стране и ее народу, с полным непониманием как этого народа, так и собственных партнеров по закулисным политическим сделкам. Тот факт, что существуют люди, которые устремлены не только к личным выгодам, никак не укладывается в либерально-олигархических головах. Именно поэтому хитрых, опытных, расчетливых либералов постоянно обводят вокруг пальца и оставляют позади те самые люди, которых либералы не принимают всерьез: идеалисты, фанатики, доктринеры.
       Впрочем, Александру Михайловичу, столь суровому к либералам, стоит сделать одно, но очень важное замечание: ну да, либеральничавшие богачи не обращали внимания на положение рабочих и крестьян, отсюда и все беды. А много ли внимания обращал на положение трудящихся масс русский монарх, августейший родственник великого князя? И если обращал, то каковы были результаты его заботы? Мы видели удручающий "социальный фон" царствования Александра III с его экономическим ростом, - взглянем теперь на "социальный фон" царствования Николая II, также ознаменованного тем же постоянно восхваляемым ростом. За время правления Николая до первой мировой войны в стране произошло 8 больших голодовок: в 1897 и 1898 гг. - в центральных и юго-восточных губерниях Европейской России; голод 1901 г. в 17 центральных и юго-восточных губерниях; голод 1905 г. в 22 губерниях: юго-восток, а также Псковская, Новгородская, Витебская, Костромская губернии; голод 1906, 1907, 1908 и 1911 гг. в центральных, юго-восточных губерниях и Новороссии. В меньшей степени голод бил по тем губерниям, где население массово занималось отхожими промыслами или на несколько месяцев в году уходило работать на фабрики, в большей - по тем, где крестьяне жили в основном сельским хозяйством. Из-за малого числа теплых дней в году русский крестьянин весной, летом и ранней осенью работал на пределе человеческих сил, но все же из-за недостатка времени не успевал обработать землю на западноевропейском уровне, что сказывалось на урожайности. Выручить могло бы расширение наделов, позволяющее применять технику, но наделы, наоборот, сильно уменьшились с 1861 года. Впрочем, о применении техники в крестьянском хозяйстве тех лет можно говорить лишь умозрительно: такое было под силу лишь крупным поместьям, ориентированным на внешний рынок, а крестьянская община не могла бы приобрести технику даже общими усилиями. Средняя урожайность по Европейской России к 1901 г. упала на 6 %, количество скота - на 9,3 %, зато впятеро выросли недоимки. Выкупные платежи и налоги теперь надо было вносить только деньгами, и это обстоятельство насильственно втягивало натуральное хозяйство крестьянина в гибельные для него товарно-денежные отношения. Приходилось продавать хлеб, которого самому не хватало, и труд, которого было недостаточно для качественной обработки земли на собственном наделе. При этом цена на рабочие руки оставалась практически на уровне сорокалетней давности. Крестьянину волей-неволей приходилось быть трудоголиком, ленивые крестьяне - это миф, распространявшийся либеральным земским начальством в попытке оправдать собственную никчемность в борьбе с голодом. Об этой клевете на крестьянство с гневом писал В.Г. Короленко, а Л.Н. Толстой показывал, что называется, на пальцах, как живет и выживает (если выживает) крестьянская семья. "Мужик и его домашние ведь всегда все работают. Обычное нам состояние физической праздности есть бедствие для мужика. Если у мужика нет работы всем членам его семьи, если он и его домашние едят, а не работают, то он считает, что совершается бедствие вроде того, как если бы из рассохшейся бочки уходило вино, и обыкновенно всеми средствами ищет и всегда находит средство предотвратить это бедствие - находит работу. В мужицкой семье все члены ее с детства до старости работают и зарабатывают. Мальчик 12-ти лет уже в подпасках или в работниках при лошадях, девочка прядет или вяжет чулки, варежки. Мужик в заработках или вдали, или дома, или на поденной, или берет работу сдельно у помещиков, или сам нанимает землю. Старик плетет лапти; это обычные заработки. Но есть и исключительные: мальчик водит слепых, девочка в няньках у богатого мужика, мальчик в мастеровых, мужик бьет кирпич или делает севалки, баба - повитуха, лекарка, брат слепой - побирается, грамотный - читает псалтирь по мертвым, старик растирает табак, вдова тайно торгует водкой. Кроме того: у того сын в кучерах, кондукторах, урядниках, у того дочь в горничных, няньках, у того дядя в монахах, приказчиках, и все эти родственники помогают и поддерживают двор. Из таких-то статей, не входящих в графы, составляется главный приход мужицкой семьи.". {Толстой Л.Н. О голоде. Собр. соч. в 22 тт. М.: Художественная литература. Т. 17. С. 154.}. Каковы же были плоды всех этих усилий крестьянина в России Николая II? "...Даже крестьянин-середняк далеко не сводил концы с концами. Подсчитано, что в 1900 году крестьянин покрывал за счёт хлебопашества лишь от четверти до половины своих потребностей; остальное ему надо было зарабатывать каким-то иным способом. По традиции он получал основную часть своего побочного дохода кустарным производством, но с развитием механизированного производства этот источник стал иссякать. Грубые ткани, обувь, утварь и скобяные товары, изготовлявшиеся в крестьянских избах в долгие зимние месяцы, ни по качеству, ни по цене не могли конкурировать с товарами машинной выделки. Таким образом, в тот самый момент, когда крестьянин больше всего нуждался в побочном доходе, он его лишился из-за развития промышленности". {Валянский С.И., Калюжный Д.В. Русские горки. М.: Астрель, Транзиткнига. 2004. С. 40-41.}. Как то ни парадоксально, но способность крестьян заниматься хлебопашеством на собственной земле постепенно тоже иссякала, так как крестьянам становилось не под силу содержать тягловый скот, без которого было невозможно обрабатывать землю. Русские лошади отличались крайней неприхотливостью, овса в год они потребляли вшестеро меньше английских, но и при этом к 1912 г. 30 % дворов были безлошадными, а 30 % имели только по одной лошади. В 1906 г. были опубликованы данные, согласно которым русский крестьянин потреблял продовольствия на 20,44 руб., а английский фермер - на 101,25 руб., то есть впятеро больше. При этом наиболее биологически ценной животной пищи русский крестьянин потреблял на 7,10 руб. (40 % деревенских призывников впервые пробовали мясо лишь в армии), а английский - на 47,28 руб., т.е. в 6,7 раза больше. Ранее мы видели, что цены на продовольствие в Англии были несколько выше, - что ж, можно взять данные и по американским фермерам, в Америке продукты были дешевле. Американский крестьянин тратил на продовольствие 77,14 руб., т.е. в 3,8 раза больше русского, а на животную пищу - 32,07 руб., т.е. в 4,5 раза больше. Одна радость - на напитки русский крестьянин тратил в 20 раз меньше английского фермера и в 14 раз меньше американского. Социологи знают, что явное преобладание в рационе питания растительной пищи служит безошибочным признаком сравнительно низкого уровня жизни народа. О том же свидетельствует и сравнительно низкая, по сравнению с другими странами, доля расходов на напитки: излишества в виде напитков требуют относительно более высокого уровня дохода. Пить русскому крестьянину было не на что, да и закусывать зачастую было нечем, потому-то он с непривычки и напивался до безобразного состояния, если случалось где-то угоститься. Разумеется, такое состояние питания не могло не сказаться на общем физическом состоянии крестьянства и не вести местами к вырождению. При введении всеобщей воинской повинности в 1873 г. доля забракованных призывными комиссиями крестьянских парней составляла 6 %, в 1892 г. - 7 %, а в 1901 г., когда начали сказываться последствия многократных голодовок - 13 %, хотя именно в это время требования, предъявляемые к новобранцам в отношении роста и объема грудной клетки, были снижены. Смертность в русской деревне превышала смертность в городах, хотя в Европе наблюдалась обратная картина. Но ведь все европейские страны, производившие меньше 500 кг зерна на душу населения в год, зерно ввозили. Россия же даже в рекордный по урожайности 1913 г. имела лишь 471 кг зерна на душу населения и тем не менее вывозила зерно в огромных количествах. Даже в голодный 1911 год было вывезено 53,4 % всего зерна - и относительно, и абсолютно больше, чем за все годы предыдущего пятилетия. Вместо того чтобы попытаться прекратить это безумие, власти установили издевательски низкий официальный "физиологический минимум" потребления продовольствия, составлявший 12 пудов хлеба с картофелем в год на человека. И даже в нормальном, не голодном 1906 г. этот убийственный, по сути, уровень потребления был зарегистрирован в 235 уездах с населением 44,4 млн. человек. В.И. Ленин в 1901 г. констатировал: "Опять голод! Не одно только разорение, а прямое вымирание русского крестьянства идет в последнее десятилетие с поразительной быстротой, и, вероятно, ни одна война, как бы продолжительна и упорна она ни была, не уносила такой массы жертв. Против мужика соединились все самые могучие силы современной эпохи: и развивающийся все быстрее мировой капитализм, создавший заокеанскую конкуренцию и снабдивший небольшое меньшинство сельских хозяев, которые способны выжить в отчаянной борьбе за существование, самыми усовершенствованными способами производства и орудиями, и военное государство, ведущее политику приключений в своих колониальных владениях, на Дальнем Востоке и в Средней Азии, взваливающее все непомерные тяготы этой, стоящей бешеные деньги, политики на рабочие массы и к тому же еще устраивающее на народные деньги все новые и новые батареи полицейского "пресечения" и "обуздания" против растущего недовольства и возмущения этих масс". {Ленин В.И. Внутреннее обозрение. ПСС. Изд. 4-е. ОГИЗ Политиздат. Т. 5. С. 231.}.
       Как же выходила из положения деревня, как она выживала? Да все так же - взаимопомощью Христа ради. "Огромная, с каждым годом все увеличивающаяся, армия нищих, калек, административно ссыльных, беспомощных стариков и, главное, безработных рабочих живет, помещается, то есть укрывается от холода и непогоды, и кормится прямо непосредственно помощью самого тяжело трудящегося и самого бедного сословия - деревенского крестьянства. У нас есть работные, воспитательные дома, есть приказы общественного призрения, есть всякого рода благотворительные учреждения по городам. И во всех этих учреждениях, в зданиях с электрическими освещениями, паркетными полами, чистой прислугой и разными, с хорошим жалованьем, служащими, призреваются тысячи всякого рода беспомощных людей. Но как ни много таких людей, все это только капля в море того огромного населения (цифра эта неизвестна, но должна быть огромна), которое теперь, нищенствуя, бродит по России и призревается и кормится без всяких учреждений одним крестьянским деревенским народом, только своим христианским чувством побуждаемым к несению этой огромной и тяжелой повинности. Только подумать о том, что заговорили бы живущие некрестьянскою жизнью люди, если бы в каждую спальню к ним ставили на ночь, хоть раз в неделю, одного такого измерзшегося, изголодавшегося, грязного, вшивого прохожего. Крестьяне же не только помещают их, таких прохожих, но и кормят их и чаем поят, оттого что "в душу самому не пойдет, если не посадить с собой за стол". (В глухих местах Саратовской, Тамбовской и других губерний крестьяне не дожидаются того, чтобы десятский привел такого прохожего, а сами всегда без отказа принимают и кормят таких людей.) И как все истинно добрые дела, крестьяне не переставая делают это, не замечая того, что это доброе дело. А между тем дело это, кроме того, что есть доброе дело, "для души", есть дело и огромной важности для всего русского общества. Важность этого дела для всего русского общества состоит в том, что, если бы не было этого крестьянского народа и не было бы в нем того христианского чувства, которое так сильно живет в нем, трудно представить себе, что бы было не только с этими сотнями тысяч несчастных бездомных, бродящих людей, но и со всеми достаточными, в особенности богатыми деревенскими жителями, живущими оседлой жизнью. Надо только видеть ту степень лишения и страдания, до которой дошли или доведены эти бездомные, бродящие люди, и вдуматься в то душевное состояние, в котором они не могут не находиться, для того чтобы понять, что только эта помощь, оказываемая им крестьянами, удерживает их от вполне естественных в их положении насилий над теми людьми, которые владеют в излишке всем, что им, этим несчастным людям, необходимо только для поддержания своей жизни. Так что не благотворительные общества и не правительство с своими полицейскими и разными судебными учреждениями ограждают нас, людей достаточных классов, от напора на нас дошедшего и большей частью доведенного до последней степени нищеты и отчаяния бродячего, голодного и холодного, бездомного люда, а ограждает, так же как и содержит и кормит нас, опять-таки все та же основная сила жизни русского народа - крестьянство. Да, не будь среди огромного населения русского крестьянства того глубокого религиозного сознания братства всех людей, уже давно, несмотря ни на какую полицию (ее же так мало и не может быть много в деревнях), не только разнесли бы эти бездомные люди, дошедшие до последней степени отчаяния, все дома богатых, но и поубивали бы всех тех, кто стоял бы им на дороге. Так что надо не ужасаться и удивляться на то, что, как это мы слышим и читаем, ограбили, убили человека с целью ограбления, а понимать и помнить то, что если это так редко случается, то обязаны мы этим только той бескорыстной помощи, которую оказывает крестьянство этому несчастному, бродячему населению". {Толстой Л.Н. Три дня в деревне. Собр. соч. в 22 тт. М.: Художественная литература. 1983. Т. 14. С. 321-322.}. По поводу этой пространной цитаты нужно сказать две вещи. Во-первых, рассказ "Три дня в деревне" написан в 1909 г., а говорится в нем, то есть в данном отрывке, о том же, о чем, как мы видели, писал В.Г. Короленко в 1892 г. То есть за 17 лет, из которых 15 пришлось на царствование Николая II, в русской деревне ситуация только ухудшилась. Короленко писал о глухих углах Пензенской губернии, а Толстой - о Тульской, от которой рукой подать до Москвы. У Короленко мы видим только смутное предчувствие возможных социальных потрясений и только смутное недовольство народа, а Толстой прямо пишет о том, что классовая ненависть нарастает, потрясения - на пороге и предохраняют от них вовсе не "полицейские батареи", а лишь тонкая пленка народной религиозности и доброты. Работы Толстого цензура запрещала или подвергала искажениям, а между тем обращены они были не к народу, которому средств на книги и журналы не хватало, а к высшим классам, дабы заставить их одуматься. Толстой не подстрекал, а предостерегал, но к предостережениям перед лицом сиюминутной выгоды высшие классы оказались глухи. Во-вторых, может возникнуть сомнение в том, стоит ли цитировать Толстого, Короленко, Энгельгардта и прочих подобных авторов, ведь цитируемые работы были изданы еще при Советской власти, переиздавались и позднее, доступа к ним никто не ограничивал. А мы спросим: так каким же образом, несмотря на свободный доступ к этой правдивой литературе, нам удалось ее не прочесть? Или - прочесть, но ничего не понять? Каким образом, несмотря на наличие честных свидетельств о царской России, мы позволили оболванить себя лукавыми цифрами промышленного роста и вывоза хлеба, нестерпимо фальшивыми рассказами о "стране, которую мы потеряли"? Каким образом нас сумели убедить в том, что наши прадеды были глупцами, променявшими верное благополучие на "революционную стихию"? Думается, что честные свидетельства судьбоносной эпохи нужно цитировать постоянно, благо их много и они, как уже сказано, доселе не прочитаны не только народом, но и его интеллектуальной элитой. Лишь таким образом мы сможем и понять роль идеи справедливости в нашей истории, и воздать справедливость нашим предкам, и выправить наконец тяжелый вывих русского национального самосознания.
       Напряженность в деревне повышалась не только из-за голода, ставившего под угрозу само существование крестьян. Ее постоянно усугубляли и действия властей, ставшие особенно бесцеремонными со времени земских контрреформ Александра III. Народу постоянно напоминали о его бесправии и ничтожестве, его постоянно унижали. О нем заботились так, чтобы напомнить крестьянину: он - существо второго сорта, неразумное и требующее руководства свыше даже тогда, когда речь идет о его самых насущных нуждах. "...Губительное для народа проявление этой заботы о нем есть исключительные законы для крестьянства, сводящиеся в действительности к отсутствию всяких законов и полному произволу приставленных к управлению крестьянами чиновников. Для крестьян номинально существуют какие-то особенные законы и по владению землею, и по дележам, и по наследству, и по всем обязанностям его, а в действительности же есть какая-то невообразимая каша крестьянских положений, разъяснений, обычного права, кассационных решений и т. п., вследствие которых крестьяне совершенно справедливо чувствуют себя в полной зависимости от произвола своих бесчисленных начальников. Начальниками же своими крестьянин признает, кроме сотского, старосты, старшины и писаря, и урядника и станового, и исправника, и страхового агента, и землемера, и посредника по размежеванию, и ветеринара, и его фельдшера, и доктора, и священника, и судью, и следователя, и всякого чиновника, и даже помещика, всякого господина, потому что по опыту знает, что всякий такой господин может сделать с ним всё, что хочет. Больше же всего подавляет дух народа, хотя это не видно, то постыдное, разумеется не для жертв его, а для участников и попустителей его, - истязание розгами, которое, как дамоклов меч, висит над каждым крестьянином". {Толстой Л.Н. Голод или не голод. Собр. соч. в 22 тт. М.: Изд-во Художественная литература. Т. 17. С. 186.}. Уже в 1892 г. Короленко был поражен действиями местного губернского и земского начальства, которое практически неприкрыто саботировало борьбу с голодом. К 1898 г. в деле такого саботажа был достигнут большой прогресс. В этом голодном году Толстой не сомневался, что последствия голода будут тяжко ощущаться и на будущий год. "И потому помощь как правительственная, так и частная будет в будущем году настоятельно необходима. А между тем именно теперь, как в нашей Тульской губ., так и в Орловской, Рязанской и других губерниях, принимаются самые энергические меры для противодействия частной помощи во всех ее видах, и, как видно, меры общие, постоянные. Так, в тот Ефремовский уезд, куда я направлялся, совершенно не допускаются посторонние лица для помощи нуждающимся. Устроенная там пекарня лицом, приехавшим с пожертвованиями от Вольноэкономического общества, была закрыта, само лицо выслано и также высланы прежде приезжавшие лица. Считается, что нужды в этом уезде нет и что помощь не нужна в нем. Так что, хотя и по личным причинам, я не мог исполнить своего намерения и проехать в Ефремовский уезд, поездка моя туда была бы бесполезна или произвела бы ненужные осложнения. В Чернском же уезде за это время моего отсутствия, по рассказам приехавшего оттуда моего сына, произошло следующее: полицейские власти, приехав в деревню, где были столовые, запретили крестьянам ходить в них обедать и ужинать; для верности же исполнения те столы, на которых обедали, разломали,- и спокойно уехали, не заменив для голодных отнятый у них кусок хлеба ничем, кроме требования безропотного повиновения. Трудно себе представить, что происходит в головах и сердцах людей, подвергшихся этому запрещению, и всех тех людей, которые узнали про него. Еще труднее, для меня по крайней мере, представить себе, что происходит в головах и сердцах других - тех людей, которые считают нужным предписывать такие мероприятия и исполнять их, т. е. воистину не зная, что творят, - отнимать изо рта хлеб милостыни у голодных, больных, старых и детей...". {Там же. С. 190.}. Впрочем, нашлись и другие люди, которые заметили саботирование властями борьбы с голодом и не слишком затруднились его объяснить. Такими людьми были, например, социал-демократы: "... Полицейское правительство боится всякого соприкосновения с народом сколько-нибудь независимой и честной интеллигенции, боится всякого правдивого и смелого слова, прямо обращенного к народу, подозревает - и подозревает совершенно справедливо, - что одна уже забота о действительном (а не мнимом) удовлетворении нужды будет равносильна агитации против правительства, ибо народ видит, что частные благотворители искренно хотят ему помочь, а чиновники царя мешают этому, урезывают помощь, уменьшают размеры нужды, затрудняют устройство столовых и т.д.". {Ленин В.И. Борьба с голодающими. ПСС. Изд. 4-е. ОГИЗ Политиздат. Т. 5. С. 216-217.}. А в преуменьшении крестьянской нужды власти проявляли удивительную настойчивость, сокращая (увы, только на бумаге) реальную нужду в 4-5 раз, как убедительно показал Ленин {Там же. С.215-216.}. Вот и возникает невольно вопрос, кто же был более жесток: убитый террористом министр внутренних дел Сипягин, безжалостно уреза́вший нормы необходимого крестьянам хлеба, или будущий диктатор Ленин, неустанно боровшийся с действиями министра-мученика. Есть, кстати, и другие объяснения мотивов противодействия борьбе с голодом. Мы уже читали у Короленко о том, что благодаря постигшей деревню беде помещики и разные дельцы принялись активно заключать с крестьянами сделки по найму на работу, причем цену за труд, пользуясь безвыходным положением крестьян, давали грабительскую. Закономерно рождается подозрение, что начальники разных уровней, саботировавшие борьбу с голодом, не столько боялись городских смутьянов, сколько просто старались законсервировать низкие цены на труд. Конечно, подобный цинизм с трудом укладывается в голове, но объяснить упорное преуменьшение крестьянской нужды только полицейскими мотивами невозможно. С точки зрения помощи крестьянам действия властей были иррациональны, а вот при рассмотрении бизнес-мотивации все становится на свои места. Несомненно, что именно этим циничным мотивом были вызваны и помехи переселенческому движению. Когда в бюджетном докладе на 1893 г. тогдашний министр финансов С.Ю. Витте предложил ряд мер по облегчению переселения крестьян на восток страны, крепостническое лобби добилось принятия закона, согласно которому выйти из общины крестьянин мог лишь при досрочном внесении всей суммы выкупных платежей, а свою землю он имел право продать только другим крестьянам. То есть крестьянская земля извлекалась из свободного рыночного оборота и тем самым обесценивалась. Переселенцам приходилось продавать свою землю с разорительной скидкой. Столыпину эти законоположения удалось отменить, но и при нем дворяне-крепостники из тех же корыстных соображений упорно возражали в Думе против строительства Амурской железной дороги (П.А. Столыпину в ходе думских прений пришлось упорно защищать этот бесспорный, казалось бы, проект). Нельзя сказать, чтобы власть совсем устранилась от решения крестьянского вопроса, но порожденный этим вопросом Манифест от 26 февраля 1903 г., несмотря на обилие громких слов, реально привел лишь к двум важным, но крайне запоздалым мерам: отмене круговой поруки (когда по долгам недоимщика отвечала община) и отмене телесных наказаний для крестьян. Царская власть постоянно отставала и от изменения ситуации в обществе, и от развития общественного сознания. Ликвидировав какие-нибудь очевидные дикости, она облегченно вздыхала и садилась отдыхать, между тем как общество продолжало двигаться к революции. Запоздал (хотя, конечно, был полезен) и переселенческий закон 1904 г., облегчавший крестьянину выход из общины и закреплявший за ним право на вознаграждение за покидаемый участок земли. Надо заметить, что меры по разложению общины предлагали и С.Ю. Витте, и В.К. Плеве, так что эта идея не принадлежала одному П.А. Столыпину, а буквально носилась в воздухе. Власти очень хотелось, не вложив ни рубля, за счет распада общины решить крестьянский вопрос. Однако Витте, в отличие от Столыпина, понимал, что общину консервирует бедность, а отмереть она может тогда, когда крестьяне станут зажиточнее. В качестве пути к повышению благосостояния крестьян Витте еще в октябре 1905 г. предлагал принудительное отчуждение земель у помещиков (за вознаграждение): "...Выкуп ренты, получаемой частными собственниками в виде арендной платы за землю, не может почитаться мерою совершенно недопустимой. Такая форма экспроприации частной земельной собственности находит некоторое оправдание в признании увеличения площади землевладения на началах личного земледельческого труда потребностью государственною и немногим отличается от выкупа земли, например, для проведения железной дороги". {Цит. по: Ильин С.В. Витте. М.: Молодая гвардия. 2006. С. 372.}. Сталкиваясь с упорным сопротивлением дворян-крепостников, не желавших лишаться земли как удобнейшего средства порабощения крестьян, Витте высказывался так: "Какие-то римляне когда-то сказали, что право собственности неприкосновенно, а мы это целых две тысячи лет повторяем как попугаи; всё, по-моему, прикосновенно, когда это нужно для пользы общей; а что касается интересов помещиков-дворян, то я считаю, что они пожнут только то, что сами посеяли: кто делает революцию? Я утверждаю, что делают революцию не крестьяне, не пахари, а дворяне и что во главе их стоят всё князья да графы, ну и черт с ними - пусть гибнут. Об их интересах, об интересах всех этих революционеров-дворян, графов и князей, я нахожу, правительству нечего заботиться и нечего поддерживать их разными римскими принципами, а нужно спокойно рассудить, полезна эта мера для России или вредна, и только единственно с этой точки зрения я согласен допустить рассуждения, а не с точки зрения римских принципов и интересов отдельных личностей...". {Там же.}. К тому же говорить о праве собственности помещиков на землю можно было только с большой натяжкой: к 1905 г. 61,09 % помещичьей земли было заложено в банках, и потому помещики не могли ею распоряжаться как полноправные собственники.
       В последнее время П.А. Столыпину было произнесено столько дифирамбов, что он уже сделался каким-то почти неприкасаемым персонажем. Превозносят его, конечно, большей частью не за попытку силового решения социального вопроса (хотя некоторым нравятся и "столыпинские галстуки"), а все же за проведение крестьянской реформы. "Задумано было так: если принудить к выходу из общины с наделом, то произойдет быстрое расслоение крестьян, богатые скупят все наделы и станут фермерами, а остальные - батраками. Получится капитализм на селе, опора строя". {Кара-Мурза С.Г. Ошибка Столыпина. М.: Алгоритм, ЭКСМО. 2011. С. 77.}. Каковы же были результаты реформы, проводившейся с большим административным рвением? Как мы уже писали выше, община устояла, из нее вышло лишь около 10 % крестьянских семей, причем большинство - по окраинам Европейской России. Правда, В.В. Хотулев пишет, что к 1917 г. из общины вышла почти половина крестьян, но это фальшивые данные, как и цифры роста урожаев при Столыпине, которые приводит Хотулев {Хотулев В.В. Петр Столыпин. М. - Смоленск. Олимп, Русич. 1998 г. С. 329.}. В Центре община сохранилась почти полностью. Мало того, община настолько не желала расслаиваться по имущественному признаку, что сходы все чаще принимали решения об уравнительном распределении земли - по едокам, т.е. вне зависимости от способности семьи обрабатывать землю. С экономической точки зрения это спорно, зато полезно для консервации общины. А могла ли община не сохраниться при том положении крестьянства, которое мы бегло очертили выше? Община была главным механизмом взаимопомощи крестьян, их самосохранения. Поэтому ухудшение положения крестьянства, учащающиеся голодовки, налоговый и долговой пресс, произвол начальства только цементировали общину. Иными словами, реформу погубила бедность крестьян, заложенная как неизбежный результат еще в реформу 1861 г. Кроме того, столыпинский замысел предусматривал проведение модернизации опять-таки исключительно за счет самого села, то есть оно должно было модернизироваться практически без всяких дополнительных вложений в этот процесс со стороны государства. А этого большинство крестьян "не потянуло": средств для выделения из общины и последующей организации фермерских хозяйств крестьяне не нашли. Чаще всего выделившиеся хуторяне принадлежали к общине лишь формально, а необходимый для выделения капитал зарабатывали разными несельскохозяйственными занятиями (кабацким делом, ростовщичеством, содержанием постоялых дворов, торговлей и т.д.). Земля этим людям требовалась прежде всего для спекуляции, а также для сдачи в аренду и для создания ферм с наемным трудом. Они скупали ее по дешевке у тех, кто выходил из общины по бедности и уезжал в город, а также у переселенцев. Что же касается выходивших из общины обычных крестьян, то, как упоминалось выше, они сплошь и рядом не могли расплатиться за прикупленную землю с Крестьянским банком, и собственником земли становился банк. Самодержавие и в 1861 г., и в 1907 г. пыталось модернизироваться, но только таким образом, чтобы модернизация происходила за счет и без того уже обездоленных классов, а высшие классы не должны были поступиться ничем. Однако степени обездоленности крестьянства Столыпин до конца не учел, а потому реформа уткнулась в бедность села и вместо рычага модернизации стала лишь очередным социальным потрясением, потому что социальная вражда пришла и в крестьянскую среду. Только за 1909-1910 гг. полиция учла около 11 тыс. случаев поджога хуторских хозяйств. Часто такие эксцессы объясняются "завистью", но ведь крепкие хозяева на селе были и ранее, а "зависть" до степени поджогов не доходила. Все дело в том, что, выделившись из общины, крепкий хозяин зачастую начинал по отношению к общине играть роль прежнего эксплуататора-помещика, использовавшего для собственного блага весь помещичий арсенал закабаления общинников: отрезки, использование голода и перенаселения, опора на власть и т.д. Поджоги были для крестьян лишь последней попыткой перевести отношения с землевладельцами (и с помещиками-дворянами, и с "родными" кулаками) из русла беспощадного угнетения в русло нормального сосуществования. Увы, это далеко не всегда получалось, и потому реформа, обострив классовую борьбу на селе, стала горючим материалом для грядущих потрясений куда большего масштаба.
       Конечно, реформа способствовала освоению земель на востоке России, в этом ее главный плюс. Уже поэтому Столыпин вовсе не является каким-то политическим неудачником и вполне достоин памятника. Но признать его реформу победоносной никак нельзя. Да, крестьяне, выделившиеся из общины, массами направлялись на Восток (хотя этот процесс саботировался, как и борьба с голодом, и многим приходилось нищими возвращаться назад либо пополнять собой городской люмпенпролетариат). Да, посевные площади в стране за годы реформы выросли на 10,5 млн. десятин, сбор пшеницы в 1911-1915 гг. по сравнению с 1901-1905 гг. увеличился на 12 %, ржи - на 7,4 %, овса - на 6,6 %, ячменя - на 33,4 % (такой прирост ячменя объясняется тем, что сельское хозяйство продвигалось в более суровые края, а ячмень - наиболее выносливая зерновая культура). Однако это был экстенсивный рост - лишь путем расширения запашки в восточных регионах. Да, с 1906 по 1913 гг. удвоилось применение минеральных удобрений, а стоимость применяемых в сельском хозяйстве машин выросла в 3,4 раза. Однако эти данные характеризуют только рост товарного производства в крупных имениях юга и юго-запада страны. Крестьянское же хозяйство по-прежнему если и развивалось, то исключительно экстенсивно. Это видно из того, что сократилось поголовье всех без исключения видов скота в расчете на 100 чел. населения. Зерно требовалось, как и прежде, на пропитание крестьян и на экспорт, а на содержание скота его уже не хватало. Поэтому количество лошадей в расчете на 100 жителей Европейской России сократилось с 23 в 1905 г. до 18 в 1910 г., количество крупного рогатого скота сократилось соответственно с 36 до 26 голов. Средняя урожайность зерновых упала с 37,9 пуда с десятины в 1901-1905 гг. до 35,2 пуда в 1906-1910 гг. Производство зерна на душу населения снизилось с 25 пудов в 1900-1904 гг. до 22 пудов в 1905-1909 гг. Избыточное рабочее население деревни увеличилось с 23 млн. в 1900 г. до 32 млн. чел. в 1913 г. В целом прирост сельскохозяйственной продукции в ходе столыпинской реформы упал. В 1901-1905 гг. он составлял 2,4 % в год, а в 1909-1913 гг. снизился до 1,4 %. Прирост производства продовольствия стал отставать от роста населения. В результате в 1911 г. разразился голод, охвативший 30 млн. крестьян. Положение было бы еще хуже, но в 1905 г. власть отменила выкупные платежи, лежавшие на крестьянстве тяжелейшим бременем (в 1903 г. они составили 89 млн. руб. - почти половину того, что сельское хозяйство России получало за экспорт хлеба). Для экономической политики тогдашней России очень характерно то, что выкупные платежи правительство отменило не добровольно, а лишь под давлением революции 1905 г. Характерно и то, что в результате этой меры ни голода, ни вымирания среди дворянства отмечено не было. Зато крестьян от голода 1906, 1907, 1908, 1911 гг. отмена выкупных платежей не спасла - всё съели недоимки по долгам и налогам. В.И. Ленин угрожающе констатировал: "До массовых жертв голода и кризисов хозяевам капиталистического государства так же мало дела, как мало дела паровозу до тех, кого он давит на своем ходу. Мертвые тела тормозят колеса, поезд останавливается, он может даже (при чересчур энергичных машинистах) сойти при этом с рельсов, но он во всяком случае продолжает, после тех или иных задержек, свой путь. Вы слышите о голодной смерти и разорении десятков и сотен тысяч мелких хозяев, но в то же время вы слышите и о прогрессах отечественного земледелия, об успешном завоевании иностранного рынка российскими помещиками, отправившими экспедицию русских сельских хозяев в Англию, о расширении сбыта улучшенных орудий и распространении травосеяния и проч. Для хозяев русского земледелия (как и для всех капиталистических хозяев) усиление разорения и голодовки есть не более как маленькая временная задержка, на которую они почти и не обратят внимания, если голодающие не заставят обратить на себя внимания". {Ленин В.И. Внутреннее обозрение. ПСС. ОГИЗ Политиздат. Изд. 4-е. Т. 5. С. 255.}. Л.Н. Толстой не угрожал - он предупреждал, ссылаясь на американского философа Генри Джорджа (1839-1897): ""Сколь устойчивой ни казалась бы нам наша цивилизация, - говорит Генри Джордж, - а в ней развиваются уже разрушительные силы. Не в пустынях и лесах, а в городских трущобах и на больших дорогах воспитываются те варвары, которые сделают с нашей цивилизацией то же, что сделали гунны и вандалы с древней". Да, то, что лет двадцать тому назад предсказывал Генри Джордж, совершается теперь на наших глазах везде и с особенной яркостью у нас в России, благодаря удивительному ослеплению правительства, старательно подкапывающего ту основу, на которой стоит и может стоять какое бы то ни было общественное благоустройство. Вандалы, предсказанные Джорджем, уже вполне готовы у нас в России. И они, эти вандалы, эти отпетые люди, особенно ужасны у нас, среди нашего, как это ни странно кажется, глубоко религиозного народа. Вандалы эти особенно ужасны у нас именно потому, что у нас нет того сдерживающего начала, следования приличию, общественному мнению, которое так сильно среди европейских народов. У нас либо истинное, глубоко религиозное чувство, либо полное отсутствие всяких, каких-либо сдерживающих начал: Стенька Разин, Пугачев... И, страшно сказать, эта армия Стеньки и Емельки все больше и больше разрастается благодаря таким же, как и пугачевские, деяниям нашего правительства последнего времени с его ужасами полицейских насилий, безумных ссылок, тюрем, каторги, крепостей, ежедневных казней. Такая деятельность освобождает Стенек Разиных от последних остатков нравственных стеснений. "Уже если ученые господа так делают, то нам-то и Бог велел", - говорят и думают они". {Толстой Л.Н. Три дня в деревне. Собр. соч. в 22 тт. М.: Художественная литература. 1983. Т. 14. С. 325-326.}. Предсказание Толстого сбылось: революция и гражданская война выпустили на волю ожесточение крестьянства в виде несметного числа восстаний против любой власти, в виде множества больших и малых банд, убивавших и белых, и красных, и просто городских. Разумеется, все зверства этих банд приписали большевикам, хотя именно большевикам-то и пришлось их уничтожать (и они сумели сделать это, в отличие от белых). Ну а все необходимое для разгула бандитской стихии на селе приготовили в эпоху самодержавия высшие классы, не желавшие ничем пожертвовать для того, чтобы хоть на шаг-другой приблизить страну к социальной гармонии. Увы, в результате многим представителям этих классов пришлось пожертвовать имуществом, родиной, а то и жизнью.
       Описывая в общих чертах "социальный фон" царствования Николая II, необходимо коснуться качества того самого экономического роста, которым так любят хвастаться люди, ностальгирующие по тогдашней России. Собственно, ностальгии заслуживает любая страница истории Родины, но безоговорочное приятие всего, что происходило в тот или иной исторический период, выглядит либо чем-то болезненным, либо свидетельством вопиющего исторического невежества. В самом деле, можно ли при хотя бы поверхностном знании того времени безоговорочно восхищаться экономическим ростом России конца XIX - начала XX веков? Мы уже видели, ценой каких страданий крестьянства и городских рабочих этот рост достигался, то есть его социальное содержание крайне сомнительно. А каково было качество этого роста? Россия вывозила хлеб, лес, лен, нефтепродукты, кожи, щетину, пеньку, яйца, живую птицу, то есть со времен Петра I состав российского экспорта изменился мало: как и тогда, это почти исключительно сырье и полуфабрикаты, готовые изделия - всего несколько процентов от общей суммы экспорта. Главной статьей ввоза были машины, а также металлические изделия и текстильные полуфабрикаты. В 1913 г. Россия по объему промышленного производства занимала пятое место в мире (4 % мирового промышленного производства), однако на душу населения Англия и США производили промышленной продукции больше в 14 раз, а Франция - в 10 раз. Зато по концентрации производства Россия шла впереди всех. В 1914 г. на мелких предприятиях (до 100 занятых) в США трудилось 35 % рабочих, а в России - только 17,8 %. Удельный вес предприятий с числом рабочих от 100 до 1000 был в этих странах примерно одинаков, но на огромных предприятиях с числом занятых более 1000 в США трудилось 17,8 % рабочих, а в России - 41,4 %. Такое же соотношение российская промышленность составляла с английской и германской. Данное сопоставление позволяет сделать два вывода. Во-первых, в России, если учесть ее социальную структуру с огромным преобладанием крестьянства, сформировался так называемый периферийный капитализм. Для такого типа развития характерно сосуществование анклавов вполне современной промышленности рядом с целым морем отсталости, бедности, хронической безработицы, невежества. На Западе сельское население вбирал город, оно уменьшалось как относительно, так и абсолютно, а в России быстро росло именно сельское население, которого город вобрать не мог, поскольку выжатый из деревни прибавочный продукт шел в значительной части не на развитие производства, а на гиперпотребление имущих классов. Но если при периферийном капитализме не стремиться к "осушению моря бедности", то оно становится благоприятной средой для всякого рода социальных аномалий и потрясений. Мы видели, что "море бедности" было в России создано в значительной мере искусственно, то есть благодаря внутренней политике, направленной исключительно на соблюдение интересов дворянского класса. Можно спросить: а разве буржуазия, хозяйка тех самых огромных предприятий, не могла хотя бы отчасти выправить положение? Увы, специфика российской буржуазии была такова, что самых богатых российских предпринимателей внутренние трудности страны не слишком интересовали. По одной простой причине - очень многие из этих предпринимателей не являлись гражданами России. Дело в том - и это второй вывод, который можно сделать из сверхвысокой концентрации промышленности в аграрной стране, - что передовая российская промышленность не явилась результатом собственного развития страны, а выросла благодаря притоку иностранных капиталов. И действительно, крупная российская индустрия почти целиком принадлежала иностранному капиталу. В целом иностранцы владели около 40 % всех акционерных капиталов России, но для ведущих отраслей промышленности этот процент был значительно выше. В 1910 г. в металлургии банки владели 88 % акций, причем 67 % из этой доли принадлежало консорциуму из трех французских банков, а на все банки с хоть каким-то участием русского капитала приходилось лишь 18 % акций. Все 100 % акций паровозостроительных заводов находилось в собственности двух банковских групп - французской и немецкой. В судостроении 96 % капитала принадлежало банкам, из них французским - 77 %. В нефтяной промышленности 80 % капитала принадлежало компаниям "Ойл", "Шелл" и "Нобель". Эти корпорации контролировали 60 % нефтедобычи в России и 75 % торговли нефтью. Захват российской промышленности и торговли иностранным капиталом продолжался и в дальнейшем. В 1912 г. иностранцы владели 70 % угледобычи в Донбассе, 90 % всей добычи платины, 90 % акций электрических и электротехнических предприятий, всеми трамвайными компаниями и т.д. В 1906 г. все государственные доходы России составили 2,03 млрд. руб., а государственный долг - 7,68 млрд. руб., причем на три четверти это был внешний долг. Дефицит бюджета в России составлял почти четверть всех доходов и покрывался не выпуском бумажных денег (инфляцией), а займами. Иностранные банки, пользуясь такой склонностью царских правительств к внешним заимствованиям, расширяли проникновение в российскую экономику. Известно множество случаев, когда российские предприятия важнейшие деловые решения, причем и во время мировой войны, принимали по командам из-за рубежа. Да, экономический рост в России эпохи последних Романовых имел место. Однако вряд ли можно безоглядно гордиться качеством этого роста, носившего зачастую откровенно антинациональный характер и представлявшего собой крайне неоднозначное явление.
       Одним из главных сегментов "социального фона" является положение рабочего класса, которое мы уже вкратце рассматривали, когда писали о царствовании Александра III. Изменилось ли что-нибудь в царствование Николая II? Только одно: рабочий класс стал более многочисленным, организованным и сделался надежной опорой для революционного движения в стране. Такую роль рабочий класс взял на себя не из-за болезненной склонности к бунту, а из-за того, что жизнь его, чрезвычайно тяжелая, к лучшему практически не менялась. Трудно понять современных авторов, которые в доказательство хорошего положения русских рабочих приводят данные о зарплате тончайшего слоя квалифицированных рабочих-металлистов Петербурга (по сути, инженеров). Во-первых, это ненаучно и недобросовестно - выдавать положение менее чем 1 % рабочих за общую картину (говоря простыми словами, это показуха). А во-вторых, порой сам материал сопротивляется попыткам отлакировать картину жизни русских рабочих перед первой мировой войной. Так, В.А. Федоров в своей отличной в целом книге пишет (уж не по настоятельной ли просьбе редакторов?): "...Средняя заработная плата рабочего в обрабатывающей промышленности за 1904-1913 гг. возросла с 205 до 264 руб. в год, т.е. на 1/3, а в металлообрабатывающей промышленности Петербурга она достигла 511 руб. в год при среднемесячном прожиточном минимуме рабочей семьи из четырех человек 25 руб". {Федоров В.А. История России. 1861-1917. М.: Высшая школа. 1998. С. 194.}. Жаль, конечно, что В.А. Федоров не сообщает о том, как изменились с 1904 по 1913 гг. цены на жилье, продукты питания и прочие потребительские товары, а также о том, много ли было среди рабочих семей из четырех человек и куда рабочие девали, например, старых родителей. Но главный конфуз не в этом, а в том, что, согласно данным самого же В.А. Федорова, годовой прожиточный минимум превышал среднюю зарплату (25 руб. х 12 мес. = 300 руб.), причем довольно-таки существенно. Возможно, В.А. Федоров просто забыл упомянуть о том, что прожиточный минимум он взял лишь для Петербурга, где тот был выше среднего по стране. Но и тогда выходит, что средняя зарплата по стране примерно равнялась прожиточному минимуму. Вот это и есть сопротивление материала - когда автор пытается что-то доказать вопреки фактам, а возможно, и собственным убеждениям.
       Из книги К.А. Пажитнова "Положение рабочего класса в России", вышедшей в 1908 г. в Петербурге в типографии "Общественная польза", мы узнаём, что в 1900 г. в машиностроительном производстве и металлургии рабочие получали в среднем по 28,5 руб. в месяц. На крайне вредных для здоровья прядильных и ткацких фабриках зарплата составляла 12 руб. в месяц. На химических заводах, где рабочие не доживали и до сорока - 22 в месяц. По всей обследованной промышленности зарплата составляла в среднем 18 руб. в месяц. Мужчина в среднем зарабатывал 20 руб. в месяц, женщина - 12, а ребенок - около 7 руб. Итак, средняя зарплата выросла по сравнению с данными Е.М. Дементьева (по середине 1880-х гг. и по Московскому региону) на целых 6 руб. Но резко выросли и цены на жилье: место на койке или на нарах по Петербургу стоило 1-2 руб. в месяц, а каморка (отгороженная часть комнаты в рабочей казарме) - 5-6 руб. В Петербурге цены были несколько выше, чем в Москве, но в любом случае это уже не те 80 коп. в месяц за каморку, о которых писал Е.М. Дементьев, а суммы совсем иного порядка. Если рабочие питались артелью, то на еду уходило 6-7 руб. в месяц на человека, если поодиночке, то более 7 руб. Получавший среднюю зарплату одинокий мужчина мог снять жилье и прокормиться, но прокормить семью уже не мог - отсюда широкое распространение женского и детского труда. На предприятиях были широко распространены штрафы. По фабричному законодательству Александра III штрафы шли на помощь рабочим в случае болезней и травм - это подавалось как великое благодеяние, а на самом деле просто избавляло предпринимателей, налагавших штрафы "за каждый чих", от значительной части нормальных социальных выплат. Рабочий день обычно продолжался 11-12 часов, зачастую без выходных и праздников. Условия труда оставались ужасающими. Вот, например, условия труда на сахарных заводах в начале 1880-х гг.: "Работа в паточной положительно вызывает особую, чисто профессиональную болезнь, именно нарывы на ногах. В паточном отделении рабочий все время стоит в патоке босиком, при чем малейшая ссадина или царапина разъедается, и дело доходит до флегмонозных воспалений. Высокая температура и господствующие сквозняки вызывают ревматические заболевания... <...> В квасильне, где более всего работают дети от 7 лет, у здорового, но непривыкшего человека через четверть часа разболится до обморока голова от невыносимой вони и сырости, которую издает квасящийся уголь... В костопальне дети от 7 лет (которые работают также 12 часов) ходят и распластывают горячую крупку, от которой пыль буквально покрывает их с головы до ног... В прачечной - девочки от 14 лет, совершенно голые, моют грязные от свекловичного сока салфетки в сильно известковой воде, от которой лопается у них кожа на теле... <...> К числу наиболее вредных работ на сахарных заводах следует отнести работы с известью, которые состоят в гашении, переноске и разбалтывании извести с водою. Мельчайшие частицы ее носятся в воздухе, покрывают платье и тело рабочих, действуют разрушающим образом на то и другое, разъедают глаза и, несмотря на повязки, проникают в легкие и вызывают разного рода легочные страдания...". А вот условия труда на тех же заводах в начале 1900-х (по докладу уже другого фабричного инспектора): "Работа на заводе продолжается 12 часов в день, праздников не имеют и работают 30 дней в месяц. Почти во всем заводе температура воздуха страшно высокая. Работают голышом, только покрывают голову бумажным колпаком да вокруг пояса носят короткий фартук. В некоторых отделениях, например, в камерах, куда приходится вкатывать тележки, нагруженные металлическими формами, наполненными сахаром, температура доходит до 70 градусов. Этот ад до того изменяет организм, что в казармах, где рабочим приходится жить, они не выносят температуры ниже 30 градусов...". {Цит. по: Прудникова Е.А. Всадники красной смуты. М.: Вече. 2016. С. 39-41.}. Если же кому-то хочется поговорить о тяжелой промышленности, рабочим которой, судя по уверениям наших либералов, жилось вольготно, то лучше всего привести отрывок из Куприна (написано в 1896 г.), где герой разговаривает с заводским врачом: "Давно известно, что работа в рудниках, шахтах, на металлических заводах и на больших фабриках сокращает жизнь рабочего приблизительно на целую четверть. Я не говорю уже о несчастных случаях или непосильном труде. Вам, как врачу, гораздо лучше моего известно, какой процент приходится на долю сифилиса, пьянства и чудовищных условий прозябания в этих проклятых бараках и землянках... Постойте, доктор, прежде чем возражать, вспомните, много ли вы видели на фабриках рабочих старее сорока-сорока пяти лет? Я положительно не встречал. Иными словами, это значит, что рабочий отдает предпринимателю три месяца своей жизни в год, неделю - в месяц или, короче, шесть часов в день. Теперь слушайте дальше... У нас, при шести домнах, будет занято до тридцати тысяч человек... Тридцать тысяч человек, которые все вместе, так сказать, сжигают в сутки сто восемьдесят тысяч часов своей собственной жизни, то есть семь с половиной тысяч дней, то есть, наконец, сколько же это будет лет?
       - Около двадцати лет, - подсказал после небольшого молчания доктор.
       - Около двадцати лет в сутки! - закричал Бобров. - Двое суток работы пожирают целого человека. Черт возьми! Вы помните из Библии, что какие-то там ассирияне или моавитяне приносили своим богам человеческие жертвы? Но ведь эти медные господа. Молох и Дагон, покраснели бы от стыда и от обиды перед теми цифрами, что я сейчас привел..." {Куприн А.И. Молох. Собр. соч. в 6 тт. М.: ГИХЛ. 1957. Т. 2. С. 30.}. С годами условия труда и оплаты рабочих к лучшему не менялись - это видно и из текста той петиции, которую рабочие хотели вручить царю 9 января 1905 г. и в которой предъявлялись следующие требования к хозяевам фабрик и заводов: "...Уменьшить число рабочих часов до 8-ми в день; установить цену на нашу работу вместе с нами и с нашего согласия, рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией заводов; увеличить чернорабочим и женщинам плату за их труд до одного рубля в день; отменить сверхурочные работы; лечить нас внимательно и без оскорблений; устроить мастерские так, чтобы в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и снега, копоти и дыма". {Цит. по: Лурье Ф.М. Политический сыск в России. М.: Центрполиграф. 2006. С. 252-253.}. В качестве общеполитических требований рабочие, помимо всего прочего, выдвигали свободу профсоюзов и забастовок. Этой самой свободы в России не было - благодаря такому отношению к рабочему вопросу Россия на Западе считалась отсталой деспотической страной, и, пожалуй, заслуженно. Только за одно участие в забастовке в России по закону 1886 г. можно было получить тюремный срок от 2 до 8 месяцев. Тем не менее количество забастовок росло, с 1895 по 1900 г. их происходило ежегодно от 120 до 200 с числом участников от 30 человек до 60 тысяч, и это лишь по официальным данным. Под напором рабочего движения власть начала в 1903 г. разрабатывать очередные фабрично-заводские реформы, о которых с издевкой отозвался В.И. Ленин в своей статье "Эра реформ": было ясно, что нововведения призваны лишь заменить нормальные профсоюзы неким суррогатом, "рабочим представительством", допускаемым лишь с соизволения городской администрации, полиции и хозяев предприятий. Однако при этом Ленин отмечал: "Это не те реформы, конечно, которые знаменуют нисходящую линию политического развития, когда кризис миновал, буря пронеслась, и оставшиеся господами положения приступают к осуществлению своей программы или (бывает и так) к осуществлению программы, завещанной их противниками. Нет, это реформы восходящей линии, когда все более и более широкие массы привлекаются к борьбе, когда кризис еще только близится, когда каждая схватка, снимая с поля битвы сотни, порождает тысячи новых борцов, более озлобленных, более смелых, более обученных. Такие реформы являются всегда предвестником и преддверием революции". {Ленин В.И. Внутреннее обозрение. ПСС. ОГИЗ Политиздат. Изд. 4-е. Т. 6. С. 464-465.}.
       Революция 1905 г. действительно не заставила себя ждать. Началась она, как известно, с выступления рабочих и лишь затем перекинулась на деревню, так что классики марксизма-ленинизма ничуть не ошиблись в том, какой именно класс начнет социальную революцию. И тот факт, что крестьянство в России также оказалось революционным классом, не опровергает данного марксистского предвидения, которое было подтверждено историей. Нас, однако, интересует другое: проявляла ли российская буржуазия, естественный антагонист рабочего класса, желание взглянуть на ситуацию с точки зрения справедливости, наладить классовое сотрудничество? В лице отдельных своих представителей - возможно, но в целом - нет. Подавление революции стало для буржуазии сигналом к уничтожению всяких зачатков сотрудничества (напомним: вырванных рабочими в предшествовавшей тяжелой борьбе). По всей России сразу на 10-50 % была понижена зарплата рабочих и увеличен рабочий день, достигший на очень многих предприятиях 12-13 часов. Была вновь введена отмененная благодаря революции система штрафов. Причин для штрафа находилось множество, но наиболее вызывающими были штрафы "за дерзость", "за грубость" и т.п. Зачастую штрафы превышали двухдневный заработок. В 1907 г. департамент полиции издал циркуляр, поставивший профсоюзы в полную зависимость от хозяев и властей. Например, в Москве по ходатайству городского головы, богатого предпринимателя, были закрыты профсоюзы металлистов, коммунальных работников, текстильщиков, типографов, булочников. Такой своей политикой либеральная буржуазия поставила себя между двух огней: находясь в непримиримом противостоянии с самодержавием, она в то же время оказалась в открыто враждебном положении по отношению к рабочему классу и не гнушалась принимать услуги ненавистного самодержавия по подавлению этого класса. Конечно, это было легкомысленно, но такой выбор буржуазия сделала сама - стоило ли потом жаловаться на плоды собственного выбора?
       Таким образом, Николай II и его администрация с самого начала царствования находились в сложном положении: любые решения им приходилось принимать с учетом весьма зловещего "социального фона". Правда, нынешние популярные историки изо всех сил высветляют этот фон - В.В. Хотулев, например, неизвестно откуда взял сведения о том, что в русских городах в 1911 г. ели по 88 кг мяса на душу населения. Ссылки нет, к какой социальной группе относятся данные, тоже неизвестно - типичные признаки фальшивки. В среднем по России мяса потребляли в 1888 г. 23 кг в год, а в 1913 - 24 кг. Соответственно в Англии - 49 и 61, в Германии - 29 и 47, в США - 68 и 72. {См. Миронов Б.Н. Социальная история России. СПб: Дмитрий Буланин. 1999. Т. 2. С. 393.}. При этом в России представители наивысшей социальной группы - богатые предприниматели и аристократия - потребляли 92 кг мяса в год на 1 человека. Очень возможно, что прирост потребления мяса на душу населения за четверть века произошел именно за счет этой и других богатых групп населения, так как уровень жизни рабочих практически не изменился. А В.В. Хотулев, видимо, норовит подвести нас к мысли, что рабочие жили лишь немножко похуже, чем члены императорской семьи, и потому бунтовали исключительно сдуру. И смешно, и грустно читать таких горе-историков. Возможно, император тоже читал подобные успокоительные писания о положении в своей стране, ибо, глядя теперь на его решения, кажется, будто принимались они в безмятежной социальной обстановке, при наличии вполне обеспеченного тыла. Особенно спорным решением было империалистическое вмешательство в китайские дела.
       Мы все знаем, что Япония в 1904 г. напала на русский флот вероломно, без объявления войны, и это, в частности, привело к гибели крейсера "Варяг" и канонерской лодки "Кореец", о подвиге которых есть прекрасная песня. Однако мало кто знает о роли российских верхов и лично царя в развязывании этой войны. Мало кто знает, например, о том, что Великая Сибирская магистраль в 1895 г. прошла к Владивостоку не по русской территории вдоль китайской границы, а напрямик через Манчжурию. Это удешевило прокладку магистрали, но заложило основу для конфликтов с китайцами в будущем, поскольку дорога имела военно-стратегический характер и обладала правом экстерриториальности. В том же году был организован Русско-китайский банк (с преобладанием французского капитала, но с большинством русских чиновников в правлении). Банк имел право получать железнодорожные и другие выгодные концессии. Резко возрос вывоз русских товаров и капиталов в Китай. В 1898 г. Россия под видом аренды захватила Ляодунский полуостров с городами Порт-Артур и Далянь (Дальний). Надо отметить, что в 1895 г., после японо-китайской войны, Россия вместе с другими империалистическими державами не позволила Японии завладеть Ляодунским полуостровом, но, как выяснилось, отнюдь не из любви к Китаю. Японцы, разумеется, не забыли этого оскорбления. В 1900 г. Россия приняла участие в подавлении вспыхнувшего в Китае восстания против иностранного засилья. Такое решение России понятно: она сама являлась, так сказать, участницей этого засилья. Мало того: под предлогом борьбы с повстанцами русские войска оккупировали Манчжурию, после чего начались долгие переговоры об условиях вывода этих войск. Надо прямо сказать: требования Китаю предъявлялись дерзкие, несовместимые с суверенитетом страны. Китай, поддержанный рядом империалистических держав, желавших для себя "равных условий" в этой стране, воспротивился российскому давлению. Тогда в российских верхах возобладала группировка, призывавшая радикально решить "манчжурский вопрос", то есть пресечь всякое иностранное проникновение в Манчжурию. В результате упорной борьбы даже миролюбиво настроенный С.Ю. Витте согласился с аннексией Северной Манчжурии, но Николай II считал, что Манчжурию следует присоединить целиком. Более того, царь распорядился профинансировать проникновение группы русских предпринимателей в Корею: эти авантюристы не только приобрели там крупнейшую концессию на разработку лесных богатств, но и ввели в бассейне реки Ялу собственную администрацию и вооруженную охрану. Обсуждались планы аннексии Кореи. В 1903 г. император распорядился создать особое наместничество на Дальнем Востоке, не подчинявшееся никаким министерствам. В наместничество вошли Приамурье и земли Манчжурии. Вывод русских войск из Манчжурии был приостановлен.
       Если вспомнить об интересах Японии в регионе, то приходится признать: все эти действия России вели к войне с такой же неотвратимостью, как и захватнические действия японцев. Обе стороны тут друг друга стоили. Россия, в течение всей своей истории на всех своих границах защищавшая справедливость, на Дальнем Востоке повела себя как обычный империалистический хищник, под любыми надуманными предлогами, а то и без оных, попирающий чужой суверенитет и все представления о справедливости. Однако возникает вопрос: а могла ли Россия в том мире, который делили между собой империалистические державы, руководствоваться идеей справедливости? Могла ли она вообще сохраниться, если бы вела себя иначе? Разумеется, если Россия вошла в круг империалистических держав, политика которых полностью определялась корыстными интересами господствующих классов, то она должна была и вести себя соответственно. Приходилось захватывать территории и страны уже потому, что в противном случае их могли захватить и чересчур усилиться соперники. Иметь во главе страны классы, по своей экономической сути стремящиеся к безграничному обогащению, и при этом вести себя на международной арене по законам морали и справедливости невозможно. Можно сказать и по-другому: в мире империализма справедливы и моральны всякие захваты, аннексии, всякое навязывание собственной воли, всякое силовое давление, - справедливы просто потому, что иначе не выжить. То, что не взяла бы на Дальнем Востоке Россия, взяла бы Япония, но можно было не сомневаться, что на этом Япония не остановится и предъявит претензии на собственно российские земли и богатства (что и подтвердилось через 15 лет). Поэтому Японию следовало опередить. По такой логике строились взаимоотношения и всех прочих империалистических государств. Действовать по иной логике можно было лишь в одном случае: перестав быть империалистическим государством, перестав определять политику интересами только имущих классов. Русские массы благодаря своему обостренному чувству справедливости поняли это еще в начале войны с Японией. Министр внутренних дел Плеве призывал для разрядки внутренней напряженности провести "маленькую победоносную войну", однако он сделал ошибку: имея дело с русским народом, войну следовало организовать не "победоносную", а "справедливую". А так как справедливые войны по заказу не происходят, то и война с Японией, несмотря на все усилия монархической и либеральной прессы, осталась в народе непопулярной. Всех нюансов ситуации солдат не понимал, но ему было ясно главное: война несправедлива, и если говорят, что она ведется для защиты Родины, то, значит, с самим понятием "защита Родины" что-то не так. Что именно? На этот вопрос солдату давала ответ социал-демократическая пропаганда, рассказывавшая об империализме с его неизбежными войнами. И если кто-то не услышал этих объяснений в русско-японскую войну, то услышал в русско-германскую - со всеми вытекающими отсюда последствиями. Солдаты понимали, что при существующем общественном устройстве войны неизбежны, а потом само это устройство надо менять - лишь так можно вырваться из мира несправедливости и насилия в другой мир, построенный по законам справедливости. И так как в несправедливом мире спокойной жизни все равно не видать, то попытаться в любом случае стоит.
       К подобным соображениям солдатские массы и все русское общество прислушивались тем более охотно, чем яснее становилась неподготовленность царского режима к войне. Пойдя на войну, Николай II совершил огромную ошибку. Надо сказать, что мы предпочли бы для России эволюционный путь развития без гражданских войн и революций, а потому, глядя в прошлое, "болеем" за царя (если тут уместна спортивная терминология). Но что теперь поделать, если своими решениями, принимаемыми на совершенно неподходящем для них "социальном фоне", царь словно намеренно делал такое развитие невозможным? Самодержавие давно привыкло решать свои проблемы с подданными путем жесткого подавления, а кадры формировать по признаку личной преданности, поэтому государственная служба пользовалась в обществе все меньшим престижем. В результате в правительственном аппарате, особенно в силовом блоке, накапливались не самые способные и инициативные люди. Армия, флот и военная промышленность тут исключением не являлись. Благодаря такому положению с кадрами война стала настоящим парадом ошибок: стратегических, тактических, технических, дипломатических. Например, было ясно, что узловым пунктом противостояния явится Порт-Артур. Между тем он был и недовооружен, и недоукреплен. Форты и укрепления располагались всего в нескольких километрах от города, из-за чего взятие любого укрепления превращалось в угрозу и для тыла обороны, и для кораблей в гавани: они становились доступны обстрелу с этого укрепления. При этом Цзинчжоуский перешеек и прилегающие к нему высоты, без овладения которыми нельзя было приблизиться к крепости, остались вовсе без укреплений. В береговой артиллерии не хватало орудий. При строительстве крепости процветало казнокрадство (как видим, со времени Крымской войны и русско-турецкой войны 1877-1878 гг. ничего не изменилось). Душа обороны Порт-Артура, генерал Р.И. Кондратенко, писал в апреле 1904 г.: "Наши военные инженеры совершенно не помогают войскам в скорейшем создании блиндажей и вообще не идут навстречу интересам войск, а заняты почти исключительно казнокрадством. Поэтому инженеры ведут только те работы, на которые можно нанять китайцев, причем число нанятых китайцев в своих отчетах для получения денег увеличивают страшно и, таким образом, наживаются. Те же работы, на которых участвуют только войска, инженеры тормозят. Такова же и деятельность интендантства: недостает обуви, обмундирования, снаряжения, часть людей ходит в порванных валенках, принесенных из дому...". {Цит. по: Широкорад А.Б. Русско-японские войны 1904-1945 гг. Минск: Харвест. 2003. С. 198.}. Ужасным было положение со снарядами: имелись огромные запасы практически бесполезных чугунных снарядов, тогда как эффективных стальных остро не хватало. Объяснялось это тем же самым казнокрадством: заказывались дешевые чугунные снаряды, которые в отчетах показывались как дорогие стальные.
       Что касается флота, то провалы в его подготовке делали поражение неизбежным. Он также был снабжен большей частью слабосильными чугунными снарядами. Кроме того, снаряды русского флота снаряжались не современными взрывчатыми веществами (мелинитом или лиддитом), а влажным пироксилином, из-за чего процент взорвавшихся снарядов едва достигал 25.Наконец, русские снаряды были на 20 % легче японских. В совокупности это вело к тому, что залп русского корабля более чем вдвое уступал по мощности взрыва залпу однотипного японского судна. Углы возвышения и приборы русских морских орудий главного калибра позволяли стрелять только на 11 км, хотя конструкция орудий позволяла вести огонь с дистанции 25,8 км. Подобные же сокращения дальности стрельбы по указанию морского начальства были произведены и по артиллерии других калибров, ибо считалось, что корабли должны сблизиться с кораблями противника на расстояние 4,6-5,6 км. Японцы же уверенно вели прицельный огонь главным и средним калибрами с расстояния 6,4-14,8 км. Площадь бронирования русских броненосцев была почти в два раза меньше, чем у японских (33 % против 60 %). В составе русского флота имелось много устаревших тихоходных кораблей, что, во-первых, мешало слаженно маневрировать эскадрой, а во-вторых, позволяло японцам, не допуская сближения, безнаказанно расстреливать эти суда с большой дистанции. В довершение всего никуда не годился командующий Второй Тихоокеанской эскадрой З.Н. Рожественский. Офицеры писали о нем: "В своем адмирале мы окончательно разочаровались и путного от него ничего не ждем. Это продукт современного режима. Он самодур, лишенный каких-либо талантов. Может быть, он хороший придворный, но как флотоводец - грош ему цена". {Цит. по: История русско-японской войны 1904-1905 гг. М.: Наука. 1977. С. 330.}. И впрямь, "продукт режима" еще в пути стал проситься домой, а во время Цусимского боя полностью сдал инициативу противнику.
       Русские сухопутные войска были подготовлены несравненно лучше, чем флот. Пехота, конница и особенно артиллерия превосходили соответствующие рода войск противника, что и доказали неоднократно в боях. Однако командование было из рук вон плохим. Главнокомандующий А.Н. Куропаткин во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. служил начальником штаба 16-й пехотной дивизии, командовал которой знаменитый М.Д. Скобелев. Признавая достоинства Куропаткина как штабиста и не отрицая его личной храбрости, Скобелев тем не менее советовал ему ни в коем случае не принимать на себя командование войсками. Куропаткин не послушался - и в полной мере проявил свои худшие качества: нерешительность, безынициативность, боязнь противника и боязнь ответственности. Крупнейшие сражения - под Вафангоу, на реке Шахэ, под Ляояном - русской армией не были проиграны, но Куропаткин приказал отступать, так как ему постоянно мерещились обходы и прочие опасные маневры противника. Таким образом японцы, постоянно неся бо́льшие потери, чем русские, редко побеждая при непосредственном боевом контакте, в то же время постоянно чувствовали себя победителями. При этом под Мукденом Куропаткин, вновь приказав отступать, вдобавок еще и утратил контроль за ходом отступления, в результате чего потери русских впервые превысили потери японцев. Пассивность Куропаткина находила понимание у его подчиненных, среди которых было до смешного много остзейских немцев. Армиями, и корпусами без особого блеска командовали А.В. Каульбарс, А.А. Бильдерлинг, О.К. Гриппенберг, Г.К. Штакельберг и т.д., множеством подобных фамилий пестрят также списки дивизионных и бригадных командиров. Многие мемуаристы, в частности, Ф.Ф. Вигель, Ю.Ф. Самарин и др., отмечали, что остзейские немцы с презрением относятся ко всему русскому, однако готовы служить династии и очень склонны к чиновничьей карьере. В боевой обстановке, когда требовались инициатива, умение рисковать и самоотверженность, от служак с подобным менталитетом было мало толку. Руководители обороны Порт-Артура А.М. Стессель, А.В. Фок и В.А. Рейс не только постоянно проявляли в ходе обороны паникерство и пассивность, полностью сдав реальное командование Р.И. Кондратенко, но и постарались после гибели Кондратенко поскорее капитулировать, хотя крепость еще могла сопротивляться и отвлекать большое количество японских войск с манчжурского театра боевых действий. Состоявшийся после войны суд над Стесселем, Фоком, Рейсом и другими виновниками неоправданной капитуляции ограничился смехотворными мерами наказания. Правда, Стесселя приговорили к расстрелу, но после вмешательства царя приговор изменили на десять лет тюрьмы, а отсидел он меньше года. Конечно, нельзя стричь всех российских немцев того времени под одну гребенку. Например, хорошо проявила себя 1-я Сибирская дивизия под командованием А.А. Гернгросса, прекрасным морским командиром был Н.О. Эссен. Героически погибли в Цусимском бою командиры кораблей В.И. Бэр, Г.Ф. Керн. Тем не менее люди того времени, и в первую очередь солдаты, связывали военные неудачи с немецким засильем, и, думается, не без некоторых оснований. Это народное мнение, как мы знаем, ожило и набрало виллу в Первую мировую войну.
       Несмотря на все сказанное, Россия в 1905 г. была, как то ни странно, на пороге победы. Ввязываясь в борьбу с ней, Япония явно переоценила свои силы. Почти все ее материальные и людские ресурсы находились к середине 1905 г. на грани исчерпания. Ее армия в Манчжурии уступала по численности русским войскам почти в три раза, кадровый офицерский состав в значительной части вышел из строя, обнаружился недостаток боеприпасов. Собственная военная промышленность находилось в зачаточном состоянии и восполнить недостаток вооружений не могла. Вынести военные расходы без иностранных займов Японии было не под силу, а в долг ей без имущественный гарантий не давали, поэтому пришлось заложить доходы от таможен, табачной монополии, железных дорог. Других источников обеспечения займов у японского государства не просматривалось. В то же время финансовое положение России было на тот момент вполне устойчиво: хотя собственных средств и не хватало, но вопрос размещения займов для нее являлся вполне решаемым. И пусть российское руководство не представляло себе во всей полноте трудностей, с которыми столкнулась Япония, но, с другой стороны, после взятия Мукдена японцы в Манчжурии вели себя пассивно, что составляло сильный контраст их поведению в начале кампании. Японцы стали часто сдаваться в плен, настроение солдат явно упало. Русским военачальникам, сосредоточившим в Манчжурии 940 тыс. солдат и офицеров, 1672 орудия и огромные военные припасы, следовало продержаться еще хотя бы пару месяцев, изматывая противника активной обороной. Американский историк Х. Бартон писал: "Если бы переговоры сорвались и военные действия возобновились, то для достижения скорой победы у Японии не было бы войск". {Цит. по: История русско-японской войны 1904-1905 гг. М.: Наука. 1977. С. 365.}. Однако у императора не выдержали нервы. После беседы с американским послом он дал согласие на начало мирных переговоров. Несомненно, на него подействовали беспорядки в стране, рост антиправительственных настроений, однако вместо того, чтобы действовать по законам военного времени, он предпочел пойти по пути наименьшего сопротивления. А ведь мир не успокоил общественного недовольства: наоборот, он его подогрел, потому что официально закреплял факт поражения России. По заключенному в американском городе Портсмуте мирному договору Россия лишилась южной части Сахалина и практически всех своих вложений в Китае. Колоссальные средства оказались выброшены на ветер, а престиж власти упал низко как никогда. После военных поражений буйно разгорелись пораженческие настроения - вплоть до поздравлений в адрес Токио с очередным отступлением русских войск. Более того, в России впервые появились настоящие "агенты влияния": различные группировки впрямую контактируют с японской разведкой, принимают от нее деньги (в совокупности примерно 35 млн. долл.по современному курсу), на которые закупают оружие и с большим или меньшим успехом переправляют его в Россию. Да, с японцами контактировали в основном разного рода сепаратисты (польские, финские, грузинские, латышские), однако их деятельность с одобрением воспринималась русскими революционерами. Что и понятно, если учесть эсеровскую позицию "свободного самоопределения народов", заимствованную из бакунизма. Принято считать, что "национальную бомбу" под Россию подложил Ленин, но это лишь от незнания взглядов его основных противников - эсеров. Если бы эсерам удалось победить, Россия бесповоротно развалилась бы на мелкие части уже в 1918 году. Ленин лишь пытался не выглядеть реакционером на фоне безбрежного и безответственного свободолюбия эсеров. Хорошо видно то, что история с японской войной явилась как бы репетицией конца романовской династии: вновь империалистическая война, предпринятая на неблагоприятном "социальном фоне", ведется бездарно и вяло и приводит к революции. Вновь обостряется национальный вопрос, который эсеры склонны решать по принципу "Берите столько суверенитета, сколько сможете". Вот только масштабы событий были уже другими, а потому и развязка оказалась иной.
       Те беспорядки, которые так удручающе подействовали на царя и его окружение в конце японской войны, явились прежде всего следствием неразрешенности рабочего вопроса. Вместе с ростом промышленности у самодержавия вырос новый враг, куда более сплоченный, организованный, а потому и более опасный, чем разбросанное по необозримым просторам страны крестьянство. Самодержавие не пожелало быть арбитром в естественном конфликте буржуазии и рабочих и решительно встало на сторону буржуазии, заявив тем самым о классовом характере своей власти. Тот, кто надеялся, что самодержавие сможет занять внеклассовую позицию или даже опереться в своем противостоянии с либералами на трудящиеся массы, испытал крах всех своих надежд. Конечно, царская администрация не могла не видеть угрожающего нарастания рабочего движения и принимала некоторые меры для успокоения городских трудящихся - в первую очередь, конечно же, насильственные. Однако массовые ссылки за участие в забастовках и митингах не помогали - приходилось придумывать что-то новое. Предприниматели облегчать положение рабочих решительно не желали - те исключения, о которых ныне много и с восторгом пишут, только подтверждают общее правило. Высшая власть в целом приняла сторону предпринимателей, и как-то разрядить обстановку пыталась лишь та сила, которая непосредственно боролась с революцией, а именно полиция. Известный историк российского революционного движения Ф.М. Лурье описывает ситуацию так: "Некоторые крупные царские администраторы понимали, что положение рабочих требует перемен, иначе Россия пойдет по пути развития и нарастания массового революционного движения. Пытаясь избежать этого, правительство создало в 1882 году при Министерстве финансов институт фабричных инспекторов, призванный регулировать отношения между капиталистами и рабочими. Права и обязанности фабричных инспекторов не удовлетворяли стороны: чиновники писали законы торопливо, не ознакомившись с имевшимся на Западе опытом, опасаясь, что момент будет упущен и царь эти законы не утвердит <...> Инструкция, в соответствии с которой следовало решать споры, оказалась столь слабой, что министр финансов С. Ю. Витте уповал лишь на "нравственный авторитет" своих инспекторов. Хозяева фабрик действия инспекторов игнорировали, стремясь сохранить за собой право на прежний произвол и еще больше закабалить попавших к ним рабочих. Они не желали понять, что в их интересах искать компромиссные решения, а не доводить людей до отчаяния. Министерство внутренних дел стремилось заполучить фабричных инспекторов в свое подчинение. Это желание объяснялось тем, что от действий инспекторов до некоторой степени зависело, дойдут ли разногласия рабочих с хозяевами до забастовки, и тогда потребуется привлечение полиции для тушения конфликта, или переговоры закончатся миром. В случае победы Министерства внутренних дел над Министерством финансов фабричные инспектора могли быть без труда превращены в сотрудников фабричной полиции. Такая реорганизация делала бы фабричных инспекторов более заинтересованными в мирном исходе конфликтов, так как чиновники, влияющие на решение спорных вопросов, и полиция, призванная наводить порядок силой, оказывались в одной упряжке. Министерство финансов не желало отдавать рожденное им хилое дитя. <...> Пока шла борьба между министерствами за право командовать фабричными инспекторами, полиция оказывала на инспекторов сильнейшее давление вплоть до посредничества полицейских чинов вместе с фабричными инспекторами в переговорах хозяев с рабочими. Вопреки законам, полиция принимала на себя исследование причин споров и даже иногда допускала проведение забастовок для устрашения неподатливых фабрикантов. Министр внутренних дел Д. С. Сипягин писал: "Масса беспорядков, волнений и вообще проявлений дикой необузданности рабочих исчезли бы или, по крайней мере, значительно сократились бы, если бы обращено было достаточное внимание на характер развлечений и отдыха рабочих образованием при фабриках столовых, чайных, читален, помещений для зрелищ и пр. Наряду с этим необходимо озаботиться устройством фабричных школ для подрастающего поколения рабочих". Министр внутренних дел не заметил главного - невыносимых условий труда, но и то немногое, на чем настаивал Сипягин, хозяева не желали делать. Полицейская Россия предчувствовала, что надвигается опасность, а капиталистическая - нет. Московский обер-полицмейстер Д. Ф. Трепов писал генерал-губернатору Москвы вел. кн. Сергею Александровичу: "Пока революционер проповедует чистый социализм, с ним можно справиться одними репрессивными мерами, но когда он начнет эксплуатировать недочеты существующего законного порядка, репрессивных мер мало, а надо немедля вырвать из-под ног его самую почву... Весь интерес революции сосредоточен на фабрично-заводской среде, а где пристраивается революционер, там и обязана быть государственная полиция... Чем занимается революционер, тем обязана интересоваться и полиция". В Департаменте полиции понимали, что рабочие в поисках заступничества будут обращаться к правительству, а не к противоправительственным сообществам, если их удастся убедить в том, что власть сильна и проявляет интерес к требованиям трудящихся. Именно эта мысль, подсказанная жизнью, и родила зубатовщину". {Лурье Ф.М. История политического сыска в России. М.: Центрполиграф. 2006. С. 221-223.}.
      Презрительной кличкой "зубатовщина" революционеры окрестили ту ветвь рабочего движения, которая развивалась легально и под опекой департамента полиции. Идеологом этого движения выступил начальник Московского охранного отделения, а позднее - особого отдела департамента полиции С.В. Зубатов, штатский чиновник, выслужившийся из оперативных работников (или, если угодно, из провокаторов). Зубатов реформировал службу сыска и добился выдающихся успехов в борьбе с действующими революционерами, однако понял, что при существующих отношениях труда и капитала рост радикального рабочего движения неизбежен. Альтернативой, по его мнению, должны были стать созданные под опекой полиции рабочие организации, действующие в рамках закона. При наличии таких контролируемых рабочих организаций самодержавие выступало в качестве внеклассовой силы, арбитра между буржуазией и рабочими. Поначалу "зубатовские" рабочие организации стали бурно развиваться, что внушало некоторые надежды. Однако Зубатов не учел нескольких важнейших вещей. Во-первых, самодержавие давно перестало быть внеклассовой силой и полностью стало на позиции имущих классов. Главным противником идей Зубатова стал царский министр внутренних дел В.К. Плеве, не желавший слышать ни о каких уступках рабочим и, главное, - ни о каких рабочих организациях. В последнем Плеве можно понять, потому что, во-вторых, положение рабочих было слишком тяжелым для того, чтобы они не вносили свое озлобление и в легальные организации. Объединившись, рабочие-"зубатовцы" организовали ряд стачек, что взбесило Плеве. Зубатов явно недооценил степень обездоленности рабочих. В-третьих - и это самое главное - смертельным врагом начинаний Зубатова выступила буржуазия. Она не принимала никакого рабочего движения, никаких рабочих объединений, в том числе и легальных, и никак не желала отказываться от своей социальной утопии: "предприниматели - всевластные господа, а рабочие - их покорные рабы". Кроме того, буржуазия опасалась, что ненавистное ей самодержавие станет оказывать на нее давление через рабочие организации. "Департамент полиции многократно пытался внушить владельцам фабрик и заводов, что их политика игнорирования положения рабочего класса пагубна. Так, 26 июля 1902 года Зубатов пригласил на обед ведущих московских капиталистов и пытался им изложить свои доводы в пользу необходимости облегчения положения трудового народа. Ответ московских фабрикантов сводился к тому, что они не понимают, чем обеспокоен Департамент полиции, - ведь рабочие составляют один процент от всего населения России. Почему же необходимо "во что бы то ни стало выделить 1 % населения Российской империи в балованных детей, а 99 % предоставить на волю Божию. И еще удивительнее во всем этом, что и духовные наши власти действуют в таком же духе, забывая, что перед лицом Церкви нет ни рабочих, ни заводчиков, а есть только православные люди!"". {Там же. С. 235-236.}. Что ж, когда люди так явно передергивают и лицемерят, как те московские фабриканты, образумить их может только жизнь. Но прежде чем это случилось, Зубатов под давлением предпринимателей, ссылавшихся на участие "зубатовцев" в стачках, был уволен от должности, выслан из столицы и отдан под гласный надзор полиции. Случилось это в 1903 г. В 1905 г. его усиленно приглашали вернуться, но он отказался. В 1917 г., едва узнав об отречении Николая II, Зубатов покончил с собой.
       Из "зубатовщины" вырос известный рабочий вожак, поп-расстрига Г.А. Гапон. Правда, духовного звания Синод его лишил только после январских событий 1905 г., а до того Гапон служил священником в Доме для бедных, потом - в Петербургской пересыльной тюрьме и одновременно с этим являлся платным агентом полиции. С Зубатовым Гапон познакомился в 1902 г. и по его приказу и протекции вошел в легальное рабочее движение. Его задачей, на выполнение которой ему выдавали деньги и за выполнение которой платили ему самому, было создание крупных легальных рабочих организаций. Дело Зубатова продолжал директор департамента полиции А.А. Лопухин, который взял Гапона под свое покровительство. Священник-агент в апреле 1904 г. организовал общество под названием "Собрание русских фабрично-заводских рабочих в г. Санкт-Петербурге". Из того факта, что начинание Гапона поддерживал Лопухин, а Плеве подписал устав "Собрания", явствует лишь одно: после ухода Зубатова высшие чины ведомства, призванного следить за порядком, убедились в правильности курса Зубатова, точнее - в его безальтернативности. И это очень печально: получается, что высшая власть расписалась в своем бессилии разрешить или хотя бы смягчить классовые противоречия и передала эту задачу "на низовой уровень", самим рабочим и опекающим их полицейским чинам. Между тем рабочие, в том числе и состоявшие в "Собрании", видя несговорчивость предпринимателей, стали постепенно леветь. Правление "Собрания" было проникнуто социал-демократическими взглядами, а двое из его наиболее активных членов входили в социал-демократическую партию, хотя и не извещали ее о своей деятельности в "Собрании", работая в нем как частные лица. Петицию рабочих к царю Гапон и правление начали составлять еще в марте 1904 г. Менее чем за год популярность "Собрания" неизмеримо выросла, причем все оппозиционные партии этот рост проглядели. Гапоновская организация выступила на арену событий как самостоятельная политическая сила. В конце декабря 1904 г. она поддержала забастовку рабочих Путиловского завода, которая вскоре переросла во всеобщую забастовку. К 3 января бастовало уже 150 000 человек - неслыханная прежде цифра. Надо сказать, что Гапон долго скрывал от своих полицейских покровителей полевение возглавляемой им организации. В сущности, не столько он вел за собой "Собрание", сколько оно влекло его за собой, быстро развиваясь в протестное движение. Еще 3 января Гапон не давал оглашать петицию и не хотел идти с ней к царю, но уже 4 января он сделал свой выбор и решил возглавить протест. В районных отделениях "Собрания" Гапон произнес ряд речей с призывами идти к царю с петицией, излагающей требования рабочих - как общеполитические, так и касающиеся отношений между трудом и капиталом. В это время Гапон уже вышел из-под контроля полиции и действовал по собственному усмотрению. Видимо, он искренне надеялся на внеклассовый характер царской власти, который заставит царя принять петицию. Будь Гапон более вдумчивым аналитиком, он заметил бы по множеству фактов, что самодержавная власть давно перестала быть внеклассовой и, невзирая на борьбу с либералами, заняла в классовых конфликтах вполне определенную позицию, не обещавшую рабочим ничего хорошего. Если бы даже царь и принял петицию, серьезного давления на предпринимателей со стороны власти и серьезного улучшения положения рабочих ожидать не приходилось. Однако все-таки принятие петиции почти наверняка означало какие-то уступки, а для Гапона - возведение в ранг официального рабочего руководителя. Не приходится сомневаться в том, что Гапон как человек весьма корыстный обдумал такую возможность. Отвергнутая петиция, по словам самого Гапона, означала бы прямое противоборство с властью, но и при таком развитии событий Гапон остался бы вождем одной из борющихся сторон, и примирение, которым, как известно, кончаются все конфликты, вознесло бы его на огромную высоту. Гапон не сомневался в том, что борьба, даже если она и развернется, то будет носить мирный характер, в основном в форме продолжения всеобщей стачки, и постарался максимально подчеркнуть мирные намерения подателей петиции.
       Утром 9 января все одиннадцать районных отделов "Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга" построились в колонны и двинулись к центру города. Рабочие шли с женами и детьми, все были празднично одеты, несли портреты царя, иконы, хоругви, кресты, пели молитвы и здравицы царю. Таким образом, мирный и даже верноподданнический характер шествия был совершенно очевиден. Гапон не ожидал того, что вскоре произошло - недаром он шел в первых рядах, - а уж рабочие и подавно. Надо сказать, что, несмотря на подчеркнутое смирение шествующих, они намеревались устроить царю своего рода проверку - проверку его способности прислушиваться ко всем своим подданным, проявлять к ним сострадание, быть для них отцом, не обращающим внимания на классовые, имущественные и прочие различия. Проверку на способность разрешать классовые противоречия Николай II провалил уже раньше, но проверка 9 января касалась более важных, более глубинных духовных свойств царя. Николай не выдержал и этой проверки: шествие было расстреляно, погибло более 1000 человек. "Не прикасайся ко мне", - сказала власть народу посредством ружейного огня. Тем самым Николай проявил себя не как русский царь, а как представитель гольштейн-готторпской династии, в иные моменты вдруг начинавшей говорить со своим народом на разных языках. Кровавое насилие - не лучший способ достичь взаимопонимания, а уж особенно с русским человеком: он непременно ответит тем же. Девятого января Николай II совершил ошибку, перед которой побледнели и заявление о "бессмысленных мечтаниях", и дальневосточная авантюра: он навсегда стал врагом для всего рабочего класса. Что же касается Гапона, то он сбежал за рубеж, но в декабре 1905 г. вернулся в Россию. Возродить легальные рабочие организации надежды не было, рабочие были слишком озлоблены, но широко жить Гапону хотелось. Он возобновил сотрудничество с полицией, дал согласие быть провокатором и попытался завербовать в провокаторы одного из видных эсеров, но эсеры разоблачили его и убили.
      Проигранная война и расстрел 9 января вполне закономерно привели к революции. Дошло до того, что осенью 1905 г. к царю, пребывавшему в Петергофе, можно было добраться только морем: железные дороги бастовали, как и вся страна. В революции 1905 г. против самодержавия объединились все классы, включая либералов, однако этот союз был кратковременным: либералам требовалось только участие во власти, каких-то серьезных изменений в стране они не хотели. При условии своего участия во власти они были готовы согласиться даже на сохранение монархии. Например, в программу партии кадетов требование созыва Учредительного собрания так и не вошло - как раз потому, что это собрание наверняка упразднило бы монархию. Лидер кадетов П.Н. Милюков при встрече с Витте посоветовал: "Позовите кого-нибудь сегодня и велите перевести на русский язык бельгийскую или, еще лучше, болгарскую конституцию, завтра поднесите ее царю для подписи, а послезавтра опубликуйте". {Милюков П.Н. Воспоминания. М.: Вагриус. 2001. С. 271.}. Этот совет удивил Витте, разрабатывавшего тогда конституционный манифест: "Выходило, что Витте либеральнее меня самого". {Там же.}. Действительно: и Бельгия, и Болгария были тогда монархиями с немалыми прерогативами монархов. Но удивляться не стоило: еще Писарев понимал, что возвышенные речи о свободе и прочих подобных материях для либералов лишь флер, маскирующий стремление попользоваться властью. Именно поэтому лицемерный манифест от 17 октября 1905 г. их удовлетворил настолько, что они отошли от революции, а часть либералов даже создала партию октябристов, подчеркивая этим названием свое удовлетворение. Лицемерным же манифест приходится считать хотя бы из-за следующего пункта (но не только из-за него): "Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей". Отсюда ясно, во-первых, то, что законы, согласно манифесту, пишет не Дума; во-вторых, то, что Дума не контролирует действия властей, а лишь надзирает за законностью их действий (и, видимо, может их обжаловать); в-третьих, право "ставить" власти имеет по-прежнему только царь, и жаловаться на власти, видимо, следует ему же. Подчеркиваем: все эти мины - лишь в одном пункте! Неудивительно, что слова "конституция" в манифесте не было: составители документа явно придавали ему лишь тактическое значение временного успокоительного средства. После спада революционной волны, по тайной мысли царя и его приближенных, манифест можно было перетолковать в угодную для себя сторону или вовсе отменить. Тем не менее необходимость издать манифест царь воспринял трагически, даже плакал. Надо подчеркнуть, что главным аргументом в пользу принятия манифеста для Николая II послужило не стремление выполнить чаяния своего народа, а лишь отсутствие необходимого количества войск для подавления волнений (большая часть армии находилась еще на Дальнем Востоке). Вариант силового умиротворения страны активно обсуждался, но важнейшую роль сыграло то, что великий князь Николай Николаевич активно поддержал вариант уступок и, как писал Витте в "Справке о манифесте 17 октября 1905 г.", "докладывал о невозможности, за недостатком войск, прибегнуть к военной диктатуре". {Витте С.Ю. Воспоминания. М.: Издательство социально-экономической литературы. Т. 3. С. 17.}. Очень характерна причина отказа от диктатуры - "за недостатком войск". Впрочем, манифест с его лукавыми формулировками тоже стал одним из проявлений фамильной способности Романовых постоянно тащиться в хвосте событий. Внимательные читатели разглядели скрытый замысел авторов манифеста, донесли этот замысел до масс, и волнения вспыхнули с новой силой. Однако революция захлебнулась.
      Причин тому несколько. Во-первых, либералы с самого начала были не слишком ярыми революционными бойцами. Милюков, по его собственным словам, "считал, что и с нашей стороны тактика должна быть менее непримиримой, если мы хотели продолжать борьбу мирными способами, единственно нам доступными". {Милюков П.Н. Воспоминания. М.: Вагриус. 2001. С. 273.}. Таким образом, кадеты склонялись к компромиссам с самодержавием, что развязывало последнему руки для применения отнюдь не мирных способов борьбы. Что касается октябристов, то они были готовы, получив манифест, активно поддержать расправу с теми, кто продолжал бунтовать. К массовым расстрелам призывал, в частности, один из лидеров октябристов П.Л. Корф. И.И. Толстой, вице-президент Академии художеств, гофмейстер двора и министр просвещения в бытность Витте премьер-министром, писал: "Вообще удивительно, как наши либералы, или люди так называемых "передовых убеждений", способны только на либеральные фразы и насколько миросозерцание их, в сущности, совпадает с самым "черносотенно-бюрократическим". Прикрываясь фразой, они только и мечтают о централизации, о том, чтобы деньги тратились на них самих и их присных, и убеждены, что они знают, как нужно, как думают о себе и нынешние бюрократы". {Цит. по: Ильин С.В. Витте. М.: Молодая гвардия. 2006. С. 336.}. Таким образом, революция лишилась денег, влияния и, главное, пиар-возможностей либералов. Во-вторых, основной ударной силой революции являлись эсеры, программа и лозунги которых сформировались под сильнейшим влиянием бакунинского анархизма. На Бакунина как на духовного отца революционного народничества, продолжателями которого стали эсеры, недвусмысленно указывала, например, В.Н. Фигнер. Поэтому для программы эсеров, как м для взглядов Бакунина, была характерна утопичность (например, Россия будущего им представлялась "свободной федерацией самоуправляющихся общин"), а их действия напоминали действия того же Бакунина, который считал, что восстание само по себе есть лучший метод агитации и мобилизации масс, а потому начинать восстание надо всегда не откладывая. А поскольку террор есть тоже революционное насилие и как бы восстание в миниатюре, то эсеры развязали в стране повальный индивидуальный террор. Американская исследовательница А. Гейфман пишет: "О размахе революционного террора можно судить даже по неполной доступной статистике, которая ясно показывает, что в России в первое десятилетие ХХ века политические убийства и революционные грабежи были действительно массовыми явлениями. 3а один год, начиная с октября 1905-го, в стране было убито и ранено 3 611 государственных чиновников. Созванная в апреле 1906 года I Государственная дума не смогла остановить террор, который наряду с различными формами революционных беспорядков охватил Россию в 1906 и 1907 годах. К концу 1907 года число государственных чиновников, убитых или покалеченных террористами, достигло почти 4 500. Если прибавить к этому 2 180 убитых и 2 530 раненых частных лиц, то общее число жертв [убитых и раненых. - А.Д.] в 1905 - 1907 годах составляет более 9 000 человек. Картина поистине ужасающая". {Анна Гейфман. Революционный террор в России, 1894-1917. КРОН-пресс. 1997. С. 31.}. Стоит отметить, что значительная часть этих жертв вызвана деятельностью националистических организаций, прежде всего в Польше и на Кавказе, причем на Кавказе националистов не всегда можно было отличить от обычных бандитов. Но основная масса убитых и раненых - это жертвы эсеровского террора (социал-демократы, большевики и меньшевики, идейно отрицали террор, и хотя тоже принимали участие в вооруженной борьбе, особенно во время Московского восстания, но по сравнению с эсерами их "вклад" в террор ничтожен). Террор, конечно, производил гнетущее впечатление и на население, и на чиновников, но серьезной угрозы для власти не создавал. Революционные выступления происходили стихийно, без общего плана, вразнобой, не затрагивали жизненно важных для работы госаппарата точек и потому подавлялись даже небольшими силами войск. В смысле продуманности и организации Октябрьская революция 1917 года представляла собой полный контраст эсеровской революции 1905 г. и больше напоминала наведение порядка в стране, тогда как революция 1905 г. представляла собой целенаправленное создание хаоса. Создавать хаос у эсеров получалось неплохо, но их позитивная программа была настолько невыполнима, что пойти дальше хаоса они просто не могли. Собственно, создание "свободной федерации самоуправляющихся общин" - это, особенно применительно к России, и есть создание хаоса, только говорится о хаосе красивыми словами. Видимо, следует благодарить Бога за то, что в 1917 г. к власти пришли не они, а большевики. В-третьих, самодержавие сумело воспользоваться хаотическим характером революции и свои удары наносило весьма продуманно. С министрами внутренних дел, отвечавшими за наведение порядка - и с П.Н. Дурново, работавшим на этом посту с октября 1905 по апрель 1906, и особенно с его преемником Столыпиным, - императору очень повезло: не столько как с администраторами, сколько как с решительными людьми, что тогда в первую очередь и требовалось. Решительно действовал и премьер Витте, несмотря на толки о его либерализме. В России, несомненно, следует всегда первым делом устанавливать контроль над большими городами и над путями сообщения. Контроль над железными дорогами был необходим еще и потому, что из Манчжурии следовало переправить домой уже начинавшую волноваться армию. В отличие от первой мировой войны кадровый офицерский корпус не был к концу войны выбит, и поэтому дисциплину в войсках в целом удалось сохранить. По железным дорогам были отправлены карательные экспедиции Ренненкампфа, Меллера-Закомельского, Мина и Римана (вот когда отличились любимые династией немцы!). Действовали усмирители беспощадно, не считаясь ни с какими жертвами, и это позволило быстро преодолеть самый пик революции в конце 1905 г. О методах царских карателей впоследствии рассказали многие авторы, в том числе В.А. Гиляровский в очерке "Карательная экспедиция Римана", написанном со слов очевидца. Достаточно привести из него заключительный отрывок о пребывании карателей на станции Голутвино: "По платформе шел машинист Харламов. У него нашли револьвер без барабана, - вывели на станцию и расстреляли. В это время фельдфебель какого-то полка, возвращавшегося с войны, подошел к Риману и сказал:
       - Удивляюсь, ваше высокоблагородие, как можно без суда расстреливать?
       - А, ты лезешь учить! - и пристрелил его. Народу была полна станция. Всех задерживали, обыскивали. Расстреляли у штабелей с камнем 23 человека. Приводили начальника депо, но отпустили. Взяли начальника станции Надежина и его помощника Шелухина - старые, уважаемые всеми люди. Повели гуськом: Шелухина - впереди, сзади - Надежина, который шел рядом с Риманом и просил его:
       - Пожалейте, хоть ради детей.
       Риман приказал солдату велеть ему замолчать, и солдат ударил кулаком старика по шее. Их расстреляли в числе двадцати трех у штабелей. После рассказывали, что, когда рассматривали убитых, Шелухин был еще жив и просил пощадить, но его прикончили из револьвера. Ужас был в Голутвине! На обратном пути в Ашиткове тоже были расстрелы; между прочим, расстреляли начальника станции и телеграфиста. Останавливались на некоторых станциях, но нигде никого больше не убили. Да и станции были пусты и окрестности тоже: будто все вымерло. Подъезжая к Москве, Риман призвал нас и приказал молчать о том, что видели. Прибыли в Москву в 10 ч. утра 19 декабря. Вернувшись домой, я долго не мог прийти в себя - все плакал. А кондуктор Маркелин, ездивший с нами, сошел с ума". {Гиляровский В.А. Карательная экспедиция Римана. Собр. соч. в 4-х тт. М.: Правда. 1967. Т. 2. С. 327-328.}. Действия Римана, заметим, получили особое одобрение Николая II. Карателя Н.Л. Максимова, который в Прибалтике за разграбление одного поместья перевешал всех окрестных домохозяев (общим числом 135 человек) царь наградил орденом Станислава 2-й степени и присвоением очередного воинского звания.
      Декабрьское восстание в Москве быстро разрослось благодаря беспомощности полиции и представляло собой серьезную угрозу, так как восставшие захватили крупнейший транспортный узел страны. Однако прибывшие войска - Семеновский полк из Петербурга под командованием Мина и Ладожский из Варшавы - действовали решительно и жестко. По жилым кварталам был открыт артиллерийский огонь, всех подозрительных расстреливали без суда. Да, многие российские регионы еще с начала царствования Александра III жили в условиях "Положения о чрезвычайной охране", действие которого постоянно продлевалось. Однако ничего подобного действиям карателей 1905-1906 гг. Россия не видела со времен Ивана Грозного. Русское общество удалось не столько умиротворить, сколько ошеломить насилием, но главная цель была достигнута: революция потерпела поражение. Только в 1906-1909 гг. и только военно-окружными судами было повешено 2694 чел., военно-полевыми судами - более 1000, по распоряжениям генерал-губернаторов было без суда и следствия расстреляно 1172 чел. В эту статистику не попали действия самых знаменитых карательных экспедиций вроде экспедиции Римана, так как эти акции проходили еще в 1905 г. и учет их жертв практически не велся. Таким образом, по числу казненных власть уверенно опередила революционеров (и это при том, что в подсчеты попали только результаты усмирительной деятельности Столыпина, хотя Дурново, пребывавший на посту министра внутренних дел, тоже гуманизмом не отличался). На каторгу за означенный период попало 66 тыс. чел., и тоже в основном "за политику" (хотя крестьянские бунты рассматривались как уголовные преступления). Упорное отставание Николая II от естественного хода вещей и его упорное цепляние за статус самодержца стоили стране очень дорого. Спровоцировала потрясения затеянная тем же Николаем война с Японией, которую Витте называл "позорнейшей и глупейшей", "бессмысленной и преступной", "показавшей всю ничтожность государственного управления". Конечно, как было сказано выше, в империалистическую эпоху войны порождаются самим ходом вещей, но Николай значительно ускорил вступление России в фазу империалистических войн, а уж против "ничтожности государственного империализма" после Цусимы трудно что-либо возразить. "Кто виноват в это войне? - спрашивал Витте. - В сущности, никто, ибо единственно кто виноват, это и самодержавный и неограниченный император Николай II. Он же не может быть признан виновным, ибо он не только, как самодержавный помазанник Божий, ответственен лишь перед Всевышним, но, кроме того, с точки зрения новейших принципов уголовного права, он не может быть ответственен, как человек, если не совсем, то, во всяком случае, в значительной степени невменяемый". {Витте С.Ю. Воспоминания. М.: Издательство социально-экономической литературы. Т. 3. С. 46-47.}. По мнению Витте, император "не мог стоять на своих ногах, жить своим разумом, своими чувствами, а главное, не отступать от того, что на сем свете признано благородными людьми считать честным. Когда громкие фразы, честность и благородство существую только напоказ, так сказать, для царских выходов и приемов, а внутри души лежит мелкое коварство, ребяческая хитрость, пугливая лживость, а в верхнем этаже не буря, даже не ветер, а сквозные ветерочки из дверей, которые обыкновенно в хороших домах плотно припираются, то, конечно, кроме развала ничего ожидать нельзя от неограниченного самодержавного правления". {Там же. С. 47.}. Хоть эта жесткая характеристика и дана лично Николаю, но из нее в то же время видна полная зависимость самодержавной системы власти от личности властителя, а значит, недопустимая степень ненадежности этой системы. Вряд ли можно полностью оправдать тех, кто в XX веке продолжал, причем с пролитием большого количества крови, попытки спасения этого реликта. В этой связи небезынтересно следующее мнение Витте: "Если будет когда-либо издан сборник речей Столыпина в первой, второй и третьей Думе, то всякий читатель подумает: "Какой либеральный государственный деятель", и одновременно никто столько не казнил и самым безобразным образом, как он, Столыпин, никто не произвольничал так, как он, никто не оплевал так закон, как он, Столыпин, и всё сопровождая самыми либеральными речами и жестами. Поистине, честнейший фразер". {Там же. С. 61.}.
      Если уж главным завоеванием революции 1905 г. явилось долгожданное появление в стране представительной власти, то необходимо рассмотреть, как же император решал важнейшую задачу своего царствования - построение взаимоотношений с молодой демократией? Напомним, что о создании некой квазидемократии, уживающейся с самодержавием, власть задумывалась давно. Александр II был убит накануне совещания о том, готова ли страна к появлению выборного законосовещательного органа. В то время эта мера могла бы значительно понизить градус напряженности в обществе, что признавал даже такой непреклонный революционер, как Степняк-Кравчинский. Но Николай II, одобрив создание подобного органа через четверть века (6 августа 1905 г.), уже не встретил понимания в обществе: время законосовещательных органов безвозвратно ушло. Более того, избирательные правила "булыгинской думы", названной так по фамилии тогдашнего министра внутренних дел, были сочтены оскорбительными. В то время как общество требовало всеобщего, равного и тайного избирательного права, выборы в "булыгинскую думу" должны были происходить подобно выборам в земские собрания по регламенту, установленному Александром III, то есть по трем куриям: землевладельческой, городской и сельской. Выборы для первых двух курий устанавливались двухстепенные, для третьей - четырехстепенные. Избирательное право распространялось на лиц мужского пола не моложе 25 лет. В выборах в Думу не могли участвовать военнослужащие, учащиеся, рабочие, ремесленники, батраки и кочевые народы. Этот архаический проект скончался на стадии выхода манифеста, так как выборы в "булыгинскую думу" провалились из-за общенародного бойкота.
       После выхода манифеста от 17 октября 1905 года, в марте-апреле 1906 г. прошли выборы в I Государственную думу (обладавшую, в отличие от мертворожденной "булыгинской", правом законодательной инициативы). Были избраны 448 депутатов, представлявших преимущественно либерально-буржуазные и демократические партии: 153 кадета, 107 трудовиков (беспартийная группа, близкая эсерам), 63 "автономиста" ( так назывались депутаты от национальных окраин - поляки, литовцы, латыши, украинцы, мусульмане), 13 октябристов, 105 беспартийных и 7 прочих. Таким образом, кадетов и примыкавших к ним оказалось 43 %, трудовиков 23 %, представителей националистических групп 14 %; пятую часть депутатов составляли беспартийные. Двадцать седьмого апреля 1906 г. депутаты I Государственной думы собрались в Зимнем дворце. К ним с краткой приветственной речью обратился Николай II, который пообещал "сохранить незыблемые установления", дарованные им народу. В зале присутствовали также представители царской фамилии. Великий князь Александр Михайлович вспоминал: "Церемония происходила в том же зале, в котором одиннадцать лет тому назад Ники просил представителей земско-городского съезда забыть о "бессмысленных мечтаниях", и эта неудачная фраза стала с тех пор военным кличем революции. Все мы были в полной парадной форме, а придворные дамы - во всех своих драгоценностях. Боле уместным, по моему мнению, был бы глубокий траур. После богослужения Ники прочел короткую речь, в которой подчеркивал задачи, стоявшие пред членами Государственной Думы и преобразованного Государственного Совета. Мы слушали стоя. Мои близкие сказали мне, что они заметили слезы на глазах вдовствующей императрицы и великого князя Владимира. Я сам бы не удержался от слез, если бы меня не охватило странное чувство при виде жгучей ненависти, которую можно было заметить на лицах некоторых наших парламентариев. Мне они показались очень подозрительными, и я внимательно следил за ними, чтобы они не слишком близко подошли к Ники.
      - Я надеюсь, что вы начнете свою работу в дружном единении, вдохновленные искренним желанием оправдать доверие монарха и нашей великой Родины. Да благословить вас Господь!
      Таковы были заключительные слова речи государя.. Он читал свою речь звонким, внятным голосом, сдерживая чувства и скрывая горечь. Затем раздались крики "ура" - гpомкиe там, где находились члены, слабые, где были члены Думы, и похороны самодержавия были закончены". {Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. М.: Захаров. 1999. С. 218-219.}. Впрочем, как выяснилось очень скоро, Александр Михайлович слишком рано хоронил самодержавие.
       Первая Государственная дума проработала всего 72 дня. Центральное место в ее заседаниях заняло обсуждение аграрного вопроса. Рассматривалось два аграрных законопроекта - кадетской партии и трудовиков. В обоих проектах предлагалось создание "государственного земельного фонда" для наделения землей безземельного и малоземельного крестьянства. Кадеты требовали включить в этот фонд казенные, удельные, монастырские и часть помещичьих земель, выкупив помещичьи земли у их владельцев по рыночной цене. Кадеты выступали за сохранение образцовых помещичьих хозяйств, а принудительно выкупать у помещиков предлагали ту землю, которая сдавалась помещиками в аренду. Помещиков, выступавших против отчуждения земли, кадеты называли "революционерами справа", не понимающими того, что единственный способ избежать революции - это наделить крестьян землей. Впрочем, "диких помещиков" вполне можно понять: деньги сами по себе еще не обеспечивают их обладателю стойкого благополучия. Для того чтобы жить богато и беззаботно, как привыкли дворяне, деньги, полученные за отчужденную землю, следовало еще удачно вложить, а затем трепетать при всех изменениях конъюнктуры рынка. Между тем продукт земли котировался на рынке при любых кризисах - недаром еще Маркс отмечал чудесную жизнеспособность класса земельных собственников. Трудовики были радикальнее кадетов и требовали для обеспечения малоземельных и безземельных крестьян отвести им участки "по трудовой норме" за счет казенных, удельных, монастырских и частновладельческих земель, превышавших эту норму, то есть ввести уравнительно-трудовое землепользование. Это требование было справедливым хотя бы потому, что реформа 1861 г., как мы видели, обделила крестьян землей примерно вдвое против того, что крестьянин мог обработать личным трудом. Трудовики предъявляли также и политические требования: обеспечения прав личности, гарантированных манифестом от 17 октября 1905 г., политической амнистии, упразднения Государственного совета, расширения законодательных прав Думы, установления ответственности министров перед Думой. Думские дебаты по аграрному вопросу находили живейший отклик в крестьянстве. В Думу стала поступать масса крестьянских наказов депутатам с требованием радикального решения аграрного вопроса - вплоть до конфискации помещичьих земель и объявления их общенародной собственностью. Часто повторялось также неприемлемое для монархии требование созыва Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Тринадцатого мая 1906 г. в Думе было оглашено заявление правительства, предсказуемо объявлявшее "безусловно недопустимым" принудительное отчуждение даже части помещичьей земли. Монархия категорически не желала размывания того класса, ради которого жила и на который опиралась, а ведь лишение дворянства земельной собственности как раз и превратило бы его из класса в аморфную социальную прослойку - что-то вроде нынешних ветеранов, но со льготами и привилегиями, полученными большей частью не за службу, а по наследству. Не стоит также забывать и о том, что основным богатством и династии Романовых, и премьера Столыпина также являлась земля. Кроме того, пик революции уже остался позади, города и пути сообщения власти удалось отстоять, а в деревнях успешно действовали карательные экспедиции. Так что восстанием масс монархию напугать не удалось - она ощущала свою силу и потому также отвергла требования депутатов дать амнистию политическим заключенным, расширить прерогативы Думы и ввести принцип ответственности перед ней министров. В ответ на прозвучавший отказ по всем пунктам Дума по предложению трудовиков приняла решение о недоверии правительству. В ответ царское правительство 8 июля 1906 г. распустило непокорный парламент. Этим актом оно показало свою полную неспособность (и нежелание) идти на компромиссы по главным вопросам времени.
       Мемуарист и депутат I Думы князь С.Д. Урусов так описывал Первую Думу: "Работоспособное большинство принадлежало к партиям, не отвергавшим всецело экономические и социальные основы существующего [sic] в то время государственного строя, но желавшим придать ему новый облик на началах права, политической свободы, гражданского равенства и широкой демократизации. Левое меньшинство находилось под влиянием социалистических идей, а в небольшой социал-демократической фракции Трудовой группы уже можно было различить те тенденции, которые после 1917 года побудили нашу страну подвергнуться тому грандиозному опыту, успех которого все еще не определился, но который должен быть доведен до конца в интересах человечества, каковы бы ни оказались его окончательные результаты". {Урусов С.Д. Три года государственной службы. М.: НЛО. 2009. С. 618.}. И еще (из речи Урусова в Думе): "Господа народные представители, мы принесли сюда, со всех концов России, не только жалобы, негодование, но и горячую жажду деятельности, самоотвержение, истинный, чистый патриотизм. Здесь много лиц, живущих доходами от имений, а много ли вы слышали возражений против принудительного отчуждения земли в интересах трудового земледельца? Здесь много лиц, принадлежащих к привилегированному сословию, занимающих привилегированное положение в обществе, а много ли мы слышали здесь слов, которые раздались бы против идеи всеобщего гражданского равенства и против широких реформ в демократическом народном духе, и не эта ли Государственная дума, которую так легко и охотно называют революционной, с самого начала своей деятельности и до последнего дня, бережно старается поднять царскую корону, поставить ее выше наших ежедневных политических дрязг, выше наших ошибок и оградить ее от ответственности за эти ошибки? Какую еще, казалось бы, Думу нужно в то время, когда наступила пора неотложных реформ, как не такую, в которой личные интересы и классовая борьба уступили место идее единого народного и государственного блага?" {Там же. С. 671.}. Однако экзамена на учет чужого мнения, на сотрудничество с демократией император и монархия не выдержали. Собственно, это и неудивительно: как смотрела монархическая власть на тех, кто ей противился, видно из высказывания товарища министра внутренних дел В.И. Гурко, не стеснявшегося своих крайне правых убеждений: "Власть имела дело с общественностью определенно психически больной..." {Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. М.: НЛО. 2000. С. 444.}. Когда утром 9 июля депутаты явились на заседание в Таврический дворец, то на дверях увидели манифест о роспуске Думы. Трудовики предложили собраться в Петербурге и издать манифест о том, что Дума не подчиняется этому правительственному акту и призывает народ сплотиться вокруг нее. Однако принято было предложение кадетов перенести место собрания в Выборг, где 9-10 июля 200 депутатов (кадеты, трудовики и социал-демократы из меньшевиков) подписали так называемое "Выборгское воззвание", призывавшее народ в знак протеста против разгона Думы прекратить выплату налогов и выполнение других повинностей. Новобранцам предлагалось не являться на призывные пункты до тех пор, пока не будут объявлены выборы во II Думу, и т.д. Подписавшие "Выборгское воззвание" подверглись аресту, но когда правительство обнародовало дату выборов во II Государственную думу, кадетская фракция заявила, что необходимость в пассивном сопротивлении отпала, соответственно и депутаты были освобождены.
       Правительство еще не решалось изменить порядок выборов в Думу, но старалось повлиять на ее будущий состав путем репрессий против наиболее авторитетных в народе лиц. Крестьяне, готовясь к выборам в Думу, стремились сберечь своих будущих депутатов от ареста и высылки. Их имена их до поры до времени не оглашались. Крестьяне собирали деньги в помощь своим кандидатам и их семьям. Уполномоченные от крестьян, направляясь на съезды выборщиков, прощались на случай ареста со своими семьями. Выборы во II Государственную думу состоялись в феврале 1907 г. Вторая Дума оказалась заметно левее первой. Из 518 депутатов II Думы 223 принадлежали к левым партиям и группам (66 социал-демократов, 37 эсеров, 16 народных социалистов и 104 трудовика), 99 мест имели кадеты, 44 октябристы, 10 - крайне правые. Социальный и профессиональный состав депутатов II Думы был таков: 153 крестьянина, 28 рабочих, 57 дворян-землевладельцев, 26 купцов, 33 чиновника, 36 врачей, 37 адвокатов, 19 издателей, писателей и журналистов, 20 инженеров и агрономов, 10 духовных лиц, 8 профессоров и 7 военных. Первое свое заседание II Дума открыла 20 февраля 1907 г. Председателем Думы был избран земский деятель кадет Ф.А. Головин. Кадеты приняли тактику "бережения" Думы, то есть призвали не давать повода правительству для ее разгона. Однако избежать разгона им все же не удалось. Вторая Дума просуществовала всего 102 дня. В ней, как и в первой Думе, центральное место занял аграрный вопрос. Левые фракции Думы потребовали полной и безвозмездной конфискации помещичьей земли и превращения всего земельного фонда страны в общенародную собственность. Развернутым ответом на эти требования стала довольно-таки демагогическая речь П.А. Столыпина в Думе 10 мая 1907 г. Столыпин утверждал, что, приняв требования левых, государство тем самым "перешагнет через разорение целого... многочисленного, образованного класса землевладельцев, что оно примирится с разрушением редких культурных очагов на местах..." {Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия... Полное собрание речей в Государственной Думе и в Государственном совете, 1906-1911 гг. М.: Молодая гвардия. 1991. С. 87}. Этим пассажем премьер, сам того не желая, признал два неприятных обстоятельства: во-первых, то, что "образованный класс землевладельцев", несмотря на свою образованность, приравнивал перспективу кормиться собственным трудом к разорению. Во-вторых, получалось, что дворянская культурность зиждется на эксплуатации крестьян, вынужденных работать за землю. Столыпин указывал также на разное количество некрестьянской земли в разных губерниях и выводил из этого, что при разделе этой земли крестьянам в Архангельской губернии достанется по 1309 десятин на двор, а в Подольской - только 8. Понятно, однако, что леса, болота, тундру и прочие несельскохозяйственные земли, преобладавшие в малонаселенной Архангельской губернии, делить никто не предлагал. Пугал премьер и быстрым ростом населения, предрекая неизбежные переделы земли по мере этого роста. Однако регулярно голодавшее крестьянство следовало спасать не через несколько лет, а уже в то самое время, когда Столыпин произносил свою речь. Если бы крестьянин поднялся в экономическом отношении, он смог бы вырастить здоровое потомство и дать ему то образование, которое позволило бы новому поколению крестьян применять свои силы не только на своем клочке земли, но и в городе, но уже не в качестве низкоквалифицированной рабочей силы, подвергавшейся самой оголтелой эксплуатации. А ведь в истории уже был пример массового отчуждения владельческих земель: Великая французская революция смела с лица земли дворянский класс вместе с его многочисленными привилегиями, душившими крестьянство, но именно это и позволило предельно обнищавшему французскому крестьянству выжить, несмотря на то, что население французской деревни продолжало расти.
       Главным аргументом Столыпина было то, что при переделах земли, а они с ростом населения будут повторяться, исчезнет стимул к качественной обработке земли, к производству долговременных улучшений, ибо никто не будет этим заниматься, зная, что плоды его трудов достанутся другому (кстати, эти же самые аргументы премьер приводил, ратуя за развал общины, то есть за свою знаменитую реформу). {См. там же, С. 88-92.}. Однако Столыпин не желал понимать простой вещи: для русского крестьянина вопрос уже давно состоял не в том, стоит ли вкладывать деньги в долговременное улучшение земли, а в том, как выжить во время почти непрерывных голодовок. При разделе земли, принадлежавшей праздному классу, крестьянское хозяйство оказалось бы обеспечено землей - вот тогда и появились бы средства на то, чтобы эту землю улучшать. Однако поступиться излишками земли дворянство в лице Столыпина категорически не хотело. Оно не было против реформы, но оно хотело такой реформы, как в 1861 г. - полностью за счет крестьян, а то и с доплатой из их карманов. В то же время никто из оппозиционеров не высказывался за насильственное удержание крестьянина в общине, но община, вопреки всем стараниям Столыпина, устояла, так как премьер хотел освободить от нее крестьян, ничего не меняя в их экономическом положении, сохраняя бедность в деревне. Однако бедный крестьянин боялся (и правильно боялся) выходить из общины, благодаря чему (то есть благодаря не трусости крестьянина, а его бедности) и провалилась столыпинская реформа. Массе крепких крестьян, освобожденных от малоземелья, община в ее традиционном виде, то есть с переделами земли, была бы уже ни к чему, но отмирания общины при условии предварительного наделения крестьян землей не хотел уже сам премьер. Между тем в качестве альтернативы программам оппонентов Столыпин предлагал именно свое любимое детище - свою знаменитую реформу, то есть ряд мер по облегчению выхода из общины, о недостаточной эффективности которых уже говорилось выше. Кроме того, премьер предлагал облегчить крестьянам за счет государства покупку земель, поступавших в продажу на свободный рынок. Поскольку приобретением таких земель давно занимался Крестьянский банк, то речь шла о том, что государство могло бы оплачивать крестьянам часть процентов по купленным в рассрочку участкам. Однако мы видели, что покупка земель крестьянами у Крестьянского банка шла крайне медленно, в результате чего банк, скупая земли в расчете на их перепродажу, сам постепенно превратился во владельца огромного количества земли. Таким образом, вопрос, требовавший немедленного решения, а для многих крестьян вопрос жизни и смерти, по мысли Столыпина должен был решаться постепенно, в течение очень долгого времени. Все это время миллионы крестьян должны были жить в бедности, голодать и умирать лишь потому, что 130 тыс. землевладельцев не желали зарабатывать себе на жизнь собственным трудом. Такая перспектива подавляющее большинство депутатов не устраивала. Кроме того, покупать землю могли только выделявшиеся из общины (или по сути и не состоявшие в ней) зажиточные крестьяне, а остальным, лишенным поддержки крепких земляков, предстояла еще более горькая бедность. Этого совершенно очевидного следствия из своей реформы Столыпин, опасавшийся избытка населения в будущем, почему-то не опасался. Ну и в дополнение ко всем своим аргументам по аграрному вопросу Столыпин сказал следующее: "Насилия допущены не будут. Национализация земли представляется правительству гибельною для страны, а проект партии народной свободы, то есть полу-экспроприация, полунационализация, в конечном выводе, по нашему мнению, приведет к тем же результатам, как и предложения левых партий". {Там же. С. 93.}. Собственно, кроме этого Столыпин мог бы больше ничего и не говорить, дабы не обнаруживать шаткости своих аргументов.
       Левая оппозиция в Думе и все более или менее оппозиционно настроенные граждане за пределами Думы прекрасно разглядели хромоту аргументации Столыпина, несмотря на всю внешнюю гладкость и убедительность его речей (или - на его "фразерство", по выражению Витте). Однако Столыпин раздражал не только своей позицией по аграрному вопросу, но и своим подчеркнутым монархизмом, а точнее - приверженностью к самодержавию. Так, 16 ноября 1907 г. он напомнил депутатам, кому они обязаны самим существованием Думы и кто есть центр русской политической жизни: "Проявление царской власти во все времена показывало также воочию народу, что историческая самодержавная власть и свободная воля монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта власть и эта воля, создав существующие установления и охраняя их, призвана, в минуты потрясений и опасности для государства, к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды". {Там же. С. 102.}. Вряд ли депутаты успели забыть о том, что "волю к созданию Думы" вызвала всеобщая стачка 1905 г. Хорошо еще, что они не знали о колебаниях "воли", которая некоторое время выбирала между манифестом от 17 октября и диктатурой, и выбрала манифест лишь из-за недостатка войск. А Столыпин в тот же день, уже в другой речи, еще раз напомнил о том, откуда взялась русская демократия: "Мне кажется, что я уже ясно от имени правительства указал, что строй, в котором мы живем, - это строй представительный, дарованный самодержавным монархом и, следовательно, обязательный для всех его верноподданных". {Там же. С. 103.}. Такие постоянные напоминания о том, кто в стране главный и кто кому должен подчиняться, чрезвычайно болезненно воспринимались либералами и подталкивали их к обострению конфронтации с правительством. В результате в верхах было принято очередное роковое решение эпохи царствования Николая II - решение о роспуске Второй Думы. Главным пунктом конфликта являлся все тот же проклятый аграрный вопрос. Кроме того, Столыпина бесило отклонение Думой постановления Совета министров "Об установлении уголовной ответственности за восхваление преступных деяний в речи или в печати", утвержденного царем 24 декабря 1906 г. Под этот закон правительство могло бы подводить любую, даже самую робкую критику в свой адрес. Имелись и другие резкие несогласия, но самым острым оставался спор о земле. Однако невозможно было разогнать Думу из-за ее стремления дать народу землю: тем самым революционная пропаганда получило бы в свои руки опаснейшее оружие. Поэтому пришлось прибегнуть к опыту охранки. Та в борьбе с революционерами давно уже практиковала создание двойных агентов, фальшивых газет (как бы революционных, но издававшихся полицией), фальшивых организаций и т.д. В случае с Думой прибегли к организации фальшивого антиправительственного заговора, якобы устроенного депутатами социал-демократической фракции. Столыпин выступил с заявлением о раскрытии заговора и потребовал исключить из состава Думы 55 депутатов этой фракции, а 16 из них лишить депутатской неприкосновенности, что автоматически означало арест. Премьер пытался привлечь на свою сторону кадетов, соблазняя их большинством в Думе, которое у кадетов получится, если руками правительства убрать из Думы конкурентов. Однако кадеты, опасаясь всенародного осуждения, отказались - напротив, они организовали думскую комиссию по проверке основательности обвинений против социал-демократов. Комиссия сразу же выявила множество нарушений в работе следствия. Однако власти не стали дожидаться решения думской комиссии и арестовали всех тех, кого намечали арестовать. Суд приговорил часть из них к каторге, часть - к ссылке. Разумеется, дальнейшая деятельность Второй Думы после этого становилась невозможной, и 3 июня 1907 г. вышли манифест о роспуске Думы и новый закон, изменивший регламент выборов в Думу. Издание нового избирательного закона одной волей царя явилось грубым нарушением положений манифеста 17 октября 1905 г., а также обнародованных 23 апреля 1906 г. "Основных государственных законов", которыми устанавливалось то, что "никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного совета и Государственной думы". Тем самым был совершен акт государственного переворота. Политические завоевания революции были перечеркнуты, и самодержавие восстанавливалось практически в полном объеме. И выдающуюся роль в этом возвращении к политической архаике и к опаснейшей гражданской конфронтации сыграл П.А. Столыпин, которого ныне принято наделять сверхъестественной мудростью и прозорливостью.
       Надо сказать, что во времена Столыпина из него не пытались вылепить великого государственного деятеля. Тем более не пытались этого делать люди, которые до тонкостей знали и его самого, и его достижения и неудачи. Даже та яркая фраза, с которой начался современный культ Столыпина ("Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия"), была скорее всего придумана не им. "Оратором он был пылким, но речи его составлялись другими лицами", - свидетельствует его ближайший сотрудник В.И. Гурко. {Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. М.: НЛО. 2000. С. 543.}. Витте, за которым реальных свершений числится куда больше, чем за Столыпиным, писал о своем преемнике на посту премьера: "Сила Столыпина заключалась в одном его несравненном достоинстве, это - в его темпераменте. По темпераменту Столыпин был государственный человек, и если бы у него был соответствующий ум, соответствующее образование и опыт, то он был бы вполне государственным человеком. Но в том-то и была беда, что при большом темпераменте Столыпин обладал крайне поверхностным умом и почти полным отсутствием государственной культуры и образования. По образованию и уму ввиду неуравновешенности этих качеств Столыпин представлял собою тип штык-юнкера". {Витте С.Ю. Воспоминания. М.: Издательство социально-экономической литературы. Т. 3. С. 446.}. Можно, конечно, возразить, что Витте просто-напросто питал к Столыпину все те чувства, который питает сановник, ушедший в отставку, к своему преемнику: ревность, обиду, зависть и проч. Однако дело в том, что оценки Витте подтверждаются и фактами, и размышлениями, - если, конечно, размышлять без той предвзятости, которой полны сотворители новых кумиров. Слова Витте подтверждает в целом и В.И. Гурко: "У него прежде всего отсутствовало умение разбираться между людьми и, следовательно, подбора сотрудников. <...> ...В качестве политического деятеля у Столыпина был серьезный пробел, а именно полнейшее отсутствие какой-либо собственной, строго продуманной, сколько-нибудь целостной программы. <...> У Столыпина был нюх - познаний не было. <...> Во всяком случае, собственных определенных мнений и предначертаний он не имел, а ограничивался тем, что прислушивался к чужим мнениям и выбирал из них те, которые казались ему наиболее отвечающими в данное время общественным чаяниям наиболее государственно настроенных элементов, причем и здесь для него решающее значение имели не самые реформы и их фактические последствия, а то, посколько [sic] они встретят общественное сочувствие и тем укрепят положение власти, ибо центральной его заботой за все время его нахождения у власти было именно укрепление власти. <...> ...Его познания в области политических и тем более экономических теорий были более чем скудны, чтобы не сказать, что они совершенно отсутствовали. <...> Министром он был плохим и развалил министерство как аппарат - департаменты делали, что хотели". {Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. М.: НЛО. 2000. С. 541-544.}. Гурко верно отмечает незаурядную деловую интуицию Столыпина ("нюх"), позволившую ему выделить основной проблемный узел русской жизни того времени - крестьянскую общину. Однако одной интуиции для успешной государственной деятельности мало. О русской общине Столыпин почти ничего не знал, так как с семилетнего возраста рос в Литве с ее хуторским хозяйством, а потом там же служил 13 лет уездным предводителем дворянства. Изучал в университете он естественные науки. Понятно, что с таким багажом можно было придумать некоторые логичные на первый взгляд меры (как и речи Столыпина были логичны только на первый взгляд), но чем обернутся эти меры в реальной русской действительности, предвидеть было уже невозможно. Будь у Столыпина побольше знаний по предмету его трудов, он, возможно, и не стал бы так яростно сопротивляться принудительному выкупу земель у помещиков, так как знал бы, что такая мера совсем недавно была проведена в Великобритании, точнее - в Ирландии с ее безземельным и постоянно готовым к бунту крестьянством. В 1903 г. британским парламентом был одобрен билль Уиндгема, в соответствии с которым государство выделяло кредит в сумме 112 млн. ф.ст. (1 млрд. 64 млн. тогдашних рублей, огромные деньги) для принудительного выкупа земель у помещиков и продажи ее арендаторам на льготных условиях. Земля продавалась в рассрочку со сроком погашения кредита в 68 лет. Ежегодные платежи фермеров по этому кредиту были примерно на 25 % ниже прежней платы за арендуемую у помещиков землю. Правда, сохранить Ирландию в составе Великобритании не удалось, но причиной тому стали уже не экономические, а межнациональные противоречия.
       Для полноты характеристики Столыпина стоит привести следующее высказывание Витте: "Супруга Столыпина делала с ним все, что хотела; в соответствии с этим приобрели громаднейшее значение во всем управлении Российской империи, через влияние на него, многочисленные родственники, свояки его супруги. Как говорят лица, близкие к Столыпину, и не только близкие лично, но близкие по службе, это окончательно развратило его и послужило к тому, что в последние годы своего управления Столыпин перестал заботиться о деле и о сохранении за собою имени честного человека, а употреблял все силы к тому, чтобы сохранить за собою место, почет и все материальные блага, связанные с этим местом, причем и эти самые материальные блага он расширил для себя лично в такой степени, в какой это было бы немыслимо для всех его предшественников". {Витте С.Ю. Воспоминания. М.: Издательство социально-экономической литературы. Т. 3. С. 447.}. О том же, хотя и довольно глухо, как подобает ближайшему сотруднику, писал и Гурко: "Дело в том, что... под конец своей государственной деятельности Столыпин, отравленный длительным пребыванием у власти, цеплялся за эту власть и готов был многим поступиться ради ее сохранения...". {Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. М.: НЛО. 2000. С. 542.}. Витте вряд ли мог возводить на своего преемника вульгарную напраслину - слишком уж легко проверяются подобные обвинения.
       А сама резкость Витте была, несомненно, обусловлена полным неприятием действий Николая II и Столыпина по отношению и ко Второй Думе, и к собственным обещаниям царя. Не затруднившись охарактеризовать разгон Второй Думы как государственный переворот, Витте затем писал: "Я и в то время не понимал: почему правительство делает вторую пробу с Государственной думой, собирая ее на основании существовавшего и единственно имеющего силу выборного закона, объявленного после 17 октября 1905 г., так как для меня было ясно, что сущность думских воззрений второй Государственной думы будет такая же, как и первой и, если бы по тому же закону продолжали выбирать и последующие Думы, то сущность последующих Дум была бы та же самая, как и предыдущих. Сущность же эта заключается в том, что Дума не может не иметь самостоятельных убеждений, соответствующих народному самосознанию данного времени; она не может быть в услужении у правительства и ее члены - дежурить в приемной у председателя Совета министров и у других министров. А так как направление правительства совершенно явно выказалось, и оно заключалось в том, чтобы править Россией не в соответствии с народным самосознанием, а в соответствии с мнениями, большей частью эгоистичными, а иногда и просто фантазиями кучки людей, находящихся вблизи трона, то, очевидно, Дума, выбранная по закону, изданному после 17 октября, никоим образом и ни в каком случае не могла бы ужиться с таким правительством". {Витте С.Ю. Воспоминания. М.: Издательство социально-экономической литературы. Т. 3. С. 442.}. Решительная неспособность взаимодействовать с реально действующими демократическими институтами делала для Николая II и Столыпина государственный переворот неизбежным. "Переворот этот по существу заключался в том, что новый выборный закон исключил из Думы народный голос, т.е. голос масс и их представителей, а дал только голос сильным и послушным: дворянству, чиновничеству и частью послушному купечеству и промышленникам. Таким образом, Государственная дума перестала быть выразительницей народных желаний, а явилась выразительницей только желаний сильных и богатых, желаний, делаемых притом в такой форме, чтобы не навлечь на себя строгого взгляда сверху. По форме же переворот этот заключался в том, что он совершенно нарушил основные государственные законы, изданные в мое министерство, после 17 октября 1905 г.". {Там же. С. 452.}.
       Согласно обнародованному 3 июня 1907 г. новому избирательному закону выборы в Думу проходили по четырем куриям: землевладельческой (в основном помещики); первой городской (городские помещики-домовладельцы и крупная буржуазия); второй городской (в нее входили мелкие городские землевладельцы, ремесленники и рабочие); крестьянской. Для первых двух курий устанавливались двухстепенные выборы, для третьей - трехстепенные и для четвертой - четырехстепенные. Каждая курия сначала избирала выборщиков, которые собирались затем на собрания выборщиков, а те уже избирали депутатов в Думу. Один депутат избирался от 230 выборщиков от землевладельческой курии, от 1000 выборщиков первого разряда городской курии, от 15 тыс. выборщиков второго разряда городской курии и от 125 тыс. выборщиков от крестьянской курии. Новый порядок выборов вдвое сокращал представительство от крестьян, в два с половиной раза - от рабочих, в три раза - от Польши, Кавказа и Закавказья, а нерусские народы Средней Азии, Сибири и Забайкалья полностью лишались своих представителей в Думе. Власть совершенно откровенно делала ставку на резкое увеличение представительства помещиков и крупной буржуазии, рассматривавшихся как надежная социальная опора самодержавия. Они, составлявшие в общей сложности менее одного процента населения страны, отныне получали более двух третей мест в Государственной думе. Общее число депутатов в Думе сокращалось с 524 до 448. Крайне правые имели в Думе 50 мест, националисты - 26, умеренно правые - 70, октябристы и примыкавшие к ним - 154, кадеты - 56, польские партии - 18, прогрессисты - 23, трудовики - 13, мусульманская группа - 8 и социал-демократы - 20 (данные конца 1907 г.). К окончанию срока полномочий III Думы численный состав ее фракций несколько изменился, однако это не сказалось на расстановке сил в Думе. Фракция октябристов оказалась наиболее значительной. Хотя она и не составляла большинства, но от нее зависел исход голосований: если октябристы голосовали вместе с другими правыми фракциями, то в Думе создавалось правооктябристское большинство, если вместе с кадетами и примыкавшими к ним, то октябристско-кадетское. Эти два блока в Думе позволяли правительству проводить политику лавирования: при необходимости проведения реформ оно могло рассчитывать на поддержку октябристско-кадетского большинства, а принятие консервативных законов обеспечивалось голосами правооктябристского большинства. По понятным причинам Третья Дума благополучно доработала до конца отведенного ей срока, приняв массу мелких законодательных актов (о различных тарифах, о сметах всевозможных учреждений, о жалованье различным чиновникам и т.п.). Итак, повинуясь своим монархическим и классовым пристрастиям, Столыпин при полном одобрении царя завинтил приоткрывшуюся крышку общественного котла. На некоторое время могло показаться, будто кипение в котле утихло. Если в годы революции забастовки обычно оканчивались победой и требования забастовщиков выполнялись, то к 1910 г. картина стала обратной. Было закрыто 497 профсоюзов, 664 получили отказ в регистрации. Число членов либеральных партий сократилось в 2-3 раза, а левых - в 5-7 раз.
       Однако с Четвертой Думой, избиравшейся в 1912 г. по тому же столыпинскому регламенту, дело обстояло уже не так благостно. Общество постепенно оправилось от шока, вызванного подавлением революции, массовыми казнями и ссылками, восстановлением самодержавия. В стране вновь началось брожение, проявлявшееся в росте забастовочного движения в городах и в участившихся крестьянских бунтах. Пропагандисты социальной революции продолжали делать свое дело и находили все больший отклик, поскольку положение трудящихся почти не улучшалось, а на сотрудничество с народом и на реформы власть упорно не шла. Но гораздо более опасным противником самодержавия на тот момент были либералы, жестоко оскорбленные переворотом 1907 г. Расстановка фракций в IV Думе практически не изменилась, разве что часть правоцентристских депутатов стала называться прогрессистами (по названию новой буржуазной партии), однако настрой либеральных думцев явно изменился - они все смелее делали выпады в сторону власти. Либералы разумно полагали, что рост протестных настроений в обществе, деятельность социалистов и анархистов рано или поздно вынудят самодержавие обратиться к ним за помощью, и тогда они смогут продиктовать власти свои условия. Однако надеждам либералов суждено было сбыться гораздо раньше, чем они сами полагали. Причиной тому стал сербский кризис 1914 г., переросший вскоре в мировую войну. Мы уже говорили выше о неизбежности войн при империализме (а Россия входила в число империалистических держав). Поэтому неверно упрекать царское правительство в том, что оно ввязалось в войну. Если бы Россия оставила без поддержки Сербию и Францию, война неминуемо разразилась бы после того, как Австрия сокрушила бы Сербию, а немцы - французов, только России в таком случае пришлось бы сражаться с мощным противником в одиночку. Подобные соображения высказывал еще в 1870 г., на грани поражения Франции во франко-прусской войне, Ф.И. Тютчев: "Ведь падение Франции, сколь ни заслужено оно глубоким внутренним разложением нравственного чувства, было бы тем не менее огромным бедствием со всех точек зрения, особливо же с точки зрения нашей собственной будущности... Ибо насколько соперничество сил, образующих Западную Европу, составляет главнейшее условие этой будущности, настолько же окончательное преобладание одной из них явится страшным камнем преткновения на открывшемся перед нами пути, и пуще всего на свете - неминуемое осуществление объединения Германии, этого пробуждения легендарного Фридриха Барбароссы, которого мы увидим живьем выходящим из его пещеры. Зрелище величественное и прекрасное, должен с этим согласиться, но я был бы в отчаянии оказаться его зрителем..." {Тютчев Ф.И. Письмо А.Ф. Аксаковой. 12 августа 1870 г. Тютчев Ф.И. Собр. соч. в 2-х тт. М.: Правда. 1980. Т. 2. С. 247.}. Тогда Россия не захотела вмешаться в конфликт на стороне Франции, и теперь ей приходилось расплачиваться за это: ей недвусмысленно приказывали убираться из Юго-Восточной Европы. Но уйти с Балкан Россия не могла, потому что их тогда подчинили бы себе Германия и Австрия, которые затем все равно обратились бы со своими империалистическими вожделениями к России. Сохранять влияние на Балканах было необходимо для создания противовеса могуществу центральных держав. А могущество создавалось с целью диктовать свои условия во всех областях политики и экономики, в том числе и в торговле. Экспорт России в Германию накануне войны составлял уже 30 % всего ее экспорта (выше, чем доля Англии, Франции и Бельгии, вместе взятых), и немцы желали получать ввозимые товары на самых выгодных условиях, сами диктуя ценовую и таможенную политику. Так что вопрос заключался не в том, воевать или нет, а в том, когда именно воевать. Рассмотрев этот вопрос, Германия, не считавшая себя вполне готовой к войне на два фронта, все же решилась на войну с Россией только потому, что знала: в 1915 г. начнет выполняться российская программа перевооружения армии, и Россия станет более опасным противником. Подобный ход мысли характерен для политики империализма.
       С момента объявления войны дни империи Романовых были сочтены. Спасти ее могло только быстрое военное поражение Центрального блока, но надеяться на это не приходилось. А затягивание военных действий, поражения и потери неизбежно повлекли бы за собой начало краха - вопрос заключался только в длительности этого процесса. Дело в том, что экономика России была значительно слабее экономики ее противников, что, естественно, отражалось и на оснащенности армий. Б. Лиддел Гарт отмечал: "...Производственные возможности России в отношении снаряжения и боеприпасов были гораздо ниже тех же возможностей крупных индустриальных стран". {Бэзил Лиддел Гарт. История первой мировой войны. М.: АСТ. 2015. С. 51.}. И если первый период войны, когда русская артиллерия могла еще отвечать выстрелом на выстрел, сложился скорее в пользу России, то затем в русской армии начался снарядный, патронный, винтовочный голод и в полную силу проявило себя подавляющее превосходство австро-германцев в тяжелой артиллерии и в минометах - главных ударных средствах эпохи окопной войны. Развязка наступила 1 мая 1915 г. на Юго-Западном фронте, на участке Горлице- Тарнов в южной Польше. "Наши наиболее боеспособные части и недостаточный запас снабжения были целиком израсходованы в легкомысленном наступлении 1914-1915 г. г., девизом которого было: "Спасай союзников!" Для того, чтобы парировать знаменитое наступление Макензена в Карпатах в мае 1915 года, у нас уже не было сил. Официальные данные говорили, что противник выпускает сто шрапнельных зарядов на наш один. В действительности эта разница была еще боле велика: наши офицеры оценивали это соотношение в 300 : 1. Наступил момент, когда наша артиллерия смолкла, и бородатые ополченцы предстали пред армией Макензена, вооруженные винтовками модели 1878 года с приказом "не тратить патронов понапрасну" и "забирать патроны у раненых и убитых"". {Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. М.: Захаров. 1999. С. 254.}. Германской ударной группировке противостояла русская 3-я армия, в которой имелось 219 тыс. бойцов, 675 легких и 4 тяжелых орудия, 600 пулеметов. Австро-германцы для прорыва сосредоточили 360 тыс. бойцов, 1272 полевых орудия, 334 тяжелых орудия, 96 тяжелых минометов, 660 пулеметов. За 4 часа артподготовки наступавшие выпустили 700000 из того миллиона снарядов, который был заготовлен для этой операции. {См. Оськин М.В. История первой мировой войны. М.: Вече. 2014. С. 130.}. Дневной расход боеприпасов на гаубичную (полевую) батарею русских был установлен в 10 выстрелов. Каждая батарея немецкой полевой артиллерии перед наступлением получила 1200 снарядов, тяжелой артиллерии - 600 снарядов, сверхтяжелой - 500 снарядов. В расходе боеприпасов австро-германских артиллеристов не ограничивали, подвоз происходил бесперебойно. "Немецкая пехота наблюдала за бомбардировкой, стоя на брустверах своих окопов. "Артиллерия противника не смогла организовать какой-либо отпор, - сообщал германский отчет об операции. - Несколько батарей, которые предприняли такую попытку, немедленно были принуждены к молчанию подавляющим огнем"". {Айрапетов О.Р. Участие Российской империи в Первой мировой войне. М.: Кучково поле. Т.2.1915. С. 112.}. Шведский писатель Свен Гедин, находившийся в те дни в германских войсках, писал: "Главная позиция русских представляла собой захватывающее зрелище. В окопах мертвые лежали так плотно, что подойти непосредственно к ним оказалось невозможным и приходилось стоять над траншеей. Они лежали во всех возможных позах, на спине, лицом вниз, на боку, скорчившись. Оторванные руки и ноги, туловище без головы, голова без черепной коробки - таково лишь одно из последствий работы современной тяжелой артиллерии". {Цит. по: Хозиков В.И. Забытый кумир фюрера. Жизнь Свена Гедина. М.: Яуза, ЭКСМО. 2004. С. 351.}. Через несколько дней Гедин вновь оказался на передовой, "видел русские позиции невооруженным глазом и несколько часов находился на позициях тяжелой немецкой артиллерии, обстреливавшей русских. Его предупреждали, что в любой момент может начаться ответный обстрел с русской стороны, однако он с линии огня не ушел, а русская артиллерия, испытывавшая катастрофическую нехватку снарядов, молчала". {Там же. С. 353.}. И подобные боевые сцены, исход которых предопределяло германское техническое превосходство, повторялись всякий раз, когда германо-австрийские войска замедляли свое продвижение вперед. Но несмотря на то, что русскому солдату порой приходилось воевать только штыком, да и винтовок со штыком имелось иногда лишь две на пятерых, успехи противнику доставались дорогой ценой. "Вплоть до конца 1916 г. германская армия несла больше потерь убитыми и пленными на Восточном фронте, чем на Западном. А ведь России еще приходилось сражаться с Австро-Венгрией и Турцией. Как отмечал один из лучших историков русской армии А.А. Керсновский: "В минувшую Великую войну Россия одна приняла на себя удар половины сил вражеской коалиции. Другую половину поделили между собою Франция, Великобритания, Италия и Соединенные Штаты, страны, гораздо лучше снабженные боевой техникой. Боевое напряжение каждой русской дивизии было в несколько раз выше такового же любой союзной дивизии"". {Айрапетов О.Р. Участие Российской империи в Первой мировой войне. М.: Кучково поле. Т.1.1914. С. 14.}. Германский майор Гессе писал: "Тот, кто в Великую войну сражался против русских, сохранит навсегда в своей душе глубокое уважение к этому противнику. Без тех технических средств, какие мы имели в своем распоряжении, лишь слабо поддерживаемые артиллерией, должны были сыны сибирских степей неделями и месяцами выдерживать с нами борьбу. Истекая кровью, они мужественно выполняли свой долг...". {Там же. Т. 2. 1915. С. 113.}. Конечно, русские потери были велики, ведь часто русской армии приходилось восполнять живой силой недостаток других средств ведения борьбы. За время войны русские части сменили от 8 до 10 составов. Но показательно то, что на Восточном фронте германский полк терял в среднем от 5 до 8 составов, тогда как на Западном - от 3 1/3 до 4 1/3.
       В момент объявления войны, летом 1914 г., в России было неспокойно. Четвертого июля на Путиловском заводе состоялся митинг солидарности с забастовщиками Баку, разогнанный конной полицией. Было арестовано свыше 100 человек. В знак протеста завод забастовал, а вслед за ним и многие другие предприятия города. Число бастовавших за три дня выросло до 90 тыс. чел. Седьмого июля забастовки солидарности начались в Москве: забастовали 33 металлообрабатывающих завода, 20 типографий, остановились трамваи. Трамвайщики забастовали и в Петербурге. К 24 июля количество бастующих в столице достигло 200 тыс. чел. В город вошли войска, расположившись на перекрестках улиц в рабочих районах. Двадцать четвертого июля император подписал постановление о переводе двух столиц с их губерниями с режима усиленной охраны на режим чрезвычайной охраны. Все это видели германские и австрийские дипломаты и сочли, что при таком внутреннем положении Россия не пойдет на военный конфликт, а значит, в переговорах с нею можно занять жесткую позицию. Русский дипломат Н.Г. Гартвиг скончался в Белграде от сердечного приступа, пытаясь отговорить австрийцев от нападения на Сербию (сербы торжественно похоронили его и назвали его именем одну из столичных улиц). В Вене давно замышляли нападение на Сербию и не могли упустить такой прекрасный предлог, как убийство эрцгерцога Фердинанда. Однако дипломатия центральных держав просчиталась, уповая на русскую смуту. Российская пресса заняла патриотическую позицию, и эта позиция оказалась близка народу. Поддержка братской Сербии, означавшая вместе с тем и поддержку справедливости, сплотила разные слои общества и сумела на некоторое время объединить даже народ и правительство, находившиеся до того в постоянном противоборстве. Казалось, вернулся 1876 год, когда русские добровольцы массами ехали на помощь сербам, восставшим против турок. Забастовочное движение начало стремительно спадать. Вечером 28 июля недавно бастовавшие рабочие вышли на манифестации солидарности с Сербией. Эти манифестации вскоре охватили столицу, люди качали проходивших офицеров. У населения вызывало восторг поведение сербов, которых тогда много проживало в России: поезда, шедшие к румынской границе, были битком набиты мужчинами призывного возраста, сербы ехали на ступеньках и даже на крышах вагонов, торопясь защитить свою родину. Двадцать восьмого июля демонстрации в защиту Сербии охватили Москву, а на следующий день - Одессу, Киев, Саратов, Ростов-на-Дону и многие другие города России. Когда встал вопрос о защите справедливости, русское общество не проявило ни малейших колебаний и было готово идти в бой под тем командованием, которое имелось. Подобные настроения в России наблюдались во время англо-бурской войны, когда полумиллионная армия английских колонизаторов обрушилась на две маленькие фермерские республики. Абсолютным хитом была песня "Трансваль, Трансваль, страна моя...". Однако когда речь зашла об агрессии против единоверных и единокровных братьев, порыв к защите справедливости достиг небывалой силы и сумел объединить расколотую страну. К сожалению, это единство сохранялось недолго.
       В 1915 г. уже упоминавшийся шведский писатель Свен Гедин оказался на очередных позициях, оставленных русскими из-за мощного огня германской тяжелой артиллерии. Он собрал у убитых множество писем: и тех, что они получили из дома, и тех, которые не успели отправить домой. Изучив эти письма, он поделился своими впечатлениями. "Это крик о помощи великого, внутренне добродушного народа, который мучается и страдает под ярмом деспотов. Это вздохи, мечты и молитвы братьев и сестер Достоевского, Толстого и Максима Горького. Прост и скромен их стиль". И далее: "Осматривая окопы, я просмотрел много разных писем. Кое в чем они различаются по причине разного происхождения, воспитания и образованности их авторов, но в большинстве своем они очень похожи. Они касаются определенных тем, их круг узок. Они выдают преданность браку, любовь к русской земле и к родным местам, тягу к тем, кто далеко, и стремление к миру, крепкую веру в помощь Бога и во встречу, если Бог даст. Но чего нет в этих письмах, так это ненависти. Можно часами сидеть и читать страницу за страницей, и ни за что не найти недоброжелательного или злого слова о противнике. <...> ...Если сравнить тон в русских письмах с тоном английской прессы, русские крестьяне покажутся, что касается благородства души и чистоты сердца, стоящими на более высоком культурном уровне, чем английские джентльмены". {Цит. по: Хозиков В.И. Забытый кумир фюрера. Жизнь Свена Гедина. М.: Яуза, ЭКСМО. 2004. С. 354-355.}. Подобный настрой писем, несомненно, много говорит о духовном складе русского народа, однако в то же время он и настораживает. Получается, что русский солдат уже не рассматривает войну как битву за справедливость против сил зла. Война представляется ему несчастьем, причины которого от него пока скрыты, а потому и возненавидеть противника он не в состоянии, ибо противник - точно такая же жертва непонятных, роковых обстоятельств. Победа еще далека, но солдат уже мечтает о мире - такие мечты вовсе не характерны для борца за справедливость. Все это позволяет предсказать скорое изменение солдатского менталитета: чем больше ему придется переживать ужасов, страданий, потерь, тем напряженнее будет метаться его мысль в поисках объяснения всего того, что произошло с ним, с его товарищами, с его страной. Кто-то удовольствуется наиболее простым и очевидным объяснением: вина лежит на царе и царском правительстве. Приняв такой вывод, простой солдат начнет подбирать в информационном пространстве подтверждающие его факты, и недостатка в них не будет: тут и нехватка оружия, и плохое снабжение, и Распутин, и царица-немка, и немецкое происхождение царя, и министерская чехарда, и, как говорят газеты, измена в тылу... Но солдату не простому, а мыслящему вывод о бездарности царя и правительства покажется недостаточным, слишком поверхностным. Мыслящий солдат вспомнит энтузиазм, вызванный защитой Сербии, и сравнит его с реальной картиной мировой войны, когда оказалось, что Россия помогает в первую голову вовсе не Сербии, а Франции и Англии, когда война, по крайней мере со стороны России, явно ведется уже не за справедливость, а за что-то другое. Уж не французам ли и англичанам с самого начала собиралось помогать правительство, уж не они ли на самом деле подтолкнули его к войне? Мыслящий солдат вспомнит о том, сколько английских и французских фамилий среди собственников российских предприятий. Он вспомнит газетные сообщения о колоссальных французских займах, полученных царским правительством. Он вспомнит газетные статьи о гонке морских вооружений, о количестве спускаемых на воду линкоров, о соперничестве из-за колоний - и вполне возможно, что в уме мыслящего солдата вся мозаика этих фактов сложится в понятие "империализм", а война превратится из "защиты отечества" в "империалистическую бойню". Конечно, от умозаключений и простого, и мыслящего солдата еще далеко до потери дисциплины, сдачи в плен или ухода с позиций. Однако ментальная основа для солдатского бунта уже имеется, пусть она еще и глубоко скрыта. Но когда продолжение войны будет оставлять солдату все меньше шансов на выживание, то необходимость умирать из-за чужих ошибок и за чужие интересы будет вызывать в душе солдата все больший протест. Хватит любого достаточно заметного сотрясения обычного порядка вещей, чтобы этот протест вырвался наружу. Устои монархии окончательно подмывали два подспудных течения, и одно из них проходило через солдатские души.
       Второе течение можно назвать подспудным лишь потому, что его неизбежный и горячо ожидаемый результат - падение монархии - до поры до времени прямо не озвучивался. Протекало же оно, можно сказать, прямо по поверхности событий и выражалось в этих событиях. Речь идет о деятельности либералов, быстро понявших, что война - это их неповторимый шанс. Как и ранее, "либеральная оппозиция не могла примириться с тем, что парламент, наделенный контрольными функциями и инициативой в законотворчестве, лишен влияния на исполнительную власть. Дума не контролировала в достаточной степени действия правительства и не играла никакой роли в назначении министров". {Катков Г.М. Февральская революция. М.: Центрполиграф. 2006. С. 23.}. Устремлениям либералов в огромной степени посодействовала не выдуманная агитаторами, а вполне реальная бездарность правительства, не подготовившего страну к длительной войне с технически мощным противником. Захваченная первоначальным воодушевлением, Дума, за исключением покинувших зал социал-демократов, почти единогласно выступила за военные кредиты и не собиралась до трагического лета 1915 года. Однако уже до этого времени стало ясно, что правительство со снабжением армии не справляется. Но существовали контролируемые в основном либералами органы местного самоуправления - земства и городская администрация, через которые либеральная общественность могла помогать правительству, но одновременно и конкурировать с ним, и вести против него агитацию. Уже 21-22 июля на съезде городских голов России был создан Всероссийский союз городов, а 30 июля 1914 г. возник Всероссийский земский союз, задачей которого первоначально являлась только помощь раненым и больным воинам. На практике земства и городские учреждения взялись за решение тех проблем, которые не могла полностью решить неповоротливая бюрократия: за создание госпиталей, помощь беженцам и семьям военнослужащих (включая и юридическую помощь), помощь тем, кто был принудительно выселен из прифронтовой полосы. Если бы земства и городские учреждения не помогали всем этим людям, результатом стал бы дополнительный рост напряженности в тылу. Власть хорошо это понимала и не отказывала союзам в финансировании, львиная доля которого поступала союзам из бюджета - пожертвования давали лишь небольшую часть средств. Здесь проявлялось на практике то, о чем писал великий князь Александр Михайлович: либералы, засевшие во властных структурах, финансировали либералов, возглавлявших земский и городской союзы (председателем союза земств являлся прогрессист князь Г.Е. Львов, председателем союза городов - кадет М.В. Челноков). Получая щедрую подпитку из бюджета, союзы при этом совершенно не были стеснены правилами, регламентами, штатными расписаниями, принятыми для правительственных организаций. Когда в полной мере выявилось недостаточное снабжение армии оружием и снаряжением, то есть летом 1915 г., земский и городской союзы слились в объединенный комитет - Главный по снабжению армии комитет Всероссийских земского и городского союзов, сокращенно - Земгор. Союзы возникли как бы сами собой, правительство на сей счет не давало никаких указаний. С образованием Земгора задачи самодеятельных организаций серьезно, можно сказать - принципиально изменились. Они стали выступать главными закупщиками ряда товаров, необходимых для снабжения армии, а затем и организаторами собственного производства широкой номенклатуры товаров военного и двойного назначения. Созданные правительством Особые совещания (для руководства экономикой военного времени - по обороне, топливу, перевозкам, продовольствию) включали в себя представителей союзов, а затем Земгора. Таким образом либералы благодаря войне стали властью не путем соглашения с самодержавием и даже не благодаря своей роли в Думе, а как бы явочным порядком. Причем власть, приобретенная таким образом, отличалась надежностью, отобрать ее было практически невозможно, ибо ссора с Земгором для царского правительства была чревата развалом снабжения войск, беженцев и госпиталей, а также забастовками (которые либералы для острастки порой устраивали на подконтрольных им предприятиях, дабы показать свою силу и добиться победы в различных столкновениях с местной администрацией). В ходе своего мощного нажима на правительство, предпринятого в конце августа 1915 г., думский Прогрессивный блок нашел себе ряд союзников среди царских министров, готовых уступить место новому кабинету, назначенному Думой. Это было прямым покушением на прерогативу монарха назначать министров. Кризис тогда удалось погасить лишь благодаря остановке германского наступления: либералы, еще боявшиеся прямой схватки с властью, использовали затишье на фронте для смягчения своей позиции. Но среди лиц, виновных в обострении обстановки, наказания никто не понес, лишь три министра лишились своих постов (всем троим, людям весьма обеспеченным, особого вреда это не принесло).
       Однако куда большей силой и влиянием, чем Земгор, обладала другая всероссийская самодеятельная организация. Выявившийся в мае 1915 трагический для армии недостаток оружия и боеприпасов, в котором многие обвиняли не только правительство, но и промышленников, заставил последних организоваться - как для того, чтобы отвести от себя обвинения, так и для исправления положения на фронте. Крупные предприниматели 26 мая собрались в Петрограде на совещание, на котором знаменитый богач П.П. Рябушинский рассказал о впечатлениях, вынесенных из недавней поездки в действующую армию, и заявил, что промышленники сами должны организовать производство оружия и боеприпасов в общенациональном масштабе - никто лучше них этого не сделает. Согласно принятой резолюции в каждой губернии создавались самодеятельные военно-промышленные комитеты. Для координации действий губернских ВПК создавался Центральный военно-промышленный комитет. Он должен был выяснять нужды армии, формировать заказы, устанавливать очередность их выполнения и передавать их губернским комитетам, которые, в свою очередь, должны были передавать заказы заводам и принимать меры для обеспечения заводов сырьем и рабочей силой. Сразу же после образования ВПК в Петрограде было созвано совещание, избравшее председателем Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК) А.И. Гучкова, а его заместителем - московского промышленника А.И. Коновалова. Гучков принял все меры, чтобы добиться официального признания новообразованного комитета. С помощью своего личного друга, генерала А. А. Поливанова, ставшего в июне 1915 года военным министром, он добился утверждения правительством устава новой организации. Новая общественная организация, подобно Земгору, обеспечила себе представительство в различных Особых совещаниях по обороне. ЦВПК ворочал куда большими деньгами, чем Земгор, и выполнял куда большие объемы заказов, а потому вскоре стал неприкасаемым и в административном, и в политическом отношениях. Военно-промышленные комитеты также не стеснялись грозить правительству забастовками и с этой целью создали в своем составе рабочие группы, в которые вошли либо умеренно настроенные, либо просто польстившиеся на деньги представители пролетариата. В условиях войны никакой альтернативы лояльному сотрудничеству с военно-промышленными комитетами и Земгором у правительства не имелось. Но тем самым выводились из-под влияния правительства и либеральные депутаты Думы, и либеральная пресса, и либеральные агитаторы. Ссора самодержавия с либералами, о которой мы писали в начале этой главы, в годы мировой войны обернулась тем, что либералы самозабвенно занимались антиправительственной агитацией, но ни царь, ни его правительство не имели возможности действенно этому воспротивиться. Когда в конце 1916 г. министр внутренних дел А.Д. Протопопов попытался поставить Земгор под правительственный контроль, то был на всю страну объявлен сумасшедшим, а с контролем так ничего и не вышло. А поскольку такое положение существовало именно в военное время, постольку и добить самодержавие, отобрать у него всю власть либералам следовало до конца войны.
       Те, кому по должности полагалось охранять самодержавие, видели все это, скрипели зубами, но ничего не могли сделать. Бывший начальник Петроградского охранного отделения К.И. Глобачев вспоминал: "Комитет [ЦВПК. - А.Д.] являлся, так сказать, той легальной возможностью, где можно было совершенно забронировано вести разрушительную работу для расшатывания государственных устоев, создать до известной степени один из революционных центров и обрабатывать через своих агентов армию и общество в нужном для себя политическом смысле. Способы для этого были очень просты. Рекламируя свою деятельность по снабжению армии, Комитет в то же время старался обесценить, очернить и скомпрометировать действия идентичных правительственных органов и создать такое впечатление в широких кругах, что единственным источником питания боевым снаряжением армии является общественная организация Центрального военно-промышленного комитета. Словом, не будь этого комитета, армия осталась бы без пушек, без ружей и снарядов, то есть без всего того, что было главной причиной наших поражений в начале 1915 г. Например, для рекламирования своей продуктивной деятельности ЦВПК специально открыл в Сибири ящичный завод, изготовляющий ящики для боевого снаряжения, отправляемого на фронт. Ящики поставлялись почти на все заводы России, работавшие на оборону, и таким образом почти все боевое снаряжение, получаемое на фронте в ящиках с инициалами ЦВПК, создавало ложное понятие о необыкновенной продуктивности этой общественной организации, являющейся чуть ли не единственно полезной в деле снабжения армии". {Цит. по: Айрапетов О.Р. Участие Российской империи в Первой мировой войне. Т. 3. 1916. С. 27.}. Надо сказать, что деятельность Земгора и ЦВПК была далеко не всегда эффективной, а порой - вопиюще неэффективной. Например, надписи на ящиках позволили в 1915 г. развернуть газетную кампанию о снарядах, во множестве производимых общественными организациями и спасающих фронт, но на самом деле к середине декабря ЦВПК заказал 50 тыс. полезных для агитации ящиков и ни одного снаряда. Дисциплина поставок, выполнявшихся Земгором и ВПК, была низкой, заказы срывались сплошь и рядом. Более того, некоторые цифры позволяют подозревать, что помощь либералов Отечеству была не вполне бескорыстной, и заставляют вспомнить многочисленные воспоминания современников о вызывающей роскоши российского тыла в годы Первой мировой войны. Некоторые из этих цифр озвучил депутат-монархист Н.Е. Марков: "И вот во что обошлись непатриотические снаряды бюрократические и патриотические частные. 42-линейная шрапнель в среднем обошлась на казенных заводах в 15 р., а на частных - 35 р.; шестидюймовые бомбы на казенном заводе - 48 р., на частном - 75 р.; бездымный порох на казенном 72 р., на частном, движимом патриотизмом, - 100 р. И вот составитель этой записки делает вывод, что если бы в России было поменьше патриотизма да побольше казенных заводов, то Россия сберегла бы уже за эту войну миллиард рублей". {Айрапетов О.Р. Участие Российской империи в Первой мировой войне. М.: Кучково поле. Т.3.1916. С. 29.}. Дисциплина поставок, выполнявшихся Земгором и ВПК, была низкой, заказы срывались сплошь и рядом. {См. там же.}. Тем не менее сеть военно-промышленных комитетов расширялась, опутывая всю страну. Этот процесс усиленно подталкивал А.И. Гучков, признанный координатор либерального движения, а по роду занятий - крупный дисконтёр (ростовщик). "...Военно-промышленные комитеты создавались даже там, где не было не только военной, но и вообще любой промышленности, так, например, в гор. Андижан Ферганской области, гор. Курган Тобольской губернии, гор. Петропавловске Акмолинской губернии, в Дагестане. Бесполезность этих учреждений для нужд обороны признавалась даже их организаторами. В Сибири действовало 32 военно-промышленных комитета, часть из которых (в основном на крупных узловых станциях Транссиба) действительно могла выполнять военные заказы... На организации производства скверно сказывалось то, что и Земгор, и ЦВПК иногда раздавали разные заказы одним и тем же подрядчикам, что делало невозможным их выполнение. Совершенно очевидно, что комитеты могли играть, во всяком случае эффективно, только одну роль - консолидации сочувствующих замыслам А.И. Гучкова сил". {Там же. С. 171.}. Зато быстро рос аппарат самодеятельных организаций - число сотрудников Земгора приближалось к 300 тыс. чел., сотрудников системы ЦВПК - к миллиону. Кроме того, ЦВПК добился немалых успехов в своей роли опекуна рабочего движения и арбитра в спорах между властью (когда предприятия, где возникал трудовой конфликт, выполняло государственный заказ) и рабочим движением. ЦВПК и его Рабочая группа постоянно вмешивались в эти конфликты, стремясь стать незаменимыми и в этой сфере. К тому же либеральным промышленникам, участвовавшим в ЦВПК, было необходимо заставить рабочих забыть о том, на кого хотели жаловаться рабочие царю 9 января, о неудачных забастовках столыпинского периода и о прочих неприятных моментах классового противостояния. На какое-то время следовало добиться политического единства классов.
       Либеральная агитация между тем не ослабевала. В знаменитой статье, опубликованной в "Русских ведомостях" в сентябре 1915 г., один из лидеров кадетов В.А. Маклаков сравнил царскую администрацию с безумным шофером на горной дороге, а народ - с пассажиром, который медлит вырвать руль у безумца, опасаясь катастрофы. Статья подводила к мысли о том, что вырвать руль все-таки надо. При этом следует подчеркнуть, что никакого четкого анализа возможных последствий смены власти в стране во время труднейшей войны либералы так и не сделали. На вопрос о том, надо ли было вырывать руль на ходу, ответил 1917 год, точнее - его последствия. Однако начать просчитывать последствия для либералов означало поставить под сомнение свой собственный приход к власти, который был явно не за горами, а на это они пойти не смогли. Венцом либеральных атак на правительство явилась знаменитая речь вождя кадетов П.Н. Милюкова на ноябрьской 1916 г. сессии Думы. В этой речи Милюков заявил о недоверии к правительству, назвав его "кучкой темных личностей", и обрушил на него (а также на монархистов и императрицу) множество обвинений, которые большей частью были совершенно бездоказательны, но приобретали вес оттого, что являлись озвучиванием с официальной трибуны всевозможных слухов, давно уже носившихся в народе. Власть высокомерно отмахивалась от этих слухов, а зря: проиграв в борьбе за общественное сознание, она проиграла всё. По Милюкову, власть была повинна в тотальной коррупции, подготовке сепаратного мира из страха перед революцией, в "глупости или измене" (словосочетание, прославившее кадетского лидера). Само собой, власть обвинялась в противодействии честным усилиям Земгора и ЦВПК и в непрофессионализме. Известный монархист В.В. Шульгин так отозвался о речи Милюкова: "Речь Милюкова была грубовата, но сильная. А главное, она совершенно соответствует настроению России. Если бы каким-нибудь чудом можно было вместить в этот белый зал Таврического дворца всю страну и Милюков повторил бы перед этим многомиллионным морем свою речь, то рукоплескания, которыми его приветствовали бы, заглушили бы ураганный огонь...". {Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920. М.: Новости. 1990. С. 393.}. Как видим, тогда даже монархисты считали, что во время войны можно раскачивать правительство (ради блага монархии, разумеется). Пойти на репрессии правительство не решилось, и вся его реакция на потрясшую общество речь выразилась в запрещении публиковать ее в газетах. Однако подконтрольные либералам типографии немедленно размножили ее в миллионах экземпляров (как ранее - статью Маклакова о "безумном шофере"), и вскоре речь уже читали солдаты на фронте. После этого смешно читать о зловещей роли "большевистской агитации" в армии - у большевиков не было и десятой доли подобных возможностей. Конечно, с обвинениями правительства в полном непрофессионализме можно было поспорить. Через три дня после речи Милюкова военный министр с думской трибуны ответил лидеру кадетов данными о впечатляющем росте производства вооружений. Например, по сравнению с 1 января 1915 г. к августу 1916 г. производство трехдюймовых (полевых) орудий возросло в 8 раз; производство 48-линейных (122-миллиметровых), более тяжелых гаубиц - почти в 4 раза; снарядов разных калибров ?- в 5-19,7 раза, так что вся артиллерия оказалась полностью и даже с немалым запасом обеспечена снарядами; взрывчатых веществ и удушливых газов - в десятки раз. Милюкова за клевету попытались призвать к ответу, но не позволила депутатская неприкосновенность. Добровольно же он объясняться отказался, заявив, что какие-либо объяснения и предоставление доказательств с его стороны возможны лишь в том случае, если его обвинения против премьера Б.В. Штюрмера будут рассмотрены специальной комиссией. Поскольку это требование для власти было заведомо невыполнимо, затея с привлечением Милюкова к ответу так и заглохла. Вообще-то отказ обосновать свои обвинения выглядит как признание собственного поражения, но в той накаленной обстановке уклончивая позиция Милюкова расценивалась большинством общества как победа. Милюков, собственно, и не боялся ответственности, так как за ним (и за Думой) стояли неприкасаемые Земгор и ЦВПК. А воздавать правительству должное за его реальные достижения - такое в планы либералов входить никак не могло, ибо они хотели не справедливой оценки правительства (хотя и получали от него огромные деньги), а низвержения этого правительства.
       Однако люди, честно делавшие свое дело на фронте и считавшие, что политические счеты надо оставить до победы над врагом, приходили в недоумение от бурления тыла. А.Е. Снесарев, один из лучших в царской армии командиров полка и дивизии, уже в 1915 г. писал жене: "Вчера получили газету от 4 сент. - после долгого перерыва - и удивляемся, что у вас там такое творится. Что естественнее и глубже слов Государя, сказавшего, что теперь надо думать о войне и пока больше ни о чем, а между тем у вас начинают думать о чем хотите, только не о войне... о ней только говорят, говорят и говорят. "Русские ведомости", например, утверждают, что теперь насущное время для коренных реформ... Это во время войны-то? Что они, одурели в самом деле? Кто же перестраивает корабль, когда вокруг него хлещут бури и раскатываютсяволны! Только думают о непогоде и спасении. Стихнет буря, придут в гавань, тогда перестраивай и перекрашивай корабль хоть сверху донизу!" {Снесарев А.Е. Письма с фронта. М.: Кучково поле. 2012. С. 217-218.}. В оценке деятельности российских либералов во время Первой мировой войны нельзя не согласиться с О.Р. Айрапетовым: ""Властители дум" оказались не в состоянии следовать декларированным ими в первые дни войны принципам "священного единения". В 1915 г. оно уже было очевидно не безусловным, что имело весьма важные последствия для судьбы страны. Вряд ли будет преувеличением утверждение, что широким массам крестьянства и рабочих не нужна была тяжелая и бессмысленная с их точки зрения война. Руководителей "узких масс" образованных классов это явно не пугало. Они прежде всего мечтали о расширении политических полномочий и все свои силы направили на изощренную борьбу с правительством. Лозунг создания "правительства доверия" предполагал существование правительства, которому не стоило доверять. Подозрения подтверждались слухами, провокациями, организацией мерзких политических судилищ с санкции сочувствовавшего либералам великого князя Николая Николаевича (младшего). Ни одна страна во время войны не может позволить себе дискредитации высшей государственной власти, а страна, в которой бедных и богатых разделяет так много, с неумолимо обострившимся в военные годы рабочим и национальным вопросами и прочим, - тем более. Обвиняя военного министра в шпионаже, дискредитируя носителей верховной власти, либералы подрывали основу дисциплины и порядка. Пока армия подчинялась своим командирам, все еще оставался шанс на относительно безболезненный выход из кризиса. Гигантские потери 1914-1916 гг. выбили кадровый офицерский корпус и резко снизили способность армии к сопротивлению противнику и подчинению командирам. Этот момент совпал с очередным штурмом власти, устроенным либеральной оппозицией". {Айрапетов О.Р. Участие Российской империи в Первой мировой войне. М.: Кучково поле. Т.1.1914. С. 15.}. Либералы, однако, смотрели на войну не как на особо тревожный момент в жизни нации, когда временно притихает политическая борьба, а как на особо благоприятный момент для удовлетворения своих политических амбиций, во имя которых стоило рискнуть нацией и страной. Они лихорадочно искали союзников слева, понимая, что недавние классовые столкновения забыты только временно, на фоне общей ненависти к самодержавию. И такие союзники нашлись: симпатизировавший социалистам трудовик (с марта 1917 г. - эсер) А.Ф. Керенский, меньшевики Н.С. Чхеидзе, И.Г. Церетели, М. И. Скобелев и др. Правые эсеры вроде Керенского взяли на вооружение тезис своих предтеч, революционных народников XIX в., о том, что главное - добиться представительной системы правления, а там в ходе парламентской борьбы власть сама упадет в руки тем, кто более любезен народу. В новых условиях это позволяло сотрудничать с либералами на почве стремления к низвержению монархии и установлению парламентской демократии. Меньшевики очень дорожили марксистским тезисом о том, что социалистическая революция (к которой они как социал-демократы должны были стремиться) возможна лишь после полного развертывания всех потенций и всех противоречий капитализма. Поэтому меньшевики готовы были сотрудничать с либералами как будущая легальная ("уютная") оппозиция. Иными словами, сотрудничество правых эсеров и меньшевиков с либералами имеет свою логику и совершенно не нуждается в объяснении через масонство Керенского, Чхеидзе или Скобелева. Керенский, кстати, своего масонства никогда не скрывал - именно потому, что оно его ни к чему не обязывало, но провозглашало вполне благие и возвышенные намерения (примерно так же современный человек входит в клубы по интересам или в группы в социальных сетях). "Членство в масонской ложе давало Керенскому возможность обзавестись нужными знакомствами, опереться на организованную силу. С другой стороны, масонство было той почвой, на которой могли бы найти точки соприкосновения представители конкурирующих политических течений. Для Керенского же идея создания единого фронта либералов и социалистов была основополагающей в течение всего времени его пребывания в Думе". {Федюк В.П. Керенский. М.: Молодая гвардия. 2009. С. 58.}. Ни документы, ни мемуары участников событий не предоставляют нам ни единого осязаемого доказательства в пользу того, что какое-либо из важных (да и неважных) политических решений либералов или Временного правительства было принято сверх естественной классовой и партийной политической логики - в угоду таинственным принципам некой скрытой силы, а именно масонства. Кроме того, даже те лица, которые заведомо были масонами, сплошь и рядом действовали вразрез с принципами и программами масонских лож. Наоборот: все решения принимались по вполне объяснимым без всякого масонства мотивам. Да, некоторые известные либералы - Н.В. Некрасов, М.И. Терещенко, А.И. Коновалов - были масонами, но куда большее число либералов масонами не являлось. То же можно сказать и об умеренных социалистах, и о членах Временного правительства, в которое входили масоны. "Масонская тема" была раздута двумя категориями людей: 1) теми, которым лень изучать эпоху, выяснять классовую природу и движущие силы политических партий и течений - проще объявить все события результатом заговора. Между тем Роберт Ирвин верно заметил: "...Заговоры - это всего лишь фантазии простаков, ожидающих простых объяснений тех событий, чьи причины и цели на самом деле очень сложны" {Роберт Ирвин. Арабский кошмар. СПб.: Симпозиум. 2000. С. 241.}; 2) теми, кто нуждается в неотложной психиатрической помощи. К сожалению, эти две группы лиц столь упорно донимали масонской легендой общественное сознание, что в итоге сделали далекое от всякой мистики реальное явление русской политической жизни чем-то средним между темой дешевого голливудского триллера и пародией на подобный же триллер. "Еще раз повторим: российское масонство начала XX столетия имело мало общего с тем, что возникает в умах у широкой публики при слове "масон". Не было таинственных обрядов, не было "всемирного правительства", протянувшего свои щупальца во все стороны. Вместо этого существовала разветвленная сеть полулегальных организаций, объединявших пестрый по составу контингент участников. Принадлежность к масонам давала одно, но очень ценное преимущество - возможность обзавестись полезными знакомствами в самых разных сферах. Керенский воспользовался этим максимально широко. Если проанализировать состав его ближайшего окружения в ту пору, когда он будет занимать различные министерские посты, мы увидим две группы: с одной стороны, молодые адвокаты, с другой - знакомые Керенского по масонским ложам. В этом отношении масонский опыт оказался Керенскому очень кстати". {Федюк В.П. Керенский. М.: Молодая гвардия. 2009. С. 59-60.}.
       Обеспечивая себя слева, со стороны возможного народного негодования, прослойкой ручных "умеренных социалистов", либералы не забывали о главном - о контактах с реальной вооруженной силой. Полиция и корпус жандармов были слишком скомпрометированы защитой царского режима, поэтому контакты с ними были минимальны. Поэтому лидеры либералов зачастили в армию. У них имелся для этого прекрасный повод: все они так или иначе принимали участие в деятельности снабжавших армию самодеятельных организаций. Постепенно взаимопонимания удалось достичь со всеми главными военачальниками, не исключая начальника штаба Верховного Главнокомандующего (т.е. генштаба) генерала М.В. Алексеева. "Генерал же Алексеев связал себя заговорами с врагами существовавшего строя, которые скрывались под видом представителей Земгора, Красного Креста и военно-промышленных комитетов. Восторги русской интеллигенции в первые месяцы войны сменились обычной ненавистью к монархическому строю. Это произошло одновременно с нашим поражением 1915 года. Общественные деятели регулярно посещали фронт якобы для его объезда и выяснения нужд армии. На самом же деле они ездили, чтобы завоевать симпатии командующих армиями. Члены Думы, обещавшие в начале войны поддерживать правительство, теперь трудились не покладая рук над разложением армии. Они уверяли, что настроены оппозиционно из за "германских симпатий" молодой императрицы, и их речи в Думе, не пропущенные военной цензурой для напечатания в газетах, раздавались солдатам и офицерам в окопах в размноженном на ротаторе виде". {Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. М.: Захаров. 1999. С. 255-256.}. Разумеется, генералы имели куда более свободный доступ к оппозиционной прессе, чем солдаты, и потому систематические разоблачения правящего режима постепенно внедрялись в их сознание. В конце концов безумная идея смены в ходе войны государственного строя стала казаться генералам не такой уж бредовой, поскольку армия была по сравнению с 1915 г. отлично снабжена и, несмотря на некоторые признаки брожения, еще сохраняла дисциплину. Насколько далеки генералы были от настроений солдатских масс, выяснилось очень скоро.
       Двадцать третьего февраля (8 марта по новому стилю) в Петрограде из-за недостатка продовольствия и роста цен забастовало примерно 100 тыс. рабочих. Цены действительно удручали: дело в том, что военные расходы покрывались в основном за счет выпуска бумажных денег, размен которых на золото пришлось прекратить. Поэтому цены с 1914 по конец 1916 г. выросли в целом 4 раза. {См. Сидоров А.Л. Финансовое положение России в годы первой мировой войны. М.: Изд-во АН СССР. 1960. С. 147.}. Если крестьяне, торговавшие продовольствием, только выигрывали от роста цен, то зарплата рабочих хотя и увеличивалась, но отставала от роста цен примерно втрое. Поэтому в городах было очень неспокойно. Одновременно с указанной забастовкой состоялась мирная демонстрация в честь Международного женского дня, - правда, демонстранты требовали не только женского равноправия, но и хлеба. Забастовка не затронула жизненно важные отрасли городского хозяйства, дефицит хлеба был быстро восполнен за счет запасов. Тем не менее председатель Думы, октябрист М.В. Родзянко, позвонил брату царя великому князю Михаилу и предложил ему немедленно принять диктатуру над столицей и предложить царю сформировать ответственное перед Думой правительство. Чувствовал что-то Родзянко или что-то знал? Теперь уже сказать трудно. Михаил не сказал ничего определенного. А на следующий день забастовка расширилась, на улицы вышло до 200 тыс. человек, начались погромы, стычки с полицией и солдатами. Впрочем, серьезного сопротивления толпа не встречала, особенно заметной была вялость казаков, избегавших всякого контакта с демонстрантами. Двадцать пятого начали избивать полицейских, срывать погоны с офицеров, появились первые жертвы уличных стычек. Николай II отправил командующему войсками столичного военного округа генералу С.С. Хабалову (не имевшему, кстати, никакого военного опыта) странную телеграмму: "Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки". Особенно странно эта телеграмма выглядит на фоне времяпрепровождения царя в те дни: он в обычное время завтракал, пил чай, обедал и ужинал, около часа занимался военными делами (заслушивал доклад Алексеева), читал, смотрел кино в штабном кинематографе, три часа катался на автомобиле. Возможно, он, как было у него в обычае, полагался на волю Божью. Вообще о религиозности Николая и императрицы Александры следует сказать, что эта религиозность была не вполне православная, а с тем налетом сектантства, мистицизма и даже визионерства, который так типичен для протестантизма. Вместо того чтобы бодро выполнять свой долг и трудиться, как положено православному христианину, Николай то выискивал лиц, осененных благодатью, от француза Филиппа до Распутина, то внимал велениям Божьим (полагая в своей неосознанной гордыне, будто смертному дано их слышать), то пускал события на самотек, что для православного является тяжким грехом. Вокруг императорской четы постоянно крутились религиозные шарлатаны, к которым (особенно к Распутину) царь и царица часто прислушивались, тогда как к иерархам Церкви и их словам они оставались холодны. Сделавшись простым смертным, Николай сильно изменился, стал проще, спокойнее и, как нам кажется, благочестивее, но для этого должна была рухнуть монархия.
       Двадцать шестого развели мосты через Неву, на улицах появились войска. Солдатам были выданы боевые патроны. Все видные большевики подверглись аресту, но на ходе беспорядков это никак не отразилось, чем лишний раз доказывается тот факт, что беспорядками руководили вовсе не большевики. Демонстранты устремились к центру города, но их встретили огнем. Только на Знаменской площади погибло сорок человек. Рота Павловского полка вышла из казарм на улицу, но ее тут же загнали обратно, арестовав при этом 19 человек. Вечером рабочие пришли к казармам Волынского полка - укорять солдат, стрелявших в толпу на Знаменской площади. Солдаты повинились и пообещали впредь не стрелять в народ. Двадцать седьмого на утреннем построении солдаты-волынцы убили командовавшего расстрелом на Знаменской штабс-капитана Лашкевича и выбросили его тело во двор. Командование принял унтер-офицер Тимофей Кирпичников. Он разослал агитаторов по другим частям, и в течение нескольких часов взбунтовался весь столичный гарнизон. Вполне возможно, что Кирпичников был связан с либеральной оппозицией - имеются данные о том, что он происходил из профессорской семьи и учился в каком-то высшем учебном заведении. В пользу того, что такая связь существовала, говорит и конец Кирпичникова: в 1918 г. его расстреляли красные, хотя и неизвестно, за что именно. А в феврале 17-го восставшие солдаты быстро овладели городом, разогнав полицию, жандармов и немногочисленные пикеты верных правительству войск. Были захвачены мосты, вокзалы, телефонная станция, арсенал. Десятки тысяч винтовок из арсенала перешли в руки горожан, поддержавших восстание. Разгрому подверглись Министерство внутренних дел, охранное отделение, окружной суд. Из тюрем выпустили всех преступников без разбору ("жертв царского режима"), что плачевно сказалось на криминальной обстановке в городе. Уже ночью состоялись состоялись выборы в Совет рабочих депутатов и в его исполком. Тогда же образовался временный комитет Думы, принявший на себя функции правительства, то есть возникло двоевластие. Фактически же в Совет вошли в основном социалисты-либералы и лишь два большевика, ну а комитет Думы вошли в подавляющем большинстве представители Прогрессивного блока, то есть либералы классические. Такая ситуация позволяла надеяться на сотрудничество двух ветвей власти, что поначалу и происходило. Утром 28 февраля генерал Хабалов распустил вверенные ему войска и объявил о прекращении сопротивления. Видимо, именно такая позиция позволила ему в дальнейшем избежать репрессий даже при большевиках. Ранним утром 28-го из Ставки усмирять Петроград отбыл генерал Н.И. Иванов с приданным ему батальоном георгиевских кавалеров. Другие части, включенные приказом в состав карательной экспедиции, присоединялись к нему по дороге. Царские поезда, личный царский и свитский, отправились следом за экспедицией Иванова, направляясь в Царское Село, к семье Николая. Однако железнодорожники заблокировали продвижение карательной экспедиции, после чего входившие в ее состав войска вышли из повиновения и разошлись.
       С этого момента победу революции можно считать окончательной. Котел общественного недовольства взорвался неожиданно, плана восстания не существовало. Судя по поведению Родзянко, что-то готовилось, но указаний о конкретных действиях никто не получал. Видимо, критическая масса недовольства была достигнута, и потребовался лишь легкий толчок, чтобы на самодержавие обрушилась лавина бунта, поддержанного всеми классами общества, кроме небольшого числа монархистов и придворной прослойки. Всеми восставшими руководило чувство справедливости, хотя понимали справедливость они, конечно же, по-разному, в соответствии со своей классовой природой. Либералы считали себя элитой - денежной, промышленной, управленческой, интеллектуальной, а потому не сомневались в том, что их стремление во власть справедливо (и их мнение трудно полностью отвергнуть). Трудящиеся массы благодаря пропаганде знали, что самодержавие погрязло в коррупции, роскоши, разврате и при этом совершенно неспособно эффективно управлять страной (это мнение тоже не может быть полностью отвергнуто). Поэтому массы были вполне солидарны с либералами по вопросу о ликвидации самодержавия: они считали слом монархии справедливым делом. Различиям в понимании справедливости предстояло выявиться очень скоро: сложившуюся в стране расстановку классовых сил, различия в доходах, в условиях труда и жизни, в отношении к войне либералы считали справедливой и совместимой с республиканским образом правления, а трудящиеся массы, в их подавляющем большинстве, - никоим образом. Классовых противоречий Февральская революция не решила, различных понятий о справедливости к единому знаменателю не привела. Недаром очень многие мемуаристы, вспоминая свои революционные восторги, вспоминают в то же время зловещие предсказания своих более прозорливых современников, видевших впереди долгие годы междоусобиц и большую кровь.
       Поезда императора, как и поезда карателей, также были остановлены железнодорожниками, далеко не доехав до Царского Села. Николай принял решение ехать в Псков, где располагался штаб Северного фронта под командованием Н.В. Рузского. Туда царь прибыл примерно в семь вечера 1 марта. "Первого марта генерал Алексеев запросил телеграммой всех главнокомандующих фронтами. Телеграммы эти запрашивали у главнокомандующих их мнение о желательности при данных обстоятельствах отречения государя императора от престола в пользу сына. К часу дня второго марта все ответы главнокомандующих были получены и сосредоточились в руках генерала Рузского. Ответы эти были:
       1) От великого князя Николая Николаевича - главнокомандующего Кавказским фронтом.
       2) От генерала Сахарова - фактического главнокомандующего Румынским фронтом (собственно главнокомандующим был король Румынии, а Сахаров был его начальником штаба).
       3) От генерала Брусилова - главнокомандующего Юго-Западным фронтом.
       4) От генерала Эверта - главнокомандующего Западным фронтом.
       5) От самого Рузского - главнокомандующего Северным фронтом. Все пять главнокомандующих фронтами и генерал Алексеев (ген. Алексеев был начальником штаба при Государе) высказались за отречение Государя императора от престола.
       В час дня второго марта генерал Рузский, сопровождаемый своим начальником штаба генералом Даниловым и Савичем - генерал-квартирмейстером, был принят Государем. Государь принял их в том же самом вагоне, в котором через несколько часов было отречение. Генерал Рузский доложил Государю мнение генерала Алексеева и главнокомандующих фронтами, в том числе свое собственное. Кроме того, генерал Рузский просил еще выслушать генералов Данилова и Савича. Государь приказал Данилову говорить.
       Генерал Данилов сказал приблизительно следующее:
       - Положение очень трудное... Думаю, что главнокомандующие фронтами правы. Зная ваше императорское величество, я не сомневаюсь, что, если благоугодно будет разделить наше мнение, ваше величество принесете и эту жертву родине...
       Савич кратко сказал, что он присоединяется к мнению генерала Данилова. На это Государь ответил очень взволнованно и очень прочувственно, в том смысле, что нет такой жертвы, которой он не принес бы для России". {Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920. М.: Новости. 1990. С. 526-527.}. Здесь следует добавить, что телеграммы в пользу отречения императора прислали также командующий Балтийским флотом А.И. Непенин (на имя Николая) и командующий Черноморским флотом А.В. Колчак (на имя Алексеева). Посоветовавшись с придворным врачом, Николай решил отречься и за наследника Алексея: врач признался царю, что Алексей вряд ли проживет более трех лет. В 15.05 были отправлены телеграммы Алексееву и председателю Думы Родзянко с сообщением об отречении. В 21.45 прибыли депутаты Шульгин и Гучков, которым в 23.40 Николай вручил Акт об отречении за себя и за сына. Получив Акт, депутаты вернулись в столицу. На следующий день на квартире князя Путятина состоялось совещание депутатов Родзянко, Терещенко, Керенского, Милюкова, Гучкова, Шульгина и других с великим князем Михаилом Александровичем. Великий князь вызвал Родзянко в смежную комнату и, оставшись с председателем Думы один на один, попросил его ответить честно: смогут ли ему гарантировать жизнь в случае принятия престола? Тот ответил отрицательно, сославшись на отсутствие у Думы дисциплинированной вооруженной силы. В ходе совещания за принятие Михаилом престола (за конституционную монархию) высказались только Гучков и Милюков, остальные были против (за республику). Михаил попросил некоторое время на размышление и удалился. Далее вновь предоставим слово Шульгину:
       "Великий князь вышел... Это было около двенадцати часов дня... Мы поняли, что настала минута.
      Он дошел до середины комнаты.
      Мы столпились вокруг него.
      Он сказал:
      - При этих условиях я не могу принять престола, потому что...
      Он не договорил, потому что... потому что заплакал...".{Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920. М.: Новости. 1990. С. 542.}.
      И это был конец тысячелетней монархии. Ее существование оказалось несовместимым с чувством справедливости ее подданных.
       Заключение
      
       1
      
       Наверняка многие ученые люди упрекнут наше сочинение в методологической отсталости. И действительно, в свое время платные полемисты выпустили много стрел в сторону Маркса и Энгельса, и тем не менее историки, к какому бы классу они ни принадлежали по происхождению и по самосознанию, быстро усвоили материалистический метод. Историки давно уже рассматривают все события в жизни общества не как воплощение в жизнь человеческих желаний или мнений, а как результат действия вполне объективных по отношению к человеку материальных сил, как проявление развития того самого базиса, о котором людям старшего поколения столько толковали на семинарах по марксизму-ленинизму. Ныне очень редки такие методологические реликты, как Р. Пайпс, который, изучая русскую революцию, не интересуется экономикой предреволюционной России и положением трудящихся масс и потому всерьез пишет, например, о том, что политический кризис 1904-1905 гг. был вызван съездом земцев, а расстрел 9 января - желанием рабочих непременно всучить царю свою петицию, написанную к тому же с участием неких смутьянов (то есть будь земцы потише и не сочиняй рабочие петиций - глядишь, ничего бы и не было). {См. Ричард Пайпс. Русская революция. М.: Росспэн. 1994. С. 32-33.}. Большинству же историков отречения от марксизма, долго звучавшие с трибун и экранов, не мешают пользоваться материалистической методологией, и потому на общем фоне наша книга, рассматривающая историю с точки зрения справедливости, то есть этической категории, может показаться белой вороной. Однако архаическим такой подход может показаться лишь на первый взгляд. Начнем с того, что создатели современной методологии истории Маркс и Энгельс вовсе не отрицали мощного обратного влияния человеческой духовности на историю, в том числе и на развитие базиса. Наоборот, они многократно подчеркивали то, что определяющая роль базиса в истории проявляется лишь в конечном счете, и предостерегали от всякого экономического фатализма. Особый упор на роли духовной деятельности и идеологической борьбы в истории делал Антонио Грамши, классик марксизма XX века. Он показал, что, хотя к политическим переменам действительно ведут глубинные материальные, экономические тенденции, но для осуществления этих перемен, кто бы их ни возглавлял и какой бы классовый характер они ни носили, совершенно необходимо управление сознанием человеческих масс.
       Необходимо помнить, что сами этические категории, и прежде всего справедливость, являются порождением материальных условий жизни общества, его экономического и социального (классового) развития, и содержание этих категорий неизбежно меняется с ходом этого развития. Например, понятие о справедливости у народов (обществ), практикующих набеговую систему (которая порой превращается в завоевание других народов), резко отличается от подобного понятия у народов (обществ), в жизни которых набеги и война не являются значимым экономическим фактором. Это различие понятий совершенно явно вытекает из различий в экономическом базисе набеговых и не-набеговых обществ. Народы, живущие набегами и завоеванием, признают, конечно, справедливость в виде некоторых изначальных скрепляющих общество правил (запретов воровства, убийств и т.д.), с точки зрения которых и проводится отличие справедливого поведения от несправедливого. Однако правила эти остаются исключительно для внутреннего употребления: те народы, которые подвергаются набегам или завоеванию, под эти правила не подходят, к ним не применяется "обратная этика", согласно которой правильным и моральным признается нанесение им максимального ущерба. Человек, однако, по природе своей - существо общественное, а значит, питает естественное отвращение к причинению зла себе подобным: это чувство сформировалось еще до разделения человечества на грабителей и их жертв, на завоевателей и завоевываемых. Поэтому, дабы естественное сочувствие человека человеку не входило в противоречие с этикой набеговых (варварских) народов, будущих жертв набегов и завоеваний требовалось максимально очернить, принизить, "расчеловечить", показать их инаковость по сравнению с "правильным народом" или "правильным обществом". Характерная для варварства двойная мораль прямо вытекала из экономики варварского общества, получавшего не от собственного хозяйства, а от войны большую часть предметов потребления. Война же давала варварам и подневольную рабочую силу, позволявшую им постепенно практически полностью отойти от производства и делить свое время между праздностью и военным делом. При такой экономике справедливым и моральным выглядел любой грабеж, любой захват, ведь он шел на пользу не только лично воину-захватчику, но и всему тому обществу, к которому воин принадлежал. Совершенно очевидно, что эти черты варварства прекрасно сохранились в нынешней политике стран "золотого миллиарда", перекочевав в нее из истории Запада, начавшейся, как мы напомнили в нашей книге, с завоевания и покорения одних народов другими. А у народов, производивших все необходимые им предметы потребления собственным трудом, справедливым, естественно, считалось совсем другое: продукты должны принадлежать тому, кто их произвел, за вычетом той части, которая идет на содержание зачаточного государственного аппарата: военных вождей, их дружины, идеологической верхушки (жрецов). Какие-либо изъятия продукта у производителя сверх установленных норм считались несправедливыми. Соответственно справедливым и высокоморальным считалось сопротивление попыткам грабежа со стороны других народов. Если это сопротивление длится многие сотни лет, как то было с Русью-Россией, то его дух, его психология и традиции неизбежно становятся частью народного самосознания, закрепляясь в фольклоре и литературе и претворяясь в то обостренное чувство справедливости, которое мы наблюдаем в русском народе.
       Никакой народ, в том числе и русский, вовсе не рвался добровольно занять в истории не слишком уютное место защитника справедливости - такую позицию занимают всегда поневоле, однако она производит в народном самосознании и характере именно те изменения, о которых сказано выше. Причем оказаться на такой позиции, а значит, и выработать соответствующие представления о справедливости, можно было лишь благодаря определенному экономическому базису: оседлости, занятиям земледелием и ремеслом, вхождению в систему мирного международного обмена. Таким образом, рассматривать историю с точки зрения справедливости правомерно, если постоянно помнить об экономической и классовой обусловленности этических понятий, - в этом случае "этический подход" может оказаться весьма плодотворным. Он не пройдет мимо тех изменений в производительных силах, которые, накапливаясь, меняли экономическое положение людей и их взаимоотношения в обществе. Однако он покажет, что экономические перемены обязательно ведут к изменению этических воззрений и критериев. А ведь к действиям людей непосредственно побуждают не сдвиги в экономике, а убеждения, этические оценки. Особенно продуктивно, как нам представляется, рассмотрение с точки зрения справедливости именно русской истории, едва ли не все крупнейшие события которой совершались именно под знаком борьбы за справедливость.
      
       2
      
       Русская духовность, русское национальное самосознание переживают сейчас непростой период. Информационное пространство последних тридцати лет было заполнено отравляющим веществом под названием "русофобия", и у очень многих даже вполне русских по культуре и крови людей не оказалось иммунитета к этой отраве. Начиналось все с обличения ужасов СССР (какого научного качества были эти обличения, можно понять, вспомнив солженицынские 60 млн. жертв Советской власти или 18 млн. узников ГУЛАГа Антонова-Овсеенко). Вскоре, однако, выяснилось, что организаторы обличительной кампании вовсе не собирались ограничиваться расправой с советским периодом истории СССР. Ненавистный СССР ушел в прошлое, обличители, казалось бы, могли успокоиться и расслабиться, подсчитать доходы с антисоветских грантов. Однако задача ставилась шире, и отдыхать не пришлось. Оказалось, что главной целью является Россия. Она была объявлена носительницей зла по определению, по самой ее сути, и все периоды ее истории подверглись перетолковыванию в этом духе. Под удары обличителей попали Владимир Святой и Ярослав Мудрый, Александр Невский и Дмитрий Донской, Петр Первый и Екатерина Вторая, Михаил Ломоносов и Михаил Кутузов, Александр Пушкин и Федор Тютчев, Георгий Жуков и Михаил Шолохов - и это еще очень краткий список. Советский период подвергся истерическому, параноидальному оплевыванию весь целиком. На почве совершенно иррациональной ненависти к СССР к русофобам примкнули некоторые русские националисты (вдруг оказалось, что с идеологией нацизма их связывают более тесные узы, чем с собственным народом); монархисты, смакующие дикие зверства корниловцев и белоказаков и вдруг переставшие стесняться симпатий к Власову и к прочим сотрудникам гитлеровского режима; некоторые православные священники, не гнушающиеся вхождения в состав самых русофобских форумов и редколлегий, лишь бы там бранили СССР; различные нерусские националисты, фантастически невежественные в истории собственных народов и забывающие, в частности, о том, что государственность их народы обрели (или вернули себе) только в СССР... Весь этот серпентарий един в одном: духовным кормом для него служит фальсифицированная история нашей страны. Иначе говоря, как для здравого национального сознания основой является правдивая национальная история, так для всех разновидностей нацизма, в том числе и для русофобии, основой и питанием являются искажения истории, всевозможные фальшивки, выступающие в благородной маске обличения зла, но на самом деле сеющие ненависть. И здесь мы вновь должны вернуться к категории справедливости в ее значении воздаяния должного: в нынешней идеологической ситуации восстановление исторической справедливости по отношению к русскому и другим народам нашей страны приобретает небывалое прежде значение. Слишком много идеологических ударов было пропущено, слишком много клеветы было выслушано в тупом молчании. Пора научиться воздавать должное самим себе, если мы не хотим выступать в том уродливом и фальшивом обличье, которое нам упорно и порой не без успеха пытаются придать. Так что справедливость мы должны рассматривать не только как один из главных двигательных мотивов русской истории, но и как задачу историка, призванного не только освещать события, но и справедливо их истолковывать. При таком подходе ранняя русская история предстает перед нами как зримое осуществление идеи справедливости.
      
       3
      
       Рассматривая историю России, мы долгое время видим русский народ в окружении алчных соседей, стремящихся урвать себе русских земель, русских богатств, русских рабов. К концу XVIII века главные из этих вековых конфликтов с соседями оканчиваются победой России. Одни из противников низведены на положение второстепенных держав, как Швеция и Турция, другие, как Польша, Крым, набеговые народы Кавказа и Центральной Азии, начинают инкорпорироваться в состав России. Однако эти достижения потребовали от русского народа немалых жертв, и главная из них - принятие крепостного права ради обеспечения землей и трудом русского военного сословия (поместного дворянства). Укрепившееся к концу XVIII века международное положение России позволило объявить службу дворян делом необязательным, добровольным. Однако необязательность службы дворян вошла в противоречие с дворянской собственностью на землю (к тому времени поместья давно превратились в собственность) и с наличием крепостного права: общественная легитимность особого положения дворян оказалась утрачена. Думается, что не случайно именно в это время вспыхивает восстание Пугачева, проходившее под отчетливо выраженными антидворянскими лозунгами (мотив социальной справедливости в лозунгах восстаний Болотникова или Булавина выражен далеко не столь явственно). Стоит заметить, что крепостничество на свободолюбивом Западе продержалось без особых потрясений сотни лет, а в "рабской", "терпеливой" России оно вызвало при самом своем введении крестьянскую войну Болотникова. Затем подобные войны повторяются через каждые полвека, а в царствование Екатерины, через сто с небольшим лет после фактического введения крепостничества, вопрос о его отмене уже ставится в порядок дня. Отнюдь не случайно именно в конце XVIII века в России наблюдается такой расцвет сатиры: Д.И. Фонвизин, Д.П. Горчаков, И.М. Долгоруков, В.В. Капнист... Впрочем, от сравнительно безобидной (хотя и антикрепостнической по сути) сатиры на дворянские нравы литература довольно быстро перешла к острым сочинениям И.А. Крылова, Н.И. Новикова, позволявшего себе дискутировать с самой императрицей, и к революционному творчеству А.Н. Радищева. Воспитанное в долгой борьбе с внешним врагом моральное чувство громко заявляло о себе, сталкиваясь с той многообразной социальной несправедливостью, которая накопилась в России за долгую пору защиты ее рубежей от различных хищников. В самом своем кричащем виде социальная несправедливость выступала, конечно, в форме дворянского землевладения и крепостного права (в то время отделить одно от другого было еще практически невозможно).
       Наполеоновская угроза отвлекла внимание общества от внутренних проблем. Чувство справедливости на какое-то время было удовлетворено: армия агрессора оказалась полностью уничтожена, русский главнокомандующий проявил себя куда лучшим стратегом, чем сам гениальный Бонапарт, очередной претендент на европейскую и мировую гегемонию вновь получил от России такой удар, после которого уже не смог оправиться. Однако мир разочаровал вернувшихся со справедливой войны офицеров. Крестьяне за подвиги, совершенные ими в рядах армии и партизанских отрядов, получили только бесчеловечные эксперименты военных поселений и усилившийся из-за дробления поместий крепостнический гнет. Надежды, которые подавал юным свободолюбцам Александр I, не оправдались: режим по-прежнему защищал интересы только дворянского класса. Всем этим и была вызвана авантюра декабристов. И пусть она завершилась провалом, но прозорливые люди смогли по ней заметить, что оскорбленное русское чувство справедливости не останавливается перед насилием, перед покушением на то, что в глазах общества еще свято (на жизнь монарха), перед безграничным самопожертвованием. Все эти характерные черты русского освободительного движения развились и ярко проявились в дальнейшем, когда неудачная Крымская война заставила Александра II отказаться от николаевского тотального деспотизма, только загонявшего проблемы страны вглубь.
       В начале царствования Александра II Ф.И. Тютчев верно заметил, что общественные потрясения обычно случаются не при самих деспотических режимах, а в ходе вынужденной модернизации этих режимов. Так и при Александре II общественное мнение, уставшее от царившей в обществе несправедливости, поддерживало власть, поскольку та затеяла перемены. В преддверии самой важной, судьбоносной реформы - отмены крепостного права (а вместе с ним и перестройки на началах справедливости земельных отношений, как надеялись многие) бурно развившаяся печать занималась по большей части разоблачением мерзостей николаевщины и не посягала на устои самодержавия. Сопротивление крепостников царю и его помощникам удалось преодолеть, великая реформа состоялась, и что же? Для тех, кто жил крестьянским трудом, то есть для тех, в чьих будто бы интересах реформа и предпринималась, она обернулась горьким разочарованием. Лишив крестьян барского покровительства, пусть и унизительного, и ненадежного, реформа оставила крестьян без всякой защиты перед лицом малоземелья и бедности, а значит, в конечном счете, - перед лицом другой формы рабства в виде продажи собственного труда за гроши, за корку хлеба. Однако и для значительной части тех, кто добывал средства к жизни не возделыванием земли, а умственным трудом, реформа в том виде, в каком она была проведена, стала тяжелым ударом, и прежде всего по их чувству справедливости. Критически настроенные писатели и журналисты (в основном выходцы из разночинцев или из обедневшего дворянства) быстро разобрались в экономической и административной сути реформы. Оказалось, что земли крестьянин получил примерно половину от того количества, которым он пользовался при крепостном праве. Оказалось, что и за полученную землю, продуктами которой крестьянин сотни лет кормил помещика, еще предстоит платить и платить (напомним: помещик с 1762 г. имел право не служить государству). Оказалось, что полноправным гражданином крестьянин так и не стал: его права по-прежнему отличались (не в лучшую, конечно, сторону) от прав привилегированных сословий. Разочарование в долгожданной реформе из тысяч образованных русских людей сделало оппозиционеров, а наиболее последовательные оппозиционеры вскоре стали активными борцами против самодержавия.
      
       4
      
       Как бы ни любо нам было бить себя в грудь и посыпать голову пеплом, проклиная наше прошлое, но все же русскую страсть к самоедству, эту нашу удивительную национальную черту, нам пора в себе преодолеть. Далее по пути самоедства нам идти некуда - впереди уже пропасть, утрата национальной идентичности и иностранное порабощение, как на Украине. Мы показали, что корни исторического мазохизма, очернения собственного прошлого, лежат в русском освободительном движении второй половины XIX века - к таким идейным вывертам привела не злая воля и не отсутствие любви к Родине (любви-то как раз хватало), - нет, причиной стала лишь прямолинейно понятая логика борьбы с самодержавием, опиравшимся на официозную историю и на казенный патриотизм. Создать правдивую историю и чистый патриотизм всегда нелегко - куда проще показалось очернить и дискредитировать и то, и другое, а скверные плоды этого решения потомки пожинают до сих пор. И тем не менее, даже борясь с историческим мазохизмом, мы должны избегать огульного осуждения великого русского освободительного движения. Это движение, от декабристов и славянофилов и до социал-демократов, породило такое идейное богатство и такое множество примеров высочайшего самоотречения, что вывело Россию на главную, центральную духовную позицию в мировой истории, на которой наша страна доселе и остается, несмотря на распад СССР. Деятели нашего освободительного движения в большинстве своем могли бы процветать и при тех несправедливых социальных порядках, которые имели место в тогдашней России. Сейчас, в наше подлое время, этих деятелей принято всячески чернить, и вовсе не за их борьбу с государством (за такое в наши дни как раз вполне могут похвалить), а за то, что ранее их считали героями - ведь героев в России быть не должно, - и за их бескорыстное стремление к социальной справедливости. Ныне этих людей пытаются представить какими-то отбросами общества, лузерами, способными самореализоваться и приобрести некоторое общественное значение лишь через бунт и террор. Однако это попытка с негодными средствами, исторический материал сопротивляется недобросовестным толкователям истории. Многие деятели освободительного движения обладали немалыми собственными средствами и положением в обществе - достаточно видным для того, чтобы сделать вполне официальную карьеру. Если же учесть их блестящую одаренность, то такая карьера выглядит для них чем-то предопределенным свыше (тут можно вспомнить большинство декабристов, Герцена, Огарева, Бакунина, Писарева, Кропоткина, Лаврова, Лопатина, Лизогуба, Перовскую, Фигнер, Тригони, Плеханова, Ленина и др.). Впрочем, даже и без денег, поместий и знатного происхождения Добролюбов, Чернышевский, Нечаев, Кибальчич, Желябов, Халтурин, Фроленко, Гартман, Алексеев, Бабушкин, Гершуни и многие другие могли рассчитывать на достойное будущее благодаря своим несомненным талантам - революционная деятельность вовсе не являлась для них неким "последним шансом", и они не могли этого не понимать. Никаких психических отклонений за этими людьми не замечалось, а значит, в революцию их вела, в отличие от некоторых нынешних бунтарей-маньяков, не жажда известности, за которую не жаль заплатить жизнью. Да, жертвовать жизнью русским революционерам приходилось, но руководили ими, если отбросить все спекуляции и смотреть правде в глаза, два вполне обычных, но больно задетых человеческих чувства: сострадание и стремление к справедливости. Положение подавляющего большинства русского народа, как мы показали, было таким, что не могло не задевать этих чувств.
       В наше время само слово "террор" вызывает ужас и отвращение. Поэтому его, как и следовало ожидать, стали использовать недобросовестные историки - в качестве позорящего ярлыка, который можно налепить на русское освободительное движение и тем самым без особых усилий скомпрометировать его в глазах общества. Действительно, в определенный момент часть этого движения перешла к насильственным, террористическим методам борьбы. Однако здесь надо иметь в виду, во-первых, то, что террор применяла и власть. Пусть смертная казнь до первых актов антиправительственного террора и не применялась, но каторга и крепость, при установленных там порядках, означали почти гарантированную смерть, причем медленную и мучительную. Кроме того, вооруженная сила широко использовалась властью против простого народа, в интересах которого и боролись террористы - взять хотя бы знаменитый расстрел крестьян в селе Бездна. В тюрьмах и арестных домах против заключенных всех сословий разрешалось применять телесные наказания, что являлось не только практикой террора, но, по понятиям образованных людей того времени, также и нестерпимым унижением. Так что первоначально террор революционеров был ответом на действия властей и лишь позднее - элементом их тактики, наряду с пропагандой, от которой революционеры никогда не отказывались. Во-вторых, революционный террор того времени в корне отличался от террора, развернутого нынешними экстремистами. Террор наших дней направлен в первую очередь против мирного населения и служит средством запугивания и подавления масс, в то время как народовольческий и эсеровский террор применялся исключительно против различных должностных лиц режима, от жандармов и провокаторов до министров и самого царя, а потому есть основания называть его партизанской войной. Мы уже высказали выше наше неприятие любого террора, в том числе и практикуемого ради достижения социальной справедливости. Однако ошибки и прегрешения, допущенные одной из сторон конфликта в ходе борьбы, не являются исчерпывающим доказательством принципиальной неправоты этой стороны, особенно если другая сторона постоянно допускала еще более предосудительные действия. Важно видеть суть конфликта, его причины и движущие силы, и если вникнуть таким образом в конфликт народников с самодержавием, то самодержавие мы оправдать никак не сможем. В-третьих, если говорить о главной причине возникновения и разрастания русского освободительного движения, то она с 1861 г. заключалась в нежелании дворянского класса, находившегося под опекой самодержавия, предоставить крестьянам достаточное количество земли для их самостоятельного существования, тогда как революционеры старались заставить дворян это сделать и оказывали с этой целью давление на дворянское государство. Необходимо подчеркнуть: в XIX в. народники-социалисты еще не требовали полной экспроприации земли у тех, кто не обрабатывает ее своим трудом, или наделения каждого гражданина землей лишь в таком количестве, которое может быть обработано самим этим гражданином. Народники, несмотря на вынужденный радикализм их методов борьбы, ставили вопрос о социальной справедливости далеко не столь остро, переводя его в плоскость парламентского соперничества партий. Они требовали от царя только создания демократических институтов, а далее были готовы к тому, чтобы все вопросы решались путем свободной конкуренции разных программ и последующих свободных же выборов. То, что революционеры XX в. воспринимали как жалкую подачку, террористы-народники ставили первым, хотя и не главным пунктом своих требований, и этим доказывается вынужденность того насилия, которое они применяли. Они хотели ограничить самодержавие и преодолеть беспросветную бедность крестьян, - кого же ущемляли эти устремления? Царя с придворной камарильей и дворян: первым пришлось бы поделиться частью власти, а вторым - зарабатывать часть средств на жизнь собственным трудом. Неужели только ради того, чтобы не случилось столь маловажных, в сущности, вещей, ломались тысячи судеб и проливались реки крови? Выходит, что так. Мы намеренно упрощаем, дабы стало ясно: бороться вооруженным путем против несправедливости ничуть не более преступно, чем защищать несправедливость с куда более грозным оружием в руках, с применением всех ресурсов огромной страны и ее государственного аппарата. Нам не стоит каяться за наших предков, выступавших против самодержавия, ибо они выступали не с позиций разрушения, а с позиций созидания, не против государства, а за справедливое демократическое государство. Это было естественным развитием русской тяги к справедливости: борьба за справедливость переместилась с границ России вовнутрь русского общества. До поры до времени во главе этой борьбы стояли образованные русские люди. Народные массы лишь глухо волновались, но их выступление было впереди.
      
       5
      
       Мы видели, что русская революция началась, по сути, еще в 60-е годы XIX века и на своем первом этапе носила чисто аграрный характер. Несмотря на жесткое насильственное противостояние власти и революционеров в 1870-е - 1880-е годы, политические требования революции в этот период были еще весьма скромны. Однако с развитием промышленности характер революции начинает модифицироваться, в конфликт вступают новые участники, новые противоборствующие социальные силы. Поднимается новый имущий класс - буржуазия. Едва успев сменить купеческий кафтан на фрак, она уже заявляет о своих властных амбициях и в этом стремлении к власти смыкается с "вписавшимся в рынок" либеральным дворянством, давно мечтавшим ограничить самодержавие в свою пользу. В результате такой смычки возникает русское либеральное движение, вдохновляемое примером прорвавшихся во власть западных либералов, воспринявшее их социал-дарвинистскую идеологию и взирающее с пренебрежением на все русские социальные и культурные традиции. Можно сколько угодно иронизировать над либералами - а поводов к иронии они давали и дают предостаточно, - однако силу и опасность для государства этого движения преуменьшать ни в коем случае нельзя. Сила его отнюдь не в численности - либералы всегда составляли ничтожное меньшинство населения, - а в контроле над жизненно важными для общества средствами производства, над огромными денежными потоками и, главное, над средствами массовой информации. Опасность же либерального движения заключается в том, что либералы, как показывает история, в погоне за западными образцами устройства общества, отвечающими их корыстным интересам, не остановятся перед любыми социальными потрясениями, перед любой ломкой национального духа, перед любыми нарушениями справедливости. Мы проследили за тем, как помещики, в том числе и самые либеральные, постепенно делали из кормившего их крестьянства революционный класс. Революционность эта крылась не столько в классовой природе крестьянства, которая скорее консервативна, а в том отчаянном положении, до которого русские помещики, в том числе и либеральные, умудрились довести эту выносливую массу. Озлобление в русском крестьянстве накопилось такое, что оно, несмотря на свой признанный государственный инстинкт, в годы революции и гражданской войны долго не желало признавать над собой никакой власти, бунтовало и против белых, и против красных, допуская при этом самые дикие эксцессы. Позднее эти зверства либеральной прессой были приписаны красным, хотя красные и не эксплуатировали веками крестьян, и революцию развязали не они. Зато именно они, в отличие от белых, сумели подавить все "бессмысленные и беспощадные" крестьянские бунты.
       Однако еще усерднее, чем дворяне-помещики, раздувала революционные угли молодая российская буржуазия, быстро включившаяся в либеральное движение: мы видели, с какой яростью выжимала она все соки из обогащавшего ее пролетариата и сколь бесполезны были все попытки власти как-то сдержать ее эксплуататорский пыл. О "революционной" роли буржуазии говорили крупнейшие сановники империи: Витте, Сипягин, Плеве, Святополк-Мирский и др., однако заставить либералов образумиться в гонке за богатством и не озлоблять рабочих сановникам не удалось. Собственно, в этом направлении серьезных удач ожидать и не приходилось, ибо русская самодержавная монархия еще в XVIII веке впала в "классовое грехопадение": разрешив дворянам не служить и жить исключительно за счет крестьянского труда, монархия даже формально перестала быть надклассовым, общенародным государством, и все ее позднейшие декларации на эту тему приходится признать чистейшим лицемерием. Точно так же и в конфликте двух новых сил, буржуазии и пролетариата, монархия привычно встала на сторону имущих, что и подтвердила расстрелом 9 января. То есть продолжать сверхэксплуатацию рабочего класса буржуазия могла безбоязненно, так как на ее стороне стоял государственный аппарат. Парадокс истории заключается в том, что, находясь под защитой этого аппарата, буржуазия, помещики и примкнувшая к ним часть интеллигенции энергично его расшатывали. Либералам хотелось власти, и не только как таковой (хотя приятна она и как таковая), а тех дополнительных доходов, которые дает полный контроль над финансами государства, его правовой и политической системой, его международными сношениями. Либералов бесили претензии самодержавия на внеклассовый характер, на роль национального арбитра, и даже тот факт, что арбитр, как правило, решал в их пользу, либералов не устраивал: им хотелось править самим. Положение их, таким образом, выглядело не слишком надежным: находясь в остром конфликте с крестьянством и пролетариатом и продолжая своей близорукой экономической политикой обострять этот конфликт, с другой стороны либералы вошли в противостояние с защищавшей их от гнева масс самодержавной властью и усердно старались расшатать эту власть. Увидеть эту опасную расстановку социальных сил во всей ее реальности, вполне оценить ее опасность либералы так и не смогли. Более того, они усердно раздували ярость рабочих и крестьян и преуспевали в этом, так как неимущие классы с полным на то основанием видели в самодержавном государстве враждебную силу. Однако почему либералы не опасались того, что взлелеянная ими ярость после падения самодержавия не обратится на них самих, сказать очень трудно. Государство либералам виделось (и видится) чем-то таким, что можно разобрать и тут же из деталей собрать вновь, но уже в новом, желательном для себя виде.
       Мы видим, что точно такой же деятельностью и при очень схожей расстановке социальных сил либералы занимаются и в наши дни, и не только в России. Из этого можно сделать несколько важных выводов. Во-первых, своекорыстная деятельность той части имущих классов, которая объединена либеральной идеологией, несет для государства куда большую опасность, нежели протесты народных масс. Это связано с тем, что в распоряжении имущих классов находятся неизмеримо бо́льшие материальные, финансовые, информационные ресурсы, чем у любой социал-демократии. Кроме того, людские ресурсы либералов далеко превышают численность самих либералов: это и наемный управленческий персонал разных уровней, и частные охранные армии, и слуги, и платная интеллигенция, и просто доверчивые потребители либеральной информационной стряпни, коим несть числа... Наконец, если трудовые массы обычно вполне довольствуются теми шагами, которые навстречу им делает государство, то либералы уступок не признают: власть им нужна вся и целиком. Во-вторых: исходя из сказанного выше, для государства смертельно опасно занимать в естественных классовых конфликтах позицию постоянного защитника интересов имущих классов. Социальные конфликты таким образом ликвидировать нельзя, но и благодарности от либералов ждать не стоит, ибо аппетиты их безграничны по определению: даже приход к власти, как мы убедились в 1990-е годы, эти аппетиты только разжигает. В-третьих: во имя стабильности в обществе, во имя сохранения нации государство обязано возвыситься над интересами всех классов, взять на себя роль надклассового арбитра. Либералы доказали свою полную неспособность поддерживать стабильность как в отдельных странах, где они пребывали (и пребывают) у власти, так и в международном масштабе. Сколько бы ни старались проплаченные СМИ, но либералам не удается, как они того хотят, переложить на других ответственность ни за кровавую русскую революцию, ни за множество других революций и переворотов по всему миру, ни за мировые войны, ни за нынешнюю стратегию "множества малых войн". Возможно, насквозь лицемерная политическая система стран Запада, сумевшая мягко отстранить от демократии трудящиеся массы, в обозримом будущем сохранится, и мы не станем очевидцами бунтов и смут там, откуда долгое время семена смут распространялись по всему миру. Но в таком случае смуты и потрясения вполне предсказуемо вызовет либеральная политика на международной арене. Завоевание Западом новых вассалов и новых рынков под флагом насаждения демократии уже сейчас обходится человечеству очень дорого. Склонность либералов к самому бесшабашному риску в тех вопросах, где рисковать нельзя (к риску за чужой счет, конечно), проявляется, например, в "проблеме мигрантов". Причины втягивания странами Запада одной волны мигрантов за другой в принципе вполне ясны: это позволяет, во-первых, сбить цены на рынке труда и тем самым повысить норму прибыли, а во-вторых, посеять внутри рабочего класса рознь по национальному признаку и склонность к штрейкбрехерству. Однако предыдущие волны мигрантов - поляки, итальянцы, русские, югославы, португальцы, даже турки - были достаточно подготовлены к усвоению себе образа жизни в принимающих странах. Те же турки двинулись на Запад лишь через десятилетия после реформ Мустафы Кемаля, сильно приблизивших Турцию к Европе. Однако нынешняя волна мигрантов никакого почтения к западным ценностям не питает и, более того, настроена агрессивно по отношению к ним. Это и понятно, ведь значительную часть мигрантов заставили сняться с места развязанные Западом военные действия. Зачем же понадобилось пропагандировать столь масштабное переселение народов именно сейчас, когда военные раны еще не зажили, когда еще не сбита волна исламского экстремизма? Ответ прост: именно сейчас на Западе происходит широкое наступление на те завоевания трудящихся, которые были достигнуты в пору существования СССР, когда Западу приходилось соревноваться с Советами не только в вооружениях и в экономике, но и по уровню жизни. Ныне Советского Союза нет, значит, для либералов отпала и необходимость "делиться", вызванная сосуществованием двух систем. А чтобы сломить неизбежное сопротивление наемных работников, лучшее средство - это вторжение на рынок труда огромного количества такой рабочей силы, которая будет согласна на любые условия нанимателей, с которой не смогут договориться ни профсоюзы, ни социалистические агитаторы, которая пойдет на любое штрейкбрехерство и расколет рабочее движение. Этот нехитрый расчет осуществляется, как то в обычае у либералов, под флером красивых слов о гуманизме, сострадании и человечности, хотя в основе происходящего внимательный наблюдатель ясно видит самую обычную буржуазную корысть. Впечатляет, однако, не столько корысть в блестящей обертке с изображением Христа - к такому наблюдатели уже привыкли, - а железная последовательность, с которой проводится в жизнь миграционный план, несмотря на явную угрозу этнического и религиозного противостояния. Либералы явно вознамерились сыграть на этой угрозе, заняв позицию над схваткой различных групп трудящихся. Невольно вспоминается упорство русских буржуа, не желавших, несмотря на явные признаки революции, ни повышать зарплату, ни улучшать условия труда, ни мириться с рабочими организациями - даже с теми, которые создавались под опекой полиции. Нынешние события, в том числе миграционный кризис, вновь заставляют нас прийти к выводу, что вручение государственного аппарата имущим классам, особенно той их части, что исповедует либеральную веру, несовместимо ни со здравым смыслом человечества, ни с его чувством справедливости, ни с его инстинктом самосохранения. Классовое государство своекорыстно и несправедливо, а потому безрассудно и, значит, крайне опасно.
      
       6
      
       Нам могут указать на другой пример классового государства в истории - на СССР, государство победившего пролетариата и примкнувшего к нему трудового крестьянства. Колоссальные, беспримерные в истории экономические, политические, социальные, культурные достижения этого государства неоспоримы. СССР выиграл великую войну против объединенной Гитлером Европы; СССР занимал второе место в мире по объему валового внутреннего продукта и явно нацеливался на первое; СССР был важнейшим фактором всей международной жизни планеты; СССР являлся крупнейшей в мире культурной державой; от позорно низких показателей уровня жизни в России начала XX века СССР к 80-м годам того же века, несмотря на две тяжелейших войны, вошел по уровню жизни в первую десятку стран мира и явно не собирался на этом останавливаться. С другой стороны, нельзя забывать о тех моментах истории СССР, о тех чертах советского образа жизни, которые доселе ставятся в вину реальному социализму. В первую очередь это, конечно, неправовые судилища 30-х годов и увенчавшая их чистка 1937-1938 гг., это ГУЛАГ, это недостаток гражданских свобод в послесталинском СССР. Всё познается в сравнении: в истории любого государства Земли имеются темные пятна, поэтому ни одна страна в моральном отношении не может взирать ни на Россию, ни на СССР сверху вниз. Но, кажется, ни одно государство на Земле не было пущено на слом только из-за наличия в его истории темных пятен - исключением стал только Советский Союз, ибо в мире имелись силы, страстно желавшие его сломать. Никакого экономического краха, никакого поражения в соревновании с Западом на момент своего распада СССР не потерпел - эти байки 90-х гг. в последние годы подверглись сокрушительной критике (см., напр.: Кара-Мурза С.Г. Манипуляция сознанием. М.: ЭКСМО. 2002 или Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация. В 2 тт. М.: Алгоритм. 2002). Виновниками распада СССР стали не базисные, а чисто надстроечные, идеологические процессы: настойчивой пропагандой в массы внедрялось убеждение, что беды прошлого являются неотъемлемой чертой социализма вообще, а значит, столь несовершенный строй должен быть уничтожен. И хотя большинство этих бед к 80-м гг. удалось преодолеть, пропаганда сумела заставить народ забыть о его собственных достижениях и упиваться лишь теми недостатками, которые в его жизни еще имелись (разумеется, раздутыми пропагандой до немыслимых размеров). Под мантры о чистках, ГУЛАГе и тотальной несвободе СССР разрушили, хотя в нем давно уже не было ни того, ни другого, ни третьего. По удачному выражению С.Г. Кара-Мурзы, дом сожгли потому, что его постройка дорого обошлась.
       И все-таки, хотя ныне фальшь антисоветской пропаганды очевидна всякому мыслящему человеку, идеальным государством СССР назвать никак нельзя. Дуализм заботы о собственных гражданах - и недоверия, а порой и жестокости к ним в советской действительности просматривается достаточно ясно. Думается, что это произошло из-за дуализма самого "государственного замысла" СССР. С одной стороны, он позиционировал себя как государство сугубо классовое. Промышленный пролетариат, то есть явное меньшинство населения, был объявлен руководящей и направляющей силой по отношению к крестьянству и интеллигенции и, в лице партии и контролируемого ею силового аппарата, жестко пресекал действительные или мнимые попытки других классов приобрести некую самостоятельную роль в обществе. В подобных случаях объявлялось о переходе слишком самостоятельных представителей крестьянства или интеллигенции на позиции свергнутых классов, по отношению к которым велась политика подавления. Вряд ли пролетариату по справедливости можно поставить в вину подавление классов-соперников: те сами усердно подавляли его экономически, политически и даже, так сказать, физически и до Октябрьской революции, и после нее, в годы Гражданской войны. В нашей книге мы показали сам факт этого подавления, хотя и весьма смягченно, с привлечением лишь немногих примеров, коих на самом деле великое множество. Здесь, однако, мы хотим не рассуждать о степени праведности пролетариата, а задаться довольно неожиданным вопросом: действительно ли пролетариат был руководящим классом в СССР?
       Мы полагаем, что на этот вопрос следует ответить отрицательно. Но начать надо издалека - с категории собственности или, более узко, с собственности на средства производства, отношение к которой, как мы знаем, формирует классы. Признано, что понятие собственности само является дихотомией двух других понятий: "владение" и "распоряжение". Примем для простоты, что "распоряжение" тождественно "использованию в своих интересах". Примем, что "владение" тождественно "праву собственности" (не путать с собственностью как таковой) - мы можем произвести такое упрощение, не слишком греша против истины, поскольку разные формы фиксации права собственности возникли уже на очень ранних стадиях человеческой истории. Исходя из такой структуры понятия собственности зададимся вопросом: выступал ли победивший пролетариат в СССР подлинным собственником средств производства? Его положение собственника средств производства, то есть его "владение" ими, было закреплено законодательно, с этим не поспоришь. Но мог ли пролетарий распорядиться средствами производства как настоящий собственник, то есть по своему усмотрению? Очевиден ответ "нет", причем он относится как к отдельному пролетарию, так и к коллективу пролетариев, и к классу пролетариев в целом. Заводская администрация, которая в действительности определяла направления использования средств производства, была вовсе не тождественна пролетариату в лице пролетарского коллектива, не избиралась им, не подчинялась ему и по большей части была непролетарского происхождения. Если же говорить о пролетариате в масштабах всей страны, то он тоже управлялся не выборными лицами из своей среды, а партией, в среде которой хотя и действовала своя демократия, но пролетариат на эти внутрипартийные процессы мог действовать лишь весьма опосредованно. Идейные противники издавна упрекали всех социалистов, в том числе и большевиков, в утопичности, практической неосуществимости их лозунга о непосредственном самоуправлении трудящихся масс. Массы, согласно социалистам, должны быть реальным собственником средств производства, и владеть, и распоряжаться ими, в противном случае управлять массами будет собственник средств производства. Но даже если социалистическая революция побеждает и массы на бумаге провозглашаются собственником ("владельцем") средств производства, то это будет условный, бумажный собственник, собственник не в жизни, а в декларации. Работающий на своем узком участке пролетарий не в состоянии эффективно управлять сложнейшим комплексом современных средств производства (то есть "распоряжаться ими в своих интересах"), у него нет на это ни времени, ни знаний, ни, если честно, желания, а раз так, то и реальные функции собственника он в полном объеме осуществлять никак не может. Значит, из среды пролетариата выделяются (а если нужно, то и призываются из других классов) должным образом подготовленные лица, социальной функцией которых является помощь пролетариату в осуществлении его положения собственника средств производства. Это осуществление достигается данными лицами через эффективное использование средств производства с помощью заблаговременно приобретенных технических знаний и управленческих навыков. При этом ясно, что сами управленцы пролетариатом в точном смысле слова уже не являются: они представляют собой особую общественную группу (прослойку) - как по своему отношению к средствам производства, так и по своим профессиональным функциям. Причем если по своему отношению к "владению" средствами производства данная прослойка находится в том же положении, что и пролетариат, то в отношении "распоряжения" средствами производства, в том числе и в своих узкогрупповых, а то и личных интересах, возможностей у нее неизмеримо больше. Таким образом, управленческая прослойка, по крайней мере в потенции, несет в себе зачатки нового класса. Конечно, пролетариат может и не позволить управленцам переродиться в новый эксплуататорский класс (а точнее, перевоплотиться через эту новизну в старое буржуазное состояние), но это будет зависеть от того, насколько весо́м будет голос пролетариата в управлении обществом, а значит - от того, насколько развиты в этом обществе будут институты народовластия.
       Очевидно то, что у власти как в СССР в целом, так и на местах находилась именно такая управленческая прослойка. Большую (и не худшую) ее часть составляли старые члены партии большевиков, большинство из которых принадлежало к пролетариату лишь по своим симпатиям, но не по происхождению. Встречались выходцы из интеллигенции, как М.С. Кедров, Л.Б. Каменев, Н.И. Бухарин, из служилого дворянства, как В.И. Ленин и Л.Б. Красин, из ремесленников, как Я.М. Свердлов и И.В. Сталин, из предпринимателей и торговцев, как Г.Е. Зиновьев, Л.Д. Троцкий, М.М. Литвинов, В.М. Молотов, из духовенства, как Н.И. Подвойский, из крестьян, как А.И. Рыков, из поместного дворянства, как Г.В. Чичерин и Ф.Э. Дзержинский... Рабочие, как М.П. Томский и М.И. Калинин, отнюдь не преобладали, да и то Калинин, к примеру, происходил из крестьян, а Томский - из мещан. Классовый характер этой прослойке придавали лишь ее убеждения, а не ее род занятий, происхождение, фактическое социальное положение. Однако правила в стране именно она, и прерогативы собственника средств производства как в масштабах страны, так и в масштабах отдельных предприятий осуществляла также она, навлекая на себя упреки в отстранении рабочих от власти и собственности. Спросим себя, однако: всегда ли использование средств производства "по усмотрению собственника" тождественно использованию их "в интересах собственника"? Видимо, нет, потому что технически недостаточно подготовленный пролетариат, используя средства производства по своему усмотрению, будет их использовать недостаточно эффективно, то есть не вполне в своих интересах. Но даже и в таком случае ему придется выделять из себя управленцев, ибо нельзя быть одновременно и рабочим, и директором завода. Бакунин, духовный отец не только анархистов, но и эсеров, очень любил слово "самоуправление", однако никогда не вдавался в детали того, как именно трудящиеся будут самоуправляться, полагая, что жизнь даст ответ на все вопросы. Но вот жизнь поставила вопрос о конкретной реализации трудящимися своего права собственности на средства производства, а значит, и своего права на руководство народным хозяйством и обществом. Тут-то и выяснилось, что эти права трудящиеся могут реализовать лишь посредством дружественной технократической прослойки и под ее управлением, причем данная прослойка уже не есть пролетариат. В то же время она не есть крестьянство, она не есть интеллигенция (хотя наделена многими ее чертами), она не есть эксплуататорский класс, так как не обладает капиталом и не имеет никаких богатств за исключением доплат и льгот за особый характер труда. Таким образом, примером классового государства советское государство служить не может. Зато оно может служить примером внеклассового или надклассового государства. Мы видим, что такое государство за несколько лет решило многие задачи, перед которыми пасовала могучая, но, увы, классовая Российская империя. Речь идет о создании индустриального общества; о перемещении избыточного крестьянского населения в промышленность, то есть о формировании социальной структуры общества, соответствующей его индустриальному характеру; о достижении обществом научного и культурного уровня, соответствующего новому качеству общества. Выход из социального тупика, созданного классовой политикой самодержавия, стал возможен прежде всего благодаря тому, что революция ликвидировала постоянную дань общества имущим классам, причем дань, совершенно несоразмерную ни численности этих классов, ни их реальному вкладу в народное хозяйство (праздным классом в России успели стать не только дворяне, но и капиталисты, постоянно использовавшие наемных менеджеров). Надклассовое государство через коллективизацию ускоренно переделало крестьян в сельскохозяйственных рабочих (за несколько лет пройдя этот путь, общий для всех развитых стран, но растянувшийся в них на долгие и крайне мучительные для крестьянства годы). Таким образом, общество сделалось классово однородным, надклассовая верхушка обрела право выступать от имени не только пролетариата, но от общества в целом, и стала активно пополняться выходцами из охваченного культурной революцией села. Все достижения советского государства явились, на наш взгляд, следствием именно его неклассового характера, отсутствия гиперпотребления имущих классов и проблемы социальной справедливости в масштабе, обычном для классовых государств. А беды СССР - навязчивая классовая риторика, шельмование "социально чуждых", чистка, ГУЛАГ, ущемления прав человека - стали результатом господствовавшего ошибочного представления о советском государстве как о классовом и прежде всего пролетарском. Отсюда - подозрительность и преследования "классово чуждых", отсюда горькие, ничем не оправданные человеческие потери. Однако из марксизма мы знаем, что думать о себе и люди, и целые общества могут что угодно, но действовать и развиваться они при этом будут соответственно своему социальному положению, своей социальной сути. Так и советское государство в целом развивалось как неклассовое, благодаря чему могло объединять усилия всех своих граждан и демонстрировать миру великие свершения.
       Однако в то самое время, когда СССР стал, по верному определению советских идеологов, общенародным государством, что выражало классово однородный характер советского общества, - в те самые годы классовость, изгнанная в дверь, стала потихоньку влезать в окно. Речь идет о перерождении советской неклассовой правящей прослойки, о приобретении ею характера устойчивой социальной группы благодаря прежде всего ее особому положению относительно средств производства. Те зачатки класса, которые таились в этом особом положении, начали развиваться, порождая, в свою очередь, явления социальной несправедливости, неизбежные для всякой классовости. Правящая группа в своих интересах затормозила те изменения в политической системе СССР, которые должны были соответствовать изменению социальной структуры общества. Народ и в силу своей классовой однородности, и по своему культурному уровню в целом вполне созрел для участия в управлении неклассовым государством, однако правящая верхушка заморозила демократический процесс. Вместо этого власть начала приобретать корпоративный и даже порой наследственный характер, что, разумеется, не оставалось тайной, приходило в противоречие с социалистической риторикой и больно задевало чувство справедливости масс. На определенном этапе случилось самое скверное: часть верхушки осознанно (хотя и втайне, в своем кругу) отреклась от собственного неклассового статуса с присущие его ограниченными привилегиями и пожелала стать полноценным господствующим классом, обрести присущие ему безбрежные возможности для обогащения. Для этого требовалась революция, то есть изменение отношений собственности (или контрреволюция - если учесть, что возрождались отношения собственности, преодоленные в прошлом). Одного управления собственностью переродившейся верхушке было уже мало. Как именно происходила эта парадоксальная русская революция-контрреволюция, рассказано в книгах многих современных авторов. Мы же констатируем лишь одно: возрождение классово-антагонистического характера общества и государства принесло русскому и другим народам России неисчислимые беды - разграбление национального достояния, лишение важнейших социальных прав, обвальное падение производства и уровня жизни, вымирание населения, уход на периферию мировой политики и перспектива стать полуколонией более развитых стран... Общество вновь ощутило тяжесть дани, налагаемой на него господами - это проявилось хотя бы в непривычной по сравнению с советской действительностью нехватке средств на все социальные нужды. При этом важнейшие новые господа, в отличие от прежних, зачастую ничего, кроме афер, не изобретали, не организовывали, не создавали. Русский народ это прекрасно понимает, и это оскорбляет его чувство справедливости, куда более развитое, нежели у воспитанных в суеверном почтении к любому богатству западных народов. На руинах СССР возникло новое эфемерное государственное образование - эфемерное потому, что отношения собственности в нем не имеют легитимности в глазах подавляющего большинства населения. Богатейшие люди страны не могут объяснить свое богатство ни военными подвигами прежних дворян, ни деловой хваткой прежних предпринимателей. Легитимность новым господам пытались создать и с помощью проплаченных СМИ, вещавших разные благоглупости о "волшебной руке рынка", и через бесстыдное лоббирование демократических процессов, создававшее фиглярствующих политиков и псевдоопозицию вроде ЛДПР, и путем привлечения бесчисленных либеральных мудрецов с их институтами, фондами, издательствами... Все оказалось тщетно: в глазах народа приватизация 1990-х по-прежнему горит позорным клеймом на челе новой российской государственности. Мы видели, что Россия была вполне классовым государством лишь в конце XVIII - в XIX веке, то есть исторически очень недолгий срок. Этот опыт оказался несовместим с национальным чувством справедливости и привел к революции, к ее неисчислимым трудностям, опасностям, жертвам. Та модель развития, которую мы избрали, несовместима с русской духовностью и потому чревата повторением былых потрясений. Надо остановиться, пока не поздно.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      .
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Добрынин Андрей Владимирович (and8804@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/07/2020. 1549k. Статистика.
  • Монография: История
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.