О новом литературном вирусе
Анекдотическая тайна дневника де Санглена
( рецензия на произведение Е.Курганова "Шпион Его величества, или 1812 год")
История не терпит условного наклонения, - в наше время ( расцвета мемуарного жанра!) этот афоризм не выдерживает критики. История нынче только в условном наклонении и трактуется. В разных редакциях, мнениях, взглядах. Источников открывается как из рога изобилия - бери не хочу. В такой ситуации вполне естественно читатель рискует нарваться в какой-нибудь модной серии книг на скороспелую псевдоисторическую подделку.
Произведение, о котором речь пойдет ниже, от подобного реноме, пожалуй, застраховано самим фактом своего появления. Для начала обратим внимание на список журналов, где фигурирует название этого произведения, написанного в форме дневника:
"Нева", 12 за 2005 г.
Шпион его величества.
Роман. Публикация, вступительное слово С. Серикова
"Зарубежные записки", 8 за 2006 г.
Шпион Его Величества.
Повесть
"Новый Берег", 13 за 2006 г.
Шпион Его величества.
Историко-полицейская сага
"Новый Берег", 14 за 2006 г.
Шпион Его величества.
Историко-полицейская сага (окончание)
"День и ночь", 1-2 за 2007 г.
ШПИОН ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА, ИЛИ 1812-Й ГОД.
Список этот неполный, к нему добавим "Русский журнал" и журнал "22",- и умножается он год от года. Что же это такое? Разные или одно произведение под разными жанровыми масками? К чему? Это пока тайна, которой заряжает свой дневник главный повествователь, шеф русской Высшей воинской полиции, шпион Его величества Яков де Санглен. Каждому его опусу предпосылаются научные комментарии. А ученые-то настоящие комментируют? не блефует ли Шпион, описывая ежечасно будни войны 1812 года... Сомневаетесь? и хорошо! Почитайте Богдановича, Тарле, Покровского, Погодина. Обратитесь к тем малознакомым действительным источникам, на которые ссылается автор дневника- и попробуйте уличить во лжи Санглена. Попробуйте! А покамест он неуловим!
Весьма забавно, что литературный и в то же время исторически реальный персонаж эпохи Наполеоновских войн почти два века спустя напоминает о себе чисто по-шпионски. Подобно вирусу, наполняет авантюрно-секретной информацией в виде повести, романа и просто эпизодов, солидные толстые журналы, обновляет сведения о себе, держит в ожидании заключительного (17-го) эпизода дневника зарубежных и незарубежных издателей. Да-да, опусы дневника должны в конце-концов сложиться не менее чем в 17 эпизодов, не более чем в 4 тома одной большой историко-полицейской саги, конца и края которой пока не видно. А должен ли быть этот фиксированный финал?
Попробуем все же разобраться в запутанных следах Шпиона. Следы эти ведут к истокам творческой биографии реального создателя дневника, Ефима Курганова-- доктора фил. наук, доцента русской литературы Хельсинского университета, лектора Сорбонны, ведущего специалиста по поэтике анекдота. Как ученый (филолог и историк) Курганов кропотливо обработал не один десяток исторических документов, устных источников, чтобы реконструировать возможно точнее некогда существовавший текст дневника Якова де Санглена. Любопытно вспомнить, что начинал Курганов путь к художественному творчеству, коллекционируя литературные устные рассказы, материалы записных книжек (анекдоты) конца XVIII- начала XIX века. После долгой советской опалы на анекдот (Л. Гроссман стал, пожалуй, последним исследователем жанра в 1920-х годах) Курганов в конце 1980-х годов вновь проложил стезю к научной интерпретации "жанра-бродяги". И неслучайно выбрал для изучения и стал знатоком именно пушкинской эпохи, - когда устные рассказы (анекдоты) начали собираться и систематизироваться как литературные документы эпохи. Историческое сочинение, литературный портрет, "невыдуманная повесть", - целая парадигма значений проясняла литературный анекдот, в основе которого лежал необычный случай, невероятное реальное происшествие удовлетворявшее требованию быть неизвестным (тайным), неизданным, новым (новостью).
Совершенно очевидно, что именно необычайность описываемых случаев, а также их до времени оного неизвестность- сформировали основу для литературного воплощения господина де Санглена, блестящего рассказчика. Хотя его книжная родословная восходит, как намекает публикатор дневника, к типу протагонистов готического романа ( вот почему Шпион так неравнодушен к "Разбойникам" Шиллера!). Сюжет готического романа строится вокруг главной и цепи второстепенных тайн, раскрываемых в финале: чье-то исчезновение, нераскрытое преступление... Повествование окутано атмосферой страха, слухов, домыслов, построено на непрерывной серии угроз покою и безопасности героев. По сюжету "Шпиона..." Санглен приставлен обеспечивать безопасность государя, противодействуя каноническим злодеям вроде бонапартовой агентши Алины Коссаковской и придворных интриганов: Балашова, Растопчина, ets. С чем в конце каждого эпизода прекрасно справляется. Но конец эпизода не есть финал всей историко-полицейской саги, финал в ней всегда открыт (продолжение следует) - такова черта, типичная например, для исконно исландской саги, особо "реалистичной", которая берет начало в местных рассказах о прошлом ("былях"), а затем разрастается в эпос и становится универсальной формой хранения информации и собственной истории, понимаемой как история родов и отдельных их представителей (см. Лит. энциклопедия терминов и понятий М.2001.С 921.). Сага, применительно к "Шпиону ..." королевская, происходит от глагола "рассказывать", в русской традиции сближаясь по значению с анекдотом, переводится как "повесть", "история". А потому сохраняется связь с устной культурой повествования, что весьма заметно в стиле изложения Санглена.
Итак, сага, написанная в форме дневника, на основе эпизодов (анекдотов), согласно сюжетным канонам готического романа, иначе говоря, анекготическая сага - вот какое оригинальное жанровое образование вписывает Курганов в систему литературных неготовых жанров. И тут самое время поклониться формалистам, ведь они не только разбирали, но делали "литературные вещи"! Тогда не является ли опыт создания историко-полицейской саги попыткой Курганова на примере собственного художественного творчества, а не только литературоведческого анализа, скажем, довлатовской прозы, доказать, что анекдот как жанр-демиург, если не взрывает изнутри роман, то во всяком случае стилистически формирует произведение.
Открытый финал предполагает, что сагу можно остановить на любой точке..., а можно и не остановить, ибо "будет поднята завеса еще не над одной тайной русско-французских отношений эпохи наполеоновских войн", например, над тайной Войны и Мира.. Раскрывается она печально в центральном эпизоде дневника Санглена ( см. "Новый берег", 13, 14, 2006)- это предчувствие пожара и разграбления Москвы. И в таких обстоятельствах отнюдь не толстовские титаны творят русскую историю. Про Наполеона, основного внешнего врага почти ни слова. Потому что на его месте Кутузов и возня (война) за чины. Нет мира, нет ответственного за исход дела, нет договоренности в среде самих главнокомандующих и вельмож. Надежа на чудо-шар. Путы интриг.... И результат закономерный "прежде чем пострадать от французов, Москва пострадала от разбоев со стороны своих". А кто были эти свои- полчища умалишенных, разбойников, мародеров (увы, и поныне орудует шайка грабителей госказны в столице, беззастенчиво стирая с лица земли ее исторический центр!)
Как рассказчик де Санглен похож на камер-юнкера Петра I Берхгольца, скрупулезно записывающего события каждого дня, однако насколько он богаче духовно. Человек мира- космополит, - таким уж предписано быть ему по роду занятий. Свободно перемещается из Вильны в Петербург, Москву, Париж.... И оттого повсюду находят его записки, их даже комментирует историк Томского областного архива, - следить за ним становится все интереснее... Что еще обнаружится? Следя за его перемещениями, привыкаешь к его особому упреждающему взгляду. Как неравнодушно смотрит он то, что неминуемо должно произойти, как снисходителен по отношению к русской неповоротливости. Однако ценит в нем Александр I отнюдь не талант опытного диагноста, а скорее верного сторожевого пса. Санглен попутно занимаясь подыскиванием хорошеньких девиц для императорских утех, выгоден для обеспечения личной безопасности царя, задача его раскрывать заговоры. Он слишком мелкая, маргинальная фигура в заранее спланированной игре, не способен влиять на ход войны, не достоин бросить тень на непререкаемые авторитеты: Волконского, Балашова, Кутузова...( "С сильным не дерись, а с богатым не тягайся") На события войны 1812 года Санглен смотрит слишком пристально, строго говоря, не как историк, у которого счет идет по месяцам. Для наблюдателя Санглена важен каждый час той живой жизни, которая заранее прочерчена стрелками в генеральном плане императора под знаком "обороняемся, отступаем". Так, шпионская война в Вильне, пожар в Москве, бал в "Закрете" и переправа через Березину - по плану суть мелкие эпизоды гениально просчитанной скифской тактики, проще говоря тактики "неделания" ( дали один показательный бой под Бородино- и хватит, а дальше дураки и дороги, и кстати сказать, партизаны прикончат неприятеля ).
Личность Александра I ярче всего раскрыта в самой длинной части саги ( см. "Нева", 12, 2005). Государь показан на пороге войны 1812 года, в момент ослабления его власти: он теряет сподвижника Сперанского, и место последнего пока не занято Аракчеевым. Тем не менее оказывается самой сильной фигурой среди прочих персонажей, политиком незаурядного ума. Александр I изображен в окружении хвастунов и подлецов, которым позволяет пролезть вверх и держит их подле себя, сея ссоры между ними в интересах всеобщей безопасности. А когда они становятся государственными изменниками вроде канцлера Румянцева, не устраивая публичной казни, тихо лишает их всех полномочий, оставляя регалии. Честные люди государем почитаемы, ровно также, как и интриганы. Автор дневника называет Александра I величайшим гением политической интриги ( выигравшим накануне Отечественной войны 1812 года шпионскую войну с Бонапартом- эмиссар Наполеона разоблачен ...)
Александр I в глазах Санглена скорее авантюрист, чем мечтательный тип, который принес на престол больше благих желаний, чем практических средств для их осуществления (В. Ключевский), при свойственной ему подозрительности он мог довериться верткости новоявленного агента Санглена безкорыстного сына аптекаря. ...в провинциальной русской действительности и не такие чудеса случаются. Одно из них скорость передачи писем по жидовской почте, на сутки опережающей фельдегерей, курьеров - и дружная готовность жидовского кагала помочь русскому государю в войне против Наполеона. Беспрецедентный случай, сказочный сюжет, казалось бы. Однако все имеет свое логичное объяснение. Жиды кагала под эгидой старого ребе Шнеур- Залмана, объединились под российскими знаменами, дабы сохранить веру иудейскую. Мудрец Шнеур-Залман считал "Лучше пусть будет ненависть к его народу, но пусть его народ будет, ненавидимый, преследуемый, лишаемый прав(...). Это лучше, чем равенство, которое уничтожит особенность его народа и сольет с другим".
Историк Погодин предпочел не открывать факта сопротивления Бонапарту евреев Виленской, Витебской, Могилевской губерний в годы войны 1812 года, но Санглен-то видел все собственными глазами... Хотя, с исторической точки зрения, возможно не всякому понравится, как он сгустил краски вокруг имен мифически- героических, а стало быть, не прикосновенных. Однако Шпион ведь вел дневник для себя, чтобы быть честным перед самим собой. И в этом еще одна тайна дневника... И есть тайна тайн, - об этом мы узнаем позже. Следите за изменениями списка опусов "Шпиона..." в Журнальном зале!