Екишев Юрий Анатольевич
Плачущий Давид (Давид и Ависага)

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Екишев Юрий Анатольевич (rusparabellum@gmail.com)
  • Обновлено: 22/05/2015. 90k. Статистика.
  • Пьеса; сценарий: Драматургия
  • Скачать FB2
  •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Царь Давид состарился. Это приводит Израиль к разным движениям - старший сын, Адония, должен по закону первородства занять его место на престоле; одновременно Вирсавия, которой Давид обещал, что их сын Соломон по его смерти будет царем, действует, стараясь не упустить время, пока Давид жив. Давид размышляет. Его старость озарена встречей с Ависагой, которую искал ему Израиль всем государством. Адония уже празднует свое будущее царство, давая понять при встречах с Соломоном, что власть уже фактически в его руках, не стесняясь никого - ни Давида, ни всего его окружения. Терпя одно поражение за другим, испытав предательство близких, подкупленных Адонией, Соломон тем не менее не сдается. Уступив почти во всем, он все же ждет решения царя Давида.. Давид, столкнувшись с выбором - сила и практический ум Адонии, на стороне которого закон о наследовании, или чуткий образованный Соломон, сын от той, которую он получил, послав на смерть своего друга - делает выбор в пользу Соломона, во многом благодаря той любви, которой его научила Ависага, по-детски чистая и ясная. Воцарившись по смерти Давида, Соломон убивает Адонию и двух его союзников, поставив их в условия, которые они не смогли выдержать по своему устроению и тяге к власти вопреки царской воле. Действие происходит в стенах дворца в разных его покоях, то в трапезной, то в зале для воинских упражнений, то в покоях Давида. Сценарий основан на библейских событиях и написан в духе ритмизованной прозы шекспировского театра.


  • Ю.Екишев

    Плачущий Давид (Давид и Ависага)

      
      
       Давид, состарившийся Царь и Пророк.
       Ависага Сунамитянка, девочка.
       Вирсавия, жена Давида, бывшая за Уриею.
       Соломон, сын Вирсавии.
       Адония, сын Аггифы, брат Соломона.
       Иоав, сын Саруин, военачальник.
       Семей, сын Геры.
       Ванея, сын Иодая, воин, начальник над Хелефеями и Фелефеями.
       Девушка, возлюбленная Соломона.
       Царская прислуга.
      
      
      
       Когда царь Давидъ состарелся, вошелъ въ преклонныя лета, то покрывали его одеждами, но не могъ онъ согреться. И сказали ему слуги его: пусть поищутъ для господина нашего царя молодую девицу, чтобы она предстояла царю и ходила за нимъ и лежала съ нимъ, -- и будетъ тепло господину нашему. И искали красивой девицы во всехъ пределахъ Израильскихъ, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее къ царю.
      
       Третья книга Царствъ, глава 1.
      
      
       Тогда испугались и встали все приглашенные, которые были у Адонии, и пошли каждый своей дорогой. Адония же, боясь Соломона, встал и пошел и ухватился за роги жертвенника. И донесли Соломону, говоря: вот, Адония боится царя Соломона, и вот, он держится за роги жертвенника, говоря: пусть поклянется мне теперь царь Соломон, что он не умертвит раба своего мечом. И сказал Соломон: если он будет человеком честным, то ни один волос его не упадет на землю; если же найдется в нем лукавство, то умрет.
      
       Третья книга Царств, глава 1, 49-52.
      
       Действие первое.
      
       Царская трапезная.
       Тихий звон, дающий знак прислуге, что приближаются приглашенные -- готовить все для омывания: тазы с водой, полотенца, праздничную одежду.
       Входят Вирсавия и Соломон. Беседуя, встают в некотором отдалении друг от друга, позволяя слугам омыть им руки и ноги и переодеть для пира.
       Вирсавия. -- Так что ты хотел ему сказать?
       Соломон. -- Я иногда брожу по городу, п*просту, ни с кем. И в сумерках -- бывает чувство, будто преследую в толпе кого-то, кто должен обернуться ко мне и узнать меня -- будто разрывает грудь. Чего хочу? Чтоб обратился он, или она, ко мне, взглянул, узнал? Даже не знаю... Чтоб обернулся с нею весь мир...
       Вирсавия, перебивает. -- Возьми женщину, жену... Ты уже не мальчик!
       Соломон. -- А мир обращается ко мне с пустяками: подойдет девица, спросит: свободен ли ты в девяти медяках? Не отвечаю -- иду прочь. Как ей сказать, что я свободен почти во всем -- в мире, в городе, и замкнут, потому что у меня нет слов, делающих меня свободным -- рвет грудь, а слово не приходит.
       Вирсавия смеется. -- Ты боишься даже той, что оценила тебя в девять медяков -- небось десятого такой господин не будет ждать, когда она отсчитывать начнет сдачу... Ты еще мальчик -- вот беда!
       Соломон. -- Мама! О чем ты говоришь...
       Вирсавия. -- И ты все это собираешься ему сказать? О пустоте в груди, о мире, о пороке, о женщинах, просящих им налить вина, и девках?
       Соломон. -- О любви... О том, что движет, и о страхе -- что это все проверка, что я не мог бы девять медяков оборотить себе на пользу, не то, что землю всю, людей, и -- царство, не успокоившееся в груди...
       Вирсавия. -- О, Господи! Откуда же ты взялся -- такой... Меня всю жизнь лишь воины окружали, и твой отец был -- первым, а этот... Девять медяков, однако, слов нет, прекрасная цена -- все дорожает...
       Тихий звон. На другом конце зала -- шум, смех, возня, брыканье беспокоящейся молодежи -- там тоже моют ноги, с шумом плескаются водой, слышатся возгласы:
       -- Что ты мне даешь!.. Вымыть бы руки в крови неверных -- вот настоящий пир! В глаз попало!.. Как надоело переодеваться, бред какой-то -- одежда должна быть одна, черная как кровь... Мы что, в походе, есть один раз в день? И было бы что есть -- одна трава уж третий день. У кого рукава пошире -- берем с собой побольше хлеба и вина...
       Вваливается компания -- Адония, Иоав и Семей.
       Входит Давид в сопровождении телохранителя -- Ванеи. Все примолкают. Давид -- в центре, разделяя всех на два неравных лагеря: в одном Вирсавия с Соломоном, в другом -- Адония с друзьями.
       Давид что-то тихо читает, затем произносит вслух. -- Господь, благослови. Аминь.
       Все садятся, повторяя. -- Аминь.
       Молодежь присаживается с шумом, кряхтя.
       Давид улыбается. -- Что, старость?
       Иоав. -- Да нет, ноют кости от безделья. Войны бы, а не вина...
       Вирсавия. -- Молодые старцы...
       Семей. -- Я только что из пригорода. Там смешное происшествие. Вот так, как мы, сидят старики, перебирают пальцами, решают -- как быть...
       Давид. -- В чем дело?
       Семей, смеясь, вскакивает. -- Они торговцы. Скинулись. Снарядили десять кораблей. Один дал слуг, другой товар, а третий -- корабли. Все в барышах. И надо ж было одному из этих кораблей недавно на виду у всех сесть на мель, тут, недалеко. Волной его прибило к скалам и разломило -- кто успел попрыгал в воду и добрался до берега. Но вот нелепость -- в трещине застряла какая-то разряженная бабища, и ни туда и ни сюда -- и все, кто не успел спастись -- захлебнулись, в том числе и она, конечно... Так эти старики сидят, листают книги и вычисляют -- кто кому и сколько должен -- то ли корабль был плох, то ли команда, то ли груз сместился, или же двое договорились против третьего...
       Вирсавия. -- Пример довольно темный.
       Семей. -- Закона точнейшего хотят, чтоб меж людьми все им бы управлялись до последней буквы... Вот и я вспомнил этих старцев -- они половину стран соседних держат на привязи, а друг друга вяжут какой-то мелочью, ищут пределов власти один в другом...
       Иоав. -- Скоро и мы такими можем стать. Мир тонет и трещит -- и все мы застряли, как щенки у нерожавшей суки.
       Вирсавия. -- Довольно глупостей...
       Адония. -- А это что кругом, не глупость? Прощение? Смирение? Когда даже этим мирным старикам охота воевать друг с другом -- в них есть покуда жизнь, она берет свое...
       Соломон. -- Так жизнь это война?
       Адония. -- А ты как полагаешь? Стихи? Красавицы? Мудрые движения руки и губ? Война! Война, конечно. В ней -- и наслаждение, которое мы находим у красавицы, движенья мышц и мыслей, и -- власть! Не в этих же жидишках с золотым жирком на пальцах, которыми они перебирают и думают, что управляют всем окружением. Война -- свобода! Ее цель -- бессмысленна перед законами, написанными на бумаге. Ведь по закону -- не убий, но в крови неверных умоешь руки -- и сойдет с них только корка, налет убожества -- так только будут они светлей и чище. Написаны законы для стариков и мальчиков и статуй -- стой на месте, а для жизни есть один закон -- война и избранность. Выбор Божий быть орудием вечно вращающимся -- ведь так, Давид?
       Соломон. -- Вся жизнь и так война.
       Адония. -- Братец, не смеши. Твоя война -- в одних лишь словах.
       Вирсавия. -- Ты хочешь схватки непременно?
       Адония. -- Я? Нет, не я. Спроси Давида -- хотел он воевать с Голиафом, хотел ли драться за каждую из улиц в наших городах, годами? Что им двигало? Он сам, своею силой отвоевал все эти земли? Нет, не желаю я схватки -- но сила, что мною движет, которую я не хочу ни во что преложить, ни в чем унизить -- ни в стихи, в ночные побегушки, в скверну... Вот эта сила -- признак жизни и благоволения. А ну-ка, давайте вы втроем!
       Адония вскакивает, призывая Иоава, Семея и Соломона. Соломон сидит на месте, тогда Адония поднимает Ванею.
       Адония. -- Будь здесь с ними и дракон трехглавый, вот что бы я с ним сделал (поражает всех по очереди, понарошку, но точными ударами) А ты? (обращается к Соломону)
       Соломон. -- То, что ты принимаешь за победу -- победа?
       Адония. -- Конечно да! (усаживается вновь за стол) Враг повержен не успев опомниться.
       Соломон. -- Так с кем же воевать сейчас? Возьмите вновь мечи... (встает) Ну что вы! Берите, вы пока что живы...
       Иоав и Семей нехотя встают. Ванея отходит в сторону.
       Соломон. -- Ну что же вы, давайте!
       Вирсавия вскакивает, кидается между ними. -- Довольно!
       Соломон. -- Да нет же, не слушайте, начинайте! Что медлите?
       Иоав. -- Серьезно?
       Соломон. -- Ну а как же вы только что дрались? Шутя? Так ты побеждаешь одних шутов? (оборачивается к Адонии)
       Адония вскакивает, выхватывает меч, отталкивая Иоава. -- А ну дай я!
       Соломон. -- Ну что, готовы?
       Адония. -- Готовы! Где твой меч?
       Соломон. -- У меня его нет.
       Адония. -- Ты смеешься?! Шут, дурной шутник...
       Ванея. -- Возьми хоть мой.
       Соломон. -- Он мне не нужен. Зачем? Они же и так не кинутся, втроем...
       Адония. -- Не шути... (разбивает мечом один из кувшинов с вином)
       Соломон. -- Я не шучу. Все дело в том, что тебе не за что со мной бороться. У меня ведь ничего нет, что бы ты мог присвоить, что-то приобретя. Я нищ -- и даже кровь моя для тебя менее ценна, чем это вино -- потому что это не кровь неверного, но верного, а она не смоется с рук никогда, и за нее ведь спросится не только по закону... А ты говоришь -- где закон. Он в твоей крови, неужто не видишь? Там же и ответ, и там же и спасенье. Рядом -- а не достать...
       Адония. -- Но тем, что я тебя не тронул -- я победил гораздо более, чем силой.
       Соломон. -- Считай, как хочешь (вновь садится)
       Адония. -- Все твои премудрости стары. Твои рецепты -- ядовиты. Или ты считаешь, что народ в себе не сохранил и не удержал хоть каплю силы? Я брат твой, но сосед мой -- уже не брат, и не посмотрит на твои безоружные мечтанья, а прицелится и еще скажет -- во дурак! Ты молод до тех пор, пока летит стрела в твой затылок, и лишь она достигнет и коснется -- ты уже старик. Очнись, ты голоса войны не знаешь, и не знаешь ты народа, который вместе с тобой потонет в глухом трюме... Ты думаешь -- все овцы?
       Иоав, вполголоса. -- Ослы, козлы, бараны, свиньи, волки...
       Адония. -- Покоишься на середине Божества, а у тебя уже расплетают последнюю циновку под ногами... У нас нет ни друзей, ни братьев -- братья лишь мы, и мы друг друга узнаем по глазам, по лицам, и по тому, как спокойно мы их уничтожаем -- тех, кто судьбою служа нам стал нашими соседями, имеющими над нами тихую власть, установленную торговлей: связями, подарками, подкупом наших слуг... Не видишь ты врагов -- ты, обрубок, ослепивший сам себя, отрезавший и уши, немой и бездвижный...
       Вирсавия. -- Ну, хватит. Язык притупишь. Вот точно, мелочный старик у тебя в сердцевине, а в голове -- трещина, и в ней застряло что-то... Посмотри -- у тебя из глотки люди торчат, и не могут оттуда выйти...
       Адония. -- Там мой народ. Не в голове, в груди. И каждое его движенье -- мое. И раны -- мои. И с ними -- моя ярость, гнев от униженья, и сила...
       Соломон. -- И Бог?
       Адония. -- Опять ты за свое! И Бог. И книги, и слова -- я возьму все и все исполню, твердо. Я вычищу все города -- и не оставлю ни одного дома без внимания. Возьму закон -- и сделаю ограду, в которую не войдет ни одна живая душа, неверная, зараженная плесенью немощи...
       Соломон. -- Да, хорошо, но тогда в твоих пределах не будет ни капли жизни... Где ты найдешь людей, которые будут исполнять все это? Едва ли наберешь с десяток. Поставь их на границе, как столбы. Ты просто врешь или обманываешься...
       Давид, очнувшись от сна. -- Вы увлеклись, а трапеза остыла. И я остываю и дрожу -- но позволю лишь заметить, что еще жив. И та дележка, что вы тут устроили -- надеюсь, не всерьез, но лишь неуклюжее напоминанье о моем долге. Прошу простить, что говорю я вслух -- мертвец, чье царство уже разделили, и отец, уже раздавший наследство. Я тоже не всерьез... Не знаю, деточки, не знаю. Хоть жребий бросить. Но власть, с которой вы тут обнимались, коварная бабища, это точно. Вам кажется, что обладая женщиной, ее все недостатки вы переделаете, перемените, но вдруг -- они растут, растут, и уж она чуть-чуть стареет, бежите вы к другой... Та кажется вам чище, нет, свежей... А эта, единственная, суженая -- что? Охладела, изменилась, жизнь перемолола? Я вижу -- вы ее не знаете, единственную и возлюбленную, ту, перед которой я был кроток, смирен, тих -- и жив, и бодр. Вы ее не замечаете. Я передам ее, конечно, и даже раньше, чем умру. Живую, хрупкую -- живому. Так не передают возлюбленную, а саму любовь, огонь и право -- прикосновеньем, от одного к другому. Но не у мертвого же делят достоянье, черту проводят, рисуют новые карты и раскрашивают кусочки наследства: голубое, красное, как разноцветный халат Иосифа... Нет -- наследник наследует все, и землю и людей на ней, и врагов -- Израиль прост... Но я не знаю, деточки, не знаю -- я не тот жидок, что пальцами, как паук, играет, будто бы решая судьбы чьи-то, потерпите... От живого перейдет к живому. Помогите встать. Останьтесь, ешьте, я замерз.
       Все встают, Давид выходит.
      
      
       Действие второе.
      
       Комната. Посреди, чуть в глубине -- лежанка, справа -- низкий стол с фруктами, укрытыми полотенцем. В глубине -- стол, окруженный стульями. Давид, окаменевший -- на лежанке, спиной к зрителям, весь укутанный в нечто белое. Входит Ависага, одежда -- легкая, золотистая. Оглядывается, приближается к Давиду неслышными шагами.
       Давид, не оборачиваясь, спрашивает. -- Ты кто?
       Ависага останавливается. -- Господин мой. Я Ависага из Сунамита. Мне сказали войти сюда.
       Давид. -- Тебе заплатили?
       Ависага. -- Да, с избытком. Родители довольны.
       Давид. -- Подойди поближе. Теперь приляг и осторожно обними меня.
       Давид лежит не шелохнувшись, Ависага осторожно пристраивается рядом, обнимает его со спины, сама оглядываясь назад, через плечо.
       Давид. -- Ну как?
       Ависага. -- Господину холодно...
       Давид. -- Я Давид.
       Ависага. -- Давид дрожит... Надо принести одеяло царю...
       Давид. -- Нет. Обними меня. Холод не во мне. Холод за моей спиной.
       Ависага. -- Здесь не так холодно, но я могла бы закрыть окна.
       Давид. -- Нет.
       Ависага вздыхает. -- Давид дрожит, а я мала.
       Давид. -- Не меньше Бога, Который был там, и -- ушел... Вернее, я оторвался от Него, а Он опять прислал спасенье...
       Ависага. -- Я не понимаю. Где тут Бог Небесный... Я -- Ависага... Ты -- Давид?
       Давид. -- Давид.
       Ависага. -- Давид, прекраснейший из царей, который верен Богу. И это знают все, что Он с Давидом, во всем, в делах и помышленьях.
       Давид. -- Во всем?
       Ависага. -- Да, это видят все. Но правда, иногда болтают всякое, там, у нас, во дворе, под деревьями... Что, например, хоть вовсе я не верю, -- что можешь ты обнять сто женщин сразу и поцеловать их...
       Давид качает головой. -- Нет...
       Ависага. -- А вот еще смешней... Что в убитом Голиафе был живой дракон, в нем -- лев, и всяких разных тварей -- тьма!.. Аминь!..
       Давид. -- Да нет же, вздор...
       Ависага. -- Я так и знала -- глупость. Он был просто злым... И от него, наверно, просто пахло драконовским дыханьем... Нехорошим...
       Давид кивает и смеется.
       Ависага, по-взрослому. -- Зло мелко... Болтают много глупостей, которых даже я не понимаю... Давид смеется, я глупа.
       Давид. -- Нет. Мне просто лучше. Иди, возьми там апельсин, очисти и съешь его, или возьми что хочешь...
       Ависага. -- Как же я встану?
       Давид. -- Не бойся, все уже прошло. Иди.
       Ависага осторожно встает, подходит к накрытому покрывалом столику и достает апельсин. Оборачивается. -- А Давид?
       Давид отрицательно кивает головой. -- Нет.
       Ависага. -- И я тогда не буду /идет к лежанке с апельсином в руке, ложится и обнимает Давида, а апельсин кладет рядом/
       Давид. -- Спроси меня еще о чем-нибудь.
       Ависага. -- А правда ли, что Давид знает нечто, чего никто не знает о любви?..
       Давид. -- Не понимаю... /смеется/ Что за чудеса?..
       Ависага. -- Что Давид сильней любви и сама любовь ему подвластна?..
       Давид. -- Ого! И этого не понимаю тоже... Ай, да Давид!..
       Ависага. -- Что Давид влюбился и послал Урию Хеттеянина...
       Давид вздрогнул. -- Подожди... Теперь держи меня покрепче, продолжай...
       Ависага. -- Давид вновь задрожал, не надо, я не смогу.
       Давид. -- Продолжай, Ависага.
       Ависага. -- Со страхом, Давид, как я смогу?
       Давид. -- Не бойся, ты тут ни при чем. Держись за меня и говори.
       Ависага впивается в него и продолжает.. -- И правда что Давиду Урия был друг по войне... /Давид кивает дрожа всем телом/ И что у него была жена... /Давид кивает/ И что Давид поставил друга там, где не спастись ему от стрел, мечей и копий... /Давид кивает/ Чтоб в жены взять его жену... /Давид кивает/ И что, Давид не знал, что так нельзя?..
       Давид, дрожа всем телом. -- Знал, знал... Как видишь...
       Ависага. -- И сделал?
       Давид. -- Да.
       Ависага. -- Я не понимаю... Так значит, знал ты все... Чуть больше чем все мы, что с другом так нельзя... Ну вот, Давид, за это наказание, разве нет? Разве не так?
       Давид. -- Нет. Все же нет.
       Ависага. -- Не понимаю я, Давид, ведь говоришь -- все так, как я сболтнула. И не так, а как же?
       Давид, помедлив. -- Его, наверное, любил я больше, чем ее. И никогда его б я не поставил туда, где нет спасения от стрел, где мог бы устоять лишь только камень, а не цветок, изнеженный и ясный, обласканный горячей нежностью жены, его любившей страстно... Но я не мог, пойми! Как только надо было приказать -- "встань туда" -- я медлил... И не говорил, и холод посещал меня тотчас, и кости будто вынуты -- и все горит -- за то, что я не сделал этого... Я ставил его то направо, то налево, под защиту -- против слабых... И всякий раз за это был наказан -- и холодом и чувством окончанья... И тут увидел я -- что нет ему спасенья ни в чем -- что та, которую спасти он должен, и та, которая его спасет -- погибнут оба... Что ждет их тот же холод, что их прекрасная и высшая любовь -- это их несчастье, которого они познать не могут... Что не они, а только Он там с двух сторон, смыкается в кольце горящем... И что нет спасения остальным в одной только любви... Но это тоже пролетело мимо -- как виденье... Вот он стоит, мой друг, и я его люблю, еще мы не допили... И говорю -- встань посредине, друг. Он говорит -- люблю тебя, Давид. Я отвечаю тем же, он уходит. И все. Не был я жесток, бесчувствен и окаменен -- я был все тем же... И сказал... /пауза/ Что делать мне теперь? Я знаю, для чего я это сделал, и знал тогда -- все правильно... Но иногда зову его к себе, и разговариваю с ним, и забываясь -- говорю, что я теперь один, что я люблю его, и что не могу уж жить -- зачем-то все это говорю... Хоть знаю -- много тут неправды, от меня... И как только обернусь к нему -- холод... И жить еще хочу и не могу -- ведь я тянусь к нему, живой, родной к родному, друг -- к другу... Здесь, сейчас -- и вот, за это -- холод... Все правильно, держи меня сильней...
       Давид дрожит так, что все трясется -- апельсин падает с лежанки, закатывается под нее.
       Ависага, обнимая его. -- Давид, переживи ты эту ночь, а дальше будет легче, вот увидишь... Договоришь ты с ним потом, все скажешь ты ему и передашь того, что он не видел... Расскажешь всем друзьям, успеешь... Беда отступит от прекрасного царя, с ней только ночь и провести... А день уж принесет что-нибудь доброе...
       Давид, почти в забытьи. -- Наверное, все так и есть, покорная и добрая жена -- все может сделать... Но что нового в жизни?
       Ависага медленно отпускает руки, отворачивается и прижимается к Давиду спина к спине.
       Давид, очнувшись, в отчаянии. -- Ависага, что ты? Раздумала? Ты тоже осуждаешь меня? Ависага?
       Ависага. -- Нет, Давид, вовсе нет. Ты знаешь то, что делаешь, Давид. И знаю я. Мне стало тоже холодно. Любовь теперь не отпускает и меня. Держись, Давид, держись. Лови все копья, стрелы и мечи с той стороны, я -- с этой... Давид, Давид, Давид, Давид... /повторяет без конца/
       Давид. -- Ависага, Ависага, Ависага, Ависага...
       Все меркнет и дрожит.
      
      
       Действие третье.
      
       Соломон в зале для воинских упражнений. Слышен смех и веселье за стеной -- в покоях Адонии. Соломон кого-то ждет. Открывается полог, входит воин -- Ванея.
       Соломон. -- Ты, воин? Входи.
       Воин. -- Соломон, ты звал меня?
       Соломон. -- Да, ты мне нужен. Как твое имя?
       Воин. -- Что там за шум... Зачем я тебе нужен -- задумал что или боишься?
       Соломон. -- Ты задаешь вопросы, воин?
       Воин. -- Прости, Соломон. Я просто рассуждаю сам с собой. Отвыкли мы от этого.. Ну... Сложного... В лагере друг друга зовем мы просто, чтоб в бою узнать -- кому нужна подмога, кто рядом, кто упал... Прости, отвыкли мы...
       Соломон. -- Ну, хорошо. Там -- веселится Адония, празднует свое будущее царство. Что ты об этом думаешь?
       Воин смеется. -- Царь -- еще Давид. Ему мы присягали. И говорят, что ты... Не знаю я всех этих поворотов.
       Входит девушка. Соломон показывает ей жестом, чтоб она уходила. -- Пока не до тебя. Подожди. (но девушка остается, садится рядом и обнимает его)
       Воин. -- Сказать по правде -- все это чудно. Что царь? Возьми бутылку масла, прочти молитву, и дерзни -- и вот, готово, вот он, новый царь. Как при живом Сауле Самуил помазал ведь Давида, дерзнул, не побоявшись смерти, ни войны междоусобной. Было два Царя, один другому пел псалмы, а тот в него -- копьем, гонял в горах, а мы -- не вмешивались, что могли мы сделать?.. Тут кто кого...
       Соломон. -- Пока что царь один. Но отец уж медлить начинает...
       Воин. -- Твоя мать -- Вирсавия, ведь так?
       Соломон. -- Да. Ты же знаешь сам.
       Воин. -- Ее у нас не любят, там, в лагере. Не из-за отца, конечно. Давид -- наш, полностью. А вот за то, что она -- столкнула их с Уриею. Но ты-то наш?
       Соломон. -- Как это?
       Воин. -- Знаешь, нас немного. Давид нас записал наперечет. Я -- четвертый после трех великих. Урия -- последний. Видать, жгло Давида, и не хотел его вставлять, и оттягивал -- но все же записал. Так вот, наши -- это те, кто... Как тебе сказать... Ты бывал в бою? Что-то не припомню, чтоб я тебя видел.
       Соломон. -- Нет.
       Воин. -- Ну так как тебе объяснить. Наши -- это те, кто больше чем братья, друзья, союзники. У них не только кровь одна -- но и дыханье, и сила, и рука. Один -- вперед рванулся, рядом -- все, и можешь не считать и не оборачиваться, все они -- там же где и ты. А Вирсавия попыталась разорвать наш круг. Не обижайся, но наш ты или нет -- сказать, верней, открыть может только дух, а он не проверяется на словах.
       Соломон. -- Научишь меня воевать?
       Воин. -- Попробуем. Тогда пойдем со мной.
       Соломон. -- Я не могу.
       Воин. -- Как, здесь?
       Соломон. -- Что, трудно?
       Воин. -- Невозможно.
       Соломон задумывается.
       Воин. -- Нет, это невозможно. Она что, глухонемая? (указывает на девушку) Читает по губам?
       Соломон. -- Читает по губам, но не немая.
       Взрыв смеха в соседней комнате, шум, возня.
       Соломон. -- И все же! Я хочу. Что для этого нужно? Бумага, карты, расположенье врагов, наши силы, оружие -- все будет здесь. Кровь и вино -- пусть льются здесь, как настоящие...
       Воин. -- Не шути.
       Соломон. -- Я не шучу.
       Воин, нехотя. -- Ну, хорошо. Я буду задавать вопросы на равных... Нет, смешно, здесь даже грязи нет, чтоб тебя в ней повалять, чтоб извозить все твои одежды и представленья, чтоб не торчал ты нелепой мишенью, бугорком посреди пустыни. Нет собак, что ищут по твоему следу и не смеешь даже воздух испустить! (смеется) Это безнадежно.
       Соломон, грозно. -- Ты смеешься?
       Воин. -- А как ты хочешь? Скажи, что я свободен делать то, что считаю нужным! Хочу -- смеюсь... Скажи!
       Соломон. -- Ну, хорошо. Ты свободен.
       Воин. -- Ладно. Я вижу, кое-что ты понимаешь. Скажи мне, что ты знаешь о войне?
       Соломон. -- Войною жить нельзя, любовью -- можно.
       Воин, вздыхая. -- Красивые неверные слова. Как раз наоборот. Ты погляди -- любимых мало, а воюют -- все. Для тех, кто бьется по-настоящему. и собирает урожай, и жив -- это почти тот же трудный и немногословный хлеб. Войну любить нельзя, но гораздо некрасивей -- некрасивые слова как бы оправдывающие ее. Война не здесь (касается головы), а -- здесь (касается груди Соломона), ее начало -- Бог. Все остальное -- наше продолженье. Продолжай.
       Соломон. -- Как продолжать? Меня учили, как всех нас -- владеть оружием, скакать. Читал я много -- про подвиги, но это все туманно. Когда описывают победители историю -- то побежденным достаются лишь пинки, там столько похвальбы...
       Воин. -- Что есть победа? Выжить иль спастись?
       Соломон. -- Ты задаешь дурацкие вопросы. Конечно, много славы тем, кто пал. Но кто-то должен выжить -- иначе победа невозможна, царь должен быть жив в любом случае. Спастись -- никто не может... Сам своею силой, по крайней мере.
       Воин. -- Ты не прав. Я выжил, видишь сам, но я еще не спасся. Спасся тот, кто закрыл меня и сам погиб.
       Соломон. -- Не понимаю.
       Воин. -- При чем тут разум? Ну откуда, скажи мне, будет у тебя время -- чтоб понимать что ты делаешь? Когда кругом -- враги... Что ты понять успеешь? Когда их десятки, а ты один, и выход -- ломить, окунуться в кровь и грязь, не по колено, по локти, по уши, и в этой темноте -- рубить, колоть и резать...
       Соломон. -- То есть, не думать ни о чем и ни о ком? Быть машиной?
       Воин. -- Опять не то! Ты должен быть одно -- и мысль, и действие, и дурость, и коварство... Вот представь -- перешли мы Иордан, пред нами Иерихон, и впереди -- еще тысячи таких же домов и улиц. И у нас столько воинов, что мы можем сделать настил из тел в несколько рядов и пройти -- и растоптать их всех, и взять, и за ноги повесить. Но расставь всех воинов по одному на каждую улицу всей земли -- не хватит. В чем тут дело? Иисус Навин медлит, не бьется, возится с какими-то трубами, он что, больной, боится?
       Соломон. -- Нет.
       Воин. -- Тогда что?
       Соломон. -- Не знаю.
       Воин. -- Тот, кто не ценит людей, тот воевать не может, тот -- бездарный лишенный смысла всякого баран, а не полководец, понял? Кто их не бережет, не любит, не дрожит над ними, как над последней каплею вина пьянчуга -- тот не воин, а скотина... Давид -- вот молодец, он помнит всех. Иногда надо брать с собой лишь тех, кто вправду нужен. Вопрос -- как определить? А ну бери оружие (тихо) ублюдок, выродок, мальчишка, недоносок, сопляк...
       Соломон, в ярости. -- Ты это обо мне?!
       Воин. -- Слушай, мокрица, ты, пацан вчерашний...
       Соломон, задыхаясь. -- Ты! Ты...
       Воин. -- Покраснел. Смотри-ка, а она -- побледнела, это хорошо...
       Соломон хватает воина за грудки. -- Ты...
       Воин, спокойно. -- Я бы тебя взял -- ты покраснел, а эта -- побледнела: боится значит. Проку от них нет, бледнеющих. Нужны лишь те, кто не боится -- буйные.
       Соломон разжимает пальцы.
       Воин. -- А ну-ка, по-другому. Вот пред тобой ручей.(чертит) Пей, жарко Соломон... Ты долго гнался за врагом и вышел к тихой речке, нет никого -- пей, я посмотрю.
       Соломон с недоумением осторожно встает на колени, не зная что сделать. Воин кружит вокруг, смотрит на него, прячется за девушку. -- Так что же ты, пей, кому говорят, не отвлекайся! Иначе ты от жажды попадаешь!..
       Соломон встает на колени, делает вид, что пьет, лакая по-собачьи, а сам следит за воином. Как только тот пытается выхватить меч, вскакивает.
       Воин. -- Хорошо...
       Соломон. -- Что хорошо?
       Воин. -- Хорошо, что не отложил оружие. Не бросил щит и не умылся -- я б тебя успел убить. Вот что хорошо -- если бы ты не утолил жажду, ты бы ослаб и попался, а если бы хоть на миг оставил меч -- его б уже не поднял.
       Соломон. -- Рецепты твои просты.
       Воин. -- Рецептов нет. Последнее заданье на сегодня. На поле битва. Ты в засаде. Стоишь?
       Соломон. -- Стою.
       Воин. -- Твои друзья, с которыми ты дал клятву не разлучаться -- падают, их топчут, распинают. И слезы у тебя уж на глазах...
       Соломон. -- Да? Разве от этого нельзя освободиться? Рецепта нет?
       Воин. -- Рецепта нет и никогда не будет, если только ты не станешь камнем. Но станешь камнем -- и не сможешь воевать. Ты должен чувствовать дыханье -- вот, тронулся вперед, туда, выскочить, ударить наконец, а ветер тебе навстречу, не дает, и говорит он -- рано, рановато, еще чуть-чуть... А это чуть-чуть -- чьи-то кровь и раны, клинок, входящий между лат, стрела навылет, в спину -- меч, копье -- в сердце друга... Ты умираешь, но стоишь. И вот -- дыханье оттуда, созади, холодное и страшное. И -- ты летишь тогда -- вперед, туда, где только что еще живые они стояли, а теперь -- лежат... Какие тут рецепты, о чем ты!
       Соломон. -- Война сродни любви...
       Воин. -- Пожалуй -- да, немного. Но почище. На войне все же меньше предают и изменяют.
       Соломон. -- Ты тут не прав. Война в твоих глазах как бесконечная игрушка, здесь -- так, а здесь такой вот ход, здесь, как ремесленник, я измеряю длину молчания и ширину смирения. Все просто. А в любви -- не так...
       Воин. -- Ты молод, Соломон. Дай Бог тебе не воевать как можно дольше. Хотя -- жизнь постоянная война, ежеминутно твои мысли воду пьют, откладывая свое оружие и остроту, их побеждают -- другие, а там уж третьи ум смешают... Что любовь? Ночные лишь мечтанья, засевшие в засаде, в груди, их потушить -- нетрудно...
       Соломон. -- Но станешь камнем.
       Воин. -- Да? Рецептов нет...
       Входит Вирсавия, проходит быстро через комнату, притворяя плотно двери в покои Адонии.
       Вирсавия. -- Новая забава?
       Воин. -- Вот тебе маленькая тихая засада...
       Вирсавия. -- Это еще что! Ты был там у него?
       Соломон. -- Сейчас не время.
       Вирсавия. -- Да, не время. Есть дела поважней -- побрякушки, девки -- все эти забавы, конечно, могут длиться всю коротенькую жизнь, если ее никто не отнимет...
       Соломон. -- Сейчас не время. Ветер встречный.
       Вирсавия. -- Пусть гибнет все? Не терплю я эту молодость -- лишь бы не так, как мать, отец, по-своему, они умней, конечно -- пусть гибнет все, пусть все пропадает...
       Соломон. -- Что все?
       Вирсавия. -- То есть как -- что? Объяснять, надеюсь, не придется, нет времени. И это -- мой сын... И царь...
       Воин. -- Оборону мы еще не проходили, придется с ходу.
       Вирсавия. -- Всяк человек под чью-то дудку пляшет. Однажды и Давид радовался, как слабоумный, идя в простой рубашке пред ковчегом, среди его дружков, таких же, которые в конце концов и отняли его. И ты, ребенок, сын, муж, царский отрок -- в мятеньях молодости увязаешь вместо того, чтобы пойти и договориться, иль потребовать -- от отца отцовства, стать сыном царственным, любимым, не боясь открыть всю красоту свою, которой место -- не здесь. Наша цель -- потребовать исполнения пророчества и верности без всяких там уверток... Мужчина -- это лень и нега, и вечная тяга к покою -- копна соломы, в которую необходимо внести искру -- неизвестно как. Порою приходится нам обнажаться, ласкать, порою завлекать, и, завлекая -- требовать. Лаская -- намекать, и выгорать от гнева за участь подлую и надежду, что тварь, слуга господня, собирая крохи -- хоть что-то заслужила, да не себе -- тебе. Он стар, он может все забыть, как всякий забывает печаль и радость без того, стремясь к их возобновленью -- изменчивы, непостоянны, и нет того, кто мог бы настоять -- мы всего лишь слово: "сын", "женка, бывшая с другим" -- всего лишь "бывшая", без отцветшей женской суеты и напоминаний прошлого -- что ты краснеешь? Ведь это правда...
       Соломон. -- Ты бледна. Имеет значение цвет?
       Вирсавия. -- Нет.
       Соломон. -- Да. Мы видим -- разное, и пьем и дышим несовместно. Но я тебя люблю. Поверь мне -- рано.
       Воин. -- Распустился...
       Распахивается дверь от удара. Влетает копье, за ним -- пьяный Адония. -- Ах, простите! (смеется) Нарушил ваш совет, я возьму? (берет копье, оглядывается) Да у вас тут серьезные ученья... И мы вот балуемся! Жизнь идет. Все, удаляюсь, а не то услышу вдруг тайну чью-то... Кто-то пострадает, вздохнет неосторожно, мигнет, иль еще какой-то знак подаст -- и ринутся полки! А я -- один? Бедняга, я сдаюсь... (уходит)
       Вирсавия. -- Ну?
       Соломон. -- Рано.
       Вирсавия круто оборачивается, уходя. -- А ну вас всех!..
       Воин. -- И я пойду.
       Соломон. -- И я пойду? Так не уходят. Постой.
       Воин. -- Пойду, уж поздно. Я -- свободен? Конечно, да. Уж очень-очень поздно...
       Девушка. -- А я останусь... Пока еще ты мой. Я -- ветер встречный, я -- волна. Вот грудь, в которой скрыты все будущие войны. Вот плечо -- не дружеское, податливое и манящее в западню. Вот поле волнующееся, вот бедро, не силой налитое, а слабостью и податливостью. И волосы, и голос -- все еще свидетельства того, что ты не с ними, а со мной -- скрип кровати и шум из соседней комнаты... Они услышат там и успокоятся, что все как прежде, ты -- мой, а значит -- пьешь, отложив доспехи, и вслепую тратишь силы... В самый раз их поддразнить. Меж нами мир, война, любовь, потеха, плен... Скорей сдавайся!.. Я устала ждать.
      
      
       Действие четвертое.
      
       Давид, укрытый плащом -- красным, нарядным -- все так же, на лежанке, спиной ко всем. Входит Ависага. Осматривает комнату -- все на месте, нетронуто, даже апельсин под лежанкой. Она подходит к столу, приоткрывает покрывало -- ничто не тронуто. Набирает на блюдо разных фруктов, подходит к Давиду.
       Ависага. -- Давид, ты хочешь есть?
       Давид отрицательно мотает головой.
       Ависага, с нажимом. -- Давид, я вижу, ты ничего даже не попробовал. Так нельзя.
       Давид. -- Нет, не надо. Когда я болен -- пища для меня отрава. Я поел -- и сразу слабость, мысли ускользают.
       Ависага. -- От кусочка хлеба?.. Поешь хоть для меня... Поешь хоть ради Бога... Не думай так, что будто мысль уходит... Давид, не для себя, для Бога... Поешь, окрепни... Стань его быком... Волом, который тянет очень много, не только мысль одну, как слабая вода не удержит камень -- ко дну, ко дну... Ведь так?
       Давид. -- Мне кажется, что я уж стар...
       Ависага. -- Ну, хорошо. Ребенок ты. И будем как с ребенком. Подними-ка руку, вот так. Теперь послушай. Как в школе делим мы на перемене -- кто что принесет, так будем и сейчас. Считаю я до трех. По счету "три" выкидываем вместе -- кулак, что значит "камень", два пальца -- "ножницы", ладонь -- "бумага". Бумагу режут ножницы, их точит камень, который оборачивает бумага. Кто выиграл -- тот съел!..
       Давид. -- Кто проиграл!..
       Ависага. -- Кто выиграл! Разве это наказанье -- поесть и стать сильней для Бога, Давид?
       Давид молчит.
       Ависага. -- Давид, разве не так? Ну, начали...
       Давид. -- Постой! Нечестно! Ляг спиной ко мне! Чтоб видели мы оба только то, что изменить уже нельзя на пальцах...
       Ависага легко соглашается. -- Ладно... /ложится, показывает на сливу на подносе/ Вот этот мелкий фрукт достанется тому, кто... Раз, два, три!..
       Выбрасывают вверх руки. Давид -- кулак, Ависага -- ножницы.
       Давид, возбужденно. -- Я выиграл! Что я выиграл?
       Ависага. -- Подожди! Надо потереться. Вот так!.. Камень точит ножницы... /достает пальцами его кулак и изображает, потом подает Давиду вместо сливы ананас/
       Давид. -- Ну-ну... Вот это мелкий фрукт?.. Ай да Ависага!..
       Ависага вздыхает. -- Это? Мелочь... У моего отца, вот у него... На такие -- внимания даже не обращают!..
       Давид. -- Так не пойдет! Мы будем называть сначала выигрыш... Потом -- игра. Ну, скажем, мы играем на инжир. Там есть?
       Ависага. -- Ну, хорошо. Тут есть инжир. Как я его люблю! Хочу, чтоб он достался мне, чтоб моя сила возрастала, сравнялась бы с твоей и даже превзошла... Он пробуждает соки, неведомые и невидимые нам... В нем нежность, ясность... Я не проиграю Давиду то, что ему нужней всего... Ведь этот фрукт, мужчинам -- просто чудо... Мечта...
       Давид. -- Давай скорей сыграем...
       Ависага. -- Давай... Раз, два, три!..
       Давид и Ависага выкидывают -- оба ладонь.
       Давид. -- Что это?
       Ависага. -- Ничья. Попробуем опять.
       Давид. -- Потремся?
       Ависага. -- Вообще-то тут нет смысла. Ну, хорошо, потремся, как бумага о бумагу, как листы из книги...
       Осторожно прикасаются друг к другу.
       Давид. -- Теперь продолжим. Раз, два, три...
       Давид выкидывает ладонь, Ависага вскидывает руку с одним не прижатым пальцем. Увидев ладонь Давида быстро прижимает его к кулаку.
       Ависага. -- Ну вот, я проиграла. Возьми и оберни в свою бумагу мой мелкий камень... Не сжимай! Бумага... Ты ведь что-то нежное и чистое... Вот так... /подает ему инжир, и еще один/ Вот твой выигрыш...
       Давид. -- Их тут два!
       Ависага. -- Была ничья, один мы прибавляем!
       Давид. -- Ну, хорошо! Пусть лопну! Но еще хочу сыграть, чтоб Ависага, стала ты... коровой, коль стану толстобрюхим я быком... На что?
       Ависага. -- Может на арбуз?
       Давид. -- О нет!
       Ависага. -- На дыню...
       Давид. -- Нет.
       Ависага. -- Тогда на горсть изюма!
       Давид. -- Согласен... Выкину-ка я бумагу... Понравилось мне оборачивать тебя... Иль ты меня разрежешь?
       Ависага. -- Посмотрим. Раз, два, три...
       Давид выкидывает кулак, Ависага опять вскидывает руку с одним пальцем. Увидев кулак -- мгновенно разжимает и второй.
       Давид. -- Мне показалось, что палец твой сначала был один!
       Ависага. -- Я просто не успела выкинуть... Опять ты выиграл, что за чудеса!
       Давид. -- Конечно, чудеса, но что-то тут не так... И в прошлый раз... Зажать ты не успела? А теперь наоборот -- разжать? Ну, ловко! Чисто ты плутуешь... Ай да Давид! Ну и простофиля, ха-ха-ха!..
       Ависага. -- Не знаю я, что и тебе сказать. Ты видишь сам -- разжать я не успела, и все... Ты веришь?
       Давид, с сомнением. -- Да...
       Ависага. -- Ты веришь?
       Давид. -- Да.
       Ависага. -- Ты веришь?
       Давид. -- Нет... И да, теперь не знаю -- зачем ты спрашиваешь трижды?
       Ависага. -- Чтоб верил и потом, уж без вопросов. Ну как, теперь ты веришь?
       Давид. -- Да. Сейчас я верю. Выиграю. Точно.
       Ависага. -- Постой, изюм... Твой выигрыш бесценный...
       Ависага подает ему поднос с горсткой изюма.
       Давид принимает. -- Ого, вот это горсточка...
       Ависага. -- Бери Давид, пока дают. Откуда знаешь ты -- проснется бык! Тогда вот ты попросишь! Но я тогда не дам. Ты веришь?
       Давид. -- Да. Но учти, что бык просить не будет. Ты веришь?
       Ависага. -- Это мы посмотрим.
       Давид. -- Я выиграю все. Все, что ты любишь. Любишь апельсины?
       Ависага. -- Да.
       Давид. -- Ставь на кон.
       Ависага. -- Я ставлю.
       Давид. -- Считаю! Раз, два, три...
       Давид выкидывает руку вверх, лихорадочно меняя фигуры, смотрит, как Ависага вскинула кулак с одним пальцем и ждет. В конце концов Давид выкидывает ладонь, тогда Ависага разжимает еще один палец, получаются ножницы -- ее выигрыш.
       Ависага. -- Давид, ты как мальчишка! Мухлеж не удался, Давид! Я режу всю бумагу! Вот так... /сжимает пальцами Давидову ладонь/
       Давид. -- Ого! Вот это сила!..
       Ависага, не отпуская. -- Конечно! Все знают, что со мной играть нельзя. Особенно мальчишка тот, который все играет. Он рыжий, маленький, все спрашивает -- что мне сказал учитель? Я говорю -- отлично. Он бледнеет и прыгает, и говорит -- а мне еще отличней. Я -- пять, он -- сразу шесть. Я -- семь, он -- восемь. И на пальцах выкидывает он то воду, карандаш, то вдруг огонь придумает... Все пыжится -- мой карандаш рисует по твоей бумаге! Мой огонь! Моя вода... скрывает камень твой... /отпускает Давидову ладонь/ Но я ни разу не проиграла -- воду я расплескиваю -- моя бумага превращается в корабль, который скользит по ней, огонь -- тушу, а карандаш -- ломаю...
       Давид. -- Бедняга...
       Ависага. -- Бедняга? Он мне по плечо...
       Давид. -- Может, он влюблен?
       Ависага. -- Да, он так думает, но сам-то он не знает!
       Давид. -- А знает кто?
       Ависага. -- Я знаю. Он мне -- по плечо... А только вырастет -- и больше не заметит какой-то вредной Ависаги... Ладно, где мой апельсин...
       Ависага встает, вытаскивает из-под лежанки апельсин, начинает очищать его.
       Давид. -- Кто твой учитель?
       Ависага. -- Это мой отец... Он же и мой доктор. Мальчишек слушает, ну а меня -- уже стыдится. Посмотрит рот, глаза, все чисто. И отпустит, не прослушав сердца и дыханья.
       Давид. -- Так значит, все отлично -- любишь ты учиться?
       Ависага. -- О нет, урок любить нельзя. Люблю я лишь отца, но все уроки, письма, утвержденья, все это -- пытка, хоть делаю все с радостью...
       Давид. -- Завидую мальчишкам...
       Ависага. -- Ну конечно, не мне же... Хотя ты хулиган еще почище их! Ты выиграл, но что же ты не ешь! Я уж почти окончила.. А ты? Был бы здесь отец -- он только посмотрел бы на Давида -- ты мигом бы проглотил... Как будто убегаешь ты с урока, и вот навстречу -- он... Куда деваться? И идешь, Давид, и -- он тебе навстречу. Ты ежишься и хмуришься и злишься... Проходите вы мимо друг друга, и тебе он говорит -- Давид, мне нравится твоя улыбка... И все! И ты его б узнал, и стал бы ты послушным! И не отходил бы от него ты ни на шаг! Как тот, как все мальчишки... Ну а мне -- с урока уж не убежать... А ты, Давид, бежишь, как будто так и надо...
       Ависага ложится к Давиду. Он просит. -- Расскажи еще, про школу, про мальчишек...
       Ависага. -- Нет, сначала -- урок. Инжир, изюм и ломтик ананаса.
       Давид. -- Я не могу.
       Ависага, строго. -- Ты можешь все, прекрасный царь Давид.
       Давид молчит. Потом покорно произносит. -- Ты можешь все, сладчайшая наймитка.
       Давид берет инжир, откусывает. Пока он ест, Ависага говорит. -- Мальчишки сильны и непонятливы. Однажды тот, рыжий -- захотел меня поцеловать. Был сон дневной. Вдруг подкрались двое, меня -- за плечи и руки удержали. А тот -- подпрыгнул и чмокнул в щеку... Я чуть не разбудила всех...
       Давид, переставая есть. -- Так надо было закричать!
       Ависага. -- Ты что, Давид! Ведь был же тихий час!
       Давид. -- А-а-а-а-а... Так вот как..
       Ависага. -- Ты мне веришь?
       Давид, помедлив. -- Да.
       Ависага. -- Веришь?
       Давид. -- Верю, верю. Я сам бы ни за что не закричал... Ну, все... Урок окончен... Что теперь?
       Ависага. -- Тихий час.
       Давид. -- Ну, нет. Давай сыграем.
       Ависага. -- Давид, дай руку, тихий час.
       Ависага берет его руку.
       Давид покоряется. -- Ты можешь все.
       Ависага. -- Ты можешь все.
       Давид. -- Ты можешь все.
       Ависага. Ты можешь все.
       Свет гаснет. Шепот. -- Ты можешь все... Ты можешь все... Ты можешь все... Ты можешь все...
      
      
       Действие пятое.
      
       Царская трапезная. Адония, Семей и Иоав переодеваются к трапезе.
       Адония. -- Последний пир. Пора уж нам готовить свой.
       Иоав. -- Ты в чем-то сомневаешься?
       Адония. -- Нет, конечно. Я сомневаюсь только в том, что он вообще появится -- умник Соломон...
       Иоав. -- Придет, надеясь лишь на чудо... Держась за подол...
       Адония. -- Да, но Давид еще не дряхл и не слеп -- он не перекрестит руки, чтоб отдать ему елей, а воду -- мне. Тем более -- мы первые и правы кругом, я сыт и мне не надо его премудростей, питающих его воображенье. Я не Исав безмозглый -- тот был голоден и туп, надо сказать, и жаден -- "дай мне того, красненького!.." -- от торопливой похоти слова забыл... Чечевица, бобы, похлебка -- нет, глаза лишь видят красненькое, которое шагнуло вперед Исавова царственного первородства, и заслонило, и затмило взор. Я не такой. Я знаю, что мне нужно -- и знаю, что нужно им, а красненькое у нас пойдет, как полагается, чуть на заднем плане, для скрепления союза вечного... Да, красненькое, именно оно -- скрепляет и соединяет, питает и остается незаметным до поры.
       Иоав. -- Ты о крови?
       Адония. -- О чем же еще? Сначала спускают ее, а потом уже козленка варят. В ней -- душа, которой невыносимо долго быть в покое -- спроси любого. Вот у него, любого, есть дом, жена и дети, и горы, виноград, корабль -- и что еще ему нужно? Есть все, но он тонет в суете -- ему кажется, что все скрепляет цель -- священное безмолвие семьи, чтоб дети подросли и внуки... Но дети -- вырастают и нечаянно становятся мужчинами и женщинами, и -- ранят невольно тех, кто ждал от них любви. И ранят, ранят, ранят, добивая, и не замечая этого, поступая совсем не так, как пригрезилось им, старикам, пролеживающим последние свои циновки. Человек сам рождает свою смерть, и холит, и растит ее -- и решает: уж лучше оторваться, отойти в небытие священное, к народу своему -- и опять боится, и то как падают туда другие, как неумолимо сводят седину свою туда -- рождает в них надежду и веселье -- не он, еще другой, не он...
       Иоав. -- Идут.
       Входит Вирсавия, за ней Соломон, Ванея и девушка Соломона.
       Адония. -- Как много вас. Что так? Что-то важное? Или проголодались?
       Входит Давид. Все стоят. Как только Давид тихо благословляет трапезу, все садятся, опять один лагерь напротив другого. -- Аминь.
       Адония. -- Признаться, я не голоден. Попейте-ка красненького, пока готовится блюдо...
       Соломон. -- Все готово.
       Адония. -- Неужели? А я-то хотел вас угостить еще одним -- вот только не готово оно... Кровь не спущена, козленок еще жив, и молоко у матери не подоспело...
       Соломон. -- Ты дерзишь, греша.
       Адония. -- Я?
       Соломон. -- Да, ты. Торопишься -- так можно подавиться.
       Адония. -- Что ж, я смиряюсь. Готов я уступить -- ты угощаешь нас, а мы посмотрим, как без соли и без пряностей готовят. Грех придает особый аромат любому блюду, в меру. Чуть-чуть горчинки не помешает. Хочешь -- помогу? Что ж ты медлишь? Пред нами праведный соленый столб!
       Соломон. -- Разбойник.
       Адония. -- Умник. Что ты знаешь о грехе?
       Соломон. -- Это я?
       Адония. -- Да, ты, влюбленный пень! Вот обнимаешь ты ее (указывает на девушку) -- и что ты думаешь? Скажи нам -- ведь затылком вспоминаешь, что не наших она кровей и чистоты, а сердце толкается под руку, что, мол, любовь -- покрывает все, не так? Но любовь какая? Бесплодная совсем? И без последствий? Как будто ничего и не было? -- тогда да, а если маленькое "нет" вдруг все же просочится от одного к другому, и все же будет тут у нас, то есть у вас -- дитя, ребенок, мальчуган? Он чей, какой он крови? Опять закон нам говорит, в затылок, по шее, носом в грязь, что он -- ее, ну а она -- не наша! Закон таков -- от матери родятся все евреи. Два выхода я вижу -- иль сделать любовь бесплодной опять, отдав ее в руки разума, или другое -- честно всем признаться, что еще раньше надо было взять в руки меч -- и...
       Соломон, оборачиваясь к девушке. -- Нет?
       Девушка молчит.
       Адония. -- Твоя любовь бежит от твоей ласки, к старухе-повивальщице, чтоб посоветоваться -- как быть. Старуха эта, скажем прямо, не чужая нам (указывает на Иоава) -- его тетка. Ну, хорошо, еще не чья другая, а то б известно было за пределами, что блюдо, которое ты выдаешь за постное -- такое розовое и кричащее -- скоромно! Пусть я пересолил. Пусть что-то важное в словах закона преступаю, не на деле, на словах -- скажи! Ответь мне.
       Соломон. -- Я ее люблю.
       Адония. -- Да, но до каких границ доходит твоя любовь? Как и слова твои и сила?
       Соломон. -- Не знаю я таких границ.
       Адония. -- Не знаешь? Ну, дитя... Козленка принесите...
       Слуга приходит с блюдом. Адония протягивает кусок девушке. -- На, съешь.
       Девушка встает от Соломона.
       Адония. -- Иди, иди сюда, поешь. Сядь вот так...
       Девушка садится подле Адонии.
       Соломон. -- Ах так!
       Адония. -- А как ты хотел? А как еще бывает? Не знаешь, говоришь, границы ты любви? И я не знаю -- но спроси любую женщину, она-то знает всегда, и только посмеется над твоим неразумием.
       Соломон. -- Ты начал первый. Я тебя не трогал.
       Адония. -- Послушай, я всего лишь показал, что в мире, в котором ты живешь, нет ни одной определенной вещи. С любовью мы, пожалуй, разобрались. Вся твоя вера опиралась на нее, теперь она висит над пропастью, не так ли? На цыпочках, на что ж ей встать и опереться? Еще пример? Второе блюдо.
       Вирсавия. -- Нет уж, хватит. Ты, девка, ноги подбери, хвались своим богатством под фонарями красными на перекрестках... А ты!
       Адония. -- Я, грешник? Чищу и стираю пыль с корней и со ствола -- я грязен, как садовник всякий, как повар... Но если будет мясо сварено чуть с трупным ядом -- что тогда? Какое дерево приносит плод, когда его вдруг поражает мучная гниль? Второе блюдо, умник. Я что-то слышал, что ты умеешь воевать и защищаться, что где-то ты узнал про братство не с бабами -- оно-то невозможно как раз, а с настоящими вояками...
       Соломон. -- И что?
       Адония. -- Ты уверен, что полководец, приводя войска на поле боя и обещая всем награду впереди -- разумно поступает? Он соблазняет властью, и деньгами, и наслажденьем -- в город мы войдем, возьмем все наше, но сперва потешимся мы с ними, с пленными(проводит по волосам девушки)... Что знаешь ты о грязи, о тех, кто служит тленью и движим силой смерти? Из чего в деревьях появляются соки, необходимые для листьев и цветов? Кто их пригнал туда, наверх, поближе к солнцу -- и где их взять? Вот мы заходим в город, и берем свое -- и ты напрасно думаешь, что это все, что нужно войску. Напрасно... Нужен власть имущий. Скажи? (обращается к воину, протягивая ему кусочек блюда) На, возьми кусочек моего козленка, ты заслужил победу.
       Воин встает. -- Давид? (берет бокал, сжимает в руке) Давид, разреши мне, я уйду, это не по мне... Крови хотите? Вот вам кровь (бокал лопается) Крови хотите? Вот вам кровь... Давид?
       Давид слегка кивает, воин уходит почти бегом.
       Адония. -- Что ж вас так мало? И это все, что пришли попробовать, как я готовлю? Или есть еще кто-то?
       Соломон. -- Вы все договорились! Ты обаятельный урод... (невольно восхищаясь открытию)
       Адония. -- Как ты догадался? Ведь это -- тайна тайн, секрет секретов...
       Соломон. -- Так ли вы уверены в прочности договора с ним, раз нет ничего прочного в словах? Ты (указывает на Семея) интересуешь меня, ты подписал с ним договор на хорошей бумаге? А вдруг я предложу тебе побольше и не обману? И не буду покупать твоих людей и девок? А может задумаешься (оборачивается к Иоаву) -- я ведь еще не умер, а с живым, подумай... Можно договориться... Ну а ты... (обращается к девушке)
       Вирсавия, брезгливо. -- Брось ее. Давид. Ты помнишь уговор наш? Мы были молоды, но не топтали любви ничьей и не покупали, хотя и не нуждались в том, чтоб греть друг друга своим дыханьем. Сейчас же постарели, и я, как весь народ, искала ее тебе с тем же воодушевлением и нежностью к тебе. И это чудо, что она нашлась -- Ависага, та, что сейчас с тобою рядом. Это чудо. Я ей целую ноги, прямо как наш дурень -- готов, влюбившись, все забыть. Да, я ее искала -- и в ней есть капелька меня, которая оправдывает все, что было раньше, все мои предательства и страсти. Я давно не крашусь и не прихорашиваюсь -- зачем? Но все же старость так и не может съесть во мне девчонку, что без памяти влюбилась в тебя. Я, дура, отпустила мужа, Урию, потянувшегося к тебе так сильно, как все из нас мечтают. Сняла с себя одежду, купалась голая -- вот дура, ведь хотела, чтоб ты заметил не только его, в мечтах уже жившего лишь пред твоим порогом, в вечной дружеской военной суете... Я знаю, что смертельный грех -- то, что я совершила. И я раскаиваюсь, но даже из греха вдруг получилась маленькая польза -- сын... Не тот, что умер сразу, а вот этот -- сердцевина, что обнажил Господь... Неизвестно как, откуда они берутся, в какой момент у них появляется душа. Не в криках же любви ее мы призываем, уже готовую -- нет. Она в маленьком тельце соединяется в одно, лишь только взрыв произойдет, зависящий и от тебя и от меня, и -- Бога. И это чудо растет уже само, во мне, и вне меня, часть моя, часть твоей души, вдруг ставшая тобой и не тобой, а свидетельством тебя, твоей любви, и жизни и прощенья... Твое решение, Давид?
       Давид. -- Я не решил еще.
       Вирсавия. -- Река уносит трупы, уж охладевшие... Уносит и меня, хоть вижу напоследок, как войско умное, вдруг повернув, одного отпугивает союзника врага, потом идет к другому, иль только придает вид угрозы своему движенью, на самом деле заставляя кого-то третьего -- настоящего врага, встать на поле в победной уже позе. На поле, с которого уж не уйти, и тут вопрос лишь веры и чуда -- чья вера крепче? Можно ль устоять, когда все ближние отступили от тебя, как от прокаженного? Ты знаешь сам, прекрасный царь Давид. И знаю я, какое будет продолженье. И знает тот, кто верит. Мне поверь, сейчас мне так же больно -- как тогда. Устала я и не жду прощенья, хоть и могла б его найти в том счастье, которого всего-то был лишь миг...
       Адония. -- У-у-у-у... Когда на поле выступают чувства, я умолкаю. Чуть-чуть вина и хлеба, Давид? И мне. Давайте все по кругу. Пью за твои слова, Давид, что ты лишь железными удилами возможешь челюсти их востянуть... И да приидет смерть на них, и во ад все снидут живы.. Те, кто... Короче, за победу... И -- за премудрость и священное безмолвье(указывая на Соломона). За тех, кто глупо и просто устроен (кивая Вирсавии) -- святая правда...
       Вирсавия, все еще стоя. -- За миг любви, за миг, одно мгновенье, любви, любви, любви, любви, любви...
       Соломон, вставая и поднимая вино навстречу Адонии. -- Я накажу тебя милостью...
       Адония. -- Я вижу, что премудрость граничит с безумием, надеюсь не буйным, а то черта не так уж далека и непреодолима.
       Соломон повторяет медленно и внятно. -- Я накажу тебя милостью. Даже не буду просить, чтоб ты ослеп хоть на мгновенье и узнал силу Того, с Кем вступил в войну. Я, конечно, немощен -- ты прав, человек устроен от рожденья очень просто: где и силы взять ему уследить за всем -- за друзьями, подругами и временами... Но это только если все дело в них. Но все же одного ты не можешь купить или взять -- то, что в моей воле -- пожалеть тебя и не желать оставить на растерзание тому миру, который ты выдумываешь, выкалывая себе глаза и отрезая уши, уродуя то, как прекрасно ты устроен -- ради чего? Что тебя заставит изменить твой взгляд -- какое чудо ты ждешь и искушаешь Кого? Хочешь, завтра друзья твои придут к твоему шатру в одеждах страннических и пустынных, или вовсе без них. И за ними, как за Адамом, еще новым, еще невинным и свободным, будет следовать вся тварь, поднимая пыль, кружась за ними облаком, поскольку они -- люди... Они придут к твоему шатру, обернутся в волосы свои и станут лакать из потока, текущего рядом, и только после них осторожно подойдут львы, лишь после них, после их безмолвного и дружеского сигнала -- можно пить... Или хочешь -- она (указывает на девушку) через мгновенье вдруг станет той, которую ты ждал, и которой мизинца не достоин, и в ярости, ломая стены, ты поползешь туда, куда она пойдет, и ты не в силах взять того, что недоступно -- сгоришь... Или воин твой сядет у входа в твою палатку, держа в руках простую кочергу. Наклонит чуть -- и дух твой упадет, весь в муках и слезах, поднимет -- обновится, и будешь ты ловить слова его пророчеств, и с ужасом увидишь все сбывающимся... Ты уверен, что видишь все, как есть на самом деле? Что не обманывает видимость тебя лукавыми ловушками? Не хочешь кинуть жребий и узнать что будет?
       Давид. -- Довольно. Поздний час. (встает)
       Адония. -- Бред какой-то.
       Соломон. -- Бред? Вот два кувшина запечатанных. В одном -- вода, в другом -- вино. Попробуй угадать, не трогая и завязав глаза...
       Адония. -- Мечом ударить по обоим, иль взвесить.
       Давид, собираясь уходить, оглядывает всех. -- Пора на водопой.(смеется) То есть я хотел сказать -- на покой. Но суть вещей одна и та же. Пойдемте, оставьте соколиков -- пусть сами прилетят. Две нежных лани (подзывает Вирсавию и девушку), два быка (Семей, Иоав), очень осторожный олень (вызывает скрывавшегося в тени воина)
       Вирсавия. -- Ну что ты, я уж старая коза, Давид.
       Давид. -- Неправда, ты молодая серна, породистая, с узеньким задком -- я же вижу...
       Все идут за Давидом, кроме Соломона и Адонии.
       Адония. -- Лавина, стронутая пылинкой на вершине, достигает долины и все крушит. Сегодня ангелы столкнулись, а не люди -- до нас не скоро долетит еще то, что происходит на небесах. Но как дойдет -- не устоит никто, или почти никто -- тот, кто знает, как все устроено, и готов и бодрствует -- успеет укрыться, ведь бегут же звери заранее, и различают запах пожара, ветра и землетрясенья на другом конце земли. Ответ, которого ты ждешь -- мы оба эти сосуды, и каждый из нас знает -- из чего он.
       Соломон кивает.
       Адония. -- Ну ты и умник, ну божественный урод -- посмотрим где вода и где вино...
       Соломон. -- Не так уж долго ждать. (уходит)
       Адония, оставшись один. -- И все же первородство, сила, кровь -- ставка верная. Или не женщиной рожден Давид? Не может же он все в себе сломать -- ради чего? Ради миража в пустыне? Мы все в крови имеем знание того, что хорошо и плохо, что видимо, что скрыто, что вино, а что -- вода... Ведь человек устроен очень просто -- легонько полосни его...
       Входит воин.
       Адония. -- Что тебе еще? Разве я остался должен?
       Воин. -- Нет. Это должен я, но я отдам потом. Разведчики всегда в долгу, всегда пируют, но потом должны идти вперед...
       Адония. -- Так я тебе прощаю, если обсчитался.
       Воин. -- Я вижу, ты все так же заблуждаешься. Я свободен, когда на мне нет тяжкого слова Давида, царя. Он скажет мне принести воды из источника, и я принесу, где бы он ни находился -- здесь, или в другом каком-то стане, врагов, друзей, иль мертвецов. А когда на мне нет этого слова -- я свободен во всем.
       Адония. -- О чем ты говоришь?
       Воин. -- Как о чем? О его власти -- о том, о чем все вы. Кто может приказать мне, кроме имеющего власть, того -- кто в центре моего мироустроенья, которому я должен все...
       Адония, расслабляясь. -- А-а-а, ну тогда я отпускаю тебя, вот мое слово.
       Воин, усмехаясь. -- Я всего лишь воин и подчиняюсь слову, данному царю.
       Адония. -- Да, да, конечно, я уже почти царь, ты прав -- пора устроить пир, так что ты там говорил -- кто будет в центре человека, тот тому и поклонится? Надо запомнить. Ты, кстати, мог бы убить по приказу -- кого тебе укажут?
       Воин. -- По приказу царя? Я думаю, ты скоро убедишься и увидишь все лучше своими глазами...
       Адония. -- Пора, пора, нельзя уж медлить. Ступай пока. Потом -- плеснем красненького, а?
      
      
       Действие шестое.
      
       Давид, все так же, спиной ко всем, в черном -- на лежанке. Ависага встает с ложа, пытается потянуться и не может -- разбитая. Сидит, смотрит вниз.
       Ависага. -- Давид, я больше не могу. Прости, что я заговорила с Царем, но послушай. Я знаю, ты очень добрый человек... Хоть даже и не видела лица твоего, но вижу я твои усталые слезящиеся глаза, как будто старый и любимый Бог уж проступает сквозь лицо -- еще пожить, еще порадоваться, что-то сделать... Так вот, скажи -- кто я тебе, Давид? Жена? Любовница? Наемница? Сиделка? Мне хорошо и плохо -- так. Я все-таки должна узнать. Отец мой, родители, от которых я впитала, что семья -- святая всех святых, они отдали меня тебе, пусть даже и за деньги... Я верю им -- все правильно, и вовсе деньги тут ни при чем. И значит, что-то есть святей семьи, что я должна забыть о ней... О детях, что я могла б родить и воспитать -- забыть? Кто я? Какое-то глубокое чувство движет мной, но я его не знаю -- и ни во что оно не облекается... Я вышла из игры -- уж не жена, и не любовница -- одно лишь чувство... И ты -- рядом, зачем? Кто я тебе? Если все так, как ты говоришь, то ты прав и тебя не в чем упрекнуть... Ты слышишь? Но при чем тут я, мое дыхание, которое уж давно не греет -- я обмираю от холода...
       Давид. -- Прости мне, я соврал. /пауза/ Я думал -- не поймешь ты, и отвернешься и не будешь защищать меня...
       Ависага. -- Прощаю, ты меня не знал.
       Давид. -- Все было не так. Тогда, с Уриею... Я послал письмо военачальнику, пусть его поставят туда, где будет самое жестокое сраженье, и пусть отступят все от него, и он умрет. Но пред мысленным взором -- все было не так... Еще не так... Сколько б Вирсавия не представлялась мне -- все ж это был мой друг! мой воин!.. И мой враг, конечно... Как будто Бог, которого не знаешь -- всем представляется лишь тьмой и непонятной силой. Ведь это был мой друг!.. И в списке лучших -- я поставил его последним -- тем, кого уж вспомнят сразу и не забудут... Последний -- первым вспоминается всегда. Пойми! Я был Царь, и был не волен перед Ним -- не только исполнять Его законы и ощущать потом всю правоту Его... Не только это -- но еще и чувство! Оно опережает все -- и мысль и разум, взламывает все... Несчастье, если чувство вдруг проснется, обрушится на человека... Ему не выстоять... Что делать мне -- я Царь, и я люблю Вирсавию, как всех женщин, и Урию -- и знаю, что это чувство Бога... Остальное -- лишь осуществление его, неполное и темное, глухое... Что делать мне, Царю, с той семьей, что для меня вдруг стала мишенью: она купается нарочно предо мной, он, воин славный, силой молча похваляется... И нет меж ними третьего -- нет чувства, чтоб он поторопился к ней, она -- к нему... Так это вот святая всех святых? Не посещаемая Богом? Я сомневаюсь, но не знаю -- прав ли кто? В чем я не прав -- что чувство Бога я поставил выше законов Его, данных не для чувств -- для ощущений? Или я поторопился и не мне, с моею кровью все это по силам? Скажи-ка мне, какие знаешь ты законы... Давай проверим, чисто ль все...
       Ависага. -- Не прелюбодействуй.
       Давид. -- Конечно, я мог бы обнять сто женщин разом. Я влюблен был во всех, без исключенья, и в сердце -- всех познал и принял. И люблю! И до сих пор я помню всех, кого лишь только видел краем глаза... Пока не встретил я тебя, ведь лишь тебя еще -- не увидел... Но уж почти знаю -- что полюблю всем сердцем, даже страшно...
       Ависага. -- Не убий.
       Давид. -- Убил я Голиафа, смердящего... Дракона, змея, утку и нечисть прочую.
       Ависага. -- Не лги.
       Давид. -- Тебе я врал.
       Ависага. -- Не возжелай...
       Давид. -- Желал, как видишь.
       Ависага. -- Почитай отца и мать свою...
       Давид умолк.
       Давид. -- Отца и мать? Не знаю... Что бы они сказали о таком сыне... О грязном корне дерева, впитывающем все подряд, и гонящего дальше через себя всю муть... Не знаю... Хватит, пожалуй... С остальными -- все так же. Мне не оправдаться без Него ни в чем перед тобою, но послушай... Оправдается ли Он? Когда вот так, как ты -- судить будет меня... И когда скажу, что без Него не делал ничего... Кроме дурного...
       Ависага. -- Он оправдается...
       Пауза.
       Ависага. -- Давид, давай мы повернемся друг к другу... Я чувствую, что будто кровь у нас одна... И вижу спасенье твое во взгляде, и с ним -- в семье, коротенькой во времени и долгой... В той, что ласка, которой мы могли бы друг друга окружить, как самые простые из людей... Как будто все разрушено войной, и надо вновь поставить дом и стены, и ничего уж лишнего -- но так, чтоб устоял он на века. Я готова, Давид, на все, принять и обласкать -- хоть не слепая, и вижу... Обернись, прошу тебя...
       Давид пошевелился, но не оборачивается.
       Ависага. -- Однажды в город к нам приехал купец, с духами и пряностями, как раз к моему дню рожденья... Все тайком друг от друга побежали к нему -- и купили одних и тех же духов, и подарили мне. И входит отец, и тоже достает духи, самый маленький пузырек... И -- они другие!.. Он купил весь ящик и припрятал. С тех пор это мои любимые... И изредка он мне дарил... Мы будем так же -- растягивать припрятанное, тайное, нам некуда спешить...
       Давид, помолодевший, поднимается тихо с лежанки и встает за спиной Ависаги.
       Ависага. -- Нам некуда спешить... Все будет хорошо, я вижу...
       Давид притрагивается к ней. Ависага оборачивается, встает, смотрит на него, протягивает руку, притрагивается к его лицу. Пауза.
       Ависага идет вокруг лежанки к нему, но Давид ее останавливает. -- Подожди...
       Он делает жест слугам, открывается дверь, входит молодой человек.
       Давид. -- Вот мой сын, от бывшей за Уриею. Сделай для него все то, что ты могла бы сделать для меня...
       Ависага, после молчания, горько. -- Но я люблю тебя...
       Давид. -- Это не любовь... Ты говорила о глубоком чувстве... Полюби его, как могла бы ты меня...
       Ависага, после паузы, вновь горько. -- Ты можешь все, великий Царь Давид.
       Давид. -- Я не Царь, вот новый Царь... /пауза/ Ты можешь все, прекрасная жена.
       Давид смотрит на нее, она -- на него.
       Ависага. -- Ты можешь все...
       Давид. -- Ты можешь все...
       Ависага. -- Ты можешь все...
       Давид. -- Ты можешь все...
       Давид отворачивается. -- Пойдем к столу...
       Он идет, еле передвигая ноги, опять сгорбившись, плащ падает, подбегает слуга, поднимает плащ, пытается накинуть на плечи -- Давид отмахивается. Он садится за стол, спиной ко всем. По левую руку -- усаживает Ависагу, по правую -- сына, что-то говорит им. Они смотрят на него. Он показывает что-то на пальцах -- все смеются. За столом начинается игра, видно как Ависага объясняет Соломону, как играть в "камень, ножницы, бумагу". Играют и смеются и тянутся друг к другу.
       Все это время то тише, то громче, читается Родословие:
       "...Давид Царь родил Соломона от бывшей за Уриею; Соломон родил Ровоама; Ровоам родил Авию; Авия родил Асу; Аса родил Иосафата; Иосафат родил Иорама; Иорам родил Озию; Озия родил Иоафама; Иоафам родил Ахаза... Елиуд родил Елеазара; Елеазар родил Матфана; Матфан родил Иакова; Иаков родил Иосифа, мужа Марии..."
       Давид встает и, поеживаясь, бредет из комнаты, оставляя Соломона и Ависагу за столом. Ависага оборачивается и смотрит вслед.
       Соломон. -- Продолжим?
       Ависага. -- Продолжим, господин мой.
       Соломон. -- Я Соломон.
       Они вновь играют, но осторожно и очень медленно -- бумага долго оборачивает камень, ножницы еле точат... Потом просто осторожно держатся рука на руке, смотрят друг на друга.
       Все это время читается:
       "Да лобзает он меня лобзанием уст своих! ибо ласки твои лучше вина.
       От благовония мастей твоих имя твое, как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя.
       Влеки меня, мы побежим за тобою; -- царь ввел меня в чертоги свои, -- будем радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино; достойно любят тебя!
       Дщери Иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы...
       ...Оглянись, оглянись, Суламита; оглянись, оглянись, -- и мы посмотрим на тебя. Что вам смотреть на Суламиту, как на хоровод Манаимский?
       О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника;
       Живот твой -- круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое -- ворох пшеницы, обставленный лилиями;
       Два сосца твои, как два козленка, двойни серны;
       Шея твоя, как столп из слоновой кости; глаза твои -- озерки Есевонские, что у ворот Батраббима; нос твой -- башня Ливанская, обращенная к Дамаску;
       Голова твоя на тебе, как Кармил, и волосы на голове твоей, как пурпур; царь увлечен твоими кудрями.
       Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!.."
      
      
      
       Действие седьмое.
      
       Соломон, Ависага и воин.
       Соломон. -- Ну что ж, пора.
       Воин. -- Наконец-то! Да, Соломон, пора.
       Соломон. -- Ты о чем?
       Воин. -- Об исполнении слова Давида, последнего, которое он взвалил на меня -- быть рядом с тобой, когда еще был жив, еще позавчера, вчера, почти сегодня. Давид послал меня на самую тяжелую войну -- меж братьями по крови, служить -- тебе, отчасти и Адонии, но больше делать вид, служа лишь одному царю и Богу, поскольку я всегда был оружием Давида и был его мечом и словом, ходящим меж людей, испытывающим дух, разведывающим -- что и как...
       Соломон. -- Так ты не служил Адонии! Я так и знал, догадывался по лицу...
       Воин. -- Ни одного дня, мига, я был связан царским словом, и не умею, как политики -- склоняться и советоваться, ведь я воин.
       Соломон. -- Служи и мне, как моему отцу, или устал? Твоя война совместно с Давидом окончена -- мечтаешь о покое?
       Воин. -- Как скажешь. Скажешь принести воды -- я принесу, но уже не с тою прытью, убить -- смогу, пожалуй. Вот лишь в разведку, меж людьми... Пока не посылай... Не знаю... Я как будто весь обожжен, как глиняная кукла -- чужими встречами тайными и разговорами втихомолку, и деньгами, и дележкой...
       Соломон. -- Мне нужен полководец.
       Воин. -- Есть же Иоав -- он полководец неплохой.
       Соломон. -- Он сбежал. Как только я коснулся и удалил Авиафара, первосвященника, склонявшегося к Адонии -- тут же Иоав почуял, и сбежал.
       Воин. -- Я слышал. Все говорят, он в скинии собрания, кричит, держась за жертвенник, то милости прося, то вопит, чтоб его убили. Но он военачальник неплохой.
       Соломон. -- Так пойди и сделай это.
       Воин. -- Я? Я не могу -- ради места, скажут, убил я человека и кровь его на мне, да и на доме, откуда я вышел и куда вхожу, а значит -- здесь повсюду.
       Соломон. -- Нет, не на тебе, напротив -- пока что кровь его повсюду здесь, на стенах, на дверях: Давид сказал мне поступить я знаю как. Иоав во время мира убил двоих военачальников -- и кровь на нашем доме невинная. Так что ты лишь смываешь ее, и пусть сойдет он в преисподнюю без мира и седин, не в праздничной одежде на пир, а в грязном тряпье, со свидетельством того, что жив Господь мой и Давида, и общество живо, которому я Царь, глава, а не сила купленных архиереев и воинов. Ты смываешь с меня кровь.
       Воин. -- Да, господин мой. Но только если ты найдешь это возможным -- не назначай меня военачальником.
       Соломон. -- Ты не можешь знать о моей воле. Скажу -- и будешь, как это ни покажется тяжелым. Я вижу ты краснеешь? Это хорошо. (смеется) Ты -- хитрец, уже выпросил у меня свободу тогда, когда заставлял меня пить воду, забыл? "Тремястами лакавших Я спасу вас от руки врагов..." Я не забыл.
       Воин. -- Да, хорошо, я конечно тоже помню. Но все же -- в скинии? У жертвенника? Может выволочь его на улицу?
       Соломон. -- Сделай так, как он кричит -- надеялся на то, что можно все купить -- и войско, и первосвященника у Бога? Что ж, пусть отвечает перед Ним.
       Воин. -- Бегу (убегает)
       Соломон и Ависага.
       Соломон. -- Что ты скажешь?
       Ависага. -- Я так долго ждала, что разучилась говорить. Хотела многое сказать Давиду, да все откладывала про запас -- не время, не с руки... А пришел жених, и мне ничего не надо. Я так тебя люблю, что смерти не боюсь и крови, играющей людьми, как былинками -- мужами, воинами, еще вчера служившими ему. Одно меня печалит -- он, Давид, Давид, Давид, как он? Прекрасный мой Давид, что ты думаешь?
       Соломон. -- Я знаю, что он среди живых и ждет меня, тебя, среди живых -- Авраама, Исаака, Иакова...
       Ависага. -- Как это далеко...
       Соломон. -- Разве? Не дальше вздоха и слезы воспоминанья -- как он лежал вот здесь, сидел, смеялся, плакал.
       Ависага. -- Разве он плакал когда-нибудь, мой Давид?
       Соломон. -- Постоянно. Все глубже погружаясь в мир -- мы ощущаем в груди то, что хотим передать: сын -- отцу, возлюбленный -- любимой. Это плач безмолвный, с которым незнаком лишь тот, кто отвернулся и предал. Даже камни, вся тварь лишь кажется нам неподвижной -- а на самом деле -- вся поет, свидетельствует и плачет. А Давид... Он как ребенок -- мне бы быть его отцом, порой мне так казалось...
       Ависага гладит Соломона по лицу. -- Дурачок, не плачь, ну же, прекрасный Соломон, не плачь, не надо плакать о том, кто жив и рядом.
       Слышится шум. Воин тащит мертвого Иоава. Бросает его у порога, собирается стащить с него воинскую одежду. Входит Семей, в ужасе. -- Кто это?
       Воин. -- Был мерзкий и нечистый Иоав. А сейчас -- сам видишь, груда побрякушек.
       Семей. -- Царь звал меня.
       Воин. -- Тогда иди к нему, что встал и смотришь.
       Семей. -- Давид мне обещал, что не тронет никогда меня.
       Воин. -- Соломон не Давид, Давид -- это Давид, другого не было и уж не будет. Да иди ты. Не прикасайся -- это я его убил, а ты идешь к царю -- так торопись.
       Семей входит к Соломону с Ависагой.
       Соломон. -- Где ты был?
       Семей. -- Я? В Иерусалиме... Как ты сказал мне, царь...
       Соломон. -- И ты никуда не отлучался?
       Семей. -- Нет, я все время ночевал в том доме, который ты приказал мне построить в городе для себя, клянусь. У меня немного людей, живу я очень скромно и тихо, молча, и помню милость Соломона и Давида, которыми вы наградили меня, Да, да, я знаю, я был неправ, однажды, давно, когда по глупости был зол. Лишь однажды, не сдержавшись, сказал что-то дерзкое Давиду, я плохо помню это -- как будто помраченье наступило, морок демонский. Давид тогда был молод -- я подумал, что человек от человека научаем, хоть он и был помазан во цари при живом тогда еще Сауле, первом царе -- вот мне и показалось, что Давид не прав перед Саулом, хотя я не помню в чем там было дело...
       Соломон. -- Злословил ты его.
       Семей. -- Да, да, я был тварь, подлюга, ничтожество, но потом просил прощенья -- и он мне обещал, что руки его не будет на мне. Давид, Давид, слова его всегда с тех пор были мне опорой, и его псалмы и песни, такие прекрасные...
       Соломон. -- Ты лжешь.
       Семей. -- Нет, нет, я очень много помню наизусть. Хочешь -- проверь меня, я знаю все, что навряд ли вспомнит вместе целый хор в собрании...
       Соломон. -- "Да приидет же смерть на них, и да снидут во ад живы", а это помнишь? Впрочем, я не о том пока. Ты был жив только потому, что не преступал потока вод Кедрона. Не так уж он глубок, по щиколотку -- что за препятствие, правда? Но я слышал, что ты выходил сегодня из Иерусалима искать сбежавших слуг. Так?
       Семей. -- Ах, слуги, слуги -- они предали меня, оставили. Они же знали, что я должен сидеть в городе. Я их догнал и тотчас же вернулся, и больше никуда не выходил!
       Соломон. -- Но я же говорил тебе пред Богом -- в тот день, когда ты выйдешь из города -- умрешь. Все зло, что сотворил ты Давиду -- в тот день оборотится на тебя.
       Семей. -- Да, да, нет, нет, да, да -- говорил... Но ведь я вернулся!
       Соломон. -- На свою погибель. Возьми его. (вошедшему воину)
       Воин. -- Идем.
       Семей. -- Но ведь я вернулся, я не убежал, не струсил! Не смей прикасаться ко мне -- ведь ты сегодня не чист!
       Воин. -- Идем. Довольно.
       Воин выводит силой кричащего Семея. -- Я чист! Я вернулся! -- и поражает его за порогом рядом с Иоавом.
       Соломон. -- Я тебе противен?
       Ависага, задумчиво. -- Защищая мир ты защищаешь и меня. Как я могу руку охраняющую и исцеляющую назвать противной?
       Соломон. -- Но я же убиваю их. А ты, как сказал мне Давид, даже его поучала и проверяла и выговаривала ему, как мальчишке.
       Ависага. -- Не мог он так сказать. Ты выдумываешь нарочно, чтоб меня проверить. Мы говорили -- о демонах и драконах.
       Соломон. -- Но ведь это люди? (указывая в ту сторону, где лежат тела Иоава и Семея)
       Ависага. -- Люди? Почему ты думаешь, что я вижу мир не так, как ты -- разве мы с тобой не одно целое? Разве ты, отдавая приказ убить не отдаешь его моим голосом? Разве у тебя по-другому стучит сердце, когда приближается коварный помысел, и подчиняясь ложному смиренью пред законом ты утверждаешь лже-закон и правишь совсем другой страной, лукавой и рассыпающейся на части, как блудница Вавилонская? Разве мы нее вместе обличаем тот дух, что противостоит твоему слову царя -- наша ли вина, что воюя с демонами мы попадаем по тем, кто сросся с ними намертво? Или я заблуждалась с самого начала и не видела тебя, не зная чего-то тайного в тебе, не для меня...
       Соломон. -- Давай лучше сыграем... Жребий покажет -- кто более прав.
       Ависага. -- Нет времени.
       Появляются одновременно с разных сторон Вирсавия и Адония.
       Адония, ужасаясь. -- Кто это? (указывая на тела)
       Воин. -- Семей и Иоав. Все, что от них осталось. А сами уже в аду.
       Адония бросается к Вирсавии, собирающейся войти к Соломону. -- Постой, я не к нему, к тебе.
       Вирсавия. -- С чем? С миром?
       Адония. -- Ну, конечно. Я знаю -- это все от Бога. Хоть весь Израиль, знаешь ты прекрасно -- был со мной, не только из-за первородства, но и по выбору свободному. И все священники, а значит все собрание -- были на моей стороне, но царство отошло от меня. Это все от Бога, я не ропщу. И Соломон стал царем, и он мне обещал, как брату, что если я буду честен, ни один волос не упадет с моей головы. И я хочу быть честным! Поэтому искал тебя, не откажи мне... Ведь ты знаешь, что не стал я воевать за царство, бывшее в моих руках.
       Вирсавия. -- Царство, в котором ты с друзьями устраивал бы оргии? А священники, купленные тобою -- служили устами Богу, а сердцем твоему кошельку? И каждый ходил бы своей дорогой, чуть в стороне от тебя сколачивая банды по твоему примеру, а потом и вовсе не слушая ту шайку, что стояла бы рядом с тобой? Ты это называешь царством Адонии?
       Адония. -- Ну, постой, постой. Пусть я был неправ. Но ведь -- не стал я воевать за то, во что я верил искренне, пусть с ошибкой, соглашаюсь. Но он мне брат -- хочу я честным быть пред ним, я не сопротивляюсь, как эти... Ведь власть держится на сопротивлении, на тех, кто противостал царю -- и их необходимо наказать, я понимаю, для устрашения стада, остальных, не так ли? Что это за власть, когда нет ни одного бунтовщика! Вот когда есть они -- то есть кого казнить, и после этого -- скажи лишь принести воды и от Кедрона не останется ни капли -- все побегут, весь дворец заплескают, все лужи высушат. Я все это понимаю -- я знаю много, нужен я ему, и знаешь ты, что внимание людей, всего Израиля -- не пустой звук, и удержать его я помогу. Я хочу лишь свидетельства, чтоб без страха служить ему.
       Вирсавия. -- Какого свидетельства?
       Адония. -- Есть там одна девчонка, служанка, которая ходила за Давидом, пока он был жив -- Ависага, кажется. Пусть отдаст ее мне в жены. Вот и вся моя маленькая просьба. Спроси его.
       Вирсавия. -- Ладно, я спрошу. Но ничего не обещаю.
       Адония. -- Я подожду.
       Вирсавия входит к Соломону и Ависаге.
       Соломон делает знак -- рядом с ним ставят еще один престол, для Вирсавии.
       Вирсавия. -- Я хочу попросить об одной небольшой вещи. Скажи, что исполнишь ее.
       Соломон. -- Да, я исполню. Садись. В чем же дело?
       Вирсавия. -- Адония, брат твой, просит у тебя в жену ее (указывает на Ависагу)
       Соломон. -- Что так мало? Я -- младший брат, он -- старший, первородный. Тогда проси и царства для него. Ведь у него почти все есть -- и священники и военачальники, все было готово против души моей. Где он, здесь? Пусть войдет.
       Входит Адония.
       Адония, осторожно. -- Здравствуй, брат.
       Соломон. -- Брат? Ты переступил черту братства.
       Адония. -- Когда? Я был честен и ничего не утаил, и не затевал ничего. Я просто думал, что она служила Давиду, нашему отцу, и хорошо бы ее отблагодарить за все.
       Соломон. -- Нашему отцу? Ты хочешь сказать, что дела твои -- дела Давида? Что рука его -- твоя рука, и кровь его -- твоя? И милости твои? Что ее дыхание, дававшее ему жизнь -- он ценил ни во что, лишь в услугу, которую можно оказать за деньги любому встречному? Зачем-то все искали ее, суетились, выбирали зря -- так?
       Адония. -- Нет, то есть как бы немного не так, чуть-чуть иначе -- ведь он не взял ее в жену себе, не ввел в наш дом, не сделал частью царственной семьи, отделенной от остального общества почти что пропастью -- вот я и подумал, что неплохо бы ее перевести через этот бурный поток, она того ведь заслужила. Что в этом такого?
       Соломон. -- На голову свою ты говоришь о ней. Не то, чтоб ты мне не брат -- от брата не осталось ничего -- вцепляешься, стараясь разодрать на части ты во все -- в священство, в царство, верность и любовь -- все, чего я ни коснусь, вдруг нужно тебе. Через тебя тот дух лукавства кидается, которого не хочешь отдалить от своей души. Что бы мне ни сделал Господь за это -- достоин смертельного удара этот дух, подкравшийся к дому, не только к царственному, а ко всему Израилю. Значит, подкрался и ты, ненавидящий мою душу.
       Адония. -- Я разгадал загадку твою. Ты умнее, чем я полагал. Ни один человек не смог бы прожить, не оступившись ни разу -- а ты мне сказал быть честным, иначе смерть. Так это твоя милость, которой ты наказываешь меня? Неужто милость пахнет смертью, или слова твои меняются со временем, как бумага и чернила? Так подожди еще хоть миг -- и снова ты изменишься. Смотри, ведь я же брат твой. Что скажут о тебе люди, подумай? Еще подумай, не торопись. Конечно, в летописях потом напишут -- дескать, был такой, составил заговор -- все правильно, по делам его убит!
       Соломон. -- Адония, ведь это ты забыл, как еще недавно смеялся ты открыто над моей верой и немощного отца моего.
       Адония. -- Все правильно, поделом мне, знающему весь мир, Израиля, я бы мог помочь тебе -- ох как помочь! Но это скопище безумцев -- сначала Давид по наущению какой-то бабы попирает мое первородство, затем -- и ты, совсем как он, готов переступить через старшего брата.
       Соломон. -- Ты прав. Я как он.
       Адония. -- Не оступись, не ошибись, потом ты пожалеешь. Я ведь стану кровью несмытой на стене, ветром встречным, я буду поджидать тебя везде, где бы ты ни был...
       Соломон. -- Все?
       Адония. -- Я люблю тебя! Я тебе больше нужен, чем все они! Выбери меня, а не ее -- мы бы вместе устроили такой союз, что вокруг никто и пикнуть не посмеет! Союз, какого еще не было!
       Ависага. -- Довольно.
       Адония. -- Молчи, циновка вытертая, сосуд с отбитым горлом, треснувшее зеркало, холодная ночная пустыня, не сохранившая следов моего отца...
       Ависага. -- Там, где я жила, таких я не встречала никогда. Был раньше, говорят, во времена очень смутные, один мальчишка на соседней улице, когда ее лишь строили... Появился вот такой. Я только научилась говорить, и меня пугали мои подружки.
       Адония. -- Молчи, вино, ставшее водой, дыхание, вечно отнимающее жизнь...
       Ависага. -- Ему хотелось, чтобы улица перед его домом была лучше остальных -- чем наши вытертые пыльные дворы. И он решил ее вымостить не обычным белым камнем, а красным. И со всех прохожих мальчишек собирал дань -- красные камни. А тех, кто шел мимо без камней -- подстерегал и потом унижал, и ссорил одного с другим, и не давал покоя. И многие уже ходили на цыпочках по краю красной растущей мостовой, и все меньше оставалось места. Но однажды он пришел к врачу, а тот его не принял -- и вышел он на улицу, и лопнул, и посыпались из него черви, из чрева, из запястья... С тех пор мы нашли мир.
       Соломон воину. -- Ты слышал? Так что ж ты медлишь, выполняй.
       Воин хватает Адонию. -- Идем.
       Адония. -- И ты, безумец, слушаешь ее, братишка...
       Воин. -- Вперед. За этот день я оправдаюсь точно, как ни за какой другой.
       Адония идет впереди, но неожиданно выхватывает меч из-за пазухи и бросается на воина, яростно сопротивляясь. Воин поражает Адонию. -- Теперь я чист.
       Входит Давид. Все сначала следят за ним, потом и живые и мертвые устремляются к нему с возгласами. -- Давид, Давид мой, Давид... -- целуя его, повисая на нем, прикладываясь к руке, обвивая ноги. -- Давид, Давид, прекрасный мой Давид...
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       3
      
      
      
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Екишев Юрий Анатольевич (rusparabellum@gmail.com)
  • Обновлено: 22/05/2015. 90k. Статистика.
  • Пьеса; сценарий: Драматургия
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.