Галкин Александр Борисович
Образ Христа и концепция человека в романе Ф.М. Достоевского "Идиот"

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 4, последний от 11/10/2011.
  • © Copyright Галкин Александр Борисович (nevinnyi@yandex.ru)
  • Размещен: 24/05/2007, изменен: 09/10/2011. 43k. Статистика.
  • Статья: Культурология
    • Оценка: 4.52*12  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эта статья была опубликована в сборнике Института мировой литературы Российской Академии наук. Сборник назывался: "Роман Ф.М. Достоевского "Идиот": современное состояние изучения", М., "Наследие", 2001. Кто же князь Мышкин - положительный персонаж или падший ангел?
    •   
      
       А.Б.Галкин
       Образ Христа и концепция человека в романе Ф.М.Достоевского "Идиот".
      
      Безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с дофрейдовскими комплексами, упоение унижением человеческого достоинства - все это вряд ли может вызвать восторг. Меня не увлекает, как его герои "через грех приходят к Христу". А русский писатель Бунин выразился еще крепче: у Достоевского, мол, Христос в каждой бочке затычка.
      В. Набоков "Федор Достоевский". Из лекций о русской литературе. ("Литературная газета", 5 сентября 1990 г., Љ 36 (5310), с.7.)
       1.
      По свидетельству А.Г. Достоевской, князя Мышкина Достоевский наделил своей внешностью. В Мышкине жена Достоевского также отмечала простодушие, которым в полной мере был наделен и сам писатель. Другими словами, нет ничего особенного в том, что прототипом образа героя является сам художник. Все это встречается сплошь и рядом.
       Впрочем, есть одно странное обстоятельство: князь Мышкин в записных книжках, как известно, назван князем Христом и весь замысел романа построен на проверке идеи о том, как дольний мир примет второе пришествие Христа. Получается, что князь Мышкин - князь Христос с внешним обликом и чертами характера Достоевского. Он приходит в мир, чтобы исполнить свою миссию спасения.
       Выходит, Достоевский отождествляет себя с Христом с помощью посредника - князя Мышкина. Вспомним, кстати, как князь Мышкин перед припадком вспоминает о той секунде, "в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы" (8, 189) . Пророк Божий Магомет наделен эпилепсией. Князь Мышкин - эпилептик. Достоевский - эпилептик. Возникает непреодолимый соблазн и Христа снабдить эпилепсией, как будто Достоевский даже на идеал не в силах не проецировать своей болезни.
       Здесь все-таки стоит остановиться, потому что для Достоевского Христос не может быть больным, ведь в нем всецело воплощены красота, гармония и совершенство, а красота, согласно формуле Достоевского, "присуща всему здоровому, то есть наиболее живущему, и есть необходимая потребность организма человеческого. Она есть гармония; в ней залог успокоения, она воплощает человеку и человечеству его идеалы" (18, 94). "Красота есть нормальность, здоровье" (18, 102) (из статьи "Г-н - бов и вопрос об искусстве").
       И все же отождествить себя, грешного человека, с Христом, хотя бы и посредством художественного образа, для истового христианина, каким считал себя Достоевский, скорее смахивает на кощунство. Ведь речь не идет об обычной практике христианской жизни, когда Христос - образец для подражания в любви к Богу и к людям. Сверять свои поступки с заповедями Христовыми и подражать Христу в том, чтобы взять на себя предназначенный Богом крест, быть готовым к Христовым мукам, страданию, даже распятию ради возрождения и воскресения - вот норма и идеал христианской жизни. (Название книги Фомы Кемпейского "Подражание Христу", между прочим любимой книги Гоголя, символически точно определяет путь христианина.) Нет, Достоевский осмеливается идти гораздо дальше: он отождествляет себя с Христом буквально. Мало того, он ставит себя - князя Мышкина - Христа (триединое существо, вроде единосущной Троицы) в смешные и нелепые ситуации, проверяя героя и свой собственный вековечный идеал на жизнестойкость. Одним словом, не о кощунстве и святотатстве думает писатель, а о художественной правде, которая всегда сопряжена с творческой отвагой.
       Зачем князь Мышкин приходит в мир? За тем же, что и Достоевский. Его миссия - миссия спасения. Ее суть можно свести к "новой заповеди", провозглашенной Христом на тайной вечере: "...да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ев. от Иоанна 15, 12). Вполне вероятно, что Достоевский тоже ощущал себя апостолом Христа, апостольское служение которого заключается в писательском творчестве. Следовательно, логически непротиворечиво будет допустить и обратное утверждение: в образе Христа Достоевский отыскивал черты художника, поэта, а первое пришествие Христа к людям Достоевский, без сомнения, считал величайшим творческим актом.
       Все, кто в романе соприкасается с князем Мышкиным, поддаются загадочному обаянию его личности и нередко становятся лучше, чем есть на самом деле. Герой как будто преображает окружающих силою собственного художественного дара.
       Уже при первом появлении в гостиной Епанчиных князь Мышкин демонстрирует свои художественные способности: сначала открывает генералу Епанчину свой каллиграфический талант, причем написанные им изречения явно намекают на образ жизни генерала. Затем он рассказывает генеральше и трем ее дочерям о смертной казни и о своей жизни в Швейцарии; зерном последнего повествования оказывается идея спасения грешницы и устроение утопического нравственного общества детей, сплотившихся вокруг личности князя. Сам тон рассказа и смысл его, ко всему прочему, имеет целью педагогическое воздействие на слушателей: герой, верный своей миссии, взятой на себя изначально, начинает учительствовать, внушает окружающим истины, зовущие к добру и справедливости. Иначе говоря, князь Мышкин стремится повлиять на мир, исправить его в соответствии со своей утопией. Генеральша Епанчина, задумавшая "проэкзаменовать" князя, с удивлением обнаруживает, что он сам их все "проэкзаменовал". Аглая же обращает внимание на "особую мысль" в подтексте речи князя (8,65-66).
       Другое появление князя в гостиной Епанчиных в день импровизированной помолвки с Аглаей также выражает поэтическую натуру героя. Любопытно, что в этой сцене Достоевский соединяет необычайно восторженное состояние души князя с его болезненным припадком. Любимые свои публицистические идеи о католицизме, атеизме, русском Христе Достоевский высказывает устами героя, комментируя его слова следующими ремарками: "в нем самом подготовилось нечто вроде какого-то вдохновения, готового вспыхнуть при случае" (8, 446); "выслушал его с глазами, блестевшими от восторга и умиления"; "с необыкновенным жаром возвестил он"; "задыхался"; "весь дрожал"; "пришел в такой умиленный восторг" (8, 448); "был вне себя" (8, 449); "в чрезвычайном волнении" (8, 450); "огненным взглядом смотрел на Ивана Петровича" (8, 452) и т.д. То, что князь Мышкин находился в состоянии перед припадком, ничуть не умаляет его пламенного вдохновения и пылкости художника.
       Кстати, все биографы Достоевского отмечали пылкий характер писателя. Отец Достоевского, как вспоминал его младший брат, не раз предупреждал сына: "Эй, Федя, уймись, несдобровать тебе... быть тебе под красной шапкой!" 2 А.Г.Достоевская рассказывает, как ее муж читал стихотворение Пушкина "Пророк": "обладая слабым, глухим голосом, он завораживал слушателей и приводил их в состояние поразительного восторга" 3, оттого что, как сам писатель говорил о себе: "Разве я голосом читаю?! Я нервами читаю!" 4. Наконец, монологи, подобные монологам князя Мышкина, Достоевский произносил в гостиной Корвин-Круковских и все слушавшие его "сидели, как замагнетизированные, совсем под обаянием его слов" 5. Не напоминает ли все это огненные речи князя Мышкина?!
       Творческий дар князя Льва Николаевича Мышкина (заметим в скобках, что имя и отчество героя заимствовано у графа Льва Николаевича Толстого, писателя), согласно Достоевскому, имеет свою оборотную сторону - гибельную энергию разрушения. Второе пришествие Христа оборачивается тем же распятием: князь сошел с ума и был отправлен назад в Швейцарию лечиться от идиотизма. По ходу романа герой не только созидает, но и разрушает: во-первых, он собственными руками разрушает счастье свое и Аглаи; во-вторых, невольно толкает Рогожина к убийству Настасьи Филипповны; в-третьих, сам сходит с ума. Несмотря на это, явление князя Мышкина ни в коем случае нельзя назвать напрасным 6; впрочем, победы над косной человеческой природой ему одержать не удалось. Напротив, в каком-то смысле он сам оказывается поверженным Мессией. Перед читателем развертывается трагедия распятия в современной жизни: в конечном итоге князь Мышкин жертвует собой ради тех, для кого он пришел в мир. Поистине: "если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода" (Ев. от Иоанна, 12, 24). Брошенное князем Мышкиным нравственное зерно прорастает в душах сестер Епанчиных и особенно в светлой душе Коли Иволгина.
       Самопожертвование князя отвечает главной идее Достоевского-философа: принести в жертву людям свое "Я", тем самым стать личностью. Достоевский писал 16 апреля 1864 года (сразу после смерти жены) по поводу заповеди Христа возлюбить ближнего своего как самого себя: "...высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, - это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно" (15, 365). Такое безграничное самопожертвование видим мы в князе Мышкине - и в Христе.
       Писатель отдает князю Мышкину свое "главное социальное убеждение", из которого следует, что "экономическое учение о бесполезности единичного добра (курсив Достоевского. - А.Г.) есть нелепость и что все-то, напротив, на личном и основано"(9, 227). (Подготовительные материалы к роману "Идиот".)
       2.
       В какой же области творческая деятельность князя увенчалась успехом? Где он нашел благодарных слушателей и учеников? Успех сопутствовал князю в общении с детьми. Притча о Христе и грешнице, переосмысленная писателем в романе, неожиданно соединяется с евангельскими высказываниями Христа о детях. Достоевский создает сцену на тему "Христос и дети", следуя духу Евангелия.
       Первоначальная жестокость детей к Мари ("стали дразнить ее и даже грязью в нее кидали" (8, 59)) и к самому князю ("в меня стали камнями кидать" (реализованная метафора) (там же)) преодолевается, сходит на нет под влиянием проповедей Мышкина ("я стал им говорить, говорил каждый день" (8,60)), и в душах детей, наконец, пробуждается доброта и ласка к грешнице Мари. Дети вдруг понимают, как радостно творить добро и делать другого счастливым. Герой на практике преподал им уроки деятельной любви.
       Дети сравниваются писателем с "птицами небесными". Достоевский, кажется, находит райское обетование на земле именно в детях. Счастье, гармония, радость по ассоциации рождает у художника представление о детях: "Я потому их птичками зову, что лучше птички нет ничего на свете" (8,58); "Они, как птички, бились крылышками в ее окна и кричали ей каждое утро: "Nous tѓamons, Marie" ("Мы тебя любим, Мари") (8,63). Способность человека оставаться ребенком - залог его нравственности, по Достоевскому. Приближение к Христу как к идеалу осуществляется как раз тогда, когда взрослый сохраняет детскую непосредственность и чистоту.
       Царствие Божие на земле, которое с помощью детей строит князь Мышкин, представляется ему возможным, потому что он сам такой же ребенок, как они. Врач Шнейдер, лечивший князя, говорит ему об этом перед его отъездом в Россию: "он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого; но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил" (8,63).
       Надо сказать, что взрослый мир противится мессианской деятельности князя, поэтому ему было "всегда тяжело" со взрослыми и он поскорее стремился уйти к детям, "своим товарищам" (8,63). И с самого дня отъезда, как только князь покинул детей, он все это время чувствовал себя несчастным и тосковал отчего-то, как вдруг в гостиной Епанчиных у него "в первый раз с того времени, стало на душе легко" (8,65). "Особая мысль" князя, замеченная Аглаей, заключалась именно в том, что он заново обрел своих товарищей - детей - в семье Епанчиных и Лизавета Прокофьевна, Александра, Аделаида и Аглая - это "взрослые дети" с их чувством справедливости и чутким, нежным сердцем. Достоевский в этой сцене будто иллюстрирует евангельскую заповедь Христа: "Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него" (Ев. от Луки, 18,17).
       Знаменательно, что в "Братьях Карамазовых" Достоевский разрабатывает сходную сюжетную ситуацию. Жестокие дети превращаются в "птиц небесных", а Алеша Карамазов закладывает камень новой веры вместе с двенадцатью детьми, своими учениками. Смерть Илюшечки, по словам Алеши, явится "святым воспоминанием" детства, которое "может послужить когда-нибудь во спасение" (15,195). Алеша Карамазов, следовательно, наряду с князем Мышкиным, тоже становится образным воплощением Христа. Дети же должны напомнить читателю о двенадцати апостолах. Евангельская метафора - камень новой веры - материализована Достоевским в предметный образ - камень Илюшечки, у которого Алеша и его ученики клянутся следовать избранному пути.
       Д.С.Мережковский полагал, что разделение церквей на католическую и православную заключено уже в самом тексте Евангелия: церковь Петра - воплощенная тайна плоти рождающейся. Другими словами, Римская церковь - "начало единого Пастыря", реальное объединение верующих ("... ты - Петр (камень), и на сем камне я создам Церковь Мою и врата ада не одолеют ее" (Ев. от Матфея, 16, 18)), а церковь Иоанна, православная церковь, - постижение тайны плоти воскресшей, начало соборное (курсив Мережковского. - А.Г.): "где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их" 7. Вряд ли Достоевский строил подобные исторические концепции на основе текста Евангелия, однако с тем, что Достоевский при создании образа князя Мышкина особенно выделял Евангелие от Иоанна, соглашаются и современные комментаторы Полного собрания сочинений, анализируя пометы Достоевского: "Глубоко своеобразное понимание Достоевским "сущности христианства", которое отразили и эти пометы, и вся концепция "Идиота", было в 1870-х годах подмечено К.Н.Леонтьевым и не раз вызывало его гнев и раздражение как сторонника официальной церкви. По его мнению, заветные идеи Достоевского - "любовь, гармония", "Христос - только прощающий" - суть не что иное, как моральный идеализм, измена настоящей религии, никуда не годные "прибавки к вере", "исправления" XIX века" (9,396).
      Достоевский, действительно, делает князя Мышкина (и Алешу Карамазова) прощающим Христом. Весьма характерно, что эпизод с Мари, рассказанный князем у Епанчиных, в структуре романа станет философским зачином к истории отношений Мышкина и Настасьи Филипповны. Своеобразный сюжетный "двойник" (Христос и грешница) объясняет всю дальнейшую судьбу героев. Мари, соблазненная заезжим коммивояжером, по существу была невиновна в грехе. Она стала жертвой зла. Но сама-то она "считала себя за какую-то последнюю тварь" (8, 59) и страдала. Значит, в ее душе незыблемым оставался нравственный закон, по которому она винила только себя и всю ответственность за поступок принимала на свой счет. Князь же простил ее и полюбил христианской любовью, скрепив эту любовь поцелуем. Жест князя Мышкина напоминает и предвосхищает поцелуй Христа в "бескровные девяностолетние" (14, 239) уста Великого Инквизитора в "Братьях Карамазовых". Прощает Христос даже тех, кто беспредельно удалился от истины.
      Настасья Филипповна, подобно Мари, соблазненная и покинутая, винит прежде всех себя. Вот почему она мечется от князя к Рогожину, боясь связать "чистого херувима" князя с собою - "подлой и низкой тварью". Близость Мари и Настасьи Филипповны несомненна также и вследствие их болезни. Чахоточная, умирающая Мари в безумии и восторге целовала князю руки, дрожала и плакала, так и не совладав со своим счастьем. Настасья Филипповна после встречи с Аглаей в истерике, близкой к безумию, насильно оставляет возле себя князя. Он жертвует земной любовью к Аглае ради любви христианской, во имя спасения безвинной грешницы ( как некогда он спас Мари): "Через десять минут князь сидел подле Настасьи Филипповны, не отрываясь смотрел на нее и гладил ее по головке и по лицу обеими руками, как малое дитя (курсив мой, - А.Г.) (...) тихо улыбался, и чуть только ему казалось, что она начинала тосковать или плакать, упрекать или жаловаться, тотчас же начинал опять ее гладить по головке и нежно водить руками по ее щекам, утешая и уговаривая ее, как ребенка" (8, 475).
      Князь Мышкин выступает здесь как нянька, ухаживающая за ребенком. Человек, по сути, приравнивается Достоевским к больному ребенку. Пафос всепрощения Христа вытекает из такого взгляда на человека. Христос снимает вину с человека, но позволяется сделать это ему одному. Сам же человек, по убеждению Достоевского, должен нести ответственность за свои поступки. Иначе, "всё дозволено", иначе преступление легко оправдать ссылками на дурную "среду" и социальные обстоятельства, чего категорически не приемлет писатель.
      Не удивительно, что в образе Алеши Карамазова сохраняется та же тенденция. Его смирение, всеприятие, способность увидеть человека даже в таком сладострастном животном, как Федор Павлович Карамазов, и полюбить его - все эти черты образа, несомненно, восходят к образу Христа, как понимает его писатель. В этом смысле стоит сравнить мотивы поступков князя Мышкина по отношению к Настасье Филипповне со словами Алеши Карамазова, сказанные им Лизе Хохлаковой. Текстуально они совпадают: "...в любви его (князя Мышкина - А.Г.) к ней заключалось действительно как бы влечение к какому-то жалкому и больному ребенку (курсив мой, - А.Г.), которого трудно и даже невозможно оставить на свою волю" ("Идиот") (8, 489).
      "Знаете, Lise, мой старец сказал один раз: за людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за больными (курсив мой, - А.Г.) в больницах" ("Братья Карамазовы") (14, 197).
       3.
       Достоевский, по воспоминаниям С.В.Ковалевской, однажды говорил, что не согласится отдать секунду "болезни" за все их здоровье и что они, здоровые, даже вообразить себе не могут, какого рода счастье он испытывал 8. Князь Мышкин описывает состояние перед эпилептическим припадком в том же ключе: он наслаждается ни с чем не сравнимым счастьем, ощущением покоя, гармонии; кажется, в эту секунду он сливается с мирозданием, постигает сущность жизни и ее смысл, размыкает время и пространство, сливаясь с вечностью. Одним словом, князь Мышкин испытывает религиозное чувство радости, когда верующий, восхищенный постигнутым совершенством всего сущего, славит Творца и мироздание: "Он задумался, между прочим, о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень почти пред самым припадком (...), когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг и с необыкновенным порывом напрягались все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознание почти удесятерялись в эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины" (8,188).
       Между тем мировая гармония заканчивается душевно-телесным расколом: из груди некий враждебный и чуждый человеку дух издает "невообразимый и ни на что не похожий вопль (...) в этом вопле вдруг исчезает как бы все человеческое, и никак невозможно, по крайней мере очень трудно, наблюдателю вообразить и допустить, что это кричит этот же самый человек. Представляется даже, что кричит как бы кто-то другой, находящийся внутри этого человека" (8,195). Лицо человека "чрезвычайно искажается" (там же), по лицу и телу пробегают конвульсии и судороги.
       "Положительно прекрасный человек" (выражение Достоевского) князь Мышкин корчится от беснования "дьявольской болезни" падучей. Если вдруг вспомнить опять, что князь Мышкин в подготовительных материалах к роману - князь Христос, то впечатление от такого сопоставления кажется невероятно зловещим.
       В болезни Мышкина, одним словом, заключена кощунственная двойственность или, иначе, двуликость: святость и телесное безобразие, красота Божьего лика и жуткая гримаса сатаны. Эпилепсия к тому же болезнь душевно-духовной природы, в которой, вопреки этому, телесность чуть ли не подчеркнуто сексуальна. Т.Манн высказал весьма достоверную догадку о болезни Достоевского, косвенно подтвержденную З.Фрейдом 9: "Не знаю, что думают о "святой болезни" невропатологи, но она, мне кажется, уходит корнями в сексуальную сферу и представляет собой проявление сексуальной динамики в виде взрыва, преобразованную, трансформированную форму полового акта, мистическое извращение. Повторяю, в этом смысле даже более убедительным доказательством мне кажется наступающее после припадка состояние раскаяния и опустошенности, чем предшествующие ему мгновения блаженства, ради которых можно отдать всю жизнь" 10.
       По мнению психиатра Н.Н.Богданова, князь Мышкин и его "двойник" Рогожин представляют два типа эпилептиков - своего рода антиподов: князь Мышкин несет в себе черты более рафинированной и интеллектуальной формы болезни, а Рогожин - ее брутальную форму. Другими словами, болезнь двойственна у Достоевского не только внутри себя, но она порождает и внешние образы двойников, как бы разделяется в себе и раскалывает единство мира.
       Следствием эпилептического мышления писателя становится ритм его романов, в том числе и романа "Идиот". Ритм по большей части связан с настроением центрального героя. Восторженное состояние блаженства и веры, когда героя не покидает надежда на чудо или предчувствие удачи, счастья, внезапно сменяется злобно-агрессивными чувствами, ненавистью к себе и людям, мучительным ощущение собственной неполноценности и ущербности. Ритм самочувствия героя можно уподобить кардиограмме с ее ломаными линиями, подъемами, вершинами и спадами 11. Типичная ситуация романов и повестей Достоевского - скитание главного героя по улицам города под влиянием какой-нибудь "неподвижной" идеи. Пожалуй, ни у какого другого писателя мы не найдем подобного героя - фланёра, как называл его сам Достоевский в цикле фельетонов "Петербургские сновидения в стихах и прозе". Мечется по улице и князь Мышкин. Даже он, излучающий доброту и всепрощение, не избежал, по воле автора, таких скачков любви и раздражения. Перед припадком, в то время как он беседует с Лебедевым и последний хочет его "надуть", князь невнимателен, рассеян и, между прочим, племянник Лебедева "становился весьма противен" (8,165) князю. Когда же глаза Рогожина преследуют князя, его настроение материализуется в виде злорадного внутреннего голоса - "странного и ужасного демона", который привязался к нему окончательно и уже не хотел оставлять его более" (8,193).
       Согласно медицинским источникам, эти метания героя-фланёра объясняются тем, что эпилептиками часто овладевает сумеречное помрачение сознания, которое "может проявиться резчайшим двигательным возбуждением, нецеленаправленным и хаотическим" 12, "они словно не знают чувства усталости, уходят далеко от дома, бродят, словно пытаясь в ходьбе заглушить свою тоску" 13. А изменения настроения больного эпилепсией связываются с дисфорией: "то без видимых причин появляется эйфорически-блаженное состояние (...), то депрессивное с трехмерной структурой аффекта - тоской, злобой и страхом" 14.
       Педантизм и детализация, свойственные эпилептическому мышлению, характерны также и для князя Мышкина. В романе князь восхищается отличной бумагой генерала Епанчина (8,25). Оказывается, Достоевский не преминул использовать в образе князя Мышкина свое пристрастие к хорошей бумаге. А.Г.Достоевская комментирует: "Федор Михайлович любил хорошие письменные принадлежности и всегда писал свои произведения на плотной хорошей бумаге с едва заметными линейками. Требовал (курсив мой. - А.Г.) и от меня, чтоб я переписывала им продиктованное на плотной бумаге только определенного формата. Перо любил острое, твердое. Карандашей почти не употреблял" 15.
       Итак, образ князя Мышкина прочными нитями связывает Христа с Достоевским. Притом Христос, воплощенный в образе Мышкина, не есть только идеал и образец, то есть категория мировоззренческая, всесторонне обдуманная и осмысленная писателем. В князе Мышкине Христос предстает именно как чувственный образ . Он складывается из доминирующих черт, обнаруженных нами в образе князя Мышкина. Это своеобразная модель человека, которая включает в себя три составляющие: 1) поэт; 2) ребенок; 3) болезнь. Такую структуру мы найдем в каждом герое Достоевского.
       4.
       Герой то приближается к идеалу Христа, то отдаляется от него. Писатель как бы количественно распределяет идеал среди своих героев. Мера добра и справедливости в душе героя создает характер поступка. Обращенность к Христу есть общий типологический принцип, охватывающий всех, без исключения, героев Достоевского. Колебания от праведности к греху, от тьмы к свету осуществляются всеми персонажами Достоевского внутри названной нами трехчленной структуры, так что речь идет о концепции человека в творческом сознании Достоевского. Доминирующий образ его мировоззрения и психики - образ Христа - как бы "накладывается" на конкретного героя. Человек Достоевского, таким образом, становится проекцией образа Христа.
       Без этого доминирующего образа вся многообразная типология героев Достоевского абсолютна необъяснима и будет казаться совершенно случайной или, точнее, разнонаправленной. Больные: юродивые, паралитики, эпилептики, чахоточные - все разными сторонами обращены к Христу. Болезнь имеет, как обычно у Достоевского, двуединую сущность, а именно созидательный и разрушительный лики этого "двуликого Януса".
       Князь Мышкин, Кириллов перед припадком постигают блаженство Божественной истины - значит, здесь они созидатели. Но есть и противоположный аспект болезни, когда болезнь формирует особенный, надломленный и извращенный тип сознания, в своем пределе тяготеющий к деспотизму. Паралитик Млекопитаев из повести "Скверный анекдот" - наиболее характерная фигура. Он тиранит окружающих из любви к искусству, духовную потребность творца он использует для разрушения душ себе подобных: "...ему надобно было непременно кого-нибудь и беспрерывно мучит. Для этого он держал при себе нескольких дальних родственниц (...) Он очень обрадовался, когда старшая дочь его (...) переселилась к нему с тремя маленькими больными детьми. Детей он ее терпеть не мог, но так как с появлением их увеличился материал, над которым можно было производить ежедневные эксперименты, то старик был очень доволен" (5,36).
       С другой стороны, болезнь приближает героев к идеалу. Лишь болезнь способна воссоединить мысли и чувства героев с их первопричиной - Богом. Поскольку, по словам старца Зосимы, "корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных" (14, 290), то во время болезни обостряется нравственное восприятие личности: нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает оказываться возможность другого мира" (6, 221), как утверждает Свидригайлов. Бог высылает привидения или сновидения, чтобы удержать героев от преступления и греха. Не случайно князь Мышкин угадывает, что Ипполиту снятся "дурные сны".
       Как в князе Мышкине присутствуют черты юродивого, так вереница юродивых героев и героинь Достоевского посредством болезни ближе всех приближается к идеалу Христа. Юродивые обладают исключительным нравственным зрением, сразу же угадывая под маской добродетели оскал эгоизма и зла (Хромоножка, открывшая самозванство Ставрогина). Лизавета Смердящая буквально реализует утопию Достоевского о всеобщей любви. Она входит в любой незнакомый дом, "получая "грошик" и отдавая его "самой богатой барыне" (...) и барышни принимали даже с радостью" (14, 91). Юродивая Соня Мармеладова спасает Раскольникова, приказав ему покаяться перед народом. Наконец, в лице Рафаэлевой мадонны Достоевский находит черты "скорбной юродивой" (6, 369). Нередко юродивые еще и чахоточные. В них заключена милая сердцу писателя "кротость". Быть может, Достоевский, создавая своих "кротких" героинь, думал о матери, умершей от чахотки.
       Другая непременная ипостась человека Достоевского - его неистребимая творческая природа. Начиная с Макара Девушкина, который предлагал свою версию гоголевской "Шинели", и кончая Иваном Карамазовым - автором поэмы о Великом Инквизиторе, каждый герой Достоевского - поэт.
       Ордынов - поэт науки, задумавший написать обширный труд "История церкви". Катерина в той же повести "Хозяйка" - автор и исполнитель народных рассказов, как бы романтически стилизованных Достоевским. Варенька Доброселова и Неточка Незванова ведут дневники, которые отвечают всем требованиям художественных произведений. Неточка Незванова - певица, ее отчим Ефимов - скрипач. Фома Опискин пишет исторический роман, поэму белыми стихами под названием "Анахорет на кладбище", повесть "Графиня Влонская", рассуждение о значении и свойствах русского мужика и о том, как с ним обращаться (3, 130). Лебедев трактует Апокалипсис. Петр Верховенский - создатель нового государственного строя, среднего между анархией и диктатурой. Его отец, Степан Трофимович Верховенский, в молодости подвизался на ниве просвещения юношества, написал лирико-драматическую аллегорию, "напоминающую вторую часть "Фауста"" (10, 9) ("Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора" (там же)), принимался за разного рода историко-литературные сочинения. Князь Валковский предлагает Ивану Петровичу ("Униженные и оскорбленные") собственную концепцию низкого и грязного человека и подкрепляет ее живописными примерами, шокирующими собеседника. Губернатор Лембке со всей страстью мастерит театр из бумаги, сочиняет стишки для сорокапятилетней своей невесты. Лживую заметку про князя Мышкина публикует в газете Келлер, а редактирует его статью Лебедев. Фердыщенко оказывается неудачливым рассказчиком психологической истории, столкнувшись с трагикомическим несоответствием своего авторского замысла и брезгливым восприятием слушателей во время "пети-жё" на дне рождения Настасьи Филипповны. Генерал Епанчин сочиняет назидательную новеллу, а Тоцкий представляет свою новеллу в кокетливом зеркале популярной "Дамы с камелиями" Дюма-сына. Статью со своей теорией об "обыкновенных" и "необыкновенных" публикует Раскольников. Ракитин отсылает в газету "Слухи" злобный пасквиль на жителей Скотопригоньевска. Ставрогин и Ипполит обнародуют сочиненную ими "Исповедь". Алеша Карамазов записывает "Поучения старца Зосимы" и т.д.
       Совсем необязательно, чтобы герой Достоевского производил реальный продукт творческого труда. Заменой могут служить его фантазии, иллюзии, мечты, идеи. В ранних повестях Достоевского появляется мечтатель, названный так самим писателем (Вася Шумков, мечтатель "Белых ночей", Ордынов). От скучной действительности он бежит в мир грёз.
       Другим типом героев предстает тип шута. Кривлянье "шутов" Достоевского (Ползункова, Ежевикина, Фомы Опискина, Лебедева, Лебядкина, капитана Снегирева, Федора Павловича Карамазова) - это своеобразный творческий процесс, когда шуты, во-первых, отделяют себя от предмета творчества, во-вторых, осознают приемы, посредством которых желают достичь художественного эффекта, наконец, вырабатывают свой собственный шутовской стиль (например, словоерсы Лебедева, капитана Снегирева или перемена Лебедевым своего имени и отчества "из самоумаления" (8, 165) (Лукьян Тимофеевич на Тимофей Лукьяныч)).
       Герои-теоретики (еще один вариант творческого произвола героя) создают теорию и, как правило, проверяют ее на практике (генерал Пралинский, Раскольников, Ставрогин и др.).
       Хроникеры Достоевского также составляют часть общей писательской концепции человека: Иван Петрович ("Униженные и оскорбленные"), Александр Петрович Горянчиков ("Записки из Мертвого дома"), Антон Прокофьевич ("Бесы"), Аркадий Долгорукий ("Подросток"), хроникер из "Братьев Карамазовых" - все они особым образом конструируют действительность, смещают время, играют линейным и концентрическим временем, вводят эпиграфы, воображают и описывают сцены, которые они ни при каких условиях не могли увидеть. Одним словом, творят художественный мир.
       Наконец, третья ипостась человека Достоевского. Самые непохожие персонажи его произведений имеют детские черты, оказываются одержимыми детскими реакциями. В них зреют детские обиды и нередко проявляется детская жестокость.
       Вместе с тем даже в закоренелых преступниках на каторге Достоевский отыскивает простодушное детское начало. Ангельский чин ребенка, детский взгляд, смех, улыбка - непременный атрибут поэтики Достоевского.
       У "кротких" героинь особенно часто мелькают детские черты. На их лицах отсвет пресветлого лика рафаэлевой Мадонны (Соня Мармеладова, мать Аркадия Долгорукого, мать Алеши Карамазова, мать Рогожина, "кроткая"). Все они словно хотят отвести руку своего ребенка от преступления и греха. Заметим, что Митя Карамазов не убил Федора Павловича потому, что вспомнил о матери.
       Дети, как и юродивые, по убеждению Достоевского, своеобразный камертон для проявления нравственной истины, не терпящий ни малейшей фальши (ребенок, испугавшийся Ставрогина; Соня, как испуганный ребенок, узнавшая о его преступлении и т.п.) Чем более художник обнаруживает в герое детскости, тем симпатичнее и нравственно чище будет представлен он читателю (князь Мышкин, Аглая, Лизавета Прокофьевна Епанчина). Дети подчас оборачиваются умудренными старцами в знании Бога, и, наоборот, святые старцы превращаются веселостью и простодушием в детей (Тихон, Макар Долгорукий, Зосима).
       В то же время слепая детская жестокость (дети и Мари, Илюшечка Снегирев и одноклассники), бывает, настолько переполняет души героев, что бесконечно отдаляет их идеала, отчуждает от светлого образа Христа.
       Тема "детей" у Достоевского органически вбирает в себя тему "отцов". "Случайное" семейство (семейство Иволгиных, например) с его неблагообразием и беспорядком - вот что мучает Достоевского в его романах. В "Дневнике писателя" он отыскивает причину распавшихся связей, хаоса и брожения российского общества. Это - отсутствие общей нравственной цели и идеи. Отсюда и безумная затея убить отца, как в "Братьях Карамазовых", отсюда и реальность, воплотившаяся наяву в попытке убить царя, подлинного отца народа русского, по убеждению Достоевского. Общая нравственная мысль опять-таки лежит в плоскости идеала, считает писатель. Вера в Христа и память о его прекрасном образе - та единственная опора нравственного порядка и утраченного благообразия, которая удержит руку личности от преступления и греха, спасет отдельного человека и всю Россию.
       5.
       Итак, как всегда у Достоевского, в итоге нас ждет парадокс: концепция человека в его произведениях вытекает из образа Христа, его живой личности. Не даром Достоевский писал: "Они все (нападают, - А.Г.) на Христа ( Ренан, Ге), считают его учение как несостоятельное для нашего времени. А там и учения-то нет, там только случайные слова, а главное, образ Христа (курсив мой. - А. Г.), из которого исходит всякое учение" (11, 192).
       Вместе с тем конкретные образы персонажей, поскольку их ценностная ориентация предполагает обязательное присутствие идеала Христа, неважно, какого характера эта ориентация - со знаком "плюс" или "минус", - конкретные персонажи тяготеют к абстракции человека, своеобразной религиозно-философской спекуляции, смысл которой поразительно точно уже в наше время сформулировал митрополит Антоний Сурожский: "...когда Бог глядит на нас, Он не видит наших несуществующих добродетелей или несуществующих успехов, Он видит - в глубине нашего естества, спрятанный часто мишурой и грязью и потемнением, Свой собственный образ, сияющий, как свет во тьме. И вот этому мы должны научиться. Мы должны научиться глядеть на противника, на врага, и забыть, что он противник, и видеть в нем образ Божий, икону, которую порой и узнать еле можно - и потому, что она так испорчена, потому, что она так изгажена, ее пожалеть еще больше надо, чем если бы она была во славе (...) мы должны поверить в человека верой такой же, как мы верим в Бога, такой же абсолютной, решительной, страстной и должны научиться прозревать в человеке образ Божий, святыню, которую мы призваны привести обратно к жизни и к славе, так же как реставратор призван вернуть к славе икону испорченную, затоптанную, простреленную..." 16
       Формула "человек есть поврежденная икона" требует в случае с Достоевским уточнения - икона Христа. Князь Мышкин - художественное воплощение образа Христа - именно так, как сказано у митрополита Антония Сурожского, подходит к человеку: с Божьего лика человека необходимо, по убеждению князя Мышкина, удалить загрязняющие и искажающие его наслоения, тогда он станет "хорошим" и, по выражению Кириллова, не станет насиловать ребенка. Все дело в том, что человек до сих пор не догадывается, что он хороший. Ему надо открыть эту тайну. Человек наконец-то должен узнать, что он личность, так сказать Homo creator - человек творящий.
      Характер, тип, социальный статус персонажа - все это вторично для Достоевского. Юродивые и эпилептики, паралитики и чахоточные; мечтатели, шуты, теоретики, "слабые сердца", сотворившие себе кумира, деспоты, "подпольные", кроткие; старцы и дети суть поврежденные в большей или меньшей степени иконы образа Христа. Цель писателя - превратить человека с его животными страстями в личность, а личность должна засиять, как нетленный Божий лик, как неповрежденная икона.
       Центральной мировоззренческой категорией для писателя, одним словом, становится личность, и приоритет духа над материей, духовная природа человека, причем в ее позитивном значении, - вот основополагающие принципы проявления этой личности. Если художественным аналогом Христа оказывается князь Мышкин, то социологическим аналогом предстает русский народ. В образе русского народа Достоевский находит те же самые черты, что и в образе Христа: страдание, самопожертвование, чувство нравственной ответственности за преступление и грех. Реальной личностью, по Достоевскому, которая всецело выразила дух русского народа, стал Пушкин, тогда как идеальной, художественно оформленной и воплощенной в слове - все тот же князь Мышкин.
      Но ведь князь Мышкин не только образ Христа, но и образ человека, он не столько абстракция и модель, сколько живой образ плотского человека, тоже несущего на себе груз Адамова грехопадения. Значит, он все-таки остается поврежденной иконой, а его бесовская болезнь - эпилепсия - увы! - замутняет иконописный лик князя и приводит его к безумию, то есть к искажению Божественной человеческой природы князя Христа.
      
      
      
      
      
      Литература:
      1. Цитирование произведений Ф.М.Достоевского по изданию: Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л, 1972-1976. Далее в скобках указывается номер тома и страница.
      2. Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников. М.,1964, т. 1, с.82.
      3. Достоевская А.Г. Воспоминания М., 1971, с.373-375.
      4. Мокшин А. Новое о великих писателях... Изд.2, Спб, 1908, с.73.
      5. Ковалевская С.В. Воспоминания детства. Нигилистка. М., 1960, с.106.
      6. Напрасной миссию Христа - князя Мышкина полагает М. Гус в книге: Гус М. Идеи и образы Достоевского. М., 1971, с.257.
      7. Мережковский Д.С. Л.Толстой и Достоевский. Изд.3, Спб, 1903, с.XXYII-XXX.
      8. Ковалевская С.В. Воспоминания детства. Нигилистка. М., 1960, с.105.
      9. Фрейд пишет: "Этот механизм недалек и от сексуальных процессов, порождаемых в своей основе токсически; уже древнейшие врачи называли коитус малой эпилепсией и видели в половом акте смягчение и адаптацию высвобождения эпилептического отвода раздражения" ("Достоевский и отцеубийство". - В кн.: Фрейд З. "Я" и "Оно". Тбилиси,1991, кн.2, с.412.)
      10. Манн Т. Достоевский - но в меру. - В кн.: Собрание сочинений. М., 1959, т.10, с.332-333.
      11. Надо сказать, припадки болезни князя Мышкина знаменуют собой в структуре романа кульминации сюжета, о чем подробно говорится в работе Р.Х.Якубовой. В частности, она пишет: "В романе можно выделить несколько сюжетных колец. В те моменты, когда князь Мышкин чувствует, что его усилия спасти кого-либо бесплодны, что крушатся его надежды объединить встретившихся на его пути людей, в эти минуты для князя окружающий мир перестает существовать, он возвращается в прежнее состояние, к жизни вне данной реальности. Каждое такое возвращение получает в тексте одно и тоже выражение - припадок (...) То, что для остальных героев представляется разрозненными эпизодами (покушение Рогожина, исповедь Ипполита, неудача князя объединить людей на вечере у Епанчиных, убийство Настасьи Филипповны ) для князя Мышкина - звенья одной цепи. Во всех этих ситуациях он видит одно - искажение естественных человеческих отношений". (Якубова Р.Х. Идейно-композиционное единство романов Ф.М.Достоевского конца 1860-х - начала 1870-х годов ("Идиот", "Бесы"). Автореф. диссертации на соискание ученой степени канд.фил.наук. Л., 1981, с.5.)
       Замеченное Якубовой явление многократно используется Достоевским как композиционный принцип построения художественного образа. Внутренняя кульминация образа героя нередко совпадает с пиком его болезни. Шатов, например, ожидая прихода Ставрогина, которого он ударил за идейное предательство в "эту неделю (...) похудел, а теперь, казалось, был в жару" (10, 190). Пик холерины Степана Трофимовича Верховенского приходится на его конфликт с сыном. Петр Степанович Верховенский, который никогда не болеет, вдруг, по словам Ставрогина, "обращается в ... полупомешанного" (10, 193), когда дело касается его идеи "раскачать Русь". Поэтому он, как в лихорадке, шепчет Ставрогину: "Не пугайте меня. Я теперь как ребенок (курсив мой. - А.Г.), меня можно до смерти испугать одною вот такою улыбкой" (10, 326). В ранних произведениях Достоевского аналогичная картина: обострение болезни Ордынова соответствует сюжетным узлам повести "Хозяйка", обморок Неточки Названовой завершает сюжетную линию, связанную с Ефимовым, ее выздоровление - новый виток сюжетного повествования.
      12. Справочник по психиатрии. Под ред. А.В.Снежневского. М., 1974, с.109.
      13. Завилянский И.Я., Блейхер В.М. Психиатрический диагноз, Киев, 1979, с. 44-45.
      14. Там же, с.50.
      15. Гроссман Л.П. Семинарий по Достоевскому. М.-Пгр., 1922, с.58.
      16. Митрополит Антоний Сурожский О встрече. Спб, 1994, с.103.
      
      
  • Комментарии: 4, последний от 11/10/2011.
  • © Copyright Галкин Александр Борисович (nevinnyi@yandex.ru)
  • Обновлено: 09/10/2011. 43k. Статистика.
  • Статья: Культурология
    • Оценка: 4.52*12  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.