Будильник прозвенел в пять утра. Первым проснулся Рома. Он потянулся, сидя на койке, помахал руками вверх-вниз, покрутил ими, таким образом делая зарядку, и скинул с ног одеяло. Вскочил на ноги, холодные доски обожгли лапки, прыгнул на коврик, сделал несколько приседаний, по холодному полу прошлепал к кровати матери, приподнял край одеяла и юркнул под него. Обхватив плечи матери, обвив ее ноги своими ногами, задышал ей в спину, зашептал:
- Ууу-у, - потянулась Маша, - холодню-щий какой, как с улицы. Прямо бр-р-р!
- Встаем, мама! - Рома спрыгнул на пол. -Встаем! Я зажигаю печурку нашу и через десять минут у нас тут будет Африка!
Сунув ноги в просушенные возле печки и еще теплые валенки, Рома включил свет, присел возле печки, запалил лучину и сунул ее под березовые дрова, еще с вечера им самим заложенные в печь. Посмотрел, как веґсело затрещала, закудрявилась в огне березовая кора, как первые языки пламени лизнули нижние тонкие поленья, поднялся, потер руки:
- Так, машина тепла запущена! Теперь куп-куп под умывальником и - собираемся.
Сказав про умывальник, он передернулся: холодна теперь в нем водица, ох холодна, чистенькая! Ну, да это ничего, это все пустяки, привыкнуть надо, в армии тоже не будет тебе тепленькой, или еше где-нибудь, например, на севере. Зато когда перетерпишь, когда умоешься, то лицо, шея, руки так и загорятся жарким огнем. "Хо-ро-шо умыться холодной водой по утру", - пропел про себя Рома и сунулся под умывальник шеей, голыми плечами.
Пока Рома умывался, встала мать, влезла в юбку, натянула на себя сразу три кофты, покрылась платком, и лишь после этого стала утеплять ноги, сначала простые бумажные чулки натянула, на них - шерстяные, вязанные из толстой серой пряжи, затем опустила ноги в просторные валенки.
Рома растирался полотенцем и наблюдал за матерью. Он не переставал удивляться тому, как мать делает все наоборот, сначала повязала голову, потом начала обуваться. Только вот такие детали в поведении матери заставляли его задуматься над словами, которые он уже не раз слышал нечаянно от посторонних людей, от соседей, от односельчан и больше от мужиков, что мать-то у него не того, не совсем умная. В другом в чем-нибудь, в разговоре, в работе, Рома не обнаруживал никакой недоразвитости за матерью, а вот то в одевании ее, то в необыкновенной задумчивости ему стала видеться ее умственное несоответствие и он, естественно, пеґреживал в такие минуты чувство какой-то обиды за мать, чувство стыда и одновременно жалости. Он сразу же вовлекал ее в разговор, в какое-либо дело и тогда она ему уже казалась самой обыкновенной, такой, как все женщины.
Раньше, еще год назад, Рома не верил в то, о чем слышал о матери. Но вот как стал учиться в четвертом классе, как вроде бы повзрослел, окончив начальную школу в своем селе, так стал как бы более зорким, стал видеть каждый изъян в поведении матери. Он открыл для себя то, что они - она и он - совсем не защищены от людей, над ними каждый может сделать то, что захочет. И если другие люди не увидят и не вступятся за них, то обидчик может безнаказанно ими распоряжаться. Было уже на памяти Ромы два раза, как сначала какой-то никому в селе неведомый Валерка стал у них жить, пить вино всеми днями и ночами, обижать мать и его, Рому, отчего они долго и горько каждый раз плакали на печи, когда оставались одни.
Валера этот был длинный, костлявый, рыжий, с зелеными водянистыми глазами, постоянно полупьяный или вовсе пьяный. До сих пор Рома иногда видит во сне этого Валеру, а проснувшись, превозмогая страх, перебегает на постель к матери, ложится с ней рядом, прижимается и долго всхлипывает и вздрагивает.
Нет-нет за Валерой пришли председатель сельсовета с милиционером и с соседями. Забрали его, посадили в маґшину и увезли куда-то. С тех пор он больше ни разу не появился в селе. Рома же со страхом приглядывался к каждому высокому человеку, которого видел вдали: не Валера ли? И даже прятался при виде высоких людей.
Потом был Петр Кузьмич. Этот добрее, чем Валера. Он носил Роме конфеты, пряники. Вино тоже пил, но бывал весел, пел песни, плясал даже один, без всякой музыки. Он вскрикивал: "Ромка, давай жить громко!".
Маму Петр Кузьмич не обижал, жалел даже, говорил: "Эх, девка, цены ты себе не знаешь. Это надо же, ну всем вот бог тебя наградил, красотой, статью, а умишком обидел! Обидел ведь! А за что? Почему обидел? Вот, выходит, он какой, несправедливый он. И ко мне несправедливый! Злых людей на меня напустил как собак!".
Петр Кузьмич, оказывается, жил в соседнем селе, работал каким-то начальником, но стал пить, воровать, его прогнали с работы и вытолкали из дома. Вот он и пригрелся возле Маши и Ромы.
Прожил он у них все холода, а когда оттеплило, то пришли какие-то двое молодых парней и прямо на улице больно били его. И увели с собой. С тех пор Рома не видел Петра Кузьмича и не слышал о нем ничего.
Бывали и другие мужчины. Но они приходили и уходили тайно. Сначала Рома не знал, зачем они приходят, но потом стал смутно догадываться, что это они к матери, что в его отсутствии они занимаются чем-то постыдным, чем-то таким, о чем люди вслух не говорят и чего осуждают. Рому томила тоска в такие часы, но он боялся ослушаться мать и в дом не входил. Летом же спал на крыльце в такие часы. Потом в нем появилось какое-то чувство злости, которого раньше в нем не было, и злость эта в нем разрасталась с каждым приходом мужчины, побеждала его робость перед матерью и наконец победила. Как-то поздно вечером летом к ним постучали в окно и мужской голос попросил Машу выйти на минутку наружу. Мать было засобиралась, но Рома встал на пороге, раскинул руки и сказал тяжелым шепотом:
- Не пущу! Сиди вон! Не пущу!
Когда же в окно постучали вновь, то он схватил из угла ухват и выскочил с ним на крыльцо. От окна к крыльцу шел человек, впотьмах Рома не узнал, кто это был, почти теряя сознание от страха и ненависти, размахнувшись, хрястнул ухватом мужчину по плечу. Тот явно не ожидал такого поворота дела, испуганно ойкнул, присел на мгновение, и тут же, не разгибаясь, бросился бежать. Калитки в ограде давно не было, а чтобы не входила в ограду скотина, примерно в метре от земли Рома закладывал от столба до столба палку. Забыл ли тот мужчина, что в проходе лежит палка, другим ли каким путем проникал к окну, но на палку он налетел, впотьмах, перевернулся через нее, глухо и, наверное, больно ударившись о землю, вскочил, отбежал на середину улицы и там сдавленным голосом стал материться, грозить матери, которая так и не вышла наружу.
- Завтракаем, время наше не стоит на месте, вон уже скоро шесть.
- А не опоздаем? - опасливо взглянула Маша на часы.
- Нет, все по расписанию, - успокоил Рома.
Горячий суп был очень кстати в это холодное утро в
доме, он грел в желудке и тепло его передавалось всему телу. Яйца еще не успели остыть, их приходилось перекидывать с ладони на ладонь.
Поев, Рома взглянул на мать и весело сказал:
- И расхорошая же ты у меня! Ну, прямо, золотиночка!
Он хотел развеселить мать, замечая, что у нее плохое
настроение, то ли она еще не проснулась окончательно, то ли не выспалась.
- Вот тебе сколько лет? Тридцать скоро? Ерунда какая! А мне десять. Да? Бабушке нашей шестьдесят, а дяде Коле сорок, но они почти ровесники, правда?
- Он вина много пил, ему весь желудок изрезали, вот он и стал походить на старика, - возразила мать.
- Ну, ладно, можно и другие примеры придумать. Так что ты не тужи, я вот вырасту и мы с тобой будем наровне. Я догоню тебя, правда?
- Не надо меня догонять, будь таким, каким надо быть. А меня ты не оставишь, когда вырастишь? - неожиданно спросила Маша. Глаза ее сделались немигающими, просительными - не оставляй.
,
- Нет, нет! Что ты! - заторопился Рома успокоить мать. -С чего ты взяла? И не подумаю даже!
- Оставишь, - покивала Маша головой. - Оставишь, как оставляют все. Вырастишь, выучишься, женишься и забудешь про меня. На что я тебе такая нужна.
На ресницы набежали две слезинки, которые искрились от яркого света электрической лампы.
- Какая ты, а? Ну, какая? - Рома взял лицо матери в ладони, прижался лбом к ее лбу.
- Сам знаешь, какая. Не как все... Ну, дурочка, - тяжело выговорила Маша и вся сжалась, ожидая ответа от сына.
- И кто же это тебе такое мог сказать? - заиграл голосом Рома. - Или сама придумала. Я тоже иногда о себе говорю, когда у меня что-нибудь не выходит: "Ну и дурачок же ты, Ромка".
- Нет, нет, - остановила сына Маша, - не надо хитрить со мной. Мне раньше говорили, что я того, немного... ну, дурочка, а я не верила. А потом сама как-то обо всем узнала. И ты знаешь об этом. Знаешь, потому что над тобой ребята смеются. Я видела. Я слышала все.
- Не надо, мама, а то я обижусь, - посерьезнел Рома. -Слышишь, обижусь. Давай лучше собираться, ведь полчаса до поезда нам осталось.
Она боялась, как бы Рома и впрямь не обиделся на нее. Он такой, возьмет вот, надует губы, отойдет в сторону и не станет на мать смотреть. А ей-то от этого как горько. Нет, нет пусть все ее ругают как хотят, а Рома чтоґбы не обижался на нее! Нет, нет.
Они вышли наружу, навесили замок на дверь, ключ сунули под скамейку на крыльце и пошли к поезду. Вдоль улицы им в спину поддувал ветерок, гнал редкие снежинки, которые мельтешили, кружились в свете уличного фонаря.
В руках у Маши была хозяйственная сумка, а у Ромы за спиной школьный портфель, туго набитый книгами. Рома хорошо учился в школе, даже отлично, что было многим на удивление. Судя по матери, он не должен был так легко учиться, да и во всем роду ее ни один человек не выучился. Доярки, свинарки, трактористы - вот все ветви и все колена ее рода. Отца же Ромина не знали, подумывали, может, в него удался малый, но кто он, на кого показать пальцем. Да и сама Маша толком никому не могла объяснить, в том числе и самой себе, от кого родила она сына. Лет шестнадцать ей было от рода, когда заезжий шофер заманил ее в кабину, увез далеко в поле, угостил вином, предложил выйти за него замуж. Маша поверила тому шоферу, но через два дня его и след простыл. Потом играли с ней другие ребята. Были свои, были и чужие. Рома же родился, когда ей уже было около двадцати лет.
В прошлом году в поселке закрыли восьмилетнюю школу, некого в ней было учить. Учительница же начальных классов Антонина Васильевна, пенсионерка, души не чаяла в таком понятливом и послушном ученике, каким был у нее Рома. Она приходила не раз к Маше и внушала ей, что сын у нее очень и очень одаренный, что его во чтобы-то ни стало надо учить в хорошей школе, что из него выйдет, наверное, крупный ученый, не иначе. Она сама отвезла Рому в городскую школу и устроила в четвертый класс. Одному ему, конечно, рано было ездить сначала на поезде, потом на автобусе до города, и Маша ме знала, как ей быть, как поступить с сыном. Она работала уборщицей при их совсем небольшой станции. А тут директриса школьная предложила ей работать уборщицей в школе. Рабочий день у нее будет начинаться утром, так что они - мать и сын -вместе будут приезжать в школу и вместе будут после обеда уезжать домой.
Так и поступили. И у них стало получаться. В половине восьмого утра они уже являлись в школу, а в два часа дня уходили на автовокзал, ехали три километра на автобусе, шли полкилометра пешком, садились вовремя на рабочий поезд и через час были уже в своем доме.
Маше вообще очень нравился такой распорядок дня. Главное, Рома у нее всегда на виду. Когда он сидит на уроках, то она через каждые десять минут подходит к двери и смотрит в замочную скважину. Видит, как он пишет, как поднимает руку, как отвечает у доски, и у нее сердце сжимается от великой любви к сыну, она даже крестится незаметно и шепчет молитву, которую для себя и сына сама же и сочинила. "Господи, какое же ты счастье мне дал. Как я тебе так понравилась, что ты послал мне моего Рому. Помоги нам и сделай так для нас, чтобы мы всегда - всегда были вместе, чтобы любил меня мой сынок лучше всех на свете".
Маша не ленилась, старалась работать, мыла и терла до блеска в коридоре полы и стены, насухо вытирала полы в туалете. И директриса нахваливала ее как только могла.
Учитель математики Вячеслав Викторович внимательно разглядывал сквозь очки Машу, надолго задумался, а коллегам иногда говорил: "Нет, с ума можно сойти. Такая полярная противоположность - она и ее сын. В этой паре есть то, что не поддается никакому математическому анализу, никакой логике не поддается. Он же поэт в математике! Понимаете, поэт в математике! Мне просто не по себе становится, когда он начинает рассуждать. Он не напрягает мысль, он просто говорит о сложных для его возраста вещах, как о самом простом, как об обеденном супе, что ли. Нет, он сведет меня с ума, честное слово. Начали новую тему, углы и треугольники. Сильные ученики не сразу схватывают. А он... Да он же измерение сторон рассматривает через сложение сторон! Понимаете! Он свободно вводит коэффициент, константу, хотя о терминах этих и понятия не имеет, даже не слышал о них. Нет. надо писать в Москву, надо его забирать в специальную математическую школу!".
"Вы только матери смотрите не скажите об этом, - предупредила учителя математики директриса, - сбежит вместе с сыном и не найдете их. Она без него не останется, не сможет жить".
На переменах Рома прибегал к матери, они уходили в каморку рядом с раздевалкой или сидели в раздевалке, где Маша подкармливала сына, а часто и его друзей, пирожками с лимонадом, за которым успевала сбегать во время урока в магазин напротив школы.
3
Выйдя в поле, они чуть не потеряли дорогу. Было еще темно, а снежок присыпал дорогу так, что она сравнялась с полем. Хорошо, что к поезду прошли перед ними два или три человека и следы от них еще не успело замести. Поняв, что мать может уйти с дороги, Рома обогнал ее и сказал:
- Ты иди за мной. Я к земле ближе, потому что ниже тебя, мне следы виднее.
Не по годам высокий и плечистый, он шел твердо, покачивая плечами в такт с шагом, поторапливал мать:
- Не отставай, командир, немного осталось, сейчас вот на бугорок поднимаемся и будет линия, а там и станция.
- Да знаю я, не первый раз, чай, иду. Жарко мне только, не поспеваю я за тобой. Ишь, какой ты у меня шагови-тый! Прямо, как машина какая-нибудь.
Станция - два домика железнодорожников и длинный дощатый барак, называемый вокзалом, - стояла прямо в поле, занесенная обильными снегами, которые почти без передыху валили всю нынешнюю зиму, начиная с декабря. В вокзале над кассовым окошечком тускло горела слабая электрическая лампочка, от этого возникало ощущение глубокого подвала. В углу стояли четверо мужчин. Увидев вошедших мать с сыном, мужчина начал подшучивать:
- Рома, не заблудился? Как же это ты нашел станцию?
- Здравствуйте, - поздоровался Рома так, будто шутки мужчины относились вовсе не к нему.
За сыном поздоровалась и мать.
Мужчины ответили им тем же, а шутить перестали, им стало, видно, не по себе от серьезности мальца. Они уже более участливыми голосами стали спрашивать:
- Дома-то как, тепло? Печка-то греет?
- У нас дома всегда тепло, наша печка всегда греет, -опять на полном серьезе ответил Рома.
Он уже научился разговаривать со взрослыми, особенно с мужчинами, так и таким голосом, что их шуточки тут же исчезли, делались неприемлемыми ни для одной из сторон. Главное же было для Ромы не дать матери вступить в разговор с мужчинами. Они поначалу вроде бы серьезно с ней заговорят, но вовсе незаметно для нее переведут на шуточки, а когда она поймет, что над ней смеются, и занервничает, попытается как-то оправдать свою несообразительность, тогда и вовсе получается нехорошо для нее, все присутствующие покатываются от смеха, а она знай доказывает свое, чего и не стоило бы вовсе доказывать.
Однажды по осени Рома не уследил за матерью и ее молодые мужики разыграли уже в вагоне. Рома с разговором отвлекся с мальчиком, который по понедельникам утром ездил в школу от бабушки из соседнего поселка. Когда же услышал хохот мужиков и стоящую перед ними с раскрасневшимся лицом мать, понял, что ее разыгрывают, поспешил ей на помощь. Мать поворачивалась то в одну сторону, то в другую и пыталась чем-то урезонить, от чего мужики еще пуще хохотали. Подойдя к ней, Рома услышал, как она сказала:
- А ты-то, ты-то, Санек, чего это хохочешь! И ты был! Был! Вот всем скажу! Забыл, да? Забыл, как уговаривал, как обещал дрова каждое лето привозить мне!
Санек - молодой шофер. Он жил неподалеку от Ромы, у него была молодая жена и двое маленьких ребятишек.
Рома увидел, как Санек побледнел, как стал подниматься, глядя на мать злыми глазами:
- Ты что, дура! Ты думаешь, что мелешь? Да я тебя!
Санек замахнулся на мать и, наверное, ударил бы, но
Рома подоспел вовремя, оттолкнул мать. От его толчка она села на лавку к противоположному окну, а Рома загородил ее собой, не мигая, глядел прямо в глаза побледневшему от злости Саньку.
Мужики оборвали смех, вскочили с мест, остановили Санька:
- Оставь! Чего ты! С кем связался!
- Ну, дура, гляди у меня. Еще раз пикнешь - пожалеешь. Скотина какая. Наговорит же, а, мужики?
Санек явно боялся того, что разговор этот дойдет до его жены.
- Нет, я зря не буду говорить, я не такая, я скажу все, как было. А ты тогда и посмейся, - не хотела сдаваться мать. Но Рома прижал ее к спинке сиденья и рукой прикрыл рот.
О чем спорила мать с мужиками, какую правду пыталась отстоять - этого Рома не знал. Но он смутно начинал догадываться о тех, еще непонятных ему взаимоотношениях мужчины и женщины, и верил, что мать не врет, мать не наговаривает на Сашку, она говорит правду, но Санек не хочет, чтобы о нем говорили эту правду.
Тогда впервые в жизни Роме было очень горько и очень обидно. Он понял, что мать ему не надо отпускать от себя ни на минуту, иначе над ней насмеются, будет плохо ей от этого, будет плохо и ему. Очень плохо. Так же вот, как сегодня. А если так, то зачем же тогда им жить обоим, ему и матери. Лучше не жить им вместе и не слышать этого смеха. Лучше...
Роме и вправду в то утро очень не хотелось жить. Он на уроках не слушал, думал о своем. Это заметил учитель математики Вячеслав Викторович, не спрашивая причину расстройства, подошел к Роме, запустил пальцы в волосы, привлек голову к себе и сказал:
- Не трусь, казак, - атаманом станешь.
От того, как учитель привлек голову Ромы к себе и как сказал, Рома не удержал слезы, они потекли из глаз сами собой, от них сделалось кисло на губах. Рома молча, пряча от ребят слезы, вышел из класса и, не попадаясь на глаза матери, прошел в туалетную комнату, прислонился к стене головой, тихо, про себя поплакал сколько ему надо было, потом умылся, вытер лицо и руки платочком и вернулся в класс.
4
Поездом ехали всего полчаса. Сошли на другой станции вместе с многими, теми, кто работал или учился в городе, по дороге наперегонки заспешили к автобусу, который шел в город, остановился на остановке и поджидал пассажиров с поезда. Добежали, набились в автобус до тесноты. Рома с матерью протиснулись к окну на задней площадке, к своему излюбленному месту, сзади их поджимали, зато впереди было свободно, низкий поручень, в который они упирались грудью.
Расстояние до города три километра. Уже минут через пять автобус бежал по освещенным улицам, останавлиґвался перед ярким красным глазом светофора, рывком брал с места, ныряя под зеленый свет.
На одном из поворотов Рома и мать вышли из автобуса. Им до школы оставалось пройти метров триста. Было светло от желтоватых высоких фонарей. И рассвет уже сверху ложился на улицы.
Они шли вдоль высоких домов, в которых ярко светились окна с белыми, желтыми и красными шторами по бокам. И от света, и от штор Роме казалось, что в каждой этой городской квартире очень чисто, очень тепло и очень нарядно. Если бы он не знал ребят, которые с ним учатся и которые живут вот в таких же ярких, чистых и нарядных квартирах, то он, наверное, представлял бы жильцов какими-то особыми людьми, которых ему и понять-то невозможно никак.
В городской квартире Рома был всего лишь раз. Тут, неподалеку, в таком же вот высоком доме жил брат матери, дядя Коля. К нему - то они и заходили однажды - это еще по осени, как только устроились в школу. Вошли в квартиру и оробели. На полах везде ковры красные. В шкафах за стеклами посуда сверкает. Жена дяди Коли тетя Клава ходит в длинном цветастом халате, а на голове у нее вроде бы полотенце намотано.
Дядя Коля спросил, как они попали в город.
Мать сказала, что Рому вот в школу определила и что сама теперь будет работать в школе.
Дядя Коля пожал плечами, ничего не понимая, усмехнулся:
- А в деревне что, нельзя учиться?
- У нас теперь школы нет. А если в другую, то это надо в Дворики. От нас что до Двориков, что до города, одинаково. И потом... Учительница велела в город. Рома очень уж хорошо учится.
Рома видел, что ни дядя Коля, ни его жена не поверили матери, и ему сразу расхотелось оставаться здесь, он задергал мать:
- Пошли.
И мать вроде бы поняла его сразу, заторопилась:
- Ну, мы пойдем, мы пойдем, нам скорее надо.
- Как там, бываешь у наших родителей на могиле? -спросил дядя Коля.
- Бываю, а как же. На пасху были вот с сынком вместе. Еще когда-то были. А, Рома? Когда еще были? Летом, кажись.
- Летом, - ответил Рома без всякого интереса.
- Ладно, как-нибудь и я выберусь, приеду. Сами-то вы как, нормально живете?
- Нормально, - ответила мать, - пойдем мы. Все, до свидания.
"Какие-то они... - думал Рома о дяде Коле и его жене. -Какие-то чужие очень. Он даже на мамку совсем не похож. А ведь брат. И стесняется вроде, что мы пришли. Нечего, не пойдем больше к ним".
В школу они пришли рано. Прошли в каморку под лестницей, где мать переодевалась и где хранился ее инструґмент. Мать стала раздеваться, а Рома взял ведра и пошел за водой. Он каждое утро приносил матери два ведра. Наполнил оба ведра из крана и пошел, приседая от тяжести, к матери. В это время в дверь ввалились сразу человек шесть ребят и неожиданно для Ромы один из них явно намеренно оттолкнул его ногой по ноге. Правая нога Ромы зацепилась за левую, он не удержал ведра и они опрокинулись. Вода разлилась по всему вестибюлю. Мать ахнула, схватила тряпку, начала собирать воду, отжимая тряпку над ведром.
- Ты что сделал? - спросил Рома мальчишку.
- Ты чего, пацан? - сделал тот удивленное лицо. - Сам разлил, а теперь кто-то виноват, да?
- Че, мать уборщица, а ты и хвалишься теперь? - заиздевался другой, глядя на Рому прищуренными глазами.
В это время в вестибюль вошли учителя, другие ребята и девчонки.
- Ой, ой, что это такое! Откуда вода? - запрыгали они по луже.
- Ничего, ничего, я сейчас, я скоро, будет сухо, ничего, сынок мой вот разлил немножко, я сейчас, я скоро, - бормотала мать, торопясь убрать с прохода воду. - И тот мальчик вон.Он нехороший мальчик. Он Рому столкнул. Ну, погоди...
Мать укоризненно покачала головой, а ребята вдруг захохотали, стали показывать на мать пальцами и выкрикиґвать:
- Ну, погоди! Ну, погоди!
Учителя отогнали ребят.
Рома взял ведра с грязной водой, сходил в туалет, вылил там воду, набрал чистой и принес матери.
- Какие они, - качала она головой. - Как только не стыдно им
Ребят этих Рома почти не знал, они хоть и были по
возрасту такие же, как и он, но учились не в его классе. Он обиделся на них, но при матери обиду не показал.
На следующей перемене Рома услышал, как внизу, в вестибюле озоруют ребята. Пошел посмотреть, зная, что мать там, внизу. Он увидел, как перед ней скачут трое мальчишек, те же самые, которые были перед уроком, показывают на нее пальцами и кричат:
- Ну, погоди! Ну, погоди!
Мать же гоняется с тряпкой за ними, но никак никого не может достать. Увидев сбегающего Рому, ребята убежали в другой конец коридора.
Следующим уроком была физкультура. Рома переоделся в спортивную форму у матери. В конце же урока, еще до звонка, когда все ребята побежали переодеваться в раздевалку, он опять зашел к матери. Она к этому времени купила горячих пирожков, бутылку лимонада и поджидала сына.
- Пришел? Ну, поешь, поешь вот пирожков со сладкой водичкой. Хорошие они, теплые еще.
Рома не доел пирожок, как зазвонил звонок и к каморке подбежали те же самые ребята, опять запрыгали и задґразнили мать:
- Ну, погоди! Ну, погоди!
Рома не помнит, как выскочил из каморки, как бросился на обидчиков. Их было трое, он один. Они все четверо тут же сплелись в клубок, упали на пол, закатались. Рома почувствовал, как чьи-то пальцы его поймали за рот, как один палец проник под губы и начал разрывать их. Открыв рот, он зубами поймал этот палец и со всей силы укусил. Раздался истошный вопль. Орал тот самый мальчишка, который ударил его по ноге. А мать в то время держала мальчишку мертвой хваткой за волосы, еще не зная, почему так громко закричал он.
Клубок распался, ребята разбежались. Мальчишка приседал, зажимая палец, из которого сочилась кровь. В это время сверху прибежала директриса.
- Что происходит? В чем тут дело? Что с тобой, Саша? Она пыталась осмотреть палец мальчишки.
- Кто тебя так? А? Ну, говори.
- Она вон, это она! - рыдая, мальчишка указывал на растерявшуюся мать. - Она! Укусила!
- Как? Что такое, Маша? Как можно! - возмутилась директриса.
- Это я его, это я укусил, - встал перед директрисой Рома.- Мама не виновата. Это я.