За полдень Егор Хохлов, егерь Крюковского заповедника, вышел из леса на открытое место у спуска к реке. У родниковой проточины он сорвал лопушок мать-и-мачехи и серебристой прохладной изнанкой его промокнул разгоряченное, потное лицо.
Лес оцепенел под прямым июльским солнцем. Молодые широколистные клёны стояли понурясь, как невольники. Обвисли и ветви берёз под тяжестью наполненных летними соками листьев. Замерли и дубы, и только природная упругость их сучьев не позволяла принимать им утомлённый вид. А на открытой поляне в травостое жизнь не замирала: душно гудели шмели, пеґрелетали с цветка на цветок, опускались к сердцевине цветка, работали там, отчего цветок покачивался, никак не сообразуясь со зноем, снежинками порхали белые, голубоватые, жёлтые мотыльки...
От реки пахнуло дымком. Егор насторожился: "Кто там ещё? Кого занесла нелёгкая"? Свои если, рыбаки, соображал он, то зачем бы им костёр разводить в такое время. Нет, должно быть, чужаки пожаловали.
В реку в этом месте вдавалась кипенно-белая коса намывного песка. Лесные обитатели, особенно лоси, облюбовали это открытое место для водопоя. В ином каком близлежащем месте к воде было трудно подойти, берег крутой и сплошь поросший ивняком. Но не одни животные любили утолить жажду на косе, в последнее время зачастили сюда и люди на лодках. Оно бы, может, и не беда, если не так много и если всё по совести, чтоб не рубить кустарники и молодые деревца, не оставлять после себя чёрные ожоговые пятна кострищ и мусор, битое стекло и металлические банки. Если пустить на самотёк, то годика через два-три от этого дикого, ухоженного на свой манер самой природой местечка останутся рожки да ножки, его в дикую свалку превратят.
Значит, оберегать надо косу и ее окрестность. Но как? Выставить таблички "Отдых запрещён"? Не те времена, враз эти таблички по течению поплывут спокойненько. Людей тоже не наберёшься, чтоб стояли и охраняли. Егор не понимал нынешних молодых и не совсем молодых людей. Сам он, если где встретит надпись, что вход или проход запрещён, уже ногой не ступит туда, как говорит - под автоматом меня не заставишь на запретную территорию войти. Так почему же для них, нынешних, ни один запрет не запрет? Почему ж они так смело везде и всюду ведут себя? Будто им всё дозволено, всё разрешено. Кем? Когда? И попробуй подойти к ним, попробуй скажи, скажи, что здесь место заповедное, что отдых здесь не разрешается. Хорошо, если только высмеют, а то и по скуле можно запросто схлопотать. Было же такое в прошлом году, еле ноги унёс от троих молодцов и молодиц. И пожаловаться не на кого да и некуда, можно сказать. До милиции, до райцентра тридцать с лишним километров. Когда доберёшься туда из этой глухомани! К тому же даже телефона на кордоне нет.
Крадучись, Егор вышел к косе, выглянул из густого кустарника. Так и есть, пришельцы! Вместительная моторка покоилась на песке. Неподалёку от неё почти бездымно горел костёр. Две округлые женщины, повязав полотенцами головы, лежали наполовину в воде, наполовину на песке. Поджарый высокий мужчина в очках ставил палатку. По багажу, разбросанному на песке, по палатке Егор понял, что люди эти не простые, начальственные, прибыли не на час-другой, а по меньшей мере дня на три-четыре. Самый неподходящий народ. Скажи им сейчас он слово: нельзя - они столько наговорят в ответ, каких лишь начальников не вспомнят, даже самые крупные лесные руководители окажутся их друзьями, не иначе.
"Что же с ними сделать? Если Кирюшу попросить, он пугнёт? Здоров ли? Говорят, прибаливать стал..."
Егор выбрался из зарослей и вдоль реки, берегом, пошёл в лесхоз, до которого было километров пять отсюда.
Кирюша оказался дома и на своих ногах. Он посиживал в тени на нижней ступеньке своего крыльца и читал газету. Возле его ног распластался огромный седоватый пёс Братка. Пёс лениво оторвал голову от земли, раскрыл сонные глаза, поглядел на Егора, узнал и снова откинул голову на землю. Услышал и узнал гостя и хозяин. Отбросил газетку, поднялся на ноги:
- Никак Егорша? По жарище-то этакой! Кой леший тебя изымает?
Поздоровавшись с Кирюшей за руку, Егор присел на ступеньку, спросил:
- Никак, хвораешь?
- Да если это и есть та самая хворь, на которую старухи жалуются, то хвораю. Разломило всего, все косточки, все суставчики. И с чего бы среди лета-то? Иное дело, если б было сыро, а то ведь по суху по великому привязалась, негодница, хворь-то. Вот и возьми её за рубь двадцать, а она рубь двадцать пять просит!
Кирюша сидел рядом с Егором, голова его не доставала плеч гостя, и весь он был похож на состарившегося мальчика. Но голосом Кирюша взял. Если он говорил или смеялся где-либо, невидимый, то незнакомому человеку делалось не по себе от его раскатистого и хриповатого баса, казалось, судя по голосу, это какой-то здоровенный мужичина бубнит и рыкает. И каково же бывало удивление, когда Кирюша представал пред очами незнакомца! Тому даже приходилось оглядываться, не веря в увиденное и услышанное, очень уж несовместимы были голос и внешность Кирюши.
Бывает, и зачастую даже, что природа так вот вроде бы в шутку распределит рост и голос человека: большому - фальцет, маленькому - бас.
О Кирюше говорили: и весь-то нет ничего, а гаркнет - коней заставляет приседать на все четыре.
Однажды, когда голос Кирюшин в самом расцвете силы был, это в засушливом сорок шестом году, в Крюкове старухи организовались и с пением молитв пошли в поле просить дождя. Уговорили и Кирюшу принять с ними участие. Поставили его перед иконой Чудотворца, и он, забыв обо всем на свете, запрокидывая к небу лицо, утробно басил молитву. Рядом же с ним семенила донельзя довольная тем, что Кирюша не отказал, моленная Прасковьюшка. Она чуть ли не в рот Кирюше заглядывала от умиления от его голоса, где надо, тонко подтягивала ему. Процессия приблизилась к горбатому мосточку через ручей. И тут откуда ни возьмись навстречу им выпер бык, тоже ступил на мост с другой стороны и по всем видам не собирался уступать дорогу, шёл на людей, сопя, выставив рога. От жары, наверное, одурел вовсе и никого не хотел признавать. Старухи сбились в кучу, крестясь, а Прасковьюшка села, где стояла, ноги отказались ей служить. И тут-то Кирюша проявил себя. Он напрягся всеми жилками своего немошного тела, приподнялся, будто хотел взлететь, и совсем по-бычьи, будто матёрый-разматёрый бугай, рявкнул. Не ожидавший такой встречи бык прянул в сторону, не устоял на мостке, свалился в ручей. Не повредился, но Кирюшу с тех пор обходил далеко стороной, крадучись. И если Кирюша заметит его и рявкнет, то быка ветром сдувает, бежит куда ноги несут, лишь бы подальше от Кирюши.
-Какие заботы ныне у тебя? - спросил Кирюша.
- Да у меня известные заботы, поголосить надо бы, - ответил Егор.
- Иль есть на кого? - оживился Кирюша, заёрзал возле Егора.
- Нагрянули.
- Крупные?
- Во, - Егор развёл широко руки, отчего Кирюша довольно хихикнул. Но тут же спросил:
- А малых с ними нет?
- Нет, одни, - успокоил Егор.
- А этих мы только так! Мать ты моя! Уважаю пугнуть крупных, у них дрожь больно уж ядрёная! Да оно так и должно быть! К примеру, какая на мне дрожь? Так себе, просо! А вот такого, как ты, опять же к примеру, хорошенько постращать, то и дрожь на тебе не мене, чем шишки на ёлке, будет. А? Так я говорю или не так?
- Всё верно, - не поперечил Егор Кирюше: пусть потешится, на то он и маленький, чтоб не уважать больших, крупных,
Кирюша вновь хихикнул:
- Заранее вижу... Помнишь, как в прошлом году? Ажник на крутояр вымахнули! Жалко, ночью дело было. Днём бы поглядеть на них, на толстозадых, - вот картина была бы!
- Повеселили бы публику, - усмехнулся и Егор, вспомнив тот случай.
На крыльцо вышла Кирюшина сестра Анна. Поздоровалась с Егором. Спросила:
- Опять?
- Да надо, мать, надо, - ответил Кирюша.
- Изымает вас. Глядите, на таких орёликов наткнётесь, что обложат вас, зафлажат да гон вам устроят. Мало ли, вдруг они при ружьях.
- Скажешь тоже, - обиделся Кирюша, - в нашем лесу на нас гон устроят. Не родились ещё такие хваткие.
- Пойдём иль повременим? - спросил Егор Кирюшу, когда Анна ушла.
- Повременим. Мне-то нипочём, а вот Братке-то в этакой шубе тяжко. Незачем попусту мучить его. Зимой она ему в самый раз, даже завидно делается, а вот летом-то хоть бы и скинуть её, да не скидается, не дано, значит.
А на самом заходе солнышка, когда в воздухе посвежело, Егор и Кирюша катили на велосипеде тем же путём, каким пришёл Егор. За плечами у Егора висело одноствольное длинное Кирю-шино ружьецо и мешало ему. Он не хотел его брать. Но Кирюша настоял:
-Без него эффект не тот, оно внушение большое делает.
Братка деловито, не отвлекаясь, бежал вплотную за задним колесом. Кирюша же вертелся на раме, оглядывался: не отстаёт ли от них Братка. Выговаривал Егору:
- Ты не налегай на педаля-то, не налегай! Того гляди шатуны
погнёшь. Вот силушку дурную кому мать уготовила, а!
Егор помалкивал, зная, как любит Кирюша покочевряжиться, покомандовать мужиками.
Кирюша свободно сидел на раме, откинувшись локтем на руль. Егор вовсе не ощущал веса его тела и удивлялся: "В чём только душа держится? На седьмой десяток повалило, а дитя дитём. Вся жизнь ему - забава. Кажется, легко по жизни идёт. Хитрый. Ничего своего тайного не даст в себе обнаружить".
Вскоре Кирюша завертелся на раме:
- Говорил же, дай на багажник сяду! Нет, упёрся! На ней будто
на ноже сидишь, на этой твоей хвалёной раме-то! Останавливайґ
ся! Нуте к лешему! Пеши пойдём! Не могу больше, сил нет!
Идти пеши, не спеша и правда было хорошо в это закатное время дня. Солнышко совсем за лес свалилось, воздух отмяк, повлажнел, настоялся на травах, было по-особому тихо, мирно, легко. Будто на всём белом свете так вот ласково, парно, спокойно.
- Благодать, - вдохнул глубоко Кирюша. - Когда-то на всей земле нашей вот так было, как сейчас здесь. А? И надо же было статься такому, чтобы человек произошёл! Понимаешь, земля будто сама себя наказала, породив человека. Будто она себе страдание такое придумала на веки вечные. Зачем это ей надо, не пойму. Могла бы она без человека обходиться? Да ещё как могла бы! Нет, породила! И себе, и ему самому на муку. Ты не согласен?
- Не совсем согласен, - ответил Егор. - Так можно дорассуждаться до того, что зачем сама земля создалась, не было бы её, не было бы и нас, никто и ничего не знал бы.
- Может, и так. А что ж, никто и ничего не знал бы. Пустота мысленная была бы, бесконечная пустота.
- Это хорошо, по-твоему?
Кирюша не сразу ответил, задумался:
-Нет, как-то непривычно. Плохо. Никчёмно вроде. Даже не
знаю, как ответить на это. Я почему так о человеке-то? Очень
уж неспокойный он, всё ему надо, ничего-то ему не жаль. Ка кой-то... Как последний день на белом свете живёт. Надо же, чего придумают: бороться за чистоту рек и озёр, за чистоту атмосферы. Бороться. С кем? С собой! А самая трудная борьба для человека - это когда он с собой борется. Ограничить себя мы уже не сумеем, нам надо всё больше и больше. А если так, то ни о каком спасении природы речи быть не может. Давно известно: там, где появился человек, - там наступает погибель для всего прочего живого, для всей природы. Это ведь не только сейчас, это ведь с момента появления человека так повелось. А всё потому, что очень уж много нам ненужного надо. Напридумывали себе и тешимся. Во вред себе же тешимся. Я так думаю: чтобы оставить в покое природу, чтобы спасти её от нынешнего нашего разорения, нам надо пожертвовать всеми благами, нам надо вернуться на тысячу лет в дикое состояние, в изначальное, когда ещё огня не имели. Сколько животному воды надо? Чтобы попить, ну, иной раз в жару выкупаться. И другого прочего ему столько же требуется. Вот тогда-то и наступит равновесие в природе. Не будет этого - не спасём и не спасёмся. Оттянуть чёрный день сумеем. Но надолго ли? Да на мизерную долю, если брать всё время существования земли.
На эту тему Кирюша мог говорить сколько угодно. И из всех разговоров его картина получалась нерадостная: человек вроде бы думает, что он развивается, идет к лучшему, а на самом деле он на прямом пути к своей первородности. Как, каким путём он достигнет этого, сказать сразу трудно. Но что достигнет - это без сомнения. Кирюша даже тетради такие вёл, в которых записывал свои мысли. Но мысли эти были не совсем его, он их черпал из многочисленных газет, которые читал от первого до последнего слова.
Егор и сам придерживался таких же мыслей, но ему думать об этом не хотелось, а другой раз и некогда было, работа затягивала, забирала всё время без остатка.
Хозяйство своё немалое, дети - их у него пятеро - особо не дадут размечтаться. Кирюше проще, Кирюша, как перст, один на всём белом свете. Вся забота его - пёс Братка. На иное у него ни силы, ни желания особого не было.
- Не раскусят нас? - перевёл Егор разговор на другое. - Какой-нибудь ушлый найдётся, скажет - это летом-то волки! Меня слова сестры твоей как-то насторожили.
- Не раскусят, - уверенно ответил Кирюша. - Куда им! Когда сердцем страх овладевает, то мыслям нет места в голове, они там не задерживаются, скользят, как по гололёду, их выдувает бесследно. Что ты! Страх - дело великое! Овладеет он человеком, и всё, конец ему, враз забудет, что есть зима и что есть лето, когда волки воют, а когда помалкивают. Душа смерти боится. Куда ж деться от этого. Если бы ещё у человека страха не было, то я не знаю, что тогда на земле творилось бы. Ужас был бы! Слышь, Егор! А может, страх людской спасёт природу и самого человека? А? Вполне! Вот как бы придумать такое, чтобы напугать человека, чтобы замер он от страха и не хорохорился?
- Придумали уже. Нынешнее оружие - это тебе что, не страх? А? Сам говорил, как во сне видел атомную войну, как будто после неё среди лета снег крупный пошёл. Видел ведь?
- Видел. Верно, нехорошо на душе было, когда проснулся. Такое ощущение, будто эта самая радиация в рот мне набилась. Дышать через неё нечем стало.
- Вот-вот, это страх и есть. Первоначальный. Отсюда, как от печки, и будем танцевать, будем думать, как нам быть, если жить хотим.
- Так и я об этом же! - воскликнул Кирюша. - Человек, мысль его, разум его самого же его и убьёт! Вот ведь в чем дело-то!
- А может, спасёт? - возразил Егор.
- Спасёт? - не согласился Кирюша. - Ну да, сначала вроде к пропасти подведёт, как слепого, потом даст ему проглянуть, введёт в ужас, а после этого уже отведёт от пропасти, от погибели. Так, что ли?
- Не знаю, наверное, так и будет.
К косе они вышли, когда уже совсем смерклось. Кирюша отвязал от велосипеда поводок, причмокнул, подзывая пса. Пёс послушно подошёл к нему и не отклонил голову, когда хозяин натянул на неё ошейник. Отвели Братку в определённое место, в густые заросли, привязали поводок к стволу черёмухи.
- Вот, полёживай, значит, отдыхай пока, - говорил псу Кирюґ
ша. - Ты дело своё знаешь. Как я голос подам, так и ты не зевай,
откликайся мне. А мы пошли.
Пёс без сожаления проводил хозяина и тут же повалился на бок в густую траву под черёмухой.
Егор и Кирюша сделали крюк по ивняку, намокли в ранней росе, вышли на глухую полянку, попримяли траву, прилегли на неё, выжидая время. Егор уже покурил два раза, а Кирюша подремал тем временем. Давали о себе знать комары. Хоть привычные к ним что Егор, что Кирюша, а пришлось всё же отбиваться от них ветками. Наконец Кирюша зевнул глубоко, вздрогнул от ночной свежести, сказал:
- Начнём?
- Давай, - ответил Егор.
Светила полная луна. Кирюша встал на примятой траве на колени, положил руки на ноги, опёрся таким образом, поднял лицо к луне, подбородок у него от этого как бы пропал, горло вытянулось напрямую, заканчивалось ртом. Он тонко, переливчато завыл. И тут же точно таким же воем ему откликнулся Братка.
- У-у-у-и-и-уу... - возвысил Кирюша звук и свёл его на нет. Братка вторил ему в точности.
Они как бы приладились друг к другу на расстоянии и запели одну и ту же песню. Волчью, цепенящую всё живое в округе песню.
Егор глядел на освещенного луной воющего друга, и ему было как-то не по себе. Хотелось отодвинуться, спрятаться, загородиться, почувствовать себя в безопасности. Не раз он был участником, вернее, очевидцем этого зрелища, но привыкнуть к нему не мог. Кирюша выл, поигрывая голосом, а Егору казалось, что
друг его покинул сам себя, превратился во что-то иное, нечеловеческое, тоскливое.
Волчий вой человека и собаки прокатился низиной, сталкивался, множился эхом в лесу и над водой между берегами. От него спазматически сжималось сердце, леденела кровь во всех больших и малых сосудах, рождался извечный инстинкт самосохранения.
"Мне не по себе, а каково им теперь?" - вздохнул Егор, представив себя на месте отдыхающих, давно, в нескольких поколениях оторванных от природы, обособленных от неё высокими домами, транспортом, учреждениями, магазинами.
Егора потянуло туда, к ним, посмотреть, что у них теперь творится, каково им там, под этим нескончаемым то нарастающим, то спадающим воем. Он каждый раз во время такого сеанса, а особенно нынешнего, при ясной луне потуживал о содеянном: не следовало бы так унижать страхом людей. Но с течением времени жалость в нём выветривалась, и ему уже необходимо было послушать этот вой, он тянул его к себе, магнитил, делался будто жизненно необходимым. Но так вот, запросто не заставишь же Кирюшу исполнить эту дикую песню. А люди - всё же причина.
У костра Егор увидел уже знакомую картину. Мужчина бросал в огонь всё что попадало под руку, старался поднять его, отгородиться светом от тьмы. Движения его были нервическими, неточными, он не стоял на месте, всё норовил не подставить спину темноте, разворачивался к костру. Но вой с разных сторон не давал ему возможности остановиться, постоять в одной позе.
Женщины были и вовсе подавлены, всхлипывали без стеснения. Одна ныла сквозь слёзы:
- Стась, Стась, скажи хоть слово. Что же это такое? Господи!
Стась! Давай уходить отсюда...
Она не успела договорить. Кирюша завыл где-то рядом. Казалось, что это воет самый разматёрый волк, какого только можно себе представить. Женщина взвизгнула, будто в её бок уже вонзились зубы, стелясь над землёй, метнулась к костру, припала перед ним на колени.
Наступившую тишину рванул выстрел. Даже сам Егор от неожиданности ткнулся лицом в траву. Мужчина же возле костра спортивным броском тренированного тела упал на песок, прижался к нему.
- Стервятники! - дурным басом заревел Кирюша. - Мошенники! Сколько их развелось! Спасу не стало!
Ругаясь, он вышел из зарослей на поляну, к самому костру.
- Вот, люди добрые, что творится, до чего дожили, какую нечисть развели по лесам! А!
Кирюша прислушался. После его выстрела Братка завыл тонко, жалобно. Он звал к себе хозяина. Ему, наверное, тоже не по себе было от своего же воя в одиночестве.
- В волчью балку подались! Опять, видно, лосёнка загнали и зарезали! А я вот телёнка потерял. Вы не встречали случайно? Не выходил он сюда?
- Какой там к чёрту телёнок? - Мужчина пришёл в себя. - Вы с ружьем? Не уходите пока. Задержитесь. Мне ничего, а вот им... Не надо было тут останавливаться. Знали ведь, что волки тут балуют. Нет, песочек понравился!
- Да мне нельзя не уходить. Домой надо. Телёнка вот не найду никак, - мялся Кирюша.
- Нет, нет! - подскочила к нему женщина, что стояла на коленях возле огня, - Нет, мы вас не отпустим! Как хотите!
- Не отпустим... А кто меня остановит? Тут я у себя дома, - возразил Кирюша.
- Ну, ладно, ладно, мы просим вас! Мы отблагодарим! Что хотите! Стась, где у нас коньяк? Давай сюда! Человек с ружьём, его нам не надо терять, - торопливо частила женщина.
- Коньячок - это можно. Промок весь, роса вон какая выпала. Телёнок этот, будь он неладен, запропастился. А тут - волки, - голос Кирюши стал добрее доброго. - Людей только так режут, а теленка моего только так,
одни копыта оставят.
Кирюша положил
ружьё, присел к костру.
- Вот, возьмите, - поставил перед Кирюшей мужчина бутылку.
Закуска вот тут, консервы, хлеб, зелень... Давайте налегайте. А мы тем временем скоренько соберёмся и отчалим. Пока при вас.
- Да куда ночью-то, до утра погодите, - предложил Кирюша.
- Какое там до утра! На середину реки выберемся, там безопасней. Да и плыть сейчас можно. Вон как луна светит. Берега как на ладони.
Братка всё взывал и взывал к хозяину.
У приезжих закипела работа. В лодку комом полетели палатка, спальные мешки, одежда. Кирюша помог поставить моторку на воду. Тем временем женщина поругалась с мужчиной, обозвала его.
Он прикрикнул:
- Надежда, не забывайся!
- Ладно, дома поговорим! - зло пообещала она.-Выясним, кто забывается.
- Да будя вам, в дорогу ведь пускаетесь, зачем же ругаться-то? - увещевал Кирюша, помогая всем троим сесть в лодку.
Гулко затарахтел мотор. Описав дугу, лодка вышла на середину реки, пошла на течение с приподнятым носом...
- У-у-у-и-иу, - провыл Кирюша вслед уплывшей лодке, - Егорша! Слышь! Отвязывай Братку, попируем теперь малость!