Лошадь шла весело под Вадимом. Он ее не понукал, она сама на спусках с размашистой рыси переходила на плавный мягкий галоп, поматывала головой, пеґрекидывая гриву со стороны на сторону. Вадиму казалось, что лошадь смеется, хотя он не видел ее морды, ее глаза. Она сбавила ход, прядала ушами, прислушивалась к отдаленному ржанию жеребенка, который явно был недоволен непонятной прытью матери,а в силу своей молодости еще не мог бежать рядом с матерью.
"Ох, теперь и злая морда у него" - тепло, с улыбкой подумал о Кудряше Вадим.
Вадим пожалел жеребенка, потянул повод влево, пустил Веселку по большой дуге. Кудряш же быстро сообразил, как легче приблизиться к матери, помчался ей наперерез, вскоре уже стал пытаться забежать под брюхо матери. Вадим остановил лошадь и спрыгнул на землю. Кудряш тут же поймал сосок и стал поталкивать мордой в вымя, выдавливая молоко. Вадим же ухватил Кудряша за вытянутую шею и начал оттаскивать от вымени. Кудряш, не ожидавший такой несправедливости, взвизгнул недовольно, заперебирал ногами, норовя лягнуть задними копытами, хотя сзади никого не было, а держали его спереди. Лошадь, повернув к ним голову, глядела на их возню и умиротворенно клекотала горлом. Взглянув в глаза Веселки, Вадим оставил шею жеребенка и отступил на шаг в сторону: лошадь именно смеялась своими широко раскрытыми круглыми подголубленными глазами, выражая тем самым предел счастья и блаженства. Глаза ее были совсем такими ласково- веселыми, как у Вадимовой матери, именно такими, с легким трепетом и глубинной радостью.
Вадим больше не стал мешать Кудряшу, а тот от удовольґствия вертел хвостиком так, как вертится пропеллер на легком ветерке. Спустившись в лощинку, Вадим подошел к родничку, который чуть заметно выбивался из обрывчика, подставил сложенные лодочкой ладони, набрал воды, выпил, еще набрал и выпил, поднялся наверх, сел на бугорке. Солнце клонилось к закату. Было очень тихо, парно, предвечерне пахло сочной луговой травой и недалекой рекой. А в лугах за рекой уже поднимался туман. Кудряш неслышно подошел к Вадиму сзади, щипнул мягкими губами за рубашку на плече. Вадим протянул за голову руку, нащупал мордочку жеребенка, почесал под горлышком, отчего Кудряш тут же вытянул шею.
- А, Кудряшина, жить-то как хорошо! Согласен? Молчишь?
Хорошо, Кудряшина, хорошо, только понимать надо, а ты
еще - сосунок, ты еще бестолочь и неуч. Понял, кто ты? Ну и
не дергайся. Успеешь, все поймешь. Когда в оглобли заложат,
тогда сразу сообразишь, что к чему.
Закончилась дойка. Молоко слили в цистерну и увезли. Собирались и доярки уезжать на автобусе. Вадимова мать Антонина присела на порожке вагончика, перевязывала на голове косынку. Вадим подошел к ней, присел рядом, привалился головой к боку.
- Соскучился, сынок? - шепнула Антонина.
- Да есть маленько, - тихонько ответил Вадим.
Они больше ни о чем не говорили, сидели рядом вплотную и слушали молча друг друга,
- Сынок-то у тебя, Антонина, больно уж ласковый, так и льнет, так и льнет к матери, - сказала Антонине подруга Валентина, подойдя к ним и поерошив Вадиму волосы.
- Ага. Как вон Кудряш, - смущенный словами Валентины, кивнул Вадим в сторону лошади и жеребенка.
- Похоже, - согласилась Валентина, - ишь, как увивается возле материнского молока-то.
Доярки уехали. Вновь сделалось тихо. Коровы, утомленные жарким долгим летним днем, стояли и лежали в загоне, будто от нечего делать, по привычке пережевывали сочную зеленку. Смеркалось. Становилось прохладно.
Вадим ужинал в вагончике. Щепоткой он брал крупную соль, посыпал большой, похожий на доброго леща, ломоть ржаного хлеба, откусывал и запивал парным, еще пенящимся молоком.
В вагончик вошел пастух Палыч. Он доводился Вадиму дядей по матери, вдвоем они - Палыч и Вадим - пасли в лугах совхозных коров. Палыч пристроил племянника возле себя с тем расчетом, чтобы он подработал немного к школе, в девятый класс пойдет Вадим, много одежды надо покупать, а живут на одну зарплату матери.
- Жуем? - спросил Палыч.
- Да помаленьку вот, - ответил Вадим.
- И то дело. Мне, Вадим, домой надо бы сгонять часика так на три. Как ты?
- Надо - гони, чего спрашивать.
- Не забоишься один-то?
- Куда там...
- Сговорились. Я Воронка подседлаю и сбегаю на нем. А ты тут... Ну, сам знаешь. Гляди, с огнем не балуй. Да и к коровам прислушивайся.
- Прислушаюсь, если не усну.
- А уснешь - спи на доброе здоровье. Я скоро вернусь.
Палыч взял седло и вышел из вагончика, а вскоре крикнул
снаружи:
- Погнал я, к полночи вернусь!
Доужинав, Вадим обошел вокруг загона, погладил Кудряґша, улегшегося возле ног матери, пожелал ему спокойной ночи, уселся на порог вагончика и задумался.
Ему хотелось скорее стать большим. Из дома он никуда не поедет. Ну, если в армию возьмут, то тут деваться некуда. А после армии сразу же вернется домой и заведет свое хозяйство. Две или три коровы, десяток овец, пяток поросят, гусей, уток, кур. Наверное, штуки четыре пуховых коз, потому что мать давно уже завидует тем, у кого есть пуховые козы. А если завидует, то они обязательно будут и у них, у Ермолаевых. Пуховые варежки, носки, свитера, кофты... Да мало ли чего доброго можно связать из пуха. Пойди, купи на базаре - не купишь. Будет и семья у Вадима. Наверное, на Аннушке женится он, на Теселкиной. Но это потом, после армии, а сейчас что думать. О коровах можно, о птице тоже, а об Аннушке... тоже можно, но одному, самому с собой, даже с матерью об этом говорить нельзя.
Вадим прикинул, сколько же лет будет Кудряшу, когда у Ермолаевых свое хозяйство создастся. Получалось, лет пять. Вообще-то лошадь в самую силу войдет, если, конечно, смолоду его не надорвут, не изломают. Неплохо было бы заранее взять его к себе во двор, надо будет с Палычем посоветоваться, может он что придумает, сам ведь не раз уже заговаривал, что времена такие настают, как не крути, а лошадь в хозяйстве необходима.
Из задумчивости Вадима вывел треск мотоцикла. Мотоциклист уже с включенной фарой свернул с луговой дороги и ехал прямиком к лагерю. Метрах в десяти от вагончика он остановился, выключил свет, и хрипловатый мужской голос позвал:
- Палыч, ты где? Отзовись! Курить хочу, уши пухнут!
"Это отец!" - вздрогнул Вадим от голоса. Ему сделалось не по
себе. На людях когда встречаются - это еще терпимо, а вот так вот, в темноте и один на один - этого Вадиму вовсе не хотелось. За рулем же мотоцикла, как понял Вадим, сидел отцов дружок Митя Коняхин, по кличке Барсик. Промысел у них был общий: тащи все, что плохо и не плохо лежит, меняй на вино и пей. Вот и весь интерес. Их за воровство несколько раз сажали, но не надолго, они возвращались и продолжали воровать и пить. От них все село стоном стонало. А последние года три их и милиция уже почему-то брать не стала. Люди побаивались их, делали вид будто не видят, что они вытворяют. И таких как отец и Барсик стало много, они сбиваются в компании человек по восемь-десять и гуляют по всем окрестным селам. Одним словом, как говорит мать, банда несчастная, вот кто они.
Вадим не знал, как ему быть, откликнуться или промолґчать, юркнуть тихонько за угол вагончика и спрятаться. Додумать он не успел, Барсик включил свет и направил прямо на него, Вадим встал, загородился рукой от яркого света, крикнул:
- Нет Палыча! Домой поехал! Я один тут!
Отец и Барсик заматерились. Барсик выключил свет, а отец прошел мимо Вадима внутрь вагончика. Он чиркал там спичками, искал курево и матерился, не останавливаясь.
У Вадима сердце стало поламывать: как быть с ними, как вести себя с родным отцом? Они на все способны, могут корову угнать, а Палычу отвечать за нее придется. Говорила же мама совсем недавно, чтобы Палыч никаких дел с отцом не имел, потому что слухи доходят, скотиной они - эта банда стали промышлять. Угоняют в лес, забивают и продают каким- то шашлычникам. И им ничего, как с гусей вода.
В засаленной одежде, нечесаный, небритый, постоянно припухший лицом и постоянно полупьяный, отец будто и не знал, что у него есть сын и сын этот живет от него совсем неподалеку. При встречах отец никакого внимания на Вадима не обращал. А Вадим переживал, его угнетало это состояние, ему не раз хотелось подойти к отцу и назвать его тихонько папой, но сделать этого он никак не осмеливался. При отце у Вадима делалось нехорошо на сердце, руки и ноги становились непослушными, чужими, он старался поскорее уйти подальше, скрыться с глаз долой.
Мать порой рассказывала Вадиму, что отец его был парнем видным, стеснительным даже, что года три они жили душа в душу, а потом он стал терять себя, завел дружков, постепенно отбился от дома. И когда уже никакого терпения не стало, мать порвала с ним круто, приказала ему. на порог чтобы ни шагу и к сыну близко не подходи, не послушаешься - ты меня знаешь, плохо тебе будет.
- Сволочь! Суслик! Найдешь у него! - отец вышел из вагончика. - И у тебя нет закурить? Поди, куришь тут?
- Нет у меня. Не курю я, - пролепетал Вадим, отворачиваясь от отца, от которого дурно пахло перегаром и чесноком.
- Твари, все нервы оголили! Ты понял, Барсик! Пожечь их к такой-то матери, что ли?
Барсик повел фарой в сторону, высветил Веселку и приґпавшего в испуге к ее боку жеребенка. От яркого света лошадь и жеребенок занервничали, задергались.
- Гляди, Санек, во мясцо-то! Молочненький! - вскрикнул Барсик.
- Да-а-а, - остановился отец, - в натуре... А я думал их всех уже поели. Гляди ты, какой стригун. Ну-ка, ну-ка, дай я тебя поглажу.
Вадим испугался: а что если они сейчас Кудряша схватят? Что делать? Кричать? Звать на помощь?"
Жеребенок увернулся от руки отца, отбежал метров на пять, стал боком, готовый в любое мгновение сорваться с места и убежать. Веселка тревожно заржала.
- Не трогай его! - крикнул Вадим высоким, срывающимся
голосом.
Отец развернулся к сыну, внимательно, даже вроде бы пригнувшись и подавшись вперед посмотрел на него и пошел прочь коротко бросил Барсику:
- Поехали!
- Ладно, - сказал Барсик, заводя мотоцикл, - еще не вечер.
Запустив двигатель, еше раз продолжительно посветил на лошадь и жеребенка, включил скорость, и они поехали по лугу в сторону реки, туда, где тянулась полоса прибрежных тальников и где, как показалось Вадиму, на кусты ложились отблески костра.
"Наверное, там вся банда собралась, - подумал Вадим, -теперь всю ночь будут гулять". Ему сделалось тревожно: "Вот подкрадутся ночью и утащат жеребенка. Что же делать теперь? Всю ночь спать не буду. До Палыча не усну".
Подойдя к Веселке, он поймал жеребенка за шею, припал к шелковистой шерсти лицом и чуть не плакал от обиды и от бессилия. Жеребенок будто почувствовал его настроение, терся теплыми мягкими губами о ладонь.
Вскоре Вадима начало клонить в сон. Он вошел в вагончик и хотел полежать немного на топчане, отдохнуть. И уснул. Спал, наверное, недолго, проснулся от приближающейся грозы, пока еще далекого, перекатывающегося широко по небу грома. В стену бил ветер, вагончик покачивало. Он приоткрыл дверь и ветер тут же выдернул из сонной руки его ручку. Дверь распахґнулась, ударилась по стене вагончика, отскочила, вновь уда-рилась. Поймав ее, закрыл и припер снаружи колом. Пошел к загону. Коровы плотно сбились под навесом. Вспышки молний отражались в их широко открытых неподвижных глазах. У ограды, хоронясь от ветра, стояла Веселка. Жеребенка возле лошади не было. Вадим глазам своим не поверил, пошарил рукой у нее под брюхом: нет Кудряша. Выждал, когда осветит молния, но и во вспышке жеребенка нигде не увидел. Ловил вспышку за вспышкой, оглядывался кругом, отыскивая глазами жеребенка. Но не было его, нигде не было!
- Где же он? Где! - закричал испуганным голосом в морду лошади. Но она как стояла с окаменевшей мордой, так и никак не отреагировала на крик мальчика.
- У-у-у! - Вадим замахнулся на лошадь кулаком. - То же мне мать! Где Кудряш? Где он?
Отвязав лошадь, хлыстнул ее веревкой:
- Иди, ищи его!
Лошадь сделала вдоль ограды шага три и вновь остановилась.
"Как же так, он днем чуть отойдет подальше, а она уже зовет его к себе. Чего же теперь-то молчит? Может, знает, что увели его и звать бесполезно? Какая-то она как сонная".
Пошел вдоль загона, придерживаясь за слеги. Дошел до сточной канавы, густо поросшей высокой лебедой. Темно. Разглядишь ли тут чего? Позвал, еще раз позвал, жеребенок не откликнулся. Обошел весь загон, вернулся к вагончику, убедился окончательно: жеребенка нигде поблизости нет.
И тут взорвался в нем вместе со вспышкой уже близкой молнии тот страх, который еще с вечера вполз в него и затаился в глубине сознания: украли Кудряша, зарезали! И он тихонько завыл от бессилия, вкладывая в этот утробный вой весь свой страх и всю свою злость на всех сразу: на отца и Барсика, на Палыча и себя, на Веселку и эту разрываемую вспышками молний темноту. "Проспа-а-ал... Увели... Зарезали..."
И всей сутью своей, всем сознанием и осязанием он увидел крадущихся к загону отца и Барсика, крадущихся из зарослей лебеды чуть ли не на четвереньках, приседающих, прижимающихся к земле при каждой вспышке молнии. Вот они тихо, по волчьи, зашли с двух сторон, отрезая путь жеребенку к бегству, вот цепко схватили Кудряша за шею, за ноги и быстро потащили в вонючую канаву, пачкая его в грязи, в навозной жиже, вот уже в лебеде кто-то из них придавил коленом голову Кудряша к земле, достал из кармана нож и полоснул им по горлу. Жеребенок вздрогнул и забился в предсмертґных судорогах.
От такого представления его всего передернуло и затошнило. Он въяве чувствовал себя на месте Кудряша, придавленным к земле с дикой болью в горле. Он даже подался назад головой от этой боли, прошептал сквозь стиснутые зубы:
- Мама!
Ладонями зажал свое горло.
Эпизод убийства жеребенка прокручивался раз за разом в нем, сдабриваясь несовместимыми запахами: смрадный, плесневелый от двух людей и молодой, молочно-травянистый от жеребенка.
Наконец он пересилил боль, отдышался, к нему вернулась сила, а вместе с ней и небывалое зло. От этого зла он закрутился на месте пружинисто, еще не зная, что сейчас сделает. В следующее мгновение бросил себя к вагончику, распахнул дверь уверенным движением правой руки выхватил из вагончика топор, который Палыч обязательно ставил на ночь возле двери под руку на всякий случай. И устремился туда, к реке, к ивнякам, где по его представлению должен был гореть костер Во весь его правый бок начали сечь крупные капли дождя. Oни были обжигающе холодны, но он их не замечал. Он бежал по ночному лугу с топором в правой руке и твердил:
- Ну, звери, ну, получайте! Всех подряд сейчас... И будь что будет. Побью! За Кудряша порублю!
Он находился в полубредовом состоянии и верил, что только в таком состоянии он способен карать по заслугам этих нелюдей.
А дождь делал свое дело, дождь остужал его горячность, размывал уверенность и ту несказанную силу, которую он только что впервые в жизни ощутил в себе.
Спустился в лощину. Яркая вспышка молнии и гром, жахнувший без всякой оттяжки вслед за молнией заставили его присесть. Ему показалось: метрах в десяти от него лежит на земле распластавшийся жеребенок. И тут же беспросветная темнота накатилась на лощинку высокой волной. Оставив топор, он оперся на руки и стал подбираться к тому месту, где лежал жеребенок. Ощупывая впереди себя, наткнулся ладонью на высокие стебли и листья коневника. На коленях поползал по ним и понял, что это островок коневника показался ему в скором свете вспышки молнии лежащим на земле жеребенком. Хотел идти дальше, но вспомнил, что оставил топор на земле там, откуда начал ползти на четвереньках. А без топора, без твердого топорища в руке сразу почувствовал себя и бессильным, и уязвимым. Пошел к топору, надеясь сразу же отыскать его, но не нашел. Подался вправо, влево - топора не было.
"Вот и все! Чего я теперь сделаю? Расплачусь перед ними как ребенок".
Он вышел из лощины и зашагал в сторону лагеря, подставляя дождю уже левый бок. И вскоре вышел на загон, уперся в слеги. Коровы и лошадь стояли на месте в тех же позах, что и до дождя. А Кудряша, конечно же, не было.
Насквозь промокший, вошел в сухой и еще теплый вагонґчик, скинул сырую одежду, сел на топчан, поджав ноги, упершись подбородком в колени. Решил просидеть так до самого утра, а уже утром идти искать жеребенка. И если так, у костра он найдет хоть какие-то улики на убийство жеребенка, то он сумеет расправиться с убийцами, они еще узнают его, Вадима Ермолаева. Все село узнает. Весь мир...
Повалился на топчан и уснул.
А проснулся от горлового клекота лошади и игривого ржанья жеребенка. Еще не веря тому, что Кудряш живой, выскочил из вагончика. За рекой из туманных лугов поднялось полное красное солнышко. Было очень сыро во всем воздухе и на
земле. Жеребенок, вертя хвостом, приноравливался к соскам. Подбежав к жеребенку, схватил его за уши, притянул морду к своему лицу и стал глядеть глазами в глаза. Жеребенок испуганно пятился, норовил вырваться, но ему это не удавалось.
- Гад ты! Гад! - смеялся Вадим. - Где был, зараза такая? Где
был, говори! Не отпущу, пока не скажешь.
И стал целовать жеребенка в перепуганные глаза, в мягкие, сырые от молока губы.
- Чевой-то ты, малый! - Вадим услышал голос Палыча, отпустил жеребенка, сконфузился. Жеребенок отлетел как ошпаренный стал на издальках, не подходя вновь к матери.
- А я, видишь ли, в дождик назад не поехал, до утра пришлось переждать. Ты как тут, небось страху натерпелся.
Вадим уткнулся в сухой и теплый пиджак дяди и заплакал.
- Ну, чего ты, чего ты, - заволновался Палыч. - О чем плачешь-то?
- Обо всех нас... - Вадиму сделалось нестерпимо стыдно от того, что он плачет, но ему именно было необходимо почему-то тихо плакать и говорить.
-Обо всех... Не уходи больше от меня. Никогда не уходи.
Он говорил это дяде,но чтобы его слышал и Кудряш.