В Высоком они появились неожиданно для всех. Пришли вместе - двое - уже под вечер, уставшие, попросились на ночевку к Марье Сысоевой. Что за люди, зачем они здесь, какими судьбами? Интересно немногочисленным высокинским жителям, а спросить прямо совесть не позволила. Не к лицу как-то торопить нового человека, время придет - сам расскажет. А утром Марья повела своих ночлежников к пустующей избе Гребневых, род которых на Высоком совсем вывелся: одни умерли, другие поразлетелись кто куда.
Пришлые внимательно осмотрели избу и пожелали купить ее. Но у кого? Это обстоятельство поставило всех в тупик. Кому платить за избу? Сколько платить? Кто, где хозяин ее? С кем договор заключать?
Тогда из собравшихся любопытствующих высокинцев выступил вперед дед Белобородов и на правах поселкового депутата так рассудил:
- Слово мое вам такое: избу занимайте, коли есть в том необходимость и глянулась она вам, занимайте и живите. От доброй хозяйской руки еще ни одному жилью хуже не делалось. А наследников Гребневых мы и впрямь не отыщем. Где-то должен Ленька ихний мыкаться, а вот где - того не знаем, не ведаем. Да и жив ли? Больно уж неукротимый, ну дикой и дикой. Но не будем о нем, обнаружится - получит свое.
На том порешили - отыщется Ленька, высокинцы в один голос заверят: изба не самовольно занята, а с согласия схода.
Неделю спустя двое - Митя и Катя - перебрались на новое место жительства и захлопотали, приводя избу в жилое состояние.
Новые люди для нынешнего Высокого великая редкость. И пришлым помогали кто чем мог: один совет добрый подаст, другой десяток-другой ходовых гвоздей, третий жердину какую-нибудь лишнюю с своем хозяйстве, но позарез нужную новым соседям для подправки сарая или изгороди. Так что лето проходило в обоюдных заботах.
Митя на слова был необыкновенно скуп, редко заговорит с кем, да и то когда уже отмолчаться совсем никак нельзя - сочтут за пренебрежение к собеседнику. Но его тут обычно выручала жена, Катя. Она умело вступала в разговор, отвлекала внимание на себя, а Митя тем временем старался уйти в избу. Одни не v замечали такой уловки Кати, другие замечали, но помалкивали.
Митя рисовал картины. Катя как-то по просьбе высокинцев вынесла несколько полотен наружу, поставила порознь, чтобы лучше смотрелись. Митя на этот раз вышел из избы и издали внимательно наблюдал, какое деревенским понравится. А людям, всем до единого, особенно по душе пришлась одна большая картина, где изображено из края в край чуть холмистое поле, вспаханное меньше чем на четверть. На переднем плане -телега с задранными вверх оглоблями. На телеге сидит дюжий старик, устало свесив натруженные руки. Он задумался. Рядом стоит конь, по всем приметам, немолодой. И на всем: на поле, на старике, на коне - слабо-кирпичный цвет заходящего солнышка.
Люди сошлись у картины, заговорили:
--
Этот отпахался.
--
Оба - и он, и конь его.
--
Ага, и день уже кончается.
--
Что день - жизнь на исходе, а сколько невспаханного осталось, на сколько еще жизней.
Люди поняли и оценили картину.
И все же Митя как был, так и остался мужиком скрытным.
Пусть художник какой ни на есть, даже великий, но с людьми-то, с людьми-то надо бы по-людски, поближе с ними, поотк-ровенней, оно, глядишь, и умного чего почерпнешь от людей-то. А этот нет, этот бирюк бирюком. Высокинцы таких не уважали. Они сами привыкли жить не таясь, на виду у всех, того и от любого другого ожидали. Не оправдались надежды, значит, не на того человека напали, не на доброго, затаил что-то в себе для удобного случая. И кто ж его знает, что он на уме приберег. Ведь это не то что встретился - разошелся. Тут с человеком жить бок о бок.
Но одно все же останавливало высокинцев в невеселых раздумьях - это Митина седина. Отродясь никто не видел такой седины. Годами вроде и не стар еще, а уж что бел, то бел. Так вот и кажется - мертвый волос носит Митя,на голове, тронь его нечаянно, а он и осыплется с головы прахом. Да и сам Митя был весь какой-то не от мира сего: постоянно усталый, вымученный.
Катя же высокинцам очень даже по душе пришлась. Такая непоседливая, приветливая, с грудным напевным голосом, она скоро со всеми перезнакомилась, у всех побывала в гостях, всем наговорила кучу приятностей. С ее появлением в Высоком - и на самой улице, и в стариковских подслеповатых избах, - кажется, много светлее и уютнее стало. Как нельзя кстати и то, что она опытная фельдшерица. Тут же нашлись нуждающиеся в медицине. Да оно и немудрено: в поселке проживать остались стар стара старше, а ближайший фельдшерский пункт или больница за семь километров. Особо-то не прыгнешь, да еще на таких ветхих стариковских и старушечьих ходилках. Вот Катя и пришлась в самый раз высокинцам, облегчила их существование.
Жизнь уже вошла в свою обычную колею, приезжие будто тут и родились, тут и проживали. Казалось, ничего неожиданного ждать от них не приходится - люди немолодые, степенные. Но вдруг одним августовским утром высокинцы заговорили, теряясь в догадках, заспрашивали друг у друга полушепотом, таясь сказать слово вслух, боже сохрани, обидеть этим словом приезжих:
- Никак, Митя-то этой ночью вытворял что-то? Не слыхали, часом? Кати-то не видать, уж не над ней ли что проработал? Жалко бабу, душевная. Не бьет ли ее? Надо бы доглядеть да укорот ему сделать. Мы все же общество, мы можем и права на то имеем. Пусть он и городской, но если проживает среди нас, то будь добр вести себя в рамках.
Ближайшая соседка приезжих, тетка Матрена Фомина, находилась в явной растерянности.
- Не спали соседи-то, ой, не спали, - вздыхала она, покачивая головой, - и я заодно с ними. Кружился Митя всю-то недельку. А чего кружился - не понять. Туда-обратно, туда-обратно! Будто лишился чего ценного. Я уж думаю, выглядывая из-под занавески, не с умыслом ли каким кружит, леший. Не сожжет ли по суседству-то? А луна-то, милые вы мои, вовсю светит. А он туда-обратно, туда-обратно! Чуб его белый поскакиваетак и пырхает, так и пырхает, ну птица и птица белая. Катя- то за ним. Катя-то за ним, все домой никак не уведет, все не уведет.
Любопытство одолевает высокинцев, а прямо не спросишь, молчат они оба. Главное, не бил бы бн ее, а в остальном сами разберутся.
Уже призабылся тот августовский так и не проясненный случай, как в середине сентября, опять же в полнолуние, великого, можно сказать, страха натерпелись. Бывалые старики ничего подобного не видели, а о старухах и говорить нечего. После такого невольно пойдешь хоть за сто верст в церковь и будешь бога просить, чтобы не привел еще раз видеть подобное. Что до Матрены, соседки, так она закатилась на другой конец Высокого и наотрез отказывалась в свою избу ногой ступить. У Марьи Сысоевой схоронилась, время от времени вздрагивала и начинала причитать в голос. Марья даже грозила ей кочережкой, дурными словами поносила, а та ни в какую, виденное никак не может из головы выбить.
А дело было так. В полночь, когда все до единого в поселке спали, неподалеку на бугре запылал огромный омет соломы. Время стояло сухое, солома не успела слежаться, а потому горела дружно, далеко окрест освещая все зловещим, трепетным, красным светом. Люди повставали. Тревожно сделалось на душе у людей. При большом огне, с которым явно не справиться, человек всегда себя чувствует тревожно. А что до скотины, так та ревмя ревет, бьется в хлевах. Но омет стоял на безопасном от Выского расстоянии, было очень лунно и безветренно, и потому люди столпились на краю поселка у колодца, как раз напротив избы приезжих. Обсуждали, отчего бы это ей, соломе, загореться. Уж не лихая ли какая рука сработала?
- Нет, не думаю, - сделал разумное предположение старик Белобородов, - не иначе как это днем выжигали остатки соломы, готовили поле под пахоту, но недосмотрели, огонь затаился где-либо, а когда люди ушли, он и подобрался к омету.
С Белобородовым соглашались и не соглашались: доподлинно неизвестно, а коли так, то кто же ее, солому, знает, отчего она пыхнула.
Вдруг у приезжих взвизгнула дверь, и на крыльцо в одном нижнем белье выскочил Митя. Пригнувшись, он секунду-другую настороженно всматривался в пожар, затем легко метнулся с крыльца. Лицо его исказилось, глаза округлились, рот повело на сторону: захлебываясь в своем крике, Митя зигзагами, чуть ли не на четвереньках, побежал к толпе:
- Ро-о-ота! За мной! Впере-е-ед!
Он бежал на людей. Случилось все это так стремительно, что всех охватил дикий страх, тут же родилась скорая, отчаянная паника. Которые послабее сердцем, такие, как Матрена, остались стоять на месте или, хватаясь за грудь, начали приседать. Которые поздоровее, те без долгих раздумий ломанулись в разные стороны.
Наконец он споткнулся, ноги его подломились, упал, забился головой о землю. На Митю тут же навалилась Катя, удерживала рукой, Митя корчился, извивался всем телом, хрипел, но уже все слабее.
- Да помогите же! - запросила Катя.
Смельчаки нашлись. Старик Белобородое, с ним еще двое: Сергей, участник войны, теперь полуслепой, и его жена Наталья. Они помогли Кате придержать Митю, а когда он совсем угомонился, подняли, понесли в избу, удивляясь его невзрослой легкости, положили на постель.
И что это с ним? - тихо спросила Наталья.
--
Война, - хрипло ответил ей муж, Сергей. - Она добирает то, что не смогла взять там.
--
Не осудите, - роняя слезы над мужем, заговорила Катя. -Больной он. Потому и приехали сюда. В городе ему совсем плохо, шумно там, людно. В бою, который у него навек в памяти остался, луна такая же вот светила, сентябрьская. Она и теперь покоя ему не дает. Молодые ведь были, восемнадцатилетние... Я его, можно сказать, мертвого из того боя вынесла. С тех пор вместе мы. И вины-то его нет, что вся рота тогда погибла, а возьми ты вот, мучается... Это все луна. Куда ж от нее денешься, пока жив.