Герой этого повествования - время, а точнее, десятилетие, завершившее двадцатый век. Девяностые годы - это особые годы в истории страны и, естественно, ее народа. Это годы новой буржуазно-демократической революции.
Я ставил себе задачу посредством конкретных людей, с кем довелось мне общаться в девяностые годы, воспроизвести дух самого времени. И если не все удалось как задумывалось, то работа будет продолжена.
Кто-то может сказать: что-то он все я да я. А как иначе? Пишу от первого лица, то есть от себя о всем, что видел собственными глазами, слышал собственными ушами. Кто-то другой видел и слышал все не так, как я, по-своему, за ним остается право сказать именно по-своему. Я же сказал то, что сказал.
1.
Восьмидесятые годы теперь уже прошлого, двадцатого века - это годы разогрева всех устоев советской системы. К концу восьмидесятых эту систему так подогрели, что она начала разрушаться на самом верхнем, государственном, и на нижнем, народном, уровнях, можно сказать, на молекулярном уровне. Создавались новые, неведомые поколениям советских людей связи, структуры. В эти годы брала свое начало буржуазно-демократическая революция, завершившаяся в следующем десятилетии.
Тот, кто творил этот процесс и кто понимал, кто интуитивно чувствовал - к чему клонится дело, те скоро нашли свое место в новых условиях, а большинство до сих пор никак не осознает, что с ними произошло, почему они вдруг из определенного благополучия осадком упали на социальное дно, превратившись в лишних, ненужных людей, людей, представляющих обузу новому времени, людей, повисших мертвым грузом на новых порядках.
Годы застоя, стагнации в советском обществе убедили людей в том, что уже ничто не течет и ничто не меняется. Но постоянно динамизирующая жизнь и потому постоянно обновляющийся мир остались верными своему принципу и, естественно, вовлекли советскую систему в движение и перемены.
Изучение причинно-следственных связей, произошедших событий последних десяти лет - это огромная работа, да и не сегодняшнего дня, время работы по сравнительному анализу систем еще не настало. Моя же задача в этой публицистической работе поговорить о времени, о людях, которые в последнее десятилетие были рядом со мной и немного о себе, хотя бы вкратце воспроизвести дух времени.
2.
Если взять столицу и провинцию и сравнить их по событийности, то провинция, как правило, отстает от столицы года на два или даже на все пять.
Выборы депутатов Верховного Совета РСФСР последнего созыва, считаю, стали отправной точкой обновленческих процессов на Тамбовщине. Хотя по этому утверждению со мной могут поспорить и даже объяснить, что я заблуждаюсь, что за точку отсчета можно принять и какое-то иное событие. Естественно, можно. Я же принимаю ту, о которой веду речь, и надеюсь, что от истины я недалек.
Мне кажется, люди более раскованно заговорили именно в этот период предвыборной кампании.
В Котовск приезжали кандидаты в депутаты Верховного Совета, встречались с избирателями. Если в Государственной Думе сегодня заседают 450 депутатов, то в Верховном Совете их было около полутора тысяч. Это значит, что и кандидатов было раза в три больше, чем на последующих выборах в думу.
Предвыборная кампания проводилась по старинке, под дирижирование партийных органов. Сохранялся принцип: кого партия наметила, на кого пальцем указала, тот и будет депутатом.
Я в то время руководил областной писательской организацией. Немалую часть времени проводил в Москве на частых пленумах и съездах Союза писателей России. В Котовске, в обществе, появлялся редко. Наблюдал за жизнью в городе по газете да по слухам в автобусе "Котовск - Тамбов".
В один из осенних вечеров рано вернулся из Тамбова. Было слякотно, туманно, самая что ни есть поздняя осень. Настроение соответственно погоде было подавленное, тоскливое. Хотелось попасть куда-нибудь в тепло, где много света, где были бы мне рады люди. Наверное, в то время я закончил, поставил последнюю точку в повести или рассказе и, как всегда это бывает, казалось мне, что уже никогда не сяду к столу, никогда не возьму ручку и никогда ничего не напишу. Просто выдохся на предыдущей вещи. Такое, наверное, со всеми писателями бывает. Главное, в этот момент не запаниковать, не подогревать настроение выпивками, а ждать, ждать, когда душа начнет наполняться новыми видениями, идеями, словами, то есть начнется вновь процесс накопления творческого потенциала. Процесс этот может быть коротким, что наблюдается у молодых авторов, и более длительным, затяжным, иногда по месяцам, а иногда и по целым годам. Последнее встречается у тех, кто уже обладает немалым опытом в творчестве, кто уже немало написал, а потому долго примеривается к тому, чтобы начать что-то новое, непохожее на ранее написанное.
Вот говорят о муках творчества. Нет, когда пишется, когда автору открылся новый мир, новые явления в нем, взаимоотношения людей, то счастливее человека встретить нельзя. Лишь в это время автор живет, кипят его мысли и чувства, он взлетает и легко парит над миром. Муки творчества - это когда не пишется и, кажется, никогда не будет писаться. Когда нет открытий характеров, нового видения поступков. Когда люди настолько одинаковы, что превращаются в серую массу. Это время для творческой личности - грань трагедии.
В таком примерно настроении я шел по улице, и мне захотелось повидаться с Сергеем Щукиным. Его оптимизм, как правило, повышает мой жизненный тонус.
Сергею я в отцы гожусь, но дружен с семьей Щукиных давно. Мать его, Таисия Ивановна, и отец, Виктор Никифорович - люди обстоятельные, скромные и мудрые. С ними пообщаешься, поговоришь и как из чистого родника водицы попьешь. Тяга к этим людям перенеслась и на их единственного сына Сергея. И когда мне с чего-либо делалось грустно, я шел к Сергею: по душам говорили с ним и становилось как-то светлее и чище вокруг.
В здании горкома было и вправду светло, включены все люстры и плафоны, и людно.
- Что здесь? - спросил я, подойдя к группе курящих мужчин.
- Встреча с кандидатами в депутаты, - ответили мне.
"Нормально, - подумал я, - послушаем, что пообещают".
Прошел в актовый зал. Огляделся, увидел Сергея и занял место рядом с ним.
Впереди нас сидел первый секретарь горкома Олег Иванович Бетин. Тогда он был совсем еще молод, по-юношески тонок и энергичен. Обернувшись , он пожал нам руки, пошутил по поводу творческих успехов и об ожидающей меня Нобелевской премии.
На встречу с котовчанами прибыли два кандидата в депутаты: И. П. Рощупкин, первый секретарь райкома КПСС Тамбовского района, и Н. Г. Ермаков, председатель облпотребсоюза. При Рощупкине свита человек в десять: руководители предприятий, сельских советов района.
Партийный лидер есть партийный лидер, ему первым предоставили выступить.
Необыкновенной полноты человек в мешковатом пиджаке и коротковатых брюках, он, по правде сказать, пародийно выглядел на сцене. Заученными раз и навсегда фразами говорил об успехах района, о неистребимом желании быть полезным людям, говорил и, наверно, верил в то, о чем говорил. Ни тени сомнения не проскальзывало в словах.
"Но ведь так все говорят или почти все говорят, - думал я, - а за что же избирать его в депутаты? За то, что он первый секретарь? Ну и будь ты первым секретарем, а депутатом пусть кто-то другой побудет".
Все же Рощупкин чувствовал, что говорит он далеко не те слова, которые могли бы убедить людей, поднять их заинтересованность в его личности. Думаю, что понимал, а потому и прибегнул в конце своего выступления к довольно-таки ультимативной фразе:
- Давайте договоримся так, - сказал он, - изберете меня депутатом - получите землю под сады и огороды, не изберете - не получите.
Фраза эта меня покоробила. Да и не только, наверное, меня, все сидящее в зале горожане вроде бы приопустили головы, попрятали глаза.
Следом за Рощупкиным выступал Ермаков. Этот не стал говорить об успехах руководимого им подразделения, а как бы продолжил последнюю фразу Рощупкина:
- Если изберете меня депутатом, то через магазины коопторга я завалю город мясом, колбасой, овощами. Так что думайте.
Я увидел в Ермакове довольно-таки хитрого бойца. Своей фразой о мясе и колбасе он перечеркивал ультиматум Рощупкина, он просто сказал людям, что все наши обещания - это пустое, после выборов все равно у вас не будет ни земли, ни мяса, ни колбасы.
В данном случае Ермаков, как бы пародируя своего оппонента, отодвигал его на задний план. Рощупкин понял это, занервничал, они вступили в перепалку, кончившуюся ну просто великолепной фразой:
- Вот я - секретарь райкома, а он - председатель потребсоюза, но навар он имеет все равно больше, чем я.
В зале, конечно, оживились, засмеялись, задвигались.
Меня почему-то за живое задела та легкость, с которой горожанам была обещана земля. Не выдержав, я встал, шепнув Сергею:
- Я пошел.
- Ну и зря, - успел он мне ответить.
Вращаясь в писательских кругах Москвы, Воронежа, Тамбова то на днях литературы, то на пленумах и съездах Союза писателей, я имел некоторый опыт сказать слово. Любил говорить коротко, четко выделяя главную мысль, афористично, к месту применяя народную мудрость, то есть пословицы и поговорки.
- Как же это так получилось, что земля наша оказаласьсобственностью Рощупкиных и им подобных. Та земля, за которую наши отцы, деды и прадеды пролили море крови, вдруг досталась партийным функционерам, и они без зазрения совести торгуются с нами: изберете - дам землю, не изберете - не дам. А не пора ли нам самим взять то, что есть наше, а Рощупкиным указать на их место. Наверное, пора.И, видит Бог, мы будем правы.
Сорвав аплодисменты, я спустился со сцены и шел среди земляков, видел их восторженные взгляды, видел и то, что некоторые из них держали палец у виска: мол, думай, что говоришь, иначе договоришься.
Лицо Олега Ивановича Бетина посуровело, стало жестким. Когда я садился на место, он обернулся ко мне и саркастически спросил:
- Все сказал или еще чего добавишь?
- Не понял, - ответил я.
- И не поймешь, наверное.
Спустя какое-то время, немного успокоившись, я наклонился к Сергею, спросил:
- В чем дело? Чего это Бетин на меня накатил?
- Не надо было тебе выступать, - ответил Сергей. - Там вон человек из обкома сидит, сегодня уже все известно будет, а в обкоме Олегу Ивановичу нагоняй дадут.
- Вот те раз! - удивился я, - Олег-то тут при чем? Пусть мне и нагоняй дают. Хотя... Я даже не партийный!
Чуть было поднявшееся настроение окончательно испорќтилось. Чтобы не встречаться больше с Олегом Ивановичем, не дождавшись конца собрания, я вышел из теплого, светлого зала все на ту же слякотную, моросливую, холодную улицу.
Самое недоброе - это подставить человека под неприятности. Этим не пользуюсь по умыслу, но иной раз получается так, что случайно подставишь под удар кого-либо из близких, знакомых. И когда понимаешь, что сделал это ты, пусть не умышленно, а как говорится, по непродуманности , то на душе делается неуютно, покаянно. Долго стенает совесть от ее угрызений. Ее на самом деле будто собаки грызут.
Такое чувство испытывал я по отношению к Олегу Бетину. "Ну что, зайти и попросить прощения. Он, конечно, вида не подаст, станет успокаивать, мол, да мелочи это все".
"Мелочи ли! Наверное, не будет никогда такого времени, при котором говори все, что хочешь, и никому от этого плохо не станет. Не-е-ет, как говаривала моя бабушка, прежде чем молвить слово, пожуй его хорошенько".
3.
Зимой состоялся пленум Союза писателей России. Всю первую половину его работы уделили московским писателям. Они тогда рьяно выдвигали требование об отделении Московской писательской организации от Союза писателей России, требовали себе автономии. Я не хочу сказать, что именно все писатели-москвичи грезили самостийностью, многие понимали, что это путь в никуда, но некая группа сепаратистов действовала активно, на грани вероломства, и правлению Союза писателей было нелегко удерживать организацию от развала.
Пленум вел С. В. Михалков, председатель Союза писателей и сам член Московской организации. Он, естественно, волновался, нервничал, заикался больше, чем обычно. Прямо сказать, мне обидно было и за уважаемого писателя, каким является С. В. Михалков, и за писателей из провинции, которым не нравился этот разгоревшийся скандал, они чувствовали себя так, как чувствует человек, от которого вслух, крикливо отказываются, сидеть рядом с ним не хотят. За что такое неуважение? Чем мы провинились перед москвичами?
Я попросил слова. Мне позволили выступить. И одна, и другая сторона не знали, что от меня ждать, глядели на меня с любопытством. Как всегда я сказал коротко:
- Мы, писатели из краев и областей России, не против отделения от Союза писателей Московской писательской организации. Мы полностью поддерживаем вашу мечту об автономии. Но давайте обговорим сразу одно условие: если автономия, то без права въезда в Россию. Повторяю, без въезда в Россию. Если вас устраивает этот вариант, то, надеюсь, писатели России удовлетворят ваше желание. На том и разойдемся, а Сергея Владимировича вам не следовало бы обижать, не доросли мы все до того, чтобы упрекать Михалкова в неумении работать.
После моих слов "без права въезда" писатели засмеялись, запереговаривались друг с другом, поглядывая в сторону молодых московских самостийников.
В перерыве в коридоре ко мне подошел С. В. Михалков, приобнял за плечи и горячо шепнул:
- Спасибо, вовремя ты урезонил их. Спасибо.
В конце первого дня работы пленума пришли руковоќдители КПРФ: И. Полозков и Г. Зюганов. С. В. Михалков пригласил их было в президиум, но писатели зашумели, завозражали. Сергей Владимирович замахал руками:
- Ну, хорошо, хорошо! Они посидят пока в зале.
Указал на свободные места в первом ряду. Полозков и Зюганов заняли их.
Какое-то время спустя, когда отработали очередной вопрос, Сергей Владимирович сказал:
-А теперь слово просит секретарь КПРФ Иван Полозков.
Полозков, маленький ростом, в огромных очках, уже встал, направился к трибуне, но зал вдруг взорвался:
- Нет! Не хотим слушать! Хватит, наслушались!
Сергей Владимирович растерянно развел руками, показывая Полозкову, извините, не хотят слушать вас. И Полозков растерялся, неуверенно постоял на ступеньках и вернулся на место.
И в это время неожиданно для всех поднялся Зюганов. Крепко сложенный, напористый, в белой рубашке с подвернутыми рукавами, он стремительно вбежал на сцену, встал за трибуну, выждал, когда писатели затихнут, и заговорил. Голос жесткий, бескомпромиссный, басовитый.
- Мы не унижаться перед вами пришли и не оправдываться. Наберитесь терпения и две минуты послушайте.
В зале сделалось тихо.
Зюганов коротко говорил о том, какие беды надвигаются на Россию, о предательстве национальных интересов, о бездеятельности руководителей партии и правительства как в центре, так и на местах.
Говорил, правда, не более двух минут, но впечатление оставил о себе самое благоприятное. Он не спрашивал, но чувствовалось, что жестко ставит вопрос: с кем вы, писатели России?
Сейчас начинаю понимать, что если бы в ту пору во главе российских коммунистов стоял не бездеятельный, мало уверенный в себе И. Полозков, а Г. Зюганов, то события в стране развивались бы по другому сценарию. Видимо, Зюганов поздно возглавил КПРФ, тогда, когда и сами коммунисты потеряли веру в свое предназначение, ну и народ, увидев их растерянность, отвернулся в большинстве своем от них.
Запоздалый приход лидера - это катастрофа и для команды, и для самого лидера.
Уместно вспомнить великолепную формулу В. Высоцкого, пропетую в одной из песен: "Значит, буйных мало стало, коли нету вожаков".
Ко времени прихода Г. Зюганова партия настолько выхолостила себя, что в ней совсем не осталось буйных, бесстрашных, большинство были согласны со всем, что творилось внутри партии и в стране. Кого же вести вожаку, несогласных нет, а с согласными со всеми и всем погоду в стране не сделаешь.
По возвращении из столицы я засобирался к О. Бетину. Хотелось поделиться впечатлениями от пленума, а больше от Зюганова.
Встреча состоялась в кабинете. Олег Иванович внимательно выслушал все, о чем я говорил.
- Олег Иванович, чувствую, за Зюгановым большое будущее. Молод, энергичен. Заставить писателей слушать себя, когда они не хотят этого, - это надо иметь немалые способности.
- Может быть, может быть, - как-то рассеянно соглашался со мной Олег Иванович.
А Зюганова я знаю. Он работал в Орле. Ладно, поживем - увидим.
Перед уходом, я извинился:
- Олег Иванович, за то мое выступление на встрече с кандидатами в депутаты не обижайся. Не хотел плохого.
- Да ладно, - встал Олег из-за стола, - вообще-то ты прав был. Но рано пока эту правду озвучивать. Это все впереди.
Расстались мы вроде бы по-доброму, но мне долго не давало покоя какое-то слишком уж подавленное настроение Олега Ивановича. Не скажу, что знал я его в то время всесторонне, но тот оптимизм, который я видел в нем, с лица его и из голоса исчезли.
Писатели не менее двух десятков лет и косвенно в литературных произведениях, и напрямую из-за трибуны указывали партии и народу на то, что в советском обществе начинает складываться двойная мораль. За трибуной говорится одно, а в действительности происходит совсем другое. Слово не подкрепляется делом. А если между словом и делом образовывается пропасть, то страна угодит именно в эту пропасть, и не иначе.
Конец восьмидесятых и начало девяностых годов - время очень событийное. Казалось, страна - не только СССР, но и Россия - разлетится в клочья, как взрывается надутый шарик или, того хуже, "как триста тонн тратила". Многие и многие заметались в поисках своего места, своего удержания на достигнутых высотах. КПСС кромсали снаружи и изнутри.
Не будучи членом КПСС, и никакой другой партии, я как бы со стороны, с некоторого расстояния наблюдал за всем тем, что происходит, за всеми теми, кто творит новейшею историю.Одни убедились на собственном опыте, поняли, что так жить нельзя, и включились в активную борьбу, другие почуяли, как запахло жареным, заходили, забегали вокруг, норовя ухватить кусок побольше и послаще, третьи все свои беды, все невзгоды, происходящие от их же лени и умственной ущербности, выворачивали наружу и валили на партаппаратчиков.
В общем и целом жизнь активно бурлила, кипела. То там, то тут вспыхивали волнения. В братских республиках, на шахтах, на крупных заводах. Казалось, вот-вот, еще чуть-чуть и не миновать нам гражданской войны. Она явно стояла на пороге отечества, она начала проникать во все щели.
По истечений десяти лет следует доброе слово сказать о людях, которые поступились многим, даже, казалось, честью, но они своим благоразумием, своим трезвым анализом реальности, принимая на себя упреки и угрозы, предотвратили глобальную, братоубийственную бойню в стране. К этим людям я проникаюсь болыпимуважением, о некоторых из них пишу здесь.
4.
Заснеженным холодным утром я приехал в Тамбов, зашел к Саше Акулинину. Трое мы - Саша, Василий Кравченко и я - куда-то собирались, на какое-то писательское мероприятие. Василий и Саша жили в одном доме, на одной лестничной площадке, порядочно дружили, дополняя один другого, порой чисто по-писательски что-то комбинировали и осуществляли, несколько лет подряд активно работали в районах области по путевкам литфонда, проводили дни литературы, творческие встречи, пропагандировали литературные издания как местных авторов, так и российских писателей.
- Ребята, придется повременить нам, время еще терпит, - сказал Василий Кравченко. - Сейчас должен подойти Геннадий Попов, надо будет посмотреть его стихи и прозу.
- Со стихами его я вкратце знаком, - сказал я.
- Ребята, это личность, скажу я вам, вот пообщаетесь с ним, почитаете и, уверен, согласитесь со мной. Умен, грамотен, работоспособен.
- Не забывай, обкомовский работник, - напомнил я, немного насторожившись от того восхищения и жара, которые выдавал Василий. Имея некоторый опыт, я знал, как часто писатели заблуждаются при первых встречах с новым автором. Я об этом сказал Василию.
- Нет, - возразил он, - тут случай особый. Вы помните, как в самиздате ходила "Сельскохозяйственная поэма"? Вот Геннадий Попов - это автор этой поэмы.
В писательских кругах знали, что безымянная пока "Сельскохозяйственная поэма" ходила по рукам читателей, ее размножали, даже дарили. Было известно, что когда на пленуме ЦК КПСС заслушивалась работа Тамбовского обкома партии, то секретарь ЦК Ф. Д. Кулаков вдруг начал читать поэму, и содержание ее вызвало хохот у членов ЦК. Тамбовские же лидеры сидели смущенные, красные, как вареные раки.
В поэме говорилось о том, как в области началась кампания по осеменению телок, как сотрудники обкома разъехались по районам области, по хозяйствам и оттуда рапортовали об успехах, ставили в известность своих жен по телефоќну, сколько телок оплодотворили и сколько еще осталось, чтобы выполнить успешно план.
Прямо сказать, поэма довольно юмористическая, а потому опасна была для автора того времени. КПСС еще была в силе и малейший кивок в ее сторону - это не прощалось. А тут! И кто же? Сотрудник обкома! Заведующий сельскохозяйственным отделом! Откройся авторство в то время - Геннадию не сносить бы головы.
Так вот, мы сидели на кухне у Саши Акулинина, поджидая гостя. Вошел крупный, с открытым, улыбающимся слегка лицом кудреватый мужчина. О таких говорят - породистый. Познакомились. И как-то сразу все наше внимание Геннадий Александрович переключил на себя. К месту и тонко пошучивая, он выставил на стол бутылку, выложил закуску.
- Да мы... У нас встреча... Может, позже... - вяло завозражали мы.
- У них встреча. А это вам не встреча? Позвоните, перенесите свою встречу.
Личность, лидер - он всегда быстренько берет всю инициативу в свои руки и повелевает. Так случилось и на этот раз. Полчаса спустя Геннадий был среди нас уже первым, сыпал анекдотами на местные темы, сам смеялся слегка, приглядываясь к нам. К тому же он пришел со своим угощением, а у писателей такие жесты ценятся по-особому, уважительно.
Да и то сказать, что Геннадий не набивался сразу в друзья, не заискивал, а вел себя на равных. Он будто знал, что не мы, так другие оценят его творчество, был уверен в том, что его стихи и проза будут востребованы временем и читателем.
Мы трое - Саша, Василий и я - дружили по большому счету. Теперь у нас появился четвертый, который как бы приоткрыл перед нами новый мир, расширил наши горизонты, поднял нас на новую высоту.
Обширнейшие связи Геннадия в области постепенно переходили и к нам. Думаю, это плодотворно сказывалось на нашем творчестве, особенно много достиг в этом плане Василий Кравченко. Многие его рассказы созданы на тех фактах и событиях, которые пересказывал Геннадий. Не знаю, насколько велик Геннадий в изданных им книгах, но непревзойденным мастером устного рассказа он был, безусловно.
Позже описываемого выше времени мы - опять все четверо - ехали в Москву на какое-то обширное мероприяќтие, наверное, съезд, и Геннадий, лежа на верхней полке купе, читал на память Александра Блока. Я поразился тогда, как знал он широко творчество этого классика. Поэзия Блока интеллектуальна, она коренным образом отличается от поэзии, можно сказать, традиционалистского плана. Линия Некрасова, Есенина, Твардовского, Рубцова мне, к примеру, очень близка. Но то, как знал Геннадий Блока, как читал его, просто переворачивало все мое представление о ценностях в поэзии. Вернувшись из столицы, я засел за тома Блока и читал, читал его стихи и поэмы, чуть ли не в яви слыша тихий философичный голос Геннадия.
Как-то он спросил меня, по привычке покручивая указательным пальцем правой руки свой волнистый чуб:
- А как Олеша там, в Котовске?
- Кто? - не понял я.
- Бетин. Олег, - уточнил Геннадий.
- Да ничего, - неопределенно ответил я, - работает. Вроде бы уважают его в городе. Особенно ветераны.
- Ты при случае поддерживай его, помогай. Свой парень.
- Поддерживай... Он сам хорошо стоит...
- Главное не задирайся. Знаю тебя...
- Не буду.
- Ну, то-то же. Все мы славяне.
И снова Геннадий заострил, забалагурил:
- Приехали мы с первым в район на одну ферму. А ферма построена внизу, в балке. С одной и с другой стороны бугры. Ну и все дождевые, весенние и осенние воды бегут к ферме. Грязь. Потоп. Мужичок ходит тут же с нами, а у него поговорка такая: не хуже тебя. К месту и не к месту ее вставляет. Первый оглядел все это безобразие и спрашиваќет: "Кому же это в голову пришло ставить ферму внизу, под буграми?"
- Да понимаешь, один, не хуже тебя,дурак из Тамбова приехал, говорит, ставьте здесь. Мы ему, не хуже тебя, вода затопит, а он ни в какую: только здесь. Вишь ты какой, не хуже тебя, настырный был, так и настоял на своем, не хуже тебя.
При словах "не хуже тебя" наш первый аж пригнулся, потер пальцами очки, глядит на мужичка:
- Ты чего это?
Тут я вмешался:
- Да он к слову это, привык, не отучишь его теперь.
- Не отучишь. Пусть отучается.
Мы сели в машину и уехали. А первому поговорка того мужичка явно по душе пришлась. Долго применял ее при случае.
Одного работника отдела, отчитывая, первый назвал Балдой, - со смешком рассказывал Геннадий. - Ходит он по коридору, волнуется, увидел меня, спрашивает: "Геннадий Александрович, а кто это такой - Балда?". - "Балда-то? А ты сказки Пушкина читал?" - "Читал, но не помню". - "Тогда возьми и прочитай, и узнаешь, кто такой Балда".
Проходит с неделю. Опять встречаемся в коридоре, он ко мне: "Ну, Геннадий Александрович, прочитал я все же сказку эту "О попе и его работнике Балде".
"Ну и как?" - спрашиваю. - "У-у-у, как он щелбана-то ему втер. Да другого". - "Понял теперь, кто такой Балда?" - "Понял. У-у-у, как он щелбана-то ему втер!"
Где была быль, а где небыль, понять невозможно. Если небыль, то она оформлялась так зримо, так образно, так талантливо, как может это делать только человек высокого художественного дара.
Книги Геннадия Попова пошли одна за другой. Его печатали в газетах, в журналах. Чувствовалось, что у него был период творческого вдохновенного подъема. Он просто до бредового состояния доходил в разговорах о поэзии. Демократы при случае покусывали его, убежденного в преимуществах социалистической системы.
- Геннадий, за что тебя вышибли из обкома партии,- как-то в дружеском застолье стали зловредно донимать Геннадия Александровича.
- Да понимаешь, казус небольшой вышел. Купались мы в пруду. Я сидел от воды подальше, ел яблоко, а один бо-о-олыдой начальник стоял возле самой воды, носки, что ли, одевал. Ну, я огрызок и пульнул в воду, а начальник этот в то время пригнулся. И точно по затылку ему досталось этим огрызком. И головка-то у него была с кулак мой, а точно по затылку врезал я ему. Ну, и до свиданья, костюм серый.
То-то же, господа демократики. Когда захотите, чтобы от вас избавились, вы своему начальству огрызком яблока по затылку, и дело сделано.
Прием в Союз писателей Геннадия Александровича Попова проходил непросто. Творчество его, юмористический, а порой саркастический взгляд на текущие события раздражали демократов. Если в областной писательской организации прием прошел относительно мирно и спокойно, то в приемной комиссии Союза писателей на его стихи и прозу уже смотрели как бы с двух позиций: прокоммунистической и продемократической. От секретаря приемной комиссии М. Гусарова поступило известие: "Дело с приемом Попова осложняется". Посовещались я, В. Кравченко, А. Акулинин, А. Шилин, Л. Полякова в присутствии Геннадия, решили, надо ехать в Москву и во что бы то ни стало добиваться приема Геннадия в Союз.
И вновь наша четверка рванулась в Москву. Как могли многих там поставили на место, дошли до самого председателя приемной комиссии Ю. В. Бондарева и настояли на том, чтобы он не позволял усиливаться политическим, а тем более групповым пристрастиям, чтобы прием в Союз писателей проходил лишь в плане творческого потенциала претендента. Наша напористость ли сделала свое доброе дело, в приемной комиссии ли повернулись лицом именно к творчеству, а не к идеологической подоплеке, но Геннадий в Союз писателей был принят.
Месяца два спустя я по делам оказался в Москве, зашел в Союз писателей, получил членский билет Геннадия Александровича и, предвкушая, как торжественно вручим билет в писательской организации, возвращался домой. И заболел. Поднялась температура, бил озноб. Решил в Тамбове не задерживаться, а ехать прямиком на дачу в Кузьмино-Гать. С вокзала позвонил Акулинину, сказал, что билет Попова я получил, но вот заболел, вручим позже.
Только-только добрался до дачи, еще не успел стряхнуть с себя дорожную пыль, как вваливаются ко мне все трое - Попов, Кравченко и Акулинин. Кравченко с порога - где билет. Достаю, показываю - вот он. Предлагаю присесть, могу и угостить, есть баночка свойской да и в погребке кое-что найдется. Какое там, нет и нет. Торопятся. Ты, старик, давай поправляйся, а мы поскакали, у нас мероприятие грандиозное.
Попов задержался, пожал руку, шепнул:
- Спасибо. Народ тебя не забудет.
Машина резво убегала в сторону Тамбова, а я с тихой грустью смотрел ей вслед. Дернула же меня неладная так некстати заболеть.
5
Народ посадили на талонную систему. Мука, масло, крупы, табак - все по талонам. В семье нас трое - я, жена, сын. На каждого комплект талонов. Сыну лет десять. Идем в ЖКО получать талоны. Отстояли очередь, получили, пачка грубой бумаги, где только такая залежалась, когда-то в такую заворачивали селедку. Идем радостные, мечтаем, где, в каком магазине отоварим. Ловлю себя на мысли: чему paдуюсь. Плакать надо. Унизили как некуда этими талонами, а я радуюсь. Тьфу....
Пишу только по ночам. На столе обязательно должны быть сигареты, чай. Без этого не могу. Если бы раньше, когда только складывалась эта привычка писать с чаем и сигаретой, знать мне все - я бы постарался избавиться от этой пагубной привычки. Но, как говорится, после ум умен, а толку-то в нем.
Чай так или иначе на столе присутствовал, с сигаретами была проблема. Выручали некурящие друзья, особенно Саша Акулинин. У него в семье было трое мужчин и все некурящие. Вот он и выделял мне сигареты по несколько пачек. К тому же договорился с теми, кто выдает талоны, и они стали давать мне двойную норму: одну на меня, другую -на десятилетнего сына.
Таким образом, табаком я обеспечился вволю. А потому, по-моему, мне неплохо писалось в то время.
С полученными талонами вернулись мы с сыном домой, взяли мешочки, пакеты, рюкзак и отправились за продуктами питания. Разведали, что в магазине на поселке кирќпичного завода есть все, что указано в талонах, и очередь невелика. Точно. Десять-двенадцать человек - это для той поры не очередь, а так себе забава.
Отоварились мы по всей программе: мука, рис, пшено, макароны, растительное масло - рюкзак в набивку и в руках сумки. Идем домой по заснеженной дороге, как говорится, ног под собой не чуем. Что не говори, а радость присутствует; плохо ли, бедно ли, а на месяц обеспечили себя супами да кашами.
Настроение подпортил уже возле дома сосед один, лесник Володя.
- Иваныч, это ты что ли? - воскликнул он. - А я гляжу, кто такие идут, как нищие волхонские.
- Да пошел ты! - озлился я.
Володя понял, что обидел меня, заизвинялся:
- Иваныч, да я же пошутил. Ну прости, если обидел.
- Прощаю, - буркнул я.
- Не ругайся, пап, - шепнул мне сын.
- Не буду. Успокойтесь.
Я где-то читал, что в Москве на Волхонке когда-то жили нищие, оттуда и пошло по России - нищий волхонский.
Опять обидно. Здоровый мужик, руки, ноги, голова - все на месте, а превратили вот в нищего волхонского, да и все тут.
Да если бы я один такой был. Наверное, конец двадцатоќго века - это период воспроизводства, ну прямо в какой-то геометрической прогрессии уже не каких-нибудь отдельно взятых волхонских нищих, а целиком и поголовно Российских нищих.
И люди, горожане потянулись к земле. Видно это наш русский рок - как плохо станет, так цепляться за землю: спасай кормилица.
На одном из собраний писателей я сказал:
- Ребята, жмитесь к земле, впереди плохо. Как будем выживать - не знаю. Жмитесь к земле, она не предаст.
Рушилась государственная система книгоиздания и книќготорговли, писатель оставался один на один с надвигаюќщимся рынком. Не постигшие азов коммерции, предприќнимательства, мы не готовы были жить и творить в новых условиях. Рынок заполнили эротические издания, стали в моде творения сексуального плана. Романтика насилия, убийства, кровавой борьбы за капитал поглотила страну. Одним словом, вся Россия превращалась в Клондайк: один добывал, другой уже поджидал его со стволом или ножом за углом, другого настигал третий. И пошло, поехало по России все то, что таилось грязного, пошлого в человеке. Люди простые - крестьяне, рабочие - как бы отходили в сторонку от всей этой кобелиной свары, испуганно, с серќдечным замиранием наблюдали: и что же это будет, что дальше нас ожидает.
Саша Акулинин, Василий Кравченко, Иван Елегечев, Аркадий Макаров стали так или иначе оседать на земле. Саша и Василий взяли участки, построили домики Сосновом Углу, Иван купил дом в деревне, Аркадий купил землю в пригороде.
Я же приглядывался, где мне взять землю, то ли под Тамбовом, то ли под Котовском.
По осени поехал за грибами в кузьминский лес. Напал на опята. Они как рыжие воротники лежали вокруг пней. Долго сидел, курил, приглядывался, радовался: грибов-то сколько! Ведер шесть нарезал ядреных, толстоногих, с маленькими твердыми шляпками опят, самый смак, как говорится. Занял всю имеющуюся тару, снял рубашку, застегнул пуговицы, завязал в вороте, в манжетах, и ее набил под завязку. Наперевес через плечо и в руках с сумками вышел из леса, еле добрался до автобусной остановки. Сижу, жду автобус, поглядываю на дома и вдруг осенило: а почему четыре сотки в коллективном саду, а почему не здесь вот, в Кузьминой Гати. От города три или четыре километра. Автобус ходит регулярно, что еще надо?
На другой день собрался и поехал в Кузьмино-Гать, в сельсовет. Представился председателю, Лидии Алексеевне Пачиной, подарил ей книгу: у меня тогда в Воронеже вышла "Алена Большая".
Лидия Алексеевна заинтересовалась: в Кузьминке (так проще и короче называют Кузьмино-Гать) нет писателя, а теперь будет. Предложила посмотреть пустующее здание старой почты.
Поглядел, привез жену и сына, уже уборку вокруг здания затеяли - нет, не повезло, заведующая почтой завозражала: здание еще на учете, ни отдать, ни продать его.
Так первая попытка окончилась неудачей.
Встречаюсь с председателем колхоза Алексеем Васильевичем Федосовым: помоги, дай землицы. Договорились: ставь ограду рядом с сельсоветом на пустыре.
Тут же, в колхозе, выписываю жерди, горбыль, приглашаю помощников, ставлю забор. И все, зима на дворе, до весны. Весной буду огород разрабатывать, домик строить начну.
Не тут-то было. За зиму многое поменялось.
Местные жители начали писать жалобы: вот де, Федосов и Пачина отдали землю под дачу, а эта земля - бывшее кладбище. Тут стояла церковь, а возле церкви был погост, в этой земле еще те казаки лежат, которые в середине семнадцатого века прибыли сюда с Дона охранять Татарский вал, южную границу Российского государства.
Я не местный, не знал этого, Алексей Васильевич тоже не местный. Ну, налетели! Как быть.
- Ищи другое место, - сказал Алексей Васильевич, - а отсюда ограду убирай, ошибочку мы допустили. Не дадут люди тут обжиться.
- Да я что же, не христианин что ли, на кладбище-то селиться. Нет уж, не хочу на костях людских жить. Греховное это дело, ни счастья, ни покоя не будет.
Я уж был готов совсем отказаться от идеи поселения в Кузьминке. Вскоре в Комбарщине Федосов указал мне на пустую усадьбу и сказал:
- Хочешь, обосновывайся здесь.
Здесь так здесь. Нанял тракториста, повалили забор, поставленный на кладбище, и перетащили его на новое место: на усадьбу, густо заросшую канадской лебедой, крапивой и лопухами.
Я, жена и сын прорубались в этих зарослях как в лесу. Нет-нет прорубились, устроили импровизированный стол под старой яблоней и впервые пообедали на месте, которое вот уже больше десятка лет кормит нас. Обед показался особенно вкусным сыну: как же, на вольном воздухе, под старой яблоней.