Герасин Виктор Иванович
И стало быть

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Герасин Виктор Иванович (dargervi@yandex.ru)
  • Обновлено: 13/01/2014. 757k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
      "И стало быть..." - это книга, составленная из трёх повестей. Автор в доступной художественной форме повествует о жизни и деятельности канонизированных святых Амвросия Оптинского - "Для всех быть всем", Питирима Тамбовского - "Живоносный источник", а также об игуменье Сухотинского монастыря Дорофее - "Повесть о Сухотинском монастыре". Все они продвигали на Руси наряду с Православием образование, книгопечатание, создание приютов для детей, монастырей. Тем и прославились, потому и причислены к лику святых. Повести представляют собой историко-духовное краеведение земли Тамбовской, рассчитаны на широкий круг читателей, учителей истории и литературы, учащихся школ, средних и высших учебных заведений.
      
      
      
      
      
      
      
      Виктор Иванович Герасин
      
      
      
      И СТАЛО БЫТЬ...
      
      сборник повестей
      
      
      
      
      
      Содержание
      
      
      
      Живоносный источник
      
      Для всех быть всем
      
      Повесть о Сухотинском монастыре
      
      
      
      
      
      
      
      Светлане Демченко посвящаю
      
      
      
      
      
      Моя молитва:
      
      "Творец и Создатель, Боже!
      
      Ниспошли на меня благодать Духа Твоего Святого,
      
      Дабы творил я во Славу Твою и на пользу Отечеству".
      
      
      
      
      
      От автора
      
      
      
      Река Цна течёт по тамбовским землям строго с юга на север. Километрах в десяти от Тамбова на юг в густом лесу святителем и просветителем Питиримом (Прокопий) в семнадцатом веке был построен Иоанно-Предтеченский мужской монастырь.
      
      Вверх по течению реки Цны километрах в десяти справа и слева от нее расположились село Большая Липовица и село Сухотинка. Большая Липовица - это родина преподобного святого Амвросия Оптинского (Александра Михайловича Гренкова), где недавно построен храм Амвросия Оптинского, а село Сухотинка - это Сухотинский женский монастырь, строительницей и устроительницей которого была игуменья Дорофея (Вера Михайловна Кудрявцева).
      
      В предлагаемых повестях автор в меру сил своих и писательского умения поведал об этих трёх святых местах на земле тамбовской.
      
      
      
      
      
      
      
      ЖИВОНОСНЫЙ ИСТОЧНИК
      
      
      
      
      
      "Избранный чудотворец и изрядный угодник Христов,
      
      святитель отец Питирим, всем прибегающим к тебе скорый помощник!
      
      Позволь нам недостойными устами нашими воспеть тебе похвалы.
      
      Ты же, как имеющий великое дерзновение к Господу, от всяких нас бед освободи.
      
      Радуйся, святитель Питирим, Тамбовский чудотворец!"
      
      
      
      1.
      
      
      
      У казаков Кузьминой-Гати какие-то злыдни угнали коней. Кони паслись на добрых травах вдоль вала, ночью их проведывал Степан, сын станичного атамана Василия Самойлова. Степан рыбачил в устье Липовицы, куда из Цны заходили покормиться крупные сомы. В полночь на луга вдоль воды лег туман, сделалось сыро и холодно. Степан посвистел, подозвал коня, который пассы неподалеку, вспрыгнул на него, чтобы на бегу погреться, разогнать сон, а заодно и проверить пасущийся табун. Жеребец Ворон, вожак табуна, встретил ночных гостей настороженным ржанием, подошел, узнал, потерся мордой о шею Степанова коня, подставил лоб под руку хозяина. Степан почесал между ушами вожака, запустил руку в горячую его гриву, похлопал по крутой шее.
      
      - Порядок держишь? Ну-ну. Как светать станет, так веди всех домой. Вот-вот выходить убирать хлеба. Ну-ну, не балуй, еще чего, покусать он захотел. Про то, как хлеб убирать слышать не желаешь? Во-во, тебе только бы за кобылицами по степи гоняться. Всё, побежал я на место, а ты знай свое дело.
      
      И Степан удалился. Не доскакал до места, где рыбачил, раздумал, повернул коня к станице. Решил поспать в сухости и тепле, а утром проверить поставленные на сомов снасти.
      
      И вот утром новость: табун пропал! Сами кони далеко уйти не могли, привычные к дому. Да и Ворон - жеребец, вожак опытный и умный, он не мог распустить табун, не в его это характере. Кто ж тогда увел коней? Не иначе опытный кто-то, знаток по коням. Вот и гадай теперь, и соображай, кто да как. А коней нет. Под самую уборку остаться без тягла - это беда. Хлеба посеяны верстах в пяти от станицы, на себе не перевезешь, надорвешься. А в станице коней осталось совсем мало.
      
      Василий Самойлов сам, а с ним пяток казаков заторопились на то место, где паслись кони. Пошли по росистым травам, по заметным следам конским. Наряду с конскими следами находили следы людские. Значит, не сами кони ушли, значит, гнали их. И гнали-то куда? К затонам, что образовывала Цна. Загнали на возвышенность, справа вода, слева вода, впереди вода, кони в воду не пошли, тут и переловили их. Погоню бы организовать, а где коней взять? Нет коней. А впятером опасно пускаться в погоню. К тому же если это степняки-кочевники умыкнули коней, то они хитрые, они засады оставляют после себя, чтоб, если появятся преследователи, перехватить их, остановить стрелами, увести за собой в сторону от пути, по которому угоняют табун. Пятеро - мало. Не отобьешь коней, если даже догонишь. Что делать, как быть?
      
      Молодые казаки - Матвей Татаринцев и Петр Карев - горели желанием лететь вслед за похитителями. Крутились на своих лошадях, упрекали Василия в нерешительности. А он молчал. Думал, опустив голову. Наконец одернул молодых:
      
      - Думайте сначала, а потом говорите. Нам не впервой в погоню ходить. Но не впятером же. Дурные вы головы. Ну, побьют вас в степи, кому прибыль от этого. Детей сиротами хотите оставить. Я поднял бы и полсотни казаков, да на что я их посажу, на чем они погонятся. То-то же. Нет и нет. В погоню не пойдем. Знаю повадки этих степняков, живыми от них не уйдем.
      
      Все пятеро вернулись в станицу. На площади уже собрались казаки. Вздыхали. Обсуждали, как им быть без коней.
      
      - Казаки! Всяко у нас бывало. Деды ваши и отцы помнят времена лихие. Много нам было поругания от степняков. Забываться уже стали, есть ли они. А они - вот они, напомнили о себе. Надо опять нам зоркие дозоры на вал выставлять, поля беречь, пока не пожгли урожай. С нынешнего дня перевожу станицу на усиленное несение дозора. Иначе быть беде. А кони... Что ж, поскачу к бокинским казакам, в Донскую станицу наведаюсь, не оставят нас, поделятся конями. Со мной Степан мой да Петр Карев поедут.
      
      Не уехал Василий из станицы, на выезде встретилась ему повозка, в которой ехал священник. Кто бы это мог быть? В округе храмов нет, только в Тамбове. Священников тамбовских Василий знал в лицо. А этот явно новый. Повозки остановились. Василий поприветствовал священника. И понял по виду его и по обличью, что это сам епископ тамбовский Питирим, присланный недавно из Москвы в епархию. Представились один другому. Василию пришлось вернуться в станицу, не оставлять же епископа одного в незнакомом месте.
      
      Питирим первым делом захотел побывать в храме Николая Угодника. Отца Алексея на месте не оказалось, ушел в поля осматривать урожай. За ним послали парнишку на коне Василия да пристегнули еще одного коня, Петр Карев отдал своего. Иначе когда дождешься отца Алексея, постарел, ноги не молодые, их не поторопишь.
      
      Поджидая отца Алексея, Василий и Питирим сидели на крылечке. Василий рассказывал о постигшей беде. Питирим слушал его внимательно. Спросил:
      
      - Я слышал, что казаки вашей станицы особо зорко берегли подступы к Тамбову. Храбро стояли. Сам государь Алексей Михайлович благодарные грамоты им присылал.
      
      - Было, батюшка Питирим, было дело. В последние годы как-то притихли степняки, отступились, а то крупными силами рвались к Тамбову. Вот к примеру, дай Бог памяти, в каком году это было? В семидесятом, если мне память не изменяет. Я тогда еще молодым казаком был. Кузьмино-Гать считалась самым опасным местом. Степняки прорывались горловиной между валом и Цной. И глухими укрепами нельзя было отгородиться, Ногайская дорога по нашим местам проходит. От Тамбова и в степь. Так вот, это в нашем месте от Липовицкого леса до Цны соорудили линию с надолбами, с башней, а на противоположном берегу Цны у переправы установили надолбы с подъёмными связями и набили в воде частик. Так в том памятном году степняки большими силами пошли на Тамбов. А тут мы встали на их пути. Вал они никак не преодолеют сходу, высокий он, до трех сажен, а под валом ров глубиной те же три сажени, к тому же водой залитый. И оттянули мы их к самой Цне. Они хотели было вплавь уйти на правую сторону, лесом прокрасться, ну и налетели на наш частик. Колья набили в воду. Их не видно, а кони вплавь не могут, на колья ногами попадают. А тут мы их встречаем на правом берегу да назад в воду опрокидываем. Много степняков в воде осталось все с конями. Вылавливали их, мертвяков, да закапывали тут же, на берегу. Большой бой был. Три дня степняки рвались пройти мимо нас, но не прошли. Восемь братьев-казаков мы лишились, вот тут рядом они лежат на церковном погосте. Батька мой средь них, Иван Самойлов, дядя мой, Игнат тоже Самойлов. Не одолели нас степняки, ушли, вороги, степью к Лысым горам, там прорвались к Тамбову. Много бед натворили.
      
      Рассказывая, Василий тайно приглядывался к Питириму. И Питирим нравился ему. Ловок осанкой, высокий, жилистый, глаза темно-карие, смотрят глубоко в душу, черная борода густо облегает смуглое лицо. Вроде бы на южанина всем видом смахивает, а он высокое духовное лицо, большой церковный начальник.
      
      - А мне это внове все, - сказал Питирим, - я все присматриваюсь к вашему казачьему быту, а не все мне понятно. Со временем разберусь. Поживу среди вас и прояснится. И мордва мне непонятны. Замкнутый народец. Вижу, трудолюбивы, а проживают совсем бедно, глядеть на них прискорбно. И эти, что из мещёры. Татары - с ними все ясно. Тяжелый край, раскольников, староверов много, беглых со всех сторон. Одна опора - казаки. Тоже ведь выходцы из северных мест. Православие давно приняли. Без вас, без вашей помощи нам этот край не привести к единой вере.
      
      - Родом откуда же? Как в служении вере сподобился? - спрашивал Василий.
      
      - Из неблизких краев я, из города Вязьмы, там у нас население особенно набожное, твердое в православной вере и благочестии. При крещении был наречен в честь преподобного Прокопия. Родителей рано Господь призвал к себе, остались я да сестра моя Катерина. Мы с детских лет возмечтали посвятить себя Богу, готовились к иноческой жизни. Монастырские богослужения окончательно определили мое желание принять иночество, которое я и исполнил, став послушником Иоанно-Предтеченского монастыря. Сестра же моя определилась послушницей в женский монастырь там же, под Вязьмой. Постригли меня в монашество с именем Питирим. Тридцати двух лет я был поставлен игуменом Вяземского монастыря, получив сан архимандрита.
      
      - А вон и отец Алексей прискакал. Никак с коня не слезет. А уж какой казачина был, какой казачина.
      
      Василий и Питирим встали навстречу отцу Алексею, оба троекратно поцеловались с ним.
      
      - Беда у нас, Васька? Как же так? - спросил отец Алексей.
      
      - Известно как, батюшка, проворонили коней, не уберегли.
      
      - Ай-яй, беда-то. А к нам сам епископ пожаловал? С добрыми вестями, надеюсь?
      
      - Объезжаю местность, знакомлюсь с храмами. В Бокино побыл, теперь вот к вам.
      
      - Милости просим, милости просим, - распахнул дверь храма перед гостем отец Алексей.
      
      В храме сумрак, оттого прохладно. Яркий свет входил через распахнутую дверь, освещал алтарь.
      
      Питирим стоял перед алтарем, разглядывал иконы. Старого писания они были. Закопченые. Явно намоленные. Все это понравилось Питириму. А отец Алексей разъяснял:
      
      - Церковь наша казацкая однопрестольная сорок восьмого года постройки, на Николу вешнего освятили ее. А вот окладная книга. Посмотрите, какой приход наш.
      
      Питирим раскрыл книгу, прочитал: "Церковь Николая в селе Кузьминой Гати. У тое церкви двор попа Алексея, двор дьяконов, дьячка и просвирницы, двор вдовой попадьи, двор пономарский... Да в приходе к церкви: сто пять дворов казачьих, пятнадцать дворов бобыльских, семь дворов вдовьих, да дворника подьячего Конбарова... И всего 137 дворов. К сим книгам села Кузьминой Гати николаевский поп Алексей и дьякон Федор руку приложили".
      
      - Похвально. Дворов много. Земли хватает?
      
      - Здесь, отец Питирим, земли немеряно, - вступил в разговор Василий.- Не бедствуем. Добрые земли, урожаи снимаем богатые. Одна напасть - кочевники. Избавим край от них - и зацветет он на этих землях да среди этих вековечных лесов. Место знатное, все есть: земля, лес, луга, река. Жизнь надо налаживать, большую жизнь.
      
      - Иконы-то, отец Алексей, обновить надо бы. У вас масло конопляное найдется? Или вам прислать? А коли найдется, то нежно так потрите мягкой тканью, Маслом ткань смачивайте. И так несколько раз. А как масло снимет копоть, так потом воском аккуратно протрите сами иконы. И оклады сначала маслом омойте, а после масла воском. Есть легкая женская рука?
      
      - Есть, батюшка, есть. Вдова почившего отца Илии. Она мне говорила: давай поухаживаю за иконами. А я все отнекивал. Опасаюсь трогать их. Мало ли... Икона ведь. Образ самого Спасителя и Матери его, и Николая Угодника. А теперь призову Лукерию и скажу: сам отец Питирим благословил тебя в надлежащем виде держать иконы. Она и рада будет.
      
      Покидая Кузьмино-Гать, Питирим уединился с Василием.
      
      - Тут такие дела, атаман. Конями я вам помогу, урожай уберете. А мне ваша помощь очень даже потребуется. Не обойдусь без вас, станичников. Замышляю храмы ставить в Тамбове и под Тамбовом. Леса много потребуется. Плотники. У вас как, способные к этому делу люди есть?
      
      - Люди есть, батюшка. А конями поможете, так мы и сами и мордвинов приведем. Есть здесь неподалеку в лесу мордовское поселение, Пчеляй, дружны мы с ними. У них плотник один уж дюже опытный. Матвеем зовут. Там сруб под домовину поставит - сольет бревно с бревном. Шило ни где не подсунешь в щель. Очень мастеровит. Приведем его к тебе. Заранее говорю - не нарадуешься на его работу.
      
      - Атаман, дело такое: если мордва не крещеная, то я благословить их не могу на храмовые работы. Сначала пусть веру нашу примут. А после уже договариваться будем. В конце недели коней вам пригонят. А с Покрова станем лес валить да вывозить к стройкам.
      
      На том и расстались атаман Василий Самойлов и епископ Тамбовский Питирим.
      
      Не стал рассказывать Василий Питириму о разинском восстании, коснувшемся тамбовских земель, о том, что в самой Кузьминой-Гати был центр восставших в этой обширной округе. Что атаман Никифор Черток большую силу набрал, под Тамбов и Козлов водил ватаги казачьи. А когда царские войска разнесли эти ватаги, то Черток с некоторыми станичниками Кузьминой-Гати на Дон ушел, на родные места увел часть казаков. Ждали наказаний от государя, но их не последовало. Значит, прощены были Кузьмино-Гатьские казаки. Потому и сами они не любили разговоры водить о восстании, как бы не оказывали новому человеку свое участие в нехорошем этом деле. Так уж тревожно да тревожно живется на тамбовских землях, степняки покоя не дают, а тут еще сами взбунтовались, наслушались прелестных слов и пошли за Степаном Тимофеевичем да за помощником его, Никифором Чертком. Не был, не жил в то время в Тамбове отец Питирим, вот пусть и докладывают ему чужие уста, а свои на замке подержим.
      
      
      
      2.
      
      
      
      В марте 1686 года в Тамбов приехал святитель Питирим, который на сороковом году жизни, в Успенском соборе Московского Кремля Патриархом Иоакимом был рукоположен в епископы с назначением на Тамбовскую кафедру.
      
       По пути в Тамбов Питирим сделал немалый крюк с тем, чтобы заехать в Воронеж и познакомиться с епископом Митрофаном Воронежским. Как же, епархии Тамбовская и Воронежская соседствуют, схожестей жизнеустройства много, да и не бывает лишним посмотреть, что и как у соседей, перенять доброе, поучиться вести дела. Так и повелась дружба между двумя епископами - соседями. Переписывались, звали друг друга в гости. И, наконец, жаркими июльскими днями Митрофан удружил Питириму, приехал на пару деньков погостить у него. Он старше Питирима был на два десятка лет, и казалось, что они старший и младший братья. Рост, осанка, цвет волос, глаз, разлет бровей - все подчеркивало их родство, будто от одного корня они идут.
      
      После установленных при встречах двух пастырей приветствий, трапезы и отдыха, Митрофан пожелал войти в храм, оглядеть Тамбов. Питирим к этому времени уже как свои пять пальцев исследовал Тамбов, повел гостя показывать храм и крепость, а потом уже город.
      
       Тамбов и крепость состояли из деревянных сооружений: 50-метровой проезжей Московской башни и церкви Знамения. Крытые небрежно соломой и неухоженные избы города вкривь и вкось стояли вокруг огромных, поросших кустарниками болот.
      
      О церкви Питирим рассказывал гостю:
      
      - Эту трёхпрестольную Знаменскую церковь возводили в 1637 г. казачий работный люд Черниевой пустыни. Они же и крепость строили. В храме хранятся записи о том времени, я покажу их.
      
       Подошел сильно покалеченный человек. То ли он был не высокого роста, то ли увечья его сделали маленьким и потому суетливым: голова сидела на искривленной шее, одна рука висела плетью, в другой он держал посох, опирался на него, так как ноги плохо слушались его. Благословившись от Питирима, калека спросил:
      
      - Это еще один священник к нам пожаловал?
      
      - Микола, это гость у меня, - ответил ему Питирим. И пояснил Митрофану:
      
      - Сказывают, добро казаковал Микола, ловким в сечах был. Да вот не повезло, кони потоптали его в бою. Сабля не тронула, а копыта косточки поломали. Писарем был при атамане, а потому, как имел озорной и веселый нрав, то первым скакал на супостатов. И доскакался. Держу его при храме, летопись ведет, ранние записи обновляет. Показывай, Микола, что нового сготовил.
      
      Микола подал листы бумаги.
      
      Митрофан углубился в записи:
      
       "Монастырские наряжены были казаками к нашему Тонбовскому к городовому делу, и они де городового дела сделали одним своим монастырём: поставили на речке на Липовице острог, да в Тонбове городе поставили ж в Казачьей Слободе церковь во имя Знамение Пречистые Богородицы, а в ней три престола, да они ж де поставили в городе две большие башни, одну на четырёх мостах, а другую на пяти мостах, да в городе же срубили и поставили они два раската, да торговую баню, да около города и острога копали они ров. А было монастырских деловцов на месяц по 25. Давали деловцу по 4 рубли человеку и больше".
      
      Прочитал, подумал, покачал головой.
      
      - У нас, можно сказать, то же самое. Все-то казаки да наемные ими люди строили. Пригодились они государю и добрую службу сослужили. Умели дело делать. Похвально. И воевали, и отвоевывали земли эти.
      
      - А вот еще, - подал Микола лист Митрофану
      
      Митрофан и в эту запись углубился:
      
      "В 145 [1637] году при Романе Боборыкине приходили воинские люди под Тамбов, и за ними он, Роман Боборыкин, послал лучших людей, дворян и полковых казаков, по числу 400 человек. И зашли тех татар на степи, и отбили у них всех коней те наши служивые люди и 2 человека от тех татар взяли, а те татары отошли пехотою, и после того он, Роман, послал нарочитых людей - Андрея Колоду, а с ним 50 человек. И дошли они тех татар у Северского Донца, и мурзу у них убили начального человека. И тех татар побито рядовых людей 5 человек, а в Тамбов привели тех остальных татар 63 человека".
      
      Питирим давно познакомился со всеми этими летописными сведениями, а Митрофан читал внимательно, сожалел, что в Воронеже ему пока не удается напасть на летописи.
      
      - Слышал, тамбовская земля славится монастырями, - сказал Митрофан, - верна ли молва?
      
      - Славится ли - не знаю. Есть монастыри. Не богатые. Времена нынешние неспокойные, как же тут забогатеть хотя бы и монастырям нашим. Первый, кажется начальный монастырь верстах в двухстах от Тамбова на север, в сторону Рязани. Это Шацкий Черниев монастырь. Значится от 1573 года. Столетний. На юг, в воронежскую сторону - Лебедянский Троицкий. 1621 года постройки. Шацкая Вышенская пустынь... Санаксарский , можно сказать, что новый монастырь, три десятка лет ему.
      
      - А что ж, Питирим, не скажешь мне о Мамонтовой пустыне. Или не по нраву она тебе? Слухом об этой обители земля полнится.
      
      - Как же, и о ней скажу. От Мамонтовой пустыни идет распространение и укрепление православия в нашем крае. Она самая ближняя, всего-то в 70 верстах от Тамбова. У села Мамонтово. Монастырь назван по имени основателя - инока Маманта. Старцу Маманту в 1629 году по велению местной землевладелицы инокини Марфы Ивановны было разрешено открыть пустынь во имя Святителя Николая на Никольской поляне. И озеро там известное, воды целительные в нем, издалека люди приходят омыться этими водами.
      
      В крепости, в храме, на улицах люди спешили подойти к священникам, просили благословения, а получив, шли по своим делам. Подошла под благословение и женщина лет сорока, вдова церковного дьячка. Микола тут же напросился к ней:
      
      - Вишь, Прасковьюшка, жар какой давит. Могутной какой. А у тебя, небось, квасок на льду постаивает. Как, угостишь нас, добрых людей.
      
      - Ох, Микола, и не говори, пойдемте к избе, сделайте милость. Заходите ко мне, угощу, вы такого кваса отродясь не пили. А хотите - поесть соберу.
      
      - Поесть мы успели, а от кваса не откажемся, - сказал с готовностью Митрофан.
      
      - Они успели, Прасковьюшка, а я не успел, потому как нечего куснуть. Я остаюсь у тебя отобедать.
      
      - Миколушка, да ведь я не против, завсегда говорю тебе: есть захочешь - приходи.
      
      Прошли к избе, сели на ветловом толстом лежаке в тени под яблонями Квас на самом деле оказался хорош: молодой, пенящийся, сдобренный мятой.
      
      - Из погреба только, - предупредила вдова, - помаленьку пейте, не остудите внутренности.
      
      - Микола с ее казаком в одном бою был. Срубили того мужика, а Микола вот таким остался. Прасковьюшка приветствует Миколу: покормит, обстирает. А зимой, когда холода, у нее безвыходно живет, - рассказывал Питирим.
      
      Поблагодарив женщину, еще раз благословив ее, пошли пыльной дорогой дальше.
      
      Питирим подвел гостя к городским воротам и показал, как он первым делом по приезде в Тамбов над городскими воротами поместил иконы, среди которых была и написанная им самим Ильинско-Черниговская икона Божией Матери.
      
      - Пишешь иконы? - спросил Митрофан.
      
      - Не то чтоб с упорством, а когда время позволяет, то и я себе позволяю взять кисть да потрудиться. А не попробовать ли нам, отец Митрофан, с тебя образ твой списать?
      
      - С меня? Образ? Надо ли? - засомневался Митрофан, польщенный предложением Питирима.
      
      - Надо. Время не стоит на месте, время течет, и мы уходим из него в миры иные. А списанный образ - это память. Память надо уважать. То мы и будем делать.
      
      
      
      Рано утром казаки подседлали двух смирных коней, предложили Питириму пяток сопровождающих - мало ли какая нечисть бродит по лесам, береженого Бог бережет - но Питирим отказался от охранников:
      
      - Не впервой. Бог милостив. Место привычное.
      
      Келейнику своему, Иннокентию сказал:
      
      - Я все, что потребуется, приготовил там, возьмешь в сенцах, а сам запрягай в двуколку свою лошадку и следуй за нами вдоль реки до самого холма нашего.
      
      Поднявшись в седла, Питирим и Митрофан тронулись в путь. За южными крепостными воротами перед ними открылись низинные луга с островками кустарников, и стена леса, вплотную подступающая к лугам. Наезженная и натоптанная дорога повела вдоль реки. Утро занималось светлое, высокое. Солнышко поднималось над заречным лесом. По низам лежал туман, постепенно растворяясь в солнечном тепле, открывая луговые дали. В бочажинах, обросших ивняками, громко крякали утки, били крыльями по воде, взлетали, делали круг и вновь пропадали в зарослях.
      
      - Молодняк на крыло ставят, - сказал Питирим и глубоко, с задержкой в груди, вдохнул утренний дух лугов. - Скоро на юг потянут. Не нравятся им наши зимы. Суровые.
      
      - А я вот чему удивляюсь,- в тон ему заговорил Митрофан. - Многие птицы улетают. А многие остаются. И мало того, что зимуют, так еще среди зимы потомство выводят. Сама кроха крохой, а выведет пяток голышат и греет их. Греет, не даст застыть. Это какая же сила и отвага в этой малютке имеется. Уму непостижимо. Клесты. Названы-то как ласково. Зимой птенцов выводят у нас эти клесты, в самые лютые морозы, в январе. Питаются семенами, которые достают из еловых, сосновых шишек. Клюв у них похож на клещи. Таким клювом им легко добывать себе пропитание. А так как обилие шишек в лесу бывает зимой, то и птенчиков эта чудо - птичка выводит именно тогда. Видывал таких? Нет? Советую, зимой в лесу поищи их и понаблюдай за ними. Мать и отец подменяют друг друга, один детенышей накрывает - другой корм носит, поменяются местами и опять за свое. От темного до темного кормят молочком, которое у них в зобу образовывается. Вот она жизнь какая. У каждого своя, особая.
      
      Луг кончился отрывисто. Въехали в непроходимую густоту молодых лиственных деревьев: липы, березы, осины, клены - всё смешалось в этом лесу. С листьев стекала обильная роса. Одежда вскоре стала мокрой, неприятно холодила тело.
      
      - А что, другого пути нет? - спросил Митрофан.
      
      - Есть. Вот-вот этот лес кончится, пойдет сосна. Там просторно. И воды нет, - ответил Питирим.
      
      И правда, лиственный лес кончился отрывисто. Высокие сосны стояли редко, позволяя воздуху гулять меж стволами. На землю пятнисто падал солнечный свет. Повеселели кони, пошли скорым шагом, поматывая головами, позванивая железками уздечек и седел. Так сосновым лесом и ехали вдоль реки Питирим и Митрофан, изредка переговариваясь. Выехали на просторную поляну на высоком месте над рекой. Питирим остановил коня.
      
      - Вот мы и на месте, отец Митрофан. Давай сходить с коней. Седла снимем, уздечки замахнем на шеях и пустим их пастись.
      
      - Не уйдут?
      
      - Не уйдут. Кони не любят густых зарослей, будут на этой поляне кружиться. Травы здесь много. Куда им уходить? Скоро вслед за нами Иннокентий прибудет. Будем трапезничать. Да примусь на лист образ твой класть. Угольками. Я угольки на костре делаю из дубовых сухих веток. Твердые. Как карандаши выходят.
      
      
      
      Набрали сушняка, запалили костерок. Развесили у костра одежду, от нее стал подниматься пар, она скоро подсыхала. Меж тем Питирим рассказывал:
      
      - В Тамбов я въехал часа в четыре утра. Март был. Еще глубокая ночь. И сразу к храму. Отца Иннокентия позвали. Вскоре заутреня началась. Людей мало. Певчих вовсе нет. Отец Иннокентий службу ведет кое-как, с пята на десято. И понял я, если в основном храме такое отношение к службе, то что ж тогда в отдаленных храмах делается. Печаль на сердце легла. Начал наведываться в слободы, в храмы. Присматриваться. И понял - это поле непаханое, надо все вновь поднимать. Священников готовить, певчих. Мало того, беглого люда, бродяг всяких полным полно. Поехал я в Пяшкельскую слободу. Это близко от Тамбова. А там храма нет, служба не ведется, народишко отчаянный, звероватый, на ласковое слово не идет. Начал было с ними беседы вести, проповедничать, а они носы воротят от меня. Там ведь кто живет-то? Преступившие людишки, старообрядцы, мордва, татары. Противен я им со своим словом да скорбями о них, взяли меня и в подвал посадили со словами: посиди тут, подумай, раскинь умом - нужны ли мы тебе. Чувствую, может не добро все кончиться. Порешить могут. Я тихонько через одного сердобольного парнишку казакам в слободу знать дал: в беде я, выручайте. Ну, казаки из Донской слободы и подступились к Пяшкельским: где поп наш, отдавайте добром. Выпустили меня. Ушел я во свояси. А душа скорбит: не сумел я подойти к людям с добрым Христовым словом. Немного погодя опять пошел. Потом еще, еще и еще. Слушать стали, вздыхать, в глаза глядеть приучились.
      
      Так один по одному стали они обращаться к Христу. А теперь там храм ладят строить. Помогаю им чем могу. Говорю: " Стройте, стройте, ребятушки, Бог увидит ваши старания - на путь истинный направит вас". Построят храм - назовем его в честь Иоанна Предтечи, проповедника покаяния. Много чего я задумываю, в чем необходимость есть. Строительство, благоустройство церквей, монастырей и помещений для причта, устройство архиерейского дома. А главная моя цель - это укрепить православную веру, заботиться о благолепии богослужений, неустанном духовном окормлении паствы. Все воскресные праздничные богослужения пока совершаю сам, а на будничных службах становлюсь на клирос, учу пению и чтению вновь пришедших, сам читаю, пою вместе с подобранным из казаков хором. По вяземским обычаям совершаю торжественные крестные ходы. А в последнее время все больше уединению отдаюсь, когда это можно, вот как нынешний день. Прихожу на эту поляну и погружаюсь в молитву и мысли о Боге. Но редкие часы, проведенные в лесу, не удовлетворяют моих потребностей в молитве. И надумал я создать в этом тихом спокойном уголке обитель, присмотрев во время своих уединенных прогулок лучшее место для нее. Вот этим замыслом и делюсь с тобой, отец мой. И прошу благословения твоего.
      
      Подъехал Иннокентий, распряг лошадь. Втроем они пошли по поляне, обсуждая, насколько она способна для будущей постройки обители. Вид с крутого берега на реку удовлетворил всех троих. Приглядывались, нет ли угрозы подтопления поляны полыми водами. Нет, не похоже на то, противоположный берег пологий, низкий, высокие полые воды будут стремиться уйти туда, в заливные луга. Место понравилось всем троим.
      
      - Иннокентий, - обратился Питирим к келейнику, - пойди-ка в лес, выбери дубовый пень повыше поставим его на самом верху поляны.
      
      Вскоре Иннокентий принес пень, ошкурил его, отесал и вкопал в указанное Питиримом место.
      
      И все трое, прочитав сердечную молитву, благословили место, выбранное для храма и обители.
      
      
      
      Вдруг затревожились, зафыркали, запрядали ушами лошади. То глядели на людей, то поворачивали головы в сторону прибрежных зарослей.
      
      - Волка учуяли, - спокойно сказал Иннокентий, подошел к двуколке, вынул из под брезента деревянную коробку на длинной палке, завертел, закрутил коробку, она стала издавать треск. Это была трещетка. Иннокентий направился к зарослям все так же вращая коробку вокруг палки.
      
      - Не опасно, что так смело пошел? - спросил Митрофан.
      
      - Привычно, - ответил Питирим. - Поблизости в зарослях несколько нор волчьих. Начинают молодняк водить на охоту. Когда один идет, то так прокрадется край воды, что кони его не учуют. А молодняк бестолковый пока, лезут по зарослям напрямую. Вот кони и забеспокоились. Волк у гнездовья своего не охотится, так что лошадей они не тронут. А попугать их надо. Пусть знают наших.
      
      Кони успокоились, принялись щипать траву. Возвратился Иннокентий.
      
      - Сидели, наблюдали за нами. Молодые. Любопытные. Кто это покой наш тревожит? Кони их почуяли, затревожились. Стал подходить - сама тявкула, только спины их мелькнули. Осенью удалять таких соседей подальше надо. Их по берегам тут не мало увиваются. Ишь, уже и костер не про них. Соседи...
      
      Питирим выложил на широкую короткую доску бумагу, взглядывая на Митрофана, начал отдельными точками наносить его образ на белый лист. Иннокентий умело обжигал на огне ореховую лучину, гасил на ней пламя, откладывал лучину на землю, чтобы они остывали. Этими угольками и рисовал по бумаге Питирим. Наготовив достаточно лучин, Иннокентий принялся мыть пшено, готовясь варить кашу.
      
      Пока каша сварилась, потомилась в углях, Питирим закончил делать первый набросок, показал Митрофану, что у него получилось.
      
      - Краски положу, тогда будет ясно, что написано, а пока я это для памяти себе сделал. Ты завтра уедешь, а я уже по этой подсказке буду писать твой образ на доске. Краски знатные привез с собой с родины. Буду искать парней, способных к рисованию, к иконописи. Много икон надо в наши храмы. Вот и будем писать в своей мастерской.
      
      Пообедали. Каша с густым квасом из ржаной муки на вольном воздухе показалась особо вкусной.
      
      Прилегли в тенечке отдохнуть.
      
      Будто уже объятый дремотой, Митрофан спросил:
      
      - А что же ты не скажешь мне, Питирим, как и почему оказался здесь, вдали от родины?
      
      Питирим ждал вопрос, знал, что слух идет о том, что его будто бы сослал в эту глушь сам патриарх. Да оно и было все близко к правде: только не сослал, а посоветовал и благословил послужить в отдаленных тамбовских землях.
      
      Питирим стал рассказывать все, как есть, без утайки:
      
      - Небесным покровитель Вязьмы преподобный Аркадий Вяземский и Новоторжский, прославился подвигом юродства. Год назад в Торжке, в Борисо-Глебском монастыре были обретены мощи преподобного Аркадия, и почитание его в Вязьме оживилось с особенной силой. На крестном ходе среди других икон несли образ преподобного Аркадия Вяземского из храма Всемилостивейшего Спаса. На этой иконе святой Аркадий был изображен подобием мужа млада, на главе волосы клокаты, в правой руке древо с ветвями, подобием сосны, одежда зелена по колени, ноги голы. И задержался мой взгляд на этой иконе, не соответствовавшей канонам православного письма. Преподобный Аркадий в соответствии с иконописным подлинником должен был писаться подобием млад, в схиме ризы преподобнической. А это что, насмешка какая-то.
      
      По окончании крестного хода я выдернул из рук несущего образ этот насмешный и задержал его в Предтечевом монастыре для подлинного ведения. Поступок мой вызвал недовольство и ропот среди некоторой части горожан. Вскоре после этого случая служил я в соборе царский молебен. По его окончании подступила ко мне целая толпа драгун, стрельцов и посадских людей, во главе с неким Потапом Мироновым и другими подьячими. Они просили поставить икону преподобного Аркадия на старое место, в Спасскую церковь. Я обстоятельно рассмотрел дело, и сообщил обо всем митрополиту Крутицкому Варсонофию. И вот когда от митрополита не было еще никакого решения, в день Вознесения Господня после крестного хода тот же подьячий Миронов со товарищи вновь явились ко мне, прося возвратить икону преподобного. Отставной рейтар Степан Ковалев горячо убеждал народ, что якобы за унижение этой иконы были посланы бездождие и другие бедствия на Вязьму. Ропот стал усиливаться. В день празднования Смоленскому образу Пресвятой Богородицы, некто Сенька Попов, сын Мухи, кричал народу: "Что вы, мир, за Аркадиеву икону не стоите, архимандриту терпите? Сколько за икону скорбей терпеть? Черви на сады и на овощи напали!". Миронов со своими единомышленниками явился в мою келью, угрожая, что не оставят меня живым, если я не отдам икону. Однако вид разъяренной толпы не устрашил меня. Я твердо стоял на том, что без архиерейского указа образ назад не верну. Вскоре недовольство и ропот горожан достигли чрезвычайной силы. После молебна в Троицком соборе в честь царской свадьбы, толпа стрельцов встретила меня криками и бранью. Они хвалились за икону убить архимандрита кирпичом и печени его разорвать. Избегая опасности, я поехал на воеводский двор. Человек пятьдесят гнались за мной до самых ворот. Воевода защитил меня, но отказался тех мятежников наказать. Волнение все более усиливалось, и мне явно угрожала смерть. Я же на своем стоял: извратили образ святого, не могу позволить быть такому глумлению. И написал в Москву во второй раз. Митрополит, видя всю серьезность произошедшего , передал дело наше на суд Патриарха. Патриарх приказал взять чернеца Спиридона, написавшего икону, и сам образ преподобного Аркадия и представить в столицу для освидетельствования.
      
       Патриарх Иоаким занял мою сторону, признал икону недоброписанной. Действия мои были одобрены. Ревность по вере и решительность мои понравились Патриарху, он вызвал меня в Москву, с тем, чтобы уготовить мне новое, высшее, служение. Так в день церковного новолетия по воле патриарха и Господа Бога я ступил на новую стезю служения Церкви. Вот и все история моя. Понимаю, патриарх своим решением вывел меня из под удара и повелел не возвращаться мне в мой Иоанно-Предтеченский монастырь. Так я оказался в новых для меня краях. Не скажу, что забыл, скучаю по монастырю, потому и уединяюсь для молитвы и созерцания часто. Потому и здесь, на этом благословенном ныне нами месте решаюсь построить храм в честь Иоанна Предтечи, а при нем обитель новую.
      
      Помолчали, вглядываясь в небо, по которому спокойно, задумчиво проплывали белые облака.
      
      - А я был женат, имел сына, - тихо заговорил о себе Митрофан. - Но в сорок лет овдовел. Сын по военной стезе пошел, чин большой ныне имеет. А я решил оставшиеся мне годы посвятить Господу Богу. Был пострижен в монашество с именем Митрофан в Золотниковской пустыне в честь Успения Божией Матери. По просьбе братии Яхромского Космина монастыря был поставлен игуменом этой обители. Во время настоятельства в монастыре нами построен новый Спасский храм, который снабжён всей необходимой церковной утварью.
      
      Затем - игумен Унженского Троицкого монастыря, которому покровительствовал царствующий дом Романовых. И в этой обители сооружал новый храм - каменный Благовещенский с трапезною и колокольней.
      
      По поручению патриарха Иоакима обследовал церкви в ветлужских сёлах, а также заменял в храмах Галича и Юрьевца Поволжского старопечатные богослужебные книги на новые. Одновременно с настоятельством в Унженском монастыре, был назначен управляющим Унженской десятиной, в состав которой входили 94 храма
      
      Теперь вот назначен епископом Воронежским, стал первым архиереем на вновь учреждённой кафедре.
      
      - А вы поспите, поспите часок, - остановился над архиереями Иннокентий. - Ты, батюшка Питирим, и когда только отдыхаешь. Кажется мне, что и спишь-то ты с открытыми глазами: все думу думаешь, думу думаешь. Поспите, батюшки мои.
      
      Иннокентий отошел. Вслед ему полетели всхрапывания двух сильных телом и духом пастырей православия.
      
      
      
      3.
      
      
      
      Перед началом уборки хлебов Питирим приехал в Кузьмину-Гать. Побывал в храме, посоветовался с отцом Алексеем, к кому из молодых надо бы приглядеться, кого выбрать и обучить церковной службе, пению на клиросе. Позже, встретившись со станичным атаманом Василием Самойловым, Питирим повел разговор о том же:
      
      - Станица ваша немалая, молодых людей обоих полов много. Думаю над тем, как создать у вас школу церковную, обучать местных церковной службе и пению, присылать из иных приходов на обучение тому же.
      
      Василию предложение понравилось, он загорелся помогать Питириму:
      
      - Да мы для этого божьего дела рядом с храмом домину поставим. Благо, сруб есть готовый, приспособим его к нашей необходимости. Будет школа самая настоящая. За этим у нас дело не станет.
      
      - Ну и добре. А я где сам позанимаюсь с учениками, а больше того - пришлю опытного учителя. Запросил я из Иоанна-Претечинского монастыря пяток опытных в этом деле монахов. Расставлю их в приходах. С вас и начнем. По-другому никак нельзя обойтись. Учить надо. Много учить, чтобы умели службы вести по всем канонам, чтобы пели ангельскими голосами, мужскими и женскими, к каждому празднику пригодными.
      
      В станицу пригнали полсотни коней. Связаны они были по пятку. Остановили их на травянистой поляне за храмом. К площади потянулись со всех концов станицы казаки, приглядываясь к коням. Собрался круг. Атаман вышел в круг и пригласил с собой Питирима.
      
      - Казаки! Вот нам обещанные отцом Питиримом кони. Завтрашний день есть день Прокопия-житника. Как у нас повелось - выйдем в поле. Рожь поспела. Пшеница тоже на подходе. Пора браться за серпы и косы. Ныне вечерню и завтра заутреню отслужит в храме сам гость наш, архиерей тамбовский Питирим. Благословит нас на уборку. А пока порешаем так: я буду называть имя казака, а он выходит и ему отдают коня. Кому какой достанется, чтобы без обид было.
      
      Несколько слов сказал и Питирим:
      
      - Знаю вашу беду, почти все вы остались без тягла. Но по моим просьбам и моему настоянию казаки из крепости, из станиц бокинской, донской, стрелецкой, пушкарской собрали для вас коней. Братья-казаки не оставляют в беде, вы будете с тяглом. А отблагодарите их излишками хлеба из вашего урожая. Не по указке, а кому как душа позволит. Был я на ваших наделах, порадовался, урожай у вас добрый зреет, будем усердно просить Господа Бога, чтобы послал сухую погоду, помог убрать без лишних потерь. А в помощь нам святой Прокопий-житник. Мой святой, ибо при крещении наречен я был его именем. Своим народным прозвищем - Житник - святой Прокопий обязан именно зерновому хлебу - житу. В день его памяти, в канун праздника Преображения Господня, крестьяне заклинают жнивы на все четыре стороны, призывая Мать-Сыру-Землю на помощь в очищении от всякой оскверняющей нечисти. Думаю, рожь сам пят, а пшеница и того более, сам восьми будет на ваших наделах.
      
      - А как это, батюшка, сам пят, сам восьми? - спросил Василий.
      
      - А это мера такая. Если семян вы посеяли одну меру, то урожай вам обещает дать пять мер ржи, восемь мер пшеницы.
      
      - Да по нашим наделам и более того бывает.
      
      - Вот и слава Богу!
      
      Василий выкликал казаков по имени, названный подходил к коням, получал из рук в руки повод и передавал так же из руки в руку повод жене. Набрасывали на коня уздечку и вели домой. Рядом с конем или чуть сзади бежали ребятишки, на ходу срывали пучки травы и подсовывали к губам коня. И если он брал траву губами, жевал ее, то несказанно радовались, прыгали, хлопали в ладоши.
      
      
      
      Закончили с раздачей коней. Напротив жилища атамана выставили столы, на столы выставили угощение: рыбу свежую, соленую, вяленую и только что сваренную баранину, гороховый и ягодные кисели, вишневую прошлогоднюю настойку, пенящуюся медовуху. Казаки и казачки подходили к столу, перекрестясь, пили настойку, медовуху, ели мясо, рыбу, запивали киселями, свежей вишневой водой.
      
      Так из года в год казаки праздновали перед началом жатвы.
      
      Питирим остался ночевать у атамана, чтобы назавтра отслужить заутреню и вместе с казаками выйти в поле.
      
      У края наделов Питирим прочитал нараспев тропарь Прокопию-житнику:
      
      
      
      "Слез твоих теченьми пустыни
      
       безплодное возделал еси,
      
       и иже из глубины воздыханьми
      
      во сто трудов уплодоносил еси,
      
       и был еси светильник вселенней,
      
      сияя чудесы,
      
      Прокопие отче наш.
      
       Моли Христа Бога спастися душам нашим".
      
      
      
       Благословил людей на зажинки и жатву. Казаки семьями пошли к своим наделам. Жнецы и жницы срезали серпами два-три колоска, затыкали их за пояс и говорили: "Как соломка гибка, так бы и моя спина была гибка".
      
      Убирали зерновые серпами. Косы редко у кого были. Рожь выросла высокой и густой, местами полегла от дождей и ветров, от тяжести зерен, местами опутана вьющимися травами. Серпами владели как сами казаки, так и их матери, жены, сестры. Женщины - жницы начали запевать:
      
      Как полосоньку я жала,
      
       Раненько выходила,
      
       Дочек-лебедок,
      
       Невесток-перепелок
      
       С собой выводила.
      
       Пожинайте, невестки,
      
       Пожинайте, дочки!
      
       Дочки-лебедки.
      
       Невестки-перепелки!
      
       Поутру раненько.
      
       Вечером поздненько,-
      
       Чтобы было с чего жити
      
       Добренько, ладненько.
      
      
      
      Пожилые женщины вязали из длинных стеблей ржи свясла, раскладывали их рядом со жнецами, которые укладывали на свясла сжатую рожь, и когда набирался сноп, стягивали его свяслом и ставили на попа колосьями вверх.
      
      Ребятишки отыскивали стебли, на которых было сразу несколько колосков. Набирали двенадцать стеблей, связывали в снопик. Назывался этот снопик житной маткой. Эти колосья хранят в продолжение всего года, приберегая их к посеву, во время которого зерна из них рассевают первыми с надеждой на получение обильного урожая.
      
      Станичный атаман Василий подошел к Питириму. Вместе они пошли от загонки к загонке, где трудились казачьи семьи. Мужчины были одеты в белые рубахи, черные шаровары, мягкие сапоги. Жены их, матери и дочери тоже в белых одеждах, но с передниками поверх платья, вышитых красными узорами. Вокруг голов обмотаны и завязаны над правым ухом платки.
      
      - День разыгрывается жаркий, - сказал Василий. - А мы по дню святого Прокопия угадываем будущую погоду. У нас говорят: "Каков Прокопий-житник, таков и декабрь". Если это так, то в декабре лютые морозы навалятся. Казаки говаривают: если в этот день вечером после заката солнца крикнуть, и эхо отзовется далеко - то будет ясно, если же близко - то будет дождь. Вот и проверим вечером.
      
      - В Тамбов мне надо бы, - ответил Питирим. - По другим станицам проехать тоже надо. Келейник мой опытным стал, службу по всем правилам справляет, а люди вроде бы не одобряют моих частых отсутствий. Вот уж обговорю все планы свои на зиму в станицах, тогда и за службу примусь. Лес я уже приглядел, сосна зрелая, рослая. Морозы ударят, снег ляжет, будем валить и вывозить. Сосны много понадобится. Храмов несколько строить будем, архиерейский дом, некоторым жителям Тамбова надо помочь с лесом, избенки им надо или вновь рубить, или старые перетряхивать, нового леса в них добавлять. За зиму лес накопим, а с весны готовить начнем. Думаю, из круглого леса храмы рубить станем.
      
      - Отец Питирим, на нас надейся, не подведем тебя в таком деле. Как снег ляжет, так давай нам знать, мы казаков с конями пришлем для валки и вывозки леса. Не сомневайся в нас.
      
      По ходу Василий предупреждал казаков:
      
      - Снопы на делянах оставлять не будем. К вечеру готовьте лошадей, телеги, свозите снопы в станицу, к своим жилищам, там выставляйте на просушку. А в поле не надо оставлять. Мало ли беда какая, так без хлеба останемся. И в полях дозоры надо усилить, чтобы все ночи не спали, держали ухо востро, глаз зорко. Пошаливать стали степнячки. Того и гляди заявятся.
      
      Остановились возле повозки Василия. Он извлек из под полотна редкую пока для этих краев косу, навязал на нее крюк.
      
      - Пойдем на мою постать, отец Питирим, попробуешь косу. Косить когда доводилось?
      
      - Нет, не доводилось, - с любопытством рассматривал Питирим косу.- И как ей, удобно работать?
      
      - Удобно, гнуться не надо над серпом.
      
      Вышли на полосу пшеницы. Василий поплевал в ладони, растер и начал косить. Он плавно заносил косу, подрезал стебли, крюк им не давал падать, укладывал их в рядок.
      
      - Ой, ловко, ой, ловко, - удивлялся Питирим. - Я знал, что есть коса, а не видел, как ей работают, и сам в руках ее не держал. Мне позволишь, Василий, помахать?
      
      - А чего ж, дело не хитрое. Помахай, отец Питирим.
      
      Так же, как Василий, поплевав в ладони и растерев их, Питирим взялся за косу, взмахнул, с силой запустил косу в пшеницу, и коса зарылась носом в землю.
      
      - А теперь, отец Питирим, гляди, как надо. Замах делаешь повыше и постепенно косу приземляешь. А когда приземляешь, то напирай на пятку, пуская пятку ровно над землей, а носок приподнятым держи. Вот так, вот так. А теперь пробуй еще раз.
      
      Питирим вновь взялся за косу, а Василий встал сзади, взял в свои крупные ладони сжатые на косовище руки Питирима и стал их направлять, показывать им, как владеть косой. И дело пошло. Василий отступил от Питирима, и тот, приноровившись к косе, пошел один, с каждым взмахом все ровнее укладывая рядок.
      
      Пройдя саженей пять, Питирим остановился, отер на лбу пот:
      
      - А, атаман! Получается?
      
      Он был по мальчишески рад и не скрывал радости.
      
      - Получится, отец Питирим. Денек помахаешь косой - назавтра опытным косцом станешь, без куска хлеба не останешься. Я ведь зачем косу-то взял? Чтоб показать тебе, что это такое. А ты уж при случае расстарайся помочь нам. Как купцы в Тамбове появятся, так заказывать им надо косы, привезут из Тулы, на хлеб, на мед будем выменивать. В накладе они не останутся. Пока же коса только у меня одного, ну, а я ей не пользуюсь, домашние мои вон серпами жнут, как и все казаки. Как всем косы добудем, так все дружно рядами и пойдем косить. Видел на Дону как споро и ловко дело у косцов идет. Душа радуется. Пойдем, отец Серафим, к повозке, холодненькой вишневой водицы изопьем.
      
      - Нет, нет, Василий, уволь меня, я косить буду.
      
      Питирим сбросил с себя рясу, остался в нижней рубахе, в легких штанах и сапогах. Поплевав в ладони, начал косить.
      
      Василий глядел на Питирима и отмечал: молод еще, ловок, гибок телом, вон как косой поигрывает. Добрый казак.
      
      
      
       Василий отдал команду:
      
      - Для первого дня хватит, поработали. Завтра многие не враз встанут да за серпы возьмутся. Будем отдыхать.
      
      Казаки с семьями потянулись со своих наделов на край поля, на луговину возле оврага. Луговина просторная, с трех сторон ограничена оврагами, а с четвертой стороны выкопан ров. Только небольшой перешеек оставлен для проезда. Место удобное для постоя, чужие люди ни с какой стороны не подойдут незамеченными. Только если пеше или вовсе ползком.
      
      Снопы свезли в станицу. Многие уехали ночевать домой. Но многие остались здесь провести ночь, на луговине.
      
      Василий выставил дозоры на валу и за валом, на поле. Еще раньше он отрядил молодых казаков за рыбой на омута. Они вернулись с хорошим уловом мелкой рыбы. Окунь, ерш, пескарь, голавли, подлещики - именно та рыба, которая нужна для наваристой густой ухи. Развели костры. Повесили над огнем казаны с водой. В закипевшую вскоре воду насыпали пшена, бросили пучки дикого лука, ветки донника, рыбу опускали в полотняных белых мешочках в три раза - отдельно ершей и пескарей, затем окуней и красноперок, затем голавлей и подлещиков. Так варили тройную уху. Перед тем, как уха была готова, опустили в нее куски крупной соленой рыбы, в основном сазана.
      
      От круглых хлебов отрезали большие ломти, складывали горкой. Ели уху компаниями из одной глиняной посудины деревянными ложками лежа на животах вокруг посудины. Девушки, молодые женщины не захотели ложиться в общий круг, поставили посудину на телегу и ели стоя, обступив телегу. У них и скатерть белая с вышивками была постелена.
      
      Уха удалась на славу. Густоватая, ароматная.
      
      Накипятили и пили отвар чабреца, зверобоя, душицы. По поляне растекался рыбный и травный дух, от которого на душе делалось благостно, успокоительно.
      
      Кто-то крикнул:
      
      - Гляди, гляди!
      
      Все поднялись, глядели на дальний край поля. Степью рысисто шел табун лошадей без всадников. Дозорные уже скакали наперехват табуну, стараясь завернуть его от посевов, не дать потоптать хлеба.
      
      - Да ведь это наши!
      
      - Наши кони идут!
      
      Казаки всматривались в неглубокие красноватые сумерки в степи, из которых появился табун.
      
      - Наши кони идут!
      
      Дозорные умело завели коней на луговину. Они закружились, умеряя бег, краем луговины. Всхрапывали. Казаки узнавали своих коней, брали их за гривы, останавливали. Василий вышел навстречу Ворону. Конь узнал хозяина. Ткнулся мордой ему в грудь, положил на плечо голову, стоял, клекоча горлом. Василий гладил коня по голове, почесывал меж ушами. К ним подошел Питирим. Василий наклонился к передним ногам Ворона:
      
      - Видишь, батюшка, конь-то... Жалуется. Винится, что не уберег табун, позволил угнать его в полон. Стреноживали его коротко. Путы ноги до крови изъели. А не оборванные. Обрезанные кем-то. Кто ж этот добрый человек? Из них ли кто, или из другого табора кто прокрался и порезал путы на вожаке. Видишь, на каждой ноге привязка, а между собой не оборваны, а перерезаны. Вожак освободился от пут и повел табун одному ему известной дорогой домой, к своим хозяевам, к своим лугам. Вот ведь как, что конь, что человек - в плену не хотят быть, к родному полю бегут. Так уж она жизнь устроена.
      
      - Много премудрости во всем этом, - соглашался с Василием Питирим. - Много тайного в живых душах.
      
      В телеге у Василия была припасена мазь для смазывания ран. Покос ведь, могут и человек, и конь пораниться. Вот и возит с собой атаман мази да ленты полотняные, которыми раны завязывают.
      
      Помазал раны на ногах, на крупе.
      
      - Супостаты, плетьми стегали его. А в плети не иначе как свинцовые полоски вплетены, вон как спину посекли ему. Досталось тебе, Ворон, досталось. Ты не дрожи телом-то, мазь погорит немного и облегчит боль твою.
      
      Помазав и перевязав раны на ногах коня, Василий скомандовал молодым казачатам:
      
      - Сводите, сгоняйте их на дно оврага. Там волгло, трава еще не пересохла. Пусть покормятся до утра.
      
      Ночлежники успокоились, заваливались под телеги на траву да свежую солому спать.
      
      Василий и Питирим лежали навзничь на соломе. Тихонько разговаривали. Глядели в темное небо, на котором щедро высыпались чистые, ядреные звезды.
      
       - Думаю вот, думаю, где же начало всему положено и где конец всему? - спросил Василий.
      
      - Сия велика тайна - велика тайна есть. Все в нем, Господе Боге. Вся тайна в нем. Познавая его, познаем тайны его. Не иначе, - рассуждал Питирим. - Уверуем - и познаем.
      
      Сон наваливался на них, делал их безмолвными.
      
      А на краю оврага молодые женщины тихо и слаженно пели:
      
      
      
      Ах ты, степь широкая,
      
      Степь раздольная,
      
      Широко ты, матушка,
      
      Протянулася.
      
      
      
      Он, да не степной орел
      
      Подымается,
      
      Ой, да то донской казак
      
      Разгуляется.
      
      
      
      Ой, да не летай, орел,
      
      Низко ко земле,
      
      Ой, да не гуляй, казак,
      
      Близко к берегу!
      
      
      
       4.
      
      
      
      После утренней службы в храме Питирим беседовал с молодыми учениками в летней беседке. С ним вместе на беседе был келейник его Иннокентий, подсел к ним и казак-писарь Микола, случились и другие гости. На столе стояли горшки с вишневой и крыжовниковой водой, а кому не возбраняется, как Миколе, и горшочек с наливкой. Беседуя, собравшиеся вокруг Питирима слушали больше его, задавали вопросы. Каждый из них нес слово Питирима к некрещеным людям. Питирим не настаивал на скором крещении, он сам и его помощники постепенно приводили людей к православной вере. Особенно в этом отличался Микола. И его почему-то слушали внимательно мордва, мещёра. Свой он им был, понятный. Микола и просил Питирима просветить его, чтобы быть готовым отвечать на вопросы тех, кого он сподвигает к крещению.
      
      - Вот, батюшка Питирим, скажи мне без утайки, чем это тебе так близок святой Иоанн Предтеча? Какой бы ты храм не затеялся строить - всё Иоанну Предтече. На родине, как ты говоришь, храм с его именем, в Донской слободе поставили храм его имени, теперь собираешься невдалеке от Тамбова ставить опять же храм его имени. С чего бы это? Расскажи, как есть, чтобы и я до людей доносил стремления твои. Да и эти твои апостолы, - указал на учеников, парней лет восемнадцати-двадцати, - как раз их двенадцать у тебя, пусть и они послушают, не помешает им это с мордовками уговоры вести.
      
      - Ты, Микола, если пришел к нам, то не ёрничай, тем более не богохульствуй, - остановил казака Питирим. - На язык уж остер да остер ты.
      
      - Все, отец - батюшка, молчу. Как рыбонька в тихом омуте помалкиваю да посапливаю, - шуткой сглаживал неловкость Микола.
      
      
      
      - Для меня, Микола, пророк Иоанн Предтеча - это как светлая утренняя звезда, которая своим блеском превосходила сияние всех других звезд и предвещала утро благодатного дня, освещаемого духовным Солнцем Христом. Он потому и Предтеча, что явился в мир раньше Иисуса Христа и проповедовал скорый приход его. Вот теперь послушайте об Иоанне, вернее, о его происхождении.
      
      Питирим извлек из кожаного саквояжика тетрадь, заглядывая в нее, начал рассказывать:
      
      - В этой тетради у меня все записано об Иоанне Предтече. Слушайте. Святой пророк Захария имел жену Елисавету. Захария и Елисовета были украшены всеми добродетелями, Житие их было благочестиво. О сем свидетельствует сын их, честный и славный пророк, Предтеча и Креститель Господень Иоанн. Плод от доброго дерева не может быть дурным, ибо, как говорит Писание: "если корень свят, то и ветви". У Захария и Елисаветы детей не было. Сам Захария просил у Господа послать им чадо. Но годы их вышли, и они уже не помышляли о детках. Но вот Захария посетил ангел и благовествовал:
      
      - Захария, молитва твоя услышана, и жена твоя Елисавета родит тебе сына, и дашь ты имя ему - Иоанн. И многие возрадуются о рождении его.
      
      Захария изумился:
      
      - Как, родить детей в старости - это же неестественно! Я стар, и жена моя в летах преклонных: как мы можем родить сына?
      
      Ангел же ответствовал:
      
      - О чем я возвещаю, не свойственно твоей природе, но на сие есть воля Божия, для которой нет ничего невозможного. Посему и твоей жене Всемогущий Бог дарует в старости рождение сына; ибо услышана молитва твоя.
      
      - Я, - сказал Захария, - ныне приношу Богу свои молитвы о пришествии Мессии, коего Он обещал устами святых Своих пророков. А о том, чтобы иметь сына, я ныне уже не молюсь.
      
      Ангел же сказал ему:
      
      - Я, предстоящий пред Богом. А он, услышав твои молитвы, дарует тебе сына. И вот у тебя родится сын, который велик будет пред Господом.
      
       Захария отвечал:
      
      - Почему имеющий родиться у меня сын будет велик? Разве он будет выше и святее пророка Иеремии, к которому было слово Господне: "Прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя: пророком для народов поставил тебя".
      
      Ангел же сказал:
      
      
      
      - Велик будет пред Господом сын твой, и своим духовным величием не только будет равен пророку Иеремии, но и превзойдет его. Многие пророки проповедовали о пришествии Мессии, но отрок, рожденный тобою, не только будет проповедовать словом, но и перстом своим укажет людям Агнца Божия.
      
      Захария на сие сказал:
      
      - Хороша и радостна весть твоя, ангел Господень! Если и всякий премудрый сын веселит отца, то насколько более возвеселил бы меня, старца, сын мудрейший, нежели все пророки!
      
      Ангел отвечал:
      
      - "Верен Господь во всех словах Своих и свят во всех делах Своих". Так что у Бога не останется бессильным никакое слово.
      
      Святая Елисавета зачала, но скрывала свою беременность пять месяцев, пока ее не посетила приходившаяся ей дальней родственницей Преблагословенная Дева Мария, чтобы разделить Свою и ее радость. Елисавета, исполнившись Святого Духа, приветствовала Деву Марию как Матерь Божию. И святой Иоанн, еще находившийся в утробе своей матери, взыграл радостно во чреве.
      
      Пророчество ангела исполнилось, и праведная Елисавета разрешилась от уз неплодия, родив миру Предтечу и Крестителя Господня Иоанна.
      
      С юных лет Иоанн жил в пустыне и там проводил время в посте и молитве, питаясь диким медом, акридами и водой, носил одежду из верблюжьей шкуры.
      
      Когда Иоанну исполнилось тридцать лет, Господь повелел ему идти в долину реки Иордана и возвестить всем людям о скором явлении в мире Спасителя и о том, чтобы все приготовились к Его встрече через покаяние и крещение.
      
      Иоанн пришел в страну иорданскую и стал проповедовать: "Покайтесь, потому что приблизилось Царство Небесное", то есть приблизилось, настало время, когда должен явиться ожидаемый Спаситель, который будет призывать всех в Свое царство.
      
      При этом Иоанн требовал от всех, чтобы покаяние было искренним и сопровождалось исправлением себя и добрыми делами.
      
      Крещение Иоанново означало, что как тело омывается и очищается водою, так и душа человека кающегося и уверовавшего в Спасителя, очищена будет Христом от всех грехов.
      
      Среди приходивших к Иоанну были и такие люди, которые считали себя праведными и не хотели каяться, а на самом деле были порочны и злы, как, например, фарисеи и саддуккеи. Фарисеи гордились своим происхождением от Авраама, хвалились исполнением закона и считали себя достойными войти в царство Мессии - Христа. Саддукеи же не верили в воскресение мертвых и в будущую жизнь.
      
      Таким людям Иоанн говорил: кто научил вас, что вы своими силами можете избежать гнева Божия и вечных наказаний в будущей жизни. Покажите добрыми делами раскаяние свое. Помните, всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь.
      
      Приходили к нему мытари, сборщики податей, и спрашивали: учитель, что нам делать?
      
      Ничего не берите лишнего, а берите только то, что полагается.
      
      Спрашивали его также и воины: а нам что делать?
      
      Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованьем.
      
      Многие тогда думали об Иоанне, не он ли и есть Христос Спаситель? Но Иоанн объявил, что он не Христос.
      
      Я крещу вас водою, - говорил он,- но вслед за мною идет Сильнейший меня, у которого я недостоин развязать ремень обуви Его.Он будет крестить вас Духом Святым и огнем.
      
      Многое и другое проповедовал святой пророк Иоанн Предтеча, поучая приходивший к нему народ.
      
      И вот к нему приходит Иисус . Иоанн, много проповедовавший о скором пришествии Мессии, увидев Иисуса, был удивлён и сказал: "мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?". На это Иисус ответил, что "надлежит нам исполнить всякую правду" и принял крещение от Иоанна. Во время крещения "отверзлось небо, и Дух Святый нисшёл на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес, глаголющий: Ты Сын Мой Возлюбленный; в Тебе Моё благоволение!"
      
      После Крещения Христа крещение для людей уже не просто символ очищения. Здесь Иисус явил Себя миру как Христос, Сын Божий. "Я видел, я свидетельствую: Он - Избранник Божий", - подтверждает Иоанн Креститель.
      
       Теперь каждый окрещающийся приобщается этой тайне, по словам Христа к Своим ученикам "Идите, научите все народы, крест их во имя Отца и Сына и Святого Духа".
      
      Питирим замолчал, закрыл и убрал тетрадь.
      
      - Понятно, батюшка, излагаешь. Просто. Не мудрствуя. Запомню вот и тоже мордвам буду рассказывать. Я им на пальцах все расскажу, я им нарисую и Предтечу, и Христа. Они на такие рассказы охочие, всех, как есть приведу к тебе, крести их, не ленись, - восхищался Питиримом казак Микола.
      
      - Завтра я вам и о лютой смерти Иоанна поведаю. А теперь почитаем молитву и пойдем по своим пристанищам, отдохнем перед вечерней. И Питирим нараспев заговорил молитву. Ему вторил Иннокентий. Подтягивал и Микола, пытаясь угадать слова:
      
      - Святой Предтече и Креститель Христов, Иоанне! Проповедник покаяния, кающихся не презри нас, но молись к Владыке Христу за нас, недостойных рабов.
      
      
      
      5.
      
      
      
      Зима основательно легла только в начале декабря. Недели две давили открытую землю морозы, а то вдруг ночью оттеплело и повалил снег. Он на вершок укрыл землю и остановился. Небо прояснилось. Солнце взошло и снег засиял нестерпимой для глаза белизной и чистотой.
      
      С атаманом Василием Питирим уговорились заранее: как ляжет снег, так Василий берет с собой подручных казаков и приезжают они к Питириму. И Василий не замедлил явиться. Благословясь, на трех подводах выехали в лес. На одной Питирим с Василием, на другой Иннокентий и вновь прибывший в епархию послушник из Саровского монастыря Нафанаил. Послушник имел опыт в строительстве храмов, потому Питирим призвал его в Тамбов, дабы он руководил как заготовкой материалов, так и самим строительством. На третьей - трое казаков из крепости. Побывав на предварительно освященном Питиримом, Митрофаном и Иннокентием месте, где намерились ставить храм, помолившись на установленный крест, отправились в лес. В полуверсте въехали в сосновый бор, остановили коней, стали осматривать сосны. Лес был зрелый, высокий, метров по десять над комлем ровный, без сучьев. Питирим разделил людей. Одни пошли вниз по склону, постукивая обушками топоров по стволам сосен, слушая их глуховатые отзывы на удары. Питирим же вел Василия и Иннокентия вверх по склону, и так же постукивал обушком по стволам, и так же прислушивался. Находившись вволю, вновь сошлись у поджидавших их казаков.
      
      - Как вы определяетесь? - спросил Питирим.
      
      - Сосна дельная, есть из чего отбирать по толщине и длине одинаковые бревна, - отвечали Нафанаил и Иннокентий.- А почему одни вниз пошли, а сам батюшка вверх поднялся?
      
      - А теперь надо повалить две сосны, одну в самом низу, а другую на гребне склона, и посмотреть, что за материал они из себя представляют, - как бы ответил на вопрос Нафанаила Питирим.
      
      И, разделив всех на две партии, сказал:
      
      - Нафанаил опять идет в низ, берет с собой двух казаков. Как свалите сосну вот такого обхвата, - Питирим подал Нафанаилу гибкий ивовый прут, -так отрезайте от комля на аршин и приносите отрезок сюда. А мы пойдем вверх и там свалим сосну и сделаем то же самое. На уровне своих глаз этим прутом опоясываете сосну. Как в самый раз, как концы прута сходятся, то такую и валите
      
      Первым воротился с аршинным отрезом ствола Нафанаил. Вскоре подошли и Питирим с Василием, с таким же отрезком от ствола. Когда собрались все вместе, Питирим сказал:
      
      - Иннокентий, считай кольца на своем отрезке. А ты, Нафанаил, считай.
      
      Считали, сбивались, начинали вновь, отмечая ногтем каждое годовое кольцо.
      
      - И каков результат? - спросил Питирим.
      
      - Сто восемь, - ответил Иннокентий.
      
      - Сто восемь, - сказал Нафанаил.
      
      - А теперь смотрите сюда, - подозвал всех Питирим. - На поровну колец. Но расстояние между кольцами на этом вот шире, чем на другом. А по толщине они разные. Значит, сосна, что растет в низах, для строительства малопригодна, потому что легковата, рыхлая, плотность низкая. А выше, где мы повалили сосну, древесина плотнее. А все потому, что в низу сосна росла в затишье от северных ветров, а на верху на самом холодном ветру. Потому древесина плотнее, более смолянистая. Холода давили ее, не пускали в бурный рост. А теперь сами видите, какой лес нам брать сподручней. С верхов будем брать.
      
      - Так то оно так, - согласился Нафанаил, - только об эту плотную сосну руки отшибешь, пока обработаешь ее...
      
      - Согласен, твоя правда, но и моя правда в том, что срубленный из плотной сосны храм простоит гораздо больше лет, чем срубленный из мягкой сосны.
      
      - И откуда же ты, батюшка, всю премудрость эту знаешь? - спросил Иннокентий.
      
      - Я вырос-то где? В землях более северных. А там плотники опытные. Вот они и учили меня этой премудрости, - ответил Питирим. Он был явно удовлетворен тем, что против его доводов ни кто не стал возражать.
      
      - А теперь, значит, так поступим. Ты, Иннокентий, сделай несколько смерок и дай каждому, чтоб стволы подбирали по толщине одинаковые. И пойдем по взгорку метить сосны. Подряд валить не будем, только выборочно.
      
      - Вывозить будет трудновато, не каждый раз сани между оставшимися соснами пойдут, - возразил Василий.
      
      - Твоя правда, - согласился Питирим. - Но когда мы наберем лес одной толщины, то его легко будет обрабатывать и укладывать в стены. Так, наверное, Нафанаил?
      
      - Именно так, - ответил Нафанаил, взял подготовленный Иннокентием прут для обмера сосен, топор и пошел в лес подбирать сосны и делать на них затеси. За ним потянулись и другие.
      
      В нетронутом до селе рукой человека сосновом бору за людьми наблюдали любопытные белки, скакали с дерева на дерево, цокали. Первые удары топоров насторожили белок, они поднялись и попрятались в кронах сосен, наблюдая за людьми.
      
      Сын атамана Степан, сам Василий, приехали с дюжиной казаков в условленное место. Из Тамбова отец Василий и Иннокентий тоже привезли на санях дюжину казаков. Артель собралась немалая, в три десятка человек да пятнадцать лошадей с ними. Ни сам атаман Василий, ни Питирим не приехали, один и другой, не сговариваясь, приболели. Питирим через отца Василия передал, что все командование возлагает на Нафанаила. Услышав это распоряжение Питирима, мужики с любопытством стали поглядывать на незнакомца. Молод, тростиночка тростиночкой, голосом тих, по силам ли такому исполнять командные начала.
      
      Нафанаил первым делом заставил расчистить, освободить от деревьев большую поляну.
      
      - Сосны будем валять на ход, так, чтобы комель поднимать на сани, и волоком вытаскивать весь хлыст из леса на поляну. А здесь уже будем разделывать на деловые и дровяные части, обрубать сучья и жечь из них костер. Сварить кашу, отдохнуть, погреться от огня - это все надо. Лес валить и вывозить - работа тяжкая. Коней надо в полдень хорошо овсом кормить. С собой у вас, я вижу, припасов нет. Поэтому, Иннокентий едет в Тамбов, привозит оттуда овса для коней, круп, какие есть, для каш, масло... Холодно. Есть надо плотно. Иначе в лесу не наработаешь.
      
      Шесть пар мужиков с топорами на длинных рукоятях пошли в лес, к помеченным затесями соснам.
      
      - По четыре сосны валите и выходите на поляну, - напутствовал Нафанаил.
      
       Вскоре подали голоса топоры, тяжело вздохнули, падая на землю первые сосны. Казаки на конях хотели уже ехать за хлыстами, но Нафанаил остановил:
      
      - Пока рубят, близко подъезжать нельзя. Не ровен час, пойдет сосна неуправляемо и зашибет насмерть. Кончат рубить, отдыхать будут, вот тогда и вывозите хлысты.
      
      Рубщики вышли из леса. Возчики повели коней в лес. И вот сосну за сосной стали вытаскивать на поляну. Сани были широки для вывозки хлыстов между соснами.
      
      - Подсанки нужны бы, а так все сани порвем, домой не на чем ехать будет, - сказал Степан Нафанаилу.
      
      - Вижу, вижу, думаю вот как и откуда срочно доставить подсанки. Делать вновь - работы приостановим. Пока же снег не глубокий, надо вывозить сосны, по глубокому снегу кони не потянут.
      
      - Отряжай со мной трое саней, поедем в мордовское поселение, - предложил Степан. - Там подсанки есть. Попросим у людей, небось не откажут.
      
      Так и сделали, ближе к полдню казаки на трех санях поехали в мордовское поселение. Степан повел их короткой дорогой по правому берегу Цны.
      
      Оставшиеся разделали на поляне вывезенные из леса хлысты. Первый отпил делали отмерив от комля двенадцать аршин. Тут же обрабатывали ствол топорами, срубали наросты прежних сучков, шкурили. Морозный воздух пропитывался смоляным духом сосны. Из обрубленных сучьев сложили два костра. Вокруг огня сидели на сосновых лежаках. Тут же стояли кони, уткнувшись мордами в сено.
      
      Вернулся Иннокентий с овсом для коней. Привез гречневую крупу, растительное масло, куски замороженной баранины, три казана для варки каши.
      
      Глядя на ошкуренные сосновые бревна, Иннокентий похвалил:
      
      - Из таких свечек храм добрый получится, всем храмам храм.
      
      Видя такую дружную работу, Питирим решил, не откладывая, тут же готовить сосновые бревна для строительства в Тамбове келий женского монастыря и архиерейского дома. И готовить лес впрок, так как одни храмы пора ремонтировать, добавлять в них новые венцы, другие же и вовсе строить вновь. Нужны были средства: деньги, провиант для строителей. Он встретился с Тамбовскими купцами, попросил у них помощи. Купцы, как всегда, пожались, попереглядывались, но слова не сказали, пока не встал торговец пенькой и зерном Иван Истомин.
      
      Рослый, с зычным голосом, он явно верховодил в купеческой среде.
      
      - Отец Питирим обратился к нам с просьбой помогать ему приводить людей к одной нашей вере, к православию. Без этого нам нельзя. На наши земли идут со всех сторон все новые и новые поселенцы. Если все мы будем разноверами, то долго не будет единения народного. А без него, без единения, мы будем слабы и уязвимы. Отец Питирим - мы видим это - всего себя кладет в православную нашу веру, все силы свои. И без нашей помощи ему никак не обойтись. Гордый он, вижу его, но и он превозмог гордость и обратился к нам. О себе скажу так: я на нужды епархии буду жертвовать по мере возможности деньгами и зерном. Призываю и вас, купцы, вносить пожертвования.
      
      После слов Ивана Истомина заговорили другие купцы. И не нашелся ни один, который возразил бы, не дал слово помогать епархии в креплении православной веры.
      
      Вдохновленный и окрыленный поддержкой купцов, Питирим поехал смотреть, много ли наготовили леса. Заодно дать заготовителям немного денег из своих келейных сбережений.
      
      Лес лежал на поляне, на той самой, где намечено было строительство храма. В каждом скате по сорок бревен: десять в один ряд, затем на подложках второй ряд, третий, четвертый. Бревна лежали не плотно, воздух гулял между ними, выветривал их. Возле бревен ходил Нафанаил. Питирим подошел к нему, благословил.
      
      - Садись-ка, Нафанаил, со мной рядком, поговорим ладком.
      
      Они присели на березовые пни, специально подготовленные для сидения на них. Спрятанные лесом звуки людских голосов, топоров были еле слышны, но указывали на то, что работа в лесу не прекращается. День заметно прибавился. Полдневное солнышко стояло уже высоко, пригревало спины. В воздухе стояла легкая синеватость.
      
      - Вижу, потрудились, лесок добрый наготовили, - похлопал Питирим по сосновому ошкуренному бревну.
      
      - Добрый лес, батюшка, еще плотников бы умелых. Мне известно, что мордвин Матвей достойно срубит храм. Казаки нет, к топору не привычные, а мордва ловкие, умеют тонко работать.
      
      - Мне, Нафанаил, давно указали на Матвея. Ты человек опытный в храмовом строительстве, как ты полагаешь ставить храм, расскажи-ка мне.
      
       - Все, батюшка, зависеть будет от размеров. Как план наработаем, так по плану и ставить будем.
      
      - Загоняться в размеры большие не следует. Это начальный храм обители. Построим его, соберем монашествующих, обживемся. И о просторном храме подумаем. Не все в раз. Вот как есть на длину бревна, так в четыре стены и погоним. Алтарь приставной поставим. Приделы с северной и южной сторон. Колокольню отдельно поставим.
      
      - Ты, батюшка, уже весь план продумал.
      
      - Я не только план продумал, а как глаза закрою, так вижу храм вживе. Вот он, бери его и ставь на место, двери открывай и служи...
      
      - Углы как будем мастерить? - спросил Нафанаил.
      
      - В лапу, только в лапу. Лес ты подобрал бревно к бревну, правда, как свечки. А приделы врубим в основные стены потайным ласточкиным хвостом. Известен тебе такой способ?
      
       Нафанаил усмехнулся:
      
      - Рубили и такие углы. Всякие. Рязань. Владимир. Я с детства в плотницкой артели. Научили.
      
      - Желал этого - и научили. Кто не тянется, того не научишь. Делай, Нафанаил, смерки и сам своей рукой станешь рисовать углы. Краски я тебе дам. Никому не доверяй, только сам и сам. Сажать будем на мох. И моченцем подобьем стены. На теплый будем делать. На низ, на два венца, надо дуб готовить. Уложим на закладные камни. Договорился, как снег сойдет и дороги откроются, то камни нам доставят лысогорские казаки.
      
      - Закладывать когда же намечаешь? - спросил Нафанаил.
      
      - Весь пост материал будем готовить. А после Светло-Христова воскресения приступим к храму. Я так полагаю, что за лето вывершим его с Божьей помощью.
      
      
      
      6.
      
      
      
      По многим делам плотник Матвей приезжал в Кузьмино-Гать, каждый раз встречался с атаманом Василием Самойловым. Договаривались о строительных подрядах, о хлебе от казаков, о конях. Мордовское поселение поставляло лес, изделия из дерева - оконные рамы, двери, кузнечные изделия - подковы, стремена, шкворни для телег, скобы. Обмен шел натуральный, без которого ни казаки, ни мордва не обойдутся. У Матвея был сын двадцати лет, Егор. Годами молод, а опытен что по плотницкому, что по кузнечному делам. У Василия же была дочь, семнадцатилетняя Елена, статная красавица и рукодельница. При встречах Матвея с Василием дети их хоть изредка, хоть на издальках, но пригляделись и понравились друг другу. Да так, что Егор стал наседать на отца: засылай сватов к атаману. А как пойдешь свататься, когда казаки не любят отдавать своих девушек за чужаков да к тому же не православных.
      
      Не стал Матвей нарываться на позорный отказ, но с Василием встретились с глазу на глаз.
      
      - Вот какое дело, Василий Петров, сына моего, Егора, ты знаешь. Я знаю дочь твою, Елену. Оба хороши. Не договоримся ли мы поженить их?
      
      Спросил напрямую, без дальних подходов. Хоть и рассудителен был Василий, но не сдержался, вскипел:
      
      - Матвей, ты что же это мои седины хочешь на смех да на поругание казакам выставить Да не бывать тому, чтобы атаман дал повод казакам рушить свои роды, впускать в них чужеродцев. Да и вам, мордве, кстати ли родниться с казаками. У вас свои семейные устои, у нас свои.
      
      - Знал я, Василий, что откажешь ты мне. Вот только как я Егору отказывать буду? Парень совсем голову потерял по твоей Елене. Ума не приложу, как мне быть, что говорить ему.
      
      - Прикладывай, прикладывай свой ум, - сказал всердцах Василий, и они разошлись.
      
      Василий выбрал момент и откровенно поговорил с сыном:
      
      - Степан, дела-то вот какие, сын мордвина Матвея Егор требует от отца, чтобы он шел сватать нашу Елену. Каково это? Мы ведь казаки, правоверные, а они... Отказываю я Матвею Надеюсь на разум его, обиду не поимеет.
      
      - Я давно, батя, вижу, как они переглядываются. Да говорить раньше времени не стал. Ко мне все Петр Карев присыпается, Елена ему нравится. Наверное, сватов зашлет.
      
      Сваты от Петра Карева не замедлили явиться. Видно Степан поторопил друга. Василий принял сватов радушно, добрая семья Каревых, род большой, казаки покладистые, хозяйственные. О чем еще мечтать атаману, как не о равной паре для своей дочери.
      
      Поговорили, пображничали новоявленные сваты, по рукам уже намеревались ударить, поставить точку на сговоре, но в это время в комнату вошла сама Елена.
      
      - Батюшка, матушка, гости дорогие, не делайте сговора, остановитесь.
      
      - Елена! - прикрикнул Василий. - Не дерзи отцу-матери. Не посыпай наши головы позором.
      
      - Батюшка и матушка, каждому вашему слову была я рада, каждому вашему взгляду на меня умилялась, а теперь прошу, остановите сговор. Послушайте меня, пусть даже неразумная я. Не быть тому, о чем вы сговариваетесь. В вековухах останусь, в монастырь уйду, но не быть. Простите меня, батюшка и матушка.
      
      И как вошла с поднятой головой и открытым взглядом, так и вышла, не опустив голову.
      
      И разошлись сваты, не глядя друг на друга.
      
      Печаль легла на сердце Василия и жены его. Любили они дочь непомерно. Надо бы родительскую власть употребить да настоять на своем, и готовы уже были к этому, а все оттягивали, опасались нарушить в дочери какой-то их, самойловский, стержень, после чего гордость человек теряет, мягким становится, податливым, как глина. Лепи что хочешь из него, да только в слепленное-то душу не вдохнешь.
      
      - Поеду-ка я мать, к отцу Питириму. Совет он мне какой даст, его и приму.
      
      
      
      Кони легко несли санки по наезженной дороге. Василий зарывался лицом в овчинный тулуп, укрываясь от встречного северного ветерка. Рассвет накрыл его уже под Тамбовом. Из избяных труб валили дымы и, не поднимаясь, сбивались ветром, рвались им в клочья. Ветер разыгрывался явно к непогоде.
      
      А храме шла служба. Сбросив с себя тулуп в санки, прикрыв его охапкой сена, Василий вошел в храм. Народа было немного. Мужчины стояли по правую сторону от пути к царским вратам, женщины - по левую. Василий встал к мужчинам. Вслушался в молебен, в пение, стал заодно со всеми креститься и класть поклоны.
      
      Питирим сам вел службу. Не отвлекаясь от молитвы, он подал приветственный знак Василию. И на душе Василия сделалось хорошо от этого знака: его видит сам епископ.
      
      Достояв до окончания службы, Василий поставил перед иконами свечи, подошел под благословение Питирима. Получив его, отошел в сторонку, освободив место для других прихожан. Пока молился, пока получил благословение, душа как-то сама собой успокоилась. И дело его со сватовством к дочери вроде бы отодвинулось из души, уступив место той благодати, которая изливалась от икон, от горящих свечей, от успокаивающего голоса Питирима и пения певчих.
      
      В трапезной людей было мало. Скоро потрапезничали. И Василий остался с глаза на глаз с Питиримом. Рассказав Питириму все без всякой утайки, Василий ждал его слова. Питирим молчал, перебирал четки. Молчал столько, сколько требовалось ему. Наконец заговорил:
      
      - Отдавать дочь в мужья не христианину - это не почтить наши православные традиции. Насильно выдавать дочь - тоже церковью не приветствуется.
      
      - О насилье речи, батюшка, нет. У нас в роду было такое, что бабушку мою хотели насильно отдать замуж. А она взяла да сбежала к любимому. Ушли они из станицы и жили невенчанными. Более года жили. А как первенец у них, отец мой, появился, так и родители их смирились, одним днем венчали и первенца крестили. Натуристые наши самойловские бабы. Она и Елена моя вся в прабабку лицом и статью удалась. Натворит да натворит, не приведи Господи. Затем к тебе и приехал, чтобы ты посоветовал мне, как узелок этот развязать.
      
      Питирим задумался, углубился в свои мысли. Он бесконечно перебирал четки. Василий, вглядываясь в лицо молчащего епископа, видел ушедшие далеко отсюда его глаза, отмечал на лице усталость, глазные впадины смуглого лица заполнены были настораживающей желтизной, указывающей на нездоровье этого человека.
      
      - Апостол Павел, - произнес тихо Питирим. - Да, апостол Павел так сказал: "И жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с нею, не должна оставлять его. Ибо неверующий муж освящается женою верующею, и жена неверующая освящается мужем верующим". Но Церковь не пошла предначертанным Павлом путем, она то же самое настроила по-своему. Узелок ваш не нов, не вы первые - не вы последние. Вот что я тебе, атаман, скажу: были времена, когда Церковь относилась совершенно отрицательно к бракам с не членами Единой Вселенской Церкви, смешанные браки Церковь не благословляла. Одно из правил Вселенского Собора гласит так: "Не достойно мужу Православному с женою еретическою соединяться браком, ни православной жене сочетаться с мужем еретиком. Если же будет обнаружено что-либо подобное, сделанное кем-либо - брак почитать не твердым и беззаконное сожительство расторгать. Не подобает смешивать несмешиваемое, и с частью Христовою жребий грешников. Если же кто постановленное нами преступит: да будет отлучен".
      
       Но позже того Собора было принято одно исключение, когда христианам позволялось вступать в брак с иноверцами: когда последние давали обещание перейти в православную веру.
      
       "Не позволено соединяться браком с еретиком, разве только в таком случае, когда лицо, сочетающееся с православным лицом, обещает перейти в православную веру".
      
      Вот он, ключик к разрешению вашего вопроса. Матвею с сыном надо предложить принять православие, и тогда все преграды сами собой упадут. С сына Матвея, который обратится в христианство, возьмем подписку в том, что дети, которые родятся у них после этого, будут крещены в Православной Церкви. Иноверец не будет никаким образом приводить к своей вере, а его верная половина не будет лишаться единобрачного сожительства во всё время её жизни. Если даст такую подписку и будет следовать ей, то брак признаем законным. При нарушении этих обязательств, брак тотчас расторгнем. Так что дело за Матвеем и сыном его. Мастера оба хорошие, что отец, что сын. Когда бываю на постройке, то любуюсь их работой. Да ведь мордва. Сколько времени они уже бок о бок с нами, православными, живут, соответственно, духом православия напитываются. Многие уже перешли в нашу веру. Вот заодно и поработайте с этим поселением, приведите их к вере. Да и сам я займусь ими, как только посвободней стану.
      
      Возвращаясь домой, Василий сделал крюк лесом, заехал в мордовское поселение к Матвею. Уединившись, они долго беседовали, и при прощании остались довольны друг другом. Дело у них явно сладилось.
      
      
      
      Плотники отдыхали. Нафанаил встретил подъехавшего Питирима, показал ему, как готовят бревна, как зарезают концы под углы по отметкам. Приглядываясь к наготовленному лесу, Питирим ни в чем не замечал изъяна, представлял, как уже летом поднимется храм и как будет смотреться его смолистая желтизна на фоне зелени леса. Оставался доволен.
      
      Подъехал верхом на коне Матвей, попросил Питирима отойти с ним в сторонку на два слова, и когда отошли на край поляны, заговорил:
      
      - Батюшка Питирим, был у меня атаман станичный Василий, все мы обмозговали. Егор готов принять крещение. И мы, родители его и родственники, не возражаем ему в этом. Мало того, на сходе порешили креститься у тебя всем поселением нашим. Чего ж теперь, живем среди одной большой веры своим островком малой веры. Решили, крести нас, батюшка. И станем мы все одной веры, оттого жить дружно будем, свои среди своих. Не все, правда, к единому мнению пришли у нас. Семь семей решили съехать, пока санный путь лежит. Не бедные люди. Избы разбирают, грузят на сани, чтоб на новом месте скоро собрать их.
      
      - Куда же путь наметили? - спросил Питирим.
      
      - На север. К рязанской мордве. Родственные нам люди там живут, мы выходцы из тех мест.
      
      После недолгого раздумья, Питирим предложил Матвею:
      
      - Егора мы покрестим с тем расчетом, чтобы свадьбу до великого поста сыграли. Покрестим и обвенчаем. А вас остальных я не тороплю. Но благословения на строительство храма я не дам, ибо иноверцев не благословляют. Сначала веру примите нашу православную, только после этого получите мое благословение. Иначе не могу. Примите нашу веру и своими руками стройте храм для новой веры. Жалко, что разделяетесь, что ваши близкие съезжают. Может, еще одумаются?
      
      - Нет, батюшка, эти не одумаются. Они без колебаний.
      
      - Предупреди их: на рязанщине много мордовских поселений уже приняли крещение. Много. Если какие и остались вне православия, то редкость да редкость. Это наше дикое поле отстало с крещением. Сам знаешь причины. Так что предупреди. А я вас не тороплю.
      
      Тем же вечером, беседуя с учениками, Питирим сказал, что скоро будут крестить мордовское население, перед тем, как храм закладывать. Он был уже опытен в той вере, которую исповедует мордва. И теперь рассказывал ученикам о том, во что и как они веруют:
      
      - Вот какие понятия имеют мордва о верховном Боге, по их Чам-Пасу: он не имеет ни начала, ни конца. Он живет на небе, а как он живет, того никто знать не может. Он господствует и на земле, и земля, и небо, и светила небесные, и люди, и животные, и самые злые духи, все от него имеют свое начало. Он творец всего видимого и невидимого мира, управляющий всем. Чам-Пас любит свои создания, и от него происходит одно только добро, но, чтобы люди не забывались, он попустил Шайтану сотворить злых духов и посадил их в болотах и омутах. Если человек сделает что-нибудь противное Чам-Пасу, он дозволяет злому духу сделать вред тому человеку, но когда человек обратится к нему с мольбой избавить его от зла, он запрещает злому духу и велит ему сидеть в воде.
      
      Обыкновенная молитва у мордвы к богу коротка: "Шкай! оцю Шкай, верду Шкай, ванымыст! Боже, верховный боже, начальный боже, помилуй нас!" К этому верховному богу мордва обращается в начале каждой молитвы. Самому же Чам-Пасу ни особых праздников ни особых жертвоприношений не творят.
      
      Кроме единого вечного бога, мордва признаёт созданных им добрых и злых духов. По их понятиям, эти духи, как и люди, плодятся, и их в мире множество.
      
      Чам-Пас сотворил богиню Анге-Патяй ( мать-богиня). Она источник жизни, чадородия и плодородия земли, ведет постоянную борьбу с злым началом, охраняя жизнь и благоденствие всякого создания.
      
      - Идолопоклонники они и есть идолопоклонники, - заключил молодой ученик из Донской слободы.
      
      - Не совсем так. Не справедливо мордву называть идолопоклонниками. Никогда не имела она ни идолов, ни каких других изображений божества. Не имела мордва и особых храмов для совершения богослужения, проводила свои моления в лесах, на полях, на кладбищах.
      
       Люди они гостеприимные и хорошие. Молятся редко, занимаются этим когда пьют или когда режут животных. Тогда они молятся Богу, который создал небо и землю и все, что есть. Они благодарят его, что он дает возможность жить. Молятся, чтобы он их по окончании этой жизни повел в вечную радостную жизнь. Они живут мирно и без священников... При погребении ставят знак, указывающий, что умерший умел делать. Кладут в могилу топоры и кремни, чтобы покойники могли ими воспользоваться, коневоду кладут лошадиный хвост, даже дупло с пчелами кладут бортнику. Шкуры убитых животных вешают на деревья, перед ними становятся на колени и по-своему молятся.
      
      Мы читаем молитвы, обращаясь к своим святым, пророкам. У них тоже есть молитвы. К примеру, мы чтим и читаем молитвы Илье-пророку. А они своему, которого называют Пурьчине-паз. Но обращаются кто как может. К примеру вот так мне довелось слышать:
      
      "Пурьчине-паз. На трех огненных лошадях ты катишься по небу, молния высекается твоими колесами, в левой руке у тебя гром, в правой руке - дождь. Гром ты высекаешь, дождь льешь на землю-матушку, увлажняешь, посеянный хлеб растишь, голодные животы кормишь.
      
       Одной думой надумали, одними словами говорили, в одно место собрались, в это место пришли молиться-кланяться. Молимся тебе, обращаемся к тебе, курочку тебе зарезали, поклоны тебе отдаем. Поклоны наши заметь, молитвы наши услышь, курочку возьми, что просим - дай. Дай на пашни, на наши хлеба спокойного хорошего дождичка, делающего добро. Не пускай на землю сильной дурной грозы, творящей зло, ломающей посеянный хлеб, прибивающий его к черной земле.
      
       Пурчине-паз, кормилец, не оставь нас голодными, не заставляй нас плакать, пожалей стариков, пожалей вверх растущих, в силы-слова входящих. Принесенное возьми, чего просим - дай!"
      
      А теперь вы можете подумать, сравнить их веру с нашей стройной православной верой. Они близки и далеки одна от другой. Вот эту разницу мы и сводим на нет, обращая этих людей в православие. Почему я нашу православную веру называю стройной? Потому что она уже отстроена, ничего нового в нее добавлять, как и из нее убавлять, не следует. Есть Господь Бог, есть сын его Иисус Христос, есть проповедники и святые, есть слова молитв, есть стройность церковной и внецерковной службы. Потому я говорю: вера наша стройная. У мордвы же всего этого нет или все в зачаточном состоянии. Потому они вольно справляют свои молитвы, кому как нравится, кому где нравится. Они не приведены в церковь Христову, потому разобщены в вере своей.
      
      
      
      7.
      
      
      
      Крестили людей из мордовского поселения в два приема. Которые на ходу, тех сажали в сани и доставляли в Никольский храм Кузьминой-Гати. Отец Алексей скоро уставал, его заменяли ученики Питирима, которые приехали поучаствовать в обряде крещения. А ближе к полдню и сам Питирим приехал в станицу. Он привез нательные крестики, свечи и возглавил обряд. Крестили без купели, так как людей было много, а на дворе стояла зима. Каждого крещаемого или крещаемую отец Алексей обрызгивал святой водой со словами:
      
      - Во имя Отца, и Сына и Святого Духа.
      
      После чего надевали на шею крещаемому нательный крест.
      
      Ученики непрестанно читали полагающиеся при обряде молитвы и пели:
      
      "Итак идите, научите все народы,
      
      крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа,
      
       уча их соблюдать всё, что Я повелел вам;
      
      и се, Я с вами во все дни до скончания века."
      
       После этого Питирим совершал Таинство Миропомазания. Произносил:
      
      - Крещается раб Божий во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа, аминь".
      
       Ученики по одному брали крещаемых и трижды обводили вокруг аналоя. По ходу торжественных песнопений читали Послания Апостолов и Евангелие, испрашивали "совести благи вопрошение у Бога, воскресением Иисус Христовым". В заключение происходил обряд сострижения клочка волос с головы крещаемого. Так христианин предавался воле Божией.
      
       Одним днем окрестили более двухсот жителей мордовского поселения. Одни из них были сумрачны, другие радовались происходящему с ними. Прежде чем садиться в сани и трогаться в обратный путь, усердно крестились, хорошо выпивали крепкой медовухи, заедали вяленым мясом, соленой рыбой с хлебом и луком. А насытившись, вновь крестились и падали в сани:
      
      - Поехали! Хоп, хоп, златогривая!
      
      И запевали свои мордовские песни.
      
      Управившись с обрядом, в храме отдыхали священники, ученики, Василий, Матвей.
      
      - Отдохнем немного и поедем в поселение, - сказал Питирим. - Надо дело до конца сегодня же довести. Там пожилые люди, дети малые. Тоже крестить надо.
      
      - Нет, не советую, - остановил Питирима Матвей. - Пока приедете, там большинство пьяны будут. У нас так: свободный день - пей вино вволю. Вот теперь от двора ко двору все бражничают там. Так что нынешним днем не управишься, батюшка. Будет другой день, тогда покрестишь остатки. Как артель наша на твои работы выйдет, трезвая будет, и в поселении будет благостно. Тогда приезжай и крести.
      
       Отец Алексей пригласил всех в трапезную.
      
      - Отец Питирим, может, ко мне пойдем, к моей трапезе? - спросил Василий.
      
      - Нет, Василий, благодарствую, останусь с учениками, заодно поговорю с ними, что так, что не так у нас ныне было. Стройности нет, последовательности. Мне это не нравится. Учиться будем.
      
      Отобедав у Василия, Матвей в благостном расположении духа возвращался в поселение.
      
      Солнце приближалось к закату. Легкий морозец настраивал на умиротворение, на уверенность в том, что плотницкая артель будет обеспечена большой работой на постройках храмов у отца Питирима. Первым делом храм Иоанна Предтечи, затем храм в новом Тамбове женском монастыре, затем епархиальный храм, затем постройки и дом архиерейского подворья. Пальцев на одной руке не хватит, чтобы сосчитать все то, что задумал строить отец Питирим. И интерес он имеет в мордовских плотниках, значит, содержание плотникам обеспечено года на три, никак не меньше.
      
      Матвей просчитывал, кого он возьмет в артель, как разобьет артель на звенья, кого поставит во главе каждого звена. И получалось по его подсчетам, что не менее сотни человек ему понадобятся, чтобы одновременно начать стройки всех намеченных храмов.
      
      Сани выскользнули из леса на заснеженную луговину. В полуверсте по возвышенности раскинулось поселение. И вдруг Матвей привстал в санях. Глазам не верилось: избы горят! Горят сразу пять изб! Да что же это такое!? Среди зимы, снега чуть ли не по верхам крыш, а горят!
      
      Матвей хлестнул по лошади вожжами, она от испуга прянула было в сторону, но тут же выскочила на дорогу и галопом понесла сани к поселению. По улице, между горящими избами суетились люди. Пытались снег бросать в огонь, но огню от этого убыли не было, он взвихривался на соломенных крышах, взлетал высоко, колыхался то в одну, то в другую стороны. В воздух поднимались "галки" горящей соломы, опускались на соседние крыши, их там сбивали длинными шестами, метлами на черенках, не давали зацепиться за солому.
      
      На Матвеевой избе солома уже сгорела, занялись стропила.
      
       Бросив лошадь, Матвей метнулся в избу - все ли покинули ее? Изба была пуста. Появился Егор. Без шапки, в одной рубахе, он был черен от копоти, по лицу и груди стекали грязные ручейки пота.
      
      - Батюшка, жгут, жгут нас! Трое были! Видели их! В лес ушли! Готовь погоню за ними по свежим следам!
      
      Прокричав охрипшим голосом все это отцу, Егор по лестнице взлетел наверх, метался по потолку, отбивал топором стропила, сбрасывал их на снег. И не просчитал, освобожденная угловая толстая стропилина пошла сверху на него, он не видел ее, не отклонился, и она ударила его по голове, отчего он упал навзничь, лицом вверх, а она, горящая во всю длину, завалилась на него.
      
      
      
      - Егор-р-р! - дико закричал Матвей и взбежал по лестнице на потолок, норовя помочь сыну. Но под ногами вдруг хрустнула доска, и Матвей провалился в избу, оставшись висеть на локтях. Он видел, как Егор начал было освобождаться от стропилины, но другие, горящие, одна за другой падали на него. А Матвей висел на локтях и не мог подняться, спасти сына. Свел локти и рухнул в избу.
      
      Подоспевшие мужики раскидали с Егора стропила, сняли его по лестнице в низ, положили на снег. Матвей выскочил из избы к сыну, с которого срывали тлеющую одежду. Егор лежал, откинув голову, из виска на снег стекала кровь. Матвей, жена его Анна, две дочери, плача, пытались привести Егора в чувство. Но это им не удавалось. Они видели, как Егор открыл обожженные глаза, посмотрел на всех, как бы пытаясь зацепиться взглядом за родные лица, даже улыбнулся, и голова его бессильно откинулась, глаза остановились открытыми. Уже над мертвым сыном Анна непрестанно выла, запрокидывая голову. Дочери обнимали ее, прижимали к себе, пытаясь остановить вой. Матвей сидел на снегу и остановившимися глазами глядел в умершие глаза сына.
      
      Анна вдруг перестала выть, посмотрела внимательно на Матвея и сказала:
      
      - Ты, это ты все. Это нам за крещение.
      
      Вокруг семьи Матвея собирались люди.
      
      В день похорон в поселение прискакал верхом Степан Самойлов. Его послали уточнить, как собираются хоронить Егора, по старому мордовскому обычаю или как новокрещеного. Мать Анна наотрез отказала хоронить по христиански.
      
      - Мы еще не успели полюбить новую веру, потому не станем отступать от того, как делали наши матери и отцы. Будем хоронить по-своему, по привычному.
      
      И Матвей согласился с женой.
      
      Хоронили Егора из своей обгоревшей с проломленным, кое как заделанным потолком, избы. Родственницы, соседки помыли, поскребли полы, лавки столы, жарко натопили просторную печку. Тело покойного обмыли, нарядили во все новое, еще ни разу не одеванные рубашку, штаны, суконную обувь. На подоконник поставили воду в горшках. Верили, что душа умершего по выходе из тела должна омываться водой
      
      Как принято, в похоронах участвуют все родственники покойного. А родственниками были в поселении двор под двор, каждая семья. Женщины повязывали свои головы белыми холстами так, что концы от повязок достигали пяток. Все несли с собой продукты и деньги, кто сколько мог.
      
      Мужчины делали гроб. Для этого принесли толстый, высушенный сосновый комель, раскололи его пополам, и топорами выдалбливали в каждой из половинок углубление. Другие мужчины с утра отправились копать могилу. Матвей сам их повел на лесное кладбище, указал место, где копать, и размеры могилы. Трем опытным плотникам поручил сделать на дне могилы склеп: стены отынить и верх перекрыть дубом.
      
      Гроб с телом покойника вплоть до кладбища несли мужчины, а женщины пели молитвы и причитания. При выносе умершего взяли с собой хлеб, соль, пироги, блины, платок и чашку с кружкой, полотенце, нитки. Все это отдавали первому встречному на пути к кладбищу - это чтобы на том свете душу покойного встретили так же хорошо, как на земле встречают первого попавшегося прохожего.
      
      Когда гроб несли по деревне, то несколько раз останавливались у жилищ родственников и соседей, которые выносили на улицу стол с хлебом и солью, прощались с покойником.
      
      Кладбище располагалось на поляне в лесу, около воды, по берегу ручья.
      
      В давние времена жители этого поселения да и многих других мордовских поселений хоронили совсем по - другому. Гроб с телом покойного не опускали в землю, а привязывали к четырем березам. Такое захоронение считалось воздушным. Люди верили в то, что души умерших воскресают в деревьях, и деревья почитались как божества плодовитости, из которых произошли все существа. Но давно уже в поселении так не хоронили.
      
      Матери Анне представлялось, что если захоронить сына на деревьях, то она будет приходить к нему, быть рядом с ним сколько ей захочется. Потому она уговаривала Матвея:
      
      - Ну, уступи ты мне, Матвей, сына. Раз люди родились на деревьях, то и хоронить их надо там же. Ты ведь знаешь, что душа сына нашего примет образ птицы и ей легче будет навещать нас. Это ведь не из под земли ей высвобождаться.
      
      Матвей угрюмо отмалчивался, понимая всю боль и скорбь материнскую. Но ушел в прошлое обычай захоронения на деревьях. А ушел - так что ж к нему возвращаться, пусть сын лежит в сырой земле в одном ряду с родственниками. Чего ж теперь...
      
      Было принято, что после погребения во дворе разводили большой костер, вокруг которого обносили поминальные блюда и в котором сжигали пряди волос, остриженные с головы или бороды поминающих.
      
      Но Матвей и Анна не пожелали разводить костер. Они не могли смотреть на огонь, который отнял у них сына.
      
      А перед вечером в поселение приехали отец Питирим, отец Алексей, станичный атаман Василий Самойлов. Они поговорили с Матвеем, усадили его в сани и поехали на кладбище. Там Питирим и отец Алексей прочитали заупокойную молитву над свежей могилой. Питирим подал Матвею крестик, попросил:
      
      - Зарой, пока земля не смерзлась. Своей рукой зарой. Все же крещеная душа, упокой его Господи.
      
      И когда Матвей сделал так, как просил Питирим, все вмести они сели в сани, пустили лошадей шагом.
      
      - Три дня как крестили, и вот...- глубоко вздохнул Питирим. - Да, я понимаю, многим наше дело противно, будут и злобствовать, будут и мстить. Значит, нам, священникам, надо осторожно подходить к крещению, не торопить, выжидать, когда люди духовно созреют к этому. Не силой, тем более, а ласковым верным словом, убеждением надо действовать.
      
      - Только так, только так, - кивал головой отец Алексей. И ему вторил Василий.
      
      
      
       8.
      
      
      
      В середине великого поста, когда санный путь еще не тронули предвесенние оттепели, к Питириму приехала гостья, родная сестра Екатерина. Питирим совсем не ожидал такой встречи, одновременно обрадовался и растерялся, и засмущался перед сестрой. Обнялись, троекратно расцеловались, глядя в глаза друг другу, поглаживали по щекам.
      
      - Катенька, неожиданная радость для меня какая. Как ты так решилась. Путь-то какой долгий, да еще по зиме. И не предупредила.
      
      - Прокопушка, - назвала Екатерина брата так, как звала в детстве, и тут же поправилась. - Питиримушка. Дорога к любимому братцу утомительной не бывает. Исхудал-то ты как, братец ты мой. Что, совсем плохо на чужой-то стороне? Или домой поедем? С тем и ехала, спросить тебя. Может похлопочешь перед высшими начальниками в Москве, да и поедем с тобой к родным причалам.
      
      - Нет, Катенька, она мне уже не чужая, она мне все больше своя, сторонушка-то эта. Дел много, сестра, никогда не думал, что на окраинах Руси столько дел еще предстоит совершить русскому человеку. Окраина Руси. Посмотрела бы ты, Катенька, какие здесь просторы, степи какие, леса, реки. Да что я говорю, посмотришь в ближайшие дни и сама полюбишь то, что полюбил я. Какое великое будущее ожидает этот край. Великое будущее. Главное, веру надо крепить нашу православную. Под покров нашей веры христиане придут и освоят эти просторы. Иной раз глаза закрою и явно вижу, какие грады и деревни богатые возрастут на этой земле. Нам, русским, православным есть к чему стремиться, нам есть что созидать.
      
      Постепенно Питирим пересказал сестре все, чем занят, чем озабочен. Екатерина вслушивалась в слово брата, вглядывалась в его лицо, в его вдруг помолодевшие и с искоркой черные глаза. Она бережно и тепло возлагала руку на его волосы и поглаживала по ним, а он от избытка ответного тепла брал ее руку, зарывался лицом в ладонь, легко целовал ее.
      
      - Есть у меня, Катенька пока потаенная мысль. Что ты мне ответишь на то, если останешься здесь, у меня, и вместе мы начнем строить женскую обитель. У меня в мечтах это залегло. Но мне нужна расторопная помощница. Я тебя не тороплю с ответом, но когда ты уразумеешь, где тебе быть, тогда и скажешь мне.
      
      В отдельной комнате Питирим писал собственноручно иконы. Повел в ту комнату сестру. Снял у работ холсты, молча отошел в сторонку, давая возможность сестре вглядеться в работы. Екатерина не торопилась говорить, стояла перед иконой сурового с пронзительными глазами неведомого ей служителя. Спросила:
      
      - Что-то раньше не доводилось мне видеть лика такого. Кто же это, брат?
      
      - А это Митрофан Воронежский. Епископ. Он старше меня, мудрее. Летом побывал у меня. Это с ним мы выбрали место под Иоанно-Предтеченский монастырь в лесу над Цной. Он и благословил это место, благословил и меня на постройку монастыря.
      
      - Умный. Как проницательно глядит, в самую душу.
      
      - Как думаешь, понравится Митрофану портрет?
      
      - Еще б не понравиться. Серьезный. Достойный человек.
      
      Питирим остался доволен такой щедрой оценкой его работы.
      
      Екатерина перешла к другой картине. Спросила:
      
      - А это ведь чудотворная икона Казанской Богоматери? Распятье Спасителя с богоматерью и Иоанном Богословом? Ты, брат, их писал уже, помнится мне. Или я что не так поняла?
      
      - Все так ты поняла, сестра. Только вот покоя мне не дает эта моя работа. Какой раз уже переписываю. Все-то мне кажется что-то не доделал, не дотянул. Не знаю, остановлюсь ли на этой работе. Или продолжу. Размер мал. Надо бы раму делать, заполнить ее новым деревом и писать в другом размере. Пока не нашелся опытный мастер для этой иконы. Работа уж особо тонкая. Надеюсь, найду. Один из учеников моих режет по дереву изящно. Приглядываюсь к нему. Скоро задам ему работу. Пошлю для начала по храмам монастырским посмотреть, как выполнены иконостасы, как работают мастера, готовя икону под писание. Надеюсь со временем тонко будет мастерить.
      
      - Дай-то Бог своего иконных дел мастера иметь.
      
      И уже пару дней спустя Питирим и Екатерина, с ними послушник Нафанаил, келейник Питирима Иннокентий вышли на берег Студенца, в устье его, определяться с местом для будущей обители.
      
      Питирим самолично уже до этого выхода исследовал место, оно ему пришлось по душе тем, что лежит в прямой от холма на берегу Цны, где он определил ставить кафедральный собор с отдельной колокольней и иные епархиальные постройки.
      
      - И вознесутся главы кафедрального собора и храма женской обители, вознесутся так, что будут видеть один другого, будут переговариваться наши колокола. Благодать, благодать снизойдет на это место, - восторгался Питирим, вглядываясь в мартовскую синеву, опустившуюся на полудневный солнечный простор полей и леса.
      
       - Что ж, место ровное, от воды удаленное,- раздучиво оглядывал местность Нафанаил.- подходы и подъезды открытые. За лето поставим кельи для будущих монахинь, трапезную с внутренней церковкой, пару сараев, постройку для нескольких лошадей. А потом уж за храм примемся.
      
      Разыгралась метель. На работы в лес ученики Питирима не вышли. Стали готовить келью к беседе. Екатерина прошлась щеткой по потолку, по стенам, смахнула копоть, вымыла полы, поскоблила их косырем, отчего сосновые доски обновились, проявилась на них свежая желтизна. Расстелила домотканые дорожки.
      
      Топилась печь. Перед иконами теплился огонек лампады. Питирим бересматривал духовные книги, делал пометки. Ученики пришли дружно, расселись по лавкам, кому не хватило места на лавках, те сидели на полу.
      
      Ветер замахивал в трубу, отчего печка дымила. Открывали дверь, впуская свежий воздух. Тогда поленья в печке вспыхивали, дружно, с гудом горели.
      
       Питирим благословил учеников, прочитал короткую молитву:
      
      - Творец и Создатель, Боже! Ниспошли на нас благодать Духа Твоего Святого, дабы постигали мы мудрость Твою во имя Твое и на пользу Отечеству.
      
      Положил открытую книгу рядом с горящей свечой, тихо заговорил:
      
      - Послушайте же мою короткую проповедь во имя нашей православной церкви. Творческий труд во славу Воплотившегося Господа, терпеливое страдание и стояние за Истину есть Торжество Православия. Многие люди жаждут служения Господу, одни принимают постриг, ищут и находят обители, другие окормляют паству, несут службу в храмах - и все это есть принесения себя в жертву Христу, есть то же самое Торжество Православия. И чем больше будет таких драгоценных Торжеств Церкви не только с амвона в праздничные дни, но и в повседневности - тем больше будет торжества в каждом православном христианине через исполнение Христовых заповедей.
      
       Основа для всякого крещеного человека - это труд ради Христа. На том маленьком кусочке Вселенной, за который ты отвечаешь, наведи порядок во славу Господа. Расчисть это место в душе твоей и ты приготовишь это место для того, чтобы на нем появилось, крепко стало знамя Торжествующей Церкви, ее хоругвь - Крест Господень, Непобедимая Победа!
      
      Церковь корнями своими пьет воду с апостольских глубин.
      
      Церковь не учит нас просто становиться хорошими людьми - хотя и этому тоже. Это все азы. Наша Церковь учит нас любить личность Господа нашего Иисуса Христа. Бог остается неохватным, и храм не вмещает Его, но имя Божие пребывает и живет в храме, и очи Господни открыты на это место день и ночь, и для связи Бога и человека устанавливается особое место, именно для этой связи посвященное. Только для нее одной.
      
       Первый киевский священник грек Михаил, а вместе с ним и Великий князь начали печься об обучении грамоте и подготовке на Руси священников. Для этого, митрополит Михаил советовал Владимиру устроить училище на утверждение веры и собрать детей в научение. И Владимир повелел брать детей знатных, средних и убогих, раздавал их по церквям священникам-сопричетникам в научение книжное. Как видите, то делаем и мы ныне и будем делать впредь А теперь послушайте то важное, на что хочу обратить все ваше внимание. Послушайт:
      
       "Премудрость светла и неувядающа и легко созерцается любящими ее. С раннего утра ищущий ее не утомится, ибо найдет ее сидящею у дверей своих. Помышлять о ней есть уже совершенство разума, и бодрствующий ради нее скоро освободится от забот, и начало премудрости есть искреннейшее желание учиться.
      
      Я полюбил премудрость более здоровья и красоты и избрал ее, ибо свет ее неугасим.
      
      Бог даровал мне истинное познание существующего, чтобы познать устройство мира и действие стихий, начало, конец и середину времени, смены поворотов и перемены времени, круги годов и положение звезд, природу животных и свойства зверей, стремление ветров и мысли людей, различия растений и силу корней. Познал я все сокровенное и явное, ибо научила меня премудрость - художница всего.
      
      Она прекраснее Солнца и превосходнее сонма звезд, в сравнении со светом она выше, ибо свет сменяется ночью, а премудрость не превозмогает тьма".
      
      Премудрость. Она основа нашей веры. Постигая ее, вы приближаетесь к Господу Богу. Я только что прочитал вам из Книга Премудрости Соломона. Открывайте Библию и читайте о премудрости. Читайте раз, другой, третий, десятый. Читайте, впитывайте в себя.
      
      Питирим закрыл книгу, задумался сам и давал возможность ученикам принять в себя только что произнесенное им слово о церкви и премудрости.
      
      Ученик донского прихода Иван Караулов нарушил молчание, спросил:
      
      - Батюшка Питирим, а благословишь меня и ученика Петра из лысогорского прихода на послушание в Иоанно-Предтечевский будущий монастырь?
      
      Питирим молчал продолжительное время. Ученики затаили дыхание, ожидая его слова.
      
      - Нет, отроки, не будет моего благословения вам идти в послушники монамтырские. Туда придут люди из мира на послушание, а ваша стезя - служение в храмах. У нас немного приходов, да и в тех священники уже не молоды, им пора замену подбирать. Вот вас я готовлю на эту замену. Вас ныне двенадцать, а через год, два года потребуется два раза по двенадцать. А то и все три раза по двенадцать. Люди поехали с северных земель сюда. Будем храмы строить. Много храмов. В храмах проповедовать слово Божие, учить грамоте, песнопению. Большая работа предстоит. А вы первая опора Господа и моя. Ныне учу вас я, завтра уже вы будете учить молодых людей. У нас все впереди еще. Поэтому, не задумывайтесь о монастырях, о послушничестве. Подойдет время ваше и вы приобщитесь к монастырям. А пока нет, пока будете в приходах слово Божье продвигать.
      
      Иван Караулов встал, припал к руке Питирима. За ним Петр из лысогорского прихода, за Петром приложились к руке ученики из Кузьминой-Гати, Бокино, Стрельцов, Пушкарей...
      
      Екатерина приготовила кушанье, и Питирим пригласил всех к трапезе.
      
      Прошли затяжные дожди, напитали снег водой. Он осел, сделался серым, тяжелым. В одну ночь небо очистилось, просветлело, и взошло яркое, чистое, теплое солнышко. Уже к полудню по низинам, по лощинам забулькала полая вода. День за днем она накапливалась, переполняла берега, устремлялась по склонам к рекам. И реки вздулись, подняли лед все с вмерзшими в него кугой, камышами, осоками, прибрежными тальниками. Лед гулко ломался, льдины устремлялись по ускорившемуся течению, громоздились, снова ломались и плыли, плыли дальше, поталкивая и подгоняя друг друга. Реки чистили, углубляли свои ходы-русла, уносили все, что выросло за прошлое лето под водой и что поднялось над водой, чтобы в новое лето войти чистыми, быстрыми и глубокими.
      
      Весь пост во всех приходах шли предпасхальные службы. Питирим сам и ученики его почти не выходили из храмов, продолжительными службами начинали и кончали каждую неделю великого поста. А в середине страстной недели почувствовал себя нездоровым: в руках, ногах оживала мелкая дрожь от навалившейся слабости. Кружилась голова, подташнивало. Решил уединиться на денек в своем теперь еще больше полюбившемся лесу под Тамбовом, на взгорке и поляне, где накопили лес для строительства храмов. Взял с собой сестру Екатерину и поехали, запетляли по лугам, объезжая ложбины, наполненные водой. Грело солнце, искрились воды в его свете, высоко в небе трепетали жаворонки, захлебываясь радостными весенними трелями. Со свистом крыльев на воду садились стаи прилетевших с юга уток. Чистились, охорашивались на широких водах дикие гуси. И было безветренно, так безветренно, что, казалось жизнь замерла, остановилась навечно на этом благодатном райском дне.
      
      На поляне распрягли лошадь, поставили ее к сену, набитому в повозку. Екатерина пошла по поляне, наклоняясь над пробивающимися из земли первоцветами. Питирим отдыхал, сидя на сосновом оструганном бревне, подставлялся солнышку. Вскоре снял с плеч теплую одежду. Оглядывал штабеля бревен, прикидывал, просчитывал, сколько и куда потребуется их, и по подсчетам его получалось, что на большинство его задумок материала хватит. Ну, если самую малость надо будет прибавлять следующей зимой. Теперь, главное, набрать артели плотников. С мордовскими плотниками отношения почти не налаживались. После пожара в поселении и гибели Егора плотники сделались замкнутыми, на разговор не шли, отмалчивались, уводили глаза в сторону. Даже Матвей - и тот стал другим, малоразговорчивым.
      
      А коли так, то придется ему, Питириму, ехать в северные монастыри, в шацкое верхоценье и набирать плотников там. Деньги для найма мастеров накопились за зиму, не сказать, что щедро и густо несли Тамбовские купцы подаяние, но и не совсем пусто было в епархиальной казне, есть чем заинтересовать плотников.
      
      - Питирим, напрасно одежду скидываешь. Это тепло обманчивое, из глубокого леса вон как холодком повевает, там снег еще лежит. Простыть не долго. Оденься.
      
      Екатерина стала набрасывать на плечи брата теплый пиджак.
      
      - И то, Катенька, ты права, весеннее тепло - оно обманчиво.
      
      - О чем мысли твои? - спросила Екатерина, садясь рядом с братом.
      
      - О чем же мои мысли, все о том же, о строительстве. Леса накопили, а мастеров знатных нет. Мордовские плотники замкнулись, ума не приложу, как их наставить на работу. Подумываю вот: а не поехать ли мне в северные наши монастыри, не поискать ли там среди монашествующих мастеров искусных в храмовом строительстве. Возьму с собой Нафанаила, ему знакомые места, сам-то он из Саровского монастыря, с плотниками хаживал в Рязань и Владимир ставить храмы. Если ехать, то сразу же после светло-Христова Воскресения. Лето - оно долгое вроде бы, но оно и короткое, когда столько дел намечено.
      
      - Питирим, - после долгого молчания предложила Екатерина, - а не пойти ли мне в этот Пчеляй, в это мордовское поселение. Побуду у них, с женщинами поговорю, глядишь, и налажу их на то, чтобы они мужей послали храмы делать. Жены, матери знают, как мужей да сыновей настраивать. Думаю, не лишним будет мой поход к ним.
      
      - Может и так, сестра, может, ты и права. От настроя женского многое в семьях зависит. А что ж, завтра можешь ехать с Иннокентием. Он дорогу туда знает. И людей многих там знает. Рек вам не переезжать, все на одной, на правой стороне от Цны. Что ж, попытать можно.
      
      Условились, что на следующий день Екатерина с Иннокентием поедут в Пчеляй.
      
      - Каково теперь у нас там, на родине? - спросила Екатерина.
      
      - Скучаешь?
      
      - Не то чтоб скучаю, а нет-нет да увижу во сне. И мамушку с батюшкой иной раз увижу, царствие им небесное, - Екатерина и Питирим помолились за упокой родителей.
      
      - Мне тоже иногда взгрустнется, вспомню монастырь, монахов, и думаю: хватит ли сил моих и здоровья здесь настроить подобное.
      
      - Бог пошлет и сил, и здоровья, - сказала рассудительно Екатерина.- Глаза боятся, а руки делают. Все осилим, Питирим. Ты держись, брат, не поддавайся болезням.
      
      Питирим развел костер. Екатерина готовила постный пшенный луковый суп.
      
      
      
       9.
      
      
      
      Начало строительства храма Иоанна Предтечи освящали на Красную Горку. День выдался радостный, веселый. Легкий ветерок играл в появившейся зелени берез. Пели первовесенние лесные птицы. Искрилась светло-золотой рябью утихомирившаяся вода в Цне.
      
      На чин освящения храма прибыли священники, диаконы храмовые и монастырские, послушники.
      
      Поляна по самые кромки леса наполнилась нарядно одетыми людьми: казаки из Тамбова и окрестных станиц с женами, детьми стоят отдельными группами; плотной толпой стоят принявшие крещение мордовские и татарские поселенцы, купцы, иной работный люд. Черные пиджаки, белые рубашки на мужчинах, цветастые, красные платки, белые, украшенные цветными лентам наряды на женщинах - все это превратило поляну в радостный гомонящий цветущий остров среди вековечного леса.
      
      Под будущим алтарем выкопали яму для закладного камня и вторую яму для креста на месте престола. Приготовили дубовые бревна для нижних венцов.
      
       Питирим облачился в мантию, епитрахиль и омофор и пошел к месту закладки храма в сопровождении церковнослужителей. Перед ним шли два дьякона с кадильницами, священники с крестом, клирошане, поющие стихиры святому Иоанну Предтече. На месте закладки заранее был поставлен стол, положены на него Евангелие и Крест. По чину, Питирим провозгласил: "Благословен Бог наш..." Во время пения тропарей прочитал молитву:
      
       - Господи, Боже наш, на сем камне создается Тебе Церквь...
      
       Попросил Господа, чтобы Он соблюл основателей храма невредимыми и основания храма незыблемыми. Взял в руки приготовленный, обтесанный с четырех сторон камень, прочитал над ним молитву, окропил святой водой:
      
      - Основывается церковь сия во славу Великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, в честь и память святого Иоанна Предтечи, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь
      
       Начертав камнем крест, заложил его в основание алтаря. Совершив водоосвящение и благословив елей, окропил святой водой место будущего престола, поставил деревянный крест, прося Господа, чтобы Он благословил и освятил место это силою и действием Честного и Животворящего Креста для изгнания демонов и всякого супротивного, сохранил и место, и дом сей, и живущих здесь.
      
      Плотники уложили первое бревно. Питирим трижды ударил топором по бревну, произнося слова:
      
      - Начинается дело сие, во имя Отца и Сына и Святого Духа, в честь и в память святого Иоанна Предтечи.
      
      Окропил бревно святой водой.
      
      Закончив чин закладки, Питирим произнес слово, в котором разъяснил значение для верующих храма Божьего, призвал присутствующих к активному участию в построении храма своим трудом и средствами.
      
      - А теперь соблюдем чин, потрапезничаем.
      
      Направляемые Екатериной молодые парни и девушки понесли собравшимся людям стопки блинов, намазанных медом, сладкую воду, крашенные яйца.
      
       Люди садились в круг на бревнах, стояли возле телег, сидели на раскинутых рогожах. Доставали свои кушанья, раскладывали их тут же. Выпивали вина, настойки, медовую брагу, закусывали пирогами, куличами, ветчиной, солеными огурцами, квашеной капустой, отварным и обжаренным мясом гусей, уток, кур, женщины, ребятишки шелушили и ели крашенные яйца, запивали кто молоком, кто сладкой ягодной водой.
      
      Кузьмино-Гатьевские казаки, их жены, сестры, дети сидели тесным кругом. Василий пригласил проходящего среди людей и благословляющего их Питирима потрапезничать с казаками. Питирим благословил, пожелал:
      
      - Мир вашему застолью.
      
      Присел возле Василия.
      
      Заговорили о стройке, о людях, о плотниках.
      
      - Отец Питирим, говори, сколько надо тебе казаков с тяглом, но не более чем на две недели. В поле надо будет выходить нам, пахать землицу под посевы. А две недели поработаем. Со среды и начнем. Наши подъедут в среду. Какую работу определишь им?
      
      - Если с тяглом, то лес отсюда надо будет доставить в Тамбов, на место строительства новой женской обители. Забор будем ставить там да десяток келий для монашек. А как здесь храм завершим, так начнем там ставить. Хорошо бы до холодов два этих храма сработать.
      
      Питирим заметил, как на него зорко, отрывисто взглянула девушка в темной одежде, дочь Василия Елена. Он отметил, какая бледность легла на ее лицо - щеки и губы.
      
      - С мордвой как, договор есть?- спросил Василий.
      
      - Сестра моя, Екатерина, поехала к ним в поселение, дня три там пробыла, с женщинами беседовала, а после ее посещения мужики совсем другими стали, разговаривают, работой интересуются.
      
      - Оно так уж у всех нас ведется, что у мордвы, что у казаков - ночная кукушка перекукукает на свой лад.
      
      Питирим попрощался с казаками, стал обходить других гостей. Он заметил, как за ним неотступно следует дочь Василия. Подошла, попросила:
      
      - Батюшка Питирим, я дочь Василия Самойлова, атамана казачьего из Кузьминой - Гати. Еленой меня зовут. Я услышала про женскую обитель в Тамбове. А меня вы благословите в обитель? Я очень и очень прошу вашего благословения.
      
      Питирим знал, что у девушки погиб в огне жених, Егор. Он не мог сразу ответить Елене ни да, ни нет.
      
      - Оставим, дочь моя, разговор этот до следующего раза. Скажу прямо, без благословения твоих родителей я своего благословения не дам. Сведу вас с сестрой моей, Екатериной, вы пообсудите с ней твое желание, а там Бог вразумит всех нас. А пока не обессудь меня.
      
      Питирим поклонился девушке, она поцеловала его руку и пошла к своим.
      
      Артель плотников да к ним подсобников набралась в три десятка человек. Прежде, чем приступить к работам, Питирим привез свернутым в трубку большой лист бумаги, на бревнах постелили рогожу, на рогоже раскатали лист. Присутствующие обомлели, перед ними на листе бумаги во всей красе был нарисован храм. Темно желтые стены на фоне зеленого леса, выше леса, будто плывущия в синем небе, глава храма и глава колокольни, поднятой над входом. С одного и другого бока храма приделы с небольшими главками, увенчанными крестами.
      
      - Аккуратный какой, скромный храм, - с придыханием произнес один плотник. За ним заговорили другие:
      
      - Это что же, батюшка, такой храм мы выстроим?
      
      - А сумеем ли?
      
      - Как, Нафанаил, сумеем? - спросил Питирим.
      
      - А что ж тут мудреного, храм как храм, не дюже богатый. К Успению Пресвятой Богородицы будет стоять, будем службу справлять в нем, - ответил Нафанаил.
      
      Питирим благословил плотников и подсобников. Не торопясь, степенно они принялись за работу.
      
      Мордовские плотники оказались отменными мастерами. Бревна в венцы ложились плотно, между ними простилали сухой мох. Заспорили было, из чего, из сосны или дуба делать шипы для посадки бревен. Матвей сказал коротко:
      
      - Только из дуба.
      
      - Почему не из сосны?
      
      - Дубовые шипы влагу не приемлют, потому не раздаются, да и стоят долговечней сосновых.
      
      Подогнав бревно в углах, простелив под ним мох, осадив его на шипы, Матвей похаживал вдоль, простукивал обухом топора вдоль всей длины, приглядывался, как оно село на нижнее бревно. Если что-то его не устраивало, замечал излишне широкую щель, то подчеркивал это место и приказывал бревно снимать.
      
      Даже Нафанаилу такая придирчивость Матвея не нравилась.
      
      - Да ведь моченцем еще подбивать по пазам будем, заполнятся все щели.
      
      Матвей не отвечал ему, а топором сам правил снятое бревно, поправив, заставлял укладывать на место. И если щель сводилась на нет, оставался доволен, шел проверять другое бревно.
      
      Решили, чтобы не уезжать на ночь по домам, тут же поставить несколько изб. И на это дело занарядили еще шесть человек. Сложили каменку. На ней пекли хлебы, варили сливные каши, щи, уху. Постепенно место строительства обживалось. До полсотни человек в иной день садились за обеденные бревенчатые столы.
      
      Питирим радовался такому началу. С удовольствием благословлял людей ранними утрами на долгий рабочий день. Жил почти безвыездно со строителями.
      
      Молиться Питирим уходил под берег Цны. Там среди тальников у него было укромное местечко, из которого просматривалась река. Молился, оставался в долгих раздумьях о делах епархии. Пока вроде бы все шло так, как он планировал. Дружно поднимали стены храма. Пора было готовить церковную утварь, отряжать за ней кого-то в саму Москву. Заодно накопилось много бумаг для патриарха, главное, ходатайства о наделении будущих монастырей и приходов землей и лесом.
      
      Женская обитель в Тамбове под управлением Екатерины тоже не отставала в строительстве келий для монахинь. Уже более дюжины послушниц вместе с Екатериной постоянно проживают в обители. А как поставят плотники храм Предтечи, так сразу же пойдут в женскую обитель ставить храм.
      
      Не все получалось с крещением мордвы и татар. Но некрещеные стали приглядываться к тем, кто окрестился. Надо бы земли выделять побольше для вновь обращенных в православие, но опять дело становится за Москвой. Ехать туда надо, ехать...
      
      Мысли, раздумья Питирима прервал появившийся атаман Василий Самойлов с дочерью Еленой. Поприветствовав Питирима, Василий сел около него, похваливая плотников:
      
      - Подъехал, увидел, как стены подняли, душа возликовала. Ловко ставят.
      
      - Ты, Василий, как здесь, за казаками пришел? - спросил Питирим.
      
      - Нет, пока нет. В Тамбове были с Еленой, а на обратном пути, думаю, дай-ка взгляну на новый храм. Подъехал, посмотрел, с казаками поговорил, а они мне и сказали, что ты здесь, возле реки где-то. Не уеду же, не повидавшись. А казаки еще пусть поработают. На следующей неделе часть заберу, а часть оставлю. Которые останутся, мы их землю миром вспашем и засеем. Так круг порешил.
      
      - Благодарствую, Василий, благодарствую.
      
      Василий поглядывал в ту сторону, куда ушла Елена.
      
      - Тоскует дева? - спросил Питирим.
      
      - Да как тоскует-то. Сама не своя вот уже около полугода. Кровь хоть немного стала к лицу возвращаться. А веселья нет как нет. Заладила: в монастырь уйду. Ты уж помогай мне, отец Питирим, вместе отговорим ее.
      
      Увидев подходящую к ним Елену, перевели разговор на иное.
      
      Елена подождала, пока отец с Питиримом поговорят, а когда кончили они говорить, сказала тихо:
      
      - Отец Питирим, сон мне был. Вижу Егора, мордвина, с которым к венцу условились пойти. Сгорел ведь он на пожаре. И говорит он так: жарко мне, горячо мне, поливай меня водой источниковой. А я не знаю, где источник, спрашиваю его: а есть ли здесь он поблизости? Егор указал: иди прямо, вот за этими зарослями источник малый схоронился, возьми из него воды и подай мне. И правда, за зарослями источник нашла, набрала воды в берестяночку и подала Егору, он пьет и на себя поливает. Я ему еще и еще воды подаю. А он нежится под студеной водой, спасибо мне говорит.
      
      С того дня я все думаю, где же он, источник этот. А вот пришли с батюшкой сюда, гляжу, где мы находимся, а место то же самое, что приснилось мне. Эти вот заросли. Я зашла за них, а там бочажинка. И подумалось мне: а не этот ли источник будет, из которого Егора я спасала от жара?
      
      Питирим и Василий переглянулись, поднялись:
      
      - Пойдем-ка взглянем, что ты там нашла.
      
      Елена повела их к бочажине. Увидев воду, они оба вроде бы разочаровались.
      
      - Это не источник,- сказал Василий.
      
      - Подожди, подожди, - остановил его Питирим. - Весенняя вода уже повысохла в бочажинках, а эта, гляди, свежая, по самые края.
      
      Склонились над водой все трое.
      
      - Ой, глядите, глядите сюда, под корень под этот глядите, - воскликнула Елена. - Видите, из под корня течение в глубине. Глядите, песчинки переворачиваются. Как живые.
      
      - И верно, гляди сюда, Василий, видишь, вода-то еле-еле движется.
      
      - Верно, отец Питирим, движется. И песчинки ворочаются. Слабенько так, но и правда, как живые.
      
      Сидели возле бочажины, смотрели в еле заметное движение воды.
      
      - А как иначе, река все воды собирает в себя, сколько на ее пути в берегах, родников-то. Все в нее воду отдают, потому и полная она круглый год, а не только весной. И эта водица... Еле - еле пробивается, а хоть каплю свою малую, а реке отдает. Так уж устроено все Создателем, - говорил Василий.
      
       Питирим помалкивал. И только когда Василий с дочерью собрались уходить, сказал Елене:
      
      - Вещий сон твой, девушка. Сам Господь послал мне тебя сегодня. Благодарение Ему и тебе мое и почтение. Храни вас Создатель.
      
      На второй же день, не мешкая, Питирим приехал из Тамбова и ни кому ни слова не говоря, отправился к найденному источнику, прихватив с собой заступ, лопату, топор. На месте он расчистил заросли вокруг бочажины, стал копать под корни, выворачивая и обрубая их. Вода сделалась мутной.
      
       Устал, отошел, настелил срубленные кусты, присел отдохнуть на них. Тянуло к воде, как там, что там? Встал, подошел : поднятая им муть еще не совсем осела, но по ней, по мутной пролегла извилистая дорожка чистой воды, устремляясь к краю бочажины. Переливаясь через край, вода впитывалась в землю.
      
      - Работает, работает источничек. Вон как отделил чистую воду от мутной. Благодарю тебя, Господи, за щедрость твою несказанную, - встал на колени и молился над источником Питирим
      
      Чтобы не отвлекать людей от стройки, Питирим в свободное время вытесывал дубовые плахи, готовил сруб для колодца. Натесав, зарезав углы, переносил плахи к источнику, собирал сруб на воде, влазил в него, вычерпывал воду все с песком, углублял и углублял колодец.
      
      За этим занятием застал его келейник, привезший Питириму из епархии бумаги.
      
      - Э-э-э, батюшка, так дело не годится. Вода-то родниковая, а ты в ней босой. Долго ли остудить ноги да и все внутренности. Нет уж, изволь, бери мужиков и пусть они на смену копают. А одному - это дело гиблое. Так нельзя.
      
      Над колодцем установили барабан с веревкой. Бадью опускали в колодец барабаном. Накладывали в нее грунт, поднимали на верх. А сруб, который уходил в колодец, все наращивали и наращивали. Воды в колодце делалось все больше и больше. Ее уже не успевали отчерпывать.
      
      - Остановимся на этом, - сказал Питирим. - Собьем из плах деда - сундук такой - и опустим его на дно, наберем вдоль речки камешков и навалим в сундук, чтобы очищали воду.
      
      Вода поднялась высоко, убегала из колодца сквозь щели. Прорезали квадратное отверстие в плахе, установили в отверстие желоб из дубовой коры, и вода побежала по желобу, поигрывая, серебряно переливаясь.
      
      Вскоре источник освятили, отслужили над ним молебны благодарности живой воде.
      
      
      
       10.
      
      
      
       Нафанаил не ошибся в расчете: храм Иоанна Предтечи освятили в день Успения Пресвятой Богородицы. На торжества приехал Митрофан Воронежский, привез в подарок новому храму икону "Крещение Господне", принял участие в службе, обратился к присутствующим с проповедью:
      
      - Предтеча - это тот, который всего себя без остатка отдает Другому, Грядущему за ним! "Он пришел для свидетельства, - говорит апостол и евангелист Иоанн, - чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали через него. Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете!" Предтеча был тот, кто открыто указал миру на грядущего Христа: "Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира! Ему должно расти, а мне - молиться!" В этом добровольном, жертвенном умалении себя пред Господом - весь подвиг Иоанна Крестителя! Это та необычайная высота - на которую только могло взойти человеческое естество!
      
       Питирим принародно вручил Митрофану портрет. Митрофан принял дар, поднял портрет над головой, показывая людям работу Питирима.
      
      Закончив церемонию освящения храма и праздничную трапезу, Питирим с Митрофаном уединились, прошли к реке, остановились у новоявленного источника. Митрофан с любопытством осмотрел источник. Вода сбегала по наклонному желобу, вытесанному в длинном дубовом бревне. Место, куда она падала с обрывчика, было выстелено дубовыми плахами. Под струей стояла дубовая кадушка. Непрестанно падая в кадушку, вода смеялась детским голоском, радуясь солнцу, лесу и людям, всему тому, чего она не видела под землей.
      
      - Это и есть жизнь, - произнес Митрофан, указывая на бегущую воду. - С малого начинается, с рождения. И дальше - больше. Река. Море. Океан. Изведенный Моисеем из скалы источник струил не простую воду. Как там, в Ветхом завете? И возьми святой воды в глиняный сосуд, и омойся, и тело исцелится, и очистится. Брат Питирим, привез я тебе в дар и еще одну икону, список с иконы Божией Матери "Живоносный источник", - Митрофан извлек из сумы сверток, развернул его, подал Питириму небольшую икону. -Поставь ее здесь, рядом с источником. И помолимся на "Живоносный источник". Что-то душа возжелала такой благодати.
      
      - Вот уж угодил, вот уж угодил ты мне, отец Митрофан!- радовался Питирим подарку. Будто мысли мои читал издалека, будто думы мои слышал. Я озаботился о " Живоносном источнике". Сам список сделал бы, да сколько храмов наших осмотрел - нет ни в одном иконы этой, Матери Божьей "Живоносный источник" Намеревался уже в Рязанскую, Владимирскую епархии обращаться. А ты сам с ней явился. Хвала тебе, Господи!
      
      Питирим внимательно рассматривал икону. Божья Мать изображена с сыном Иисусом Христом,с воздетыми в молитве руками в купели, из которой через отверстия истекают воды.
      
      Митрофан тем временем говорил:
      
      - Богоматерь есть Источник жизни, ибо от Нее произошел Христос, Путь, Истина, Сама Жизнь.
      
      Икону закрепили на столбе, возвышающемся над колодцем.
      
      - Завтра же сделаем полку и навес над иконой, - продолжал радоваться Питирим.
      
      Митрофан предложил:
      
      - Так прочитаем же молитву " Живоносному источнику".
      
      
      
      Почерпем, человецы,
      
       цельбы душам и телом молитвою,
      
       река бо всем предтечет,
      
       Пречистая Царица Богородица,
      
       источающи нам чудную воду
      
       и измывающи сердец черности,
      
       греховныя струпы очищающи,
      
       души же освящающи верных
      
       Божественною благодатию.
      
      
      
      Вместе они - Митрофан и Питирим - подошли к источнику, набрали в ладони воды и испили ее, Благодаря Господа Бога за его любовь и милосердие.
      
      Питирим приезжал из Тамбова много времени проводил в молитве то в келье, устроенной для него в храме Предтечи, то возле источника. В субботние дни к нему приходили его ученики, которых он в конце лета обещал отправить в храмы нести службу. Приходили и свободные от работы строители послушать Питирима, поговорить с ним, задать вопросы.
      
      Вокруг источника положили бревна, ученики сидели на них. Питирим не имел привычки сидеть перед учениками, стоял или медленно прохаживался.
      
      - Батюшка, посидели бы, отдохнули, что ж все на ногах и на ногах, - предлагали ученики.
      
      - Мне удобно, - отвечал Питирим, - высоко, далеко видно, каждого видно. Не беспокойтесь.
      
      На этот раз он вел заключительную беседу с учениками.
      
      - Кому из вас что не ясно, вы спрашивайте. Уйдете по храмам - там спросить будет некого. Только книга вам ответит на все ваши возможное вопросы. Но с книгами пока сложности, мало их. Так что обращайтесь ко мне как только представится возможность. Самые действенные ответы - это не многословное объяснение, не пространный ответ на вопрос, а желательно точное повторение слов священных писаний. Слова в них коротки, но емки по смыслу. Над каждым словом можно долго думать и открывать для себя все новое и новое. Меня с детства приучили к краткости и произнесения на память того, что написано в книгах. То и вам советую делать. Нет книги - запиши высказывание и повторяй, повторяй его, пока оно не врубится в память, в душу. А теперь спросите, что вам надо. Не стесняйтесь показаться малознающим, стесняйтесь спесивости, созданной на незнании. Вас будут спрашивать о Боге. Отвечайте так:
      
      - Существо Божие познать нельзя. Оно выше всякого познания не только человека, но и ангелов.
      
      Без веры угодить Богу не возможно, ибо надобно, чтобы приходящий к Богу веровал, что Он есть, что он ищущим Его воздает.
      
      Бог обитает в неприступном свете, которого никто из человеков не видел и видеть не может.
      
      Бог есть Дух - вечный, всеблагой, всеведущий, всеправедный, всемогущий, вездесущий, неизменяемый, вседовольный, всеблаженный.
      
      О благости Божией Сам Иисус Христос сказал: Никто не благ, как только один Бог. Апостол Иоанн говорит: Бог есть любовь.
      
      Архангел Гавриил говорит в Евангелии: у Бога не останется безсильным никакое слово.
      
      Иисус Христос говорит: Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их.
      
      Предназначение человека состоит в том, чтобы он познавал Бога, любил и прославлял Его и благодаря этому вечно блаженствовал.
      
      Один из учеников задал вопрос:
      
      - Как Иисус Христос мог страдать и умереть, будучи Богом?
      
      - Иисус Христос страдал и умер, будучи Богом не Божественной, а человеческой природой, и не потому, что не мог избежать страдания, а потому, что сам желал пострадать. Он сказал: я отдаю жизнь мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимет ее у меня, но я сам отдаю ее. Имею власть отдать ее, имею власть опять принять ее.
      
      - Как избавиться от страстей и похотей? - спросили Питирима.
      
      Воздержанием от страстей и похотей и действиями, им противоположными. Например, если гнев возбуждает нас ругать врагов и делать им зло, но мы противимся этому, вспоминая, как Иисус Христос на кресте молился за своих врагов, и начинаем молиться за своих, то таким образом мы распинаем страсть гнева.
      
      - Будет ли нас судить Иисус Христос?
      
      - Придет Господь, который и осветит скрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения, и тогда каждому будет похвала от Бога
      
      - Когда будет суд его?
      
      - Не медлит Господь исполнением обетования, как некоторые почитают то медлением, но долго терпит нас, не желая, чтобы кто погиб, но чтобы все пришли к покаянию. Придет же день Господень, как тать ночью. Бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который придет Сын человеческий.
      
      Питирим поднял одного ученика и спросил:
      
      - Как читается молитва Господа.
      
      - Молитва Господа читается так, - уверенно ответил ученик. - Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое. Да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение. Но избави нас от лукаваго. Яко Твое есть царство, и сила и слава во веки. Аминь.
      
      - Достаточно ли одной веры без любви и добрых дел? - теперь уже Питирим спросил ученика, который без запинки прочитал только что " Отче наш"
      
      - Не любящий брата пребывает в смерти. Что пользы, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет. Может ли эта вера спасти его? Как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва.
      
      - Похвально, - одобрил Питирим то, как на память ученик говорит слова из святого писания.
      
      В монастырь прибыли первые опытные монахи из северных мест во главе со старцем Варлаамом. Всего пятнадцать человек. Варлаам был опытен в обустройстве монастырской жизни. Питирим вскоре возложил на него обязанности блюстителя монашеских порядков не только в обустраиваемом Иоанно-Предтеченском монастыре, но и в иных монастырях Тамбовской епархии. Варлаам засомневался:
      
      - Не много ли доверяешь мне, батюшка Питирим? Годами я уже не молод, хватит ли резвости в ногах моих на такую громадину.
      
      - Резвость ума, отец Варлаам, в помощь ногам твоим. Тройку коней, добрую кибитку и казака-кучера на козлы. Птицей полетишь по тамбовским землям. А если без шуток, то скажу так: много чего сделали мы за эти годы, теперь уже тамбовские просторы уверенно стоят на ногах нашей веры. Много храмов пекутся о духовности паствы. И теперь самое время закрепить то, что мы наработали. Монастырских насельников надо направлять, приводить к общим монастырским правилам Главное, устанавливать стройность, правильность церковного богослужения. А кому я поручу наблюдать за порядками и правилами православной нашей веры, где у меня такой человек? Вот мне Бог и послал тебя, отец Варлаам. Послал опытного духовника, наставника. Тебе и нести такое послушание. А я в помощь тебе. Потому и прими мое благословение со смирением.
      
      - Коль так дело просит, то благослови, батюшка Питирим, послужить вере нашей православной, провести в послушании остатные деньки мои, а если Бог даст, то и годочки.
      
      - Вот и порешим так по промыслу Божию. Благословляю, отец Варлаам. А я дальше пойду. У меня впереди огромной важности дело. Задумал я возводить каменный епархиальный храм. Редкость пока в тамбовских местах каменные храмы. Но надо же когда-то и кем-то начинать это святое дело на века. Прошу твоего благословения, отец Варлаам, на столь немалое дело.
      
      И благословили друг друга два духовника, два пастыря, два ревнителя веры православной.
      
      - А что, отец Варлаам, верно ли то, что твои монахи искусны во внутренней отделке храмов?
      
      - Не знаю, насколько искусны, а доводилось иконостасы резные ставить в храмах. Доводилось и стены храмовые расписывать.
      
      - Что ж, похвально. У меня подготовлены несколько молодых художников, соединю их с твоими монахами и создадим такую артель мастеров по отделке, росписи храмов. Нужное дело, необходимое, очень уж пока убого в наших приходах. Будем радость и блаженство в них поселять руками мастеров наших.
      
      Порешив таким образом дела свои, сняв с себя часть нагрузки по надзору за храмами, Питирим вплотную занялся подготовкой документов, проектов, чертежей основного Тамбовского епархиального храма.
      
      
      
      11.
      
      
      
      Осень и зима прошли в больших хлопотах. Готовили много материала для строительства епархиального храма. Из дальних и ближних мест подвозили кирпич, известь, краски. Питирим понимал, что без своего кирпичного завода ему не поднять всего задуманного. И он послал знатоков искать глину поблизости. Вскоре Нафанаил и Матвей принесли ему глину с западных отрогов Тамбова.
      
      - Мы не мастера кирпичных дел, но вот эти глины, кажется, в самый раз для кирпича, одни в меру жирные, другие в меру тощие. Надо бы испытать их.
      
      Отрядили две подводы, привезли на них глину, замесили ее в теплом сарае, разложили в приготовленные деревянные клетки, поставили на просушку. Наблюдали, ощупывали подсыхающие кирпичи. На одних образовались трещины - это кирпичи из особо жирной глины, другие подтачивались, с них сыпался песок - это кирпичи из тощей глины. Соединили одну глину с другой, еще раз замесили и разложили по клеткам. Смесь дала хороший результат, кирпичи не трескались и не осыпались. Десятка два таких подсушенных кирпичей заложили в печь так, чтобы между ними были продыхи, обложили дровами и стали печь топить, обжигать кирпичи. Пожгут, пожгут, вытащат пару кирпичей, остудят их и осматривают. Вроде бы неплохо смотрятся, а в глубину не прожжены. Еще и еще жгут дрова. Наконец удовлетворились: кирпич красный, звонкий, прожжен во всю глубину.
      
      Там же, на отрогах стали ставить сушильные сараи, печи для обжига кирпичей. И с первыми теплыми днями печи задымили, а вскоре на стройку стали завозить кирпич собственного производства.
      
       К храму еще не приступали, а уже на берегу Цны, недалеко от крепостного тайника, построили каменный флигель для монашествующих, погреба, конюшню с каретным сараем, кладовую.
      
      - Не много ли взвалил на себя, отец Питирим? - спросил казак-писарь Микола.
      
      - Микола, город уже растет и будет расти. Храмы деревянные не долговечны. У меня на родине давно строят каменные храмы. И здесь будем строить каменные. Видишь, кирпичик своего изделия как густо пошел. Храм поставим такой, чтобы всем в нем места хватило. И через полвека, и через века чтоб всех жаждущих удовлетворил, окормил духовной пищей.
      
      Испросив благословение Святейшего Патриарха Иоакима, Питирим приступил к строительству собора на месте старой деревянной Спасо-Преображенской церкви. По его задумке собор должен был быть одноэтажным. Но во время богослужения в день памяти святителя Николая в старом деревянном храме в присутствии верующих замироточила Казанская икона Божией Матери. И это событие вдруг как бы открыло глаза Питирима, он увидел храм во всем его величии: собор представился ему сердцем Тамбовской земли и символом укрепившегося православия на землях, которые совсем недавно назывались Диким полем. И он изменил план строительства. Собрал артельщиков и представил им новые чертежи:
      
      - Господь сподвиг меня к новому решению. Будем строить двухэтажный храм, для чего в нижнем этаже пробьем еще окна, сведем своды над алтарем, а в задней четверти сделаем ползучие своды для лестницы, в южном же приделе устроим иконостас в честь святого Николая. Первый этаж будет отапливаться.
      
      - Однако, - задумался Нафанаил. - Что-то даже робь берет при мысли одной. А главы, батюшка Питирим, какое расположение будут иметь, как обозначено на чертеже?
      
      - Может, и не совсем по чертежу. Будем решать по нашим возможностям. Но скажу так: два купола означают два естества - Божеское и человеческое в Иисусе Христе. Три купола - три Лица Святой Троицы.
      
      Питирим не уходил со стройки. Он был всем - архитектором, организатором работ, рабочим. Сам втягивался месить раствор извести, таскать кирпичи, даже научился укладывать их в стены. Радовался:
      
      - Вот еще Ефимушка научит меня углы заводить да своды каменные сводить, и пойду я по Руси храмы строить. Люблю это дело - строить. Душа радуется.
      
      - Скажешь тоже, отец Питирим, - стеснялся немногословный каменщик Ефим. - Того гляди мне у тебя учиться придется, вон как цепко что глазом, что рукой берешь. Знатный каменщик из тебя, отец, получится.
      
      Сестра Екатерина так и находила какое-нибудь дело для брата, старалась увести его от стройки.
      
      - Прокопий, пойди-ка на минутку в дом, там тебя человек давно уже дожидается. Иди, иди, не медли.
      
      Питирим с неохотой мыл руки, верил и не верил сестре, но коль говорит, то посмотреть надо, может, и правда кто по неотложному делу пожаловал.
      
      Заведя брата в дом, Екатерина сажала его за стол.
      
      - И чего это ты увлекся так стройкой? Погляди на себя, лица на тебе нет, извелся весь, прочернел. Так не надо бы. Болезнь легко войдет, да трудно избыть ее будет.
      
      Говорила, наливала молока, заставляла поесть с хлебом.
      
      Питирим ел нехотя, лишь бы сестру не обидеть. По ее настоянию ложился отдохнуть.
      
      И болезнь не замедлила явиться. Однажды утром он не поднялся с постели. Болей особых не было, но руки и ноги сделались как веревки, никакой твердости в них не стало.
      
      Екатерина не на шутку перепугалась. Брат успокаивал ее:
      
      - Пройдет, Катя, вот полежу, отдохну, и пойдут мои ножки сами собой. Понесут меня, резвенькие. Мне ведь годков-то, сама знаешь, нет ничего. Окрепну, встану.
      
      - Дал бы Бог, - плакала тихими слезами сестра, - молиться будем беспрестанно.
      
      Питирим не поправлялся. Прослышав о его болезни, к нему ехали начальники казачьи, священники из ближних и дальних приходов. Каждому посетителю он уделял время, беседовал, сколько силы позволяли. И только атаману Василию Самойлову сказал тихонько: видение мне было, предупреждение о долгой болезни и кончине. Думал молитвой и постом отойду, а не вышло по-моему. Дочь-то как, Елена-то?
      
      - Да вроде бы повеселее стала, про монастырь все меньше говорит.
      
      Питирим поманил пальцем Василия, и когда тот склонился ухом близко к лицу, выдохнул:
      
      - Скажи ей, не благословляю. В миру пусть живет. Нужны монашки, слов нет, но и казачата нужны, защитники Отечества. Так скажи ей от меня.
      
      Когда Василий ушел, то Питирим сказал сестре:
      
      - Молитвенно прошу не здравия и продления жизни, но с любовью и надеждой испрашиваю оставления грехов и дарования вечной жизни в Царстве Небесном. С просьбой ходатайствовать об этом обращаюсь к своему покровителю, которому молюсь всю жизнь, - святому Прокопию . Во время молитвы явился мне преподобный Прокопий и стал молить о мне Господа. По молитве его в облаке явился Спаситель и благословил меня.
      
       Питирим так и не встал, как говорил, на резвые ножки, постоянно недомогал, таял, как свечка - путь земной закончил 28 июля 1697 г.
      
      
      
      
      
      Заключение.
      
      
      
      28 июля 1914 года святитель Питирим был причислен к лику святых Русской Церкви с определением совершать день церковной памяти 28 июля - в день праведной кончины.
      
       Жизнь святого Питирима, святителя свидетельствует о премудрости устроения Промыслом Божиим всего потребного для спасения души и прославления верного Богу человека, и о том, как полезно человеку горячее молитвенное обращение к своему Небесному покровителю.
      
       Святитель и просветитель Питирим братской любовью воздействовал на заблудших. Он являл светлый лик чистой Божественной любви к тем, к кому вел его Промысел Божий.
      
      Самой своей личностью, силой благодати Духа Святого, Питирим светил людям светом правды и бесконечной веры в них, как в создания Божии.
      
      "Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного" - вот чему учит вся жизнь святителя Питирима.
      
      "Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды", - эти слова апостола Павла скажем о великом тамбовском архипастыре.
      
      
      
      
      
      
      
      ДЛЯ ВСЕХ БЫТЬ ВСЕМ
      
      
      
      
      
      Вступление
      
      
      
      Так довелось, что святому старцу Амвросию Оптинскому я ныне прихожусь земляком по месту его рождения. Как писателя, меня давно занимает личность и жизненный путь святого земли русской. Его афоризм - "Где просто - там ангелов со сто, а где мудрено - там ни одного" - ставлю девизом ко всему своему сочинительству.
      
      6 декабря 2012 года в с. Большая Липовица Тамбовской области в честь 200-летия со дня рождения Амвросия Оптинского освятили новый храм Троицы Живоначальной. Храм построен на пожертвования земляков великого Святого.
      
      Я посчитал обязанным себя откликнуться на юбилей земляка, Святого земли русской Амвросия Оптинского, в миру Александра Михайловича Гренкова, повестью, что и предлагаю вниманию читателей.
      
      
      
      
      
      Глава 1.
      
      
      
      1.
      
      
      
      По воронежскому тракту от Тамбова на юг катилась повозка. Подвязанная поводом от уздечки к оглобле, рядом с запряжённым гнедым рысаком легко бежала молодая вороная кобылица-рысачка, на ходу поигрывая суховатой головой, радуясь молодости, лёгкой дороге и подступающему со всех сторон тёплому вечеру.
      
      В конце долгой Покровки поднялись на бугор и открылись взгляду во все стороны просторные, в молодой зелени поля, плавно, широко накрывшие пологие холмы, которые были похожи на тихие остановившиеся волны большой воды. Надвигающийся вечер поднимал с полей парной дух, накопившийся за долгий июньский день, пропитывал этим младотравным духом всё пространство, поднимаясь в небо.
      
      - Благодать-то какая, господи, - сказал мужчина лет пятидесяти. Он держал в руках вожжи. Перебрал их, понукнул коренника. И тот побежал скорой рысью. - Час доброго хода, и мы будем дома. Ты как, Лекса, не сморился ещё?
      
      - Нет, дядя Матвей, гляжу вот, гляжу и наглядеться вволю никак не могу. Просторная какая земля наша. Ни конца, ни края.
      
      Молодой человек лет двадцати пяти полулежал в повозке на подвянувшей за день траве, сквозь прищур вглядывался в даль полей. Как смоль чёрные, вьющиеся крупными кольцами волосы спадали на плечи, указывая на его некую принадлежность к священнослужителям. Аккуратная и такая же чёрная, в меру короткая борода густо покрывала нижнюю часть лица.
      
      - Ты, Лекса, как же теперь, деда подменишь в нашем храме? - спросил мужчина.
      
      Молодой человек помедлил с ответом, пошевелил бровями:
      
      - На распутье я, дядя Матвей. Дома собираюсь побыть, пообдуматься надо. Со старшими посоветоваться.
      
      - Значит, нет твёрдого решения?
      
      - Нет, пока нет.
      
      - А то ведь чего ж, и в храме нашем хорошо. Ваш весь род - дед твой, прадед - все были при храме. И тебе б весь след продолжить их дело. И для нас не новый человек, а свой, липовицкий. Все наши беды-невзгоды тебе известны, все радости наши на твоих глазах происходят. Оно всё сподручнее своего человека в храме иметь. Знает с измальства, кто мы да какие. Матушку со временем привёл бы, в семье-то куда как зажили бы. Семья-то ваша крепкая. Дед ещё в силе. Хозяйство доброе, справное. Дети вот подрастают... Ну, сёстры-то замужем уже три, одна осталась, последыш. И эту вот-вот из родительского дома сведут. Братья двое отделились, обстраиваются. Ребята завидные. Младший, видишь ли, по строительной линии учится. Голова хоть куда. Ты - священник. Вишь, сколь вас было, восьмерых деток нарожала сеструшка-то моя, Марфинька-то, мамушка-то твоя, и все поднялись, все при семьях скоро будут, все при деле. Братцы твои старшие оба почту гонят до Борисоглебска, один - в одну сторону, другой - в другую. Постоялый двор справный вон какой поставили. У них дела-то дружно идут. Мы тоже не в обиде. Тоже постоялый двор свой держим. Когда по тракту гоним, когда в бок от тракта. Нам что, нам платят - мы едем.
      
      Мужчина замолчал, покачивал головой в такт со своими мыслями. Лекса перевёл разговор на другое:
      
      - Кобылку-то небось дорого взял. Откуда она?
      
      - С Темникова. По осени еще с конезаводчиком договорился о ней. А как в Тамбов её перегнали, так я сразу за ней и подался. У этого заводчика все наши из ближних сёл кобылиц покупили. Доброе потомство дают. Лошади работящие, выносливые. Ну, ну, чего ты становишься, оправиться захотел? Оправься, оправься.
      
      Мерин остановился, пустил струю на дорогу.
      
      Лекса спрыгнул с брички поразмяться. Положил руки на поясницу, покачался вправо, влево, вперёд, назад. Подошёл к кобылице, провел ладонью по крупу, взял за ноздри, приоткрыл рот, оглядел зубы, нагнулся, похлопал рукой по передней правой ноге, попросил:
      
      - Ножку, ножку покажи.
      
      Кобылица послушно приподняла переднюю ногу. Лекса оглядел копыто, пощупал в колене. Садясь в бричку, сказал:
      
      - Лошадь свежая, в работе большой не была. Послужит хозяевам.
      
      - За то и деньга была уплачена, - довольно улыбнулся дядя Матвей на похвалу племянника.
      
      И вновь мягкая, подрессоренная повозка покатилась по наезженному тракту.
      
      
      
      2.
      
      
      
      Перед самым закатом солнца завиднелось село. Липовица. Дядя Матвей жил на улице, которая торцом выходила к тракту. Он хотел проехать дальше своей улицы, но Лекса остановил его:
      
      - Ты к дому правь, дядя Матвей. А от твоего дома я низами пройду пешочком к себе. Хочется в лугу побыть. Там у вас лава-то сохранилась?
      
      - Лава-то? Подновили весной, перильца поставили. Как же, то ребятишкам надо поближе куда стрекнуть, то самим в храм или на базар... В лугу тропку держим. Летом и зимой...
      
      Остановились у ворот усадьбы дяди Матвея. Лекса извлёк из-под сена баульчик, попрощался с дядей. Баульчик не тяжёлый: свёрточек со снедью, свёрточек с гостинцами, некоторая одежда да книг пяток - томик стихов Пушкина, томик басен Крылова и три церковные книжицы.
      
      - Зашёл бы, - пригласил дядя Матвей, - с ребятами моими повидался бы. Они как чуть, так всё о тебе поговаривают: наш Лекса, наш Лекса. Двоюродные ведь. По половине крови общей.
      
      
      
      - Я к вам зайду, дядя Матвей, проведаю, как же. Попозже. А пока - домой. Хочу поскорее дома быть.
      
      На крыльцо вышла жена дяди Матвея.
      
      - Прибыл, Матвей? И с конягой? Как она?
      
      Сошла к повозке. Вместе они заходили вокруг молодой лошади.
      
      - А это кто с тобой приехал? Что-то не признала я.
      
      - Да Лекса наш, Михайла сынок. Из города. На базаре встретились. Он всё искал, с кем ему до дома добраться, ну, на меня и вышел.
      
      - Что ж не зазвал-то его? Повидались бы.
      
      - Зазывал. Отнекнулся он, говорит, домой хочу. Ловкий мужик вымахал. Здоровый. А не в нашу родню, наши-то все белобрысые, приземистые, как говорят - комлевые, а эти все в Гренковых пошли, не в мать, даже девки все в Гренковых: высокие, жилистые, как смоль чёрные. Будто цыгане в роду у них были.
      
      - Это правда твоя, правда, отец, - согласилась женщина, - вашего, зоринского, в их роду ничего нет. Дерзкие ребята. И девки-то срывистые вон какие. Как чуть что не по ним, так глаза-то их угольные ажник огнём полыхнут. Натуристые. Все в деда Фёдора да в Михайлу.
      
      Лекса спустился в речке. Тропка вывела его на шаткую лаву из жердей. Вода бежала о самый край лавы, местами заливая её. Остановившись на середине, присел на корточки, опустил ладони в воду. Казалось, что он гладит эту подбегающую к нему и отбегающую от него речную чуть прохладную водицу. "Ну, здравствуй, здравствуй, реченька. Ты всё такая же бегучая, всё такая же неугомонная. Сколько же тебя прибыло и убыло, пока я был вдалеке от тебя. Милая ты моя. Молчунья ты моя. Во сне и наяву всё-то тебя вижу, всё с тобой беседую. Поживу здесь, приходить буду к тебе, вволю свидимся да посвиданимся. Бежи, бежи своим путём. И меня помни. Помни и знай, что Лекса любит тебя, денно и нощно помнит о тебе. И ты его не забывай. Не забывай..."
      
      Перейдя по лаве, Лекса остановился возле густого ивняка, поставил баульчик на землю, встал на колени и помолился над речкой, молитвой встречая и провожая воду, провожая долгий июньский день:
      
      Свете тихий святыя славы
      
      Бессмертного Отца Небесного,
      
      Святого блаженного,
      
      О, Иисусе Христе...
      
      Пришедше на запад солнца,
      
      Видевши свет вечерний,
      
      Поём Отца, и Сына,
      
      И Святого Духа, Бога,
      
      Достоинecи во вся времена
      
      Петбыти гласы преподобными,
      
      Сыне Божий, живот даяй,
      
      Тем же мир Тя славит.
      
      На заливной луг ложилась ночная прохлада. Над зарослями ивняка поднимался лёгкий туманец. То день был полон солнца, света, зелени и небесной синевы, а то на землю легко пал вечер, как бы утишил ярый свет, давая отдых всему живому на земле. И казалось Лексе, что он один, всего один есть на этой тишайшей земле. Один. Нет, не один, он с Богом. Бог был в нём, в Лексе, вокруг него и высоко-высоко, там, где замирает вечерний сумрак, где он переходит в звёздное пространство. И Лексе было хорошо, легко на душе от этого божественного присутствия.
      
      Улица, где стоял храм, где стоял родительский дом, была тиха. Только изредка перелаивались собаки. И среди их редких голосов Лекса услышал голос Братки. Густой, низкий бас любимой собаки. И Лекса не сдержался, нарушил тишину вечера, свистнул призывно, как это он умел. Братка затих, явно вслушиваясь. Лекса свистнул ещё раз, ещё. Он знал, если Братка не на цепи, то бросится со всех ног встречать его. Не прошло и минуты, как послышался стремительный бег тяжёлой собаки, её дыхание.
      
      Братка с разбега ткнулся в Лексу, поднялся на задние лапы, передние лапы положил на грудь Лексы, обдал лицо горячим дыханием. Лекса обхватил собаку за шею, прижал к себе, зашептал:
      
      - Ну, встретил? Соскучился? Какой ты... Здоровяк. Силища. Ух-х-х, горячий.
      
      Братка дотянулся до лица Лексы, лизнул его горячо. Лекса отклонил голову:
      
      - Ну, ну, хватит тебе уж, хватит. Пошли, пошли домой. Хороший ты мой...
      
      3.
      
      К дому Лекса подошёл уже в темноте. Поднялся на крыльцо, остановился, прислушался: что-то ни звука, ни шороха. Не так уж и поздно, а почему дом как вымер? Постучал в дверь. Ещё раз постучал. Дохнула внутренняя дверь и он услышал голос женщины:
      
      - Кто там, кого Бог принес?
      
      - Мамушка, - тихо позвал Лекса, - открой сынку своему.
      
      - Ох, сынка, ты ли это!
      
      Мать торопливо распахнула дверь, шагнула на крыльцо, прислонилась головой к груди сына, руками всё пыталась поймать его руку, поймала, потянула к лицу, чтобы поцеловать.
      
      - Мамушка, мамушка, что же ты, это я твои рученьки исцеловать обязан, а не ты мои. Садись вот, мамушка, давай на скамеечке посидим.
      
      
      
      - Сердечко моё изболелось по тебе, сынушка. Ну, как ты, жив, здоров? Болел ведь. Узнали мы. А ты ни словечка о том. С кем добрался-то?
      
      - Брат твой, дядя Матвей привёз меня. Лошадь покупал в Тамбове, вот я к нему и подсел. А болезнь... Отступила болезнь. Всё я тебе расскажу. Ты одна в доме? Что-то никого...
      
      - Одна, одна я ныне, сынушка. Отец с дедом уехали на пасеку. Анютку с собой взяли. Пчёлки-то роиться стали. Решили семьи усилить. А то ведь на следующей неделе недосуг будет, Троицкая неделя, служба при службе каждый день. Вот и поехали. Да и сена готовить пора подходит. Она, вишь ты, Пасха была поздняя, вот и Троица поздняя. Всё цветет уже, перецветает, а Троица только подходит. Нынь лето жары стоят, растёт всё скоро. Дал бы Господь дождичка.
      
      - Даст, даст, мамушка, Господь дождичка. Как же нам без него, без дождичка-то, как быть, куда плыть.
      
      - Ой, пойдём к столу, покормлю тебя. У нас и банька ещё не остыла. Можно полешка два-три подбросить, жару понагнать. Мужики попарились и поехали на пасеку.
      
      - Дед до бани ещё охоч?
      
      - И не спрашивай. Заходится весь, а всё парится.
      
      Мамушка зажгла толстую свечу. Поставила на стол молоко, нарезала хлеба. Лекса помолился на образа, прочитал молитву на вход в жилище.
      
      - С дороги-то закусывай, молоко свежее, вечерошник, только-только подоила коровок. Закусывай, - суетилась мамушка, радуясь на сына, - а я тем временем в баньку сбегаю, сушняку подброшу, он быстро жару нагонит. Слава тебе, Христе, дождалась, прилетел ты, мой соколок.
      
      Мамушка погладила Лексу по голове, поцеловала в глаза и заспешила в баню.
      
      И полчаса не прошло, как мамушка объявила:
      
      - Готова банька. В предбаннике кадка с холодной водой, будешь брать, сколько надо, а горячая в котле. Да я чего, не забыл, поди, как у нас в баньке, а?
      
      - Не забыл, мамушка. Всё это не забывается.
      
      Лекса разделся в предбаннике, покрестился и шагнул за низкую дверь в баню. Тело окатил горячий дух. В углу и на лавке возле окошка горели две свечи. Стены, потолок были тёмными. В углу стояла печь, которая топится по-чёрному. В баке, вмазанном в бок печи, шелестела, кипела вода. Лекса поднялся на палати, прогревая тело, потирая грудь, живот, ноги. И когда с него покатился пот, то зачерпнул из ведра ковш воды и плеснул на камни. По бане рванулся горячий воздух. Подтянув дверь, чтобы не открылась, не упустила жар, ещё зачерпнул ковш и выплеснул на камни.
      
      - О-о-о, добро, добро, - посмеиваясь, улёгся на палати, прошёлся слегка веником по груди, животу, ногам, бокам. Полежал, отдохнул.
      
      Ещё раз бросил из ковша воду на камни и начал париться, то ложась, то садясь на просторных палатях.
      
      
      
      Из предбанника спросила мамушка:
      
      - Как, сынок, жар-то есть?
      
      - Есть, мамушка, добрый жар, в самый раз.
      
      - А не помочь ли тебе? Может, я поплескаю на каменку-то?
      
      Мамушка вошла в баню и принялась нагонять горячего воздуха. Лекса парился, поохивал, рычал, выдыхал всей грудью из себя воздух, приговаривал:
      
      - Благодать, благодать какая.
      
      Мамушка сидела у двери на низкой скамеечке, ждала, когда сын натешится жаром. Лекса, зажимаясь, скатился с полка, выскочил в предбанник, лёг на широкую скамейку.
      
      Мамушка вышла следом за ним со свечкой. Осветила сына. Он прикрылся бельём.
      
      - Ты, Лекса, не кройся, не кройся. Я мать, я обязана тебя посмотреть. Да я другое. Покажи-ка, какие рубцы-то по тебе.
      
      Лекса приоткрыл живот, по нему бугрились три рубца. Мамушка положила руку на рубцы, погладила их, припала к ним губами. Лекса почувствовал, как мелко дрожат губы мамушки, как слезинки капают на живот. Он положил руку на её спину, слегка постукивал ладонью, как бы уговаривал - не переживай.
      
      - Вот как тебя. Больно было? - шёпотом спросила мамушка.
      
      - Там, мамушка, боль утоляют. Не ощущаешь её. Да ладно, прошло все теперь. Наладимся. Бывает, всяко бывает. Бог терпел и нам велел.
      
      
      
      - А я, сынушка, знать не знала о беде твоей. Чуяло сердечушко, маялось, во снах тебя нехорошо видела, а не сказывали мне, что с тобой. Мужики сумрачные ходили, а мне не говорили. Я у них не каждый раз спрашиваю. Что скажут, то скажут, о чём промолчат - не моё, знать, дело. Иль я к тебе не пришла бы, иль уж не пособила бы тебе страсть такую пережить...
      
      
      
      - Дед приезжал, - сказал Лекса, - чуть ли не день при дне. Врачам хорошо платил, хожалкам. За мной уход хороший был, мамушка. Чего ж тебя тревожить было.
      
      
      
      - А болит, тревожит?
      
      
      
      - Иной раз поболит. Когда погода меняется. Врач говорил: пока молодой, сильный, не будешь помнить, а как ослабнешь, так болезнь эта напоминать будут о себе.
      
      
      
      - Ты дома-то сколько будешь, сынок? Или опять некогда да недосуг тебе?
      
      
      
      - Думаю так, что до Спасов побуду. Торопиться вроде некуда. Отдохну тут у вас.
      
      
      
      - Не тут у вас, а у себя, - оговорила мамушка, - не делись от нас, пока один-то.
      
      Они помолчали. Вспомнив, мамушка оживилась, заговорила весело:
      
      - А я ведь, сынушка, вот в этой баньке тебя родила. В этой. Снежно было. Батюшка Фёдор службу провёл в храме, а после службы к нему люди подвалили. Интерес был у людей. Война ведь. Французов-то вроде бы одолевать стали, супостатов этих из Расеи погнали. А у нас в Липовице людей пришлых много накопилось, которые из-под француза уходили, не хотели под ним быть. Вот они всё к батюшке да к батюшке. Праздник был, Лександр Невский. Ему служба была. Тебя и назвали-то именем его, этого Невского. А после службы-то к нам. Батюшка медовушки поставил. Сидят, обсуждают дела расейские. Отца твоего ждут. В Тамбов он поехал верхи за новостями. Чуть ли не каждый день ездил. Потом отец Фёдор людям докладал, что там да как, с врагом-то. Наши сельские подходили, интересовались. И на тот раз народу много собралось. И в доме сидят, и на улице стоят. Ждут Михайлу. А меня скрутило. Ты во мне ожил. Меня в баню и спроводили. Соломы натаскали да на солому на ту и положили. Соседку позвали, повитуху. Вот в самый тот день я и разрешилась с божьей помощью тобой. Прямо здесь вот, в бане этой.
      
      Ты родился горластый, на голове волосики чёрные густо поросшие. Соседка, баба Нюра, как увидала тебя, так и говорит:
      
      - Кто в баньке родился, тот божьей милостью умылся. Не иначе как поп будет, коль волосатым родился.
      
      Натешившись жаркой баней, Лекса, а за ним и мамушка, ушли в дом. Попив травяного настоя с мёдом, Лекса прошёл в горенку и завалился на высокую и мягкую постель. Голову не успел донести до подушки, как уже спал.
      
      Мамушка подошла тихонько, вслушалась в ровное дыхание сына, покрестила его и погасила свечку.
      
      
      
      Глава 2
      
      
      
      1.
      
      
      
      Утром Лекса проснулся отдохнувшим, с ясной, чистой головой. Но вставать не спешил. В горенке необыкновенно светло. От стен белёных, от занавесок белых исходит лёгкая голубизна. За окошком куст вишни с зелёными шариками плодов весело шелестел листами, покачивался на ветерке, легко и мягко обметал стёкла. Мамушка подоила коров, проводила их в стадо, хлопотала у печи. Оттуда вскоре запахло пекущимися блинами, настоем трав. Лекса знал, что мамушка травы томит в глиняной посуде. Дух свежей мяты наполнял весь дом.
      
      Было Лексе, над чем подумать. И он думал.
      
      В Липецком духовном училище начались каникулы. Преподаватель греческого языка Александр Михайлович Гренков, а среди товарищей просто Лекса, принял от учеников последние экзамены, заполнил отчётные документы, и его отпустили на каникулы. Теперь до самого сентября он свободная птица. Думал, планировал, как проведёт каникулы, где побывает. Хотелось в Липовицу, к родителям. За делами, да заботами, да за дальней дорогой давно уже не видался с мамушкой. Укорял себя: нехорошо поступает. Дела делами, заботы заботами, а родина - родиной. Тем более, мамушка ждёт его дома. Один он отбился от большой семьи, из восьми детей её один он всё на стороне и на стороне от неё. Нехорошо это. Пообещал: "как только посвободней стану, так сразу к тебе явлюсь".
      
      Ему нравилось работать учителем, совершенствоваться, заниматься языками, чтобы не забыть их. По окончании Тамбовской духовной Семинарии Лекса по пяти изучаемым языкам - греческий, еврейский, французский, татарский и славянский - получил отличные оценки и решил поучительствовать сначала в частном порядке у одного богатого купца, а когда открылась возможность, то пришёл в духовное училище преподавать греческий язык.
      
      Наставники духовного училища, учителя собрали традиционный прощальный ужин. Все были веселы, возбуждены, вслух планировали, кто, где и как проведёт лето. Одни говорили о походах по святым местам, посещении святых источников, другие собирались поизучать Москву, третьи намеревались сходить в Киево-Печёрскую лавру. Кое-кто готовились к бракосочетанию.
      
      Лекса с невеликой охотой шёл к этому застолью. Что-то тревожило его, не располагало ни к душевному покою, ни к застолью. Это его состояние ему было известно, оно не раз уже приводило его к неприятностям. Сердце то печалилось, тосковало, а то вдруг в него вселялось какое-то бесовское безудержное веселье, такое, от которого мурашки пробегали по коже, все суставчики начинали подрагивать, его будто корёжило это никчемное, порой вовсе неуместное и неуправляемое веселье. И он боялся его, не мог в какие-то минуты подавить в себе.
      
      - А Лекса что молчит? Куда стопы направишь, Александр Михайлович? - дружно спрашивали притихшего вдруг молодого наставника.
      
      - У меня сто дорог, а на дорогах сто тревог. Пока обойду все - лето кончится, - отшучивался Лекса. И переходил внутренне на весёлый лад. Неожиданно для себя и для всех встал, поводил плечами, полоснул загорающимися глазами по сидевшим за столом друзьям и подругам, подошёл к Полине Скорочкиной, учительнице русского языка, положил руки на её плечи, заглянул глубоко в глаза:
      
      - Полинушка, душа моя, глазки твои карие, колдовские, на мои похожие, замуж за меня пойдёшь? Любить стану, на руках носить. Как, а? Ответь, Полинушка.
      
      - Она уже ответила, да не тебе, Гренков. Раньше надо было думать да предлагать, - попыталась свести всё в шутку подруга Полины Настасья Егоровна.
      
      - Как - не мне? Кому же ещё? Кто он, этот счастливчик? Укажите мне его. А-а-а, Коля Малов! Прости, Коля, вовсе запамятовал. Хотел полюбить Полинушку, а она занята. Так кого же мне полюбить-то здесь, а? Ту, которая нам перечит? Настасьюшку ? А ты, девушка, иль не пожалеешь добра молодца, иль откажешься от него? Свет ты мой светлый, Настасьюшка! И ты, свет мой, меня не полюбишь? Так чего ж мне теперь, головой в прорубь? А, девушки! Или плясать будем? А? Кто там у нас гитарит ныне, Алексей? Дай-ка, брат, гитару-то. Шестиструночку свою ладненькую. А мы с Настасьюшкой козырями пройдёмся.
      
      Взял гитару из рук Алексея, заперебирал, защекотал струны. Не отозвалась на призыв Лексы Настасьюшка, опустила стыдливо голову.
      
      
      
      Вдарил по струнам Лекса, встряхнул головой, и рассыпались смоляные крупные кудри по плечам. Полыхнул в чёрных очах огонь их, Гренковский. Удержу такому молодцу нет. И пошёл по кругу, пощелкивая сапожками. И запел сочным бархатным голосом:
      
      Что ты, девица, хорошая моя,
      
      Чаешь, лапушка, покину я тебя?
      
      Не покину тебя, лапушка,
      
      Полюблю тебя, сударушка.
      
      А Наталья Петровна, художница, сидела в сторонке от всех. На Гренкова глядела удивлённо-ласково. Увидел Лекса глаза её и почудилось ему - Глафира! Только она так глубоко, ласково, тепло и удивлённо могла смотреть на него, любуясь его каждым жестом, каждым словом. Глафира посетила его, любовь его неизбывная, хранительница и оберегательница его. Приблизился к ней, пал на колени и положил свою голову на её колени, прошептал, как дождичек по травке:
      
      - Прости меня, Глафирушка. Сам не свой я что-то ныне. Я дурно повел себя? Прости, душа моя.
      
      Никто не услышал, к кому обратился Лекса, у кого прощения просит. А Наталья Петровна не могла не услышать. Отозвалась на его просьбу:
      
      - Всё хорошо, всё хорошо.
      
      Запустила в кудри пальцы, заперебирала ими. Наклонилась к кудрям, поцеловала их и тихо сказала:
      
      - Успокойся. Всё будет хорошо.
      
      Всхлипнул Лекса, прикрыл глаза руками, чтобы слезу не показать.
      
      - Саша, уймись, не распаляйся, - вовремя стал останавливать Гренкова друг, Павел Покровский, зная за Гренковым слабость входить в раж. - Садись-ка подле меня.
      
      И громко, чтоб слышали все, объявил:
      
      - А мы с Александром Михайловичем ко мне, к моим родителям для начала. Как, Саша, идёт такой оборот дела? Соглашайся, не пожалеешь. У нас там девушки - краше не сыскать. После того, как мы гостили там, о тебе часто спрашивают у моих. Как, идём?
      
      Подошёл Лекса к другу, приобнял за плечи:
      
      - С тобой, Павел Степанович, дорогой ты мой, хоть куда, хоть на край света.
      
      Павел Степанович Покровский и Александр Михайлович Гренков были ровесниками. Гренков преподавал в духовном училище иностранные языки, а Покровский - математику и философию.
      
      
      
      "Опять я срываюсь, опять, сколько зароков давал не пустословить, а вот будто бесы меня поджигают", - урезонивал себя Лекса. Он знал за собой эту слабость: ни с того, ни с сего весёлым стать, затормошить, завести компанию. А когда какой-то непонятный внутренний восторг оставит его, то впасть в грусть. В нехорошую, недобрую грусть. До следующего необъяснимого всплеска веселья. Недолюбливал свою бесшабашную весёлость Лекса, выговаривал себе: "После выздоровления я сколько уже всё жмусь, не решаюсь покончить с миром, а продолжаю по-прежнему не к месту веселиться и словоохотничать. Сколько останавливаю себя: ну вот отныне буду молчать, не буду рассеиваться. И не выдержу и увлекусь разговорами. Остынешь, а на душе непокойно. И опять слово даёшь: ну, теперь уже всё кончено навсегда - совсем перестану болтать".
      
      Лексу терзали сомнения. С ним приключилась большая беда ещё в Тамбове.
      
      На последнем курсе семинарии он тяжело заболел. Болезнь была опасная. Надежды на выздоровление было очень мало. Почти все отчаялись в его выздоровлении; мало надеялся на него и сам он. Послали за духовником. Духовник долго не ехал. Лекса уже прощался с белым светом. Тогда-то и дал обещание Господу: "Если, ты, Боже мой, меня воздвигнешь здравым от одра болезни, то я непременно пойду в монастырь". Врачи сделали немыслимое, поставили на ноги. Болезнь прошла. Александр не забыл своего обета, но несколько лет откладывал его исполнение. Успешно окончил семинарию. Перед ним открывался путь или в Духовную академию, или принять священный сан и получить приход где-то. Он даже подумывал уйти на военную службу. Но не стал поступать ни в Духовную академию, не принял священного сана.
      
      Засобирался Лекса, сказал компании:
      
      - Выпил самую малость, а голова разболелась, пойду-ка я отдохну.
      
      Он имел привычку гулять неподалёку от города в лесу. Уже занималась скорая весенняя заря, когда он туда пришёл. На излюбленном месте среди берёз он молился, просил у Бога вразумления, как поступить ему. Неподалёку от него журчал малый ручей. И вдруг Лекса явственно услышал тихий шёпот воды: "Хвалите Бога, любите Бога". Сердце забилось учащённо, бросило в жар и пот, а вода шептала: "Хвалите Бога, любите Бога".
      
      Просидел на бережке до самого солнышка. А когда оно поднялось и начало прогревать, вдруг легко и радостно решил: "Исполню обет. Исполню. Чего бы мне это ни стоило. Иначе мне нельзя".
      
      Поглядел на ручей и в душе поблагодарил его за подсказку.
      
      Он легко определил для себя: надо поехать с Павлом к его родным, а там рукой подать в Троекурово. Об Иларионе, старце Троекуровском, наслышан был Лекса. Потому задумал сходить к нему, испросить у него совета.
      
      
      
      2.
      
      
      
      Лексе нравился духовный подвиг, который совершал и совершает Иларион. Он часто вдумывался в непростую судьбу старца и хотел бы подражать ему, быть на него похожим в служении Богу. "Силён старец духом, вон через какие испытания прошёл, а какую верность Богу возрастил в себе и понёс по миру", - всё больше утверждал себя Лекса, направляя помыслы свои в Троекурово, где подвизался старец.
      
      
      
      Лекса терзался сомнениями: а готов ли он посвятить себя всецело служению Господу Богу и сыну его Иисусу Христу? Непростое это дело - вот так вот, как Иларион, принять все тяготы, все невзгоды жизненные и соединить дух свой с Всевышним.
      
      Погостив несколько дней у родителей Павла, Лекса засобирался в путь.
      
      - Павел, не осуждай меня, иду к Илариону, поисповедуюсь перед ним, попрошу совета его: куда мне направить стопы свои. Сердцем чую, что нужен я Господу. А где и как служить ему - пусть старец мне посоветует.
      
      - Одного тебя не отпущу, - сказал в ответ Павел, - пойдём вместе. Три десятка вёрст всего-то, доедем за полдня.
      
      - Нет, Павел, я пеше пойду. Посмотрю места, где хаживал Иларион. И по следам его к нему приду.
      
      Не стал настаивать Павел на своём. И рано утром следующего дня пошли они в Троекурово искать Илариона. Путь не короткий даже для таких молодцев, какими были Лекса и Павел. И не молчать же им в пути. Разговор за разговором ведётся, вьётся, как верёвочка, свивается воедино. Лекса всё про Илариона рассказывает, всё, что знает от людской молвы, всё, что услышал в семинарии. Рассказ его был обстоятелен, что удивляло Павла. Говорил Лекса тихо, задумчиво, может быть, даже больше для себя, чем для Павла.
      
      - Вот ведь с чего началось всё. На двадцатом году жизни Иларион оставил дом родительский и тайно ушёл из родного села. Укрылся у о. Трофима в Головинщино. Когда же через некоторое время родные прекратили поиски сына, он отправился странствовать по святым местам. Сперва пошёл не далеко, но и не близко, а в сам Киев, дабы испросить себе там, у подвижников Христовых, молитвенной помощи и благословения на новые труды и подвиги ради любви Христовой. Возвратившись из Киева, Иларион скрылся в глухом и дремучем в ту пору лесу близ села Каликино, поставив себе келию, и стал проводить там отшельническую жизнь. Тут навещала Илариона Евфимия Григорьевна Попова, пользовавшаяся его духовными советами и наставлениями и сама по способности своей помогавшая отшельнику словом и делом. Именно с Евфимией подвижник обсуждал появившееся у него вскоре сомнение в необходимости продолжать отшельническую жизнь в дремучем лесу и вдали от людей - влекла его жизнь монастырская. Богомудрая Евфимия, видя, что жизнь монастырская не по его призванию, пробовала было отговорить Илариона от дальнейших попыток поступить в общежительную обитель. Однако тот остался на этот раз непреклонен в своём мнении.
      
      Настоятель монастыря Авраамий уже знал Илариона как благочестивого юношу и с радостью принял его в число братии. Послушание дали ему такое - печь просфоры. Жизнь он вёл очень строгую, ни с кем не сближался, по кельям не ходил и к себе не принимал. Всё свободное время посвящал чтению и молитве. За это братия стала считать его гордым и возненавидела, а настоятель Авраамий полюбил ещё более и вскоре постриг Илариона в рясофор с именем Илария. Доверяя ему во всём, настоятель не раз посылал отца Илария за сбором доброхотных пожертвований на обитель от Христолюбивых благотворителей. Это ещё более восстановило против него братию. И вот однажды отец Иларий привёз меньше подаяний, чем обыкновенно, и в то же время имея при себе хорошую ряску, подаренную ему одной благотворительницей. Тут уж завистники и вовсе стали клеветать, что он деньги себе присвоил. Настоятель поверил и прогневался на отца Илария. Братия же, видя немилость к нему начальника, нигде не давала ему покоя, даже в храме Божием не стеснялись преследовать насмешками и глумлениями. Желая уклониться от встреч с братией, отец Иларий перестал ходить на общую трапезу, о чём тут же донесли настоятелю, что он выставляет себя постником. Настоятель приказал ему ежедневно ходить в трапезную. И опять последовал донос, что отец Иларий за трапезой ничего не ест. Отец Авраамий счёл это за грубость, обвинение доносчиков в постничестве нашёл основательным и на целый год отказал ему от трапезы и от хлеба. Из всего монастыря один только нашёлся сострадательный брат пономарь, навещавший отца Илария и приносивший ему ежедневно по просфоре, которыми он и питался.
      
      Кончилось тем, что в присутствии всей братии отца Илариона вывели из кельи на монастырскую площадку, где настоятель, введённый в заблуждение его недоброжелателями, сорвал с него клобук и рясу, плюнул ему в лицо и приказал вытолкать за монастырские ворота. И безо всякой злобы, с тихой улыбкой на устах и с молитвой за врагов своих в сердце, подвижник оставил неприветливую для него обитель, твёрдо помня слова Господни - отпусти им: не ведают, что творят.
      
      - Да уж, это так. Как и везде. Не один Илларион страдает от этого навета, вон какие головы в науке, в искусстве были гонимы и терпели какие невзгоды, - соглашался с рассказом Лексы Павел.
      
      - Так вот, Иларион счёл за лучшее вернуться в свою келейку близ села Каликино. Но вскоре он перебрался оттуда в окрестности села Головищино, где жил его духовный друг и учитель отец Трофим, и поселился в так называемом Воловом овраге, в чётырех верстах от села. Здесь, в дремучем лесу, он по примеру древних насельников Киево-Печёрской лавры выкопал себе с помощью духовного друга своего, семинариста Петра Алексеевского, несколько пещер, соединённых узкими проходами между собою и с главной, в которой молился. А в одной из пещер попавшийся на пути огромный камень служил ему вместо стола.
      
      Шесть лет прожил Иларион в этом овраге, молясь день и ночь, изнуряя плоть свою трудами и постом. Воду пил дождевую, а если дождя долго не было, то по многу дней терпеливо выносил жажду. В жаркие дни в лесу на открытой поляне молился, кладя по три тысячи земных поклонов.
      
      Однажды, стоя во время службы в головинщинском храме, Иларион упал без чувств. Причиной того, как выяснилось позднее, было то, что он восемнадцать дней не вкушал вообще ничего. Тогда же, как вынесли подвижника на свежий воздух на паперть, увидели на теле его вериги и медную сорочку, причинявшие телу его раны.
      
      За такие подвиги, в смиренном духе совершаемые, Господь сподобил своего угодника великих духовных дарований.
      
      - А вот это мне вовсе непонятно, - даже приостановился Павел. - Непонятно мне, зачем эти вериги, проволочную сорочку? Это самоистязание. Что за символы во всём этом? Что за потребности?
      
      - Причинять себе боль, сносить неудобства - это возможность причаститься к страданиям Иисуса Христа, которые он добровольно принял, чтобы спасти нас от греха. Так рассматривается стремление приблизить себя к Богу, - отвечал Павлу Лекса.
      
      - Самоистязание - путь к Богу? - удивился Павел.
      
      
      
      - Не всегда так, не совсем так. На это явление нет утвердительного ответа. Люди содрогаются при мысли о том, чтобы причинить самим себе боль. Тем не менее, верующие, которые истязают свои тела самобичеванием, тяжёлыми постами и грубой одеждой, раздражающей кожу, почитаются как примеры богобоязненности. И это отнюдь не отголоски средневекового прошлого.
      
      Помолчав, Лекса добавил заветное:
      
      - В монастырь ли идут, по иному ли подвиг совершают, как, к примеру, Иларион, не только для получения спасения, но и с мыслью достижения некоторого совершенства.
      
       После продолжительного молчания, обдумывания, Лекса по ходу продолжил тихо повествовать:
      
      - Слава о духовных подвигах и строго подвижнической жизни Илариона распространялась быстро и широко среди людей, что побуждало его иногда укрываться от молвы человеческой в глубине леса по нескольку дней. Кроме того, такая известность обратила на него внимание властей, что заставляло подвижника покидать свои пещеры и отправляться на продолжительное время в более отдалённые места. Обычно он останавливался в доме Елецкого купца Михаила Ивановича Лаврова-Кречета, который вместе со всем своим семейством питал к Илариону глубокую любовь и уважение. Сам Лавров говорил, что "всем своим капиталом я обязан молитвам отца Илариона; с тех пор как он стал меня посещать, Господь благословил дом мой всяким изобилием".
      
      Через некоторое время Иларион вновь вернулся в свои пещеры.
      
      Слух о возвращении подвижника быстро разнёсся по округе, и в овраг начинали стекаться толпы народа, жаждущие душеспасительной беседы с угодником Божиим или исцелений своих телесных недугов. Пещеры в овраге посетила 24-летняя благочестивая девица из села Пиково Дарья Дмитриевна Катукова, ставшая впоследствии основательницей Казанского девичьего монастыря в селе Сезеново. Она спрашивала у Илариона совета: каким путём идти ей в жизни для достижения вечного спасения. По совету подвижника поступила в одну из женских обителей.
      
       Властям не нравилось паломничество людей в лесные пещеры, и они пресекли отшельничество Илариона, а пещеры уничтожили.
      
      И ушёл он в село Колычево и подвизался там пять лет, не имея постоянного приюта, а переходя от одного помещика к другому.
      
      В последнее время пребывания в селе Колычеве Иларион жил в уединённой келии, устроенной для него помещиком Владимиром Николаевичем Меньшиковым в глубоком овраге. Подвижник был обеспечен всем необходимым и даже получил от своего благодетеля одного из лучших его крепостных - Никиту - для келейного услужения. К этому периоду жизни Илариона относится создание им своего духовного завещания - документального свидетельства его глубочайшего смирения.
      
      Здоровье подвижника было уж сильно расшатано: давал себя чувствовать ревматизм. Поэтому он стал думать о постоянном пристанище. Многие из окрестных помещиков рады бы были успокоить у себя великого подвижника, но ему всех угоднее было приглашение благочестивого Ивана Ивановича Раевского, владельца села Троекурово.
      
      И пошёл вновь Иларион в Киев помолиться и посоветоваться со старцами. На возвратном пути, идя лесом, услышал голос: "Будет тебе ходить! Спасайся на одном месте!" Иларион пал ниц, с трепетом благодаря Господа за неизреченное Его Милосердие, и дал обещание остаток дней своих провести на месте, которое Он ему укажет.
      
      Вернувшись в Колычево, пришёл Иларион в свою келью и не успел ещё отдохнуть с дороги, как в тот же день вновь приехал к нему Иван Иванович с приглашением ехать с ним в Троекурово.
      
      Подвижник, видя в этом указание свыше, согласился и выехал из Колычева в Троекурово.
      
      - Поистине, жизненный подвиг совершил человек, - задумчиво произнёс Павел. - Но вот во имя чего такие испытания себе устраивать? Не легче ли было бы прибиться к какому-либо монастырю и служить Богу на месте?
      
      - Легче бы, и он, как я сказывал, прибивался, - соглашался Лекса, - но так довелось ему, видно, характер имел такой неуёмный, что вело его, влекло его путешествовать по земле. В люди его влекло. Монастырь вполне мог быть для него, как для птицы клетка.
      
      - А не собираешься ли ты, Александр Михайлович, попутешествовать, как Иларион?
      
      - Нет, братец ты мой, не собираюсь, сам знаешь моё состояние, не до дальних походов мне.
      
      
      
      3
      
      
      
      Было уже темно, когда пришли они в Троекурово. Беспокоить старца в столь позднее время не решились. Спросили, в какое время следующего дня им лучше прийти. Им ответили: приходите перед полуднем. И они удалились от кельи. Заночевали у знакомых Павла. Всю ночь Лекса не сомкнул глаз, смотрел в темноту, представлял, как встретится со старцем, что скажет ему.
      
      
      
      Иларион встретил молодых прихожан радушно. По обстановке в келье было видно, что живёт старец скромно, но не бедствует. Иконы старинные в резных рамах, богатых окладах. Лампада изящная, украшенная камнями, искусной резьбой. Стол же, стулья, кровать мало чем отличались от обстановки крестьянских жилищ. Иконы и лампада притягивали к себе внимание. И Лекса с благоговением отметил: "Намоленные. Светлое место, святое".
      
      
      
      Павел принял благословение от Иллариона и оставил друга наедине со старцем. Лексу брало удивление: он представлял себе Илариона мощным, крепко сложенным, крупным мужчиной. Иначе и быть не могло, столько человек пережил, перестрадал, такие гонения принял и претерпел - это под силу только мужчине особого физического склада, богатырю.
      
      
      
      Перед Лексой же сидел на стуле довольно тщедушный человек с умильно-ласковыми светлыми глазами, благообразным чистым лицом. Лекса даже засомневался - да Илларион ли это?! Когда же старец заговорил, то голос его будто втекать стал в душу, настолько он был тих, мягок, тёпел.
      
      
      
       Иларион попросил молодого прихожанина рассказать всё о себе. И Лекса заговорил, как и Иларион, тихо и мягко. Говорил без всякой утайки. Утайки здесь явно не было места. Таинство исповеди неискренне и бессмысленно, если исповедью не движет вдохновлённое Духом Божьим раскаяние, за которым следует прощение грехов.
      
      
      
      Рассказал о себе всё, от первых памятных лет детства до нынешнего дня. И чем больше говорил, тем легче становилось на душе, тем просветлённее делались мысли. Он уже готов был пасть перед старцем и благодарить за великую способность подвигнуть собеседника к откровению, способность исповедью так высветлить и очистить душу.
      
      
      
      Закончив говорить, не мог поднять глаз на Илариона, сидел, сгорбившись, глядя в пол, спрашивая себя - всё ли сказал?
      
      
      
       Иларион встал со стула, прошёлся по комнате, остановился перед огоньком лампады, помолился довольно продолжительное время, сказал:
      
      
      
      - Пойди на воздух, отдохни от откровения. Тебя позовут.
      
      
      
      Лекса удалился из келии. Павла во дворе не было, куда-то ушёл. И хорошо. Надо было побыть одному. Он сел на лавочку на ветерке под развесистой липой и задумался. Ему казалось, что для его чувств и мыслей открылся какой-то новый, прямой и тихий путь к самому Всевышнему. Сами собой складывались слова благодарности Илариону, открывшему путь к Господу.
      
      
      
      Некоторое время спустя Лексу пригласили к Илариону. Разговор у них был короток. Вернее, Иларион, не сомневаясь, сказал:
      
      
      
      - Иди в Оптину Пустынь - и будешь опытен. Можно бы пойти и в Саров, но там уже нет теперь никаких опытных старцев, как прежде.
      
      
      
      Помолчав, подумав, прибавил без всякого сомнения:
      
      
      
      - Ты там нужен.
      
      
      
      Совет старца Илариона подвигнул Лексу в намерении оставить мир, уйти в обитель. Но ведь надо было ещё разрешить ряд житейских вопросов. И от друга он прямиком поехал домой. К родителям. К их родительскому совету.
      
      
      
      Глава 3.
      
      
      
      1.
      
      
      
      Встав с постели, Лекса совершил утреннюю молитву. Посмотрел за окно на установившийся уже день. После завтрака решил сходить на пасеку. Ждал, когда мамушка позовёт к столу.
      
      
      
      На этажерке, искусно сплетённой из ивовых прутьев, стояли книги. Просматривая их по корешкам, остановился на одной: "О пчеловодстве", автор П. И. Прокопович. Книга мало заинтересовала, но то, что дед явно руководствуется в своем пасечном деле трудами опытного пчеловода - это пришлось ему по душе.
      
      
      
      Позавтракав, поговорив с мамушкой, засобирался на пасеку.
      
      
      
      - Вольника этого, Братку, с собой возьми, - сказала мамушка. - Это чего вытворяет? На привязи вечер был, от дома всё голос подавал во все стороны. А как тебя зачуял, так ошейник долой с себя и утёк. Какой! Как задумает, куда ему надо, так вытянется весь в струнку, ровный сделается, прямой, ну, ошейник-то с него и сходит. И он пошёл по своим делам. Бери с собой, его не остановишь, следом за тобой уйдёт. А Белку пусть дед домой ведёт. Она не такая вольница, как этот.
      
      
      
      Лексе приятно было слушать увещевания мамушки, а Братка будто понимал, что говорят о нём, жался головой к ноге его, подставлял то одно ухо, то другое под ласковое почёсывание.
      
      
      
       Дорога была с детства известна. Пчеловодов в Липовице один или два, а угодий для медосбора много. Главное - липовый лес вдоль речки. Широкой полосой тянется он в сторону Падов, до самого впадения Большой Липовицы в Цну. Деревья зрелые, необхватные, от обильного цвета жёлтые стоят, высокие, сажен по пятнадцати и больше. Каждая такая липа при доброй погоде чуть ли не пуд мёда дает. Гренковская пасека из года в год стоит при повороте речки, а от пасеки вправо и влево липовые угодья. Отец Фёдор привык мёд брать липовый, особо ценный. Соты отожмут, отстоится мед, сделается светло-зелёным, с желтизной, и дух липового цвета держит долго, годами хранят мед в холодном погребе, а дух этот не покидает его. Гренковский мёд славится в округе. Ему и при продаже скупщики цену хорошую дают. Все монастыри в округе - Трегуляйский, Сухотинский, даже Козловский и Мамонтовой Пустыни, не говоря о Тамбовских, - заказывали много мёда у отца Фёдора. И отжатым мёдом, и сотовым снабжали Гренковы монастыри. Лекса знал и горд был за дедов промысел. Одно упоминание, что мёд гренковский несравним с другими медами далеко за пределами Липовицы, заставляло его уважать дело, отца Фёдора и отца Михаила.
      
      
      
      Идти пришлось недолго. От леса в их сторону с громким лаем покатилась белая собачонка. Братка рванулся ей навстречу. Встретились они, заходили кругом друг возле друга, обрадовались, повизгивают от переполнивших их чувств. На опушку вышли отец Фёдор, Михаил. А за ними и Аннушка.
      
      
      
      - Лекса! Братишечка, - побежала Аннушка навстречу. - Родненький! Пришёл!
      
      
      
      Она с разбегу ткнулась в брата. Лекса подхватил её на руки, закружился, целуя сестру в щёки, в нос, в глаза.
      
      
      
      - Отпусти-ка его, девонька, дай нам с ним пообняться, - сказал отец Фёдор и обнял внука, троекратно расцеловались.
      
      
      
      Следом за дедом и отец потискал сына:
      
      
      
      - Ну, молодец. Форменный казак. А, бать, - обратился к отцу Фёдору Михаил, - мужик-то какой разделался. Скажи ты на милость, откуда что взялось...
      
      
      
      Все вмести вошли под липы, прошли к просторному шалашу, присели на лавку за длинный дощатый стол. Глядели и не могли наглядеться все трое на Лексу, а он - на всех троих. Аннушка вьюном вилась возле брата.
      
      
      
      - Гляжу на тебя, Лекса, и всё большим уважением проникаюсь ко всему роду своему, - говорил отец Фёдор, удовлетворённый видом внука. - Казаки мы. Как есть казаки. А примесь чёрная у нас - это от прародительницы нашей. Казаки-то исстари походами ходили на иностранцев, злато, серебро, шелка приносили домой. Пленных женщин молодых приводили. Какой уж пращур наш - того не знаю, привёл домой персиянку. Это после знаменитого похода в Персию. Привёл и женой своей сделал. Вот от неё и пошли все мы, тёмные, станом гибкие, как говорится, семижильные. А на тебя, Лекса, смотрю, а ты из всей родни нынешней нашей статью-то удался. Хорош, одним словом.
      
      
      
      Лекса застеснялся от речи деда, перевёл разговор на пасеку:
      
      
      
      - Как пчёлка работает?
      
      
      
      - А ей чего ж, пчёлке-то? Бог её создал для этого. Работает, когда погода ей позволяет да цвета всякого много. Взяток несёт хорошо. Колода, которая подвешена для взвешивания, фунтов до двадцати в день привешивает. Заранее говорить, загадывать грешно, а так прикидываю, что по пудику с каждой колоды получим. Семьи легко перезимовали, сильные семьи, не успеваем новые колоды под рои ставить. Такие вот они, слава тебе Господи, дела у нас.
      
      
      
       Отец Фёдор был явно доволен пасекой, рассказывал благостно, с теплотой в голосе.
      
      
      
      - Новые правила начинаем заводить. Ныне вон от колод вроде бы уже отказываются. Читаю, учусь, как по-новому вести дело. Слышал, небось, про ульи? Вот норовим и на своей пасеке переводить пчелу из колод в ульи эти самые. Всех в одно лето не переведём, а сколько успеем. Кропотливое это дело - ульи вязать. Липу режем, колем на досочки, стругаем их и из досочек этих дома для пчёл делаем. Удобно. Верх съёмный. Доступно поглядеть внутрь, что да как там у них. А пчёлкам домики по нраву пришлись, в удовольствие своё обживают их. Вон уже две дюжины семей поселили в ульи эти.
      
      
      
      - А всего сколько семей на нынешний день? - спросил Лекса.
      
      
      
      - Да под триста. Немало. Успевай да успевай. Трое ребят наших сельских приходят. Я их научаю, как дело пасечное вести, ну, а они помогают в работе. Один из них, считай, свой уже.
      
      
      
      Отец Фёдор взглянул на Аннушку, а она зарделась, опустила глазки, вскочила и убежала в шалаш.
      
      
      
      - Скоро? - спросил Лекса, кивнув в след сестре.
      
      
      
      - Да вроде бы на Покров согласились-сладились. Алексеем зовут. Семья справная, работящая. Да ты должен знать их. Деда Степана Миломаева помнишь?
      
      
      
      - Ну как же не помнить. Я деду Степану очень уж обязан по сей день. Это ведь он меня тогда из речки-то вызволил, утонуть мне не дал. Как же мне не помнить его.
      
      
      
       - Давайте так ныне поступим, - предложил дед Фёдор, - до полудня поработаем, а после полудня мы уедем домой. А ты, Лекса, на пасеке похозяйничаешь. Заодно отдохнёшь тут. Для отдыха место очень уж благодатное. А вечером тебе Аннушка поснедать принесёт. Да тут и заночует с тобой. А нам дома ещё дела есть. До Троицы со всем надо поуправиться. Хорошо бы дождичка Бог послал. Суховато делается.
      
      
      
      - Дождичка? - переспросил Лекса. - А на самую Троицу и дождик пожалует.
      
      
      
      - Откуда ты знаешь? - подала из шалаша голос Аннушка.
      
      
      
      - Мелким знать не положено, - отшутился Лекса.
      
      
      
      - Ой-ёй-ёй, крупный-то какой, - передразнила брата Аннушка и прыснула смеяться.
      
      
      
      - На Троицу и дождю как не быть, - сказал отец Михаил. - Редкая Троица без дождя обходится. Я замечаю, что и пчёлка вялая делается. Летки запечатывает. Не иначе как к ненастью.
      
      
      
      - Оно уж так, оно уж так, - согласился отец Фёдор. - Запрягай-ка, Михайло, лошадушку. А ты, коза-дереза, вылазь из укрытия, домой поедем.
      
      
      
      2
      
      
      
      И Лекса остался один в этом царстве небесной синевы, цветущих лип да натужно жужжащих пчёл. Походил по пасеке. Посмотрел, как отец и дед собирают ульи. Положил досочку на стол, поработал рубанком. Липа поддавалась легко, закручивалась ровная длинная стружка. Обработав так с десяток досочек, отложил рубанок, посидел на столе, всматриваясь в цветущую липу, в сотни вьющихся и ползающих по цветкам пчёл. С малолетства зная пасеку, уже не удивлялся трудолюбию этих упорных насекомых. Этих творцов благодати.
      
      
      
      Вспоминался один случай, произошедший с ним на пасеке. Во сне ли было, на яву ли, теперь Лекса не мог сказать утвердительно. Как-то, когда он сидел на пне и внимательно рассматривал, как трудятся пчёлы, его занятие прервал внезапно появившийся старец. Он положил свои руки на голову Лексы, и Лекса вдруг ощутил теплоту, ласку и доверие, какие могут идти только от матери и отца.
      
      
      
      - Покажу я тебе, где сокрыта земли нашей тайна, - ласково сказал старец. - Смотри зорче.
      
      
      
      И видит Лекса, как из дупла вылетели три золотые пчелы. Первая пчела села на правую ладонь старца, вторая - на левую, а последняя пчела села на лоб старца.
      
      
      
      Старец объяснил, что пчела на правой руке будет собирать знания, полученные из опыта и честного труда, пчела на левой руке будет собирать и беречь красоту, а пчела, что села на лоб, будет хранить и крепить веру. И когда их соединит круг вечности, расцветёт край наш русский, и откроется великая тайна, схороненная до времени.
      
      
      
      Старец так же пропал бесследно. Оставил Лексу с самим собой, со своими мыслями.
      
      
      
      И представилось Лексе, как обильна лесами матушка-Русь. Сколько ценного в её полях, лугах, лесах, водах. А люди что-то не вполне соответствуют своей устроенностью этим богатствам. Не вполне. Так что же мешает человеку быть такими же вот, как эти пчёлки? Ему больше надо, чем им? Много больше? А из стремления к большему и большему что-то получается не вполне пригодная жизнь. Почему так? Что, создавая человека, Бог хотел от него? В чём тут замысел Божий? С пчёлкой - всё ясно. А вот с человеком ясности нет. Какое-то особое он создание. Не как всё в природе.
      
      
      
       Прилёг в шалаше на подсохшую луговую траву. Душновато уже сделалось, но травный дух был настолько приятен, так кружил голову, что оставлять его, выходить из него - это свыше сил всяких.
      
      
      
      Вдруг Братка заорал истошно, промчался туда-сюда мимо шалаша.
      
      
      
      - Что ты, что ты! - выскочил Лекса из шалаша. - Кто тебя?
      
      
      
      Братка скакал по кустарникам, сбивая с себя пчёл.
      
      
      
      "Рой, - догадался Лекса, - рой на него сел. Ну, дела. Что ж теперь?"
      
      
      
      Братка вынырнул из кустов и стремглав помчался к воде. Сходу с обрывчика прыгнул в речку. И там только спасся от пчёл.
      
      
      
      Подбежав к речке, Лекса увидел, как Братка весь погрузился в воду и только высовывал нос из воды, чтобы набрать воздуха. Пчелы недолго вились над собакой, сбились в клубок и перелетели за речку, в луга. Рой явно ушёл, теперь его не остановить. Почему-то миновал роевни, не пошёл в них.
      
      
      
      Полежав ещё в воде и убедившись, что пчёл поблизости больше нет, Братка выскочил на берег и, не забегая в лес, берегом, вдоль воды ударился бежать домой. На призывы Лексы даже не оглянулся ни разу. Лекса чуть ли не в хохот смеялся:
      
      
      
      - Ну, отдохнул на пасеке? Видно, не раз уже тебе доставалось от них, коль так легко спасение находишь. Они, брат, научат тебя дома сидеть. Эти научат.
      
      
      
       Как же любил Лекса речку, свою Большую Липовицу! А какая она большая? То тут, то там вброд перейдешь. Бегучая, а потому чистая, потому дно её песком скрипучим, промытым да камешками цветными выстлано. Густо поросла по бережкам ивняками. Рыбка добрая резвится в струистой воде. Вон они,к раснопёрочки, окуньки, подлещики стайками снуют от бережка к бережку. А на быстринках голавлики стоят, будто упираются лбами в напористую воду. Стоят долго, пошевеливая плавниками и хвостами. А вон и щучка гоняет за молодью. Завидев её, молодь брызгами разлетается в стороны, из воды выпрыгивает. Как же ей не выпрыгивать, страшная щучка, и жить хочется. А в ивняках птичье раздолье. Всякая мелкая птичка гнездится в непролазных зарослях. Трудно её здесь взять хищной птице. Да и зверёк не каждый отваживается охотиться в зарослях. Попискивают птички, поют на разные голоса каждый свою песенку. Соловьев здесь несчётно. Но уже изредка какой из них прощёлкает, вспомнит песенные денёчки и ноченьки. У соловьёв птенцы вывелись. И всё, не до песен соловью, кормить надо потомство своё. Они вон как клювики раскрывают, как цветочки жёлтенькие качаются над гнездом, завидя отца с добычей, кормом для них. Много им корма надо, чтобы успели они вовремя вырасти, чтобы до холодных зорь на крыло поднялись, а вскоре и отправились дружно в дальние тёплые стороны.
      
      
      
      Жизнь, жизнь кругом: на земле, на небе - везде жизнь. Всему порукой солнышко - создательница и хранительница жизни кипучей, живой. И любовь. Любовь рыбки, птички, пчёлки. Ничего-то нет и не было бы на свете белом без любви всеобъемлющей. Без любви божеской к произведению своему...
      
      
      
      
      
      
      
      Лекса разделся, помолился и ступил в воду. А холодна она, быстрая. Медленно вышел на середину речки. И было ему здесь всего-то по пояс. Поплавать, можно сказать, вовсе негде. А на омута ниже по течению идти не хотелось.
      
      
      
      И другая речка вспомнилась ему, предстала перед глазами. Весенняя, ледоходная. Ночью шум пошёл от речки. Лёд подняло и поломало. И понесло его к низовьям. Перед мостом же льдины упёрлись в сваи, плотно набились, тёрлись одна о другую, крошились, ломались. А как день установился солнечный, как подогрело солнышко, так Лекса и отправился разлив посмотреть, походить по берегу, встречая и провожая весеннюю воду.
      
      
      
      Дошёл до моста. Слышит, дети кричат: "Спасите! Спасите!" Бросился к мосту, а там на льдине два парнишки лет по пять жмутся друг к другу и кричат что есть силы. Сбросил пиджак и побежал по сгуртовавшимся льдинам к мальцам. Одного отнёс к берегу, за другим ринулся. А льдины играют под ногами. Второго парнишку подхватил, а до берега не донёс, подыграла под ногами льдинка, оскользнулся на ней. Бросил мальца на большую льдину, а сам не успел ступить на нее, под воду ушёл. Вынырнуть хотел, а затылок в льдины упирается, не поднять их. И занырнул под льдинами к сваям. На последнем воздухе сваи миновал, вынырнул уже по другую сторону моста, на чистой воде. Воздух ловит, ловит и никак не поймает. А течение несёт его.
      
      
      
       И будто Бог послал помощь Лексе: дед Степан Миломаев мимо шёл, нёс из леса жердину, крики заслышал, подбежал. Увидел Лексу в воде, помог, жердину бросил, поймал Лекса конец жердины, а дед Степан и повел его к берегу. Вывел к сухому и приказал:
      
      
      
      - Бегом, малый, что есть силы в тебе, бегом до дому лети. А дома под шубу и на горячую печь. А мать тем временем баню пусть топит.
      
      
      
      И помчался, и полетел Лекса к дому. Одежонку сбросил с себя, влез в дедов овчиный тулуп и на печь.
      
      
      
      - Что, Лекса, что случилось? - заспрашивала мамушка, подойдя к печи и разбирая его мокрую одежду. - Иль в воду попал?
      
      
      
      А у Лексы зубы стучат, колотит его холод, ни тулуп, ни печка горячая не согревают.
      
      
      
      - Мамушка, баню, баню мне топи. Так дед Степан Миломаев велел. В речку я сорвался. Ребятишек спасал.
      
      
      
      Мать подалась баню топить. Беда ведь, сын в холоднющей воде побывал.
      
      
      
      - Ребятишек он спасал. Спаситель какой. Самому десятый годок не минул, а он - спасать.
      
      
      
      Баню жарко натопила. Соседку покликала, помочь попросила. Положили на палати Лексу, на камни воды поплескали, вениками походили по нему.
      
      
      
      Потом стали травами горячими обкладывать. Мочат травы в кипятке, подержат их и обкладывают ими спину, грудь, бока. Как травы чуть остынут, так снова обваривают, снова обкладывают. А Лекса жара не чует, Лексе не горячо, его озноб бьёт. Долго парили, выпаривали холод из его костлявого тельца, и опять в тулуп завернули, в дом отнесли, на печь положили. Мёд развели молоком и пить, пить заставили. Нет-нет Лексу пот прошиб. Мокрым он в тулупе сделался.
      
      
      
      - Ну вот, ну вот, пот прошиб, теперь легче станет. Пусть поспит теперь, сколько захочет, - говорила соседка, собираясь домой.
      
      
      
      Дед с отцом пришли. Пораспросили мамушку. Все им обсказала, как дело было. Помолились они в горенке перед образами, попросили Господа Бога о сохранении и исцелении сына.
      
      
      
       Только к вечеру проснулся Лекса, слез с печи. И не поймёт, на самом ли деле в доме темно или это ему так кажется. К столу его позвали, а он идет с раскинутыми руками, чтобы не налететь на что-либо. Увидели это дед и отец и речи лишились. Поняли: слепой парень-то. И так, и сяк ему перед глазами делают, и туда, и сюда посмотреть велят, он головой крутит, а видеть - ничего не видит. Покормили Лексу и опять на печь.
      
      
      
      Ослеп Лекса. И нездоровье его гнетёт, то в жар бросает, то в дрожь. Почти два месяца на печи просидел. Ему и поесть-то стали на печь подавать. Беда. Испортился малый, ослеп. Дед докторов привозил. Осматривали они, говорили:
      
      
      
      - Остуда - это пройдёт. А вот глаза...
      
      
      
      И плечами пожимали:
      
      
      
      - Всё в воле Божьей.
      
      
      
       Не оставил Бог Лексу нездоровым, калекой. Прозрел он. Сначала медленно возвращалось зрение, туманило глаза. Но день при дне всё отчётливей видел он белый свет. Вскоре и лица стал видеть. И читать начал понемногу. Правда, книги у него отбирали, говорили:
      
      
      
      - Пока не читай, пока рано тебе.
      
      
      
      И всё бы ничего, да вот суставы на ногах и руках болеть стали. Как чуть остынет, так ломота в суставах начнётся. Глаза восстановились, а суставы до сих пор заявляют о себе, иногда так заявляют-напоминают, что не знает, как руки, ноги положить, чтобы удобно им было. По всей ночи криком кричат суставчики. Вот какая она, весенняя водица коварная. Снеговая, яд-вода.
      
      
      
      Лекса погладил воду, будто успокаивал ее:
      
      
      
      - Да не виновата ты. И я не виноват. Детей надо было снять с льдины. Ушли бы в воду - не вынырнули бы. Как же, иначе мне нельзя было.
      
      
      
      3.
      
      
      
      Перед вечером заявилась на пасеку Аннушка. Лекса видел - не одна она шла, с парнем. И спросил:
      
      
      
      - Мил дружок-то где ж схоронился?
      
      
      
      - Ой, Лекса, да ты... - зарделась Аннушка.
      
      
      
      - Зови, зови его сюда, нечего там одному комаров-то кормить. У костерка посидим вместе. Зови.
      
      
      
      Аннушка шмыгнула в заросли, а оттуда вскоре вышли вдвоём. Подошли к костерку. Познакомились. Парень назвался Алексеем. Лексе парень понравился: рослый, статный, лицо чистое, юное, с румянцем, волосы русые, кучерявые. Одобрил: пара завидная будет, детки здоровенькие от таких пойдут.
      
      
      
      Молодые взялись стряпать, ужин готовить, а Лекса, чтобы не мешать им и не смущать их, ушёл. За липовым лесом вышел в луг, пошёл краем, на ходу разглядывая цветы, слушая, как начинают вечернюю перекличку коростели. На землю ли оседал, от земли ли поднимался вдали туман. В этом тумане, по кустарникам бродили кони, отпущенные на ночное кормление. Туман подбирался к лесу. Вот уже отдельно от леса стоящие деревья будто вошли в этот туман, будто вброд идут острожно. Если не видеть луг, не знать его до вечернего тумана, то так и покажется, что сама земля и вся жизнь на ней спрятаны от глаз, прикрыты этой туманной тайной.
      
      
      
       Когда вернулся из лугов, то сестра поманила его пальчиком, позвала в шалаш. Подала свёрток, сказала:
      
      
      
      - Темно уже. Утром посмотришь.
      
      
      
      - Что это?
      
      
      
      В свёртке было что-то мягкое.
      
      
      
      - Утром, утром, братик, поглядишь. Вместе поглядим. А пока прибери.
      
      
      
      Поужинав, Лекса ушёл в шалаш, лёг лицом к выходу, глядел в небо. Молодые где-то неподалеку гулькали и ворковали. Аннушка то заливисто смеялась, то умолкала
      
      
      
      "Любуются. Пора их такая. Как мудро создан белый свет. Любовь... Из любви и деревья, из любви и былинки-цветочки. Весь мир из любви состоит".
      
      
      
      А на небе почти не оказалось звёзд. Там, где зашло солнце, небо ещё светилось розово, а неподалёку начиналось новое зарево, предвещая скорый восход солнца. Коротка ты, июньская ночка. Коротка и светла.
      
      
      
       Свёрток интересовал Лексу, он держал его рядом с собой. Светать стало стремительно. На траве, на деревьях сначала засеребрилась, а при восходе солнца алмазно запереливалась роса. Лекса развернул свёрток и удивился: рубашка, светло-зелёная рубашка, и поясок такой же светло-зелёный, расшитый цветными нитками по краю. "Кто ж это рукодельница такая? Ну и ну..."
      
      
      
      Перед братом появилась Аннушка. Низ юбки у неё отяжелел от росы, и Лекса понял, что молодые только-только расстались.
      
      
      
      - Где ж он? - спросил Лекса.
      
      
      
      - Домой пошёл. Ты рубашку примерь. Если что не так, то она поправит.
      
      
      
      - Кто?
      
      
      
      Аннушка замялась сначала, но сказала:
      
      
      
      - Глафира.
      
      
      
      - Что ты говоришь!? - воскликнул удивлённо Лекса. - Ну-ка, ну-ка, расскажи, расскажи.
      
      
      
      - А что рассказывать? Вечером иду к тебе сюда, а Глафира от колодца воду несёт. Спрашивает меня:
      
      
      
      - Ты на пасеку? Лекса там?
      
      
      
      - На пасеку, - говорю. - И Лекса там.
      
      
      
      А Глафира говорит:
      
      
      
      - Подожди меня вон там, за сиренью, я скоро.
      
      
      
      И правда, скоро подошла, вынула из-за пазухи этот свёрток, говорит:
      
      
      
      - Лексе передай от меня. Пусть на Троицу в этой рубашке будет. Скажи ему: Глафира так хочет. Ты одень, одень рубашку, а я посмотрю, как она на тебе.
      
      
      
      - Может попозже? - застеснялся Лекса перед сестрой.
      
      
      
      - Попозже я спать буду. Давай сейчас. Переодевайся.
      
      
      
       Лекса вышел из шалаша в рубашке, подпоясавшись пояском. Аннушка только ахнула:
      
      
      
      - Красотища-то какая. Переливается вся. Ой, а я Лёше такую не сделала. Надо бы. Какой красивый ты в ней, брат! Глаз от тебя не отвести. Вот какая уж молодец, какая уж молодец Глафирушка! А тайком мне отдала. Да как же ей иначе-то, муж всё же, двое детишек. А тебя любит. Ох, любит она тебя. Счастливый ты, Лекса.
      
      
      
      - Почему ж счастливый? Она замужем.
      
      
      
      - И что замужем!? И что? А тебя ведь любит! Не любила бы - не шила такую рубашку. Потому и говорю, что счастливый ты, вон ведь как тебя любит-то она. Чтобы на празднике в этой рубашке был. Значит, хочет полюбоваться на тебя.
      
      
      
      - Полюбуется. Только ты, коза-дереза, ни слова никому. Смотри. А то ведь плохо Глафире будет. Всё поняла?
      
      
      
      - Я понятливая. Пойду спать. Глаза уже слипаются.
      
      
      
      Глава 4.
      
      
      
       1
      
      
      
      Уже века праздник Пресвятой Троицы соединяет и искреннюю радость, и веселье, и глубокий молитвенный настрой.
      
      
      
      Село принарядилось к празднику. Окна домов, крылечки густо украшены свежими берёзовыми ветками. Ветки берёзы везде, даже во дворах, на колодцах, на оградах. Полы в жилищах выстланы свежей травой с обильными цветами. Эта трава свисает с подоконников, со столов и лавок, даже с печных лежанок. Храм также густо украшен ветвями берёзы и снаружи, и внутри. На полу густо настелена трава.
      
      
      
      Зазвонили колокола малые, будто возрадовались празднику. Монотонно загудел колокол большой. Его гудящий благовест призывал к молитве. И слышен был этот благовест высоко над Липовицей и далеко в окрестных полях и лесах. В лучах раннего солнца утопали дали заливных лугов, а на лугах переливчато сверкала, горела речка.
      
      
      
      Солнце проникало сквозь высокие окна в храм. И алтарь, убранный цветами, озарялся янтарным блеском свеч и солнца. Поистине настал весенний праздник - светлый, спокойный.
      
      
      
      Прихожане держали в руках букеты цветов. И то там, то тут на цветы падали тёплые и чистые, как этот день, женские слёзы. И смирение, и слёзы испрашивали у бога благодати, дождя, урожая хлебов и трав.
      
      Лекса почему-то из всех годовых праздников особо отмечал Троицу. Как и святой Сергий Радонежский, он невольно, не задумываясь над этим, избрал своим жизненным служением Троицу. Говорил себе, "чтобы созерцанием её побеждался страх ненавистной розни мира сего".
      
      
      
      В христианской истории событие, произошедшие в праздник Пятидесятницы, рассматривалось как рождение церкви, под которой понимают собрание избранных Богом людей, призванных хранить Его слово, исполнять Его волю и совершать Его дело в мире и в Царстве Небесном. По значимости и торжественности празднование Троицы уступает только Пасхе.
      
      
      
      В этот день православная церковь вспоминает сошествие Святого Духа на апостолов и чествует Святую Троицу. Согласно этому учению, Бог существует в трёх неслиянных и нераздельных лицах: Отца - безначального первоначала, Сына - логоса и Духа Святого - животворящего начала.
      
      
      
      Лекса словно светился изнутри. Ему казалось, что все жизненные невзгоды его, все болезни его он переносит с радостью, благодаря этому Святому дню. Его ничто не печалит, не тревожит в этот день. Ему верилось в то, что он пребывает в живой связи со Святым Духом. Он искренен был в своей молитве к Святому Духу: "Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша". И верил он блаженно, и всею сутью своей ощущал, как в этот великий день входит в него Святой Дух, очищая и спасая его.
      
      
      
      
      
      
      
      В храме совершалась одна из наиболее торжественных и красивых служб в году. После литургии служилась великая вечерня, на которой пели стихиры, прославляющие сошествие Святого Духа, а священник отец Фёдор читал три специальных пространных молитвы о Церкви, о спасении всех молящихся и об упокоении душ всех усопших (в том числе и "во аде держимых"). Во время чтения этих молитв все (в том числе и священнослужители) стояли на коленях. Коленопреклонением на траву завершался послепасхальный период, во время которого в храмах не совершается коленопреклонений и земных поклонов. "Благословен еси, Христе Боже наш, иже премудры ловцы явлей, ниспослав им Духа Святаго, и теми уловлей вселенную: Человеколюбче, слава Тебе".
      
      
      
      Лекса пел на правом клиросе. Он видел, как в храм вошла Глафира с двумя детьми: мальчик лет восьми и девочка лет шести. Дети встали справа и слева от матери, как и она, усердно молились.
      
      
      
      А когда началось коленопреклонение, то встали коленями на траву, пали ниц, как все прихожане. Лекса с удовольствием отметил молитвенную тихую скромность в детях Глафиры. Все трое - мать, сын и дочка - были хороши собой, ухожены, празднично одеты. На Глафире и дочке зелёные длинные платья, на сыне из того же материала зеленая рубашка. Такая же, как подарок Глафиры.
      
      
      
      Не близко было от Лексы до Глафиры, но он хорошо видел её строгие и смиренные глаза. Видел он и то, как Глафира смотрела, не сморгнув, на него. И читал в её глазах несказанную боль и печаль. Какой-то невыносимый молчаливый крик переполнял её глаза.
      
      
      
      2.
      
      
      
      Люди вернулись из храма к праздничному обеду.
      
      
      
      Мамушка и Аннушка заканчивали приготовления праздничного стола, выставляли поднятую из погреба со снега медовуху, которая в тепле шапкой пенилась в графине, чашки с квасом, солёными и свежими, нынешней весны грибами, мясом, солёной, копчёной и свежей речной рыбой, ветчиной с широкими розовыми прослойками, редкими для этой поры молодыми огурчиками, поверх которых лежали перья лука, укроп... Стол был без особых затей, без фарфоровой посуды, без серебряных ножей и вилок, но богат снедью. Было видно, что в этой семье поесть любили плотно, сытно.
      
      
      
      Огурчики столь ранние - это гордость отца Михаила. Он выращивал их на подстилке из особого, намывного чернозёма, смешанного с мелко нарубленным сеном и конским навозом. Политая кипятком ещё по морозцам, подстилка скоро начинала "гореть", производя тепло. В это тепло Михаил бросал семена огурцов, накрывал рогожей. Огурцы быстро прорастали. И тогда рогожку на день поднимали на колышках, а на ночь опускали низко над растениями. И на стол шли огурчики на месяц, а то и на все полтора раньше тех, которые были посеяны в открытом грунте.
      
      
      
       Лекса сидел на диване в горенке, откинувшись на спинку, прикрыв глаза. Он слышал, как мамушка поучает младшую дочь перед уходом её в другую семью:
      
      
      
      - Вот скоро и у тебя будет своя семейная жизнь. Ты узнаешь порядки другой семьи. Соединишь наши порядки с теми, в другой семье. Думаю, что кротостью, послушанием, ровностью своего характера ты не будешь в тягость той семье. Ты не смутишь их семейного покоя, не станешь его переделывать на свой лад. Потому старайся всякое дело неспешно обсуждать с мужем, с его родителями. Главное, чтоб пустого мудрования не было с твоей стороны. И станешь тогда благоразумной и осторожной на все случаи семейной жизни.
      
      
      
      "Господи, хорошо-то как мамушка говорит, просто-то как. Шелестит, как дождичек весенний благодатный. Слушал бы и слушал мудрость её женскую", - благоговейно думал Лекса, одновременно несказанно любя мать и сестру. И Глафиру... Глафира удивила его своим каким-то новым откровением перед ним. Он это почувствовал по переданной ему через сестру рубашке, по её глубокому, мягкому, явно любящему его взгляду в церкви. Оказывается, она с детьми приехала в Липовицу из Больших Падов, где жила в семье своего мужа. Здесь, в Липовице, у неё заболела мать, и Глафира ухаживала за ней.
      
      
      
       Много чего связывало Лексу с Глафирой. Они росли чуть ли не по соседству. И с детства так тянулись друг к другу, что их считали малые и старые женихом и невестой. Горячий, срывистый Лекса запросто вступал в распри с ровесниками и старшими. То и дело распри эти заканчивались драками. И если Лекса с кем-то дрался, то Глафира была тут как тут, и чуть ли не плечом в плечо шла с Лексой на противников. Сколько бы ни было их, а она не отступит, Лексу одного не оставит.
      
      
      
      Так продолжалось у них до самого взросления. Когда Лексу отправили учиться в Тамбов в духовное училище, то не было дня, не было минутки, чтобы он не помнил о Глафире. Приезжая домой на выходные или на каникулы, первым делом бежал к Глафире. А годам к пятнадцати вдруг узнали они оба, что не пара они, что у Глафиры одна мать бедная-разбедная, отец погиб на войне с французами, куда он был отправлен по решению схода. А Гренковы богатые. Они никогда не породнятся с бедной вдовой. Дед Лексе так и сказал:
      
      
      
      - Выбрасывай всякую дурь из головы. Ты приведёшь в наш дом достойную пару.
      
      
      
      Сказал и отрезал.
      
      
      
      Лекса и Глафира продолжали дружить, но со стороны Глафиры чувствовалась отстранённость, холодок. Она не говорила прямо Лексе, что не пара они, но часто глубоко задумывалась, привлекала его голову к себе, ворошила его смоляные кудри и отталкивала, будто прощалась с ним. Уже тогда Лекса юношеским чутьем угадывал в ней характер сильный, своенравный. Она будто подчёркивала постоянно: нет - значит, нет.
      
      
      
       После духовного училища Лекса поступил в духовный семинарий. Завёлся круг друзей. И он всё реже и реже стал приезжать в Липовицу. А в один из приездов узнал, что Глафиру просватали за парня из Падов. У парня этого семья была не из бедных, две мельницы водяные держали на Большой Липовице.
      
      
      
      Сдавило сердце болью у Лексы, долго ходил, норовя встретиться с глазу на глаз с Глафирой, знал, чувствовал, что видит она его, наблюдает за ним исподтишка, но встретиться так и не вышла.
      
      
      
      Глафира была уже замужем, у неё родился первенец, сынок, которого она назвала Александром, а сокращённо его все звали так же, Лексой.
      
      
      
      Вскоре Лекса заболел. Заболел так, что не думал в живых остаться. И казалось ему, что не будь возле него Глафиры - он не выжил бы. Ему грезилось, как она входила, как садилась на край кровати, как клала руку на больное место, как поглаживала, отчего боль отступала. Она была всё та же, защишающая его от беды. Такая же, как в детстве. Только более тихая и более настойчивая. Такая, перед которой даже боль его не устаивала, отступала.
      
      
      
      Лекса знал, что Глафира придёт на игрища, приведёт детей посмотреть на людей и себя показать. Он представил, как явится перед людьми и перед Глафирой в зелёной троицкой рубашке, сшитой её руками... и - ему вдруг не захотелось одевать эту рубашку. Не надо, ни к чему делать эти тайные знаки. Нет - значит, нет.
      
      Помолившись перед образами, прочитав молитвы, сели за стол. Михаил разливал по глиняным кружкам медовуху. Отец Фёдор положил перед собой на деревянный кружок зелень, порезал огурец, задел из общей чашки соленых груздочков, перекрестился, пошептал молитву и принялся за трапезу. За ним и другие сделали то же самое. Перед каждым стояли глиняные кружки с медовухой, ржаным и ягодным квасом, круглые дощечки для рыбы, мяса и прочей снеди.
      
      
      
      Михаил выразил неудовольствие тем, что к столу не пришли сыновья с жёнами, с детьми
      
      
      
      - Будто чураются нас. Не по-людски получается. Ребят жёны увели к своим родителям, девок мужья к своим увели, а мы будто не родня им вовсе. Думал, что все соберёмся, а оказалось...
      
      
      
      - Будя тебе, Миша, придут и к нам ещё. Мало ли что. Он ведь не один, праздник-то в году. Не на что нам обижаться, - останавливала, как могла, мужа мамушка.
      
      
      
      Лекса порезал огурец, посыпал кружочки солью, положил пару кусков свежей рыбы. Он не притронулся ни к медовухе, ни к квасу.
      
      
      
      - Ныне не пост, - сказал отец Фёдор, взглянув на пищу внука. - С этого сыт не будешь. Ешь хорошенько, силы набирайся.
      
      
      
      - Благодарствую, - ответил Лекса. - Что можно, то ем. Мамушка, мне киселю овсяненького. Не осталось там от утра?
      
      
      
      - Как же, как же, вон чугунок в печке томится. Это я сразу тебе подам. Кушай на здоровье.
      
      
      
      Поев рыбы, огурца, Лекса запивал всё теплым овсяным киселём.
      
      
      
      - Ты, внучек, всё смурной какой-то ходишь, радости в тебе молодой нет. Замечаю я, что думки у тебя тревожные какие-то идут в голове. Ты уж откройся нам, какое будущее себе готовишь? - заговорил отец Фёдор. - Я так планы строил, что вот года мои подошли немалые, пора мне с прихода уходить, тяжеловато делается. А кому я приход передам? Тебя, Лекса, мы готовили к этому, а ты вон учительствовать взялся. И что же, на мне и оборвётся наша вековая служба в храме? Ведь почитай двести лет род наш на этой земле живёт, и из поколения в поколение из нашего гренковского рода кто-то обязательно был священником. Сначала в Кузьминой Гати. С Дона нас сюда перекинули, казаков донских на несение сторожевой службы. Много семей перекинули. И священника своего привезли казаки. Гренкова Максима, как известно по бумагам епархиальным. С тех пор не прерывался род Гренковых в служении Господу Богу. Вот и на тебя теперь взираем все мы - прибивайся к одному месту, сменяй меня. Или у тебя свои мысли есть о будущем твоём?
      
      
      
      Вопрос был поставлен прямо и твёрдо. Лекса был готов к этому вопросу. И сказал так:
      
      
      
      - Благодарю вас, дедушка, за заботу обо мне. Но есть у меня иное состояние души. Там, на смертном одре, когда уже не надеялся на то, что выживу, дал я обет Богу - останусь жив, так жизнь свою положу на служение и благодарение Господа. С тем и выздоровел. А выздоровел и как бы забыл о своём обете. Как бы не я его давал. Жизнь стала затягивать своими прелестями, весельем да бесшабашностью. А как болезнь моя напомнит о себе, как прижмёт меня, так я и начну каяться - грех принял на душу, обет не исполнил. И пошёл я к Илариону. Знаете вы много об этом старце. Поисповедался перед ним, всё, как есть, без малейшей утайки изложил ему - и о детстве своём взбалмошном, и о молодости своей порой отъявленно бесшабашной, и о болезни своей нелёгкой, которая и по сию пору не выходит из меня - обо всём, не таясь поведал ему. И совета его просил всемилостивого. И дал мне Иларион совет. Сказал кротко так, ясно:
      
      
      
      - Иди в Оптину - и будешь опытен. Нужен ты там.
      
      
      
      И мне сделалось легко на душе. И перевесило решение пойти в Оптину все мои сомнения. Так что не обессудьте меня, родные вы мои, намерен я решение своё осуществить.
      
      
      
      
      
      
      
      Задумались все за столом. Склонили головы. На тяжкую долю обрекает себя Лекса. Не каждому дано нести постриг. В преклонные годы ещё куда ни шло, от мира человек устаёт, потому и уединяется. А что ожидает совсем молодого человека в монастырской уединённой жизни? Не просто и не легко исполнить устав монашества. Воля нужна огромная.
      
      
      
      - Богу служим мы все, - рассудительно сказал отец Фёдор. - В храме или не то же самое мы делаем? Но нам и мирская жизнь не возбраняется. Ты не познаешь радость отцовства, радость от близости с женщиной, радость от доброго урожая, радость от общения с людьми здесь, в миру. Так стоит ли самовольно обрекать себя на лишение всех радостей? А если мы все пошли бы по выбранному тобой пути, то что сталось бы с народом?
      
      
      
      И не ответил Лекса на вопросы деда. Сказать ему пока было нечего. Он не знал ещё, что ожидает его и справится ли он с окончательным уходом из мира.
      
      Отец Фёдор помолчал. И продолжил:
      
      
      
      - Силы ещё у меня есть, я мог бы доехать до Оптиной и попросить, чтобы тебя отвергли там, не взяли. Да вот и по-другому думаю: на Руси не одна Оптина, на Руси более тысячи обителей монашеских, монастырей, а потому невозможно удержать того, кто задумал уйти туда. Велика земля наша, пристанищ много, и в какой из них ты окажешься - неведомо нам будет. Решай сам за себя.
      
      
      
      Лекса внимательно всматривался в лица близких. И верно, отец Фёдор стар уже, вон как подрагивает его седая голова, вон как трясутся руки. И отец Михаил угрюмее обычного стал, опустил глаза, ни на кого не взглядывает, и у мамушки мелко-мелко дрожат губы, она вот-вот прольёт слезу. А сестра Аннушка и вовсе не сдержалась, встала со скамейки, обняла Лексу за шею, упала лицом на грудь и заплакала, запричитала:
      
      
      
      - Братец ты мой любезненький! Да чем же мы тебе не любы так? Да зачем же ты хочешь оставить нас?
      
      
      
      Вслед за Аннушкой не сдержалась, заплакала мамушка. И все встали из-за стола, разошлись кто куда.
      
      
      
      3.
      
      
      
      День стоял жаркий. Небо без облачка. Бесконечная синь была чиста и невозмутима. Казалось, что синь эта звенит от перенапряжения. Радовались теплу жаворонки, колеблясь вверх-вниз высоко над землёй. Ласточки носились над самой землёй, собирая обильный корм над травами. По ласточкам Лекса определял, что быть вскоре дождю обильному. И по своим суставам определял: застонали они, замаялись, выворачивают руки и ноги.
      
      Аннушка закружилась перед братом:
      
      - Ну, и чего ты, как в воду опущенный? Пойдём на луг. Глянь, люди как повалили туда дружно. Там рели поставили высоченные. Пойдём, покатаешь девчонок, а? Не кисни ты, как квас в кадушке. Глядеть на тебя мочи нет.
      
      И Лекса согласился. На луг, так на луг. Он помнил это сельское веселье в день Троицы. Его потянуло туда, хотелось вынырнуть из своих дум, вынырнуть как из липкой воды, чтобы глотнуть свежего воздуха, восстановить дыхание. Засобирались. Забегала Аннушка, вынимая из сундука свой праздничный наряд, примеривая юбки, кофту, завертелась перед зеркалом. Подрумянилась. Бусы повесила, серьги. Выскочила на крыльцо к брату:
      
      
      
      - Ну, как я?
      
      
      
      - Да расхорошая, да распригожая, - приобнял Лекса сестру.
      
      
      
      - А ты чего? Чего не одел эту... зеленую-то?
      
      
      
      - Отдумал. Что, или в белой я плох?
      
      
      
      - Что ты, что ты! Но...
      
      
      
      - Давай без "но".
      
      
      
      - Фу, так не интересно, - разочаровалась Аннушка.
      
      Лекса в начищенных до зеркальности сборчатых хромовых сапогах, чёрных брюках, белой с потаённым горошком рубахе шёл рядом с цветасто наряженной сестрой по муравчатой стороне улицы. Люди оглядывались на них или смотрели от изб, приложив ладонь ко лбу.
      
      
      
      - И чего это ты задумал к каким-то монахам податься? - рассуждала Аннушка. - Да я и не слыхивала про такое, чтобы такие молодцы шли в монахи. Фу ты, никакой радости там у них. А тут гляди, гляди, людей-то сколько повысыпало на луг. И все какие цветастые. Радости-то сколько! Радости-то! Не ходил бы ты, Лекса, туда к ним. Может, ты из-за Глафиры?
      
      - Коза ты дереза! Всё бы тебе свести к любви. Никак не можешь без этого.
      
      - А кто ж может без любви, скажи ты мне? Кто? Вон, что воробей с воробьихой, что голубь с голубкой, что какая другая живность - они тоже не могут без любви. Так уж Господом Богом всё устроено. Чтоб всё не кончалось, а продолжалось и продолжалось бесконечно.
      
      - Ты права, всё Господом Богом устроено. Но и каждый своё должен находить в этом устройстве. Все, забыли, милая, и больше не будем об этом.
      
      Качели, а по-местному, рели, на самом деле соорудили высоченные. К перекладине подвязаны толстые канаты, на канатах в метре от земли закреплена широкая длинная доска с жёрдочками, чтобы было, за что держаться. Концы доски выходили за канатную петлю. На этих концах становились ребята или взрослые мужчины, чтобы раскачивать качели. Сначала их раскачивали за верёвки, привязанные к доске, с земли, а когда длины веревок уже не хватало, то их бросали, они летали вслед за качелями туда-сюда, а стоящие на краю доски, приседая, продолжали раскачивать качели. И так раскачивали, что доска с катающимися чуть ли не вертикально становилась при взлете. Много шуму было снизу, с земли, немало визгу девичьего было и на качелях.
      
      
      
      Подошедших Лексу и Аннушку сразу увидели молодые, заприветствовали.
      
      
      
      - Лекса! Ты давно не стоял на доске! Попробуй-ка! Или слабо? В городе разучился поди-ка!
      
      
      
      Лекса ловко вспрыгнул на конец доски, поплевал в ладони, вцепился в канат.
      
      
      
      - А ну-ка, нижние, качнули! А ну-ка, навалились! Пошли, пошли, крылатые! - задорно выкрикивал он. - Пошли, пошли! Не бойтесь, красавицы! Подбирайте юбочки!
      
      
      
      Он видел, какими счастливыми, влюблёнными глазами смотрит на него из ряда катающихся Аннушка.
      
      
      
      А на другом конце доски стоял жених Аннушкин, Алексей.
      
      
      
      - А ну-ка, родственник, поработаем на славу, вознесём молодиц наших в самое поднебесье! - вскрикивал Лекса, всё более распаляясь. Ему казалось, что боль из суставов улетучилась.
      
      
      
      Чувствовал, что опять в раж входит, опять понесло его, подхватило и завихрило.
      
      
      
      Увидел на земле родственников: братьев с жёнами, сестёр с мужьями, а с ними вместе и Глафира стояла. Всем обрадовался, а больше всех - Глафире.
      
      
      
      Качели остановились. На них начали усаживаться другие молодицы. Другие молодцы приготовились становиться на края доски. Лекса спрыгнул на землю. Она покачивалась под ним.
      
      
      
      Подошёл к родственникам, со всеми подряд расцеловался. Подошел к Глафире и так же расцеловал её. Ему не надо было сомневаться в этом, решаться, он сделал всё так, как сейчас ему нужно было. И удивился тому, что Глафира не клонилась от его объятий и поцелуев. А когда он отстранился, глядя на неё во все глаза, улыбнулась:
      
      
      
      - Ну, орёл ты, Александр Михайлович. Ой, орёл. И когда только стал таким?
      
      
      
      - А я иль другим был? Или робок был да несмел? Иль запамятовала?
      
      
      
      - Как же, запамятуешь с тобой. Рубашку что ж мою не одел?
      
      
      
      - Потому и не одел, что она со мной теперь будет. Во всех моих радостях и печалях будет мне тебя напоминать. Не для носки я её определил, для памяти.
      
      
      
       Они незаметно для себя отделились от многочисленных родственников Лексы, пошли тихонько лугом.
      
      
      
      - Как ты, Глафирушка, живёшь-можешь?
      
      
      
      - Обыкновенно, Александр Михайлович. Жизнь замужней да детной известная. Что о ней говорить! А ты как? Здоровьем как? Слышала от твоих, что болел ты больно. Молилась о твоём выздоровлении, просила Бога помочь тебе, мыслью рядом с тобой была.
      
      
      
      - Было, было, Глафирушка, поболел вдоволь. И ты от меня не отходила. И ты меня денно и нощно оберегала. И сберегла. Благодарствую.
      
      
      
      Они не видели, но люди на лугу стали обращать на них внимание. Хитрюга-Аннушка подбежала поближе к ним со стайкой девчат, сделали так, что загородили эту пару от любопытных глаз.
      
      
      
      - И как же теперь? - спросила Глафира.
      
      
      
      - А так, как ты скажешь.
      
      
      
      - Что я могу сказать? Я мужняя жена, у меня дети. В душе у меня ты и ты, с тобой живу, с тобой беседую, с тобой горем и радостью делюсь, а всё же мужняя я. Он отец моих детей. Меня бережёт. И знает, когда с тобой я. И не упрекает. Ни в чём. Душе ведь не прикажешь, она самостоятельная в выборе.
      
      
      
      - Самостоятельная. Вот потому я с Богом собираюсь остаться, как ты - с мужем и с детьми.
      
      
      
      - Непонятное что-то говоришь.
      
      
      
      - Просто всё, Глафирушка, порешил я в монастырь уйти. До конца дней своих.
      
      
      
      Охнула Глафира, взглянула на него удивлённо.
      
      
      
      - Что так? Молодой, красивый, учёный - тебе плохо ли в миру жить? Ведь если уйдёшь, то уже не свидимся с тобой. А мне любопытно до слёз, как ты, что ты?
      
      
      
      Промолчал в ответ Лекса. Дошли они до улицы, и, прежде чем разойтись, уже Глафира прильнула к нему, прошептала:
      
      
      
      - Любый ты мой, любый. До последних дней своих буду Бога просить за тебя. И ты меня помни. Я есть. Я твоя всей душой своей. Всё. Иди. Я ныне маму возьму и уеду в Пады. Больше не хочу страдать, видя тебя. Иди, иди с Богом, любый ты мой.
      
      
      
      По щекам Глафиры катились слёзы. А глаза во всю глядели на Лексу, будто всего его хотели вобрать в себя.
      
      
      
      Вдалеке за лесом протяжно заворчал гром. Приближалась гроза.
      
      
      
      4.
      
      
      
      Из-за леса валом валила чёрная туча. Люди стали расходиться с поляны. То там, то здесь слышалось:
      
      
      
      - Господи, пронеси и помилуй, без града обошлось бы.
      
      
      
      - По таким жарам грады не редкость.
      
      
      
      - Не надо бы, всю зелень опустит, все хлеба в грязь втолочит.
      
      
      
      Уже почти у дома Лексу настиг проливной неистовый дождь. В дом он вбежал уже мокрый до нитки. Гроза не прекращалась ни на минутку, стегала как плетьми со всех сторон. Сделалось сумрачно, только вспышки молний до неузнаваемости высвечивали всё вокруг. Мамушка позакрывала окна, печные задвижки, двери, чтоб не создать сквозняков да не затянуть в дом молнию. Лексе захотелось уединиться, уйти на пасеку. Мамушка не стала его отговаривать. Дед и отец на пасеку пойти не могли, им предстояла ещё вечерняя служба в храме.
      
      
      
      По улице, по межам побежали скорые ручьи. Бежала к дому с лугов скотина. Все прятались под навесами. Братка высовывал нос из своего убежища и тут же прятал его.
      
      Наконец дождь поутих, перешёл в обложной, спокойный. Лекса накрылся грубым, не пропускающим воду полотном, которым укрывают воз с товарами, и пошёл на пасеку. За ним увязались обе собаки. Хотел вернуть их домой, но мамушка от крыльца сказала:
      
      
      
      - Пусть идут с тобой. Всё повеселее будет тебе.
      
      
      
       В шалаше было сухо и тепло. Зной ещё не успел покинуть пространство под толстым слоем сухого сена. Лекса лежал, вдыхая запахи дождя, мокрых трав и сухого духа шалаша. Его потянуло в сон. И ему сразу же стала сниться Глафира.
      
      
      
      И предстала она ему девою не только по плоти, но и по духу. Сердце её было полно смирения; в словах была она богомудренна, в разговоре не скора. Она как бы беседовала с Богом. Ему же казалось, что она именно к нему, как к Богу, направила свои откровения. Она выражала незлобие и милосердие. И он, Лекса, пал перед ней на колени, целовал её одежды и смотрел на неё, как смотрят на Богородицу.
      
      
      
      Сон был недолог. Лекса проснулся в душевном трепете и в слезах. Он встал на колени перед выходом, за которым виднелась заря вечерняя на дождливом небе, и стал истово молиться, прося Бога защитить от всех бед и напастей Глафиру, от болезней уберечь её детей, от разорения дом её.
      
      
      
      
      
      
      
      О матери Глафиры и о ней самой одни отзывались благостно, другие с подозрением, что они обладают колдовскими чарами. А всё дело в том, что мать Глафиры, Агафья, была женщиной по-особому тихой, невозмутимой и боголюбивой. И к тому же слыла она далеко по округе опытной знахаркой. Больше, чем людей, лечила скот, а особенно лошадей. Если на лошадь наваливалась хвороба, то Агафью просили посмотреть. Она ласково подходила к лошади, в полшёпота разговаривала с ней, заглядывала в глаза, в уши, в рот, прощупывала чуткими пальцами в паху, грудь, ноги. Часто говорила смиренно:
      
      
      
      - Переневолил ты, хозяин, лошадушку. Бесчувственно к ней отнёсся. А лошадушка - она живая. Она уход бережливый и ласку ждёт от тебя. Ты приходи ко мне, я тебе травки дам и водички, которую будешь выплескивать на травку да угощать лошадушку свою.
      
      
      
      Два-три дня - и лошадь веселела, делалась трудоспособной.
      
      
      
      Для осуществления лечебного дела Агафья с ранней весны до глубокой осени ходила по лугам, набирала целебные травы. К осени у нее столько скапливалось снопов сухой травы, что все сени были ими увешаны, все надпотолочье завалено. Зима - она долгая. А скотинка болеет. У одного свинка захирела, у другого - овечка, у третьего - коровка или телёночек. А уж лошади - это стать особая. Они с виду только такие сильные, а болезни их легко настигают. Оттого это, что труд несут великий. Коровка - она в тёплом хлеве постаивает себе, в лугах с зари до зари пасётся, а лошадушка тем временем то грузы перевозит, то землю пашет. Труд большой. А чуть недогляд, чуть горячую на сквозняке подержат или напоят холодной водой - вот она тебе и болезнь.
      
      
      
       Глафира многое переняла у матери, тоже занималась сбором трав и лечением животных. К тому же она ещё глаз особый имела, которого животины выдержать не могли. Вон когда, ещё лет семнадцати, она брала любую строптивую лошадь руками за уздцы и так пронзительно и неотрывно, не мигая глядела в глаза, что по телу лошади пробегала дрожь, слабли передние ноги и она опускалась на колени.
      
      
      
      Когда Лекса заболел после речки, то Глафира прибегала к нему домой. Садилась напротив и пристально молча глядела на него. Не останови ее - она и час, и два может сидеть и глядеть на Лексу. А если он лежал на печи, и дома никого не было, то и на печь к нему залазила, ложилась рядышком, прижимала к себе, легко, чуть касаясь губами, исцеловывала ему глаза, лоб, щёки, губы. И после этих исцеловываний Лекса ощущал в себе прибытие сил. Если мамушка заставала Глафиру на печи возле сына, то выговаривала ей:
      
      
      
      - По печам-то чего ж к парням лазишь? Нехорошо ведь это. Люди узнают - смеяться станут. Иди, иди домой от греха.
      
      
      
      А Лекса просил:
      
      
      
      - Мамушка, не прогоняй Глафиру. Мне при ней легко делается.
      
      
      
      Вдруг взлаяли собаки, одна за другой кинулись к краю леса.
      
      
      
      "Кто бы там мог быть?" - прислушался Лекса. Вышел из шалаша. Пошёл следом за собаками. А они уже голоса не подают, примолкли, назад бегут.
      
      
      
      - Кто вас потревожил? Кому там быть в эту непогоду? Или примерещилось вам?
      
      
      
      Спрашивал собак, а сам знал - был кто-то. И не из чужих, из близких кто-то. Неспроста же ему за шептанием дождя по листьям лип послышался такой же шёпот. Кто-то тихо-тихо назвал собак, и они враз успокоились.
      
      
      
      - Ну, сторожа чуткие, идите на отдых. Кому надо, тот придёт.
      
      
      
      Лекса проводил собак к их лёжке и вернулся в шалаш.
      
      
      
      А спокойный, поистине живительный дождик шептал по листьям деревьев, по сухому сену на шалаше.
      
      
      
      И вновь в шёпоте дождя Лексе слышались слова, которые услышал он, стоя у ручья в Липецке:
      
      
      
      "Хвалите Бога, любите Бога".
      
      Утро настало сырое, туманное. Лекса пошел к роднику набрать воды. А возле родника по тропинке справа увидел зелёный лоскуток, привязанный к ивовому побегу. Остановился от неожиданности. "Лоскуток-то, как от моей рубашки. Иль Глафирушка тут была? Так они, собаки мои, и беспокоились вечером". Отвязал лоскуток, разгладип его на колене ладонью, подумал: "Высушу и приберу".
      
      
      
      
      
      Глава 5
      
      
      
      1.
      
      
      
      По установившейся традиции начался новый учебный год. В духовном училище ничего не поменялось. Александр Михайлович Гренков учил детей греческому языку. Казалось, он забыл о тех вопросах, которые смущали его, неотступно следовали за ним. Утро. Класс. Урок. Обед. Подготовка к урокам на завтра. Вечер. Прогулка. Сон. Как заведённый механизм. Ни шага вправо, ни шага влево. И так до самого креста. Этим путём, при таком распорядке идут тысячи и тысячи коллег-учителей. И не только. А другой ли распорядок у крестьянина? У плотника, каменщика, лекаря, купца, чиновника, наконец, священника? Всё одно и то же. Плюс к этому дом, жена, дети...
      
      
      
      Что в этом духовного? Есть ли место постижения истины? У этой массы должен быть пастырь. Должен быть тот, кто перед Всевышним будет испрашивать благодати на головы сынов и дочерей Божьих.
      
      
      
      Подобные вопросы и рассуждения постоянно внутренне вёл Александр Михайлович. Знал он - его путь в обитель, в приближение к общению с Создателем. Но как, когда? Чувствовал в себе нерешительность, понуждал себя избавиться от нее, изъять из себя. Но пока ничего не получалось. Даже в уныние впадал, чувствуя в себе эту слабость перед окончательным решением, наконец, перед исполнением обета. Не шуточное дело - обет. Это клятва. И кому данная, кому! Всевышнему! Творцу и Создателю всего и вся! Клятву давал в самый скорбный, самый трудный для себя час. А выходило, что минул час тот, живым остался - и клятву забыл? Не порядок. Не будет душе покоя. Клятвоотступник - великий грешник. И что его ожидает?
      
      
      
      В конце сентября приснился сон. Будто сидит он, Лекса, на лесной полянке. Нежится под тёплым солнышком. Вокруг цветы дивные цветут. Птички ласковые летают. Садятся то на плечи, то на голову. Щебечут весело, радуются теплу и свету. Хорошо Лексе на полянке, так и сидел бы на ней беспечно, бесконечно. Но вот из леса на край поляны вышел Иларион. Сердце Лексы замерло при виде старца. А Иларион будто знал, что Лекса здесь, издали будто ветерком опахнул голосом своим смиренным:
      
      
      
      - Иди в Оптину. Ты там нужен.
      
      
      
      Лекса что-то хотел спросить у Илариона, но не успел, старец скрылся в лесу.
      
      
      
       Учителя и наставники устроили новую вечеринку, теперь уже встречную. Как же, два с лишним месяца не виделись, соскучились друг по другу. Гуляли в лесу, на поляне. Было еще по-летнему тепло, но уже ни комара, ни оводов, ни другой какой кусачей живности. И снова Лексу понесло. Анекдоты, говорливость, остроты, смех. Многолюдье заводило его, он будто взлететь хотел в своём веселье, оторваться от земли, стать лёгким как воздух и как воздух необходимым присутствующим. Всё внимание друзей и подруг замыкал на себя. И снова чрезмерное веселье его и словоохотливость обрывалось замкнутостью, печалью, раскаянием. "Ну сколько можно шутовать? Ссколько можно смешить, веселить людей? И почему я и я это делаю? Порой вовсе некстати, неуместно. Вижу, как люди иной раз смеются, ждут моих выходок, чтобы только посмеяться, чтобы ещё раз посмотреть на меня как на шута. Зачем мне это? Почему я не могу при людях быть степенным, учтивым, рассудительным? Что, что меня возносит? Зачем мне всё это? Я же вовсе не тот и не такой, в кого играю.
      
      
      
      И эта вечеринка закончилась для Лексы расстройством и головной болью.
      
      
      
       А уже на следующий день Лекса настроил себя жёстко: иду в Оптину. Разыскал друга своего, Павла Степановича, на квартире. Позвал на воздух. Отойдя от дома, остановился, внимательно поглядел на Павла:
      
      
      
      - Всё, Павел Степанович, я окончательно принял решение - сегодня же, не мешкая, отправляюсь в Оптину. Путь неблизок, дня за четыре - пять доберусь. Уже оттуда отпишу тебе. К тому же вечером опять веселье намечается, опять праздновать. Теперь начало нового учебного года. Не хочу. Не по мне это. Лицемерия всякого много. Пойми меня правильно.
      
      
      
      - Хорошо. Допустим, всё так. А на кого ты оставишь учеников? Почему не сделаешь по доброму согласию? Заяви об отставке. А когда найдут замену, то тебя отпустят с миром. И ты будешь свободен в своём выборе.
      
      
      
      - Всё так, всё так, Павел Степанович. Но ведь уговаривать, отговаривать станут. Сам знаешь, что учителя греческого языка не в очереди стоят. Найти непросто замену.
      
      
      
      - Ну, тем более. Вот и подождёшь, пока найдут.
      
      
      
      - Нет, Павел Степанович. Заговорил вот с тобой, а ты мне другой путь подсказываешь, а во мне уже сомнение заговорило. Нет, не отговаривай меня. Пойду, как ты предлагаешь, и меня уговаривать будут, а я на уговоры слабый. Не устою. Я только с вида такой самостоятельный, даже вроде бы жёсткий, а чуть попроси меня о чём, то как воск растаю. Податливый уж очень я на просьбы. Слаб. Совесть терзает, если не отзовусь, если просьбу откажусь исполнить. Вот в чём беда-то. Потому одному тебе доверяю свою тайну. Уйти, чтобы ни одна живая душа не знала, так тоже негоже. Мало ли, грех какой случится, голову не сношу, а где я, где меня искать - о том никто не ведает. Вот тебе и доверяю тайну свою. А ты до времени не говори о ней. А как в монастыре обоснуюсь, то извещу тебя письмецом. Тогда можно будет смело открывать мою тайну.
      
      
      
      - Да, неисправимый, - сказал Павел Степанович и обнял Лексу.
      
      
      
      2.
      
      
      
      Загуляли по равнинам вольные ветры, осыпая высохшие листья с деревьев, кустарников. Весной дождь день льёт - сохнет в час. Осенью же час льёт - за день не высохнет. А если, как в эти дни, уже вся неделя дождливая, то дай Бог по морозам затвердеет дорога. А ехать надо.
      
      
      
      Лошади шли тяжело по раскисшей дороге. Ямщики особо не налегали на них, берегли их силы, путь неблизкий, успеют, устанут. Лекса уже заотдыхался в тарантасе: в сон не клонило, сколько можно спать, ямщики молчаливые попадались, да ведь оно на дожде бесконечном и не разговоришься особо-то, читать тоже невозможно, кидает со стороны на сторону. Ну, хоть песни заунывные заводи. И Лекса пел тихонечко. То псалмы, то Кудияра, то даже арии из опер, которые довелось слушать в столице. Справа, слева поля, лощины, речушки. Нет им ни конца, ни начала. Лесок пересечёт дорогу, немного даст отдых от однообразия, но скоро кончается. И опять скучные, пустынные осенние поля и луга. Нет ничего молчаливей и угрюмей этих обезлюдевших полей и лугов русской осенью. На всём белом свете не сыщешь ещё где такой печали, такой угрюмости.
      
      
      
      Поглядывая на медленно проплывающую мимо местность с почти не сменяющимися картинами, Лекса думал: "На все четыре стороны одно и то же - Русь. Такая же, как моя Липовица. Родина моя, Липовица, будто начало всей Руси. Это мне так кажется. Другой же отсчёт ведёт от своей липовицы, дубовки или берёзовки. А всё одно для нас для всех - Русь. Хоть стихи писать... Да уж больно заунывно. Тяжко заунывно".
      
      
      
      К стихам Лексу тянуло. Потому он всегда возил и носил с собой стихи Пушкина, басни Крылова. Не раз пробовал писать сам, а теперь с улыбкой вспоминал эти свои минутные всплески настроения, когда хочется, очень хочется писать, излагать свой восторг перед всем белым светом на бумаге.
      
      
      
      Да и кто только в юности не пытался слагать, писать стихи? На то она и юность, что располагает к восторгу.
      
      
      
      Пробовал и Лекса писать стихи. Что тут трудного? Как Пушкин, например. Как Крылов писал басни. Просто-то как. Слово к слову. О чём? Да о чём угодно, о дне, о ночи, о звёздах, о родителях. Это же легко. Он находил уединенье в доме ли, на просторе ли и начинал писать. Долго, долго сидел и думал, что и как писать, да так ничего и не писал. Лист бумаги оставался без помарок.
      
      
      
       Шаг за шагом, верста за верстой путь сокращался, вёл к цели. Не позже как вечером должна будет открыться, предстать Оптина пустынь. И ещё, и ещё раз спрашивал себя Лекса - верное ли решение принял он? Думал ли он до болезни встать на путь монашества? Что-то непознанное проявлялось в душе ещё оттуда, из детства, когда он прислуживал в церкви деда. Когда выходил в поля, в леса, оставался наедине, на земле, перед нескончаемым небом, когда хотел понять, как, откуда всё это - земля, небо, растения, живность всякая, люди, он сам - откуда и как это всё взялось, кем и зачем сотворено. И не находил ответа. И всё больше вдумывался во Всевышнего, в того, кого называют Творцом и Создателем. И был благодарен Ему за всё им сотворённое, за всё им созданное. Тогда-то и появлялись желания служить Ему всем собой, всей сутью своей.
      
      
      
      Любимыми предметами Лексы в училище и семинарии были Священное Писание, богословские, исторические и словесные науки. И теперь, уже на пути в Оптину, он присматривался, прислушивался к своему решению: "В монастырь я не думал никогда идти; впрочем, другие, - я и не знаю, почему, - предрекали мне, что я буду в монастыре". Его интересовало, что видели в нём другие, почему предрекали ему этот путь.
      
      
      
       К концу дня вдруг стало светлеть. Нежной зеленью всходов озимых отозвались поля навстречу свету. И вода в речушках, озерцах, болотинах вдоль дороги уже не казалась уныло-серой, а вроде бы полегчала, отражая в себе очищающееся небо. В просвет между поредевшими облаками засветило солнышко. На душу ложилась радость от света.
      
      А вот уже среди осенних деревьев показались белые стены, синие со звёздами главы и золотые кресты обители. Оптина пустынь.
      
      Лекса привстал в повозке, оглядывая местность, вглядываясь в высокие колокольни. "Так вот ты какая, Пустынь! Так это сюда со всей страны устремляются люди на поклонение Господу Богу! Ну, ну, как примешь ты меня, матушка Оптина..."
      
      
      
      Оптина принимала игрой солнечного света на куполах и крестах и звоном колоколов перед литургией.
      
      
      
      3.
      
      
      
      Оставив вещи в сторожке, приведя одежду, обувь в порядок, поспешил в церковь на литургию. Стоя у входа, слушал священника.
      
      
      
      "К Тебе, Господи, Господи, очи мои; на Тебя уповаю, не отринь души моей!"
      
      
      
      После литургии по совету одного инока пошёл под благословение к старцу Леониду, попросил остаться в монастыре.
      
      
      
      Первое впечатление о старце у Александра сложилось неблагоприятное. Старец сидел на кровати, сам тучный, и всё шутил и смеялся с окружающим его народом. На пришедшего юношу поглядел с любопытством, спросил:
      
      
      
      - Как назовёшься нам? Из каких мест прибыл к нам?
      
      
      
      - Александр Михайлович Гренков. Из Тамбовской епархии. Село Большая Липовица. Дед мой священник в липовицком приходе, отец - пономарь там же.
      
      
      
      - Значит, Александр? Так и запомним. Грамотой владеешь, Александр?
      
      
      
      - Тамбовское духовное училище, там же семинарий. Работал учителем греческого языка в Липецке, в духовном училище.
      
      
      
      - Что ж, для начала достаточно. Гостиница наша примет тебя. Пойди к отцу Моисею скажи ему, что от меня послан, он тебя пристроит временно.
      
      
      
      Отец Моисей без расспросов отвёл пришельца во флигель, указал комнату, благословил на проживание.
      
      
      
      После долгой дороги и лёгкого приёма отцом Леонидом и отцом Моисеем Александр покушал, напился чаю из монастырского котла и отошёл ко сну.
      
      
      
       Но непросто оказалось уйти в монастырь. Да и Александр рассматривал свой приход как разведывательный. Хотелось пожить в монастыре, вглядеться в порядок, заведённый здесь, понять - сумеет ли приспособить себя к этому порядку.
      
      
      
      Он исправно посещал богослужения, ежедневно бывал у отца Леонида, присматривался к обращению старца с народом, слушал его наставления. Пристально приглядывался к жизни монашествующей братии. Замечал: монахи составляли одну духовную семью. Мир и любовь царствовали в ней. Все отличались глубоким смирением. Каждый старался превзойти другого в этом отношении. Даже взглядом боялись друг друга оскорбить, испрашивая прощение при малейшем оскорблении брата. Все сохраняли безмолвие. По кельям друг к другу не ходили. Некоторые только выходили иногда для уединённых прогулок в ночное время. Новоначальных наставляли не столько словами, сколько примером своей жизни. Благой пример старших благодетельно действовал на них, располагая их к подражанию. На общие послушания выходили все обязательно. Дрова для топлива келий собирали сами в лесу. Чай пили только по субботам, воскресным и праздничным дням, собираясь для этого у старца отца Леонида. Самоваров по кельям не держали. Приготовление пищи и вообще держание съестных припасов в кельях было воспрещено. О водке и табаке не было и помину. Для откровения помыслов все братья ходили ежедневно к Старцу после вечерней трапезы и у него же в келье выслушивали молитвы на сон грядущий. Больше всего поучал Старец смирению.
      
      
      
      Александр постепенно перешёл жить в сам монастырь, хотя ещё не был зачислен в братию. Сдерживало то, что он самовольно покинул место работы. А этого делать не следовало бы.
      
      
      
       Его местопребывание стало известно смотрителю Липецкого духовного училища. В Оптину поступил запрос, на каком основании учитель пребывает в монастыре. Старцы Леонид и Макарий призвали Александра, расспросили его, что да как, он рассказал все, как было, как есть. Старцы посоветовали написать Тамбовскому епископу Арсению прошение о разрешении ему принять монашество в Оптиной пустыне. По их же совету написал смотрителю Липецкого духовного училища извинительное письмо за самовольный уход из училища. Из Тамбовской епархии пришёл запрос архимандриту Моисею: примут ли Александра Михайловича Гренкова в Оптину пустынь? Отец Моисей наведался к пришельцу, спросил:
      
      
      
      - Мне ответ надо давать в Тамбовскую епархию. А погляжу на тебя, и кажется мне, что колеблешься ты. О том же сказали и отцы Леонид и Макарий. Ну, как ты? Говори твёрдо, желаешь ли приуказиться?
      
      
      
      Александр заколебался, сказал неуверенно, потому тихо:
      
      
      
      - Нет, мне бы хотелось ещё так пожить.
      
      
      
      - А так, как ты хочешь, у нас нельзя. Ты уж твёрдо выбирай - или с нами, или... в миру.
      
      
      
      И Александр, набрав духу, чётко произнёс:
      
      
      
      - Я с вами. Иного мне не дано.
      
      
      
      На душе сделалось легко, нерешительность была преодолена силой внешних обстоятельств.
      
      
      
      Вскоре он был зачислен в братию монастыря. Работал в монастырской пекарне, варил дрожжи, пёк просфоры, хлеб. Он был некоторое время келейником старца Льва и его чтецом. В ноябре послушника Александра перевели в Предтеченский скит.
      
      
      
      Глава 6.
      
      
      
       1.
      
      
      
      Послушание для вновь прибывшего в монастырь - это подготовка его к дальнейшей благочестивой службе. Главное - смирить дух, истребить гордыню, своенравие, главное - научить терпению, невозмутимости. Не простое это дело - превозмочь свой природный характер, приобретённые в миру навыки. Но время и упорство делают с душой своё дело, смиряют её.
      
      
      
      Не каждый выдерживает послушание. Александр же мог себя жестко смирить с обстоятельствами, не оказать озлобления, удержать эмоции.
      
      
      
       В скиту царила благодатная для новоначального инока обстановка: уклад жизни, общение с братией, уставные строгие богослужения, посещение старцев - всё способствовало самоуглублению, сосредоточенности - постепенному переустройству души на новый лад.
      
      
      
      Александр терпеливо переносил искушения и приобретал смирение и послушание. Кроме смирения и послушания молодой подвижник приобретал навык молитвы, нестяжательности и многих других добродетелей. Любовь к молитве он имел ещё в миру, и здесь, в тишине скитской жизни, среди иноков-подвижников, под руководством великих старцев-молитвенников, при собственном неудержимом стремлении к богоугождению, молитва нашла себе простор в его душе.
      
      
      
      Скит стоял в четверти версты от монастыря, в сосновом лесу. Александру нравилось в свободную минуту или даже поздно вечером уходить в лес. Было что-то таинственное в этом лесу. Сколько лет этим необхватным высоченным соснам? Сто? Двести? Что они видели, что слышали, что знают в этом столь долгом времени? Не скажут. Не дано им сказать. Торжественное молчание. Только даже в тихую погоду шепчут вершины, будто пытаются о чём-то таинственном поведать. О многом поведать. О земле, которая их подняла и питает до сих пор, о небе, которое ложится на их жёсткие вершины, о солнышке, которое вытапливает из них сосновые душистые соки - смолу, наконец, о звёздах. Соснам, наверное, кажется, что у каждой из них есть своя звезда, к которой надо тянуться и тянуться всей своей ветровой длиной.
      
      
      
      Станет Александр к сосне, прижмется к живому и тёплому её боку, послушает, о чём шепчет вершина, ощутит великую силу в чуть-чуть покачивающемся стволе и потянется мыслью к вечности. Невольно заглянет в себя, и так мелочны покажутся все вожделения, которыми он живёт, и так захочется забыть их и уйти подальше от всего.
      
      
      
      "Воистину суета всяческая, всуе мятётся всяк земнородный".
      
      
      
      А бесстрастный сосновый бор поднял высоко свои вершины и замер в созерцании неба и его тайн. И если взглянуть туда, где столько безграничного простора, откуда на весь мир льются животворные лучи, станет понятно, куда идти, к чему стремиться. Александру казалось, что эти двадцатисаженные сосны стоят для того, чтобы связывать землю с небом, человека - с Богом. А ещё он с любовью наблюдал игру проворных белок на соснах. Белки по спирали гонялись одна за другой от земли до самой вершинки и обратно. Как огонь промелькнут сверху вниз и тут же - снизу вверх. Остановятся, цокают, о чём-то говорят одна с другой. И снова летят по стволу спиралью. И не было конца и края этим беличьим играм. А если Александр постучит палкой по сосне, то белки остановятся и с любопытством наблюдают за ним, будто спрашивают: что тебе, человек, нужно от нас? Насмотрится Александр на высоченные сосны, на белок и пойдёт в свою келью с лёгкой душой.
      
      
      
       Старец Макарий заметил любовь Александра к лесу. Встретились они воскресным полуднем на тропинке, сошли с неё, углубились в лес. Медленно шагая между сосен, старец говорил:
      
      
      
      - Человек получает в лесу себе успокоение и душевную пользу. Мы видим, как в прежние времена люди удалялись в чащу лесов, и там, в тиши от мира и сует его, в молитве и трудах иноческих искали своего спасения. Один вид присно зелёных хвойных деревьев нашей родины веселит зрение, служа символом надежды на жизнь присносущную, для взыскания коей удаляются в пустыни. Леса, окружающие наши пустынные обители, надобно беречь всеми мерами, чтобы чрез истребление их название "пустынь" не сделалось, наконец, праздным словом.
      
      
      
      Помолчав, старец попросил Александра:
      
      
      
      - Расскажи о себе.
      
      
      
      Александр неспешно, без утайки, как на глубокой исповеди, рассказал всё от первых своих памятных дней до дня нынешнего.
      
      
      
      - Хорошо говоришь, проникновенно, правдиво, - одобрил старец рассказ послушника. - А теперь послушай моё слово обо мне. И тихим, умиротворённым голосом, с большой любовью ко всему, о чём говорил, старец пересказал вкратце свою жизнь. О том, как рано остался без матери, как рано начал работать по счётному делу, как тянуло к святым писаниям, как рано умер отец, как отправился на богомолье в Площанскую пустынь и домой уже не вернулся, отправил братьям и сёстрам письмо, где сообщал, что остается в монастыре. Так в возрасте 22 лет вступил на иноческий путь.
      
      Александр чуть сбоку всматривался в старца. Волосы на голове и бороде недлинные и седые, борода окладистая. Лицо белое и чистое, оно сияло какой-то неземной красотой. Взор тих, слово смиренно и чуждо дерзновения. В голосе слышалось редкое соединение ума и детской простоты, величия и вместе тихости и смирения.
      
      Слушая старца, Александр понимал, что он подсказывает ему, как следует рассказывать исповедально, чтобы слушающий мог не только слышать, но и видеть воочию всё очарование жизнью и людьми.
      
      
      
      Старец остановился, взглянул на Александра.
      
      
      
      - Слышал, иностранными языками владеешь. Не забыл ещё?
      
      
      
      - Да как же забудешь, чего знаешь.
      
      
      
      - Ты упражняйся, упражняйся в языках. Это дело важное. Скоро помогать мне будешь. Много чего переводить надо с греческого. Задумываю я все труды старцев переводить да в книги печатать. Так ты уж не откажи мне в помощи.
      
      
      
      Александр поцеловал руку старца:
      
      
      
      - Да я с великой охотой. Наскучал уже по любимому делу.
      
      
      
      2.
      
      
      
      Зима выдалась снежная. Наряду с работой в монастырской кухне Александр по своей охоте стал вывозить на лошади снег с монастырского двора. В свободное от кухонных дел время шёл на конюшню. Конюх брат Михаил, такой же послушник, как сам Александр, выводил из стойла пожилого, но ещё сильного мерина, помогал запрячь его в сани, на которых был закреплён большой короб. Мерин был привычён к работе, нетороплив, обстоятелен. Подогнав его к сугробу, набросанному из снега с дорожек, Александр отпускал чересседельник, клал перед мордой лошади сено.
      
      
      
      - Ты поешь, поешь пока, а я тем временем снег буду нагружать. Вон его сколько прибыло. Еще раз пометёт, и потеряются все дорожки. Как же? Надо, чтобы чисто было. Чего ж людям целиком лазить по снегу? А нам с тобой одно удовольствие поработать на свежем воздухе. Тебя как зовут-то? Забываю спросить у брата Михаила. Да ладно уж, не до почтения нам с тобой. Ведь и ты не знаешь, как меня зовут. Чего ж теперь. Дело простое.
      
      
      
      Как-то мимо проходил брат Михаил, поинтересовался:
      
      
      
      - О чём это ты, Александр, с ним беседуешь?
      
      
      
      - Да вот спрашиваю его, как зовут, а он помалкивает.
      
      
      
      - Кудряшом его зови. Говорят, жеребёнком небывало кудряв был. Вот и стали звать Кудряшом.
      
      
      
      - А-а, Кудряшка, значит. Ну-ну, Кудряшка. Хорошее имя тебе присвоили.
      
      
      
      Глядя на лошадь, думал: "Вот в ком непочатое смирение. Во всём виде его одно смирение. Даже побьют его плёткой или хворостинкой, так он и это принимает смиренно, без какой-либо обиды. Каким же терпением Бог наградил тебя, Кудряш, каким терпением и какой любовью!"
      
      
      
      Набросает в короб снега с верхом, отвезёт за ворота в лес, подвернёт Кудряша круто, свалит поклажу и снова во двор монастыря. Жарко станет, раскраснеется, тёплую одежку сбросит с себя, в одной рубахе работает, пар от спины и плеч пойдёт.
      
      
      
       Однажды по двору шли, прогуливаясь, отцы Леонид и Макарий. Остановились, наблюдают за Александром. Говорят что-то тихонько один другому. Из всех слов их одно расслышал Александр:
      
      
      
      - Ловок, нечего сказать. Силушка в нём поигрывает.
      
      
      
      - То-то и поигрывает, - это уже отец Леонид, - смирять, смирять надо.
      
      
      
      А отец Макарий обратился к Александру:
      
      
      
      - Больно-то не горячись, одевайся, остынуть недолго, не лето тебе.
      
      
      
      Александр послушно оделся и продолжил работу.
      
      
      
      В келье Александра было совсем просто и бедно. В переднем углу стояло несколько икон. Затем кровать с постланным на ней холщевым, набитым соломой, тюфяком и такой же подушкой. Под койкой стояла корзинка, которая служила ему вместо комода или сундука. Не было дня, чтобы Александр не заглянул в корзину. Откроет, просунет внутрь руку, нащупает зелёную троицкую рубашку и погладит её минуту-другую. И будто поговорит с родными краями, с Глафирой, с мамушкой, с сестрёнкой. А зелёный лоскуток был подвязан сверху к корзине и постоянно напоминал собой далёкую неразделённую любовь. В употреблении пищи он соблюдал крайнее воздержание. И во всём хранил полное послушание старцу Макарию. Казалось, что у Александра вовсе не было своей воли в распоряжении даже келейными мелочными вещами, а во всём воля старца, и во всём давался им отчет старцу отцу Макарию.. Иноческая жизнь Александра, протекавшая под приглядом мудрых старцев, шла ровно, без особых преткновений.
      
      
      
       Чёрная и трудная кухонная работа не смущала бывшего преподавателя духовного училища. Александр, уже понявший цену беспрекословного послушания богомудрым старцам, не стал рассуждать, что послушание не по нём, не по его силам, а принял назначение старцев со смирением. Поваром на кухне был простодушный молодой послушник Герасим, который на год раньше Александра поступил в скит, а по возрасту был на год моложе. Он был, подобно Александру, весёлого характера и любил поговорить. Александр сначала старался воздерживаться от посторонних разговоров, но с простодушным братом Герасимом он часто и откровенно беседовал. Поводом почти всегда служила одна причина: "горячая вода". И пока вода остывала, молодые послушники садились обыкновенно на прилавок, и дружеская непринуждённая речь лилась из уст обоих, как быстро бегущая вода журчащего ручейка. Тут нередко вспоминались случаи из прожитой жизни, каковых у собеседников было немало. Впрочем, все эти воспоминания сводились всегда у них к одному заключению:
      
      
      
      - Слава и благодарение Премилосердному Господу, Своим дивным Промыслом избавившему нас от всей этой мирской суеты и пустоты и направившему ноги наши на путь мирен, в тихой обители тружеников Божиих!
      
      
      
      Эти беседы среди уединённой однообразной трудовой жизни были своего рода некоторым развлечением.
      
      
      
       Вообще же Александр старался в то время, по наставлению старцев, более внимать себе: избегал близких знакомств с кем бы то ни было, выходя из кельи лишь в церковь, на молитвенное правило, на послушания да к старцам.
      
      
      
      Поварская работа отнимала у молодого послушника большую часть дня. Она обязывала его приступать к ней с самого раннего утра и оканчивалась после вечерней трапезы. Поэтому ему мало приходилось бывать на богослужениях, но это приучало его к внутренней молитве во всякое время и везде. Молитва часто бывала на его устах, когда его руки были заняты житейскими работами.
      
      
      
      Александр имел возможность постоянного общения со старцем оицом Макарием, что очень поддерживало и радовало его душу. К старцу приходилось по послушанию ходить каждый день, а бывало и не один раз на дню: то благословиться насчет кушаний, то ударять к трапезе. При этих посещениях Александр рассказывал старцу о своём душевном состоянии. Поэтому его жизнь протекала без бурь и жестокой борьбы, и если были искушения, то благодаря своевременной исповеди и мудрым советам старца они легко побеждались, после чего в его душе восстанавливались мир и спокойствие. Так, например, было через три-четыре месяца после начала его послушания на кухне скита, когда его назначили главным поваром. Причиной этому послужило то, что Герасим отлучился в это время по личным делам к себе на родину. А когда он возвратился, то его не оставили в прежней должности, а предложили быть помощником Александра. Это понижение вызвало бурю волнений у Герасима и крайнее смущение Александра. Но это возмущение недолго беспокоило молодых послушников, оно быстро рассеялось после того, как каждый из них рассказал о своих помыслах старцу. Между ними воцарился мир, и они опять стали задушевными друзьями.
      
      
      
      Александр твёрдо стал на монашеский путь и во всём стремился отсекать свою волю и раздражение. Испытания смирения и воли послушника давали хорошие плоды. Старец Леонид часто говорил о нём в его отсутствие: "Великий будет человек".
      
      
      
      3.
      
      
      
      Около трёх недель не показывалось солнышко. Дни стояли с морозцами, на деревьях, строениях лежал густой иней. Но вот за одну ночь ветер повернулся, потянул с юга. Небо очистилось. Ярко засветились звёзды. А утром встало чистое солнышко и сразу же стало пригревать. Весь мир завороженно глядел на эту чистоту, подставлялся тёплым благодатным лучам. День при дне расслаблялись сугробы, оседали, из-под них погнало чистую, искрящуюся воду. По утрам под тонким льдом струились ручейки, а уж к закату солнышка они превращались в открытые потоки.
      
      
      
      - Небывалая весна, - говорили в монастыре. - Если так двинется, то бед много понаделает. Вода с верховий подопрёт - держись да держись.
      
      
      
      Александр ходил как оглушённый. Изнурял себя в труде, но стоило ему забыться лёгким сном, как тут же видел Липовицу, видел своих близких, а отчетливей всех остальных видел Глафиру. Она тепло, ласково улыбалась, смотрела на него зазывно, заманивающе. Ничего подобного с ними никогда не было, а то вдруг во сне он стал желать её всей душой, всей своей плотью. До сердечного замирания, до истомы хотелось быть рядом с ней, припадать головой к её груди. Слушать её ласковый голос.
      
      
      
      Макарий заметил состояние Александра. Проходя мимо тихо промолвил:
      
      
      
      - Зайди, Саша, ко мне.
      
      
      
      И Александр не замедлил вечером пойти к старцу. Макарий встретил его приветливо, показал две новые иконы, подаренные ему прихожанами, попросил почитать евангелие. Александр понимал, что старец смиряет его, и покорно шёл к смирению. Наконец старец указал на стул:
      
      
      
      - Садись, Саша. Садись и говори, что и как тебя гнетёт.
      
      
      
      Александр поцеловал руку старца и стал рассказывать, какое состояние испытывает с началом весны. Тихо рассказывал. Всё как есть, всё, как снилось ему, как тянуло его на родину. Рассказывал и, как всегда при откровении, на душе делалось всё легче, всё чище.
      
      
      
      Выслушав Александра, Макарий продолжительное время помолчал, потом сказал с глубоким вздохом:
      
      
      
      - Молодость. А мне уже не снятся такие сны. Я попрошу отца Леонида, чтобы он тебя освободил временно от кухни, туда есть, кого поставить, а ты поживи на монастырской пасеке. Там избушка есть, дрова припасены. Пчёлка вот-вот облёт начнёт делать, чиститься, работы тебе будет немало. Обстановку сменишь и отвлечёшься от своих дум. Обязательно сменить обстановку. Иначе загнобишь себя мыслью о доме, о близкой твоей барышне.
      
      
      
       На другой день сразу же после полдневной трапезы Александр отправился на пасеку. В лесу снег ещё не чуял скорую весну, лежал нетронутым, солнышко до него не дотягивалось. Но уже на поляне, где зимовала пасека, на пологом склоне, обращённом на южную сторону, появились проталины. Над проталинами поднимался лёгкий парок. В колодах пчёлы открывали летки и начинали чистить своё жилище, кружились у степлившихся колод.
      
      
      
      Александр обошёл пасеку, с удовлетворением отметил, что пчёлы удачно перезимовали, что колоды за зиму никем не потревожены. Удивился: а чего же они не переводят пчёл в ульи? Не знают, как обустроить? Надо показать им.
      
      
      
      В избушке было сумрачно. В ней угнездился ещё тот, зимний холод. Александр открыл настежь дверь. Вынул обе оконные рамы. Спёртый зимний дух сразу же стал выветриваться, ему на смену из пустых оконных проёмов устремился первовесенний дух. В пристройке к избушке и под навесом лежали дубовые дрова. Натаскал и сложил возле печи поленья. Нащепал топориком лучины. Вскоре в топке загудело пламя. Дым над трубой поднимался столбом, а выше леса изгибался, растворяясь в солнечной синеве. Из родничка принёс пару ведёрок воды. Вынимал из топки одно за другим обгоревшие поленья и опускал их в ведёрко, в воду. Вода сделалась горячей. Этой водой промыл подоконники, стол, лавки. Прутяным веником-голиком промёл пол. Вышел наружу, промыл рамы и поставил их на место. В избушке сделалось тепло, чисто, уютно. В неё пришла весна.
      
      
      
       Когда пообсохли дороги, на пасеку к Александру на двуколке приехал старец Леонид. Ему явно нездоровилось. Он трудно дышал, на лбу проступал пот, щёки, носовые, глазные впадины были изжелта-бледными, с синеватым оттенком. Александр знал, что старец не пользуется никакими лекарствами и советами лекарей. Только травами, насколько это возможно, облегчает дыхание и приступы сердечной боли. Александр не понимал, почему так старец настроен против лекарств и опытных лекарей, но спрашивать, говорить об этом со старцем не решался.
      
      
      
      Они сидели за столом возле избушки.
      
      
      
      Цвела во всю густым белым цветом черёмуха, будто молоком заливая низины вдоль ручья. Потягивал лёгкий тёплый ветерок. А отцу Леониду было явно холодно, он плотно запахивал на себе тёплую одежду. Оба молчали. Долго молчали. Александр никак не хотел первым нарушить это затянувшееся молчание. Наконец Леонид откашлялся легко и совсем просто сказал:
      
      
      
      - Я, Саша, порой был жестковат к тебе, называл тебя химерой при людях. Но это не в обиду говорил. Наблюдал за тобой, как ты сносишь поругание. Вначале ты, помню, был горяч, в тебе восставал дух против моего слова. Но со временем ты смог многое превозмочь и смирить себя.
      
      
      
      Я и Макарий многому научены, многое постигли. Но мы не обладаем теми познаниями, которыми наполнен ты. Нам было лестно, что к нам прибился такой грамотей. Образование всё настойчивее продвигается по России. Скоро нам на смену придут люди высокообразованные. Это продвинет значение монастырей в духовном воспитании паствы. Но познают ли те, кто идёт нам на смену, умную молитву? То, что вынашивалось и лелеялось нами и кто был до нас.
      
      
      
      Я и Макарий готовили тебя к умной молитве, и её благотворному действию. Эта молитва является духовным художеством и потому требует опытного наставника. К ней нужно готовить себя послушанием, которое ведёт к смирению. Действия молитвы Иисусовой многообразны: она является причиной многих благодатных дарований, изгоняя бесов, очищая сердце и соединяя ум человека с Богом. Если ты с желанием и непрестанно, как дыхание из ноздрей, сумеешь творить молитву сию, вскоре вселится в тебя Святая Троица - Отец, Сын и Святой Дух. Научайся этому сам и научай этому других. И просто, и правдиво.
      
      
      
       Помолчав, старец Леонид стал рассказывать о себе:
      
      
      
      - Я рано принял постриг. Жил в дальних скитах, уходил от людей. И вот, походив по монастырям и скитам, я с шестью учениками поступил в Предтеченский скит Оптиной Пустыни. Сюда меня давно звал и епископ Филарет, и настоятель игумен Моисей, желавший иметь в обители опытного старца. Через некоторое время прибыл в скит и отец Макарий, который стал мне верным помощником по окормлению братии и богомольцев.
      
      
      
      Настоятель отец Моисей сразу передал мне духовное руководство братией. И поселился я на этой вот пасеке, в некотором отдалении от скита, чтобы здесь могли бывать все посетители, в том числе и женщины. Во все годы вход в скит женщинам был воспрещен.
      
      
      
      Я о себе так тебе скажу, Саша: моим свойствам есть простота и безыскусственность в обращении со всеми. Я не терплю лести и человекоугодия. В молодости имел богатый опыт общения с людьми разных сословий. Тогда же и познал тщету человеческих чинов и званий. Я приобрёл умение видеть человека сквозь все внешние отличия. Мои прямота, а иногда и резкость в обращении не есть следствие неумения сдержать раздражение или гнев, но есть искреннее желание обратиться непосредственно к душе человека, а если надо - и встряхнуть его.
      
      
      
      Я всегда тяготился начальственной должностью, стремясь к созерцательной жизни.
      
      
      
      В Оптину Пустынь приехал как-то благочинный из Белева, протоиерей Иоанн Глаголев. Мы взаимно уважали друг друга. Пройдя ко мне, отец Иоанн увидел меня по обычаю окруженным крестьянками.
      
      
      
      - Охота вам, батюшка, возиться с бабами, - сказал он с свойственной ему простотой.
      
      
      
      - Что ж, отец Иоанн, и правда: это бы ваше дело, - ответил я ему. - А скажите-ка, как вы их исповедуете? Два-три слова спросите, вот и вся исповедь. Но вы бы вошли в их положение, вникли бы в их обстоятельства, разобрали бы, что у них на душе, подали бы им полезный совет, утешили бы их в горе. Делаете ли вы это? Конечно, вам некогда долго с ними заниматься. Ну, а если и мы не будем их принимать, куда же они, бедные, пойдут с своим горем?
      
      Пристыженный протоиерей сознался в необдуманности своих слов, просил прощения моего.
      
      
      
      Я к чему клоню? Коль к нам идут люди всех сословий, то мы не должны их делить на сословия. Прими каждого. С каждым побудь как отец родной. Сделай так, чтобы человек ушёл от тебя с надеждой на правду, справедливость, на защиту Божью и его любовь
      
      
      
       Отец Леонид говорил и в то же время вглядывался в пасеку. Держась за стол, поднялся.
      
      
      
      - Хочу колоды поглядеть. Ты меня придерживай под руку. Пошли. Пошли, ножки, к пчёлкам.
      
      
      
      Оглядывая колоды, отец Леонид делался всё более пасмурным.
      
      
      
      - Пропадает пасека. Ещё год-другой, и пчёлки от нас, от нерадивых, уйдут. Ишь, колодины подгнивают. А кто ж станет жить в худой хоромине? Уйдут, место себе сами будут искать. Ты, Саша, с пасечным делом немного знаком. Говоришь, дед твой отец Фёдор заядлый пасечник. А?
      
      
      
      - У деда пасека отменная. Не считал, но он говорит, что триста семей прошлым летом у него было.
      
      
      
      - Аж триста! - удивился Леонид. - Вот это хозяин, вот это труженик. А нам надо дело пасечное поправлять. Как думаешь, Саша?
      
      
      
      - А что же тут думать, заново надо обустраивать пасеку. Ныне от колод избавляются. Дед тоже в ульи пчёлок переводит.
      
      
      
      - Да про ульи я наслышан. А вот где взять их, кому заказать изготовить? Ты смыслишь хоть немного в этом деле?
      
      
      
      - У деда довелось поготовить досочки липовые для ульев. Да ведь в книгах, в журналах уже описано всё, как изготовить улей, да как в нём семью пчелиную поселить...
      
      
      
      - Это хорошо. Тогда вот что, кухонного работника мы найдём, дело не хитрое, и келейников найдём. Новые вон подходят. А ты и взял бы на себя заботу о пасеке. Тебе дам помощников. Лошадь с телегой дам. Пилы маховые у нас имеются. Соглашайся. Бери пасеку и обновляй. А?
      
      
      
      - А почему бы нет? Работу уважаю. За книгами надо бы в Калугу съездить. И можно приниматься за дело.
      
      
      
      - Вот и добро, вот и добро. Скажу Макарию, чтобы пособлял тебе, чем надо, людьми, инструментами. И дело у нас пойдёт.
      
      
      
      Отец Леонид оживился, упруже стал ходить от колоды к колоде. Вернулись к избушке.
      
      
      
       - Хватит на ныне, находился я тут с тобой, натоптался, наговорился. Ты пойди-ка черёмушки наломай. Ветки тонкие поруби да кипятком залей их. Грешен, люблю отвар на черемуховых ветках. И помогает он мне, дыхание выравнивает.
      
      
      
      Александр сделал всё так, как просил отец Леонид. Дал отвару настояться, остыть немного, налил в кружку, поставил её перед старцем. Леонид вроде бы спал. Александр не знал, что делать, тревожить старца или пусть поспит. Стоял возле стола в нерешительности. Не открывая глаз, старец тихо молвил:
      
      
      
      - Хорошо. Благодатью какой опахнуло. С детства люблю черёмуховый дух. Налей и себе, Саша, отварчику, давай вместе попьём.
      
      
      
      Отвар был крутой, вязал рот. Леонид экономно прихлебывал его из кружки, держал во рту, проглатывал, ещё чуточку набирал в рот.
      
      
      
      - Ты, Саша, от отца Макария не отступайся. Он большое дело затевает с изготовлением книг, ему одному будет не по силам, грамоты большой не знает. А ты для него - находка. Так что держись Макария. Он опытен, он многому тебя обучит. Хотел я пожить здесь на просторе несколько дней, да вижу, уже не по мне это. В свою келию надо мне. И ни шагу из неё. Всё, отходили ножки мои, отбегали. Резвым был, да вот... Помоги мне, доставь меня в монастырь. Что-то совсем меня развезло.
      
      
      
      Александр усадил Леонида на двуколку и отвёз в монастырь.
      
      
      
      4.
      
      
      
      Он ходил по лесу, разведывал, где есть липы. И доволен остался, дерев десяток можно сваливать вдоль дороги и резать на доски. А коль есть маховые пилы да рабочие руки, то в неделю можно наготовить досок на всю новую пасеку. Всего-то полсотни семей. Можно и прибавить по возможности, если рои пойдут, ведь иной раз каждая семья за лето два или три раза отроится. Только успевай перехватывать, не давать улететь.
      
      
      
      Всё вроде бы хорошо складывалось, о такой работе мечтал Александр. Но что-то замаялась душа, затревожилась. Видеть, как обустраивают пасеку - одно дело, самому же браться за эту работу при его малом опыте - совсем иное. Справится ли? Не устроит ли над собой насмешку на весь монастырь? И отказаться как теперь? Ведь вон как легко отозвался на предложение старца. Отозвался согласием, будто всю жизнь только тем и занимался, что обустраивал пасеки да трудился над пчёлками. И решил:
      
      
      
      - К отцу Макарию пойду, скажу всё, как есть. Совета попрошу и благословления. По-другому никак нельзя.
      
      
      
      Макария нашёл в келии. Припал к руке.
      
      
      
      - Имел разговор с отцом Леонидом, - заговорил Макарий, - на доброе дело идёшь, Саша. Одобряю. Пасека братии нашей нужна. Медок-то, он на ногах держит, он от всех хворей избавляет. Так что уж потрудись на благо монастыря. К труду тебе не привыкать. Сметлив ты, не сомневаюсь, дело сделаешь.
      
      
      
      - Я готов. Но сомнения стали одолевать - знаний маловато. Книги нужны. Да и понаставничал кто бы опытный - не отказался бы.
      
      
      
      - Завтра рано отец Моисей в Калугу едет, в епархию, вот и попроси его, чтобы поглядел он книги для тебя. Он найдёт. Ему многие двери открыты в Калуге. В епархии подскажут, где раздобыть книги. А наставника-то? Этого мы близко найдём. Скоро ко мне из Козельска человек придёт. Мы ему весной конями помогли да руками иноков наших с землицей поуправиться. У него пасека добрая под Козельском. Придёт он, а я и соединю тебя с ним. Он не откажется, поучит тебя. А как ты окончательно согласие дашь, так я тебя и благословлю.
      
      
      
       Книги по пчеловодству отец Моисей привёз. Да журналы ещё к книгам. Александр так и зарылся в них с головой. И облегчение ему пришло. Всё так описано, как он и представлял. А пару дней спустя призвал его Макарий, познакомил с крестьянином козельским Петром. Поговорили о пасеке, съездили на место, оглядели колоды. Пётр порасспросил сначала, что да как представляет себе делать Александр.
      
      
      
      Посоветовал:
      
      
      
      - Дерева бери в лесу да вывози их во двор монастыря. Козлы там поставишь и пилить будешь. Во дворе сподручней. Досок наготовишь и гляди по книге, как соединять их надо, размеры выдерживай. У меня такая же книга есть, умная, она всё тебе расскажет, на каждый твой вопрос ответ даст. А как ульи поставишь, так я приду и покажу, как пчёлок к ним прививать. Они ведь своенравные, хуже место найдут, но это их место, не сгонишь их оттуда.
      
      
      
      Если рои будут уходить - не тревожься. Замечай, где привьются. А ночью бери их в мешок да высыпай в пустой улей. Наука не великая. Ты мужик грамотный, скоро всё поймешь.
      
      
      
       Александр сделал всё так, как советовал ему Пётр. На лужайке возле конюшни поставили большие козлы для распила дерев. Привезённые из леса липы шкурили, давали им денек-другой посохнуть, подвянуть. Солнышко скоро отнимало у стволов лишнюю поверхностную воду. Бревно закатывали на козлы. Алексанр сом отбивал шнуркой, натёртой углём, чёрные полосы вдоль всего ствола. И пильщики, благословясь, принимались пилить. Верхний пильщик направлял пилу по отметине, нижний же, здоровенный парень, гнал пилу вниз, ослаблял, верхний тут же поднимал её, нижний вновь тянул вниз. Липовая древесина мягкая. Дело шло споро. Час работы - и пятиметровая доска отваливалась от ствола. Её снимали с козла, клали на просушку. За день работы прогнали, распилили на доски три толстых липовых бревна.
      
      
      
      Александр неспешно размечал бревна, саморучно укладывал доски так, чтобы пропустить между ними ветерок для скорой высушки. Подходил на минутку Макарий, глядел, как трудятся послушники, благословлял и уходил.
      
      
      
       Один из трёх послушников, Николай, был опытен по плотницкому и столярному делам. До прихода в монастырь работал в артели, ходили по деревням, сёлам, нанимались рубить избы, бани, сараи. Даже рубили срубы для колодцев и копали колодцы. Александр пригляделся к Николаю и решил просить Макария, чтобы он дал послушание Николаю на пасеке. Макарий, не сомневаясь, согласился.
      
      
      
      Был Николай молчалив, приглядчив, острого ума. Постепенно Александр передоверил все дела по пасеке Николаю. Понимал, что у самого у него нет такого опыта в руках и расчётах, которые имел Николай. И Николаю явно по душе пришлась работа. Грамотой большой Николай не владел, но читал и писал сносно. Александр дал ему книги по пчеловодству, указывал, сколько прочитать, разобраться в написанном, в рисунках. Принимал от Николая отчет об усвоенном и давал новое задание.
      
      Неделя за неделей, на пасеке стали появляться новенькие ульи, сработанные умелой рукой Николая. Их обживали молодые пчёлы.
      
      
      
      Отец Макарий сказал:
      
      
      
      - И с этим поручением ты, Саша, справился. Был бы не в монастыре, а в миру многого достиг бы своим умом и кротостью своей. Как пасечные работы отойдут, так перейдёшь ко мне келейником. Надо тебе много начитаться Иоанна Лествичника да Антония Великого. Достойные святые старцы. Книги их будем приводить в порядок да печатать.
      
      Всё лето старец Леонид тяжело болел старцем. Стал заметно ослабевать. Но никакой помощи от врачей не принимал, всё упование своё возложив на Господа. Пищи в последние дни старец вовсе не вкушал, укрепляло его только причастие Тела и Крови Христовых.
      
      
      
      Был соборован и стал готовиться к кончине. Прощался с приходившими к нему братиями, благословлял их, никого не оставляя без утешения. Приобщившись Святых Таин, пожелал, чтобы пропели канон на исход души. Окружавшие его братия, почувствовав близкое сиротство, начали просить его не оставлять их в скорби. Он же сказал, прослезившись: "Дети! Если у Господа стяжу дерзновение, всех вас к себе приму. Я вас вручаю Господу. Он вам поможет течение сие скончати, только вы к Нему прибегайте, Он сохранит вас от искушений".
      
      
      
      Старец благословил всех окружавших его и сказал: "Ныне со мною будет милость Божия". После этих слов он возвеселился духом и, хотя испытывал тяжкие телесные страдания, не мог скрыть своей радости, лицо его просветлело. С молитвой на устах старец предал свой дух Богу.
      
      
      
      Иеромонах Макарий, верный ученик отца Леонида и его преемник по старчеству, выразил общие чувства духовных чад старца:
      
      
      
      - Любезного нашего батюшки отца Леонида уже не стало с нами, тело его сокрыла от нас мать сыра земля, а душа отошла верно в руце Божии... Вы, верно, поскорбите о нашем сиротстве, но вместе и утешитесь духом о его покое, который он, несомненно, обрящет по милосердию Божию... Нельзя сомневаться, чтобы он не удостоился получить милость от Господа, и, верно, будет ходатайствовать о нас, грешных, странствующих в юдоли сей плачевной и боримых страстьми душевными и телесными.
      
      
      
      Встретив Александра, Макарий сказал ему:
      
      
      
      - Любил тебя отец Леонид. При последе так сказал мне: возьми во внимание, Макарий, этого Сашу Гренкова, больно уж ютится он к нам, старцам. Я теперь, как видишь, слаб. Так вот и передаю тебе его из полы в полу, владей им, как знаешь.
      
      
      
      Глава 7
      
      
      
      1.
      
      
      
      "Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за мною".
      
      
      
      Александр принимал постриг в рясофор.
      
      
      
      Постриг в рясофор - это второе крещение, человек как бы перерождается и обновляется. В знак этого нового рождения он навсегда избавляется от своих мирских одежд и приемлет перед святым Евангелием, как от руки самого Бога, одежду новую, облекаясь в нового человека.
      
      
      
      Игумен Моисей совершил оглашение до пострига и тщательно расспросил постригаемого:
      
      
      
      - Добровольно ли Александр принимает пострижение?
      
      
      
      - Добровольно, - ответил Александр.
      
      
      
      - Хорошо ли обдумал своё решение?
      
      
      
      - Хорошо обдумал.
      
      
      
      - Готов ли нести за него ответственность?
      
      
      
      - Готов.
      
      
      
      
      
      
      
      Волосы постригли крестообразно, после чего игумен облачил его в рясу и клобук. Молитвой игумен испрашивал благодати Божией для "приемшагоначатоксвятаго образа". И совершил отпуст.
      
      
      
      Моисей вручил новопостригаемого монастырскому старцу Макарию со словами:
      
      
      
      - Вручаю тебе пред Богом сего новоначальнаго, ответ дашь Богу о нём в день судный.
      
      
      
      И новопостриженному:
      
      
      
      - Ты же - во всём повинуйся старцу, и во всём терпелив будь, смирен, послушлив, кроток и молчалив, и обретёшь благодать пред Богом, и спасёшься. Свидетельствуешь ли, Александр, свою готовность вступить в ангельский чин и решимость пребыть в монастыре?
      
      
      
      - Свидетельствую.
      
      
      
       А вскоре заговорили о пострижении Александра в мантию.
      
      
      
      Александр к этому не стремился, знал устав монастыря, но старец Макарий настаивал на очередном пострижении. Что было причиной столь скорого действа, Макарий не говорил. Многие высказывали удивление по случаю нового пострижения. Наконец стало известно, что этому постригу способствовали благоприятные обстоятельства: правящий в это время в Калужский епархии архипастырь Николай был расположен к скорейшему пострижению в монашество людей, получивших высокое и особенно школьное образование. Явно для монастырей наступали новые времена.
      
      
      
      На утренней литургии Александра постригали в мантию. Само действо пострижения в мантию проистекает в особом торжестве.
      
      
      
      При чтении часов перед литургией иеромонах Илларион, который принимал постриг, поставил Александра пред святыми дверями, попросил преклонить колени, затем поклониться братии. После этого Александра вывели на паперть, где он разоблачился: снял с себя одежды и стоял в преддверии в одной власянице, без пояса, без обуви, ничем не покрыт. Это символизировало знак отрешения от мира.
      
      
      
      Братия запела тропарь.
      
      
      
      С горящими свечами при пении тропаря братия встречала кающегося как блудного сына евангельской притчи. Илларион трижды сотворил земной поклон, встал перед алтарём. Началось само пострижение.
      
      
      
       Перед царскими дверями установили аналой, положили на него крест и Евангелие. У всех присутствующих при этом в руках горели свечи. Илларион сказал постригаемому краткое увещание, призывая его отверзть уши своего сердца, внемля гласу Господа, зовущего взять Своё лёгкое иго и помнить, со страхом и радостью давая обеты, что Сам Спаситель, и Его Матерь, и все Небесные Силы внимают его словам, которые отзовутся ему в последний день воскресения.
      
      
      
      Затем спросил:
      
      
      
      - Что пришёл, брат, припадая к святому жертвеннику и святой дружине сей?
      
      
      
      Игумен знает, зачем он пришёл, но спрашивает для того, чтобы всем было явно его искреннее желание. Александр ответил:
      
      
      
      - Желая жития постническаго, честный отче.
      
      
      
      - Желаешь ли уподобиться ангельского образа и принятому быть лику монашествующих?
      
      
      
      - Ей Богу желаю, честный отче.
      
      
      
      Александр, как подобает, отвечал тихо, смиренно, без тени сомнения.
      
      
      
      Постригающий одобрил его благое намерение такими словами:
      
      
      
      - Воистину доброе и блаженное дело избрал ты: добрые дела трудом стяжаются и болезнью исправляются.
      
      
      
      
      
      
      
      Как бы не довольствуясь добровольным приходом нового подвижника и его первыми признаниями, постригающий приступил с подробным испытанием:
      
      
      
      - Вольною или невольною мыслью приступаешь к Богу? Пребудешь ли в монастыре в постничестве даже до последнего издыхания? Сохранишь ли себя в девстве, и целомудрии, и благоговении, и в послушании к настоятелю и братии? Потерпишь ли всякую скорбь и тесноту жития монашеского ради Царствия Небесного?
      
      
      
      На все эти вопросы Александр давал смиренные ответы, исполненный сознанием своей немощи и упованием на благодатную поддержку:
      
      
      
      - Ей Богу содействующу, честный отче.
      
      
      
       Затем игумен раскрыл, в чём состоит совершеннейшее житие, и дал благие советы. Он верит в чистоту, смиренномудрие и совершенное самоотвержение постригаемого. Предостерегает об искушениях, которые воздвигнет на воина Христова враг человеческий воспоминаниями прежней жизни.
      
      
      
      В конце ещё раз спросил:
      
      
      
      - В сих обетах пребывать обещаешь ли до конца живота благодатию Христовою?
      
      
      
      - Ей Богу содействующу, честный отче.
      
      
      
       Игумен молится о постригаемом, вспоминая благоутробие щедрого Бога, сказавшего Израилю: "Аще бы и жена забыла исчадие своё, Аз не забуду тебе".
      
      
      
      Укрепляет дух нового брата обетованием небесной силы в подвигах духовных и утешениях Святого Духа и святых Антония, Евфимия, Саввы и сущих с ними во Христе Иисусе.
      
      
      
      Александр преклонил колени и склонил голову, игумен возложил на голову книгу Большой Требник и читал молитву, в которой просил Господа признать достойным Себе служителем того, кто оставил всё житейское, оградить этого раба Своего силою Святого Духа, принять его чистую жертву Богу и с отнятием его волос отнять и всякую похоть бессловесную, сподобив его и соблюдению святых заповедей и приобщения к лику избранных.
      
      
      
       Затем игумен, указывая Александру на святое Евангелие, лежащее на аналое, сказал:
      
      
      
      - Христос невидимо здесь предстоит, видит, как никто тебя не принуждает прийти к сему образу, видит, как ты от своего произволения хочешь обручения великого ангельского образа.
      
      
      
      Александр подтвердил это.
      
      
      
      - Возьми ножницы и подай их мне.
      
      
      
      И так трижды Александр подаёт ему ножницы от святого Евангелия и целует его руку.
      
      
      
      Приняв в третий раз ножницы из рук постригаемого, игумен говорит:
      
      
      
      - Из руки Христовой принял я.
      
      
      
      Затем постригает волосы на голове Александра крестообразно, произнося:
      
      
      
      - Брат наш постригает власы главы своей во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
      
      
      
      Пострижение волос выражает удаление помыслов земных, влекущих к миру. При пострижении произносится новое имя монаха, имя избирается по святому этого дня или начинающееся с той же буквы, что и мирское имя постригаемого. Выбор имени зависит от постригающего, ибо оно даётся в знак того, что монах полностью отрекается от мира, покорно подчиняется воле игумена, посвящая себя служению Богу. Александра нарекли именем Амвросий. Во-первых, по начальным буквам двух этих имён, а во-вторых, святой день Амвросия Медиоланского приходился близко святому дню Александра.
      
      
      
      Амвро́сий Медиола́нский - епископ и проповедник. Один из четырёх великих латинских учителей церкви. Авторитет Амвросия был велик. Он почитается как святой западными и восточными церквями.
      
      
      
       При тихом пении всей братии "Господи, помилуй" начиналось облачение нового инока в одежды, теперь по его чину, руками настоятеля, объясняющего постепенно их духовное значение. Надели хитон со словами:
      
      
      
      - Брат наш облачается в хитон вольныя нищеты и нестяжания.
      
      
      
      Затем четырёхугольный плат с изображением креста.
      
      
      
      - Приемлет во обручение великого образа и знамения креста Господня.
      
      
      
      Хитон шнурами, пришитыми к его углам, объемлет плечи и обвивает и стягивает одежду. Он даётся во всегдашнее воспоминание о взятом на себя благом слове в обуздание и связание всех похотей и плотских желаний. С хитоном возлагается Крест, в воспоминание крестных страданий Господа и Смерти Его и в знамение последования Господу, то есть, претерпевания всех скорбей и страданий.
      
      
      
      Затем новопостриженного одели в ризу радования во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Эта одежда чёрного цвета, как и другие, напоминающая о смерти и плаче, именуется ризою радования, потому что надевающий её избавляется от земных скорбей и печалей, вводится в нетленную жизнь, в полное послушание глаголам Господним.
      
      
      
       На Амвросия одели пояс, чтобы крепче стягивал своё плотское естество, в бодрости и духовной силе всегда творил заповеди Божии и соблюдал лично данное ему послушание.
      
      
      
      А далее уже облачение в мантию. Игумен говорит:
      
      
      
      - Приемлет мантию, обручение великого и ангельского образа, в одежду нетления и чистоты.
      
      
      
      Мантия - знак покровительства Божия. Она не имеет рукавов, свободно развеваясь при ходьбе, она напоминает крылья ангела.
      
      
      
      Надевается клобук или камилавка,
      
      
      
      Амвросий обувается в сандалии при возглашении игумена:
      
      
      
      - Обувается в сандалия в уготовление благовествования мира.
      
      
      
      Амвросию дали небольшую верёвку с нанизанными на неё костяными бусинами, то есть, чётки. Отныне по ним он будет считать совершённые молитвы и поклоны, положенные монаху по правилу.
      
      
      
       Игумен произносит:
      
      
      
      - Брат наш приемлет меч духовный, что есть глагол Божий, в всегдашней молитве Иисусовой. Всегда держать имя Господа Иисуса в уме, в сердце, глаголя: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного.
      
      
      
      Настоятель с молитвой дал крест в правую руку, напоминая слова Христовы:
      
      
      
      - Кто хощет последовати Мне, да отвержется себе и возьмёт крест свой и да последует Мне.
      
      
      
      Дал Амвросию зажжённую свечу, с которой тот должен стоять всю литургию, до своего Причащения, у иконы Спасителя, и опять произносит:
      
      
      
      - Так да воссияет свет ваш пред человеком.
      
      
      
      Игумен молился, прося Господа ввести раба Своего в духовный Свой двор, чтобы очистил его мудрование от плотских похотей и дал бы ему непрестанно вспоминать блаженство, ожидающее любящих Бога и распявших себя житием монашеским ради Царствия Небесного.
      
      Божественная литургия шла обычным чином. Во время Причащения духовник отец Макарий взял у стоящего перед иконой Спасителя Амвросия крест и свечу. Амвросий же, приложившись к святому образу, приобщился святых Божественных Тайн.
      
      
      
      2.
      
      
      
      В Оптиной пустыни со временем оказалось целое собрание переводов и собственных трудов старца Паисия. В келейной библиотеке старца Макария хранились рукописные переводы писаний преподобных Иоанна Лествичника, Макария Великаго, святых Варсонофия и Иоанна, Максима Исповедника, Феодора Студита, Григория Синаита, Григория Паламы и других прославленных отцов Церкви, переданные ему ещё старцем Афанасием (Захаровым). У старца Леонида также были рукописи переводов творений святых отцов, попавшие к нему от схимонаха Феодора, бывшего учеником старца Паисия.
      
      
      
      Макарий возложил на Амвросия переводческие работы, приготовление к изданию святоотеческих книг. Амвросий много раньше проникся особой любовью к книге "Лествица" Иоанна, игумена Синайского. Теперь он переводил эту книгу на лёгкий общепонятный славянский язык, и труд над книгой был огромной духовной школой для него. Он вычитывал "Лествицу" на греческом, изучал перевод её, вносил правки. Вдумывался в каждое изречение Иоанна. "Совершенно соединивший чувства свои с Богом, - говорит Лествичник, - тайно научается от него словесам Его. Всех одарённых свободною волею Бог есть и жизнь, и спасение всех, верных и неверных, праведных и неправедных, благочестивых и нечестивых, бесстрастных и страстных, монахов и мирских, мудрых и простых, здравых и немощных, юных и престарелых; так как все без изъятия пользуются излиянием света, сиянием солнца и переменами воздуха". Небольшая книга "Лествица", просты, как божий день, изречения и поучения Иоанна Синайского, а для Александра они были как глотки благоприятной воды в жаркий день из чистого источника. Читая, изучая, осмысливая, он взращивал в себе духовное единение с Богом.
      
      
      
      "В самом начале отречения без сомнения, с трудом, понуждением и горестию исполняем добродетели; но преуспевши, перестаём ощущать в них скорбь, или ощущаем, но мало; а когда плотское мудрование наше будет побеждено и пленено усердием, тогда совершаем их уже со всякою радостию и ревностию, с вожделением и Божественным пламенем".
      
      
      
      Переводить, обрабатывать, готовить к изданию тексты - это одно. А как издавать, где брать на это средства, и немалые средства, дело другое. Но святое дело не бывает не услышанное Богом, и Бог послал покровителя, мецената.
      
      
      
       Недалеко от Оптиной пустыни находилось село Долбино, старинная вотчина семейства Киреевских. Иван Васильевич Киреевский был преданным духовным чадом старца Макария. У его жены Наталии Петровны также хранились рукописи переводов старца Паисия, попавшие к ней от Филарета Новоспасского. И. В. Киреевский, издававший журнал "Москвитянин", предложил отцу Макарию поместить там статью духовного содержания. Старец принял это предложение с благодарностью и ответил, что он хотел бы поместить жизнеописание старца Паисия (Величковского). Статья была напечатана.
      
      
      
      Бывая в гостях у Киреевских в их имении, Макарий коснулся вопроса о недостатке духовных книг и при этом упомянул, что у него есть много рукописей переводов творений святых отцов. Тогда сама собой возникла идея издать эти духовные сокровища. Старец со свойственным ему смирением заметил, что он считает себя неспособным заняться таким важным делом. Киреевские сказали, что они доложат обо всём Владыке Филарету, митрополиту Московскому, и если он благословит, нужно будет приступить к работе. Они через знакомых обратились к Владыке, который не только дал своё благословение на это дело, но и обещал оказать всяческую поддержку.
      
      
      
      Так было положено начало благому делу при горячем содействии Киреевских и под высоким покровительством митрополита Филарета Московского. Всей работой руководил непосредственно сам старец. Ближайшим помощником и ответственным за подготовку книг к изданию Макарий назначил Амвросия.
      
      
      
       В одну из поездок к Кириевским старца Макария с ним попросился Амвросий. Он много слышал лестных отзывов об Иване Васильевиче Киреевском, о его больших познаниях в философии. Хотелось пообщаться, как-то обновиться. Приехали в начале дня. Приняли их в саду, в беседке.
      
      
      
      Амвросий отметил, как умело и любовно содержится сад, клумбы, на которых пышно цвели цветы всех расцветок. На ум пришла Липовица, её полудикое состояние, заросли неухоженных садов, сирени, других кустарников. Крестьянину не до сада, конечно, зиму и лето - скотина да земля. А здесь - барский дом, поместье, здесь всё сделано не руками семьи помещика, а руками дворовых да крепостных крестьян.
      
      
      
      Сам Иван Васильевич не много старше Амвросия, лет сорок ему на вид. Подтянут. Лицо суровое, холодное. Жена его - Наталия Петровна - не в пример мужу женщина скоро располагающая к себе, приветлива, улыбчива.
      
      
      
       В беседку подали чай. К утреннему чаю пришли две дочки Кириевских - Александра, которая постарше, лет шестнадцати, очень похожая на мать, и Елена, лет двенадцати.
      
      
      
      Макарий разговаривал с Иваном Васильевичем. Амвросий слушал их вполуха, но в разговор не вступал, больше приглядывался к Ивану Васильевичу. И Иван Васильевич поглядывал изучающе на Амвросия. Прохаживаясь перед столом, он говорил:
      
      
      
      - В глубине души есть живое общее средоточие для всех отдельных сил разума, сокрытое от обыкновенного состояния духа человеческого. Следует поднять разум выше его обыкновенного уровня и искать в глубине души того внутреннего корня разумения, где все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное зрение ума.
      
      
      
      "О чём это он? Что-то недоступно мне такое, - никак не мог сосредоточиться Амвросий. - Почему я не понимаю его?"
      
      
      
      И как бы в ответ на непонятливость Амвросия Иван Васильевич продолжал:
      
      
      
      - Кто не понял мысль чувством, тот не понял её, точно так же, как и тот, кто понял её одним чувством.
      
      
      
      "Да проще бы, проще бы то же самое надо излагать, проще, чтобы любому и каждому понятно было. Зачем же так".
      
      
      
       Амвросий вдруг потерял всякий интерес к разговору. Повернув голову, он встретился глазами с Александрой, отчего она вспыхнула, залилась краской. Глаза её заблестели. Она опустила их. Наталия Петровна, женщина благочестивая, но ещё умеющая пошутить, чтобы отвлечь гостя от непонятных речей мужа, показала глазами на дочь, улыбнулась. Спросила:
      
      
      
      - Вы, отец Амвросий, помнится мне, из Тамбова? Из самого или где-то рядом? Родители кто?
      
      
      
      - В Тамбове я учился. В училище, в семинарии. А родом из Липовицы. Недалеко от Тамбова сельцо. Родитель мой и дед при церкви. Наш род весь по отцовой линии священники. Вот и я...
      
      
      
      - Вы молод, вас рано постригли. На вас ещё мои девочки вон как смотрят. - И Наталия Петровна усмехнулась, толкнула в бок Александру, отчего та вскочила и торопливо убежала из сада. А за Александрой и Елена следом подалась.
      
      
      
      - Беда. Девчонки, - усмехалась Наталия Петровна. - Да и немудрено. В вашем роду цыгане не были? Чёрный вы какой, смуглолицый, глаза стрижами порхают. Беда, одним словом.
      
      
      
       Макарий почувствовал, как пропал интерес Амвросия к хозяину. Явно не совладал с собой, выговорил Наталии Петровне:
      
      
      
      - Для меня немало удивительно, что вы, бывши воспитаны в духе Православной Церкви, не знаете правил её, как приготовляться к причастию пречистых тайн Христовых. Кроме того, что надобно иметь сердце сокрушённо и смиренно, нужно очистить дом души и воздержанием употребления привычной пищи. Я у вас заметил свободно употребляемую вами во время говения рыбную пищу и также поболел о сём сердцем. Но вперёд я вам предлагаю, что не могу допускать сего без отягощения своей совести, и сам грешу, и вас обольщаю, в грех ввожу! Да не будет сего!
      
      
      
      Наталия Петровна, а за ней и Иван Васильевич приложились к руке старца, попросили его помолиться пред Господом, испросить прощения за их прегрешения.
      
      Вскоре гости откланялись. Дорогой, после продолжительного молчания, Макарий сказал:
      
      
      
      - Ну, и чего ты как индюк надулся? Чего настроение всем испортил?
      
      
      
      - Отец Макарий, да как-то уж больно витиевато, непонятно говорит Иван Васильевич. Вот я никак не мог пережевать и проглотить им сказанное. Потому и настроение мое покачнулось к унынию.
      
      
      
      - А что же ты хотел? Иван Васильевич бывал в Германии, слушал лекции Гегеля, ездил к Шлейермахеру в Берлин, потом ещё к Шеллингу в Мюнхен. Вот и намешал в себе всего понемногу. Когда женился, между ним и его женой начались столкновения по религиозным вопросам. Религиозность жены, по-видимому, вызывала в Иване Васильевиче неприятные чувства. Они условились между собой, что при жене он не будет кощунствовать. Когда он предложил жене почитать Вольтера, она сказала ему, что готова читать всякую серьёзную книгу, но насмешки над религией и кощунства не выносит. Позже они стали вместе читать Шеллинга. И здесь Наталия Петровна чрезвычайно поразила мужа указанием, что мысли, которые были выражены у Шеллинга, давно ей известны из творений святых отцов. Постепенно, под влиянием жены, он стал сам читать творения святых отцов, а затем у него завязались близкие отношения с духовными лицами из Оптиной пустыни. Нужен он нам, Саша. Без его помощи и без его связей мы не продвинемся с изданием книг.
      
      
      
      Скоро приехали в монастырь. Макарий пригласил Амвросия:
      
      
      
      - Отдохнём вот часок, да ты и приходи ко мне, вместе помолимся. Есть о чём молиться нам ныне.
      
      
      
       В письме к своему другу по Липецкому духовному училищу Павлу Степановичу Покровскому Амвросий подробно описал, чем ныне занимается и на сколько времени хватит ему этой книжной работы. Приглашал Павла посетить его в Оптиной, а по возможности и помочь, так как Павел Степанович обладает высокими познаниями в философии, математике и грамматике.
      
      
      
      Павел Степанович откликнулся на призыв друга, приехал в Оптину. Зайдя в келию друга, он ужаснулся её бедности.
      
      
      
      - Александр Михайлович, что я вижу! - вскричал Павел Степанович. - Ну и ну. Такой щёголь был. И что? Что это за овчина у тебя на постели! Да её кому постилать-то? А ты это под бок и в головах положил. А укрываешься вот этим? Что это за подрясник! Рванина какая-то. И ряса. Нет, брат, так не годится. Это себя не уважать надо, чтобы так вот относиться к себе. А это что за иконка? Беднее ничего не нашёл?
      
      
      
      - Это Богоматерь. Благословление родительское. Не богато, но от мамушки и батюшки. Я, Павел Степанович, пришёл сюда не жирку нагуливать на лебяжьем пуху. Всё моё материальное не должно служить прихотям моей плоти. Да её и самой, плотской жизни, у меня не должно быть - только духовное. Так что не следует меня упрекать моей бедностью. Я принимаю её со смирением.
      
      
      
      - Александр Михайлович, дорогой мой, посмотри вокруг себя, время пустынников остаётся в прошлом. Бедность бедности рознь. Не есть ли вот это всё, - Павел Степанович обвёл рукой вокруг себя, - не есть ли это всё, ну, скажем, игра? Скажем, лицемерие?
      
      
      
      - Господи, Иисусе Христе, сын Божий, помилуй мя грешного, - раз за разом повторял Амвросий молитву. Повторял до тех пор, пока Павел Степанович не остановился, не сел на табуретку, не спросил:
      
      
      
      - Так для какого дела я тебе понадобился?
      
      
      
      Амвросий пересказал о тех трудах, которыми он занимается при подготовке книг святых отцов к изданию. О том, что только своими силами им долго не управиться над переводами, над сличением уже переведённых текстов с первоисточниками. Нужны грамотные люди. Если Павел Степанович согласен принять участие в этой так нужной стране деятельности, то он, Амвросий, будет просить отца Макария о зачислении в монастырский штат его.
      
      
      
      Павел Степанович не спешил с ответом.
      
      
      
      - Мне где-то ночлег нужен для начала, приглядеться денёк к вашему житью-бытью не помешает, а потом дам тебе ответ.
      
      
      
      Амвросий отвёл друга в монастырскую гостиницу, а сам вернулся в келию и принялся молиться в одиночестве.
      
      Для занятий с рукописями ежедневно собирались в келье старца Макария, который принимал самое непосредственное участие в трудах своих учеников. Ни одно слово не было вписано в отсылаемую в цензуру рукопись без его личного утверждения. Старец в этой работе забывал себя, часто жертвуя даже краткими минутами отдыха. Он прекрасно понимал, насколько ответственно начатое дело, ведь содержание рукописей относилось к устроению духовной жизни, спасению души, необходимо было точно передать или прокомментировать каждый оттенок мысли, выражения, встречающиеся в писаниях великих подвижников.
      
      
      
      Тут же Амвросий прочитал по памяти из А. С. Пушкина:
      
      
      
       Ещё одно, последнее сказанье -
      
      
      
      И летопись окончена моя,
      
      
      
      Исполнен долг, завещанный от Бога
      
      
      
      Мне, грешному. Недаром многих лет
      
      
      
      Свидетелем Господь меня поставил
      
      
      
      И книжному искусству вразумил;
      
      
      
      Когда-нибудь монах трудолюбивый
      
      
      
      Найдёт мой труд усердный, безымянный,
      
      
      
      Засветит он, как я, свою лампаду -
      
      
      
      И, пыль веков от хартий отряхнув,
      
      
      
      Правдивые сказанья перепишет, -
      
      
      
      Да ведают потомки православных
      
      
      
      Земли родной минувшую судьбу,
      
      
      
      Своих царей великих поминают
      
      
      
      За их труды, за славу, за добро -
      
      
      
      А за грехи, за тёмные деянья
      
      
      
      Спасителя смиренно умоляют.
      
      
      
      Старцу Макарию это нравилось. Он не раз заставлял Амвросия перечитывать "Бориса Годунова".
      
      
      
       Для Амвросия это был драгоценнейший опыт. Дар Божий. Творческое осмысление трудов святых отцов было для него школой систематического изучения аскетической литературы под руководством умудрённого большим духовным опытом иеросхимонаха Макария.
      
      
      
      Он погружался в мысли и изречения святых отцов, наставников иноков, и при этом имел возможность постоянно слышать замечания старца о самых важных вопросах, касающихся монашеского делания, молитвы, подвижничества. Старец выслушивал и замечания Александра, делал уступки его желанию изящнее выразить мысль там, где не видел нарушения духовного смысла, сопровождая это добродушной шуткой:
      
      
      
      - Пусть будет так, я новейшей литературы не знаю, а ведь ты вон какой учёный!
      
      
      
      Если возникало разногласие в понимании, старец немедленно устранял его, или предлагал своё мнение, или оставлял такое место без пояснения, говоря:
      
      
      
      - Это не нашей меры, как бы не поставить наше гнилое вместо высокого духовного понимания.
      
      
      
      3.
      
      
      
      Круг обязанностей отца Амвросия постоянно расширялся, он нёс два важных послушания: помогал старцу в издании святоотеческих трудов и другой душеполезной литературы, а также по его поручению отвечал на некоторые письма.
      
      
      
      Макарий постепенно готовил себе преемника.
      
      
      
      Оказывая Макарию значительную помощь в его переписке, Амвросий многое черпал из богатейшего источника мудрости этого старца. Многие письма, приходившие на имя Макария, Амвросий тоже читал. Ответы писались или под диктовку Макария, или непосредственно самим Амвросием. Все это способствовало тому, что он основательным образом познавал человеческую душу с её тайными изгибами, с её немощами и силами, это знакомило его с мирским человеком.
      
      
      
       Макарий благословлял некоторым из братии обращаться за духовными советами к Амвросию. Отец Геронтий рассказывал:
      
      
      
      - Ходили на совет к Амвросию только немногие из монастырской и скитской братии и не иначе, как по благословению старца Макария. Макарий, уезжая по личным делам в Москву, объявил, что во время его отсутствия по всем духовным вопросам за советами обращаться к иеромонаху Амвросию. А советовал Амвросий, всегда основываясь на учении святых отцов.
      
      
      
      - Пришёл к нему, - продолжал Геронтий, - сказал, что нужно, а он развернул книгу и заставил меня прочитать ответ на моё недоумение. Я возымел было ревность к высоким иноческим подвигам, но о. Амвросий вразумил меня, что ревность моя была не по разуму, и заставил прочитать святого Исаака Сирского в "Добротолюбии".
      
      
      
      Наставления отец Амвросий преподавал не от своего мудрования, а непременно из учения святых отцов. Для этого он обычно раскрывал книгу того или другого отца, находил, сообразно с устроением пришедшего брата, главу писания, давал ему прочитать и затем спрашивал, как брат понимает её. Если кто не понимал прочитанного, то разъяснял содержание святоотеческого учения своими словами. Простыми словами он поучал братию находить внутренний мир и успокоение в самоиспытании и самоукорении, так как сам опытно убедился в спасительности этих действий. И несомненно, что это внимание к себе способствовало ему в приобретении умной молитвы и созерцании Бога.
      
      
      
      Игумен Марк, которому старец Макарий благословил обращаться с откровением помыслов к отцу Амвросию, вспоминал:
      
      
      
      - Иногда... я заставал его лежащим на кровати и слезящим, но всегда сдержанно и едва приметно. Мне казалось, что старец Амвросий всегда ходил пред Богом, или как бы ощущал присутствие Божие.
      
      
      
       Амвросий уже возрос "в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова" и был способен преподать духовное утешение ищущим его. Старец отец Макарий иногда шутил, указывая на отца Амвросия:
      
      
      
      - Посмотрите-ка, посмотрите! Амвросий-то у меня хлеб отнимает, хлеб отнимает.
      
      
      
      Так постепенно Амвросий готовился к самостоятельному старчествованию. Постоянное духовное руководство Макария, внимательное изучение святоотеческих подвижнических творений, но более всего постоянный личный подвиг молитвы и непрерывного внимания к себе - подготавливали Амвросия к этому великому служению.
      
      
      
      Глава 8
      
      
      
      1.
      
      
      
      В начале зимы отца Амвросия пригласили в калужскую епархию с тем, чтобы в день его рождения - в святой его день - рукоположить в сан иеромонаха.
      
      
      
      Старцу Макарию Амвросий сказал:
      
      
      
      - Достоин ли я высокого сана, тем более священства? Братия смотрят на мое продвижение с подозрением, многие из них отворачиваются от меня. Мне делается прискорбно переносить всё это. По тебе, отец мой, вижу всю сложность и ответственность этого служения. Не трудности меня пугают, трудностей я не боюсь, а, повторяю, ощущение собственного недостоинства и неподготовленности к этому высокому назначению.
      
      
      
      А что мог посоветовать Макарий? Он не мог пойти против руководителей епархии:
      
      
      
      - Я призываю тебя, сын мой, только к смирению. Во всём полагайся на Промысел Божий и Его милосердие.
      
      
      
       Время спустя отец Макарий спросил Амвросия:
      
      
      
      - А что, сын мой, у тебя есть кто близкий в священном Синоде?
      
      
      
      Амвросий не поспешил с ответом, промыслил всех своих знакомых, особенно по студенческим годам, ответил с сомнением:
      
      
      
      - Что-то не знаю про близкого. Не доводилось встречаться или общаться. Поверь мне, отец Макарий, что это именно так, как говорю.
      
      
      
      Макарий остался доволен ответом послушника. Пояснил:
      
      
      
      - Да вот поговаривают, что в священном Синоде служит одноклассник твой, который и выхлопатывает там разрешения на скорые пострижения.
      
      
      
      Амвросий опустился перед старцем на колени и ещё раз заверил, что не знает никакого одноклассника, который якобы потрафляет ему в продвижении.
      
      
      
      - Верю, верю, - поспешил успокоить Макарий, - встань с колен. Пустое люди говорят. Достоин ты послушанием, опытом своим, знаниями, накопленными в тебе, высоких званий. Ты пред Богом стоишь весь на виду, он зрит твоё усердие денно и нощно, потому и посылает на тебя благодать духа Своего Святого. Поезжай с Богом, раз требуют. Я тут за тебя молиться буду непрестанно.
      
      Зима только-только положила своё начало. В один день навалило много снегу, а уже на другой день сделалось тепло и туманно. Снег стал таять. Дорога раскисла. Во что запрягать лошадь? В повозку? Вроде бы зима, неловко на колёсах колыхаться по колеям. В сани? А вдруг снег вовсе стает, будешь тащиться по грязи. Решили, что поедет Амвросий всё же на колёсах. За день в Калугу доберётся, день там будет, день на обратную дорогу. Три дня всего, не успеет лечь санный путь. Да, в конце концов, повозку можно на постоялом дворе оставить, а ямщика на санной упряжке нанять и вернуться в Оптину. Куда ж деваться, ехать надо, а на пути всякое может сделаться, заранее не угадаешь.
      
      
      
      Сразу же после полуночи Амвросий выехал из Оптиной в Калугу. С ним должен был поехать послушник Николай, но он с вечера заболел, поднялась высокая температура, он непрерывно кашлял, сипел горлом.
      
      
      
      Амвросий поехал один. Не впервой ему лошадкой управлять. Главное, дорога не подвела бы.
      
      
      
      Отъехал от Оптиной десяток километров. Стало светать по-осеннему хмуро. Заморосил дождь. Хотел накрыться тулупчиком, зашарил в повозке - нет тулупчика. Как же так? Ведь приготовил его, на лавке он лежал в конюшне. Выходит, не бросил в повозку? Вот уж промахнулся, так промахнулся. Попона для лошади здесь, на месте лежит, а тулупчика нет. Вот и мокни теперь. Мокни за свою невнимательность.
      
      
      
      Дорога была тяжёлой, ухабистой. Съехал с нее в сторону, к леску. Вдоль леска тоже вела дорога. Правда, не наезженная, но всё ровней, чем тракт. Лошадь пошла веселее. Остановился, дал передохнуть лошади да заодно накрыл её попоной, ремнями, пришитыми к углам попоны, привязал к оглоблям. Всё лошадь будет бежать не под прямым дождём. Сам или сидел в повозке, или соскакивал с неё, держась рукой за край повозки, бежал рядом столько, на сколько хватало сил.
      
      
      
      Снова садился в повозку, вскоре снова спрыгивал с неё и бежал рядом. Одежда начала промокать насквозь. По дождю ударял морозец. Одежда смерзалась.
      
      
      
      На пути стояло село. Заехал на постоялый двор. Вошёл в жаркую избу. Заказал чаю. Сам всё никак не мог согреться. Хозяин и хозяйка постоялого двора люди ещё молодые, глядели на Амвросия сочувственно. Хозяин спросил:
      
      
      
      - Пережидать будешь у нас непогоду, святой отец?
      
      
      
      - Переждал бы, - ответил Амвросий, - да дела мои не терпят. Любыми судьбами вечером мне в Калуге надо быть.
      
      
      
      - В такой одежонке не доедешь, застынешь, - сказала хозяйка. - Лошадь ты укрыл, а сам налегке остался.
      
      
      
      - Лошадь не виновата в моей забывчивости. Ей чего же страдать, безвинной?
      
      
      
      - Чудно рассуждаешь, святой отец.
      
      
      
      - Как бог вразумляет.
      
      
      
      Хозяева нашли для Амвросия старый ватный пиджак да рогожку, чтобы от дождя укрывался. Напился он горячего чая, пообсох и тронулся в путь.
      
      
      
       В Калугу въехал только к полночи. Нашёл епархиальное управление. Сторож принял лошадь, сдал её конюху, а самого Амвросия отвёл в гостиницу. В гостинице было сухо и жарко. Развесив одежду на просушку, Амвросий залёг под одеяло. Видя, как путник перемёрз и никак не согреется, служка гостиничный принёс ещё одно толстое одеяло и накрыл им гостя.
      
      
      
      На следующий день состоялось рукоположение. Кроме Амвросия, ещё трех иноков ввели в сан иеромонахов. После литургии потрапезничали, с новоназначенными побеседовал протоиерей Николай.
      
      
      
      Амвросия знобило. Он чувствовал, что поднялась температура. Решил ещё раз не ночевать, а выезжать в Оптину. Его отговаривали, но он думал, как бы ему здесь окончательно не свалиться и не оказаться в больнице.
      
      
      
      И выехал из Калуги. На постоялый двор, где вчера останавливался, приехал уже глубоким вечером. Видя его состояние, хозяйка сварила овсяный кисель, накормила путника, напоила горячим чаем.
      
      
      
       Амвросий договорился с хозяином о цене, и они выехали уже на двух подводах в Оптину. Ехали в повозке хозяина. Амвросий лежал, приваленный сеном и тепло одетый. Он впадал в забытьё, просыпался. Болела голова и было жарко. Он непрестанно шептал:
      
      
      
      - Господи Иисусе Христе, сын Божий! Помилуй меня, грешного.
      
       Новорукоположенному необходимо было постоянно участвовать в богослужении. И Амвросий не пропускал служб. По временам он бывал так слаб, что не мог долго стоять, ему приходилось прерывать приобщение братии, возвращаться на время в алтарь и ставить чашу на престол, чтобы дать отойти онемевшей руке.
      
      
      
      Он запускал болезнь, не осознавая этого. Не приглашал врачей. Как отец Леонид, пользовался только травами и отварами ягод.
      
      
      
      2.
      
      
      
      Вскоре Амвросий уже не мог совершать литургию. Слёг безвыходно в постель. Жгла температура. Жгло в груди. На ноги не наступал, так болели суставы. Еда не шла. Он таял у всех на глазах, превращаясь из зрелого мужа в юношу, ребёнка.
      
      
      
      Макарий заговорил с игуменом Моисеем:
      
      
      
      - Соборовать бы надо Амвросия. Не ровён час умрет без отпущения грехов.
      
      
      
      - Да какие у него грехи, - возразил Моисей, - чист он пред Господом. Повременим, может, отступит болезнь. Молодой, должен бы перебороть сам её.
      
      
      
      - Не скажи, отец Моисей, явные грехи он вычистил покаянием, а вот неявные, незаметные грехи есть во всяком из нас. Мы их походя приобретаем, не замечая. А потому пред Господом надо предстать и от них освобождённым.
      
      
      
       Договорились: будем соборовать в церкви, при всей братии, пусть молят о его выздоровлении. Но как сказать о том Амвросию, как примет он решение старцев? Макарий взял на себя подготовку Амвросия к особорованию. Пришёл к нему с баночкой вишневого варенья.
      
      
      
      - Покушай, сын мой, сладость эту, оно всё, глядишь, повеселеет на душе.
      
      
      
      Набрал варенья в ложечку, поднес к губам Амвросия, заставил взять в рот и проглотить. Амвросий сделал, как сказал Макарий, принял в себя сладкий сок вишнёвый. И впрямь на душе стало светлеть. За первой ложечкой проглотил вторую, третью. И устал. Лежал, закрыв глаза. И вдруг ему почудилось, что на месте Макария сидит Глафира, пристально смотрит на него, говорит:
      
      
      
      - Вишня-то - она вон, какая. Посохнет, мороз её убьёт, а она от корня вновь пойдёт. Не гляди, что наверху и нет-то ничего, так себе, кустик, а корень она широко пускает, корень у неё сильный, поднимется и вновь зацветет. Так и ты поднимешься от корня своего. Слушай, что скажу тебе: согласие дай особоровать тебя. А Бог уже по-своему рассудит - призвать ли тебя к себе или оставить на радость людям. Если оставит Бог тебя на радость людям, то ты много принесёшь им этой радости. И сам будешь наполнен ей до краёв. Как цвет вишнёвый, обильно зацветёшь знанием своим и мудростью своей.
      
      
      
      - Особороваться мне? - тихо спросил Амвросий, открыв глаза. Глафиры уже не было, перед ним сидел Макарий.
      
      
      
      - Истинно особороваться, - обрадованно закивал головой старец. - Мало ли грехов невольных на душу мы кладём, надо и от них очиститься.
      
      
      
       Уже на другой день во время утрени Амвросий был особорован и приобщён Святых Христовых Тайн.
      
      
      
      И в это же время был пострижен в схиму с сохранением имени Амвросия.
      
      
      
      Амвросий не поправлялся никак, лечение мало помогало, и заявил, что желает остаться в обители за штатом.
      
      
      
      Болезнь имела большое значение для его духовной жизни: она умерила живость его характера, предохранила его, быть может, от развития в нём самомнения и побудила его глубже войти в себя, лучше понять самого себя и человеческую природу.
      
      Пришёл к Амвросию Павел Степанович. Он принял по совету друга послушание и занимался изданием книг. Для этого приходилось надолго отлучаться от Оптиной, бывать в Воронеже, Тамбове, Саратове в поиске рукописей.
      
      
      
      - Не ожидал, не ожидал увидеть тебя таким! - воскликнул Павел Степанович. - Что врачи говорят?
      
      
      
      - Ничего не говорят, - прошелестел Амвросий, - не было у меня врачей.
      
      
      
      - Как не было? Почему не было? Не приглашали?
      
      
      
      - Не приглашали.
      
      
      
      - Ну, вот что, врачи у тебя будут не позже чем завтра.
      
      
      
      Амвросий слабо отмахнул рукой.
      
      
      
      - И не маши. Врачи - это теперь моя забота. Да, вот что, на родине у тебя побывал. Ехал из Воронежа в Тамбов и далее в Саратов, доехал до твоей Липовицы и разыскал твоих родственников. Дед Фёдор всем приказал долго жить, по осени похоронили его. Мамушка плохая, но ещё бегает, ещё топит баньку. Отец Михаил - сумрачный, похоже, в обиде на тебя, говорить не хочет. Сестра Аннушка замужем, двое ребяток у неё. Все тебе кланяются. Аннушка говорит, как станет посвободней, так навестит тебя. Брат твой, что архитектор-строитель, тоже, вроде бы, слово дал у тебя побывать. Жаль, не встретил я его. Мне поручено подыскать хорошего архитектора. Будем новый храм строить. Без архитектора не обойдёмся.
      
      
      
      Павел Степанович рассказывал, а из глаз Амвросия по щекам, по бороде скатывались слезинки. Он плакал как-то по-особому, без вздохов, всхлипываний, а глубоко задумчиво.
      
      
      
       Весной, когда вовсю зацвела вишня, Амвросий поднялся со смертного одра и вышел на воздух. На воздухе силы стали ощутимо втекать в него.
      
      
      
      - Монаху полезно болеть, - повторял Амвросий. И другим в утешение говорил: - Бог не требует от больного подвигов телесных, а только терпения со смирением и благодарения.
      
      
      
      Макарию он уже рассказывал со смехом:
      
      
      
      - В весенний тихий день вышел я из келии и побрёл, опираясь на палку, едва передвигая ноги, по дорожке. Первым навстречу мне попался игумен Варлаам.
      
      
      
      - Ну, что, - спрашивает, - поправляешься?
      
      
      
      - Да вот, - отвечаю, - слава милосердому Богу, оставил на покаяние.
      
      
      
      - А что ж ты думаешь, - говорит Варлаам, - лучше будешь? Нет, не будешь лучше: хуже, хуже будешь.
      
      
      
      - Вот теперь и сам вижу,- говорю,- что хуже буду, но не скоро.
      
      
      
       Амвросия освободили от келейничества, архиепископ Николай назначил его быть помощником Макарию в духовничестве.
      
      
      
      Земная деятельность отца Амвросия, по обычным человеческим представлениям, казалась уже совершенно закончившейся. Он должен был доживать свой век инвалидом, на иждивении обители, по болезни не мог даже совершать богослужений. Но, как и первый зов Божий был явлен ему через болезнь, так и призыв к подвигу старчества был дан в состоянии полной физической немощи.
      
      
      
      На основании заключения уездного врача Калужское епархиальное начальство признало иеромонаха Амвросия неспособным к монастырским послушаниям и постановило исключить его из штата братии Оптиной Пустыни, оставив его на пропитании и призрении обители. В это время Амвросию было только 36 лет.
      
      
      
      3.
      
      
      
      Двери кельи и сердце старца Амвросия всегда были открыты для братии, каждый мог входить к нему в любое время без всякого доклада. Своим добрым влиянием как на братию обители, так и на приходящих богомольцев Амвросий содействовал подъему и благоустройству Оптиной пустыни.
      
      И только ночью, когда весь мир спал, когда спали те, которые оставили в его келье свои горести и грехи, Амвросий, забывая себя, протягивал к небу руки и в слёзной молитве просил милосердного Господа о ниспослании покоя в души его духовных чад.
      
      И тот факт, что в Оптину к Амвросию, забывая неудобства сложного пути, из мира съезжались представители всех сословий, свидетельствует, что молитва его далеко была слышна.
      
      Старец Макарий лечил Амвросия по-своему.
      
      - Ты сам не отчаивайся, не усугубляй в себе болезнь. А я тебе уж помогу, уж помогу, верь мне.
      
      Он заказал в Козельске, чтобы нашли ему как можно больше лесного ореха, лещины и лесного мёда. Когда доставили одно и другое, то стал готовить пищу для Амвросия. Часть орехов он проращивал и заставлял съедать. Приговаривал с весёлостью:
      
      - Живительная сила в нём, в пророщенном-то. Знай, белка умеет проращивать эти орешки и есть. Она их, когда они на земле под дождями начинают прорастать, вон как ловко находит, по запаху. Потому она такая гибкая да скакучая, что ест пророщенные орешки. Вот и ты ешь. И ты пойдёшь. Да ещё как скакать станешь!
      
      Другие орехи заставлял келейников очищать, дробить, перетирать на муку и смешивать с мёдом. И кормил этим составом Амвросия.
      
      День ото дня Амвросию делалось легче. Солнышко звало его из кельи. Прогулки он всё удлинял и удлинял. Всё дальше заходил в глубину леса. Верил в его целительную силу.
      
      
      
      Передвигался он по лесу при помощи двух посохов, что освобождало его от болевых ощущений в спине.
      
      
      
      Завёл дружбу с отдельными деревьями. Были они у него на примете, он знал их, шёл к ним, как к самым близким людям. К первой подходил к бёрезе. Становился под ней, обнимал её белый ствол, припадал к нему ухом и стоял долго, чувствуя всем телом, как от берёзы в него проникают лёгкость и нежность. И становилась берёза похожей на мамушку, такой же тёплой и ласковой.
      
      
      
      И мог поговорить Амвросий с мамушкой, даже пожаловаться ей:
      
      
      
      - Хвори меня, мамушка, одолевают. Зимой было помер. А с весной вот поотпустило, вроде бы. Макарий помог молитвой да пищей. И Павел врачей мне привозил. На полке в кельи много баночек и пузырьков с лекарствами понаставили. Но дело-то вот какое, лекарства тогда имеют силу свою лечебную, когда принимаешь их с великой верой в них. А я как-то больше господу Богу доверяю своё исцеление. Да природе вот, лесу. Потому врачи при осмотре и ослушивании меня говорят, что моих болезней иному на час жизни хватило бы, больше не прожил бы, а мне... Они сами не знают, сколько мне жить с моими болезнями, не отваживаются сроков назвать. А я живу. Живу. Не назовёшь это беззаботной жизнью, забот много хворь мне приносит, а - живу вот. Так что пособляй мне, мамушка. Пособляй через сестрицу свою берёзоньку.
      
      
      
       После берёзы переходил к полюбившемуся дубу, которому явно было никак не менее лет двухсот, а то и всех трёхсот. Дуб был высок, раскидист. Даже в самую тихую погоду шелестел обильной листвой, будто постоянный разговор вёл с окружающими деревьями, кустами, травами.
      
      
      
      Дуб - дерево сильное, благоволит мужчинам. Амвросий определял свой дуб проводником, который соединял его, человека, со всем миром и самой Вселенной. Дуб явно раскрывал и чистил тело, наполнял его ровной силой. А сам, показалось Амвросию, вроде бы жаловался на что-то.
      
      
      
      - Что болит у тебя, отец мой? - спросил Амвросий. Дуб молчал. Амвросий обошёл его, внимательно осмотрел и увидел ссадину, кора была свежесодранной с одной стороны. Это от осины, которая от лет долгих сделалась сухостойной, не смогла сопротивляться разыгравшемуся ветру, и, падая, острым суком поранила дуб. Амвросий своими методами определил, чем заделать рану. На следуюший день привёл с собой послушника, набрали свежей смолы с молодых сосен и закрыли этой смолой рану на дубе. На корнях дуба выросли грибы-трутовики. Амвросий удалил эти признаки начинающейся болезни, рассуждая при этом:
      
      
      
      - Бог создал на земле всё с великой любовью и всему дал высокую энергию любви. Доброжелательство дал всему живому. Откровение самой Природы приближает к постижению её чародейной сути. Древесные души так же реальны, как звери и птицы. Только по-иному. Также имеют свою сознательную волю, своё дыхание, могут печалиться, волноваться и пребывать в исступлении. Только по-иному. Умение мыслить без слов, чистыми чувственными образами, позволяло человеку понимать другие живые существа и быть понятным им.
      
      Амвросий сидел на поваленной ветром сухой осине. Его ноги почти не касались земли, таким было толстым дерево. Дремал под тёплым солнышком. И ему виделось его детство. Молодой Сашка Гренков рано начал понимать деревья. Понимала их и подружка его неотступная, Глашка.
      
      
      
      Как-то они озорничали неподалёку от дома. Их позвала мамушка:
      
      
      
      - Сашка, Глашка, поглядите-ка, вишня-то отцвела, плоды стала набирать и вот сохнет теперь. Чего же ей не хватает?
      
      
      
      - Она хочет пить, - в один голос ответили Сашка и Глашка.
      
      
      
      - Вот и напоите её, чего ж бездельничать-то? А вторая чего хочет?
      
      
      
      Угловая вишня была сильно обломана.
      
      
      
      - А-а, эта... - переглянулись Сашка и Глашка, - этой не хватает воздуха. Под ней землю надо перекопать.
      
      
      
      - И это ваше дело, перекопайте. Вон лопаты, вон вилы в углу стоят.
      
      
      
      Друзья принялись таскать воду, лить под вишни, перекапывать под ними землю.
      
      
      
      Вдруг Глашка расширила испуганно глаза и попятилась, показывая на место сруба одного из стволов вишни:
      
      
      
      - Из дыры течёт что-то ...
      
      
      
      И ойкнула:
      
      
      
      - Скорее, скорее, Сашка, давай глины, давай замажем. Вишне больно. Это кровь её течет.
      
      
      
      Принесли глины, полили её водой, размяли и замазали место сруба.
      
      
      
      - Больше не течёт, - сказал Сашка.
      
      
      
      - Не течёт, - подтвердила Глашка.
      
      
      
      Вот идут они по улице. У забора стоит огромная ива, потрёпанная бурей: сломана крона и ствол расщеплён до половины. Проходя мимо ивы, Сашка вдруг стал прятаться за Глашку.
      
      
      
      - Ты чего? - удивилась Глашка.
      
      
      
      - Ива зовёт меня, хочет поговорить со мной.
      
      
      
      - Так и поговори.
      
      
      
      - Не-ее, она страшная...
      
      
      
      - Она не страшная, ей просто больно, она жалуется нам. Они все хотят с нами говорить. Деревья разговаривают, как люди, - успокоила друга девчонка.
      
      
      
      Нагулявшись, Амвросий возвращался из леса с охапкой травы, цветов, которые под навесом возле кельи раскладывал на просушку.
      
      
      
      Глава 9
      
      
      
      1.
      
      
      
      Здоровье старца Макария слабло. Он перед Амвросием сетовал на отсутствие уединения, необходимого для молитвы, пребывания с Господом:
      
      
      
      - Слова, слова и ежедневная молва. Когда опомнюсь? Когда избавлюсь от помрачения и войду в себя? Не знаю. Только и знаю, что толкусь да молвлю, и всякий день на гостиную сколько раз схожу; и не видно исходу. Одни уезжают, а другие наезжают; а я, грешный, везде поспел. Горе, да и только. Господи, помилуй и спаси.
      
      
      
      Накануне болезни Макарий был бодр, даже съездил по делам в Калужский Лаврентьев монастырь. И это была его последняя поездка.
      
      
      
      Господь отозвал из земной жизни старца Макария.
      
      
      
      Казалось, что Оптина пустынь и её посетители навсегда останутся без опытного наставника, каким был Макарий. Но Макарий следовал установившимся традициям монастыря и исподволь готовил себе приемника. Его самого готовил Отец Леонид себе на замену, а он уже готовил Амвросия. И Амвросий достойно занял место первого духовника в монастыре.
      
      
      
      Вначале он был мало кому известен. К тому же и годами не стар. Одна прихожанка просто выразила своё отношение к старцу:
      
      - Со мною жил душой одной...
      
      И так было со всяким, кто приходил к старцу Амвросию и вставал перед ним на колени. Амвросий не раз, закрыв глаза, вспоминал путь, который они проделали с Павлом Степановичем в Троекурово. С этого пути и, особенно, с памятных слов старца Илариона начался приход его в Оптину пустынь, а теперь вот и к старчеству.
      
      
      
      - Иди в Оптину. Ты там нужен, - сказал тогда ясно и просто Иларион. Он каким-то ему одному известным видением предугадал будущее монастыря.
      
      
      
      И Амвросий, тогда ещё Саша Гренков, уверовал в его слова. Так оно и состоялось: он ощутил то, что именно нужен он теперь в Оптиной пустыни.
      
      
      
       Жить Амвросий перебрался в домик, что стоял справа от ворот скита. Домик разделялся на две половины. В одной - келья старца, келья его послушника и маленькая кухня, в другой - приёмная келья, где он принимал почётных гостей, и келья второго его послушника. Вход в скит лицам женского пола был запрещён, но расположение домика около скитской ограды дало возможность построить между домом и оградой помещение с отдельным входом, позволяющим входить в эту комнату, не заходя в скит. Амвросий называл её хибаркой, и служила она для приёма посетительниц. Во всех перечисленных помещениях на стенах висели иконы, портреты видных духовных деятелей: митрополитов Филарета Московского и Филарета Киевского, Вышенского затворника епископа Феофана, Троекуровского затворника Илариона, оптинских старцев Леонида, Макария и другие портреты. Кроме койки в келье был ещё аналой в виде шкафчика с необходимыми книгами для вычитывания правил, а также конторка, где писарь записывал диктуемые Амвросием письма, шкаф со святоотеческой литературой, два старинных кресла для почётных гостей и несколько стульев.
      
      
      
      Амвросий особое внимание обращал на женщин-прихожанок. Братия зачастую улыбались в сторону толпившихся возле хибарки женщин. Амвросий же в каждой из них видел своих родных: мамушку, Аннушку, Глафиру, своих землячек-соседок, учениц. Это было у него в крови - особое внимание и почтение выказывать женщине: надёжной жене, любящей матери, труженице. Душой и мыслью понимал - мир держится на женщине, на её особой любви к близким. Прихожанки ощущали эту любовь к ним старца, отвечали ему искренностью и такой же любовью.
      
      
      
       Повседневная жизнь отца Амвросия начиналась с келейного правила. Он вставал часа в четыре. По его звонку приходили келейники и прочитывали утренние молитвы. Отдохнув немного, слушал псалмы. Вечернее молитвенное правило состояло из канонов и молитв. А днём дверь кельи была открыта, и сотни лиц шли к нему, чтобы получить от него духовное утешение, разрешение житейских вопросов, укрепление, вразумление, прощение грехов. И так каждый день.
      
      
      
      Разговор с народом часто прерывался перепиской - старец от тридцати до сорока писем получал ежедневно и без промедлений давал ответ.
      
      
      
      При нём были два келейника: Михаил и Иосиф, будущий старец. Главным письмоводителем был Климент, ученейший человек, магистр греческой словесности.
      
      
      
      Иногда Амвросий позволял себе несколько минут отдыха. Тогда просил кого-нибудь из келейников прочитать подходящую басню Крылова, содержание которой касалось того вопроса, о котором шла речь в разговоре с прихожанами. Крылова Амвросий очень любил, и затейливо изданный сборник басен всегда стоял на полке среди святоотеческих трудов и другой душеполезной литературы. Слушая, он восхищался живым слогом, точностью выражений, юмором и остротой мысли.
      
      
      
      Приём прихожан заканчивали поздно ночью. Келейники валились с ног, принимали благословление и шли отдыхать.
      
      
      
      Павел Степанович, когда был не в отъезде, посещал Амвросия. Пили чай, вспоминали годы работы в училище. Павел всё больше нажимал, требовал от Амвросия прибегать к лекарствам, к советам врачей. Пересматривал баночки, скляночки с лекарствами, которые привозил другу в прошлые посещения его, сетовал:
      
      
      
      - Отец Амвросий, непорядок. Всё, как было. Не притрагивался, значит, ни к чему. И напрасно.
      
      
      
      - Павел Степанович, дорогой мой, да принимаю я пилюли и вон ту микстурку. Да ведь меня не эти пузырьки лечат, меня люди, которые идут ко мне, лечат. Они - вся радость моя. А если радость, то и здоровье.
      
      
      
      - Я удивляюсь такому противлению лекарским указаниям. И лекаря, и лекарства тоже Бог создал, - не затем, чтоб они только существовали, но затем, чтоб ими пользовались больные. Всё от Него. Он попускает поболеть, и Он же окружил нас способами врачевательными. Если есть долг блюсти Божий дар жизни, то - и лечиться, когда есть болезнь. Можно не лечиться в ожидании, что Бог излечит, но это очень смело. Можно не лечиться для упражнения в терпении, в преданности в волю Божию, но это очень высоко, и при этом всякий - ох! - будет в вину, уместно же только одно благодарное радование. Господь да управит наилучшим образом быть настроенным! Вот и порошки эти, железные. Если в числе докторских указаний есть это, употребляйте их. Вам в качестве лекарства можно и бульон пить: это не плоти угодие, а нужда и частичка долга, заключающаяся в долге лечиться.
      
      
      
      - Павел Степанович, внутренне вы и я - мы всегда с Господом. Мы в воле Его. ОН и только ОН вразумляет нас. Сделает такое позволение - то и пилюли чудо сотворят. Я верю в это.
      
      
      
      - Значит, будем лечиться, отец Амвросий.
      
      
      
      - Будем, Павел Степанович. Я о чём хотел попросить-то тебя. Как будешь опять на дороге тамбовской, то не откажи, заехай к моим. Я тебе денежек дам, а ты купи платки зелёные шёлковые по пути, три платка купи и передай их мамушке, Аннушке...
      
      
      
      - А третий?
      
      
      
      - А третий... Если... Нет, не надо, оставь Аннушке, чтобы она передала... - Амвросию явно не по себе было говорить, он стеснялся. Павел помог:
      
      
      
      - Ну, смелее, отец Амвросий. А, Сашка - красная рубашка, смелее! Чего ты, вон каким хватом был, а теперь что ж?
      
      
      
      - Был да сплыл, весь вышел, видишь, что осталось от того хвата? Оставь Аннушке и скажи, что это для Глафиры. Она знает, она аккуратно передаст. А теперь, братец мой Павел Степанович, прощевай, до следующего раза. Ты ко мне забегай, я ведь тоже отдыхаю немножко. Видишь, люди идут и идут. Всё женщины, женщины. Душа болит, вот и идут. Им достаётся, ох уж и достаётся им, женщинам-то нашим. Потому и валом валят, что душу очистить да отогреть требуется им. Хоть иногда...
      
      
      
      2.
      
      
      
      Утро начиналось всё с того же: молитва, завтрак, приём прихожан.
      
      
      
      Поглядев в окошко, Амвросий сказал кельнику:
      
      
      
      - Рано ещё, а они уже возле оградки. Одни стоят, сгурбились, другие сидят на земле. Иосиф, там вон с маленькой девочкой женщина, зови её первой, пусть заходит.
      
      
      
      Женщина и девочка с ней лет четырёх или пяти вошли. Женщина припала на колени, давила на плечо девочки, чтобы и та стала с ней рядом. Но девочка во все глаза глядела на старца и не обращала внимания на мать.
      
      
      
      - Зовут-то тебя как, красавица? - ласково спросил Амвросий и положил ладонь на головку девочки.
      
      
      
      - Аня, - чуть слышно ответила девочка.
      
      
      
      - Аня, - повторил за ней Амвросий. - Будь ты Анна, будь Аннушка, не будь Анета. В Анетах пути нету! Правда это?..
      
      
      
      - Правда.
      
      
      
      - Ну вот и мило. А у меня сестрёнка Аннушка, хорошенькая такая, теперь уже совсем большая. Вот и ты будешь Аннушкой. Вырастешь большая, красивая, тебе мамушка твоя и батюшка твой жениха доброго найдут.
      
      
      
      - Она у нас хорошая, отче, да вот головка у неё стала болеть. Помоги нам, век будем благодарны.
      
      
      
      - Помоги, - эхом отозвалась за матерью Аннушка.
      
      
      
      - Как не помочь такой умнице, такой красавице. А головка может болеть от роста её. Растёт в ней все, развивается, кровь не успевает за ростом, вот головка и болит.
      
      
      
      Амвросий все держал руку на голове девочки, поглаживал её круговыми движениями.
      
      
      
      - Молоко и сметана у вас своя? Своя. Вот что, Аннушка: мы с тобой заведём бутылочку, нальём в неё парного молока - никому не дадим, сами будем пить. Ты парное молоко любишь? Нет? Хоть и не любишь, да бери себе парного молока и пей его, когда остынет. Уж ты давай ей, мамушка, вволю, а то и сверх воли хорошенького молочка, давай, ведь она больная. А парное молочко её сделает весёленькой, ягодка ягодкой будешь у нас. А когда ты старенькой станешь, то Аннушка тебе кружку молока или водицы подаст. Так оно и идёт, так оно и цепляется всё одно за другое. Ты мать, молока ей давай, а сама ладонь свою на головке её держи, гладь, гладь её, умненькую. Как тепло в ладони почувствуешь, так остановись. И снова, и снова покруживай.
      
      
      
      Мать и дочка, поцеловав Амвросию руки, удалились.
      
      
      
       У входа в келью женский голос недовольно выговаривал:
      
      
      
      - Надо же, сколько приходится ждать его. Куда дело годится, - горячилась молодая женщина. - Знала если бы, что здесь так принимают, так ни за какие коврижки не поехала бы сюда. Уговорили: посети батюшку Амвросия, посети батюшку Амвросия...
      
      
      
      Женщина не договорила. Дверь широко открылась. Старец с ясным лицом предстал на пороге и громко спросил:
      
      
      
      - Кто здесь нетерпеливые, пойдите ко мне.
      
      
      
      Приблизился к молодой женщине, взял за руку и повел к себе. Беседовали минут десять.
      
      
      
      - Говори, что привело тебя ко мне?
      
      
      
      - Душа привела, - ответила молодка. - Часто в смущении она находится. Всё у меня есть, я не бедная, а вот душой, кажется мне, неустойчивая. Как душу мне укрепить?
      
      
      
      - Вопрос твой не нов, он каждого тревожит. Если не укрепить дух и душу человека, то дай ему хоть горы денег, но у него не будет ни радости, ни счастья до тех пор, пока человек не обретёт правую, здравую и истинную веру. Потому что, если человек потеряет деньги, - это не беда. Если человек потеряет здоровье, - это полбеды. Если человек потеряет веру, - это настоящая беда. Но если человек имеет истинную веру, как крепкий фундамент своей жизни - он имеет всё, потому что он имеет в душе Бога.
      
      
      
      Женщина вышла от старца тихая, в слезах.
      
      
      
       А у ограды собралась группа женщин в ожидании приёма. Пожилая с болезненным лицом женщина, сидя на пне, рассказывала:
      
      
      
      - Вот уж на каких больных ногах я приковыляла от самого Воронежа. Сомнения у меня нет - старец исцелит. А, не дойдя до монастыря, заблудилась я. И уж выбилась из сил, милые вы мои, и в слезах упала на сваленное бревно. Гляжу, старичок какой-то идёт. В подряснике и скуфейке. Спросил меня, о чём это я слезами уливаюсь, а я ему одно: от самого Воронежа иду, а тут с дороги сбилась, в монастырь мне надо. Он меня выслушал, успокоил и указал клюкой направление. Пошла я в указанную сторону, за кусты зашла, а он вот он, монастырь-то, а до него рукой подать.
      
      
      
      Женщину выслушали, посоображали, кто бы это мог быть, что за старик такой. Одна предположила, что это мог быть лесник.
      
      
      
      - Лесник монастырский тут неподалёку живёт.
      
      
      
      Другая по-своему рассудила:
      
      
      
      - А мог и послушник какой ни то быть.
      
      
      
      - Не, - возразила третья, - послушники - они молодые. А она говорит - старичок.
      
      
      
      На крылечко вышел знакомый келейник и громко спросил:
      
      
      
      - Где тут Авдотья из Воронежа?
      
      
      
      Все молчали, переглядывались. Служка повторил свой вопрос громче, прибавив, что её зовёт батюшка.
      
      
      
      - Голубушки мои! Да ведь Авдотья из Воронежа, я сама и есть! - воскликнула рассказчица с больными ногами.
      
      
      
      Все расступились, Авдотья, проковыляв до крылечка, скрылась за дверью. Минут через пятнадцать она вышла из домика в радостных слезах.
      
      
      
      - Чудо-то какое, милые вы мои! Старичок, указавший мне дорогу в лесу, это никто иной, как сам отец Амвросий. А может, кто-либо, уж очень на него похожий.
      
      
      
      Думали, судили-рядили: кто есть в монастыре, похожий на самого Амвросия? Всех перебрали, нет, и рядом поставить некого. Верили и не верили Авдотье, а она убеждать и переубеждать никого не стала.
      
      
      
       Тем временем ещё одна женщина рассказывала своё:
      
      
      
      - Батюшка мне велел читать по записке всё моё. В келье горели лампадки и маленькая восковая свечка на столике. Читать по записке было темно и некогда. Я сказала, что припомнила, и то спеша, а затем прибавила:
      
      
      
      - Батюшка, что сказать вам ещё? В чём каяться? Забыла что-то. Старец упрекнул меня в забывчивости неуместной. Но вдруг встал с постели, на которой лежал. Сделав два шага, он очутился на середине кельи. Я невольно на коленях повернулась за ним. Старец выпрямился во весь свой рост, поднял голову и воздел руки кверху, как бы в молитвенном положении. Мне представилось в это время, что стопы его отделились от пола. Я смотрела на освещённую его голову и лицо. Помню, что потолка в келье как будто не было, он разошёлся, а голова старца как бы ушла вверх. Это мне ясно представилось. Через минуту батюшка наклонился надо мной, изумлённой виденным, и, перекрестив меня, сказал:
      
      
      
      - Помни, вот до чего может довести покаяние. Ступай.
      
      
      
      Старец раз и навсегда запретил мне говорить о том, что я узрела. Я вышла от него, шатаясь, и всю ночь проплакала о своём неразумии и нерадении.
      
      
      
      - А я вот как попала к батюшке Амвросию, - начала свой рассказ благообразная тихая женщина. - Была я батюшки Макария духовная дочь, часто наезжала в Оптину к нему. Вдруг приходит известие о кончине Макария. Не могу выразить и теперь своей скорби. Это известие убило меня совсем. В Оптиной я никого больше не знала, ни к кому не обращалась, кроме своего старца. Отца Амвросия я вскользь видела, когда он проходил из скита в монастырь по поручению батюшки Макария. Он мне казался совсем молодым, да ещё красивой наружности. Тут же прослышу, что батюшка Амвросий заступил место по старчеству отца Макария, и что множество народа идёт к нему. Полное негодование и какая-то ревность, обида наполнила мое сердце. Вот уж нашли, к кому обращаться! - говорила я себе, - такой красивый да молодой... Прошло несколько дней моего пребывания в Оптиной, потянуло меня пройтись по излюбленной дорожке в скит и к Святым воротам. Иду одна по скитской дорожке, полная скорбных дум и негодования на молодого красивого иеромонаха Амвросия. А навстречу целое шествие следует за Амвросием. Я нарочно отошла в сторону, чтобы не быть вынужденной подойти под благословение. Думала, пройдут и меня не заметят. Поравнявшись со мной, вдруг старец отделился от народа и быстро подойдя и заглянув мне в лицо, благословил меня большим крестом. Благословив, он пошёл своей дорогой. Вероятно, батюшка Амвросий шёл в монастырь к вечерне. Я долго стояла, как вкопанная. Затем на другой день решилась пойти в скит, попроситься исповедоваться у батюшки Амвросия. Теперь уже я не боялась, что батюшка молод и красив, а его удивительная прозорливость в моём устроении душевном привлекла меня к нему. Стоило только мне попасть к батюшке Амвросию, как я открылась ему также всей душой, как и старцу Макарию.
      
      
      
       После полудня келейник Иосиф вошёл в келью и увидел старца сидящим на постели, с глазами, устремлёнными в небо, и лицом, осиянным радостью.
      
      
      
      - Батюшка, ещё пришёл народ.
      
      
      
      - Какой народ?
      
      
      
      - Белевские, тульские, рязанские, костромские и прочие. Всех не упомнишь
      
      
      
      - Что ж, давай принимать "все народы", которые пришли к нам.
      
      
      
      Вошла богатая помещица. Она не первый раз посещала Амвросия, но с трёхлетней дочкой пришла впервые. Пока взрослые беседовали, умненькая девочка, предоставленная себе, осмотрела батюшкину келью, побывала во всех углах, и, заскучав, стала среди кельи, сложила на груди ручки, и жалостливо глядя на Амвросия, заговорила, подражая взрослым:
      
      
      
      - Бедный старичок! Такой он старенький, всё на постельке лежит, комнатка у него маленькая, игрушек у него нет, ножки у него болят, бегать не может. А у меня игрушек много. Всяких. Хочешь, старичок, я зайчиков привезу поиграть тебе?
      
      
      
      Амвросий, а за ним и мать рассмеялись.
      
      
      
      - Привези, привези, девочка, - радостно улыбался Амвросий, поглаживая ребенка по голове, - вот уж какая ты хорошая, какая у тебя душа добрая, взяла и пожалела дедушку.
      
      
      
       Приняв всех, Амвросий запросился на прогулку.
      
      
      
      Недалеко от домика Амвросия ждали крестьяне, по всему их виду, настоящие пахари. И когда Амвросий вышел, то тут же подступили к нему:
      
      
      
      - Мы костромские мужики, - сказал один из них. - Прослышали, что у тебя ножки болят, так вот тебе мягонькие лапотки и принесли.
      
      
      
      И они подали Амвросию тонкие валенные сапоги.
      
      
      
      Ласковая улыбка и выражение благодарности осветили лицо Амвросия.
      
      
      
      Возвращаясь с прогулки, Амвросий взошёл на крылечко и, опираясь рукой на перильца, обернулся лицом к двум молодым людям. Один стоял против него, но ничего не говорил. Амвросий приветливо спросил у второго юноши, где он учится, и сказал ему, чтобы он продолжал свои занятия. Затем он спросил первого:
      
      
      
      - Веруешь ли в Бога, в Святую Троицу?
      
      
      
      - Кажется, верую, - отвечал юноша, - кажется, могу сказать, что верую.
      
      
      
      Амвросий же сказал тихо:
      
      
      
      - Никогда ни с кем не спорь о вере. Не надо. Потому что никому ничего не докажешь, а сам только расстроишься. Не спорь.
      
      
      
      3.
      
      
      
      Со временем Амвросий приобрёл спокойствие духа, доброту по отношению к людям, был неподдельно ласковым и весёлым, ясно смотрел на жизнь. Прихожане чувствовали эти его качества и всё больше и больше тянулись к нему. И он им не отказывал.
      
      
      
      При всей занятости с прихожанами, не забывал и переводческую, издательскую деятельность. Друг его Павел Степанович принял постриг с именем Платон.
      
      
      
      В неделю раз собирались в келье старца, обсуждали переводы, рассматривали изданные книги, определяли, куда их рассылать. И почтой отправляли в епархии близлежащих губерний, в монастыри, в семинарии.
      
      
      
      Амвросий чувствовал дух времени, читал присланные в монастырь журналы, статьи, ощущал в прочитанном некую неуверенность в традициях церковного дела, некоторое отступничество от канонов Православия. С западных государств надвигалось безбожие, искажение духовного начала, попытки отвернуть народ от религии. Особенно активно внедрялось масонство. И через кого? Через высокообразованных людей, отцы и деды которых были истинными православными, блюди веру, как зеницу ока.
      
      
      
      В келии у Амвросия висел портрет Феофана Заточника, и он следил за публикациями его статей в журналах, отмечал особое рвение этого религиозного философа к удержанию православной веры.
      
      
      
      В журнале он читал суждения Феофана:
      
      
      
      "Бог всюду есть. Скажите Ему утром благодарение и испросите благословение своими словами, несколько поклонов и довольно! К Богу никогда не обращайтесь кое-как. А всегда с великим благоговением. Не нужны Ему ни наши поклоны, ни наши многословные молитвы... Вопль из сердца краткий и сильный, вот что доходно!"
      
      
      
      Раздумывая над прочитанным, Амвросий ощущал Феофана как самого близкого к нему человека, с которым все мысли и движения души его совпадали. Не то ли самое и он, Амвросий, не уставая, проповедовал братии, прихожанам? Чуть ли не из слова в слово то же самое.
      
      
      
      "Главное дело есть - молитва ума и сердца к Богу, возносимая со славословием, благодарением и прошением... и, наконец, с преданием себя Господу всецело. Когда есть такие движения в сердце, есть там и молитва, а когда нет, и молитв нет, хотя бы вы целые дни простояли на правиле".
      
      
      
      Амвросий призывал келейников, заставлял их вычитывать отмеченные им в статьях Феофана выдержки, обсуждать их. Видел, как в его умных, грамотных келейниках вырабатывается именно тот подход к служению Господу, который сам он проповедовал и теперь подтверждал трудами Феофана.
      
      К Амвросию зашёл его помощник по переписке Климент. Принёс письма. Читали благодарности из епархий, монастырей за присланные книги оптинского издания. Одно письмо, особенно обстоятельное, порадовало Амвросия, оно было от Тамбовского епископа Феофана.
      
      
      
      Феофан благодарил за книги и сообщал, что высылает ответно свои издания. Несколько позже святитель Феофан попросил об оказании ему помощи. Он работал над составлением русского текста объёмного труда - "Добротолюбие". Занимаясь переводом слов Исайи Отшельника, святитель столкнулся с большими трудностями в переводе некоторых сложных мест. Писал: "по невидности мысли, да и вообще не могу похвалиться, что попадаю на мысли святого".
      
      
      
      Оптинские переводчики уже осуществили издание "Слов аввы Исайи", в подготовке которого участвовали старцы Макарий, Амвросий, монах Платон (Покровский).
      
      
      
      Далее Феофан писал, что каким-то образом пропустил это издание и познакомился с ним, лишь когда начал работу над своим переводом.
      
      
      
      Оптинские переводчики имели под руками рукописный перевод, произведённый старцем Паисием Величковским. Свой перевод старец Паисий сделал с греческого текста. Феофан же пользовался латинским текстом слов Исаии. И теперь он просит рукопись перевода старца Паисия предоставить ему хотя бы на время. "Как старец Паисий явил себя наиточнейшим переводчиком свято-отеческих писаний, то я надеюсь, что его перевод аввы Исаии поможет мне исправить мои неисправности и заполнить невольно допускаемые пропуски", - пишет Феофан. И заканчивает письмо постскриптумом: "Прошу передать мой поклон достопочтенному отцу Амвросию. Прошу и его помолиться о моём всеокаянстве".
      
      
      
      Последнее - "всеокаянстве" - развеселило переводчиков, они почувствовали в Феофане своего, близкого, как и они, труженика.
      
      
      
      Книгу незамедлительно послали святителю. Феофан их поблагодарил письмом, сказал, что уже через три недели он начал вновь работать над рукописью.
      
      
      
       Келейники, переписчики видели, что письмах святителя Феофана и преподобного старца Амвросия прослеживается глубокая духовная связь - одни и те же люди обращались к ним за советом, и Вышенский Затворник, и Оптинский старец зачастую знали о советах и рекомендациях друг друга, и с большим уважением и тактом поддерживали у своих корреспондентов доверия к этим духовным наставлениям. Например, святитель Феофан пишет сомневающейся: "О. Амвросий прямой вам дал совет. ...О. Амвросий хорошо советует поспешить". Одна из духовных чад святителя Феофана переслала его письмо старцу Амвросию, и старец с удовольствием цитировал из него: "Теория похожа на придворную даму, а практика - на медведя в лесу". Язык святителя Феофана и преподобного Амвросия объединяла образность и афористичность, уместный юмор, любовь к народным выражениям, пословицам, поговоркам. Всему тому, что рождалось в глубинах русского народа.
      
      
      
      Келейники Амвросия беседовали между собой в часы отдыха, удивлялись старцу: вон уж какой больной он, а сколько энергии в нём, живчик какой. Их поражало в нём уменье быстро ориентироваться в психике пришедших к нему за советом людей. Это был какой-то особенный чудный дар - быстро узнавать по одному только выражению лица, чем страдает и болит душа пришедшего, и соответственно этому давать то или другое наставление.
      
      
      
      Совсем нежданно отца Амвросия посетил Великий князь Константин Константинович, внук царя Николая I. Посетил явно из любопытства, хотелось посмотреть на старца. Он вошёл в маленькую светлую комнату, где отдыхал Амвросий. Амвросий привстал навстречу высокому гостю и благословил его. Они остались вдвоём. Амвросий горячо похвалил стихи Князя, прочитал четверостишие:
      
      
      
      "Хвалите Господа с небес
      
      
      
      И славьте, человеки!
      
      
      
      Воскрес Христос! Христос воскрес!
      
      
      
      И смерть попрал навеки!"
      
      
      
      Князь внимательным взглядом изучал старца, отмечая, что слаб монах, худой, совершенно седой, но с добрым лицом и умными пытливыми глазами. Болен ногами; они у него в серых шерстяных носках; он то вложит ноги в башмаки, то снова их вынет. Ему трудно ходить. Его приветливый вид, опрятность и вся простая обстановка комнатки - книги на полках, цветы на окне, карточки, портреты и картины по стенам - производили на Князя самое приятное впечатление.
      
      
      
      После общих слов о здоровье, о жизни монастыря, обсудили близкое, то, с чем пришёл Великий князь.
      
      
      
      - Захотел я, отец Амвросий, чтобы дети мои пожили вблизи Оптиной Пустыни - не только бы отдыхали и гуляли, но и бывали бы в монастыре. Расспрашивал людей, нет ли где на примете свободной летом усадьбы, как можно ближе к Оптиной. Указали на усадьбу помещика Николая Сергеевича Кашкина, расположенную в селе Прыски, в трёх верстах от Оптиной пустыни, на левом берегу Жиздры.
      
      
      
      - Что ж, доброе дело, Константин Константинович, задумали. Места здесь благодатные. Детки ваши здоровы будут. Им много нужно света, воздуха, воды. Разумно, очень разумно поступаете.
      
      
      
       - И ещё, отец Амвросий. Жена у меня не православная, как мне поступить, посоветуйте.
      
      
      
      - Совет тут один: жена для того и дана, чтобы жить с ней, детей рожать, поднимать, жизнь свою скрашивать.
      
      
      
      Амвросий явно говорил уклончиво, обдумывая, как правильней ответить на вопрос гостя.
      
      
      
      - Готовить жену постепенно к приобщению и приобщить к вере нашей. Надо стараться присоединить её, - заключил Амвросий. И перевел разговор на другое.
      
      
      
      - Вы, Князь, сделайте уж так в нашей армии, чтобы нижних чинов не кормили скоромною пищей в постные дни. В другие дни плотнее кормите, а в скоромные разгрузки организму их давайте. Они от этого только сильнее станут, выносливей. Вы уж постарайтесь, это в ваших силах.
      
      
      
      - Я многое, отец Амвросий, хотел вам сказать. Шёл сюда и думал, вот то скажу, вот другое скажу. А то вдруг... Я теряюсь в мыслях, у меня слов не хватает. Простите меня и благословите.
      
      
      
      Константин Константинович простился с Амвросием.
      
      
      
      Оба понимали: желаемого им душеполезного разговора не получилось, и оба сожалели об этом.
      
      
      
      Вскоре Амвросий получил от Великого князя короткое письмо:
      
      
      
       "Старцу Амвросию моя искренняя признательность за добрую память. Прошу дорогих молитв и благословения незабвенной обители мне и моей семье".
      
      
      
      Глава 10
      
      
      
      1.
      
      
      
      Амвросий всё пристальнее вглядывался в явления, которые происходили вокруг православной церкви. Вчитывался в перепалки церковных деятелей на страницах журналов. Как бы воочию видел наступление на само православие и тех, кто был предан ему. Идеи масонства захлёстывали интеллигенцию России. А ведь еще в 1822 году государь император Александр I подписал рескрипт "О запрещении тайных обществ и масонских лож". И царь Николай I издавал запретительные указы относительно масонства. Рука у Николая была более жёсткая, чем у Александра. Ему удалось придавить масонство, но не раздавить его.
      
      
      
      Зная всё это, обдумывая, наблюдая за интеллигенцией высших сословий, Амвросий начинал понимать, что не церковь с её шаткостью, а монастыри станут крепостями на пути проникновения вольнодумства и истребления православия на Руси.
      
      Весна пришла с ливнями, ранними радугами. Вся природа купалась в тепле и благодатных дождях. Амвросий любил глядеть на радуги и радоваться им. Ему казалось, что радугами небо соединяется с землёй, и от этого соединения, слияния наступает благодать душевная.
      
      
      
      - Что-то вы, батюшка, всё задумчивее делаетесь? - спросил келейник Иосиф. - Какие думки вас поглощают?
      
      
      
      - Иль правда заметно, что задумчив я? С чего бы это? Радость вон какая в мире, цветет всё, зеленеет, птички щебечут, а я в душной келье залёг. Нет, не по справедливости я поступаю. Пойдём-ка, Иосиф, порадуемся на мир божий.
      
      
      
      Они одевались, чтобы выйти на вольный воздух. Амвросий хотел пойти в лёгкой одежде, а Иосиф запротестовал:
      
      
      
      - Вам, батюшка, никак нельзя без тёплого одеяния. Ветерок весенний - он вроде бы ласковый, но он и обманчивый. С одной стороны подует - теплом обдаст. А развернётся да откуда-то из тени подует - холода понагонит. А вам холод никак нельзя принимать. Вот заболеете, а мне скажут, что же это я за батюшкой недоглядел, остудил его. А ещё, батюшка, позвольте вас спросить, что же это за лоскуток-узелок у вас к кроватке подвязан. К чему это он вам?
      
      
      
      - Узелок-лоскуток этот? - Амвросий вздохнул. - А это частичка моей родины со мной. Он всё напоминает мне о святой Троице. Он меня привязал к родине на всю мою жизнь земную. И к родным моим привязал.
      
      
      
      - Неужели ещё оттуда, из вашей Липовицы? - удивился Иосиф.
      
      
      
      - Оттуда, брат. Из самой из Липовицы. Из леска нашего липового. От речки Липовицы. Оттуда...
      
      На воздухе было хорошо. Недавно прошёл дождь. Теперь светило тёплое солнышко. Пахло мокрыми травами, лесом, яблоневым цветом.
      
      
      
      Сели на скамеечку.
      
      
      
      - Вот ты, Иосиф, спросил, что это я задумчивым стал. Я так тебе отвечу: нагляделся я, наслушался скорбей женских. Столько уж их, что не вычерпать никакой посудиной. И подумалось мне: много женских монастырей по России, а вот мало их. Нет приютов, где бы женщины немощь свою превозмогали. Мало таких заведений у нас. И стал я думать, а как обустроить так, чтобы многих и многих моих прихожанок призревать в общем доме. Приют такой сделать, монастырь вблизи от Оптиной. Вот оттого и задумчивым стал я, как ты заметил.
      
      
      
      - Монастырь? - переспросил Иосиф. - Оно дело, конечно, нужное и стоящее, а где средства взять? Нашему монастырю не по карману будут такие траты.
      
      
      
      - Вот и мерекаю, вот и кружу мыслью, где капиталец такой найти. Ты вот что, Иосиф, пойди-ка в хибарку да раствори там все окна и двери. Пока нас нет, пусть хибарка духу вольного наберёт в себя. Дух - он и думать помогает.
      
      
      
      Иосиф пошел запускать в кельи свежий дух, а к Амвросию подошла монашествующая мать Мария.
      
      
      
      Благословясь, они заговорили.
      
      
      
      - На солнышке греешься, отец Амвросий?
      
      
      
      - Греюсь. Раздумываю вот.
      
      
      
      - О чём же?
      
      
      
      - О тебе, Мария тоже думаю.
      
      
      
      - А обо мне чего ж думать?
      
      
      
      - Да вот ты всё просишься, чтобы я тебя устроил в каком-нибудь ближнем монастыре. А я никак не соизволю этого сделать по причине того, что переполнены монастыри, тесно в них, новые надо ставить. Я тебе вот какое задание на завтра даю: оглядеть одну местность не так уж далеко отсюда. Завтра мой келейник Михаил поедет по делам своим. А тебя прошу поехать с ним, вместе осмотрите всю усадьбу. Тебе же надо главным образом посмотреть лес по берегу речушки, Серены. Гору посмотри. К реке спустись, осмотри берега. Всё обойди там, а вернёшься - и расскажешь мне обо всём.
      
      
      
      - Ой, батюшка, задание-то явно не по мне даёшь. Страшно подумать. Нет, батюшка, уволил бы меня от такого задания.
      
      
      
      - Некого мне ещё попросить. А на тебя надеюсь, знаю твой сметливый глаз, все выглядаешь да ко всему приглядишься. Поезжай, не спорь со мной.
      
      Спустя два дня Мария уже была у Амвросия. Он встретил её приветливо, посадил за стол, стал угощать чаем.
      
      
      
      - Ну, рассказывай, Мария, что видела, что слышала.
      
      
      
      - А что там, отец мой, есть - поглядеть не на что. Как доехали мы с Михаилом туда, а там все развалюшки да развалюшки. Никакого мало-мальски завидного строеньица нет. Хоть под открытым небом ночуй. Уж угостил ты меня, батюшка, этой поездкой, вот уж как угостил, до сих пор не приду в себя.
      
      
      
      - Развалюшки, говоришь? И покупать нечего?
      
      
      
      - А что ж там покупать? Только смести всё да в костёр побросать. Ни единого уголка достойного нет. И что это тебе припала такая охота к этому месту?
      
      
      
      - Ну, а лес, речка там как? Осматривала?
      
      
      
      - И вспоминать поначалу нечего бы. Михаил уехал какие-то дачи смотреть, ну а я в лес попёрлась. И лучше бы не подходила к тому месту. Господи! В такую непроходимую чащу залезла, что ни вперёд, ни назад. Изодралась вся напрочь. В крик кричала. Господа просила, чтоб помог выбраться мне из той западни. Только и видно, что солнышко сверху светит. И ни ветерка, ни облачка на небе. Такая духотища в том гиблом месте, что обсказать невозможно. Непроходимые места. А тут ещё болото под ногами захлюпало. Чувствую, тонуть начинаю. Ни души вокруг. Кто ж пособит мне, некому. Господа то про себя, то в голос прошу: сохрани живую душу, помилуй. И помиловал он меня, на сухое вывел, крупный лес начался. В нем всё попросторней и не так душно, воздух погуливает, дышать есть чем. В горку, в горку повёл меня лес. Поднялась, а там поляна обширная такая, лесом окруженная с трёх сторон, а передней стороной в обрыв упирается, в крутой глинистый обрыв. Села я на поваленное дерево, отдышалась, гляжу, а передо мной место очень даже восхитительное. По скату, который слева от меня, густой лес стоит. А глубоко внизу, перед лугами, изгибается лентой светлой посеребрённая такая речка. Я вспомнила, вы, батюшка, речку упоминали, Сереной ещё называли её. Думаю, вот она самая Серена и есть. А за речкой, насколько глаз может взять, всё луга, луга с островками кустов. Такая уж даль чистая да приветливая, что не удержалась я и заплакала. И перед вами, батюшка, стала виниться, потому как ругала я вас, когда в трясину попала. Всё, душа с телом расставаться начали. Думала: за какие же такие грехи меня батюшка на казнь такую отправил? А как на поляне огляделась, как даль эту приняла в себя глазами, то возрадовалось всё во мне, и стала прощения у вас выпрашивать.
      
      
      
      - Ведомо мне, как ругала ты меня, Марья. И правильно делала. Иначе не выбралась бы на поляну ту. Приношу тебе благодарность мою за послушание твоё. Убедила ты меня в том, в чём я ещё сомневался. Теперь верь мне: на поляне, что ты нашла и обсидела, будет со временем обустроена женская обитель. Вот туда-то ты и пойдешь первой насельницей.
      
      
      
      - Ой, батюшка, да когда это случится?
      
      
      
      - Скоро случится, - пообещал Амвросий. - Теперь отдыхай. А как понадобишься, то позову.
      
      
      
       Амвросий после ухода Марии долго раздумывал. Ему хотелось самому поехать, оглядеть то место, но подъездов там явно не было, а пешим ходом он не доберётся до поляны.
      
      
      
      После этого дня ещё и ещё раз он посылал уже монахов с келейником Иосифом, поручал им разведать прямой путь от Оптиной до поляны. Они разведывали, возвращались и всё рассказывали Амвросию, рисовали на бумаге поляну над речкой, окружающий её лес, намечали дорогу по этому лесу.
      
      
      
      В Амвросии в сильной степени развивалась особая русская черта - строить, создавать.
      
      
      
      2.
      
      
      
      Под вечер у Амвросия собрались три его келейника - Михаил, Иосиф, Климент, пришли ещё монахи. Расселись кто где, кому не хватало табуреток и лавки, те, поджав ноги, сидели на голом полу.
      
      
      
      Разговор шёл о задуманной Амвросием женской обители. Храм возвести - не избу срубить. Леса вокруг предостаточно, прорубить дорогу - на все постройки деревьев наваляешь. Главное, плотники нужны. Из монастырской братии и послушников можно сбить артель человек в десять или пятнадцать, но среди них опытных плотников, мастеров нет. Нанимать со стороны - дорого. Хорошие мастера стоят недёшево. И без мастеров не обойтись, хоромы не поднимешь без их умения.
      
      
      
      Туда-сюда каждый ворочает умом, а выхода не находят. Даже келейник Михаил засомневался: а следует ли без капитала ввязываться в большое строительство? Его стали поддерживать кое-кто. Робко, робко, а выговаривали: пустое все, нет средств на такие работы. Да и какой смысл в этой обители, пусть строят те, у кого деньги водятся, а нам, грешным, это вовсе ни к чему, да и не по силам.
      
      
      
      Слушал Амвросий, о чём говорят молодые, и не нравились ему их слова. "Одним днём хотят жить. А надо и о будущем бы подумывать. Строил же Опта зачем-то нашу обитель, живём же мы в ней. И до нас сколько веков жили, и после нас жить будут. А жить одним днём - это не по-человечески как-то получается".
      
      
      
      - Иосиф, - обратился Амвросий к келейнику, - сними-ка с полки Ивана Андреевича Крылова. Открой там, где закладочка положена. Почитай-ка нам басенку, ту, что про мужика и лошадь. Иосиф раскрыл книгу и начал читать:
      
      
      
      Крестьянин и лошадь
      
      
      
      Крестьянин засевал овёс;
      
      
      
      То видя, Лошадь молодая
      
      
      
      Так про себя ворчала, рассуждая:
      
      
      
      "За делом столько он овса сюда принёс!
      
      
      
      Вот, говорят, что люди нас умнее:
      
      
      
      Что́ может быть безумней и смешнее,
      
      
      
      Как поле целое изрыть,
      
      
      
      Чтоб после рассорить
      
      
      
      На нём овёс свой по-пустому?
      
      
      
      Стравил бы он его иль мне, или гнедому;
      
      
      
      Хоть курам бы его он вздумал разбросать,
      
      
      
      Всё было б более похоже то на стать;
      
      
      
      Хоть спрятал бы его: я видела б в том скупость;
      
      
      
      А попусту бросать! Нет, это просто глупость".
      
      
      
      Вот к осени, меж тем, овёс тот убран был,
      
      
      
      И наш Крестьянин им того ж Коня кормил.
      
      
      
      
      
      Читатель! Верно, нет сомненья,
      
      
      
      Что не одобришь ты конёва рассужденья;
      
      
      
      Но с самой древности, в наш даже век,
      
      
      
      Не так ли дерзко человек
      
      
      
      О воле судит Провиденья,
      
      
      
      В безумной слепоте своей,
      
      
      
      Не ведая его ни цели, ни путей?
      
      
      
      Иосиф кончил читать. Все молчали, опустив головы. Повременив немного, Амвросий сказал:
      
      
      
      - Вот какая изумная лошадь у мужика. Вот как уж она по-своему, по-лошадиному правильно рассудила. Но ей не дано знать, невдомёк ей, бедняге, что будет новый день, а в новом дне потребуется новая пища. А человек, мы - не лошади мы, знаем, что наступит завтра. И вот когда устремим свои мысли и желания в одно, то Бог услышит нас и не оставит. Идите, дети мои, отдыхайте. Бог нам порука.
      
      
      
       Амвросий и до этой задумки занимался устройством женских обителей. Но были они далеко от Оптиной пустыни. Он по возможности склонял некоторых благочестивых состоятельных лиц к устроению женских общин, и сам, сколько мог, содействовал этому. Его попечением устроена женская община в городе Кромах Орловской губернии. Особенно много забот он употреблял на благоустройство Гусевской женской обители в Саратовской губернии. По его благословению устроилась благотворителями Козельщанская община в Полтавской губернии и Пятницкая в Воронежской. Старцу приходилось не только рассматривать планы, давать советы и благословлять людей на дело, но и защищать как благотворителей, так и насельниц от различных злоключений и препинаний со стороны некоторых недоброжелательных мирян. По этому случаю он входил даже в переписку с епархиальными архиереями и членами Синода. И Амвросий всей душой стремился к осуществлению своего замысла: построить рядом с Оптиной пустынью женскую обитель. И ждал, когда сам Господь благословит привести в исполнение намеченный план.
      
      
      
      3.
      
      
      
      Один состоятельный человек, почитатель Амвросия, живший в Москве, пожелал иметь дачу поближе к Оптиной пустыни. Он попросил Амвросия найти и купить для него имение, что вскоре и было исполнено. Имение представляло собой старый домик и двести десятин земли при нём. Престарелые владельцы имения Василий Полиевктович и Евдокия Ивановна Калыгины согласились продать его при условии, чтобы им дали дожить последние дни жизни в монастырской гостинице.
      
      
      
      Примерно за год до продажи имения Калыгину было видение: над его домом в облаках дивный храм и неземное ангельское пение.
      
      
      
      Тот же, для кого покупалось имение, вскоре умер, так и не побывав в нём.
      
      
      
      И тогда Амвросий благословил приобрести имение помещицу Александру Николаевну Ключареву, у которой он был духовником:
      
      
      
      - Вот Александра Николаевна, жребий тебе выпадает взять это имение для себя. Будешь жить там, как на даче, со своими внучками.
      
      
      
      - Ой, батюшка, да стоит ли мне ввязываться в это дело? Как же я на таком отшибе буду там жить с внучками, место ведь, можно сказать, дикое. А они малютки, их учить надо.
      
      
      
      - А мы на что? Будем ездить к тебе в гости. И внучек твоих возьмём под духовную, а при случае и материальную опеку. Вот побудешь там и сама потянешься к тому месту, благодатное-то оно какое, райское, можно сказать. А внучки - они мне не посторонние, я ведь им отец крёстный.
      
      
      
      Имение купили и принялись за строительство нового дома. Александра не пожалела денег, наняла артель умелых да работящих плотников. Дом рос не по дням, а по часам.
      
      
      
      Сама Александра Николаевна Ключарева и муж её, Феодор Захарович Ключарев, бывший надворный советник, желая послужить богу, жили в Оптинском скиту, где несколько лет назад построили себе дом.
      
      
      
      
      
      Александра Николаевна по благословению Амвросия ходатайствовала перед Калужским архиепископом Григорием о разрешении устроить в её имении женскую общину с богадельней и домовой церковью.
      
      
      
      Амвросий предложил Александре Николаевне строить дом по его плану. Большой, деревянный одноэтажный, на высоком каменном фундаменте. И устроить в нём просторный зал в восточной части.
      
      
      
      - Разрешение на женскую общину мы получим, и церковь домовая у нас будет готовенька, - радовался Амвросий. Александра Николаевна же с благоговением исполняла все задуманное её духовным наставником.
      
      
      
       Амвросий стал часто появляться на стройке. Жаловался Ключаревой:
      
      
      
      - И не уезжал бы отсюда, да дела, дела держат меня в скиту. Идут люди, как же им откажешь. Оно ведь как? Назвался груздем - полезай в кузов.
      
      
      
      Он ходил по поляне, осматривал внимательно одну, другую стороны, ставил кол, наблюдал, в какое время и куда падает от него тень. Делал всё то, что делают люди при подготовке места под строительство. К Амвросию стал прибиваться шамординский мужичок, которого называли божьим человеком, Пахомий. Амвросий наблюдал за ним, понимая, что Пахомий юродивый, чтил его своим уважением, чем привязывал к себе. Пахомий появлялся на поляне тут же, как только ступал на неё Амвросий. Как из-под земли вырастал. Как и Амвросий, он медленно, присматриваясь, ставил в разных сторонах колышки, как бы отмеряя землю, говорил:
      
      
      
      - Здесь собор будет, а здесь келии.
      
      
      
      Амвросий с удивлением открывал, что юродивый Пахомий угадывает его мысли, повторяя их из слова в слово.
      
      
      
      - А тут вот место для знати. - Пахомий уверенно ставил колышки. - Знатные княжны и графини жить будут.
      
      
      
      Заходя в строящийся дом, Пахомий спрашивал:
      
      
      
      - Что будет здесь? А здесь?
      
      
      
      Ходил по дому, выглядывал в оконные проёмы. Ему объясняли назначение комнат. Он в ответ только головой качал:
      
      
      
      - Не то, не то говорите. Никакие это не спаленки, тут вот ризница, а тут притвор.
      
      
      
      Вслед за Амвросием пришёл Пахомий на поляну к склону холма. Остановился и на что-то засмотрелся.
      
      
      
      - Что видишь, Пахомий? - спросил Амвросий.
      
      
      
      - Славная какая часовня стоит! - выдохнул Пахомий с тихим восхищением. - А ты, отец Амвросий, видишь, видишь её? Вот же она, над обрывчиком. Славненькая какая...
      
      
      
      Принялся оглядывать поляну, повторяя:
      
      
      
      - Ишь, галок-то сколько налетело, много их, много, знают галки - обитель тут будет. А колокол какой звонкий - далеко его слышно. Бом, бом... Ой, как далеко слышно его!
      
      
      
      От этих слов юродивого холодок побежал по спине Амвросия: "Как он мысли-то мои читает?!"
      
      
      
      Подойдя вместе с Пахомием к плотникам, Амвросий попросил:
      
      
      
      - А вы, сыны мои, запишите этого человека в свою артель. Пусть с вами питается. А я его долю оплачу вам.
      
      
      
      - Да что ты, батюшка, какую долю! - воскликнул старшой артели. - Где десятеро - один не объест. Вот твоё место, Пахомий, вот твоя ложка. А работа твоя такая будет: убирать щепу, приносить воду, мыть чугунки, чашки, ложки.
      
      
      
      Пахомий слёзно стал благодарить Амвросия, целуя одну и другую руки.
      
      
      
      - Вот и ладно, вот и ладненько, - погладил Амвросий Пахомия. - С артелью поладишь - сыт будешь. А я одежонку тебе пригляжу в монастыре, сменим на тебе эту ветошь.
      
      
      
       Внучки Александры Николаевны осиротели в младенческом возрасте - скоропостижно умерла их мать. Отец их, сын Ключаревых, вскоре женился вторично. Бабушка же занялась воспитанием внучек.
      
      
      
      Во вновь устроенном имении текла жизнь, близкая к монашеской. В доме вместе с девочками жили вдовы и сироты-девицы из бывших крепостных, долго и преданно служивших Ключаревым. Со временем к ним стали присоединяться родственницы, искавшие уединения и молитвы. Сюда же Амвросий определил и Марию.
      
      
      
      - Вот, мать, а ты сомневалась, скоро ли будет эта обитель. А она вот уже и людьми наполняется, она и для тебя готова. Живи, славь Господа. У тебя впереди бо-о-ольшие дела.
      
      
      
      - Благодетель ты мой, батюшка, уж как благодарить - не придумаю. Завсегда рада послужить делу твоему. Недопонимала я, когда в болотах тонула. А теперь вижу, великое дело вы затеваете.
      
      
      
       Случилось несчастье. Тяжело заболела Александра Николаевна. Проболела всё лето, а перед осенью скончалась, оставив духовное завещание, по которому всё имение переходило в пользу общины.
      
      
      
      Ненамного пережили бабушку и её внучки. По весне обе простыли, у них приключился дифтерит, и одна за другой легли в могилку рядом с бабушкой.
      
      
      
      Помощницей в устроении женской обители Амвросий избрал свою духовную дочь Софию Михайловну Болотову.
      
      
      
      Глава 11
      
      
      
      1.
      
      
      
      Амвросий заболел стройкой. Сам того от себя не ожидал, забыл о годах, болезнях, будто их никогда не было у него, не каждый раз брал в руки посох, разрывался между Оптиной и строительной площадкой. Засыпал и просыпался с одним вопросом - как там на стройке? И ругал уже себя, и увещевал, - не помогало. Закроет глаза, а храм главный да все другие постройки - вот они, стоят перед ним, видятся ему во всю величину их и во всём благообразии, как говорит Пахомий, славные, радостные. Прихожане не всегда заставали Амвросия на месте, удивлялись его отсутствию, привыкли к тому, что он безвылазно сидит в келье, а если не в келье, значит, где-то рядышком. Многие стали торить дорогу на стройку. Ему приходилось и там принимать, в отдельной комнатке. Не отказывать же прибывшим издалека в исповеди, не оставлять же без внимания их житейские вопросы да жалобы.
      
      
      
      Павел Степанович нашёл Амвросия на стройке, где он с утра обсуждал с плотниками, как они будут ставить верх дома. Встретились старые друзья, обнялись, расцеловались. Присели на дубовый лежак.
      
      
      
      - А ты, гляжу, совсем молодцом, - радовался Павел Степанович, глядя на поздоровевшего друга. - Тебя по строительной части надо было пускать, а не в келье сидеть. Был, был опять у твоих в Липовице. После мамушки да отца Михаила, царствие им небесное, брат твой, Сергей, в доме проживает наездами. Больше в Тамбове да в Москве подвизается. А постоянно в вашем доме квартирует отец Иннокентий, новый священник липовицкий. Сёстры кланяются тебе. И братья. Аннушка прислала липовицкого мёда большой горшок. Пасеку они с мужем держат всё на том же, вашем, гренковском месте, хороший доход получают с неё. И Глафиру твою встретил. Вовсе не стареет. Поговорили с ней. Она, правда, осторожничает со мной, не откровенничает. Говорит, поклонись Сашке, я за его здоровье день при дне молюсь, поклоны кладу. Ну, и я ей рассказал, как ты тут, что ты тут. Велела она тебе зверобой пить. Знаешь эту траву? То-то же. Говорит, что зверобой поможет, на ноги поставит.
      
      Амвросий поблагодарил Павла Степановича за вести. Спросил:
      
      - Много ли дел у Сергея? Вот мне бы его архитектором сюда заполучить. Знаний по строительной части у меня маловато. Читаю, читаю книги, журналы, а всё слабоват.
      
      - Сергея - не советую. Он по жилым домам работает, проекты готовит. Тебе же надо архитектора по храмовому делу. Разница большая. Есть у меня знакомый в Москве, списаться надо с ним, попросить его на недельку сюда заглянуть. Он по многим губерниям ездит по делам строительства храмов, думаю, не откажет заехать к нам.
      
      Подсказка пригласить архитектора из Москвы Амвросию понравилась. Письмо Павел Степанович написал, а неделю спустя и сам архитектор заявился в Оптину.
      
      Был архитектор ещё молод, что насторожило Амвросия. Чему он научит? Что преподаст? Посмотрим.
      
      Иван Андреевич, так звали архитектора, коротко спросил Амвросия, что намечают строить.
      
      - Многое будем строить, Иван Андреевич. Главное, храм. Человек на пятьсот вместимостью. К храму помещения такие, где будут жить насельницы, ещё - просторную трапезную, ещё -мастерские, ну, конюшни, сторожки...
      
      Иван Андреевич покачал головой, подёргал бровями, спросил:
      
      - И капиталом таким располагаете?
      
      - Есть кое-что, накопили, а остальное с Божьей помощью приобретём. В Евангелии сказано: верою можно горы переставлять. Мир не без добрых людей.
      
      Полный день от восхода до заката Иван Андреевич наносил на бумагу план местности, указывал на плане, где какие здания будут стоять. Вернувшись в Оптину, с утра следующего дня засел за чертёж. Амвросий ходил вокруг архитектора, нетерпеливо заглядывал через его плечо в лист, одобрял то, как Иван Андреевич умело, со знанием дела вычерчивает план. Брал в руки чертёжные инструменты, любовался ими: тонкая работа, винтики, гаечки малюсенькие, в пальцы не возьмёшь. К вечеру план был готов. Пока Амвросий изучал чертёж, Иван Андреевич спросил:
      
      
      
      - Какими материалами располагаете?
      
      
      
      - Лес, Иван Андреевич. Леса много кругом. Хватит на всё, что задумываем.
      
      
      
      Помолчав, Иван Андреевич рассудил по-своему:
      
      
      
      - Лес - хорошо. А из кирпича лучше бы.
      
      
      
      - Кирпич, может, лучше, а где взять его? Не десяток, не два, а тысячи нужны. Поблизости производства нет, а возить издалека - дорого обойдётся.
      
      
      
      - Кирпич у вас под ногами лежит. Посмотрел глину на обрыве, да чего же лучшего желать? Глина жирная, песком её сдабривать надо. И песок под ногами. Вынимайте глину, месите её, формуйте кирпичи, обжигайте их и - стройте. Это ведь кирпич, это на века. Давайте так договоримся: я пока поеду в Москву, буду готовить чертежи, всю документацию, а вы тем временем поднимайте глину, сколько сможете, насыпайте её на поляне. Там внизу, под обрывом, много красного камня лежит. Поднимайте и камень на поляну. Я пришлю вам мастера по кирпичному делу, он наладит производство. А камень будем закладывать под стены, фундаменты надёжные делать. А чтобы время не терять, я вам разметку сделаю, копайте траншеи под фундаменты, забивайте их камнем.
      
      
      
      - Траншеи глубокие?
      
      
      
      - Три аршина, никак не мельче. А там подумаем, как цоколь поднимем. Это уже по проекту будем стены кирпичные поднимать.
      
      
      
       Иван Андреевич задержался ещё на день, взял с собой Амвросия, Павла Степановича, Софью. Вчетвером они излазили весь обрыв, определяя, где подручней брать глину, песок, камень. Долго ходили по месту будущего храма, размечали траншеи, забивали колья.
      
      
      
      На том и расстались. Амвросий поднял монастырскую братию, Софья наняла мужиков из Шамордино и ближних деревень. Благословясь, отслужив молебен, принялись за дело. Глина пошла наверх. Её вывозили вкруговую на подводах, выносили в торбах. То же самое и камень. Росли горы глины и камня. Росла уверенность в Амвросии в успехе начатого им дела.
      
      
      
      Софья проявила себя расторопной распорядительницей работ. Нанимая мужиков, билась, торговалась из-за каждой копейки. На рытьё траншей вывела молодых насельниц. Человек до двухсот теперь ежедневно выходили на работы.
      
      
      
      В конце дня мужики из Шамордино и из деревень садились на телеги и уезжали домой, у каждого семья, своё хозяйство, за всем пригляд нужен. Свободных лошадей на ночь отпускали в луга за рекой.
      
      
      
      2.
      
      
      
      Погода стояла сухая, ночи тёплые. Амвросий по возможности оставался ночевать на стройке. Плотники отправляли ловких мужиков на ловлю рыбы в Серене и в ближних к ней озерцах. Места богатые, рыба не пугана человеком. Рыбаки приносили по четыре, по пять мешков крупных лещей, линей, карасей. Варили ухи столько, чтобы хватало на всех. Перед закатом солнышка располагались на лугу. Жгли костры. Из котлов разливали уху по вёдрам, а уж из вёдер - по общим чашкам. Резали большими ломтями хлеб, выкладывали зелёный лук и ужинали. Шутили, переговаривались, рассказывали были и небылицы. И не спешили расходиться на ночлег, сидели вокруг костров. За долгий день уставали, а приходил вечер и усталь дневную снимал. Даже пели.
      
      
      
      Заводил один молодой парень, Захар. Русоволосый, невысокого роста, голос не зычный, но внятный, мягкий, пел он так, что за ним и другим хотелось петь.
      
      
      
       Ой да ты, калинушка,
      
      
      
      Ты малинушка,
      
      
      
      Ой да ты не стой, не стой
      
      
      
      На горе крутой.
      
      
      
       И за ним дружно подхватывали, не поднимая голосов, задумчиво и слаженно пели:
      
      
      
       Ой да по синю морю
      
      
      
      Корабель плывёт,
      
      
      
      Ой да корабель плывёт -
      
      
      
      Вся вода ревёт.
      
      
      
       Оставляли Захара одного. Он вдохновенно выводил, поднимая лицо к небу:
      
      
      
       Ой да как на том корабле
      
      Два полка солдат,
      
      Ой да два полка солдат
      
      Молодых ребят.
      
      И снова все вместе. Слаженно, уверенно:
      
      Ой да как один солдат
      
      Богу молится,
      
      Богу молится,
      
      Домой просится.
      
      
      
      Амвросий сидел на пне. Хоть и противоуставно, по монастырским понятиям, поступал, а всё никак не мог оторваться, уйти от артели. Мысли шли очень уж добрые: "Какой же народ талантливый, как красиво поют. И работать умеют, и песню спеть. Господи, пошли на головы народа твоего православного мир да покой. Этот народ много тебе, Господи, умиления принесёт, много радости небесной ты от него поимеешь. Потому как простой он, бесхитростный относительно веры в тебя, Господи. Труженик он, смирением наделён от природы-матушки. Добротой несказанной наполнен. Береги его, Господи". Никому невидимые слезы легко стекали по щекам его, по бороде.
      
      
      
       Софья проявляла неудовольствие. Ей не нравилось то, что насельницы задерживаются вечерами, мало проявляют молитвенного рвения. Она об этом говорила с Амвросием:
      
      
      
      - Не попускаете ли, батюшка? Если так дальше пойдёт, то не монашеская обитель у нас образуется, а...
      
      
      
      - Ты, дочь моя, не излишне ли строга? - останавливал Софью Амвросий. - Давай так подумаем: люди натрудились за день на тяжёлой работе, поужинали, у них благостно на душе сделалось, им жить дальше припадает охота, творить во имя Всевышнего. А не Бог ли дал человеку голос и слово? Значит, и ему это зачем-то надо. И он доволен тем, что радуется душа в человеке. Что прославляет его радостью своей человеческой. Это, Софья, сложные вопросы. На них нет однозначного ответа. Радоваться в песне и в молитве, благодаря и прославляя Создателя - это и есть божественная суть бытия. Вот учитель мой, батюшка Леонид, настаивал, чтобы монахи пели во время труда. Не каждого труда. А на сенокосе, бывало, дружно поют, слаженно поют духовные песни. А он радуется, слушая их пение. Хорошо. Луга привольные, просторные и песня среди этого простора. Она напрямую до Бога доходит.
      
      
      
      - Духовные - согласна.
      
      - А вот эта, про корабель да про солдатика, который Богу молится да домой просится - это ли не духовная песня? Самая она. Я в детстве очень даже любил, когда в церкви запоют "Разбойника".О Кудияре. Разбойничал, а Бог посетил его и призвал к себе на покаяние. Вот Оптина пустынь, Оптина пустынь. А что ты знаешь об Опте? А ведь он был подручным у Кудияра. Много греха они взяли на душу. Да к Богу пришли, прониклись помыслом божьим, потому и храмов настроили по земле немало.
      
      Они замолчали, думая каждый о своём.
      
      Амвросий смотрел в звёздное переливчатое небо, спрашивал сам себя: "Надо ли лишать человека радости? Не это ли состояние души его угодно Богу? Печаль - она душу отягощает. А зачем?"
      
      Наблюдая за Софьей, Амвросий удивлялся её стойкости на монашеском поприще, её хозяйственности. Он, Амвросий, и она, Софья, как говорится, не одного поля ягодки. Он вырос среди крестьянства, она - среди дворянской знати. Род её вёл начало от древних дворян Болотовых из Тульской губернии. Получив воспитание в глубоко верующей семье, в которой из пятерых детей четверо приняли монашество, Софья с ранней молодости готовила себя к служению Богу. Желая угодить Господу и стремясь к духовному совершенству, она часто уединялась, иногда даже тайно покидая дом, предаваясь посту и молитве. В тридцатилетнем возрасте вышла замуж, но спустя год и два месяца - овдовела, оставшись с дочерью, появившейся на свет через три дня после смерти мужа. Когда ей поднесли новорожденную, она сказала: "Ты будешь девочка Божия".
      
      Софья вступила под духовное руководство Амвросия и открыла ему своё заветное желание посвятить себя монашеской жизни. Смирение можно стяжать посредством послушания. Человек, подчиняющий свою волю духовному руководителю, побеждает гордость и приобретает смирение. Оттого-то людям, особенно молодым монахам, послушание необходимо. Амвросий говорил, что другой такой послушницы, как Софья, у него не было и не будет.
      
      
      
       Оставив единственную девятилетнюю дочь на воспитание её крёстной матери, Софья полностью посвятила себя служению Господу.
      
      
      
      Открытие общины, освящение в ней домовой деревянной церкви в честь Казанской иконы Божией Матери и одновременно назначение матушки Софии настоятельницей состоялось на праздник Покрова Божией Матери. Новоустроенная женская община стала называться Казанскою в честь особо чтимой в ней Казанской иконы Божией Матери, а по расположению обители на высокой горе - Горскою, а по близости к обители деревни Шамордино - Шамординскою.
      
       Старец Амвросий не раз говорил сёстрам, указывая на икону, что она - чудотворная.
      
      
      
      3.
      
      
      
      Прибыл мастер кирпичного дела. Росточком маленький, глазки плутоватые, и всё-то он на смешках да на прибауточках. Хотя не молод уже, явно за полусотню лет перевалило ему.
      
      - Звать-то как тебя, сын мой? - спросил Амвросий.
      
      
      
      - Отец и мать, царствие им небесное, Петяшей звали.
      
      
      
      - Так уж и Петяшей? А нам как же тебя называть?
      
      
      
      - Да как назовёте, так и откликнусь на голос.
      
      
      
      - А батюшку твоего как же звали?
      
      
      
      - Батюшку-то? Да Петрушей звали его.
      
      
      
      - Значит, ты Пётр Петрович будешь?
      
      
      
      - Вроде бы так по документам. А хотите - просто Петровичем зовите. Короче и понятней будет.
      
      - Петрович так Петрович. Пошли, Петрович, хозяйство глядеть.
      
      Сам от природы живой и сообразительный, с крепкой практической жилкой, Амвросий любил людей деятельных, энергичных, бодрых, живущих в соответствии с принципами: "На Бога надейся, да сам не плошай" и "Боже-то поможи, да сам, мужик, не лежи!". Благословлял самые смелые начинания, с увлечением обсуждал подробности предприятия, давал пояснения и советы, скрывая многознание и прозорливость за словами "люди говорят". Его благословение всегда означало будущую удачу.
      
      Петрович покружился возле глины, помял её в руках, понюхал, опустил в лужицу, помял, уже смоченную, и остался явно довольным.
      
      - Глинка отменная. Кирпич знатный из такой получится. И песок. Крупнозернистый, не садкий, тоже в самый раз. Ну, и за чем дело стало? Завтра же и начнём пироги месить. Лошадок хотя бы пяток надо для этого дела. Без лошадок глину эту не промесишь. А верховыми на них ребятишек надо бы сажать. Лёгоньких.
      
      Подошла Софья.
      
      - За лошадками дело не станет, будут лошадки. Ещё что потребуется? - спросил Амвросий. Ему явно было по душе, что мастер такой весёлый и легко приступает к делу.
      
      
      
      - Мать Софья, слышала, лошадки нужны с мальцами верховыми. Надо тебе в Шамордино сходить, поискать, - сказал Софье Амвросий.
      
      
      
      - Ещё что? Да человек десять мужичков для начала надо бы, - продолжил Петрович. - И клетки под кирпич делать. Много клеток. Тёс, вижу, у вас хороший напилен. Плотники есть? Давай старшого, расскажу ему, как клетки делать. А теперь пойду берег погляжу, место под печи для обжига кирпича. Ты, дед, или как тебя, отец святой? Ты с посохом своим со мной не ходи под кручу, а то тебя не вытащить оттуда будет. А эта вот, молодка твоя, с ней можно и под кручу сходить. А?
      
      
      
      Софья удивлённо и растерянно взглянула на Амвросия.
      
      
      
      - Ты, Петрович, не балуй мне тут, приглядывайся к нашим порядкам, - больше для того, чтобы снять неловкость, сказал Амвросий, улыбаясь глазами.
      
      
      
      - Как скажешь, дед, как скажешь. Я и один покорячусь по бугру, посмотрю, что да как там.
      
      
      
      Петрович шариком скатился под бугор.
      
      
      
      - Какой, - покачал Амвросий головой.
      
      
      
      - Хам, - проронила Софья. - Ему втолковать надо, как вести тут себя.
      
      
      
      - Не суди, - остановил Амвросий Софью.- Втолкуем, не всё сразу. Видишь, глаз на тебя ещё кладут. Молодая. А он из мира пришёл, не из-за монастырских стен. Дерзок и смел - страха Божия, стало быть, нет. Ему неведомы наши порядки. Потому - не суди. Отец Моисей так говорит: простите обидевшего, за сие все грехи ваши простятся.
      
      
      
       Пошла работа. На поляну наваливали толстым слоем глину, сдабривали её песком, заливали водой, давали расслабиться, раскиснуть. Затем пускали на эту глину лошадей, на которых сидели ребятишки лет восьми - десяти, кружили лошадей по глине. Петрович заставлял кидать в глину опилки, мелкие стружки, сосновые сухие колючки.
      
      
      
      - А это зачем? - усомнился Амвросий.
      
      
      
      - А это затем, чтоб кирпич был крепок.
      
      
      
      - С опилок какая же крепость?
      
      
      
      - Станем обжигать - весь этот мусор перетлеет, кирпич станет пористым, крепким на излом, а когда пустотки в нём образуются, то он будет лучше тепло держать, чем тот, который плотный. Замесив круговину глины, давали ей покиснуть и набивали глиной клетки, сделанные строго в размер кирпича. Глина скоро схватывалась в клетках, высыхала, тогда уже кирпичи выталкивали из клеток и раскладывали их под навесами для просушки.
      
      - Вот и завод наш самодельный заработал, - радовался Амвросий. - Гляди, гляди ты, как дело пошло!
      
      
      
      В берегу отрыли пещеры. В них набивали подсохшие кирпичи, между кирпичами закладывали сушняк лесной и поджигали. Жгли долго. Давали печи остыть и вынимали уже готовый, обожжённый кирпич, самый настоящий красный. При постукивании по кирпичу он звенел.
      
      
      
       Петрович только языком поцокивал:
      
      
      
      - Ах, батюшка, дед, святой старец! Хороша глинка-то! Хороша! За лето наготовим на все твои хоромины. И домой поеду. Зимой кирпич не делают.
      
      
      
      - Дома что ж у тебя, семья?
      
      
      
      - Да какая там семья! Один я. Жена давно сбежала все с детьми. Да и как ей не сбежать, я всё на заработках да на заработках по всей Руси метаюсь, вернусь - гулять начинаю, что заработаю - всё в кабаки отнесу. Успеет что выгрести из кармана, то её. Не успеет - зубы на полку. Коровёнка у нее, землички немного, вот и кормится с ребятишками. Плохой я мужик был, деньги хорошие зашибал, да в дело не мог произвести их, всё в кабак да в кабак. А ведь на глотку-то, на неё не наработаешься.
      
      
      
      - Вижу, дело-то у тебя в руках кипит. Нужный ты нам человек. Вот и оставался бы при монастыре. Говорил как-то, что ты и по горшечному делу мастер?
      
      
      
      - Я по многим делам мастер. Горшки, кринки, махотки, чашки, кружки из глины такой тонкой работы понаделаю, что дивиться станешь. А что ж, можно и при монастыре позимовать. У вас тут, вижу, спокойно, безобразия не творятся. Мне уж и годы подпирают, надоело мотаться по Руси-то нашей великой. Если в зиму мне тёплое местечко сготовите да запасы глины, то могу остаться. Займусь горшками. Вижу, деревни кругом есть, значит, горшки мои людям нужны станут.
      
      
      
      - Ну и по рукам, Петрович. Плотники посвободней станут, так избушку тебе и поставят. Твою горшечную келью.
      
      
      
      - Только не здесь, не в ряду, на отшибе немного, подле леса, хоть вон там. Мало ль что, когда вздумается гульнуть малость, то чтоб вашим не мешать никому.
      
      
      
      Под навесами росли штабели готового кирпича. Софья договорилась о поставке извести, и вскоре её стали подвозить. Амвросий ждал архитектора, со дня на день должен приехать Иван Андреевич с готовыми чертежами.
      
      
      
      4.
      
      
      
      Лето поворачивало к осени. Над лугами, над речкой поднимались утренние густые туманы. Земля отдавала остывающему небу накопленное тепло.
      
      
      
      Ревматизм не замедлил явиться к Амвросию. Заплакали, в крик закричали суставы: ни сидеть, ни лежать, а уж ходить - об этом забудь.
      
      
      
      "Ах, ты, не вовремя боли настигли. Ещё месячишко какой-то отвёл бы мне Господь побегать, оно, дело-то наше, продвинулось бы, - жалковал Амвросий, лёжа на кровати в келье. Мысленно представлял, что теперь там, на стройке. - Главное, что? Главное - дома просторные надо ставить. На высоких фундаментах. Находятся богатые охотницы до монастырской жизни, с хорошим капиталом просятся. Их и надо принимать, не раздумывая. Иначе деньги кончатся и замрёт вся стройка. Храм может потерпеть. А дома надо ставить, надо деньги копить".
      
      
      
      
      
      Он вызвал к себе настоятельницу Софью, пригласил Павла Степановича, которого так и не называл отцом Платоном, а всё по студенческой привычке величал по имени и отчеству, заодно с ними велел прийти матери Марии и Петровичу. В установленный час прибыли все в келью Амвросия. К прибывшим присоединились кельники Михаил с Иосифом и письмовод Климентий.
      
      
      
      Благословив всех, Амвросий заговорил о делах насущных, не требующих отлагательств:
      
      
      
      - Как я понимаю, отныне вы есть мой штаб. Каждый из вас должен взять одно направление и бить, бить в точку. У нас на исходе деньги. Думаю так, с храмом повременим, домовая церковь потрудится на нас ещё какое-то время. Надо срочно ставить дома. Каждый дом келий на десять, со своей общей трапезной и молитвенной комнатами. И домов таких для начала потребуется с десяток. Чтобы к холодам мы смогли принять сотню насельниц, которые готовы оплатить свой приход в обитель. Это дело - строительство домов - благословляю взять на себя Петровичу.
      
      
      
      Амвросий замолчал, пристально вглядываясь в лицо Петровича. Первое, что увидел, растерянность и недоумение в расширившихся глазах мастера кирпичного дела, сомнение - не ослышался ли? Наконец Петрович, побегав глазами с одного на другого, спросил:
      
      
      
      - А не круто ли, дед, отец родной?
      
      
      
      - Жилкой слаб? - в ответ спросил Амвросий. - Под твоё начало поставим плотников, печника, стекольщика. Много ли это? Цель видишь - дом? Вот и рвись к ней, и за собой веди. Решено, Петрович, не знал бы тебя - не рисковал бы ответственным делом. День тебе на размышления, а послезавтра приходи, будем вникать в подробности. И кирпич под твой присмотр. Нового мастера наметь из молодых да ставь к делу с моего согласия и благословения.
      
      
      
      - Мама родная! Ну, враз меня в чины возвысил! Управляющий я отныне! Вот навалил, вот навалил, дед, отец родной.
      
      
      
      Присутствующие молча улыбались. Амвросий видел, как возрадовалось сердце в Петровиче, видел и верил - в выборе не ошибся.
      
      
      
      - Теперь тебе, мать Мария. Собираешь кучней насельниц, которые не годятся на тяжёлые работы, берёшь к себе Пахомия, он пронырливый и знающий, и топчете лес. Зачем топтать-то его? А чтобы ягодку собирать, малинку всякую, ежевичку, яблочки-лесовушки, по первым морозцам - рябинку и калинку. Орехи. Вот сколько вам заданий. Нечего сидеть да по окнам глядеть, смерть поджидать. Она придёт, с ней не разминуетесь. Как говорят: помирать собирайся, а рожь сей. Вот и вы сейте. Набирайте ягод, сушите хорошенько, делайте запасы на зиму. Зима - она долгая, она всё подберёт. Вот. А грибы вот-вот пойдут, вы и грибы берите. Чего ж не брать, коль сам Бог их для этого создал. Какие сушите, какие варёными солите, какие свежими, как, например, груздики, волнушки, рыжики. Рыжик солёный - царский гриб. Самому царю и всей семье, всей челяди его на стол подают рыжики солёные. В лесу ручей я видел, вот возле него и обосновывайтесь, вода у вас будет вольная, есть, где помыть добытое. Найдите насельницу, из грибных краёв чтоб была, знала бы грибы, не дай Бог поганок набрать, враз всю обитель отравите. Этого остерегайтесь. Сама ты, Мария, горазда ходить по ягоды да по грибы?
      
      
      
      - И-их, батюшка, да сызмальства только и елозили по лесам. Ко всему этому, отец мой, надо трав лечебных набирать. Зимой как хорошо заварить да настоять травки, снаружи мороз давит, а в помещении - лето, такой уж травяной дух стоит, такой уж дух...
      
      
      
      - Ну, добро, мать Мария. Вижу, тебе задание по нраву пришлось. Значит, будем с ягодами и грибами.
      
      
      
       - Павел Степанович, а тебе дорога дальняя предстоит. Я написал Великому князю Константину Романову, прошу его помощи, он слово дал, что будет хлопотать за нашу обитель. А ты, Павел Степанович, готовь письма в епархии, в монастыри с такой же просьбой. Как же теперь, с миру по нитке.
      
      
      
      - Помнишь, отец Амвросий, у Некрасова стихи? Наизусть заучивали.
      
      
      
      - Некрасова я люблю читать. А какие стихи, Павел Степанович?
      
      
      
      - Да это вот, я местами зачитаю, очень к нашему делу подходяще:
      
      
      
      Влас
      
      
      
       В армяке с открытым воротом,
      
      
      
      С обнажённой головой,
      
      
      
      Медленно проходит городом
      
      
      
      Дядя Влас - старик седой.
      
      
      
       На груди икона медная:
      
      
      
      Просит он на божий храм, -
      
      
      
      Весь в веригах, обувь бедная,
      
      
      
      На щеке глубокий шрам;
      
      
      
       Ходит в зимушку студёную,
      
      
      
      Ходит в летние жары,
      
      
      
      Вызывая Русь крещёную
      
      
      
      На посильные дары, -
      
      
      
      
      
      И дают, дают прохожие...
      
      
      
      Так из лепты трудовой
      
      
      
      Вырастают храмы божии
      
      
      
      По лицу земли родной...
      
      
      
       - А что, это по-нашему, - оживился Петрович. - Разошлём людей во все стороны, и будут лепту приносить.
      
      
      
      - Может, и до этого дело дойдёт. Бывает. А тебе, мать Софья, в дорогу надо не менее дальнюю готовиться. В сам стольный град Киев. Ответ мне придёт оттуда, так ты и поедешь.
      
      
      
      - Отец Амвросий, слова давать не буду, нездоровится мне в последнее время. Озноб бьёт, на пищу глядеть не могу, в ногах какая-то нехорошая усталость.
      
      
      
      - Заболеть - оно недолго. А ты не особо-то рвись, отдых себе давай. Да и поедешь ведь. Не пеше топать. В дороге развеешься, отдохнёшь.
      
      Оставшись один, Амвросий все прикидывал, все подсчитывал. Много, много дел, много средств требуется. С мужиками наёмными надо окончательно расплатиться. Плотников удержать. Каменщики задаток требуют. Много...
      
      
      
      Ему представлялись мастерские. Чистые, светлые, тёплые. Людям радостно работать. Видел въяве за работой белошвеек, золотошвеек, художниц, переплётчиц, печатниц книг. Представлял, как в Шамординской обители будут созданы приют для детей-сирот, школа.
      
      
      
      Глава 12
      
      
      
      1.
      
      
      
      Келейник Иосиф был тих, послушен, исполнителен. Амвросию с ним было хорошо настолько, что он не ощущал рядом с собой присутствия другого человека. Эта способность Иосифа как бы растворяться в воздухе вокруг старца поражала Амвросия. Как Макарий исподволь готовил Амвросия к тому, чтобы он заместил его в духовных наставлениях, так теперь и сам Амвросий, не задумываясь об этом, не выбирая, не присматриваясь, готовил Иосифа себе в преемники. Доверял входить в общение с посетителями. Иосиф внимательно выслушивал их нужды, передавал наставнику и возвращался с ответом, ничего не добавляя от себя. Нередко Амвросий приходящих к нему посетителей посылал с вопросами к Иосифу, и многие убедились, что его ответы всегда были одинаковы с мнением старца. Со временем Амвросий стал благословлять посетителей ходить со своими духовными нуждами к келейнику.
      
      
      
       - Иосиф, я уже полвека как подвизаюсь в монастыре, считай, целую жизнь. И от самого дня рождения до нынешнего дня всё будто одним днём проскочило. Разглядеть-то всё не удалось, что мимо летело. Вот она какая, эта жизнь. А сколько же лет мы с тобой бок о бок живём, одним и тем же воздухом дышим?
      
      
      
      - Да третий десяток на исходе.
      
      
      
      - Так много? А мне кажется, что ты только вчера, самое позднее, позавчера ко мне прибился. Или я к тебе? Друг к другу - это вернее. А как же мы с тобой сошлись? Передо мной столько людей прошло, что я в этом сонмище кое-что уже забывать стал. Напомни-ка мне, как дело было, сошлись-то мы как.
      
      
      
      - Я, батюшка, шёл в Киев. Зашёл в Оптину, чтоб исповедаться, причаститься, попросил тебя: "Батюшка, благослови в Киев сходить".
      
      
      
      - А я что же?
      
      
      
      - Сказал: "Зачем тебе Киев? Оставайся здесь". Поклонился я и благословения попросил. Так вот и прибился к тебе. Вскоре взял к себе меня келейником. Столько уж радости мне дал. Я не верил в своё счастье.
      
      
      
       - Счастье? В чём же оно заключалось?
      
      
      
      - В чём же ещё? В возможности находиться рядом с тобой. К тебе люди шли и шли нескончаемым потоком. И я стал утомляться от этого. Чувствую - лишаюсь душевного покоя. Печаль меня стала глодать оттого, что не могу тебе служить так, как подобает. Ну, и решил уйти от тебя. Думаю: "Не буду досаждать старцу своим неудовольствием, уйду без благословения от него". И ведь куда задумал уйти, на святую Афонскую гору! А ты, отче, услышал мысли мои, подозвал к себе и ласково сказал: "Брат Иосиф, у нас лучше, чем на Афоне, оставайся с нами". Назвал меня братом, а я от того в слезу ударился: "Это как же я, недостойный, помыслил брата своего оставить! Да буду ли прощён им и самим Господом за этот грех мой немалый?!". И с тех пор всё, отпала всякая охота уходить от твоей благодати. Около трёх десятков лет тому. Как ныне сказанное, слышу слова твои той поры: "Тебе нужно здесь оставаться, ты здесь нужен. И переходи-ка жить в мою келью". Я было возражать начал, а ты коротко сказал: "Прими послушание, отец Иосиф". К послушаниям мне было не привыкать. Жизнь так сложилась. Ты, батюшка, называл меня своей правой рукой. Тебе верили, а через тебя и ко мне проникались искренним уважением. На это я говорил: "Что я значу без батюшки? Нуль - и больше ничего". А ты, отец Амвросий, улыбался на это: "Ну, это мы как раз и посмотрим, что за "нуль" я воспитал". Я понял, что говоря о себе как недостойном, я тем самым умаляю тебя в глазах других. И не стал так говорить, дабы не унизить тебя.
      
      
      
       - Ты, Иосиф, постиг главное, ты не будешь счастлив в одиночку, тебе нужно будет, как и мне, как и всем нам, оптинским старцам, участие окружающих, а без этого мы несчастливы. Я доволен своей работой. Ты смиренен, а это для человека дело нравственное, достойное всех похвал. Это есть многовековая христианская судьба России.
      
      
      
      2.
      
      
      
      - Иосиф, у нас народу перебывало несчётно. Ты знаешь, какие гордые и какие раздавленные приходили к нам. Какие вельможные и какие сирые и убогие. Среди них были писатели, художники, музыканты, философы. Всех можно перечислить только по записям, по реестру нашему. Почему эти мыслящие потянулись к нам? Потому, думаю, что они во многом посомневались, проверили на истинность то, чему поклонялись их отцы и деды. Проверили и прибежали к нам. До войны с французами вольнодумства такого среди нашей интеллигенции не наблюдалось. А как сходили в Европу, как побывали в поверженном Париже, так и засомневались в вере православной. Так и наполнились вольнодумством всяким. Так и начали отыскивать в вере предков изъяны. А это приводило их к душевному расстройству. Вот они вновь и потянулись к старине своей. Потому и к нам их повлекло. Я к чему всё это говорю, к тому, что писатель граф Толстой не идёт у меня с ума. Какой уж мысли великой человек, а и тот не устоял, в ересь ударился. Помнишь, как он у нас бывал?
      
      
      
      - Как же не помнить, батюшка. Ты тогда так сказал: "Больно горд человек". А он ещё раз к нам заявился. Пешком пришёл, с крестьянами. За двести вёрст притопали. Он облачился во всё крестьянское: рубаха, порты, лапти. Хотел, чтоб его не признавали. А его быстро раскусили. Пришёл он в монастырскую лавку да совсем уж не по-крестьянски достал из кармана туго набитый деньгами кошелёк и стал расплачиваться за купленный товар. Тут и увидели - да это же сам граф Толстой!
      
      
      
      - Он и передо мной комедию ту ломал, всё указывал на свою крестьянскую одежду. "Да что из этого? - сказал я тогда ему. - Попа и в рогожке видно". Он явно обиделся, но перетерпел. Поговорили мы с ним нелицеприятно. Если б человек от недоумия заблуждался, то какой с него спрос. А этот - от ума великого. Вот уж тогда он мне наговорил всякого.
      
      
      
      "Ко мне часто обращались и обращаются молодые люди и люди из народа, - говорил Лев Николаевич, - усомнившиеся в истине учения церкви, в которой они воспитаны, спрашивая меня, в чём состоит моё учение, как я понимаю христианское учение? Такие вопросы всегда огорчали и даже оскорбляли меня. Я отвечал: "У меня нет никакого учения, а понимаю я христианское учение так, как оно изложено в Евангелиях. Если я писал книги о христианском учении, то только для того, чтобы доказать неверность тех объяснений, которые делаются толкователями Евангелий".
      
      
      
      Далее он мне советует в Евангелиях взять то, что просто и понятно, и пометить синим карандашом; потом в синем подчеркнуть красным слова самого Христа и с помощью этого красного попытаться понять запутанное и непонятное. Именно этой работой Лев Николаевич занимался.
      
      
      
      И далее опять говорит:
      
      
      
      "В моём Евангелии отметки сделаны мною соответственно моему пониманию".
      
      
      
       Тогда я, можно сказать, жёстко оговорил Льва Николаевича:
      
       "Вы, уважаемый граф, мнится мне, кокетничаете по поводу отрицания собственного учения. Ведь именно к этому вы стремитесь - к созданию нового учения, и ни какого-нибудь философского, а всеобъемлющего - нравственно-религиозного. Однако создать что-то новое, по-настоящему оригинальное, - дело невероятно трудное, гораздо проще отредактировать уже существующее в соответствии с собственным разумением".
      
      
      
      И другое я ему сказал:
      
      
      
      "Вы, граф Лев Николаевич, необычайно любите позировать художникам и фотографам. Отвергая почитание икон, священных изображений - свои изображения, свои иконы вы распространяете всюду. Если все их собрать, то получится громадный иконостас".
      
      
      
      Лев Николаевич на мой выпад сразу не ответил, долго молчал. Мне уже не по себе стало, поругал себя: не надо бы так с этим очень ранимым человеком. Но слово сказано, оно не воробей, его не поймаешь. Граф поник головой. Молчали мы оба. Наконец он поднял на меня глаза, тихо сказал:
      
      
      
      "Кажется, что запутался, живу не так, как надо, и выпутаться не знаю как: и направо дурно, и налево дурно, и так остаться дурно. Но это мой крест, и мне его нести. И тяжело, тяжело иногда бывает".
      
      
      
      Он встал, заходил по келье, остановился напротив меня, глаза его из только что повинных сделались злыми, жёсткими:
      
      
      
      "Мне тяжело, гадко. Не могу преодолеть себя. Хочется остаток жизни отдать на служение Богу. Но он не хочет меня. И я ропщу. Не могу преодолеть тоски. Главное, хочу страдать, хочу кричать истину, которая жжёт меня".
      
      
      
       "У Бога милостей много, - утешал я его, как малого дитя. - Он, может быть, и простит. Но для этого нужно покаяться и покаяние своё принести перед целым светом. Как грешил на целый свет, так и каяться перед ним должен. Но когда говорят о милости Божией, то о правосудии его забывают, а между тем Бог не только милостив, но и правосуден. Подумайте только: сына Своего Единородного, возлюбленного сына Своего, на крестную смерть от руки твари во исполнение правосудия отдал!"
      
      
      
      "Всё так, всё так. Я сестре своей говорю: с какой радостью я жил бы в Оптиной, исполняя самые низкие и трудные дела; только бы поставил условием не принуждать меня ходить в церковь. А она мне на это: "Но и с тебя взяли бы условие ничего не проповедовать и не учить".
      
      
      
      "Отчего не исповедуетесь?" - спросил я тогда.
      
      
      
      "Грех делать посредником между собой и Богом человека", - отрезал граф.
      
      
      
      "Грех причащаться?" - не поверил ушам я.
      
      
      
      "Грех".
      
      И понял я следующее: граф Лев Николаевич Толстой слушать никого не хотел, ему нужно было, чтобы слушали его - с восхищением, почитанием, восхвалением. Однако, в отличие от художественной литературы, в создаваемом им учении сказать, как оказалось, ему было нечего. Я понял, я знал это. И он знал, что я знаю. Потому и не благословясь, выскочил от меня. Не руку поцеловал, а в щечку.
      
      
      
       - А Фёдор Михайлович Достоевский совсем другой. Помню, батюшка, как ты назвал его - этот кающийся. Он наш, сказал ты.
      
      - Как же ему не нашим быть, Иосиф? Он не в графском имении над Евангелиями сомневался, он в каторге устремился к познанию истины. И многое постиг, без стараний духовника к покаянию пришёл. Это многого стоит.
      
      - Я помню, как он к нам первый раз пришёл. Сынок у него умер малых лет совсем. Горе-то какое. Вот он и отчаялся. Вы, батюшка, долго с ним беседовали. А о чём - то нам не было известно.
      
      - А о чём же, Иосиф, с кающимся можно беседовать? Без беседы всё определено. Чего ж увещевать, уговаривать, когда человек сам к Богу пришёл? У него учиться и учиться надо, а не его учить. В большой печали он тогда пребывал, всё рассказывал о последних минутах Алёши. Доктор осмотрел мальчика, а на выходе Фёдору Михайловичу сказал: агония, медицина тут бессильна. Фёдор Михайлович вернулся к сыну, а он уже остывает. Перекрестил его три раза, проводил к Богу и слезам волю дал, всю ночь вместе с женой проплакали возле сынка. Такое пережить не каждому дано. И отчаешься... Вот о том и говорили.
      
      - Я, батюшка, со вниманием читал роман Фёдора Михайловича. Близко, близко он нарисовал нашу обстановку. Говорят, что старец Зосима - это ты. А я не совсем в этом уверен. Не вполне ты.
      
      - А я и не мог там вполне быть. Я себя вижу, представляю одним. Ты, Иосиф, что-то своё во мне видишь, а писатель увидел своё, своё впечатление от встреч наших вынес и вложил это своё видение в образ старца. Это не фотография. Портрет старца, сработанный словом. Сколько нас, старцев, мы все похожи друг на друга и все различны. Вот Фёдор Михайлович и изобразил наши общие черты, и по своему отличил Зосиму от нас. Искусство. Иначе оно не было бы искусством.
      
      
      
      3.
      
      
      
      Настоятельница Болховского женского монастыря игуменья Илария привезла Амвросию особую икону, которую он с нетерпением поджидал. Казначейша того монастыря монахиня Сергия была ранее у Амвросия, а при прощании он попросил передать матери игуменье, что желал бы, чтобы Илария заказала в иконописной мастерской сделать список с Божией Матери, и подписать "Спорительница хлебов".
      
      - Вот, отец Амвросий, выполнили твой заказ, - сказала Илария, - смотри сам на свою "Спорительницу хлебов".
      
      
      
      Она сняла покрывало с иконы. Божья Мать восседала на облаке с воздетыми в мольбе руками, а под ней на пологих холмах раскинулась хлебная нива. Часть урожая уже повязана в плотные снопы, другую ещё предстоит убирать. По ниве видно, что урожай тучный, богатый. Земля с богатым урожаем хлеба была выполнена по рисунку самого Амвросия. Так он и представлял в цвете, так и сделать просил. И назвал икону сам: "Спорительница хлебов". Внимательно рассматривая икону, Амвросий крестился, шептал молитву, по щекам и бороде скатывались слёзы.
      
      
      
       - С чего, отец мой, плачешь? - спросила участливо Илария.
      
      
      
      - С радости, мать моя, с радости великой слёзы набегают, - тихо ответил Амвросий. - Жизнь. Сама жизнь показана. Вот, теперь на душе у меня спокойно делается. Я сделал всё то, что мог в этой жизни. Икону передам в обитель, пусть она покровительствует моим чадам.
      
      
      
      - А с чего ты взял, что хлеба надо так показывать?
      
      
      
      - А это случай особый. Был у меня человек один с северных сторон. И говорит мне: "Я в первый раз в жизни увидел чернозёмные поля, и поражён видом беспредельного, как море, пространства, наполненного снопами. И подумалось мне вот о чём, а чем же народ выразил свою благодарность за эту благодать земную к Покровительнице рода христианского Пресвятой Деве Богоматери? Есть икона Покрова, но её происхождение византийское и идея её - избавление от всякого зла. Между тем, каждая русская крестьянка-хозяйка постоянно молится о том, чтобы был хлебушек на столе да в закромах".
      
      
      
      Хотел ещё что-то добавить человек тот, как я предупредил его вопросом: "У меня многие просят икону Божией Матери на благословение. Как ты думаешь, какую бы написать?"
      
      
      
      А человек тот северный говорит: "В России, стране по преимуществу земледельческой, нет иконы, выражающей благословение Божией Матери на урожай хлебов".
      
      
      
      "Да, такой нет, - согласился я. - А можно бы изобразить Божию Матерь в облаках, благословляющую землю на урожай хлебов. А название этой иконе можно бы дать такое - "Спорительница хлебов".
      
      
      
      И как же возрадовался тот северный человек! Именно, чтоб назвать - "Спорительница хлебов". Просящая у Господа послать благодать его на землю.
      
      
      
       Вот, мать моя, теперь я спокоен, теперь я могу оставлять обитель свою на попечение и под покров Божией Матери "Спорительницы хлебов". А ты себе, мать, оставила такую же?
      
      
      
      - Оставила, батюшка, - ответила Илария.
      
      
      
      - Хорошо сделала, поставь её в то место, где съестные припасы хранишь.
      
      
      
      На тыльной стороне иконы той же рукой художника, что и надпись с лицевой стороны, было написано:
      
      
      
       "Радуйся Благодатная Господь
      
       С Тобою Подаждь и намъ
      
       недостоинымъ Росу Благодати
      
       Твоея и Яви Милосердие Твое".
      
      
      
      И ниже:
      
      
      
       "Образъ. Сеи. Старца
      
       Оптиной Пустыни.
      
       иеросхимонаха Амвросия".
      
      
      
       Амвросий готовился к поездке в женскую обитель. Если долго не бывал он там, то скучал, ему виделось, как ходит он по обители, смотрит на постройки, заглядывает в мастерские, в помещения монахинь. Много сделано, но немало ещё предстоит сделать.
      
      
      
      С отеческой любовью о спасении душ Амвросий направлял в общину бедных вдов, сирот, убогих и иных обездоленных женщин, не имевших средств поступить ни в какую другую обитель. Имя старца Амвросия привлекло в обитель сестёр со всех концов России, из всех классов общества. Пришли сюда и молодые курсистки, искавшие и находившие у старца указание смысла жизни; пришли богатые и знатные помещицы, вкладывавшие свои материальные средства на созидание обители. Были здесь и любительницы благочестия из купеческого звания, принимавшие иногда тайный постриг ещё до поступления своего в монастырь. И особенно много было простых крестьянок. Все они составили одну тесную семью, объединённую безграничною любовью к собравшему их старцу, который, со своей стороны, любил их также искреннею отеческою любовью. С особенною любовью принимал он в свою обитель всех обездоленных, несчастных, бесприютных: "Таких-то, - говорил он, - нам и нужно". Однажды, когда старцу сказали: "Батюшка, что же вы всё больных да убогих принимаете, а чем содержать их будете?", - он ответил: "Да на больных, да на убогих мне Бог больше посылает, а на здоровых иногда и вовсе ничего не даёт".
      
      
      
      Преданный всецело Иисусовой молитве, которой научался у старцев Леонида и Макария, он наставлял и сестёр постоянно творить её и соблюдать чистоту сердца. Учил сестёр, что нужно так молиться, чтобы между душой молящегося и Богом ничего не было и никого, только Бог и душа; чтобы молящийся не чувствовал ни неба, ни земли и ничего, кроме Бога, иначе молитва будет несовершенная.
      
      
      
      И говорил своим чадам: "Чтобы жить в монастыре, надо терпения не воз, а целый обоз, чтобы быть монахиней, надо быть либо железной, либо золотой, железной - значит иметь большое терпение, а золотой - большое смирение.
      
      
      
       Печалился Амвросий о настоятельнице обители Софье, с которой они вместе, плечом к плечу, рукой в руке, можно сказать, на одном дыхании поднимали обитель. Неутомимые труды матушки Софьи по устроению обители в соединении со строгой подвижнической жизнью подорвали её здоровье. После той памятной поездки в Киев, на которой он настоял и благословил, Софья совсем занемогла. В своей келье Амвросий постриг её в великий ангельский образ. При этом ему служили старцы оптинские Исаакий, Анатолий и Иосиф. Неизлечимая болезнь уложила молодую настоятельницу в постель и скоро отправила в мир иной.
      
      
      
      Кончина матушки Софьи на некоторое время как бы остановила размеренную монастырскую жизнь, но затем, по назначению Амвросия, новой настоятельницей стала Евфросиния, достойно продолжившая дело Софьи.
      
      
      
      Амвросию очень нравилось рвение Евфросинии по устроению в общине яслей и затем приюта. "Ах, как это ты хорошо придумала, мать, как это мне нравится!" - восторгался Амвросий. Приезжая в обитель, он посещал приют. Дети любили его, приветствовали пением молитв и духовных стишков. Серьёзно и задумчиво слушал он эти детские моления, и часто крупные слёзы катились по его впалым морщинистым щекам.
      
      
      
       В обитель всё шли люди. Особенно неспособные жить в миру с его порядками, слёзно просили отца Амвросия принять их. А мест свободных не было. Евфросиния умоляла Амвросия не присылать к ней новых нахлебников. Мало того, что селить некуда, ещё и на стол скоро подать будет нечего. А он с мольбой упрашивал её:
      
      
      
      - Представь, матушка, не могу отказать. Будь каменным сердце моё - и то лопнет от той скорби, которая сваливается на меня. Вот, например, подползает ко мне безногая, с уродливым горбом, вся трясущаяся от болезни. Кроме обид, оскорблений - эта несчастная ничего не видела от людей. Понятно, почему в душе её раздражение, злоба против них. Ну и как я ей откажу? Знаю, что тебе там в упор, а говорю ей: иди в обитель, матушка Евфросиния добрая, найдёт для тебя чуланчик какой-нибудь. Или вот другая, та, что на костылях, в лице её кротость, она терпеливо переносит свою участь, но ей негде жить, её отовсюду гонят, она никому не нужная, лишняя, просится. А что я? Слеза меня точит при виде её страданий. И опять говорю: иди к матушке Евфросинии в обитель, она - душа добрая, приютит тебя как-то. А недавно приносят детей, которых бросили на произвол судьбы. Видела сама, какие они? В грязных тряпках, с золотушными ранами на теле, ручонки ко всем тянут... Или этот, мужик, что дочку свою привёл. Говорит: "Возьми её к себе, батюшка, мамка у неё умерла, а мне как с ней быть? Возьми". И детка тянется ко мне, мольба у неё уже не детская в глазах, шепчет: "Возьми меня, батюшка к себе". Можно ли отвернуться от них? И опять к тебе, матушка. Терпи, теснись, а терпи. Бог терпел и нам велел. Помнишь, как у Некрасова?
      
      
      
       "Волга, Волга, весной полноводной
      
      Ты не так заливаешь поля,
      
      Как великою скорбью народной
      
      Переполнилась наша земля".
      
      
      
       Мы, мать Евфросинья, Богом поставлены перед всей скорбью народной. Поставлены, чтобы, насколько можно в наших силах, унять эту скорбь. Нам иначе нельзя перед Богом и перед людьми.
      
      
      
       Вздохнув глубоко, перекрестившись, Евфросинья встала:
      
      
      
      - Благослови, батюшка, пойду я к этой нашей скорби, ещё пристройку делать надо.
      
      
      
      - Вот и добро, матушка, вот и добро. Не ты мне, а дай-ка я тебе ручку поцелую да благословлю тебя на дела твои праведные. И вот что, матушка, - Амвросий извлёк из-под подушки свёрток, - здесь ухороночка у меня такая, разверни-ка.
      
      
      
      Евфросинья развернула зелёную рубашку, повернула её к свету, разглядывала.
      
      
      
      - Цвет какой любовный, будто святая Троица вошла в келью.
      
      
      
      - Так оно и есть, - на лицо Амвросия легла светлая улыбка, - Троица. Ты, мать, вот что, когда... Ну, когда отойду, то одень меня в эту рубашку. Она ни разу не одёванная. Одень. И будет лежать Сашка - зелёная рубашка.
      
      
      
      - Что это ты, отец, к чему речи такие?
      
      
      
      - Помолчи, мать, слушай да исполняй то, что приказываю тебе.
      
      
      
      Проводив Евфросинью, Амвросий, перебирая чётки, творя Иисусову молитву, погрузился глубоко в себя.
      
      
      
      
      
      Заключение
      
      
      
      Над могилой старца была возведена небольшая часовня, внутри которой с левой стороны помещался белый мраморный надгробный памятник с надписью, точно определяющей значение старца: "Бых немощным, яко немощен, да немощныя приобрящу; всем бых вся, да всяко некия спасу".
      
      
      
      Не раз Амвросий говорил: "Великий человек был батюшка отец Макарий, вот привёл бы мне Господь хоть у ножек его лечь".
      
      
      
      Не "у ножек", а рядом с великим учителем лёг на вечный покой не менее, а может быть, и более великий его ученик.
      
      
      
      В 1988 года Поместным Собором Русской Православной Церкви преподобный Амвросий, первым из Оптинских старцев, был причислен к лику святых.
      
      
      
      Он был сугубо русским подвижником - Крестьянин. Духовник. Созидатель. - Иного ему не было дано.
      
      
      
      Ему слава вовеки!
      
      
      
      Счастливая страна, где являются такие люди!
      
      
      
      
      
      
      
      ПОВЕСТЬ О СУХОТИНСКОМ МОНАСТЫРЕ
      
      
      
      
      
      Глава 1
      
      
      
      1
      
      
      
      Во всём доме было жарко натоплено. Хозяин имения отставной майор Пётр Гаврилович Сухотин и жена его Варвара Александровна сидели в неосвещённой комнате с обеих сторон от камина в задумчивости, изредка коротко переговариваясь. По стенам, по потолку бегали размытые тени от каминного неторопливого пламени. Но движение этих теней не ускоряло мысли супругов, а наоборот, будто притормаживало их. Через окна сквозь щели в неплотно задёрнутых шторах всматривалась в этот семейный уют мартовская ночь.
      
      
      
      - Скажи на милость, Варенька, конец марта, а зима будто одумалась, отдаёт всё то, что не отдала за холодные месяцы. Ленивая зима была, тихая, с оттепелями, а то вдруг, правда что, как одумалась. А ведь птички прилетать начинают, жаворонки, грачи. Каково им теперь, как родина их встречает? Неприветливость какая-то в природе. А, как думаешь, Варенька?
      
      
      
      - А что думать, - вздохнула Варвара Александровна. - Могли и повременить на юге, дождаться тёплых дней. Зачем же сломя голову в погибель свою торопиться? Вовсе не надо этого делать.
      
      
      
      - Так-то оно так, - согласился и не согласился с женой Пётр Гаврилович. - Но ведь у них какое-то своё расписание, какие-то свои понятия, нам это неведомо. Что ни говори, а мне их жалко.
      
      
      
      - Мне тоже жалко, а как помочь? Да ведь всем им не поможешь. Хотя можно бы на наезженной дороге зерна набросать, глядишь, подкормятся какие-то бедняжки.
      
      
      
      - Можно, - согласился с женой Пётр Гаврилович, - я уже подумывал об этом. Помню, в детстве такая же вот зима и весна были. Снежно, морозно. Дедушка мой вывозил нас, ребятишек, в поле и мы там жгли костры, сжигали старую солому, плешины такие на земле делали. А как остынет, так птицы всякие слетаются на наши плешины. Вот как было. Еще разбрасывали охапками солому. Что ни говори, а солнышко в полдень подогревает, под соломой проталины образовываются. И на них птицы садятся. Жаворонки, грачи... Завтра, если день будет погожим, то заложим в санки Гнедка да и покатаемся в полях. Птиц покормим, коня промнём. Ты как себя чувствуешь сегодня?
      
      
      
      - Петя, я уже не ожидаю изменений в своём здоровье. Ты же знаешь об этом. Как на небе наволочь, как солнце облаками закрыто, так мне вроде бы легче. А как солнце на небе чистом, то у меня вновь начинаются головные боли. А сам-то ты как? Что-то сегодня в задумчивости находишься?
      
      
      
      
      
      
      
      Пётр Гаврилович не торопился отвечать на вопрос жены. И она его не торопила. В комнате сделалось совсем темно. В камине догорали дрова, отсвет постепенно угасающих красных углей чуть дышал на потолке, смирно лежал на креслах. Пётр Гаврилович зашевелился, привстал, нащупывая поленья берёзовых дров сбоку камина, побросал в топку пяток поленьев, снова уселся плотно в кресло, прикрылся пледом.
      
      
      
      - Что же не говоришь, как чувствуешь себя? - спросила Варвара Александровна.
      
      
      
      - Как чувствую себя? - эхом отозвался Пётр Гаврилович, глядя на разгорающиеся дрова. - Знаешь, Варенька, я как-то промолчал, не сказал тебе... Месяц или чуть более тому сон мне приснился. Будто сижу я вот так же у камина, один сижу, и вдруг возле меня появляется старец, я встрепенулся, хотел спросить: кто ты, откуда взялся? А старец руку мне на плечо положил, и я осел. Не тяжёлая, вроде бы, рука, а в кресло меня опустила. Старец выждал, когда я приду в себя, и говорит: "Купи эту икону, отслужи молебен, и ты будешь здоров". С теми словами кладёт мне на колени икону Знамения Пресвятой Богородицы. И исчезает так же незаметно для меня. Откровенно говоря, я не придал значения сну, мало ли что может присниться, болезнь - она и сны о болезнях порождает. А чувствую - мне с того дня как-то все хуже и хуже делается. Ни пить, ни есть ничего не хочу, да и почти не ем, а ночами горечь во рту, тошнота, дрожь какая-то недобрая волнами по телу катается. А прошлой ночью опять этот сон. До мельчайших подробностей всё так, как и в первый раз. Вот весь день и раздумываю: а не купить ли нам именно икону Знамения Пресвятой Богородицы? Видел в Тамбове в иконной лавке при соборе эту икону. Точно такая же, какую мне старец на колени положил. Ты плачешь? Варенька, что с тобой?
      
      
      
      Пётр поднялся с кресла, подошел к жене, присел на мягкий подлокотник её кресла, обнял за плечи, привлёк к себе.
      
      - Что ты, Варенька? Ну, скажи ты мне, с чего это ты вдруг в слёзы ударилась?
      
      - Не вдруг, Петенька, не вдруг, милый ты мой. Мне точно, как ты говоришь, сон такой же был. Ну, всё точно так же, Петенька. Это не иначе как она, Богородица, защитница наша и охранительница нам знак подаёт. Завтра же, завтра же, Петенька вместе поедем в Тамбов, купим икону и службу закажем в честь Её. Всё, Петенька, решено. Зачем ты молчал? Не надо молчать. Знаки свыше нам делают, и мы должны на них реагировать без промедления. Не маленькие уже, пора знать, понимать что-то.
      
      И они оба почувствовали некоторое облегчение, отступление болезни. С тем и отошли ко сну.
      
      
      
      2.
      
      
      
      Поместье Сухотиных было небольшим. Господская усадьба с постройками, садом и огородом, землёй пахотной, разбросанной в трёх полях, пятьдесят десятин, леса шестьдесят десятин, лугов в разных местах около восьмидесяти десятин. При добром здоровье можно было бы прибавлять из года в год земли пахотной, леса и луга, но Пётр Гаврилович вот уже около десятка лет маялся нездоровьем. И жена его, Варвара Александровна, здоровьем не отличалась. Детей у них не было. А потому и цели на расширение земель они не преследовали. Жили безбедно, имели неплохой капитал, который закладывали под проценты. Ежегодная прибыль на капитал вполне устраивала их в быту.
      
      
      
      Три десятка крестьянских хозяйств, принадлежащих Сухотиным, вполне управлялись с землёй, почти не требуя вмешательства хозяев. Более десятка лет всем имением, землёй и крестьянами исправно управлял Захар Фёдорович, мужчина степенный, грамотный, из местных крестьян.
      
      
      
      Урожаи зерна крестьяне частью ссыпали помещику, частью тратили на себя, а излишки продавали. Продавали и сено, и лес. Водяную мельницу у Сухотиных снимал в аренду их же крестьянин Никита Козлов.
      
      
      
      Дохода большого от мельницы Сухотины не имели, но за мукой, отрубями, пшеном на сторону не ездили и не ходили.
      
      
      
      Небольшое хозяйство, а, можно сказать, налаженное, устойчивое было. И крестьяне не роптали, а жили зажиточно, по сравнению с крестьянами других помещиков.
      
      
      
      Петру Гавриловичу исполнилось семьдесят лет. Женился он поздно, после двух войн с Турцией, взял девушку на двадцать лет моложе себя, Варвару Александровну, Вареньку, с которой вот уже около трёх десятков лет живут душа в душу, не замечая разницу в возрасте.
      
      
      
       Этой же мартовской ночью вновь приключилась беда.
      
      
      
      Ближе к утру загорелась одна из построек. Во дворе всполошились люди, закричали, забегали, стали звать барина. Пётр Гаврилович как открыл глаза, так по окнам и понял - пожар. Опять пожар. Ни один год в эту пору не обходится без пожара. Но как человек, немало повоевавший, в панику не дался. Набросив на себя кое-как одежду, обув валенки, вышел на крыльцо. К нему тут же подбежал управляющий, Захар Фёдорович.
      
      
      
      - Опять горим, барин! Дальний сарай подожгли, супостаты! И кому только надо! Вот мошенники, вот нехристи, узнать бы, кто это, живым не выпустил бы!
      
      
      
      - Скотину вывели? - спросил Петр Гаврилович.
      
      
      
      - Как есть всю сгуртовали на дальнем базу. Всех вместе: лошади, коровы, овцы, свиньи. Птицу трогать не стали, она далеко от сарая. Да и снегу на крышах много, сразу-то огонь не перекинется, не вцепится. Ох, Господи, мой милостивый! Ты, барин, не ходи к огню-то. Снегу вон сколько, не по тебе там быть. Управимся. Мужики проснулись, бабы, детишки.
      
      
      
      Захар Фёдорович убежал к горящему сараю. И там зычно командовал:
      
      
      
      - Снегу, снегу больше кидайте на огонь, душите его!
      
      
      
       На крыльцо вышла Варвара Александровна, спросила:
      
      
      
      - Что горит, Петя?
      
      
      
      - Сарай дальний. Да ведь, считай, пустой, хлам всякий непотребный в нём. Кому надо поджигать его?
      
      
      
      - Говорю же тебе, Петя, знак нам подают, угрожают таким манером. А кто - ты знаешь. Не веришь мне, но это их козни. Выживают нас отсюда, не иначе. Выживают, Петенька. Пойдём в тепло. Люди теперь не дадут огню распространяться.
      
      
      
      Слова жены об угрозе не были безосновательными. Не верил, вернее, не хотел верить Пётр Гаврилович, что это дело рук соседа его, помещика Сергея Петровича Вязовова, но ежегодные поджоги в зимнее время то стожка сена, то соломы, то хвороста кучи заставляли прислушиваться к словам жены. Почему в зимнее? Значит, предупреждают, а усадьбу не жгут, дом не трогают, нужна им усадьба. Не оставляет своих притязаний сосед, будь он неладен.
      
      
      
      Несколько лет помещик Сергей Петрович Вязовов ходит к Петру Гавриловичу с предложением:
      
      
      
      - Продай, сосед, землю мне все с усадьбой. А сам на вырученные деньги купишь себе усадьбу поменьше. Куда вам на двоих столько всего? Болеете вот. Годы пододвигаются. Наследников нет. Самое лучшее - это продать землю и усадьбу мне.
      
      
      
      Земли Сухотина и Вязовова что в полях, что в лугах смешиваются, чересполосица делает неудобства, скотину прогнать на свои выпасы что Сухотины не могут через поле Вязововых, что Вязововы не могут, чтобы ненароком не потравить хлеба Сухотиных. Сколько лет уже тяжбы всякие ведутся между этими двумя семьями, а разрешить их можно только одним способом, как предлагает Сергей Петрович - уступить надо бы соседу, уйти с поместья и с земли, обосноваться в ином месте.
      
      Вязовов уже несколько раз предлагал Петру Гавриловичу усадьбы в близлежащих сёлах, но не получалось у них согласие, Пётр Гаврилович слышать не желал никаких предложений Вязовова. Говорил коротко:
      
      - Мне это место от деда моего, отставного ротмистра Александра Ивановича Сухотина, по наследству перешло, а земли к нашему поместью прибавила сама матушка Императрица, пожаловала за мои заслуги перед Отечеством, так какое же я имею право отступление делать от корней своих и пожалованного самой императрицей? Это тебе, Сергей Петрович, надо бы подумать, как межевание новое произвести. Сам не хочешь делать, так я призову земельную комиссию, чтобы они разрешили наши претензии. Но знай, в твою пользу не будет, мы, участники войн, ныне под особым покровительством правительства находимся.
      
      
      
      Сергей Петрович на слова Петра Гавриловича улыбался загадочно, стрелял глазами по сторонам, пропуская слова соседа мимо ушей.
      
      
      
      "Молодой, наглый помещичек, а туда же, ветерана двух войн теснить начинает", - возмущался Пётр Гаврилович.
      
      
      
      И они расходились каждый в свою сторону.
      
      
      
      - Да, Варенька, твоя правда, - покачал головой Пётр Гаврилович, сидя за столом перед свечой.
      
      
      
      - Меры какие-то надо принимать, Петя. Сколько они нас будут запугивать? С ума можно сойти.
      
      
      
      - Ты приляг, Варенька, полежи ещё. Рассвет только-только проступает. А меры какие? Кто поджёг, тот руки-ноги не оставил, кому претензию предъявить? Некому. Охрану надо усилить, мужиков по очереди по тройке человек пускать. Небось, не сунутся...
      
      
      
      - Сунутся. Мы какой раз уже охрану усиливаем. А чуть забудемся, и про охрану не помним. И ещё, и ещё так будет.
      
      
      
      - Всё, не расстраивайся. Полежи. Пойду на кухню чай закажу. Со сливками будешь?
      
      
      
      - Можно и со сливками.
      
      
      
      После чая Пётр Гаврилович вышел во двор, сходил к сгоревшей постройке, убедился - усадьбу поджигать не намеревались. Постройка эта, - старый, покосившийся сараюшка, стоит в дальнем углу, до других построек огонь от неё вряд ли перекинется, да и ветер сносил огонь в обратную от близлежащих построек сторону. Значит, знак опять от соседа, от Сергея Петровича.
      
      
      
      Вернувшись к дому, позвал Захара Фёдоровича и распорядился:
      
      
      
      - В Тамбов мы ныне собрались поехать. Ты Гнедка заложи в санки. Часиков в десять тронемся.
      
      
      
      - Пётр Гаврилыч, Весёлку тоже надо бы промять. С ума сойдет без Гнедка.
      
      
      
      - Можно и Весёлку. Подвяжи её сбоку, пусть пробежится.
      
      
      
      - Я думаю цугом их запрячь. Весёлка первой пойдёт, а Гнедко за ней. Они любят такой бег. Один едешь, Пётр Гаврилыч?
      
      
      
      - Варенька со мной. Ну, будь по-твоему, пойдём цугом. Ездовым кого дашь?
      
      
      
      - Сам я, Пётр Гаврилыч, сам. Мне тоже в Тамбове надо кое-что присмотреть. Говорят, что там семян на базаре много навезли. Обновить нам некоторые семена надо. Весна - она не за горами. Ныне снега, а завтра, гляди, тепло ударит. Оглянуться не успеешь, как земля семян потребует. Так что вместе поедем. Круговой дорогой, через Кузьмину-Гать не поедем, лесная дорога, зимник хорошо набили, по ней и пойдём.
      
      
      
      - Ты вот что, Захар Фёдорович, в торбу ячменька насыпь, поразбросаем на дороге, птиц покормим.
      
      
      
      - Барин, - засмеялся Захар Федорович, - не чуди, барин. Птица найдёт сама, чем питаться ей.
      
      
      
      - То сама, а то от нас с Варей покормится. Не жадничай. Как говорю, так и делай.
      
      
      
      - Твоя воля, барин, твоя воля. Исполню всё, как велишь.
      
      
      
      3
      
      
      
      В Тамбове, в храмовой лавке, они купили самую дорогую икону Знамения Пресвятой Богородицы, здесь же, в храме, заказали молебен. Во время молебна оба - Варвара Александровна и Пётр Гаврилович - просили Богородицу даровать им здравие. Но одновременно просили не каждый для себя, а один для другой. Пётр Гаврилович просил за Вареньку:
      
      
      
      "Пресвятая Богородица дева Мария, даруй супруге моей Варваре исцеление от болезни, ставь на ноги её, вселяй в неё живость, дабы радовала она себя и меня добрым расположением духа, благостным настроением, чтобы дни её проходили в заботах о жизни нашей, а не в телесных скорбях". Примерно так же просила Богородицу и Варвара Александровна, чтобы принесла она здравие мужу, Петру Гавриловичу, истинному заботнику о ней, супруге его.
      
      
      
      Пришлось в Тамбове заночевать у близких знакомых, так как Захару Фёдоровичу надо было утром побегать по базару, по семенным лавкам.
      
      
      
      И только к полудню следующего дня они возвратились домой.
      
      
      
       Всё справили, как планировали, и теперь благодарили Бога за удачную поездку.
      
      
      
      Пётр Гаврилович засомневался:
      
      
      
      - Когда икону вносят в дом, то какой-то порядок соблюдают, какое-то предписание церковное. Пошлю-ка я Захара, пока он не распряг лошадей, съездить за отцом Василием. Коль сами чина не знаем, то пусть отец Василий обставит всё, как надо в подобном случае.
      
      
      
      - И то верно, - согласилась Варвара Александровна, - всё по чину проведём.
      
      
      
      Отец Василий, священник приходского храма Архангела Гавриила, не замедлил явиться. Узнав, зачем он понадобился, тут же принялся действовать. Захару Фёдоровичу сказал, чтобы собрал людей и проделал проходы в снегу для того, чтобы без помех можно было обнести вокруг усадьбы икону.
      
      
      
      Варвара Александровна попросила Петра Гавриловича ради такого случая одеть военную форму с наградами. Вскоре он вышел из спальни боевым офицером в звании майора Её Императорского Величества. Участник двух русско-турецких кампаний, он воевал в Крыму под началом самого Суворова. Под тем же началом они брали крепость Измаил. На груди Петра Гавриловича красовались награды за эти памятные всей Руси сражения: медаль за русско-турецкую войну 1877-1878 гг. с надписью на обратной стороне "Не нам. Не нам, а имени твоему", золотой крест на георгиевской ленте с надписью на лицевой стороне "За службу и храбрость", а на оборотной - "Очаков взят 6 декабря 1788". Этим крестом он был награждён по именному Указу от 14 апреля 1789 года. И пожалован землёй к своему имению в Тамбовской губернии.
      
      
      
      Варвара Александровна любила, когда муж так одевался. Она подходила к нему, гладила на его груди награды, поднималась на пальчики и целовала их, омывая тёплой слезой. Пётр Гаврилович стеснялся, но отстранить жену от себя было свыше его сил, он гладил её по голове.
      
      
      
       Вскоре дорогу сделали, и отец Василий в сопровождении хозяев и дворовых людей понёс икону. По ходу он нараспев читал акафисты, написанные в честь Знаменья Пресвятой Богородицы. Действо это вселяло в души Сухотиных уверенность, что дом их теперь находится под защитой Богородицы, что она отведёт от них обиду недобрых людей, что она вернёт им былое здоровье и благополучие.
      
      
      
      В доме икону поставили на угольник, обрамили её белым полотенцем, зажгли лампадку и усердно помолились.
      
      
      
      За столом отец Василий говорил:
      
      
      
      - Икона Божией Матери "Знамение" изображает Пресвятую Богородицу, видите, она сидит с молитвенно поднятыми руками. На груди её благословляющий Спас Эммануил. Такое изображение Богоматери относится к числу самых первых Её иконописных образцов. На Руси икона Божией Матери "Знамение" прославилась в старину давнюю в Новгороде. Ваша икона называется Курская-Коренная икона Божией Матери "Знамение".
      
      
      
      При прощании отец Василий погорился, попросил:
      
      
      
      - Пришли бы, Пётр Гаврилыч, к храму, чтобы осмотреть его. Ветхим делается. Совсем ветхим. Да ещё река одолевает. Вот скоро полые воды прибудут, и опять под самый храм. Разрушительная вода. Какое-то решение надо принимать. Так долго храм не простоит. Выносить его надо бы куда повыше, да леса добавлять, нижние венцы менять, и на новом основании собирать из того, что сохранилось.
      
      
      
      Пётр Гаврилович пообещал не медля прийти к храму и на месте решить, что и как с ним сделать, как спасти от разрушения.
      
      
      
      Глава 2
      
      
      
      1
      
      
      
      Среди зимы по сёлам и деревням Поволжья прокатился мор. Тиф ли это был, оспа ли или ещё какая иная зараза, люди не знали. Случались и раньше подобные моры, бывало, целыми деревнями вымирали и молодые, и старые. А на этот раз мор не трогал детей, умирали почему-то взрослые. Умирали, можно сказать, скоропостижно. Если заболел человек с утра, не поднялся с постели, жар, сухость приключились с ним, померкло сознание, то к вечеру или к полуночи отходил в мир иной.
      
      
      
      Люди устали оплакивать и отпевать покойников. Всё бельё, все постели умерших тут же сжигали.
      
      
      
      В избах топили печи при закрытых дымоходах, сжигали травы, наполняли помещения зловонным дымом и наглухо закрывали двери. Так пытались остановить заразу.
      
      
      
      
      
      
      
      Не обошла беда и Кудрявцевых. Оба родителя одновременно заболели, не поднялись утром, а ко второму утру их нашли уже мёртвыми. Хоронили скороспешно. Пока батюшка читал над усопшими, соседи уже могилки подготовили и, не медля, зарыли, схоронили. Оставшихся сироток Веру и Софью забрала к себе сердобольная одинокая женщина Матрёна, приходящаяся дальней родственницей Кудрявцевым.
      
      
      
      Девчонки не успели понять, что с ними произошло, как оказались вдали от родного дома. По малолетству они ещё не могли оплакать своих умерших родителей, не могли опечалиться своей сиротской судьбой.
      
      
      
      2
      
      
      
      В конце лета мать Матрёна вела девчонок из одной деревни в другую. На ходу они пели на три голоса:
      
      
      
       Господи! Помяни всех сродцев наших,
      
      
      
      Да родителей - отцов наших добрых,
      
      
      
      Матерей младых наших да младенцев.
      
      
      
      Запиши их, Господи, на грамотки церковные,
      
      
      
      За престолом за Господним помяни их,
      
      
      
      Сотвори им, Господи, всем вечную память.
      
      
      
       - Будем Господа так умильно просить, - рассуждала Матрёна, - а он и услышит наше слово, к Нему обращённое, да отыщет на небесах ваших папеньку и маменьку, да скажет им, как вы просите за них пред Ним, пред Господом, и милостив к ним будет.
      
      
      
      Вера и Софья старались, пели просительно. Они верили, что так оно и есть, как говорит мать Мётрена, что слышит их голоса Сам Господь и потому облегчает участь их папеньки и маменьки там, на синих небесах.
      
      
      
      Они шли обочиной и пели, забываясь в пении, не замечая ничего вокруг. А из-за леса стала надвигаться тёмная туча, вдали погромыхивал гром. Матрёна забеспокоилась:
      
      
      
      - Не миновать дождя. И где же нам сохраниться?
      
      Вокруг был луг, а вдали лес. Где ж тут спрятаться от дождя?
      
      На дороге остановилась повозка. Кучер с козел поманил путников:
      
      
      
      - Подойдите-ка, вас барин и барыня зовут.
      
      
      
      Матрёна с опаской подвела девчонок.
      
      
      
      - Куда путь держим? - спросил улыбчивый чернявый, черноусый военный.
      
      
      
      - Куда Бог приведёт. До какой-нибудь деревни до ближайшей, - ответила Матрёна.
      
      
      
      - Так вы даже не знаете, в какую деревню идёте? - удивился военный.
      
      
      
      - А они все наши, в какой подают просящим, в такую и идём.
      
      
      
      - Скажи на милость. Вы что же, нищенствуете?
      
      
      
      - Можно и так сказать. Христа ради просим.
      
      
      
      Военный повернулся к сидящей рядом с ним женщине, видно, жене его. Переговорили. Женщина отрицательно покачала головой.
      
      
      
      - Вот что, милые вы мои, мы сейчас поскачем к себе, а как доедем, то Михаил пошлёт навстречу вам повозку. А пока возьмите вот эту попону, если дождь захватит, то накроетесь ей.
      
      
      
      Сбросив на землю большую попону, военный махнул ездовому:
      
      
      
      - Погнали. А вы идите. За вами скоро приедут.
      
      
      
      Повозка быстро стала удаляться. Вера спросила:
      
      
      
      - А почему они нас не взяли?
      
      
      
      - Потому и не взяли, что нищенки мы, - ответила ей Софья.
      
      
      
      - Барыня-то неприветливая, вон как на нас холодно да презрительно смотрела, - покачала головой Матрёна. - Не про нас такое удобство. В повозке вон какие подушки бархатные да кружавчиками обделанные. А мы... Кто мы есть? Тля. Спасибо скажем, что не проехали, что укрывочку вот нам дали да обещали телегу прислать за нами. И за это будем их и Бога благодарить.
      
      
      
      Повозка не замедлила прибыть. Парень лет пятнадцати расстелил в телеге мешковину, пригласил:
      
      
      
      - Садитесь, госпожи.
      
      
      
      Начался дождь. Тихий такой, задумчивый, предосенний.
      
      
      
      Дорогой парень заботливо укрыл гостей попоной, сказал:
      
      
      
      - Сам барин генерал Турчанов приехал. Вот он и приказал сбегать за вами. Он добрый. Со всеми разговаривает, многим помогает, кому на лошадь денег даст, кому на корову. У нас генерала любят.
      
      
      
      - А в повозке с ним - это жена его? - спросила Матрёна.
      
      
      
      - Жена. С недавних пор. Настоящая жена его умерла года три назад. Теперь он вот другую привёз.
      
      
      
      - Красивая, а суровая вроде на вид-то.
      
      
      
      - Не знаем, поживём - увидим, - рассудительно сказал парень и остановил лошадь возле крыльца барского дома. - Приехали. Идите на крыльцо, вас встретят. А меня Петькой зовут все наши, и вы зовите. Случаем чего, то ко мне завсегда подходите. Куда отвезти или другое чего надумаете - подходите.
      
      
      
       Мать Матрёна жарко топила баню, заставляла девчонок подниматься на полок, потеть, затем парила их берёзовыми вениками. После бани в избе поднимала на горячую печь, приказывала подошвы ног ставить на горячие кирпичи. Поила отварами трав. Окуривала травами всю избу.
      
      
      
      Так продолжалось всю зиму, до самого большого тепла. Когда же солнышко прокалило землю, тогда мор постепенно сошёл на нет.
      
      
      
       Мать Матрёна любила и умела петь духовные песни. Она и девчонок учила этому. Показывала им, как она делает ртом, грудью, чтобы поднять голос высоко, как, наоборот, сойти на низкий голос. Девчонкам занятия эти нравились, они могли часами выполнять показанные им упражнения.
      
      
      
      Кормиться им стало вовсе нечем. И мать Матрёна решилась пойти с девчонками по миру, просить Христа ради кусок хлеба. Подавали им вовсе мало, потому что таких, как они, побирушек, оставшихся после мора сирот было много, ходили, как говорят, плетеницами, цепляясь один за другого, из избы в избу. Совсем малые дети умирали от голода. Их хоронили в той деревне, где заставала смерть.
      
      
      
      3
      
      
      
      Девчонок и Матрёну отвели в баню. Какая же невиданная ими доселе это была баня! Чистая, светлая, как горница. Печь белая. Палати, ступеньки из широченных дубовых полированных - хоть глядись в них - досок. Кадки с водой с узорами. Скамейки малые и большие - садись на ту, какая удобней. Тазики будто золочёные. Воды вволю.
      
      
      
      Наплескались, накупались, а в предбаннике женщина подала им всем троим бельё. Да такое, какого они отродясь не носили. Расчесались, полотенцами протёрлись, оделись перед зеркалами.
      
      
      
      Девчонки сначала исподлобья взглядывали в зеркала, а когда немного освоились, то завертелись, рассматривая себя и одна другую во весь рост и сразу со всех сторон. Глазами и губками стали смешить друг друга.
      
      
      
      - Вот живут люди, вот живут, - вздыхала Матрёна.
      
      
      
      - Вот нам бы так хоть недолго, - мечтательно сказала Софья.
      
      
      
      - Ой, хорошо бы, - поддержала сестру Вера.
      
      
      
      Тут же на столе стояли графины со сладко-кислыми напитками. Женщина наливала в бокалы, подавала каждой в руки.
      
      
      
      - А что это, милая, ты за нами так ухаживаешь? - спросила Матрёна. - Кто мы такие, чтобы так за нами...
      
      
      
      - Не знаю, кто вы такие, - ответила немногословная женщина. - Так мне приказано походить за вами. Сам генерал приказал. Вот и хожу. Теперь пойдём обедать, всё готово для вас.
      
      
      
      И женщина была явно не из простых. Стройная, высокая, с тщательно уложенными иссиня-чёрными волосами, поверх платья белый передник, ну, барыня барыней.
      
      
      
      Пока шли из бани садом яблоневым да сливовым, Матрёна причитала тихонько:
      
      
      
      - Ну, сподобил Бог, в рай попали, в настоящий самый рай. Сколь надолго? Да чем это всё для нас обернётся...
      
      
      
      Яблони стояли, отягощённые щедрым урожаем яблок. Их много лежало на земле вокруг стволов. Под сливами тоже всё было синим от падалицы.
      
      
      
      - Доброго-то, доброго-то сколько же пропадает, - дивилась Матрёна. - А чего пропадает? Чего в дело не пускают эти яблоки да сливы?
      
      
      
      - Всё в дело не пустишь, не успеешь, - пояснила сопровождающая женщина. - По утрам дворовые собирают, скотине отдают, а к полудню опять полным-полно падалицы.
      
      
      
      Усадили за длинный стол, перед каждой поставили тарелку с борщом, положили ровные куски хлеба, железные ложки. А они из тарелок да ещё железными ложками никогда не ели, в новинку всё им. Но приспособились, поели борщ, отодвинули тарелки. Им тут же другие тарелки подставили, с кашей гречневой, залитой сметаной. Поели кашу. Поставили по бокалу сладкого напитка. Выпили, встали, помолились, пропели благодарственную хозяевам. Та же женщина отвела гостей на зашторенную веранду, указали на заправленные кровати:
      
      
      
      - Отдыхайте. А как отдохнёте, то поведу вас к барину - генералу.
      
      
      
      Прилегли странницы на кровати да тут же и заснули глубоким сном. Баня да обед сказались, расслабили их.
      
      
      
       Гостиная была богато устлана коврами. На весёлых коврах настенных развешено оружия: клинки, сабли, ножи. Все золотом горят. Отделаны росписью позолоченной, богатыми камнями. Глубокие кресла, круглый стол, пианино, золочёные подсвечники - всё это богатство стесняло девчонок и саму Матрёну. Генерал при параде сидел в кресле в притемнённом углу. Рядом с генералом в кресле сидела его жена. Было ещё несколько молодых мужчин и женщин, степенных, в хороших одеждах. Обращаясь к генералу, они называли его Иваном Васильевичем. Генерал выждал, когда вошедшие немножко освоятся, и сказал:
      
      
      
      - Господа, едем мы сегодня перед полуднем нашим лугом с Катериной Матвеевной и слышим: ангельски-чистыми голосами поют песню. Кто бы это мог быть? А это наши нынешние гостьи. Вот они, перед вами. Давайте знакомиться. Старшую как зовут?
      
      
      
      - Матрёна я. Правоверная. А это приёмные дети мои, Вера и Софья. Без родителей они остались, мор унёс жизни отца и матери. Вот и бродим по Руси, Христа ради просим. Благодарствуем вам, барин, приветили вы нас, спаси вас Господи и мать царица Небесная.
      
      
      
      - А где же вы пению учились? - спросил генерал.
      
      
      
      - Где ж учиться нам, при храме в хоре я пела сызмальства, а что умею, то вот девчонкам передаю. Им Бог дал голоса правильные. Они слово знают, как потянуть. Быстро всему научаются.
      
      
      
      - Может, споёте нам что-то?
      
      
      
      - Мы больше духовное разучиваем. Протяжное. Бывает и иное поём. Вот наш батюшка учил нас такое петь. Девчонки, подлаживайтесь-ка.
      
      
      
      И Матрёна запела, показывая глазами - подхватывайте. Девчонки подхватили, как постелили под голос Матрёны свои нежные голоса:
      
      
      
       Спаси от ворога,
      
      
      
      Спаси, Владычица,
      
      
      
      Святую Русь твою
      
      
      
      Спаси, спаси!
      
      
      
      
      
      Возьми, Владычица,
      
      
      
      Всё бремя на себя.
      
      
      
      Святую Русь Твою
      
      
      
      Спаси, спаси!
      
      
      
      
      
      Не устоять ей,
      
      
      
      Не воскреснуть без Тебя.
      
      
      
      Спаси, Владычица,
      
      
      
      Спаси, спаси!
      
      
      
       Все присутствующие удивлённо глядели на певиц.
      
      
      
      - Откуда вы это взяли, чьи слова?
      
      
      
      - В народе эти слова, - ответила Матрёна, - в нашей деревне есть мужик, он раненый пришёл с войны турецкой, вот он и поёт эту песню. Она длинная. Мы только самую вершинку её поём.
      
      
      
      - Потрясающе! - воскликнул молодой мужчина и сел к пианино, заперебирал клавиши, наигрывая только что услышанную мелодию. Подобрал звуки, обратился к Матрёне:
      
      
      
      - А можно ещё раз пропеть?
      
      
      
      - Почему ж нельзя, это мы враз.
      
      
      
      И вновь подняла голос:
      
      
      
       Спаси от ворога,
      
      
      
      Спаси, Владычица...
      
      
      
      
      
      И вновь глазами показала девчонкам: вступайте.
      
      
      
      - Гимн, это же гимн! - восклицал мужчина за пианино. - Уму непостижимо!
      
      
      
      - Вот мы какие умелые да смелые!
      
      
      
      Генерал с этими словами встал, подошёл, поцеловал руку Матрёне, погладил по белокурым головкам сестёр.
      
      
      
      - Так порешим. Вы никуда не уйдёте, останетесь у меня. Девочкам приставлю учителя музыки и пения, учителя грамоте. Есть такие. А Матрёне - работу на кухне. Все трое будете жить у меня. Согласны?
      
      
      
      - Да как же нам, батюшка, барин, быть не согласными? В ножки ваши упадём, Господа нашего Иисуса Христа молить будем за продление дней ваших. Куда ж мы пойдём по белу свету, кто и где нас ждёт?
      
      
      
      - Вот и договорились. А Катерина Матвеевна что-то помалкивает, - обратился генерал к жене, - я что-то делаю не так?
      
      
      
      Екатерина Матвеевна пожала плечами, дёрнула бровями и ни слова не сказала мужу. Но все поняли, что она не в восторге от его решений, от его увлечений. И всем сделалось как-то неудобно от её молчания. И Матрёна с девочками почувствовали: лишние они здесь, ненужные игрушки. Генерал постарался избавить всех от неловкости:
      
      
      
      - Я всегда удивляюсь тому, какой патриотизм самым натуральным образом произрастает в нашем народе. Казалось бы, настолько жизнь простого народа сложна и тяжка, что сил не наберёшься переживать все беды, невзгоды, лишения. А он, народ наш простой, над всей этой сложностью бытия своего поднимает до небес голос: спаси от ворога, спаси, Владычица! Не вам, милые, за нас молить о продлении дней наших, нам, нам надо просить Владычицу за ваше здоровье! Спасибо вам, милые. Вы подарили мне светлый час и день своим присутствием, своим ангельским пением!
      
      
      
      Глава 3
      
      
      
      1
      
      
      
      Икона ли отвлекла от Сухотиных их болезни, весна ли подоспевшая поставила их на ноги, всё вместе ли - молитва и природа - сделал своё благое дело, но Пётр Гаврилович и Варвара Александровна одновременно с каждым днём всё лучше чувствовали себя. Они потаённо радовались выздоровлению, только между собой делились этой радостью на долгих прогулках у реки, в лугах, в лесу.
      
      
      
      Возвращаясь как-то вечером с прогулки, когда уже приближались сумерки, Пётр Гаврилович вдруг остановился и стал удивлённо вглядываться в своё поместье, раскинувшееся на возвышенности.
      
      
      
      - Петя, что остановился? Что ты там увидел? - заволновалась Варвара Александровна, глядя на мужа.
      
      
      
      - Гляди, гляди, Варенька, неужели ты не видишь?
      
      
      
      - Да что видеть-то? Ты меня пугаешь...
      
      
      
      - Церковь... Церковь белая стоит у нас во дворе. Белая... С золочёными куполом и крестом. Вот же она, настоящая. Церковь... Наша...
      
      
      
      Пётр Гаврилович медленно опустился на колени, стал креститься и кланяться. Варвара Александровна стояла обескураженная, она никак не могла понять поведение мужа, ей сделалось отчего-то страшно, она заплакала, припадая к плечу Петра Гавриловича.
      
      
      
      - Всё, Варенька, всё, радость моя, всё понял я. Видение это. Знак подала Богородица. Я знаю теперь, что мне делать, зачем мне жить. Пойдём. Я успокоюсь и всё тебе объясню. Это видение уже не первый раз открывается мне. А сегодня особенно явственно привиделось. Пойдём домой. Нас ждут большие дела, Варенька.
      
      
      
       Дома уже после ужина Пётр Гаврилович рассказал жене:
      
      
      
      - Какой уже раз вижу я в предзакатное время церковь белую и белые постройки на нашем дворе.
      
      
      
      Церковь по центру стоит. Высокая. С колокольней над входом. Как живая. Это ведь неспроста мне такое видится, это указующий посыл Богородицы нам. Церковь надо ставить. А вокруг постройки белые - это монашеские обители. Монастырь будет на нашем месте. Монастырь.
      
      
      
      - Ой, Петенька, а сумеем ли, осилим ли?
      
      
      
      - Осилим, Варенька. Не сомневайся. Будет здоровье - осилим. Только пока молчим, никому ни слова. Мне надо решить с церковью приходской. Думаю так: церковь надо удалить от реки, поставить её на сухом месте. Может, даже на погосте. Пусть она будет кладбищенской. Мои деньги, труд общественный. Разберут плотники, мужики перевезут к погосту, добавим новых венцов и соберём. Она ещё послужит да послужит людям. А на своём дворе свою церковь будем ставить. Такую, какой вижу её. И обитель постепенно начнём образовывать. Обитель...
      
      
      
      День при дне обсуждая начинания Петра Гавриловича, супруги договорились так: строим церковь, а потом уже обитель. Мужскую или женскую?
      
      
      
      Порешали так: будут оба живы - оба и решат, мужскую или женскую. Уйдёт первым в мир иной Пётр Гаврилович - Варвара Александровна будет создавать женскую обитель. А если наоборот, если Бог первой призовёт её, то Петр Гаврилович создаст мужскую обитель.
      
      
      
      - Варенька, я же на два десятка лет старше тебя. Грешно обозначать, кого из нас первым Бог призовёт, но говорю тебе так: если ты даже одна останешься, то не отступай от нами задуманного. Даём ведь обет перед Богом.
      
      
      
      - Давай, Петя, об этом не говорить. Нет этого - ты и я - есть мы, единое целое, до последнего денька нашего единое целое.
      
      
      
      Пётр Гаврилович написал и подал прошение в Тамбовскую епархию Преосвященному Ионе о дозволении ему построить на поместье каменную трёхпрестольную церковь. Но уже в честь Знамения Пресвятой Богородицы и во имя святого Петра Афонского и великомученицы Варвары. А деревянный ветхий храм Архангела Гавриила, которому угрожает ещё и подтопление, отчего произойдёт неминуемое разрушение, перенести на высокое место, на кладбище, и после восстановления определить его как кладбищенский.
      
      
      
      Разрешение вскоре было получено. Пётр Гаврилович с усердием принялся за богоугодное дело.
      
      
      
      2
      
      
      
      А с чего начинать? С кого начинать? То, что день и ночь советуются, обсуждают между собой Пётр Гаврилович и Варвара Александровна - от этого дело с места не сдвинется. Надо к знающему человеку подходить, к тому, кто разбирается в церковных строительных делах. Значит, надо ехать в патриархию и там справлять эти подготовительные дела.
      
      
      
      Так и поступил Пётр Гаврилович. Вместе с женой поехали в Тамбов, имея на руках разрешение епископа Ионы на строительство каменного храма.
      
      
      
      И первым делом постарался, чтобы его принял сам епископ Иона.
      
      
      
      Пётр Гаврилович детально пересказал епископу всё то, что они, Сухотины, испытали за последнее время, как пришли к исцелению и как теперь хотят отблагодарить Пресвятую Богородицу за её дар великий для них.
      
      
      
      Епископ выслушал Петра Гавриловича и благословил на богоугодное дело. Направил пришельца в канцелярию для ознакомления с проектами храмов и для знакомства с архитекторами. Прощаясь, епископ Иона напутствовал Петра Гавриловича:
      
      
      
      - Храм поставите, и пришлю вам священника молодого, уж очень душевно сам сочиняет и произносит проповеди. Мало кто ныне способен к такому сочинительству. И к иконам надо будет отнестись со всем вниманием и прилежанием. Своё иконописание надо налаживать, если вы готовитесь основать обитель. Подберите троих, которые тянутся к живописи, да присылайте их к нам на обучение иконописанию. А то ведь что видим? Многие иконы писаны подлым обычаем и на скаредных досках. А в храмах наших должно быть иконное благолепие. И в богослужении блюдите порядок. Иначе веру извратим со временем. Надо жёстко следовать канонам.
      
      
      
       В канцелярии Пётр Гаврилович нашёл того, кто растолковал ему о строительстве храмов. Это был пожилой, седой священнослужитель отец Иннокентий. Раскинув перед Петром Гавриловичем альбом с аршинными квадратными листами, отец Иннокентий стал показывать и рассказывать, как строятся, какими бывают храмы.
      
      
      
      - Церковь бывает одно - и многопридельная, соответственно количеству престолов и алтарей в храме. Приделы делаются потому, что существует запрет совершать на одном престоле более одной литургии в день. Это в память принесения Иисусом Христом единой на все времена жертвы на Голгофе. Наличие же нескольких престолов в храме позволяет совершать несколько литургий в день, другие службы и требы разной степени торжественности. Каждый престол освящается в честь какого-либо святого или христианского праздника. Если в церкви несколько престолов, то каждый посвящается своему святому, а церковь носит название главного престола.
      
      
      
      - Мы определяемся на трёхпрестольную церковь, - сказал Пётр Гаврилович. - Сам я Пётр, жена моя - Варвара. Вот для святого Петра Афонского престол, для великомученицы Варвары престол. А главный престол - это ей, Пресвятой Богородице. Трёхпрестольная...
      
      
      
      
      
      - Благо, благо, - похвалил отец Иннокентий. - А коль трёхпрестольная, то и трёхглавая церковь будет. Три главы её - это символ святой Троицы, Бога-отца, Бога-сына и Бога-духа. Теперь о куполах поговорим. Купол даёт чувство безопасности, выражает заступничество, направляемое Божьей милостью, единение всех христиан в церкви. Форма купола бывает, например, в форме древнерусского шлема или луковичной главы. Вы сами бывший военный?
      
      
      
      - Майор артиллерии в отставке.
      
      
      
      - Тогда вам по сердцу будут купола, как древнерусский шлем. Как?
      
      
      
      - Именно так, - живо согласился Пётр Гаврилович.
      
      
      
      - И перейдём к колоколам. Колокола могут находиться над притвором: в колокольне, в закрытой или открытой звоннице. Высокая колокольня предпочтительнее, так как звук колокола далеко слышен. Но это затратно - строить отдельную колокольню
      
      
      
      - А что вы сами, отец Иннокентий, предпочитаете?
      
      
      
      - Я предпочитаю колокол, установленный в колокольне над притвором. Потому как вход на колокольню из подсобного церковного помещения, лишний человек не поднимется без спросу к колоколу.
      
      
      
      - Значит, быть по сему, - заключил Петр Гаврилович, - колокол над притвором.
      
      
      
      Договорились окончательно, что храм будет трёхпрестольным, трёхкупольным, с колокольней над притвором.
      
      
      
      - А теперь поезжайте домой, - сказал отец Иннокентий, - а завтра, самое позднее послезавтра я пожалую к вам с архитектором и на месте уже будем думать и определяться с храмом. На месте. А пока в путь добрый.
      
      
      
      
      
      
      
      На полпути к имению у озера остановились перекусить и дать лошадям передохнуть. Захар Фёдорович ослабил на лошадях сбрую, принёс из озера воды, попоил их. Пока Варвара Александровна готовила снедь - пасхальные крашеные яйца, добрую ветчину с прослойками, домашние колбаски, зелёный лук, клюквенный морс домашнего приготовления - Пётр Гаврилович пошёл размяться вдоль берега. Отошёл от повозки саженей на сто и чуть ли не нос к носу столкнулся с помещиком Сергеем Петровичем Вязововым. Неприятная для Петра Гавриловича встреча, но не сделаешь вид, что не заметил, не пройдёшь мимо. Поздоровались. За плечом у Вязовова было ружьё, на поясном ремне висели две убитых утки.
      
      
      
      - А-а-а, соседушка, Пётр Гаврилыч! - воскликнул от неожиданности Вязовов, протягивая руку Петру Гавриловичу.
      
      
      
      - Рад, рад приветствовать, - ответил рукопожатием Пётр Гаврилович. - Охотимся?
      
      
      
      - Да вот, балуемся, - отмахнул рукой Вязовов, - можно сказать, время проводим. А вы, Пётр Гаврилович, не балуетесь ружьишком?
      
      
      
      - Нет, не балуюсь. С детства не любил убивать безоружных.
      
      
      
      - А на войне?
      
      
      
      - На войне нет безоружных, там или ты, или тебя. На то она и война. А тут что ж... Вот она, уточка-то, ну, какое у неё оружие? Она же не может ответить тем же.
      
      
      
      - Ну, вы сказали, Пётр Гаврилович. На то она и уточка, чтобы на неё охотиться.
      
      
      
      - Вы правы, Сергей Петрович. Но вот что меня коробит. Живая же душа. Она ведь всю зиму в далёких краях тосковала по родине. А потеплело, она и потянулась к родным местам. Тысячи вёрст преодолела, истратила в этом долгом полете всё то, что в теле накопилось, дотянула до родного болота, а её тут чем встретили, огнём и свинцом? Она же не может без родины, а родина её вон как. Где ж тут справедливость? В чём она? А если бы нас - вас вот, меня - так родина встречала? Каково нам было бы?
      
      
      
      - Интересная у вас философия, Пётр Гаврилович. Может и я, когда войду в годы ваши, так же стану рассуждать - не убий. А пока не чувствую раскаяния в совершённом. Не я придумал это, не я. Он придумал, Создатель. Слышал, хлопочете о строительстве храма в имении?
      
      
      
      - Уже похлопотал. Разрешение имею. Вот-вот начнём строить.
      
      
      
      - Доброе дело. Могу в долю войти. Одним вам, наверное, трудновато будет поднять такую тяжесть. Помогу, чем могу.
      
      
      
      - С божьей помощью поднимем. А за предложение помощи благодарствую. Пока не требуется.
      
      
      
      - Ну, коль так, то прощайте, Пётр Гаврилович. Потопаю восвояси. Вы на лошадках, а мы на своих двоих, до вечера надо домой воротиться.
      
      
      
      И Вязовов скрылся в мелком лесочке.
      
      
      
      И лес, и озеро - это всё было угодьями Сухотиных, но Пётр Гаврилович и намёка не дал Вязовову на то, что он охотится без разрешения не на своих землях.
      
      
      
       На подъезде к имению Сухотины вглядывались в холм, на котором будет стоять их трёхпрестольная церковь с золотыми куполами - шлемами и звонницей над притвором. Видели храм воочию и мысленно молились, поклонялись ему.
      
      
      
      - Петя, что хочу сказать тебе, - тихо проговорила Варвара. - Этой ночью я с кем-то из святых общалась. Не знаю, с чего, но даже во сне мне так уж хотелось плакать, так уж хотелось. И вот старец очутился предо мной, спрашивает меня:
      
      
      
      - Сколько раз в день творишь Иисусову молитву?
      
      
      
      - Ой, мало, батюшка, времени нет...
      
      
      
      - А в храм каждый день ходишь?
      
      
      
      - Ой, редко, батюшка, хожу в храм, времени нет...
      
      
      
      - Ясно, радость моя, - говорит старец, - закрутилась ты в мирских делах, деток растишь.
      
      
      
      - Нет, батюшка, у нас деток, вдвоём с мужем моим, Петром Гаврилычем мы живём.
      
      
      
      Старец прижимает руку к груди, как будто ему стало трудно дышать, а в глазах его удивление:
      
      
      
      - Так куда же у тебя время уходит, горе ты моё?
      
      
      
      И я бросаюсь на колени перед старцем и рыдаю:
      
      
      
      - Я исправлюсь, я буду стараться, мой добрый батюшка.
      
      
      
      Петру Гавриловичу нечего было сказать, всё верно - и молитву надо бы чаще творить, проговаривать, и в храм ходить, не лениться, и деток нет у них, а потому времени много, а они вот...
      
      
      
      - Успокойся, Варенька, вот храм свой поставим, обустроим всё по высшему разряду, в нём и будем вставать пред Богом да просить его милости всемогущей. Поставим свой храм.
      
      
      
       Встреча с соседом-помещиком оставила неприятный осадок в душе Петра Гавриловича. Пред ним всё стояло улыбающееся молодое лицо с бегающими глазками Вязовова. А на поясе его две безжизненно болтающихся утки. По определению Петра Гавриловича, молодые люди типа Вязовова - это люди новые, не блюдущие устоев древней Руси. Непочтительные. После войны 1812 года поражены желанием всему произвести ревизию, всё обновить, переделать на свой лад.
      
      
      
      "Или от их молодости, что ли, проистекает их подозрительность к старине, - рассуждал он сам с собой. - Будто фомы неверующие. А амбиций-то, а апломба-то - лошадь не перепрыгнет. А в годы войдут, постареют, сделаются такими же, как мы, почитателями старины? И на смену им придут их дети, их внуки с новыми запросами, с новыми повадками. И повторится всё то, что имеем ныне".
      
      
      
      3
      
      
      
      Как и договорились, отец Иннокентий приехал с помощниками. Оглядели со всех сторон местность, определились, где стоять храму, сделали разметку, порекомендовали распорядителя работ, Петра Павловича. И уехали. Пётр Павлович остался. Договорились два Петра о сроках постройки, об артелях каменщиков и плотников, с которыми работал Пётр Павлович, об оплате. При договоре о питании артельщиков Пётр Павлович настоял на том, чтобы на каждого артельщика в день приходилось не менее двух фунтов мяса - баранины и говядины. Свинины и птицы не выдавать. Рыбы - самое большее один раз в неделю. На рыбе не наработаешь. Ну, и работать от зари до зари.
      
      
      
      Пётр Павлович был опытным в храмостроительстве, у него установились связи с производителями кирпича в близлежащих сёлах, с поставщиками извести. И главное, чтобы не самим Сухотиным, то есть, заказчикам, вывозить строительные материалы, а производители и поставщики своим тяглом доставят всё необходимое. Это облегчало задачу Петру Гавриловичу. Его дело - готовь деньги. Деньги есть - считай, товар и мастера уже в работе.
      
      
      
       В основу храма надо было закладывать камни, желательно валуны. И много. Пётр Гаврилович мысленно оглядывал окрестности: где-то видел он камни, а где - не вспомнит. Где-то в стороне имения Княжево. Да, где-то в той стороне. Выручил Захар Фёдорович:
      
      
      
      - Да Пётр Гаврилыч! С полверсты на юг пройти лесом, там Лисья балка начинается. Камня красного вода намыла много. А не хватит, так надо в берегах покопать. Сплошной песок, а в нём камни. Поедем глядеть.
      
      
      
      На самом деле, совсем близко от поместья в лесистой промытой балке на дне лежали камни. Спустились на дно, оглядели, как вывозить наверх камни, как доставлять к месту. Решили: из балки наверх камни таскать на волокушах. Тройка лошадей потянет волокушу по отлогому песчаному откосу. А наверху камни накладывать на телеги и вывозить на усадьбу.
      
      
      
      Пётр Павлович ходил внизу, копал лопатой то в одном, то в другом месте.
      
      
      
      - Что ищем? - спросил Пётр Гаврилович.
      
      
      
      - Ищем-то что? Да придётся поискать закладной камень, краеугольный. Что-то пока ничего подходящего не попадается.
      
      
      
      - Это надо ниже по балке смотреть. Пойдём, - предложил Захар Федорович.
      
      
      
      - Вы поищите, - сказал Пётр Гаврилович. - Поищите, а я тем часом отдохну, здесь вас подожду. Ишь, солнышко как пригревает. Душно в лесу стало.
      
      
      
      - Пётр Гаврилыч, на земле-то особо не сиди, она ещё не нагрелась, враз можно простуду зацепить, - предостерёг Захар Фёдорович и направился в низ балки к Петру Павловичу.
      
      
      
       Оставшись один, Пётр Гаврилович расстелил попону на толстом берёзовом стволе, лежащем на земле, присел, подставляя спину солнышку.
      
      
      
      - Ишь ведь, какую страсть ветер выворотил, - похлопывал ладонью по свежей коре берёзы, - аршин пятьдесят, никак не менее. Возьми ты вот, росла, росла и упала. Знать, корни не укрепила, глубоко не укоренилась, если ветер её свалил.
      
      
      
      В вершинах деревьев погуливал ветерок. Лес будто дышал глубоко, вдыхал в себя тепло от солнца. У леса была своя жизнь, отличная от людей и всего другого, что есть на земле. Он рос, он набирался небывалой мощи, и эта мощь позволяла ему тянуться к солнцу. Лес - это застывшие, одеревеневшие соки земли, которые вытягивает из неё солнышко.
      
      
      
      Из кустов на полянку осторожно вышла лиса. Внимательно оглядела поляну, понюхала воздух, подняла нос вверх, ещё понюхала. Следом вышел лис, стал заигрывать с лисой, припадать на передние лапы, приглашая её побегать, погоняться друг за другом. Но лису явно что-то настораживало. Пётр Гаврилович наблюдал из-за куста, не оказывая себя. Где-то неподалёку была лисья нора, а в норе лисята. Соски лисы были оттянуты. Кормит, значит. В зарослях тонко тявкнул лисёнок. Лиса тут же развернулась и пропала в зарослях. А за ней и лис скользнул в заросли.
      
      
      
      
      
      Мужики поднимались наверх.
      
      
      
      "Как братья родные, - отметил Пётр Гаврилович, - седоватые оба, плечистые, ростом одинаковые".
      
      
      
      - Ну, как улов? - спросил он подошедших мужиков.
      
      
      
      - Есть камни. Закладной будет в самый раз, - ответил Пётр Павлович, - как поросёнок лежит, пудов на шестьдесят, никак не меньше.
      
      
      
      - А брать-то его как отсюда?
      
      
      
      - Возьмём. Волокушу попрочней из досок собьём, на ней и вытянем. Так волокушей и на усадьбу тянуть будем. Камень самое то что надо. Возьмём.
      
      
      
       На освящение закладного камня съехались гости из Тамбова, из близлежащих сёл. От епархии, от каждого прихода гости делали пожертвования. Пётр Гаврилович не учитывал этого и не ожидал, что сумма пожертвований будет так весома. Он растрогался, поясно кланялся жертвователям, чуть ли не со слезой на глазах троекратно целовался с каждым. То же самое делала и Варвара Александровна. Когда очередь дошла до отца Фёдора из Большой Липовицы, то он отогнул полу рясы и извлёк из кармана пачку ассигнаций, а внучку, шестилетнему Сашке, подал знак, кивнул на повозку. Сашка шустро взлетел на телегу, извлёк из-под рядна бочонок, подкатил его к краю:
      
      
      
      - Бери, дедушка.
      
      
      
      Отец Фёдор подал Петру Гавриловичу деньги, а бочонок поставил у ног Варвары со словами:
      
      
      
      - А это тебе, матушка, сладенького. Медок знатный. От меня и внучка моего, Сашки.
      
      
      
      Варвара протянула руку, привлекла к себе мальчишку, погладила по чёрной головке.
      
      
      
      - Тебя зовут, слышу, Сашкой? Хорошо назвали тебя, Александр.
      
      
      
      - Да как же, в самый день святого Александра Невского Бог послал нам его, вот он и стал Александром, ну, а пока Сашка да Сашка.
      
      
      
      - Может, жить у нас останешься, Александр? - спросила Варвара Александровна. - У вас там много, слышала я, а у нас такого красавчика нет. Оставайся, нашим будешь, Сухотиным. Ты ведь Гренков? Ну вот, а станешь сынком майора-артиллериста её императорского Величества Александром Сухотиным.
      
      
      
      - Не-е-е, - замотал Сашка головой, - не-е, мы домой с дедом поедем. Я уже соскучился, домой хочу. У нас там речка есть.
      
      
      
      - И у нас речка, вон она, под горой, - смеялась Варвара Александровна.
      
      
      
      - Нет, у вас речка есть, но она не такая, наша лучше.
      
      
      
      - Чем же это она лучше?
      
      
      
      - А в нашей речке рыбки всякие плавают, а в вашей нет. Дедушка, мы скоро поедем?
      
      
      
      - Ну, совсем заругал нашу речку, красавчик, - потрепала Варвара Александровна мальчишку.
      
      
      
      - Сейчас, Сашка, поедем, поговорю вот с людьми и поедем. Встречаемся-то не каждый день.
      
      
      
      Сашка тихонько, тихонько отодвинулся от людей, взобрался на телегу, сел в середине, чтобы его не достали ни с одного края.
      
      
      
       Варвара Александровна явно заинтересовалась мальчиком. Провожая отца Фёдора, она расспрашивала его, какой дорогой поедут, хороша ли, не опасна ли дорога после половодья. И пока отец Фёдор отвечал ей, она всё всматривалась в мальчика, будто хотела его запомнить таким на веки вечные.
      
      
      
      - Мы на Царёвку, на Старчики, а там лугом да по мосту к Кузьмино-Гати подберёмся. Мост через Цну настелили, уже скотину по нему пускают. Ну, а с Кузьмино-Гати и до дома рукой подать. Краем леса дорога наезженная. Татарский вал перескочим и, считай, дома, - рассказывал отец Фёдор, как поедут.
      
      
      
      - Ну, Господь с вами, - перекрестила Варвара отъезжающих.
      
      
      
      Сашка долго коротко оглядывался на хозяйку усадьбы, а она смотрела им вслед, и когда Сашка оборачивался, взмахивала белым платочком.
      
      
      
       Пожертвования на строительство храма окрылило Петра Гавриловича. Он стал смелее заказывать строительные материалы. Съездил в Тамбов, заказал кресты, два колокола - большой и малый.
      
      
      
      За лето храм поднялся под самую установку крестов. Докрыть купола осталось, повесить колокола, а потом уж можно приступать к чистовой отделке да росписи храма. Понимал Пётр Гаврилович, до снега со всем не управиться, работы останутся на будущее лето. Главное, окна поставить, кровлю уложить, чтобы зимой снегом храм не забило.
      
      
      
      А в начале октября, когда на землю стали ложиться первые морозцы, Пётр Гаврилович скоропостижно скончался. Весь день занимался с рабочими подготовкой храма к зиме, вечером поужинал, посидел с записями, повычислял, сколько и какого товара надо за зиму накопить к весне. Поздним вечером лёг спать. И не проснулся. Умер во сне. Никого не позвал, никого не потревожил.
      
      
      
      Варвара только утром заподозрила неладное: почему это муж не встаёт, когда вовсю рассвело уже. Подошла к нему, позвала - не откликнулся. Руку положила на него, а он холодный.
      
      
      
      Глава 4.
      
      
      
      1
      
      
      
      Время подвигается. Всё молодое идёт в рост, цветёт, наливается, хорошеет. Глядя на Веру и Софью, уже никто не сказал бы, из каких малолеток-нищенок они происходили. Юные девушки-красавицы имели вид и осанку особ привилегированных, воспитанных, обученных изысканным манерам поведения. Они преуспели в музыке и игре на фортепиано, постигли премудрости литературного и живописного творчества. Их детство казалось им дурным сном.
      
      
      
      Изредка приезжающий в имение покровитель девушек генерал не мог на них нарадоваться. Слушая их пение, игру на музыкальном инструменте, чтение стихов, рассматривая картины, нарисованные большей частью Верой, Иван Васильевич и про себя, и вслух рассуждал о той кладовой ума, умения, сметливости, способности к обучению, которая заложена в русских самых простых людях.
      
      
      
      - Если нашему простому народу открыть путь к образованию, мировой культуре, то народ выдаст столько гениев, сколько во все времена не было в мире. Талантлив, талантлив русский народ. Вот эти девочки... Всё, что они приобрели, будто естественным образом было заложено в них. Им просто помогли открыть отдушину, откуда явились на свет и всему миру их природные данные. Это поразительно. Это умом не охватить того великого будущего, которое ожидает нашу страну.
      
      
      
      Иван Васильевич решил так:
      
      
      
      - В следующий мой приезд заберу я вас, голубушки, с собой в столицу. Там вы увидите много того, чего здесь нет: театры, оперу, балет, выставки живописи, архитектуру. А там, бог даст, посетим Европу.
      
      
      
       Увлечение Ивана Васильевича девушками, горячее стремление ввести их в высший свет породили немало слухов и подозрений. И слухи, и подозрения укладывались в короткую фразу: для себя готовит генерал девушек. Слухи эти если не доходили до Веры и Софьи, то доходили до матери Матрёны, которая всё так же работала на кухне. Горничные, повара посмеивались:
      
      
      
      - Силён генерал наш, вон каких ягодок вырастил для себя. Неспроста жена его не замечает девчонок, зыркает на них презрительно. А ему чего ж, генералу-то, поиграет, потешится и с глаз долой, отдаст в какое-нибудь развратное заведение. Так оно у богатых и бывает.
      
      
      
      Разговоры эти угнетали мать Матрёну. Ей представить страшно было, что её девчонок ожидает такая мерзкая судьба. Она при каждом удобном случае встречалась с девчонками, уводила их в молельную комнату и учила по-своему молиться, читать молитвы. Девчонки не ослушивались её, подчинялись каждому её слову.
      
      
      
       В это время в усадьбе объявилась монахиня Елизавета. Она ходила, собирала средства на монастырь. В усадьбе генерала остановилась на недельку отдохнуть от дальней дороги. Матери Матрёне она рассказывала о женских обителях близлежащих губерний, в которых она побывала, о монахинях, игуменьях, монастырских порядках. При их разговорах часто присутствовали Вера и Софья. Их особо завораживало то, как тихи и послушны монашки, какие у них в монастырях хоры, как они заботятся друг о друге, живя единой семьёй.
      
      
      
      Постепенно девушки стали всё больше задумываться над словами Елизаветы. Мать Матрёна как-то поведала сёстрам о том, о чём говорят дворовые, что может их ждать впереди, о чём она не перестаёт думать. Им надо понять и твёрдо усвоить, кто они такие в этом богатом мире, где жизнь строится по родству, где создаются семьи так же по родословным и богатству. А они? Сироты. Вчерашние нищенки. Кому они будут нужны? В лучшем случае их место в горничных или на кухне.
      
      
      
      Разговоры эти стали ложиться глубокой пропастью между миром, в котором жил генерал, и их миром, безродных и бедных молодых девушках. Они всё большее время стали проводить в молельной комнате перед образами святых и лампадами, прося Бога вразумить их, наставить на путь истинный.
      
      
      
      Сердца девушек стали наполняться неизъяснимым чувством тайной тоски и пренебрежения ко всем радостям жизни мирской, в которой они находились и которая была для них в их будущем совсем неопределённой. Они начали страдать тайным горем о спасении душ. Утешением было для них то, что они доверяли одна другой свои томления и взаимным сочувствием избавлялись от страдальческой тоски. Мысль, что ради временных наслаждений мирской жизни они могут потерять радости царствия небесного, о котором так хорошо говорила Елизавета, стала подвигать их к решению оставить приютившую усадьбу и пойти в монастырь.
      
      
      
       К окончательному решению этой задумки девочек привело то, что в имение приехал брат жены генерала. Молодой человек с длинными волосами писал стихи. Он прохаживался по саду то молча, то вслух читал написанное им, спрашивал девушек, нравится ли им то, что он написал и читает. Всеволод - так звали молодого человека - глазами просто пожирал Веру. Следил за ней неотступно. И стоило ей остаться одной, без сестры, как тут же оказывался рядом и начинал изъясняться в любви к ней. Однажды вошёл в беседку, увитую зеленью, когда Вера писала красками картину на большом листе бумаги. Не говоря ни слова, попытался привлечь девушку к себе, потянулся к её губам. Вера растерялась всего на какую-то секунду, но вдруг сжалась, как пружина, и резко оттолкнула Всеволода от себя. Так резко, что он повалился на стол и испачкал в краске белую рубашку. Вера вышла из беседки и услышала вслед себе:
      
      
      
      - Бродяжка. Нищенка. Ты что мнишь о себе? Как ты смеешь? Сестра вот-вот приедет, и вашего духа в усадьбе не останется. Нищенка, что бы ты знала о моих чувствах? Так нет, ты лучше с Петей будешь любезничать. Вот и любезничайте с ним на конюшне на его, а после конюшни не смей в чистые комнаты входить. Пошла вон отсюда.
      
      
      
      Прямо сказать, Петя, молодой кучер, тот, которого когда-то посылал генерал взять их с дороги и привезти в усадьбу, был симпатичен Вере. При случае они останавливались, разговаривали, смеялись молодо, радовались друг другу. Петя сделался видным парнем. Голубоглазый, волос светло-русый, густой, волнистый. Вере он снился по ночам. Она просыпалась в радостном настроении, выходила во двор, в сад, искала встречи с парнем.
      
      
      
      Вот Петей теперь и попрекал её Всеволод.
      
      
      
       Вера стремительно шла к дому. Слёзы могли вот-вот хлынуть из глаз, но она не хотела их оказывать, особенно не хотела, чтобы их увидела сестра. Но встретив на крыльце Петю, вдруг расплакалась. Петя растерялся, стал спрашивать:
      
      
      
      - Вера, ты чего? Тебя кто-то обидел? Кто, скажи?
      
      
      
      - Всеволод, - сама того не желая, ответила Вера.
      
      
      
      Петя побледнел, кулаки у него сжались и он решительно направился в сад. Вера вбежала в комнату и дала волю плачу. Сестры в комнате не было, и Вере не хотелось, чтобы она сейчас возвращалась. Ей хотелось побыть одной.
      
      
      
      Вечером стало известно, что Петя порвал на Всеволоде рубашку и будто бы ударил его несколько раз. Хотя никто не мог видеть, что произошло между ними в саду.
      
      
      
       Уже перед утром Вере был сон. Идёт Вера лугом. Ни души кругом. Только птички щебечут. Пчёлки с цветка на цветок перелетают. И видит, как навстречу из-под бережка поднимается женщина. Узнаёт Вера с восторгом: да это же мамка моя! И бежит к женщине. Встретились, прижалась Вера к маме, а мама обнимает Веру, целует: "Дочка моя, дочка моя". "Мама, ты меня к себе заберёшь?" - спрашивает Вера. "Нет, дочка, ко мне тебе нельзя, ты молодая, рано тебе ко мне. А вот отведу я тебя к отцу Серафиму и из своих рук в его руки передам".
      
      
      
      Вера при последних словах мамы проснулась. А слова ещё будто в воздухе висят, явственные такие: отцу Серафиму из своих рук в его руки передам. Какой отец Серафим? Где он?
      
      
      
      Пошла в кухню, отозвала мать Матрёну и рассказала ей сон.
      
      
      
      - Ой, девка, - ойкнула мать Матрёна, - сон-то твой с последствием. Не иначе, как мать тебя направляет к отцу Серафиму Саровскому. К нему, к батюшке, не иначе.
      
      
      
      - А кто такой Серафим Саровский?
      
      
      
      - Да старец в Сарове. Провидец. К нему много люду идут. И чего ж теперь, или и нам к нему сходить, совета его мудрого попросить? Сон-то какой...
      
      
      
       Решили, пойдём к Серафиму Саровскому за советом его мудрым. И стали изо дня в день готовиться. От дворовых, от управляющего скрывали своё решение, ведь без разрешения генерала не отпустят их. Стали готовить дорожную одежду, собирать и укладывать в котомки всё, что необходимо в пути.
      
      
      
      - Платьишки весёлые не берите, одевайте то, что есть потемней. И я в чёрное оденусь. Не на увеселение идём, - говорила мать Матрёна. - Пусть в пути за черниц нас принимают, черниц не обижают, черницам в ночлеге не отказывают.
      
      
      
      Ранним июльским утром, ещё до света, беглянки были готовы. В окно стукнул Петя. Они тихонько вышли к нему и он повёл их через сад к пролому в ограде, который приготовил с вечера. За оградой мелколесьем вышли на берег ручья, с версту прошли по течению. Остановились попрощаться с Петей.
      
      
      
      - Так ручьём и идите, - напутствовал Петя. - Вёрст семь пройдёте, а там ручей вас выведет к реке. И вдоль реки идите, против её течения. Там будет село Спасское. Спросите, как дальше идти.
      
      
      
      - Петя, может, с нами пойдёшь? Вместе, - тихо предложила Вера.
      
      
      
      - С вами мне нельзя. Вы вольные, а я крепостной. Поймают - накажут. Нет, этим летом нет, а следующим летом на вольный Дон уйду. Сговор у нас есть, у трёх дружков. На Дон.
      
      
      
      Петя долго стоял на берегу ручья, смотрел вслед удаляющимся от него женщинам.
      
      
      
      2
      
      
      
      Шли до Серафима Саровского больше недели. Дожди не давали никакого хода. То с утра до полудня льют, то после полудня до следующего утра. В пути у Софьи разболелись ноги. Пришлось останавливаться в деревнях, просить поесть, а заодно ведёрко или чугунок, в которых кипятили воду, запаривали крапиву, подорожник, ромашку и прикладывали к опухшим ногам. Но деревни встречались редко, дороги вели по густым лесам, по овражистой местности. В некоторых местах дороги вовсе пропадали, приходилось идти по солнышку. Ориентировались так, что в полдень оно должно лежать на правом плече. Соответственно, с утра солнышко светило в лицо, а вечером - в затылок. Думали, что не дойдут вовсе. Но нет-нет, с божьей помощью и по советам людей вышли к Сарову. Являться к старцу в таком виде посчитали неприличным, расположились у озерка, постирали одежду, помылись сами. У девчонок лица огрубели, обветрили, губы потрескались. А мать Матрёна какой была, такой и осталась от долгого пути.
      
      
      
      - Меня уже ничего не берёт, вот как одеревенела вся, как дубиха стала. Это вы у меня берёзоньки молодые. Изнежились в генеральских хоромах, - подсмеивалась она над девчонками.
      
      
      
      Высушив одежду, переоделись в неё и отправились в монастырь. А там народу - не протолкнуться. И все к батюшке Серафиму норовят попасть. Решили отставить до завтра. Ушли снова к озерку на облюбованное место. Приготавливались заночевать здесь. Ломали кусты, набрасывали на них травы, готовили постели. Походили по постелям, пообмяли кусты и траву и начали укладываться отдыхать. Какая ночь будет? Если холодная, волглая, то и поспать не придётся. Но вечер вроде бы обещал ночь сухую, солнышко начало садиться с чистого неба.
      
      
      
       Мимо проходили трое мужчин. Один из них, пожилой, согбенный, с посохом в руке остановился, оглядел готовящихся к отдыху женщин, спросил:
      
      
      
      - А откуда же вы, радости мои, пожаловали-то к нам? А? Кто мне скажет? Кто смелый из вас?
      
      
      
      - Да сказать-то нам особо нечего, - ответила мать Матрёна. Долго шли, чтобы повидать батюшку Серафима, слово напутственное его услышать. Припозднились на нынешний день, завтра с утра наладимся к нему.
      
      
      
      - И не боитесь ночевать вот так?
      
      
      
      - Может, и боимся, а что нам остаётся? Денег на ночлег не имеем. Так что здесь вот, с Богом заночуем.
      
      
      
      - С Богом - это в самый раз. А ну-ка, радости мои, вставайте да пойдёмте-ка со мной, отведём вас под кров, нечего вам тут ночь маяться, пойдёмте-ка.
      
      
      
      Старец тяжело, а потому тихо пошёл вперёд, за ним двое тех, кто были с ним, помоложе его, следом за ними и прихожанки потянулись. Пришли к каменной постройке. При входе один из сопровождающих старца шепнул Вере на ухо:
      
      
      
      - Это он самый и есть отец Серафим. Вы прямо к нему попали.
      
      
      
      Вера своим спутницам новость передала. Мать Матрёна так и пала на колени перед старцем:
      
      
      
      - Прости нас, батюшка, за наше недоразумение. Знать не знали того, что ты самый и есть Серафим Саровский. Понаслышаны о тебе, а в лицо-то не знаем тебя.
      
      
      
      Отец Серафим велел подняться с колен, благословил мать Матрёну и девчонок. Усадив за стол гостей, попросил покормить их. Сам же вышел из помещения. За ним и сопровождающие вышли. Прихожанки поняли, что их отец Серафим оставил в монастырской гостинице ночевать.
      
      
      
       А утром отец Серафим сам пришёл к гостьям. Долго расспрашивал их обо всём от самых их первых дней на этом свете. Он постоянно вглядывался в Веру, и ей казалось, что он пытается её узнать, узнать, как давнюю знакомую, и сам Серафим казался ей давно знакомым, вот только она не могла вспомнить, где они виделись, откуда знают друг друга.
      
      
      
      Обращаясь к Вере, отец Серафим спросил:
      
      
      
      - Какой же совет вам от меня требуется?
      
      
      
      - Батюшка, благослови нас пойти в монастырь, Богу желаем послужить, а куда пойти - того не знаем, скажи нам своё отеческое слово, - ответила Вера.
      
      
      
      - Вон оно как, Богу послужить. Непростое это занятие, скажу я вам. А решение-то ваше твёрдое?
      
      
      
      - Твёрдое, батюшка, - ответила без сомнения Вера.
      
      
      
      - Ну, так-так. Вот скоро оказия будет, несколько подвод из Сарова пойдут в Нижний. Отправлю-ка я вас к игуменье Дорофее. Поживёте у неё. Она опытная, она определит, как вам дальше быть. К Дорофее, к ней пока определю вас. Вы верите мне?
      
      
      
      - Верим, батюшка!
      
      
      
      - Больше, чем самим себе.
      
      
      
      - А теперь, солнышки мои, скажу вам особое. Времени у вас много будет в пути. Подумайте над моими словами. Завещаю новоначально, по прежде существовавшему общему обычаю в нашей пустыне, творить непрестанно молитву: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную". При молитве же внимай себе, то есть, собирай ум и соединяй его с душой. Сначала день, два и более творите эту молитву одним умом, раздельно, внимая каждому слову особо. Когда Господь согреет сердце теплотою благодати Своея и соединит тебя во един дух, тогда потечёт в тебе эта молитва непрестанно и всегда будет с тобою, наслаждая и питая тебя.
      
      
      
       Помолчав, покачав туда-сюда посохом, оглядел всех по отдельности пристально, внимательно:
      
      
      
      - И это не всё. Благословляю вас на то, что у вас будет храм.
      
      
      
      Сёстры от слов отца Серафима введены были в недоумение, думали, не о духовном ли храме говорит он. А старец с силою повторил:
      
      
      
      - Будет, будет у вас церковь!
      
      
      
      Затем стал подробно говорить о копании земли под фундамент церкви, советовал храм построить маленький:
      
      
      
      - Не в одних обширных храмах Бог живёт, - заключил он и поглядел внимательно на Веру, и будто в самую глубину души её, в самые потаённые уголки заглянуло солнечное сияние от его по-детски голубых, чистых, тёплых глаз. - Главное, берег укрепляй, не забывай укреплять берег.
      
      Не понять было прихожанкам, о чём, о какой церкви, о каком береге говорит отец Серафим. Но не переспрашивать же, не выведывать его глубинную мысль, он сказал, а каждый думай, обдумывай его слова.
      
      
      
      3
      
      
      
      В Нижнем Новгороде отыскали Крестовоздвиженский женский монастырь, пришли на приём к игуменье Дорофее, подали ей письмо от отца Серафима. Прочитав письмо, Долрофея отложила его, задумчиво вгляделась в пришельцев, постукивая костяшками пальцев по столу.
      
      
      
      - Скажете, что у вас есть душевное желание посвятить себя Богу? Скажете, знаю. Затем и пришли. А теперь, как на исповеди, выложите мне всё о себе, а я послушаю со вниманием и подумаю. Почему-то девчонки перед Дорофеей робели так, как не робели когда-то перед генералом, как не робели недавно перед отцом Серафимом.
      
      
      
      Рассказывала Вера. Говорила тихо, вдумчиво, будто вновь шла по всей прожитой жизни изо дня в день. Дорофея слушала, легко кивала головой, соглашаясь с услышанным. И когда Вера закончила рассказ, спросила:
      
      
      
      - А есть ли у вас какие документы, подтверждающие, что вы - это вы, что вольны вы?
      
      
      
      Все трое переглянулись удивлённо.
      
      
      
      - Нет таких документов, - ответила Вера.
      
      
      
      - Знаю, что нет, в том и беда-то ваша и моя. Как же так? Приму я вас в монастырь, а меня проверят и спросят: кого приняла, беглянки ведь. Генерал вас не выкупал, вы не его крепостные, но без его согласия я не могу вас причислить к монастырю. Надо генерала доставать, в ножки ему падать, чтобы вольную дал.
      
      Дорофея нашла в Нижнем добросердечных людей, поселила у них беглянок, а сама срочно занялась хлопотами по приобретению надлежащих документов. Она обратилась к давней своей знакомой графине Орловой в Москву письмом, в котором просила связаться с генералом Т. и выпросить у него разрешение на поселение девиц в монастыре. Графиня Орлова живо откликнулась на просьбу подруги, обратилась уже к генералу Т. с просьбой разрешить девицам поселиться в монастыре.
      
      
      
      "Во имя Бога, желающего спасения всем и каждому из нас, - писала графиня, - умоляю тебя, уважь отечески мою просьбу и исполни её".
      
      
      
      Генерал, получив письмо от графини, взволновался и никак не хотел слышать никого о своих любимицах, ослушавшихся его, никаких сопроводительных документов им не давать.
      
      
      
      Графиня самолично посетила генерала, смягчила его душу, и он собственноручно написал, что Вера и Софья Кудрявцевы, а вместе с ними и Матрёна, вольны распоряжаться собой по своему усмотрению. И приписал просьбу к игуменье Дорофее поспособствовать девицам поселиться в монастыре.
      
      
      
      Графине же генерал говорил:
      
      
      
      - Жаль мне их, жаль как искусных певиц. Но если они решили посвятить себя Богу, то делать нечего, спасение души важнее всего. Пусть молятся о спасении и моей грешной души.
      
      
      
      Получив на руки документы, Дорофея привезла всех троих в монастырь, одела в чёрные одежды и назначила Вере и Софье послушание: Вере петь на клиросе, Софье ухаживать за больными. Мать Матрёну отправила на птичник ухаживать за молодняком. Приуказить же девиц Дорофея не спешила. Она дала время девицам приглядеться к монастырской жизни, к порядкам, заведённым здесь. И не возникнут ли у них разочарования, не потянет ли их мирская жизнь к себе, не станут ли они испытывать сожаление о своём решении.
      
      
      
      Постепенно беседовала с ними, разъясняя суть монашества, готовя их к трудностям монастырского бытия.
      
      
      
      - Послушайте-ка, что говорит Исаак Египетский: "Цель монаха - совершенство сердца. Путь к совершенству состоит в непрестанном пребывании в молитве, и, сколько возможно для человека, в непоколебимом спокойствии духа и всегдашней чистоте. Для достижения сего мы имеем нужду в телесных трудах, сокрушении духа и прочих добродетелях. Между тем и другим есть неразрывная связь. Ибо как без добродетелей нельзя приобрести постоянной, совершенной чистоты молитвы, так и добродетели без постоянства молитвы не могут достигнуть совершенства".
      
      
      
      - И вот еще что, можно сказать, главное для вас, что вы должны понять и принять в сердце: "Основою подвижничества должно быть смирение, а душой всех подвигов благочестия должна быть любовь, и концом всех стремлений духа - непрестанное возрастание в любви к Богу и ближним. Любовь имеет высшую цену пред всеми прочими добродетелями по своему достоинству. Любовь, по учению Святого Писания, есть верх духовного совершенства. Без любви все прочие добродетели и духовные дары не имеют цены, как средства без цели. Высшее совершенство человека состоит в любви. Совершенство вообще всякого существа состоит в том, чтобы достигнуть последней своей цели, а цель же человека есть Бог, и одна любовь соединяет человека с Богом, потому что сам Бог есть любовь. Бог есть Существо беспредельно совершенное, достойное любви беспредельной, любовь же к Богу должна быть, сколько возможно, совершенна во всех отношениях. Любовь к Богу должна быть чистая, без всяких побуждений самолюбия и земных целей. Бога должно любить для самого Бога. Для достижения высшего усовершенствования в любви к Богу служат три добродетели: девство, нестяжательство и послушание. Чтобы любить Бога, должно устранить все препятствия к сему и всего себя совершенно предать Богу".
      
      
      
      Было над чем задуматься девушкам. И они задумывались, много времени проводя в молитве и молчании.
      
      
      
      Дорофея видела, как жизнь иноческая всё больше увлекает послушниц, монастырь развивает в юных душах отрадные надежды на спасение в пути жизненном. Больше не было места сомнениям в душе Дорофеи, и она приуказила, то есть, оформила документы, разрешающие девицам быть полноправными членами женской обители, вести монашеский образ жизни.
      
      
      
       Тяжко заболела Софья. У нее вновь распухли ноги, да так, что она уже не могла ходить. Вера ухаживала за сестрой день и ночь. Врачи не могли девушке помочь. У нее образовалась водянка, она проваливалась в забытьё, а в забытьи разговаривала со своей мамой, просила маму не отходить от неё, не покидать её, просила взять с собой, не оставлять одну. Затем стала пропадать телом, худеть, превратилась чуть ли не в ребёнка. И отошла, умерла тихо на руках у Веры.
      
      
      
      И померкла для Веры весна с её молодым дыханием, с её буйным цветением, с её игривыми ветрами, с её переливистыми птичьими голосами. Мать Матрёна да мать Дорофея лишь могли её разговорить, осушить лицо от слёз. Смерть - не новость для Веры. Но смерть близкого человека, сестры родной, тогда, когда вся природа творит гимн жизни, устремляется к небу, к солнцу, а живая душа в этом устремлении вселенском находит свой, единственный путь и устремляется в чистейшие выси к Богу - этого не постигнуть мыслью. Почему в это столь торжественное время смерть? Почему...
      
      
      
      Оставшись без сестры, Вера все свои мысли, всю свою любовь устремила только к Богу. Она с трепетным усердием несла обет послушания. В следующее лето была покрыта рясофором, а некоторое время спустя пострижена в монашество с именем Дорофея. Это игуменья Дорофея в знак благодарности Вере за её усердие в послушании передала ей своё имя.
      
      
      
      Глава 5
      
      
      
      1
      
      
      
      На сороковины после смерти Петра Гавриловича улетел и пропал его любимый белокрылый голубь. Варвара решила поднять голубей, пусть порезвятся, разомнут крылья. Голуби высоко не поднялись, так как приближался вечер, солнышко опустилось низко. Но белокрылый с белокрылой, можно сказать, родители всего голубиного семейства, вдруг стали круто забирать вверх. Стали пропадать из вида, и только при разворотах, будто бабочки серебристые, мелькнут на солнце и снова пропадают.
      
      
      
      Солнышко стало опускаться за лес, а голуби не снижаются, всё там же, на высоте помелькивают. Варвара забеспокоилась, засомневалась: напрасно подняла.
      
      На земле уже смерклось, а там, где кружили голуби, ещё было светло. И они явно уходили всё выше и выше, стараясь остаться в солнечном свете.
      
      
      
      "Ну, ну, снижайтесь, ещё можно увидеть голубятню, крест", - мысленно просила голубей Варвара. Но их не было. Они уходили всё выше. Но вот белокрылая отделилась от белокрылого и начала снижение. Круги делала малые и вскоре села на крест.
      
      
      
      Сделалось темно. Теперь белокрылый не будет видеть на земле креста. Сколько он продержится там, на высоте? Не до утра же, не до света же? Уйдёт. А куда? Когда, где опустится?
      
      
      
       "Господи, как вслед за Петей улетел. Или это душа Петина в голубя перешла и теперь покидает нас?" - Варвара всё глядела вверх, в небо, на котором загорались звёзды, по щекам её скатывались слёзы.
      
      
      
      Белокрылый, глава голубиного семейства, не вернулся на следующий день, не вернулся он и много дней спустя. И Варвара уверовала: это Петина душа улетела в выси горние и уже никогда не вернётся на землю.
      
      
      
      2
      
      
      
      Останки Петра Гавриловича были положены под созидаемым им самим храмом в каменном склепе. Варвара всю зиму проболела. И только весной начала вновь заботиться о храме. Набрали мастеров на чистовую отделку храма, пригласили из Тамбова художников расписывать стены храма. Но дело как-то не ладилось. Работы затягивались. К тому же после зимы Пётр Павлович ушёл на строительство нового храма. Варваре помогал Захар Фёдорович, её управляющий, но не имея представления о предстоящих работах, материалах, ценах, он опустил руки и, в конечном счете, запросил у барыни вольную, надел земли и денег на обустройство свечного заводика. Варвара и в этом не могла отказать, сделала всё так, как просил Захар Фёдорович: оформила вольную, выделила надел земли и ссудила деньги. Захар Фёдорович горячо благодарил благодетельницу, обещал по мере возможности вернуть ей деньги. Нового управляющего подыскать не получалось, и Варвара стала семью за семьёй раскрепощать своих крестьян, заключать с ними договора на аренду земли. Оставила земли немного, только чтобы хватало на прокорм дворовых людей и на небольшой запас, как говорится, на чёрный день. Правда, в Московской Сохранной Казне у неё лежала пока ещё порядочная сумма, сорок тысяч рублей под пять процентов годовых, что приносило ей ежегодно две тысячи рублей. Деньги немалые. На них она содержала себя и дворовых.
      
      
      
       Бог будто испытывал терпение и веру Варвары. Не ладилось у неё с храмом, никак не продвигалось дело. И только на третье лето по смерти Петра Гавриловича работы были закончены. Храм пусть с затяжкой, отделан был изящно, снабжён богатой утварью и торжественно освящён. Варвара наконец-то вдохновилась и принялась за строительство двухэтажных и одноэтажных построек для размещения в них инокинь. Когда же постройки были готовы к приёму насельниц, только тогда Варвара обратилась в Священный Синод за разрешением на открытие женского монастыря на её господской усадьбе, а построенную церковь вывести из разряда приходской и ввести в разряд монастырской. И утвердить штат женского монастыря: игуменья, казначея, семь монахинь, несколько клирошанок. Сверх того она планировала устроить при монастыре богадельню для десяти человек вдов и сирот женского пола, приёмный дом на пятнадцать человек малолетних сирот, а за монастырской оградой поставить дом для проживания немощных обоего пола из числа тех, кто были отпущены ею на волю.
      
      
      
      Священный Синод переслал письмо Варвары к Тамбовскому Преосвященному Афанасию для того, чтобы собрать надлежащие такому делу справки, сведения. Самой же Варваре из Священного Синода поступило письмо с возражениями против того штатного расписания будущего монастыря, который она предлагала. Особенно отмечалось, что при женской обители никак нельзя устраивать дом для лиц обоего пола. Это есть явное нарушение монастырского устава.
      
      
      
      При сборе сведений и справок по сему новоначальному монастырскому делу в епархию поступило письмо от соседей-помещиков, в котором они возражали против устроения монастыря, а главное, перевода церкви в монастырскую, так как при строительстве храма они принимали активное участие и деньгами, и рабочей силой, и тяглом, считая, что строится церковь по разряду приходской.
      
      
      
      Начались судебные разбирательства.
      
      
      
       В одно воскресное утро к Варваре пожаловал сам Сергей Петрович Вязовов. Приняла она его хоть и ласково, но насторожённо. Отметила молодость и привлекательность соседа. Пригласила к столу. Не стала ходить вокруг да около, спросила прямо:
      
      
      
      - Что же вас привело ко мне, Сергей Петрович? В кои годы впервые.
      
      
      
      - Привели меня к вам, Варвара Александровна, дела общественные, - ответил Сергей Петрович.
      
      
      
      - Понимаю, вам хотелось приобрести нашу усадьбу, и это было для вас вполне возможным делом. Но монастырь будущий вам будет не по зубам, а потому вы решили сопротивляться его обустройству.
      
      
      
      - Вы как всегда проницательны, Варвара Александровна. Но мои хотения к делу не пришьёшь. А вот то, что вы лишаете население церкви, это с вашей стороны неразумно, мы будем противиться этому. И скажу вам так: церковь не будет никогда монастырской. Так что если вы намерены серьёзно на открытие монастыря, то подумайте, где будете ставить новую, именно монастырскую церковь. Да мне кажется, что вы не вполне понимаете, что такое приют, богадельня и монастырь. Вы сначала разберитесь во всём этом, а потом уж принимайте окончательное решение. Иначе можете насмешить людей, а дело не сделать. Предупреждаю, если будете упорствовать, настаивать на своём относительно монастыря, то готовьтесь к длительным судебным разбирательствам.
      
      
      
      - Я к ним готова, Сергей Петрович. Я обязана выполнить обет, который мы дали вместе с покойным, - Варвара перекрестилась, - царствие ему небесное, мужем моим Петром Гаврилычем. И что бы ни препятствовало мне, я обет этот исполню.
      
      
      
      - Я вижу, вы женщина решительная. Похвально.
      
      
      
      - Обстоятельства понуждают к решительности. Я одна теперь. И вам не в противниках ходить бы, а в единомышленниках. Понимаю, это ваши притязания, это вы организовываете людей. Сами по себе, без вожака, без наставника, они не организовались бы на сопротивление. Что ж, Бог вам судья. Я своё слово сказала: обет наш с Петром Гаврилычем перед Пресвятой Богородицей не позволяет мне сойти с моего крестного пути. А вы поступайте, как знаете, как вам ваша совесть и ваша честь позволят.
      
      
      
      Они расстались каждый при своём мнении, при своём решении.
      
      
      
       И Варвара решила действовать иным путём. Ей нужны были покровители из высших духовных чинов. Она их нашла в лице Преосвященного Епископа Тамбовского Арсения и Преосвященного Епископа Саратовского Иакова, с которым вошла в переписку. Преосвященные были всецело на стороне Варвары Александровны, но были бессильны перед Священным Синодом, который занял сторону жалобщиков. Рассматривая складывающееся положение дел в духовных беседах с владыкой Арсением, а затем общаясь письмами с владыкой Иаковым, Варвара Александровна решила для начала создать женскую богадельню. О чём письменно уведомила Тамбовский приказ общественного призрения. Она писала:
      
      
      
      "Приближаясь к старости и помышляя о смерти, могущую постигнуть меня, прошу разрешения в моём благоприобретённом имении на духовном основании открыть мне богадельню, которая подчинена будет Тамбовскому приказу общественного призрения. Когда же Священным Правительствующим Синодом разрешено будет обустроить обитель, то богадельня сия и все приношения мои должны обратиться в пользу монастыря".
      
      
      
       Таким образом, Варвара Александровна уведомляла о своём неизменном желании обустроить женскую обитель. А обустройство богадельни - это мера вынужденная, это начало пути к женскому монастырю.
      
      
      
      В пользу богадельни предоставляла Варвара Александровна всю свою господскую усадьбу, со всеми каменными и деревянными постройками, сад и огород на четырёх десятинах, пахотной земли сорок десятин, лугов десять десятин, шестьдесят десятин леса. Сверх того внесла двадцать тысяч рублей в Тамбовский приказ общественного призрения.
      
      
      
      Получив разрешение на обустройство богадельни, Варвара Александровна распорядилась приготавливать комнаты, приобретать кровати, шить бельё на пятьдесят женщин. Дело подвигалось скоро. Когда же всё было готово к принятию женщин в богадельню, то была отслужена литургия, совершено молебное пение с водоосвящением, провозглашено многолетие Государю Императору, все покои окроплены святою водой.
      
      
      
      Таким образом, совершилось открытие Сухотинской богадельни.
      
      
      
      3
      
      
      
      При обустройстве богадельни, в непрестанных судебных разбирательствах по поводу принадлежности храма, Варвара Александровна забывала о своих недомоганиях, была поглощена хозяйственными делами, перепиской с племянником, саратовским вице-губернатором, который всецело помогал ей в судебных делах её. Ей хотелось посетить Саратов, пообщаться с родственниками, с епископом Иаковым, но дела не отпускали. По совету саратовских друзей и преосвященного епископа Тамбовского Николая Варвара Александровна основательно потратилась на перенос, обновление и обустройство деревянной приходской церкви. Выделила достаточное количество леса, денег, закупила новые церковные атрибуты. Всё это надо было выполнить в лучшем виде, чтобы население не роптало, не жаловалось, что оно остаётся без приходского храма. И когда препятствия на пути к созданию монастыря были устранены, то Священный Синод и судебная палата дали окончательное разрешение на устройство монастыря в имении помещицы Варвары Александровны Сухотиной: "Сухотинскую богадельню преобразовать в монастырь". Положение это удостоилось Высочайшего Его Императорского Величества Государя Императора утверждения. Было утверждено название монастыря: "Богородицко-Знаменский Сухотинский монастырь 5 класса". В монастыре полагалось быть начальнице в сане игуменьи, казначее, пятнадцати простым монахиням и стольким же послушницам.
      
      
      
      Обрадованная таким решением и окончанием судебных разбирательств, Варвара Александровна писала в Саратов Иакову:
      
      
      
      "...все препятствия теперь устранены, надеюсь на скорое открытие монастыря".
      
      
      
      Отвечая Варваре Александровне, преосвященный Иаков писал:
      
      
      
      "Вчера был у меня почтенный наш вице-губернатор, а Ваш родственник. Он привёз мне от Вас приятное письмо, сведение о Вашем здоровье, дорогом для святой церкви. Весьма я радуюсь успеху Вашему по обители. Теперь Вы должны быть довольны и благодарны Богу за его милости. Дело стоит больших хлопот, скорбей и слёз. Зато конец хорош и пробита дверь к царствию небесному. Советую Вам написать золотыми буквами над входом в обитель: "Терпение всё побеждает при содействии благодати Божьей". Или так: "Отец мой - Бог, мать моя - Терпение". И Христос пребудет с Вами".
      
      
      
       В знак благодарности за участие в её делах Варвара Александровна послала епископу саратовскому Иакову подношения: оморф прекрасной домашней работы. Иаков был тронут таким вниманием, писал:
      
      
      
      "С радостью и благодарностью я получил Ваш гостинец. Я уже служил Божественную литургию под тамбовским омофором, и молился о здравии и спасении рабы божьей Варвары, по благотворению церквям святым возлюбленной и достойной милости Божьей".
      
      
      
      О мытарствах Варвары Александровны, которые вынесла она при устройстве монастыря, Иаков писал:
      
      
      
      "Жена, когда рождает, - скорбь имеет. А Вы даёте бытие обители, усиливаетесь родить тысячи чад для неба, для Христа. Так может ли быть, чтобы сии роды людей многих обошлись без болезней тяжких? Нет, Вам надо будет потерпеть ещё много неприятностей. Но не унывайте, дерзайте, скорбь Ваша должна превратиться в великую радость".
      
      
      
       По поздней весне в храм привезли молодого помещика. Варваре Александровне сказали, что привезённый сам не может ходить. Он застыл на весенней охоте на перелётную птицу, и с тех пор страдает болезнью ног. Врачи не смогли помочь. Знахарки не помогли. И вот его уговорили посетить храм, исполнить исцеляющие его молебны.
      
      
      
      Варвара Александровна заинтересовалась, кто ж это из помещиков пожелал у них исцелиться. И к своему удивлению увидела лежащим на повозке Сергея Петровича Вязовова.
      
      
      
      - Вы ли это, батюшка, Сергей Петрович! - вскрикнула от неожиданности Варвара Александровна. Сергей Петрович потянулся к её руке, припал губами к ладони, уронил в неё тёплые слезинки:
      
      
      
      - Прости меня, матушка Варвара Александровна! Прости неразумного. Плох я. Остыл в снеговой воде. И вот... Последняя моя надежда - Господь Бог.
      
      
      
      Варвара видела перед собой совсем иного человека, не того гордоосанистого Сергея Петровича, а недвижимого, измождённого, изболевшегося, с пожелтевшим заострившимся лицом, горячечным блеском в глазах ещё молодого мужчину.
      
      
      
      - Бог простит вас, Сергей Петрович. Это хорошо, что вы обратились к Богу и к нам.
      
      
      
      Сергея Петровича внесли в храм, и священник начал службу во здравие болящего.
      
      
      
       Посещение храма благотворно сказалось на Сергее Петровиче. В конце лета он уже уверенно стоял на ногах, ходил, ездил верхом на коне. Не раз и не два посещал Варвару Александровну. Интересовался правилами монастырской жизни. Видя этот интерес, Варвара Александровна спросила:
      
      
      
      - Уж не помышляете ли вы, Сергей Петрович, о монастырском уединении?
      
      
      
      - Знаете, Варвара Александровна, пока не помышляю, а мысль всё чаще и чаще посещает меня, мне будто кто-то тихим, прелестным голосом шепчет: монастырь спасёт тебя, иди в монастырь. Думаю, как окончательно поправлюсь, то пойду в Трегуляй, попрошусь послушником, а если по сердцу, по душе придётся уклад монастырской жизни, то и останусь там. А пока читаю, читаю книги, написанные старцами-пустынниками. Год назад в руки не взял бы книжку, а теперь с великим благом в душе читаю.
      
      
      
       Только заря занялась, а Варвару Александровну позвали выйти наружу, к ней кто-то приехал.
      
      
      
      Одевшись, Варвара Александровна вышла на крыльцо, спрашивая себя:
      
      
      
      - Кого же это Бог принёс в такую рань?
      
      
      
      Напротив крыльца стояла повозка, а на крыльцо поднимался мужчина.
      
      
      
      - Здравствуйте, - сказал мужчина. - Варвара Александровна? Я к вам. Меня прислал отец Фёдор из Липовицы.
      
      
      
      Варвара Александровна разглядывала мужчину: совсем ещё юный, в тёмной одежде, волосы на плечи спадают.
      
      
      
      - Отец Фёдор? А чего он?
      
      
      
      - Пчёл прислал. Пять роёв. Говорит, обещал вам.
      
      
      
      - Точно, обещал, на Крещение дело было, в Тамбове. Уговаривал меня пасеку заводить, для начала обещал прислать молодых пчёл. Я уж призабыла наш разговор, а он вот какой, он помнит и исполнил. И чего ж нам теперь делать с пчёлами, куда их девать?
      
      
      
      - Я выехал в полночь, чтобы доставить пчёл к началу дня. А девать их куда ж, надо сразу в колоды ссыпать, пусть обживают.
      
      
      
      - Колоды? У меня нет колод. Я даже не знаю, где их взять.
      
      
      
      - Их не взять, их делать надо.
      
      
      
      - А что-то лошадь ваша пуганная какая-то. Вздрагивает, ушами прядает. С чего бы это ей? - спросила Варвара Александровна.
      
      
      
      - Волки припугнули. Вышли из царёвских низов и следовали за нами. Волк с волчицей и два подростка с ними. Не отстают и ближе не подходят, следом идут и идут. Лошадь горячится, ей бы в бег удариться, а я сдерживаю, опасаюсь, как бы горшки не поколоть. До самого бугра шли так следом. А на бугор поднялись, светать стало, они отстали. Вот она всё никак не успокоится.
      
      
      
      - Страх-то какой. Так ведь порезать могут.
      
      
      
      - Нет, летом они не отваживаются напасть, зимой - да, зимой от них всего можно ожидать.
      
      
      
      - Охотники на волков у нас что-то перевелись, вот они и наглеют. По низам заросли кустарников непроходимые, в них они и гнездятся. Беда с ними. Зимой одолевают, за овцами лезут в овчарни, крыши если соломой крыты, то прокапывают.
      
      
      
      Варвара Александровна погладила лошадь по крупу:
      
      
      
      - Бедная, вспотела вон как от страха-то. А вы выпрягайте её, нечего ей в оглоблях стоять, пусть отдыхает.
      
      
      
      Гость выпряг лошадь, привязал недоуздком к телеге, поворошил и сдвинул поближе ей траву.
      
      
      
       - Заходите в дом, - пригласила гостя, - обдумаем, что да как. Пчёлы-то не улетят?
      
      
      
      - Не улетят. В горшках они. Сверху кружевами завязаны, это чтоб не задохнулись.
      
      
      
      Варвара Александровна зажгла свечи, при их свете приглядывалась к гостю.
      
      
      
      - А вы что ж, родственник отцу Фёдору?
      
      
      
      - Внук.
      
      
      
      - Это какой же внук, уж не Сашка ли?
      
      
      
      - Сашка.
      
      
      
      - Милый ты мой! Какой дубочек поднялся! Стройненький да ладненький какой! А меня, Саша, то есть Александр, не помнишь? С дедом приезжал лет шести на освящение закладки храма. А я всё тебя хотела у нас оставить. А ты ни в какую, то за деда прятался, то в телегу уселся - не подходи ко мне. Не помнишь?
      
      
      
      - Смутно. Как во сне что-то помню, - улыбался Александр.
      
      
      
      - Ещё б, лет-то сколько минуло! Теперь ты орёлик. Ой, орёлик! Учишься?
      
      
      
      - В духовной семинарии.
      
      
      
      - И что же, скоро ли закончишь?
      
      
      
      - Год ещё.
      
      
      
      - Служить где будешь, уже знаешь?
      
      
      
      - Пока не знаю. Время покажет.
      
      
      
      - А то давай к нам в храм. Достойное у нас место. А, Александр?
      
      
      
      - Обещать пока ничего не буду, закончу семинарий - определюсь.
      
      Выяснилось, что колод нет и взять их негде.
      
      
      
      - Что ж нам делать? - спросила Варвара Александровна.
      
      
      
      - Что ж теперь, колоды будем делать, - ответил Александр, всё так же мягко улыбаясь.
      
      
      
      - Тогда так, срочно посылаю человека за плотником, а ты, Александр, пока приляг, отдохни немного, всю ноченьку ведь не спал. Пчёлы-то так и будут в повозке?
      
      
      
      - Пчёл надо бы перенести в прохладное место и притемнить.
      
      
      
      - А ничего им не будет, день пересидят?
      
      
      
      - Пересидят, бывает, в непогоду дня по три не вылетают. Сделаем им непогоду, вот и посидят.
      
      
      
      Часа два спустя пришёл плотник. Объяснили, что требуется от него.
      
      
      
      - Липа сухая толстая найдется? - спросил Александр.
      
      
      
      - Поблизости нет, в Ковальское надо ехать. Там у меня припасена сухая липа. Не сказать толстая, в обхват, - сказал плотник.
      
      
      
      - Пойдёт.
      
      
      
      - Гони, крестник, не задерживай нас, - сказала Варвара Александровна. И когда плотник удалился, пояснила Александру, - Игнат это, а крёстная мать ему я, крестила, так меня родители его попросили. Вот он у меня и у меня. Руки золотые, да винцом иногда зашибается. Ну да ничего, вроде наладился, с самой пасхи не пьёт.
      
      
      
       Весь день занимались колодами. Игнат, ровесник Александра, оказался на редкость сметлив. Внимательно выслушает Александра и сноровисто выдалбливает ямку в метровом пне, буравит в глубину толстым буравлём отверстие, долотом, стамеской расширяет отверстие, прорезает щели для летков. Александр рассказывает ему, как следить за пчёлами, как и сколько брать у них мёда, сколько оставлять им на зиму, какие медоносы уважают пчёлы.
      
      
      
      - У вас, я вижу, леса богатые. Вдоль реки ветлы много, липы. Самое то, что надо пчеле для медосбора. И луга вон, какие бескрайние. Если с ветлы и липы пчела берёт только во время их цветения, то луга цветут до осени, то одни травы, то другие, с лугов пчела хороший мёд берёт, луговой, лёгкий.
      
      
      
      - И сколько же, как вы говорите, каждая семья мёду отдаёт? - спросил Игнат.
      
      
      
      - Сильная семья фунтов двадцать, а то и более даёт. Послабее семья - и мёду поменьше даст.
      
      
      
      - А у отца Фёдора много пчёл? - спросила Варвара Александровна.
      
      
      
      - Сколько на нынешний день - не скажу, точно не знаю. Но за двести колод у него, такая пасека.
      
      
      
      - За двести? - удивилась Варвара Александровна. - Это труда-то...
      
      
      
      - Труда много, но и доход немалый, пудов до ста берёт мёда. Далеко поставляет. На заказ работает.
      
      
      
      - Молодец, отец Фёдор, - похвалила Варвара Александровна, - как, Александр, если я Игната сделаю основным пчеловодом, что скажешь мне на это?
      
      
      
      - Да судя по его умению, пчеловод из него дельный выйдет, завидную пасеку разведёт.
      
      
      
      - Ну, Игнат, слышишь, быть тебе пчеловодом. Чего не знаешь - будешь к отцу Фёдору ездить за наукой. А там и Александр где-либо поблизости осядет, приход получит. И где же ты, Александр, всему научился? Так уж ловко, так ловко работаешь. Всё-то умеешь.
      
      
      
      - Нет, - улыбался Александр на похвалу хозяйки, - я ничего не умею, но берусь за всё и делаю. Потому и кажется, что я всё умею. Да и дедова школа проявляет себя. Многое перенял я от отца Фёдора. Вот уж кто каждое дело знает и умеет. И по духовной линии, и по хозяйственной. Опытен да умён дед мой.
      
      
      
       Вечером положили в колоды луговых цветов и высыпали пчёл. Летки закрыли.
      
      
      
      В ночь Варвара Александровна не отпустила Александра.
      
      
      
      - Нет, не отпущу, не дай Бог, волки опять. Утром, утром поедешь, друг мой.
      
      
      
      Пришлось заночевать, чтобы заодно утром понаблюдать, как пчёлы начнут делать облёт местности.
      
      
      
      Глава 6.
      
      
      
      1
      
      
      
      Много забот встало перед преосвященным Николаем в деле подбора начальницы для Сухотинского монастыря. Из благочинных монастырей Тамбовской епархии таковой не находилось. А которые и имели опыт управления богадельней, например, те отказывались, ссылаясь на преклонные лета, на слабое здоровье, недостаток сил, нужных при новоустроении монастыря. Не найдя в епархии монахини на начальствующую должность, отец Николай обратился в Нижегородскую епархию с нижайшей просьбой подыскать ему монахиню нужного качества. Жребий пал на одну из сестёр Нижегородского Крестовоздвиженскорго девичьего монастыря монахиню Дорофею (до пострижения - Вера Кудрявцева). Долго Дорофея не давала согласия на эту трудную, беспокойную, исполненную многих скорбей и забот душевных должность. Усердно молилась, испрашивая у Пресвятой Богородицы совета - отважиться ей и пойти послужить в далёком незнакомом монастыре или отказаться, ссылаясь на неопытность свою. И вспомнила Дорофея слова отца Серафима Саровского, сказанные ей давно уже: "Иди, послужи барыне-то... Да берег, берег укрепляй". Слова старца прежде непонятны ей были, а теперь вдруг озарили её: вот к чему говорил отец Серафим. Вот оно и сбылось.
      
      И Дорофея дала согласие.
      
      Игуменья Крестовоздвиженского монастыря, нежно любившая Дорофею, благословила её в путь, преподав ей несколько советов по основам монашества, которые Дорофея и сама знала, но повторить, произнести их вслух и услышать из уст наставника - это как повторение пройденного для закрепления.
      
      
      
      
      
      
      
      - Обеты девства, нестяжательности и послушания плотиной становятся на пути потоков зла, и они же есть проводники к духовному совершенству, любви к Богу и ближним. А совершенная любовь к Богу требует полного отречения от себя самого и от всего, принадлежащего тебе. А это и совершается сими тремя обетами. Всего себя человек предаёт Богу, когда предаёт Ему и душу, и тело, и всё, принадлежащее ему. Предаёт душу обетом послушания, тело - обетом целомудрия, девства, принадлежащее ему - обетом нестяжательности. Таким образом, обеты девства, нестяжательности и послушания служат средствами к очищению от страстей и пороков, к достижению высшего духовного совершенства и единению с Богом.
      
      
      
      И в заключении своих слов игуменья обязала Дорофею:
      
      
      
      - А чтобы яснее видеть, как обеты могут возводить на высшую степень совершенства, и знать, как должно пользоваться этими средствами с успехом - на это есть учения и опыты жизни великих подвижников благочестия. Сама же ты должна стать образцом, до которого будут восходить те, кто будет под твоим началом. Как всё живое тянется к солнцу, так они будут тянуться к тебе. Отпущу с тобой охотниц, чтобы на новом месте при обустройстве монастырском был у тебя костяк из проверенных и уже опытных монахинь. Чтобы было тебе на кого опереться на первое время. Такие есть, которые послушны и верны тебе.
      
      
      
       Вместе с Дорофеей в Сухотинский монастырь были отпущены и с охотой поехали несколько монахинь Крестовоздвиженского монастыря. Это рясофорная послушница Мария Петровна, послушница Ирина Петровна, дочь нижегородского священника, послушница Евдокия, монахиня Лидия. Хотела бы взять с собой Дорофея и мать Матрёну, но её отговорили: стара стала мать Матрёна, может не вынести долгую дорогу. И Дорофея, скрепив сердце, простилась со своей кормилицей и первой наставницей матерью Матрёной, понимания, что прощается с ней навсегда.
      
      
      
      Погрузив свой скарб, послушницы и монашки вместе с полюбившейся им Дорофеей на трёх санных упряжках выехали по зимнему тракту в неведомую и далекую Сухотинку. По прибытии в Тамбов Дорофея представилась преосвященному Николаю и, получив приказ о назначении её начальницей Сухотинского монастыря, в тот же день прибыла в монастырь. Утром следующего дня Дорофея была принята Варварой Александровной. Они понравились одна другой. Договорились, что средствами к материальному существованию монастыря будет распоряжаться Варвара Александровна, а мать Дорофея тем временем всё своё внимание, всё усердие сосредоточит на устроении внутренней духовной жизни монашествующих и на устроении во всём строгих монастырских порядков.
      
      
      
      2
      
      
      
      Первым делом Дорофея ещё неопытных в духовной жизни послушниц и вновь поступающих распределила под начало тех монахинь, которые прибыли с ней из Нижнего. Размещала их по две, по три в келью. По собственному опыту знала, что жить одной в келье трудно и даже опасно. Жить по двое на первых порах просто необходимо. Уныние ли посетило одну из них, заболела ли - другая поддержит, отвлечёт от уныния, поухаживает за болящей. И радость, и горе - всё поделят пополам. И сама молитва составит радость и утешение.
      
      
      
      Всем сёстрам назначила послушания, соответствующие силам и способностям, и строго наблюдала за исполнением их. Особо строгие порядки завела по церковному послушанию. Внутри храма был полумрак. Перед иконами мерцали лампады. Инокини, как тени, в молитвенной тишине и безмолвии, медленно, тихо передвигались по храму. Казалось, что можно было слышать самые потаённые вздохи.
      
      Женское сердце есть женское сердце, и путь к нему через усладу от пения. Это хорошо понимала мать Дорофея. Вспоминала, как пением мать Матрёна приблизила их к себе, сколько доброго взрастила в их сердцах. А теперь Дорофее представлялась возможность употребить своё умение, свои познания в пении и применить их в церковном хоре. Проверив голоса послушниц, отобрала нужные ей и определила одно послушание - петь на клиросе. Сама обучала церковному уставу и нотному пению. И вскоре достигла того, что певчие запели твёрдо, тихо, стройно, приятно, без всяких претензий на эффекты и без всякой вычурности. Посещающие храм духовные лица из губернии и из отдалённых губерний поражались искусству пения послушниц на клиросе. Стройные женские голоса, казалось, возносили душу в горние выси, к самому Господу Богу. И редко кто мог удержаться от благодарных и особо тёплых слез.
      
      
      
       До весны Дорофея исследовала имущество монастыря, определяла на будущее, что надо будет приобретать. А с первыми весенними днями стала выходить за монастырскую ограду, изучать поведение реки. Помня слова отца Серафима, приглядывалась к берегу, к тому, как подмывают его полые воды. И поняла: берег надо укреплять, надо оттеснять воду от ограды. Не сделай она этого, как через год или другой вода подмоет каменную ограду и подступит к самому храму.
      
      
      
      Дорофея уходила далеко от монастыря, оглядывая местность и как на этой местности расположен монастырь. Ей нравилось, как выбрано место для храма, для построек. Строения кучно занимали холм над долиной, по которой протекала речка Нару-Тамбов, белые одноэтажные и двухэтажные постройки напоминали небольшой городок. И над всем этим возвышался храм. Он господствовал над всем долинным и холмовым пространством, завершал собой приятную картину обители.
      
      
      
       Варвара Александровна будто только и дожидалась начальницу монастыря. Освободившись от многих забот, она стала прибаливать. Родственники взяли её в Тамбов в надежде на то, что опытные врачи ей помогут. Но, видно, годы и большие расстройства по устроению монастыря, бесконечные судебные тяжбы так подорвали её здоровье, что её посетил мозговой удар, от которого она уже не оправилась и приказала долго жить.
      
      
      
      Весть о кончине Варвары Александровны в тот же день дошла до монастыря. С утра была проведена заупокойная литургия и панихида. Дорофея с сёстрами усердно молились об упокоении усопшей в сонме праведных.
      
      
      
      Душеприказчик Варвары Александровны начальник губернии господин Булгаков прислал гонца известить о том, что тело Варвары Александровны будет перенесено в монастырь для захоронения.
      
      
      
      
      
      
      
      В это время были окончательно завершены работы по трапезной церкви во имя иконы Казанской Божией Матери. Строили её в стенах главного корпуса.
      
      
      
      Отдав последний долг Варваре Александровне, Дорофея помышляла об освящении трапезной церкви. Но казна монастырская к этому времени была пуста, не было никаких средств на приобретение самых необходимых предметов для освящения. Господин Булгаков предложил тут же, по захоронении тела Варвары Александровны, освятить церковь. К тому же нужны были средства, чтобы принять всех, кто прибудет из Тамбова с телом покойной. Дорофея уже стала впадать в уныние оттого, что не может исполнить желание господина Булгакова. Скорбела она и грустила, не находя выхода, раздумывая, у кого можно занять необходимую для такого дела сумму денег. И вот на её радость заехали в монастырь проездом из города Борисоглебска два государственных крестьянина, назвавшихся Климентом и Михаилом. Встретившись с начальницей, они повинились от Борисоглебского духовенства, которое из-за дальности расстояния и по причинам нездоровья не могло принять участие в освящении храма и самого монастыря.
      
      
      
      - И вот нам велено нижайше кланяться вам и передать пожертвование от Борисоглебского прихода.
      
      
      
      Климент и Михаил поклонились Дорофее и передали пакет с деньгами и икону, сказав:
      
      
      
      - В пакете шестьдесят рублей серебром. А это вот икона Тамбовской Божией Матери. Будете в наших краях - милости просим погостить у нас.
      
      
      
       Этих, как с неба свалившихся, денег хватало на всё и даже частично на монастырские нужды. Дорофея тут же распорядилась, чтобы готовились к освящению храма.
      
      
      
      На тыльной стороне Тамбовской Божьей Матери Дорофея прочитала тропарь:
      
      
      
      "Днесь светло красуется град Тамбов, и святитель Христов Питирим радуется. Сияет бо ныне чудесы икона Твоя, Владычице, юже из первопрестольнаго града Москвы святитель принесе, и дивное людем являет Твое заступление, подающи исцеление всем, с верою к Тебе притекающим. Темже умильно вопием Ти: спасай нас иконою Твоею, ДевоВсепетая".
      
      
      
      Рано утром тело Варвары Александровны было внесено в храм и тут же храм был освящён, и сделано это было как бы в присутствии создательницы его. По окончании литургии и панихиды тело Варвары Александровны было перенесено и положено в склеп рядом со склепом супруга под приделом каменной церкви во имя святой великомученицы Варвары.
      
      
      
       Теперь все заботы о материальном и духовном состоянии монастыря пали на Дорофею. Надежда на милосердие Божие и покровительство Царицы Небесной поднимали Дорофее дух и уверенность в преодолении всех нужд и трудностей.
      
      
      
      Труды Дорофеи по приведению монастыря в благоустроенный порядок не остались незамеченными. Епархиальный преосвященный Николай отмечал, что новоначальница неутомимо и ревностно хлопотала, заботилась о процветании монастыря, с небывалыми кротостью и смирением приучала сестёр к жизни монашеской и вводила между ними добрые порядки, вела личную открытую примерную жизнь. Всё это послужило тому, что преосвященный произвёл Дорофею в сан игуменьи.
      
      
      
      3
      
      
      
      Исполнение наказа старца Серафима Саровского теперь уже игуменья мать Дорофея считала для себя святой обязанностью. Она собрала все монастырские силы, всё тягло и приступила к работам по укреплению берега, чтобы оттеснить воду, не дать ей подмывать и разрушать ограду. По совету Приходский священник отец Василий и Дорофея обошли место предполагаемых работ.
      
      
      
      - Начините с того, что вычистите берег, - советовал отец Василий, - а затем воль воды копаете траншеи, сажаете в них молодые вётлы, а между вётлами - ивовые кустарники, плотными рядами. Вётлы и кустарники корнями увьют землю так, что вода её перестанет размывать. А за рядами насаждений ближе к ограде надо ставить длинную плотину, используя для этого глину из ям. Вдоль плотины по течению реки выкапывать сточную канаву, по которой полая вода будет сходить в низменную сторону, к реке. Работы тяжёлые. Насельницам твоим не по силам будут.
      
      
      
      
      
      Дорофее казалось, что она просто справится с укреплением берега, а дело выходило вон куда, без посторонней силы не обойтись. А постороннюю силу оплачивать надо. А чем? Монастырская казна пуста. Надо какой-то выход искать.
      
      
      
      Пригласила снова отца Василия, деревенского старосту Степана и советовалась с ними, как дальше ей быть. И договорились: объявят они мужикам так - кому нужен строевой или дровяной лес, то идите к Дорофее на подрядные работы.
      
      
      
      И мужики стали подходить. Торговались. Осматривали место, где надо насыпать плотину, одни соглашались, другие уходили, не договорившись, ссылаясь на занятость, на свои неотложные дела. С лесником Дорофея сама осмотрела строевой сосновый лес, оставили затеси на каждой сосне, которая будет снята и отдана мужикам за работу.
      
      
      
      После того, как плотину насыпали достаточной высоты, стали в Лисьей балке набирать камень, вывозить его и укладывать по откосу и верху плотины. Сооружение получалось зримое. Приехавший в монастырь преосвященный Николай оглядел плотину и остался доволен работой.
      
      
      
      - Теперь можно спать спокойно, - пошутил преосвященный, - вода больше не станет донимать монастырскую ограду, вон какой вал соорудили, какое укрепление возвели.
      
      
      
      Преосвященный благодарил игуменью и насельниц за их великий труд.
      
      
      
      Вместе с преосвященным приехал молодой мужчина, назвавшийся Павлом Степановичем. Был он послан из Оптиной Пустыни доставить изданные церковные и святоотеческие духовные книги в монастыри Тамбовской губернии. Побывал уже в Мамонтовой Пустыни, в Трегуляйском монастыре, и вот доехал до Сухотинского монастыря.
      
      
      
       В храме Дорофея показала преосвященному и гостю из Оптиной книгу, вериги и власяницу от самого Серафима Саровского. Когда-то всё это святой старец подарил инокине Вере Кудрявцевой в знак своего расположения к ней. Теперь же она не Вера, теперь она Дорофея, а дары старца принесла с собой в монастырь, держала их в тщательно охраняемом особом сундучке. Вериги железные, весом 3 фунта, и 45 золотников, по расположению частей - в форме монашеского парамана. При них два креста: первый - с изображением Распятия Христа Спасителя и задний - с изображением святого Архангела Михаила. Вериги и власяницу возлагали по временам на больных сестер или на впавших в какое-либо искушение; и те чувствовали после того заметное облегчение.
      
      
      
       Преосвященный Николай спешил побывать ещё в нескольких храмах, а потом уже сегодня вечером или завтра утром возвратиться в Тамбов.
      
      
      
      А Павел Степанович остался отдохнуть в монастырской гостинице. После того, как книги были переданы в церковь, Дорофея пригласила гостя отобедать и отдохнуть у неё. За обедом она просила Павла Степановича побольше рассказать ей об Оптиной Пустыне, о порядках, заведённых там, о доходных статьях монастыря.
      
      
      
      - Без доходных дел монастырю выживать трудно. Мы начинаем с того, что выкупили в Тамбове дом и думаем начать там работы по ковроткачеству, шитью одежды. Хорошо бы обучить несколько насельниц иконописи, другим художественным работам. И в самом монастыре насельницы не будут сидеть сложа руки, найдётся и им работа. Пока никак не подберём из насельниц такую молодую и деловую монашку, которой можно было бы смело поручить налаживание мастерских.
      
      
      
      Павел Степанович откликнулся откровением на откровение Дорофеи.
      
      
      
      - Оптинский монастырь старый, наработаны давние доходные дела: монастырская пасека даёт немалую прибыль, разведение породистых коней, молодняк от которых с благодарностью покупает население, почтовые станции, даже купцы делают заказы на жеребят требующейся им масти для составления троек, шестёрок, земля, мельницы... Вы, вижу, лесом богаты. Сосна зрелая перестаивает уже. Лесопилку ставьте. Земли у вас низинные, заливные, под овощи хороши. Добьетёсь заказ для армии - озолотеете на овощах.
      
      
      
      - На всё, что вы называете, виды имеем, да всё в раз не захватишь. Сады заводим, огороды, выращиваем то, что идёт на стол в монастыре.
      
      
      
       Рассказал Павел Степанович и о книгопечатании.
      
      
      
      - Епархии щедро оплачивают церковные книги, а я доставляю их из издательств до приходов и монастырей.
      
      
      
      - Книгопечатание мы не поднимем, - посожалела Дорофея, - умельцев таких у нас не найдём.
      
      
      
      - Да, дело не простое, навыки да навыки нужны. У нас занимается подготовкой книг к изданию земляк ваш, уроженец села Большая Липовица Александр Гренков, ныне отец Амвросий. Опытный в книжных делах человек, языки иностранные знает. Отец Макарий души в нём не чает. Наместником своим объявляет.
      
      
      
      - О большой Липовице много понаслышана от матери покойной Варвары Александровны, а сама пока там не была. Подумываю съездить к отцу Фёдору и позаимствовать у него опытного человека по устройству пасек да свою пасеку начать обустраивать. И о внуке отца Федора, об Амвросии, тоже понаслышана от Варвары Александровны. Слух о нём добрый по тамбовским приходам и монастырям катится. Жива буду - в Оптину приду, приеду. Собираюсь вот в Москву попасть, попросить кое-кого оказать помощь монастырю.
      
      
      
      - Да у вас, кажется, и без помощи всё налажено, всё отлажено, - изумился Павел Степанович.
      
      
      
      - Нет, - загадочно улыбнулась Дорофея, - до налаженного и отлаженного ой как далеко ещё. Всё впереди.
      
      
      
      Глава 7
      
      
      
      1
      
      
      
      Игуменья Крестовоздвиженского женского монастыря Вера, близкая сестра по духу игуменье Сухотинского монастыря Дорофее, решила посетить сестру. Она возвращалась из длительной поездки по монастырям, путь её пролегал по Тамбовской губернии, и она посчитала бесстыдством со своей стороны не завернуть в Сухотинский монастырь. Давно не виделись Вера с Дорофеей, тоже в общем-то Верой до пострижения, Кудрявцевой Верой.
      
      
      
      В Тамбове игуменье дали повозку с ездовым, и она в полдень отправилась в Сухотинку. Дорогой ездовой Семён рассказывал игуменье о тамбовских монастырях, приходах, нахваливал мать Дорофею. При приближении к монастырю дорога пошла лесом.
      
      
      
      - Семён, вон на той полянке зелёной попридержи-ка коней своих, приведём себя в порядок. Негоже нам пыльным да грязным входить в святую обитель, представать перед глазами самой игуменьи.
      
      
      
      Семён послушно повернул коней на поляну, к небольшому озерцу. Ослабил сбрую, принёс воды. Вера покрестилась:
      
      
      
      - Слей-ка мне, Семён, на руки, я умоюсь.
      
      
      
      Отряхнула одежду, умылась, сменила платок, обувь. Сама всё вглядывалась в озерцо. Спросила:
      
      
      
      - Откуда же вода в него поступает? Не иначе, как из родников. Где-то рядом они.
      
      
      
      - Там вон, повыше, - кивнул Семён в конец поляны, - святой источник бьёт, Митрофаньевским его называют. Вроде бы в честь монахини какой-то.
      
      
      
      - Вон как, источник, святой, говоришь. Своди-ка, Семён, меня к нему, к святому-то.
      
      
      
       В лощине в землю опущен колодезный дубовый сруб. На выходе из земли в срубе выпилено отверстие, под отверстие подведён отлив, лоток, сделанный из коры липы. По лотку сбегает весёленький ручеёк чистой, поблёскивающей на солнышке воды.
      
      
      
      Вокруг колодца земля тщательно выровнена и посыпана мелкими цветными камешками. Рядом со срубом стоит аккуратный столбик, покрытый на два ската покрашенными досками. Под скатами, защищённая от дождей и снега, икона Знамения Божьей Матери.
      
      
      
      Вера встала на колени, покрестилась, шепча молитву, земно поклонилась источнику и иконе. Встала на ноги, заглянула в колодец. Один угол освещало солнце. Было видно, как пульсирует из глубин земных вода, как играют песчинки в воде, подняла глаза, поворачиваясь, оглядела местность.
      
      
      
      - Благодать Божья. Птички поют. Рай, чистый рай. Что ж, тут и до новой игуменьи так было ухоженно всё?
      
      
      
      - Нет, - ответил Семён, - источник был, к нему приходили, но не так было. Игуменья новая много нового обустроила, начиная вот с этого источника и дороги к обители. А уж о самой обители и говорить нечего. Порядок, как в армейском городке. Приедем вот, сама увидишь и оценишь. К источнику люди пошли со всех сторон, даже издалека приезжают и приходят. Омываются водой, целебная она, Митрофаньевская-то. С собой набирают. Говорят, особенно детям пользительна. Многие хвори как рукой снимает.
      
      
      
      - Обитель-то в каком направлении?
      
      
      
      - Да верста до неё по прямой. Во-он, гляди на ту сосну, что выше всех других сосен поднялась. Она как бы обозначает обитель, направление даёт. Царь-сосна. Так её зовут.
      
      
      
      - С чего же она так поднялась, земля под ней особая?
      
      
      
      - Да какая там особая. Поднялась вот над другими соснами, а с чего - кто ж может сказать. Может, что и есть под корнями её. Выросла вот и стоит. Подойдёшь к ней, во всем лесе тишина, а в её вершине постоянно ветер живёт. Вот ведь какая она, Царь-сосна. Со всех сторон далеко её видно. Будто кто обозначение сосной этой сделал: обитель здесь неподалёку. Вот, проедем немного лесом, и купол храма с крестом золотым из-за деревьев выглянет.
      
      
      
       Встреча двух игумений была изумительной, они долго не могли отойти одна от другой, вглядывались друг другу в лица, в глаза. Не пристало им радость излишне выказывать, смиряли себя, а радость преодолевала смирение, рвалась наружу.
      
      
      
      - Ну, мать Вера, ни сном, ни духом не могла подумать и предположить, что так вот, как в сказке, придёшь ко мне. Так уж рада я тебе, так рада, что в мыслях вся растерялась от такого твоего подарка, - восклицала Дорофея, оглаживая сестру, подругу молодости, привлекая её голову к своей груди.
      
      
      
      - Рада и я тебе, Дорофеюшка, вижу, помнишь меня, не забыла. И я слышу-послышу о монастыре твоём, все-то нахваливают тебя, все-то на тебя указывают, на твоё радение к обители да твоё усердие к угождению Богу, на твоё послушание, дай, думаю, хоть разок ещё погляжу на неё. Я ведь почти уж отошла от управления монастырём своим, передаю тихонько дела другой игуменье, вот времени-то свободного мне и прибыло, вот и тронулась в путь по монастырям. В Оптиной была. Со старцами беседовала. Просветление душевное получила от слов их. Макарий уже слаб становится, а вот Амвросий - этот всем духовникам духовник станет, светлый ум, чистое сердце, благодать в душу вселяется от слов его тихих. Ну, и мимо тебя проехать не могла. Тебя навестить повела дороженька. Бог и сподобил встретиться нам. Хорошо ты меня принимаешь, всей душой, рада я, что ты памятливая на добро. Слава тебе, Господи.
      
      
      
       Дорофее передавали, что её мать Матрёна скончалась, она молилась за упокой её ангельской души. А теперь не преминула спросить Веру:
      
      
      
      - Мать Матрёна болела, страдала?
      
      
      
      - Нет, в её годы не страдают. Призвала нас в полдень к себе, простилась со всеми, попросила, чтобы пособоровали её. А как пособоровали, то тем же часом дух испустила. Легко преставилась, святая смерть выпала на её долю.
      
      
      
      - Да оно по-иному и не должно было быть. Истинное слово - святая душа. Спасительница моя и сохранительница. Помоги ей, Господи, прими под свой благодатный покров. Она мало доброго видела на земле, пусть зачтётся ей покоем на небеси на веки вечные.
      
      Вместе они, две игуменьи, отстояли вечернюю службу в церкви. Хор на клиросе старался угодить гостье, пели монашки проникновенно, чисто, от чего Вера всплакнула и посетовала:
      
      
      
      - После тебя, Вера, то бишь, Дорофеюшка, хор наш сошёл на нет, приглашаем со стороны учителя пения, а всё что-то никак не выходит, как оно выходило при тебе. Редкостный талант ты по музыкальному делу и пению, редкостный.
      
      
      
      2
      
      
      
      Отдохнув ночь, после утренней молитвы и трапезы гостья пожелала ознакомиться с монастырским хозяйством, поглядеть, чего тут подруга её натворила, можно сказать, с нуля.
      
      
      
      Знакомство началось с храма. Дорофея показала ковчежец с частицами от камня Гроба Господня и Ризы Господа Иисуса Христа, Саввы Освященного и 12 частиц святых мощей. Находился этот драгоценный ковчежец на резных позолоченных ножках за первым клиросом на особом возвышении. В напрестольном серебряном кресте, кроме частиц от камня Гроба Господня и Ризы Господа Иисуса Христа, Саввы Освященного были частица от древа Креста Господня и 27 частиц святых мощей угодников Божиих.
      
      
      
      Среди многочисленных святых образов были особо почитаемые иконы Иверской Божией Матери, Милостивая и Троеручица. Иверский образ был написан в Нижнем Новгороде. Икона повторяла размер чудотворного образа, находящегося в Иверской часовне Московского Кремля. На иконе в честь Милостивой Божией Матери Пресвятая Богородица была изображена в полный рост. Икона Божией Матери "Троеручица" была прислана игуменье Дорофее в благословение обители со Святого Афона.
      
      - Речку-то как, укротила? Пойдём-ка поглядим, как ты исполнила указание батюшки Серафима.
      
      
      
      - А ты, мать Вера, и это помнишь? - спросила Дорофея.
      
      
      
      - Что вчера было, я помню смутно. Что было десяток лет назад и более того, помню как нынешний день.
      
      
      
      Они прошли на плотину. Вера оглядела её в одну сторону, в другую, покачала головой:
      
      
      
      - Чисто Волгу какую отгородила. Куда дело годится. Какое сооружение воздвигла. Это от речушки вон той?
      
      
      
      - Она летом речушка речушкой, а разлив начнётся - глазом не окинешь, вот сколько воды прибывает с окрестных полей и лесов. Под самую стену волны бьют. Да как дружно размывают берег! Грунт податливый был, вот она и управлялась с ним по-своему. А теперь нет, не достают воды плотину перескочить, далеко не достают. Надёжно отгородились. Вот и выполнила я наказ отца Серафима. Спокойна теперь перед его памятью.
      
      
      
       От плотины пошли по монастырю. Дорофея показывала постройки, трапезные, мастерские.
      
      
      
      - Сколько же душ у тебя теперь, едоков сколько?
      
      
      
      - Да вот за полтыщи перевалило.
      
      
      
      Вера приостановилась от неожиданности, спросила:
      
      
      
      - Я не ослышалась? Иль на самом деле полтыщи?
      
      
      
      - Именно так, мать Вера, именно так, - вздохнув, подтвердила Дорофея.
      
      
      
      - Ой-ёй-ёй, сколько забот, сколько хлопот.
      
      
      
      - Хватает. Два храма у нас, а уже тесно. Думаем начинать третий храм ставить. Просторный. Капитал под него готовим. Трапезой обходимся, всё в основном своё, мало что прикупим, больше выменяем то на зерно, то на овощи. На одёжку тоже выгадываем, не из последнего живём. А вот на храм капитал нужен немалый, свободный. Все насельницы организованы в артели человек по пятнадцать, по двадцать. Весной, только земля согреется, дружно выходим на пахоту, боронование, посев семян, высаживание рассады, полив, прополку. Насельницы грамотные выезжают в учреждения: училища, больницы, дома призрения - заключают договоры на поставку овощей. Отдельные артели трудятся в лесу на сборе ягод, грибов, орехов, лечебных трав. Сад немалый, тоже рук да рук требует, ухода за ним много. Всё, что набираем, сушим, ссыпаем в деревянные лари. Зима долгая, зима всё приберёт. В лесу наёмная мужская артель снимает зрелые сосны, распиливает их на брусы, доски, тёс. Работают из половины. Сколько напилят - делим пополам, одна половина монастырю, другая артельщикам за работу. Осенью, зимой сёстры занимаются рукоделием в мастерских. И нет для сестёр такой работы, которую они не знали бы в совершенстве. Нет такой работы, вроде бы исполняемой только мужчинами, чтобы не освоили её сёстры. Тканье ковров и полотен, шитьё золотом, шелками и синелью, вязания и вышивания, - всё это выполняется с совершенством. И всё это при умелом устроении торговли приносит доходы монастырю. Шитьё, ковры из монастыря находят выгодный сбыт в Москве и Петербурге. Купцы, перекупщики за этим товаром охотятся, задолго до исполнения заказы дают и оплачивают. Говорят, от наших поделок слава добрая о монастыре идёт по всей Руси-матушке.
      
      
      
      - А я о чём же, и я о том же, как начнут нахваливать Сухотинский монастырь, так мне кажется, что это меня саму нахваливают. Даже больше, чем саму. Смущение одно. Грех один с этим нахваливанием. А с другой стороны, почему бы не сказать доброе слово, если дело этого заслуживает?
      
      
      
      Вечером две игуменьи долго не спали, сидели на веранде и тихо беседовали. Тихо и ласково, не торопясь. Как обычно беседуют добропорядочные сёстры после долгой разлуки.
      
      
      
      Вера вспоминала мать Дорофею, ту игуменью Крестовоздвиженского монастыря, которая поставила на ноги и научила любви божественной двух Вер сразу, одна после смерти Дорофеи стала её преемницей, другая носила имя, игуменья мать Дорофея, полученное от настоятельницы.
      
      
      
      3
      
      
      
      Дорофея крестовоздвиженская наставляла послушниц:
      
      
      
      - Имейте, прежде всего, страх Божий в сердце своём, да вселится в вас Дух Святой и наставит на путь истинный. Живите равно духовной и телесной пищей и одеждою по заповедям святых отцов, а нищих поите и кормите досыта и милостыню давайте, дабы не оскудело место это святое.
      
      
      
      И они наставлениями её теперь жили.
      
      
      
      - Разговорились мы, Дорофеюшка. Встретила вот тебя, а у меня мать наша наставница Дорофея теперь с ума не сходит. Ты не всё могла знать о ней, я с ней больше твоего пробыла, вот и послушай, как я тебе её обрисую.
      
      
      
      
      
      
      
      Она ведь, не чета нам, из дворянского рода вышла. Звали её Дарья Мартынова. По воле родителей была выдана замуж за поручика Новикова. Детей троих нажили, подняли, воспитали. А по кончине мужа, отказавшись в пользу детей от своего имения и от душ крестьян, поручив их попечению ближайших родственников, избрала для себя путь иноческой жизни, укрепляясь наставлением святого апостола: "Сущая истинная вдовица и уединенна уповает на Бога и пребывает в молитвах и молениях и день и нощь".
      
      
      
      До поступления своего в монастырь была самая живая, образованная светская дама, не обладала даже, по собственным словам её, никакими особенными духовными возбуждениями, тем более, не имела склонности к молитве и духовной деятельной жизни. Овдовевши, она раз случайно заехала в Пензенский мужской монастырь, где настоятельствовал блаженной памяти отец архимандрит Израиль, впоследствии настоятель Нижегородского Макарьевского монастыря.
      
      
      
      Прежде всего, зашла она в церковь, в то самое время, когда сам настоятель с большим умилением читал во время положенного правила акафист Пресвятой Богородице. Тут благодать Божия коснулась сокрушённого сердца молитвенницы Дарьи. Она пришла в такое умиление, что с этой минуты решилась посвятить себя всецело служению Божию и для молитвенного подвига и для безмолвия идти в монастырь. После правила пригласил её к себе настоятель и тут в духовной беседе об иноческой самоотверженной жизни ещё более возжёг в сердце её ревность и пламенную любовь к Богу. Она не могла придумать, какой возложить на себя первоначально образ смирения и уничижения, и, уезжая от архимандрита Израиля, в знак самоотвержения вместо светской шали повязала свою голову салфеткой и в таком виде приехала к своей сестре, которая поражена была удивлением, увидев свою сестру в столь странном головном уборе.
      
      
      
      И вот вдовица Дарья поступила в Пензенский Троицкий монастырь, в число послушниц. Исполняя неуклонно возлагаемые на неё труды и проходя монастырские послушания, Дарья обратила на себя внимание монастырского начальства и была пострижена в рясофор с именем Александры. С первых дней своего иночества монахиня Александра, усугубляя свои труды для пользы обители, являла собою пример усердия.
      
      
      
      Начальница того монастыря, игумения Евпраксия, предложила ей, как более других способной и ревностной монахине, принять участие в изыскании достаточных средств к безбедному существованию монастыря. Испросив благословения епархиального начальства и получив сборную книгу, вручила её монахине Александре с тем, чтобы она немедленно отправилась в Москву за сбором доброхотных подаяний.
      
      
      
      При исполнении этого послушания монахиня Александра имела случай быть в Нижнем Новгороде и представиться епископу Вениамину, который приглашал её остаться здесь и поступить на место просившейся тогда на покой игуменьи Крестовоздвиженского монастыря. С благоговением и покорностью приняты были слова архипастыря монахиней Александрой, но на этот раз не могли в ней поколебать той мысли, с коей приняла она послушание от игуменьи Евпраксии, непосредственной своей начальницы, и она продолжила свой путь в Москву.
      
      
      
       На обратном пути в Пензу она вторично была в Нижнем Новгороде. По обязанности своего звания представляясь Преосвященному Вениамину, монахиня Александра узнала от него, что на представление его Синоду о перемещении её из Пензенского в Нижегородский монастырь получен уже указ с назначением её игуменьей Крестовоздвиженского монастыря.
      
      
      
      По прибытии в Нижний Новгород монахиня Александра пострижена была в мантию, с наречением имени Дорофея, и возведена в сан игуменьи.
      
      
      
      Игуменья Дорофея, прекрасно устроив свою обитель, всего более старалась о нравственном ее устроении, проводивши всю жизнь в назидании духовном вверенных ей лиц и в непрестанной молитве ко Господу, пылая к Нему любовью, не оставляла при этом и занятий по хозяйственной части.
      
      
      
      При жизни блаженной памяти отца Серафима некоторые монахини Крестовоздвиженского монастыря отправлялись в Саровскую обитель для принятия благословения от великого старца. Об игуменье Дорофее он отзывался с особым уважением: "Я люблю вашу матушку и уважаю; она прекрасная, богоугодная подвижница и святой жизни". Его спрашивали: "Разве вы, батюшка, знаете её?" - "Нет, я не видал её, но знаю её духом".
      
      
      
       По смерти игуменьи Дорофеи, богатой духовными дарами, земного достояния её ничего не осталось. Не на что даже было купить гроб. Но Господь, хранивший жизнь её, устроил премудрыми судьбами всё нужное для достойного погребения избранницы Своей. Один ростовский купец, К. С. Сорокин, имел особое уважение к игуменье Дорофее. Он ехал по делам в Нижний в то время, как она испустила свой дух. В ночном явлении на дороге, приближаясь к городу, он видел её в церкви, в самих Царских вратах, надевающую на себя белую драгоценную мантию, на груди сияли бриллианты в виде звезды, на лице её радость и красоты, церковь освящена ярким светом светильников. Это предвещало ему, по его соображению, радость и утешение при свидании с нею. Вышло напротив. С приятной надеждой он взошёл в келью игуменьи и, к невыразимому удивлению, поражён был печальным зрелищем. Перед ним лежало бездыханное тело глубокоуважаемой им игуменьи. Он пал с горькими слезами на пол и долго-долго оставался в этом положении. Узнавши, наконец, о глубокой бедности, окружавшей умершую, вынул 500 рублей и отдал их в распоряжение казначеи. И так всё было приуготовлено лучшим образом к погребению уважаемой игуменьи. "Не рука ли Божия сотвори сия вся?"
      
      
      
      Вот и не стало у нас умной и благочестивой наставницы! Недаром она жила, а, как добрая раба Божия, своею жизнью, опытностью, благочестием приобрела Христу Спасителю многих последовательниц и украсила вертоград духовным венцом девственных подвижниц. Она вполне оправдала своё назначение, вполне соответствовала своему имени, которое знаменует дар Божий.
      
      
      
      Вот какой была та, кто пожертвовала тебе имя своё. Как же нам не любить её, как не почитать, как не следовать ей.
      
      
      
      Вера и Дорофея замолчали. Дорофея, растревоженная рассказом Веры о матери Дорофее, никак не могла смежить глаза, заснуть. Уже и полный месяц скатился с высоты неба на самый лес, и над полями и лугами алой зарёй занялся край неба, готовясь к новому дню, а Дорофея всё сравнивала свою жизнь, свое дело с жизнью и делом наставницы своей первой.
      
      
      
       Глава 8
      
      
      
      1
      
      
      
      Перед закатом солнца, когда свет его проникал в окна и оконца в куполе храма, и оттого весь храм светился внутри янтарным сиянием, иконы будто оживали в иконостасе и на стенах, источали тёплое сияние, в храм вошла высокая статная женщина в тёмных одеждах, остановилась перед иконостасом, начала медленно креститься, кланяться, шептать молитву.
      
      
      
      Присутствующие в храме и сама мать Дорофея не могли глаз оторвать от женщины. Что-то невообразимо таинственное было во всём её обличье. Она была явно не из местных, даже не из ближайших приходов, а откуда-то издалека явилась в храм.
      
      
      
      Началась вечерняя служба. На клиросе запел хор. Храм наполнился вместе с янтарным сиянием тихими, благозвучными, слаженными в пении женскими голосами. И сияние, и пение, казалось, вознесли сам храм и присутствующих в нём в горние выси, подняли над миром в небесные таинства.
      
      
      
      По щекам женщины скатывались слёзы. Она уже не крестилась, не шептала молитву, а углубилась всей собой в свет и звук, которые наполняли храм. Так она простояла до конца вечерней службы. Затем попросила, чтобы её свели к игуменье. Сводить не надо было, мать Дорофея оказалась тут же рядом. Женщина поцеловала крест и руку игуменьи, указала на две иконы, спросила:
      
      
      
      - Это икона Иверской Божьей Матери, а эта - Милостивой Божьей Матери, я не ошибаюсь?
      
      
      
      - Истинно так, - ответила Дорофея, - многие из ближних мест и из дальних стран питают искреннее усердие к сим иконам. Иверская писана в Нижнем Новгороде, она одинаковой величины с чудотворной иконой, находящейся в одной из московских часовен. А Милостивая изображена как есть, во весь рост.
      
      
      
      - Хорошо, - тихо произнесла женщина. - А теперь я вас попрошу, чтобы вы устроили на Иверской серебряную ризу, а Милостивую покрыть бархатным балдахином. Это возможно?
      
      
      
      - У нас опытные насельницы, все возможно.
      
      
      
      - Тогда примите от меня на это дело и на храм, - женщина с поклоном передала Дорофее кожаный кошелёк с деньгами. - Я возвращаюсь из Таганрога. Брата там похоронила. Поминайте его...
      
      
      
      - Как называть брата? - спросила Дорофея.
      
      
      
      - Всеволодом называйте, - ответила женщина.
      
      
      
      Дорофея будто обожглась об это имя, пристально вгляделась в женщину, спросила:
      
      
      
      - Ночь надвигается. Вы у нас заночуете?
      
      
      
      - Можно и заночевать. От самого Борисоглебска весь день едем. Кони утомились, да и я тоже уже не молоденькая выдерживать такие расстояния. Помыться бы, поспать спокойно.
      
      
      
      - Будет, будет вам и воды вволю, и сон тихий.
      
      
      
      2
      
      
      
      Дорофея узнала в гостье жену генерала Ивана Васильевича Турчанинова Екатерину Матвеевну. И руки у нее опустились. Признаться или не признаться Екатерине Матвеевне, что она, нынешняя Дорофея, есть та нищенка с ангельским голосом Вера? Вроде бы и не стоило вводить в смущение богатую гостью, но в то же время очень уж хотелось узнать о благодетеле, об Иване Васильевиче. И только когда Екатерина Матвеевна уже собралась отходить ко сну, Дорофея тихонько спросила:
      
      
      
      - Екатерина Матвеевна, а вы меня не признали?
      
      
      
      - Я? Вас? Что-то нет, - Екатерина Матвеевна явно растерялась. - Вы знаете моё имя? Откуда оно вам известно?
      
      
      
      - Екатерина Матвеевна, вы помните тех девочек - нищенок, которых подобрал с дороги Иван Васильевич и которых пригрел в своём имении. Веру помните?
      
      
      
      - Вы... Вы та самая Вера? Невероятно. Лет сколько минуло. Так это вы, Вера, выходит и есть игуменья этого монастыря Дорофея? Да, да, помню, графиня Орлова хлопотала перед Иваном Васильевичем о разрешении на жизнь вашу в монастыре. Помню...
      
      
      
      - Я та самая Вера и есть. Теперь во мне трудно признать ту девчушку, согласна. А я вас не сразу, но узнала. Как Иван Васильевич, жив ли, здоров ли?
      
      
      
      - Жив. Постарел, конечно. Но всё такой же могутной. Годы не берут его. В Москве постоянно живём. В поместья не выезжаем. Вот радости-то будет Ване, когда расскажу ему о вас, Вера. С вами ведь сестра была, скромная такая, кажется Софья?
      
      
      
      - Была сестра, царствие ей небесное. После того, как ушли от вас и оказались в Крестовоздвиженском монастыре, она недолго прожила, заболела, умерла в младые лета. Мать Матрена с нами была. Старенькая совсем умерла. Так что я одна теперь, с сёстрами духовными. А вы брата похоронили, Всеволода?
      
      
      
      - Да, его. Не старый ещё, а заболел неизлечимой болезнью, она его и свела в могилу. Две дочки у него остались. Взрослые уже. Буду просить Ваню в Москве пристроить их. А ты, Вера... Как-то странно всё у тебя получилось. Ведь большие надежды Ваня возлагал на тебя, голос твой пленял его, хотел в Москве дать тебе образование. А когда вы тайком ушли, то он очень даже расстраивался, никак не мог понять, почему это люди уходят в неизвестное.
      
      
      
      - Люди если уходят от чего-то, то идут к чему-то. Вот и мы участь свою искали. И нашли. Одни в землю легли, другая, то есть, я, за себя и за них живу, служу перед Богом. Так оно и ведётся меж людьми.
      
      
      
      - Вера, а не поехать ли тебе со мной в Москву? Погостите у нас. Ваня сведёт вас с нужными людьми, которые помогут вашему монастырю. Вы ведь храм новый желаете закладывать. Пользовалась я таким слухом.
      
      
      
      - Желаем. И заложим. Будем с Божьей помощью строить. Есть большая необходимость в новом храме.
      
      
      
       Дорофея задумалась. Екатерина Матвеевна подсказывала ей надёжный ход, сама давно собиралась поехать в Москву, да всё как-то мыслью не могла зацепиться за кого-либо. Приехать в никуда - это неразумно. А вот к Ивану Васильевичу было бы в самый раз. Доброе дело предлагает Екатерина Матвеевна, доброе.
      
      
      
      - А коль необходимость есть, то за чем же дело стало, завтра и поедем.
      
      
      
      - Завтра - нет. Дела у меня неотложные. Только денька через три можно. Да вы мне адресок оставьте, по адреску вас найду в Москве.
      
      
      
      - Три денька? Вера, я могу подождать три денька. Я хотела побывать ещё в Трегуляевском монастыре. В Тамбове кое-кого навестить. Будет ли ещё случай такой у меня, побываю ли в этих местах ещё когда. Давай так и договоримся - три дня. Значит, в субботу поутру и выедем. Как?
      
      
      
      - В субботу? Можно в субботу.
      
      
      
       - Вот и договорились. Я, Вера, рада тебе, ей-богу рада. Ты забудь моё отношение к вам в поместье Ивана. Глупости всё. От молодости. Я тогда молодая была, а Ваня столько уж внимания вам уделял, столько говорил о вас, столько восхищался вами, что невольно подозрение разжёг во мне. Как же, он молодой, ты юная, как цветочек цветёшь. Мало ли, мужчина ведь. Вот я и напрягалась, вот и пыталась вас не замечать. Дело житейское. Так что прости меня, пожалуйста. Прости.
      
      
      
      - Да что вы, Екатерина Матвеевна. Всё в прошлом. Какие могут быть обиды. Я вполне счастлива, благодарю Бога, что он привел меня к Себе.
      
      - Вера, а я ведь женщина, я не понимала и не понимаю вас, ваши обеты девственности, нестяжательства, послушания, мне кажется, недостижимы. Как же это так, все радости жизни самовольно отринуть. Не понимаю.
      
      
      
      - Всё просто, Екатерина Матвеевна, - тихо улыбнулась Дорофея, - когда Бог всей душой владеет, тогда мирские дела не в счёт, их для нас не существует. Мы не помним о них. Это большая наука, скажу я вам. Трудная наука.
      
      
      
      3
      
      
      
      Дорофея не могла поспешно отлучиться на неопределённое время от монастыря, так как у неё было одно важное и незавершённое дело. Основанную ею школу для детей-сирот надо было расширить для новых поступивших в монастырь детей. Если их было двенадцать, то теперь становилось сорок, их переводили в её монастырь из Темникова. Наставница и она же учительница в монастырской школе Любовь Владимировна Хотяйнцева срочно выехала под Рязань оформлять наследство на владение поместьем родителей, умерших одним летом, и должна была вот-вот вернуться. Любовь Владимировна происходила из дворян Московской губернии, имела хорошее воспитание и образование, полученные в одном из благородных пансионов С.-Петербурга. Она одна в школе вела сразу несколько дисциплин: письмо и чтение, арифметику и русскую грамматику, сведения из географии и истории, пение и Закон Божий.
      
      
      
      Людмила Владимировна вернулась вечером, а утром пришла к Дорофее с докладом. Имение она оформила по всем законам, получила на владение и распоряжение им удостоверяющую грамоту.
      
      
      
      Показав грамоту Дорофее, вдруг сказала:
      
      
      
      - Мать Дорофея, у меня было время подумать, а подумав, я решила имение продать и вырученные деньги вложить в строительство нового храма в монастыре. Благослови меня на это.
      
      
      
      - Не поторопилась ты с решением? - спросила Дорофея после обдумывания услышанного. - У тебя другого имения нет, чем жить станешь, когда уйдёшь из монастыря?
      
      
      
      - Я не уйду из монастыря. Если меня примете, то останусь до конца дней своих с вами, у вас. Назначьте мне послушание в школе. Можете и другое послушание давать. Я ко всему готова. Прошу принять от меня мой дар на храм в нашей святой обители.
      
      Как когда-то первая наставница тогда ещё Веры Кудрявцевой мать Дорофея в Крестовоздвиженском монастыре, так сейчас игуменья Сухотинского монастыря Дорофея, внимательно всматривалась в Людмилу Владимировну. Не торопится ли, не станет ли с годами сожалеть о принятом решении, не станет ли винить её, игуменью, что не смогла или не захотела её отговорить от необдуманного поступка.
      
      
      
      - Давай так порешаем, Любовь Владимировна, Люба, с имением не торопись. Как там у тебя управляющий, надёжный?
      
      
      
      - Папа души в нём не чаял.
      
      
      
      - Ну и хорошо. И пусть управляет. Ты ещё раз туда поезжай, определись, сколько в год управляющий будет выделять тебе из прибыли от земли, и живи спокойно. Монастырю, тем более на постройку храма, деньги всегда нужны. Пусть твоё поместье будет у нас резервом. А поживёшь в послушницах, не переменишь своего решения, так и быть по-твоему. На этом мы с тобой и договоримся. Проведу тебя по разряду послушниц, и живи, учи детишек, учи взрослых письму и чтению, тех, которые пожелают. А пожелает немало. Это и будет твоим послушанием. Пойдём смотреть, как нам место для занятий распространить. Думаю, отдельный домик тот, что стоит за главным корпусом, полностью приспособить под школу. Там и тебе найдётся где поселиться, две комнаты светлые есть, с печкой. Мебель поставим - живи и живи.
      
      
      
       Домик пустовал после ремонта. Посмотрели две большие комнаты, которые планировались под трапезную для нанятых работников, договорились: заказать плотникам поделать длинные столы, а к столам лавки.
      
      
      
      - Сорок? - переспросила Люба. - Придётся в несколько смен запускать детей.
      
      
      
      - Давай, Люба, так условимся: ты принимаешь дом под своё усмотрение, обставляешь, как надо, напиши список необходимых учебников, книг для чтения, казначея тебе выделит на всё это деньги, поезжай в Тамбов и приобретай всё необходимое. Не скромничай. Школу хорошо обставляй, по всем правилам. Я отлучусь на неопределённое время, хочу в Москву поехать, а ты с казначеей решай все дела свои. Я её поставлю в известность.
      
      
      
      Люба на радости расцеловала руку игуменье:
      
      
      
      - Ой, матушка, да у меня будет тут и библиотека! Закуплю краски для обучения рисованию! Музыкальный инструмент купим, музыке будем обучать!
      
      
      
      - Это хорошо, что ты с восторгом берёшься за дело. Библиотека нужна. Рисованию учить надо, особо одаённых детей будем посылать в епархию для обучения иконописанию. Своих певиц для клироса будем готовить. В этом деле я тебе наипервейшей помощницей стану. С Богом, милая, с Богом. Привезу тебе из самой Москвы икону Иверской Божьей Матери, в школе твоей будет стоять.
      
      
      
       - Хочу спросить, мать Дорофея.
      
      
      
      - Спрашивай.
      
      
      
      - А почему на Руси у нас так почитаема Божья Мать?
      
      
      
      - Вон ты какой вопрос непростой задала. Верно подметила, много на Руси почтенных икон, а Божья Мать особо почитается. Всё оттого, что на Руси большое почтение к земле люди имеют. Она ведь нам мать сыра земля. Кормилица наша и поилица. А икона - Божья Мать. Чувствуешь, мать земля, божья Мать. Вот потому и почтение такое Божьей Матери на Руси развилось столь широко и повсеместно. И вся Русская земля сделалась особым уделом Божьей Матери, стала называться "Домом Пресвятой Богородицы". Вот откуда всё идёт. Храм наш назван в честь иконы Знамения Божьей Матери. Новый храм назовём в честь иконы Иверской Божьей матери. Разрешение на это уже получено. Теперь дело за всеми нами.
      
      
      
       - Матушка! Матушка игуменья! Выходи-ка наружу, пойдём к храму! К храму, матушка! Чудо-то там какое! - звала Дорофею монахиня Митрофания. Взяла вышедшую Дорофею за руку, увлекая к храму. Туда уже торопливо собирались насельницы, окружали полукольцом стоящего перед входом в храм на коленях и молящегося, и кланяющегося мужчину. Первым делом Дорофея строго спросила с привратницы:
      
      
      
      - Кто пропустил? Почему без моего ведома?
      
      
      
      Привратница тихо оправдывалась:
      
      
      
      - Не смогла, матушка, отказать просьбе его. Не смогла. Послушай его. Послушай.
      
      
      
      Дорофея подошла к мужчине, наклонилась, спросила:
      
      
      
      - С вами что? Это женская обитель. Сюда без моего ведома ни одна нога мужчины не ступает.
      
      
      
      - Прости, матушка, - поднял глаза в слезах на игуменью мужчина, - прости, ногой я не ступил на вашу землю, я её на коленях прошёл. По обету иду на коленях от самой Берёзовки, что за Сампуром и до вашего храма, до Знамения Божьей Матери. Не сердись, матушка, и строгость ни на кого из своих насельниц не возлагай. Обет я исполняю. Видишь, что теперь с моими ногами стало.
      
      
      
      Мужчина прилёг на бок, показывая колени. Одежда на коленях протёрлась, свисала лохмотьями, из-под лохмотьев виделись открытые кровоточащие раны.
      
      
      
      Дорофея отвернулась от ног мужчины, приказала:
      
      
      
      - Носилки сюда. Кладите его на носилки и в лечебницу.
      
      
      
       В лечебнице сама обрезала разлохмаченные штанины, промыла колени, смазала их мазью, обернула простынными полосами.
      
      
      
      Мужчине было никак не более двадцати пяти или тридцати лет. Тёмно-русые волосы сваляны. Светло-серые глаза то оживали, делались любопытными, то затухали, меркли. Раны на ногах явно приносили страдание этому молодому здоровяку.
      
      
      
      Мужчина тем временем рассказывал:
      
      
      
      - На море служил я, корабль наш в беду попал, тонуть стал, на бок лёг, команда, как горох, высыпалась в море, спасали, кто, как и чем мог. А я степняк, я плавать с детства не научился, вцепился в обшивку корабля и стал Бога просить пособить мне, сохранить жизнь. И явилась мне Божья Мать на облаке, и поплыло облако в ту сторону, куда ветер его гнал. Стало сносить корабль перевернувшийся вслед за облаком. Так и прибился корабль и я, вцепившийся в него, к земле. Как очутился на берегу, того уже не помню. И обет дал я: уйду в храм Божьей Матери, служить ей буду всю оставшуюся жизнь. А ещё поклялся, если в живых останусь, то от самого порога своей избы пойду на коленях в храм Знамения Божьей Матери и буду весь свой путь благодарить её за спасение живой души. Вот и привела меня дорога долгая в храм Знамения Божьей Матери. Три дня и три ночи шёл. Вроде бы недалеко, а пройди-ка на коленях. А чтоб люди не останавливали, да не спрашивали, шёл от деревень подальше. Вышел к реке Цне, берегом шёл. Она течет, будто ведёт меня, а я всё за ней, я всё за ней. Сваливался на бок, отдыхал и опять шёл. И ни разу не помыслил на ноги встать. А как дошёл до впадения в Цну вашей речки, Тамбовки, так и пошёл по её бережку навстречу течению к вашему храму Пресвятой Богородицы. Во-о-он откуда завидел его, силы прибыли, забыл про боль в коленях, бегом на них побежал. И дошёл. Исполнил обещание, данное Пресвятой Богородице.
      
      
      
      - Зовут-то как тебя? - спросила Дорофея.
      
      
      
      - Петром зовите, - ответил мужчина, перекрестился и всхлипнул судорожно, глядя неотрывно на икону Знамения Божьей Матери.
      
      
      
      Любе, учительнице, Дорофея коротко сказала:
      
      
      
      - Походи за ним, поставь на ноги.
      
      
      
      
      
      Глава 9.
      
      
      
      1
      
      
      
      Дорофея и Екатерина Матвеевна наконец-то пустились в дальний путь. Пока что ехали в Тамбов. Разговор вели неспешный то о жизни семьи генерала, то о монастырских делах и заботах Дорофеи. Постаревшая, но мало утратившая правильные, строгие черты лица, Екатерина Матвеевна всей собой живо напоминала Дорофее об их далёком прошлом. И казалась сама себе Дорофея в том прошлом чуть ли не лёгкой птичкой со звонким чистым голосом. И печаль ложилась на сердце от утрат близких людей. Если родителей почти не помнила, то сестра Софья и мать Матрёна живыми представали перед ней, глядящими на неё, проверяющими её - праведно ли она ведёт себя, заботится ли о людях, особенно о сирых и убогих. И как бы отчёт молчаливый давала Дорофея перед сестрой и приёмной матерью. Оправдываться ей было не в чем, каждым часом своей жизни она помнила о том, как нелегко людям, как страдают они от несправедливости, как становится она, Дорофея, опорой всем страждущим, всем ищущим крова над головой и куска хлеба.
      
      
      
      В епархии Дорофея оформила книгу по сбору, благословилась у отца Николая, заодно решила навестить подворье, отдать некоторые указания.
      
      
      
      Подворье являлось для Сухотинского монастыря как бы опорным пунктом, конторой, гостиницей и, пожалуй, некоторого рода подсобным хозяйством.
      
      
      
      В глубине огромного двора стоял двухэтажный деревянный дом, окнами обращённый в большой сад, в котором бесчисленными красными, белыми, жёлтыми, малиновыми и оранжевыми пятнами пестрели тысячи свечеподобных мальв.
      
      
      
      Верхний этаж дома занимали монахини, жившие по нескольку человек в огромных, чистых горницах.
      
      
      
      Кровати с тумбочками около них сохраняли индивидуальный характер их владелиц в отделке наволочек, в материале одеял, покрышек для подушек с различными тонкими узорами и вышивками гладью.
      
      
      
      По стенам висели образа Христа, апостолов, святых, Божьей Матери, праздников.
      
      
      
       Одни образа, написанные старинной строгой иконописью, изображавшие человеческие лица угодников, Христа, Богоматери, в тяжёлых серебряных позолоченных или только в серебряных ризах принадлежали монастырю, другие - отдельным монахиням.
      
      
      
      - Какие иконы, - удивилась Екатерина Матвеевна, - старинные работы.
      
      
      
      - Есть и по двести, есть и по триста лет, - ответила Дорофея, - заслуга матушки Аркадии. Она не допускает в общежитии развешивания икон, не отвечающих подлинной старинности или действительно художественному исполнению. "Никакой дешёвки, никакого лубка, - строго говорит матушка, - лучше голо, чем плохо".
      
      
      
      Под строгим надзором матушки Аркадии общежитие являло собой блеск и порядок. Монахини преимущественно были женщины пожилые или даже старые, но были и молодые среди них. Все они умелые рукодельницы. Заработки их складывались из выполнения заказов частных лиц по шитью белья и вышивок на нём гладью. Мужское бельё, во избежание соблазна и "размышлений суетных", не принималось к пошивке. Постельное, столовое и нательное бельё выполнялось ими безукоризненно. Основным заказчиком было купечество, исподволь готовившее своим подрастающим дочерям приданое.
      
      
      
      
      
      Дорофея и Екатерина Матвеевна остановились в мастерской, в которой молодые монахини делали ризы для икон из различных дешёвых материалов, из тонких листов меди и жести, из золотой и серебряной бумаги.
      
      
      
      - Эти ризы для дешёвых икон, - пояснила мать Аркадия, - продаём на деревенских ярмарках, берут их в основном крестьяне. И вот ещё наши поделки: крестики, пасхальные яйца со стёклышками, за которыми рисованная картинка воскресения Христа, искусственные цветы из бумаги, шёлка, бархата, сукна и различных материй и материалов. Многие наши монахини подлинные художницы своего дела, есть среди них и вовсе талантливые живописцы.
      
      
      
      - Мать Аркадия, просьба вот какая, - сказала Дорофея, - едем с Екатериной Матвеевной в Москву, но сначала заедем в Оптину пустынь, хочу благословение получить от отца Амвросия, надо бы нам с собой гостинчики, подарочки набрать, подбери что-то пооригинальней.
      
      
      
      - К отцу Амвросию? - воскликнула мать Аркадия. - В ножки, в ножки ему от меня поклонитесь! Как же, я ведь молодым его помню, Сашу-то Гренкова! Видный парень был. И умница, каких поискать. Саше-то гостинец? Саше от меня лично вот эту иконку положите. Так и скажите, от матери Аркадии, бывшей в миру Лидии Веселовской. Он вспомнит, он узнает меня.
      
      
      
      И положила на стол икону Иверской Богоматери старой работы в позолоченной ризе.
      
      
      
      Дорофея и Екатерина Матвеевна поблагодарили мать Аркадию за показ и рассказ, вышли во двор.
      
      
      
       В левой стороне двора стояло узкое и длинное здание, оттуда вкусно пахло только что испечённым хлебом.
      
      
      
      - А это просфорня наша. На все тамбовские приходские храмы печём здесь просфоры. Умелица просфорного печения у нас матушка Смарагда. Добрая ласковая женщина. К ней ребятишки из бедных семей со всей округи бегают за ломтиком хлеба или за горячей просфоркой. Раздаёт с благостной улыбкой. Казначея поругивает её, а она смиренно помалкивает, а потихоньку вот всех ребятишек прикармливает. И вообще, скажу я вам, Екатерина Матвеевна, наш монастырь славен своими художественными работами. Организацию декоративно-прикладного творчества в монастыре с самого начала финансирует землевладелица Болдырева. Она построила двухэтажный дом для иконописной мастерской и пригласила тамбовского художника Криволуцкого для обучения послушниц и монахинь живописи.
      
      
      
      На протяжении четырёх лет воспитанницы изучают анатомию и рисунок с натуры, овладевают искусством натюрморта и портрета. После обучения сёстры пишут иконы и расписывают стены храмов. Их работы, выполненные в золотистых тонах, очень популярны далеко за пределами Тамбова.
      
      
      
      2
      
      
      
      Впереди лежал путь в Оптину Пустынь. Поля. Поля. Перелески. Сёла с высокими храмами. Дорога ведёт то селом, то в стороне от села. Еще не скроется за холмистыми полями один храм, как будто из земли вырастают кресты, маковки другого храма. То белые с золочёными куполами, то зелёные опять же с золочёными или синими со звёздами куполами. Много храмов стоит по Руси. Далеко видны они. А вокруг храмов жилища, жилища, жилища. Всякие: одни крыты красной жестью, другие крыты камышом или соломой. Одни белые, как лебеди, кирпичные, выбеленные известью, другие серые, приземистые, с подслеповатыми окнами. В сёлах, деревнях сады, туго набитые жёлто-розовыми яблоками, иссиня-тёмными сливами. На пыльных дорогах сено, солома. Тянутся из полей и лугов к жилищам возы, навитые сеном, телеги с уложенными головами друг к другу снопами. На возах посиживают, полёживают мужики в белых посконных рубахах, в тёмных картузах. Ни спешки, ни гвалта, ни звука далеко окрест. Размеренно живёт августовская Русь...
      
      
      
       В селе Преображенском ночевали на постоялом дворе. Двор был богатый по меркам других постоялых дворов в округе. Гостиница двухэтажная, кирпичная. Комната на двоих, но просторная, с круглым столом посередине, накрытым льняной белоснежной скатертью. Кровати просторные с высокими постелями. В углу образа Спасителя, Пресвятой Богородицы.
      
      
      
      Рано утром пошли в храм Преображения Господня, понесли святить яблоки. Дорогой Дорофея рассказала Екатерине Матвеевне о празднике Преображения Господня.
      
      
      
      - В последний год Своего общественного служения, находясь в Кесарии Филипповой, Господь в преддверии грядущих страданий начал открывать ученикам то, что "Ему должно идти в Иерусалим и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть убиту, и в третий день воскреснуть". Слова Учителя сильно опечалили апостолов и особенно Петра, который стал прекословить Спасителю, говоря: "Будь милостив к Себе, Господи! Да не будет этого с Тобою!". Заметив скорбь учеников и желая облегчить её, Иисус Христос обещает некоторым из них показать ту славу, в какую Он облечётся по своём отшествии: "Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своём".
      
      
      
      Господь в сопровождении учеников отправился в пределы Галилеи. Остановившись у горы Фавор, Он взял с собой трёх учеников - Петра, Иакова и Иоанна - и взошёл с ними на вершину помолиться. Однако апостолы, утомившись, уснули.
      
      
      
      Во время их сна Господь Иисус Христос преобразился: "И когда молился, вид лица Его изменился, и одежда Его сделалась белою, блистающею". Очнувшись от сна, апостолы увидели Его в светлых одеждах с исходящим от него ярким светом. Христос беседовал с двумя мужами - пророками Моисеем и Илией - о предстоящих страданиях.
      
      
      
      Когда беседа Христа с Моисеем и Илией подходила к концу, апостол Пётр проникся дерзновением и сказал: "Наставник! Хорошо нам здесь быть; сделаем три кущи, одну тебе, одну Моисею и одну Илии". Пётр собрался построить "три кущи" для Учителя и явившихся им пророков. Но Иисус показывает ему, что не имеет нужды в его скинии. Когда Он ещё говорил, облако светлое осенило их, и раздался глас из облака: "Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Моё благоволение, Его слушайте".
      
      
      
      При этих словах апостолы в сильном страхе пали ниц. Господь подошёл к лежавшим на земле ученикам, говоря: "Встаньте, не бойтесь". Подняв глаза, апостолы никого не увидели, кроме Господа Иисуса. Они стали спускаться с горы. Дорогою Господь заповедал им никому не говорить о видении до тех пор, пока Он не примет страдания и смерть и не воскреснет. Апостолы выполнили просьбу Спасителя и умолчали до поры об увиденном.
      
      
      
      В храме священник читал:
      
      
      
      - Господи Иисусе Христе, Боже наш, во Свете живый не приступнем, Сияние сый Славы Отчия и Образ Ипостаси Его! Егда прииде исполнение времен, Ты за милосердие неизреченное к падшему роду человеческому Себе умалил еси, зрак раба приял еси, смирил еси Себе, послушлив бысть даже до смерти.
      
      
      
       Священник останавливал чтение, пел хор на клиросе. И вновь священник читал.
      
      
      
      Служба закончилась, во дворе храма на длинных столах лежали яблоки прихожан. Священник освятил их святой водой.
      
      
      
       Помывшись в вольной воде, которая наливалась в большие медные тазы из двух бочек - горячая и холодная - сменив платья, Дорофея и Екатерина Матвеевна постояли в комнате перед образами, помолились. Их позвали к столу. В столовой стоял длинный стол, опять же накрытый белыми льняными скатертями, в кувшинах стояли цветы. За стол сели всего четверо: Дорофея с Екатериной Матвеевной, мужчина преклонных лет в полувоенной одежде с племянником, молодым человеком лет двадцати. В мужчине чувствовалась военная выправка. Он был сед, открыт и добр лицом, на женщин, особенно Дорофею в её монашеском наряде, глядел с любопытством. Племянник же, в отличие от дяди, был по-молодому угловат и явно высокомерен. На чистом лице проявлялся пушок, который ещё не знал бритвы. Пенсне в золотой оправе, рубашка с бабочкой, холёные руки выдавали в нём или молодого юриста, или литератора-демократа, но не из разночинцев, а из богатой семьи.
      
      
      
      Дорофея отказалась от скоромной пищи, попросила чай с мёдом хлеб, яблоки. Глядя на попутчицу, и Екатерина Матвеевна попросила подать ей то же самое.
      
      
      
      - Извините, дамы, а что, сегодня постный день? - спросил мужчина. - А я вот с удовольствием холодечку съем с горчичкой, да и от борщика не откажусь, и от жаркого тоже. Кушать, милые дамы, надо хорошо. В дороге ведь мы, а дорога при всём при том энергии много забирает. Так что не обессудьте нас с племянником, мы уж как заведено, и водочки под холодечек с удовольствием примем. Как, Антон?
      
      
      
      - Я за, но без водочки. Водички кисленькой, ягодной, сладкой - это да, это моё, - пространно ответил племянник. - Я, дядя, удивляюсь на верующих, ну, в частности, на монашествующих. Что это за мода морить себя постом? Не понимаю.
      
      
      
      - Значит, рано тебе это понимать, - усмехнулся мужчина. - Прыткие вы все какие, вам сразу надо всё понять. А что плохого в том, что человек имеет воздержание в приёме пищи? Не вижу ничего плохого. И сам стараюсь следовать этому, но не всегда получается.
      
      
      
      - Я побывал в нескольких монастырях, - начал молодой человек, - интересовался своими ровесниками: что заставляет их уходить в монастырь? Они твердят о девственности, о нестяжательстве, о послушании. Начал с одним бывшим приятелем, теперь ушедшем в монастырь, разговор на эту тему, так он вскочил и побежал от меня, крестясь и бормоча что-то. Понимаете, дядя, когда я стал раздумывать по всем этим трём позициям, то пришёл к заключению, что люди, исполняющие эти обеты, всего-навсего идут против божественного предназначения человека. Это же противоестественно - девственность. Почему? Творец именно создал мужчину и женщину для радости общения, для продления рода человеческого. Если все мы начнём давать обед девственности, безбрачия, то род людской прекратится. Разве не так?
      
      
      
      Дорофея встала, перекрестилась, поклонилась присутствующим, пожелала:
      
      
      
      - Храни вас Господи.
      
      
      
      И уже было пошла к выходу, но остановилась, обернулась к молодому человеку, сказала тихо:
      
      
      
      - Не нами заведено, не на нас закончится. Значит, в природе человека нужно не только то, в чём вы сомневаетесь, но и то, в чём сомневаться не приходится. Должен же где-то на земле храниться запас духовного, вот монастыри и есть кладовые духовности. Вам ещё не надо, не требуется, а придёт время - и вы будете черпать духовность от тех же духовников, которые ныне есть ваши ровесники и которые пошли служить Богу. Всему своё время, молодой человек.
      
      
      
      Дорофея ещё раз поклонилась и вышла из столовой.
      
      
      
      3
      
      
      
      После разговора с молодым человеком Дорофея чувствовала себя нехорошо. Ей не понравилось то, как растерялась она, как невразумительно отвечала. Ей явно не хватало духовного опыта и знаний мудрости православных старцев. Она не была подготовлена к отстаиванию святости монастырской жизни. Все последние годы она знала одно: накормить, напоить, обуть, одеть насельниц, строить вновь и перестраивать обветшавшие строения, латать и менять кровлю на них. А духовная жизнь как бы ушла на второй план. Да и истинной духовницы, наставницы не было у неё.
      
      
      
      Екатерина Матвеевна покопалась в своём кожаном саквояже, достала тонкую книжечку. Дорофея подумала, что она углубится в чтение. И хорошо. Разговоры вести охоты никакой не было. Но Екатерина Матвеевна вдруг заговорила о том же, о вчерашнем разговоре за столом.
      
      
      
      - Вот, матушка моя Вера-Дорофея, давай-ка посмотрим один прелюбопытнейший документик. Это есть письмо Михайло Васильевича Ломоносова графу Ивану Ивановичу Шувалову "О сохранении и размножении российского народа". Бесспорно то, что Михайло Васильевич Ломоносов великий, непревзойдённый ум, что человек он сугубо православный. И вот он озаботился тем, что плохо сберегается и нарастает народ российский. Плохо сохраняется, слабо размножается. И вот среди немалого перечня причин преждевременного ухода с этого света молодых, средних и пожилых людей, Михайло Васильевич озаботился и тем, что много молодых людей мужского и женского пола насельничают, подвизаются по монастырям и богадельням. А идёт это во вред пополнению народонаселения России. Вот послушай, как он пишет. И ни кому-нибудь, а самому государственному деятелю графу Шувалову. Послушай, мать Вера-Дорофея:
      
      
      
      "Возможно ли подумать, чтобы человек молодой, живучи в монашестве, без всякой печали, довольствуясь пищами и напитками, и по всему внешнему виду здоровый и сильный, не был бы плотских похотей стремлениям подвержен, кои всегда тем больше усиливаются, чем крепче запрещаются?"
      
      И далее что говорит:
      
      "Сюда ж надлежит и пострижение молодых людей прямо в монахи и монахини. Взгляды, уборы, обходительства, роскоши и прочие поступки везде показывают, что монашество в молодости не что иное есть, как чёрным платьем прикрытое блудодеяние и содомство, наносящее знатный ущерб размножению человеческого рода, не упоминая о бывающих детоубивствах, когда законопреступление закрывают злодеянием. Мне кажется, что надобно клобук запретить мужчинам до 50, а женщинам до 45 лет".
      
      Вот ведь как рассудил наш великий ум, Михайло Васильевич Ломоносов. Я, мать Вера-Дорофея, согласна с ним. Можешь осуждать меня, можешь быть несогласной со мной, но мне кажется, что самозаточение себя в монастырь в юном возрасте - это преступление перед самой матушкой природой. А как иначе это истолковать? Нужна ли Богу такая жертвенность? Наверное, нет. И вчера молодой человек был прав в своих суждениях.
      
      Дорофея окаменела лицом. Глядела, не сморгнув, прямо перед собой. Посидев так четверть часа, справившись с собой, она потянулась к Екатерине Матвеевне, поцеловала её в лоб, попросила кучера остановить коней, и когда кони остановились, сказала:
      
      - Простите меня великодушно, Екатерина Матвеевна, мне надо побыть одной. Вы поезжайте в Оптину, коль хотели, а время спустя явлюсь туда и я. Простите.
      
      С тем и спрыгнула с повозки.
      
      Екатерина Матвеевна хотела остановить Дорофею, но та, кинув за плечи свой саквояж на ремнях, молча пошла в обратную сторону по дороге, откуда только что приехали. Казалось, она что-то где-то потеряла и пошла искать.
      
      
      
      Глава 10
      
      
      
      1
      
      
      
      С дороги видно было небольшую речушку. Дорофея спустила с пригорка в луг, пошла лугом. Войдя в густые тальники, приблизилась к воде, нашла небольшую открытую поляну, освободилась от ремней и поставила саквояж в тени под кустами. Сюда явно не ходили люди, не было натоптанных тропинок. Это устраивало Дорофею, ей, на сколько это возможно, хотелось побыть одной, наедине со своими мыслями. Она готова была провести здесь остаток дня, вечер и ночь. Наломала веток, настелила их на земле, на ветки побросала спелую траву. Проделывая всё это, готовя себе постель, непрестанно повторяла:
      
      - Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешную.
      
      Умная молитва постепенно успокаивала её, как бы отрывала от всего того, что с ней творилось в последние сутки, отдаляла, отдаляла в какое-то пустое, наполненное светом уединённое пространство. И теперь она видела и слышала все эти богохульные разговоры как бы издали, как бы теряя их значимость, ощущения душевные, вызванные в ней тем молодым человеком и Екатериной Матвеевной. Эти двое как бы стояли порознь один дальше другого от неё: молодой человек совсем вдали, а Екатерина Матвеевна очень даже близко.
      
      "Кто же ты, Екатерина Матвеевна? - спрашивала Дорофея. - В юные лета мои была ты мне вроде бы угрозой. В храме в нашем я увидела твоё смирение. В дороге ты меня огорошила, наказала зловредным чтением. Кто же ты? Какая же ты настоящая?"
      
      
      
      Речка бежала и бежала, поигрывая по песчаному белому дну лёгкими, такими же бегучими тенями. И эта подвижная вода уносила с собой горькие раздумья Дорофеи, освобождала её разум и сердце, наполняя успокоенностью и лёгкостью.
      
      "Господи, помоги мне скорее встать перед очами старца Амвросия, как помогал ты мне встать перед очами святого Серафима. Амвросий поймёт меня, мое нечаянное смятение, выведет меня на путь истинный. Я устала, Господи. Мир делается непослушным, мир делается не верным жертве твоей, заповедям твоим несомненным. Мир устремляется к погибели своей. Как остановить его, как вернуть на путь твой праведный? Помоги, Господи, помилуй".
      
      Дорофея не могла понять, что с ней происходит, зачем она уклонилась от разговора с молодым человеком, с Екатериной Матвеевной, зачем она вообще оказалась здесь, возле этой речушки. Она ведь как на крыльях должна лететь к Амвросию, а не летит, медлит, сомневается. Ей хотелось прийти к нему умиротворённой, не сомневающейся, благообразной, а что-то мешало этому, что-то воспротивилось.
      
      - Речка, и та не останавливается, бежит по указанному ей Господом пути, а я что ж? А я почему медлю?
      
      Дорофея поднялась с земли, поправила на себе одежду, потуже перевязала платок, бросила на спину саквояж и пошла к тракту. Она намеревалась идти пешком в сторону Оптиной пустыни, но и часа не шла, как её догнала почтовая тройка, возница остановился и пригласил:
      
      - Садись, матушка, что ж попусту ноги бить, коли нам по пути.
      
      
      
      2
      
      
      
      Дорофея узнала, что приём у батюшки Амвросия начинается с девяти часов. Принимает он в первую очередь монашествующих, а уж затем мирян. И приём длится до обеда. Дожидалась приёма монашествующих не одна она. Рядом с Дорофеей оказалась игуменья женской обители из-под Саратова мать Елена. Она на приёме у старца уже бывала, хлопотала о помощи его в обустройстве обители.
      
      Дорофее Елена рассказывала:
      
      - Совсем у нас плохи дела были, ни землю никак не закрепим за обителью, ни средств нет на обустройство. Посоветовались и решили к батюшке Амвросию обращаться, к покровителю всех монашествующих. И не ошиблись: именно он нашёл благотворителя, на средства которого и стала крепнуть община. А благотворительница-то наша сама Елизавета Николаевна Годейн. Она духовная дочь старца, происходит из знаменитого дворянского рода, её мать - урождённая княжна Багратион - племянница героя Отечественной войны Багратиона, который был смертельно ранен в Бородинском сражении.
      
      Елизавета Николаевна пожертвовала нашей обители 17 тысяч рублей и фактически спасла нашу общину: земли все были заложены, и для её официального утверждения требовалось выкупить хотя бы их часть. В ней родилось желание оставить суетный мир и уйти в монастырь. Отец Амвросий благословил ей послужить нашей обители. Продав свои имения, она приехала к нам, выкупила земельные участки. Пожертвовала на содержание священника и насельниц 10 тысяч, и на возведение храма ещё 20 тысяч рублей. Иду теперь благодарить батюшку Амвросия, в ножки ему поклониться.
      
      После Елены в келью к отцу Амвросию вошла Дорофея. Старец полулежал, полусидел на высокой чистой постели. Подойдя к нему, Дорофея пала на колени и невольно заплакала, целуя и обливая слезами сухую прозрачную руку старца. Амвросий выждал время, пока прихожанка успокоится, и сказал с улыбкой:
      
      - Долго, мать Вера, ты ко мне шла. Давно тебя поджидаю. И вот наконец Господь сподобил тебя войти в мою келью, припасть ко мне. Сподобил Господь, утешил меня, старика.
      
      - Батюшка, а откуда же ты имя моё мирское знаешь, это когда да когда Верой я была, теперь же давно Дорофеей стала.
      
      - Знаю, матушка, и это знаю. Ты уж позволь я тебя Верой стану называть. Вроде бы Дорофеей - это по чину, а мне нравится имя Вера, которое дали тебе при крещении.
      
      - Да называйте, батюшка, называйте. Мне тоже мое имя нравится.
      
      - А меня, Вера, знаешь, как до пострига звали в Тамбове и в Липовице?
      
      Поманил пальцем, Вера наклонила голову к его губам, он прошептал:
      
      - Лекса. Видишь как, Лекса.
      
      - А я знаю, батюшка, про тебя в Сухотинке и в Тамбове говорят. Те, которые годами постарше, Лексой называют. Я поначалу привыкнуть не могла, скажут так - Лекса, - а ты и думай, кто ж это.
      
      - Называют? - не поверил Амвросий. - Ах, благодать-то какая, Лексой ещё называют, помнят, значит.
      
      - Да вот, отец мой родной, гостинчик тут тебе из Тамбова передан.
      
      - Гостинчик? - обрадовался Амвросий. - Кто ж это мне так гостинчики шлёт?
      
      Дорофея с поклоном подала старцу икону Иверской Божьей Матери старой работы в золочёном окладе.
      
      - Это от матери Аркадии, бывшей в миру Лидии Веселовской. Так и велела сказать - от Лидии Веселовской.
      
      Амвросий наморщил лоб, вспоминая:
      
      - Лидия Веселовская, Лидия Веселовская... Ба! Да Лида-то, художница-то! Как же, как же, помню! Красавица была. И веселушка - хохотушка! Ну, Вера, ну, порадовала старика.
      
      Амвросий привстал на постели.
      
      - Помоги-ка мне, мать, на ножки встать. Так вот. Видишь, какой я, как птенец нетвёрдый на ногах, всё-то меня качи да качи во все стороны. Гляди, при твоей помощи и на улицу убегу. А чего ж не убежать бы, ножки вон какие резвые подо мной.
      
      Амвросий явно рад был приходу Дорофеи. Он ожил, заулыбался, заговорил шуточками да прибауточками. Дорофея ожидала увидеть задумчивого нравоучительного старца, а увидела весёлого мужичка, точь-в-точь такого же, каких немало встречала в Сухотинке, встречала и раньше, в Нижнем.
      
      
      
      - А как там Липовица моя? Ехала-то мимо домка моего, не иначе. К моим ни к кому не наведалась?
      
      - Нет, батюшка, не наведалась, а как теперь вот вернусь от тебя, так поеду и наведаюсь, и расскажу всем твоим, как ты тут управляешься.
      
      - Во, во, наведайся. А если в Пады Бог даст заглянуть, то поклонись женщине одной, Глафирой её зовут. Поклонись и скажи - от Сашки Гренкова поклон. И больше ничего не говори. А спросит - ответишь. Да, и вот что, возьми-ка из сундучка пакет, что сверху лежит. Нашла? Вот-вот, он самый. Материал в нём, на рубашки гож. Так ты той женщине, Глафире, подай пакет этот, скажи, пусть к будущей Троице рубашонки ребятишкам пошьёт. Пусть они порадуются. Как же, Троица живоначальная...
      
      Амвросий рассказал Дорофее, как бывал он в Сухотинке, в монастыре. Спросил:
      
      - Пасеку-то как, осилили развести?
      
      - Пасека у нас добрая, мёдом обеспечиваемся и на продажу выставляем.
      
      - Ну и добро, ну и добро, - кивал головой Амвросий.
      
      Амвросий устал, опять прилёг на кровать. Дорофее показалось, что он впадает в сон. Она не знала, как поступить, потревожить его или уйти молча. Нет, молча, не благословясь, выходить из кельи вроде бы грешно. Она оглядывала келью, думала:
      
      "Почему так легко на душе в этой тесной и душной хибарке, как светло при её таинственном полусвете? Сколько людей перебывало здесь! Приходят сюда со слезами скорби, а выходят со слезами радости: отчаявшиеся - утешенными, неверующие и сомневающиеся - верными чадами Церкви. Как это удалось батюшке Амвросию стать источником стольких благодеяний и утешений. Ни звание человека, ни состояние не имеют никакого значения в его глазах. Ему нужна только душа человека, только она дорога для него, потому он, забывая себя, всеми силами старается спасти её, поставить на истинный путь. А уж есть-то, есть-то, в чём только душа держится".
      
      
      
      - Пойди, Вера, отдохну я немного, растревожила ты во мне воспоминания. Иди с Богом. Завтра в это же время приходи, продолжим...
      
      
      
      Дорофея поцеловала руку старца и вышла из кельи.
      
      
      
      3
      
      
      
      С утра и до вечера Амвросий принимал посетителей. Дорофея дивилась: откуда силы в нём берутся?
      
      
      
      Как любовь к Богу в христианстве неразрывно связана с подвигом любви к ближнему, так и подвиг усовершенствования и личного спасения у Амвросия никогда не отделялся от его подвига служения людям.
      
      
      
      Живя сам в смирении, без которого невозможно спасение, старец и в относившихся к нему всегда желал видать эту необходимейшую добродетель, и к смиренным относился весьма благосклонно, как, наоборот, терпеть не мог горделивых.
      
      
      
      Амвросий принимал от Дорофеи исповедь. И она начала говорить. Вначале несколько стеснялась, но потом полностью погрузилась в прошедшее и стала вновь жить во время рассказа той жизнью, которую прожила. Ей виделся только один отец Амвросий и её прошлое, возникавшее из небытия.
      
      
      
       Когда она умолкла, то сидели долгое время ни она, ни он не пошевелясь. Наконец Дорофея спросила:
      
      
      
      - А была ли днями у вас некая женщина уже немолодых лет, Екатерина Матвеевна?
      
      
      
      - Нет, не была, - ответил Амвросий. - А почему спрашиваешь?
      
      
      
      - Это та, которая мне письмо Ломоносова зачитала. Она к вам на исповедь хотела попасть.
      
      
      
      - Если хотела, значит попадёт. Я вижу, Вера, ты хорошая, заботливая начальница, и всё-то у тебя ряд рядом построено. А вот духовного наставничества, кажется мне, в твоей обители не достаёт. Да и в тебе самой... Скажи ты мне, твои разговоры о монашестве и обетах монашества покачнули в тебе твою веру?
      
      
      
      - Не покачнули, батюшка.
      
      
      
      - Тогда запомни, заруби себе: о вере своей не спорь. Доказывай её не только словом, а больше делом. Как доказал нам распятием на кресте Спаситель наш. От коего мы приобрели прощение воскресением его.
      
      
      
      Личный пример твой убеждает в правоте твоей действенней, чем любое слово твоё. Смирение твоё тебе в том порука. Как же вы духовно наставничаете там у себя?
      
      
      
      - А у нас, батюшка, так: основное руководство духовной жизнью сестёр осуществляю я. Знаю сестёр, их проблемы, духовную борьбу, которая происходит в их сердцах. Подвожу их к откровению помыслов - это когда сестра ничего не утаивает от меня не только из своих поступков, но и помыслов и движений души. Это даёт возможность руководить духовной жизнью сестёр и оказывать им помощь и поддержку. Это и единственный способ воспитания в обители единодушия, являющегося основанием монашеского общежития. Так меня учили в Крестовоздвиженском монастыре. Слов нет, дела по хозяйству отвлекают меня от общения с насельницами, не до каждой дойду, не каждую наставлю, но куда ж деваться, женская обитель. Да и батюшка наш довольно состарился, ослаб, не всякий раз у него можно исповедаться. Надо какие-то меры принимать, сама дохожу до этого.
      
      
      
      - А на хозяйство готовишь ли себе замену?
      
      
      
      - Со мной из Крестовоздвиженского монастыря пришли несколько монахинь. Надёжные. Одну готовила как себе замену, а её уговорили и забрали в Сызранский монастырь. Теперь приглядываюсь к монахине Евфалии. Рукодельем монастырским управляет, всеми монастырскими бумагами занимается. Грамотная. Умеет подойти к людям.
      
      
      
      - Вот и хорошо, - согласился Амвросий. - Я так тебе скажу: делить себя на хозяйку и духовницу в твоей многочисленной обители не годится. Не растянешься. Да и в сутках всего-то двадцать четыре часа.
      
      Дорофея осталась на вечернюю молитву в келье Амвросия.
      
      
      
      Во время чтения акафиста он стоял около двери, неподалёку от святой иконы Царицы Небесной "Достойно есть" и умилённо взирал на благодатный лик Всепетой Богоматери. Дорофея видела, как слёзы стекали по его исхудалым щекам. Он скорбел и болезновал о духовных чадах своих, страдавших душевными недугами. Плакал о себе, о людях, скорбел и болезновал душой и обо всём дорогом ему отечестве.
      
      
      
      А после вечерней молитвы вдруг попросил Дорофею попеть ему духовные песни. И когда она умело, не тихо и не громко, а в самый раз по его не просторной келье запела, то видела, как появились у старца слёзы радости.
      
      Амвросий благословил Дорофею на поездку в Москву.
      
      
      
      - Ты помни, о чём говорили. Духовнице не пристало всецело отдаваться хозяйственным заботам и отлучаться надолго от паствы. Вернёшься из Москвы и переделай, передели обязанности. Не молодушка уже. Остаток дней своих посвяти духовному наставничеству. А для Москвы я вот письмецо тебе подготовил. Пойдёшь с этим письмом к графу Шереметеву Дмитрию Николаевичу. Большой и доброй души человек. Он тебя сведёт с кем надо для решения твоих дел. В конце месяца приедёт ко мне, наставляю я его, окормляю.
      
      
      
      - Благодарю, батюшка. Всё спросить хотела, да не решалась: а мне-то где ж духовно окормляться? У кого?
      
      
      
      - А ты отныне у меня будешь окормляться. Будешь писать мне письма, я буду тебе отвечать, а Бог сподобит, так и приедешь ещё ко мне не раз и не два.
      
      
      
      - Радость-то мне какая! Вы, батюшка, очень просто говорите.
      
      
      
      Амвросий улыбнулся:
      
      
      
      - Да я двадцать лет этой простоты у Бога просил.
      
      
      
      
      
      Глава 11.
      
      
      
      1
      
      
      
      Игумен Оптиной Пустыни Илларион по просьбе Амвросия приказал заложить в карету пару рысистых коней и отправил Дорофею в Москву. Перед вечером она уже устраивалась в гостинице Новодевичьего монастыря. Ночью в тишине порассуждала сама с собой и решила, что первым делом посетит генерала, благодетеля своего давнего, Ивана Васильевича. Утром в монастырской лавке обновила одежду, купила всё дорогое, шелковистое. Дом генерала на Пятницкой нашла скоро, попросила доложить Ивану Васильевичу, что его хочет видеть игуменья Сухотинского монастыря Дорофея. Не прошло и пяти минут, как её проводили до двери, распахнули обе створки:
      
      
      
      - Входите, генерал вас ждёт.
      
      
      
      Перед вошедшей в залу Дорофеей стоял тонкий, подбористый седовласый старик. Иван Васильевич в силу лет своих изменился внешне, можно сказать, до неузнаваемости, и в то же время стать его и выправка оставались прежними.
      
      
      
      - Вера, это вы? - спросил Иван Васильевич. - Мне Екатерина Матвеевна сказала, что вы ехали вместе в Оптину и что вы задержались в Оптиной. А Екатерина Матвеевна отдохнула пару деньков, а вчера по железной дороге уехала в Петербург. Внучка там у нас принесла нам двойню правнуков. Проходите, Вера, садитесь, сейчас нам завтрак подадут.
      
      
      
      - Спасибо, Иван Васильевич, мне только чай с ржаным хлебушком. Других разносолов сегодня не ем.
      
      
      
      В залу вошла статная девушка. Иван Васильевич представил Дорофее:
      
      
      
      - Графиня Мария Владимировна Орлова-Давыдова - фрейлина императрицы Марии Фёдоровны. А это, Мария Владимировна, давняя моя любовь, Вера Кудрявцева, ныне игуменья Сухотинского монастыря мать Дорофея. Помнишь, я тебе много рассказывал о тех девчушках, которые долгое время жили у меня в поместье.
      
      
      
      Женщины поклонились одна другой.
      
      
      
      Графиня с нескрываемым интересом и даже восторгом рассматривала Дорофею.
      
      
      
       Они сели к столу в ожидании кушанья, а уже завтракая, Иван Васильевич расспрашивал Дорофею о всей её жизни монастырской. И всё удивлялся, как это она, такая хрупкая девушка, решилась на такой трудный шаг - посвятить всю жизнь свою служению Господу Богу в монастырских обителях.
      
      
      
      - Представляете, Вера, ну, никак не мог я поверить, что вы встали на этот трудный путь. И только графиня Орлова, бабушка нашей Марии Владимировны, убедила меня в этом и просила выдать для монастыря о вас все документы, что я и сделал. И вы не тужите?
      
      
      
      - Нет, батюшка, благодетель вы наш, Иван Васильевич, ни минуты сомнения не имела. Это несказанная благодать всей собой, всей верой и правдой послужить Господу Богу.
      
      
      
      Разговор их прервали. Вошедший мужчина в военной форме склонился к Ивану Васильевичу, что-то сказал на ухо, от чего Иван Васильевич сменился в лице. Когда мужчина вышел, сказал:
      
      
      
      - Вот, тебе не придётся ходить на приём к графу Дмитрию Николаевичу. У него гостит царская чета, сам император Александр и супруга его Мария Фёдоровна. Граф предупредил, что император с супругой посещают героев Бородинского сражения, и сегодня после полудня будут у меня. Что ж, начнём готовиться. Думаю, тебе самое место будет у меня передать письмо Амвросия графу.
      
      
      
      Иван Васильевич коротко рассказал Дорофее о графе Дмитрии Николаевиче Шереметеве:
      
      
      
      - Он давно уже жертвует средства на разные благотворительные учреждения, помогает всем, кто только обращается к нему с истинной нуждой. В его Странноприимном доме в Москве лечилось более пятидесяти тысяч человек, несколько десятков тысяч человек получили пособие, причём несколько тысяч бедных невест получило приданное; кроме того, в богадельне Странноприимного дома ежегодно призревалось от ста до ста семидесяти человек престарелых или больных неизлечимыми болезнями. Давая ежегодно большие суммы денег на нужды Странноприимного дома, граф постоянно заботится и о том, чтобы после его смерти это учреждение не принуждено было бы сократить свои расходы, потому постоянно увеличивает неприкосновенный капитал Дома. Но не на один только Странноприимный дом граф Шереметев жертвует, много жертвует он также на построение церквей, на учебные заведения и на разные благотворительные учреждения. Отец Амвросий знает, к кому рекомендовать просителей.
      
      
      
       Достали военную форму, ордена, другие награды. Основная из наград - это орден Святой Анны первой степени, награда редкая, не многие участники Бородинского сражения, которому исполнялось пятьдесят лет, удостоились этой награды.
      
      
      
      Иван Васильевич удалился в комнаты, оставив Дорофею и молодую графиню с глазe на глаз. Графиня приблизилась к Дорофее, встала пред ней на колени, попросила:
      
      
      
      - Матушка, будьте моей наставницей, моей ведущей. Я собираюсь посвятить жизнь служению Господу Богу и людям, в имении батюшки буду создавать женскую обитель, не откажите советом, поделитесь опытом.
      
      
      
      - Милая вы моя графиня, представляете, как далеко я от вас, не менее пятисот верст, а вам нужна наставница опытная рядом. Да и не владею я опытом духовного наставничества, окормления такими, какие вам будут нужны. Не подумайте, что я отказываю вам, нет, для меня честь великая послужить вам, графиня. Но я вам рекомендую обратиться в Оптину Пустынь, к батюшке Амвросию, вот уж он опытен так опытен в делах духовных.
      
      
      
      - Да примет ли меня отец Амвросий, Матушка? Я даже не помыслила об этом.
      
      
      
      - Примет, душа моя, обязательно примет. Я в письме попрошу его об этом. И вам будет сподручно навещать его, расстояние не великое, одним днём будете оборачиваться.
      
      
      
      - Матушка, я буду вам премного благодарна. Помогите мне, Христа ради.
      
      
      
      "Молода, нетерпелива, - раздумывала Дорофея, вглядываясь в графиню. - Я моложе её чуть ли не на десяток лет была, когда меня Бог привёл в монастырь. Да ведь разница вон какая между нами: она - графиня, я - нищенка. А перед Богом мы все равны. И хорошо, пусть послужит Господу и людям".
      
      
      
      
      
      У Дорофеи сердце зашлось, когда она увидела вошедшего в военной форме и при всех регалиях генерала Ивана Васильевича. А графиня так и припала на его плечо, так и обхватила за шею и зацеловала, смачивая щеку слезами.
      
      
      
      - Мария Владимировна, Мария Владимировна! Милая вы наша, да ведь припудрили мы батюшку Ивана Васильевича. Пудра-то потечет от ваших слёзок. Пойдёмте, Иван Васильевич, пойдёмте, просушимся и вновь припудримся, - уводила Ивана Васильевича от женщин прислуга.
      
      
      
      - Молодые, эмоциональные, любят нас, ветеранов, слёзками поливают, это хорошо, хорошо, говорю, это, - смущённо говорил, будто оправдывался, старый боевой генерал, следуя за прислугой.
      
      
      
      2
      
      
      
      Неустанно занимаясь делами благотворительности, граф Дмитрий Николаевич Шереметев заслужил уважение и в обществе, и в императорской семье. Признанием исключительных заслуг графа явился тот факт, что император Александр II с императрицей Марией Александровной оказали виднейшему благотворителю России честь, целую неделю прожив у него в селе Останкино.
      
      
      
      За эту неделю они посетили многих остававшихся в живых ветеранов Бородинского сражения.
      
      
      
      В доме генерала Ивана Васильевича приготовились к приёму императорской четы. Было объявлено:
      
      
      
      - К нам пожаловал император Александр Второй с супругой Марией Александровной и графом Дмитрием Николаевичем Шереметевым!
      
      
      
      Сделалось тихо и тревожно-выжидательно.
      
      
      
      Вошли гости, Александр Второй под руку с Марией Александровной. Следом граф Шереметев, который представил императору Ивана Васильевича и молодую графиню. Взглянул на Дорофею и тут же на Ивана Васильевича.
      
      
      
      - Игуменья Сухотинского Знамения Пресвятой Богородицы монастыря, мать Дорофея, - представил Дорофею Иван Васильевич.
      
      
      
       Император и граф вместе с Иваном Васильевичем стояли возле стола. Александр расспрашивал Ивана Васильевича о здоровье, о семье, осмотрел награды. Дорофея отметила, что царь отличается хорошим физическим развитием. У него пропорциональная фигура, высокий рост и правильные черты лица. Военная форма сидела на нём как влитая. Волосы зачёсаны на правую сторону, усики, бакенбарды - именно таким и представляла царя Дорофея.
      
      
      
      Супруга царя, Мария Александровна, соответствовала своему мужу.
      
      
      
      Несмотря на высокий рост и стройность, она была худенькая и хрупкая, черты её не были правильны. Прекрасны были её чудные волосы, её нежный цвет лица, её большие голубые, немного навыкат, глаза, смотревшие кротко и проникновенно. Рот был тонкий, со сжатыми губами, что свидетельствовало о сдержанности.
      
      
      
      Дорофея находилась в каком-то туманном, нереальном состоянии. Она не смогла бы говорить, отвечать на вопросы, если бы к ней обратились. И только на выходе Александр и Мария Александровна попросили:
      
      
      
      - Матушка, благослови.
      
      
      
      Что она и сделала, подав им для целования крест.
      
      
      
      Иван Васильевич успел объяснить, кто такая игуменья Дорофея, по каким делам она в Москве. Некоторое время спустя от графа Дмитрия Николаевича прибыл посыльный и передал для игуменьи пакет с деньгами, пожертвование царской четы и самого графа на строительство храма в Сухотинском монастыре.
      
      Уже перед вечером, собираясь уходить от генерала, Дорофея поблагодарила его за приём, за пожертвование.
      
      
      
      - Прощайте, благодетель, - поклонилась Дорофея генералу, - некогда мне прохлаждаться на Москве, домой надо торопиться, загостилась я то в Оптиной, то у вас в Москве. А батюшка Амвросий мне вон какое внушение сделал: не покидай монастырь, не расслабляй своим отсутствием сестёр своих многочисленных.
      
      
      
      После некоторого молчания генерал сказал:
      
      
      
      - Мне Екатерина Матвеевна многое о тебе, Вера, рассказала, о монастыре о твоём, о местности вашей благодатной, о тишине и покое. Уж так рассказала, что желание у меня зародилось такое - возьмем вот да и переедем к нашей Вере в её монастырь. И будем там все вместе, кому сколько Бог приведёт.
      
      
      
      - Батюшка Иван Васильевич, да я на ручках свих вас отсюда до самого монастыря донесла бы, только пожелай вы этого.
      
      
      
      - Я, Верушка, вскоре тебе письмо напишу, вслед за тобой придёт. Мне ведь не именно монастырь нужен будет, я бы дом построил рядом с монастырём. С твоей помощью построил бы. На мои средства.
      
      
      
      Так и договорились: Иван Васильевич опишет в письме, что бы он желал видеть и иметь, а уж Дорофея наготовит материала и будет строить по его чертежам дом.
      
      
      
      3
      
      
      
      В епархии Дорофее сказали, что в монастыре у неё полный порядок. Кроме одного: учительница Люба передумала поступать в монастырь, уходит вместе с тем, который пришёл по обету на коленях в монастырь и которого сама Дорофея поручила под присмотр Любы. Вот они и присмотрели друг друга. Ничего на это не ответила Дорофея, а про себя подумала: "Хорошо то, что отговорила Любу жертвовать монастырю имение. Что ж теперь, и такое бывает. Отпущу их с миром".
      
      
      
      При заполнении отчётных бумаг в канцелярии Дорофее сказали:
      
      
      
      - Матушка, вас просил зайти епископ Феофан.
      
      
      
      С Феофаном Дорофея с глазу на глаз не виделась. Присутствовала на торжествах по случаю наречения Феофана на епископство в Тамбовской губернии, где он проникновенно говорил о служении Господу и людям. Ей нравилось то, как Феофан повёл дело с организацией приходских и монастырских школ для крестьянских детей, для сирот. В своём монастыре она следовала этому направлению в деятельности епископа.
      
      
      
      
      
      
      
      Феофан поднялся навстречу вошедшей Дорофее, усадил её за стол, попросил, чтобы им подали чай с лимоном, стал расспрашивать о монастыре, о поездке в столицу.
      
      
      
      Дорофея рассказала и о монастыре, и о поездке, об Амвросии, о генерале Иване Васильевиче, графе и графине, а главное, о том, как она лицезрела царскую чету, и как не смогла слова молвить в их присутствии. Выслушав, Феофан одобрил поездку, похвалил Дорофею.
      
      
      
      - Храм вы, Вера, построите, уверен. Хочу предложить вам другое: стройте школу по проекту. Такую, чтобы всех крестьянских детей собрать под её кровом и учить, учить. России скоро понадобятся образованные люди, много образованных людей понадобится. А посему будем ставить себе наипервейшую задачу - учить детей. Мало того, что в монастыре, вы возьмите под опеку и близлежащие приходы, чтобы везде при них создавались школы. Учить не только детей, но и желающих взрослых. У вас есть грамотные, образованные насельницы, ваши сёстры, подберите из них способных к делу обучения и закрепите за ними приходские храмы для оказания им помощи. Это моё вам благословение.
      
      
      
      Дорофея пригласила Феофана в любое время года и суток быть гостем в её монастыре. Феофан обещал бывать и обязательно присутствовать при закладке нового храма.
      
      
      
       Ехала Дорофея по Астраханскому тракту. Миновали Бокино. Справа, за рекой Цной, темнела стена леса, который вдоль реки тянулся до самого Вышинского монастыря, и далее по Рязанской губернии до впадения в реку Оку. Её монастырь так же укрылся в этих лесах по берегу Цны. А по правую руку открывались бесконечные степи, луга, пахотные угодья. Казалось, этому раздолью нет ни конца, ни начала. Они подкатывали под самое небо, сливались с небом на горизонте. Душа Дорофеи наслаждалась этими видами и будто оттаивала, размягчалась, так утомила её долгая дорога и волнительные встречи со знатными людьми. Она удивлялась себе, откуда в ней столько смелости набралось так вот запросто общаться с самим Амвросием Оптинским, с генералом, с августейшим императором и его супругой. Есть, есть что порассказать сёстрам в монастыре. И она благодарила Господа Бога за столь удачную поездку. Представляла, как скоро заложит тёплый трёхпрестольный храм иконы Иверской Божьей Матери, как вознесётся он над зелёными просторами лесов, лугов и полей, как загудит, заухает над ним его пятидесятипудовый колокол, оповещая мир о монастырской жизни, о приходе праздников, о стремлении людей приблизить себя к Господу Богу.
      
      
      
      В Кузьмино-Гати дали лошадям отдохнуть, покормили их, попоили, поехали дальше. И мелькнула мысль у Дорофеи: а не заехать ли сразу же в Пады, не найти ли ту женщину, о которой просил отец Амвросий. Спросила кучера:
      
      
      
      - А далеко ли до Падов?
      
      
      
      - Да вёрст семь есть, - ответил кучер.
      
      
      
      - Семь - это невесть что. Как дорога поведёт на Пады, так и сворачивай на неё.
      
      
      
       Под Падами мост ремонтировали, пересекли речку Большую Липовицу вброд. Поднялись к избам, у крайней остановились. У вышедшей к ним женщины Дорофея спросила:
      
      
      
      - Не скажешь ли, сестра, где, в какой избе проживает некая Глафира?
      
      
      
      - Глафира-то? А она одна у нас на всю деревню, бабка Глафира. Да вон её изба, третья от края. В ней она и проживает.
      
      
      
      На крыльце третьей избы сидела пожилая женщина. Поднялась навстречу гостье. Дорофея отметила: в годах преклонных, а стать сохранилась в ней. Темноволосая. Она будто на самого Амвросия походит. Уж не родственница ли?
      
      
      
      - Глафира? - спросила Дорофея.
      
      
      
      - Глафира, - ответила женщина, - а я зачем тебе, матушка, нужна?
      
      
      
      - А затем ты мне, сестра, нужна, что вот подарочек тебе издалека привезла я. Из самой Оптиной пустыни. И ещё отец Амвросий поклониться тебе велел. Что я и делаю с превеликим удовольствием.
      
      
      
      Глафира открыла пакет и будто отшатнулась от зелёной ткани. Расширенными глазами глядела на ткань, нерешительно мяла её пальцами.
      
      
      
      - Отец Амвросий сказал, пусть шьёт рубашки внучкам к следующей Троице. Есть внуки-то?
      
      
      
      - И правнуков уже косяк бессчётный.
      
      
      
      - А живёшь одна или с кем-то?
      
      
      
      - Одна. Мужа похоронила. А полдеревни - дети мои и внуки. Уже и правнуков косяк. Каждый своё назначение на земле выполняет, кто-то Богу предаётся, кто-то - детям. Проходите в избу, покормлю вас. С дороги же.
      
      
      
      - Верно, с дороги, за приглашение спасибо. Сыты.
      
      
      
       В словах Глафиры о назначении каждого на земле Дорофея заподозрила скрытый упрёк, неодобрение тех, кто не связал свою жизнь с детьми, внуками. Ей неприятно стало продолжать разговор. И в то же время захотелось узнать: а что связывает эту женщину с Амвросием, спросила прямо:
      
      
      
      - Амвросию как, роднёй будешь?
      
      
      
      - Амвросию - нет, а вот Сашке Гренкову родня по духу. В Оптиной ещё будете?
      
      
      
      - В скором времени нет, но я ему отпишу. Скажешь ли мне, что отписать?
      
      
      
      - Нет, мать игуменья, всё сказано. Он всё сказал. Мой Сашка Гренков.
      
      
      
      Дорофея откланялась Глафире.
      
      
      
      Кони резво понесли её к родному монастырю.
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Герасин Виктор Иванович (dargervi@yandex.ru)
  • Обновлено: 13/01/2014. 757k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.