На этот раз музыкальный фестиваль проходит в Кафедральном соборе. Звучит бетховенский концерт. Симфоническим оркестром управляет Яков Манфельд. Этот благообразный седой старик с бородой выкладывается за пюпитром с неистощимой энергией, и музыканты его, стараясь от души, играют без единой запинки. Музыка наполняет зал образами героической борьбы. И солирующий пианист за роялем эту борьбу ведет с большим умением. Почти не отрываясь, я некоторое время слежу за движением его пальцев по клавиатуре. Трепет высоких тонов пробирает до озноба. Триумфальная мелодия заряжает силой бури и натиска и возносит полную ликования душу мою к готическим вершинам соборного свода и дальше к звездному небу. А между тем неспешно сквозь маршевую поступь отваги пробивается лирика героической темы. Я слышу, надвигается что-то бурное и неизбежное. Как вдруг, словно могучие волны - октавные ходы у рояля и всего оркестра - сталкиваются и расходятся в жаркой битве. И рождается вера в победу...
Тем гостям фестиваля, кто не знаком с историей города, может показаться странным, от чего это вместо проповеди или духовной музыки органа в христианском соборе исполняются произведения революционера Бетховена, место которым - в театре или на воздухе. Однако никто из местных жителей такому святотатству не удивится. "Это судьба нашего собора такая", - простодушно разъяснят они недоумевающему иностранцу.
Но с чего все начиналось?
Середина 1333 года от Рождества Христова. С благоговением на лице замландский епископ Иоганн Кларе обходит стены будущего храма, воздвигаемого во славу Господа нашего Христа. Теперь построены хоры собора, и каменщики принялись за стены оборонительного хода. Епископ работой доволен и, вытирая платком пот со лба, с удовольствием представляет результат этой грандиозной стройки на заболоченном острове, в трясину которого было вбито почти тысяча дубовых свай, что стоило немалых усилий. Лицо епископа разгладилось улыбкой, когда он заметил себе, насколько высоко поднялись стены, как слаженно трудятся мастера и мечтал, как вознесутся башни нового собора в сияющие высоты божьей обители. И тогда душу епископа переполнило волнение.
Он был высок, худощав, и подпоясанная фиолетовая сутана подчеркивала его аскетическую стройность, митра над широким лбом скрывала стриженные в кружок черные волосы.
Было жарко, пот струился по красным от пыли и загара лицам рабочих, солнце жарило их тела немилосердно. Строителям требовался отдых. Но его преосвященство желал воздвигнуть стены до прибытия главы Ордена Лютера фон Брауншвайга и строго следил за ходом работ. Лето в разгаре. Жара не спадает уже неделю. Она - как испытание человеческой верности Господу Богу. Мастера сновали вверх и вниз. Каменщики в безропотном унынии клали кирпич. Большие с выщерблинами, некоторые со следами козы, собаки или курицы, эти кирпичи поднимали наверх небольшими связанными штабелями на веревке подъемного механизма. Подмастерья ловко разгружали их, так, чтобы под рукой каменщика не иссякал запас кирпичей. И работа хорошо продвигалась. Все словно подчинялось звучанию неба, воодушевляющему на самоотверженный труд.
Когда великий магистр наконец прибыл в Прегельмюнде, желая видеть будущую резиденцию главы собора и его духовного синклита, то был немало удивлен. Его поразила немыслимая толщина стен и массивность задуманного строения. Покачав головой, Лютер фон Брауншвайг разочарованно проговорил епископу следующее: "Величие и положение духовного лица не подобает брать на себя бремя защиты от врага". И заверил, что тому служат крепостные стены. Сказав так, глава Ордена повелел приостановить все работы.
Изможденные каменщики, мастера и подмастерья, наконец, получили желаемый отдых, а уязвленный епископ Иоганн приуныл от досады. Неужели все чаяния пошли прахом?
Зарядившие после этого холодные дожди и пронизывающий морской ветер не принесли никому облегчения. Лето словно бы сдуло налетевшим на Замланд штормом. Болотистая почва разбухла, река поднялась и, выйдя из берегов, залила священную стройку.
Блуждая среди воздвигнутых стен, промокший насквозь в перемазанной грязью сутане, преподобный Иоганн погрузился в размышления о том, как задуманное дело спасти. Он с грустью наблюдал, как дожди поливают незащищенные хоры, и ветер гудит в прорехах каменной кладки. На дворе громоздятся штабеля готового кирпича, брошены ведра, лопаты. Епископ в отчаянии. Собор! Неужели ему никогда не явиться миру? Епископ обвел горестным взглядом несуществующие очертания желаемого храма Господнего и поник головой. Собор существовал в его мыслях. Его образ грезился наяву. И велико было желание епископа увидеть возносящиеся в небо шпили. Что будут говорить о нем, епископе замландском, жители города и потомки? Его назовут неудачником. Нет, этого не должно быть. Это вечный позор. И тогда он пал коленями в красную болотную жижу, возвел глаза к небу и молил Бога о спасении: "De profundis clamavi ad te Domine!"* до тех пор, пока среди мглы и туч не пробились к нему лучи божественного благословения. Кафедральному собору быть! Это видение воодушевило епископа, вселило в него уверенность, и надежда вновь воспрянула в нем.
Обращаясь к великому магистру, епископ Иоганн принялся убеждать, что прочность стен и контрфорсы нужны не для защиты от врагов, северных ветров и морозов, а крепость их необходима для устойчивости всего собора на болотистой почве. Он заверил далее, что архитектура собора будет соответствовать служению во имя Господа Бога, и только ради этого задуман сей проект. Выслушав епископа, Лютер фон Брауншвайг обещал сии доводы обдумать.
Было 13 сентября 1333 года, когда от главы Ордена поступило согласие: "Возведение собора в городе Прегельмюнде продолжить".
И вновь взялись за работу мастеровые, жизнь вернулась к опустевшим было стенам, и снова обходя владения свои, епископ радовался тому, как подвигается дело.
Почти пятьдесят лет длилось строительство. Вернулось городу его прусское название Кнайпхоф. Застраивался он новыми домами. А массивное здание собора, выстроенное в традициях северогерманской готики, наконец обрело черепичную крышу, две башни с устремленными в небо высокими шпилями и трехнефную базилику с двенадцатичастным сводом посередине. При освящении собор посвятили "Святому телу нашего Господа Иисуса Христа и славной Деве его матери Марии и всем Святым". От города собор отделяла стена, возле него разместились епископское подворье, школа и госпиталь. Ни его преосвященству Иоганну Кларе, ни главе Ордена Лютеру фон Брауншвайгу не пришлось видеть триумфа завершения стройки в 1380 году. Оба были погребены в соборной усыпальнице.
Епископ возводил собор, дабы могли обращаться к Богу все те, кто останется после него. Думая так в последние часы своей жизни, он был спокоен и уверен, что в храме этом память о нем будет вечная. И, умирая, он видел Бога. У Бога было шесть глаз. И через взгляд Его протекла вся жизнь епископа. И тогда, убежденный в своих догадках, преподобный ушел в иной мир счастливым оттого, что дела его земные замечены и оценены по достоинству.
На протяжении веков Кафедральный собор много раз перестраивался в соответствии с требованиями времени и лютеранской церкви.
Когда в 1544 году в башенной части его вспыхнул пожар, жители Кнайпхофа высыпали на улицы, чтобы воевать со стихией. Всем городом держали оборону, не позволяя растущему пламени перекинуться на соседние дома, пытались отстоять соборные башни. Огненное зарево поднималось над восточной частью острова. Его видели жители соседних городов Альштадт и Лёбенихт. Шум, гул, крики отчаяния раздавались, словно из преисподней, в неравной борьбе люди уповали на Бога. Больших сил стоило жителям Кнайпхофа унять разбушевавшегося красного зверя. Собор отстояли, но башни его сгорели, и тогда прихожане стали собирать деньги на их восстановление. Заново отстроить удалось только Южную башню, снабдив ее шпилем, а вместо Северной возвели треугольный фронтон и увенчали его высоким крестом.
Шло время, Кафедральный собор был свидетелем разных событий. В его базилике в 1758 году после победы России в Семилетней войне присягнули на верность русской императрице Елизавете кёнигсбергские власти. В следующем столетии на большом соборном органе была исполнена "Триумфальная" увертюра во славу русских солдат, освободивших Пруссию от Наполеона. А спустя еще сотню с четвертью лет загрохотала на растревоженной земле мировая война. Она унесла миллионы жизней, опустошила города и деревни, потешила самолюбие дьявола. Но силы сплотились против губительного мрака. И близилась уже победа здравого смысла, когда в августе 1944 года центр Кёнигсберга подвергся бомбардировке английской авиацией. Город оказался в дыму и пламени пожаров, он горел, содрогался и рушился.
Тяжело шли бои для Красной Армии, много солдат нашли на вражеской земле свою смерть, и были погребены в ней.
Всеми покинутый Кафедральный собор был разгромлен. Обрушились его своды, уничтожены большинство эпитафий, кафедра и портреты великих магистров. Труды далекого прошлого, памятники древней истории, завещания университетских профессоров исчезли в несколько дней. Лишь горелые стены, подобно оболочке истерзанного тела, которое душа покинула, остались стоять на земле. И прихожане, глядя на руины, с горестью вздыхали: "На все воля Божья".
Чудесным образом у северной стороны собора уцелел порфировый портик с гранитным кенотафом. И русские солдаты, чьи души были переполнены ненавистью к разорившему их родные села врагу, обстреливали и сбивали со стен храма немецкие эпитафии. Только лейтенант Иван Александров, прочитав надпись над высокой каменной могилой, склонил голову. Он тотчас вспомнил, как изучал труды великого профессора в университетской библиотеке, и заученные цитаты стали приходить ему на ум. Вдруг Иван почувствовал, как что-то защемило в груди, как взволнованно заходило сердце, и какое-то славное чувство восторга, будто бы он открыл для себя что-то очень важное, нахлынуло на него. И радуясь этому открытию, он отдал приказ: "Руины собора не трогать".
Adagio
Музыка смолкла, зал притих в ожидании, и в следующую минуту оркестр вновь пришел в движение. И стала зарождаться новая мелодия. Она заполняет собор спокойным звучанием. Голос рояля теперь такой хрупкий и невесомый, что кажется, он парит над залом, вьется среди готических сводов, ищет выход. Я наблюдаю за одухотворенной игрой пианиста, слежу за движением его рук и мысленно устремляюсь в прошлое.
Мы тогда учились в четвертом классе. Шел 1983 год. Тихая, угрюмая поздняя осень.
С Женькой Вышемирским мы никогда, собственно, и не дружили. Он держался особняком. А я обычно зависал в компании оголтелых одноклассников, чье поведение было далеко не благонравным. Женька третий год учился еще и в музыкальной школе по классу фортепьяно, а все свободное время проводил за репетициями.
Он был очень серьезным, замкнутым и тихим, чем вызывал у нас раздражение. Пощекотать ему нервы хотелось с непреодолимой силой. Только учителя к нему были расположены хорошо, но любимчиком он был лишь у молоденькой Веры Андреевны - учителя музыки, которая почти на каждом уроке по всякому поводу и без него за любую "нотку" ставила в его дневнике и журнале пятерки. Она была к нему очень внимательна. А Женька и в самом деле хорошо играл на фортепьяно. И Вера Андреевна просила его выступать на всех школьных вечерах.
Женька был высокий, худой и бледный. Носил длинную челку, и в классе шутили: это чтобы за волосами не было видно, когда он, играя на пианино, подглядывает в нотную тетрадь. На людях он был молчалив, казался чужим и робким, и раскрывался только за игрой на инструменте, тогда и выкладывал свои мысли: радостные или печальные. В нашем классе его с ухмылкой называли "Чайковский".
Хулиганам из нашей компании было интересно подтрунивать над ним. Его словно испытывали на стойкость. И Женька, оставаясь невозмутимым, терпеливо отмалчивался. Видно, ежедневные занятия музыкой были гораздо изнурительнее, чем шалости разгильдяев, и закалили его. Но такая несгибаемая смиренность действовала на нас вызывающе.
В один из осенних дней лихая троица сговорилась поймать Чайковского после уроков. Ловить, собственно-то и не нужно было - Женька никогда ни от кого не прятался, - но на всякий случай, чтобы его не упустить, заговорщики не пошли в столовую обедать, хотя талоны были в карманах, а устроили засаду в кустах возле школьных ворот.
Женька, как обычно, торопился домой. Там его ждала бабушка, чтобы накормить обедом и проводить в музыкальную школу. Они всегда на занятия ходили вместе дважды в неделю, а после шли в гастроном, что на Московском проспекте, и покупали чего-нибудь к чаю на вечер - такая у них была традиция.
Когда Женька вышел из школы, компания заняла намеченную позицию и, дождавшись его за калиткой, окружила, как подобает настоящим мушкетерам короля из пересмотренного много раз фильма. Кровь взыграла, и всем хотелось отмочить чего-нибудь этакого. "Ну привет, чувак!", - сплюнув, сказал один из приятелей и, вынув руки из карманов, толкнул Женьку в плечо. Несколько болтливых девчонок - случайных свидетельниц из нашего класса, - примолкнув, остановились в сторонке в недоумении. И началось. Кто-то ударил Женьку по лицу, и он, размахнувшись своим портфелем, хлопнул негодяя по спине. Тогда Женьку сбили с ног, отобрали портфель, открыли и вытряхнули содержимое на тротуар, а портфель закинули подальше в кусты. Лежачего пинать было не интересно. Да еще девчонки разверещались, требуя прекратить безобразие, и обещали рассказать учительнице. Тогда нападавшие по очереди плюнули в жертву и зашагали прочь, отшвыривая ногами разбросанные учебники, пенал и тетради. Девчонки тоже, звонко делясь впечатлениями, заторопились по домам. Женька поднялся, отряхнул штанины и, отерев ладонью разбитую в кровь губу, достал свой портфель, собрал в него вещи и побрел домой.
На другой день на Чайковского поглядывали со злорадными ухмылками и строили новые планы.
В следующий раз компания "мушкетеров" задумала кое-что более жесткое. Узнав об их намерениях, я решил Женьку предупредить, не осознавая еще, чего на меня такое нашло. Дружить с Чайковским было поступком опрометчивым, поэтому действовать надо было осмотрительно. Я рассказал ему все в туалете на перемене перед последним уроком. Но мое сообщение не произвело на него никакого впечатления, он лишь посмотрел на меня снисходительно, помыл руки и хотел вернуться в класс, но я остановил его и предложил свой план.
Пока "мушкетеры" дожидались в засаде, потирая кулаки и обещая друг другу хорошее развлечение, я вывел Женьку черным ходом из столовой. Потом мы пересекли спортивную площадку, затем дворами, среди многоэтажек, вышли к Преголе и дальше по тропинке вдоль реки направились среди кустов и высокой жухлой травы к Деревянному мосту, перила которого украшены литыми дубовыми ветками. Нам было все равно куда идти. Попутно я расписывал Женьке, каким пыткам собирались его подвергнуть истязатели, но мои слова не вызвали в нем никакого смущения. Он ничего не боялся. Эта возня вокруг него казалась ему какой-то странной и никчемной. И все-таки Женьке понравилось, что кто-то помогает ему теперь, и был благодарен. Когда мы остановились посреди моста и стали глядеть на реку, он улыбнулся. И я впервые увидел его улыбку. Жаль, что в последний раз. Кажется, в ней отразились и благодарность, и сожаление о том, что вокруг нас происходит.
Потом мы решили пойти на остров к руинам собора.
День был пасмурный. Суровые мрачные стены собора громоздились среди заросшего травой пустыря, и со стороны Медового моста они походили на разоренный врагами древний замок. Мы пробежали по мосту, пересекли лужайку и пролезли в зияющую в соборной стене пробоину.
Теперь мы оказались среди горелых кирпичных стен. Кругом завалы, пол местами порос травой, кустами, и худенькие березки там, цепляясь корнями за кирпичную кладку, тянулись из полумрака к холодному небу. На стенах тут и там нацарапаны инициалы, любовные послания или приветствия недавних посетителей. Собор казался нам изгоем в родном городе. Возможно, его скоро совсем разберут.
Продвигаясь среди груд кирпичей, мы озирались по сторонам, и руины эти вдруг представились нам огромным призрачным кораблем, плывущим по воле морских течений неведомо куда. Мы тотчас оказались на его борту. Чайки с криками кружили над нами, облака проносились мимо и сквозняки гудели в оконных проемах - обстановка точно как в море. И нам захотелось уплыть, сбежать отсюда куда-нибудь в другие края. Тогда мы забрались по каменной лестнице в башню и оттуда глядели на город в глазницы бывших витражей. Долго мы плыли и ждали команды: "Отдать швартовы!" И вот причалили. Мы перебрались на полуразрушенную стену. Город все тот же, только с другой стороны. Темная река медленно текла в заросших берегах. А в небе среди туч появилось бледное солнце.
Потом, когда мы спустились, Женька среди хлама нашел металлический значок со свастикой. Подобрал его и стал вертеть в пальцах с любопытством. "Что это у тебя?" - я отобрал у него эту вещицу, бросил на пол и стал с ненавистью давить значок, бить по нему каблуком, пока не выдохся. А Женька стоял и смотрел на меня, как на сумасшедшего. Истерзанный мной фашистский значок так и остался валяться в грязи. Вытирая мокрый лоб, я кивнул на выход, и мы побежали из руин прочь, попутно пиная обломки кирпичей и перебираясь через завалы.
В компании "мушкетеров" мое предательство, разумеется, простить не могли. На другой день после школы нам с Женькой досталось обоим. Атаковали нас пятеро. Я, впрочем, отбился кулаками, а Чайковскому снова разбили лицо и принялись заламывать ему руки и выкручивать пальцы, пока я не подоспел и не освободил его от вандалов. После чего, обсыпав нас оскорблениями, они убрались прочь.
Похоже, мое намерение защищать Женьку пробудило к нам обоим сочувствие класса, во всяком случае, меня упрекать перестали, лишь на Женьку смотрели с презрением. Но больше его не трогали. А вскоре у шальной компании появились другие интересы.
После зимних каникул мы Чайковского больше не увидели. Как выяснилось, родители перевели его в другую школу, и вскоре о нем все забыли. Помнил только я. Помнил его игру на школьном пианино. И помнил его искреннюю улыбку в день нашей вылазки к руинам собора. Тогда мы с Женькой не подозревали, что в те самые дни решалась их судьба: разобрать, оставив лишь часовню Канта, или все-таки сохранить как исторический памятник.
Rondo
Зал вновь встрепенулся и вышел из оцепенения. Зазвучала ликующая музыка фортепьяно, духовых и струнных. Весь оркестр оживился, исполняя главную тему финала - торжество славной победы. Пианист, будто воспрянув, создает праздничное настроение и выводит танцевальные ритмы. Ему вторит оркестр. Радость, утешение, мир отражаются в одухотворенной игре пианиста.
Мои глаза прикованы к нему. Я пытаюсь разглядеть в его лице знакомые черты. Но не узнаю его. За более чем тридцать лет он должен был стать виртуозом. И он им стал. Это был уже другой человек. Ведь для меня Женька навсегда остался мальчишкой, увлеченным игрой на фортепьяно, и я не представлял его по-другому. Я вновь заглянул в свернутую втрое программу фестиваля, чтобы еще раз убедиться в своих предположениях.
Не узнать теперь и нашего собора. Над головой вместо неба - выбеленные готические своды, над входом сияет большой орган, украшенный коронами, движущимися фигурами ангелов, и прусским гербом, а неф весь заставлен длинными деревянными скамьями в два ряда, между которыми протянулась красная дорожка. По обе стороны светятся витражи с сюжетами из Святого Писания. А перед залом светлая сцена с оркестром.
В нынешнем соборе разместились музей, посвященный профессору Канту, библиотека, действующие православная и протестантская часовни и концертный зал. Когда-то мы с Женькой и не представляли, что руины могут так здорово преобразиться. Но это случилось. И теперь я сижу примерно в том самом месте, где когда-то мы стояли среди горелых стен, задрав головы, и провожали взглядом облака, мечтая оказаться на других континентах.
Судьба собора в то время, казалось, будет такой же печальной, как у Королевского замка и многих других старинных зданий. Кирпичи из разрушенного Кнайпхофа после войны вывозили в пострадавшие города России. Из них возводили новые здания. Стены собора поначалу тоже растаскивали, пока городские власти не решили взять руины под охрану. Говорили, жизнь этого храма связана с большими событиями российской, европейской и мировой истории. Ведь на соборной набережной герцог Альбрехт в 1544 году основал первый в Пруссии университет, в усыпальнице покоятся останки знаменитых кёнигсбергских ученых, а в башне хранилась богатая библиотека.
И вдруг послышалось: "Исполняя волю отца своего, передаю в дар городу сию библиотеку во благо учащейся молодежи, - это говорил Иоганн - третий сын канцлера Мартина фон Валленрода, когда в 1650 году разместил собрание отца размером более двух тысяч книг в Кафедральном соборе, и заявил далее: - Никто не может делить коллекцию, изымать из нее книги, но пополнять возможно. А заведовать библиотекой имеет право только профессор университета герцога Альбрехта под надзором старшего члена семьи Валленродов". Так завещал старый канцлер сыновьям, пригрозив наслать проклятия на тех своих наследников, кто осмелится хоть что-нибудь продать из родовой библиотеки. И правило это действовало до 1944 года. К тому времени в собрании значилось уже около двадцати тысяч томов.
Во время войны большую часть библиотеки перевезли на юг Восточной Пруссии, и теперь она хранится в Польше; другая была утрачена, но, как выяснилось, на несколько десятилетий, пока специалисты не обнаружили в 1981 году около трехсот изданий в хранилищах "трофейных книг" в усадьбе Узкое, что под Москвой. Эти тома были перевезены на их родину и размещены в университете имени Канта.
В начале девяностых XX века, когда Россия надумала сменить политический строй, и западные ее рубежи открылись для иностранных туристов, мэр города Виталий Шипов решил сделать остров музыкальным центром города. "Во-первых, - рассуждал он, - остров пустынен и удобен для размещения на нем концертных площадок. Во-вторых, руины собора привлекают туристов. И, в-третьих, расположение острова таково, что добраться до него не составляет труда из любой части города. Но прежде всего, необходимо привести в порядок собор". Глядя на его унылые останки, мэр размышлял, поддержит ли глава области эту идею.
Прибыв на остров для осмотра руин, губернатор Юрий Маточкин, выслушав все пожелания, постановил: "Кафедральный собор должен стать центром духовной и культурной жизни города, области, всего региона и его главной исторической достопримечательностью".
После этого мэр, с удовольствием потирая руки, словно готовясь взяться за мастерок и кирпич, чтобы начать стройку, принялся давать распоряжения.
Восстановлением храма занялась фирма "Кафедральный собор" под руководством Игоря Одинцова. В 1992 году на очередной встрече он предоставил мэру схемы предстоящих работ, чертежи, старые снимки и заверил, что для реконструкции почти все готово, не достает только денег. Рассмотрев документы, мэр уверенно проговорил: "Начинайте строить. Деньги на собор найдутся". Одинцов поверил, что это не пустые слова, - если все проекты утверждены, значит, так тому и быть.
И финансы в самом деле нашлись в казначействах города, области, Москвы и в кассе пожертвований от горожан. Немцы тоже охотно согласились помочь. В скором времени на реставрацию собора деньги большей частью стали поступать из Германии. Среди жертвователей оказались и те лютеране, кто помнил собор до падения Кёнигсберга.
Вскоре возле собора разместились подсобные строения. И засновали мастера, каменщики, рабочие. Красная пыль вновь закружила в лучах солнца, проникающих в оконные проемы. Стали раздаваться скрежет, стук молотков, резкие голоса строителей.
Одинцов гордился работой. Собор восстанет из небытия. Поднимется к небу для нас, для наших потомков и всех тех, кто окажется в нашем городе гостем. А мы делаем все, что в наших силах. Ради прощения бессердечности прошлых лет, когда мы проходили руины стороной, словно чужую беду, и не смели ничего с этим поделать. Теперь неудержимое движение ввысь соборных башен, стен просторной базилики и мощных колонн наполнят счастливым чувством свершающейся мечты.
Фронтон собора преображался, обставленные лесами стены росли, а ясным летним днем 1994 года в несколько этапов с помощью вертолетов балтийского флота южную башню увенчали высоким медным шпилем. Еще через год осенью в ней установили четыре колокола и прикрепили часы немецкой фирмы "Siemens", повторяющие внешность прежних, но с электронным механизмом, сверяющим время по спутнику. Спустя три года собор, наконец, обзавелся кровлей.
Еще пять лет продолжалось строительство с переменным успехом. Когда денег не хватало, работы вдруг останавливались, и эти замешательства сердили Одинцова. В один из таких дней, сидя в своем кабинете, он вскрыл конверт и, прочитав письмо, не удержался: "Крохоборы, мать их!" И с досадой отшвырнул бумагу, от чего она слетела со стола и осталась валяться на полу. Одинцов ударил по столу тяжелой ладонью. "Ничего, покурят еще "Соборные", доберусь!" Но тут же, услыхав шаги за дверью, опомнился и вернул себе самообладание. Дверь отворилась, и в кабинет вошел несколько растерянный, но чему-то радующийся инженер. "Они теперь согласны", - сообщил он и с облегчением выдохнул. Наспех накинув на плечи пальто, схватив с вешалки кепку, Одинцов вышел из своей конторы и спустя несколько минут мчал с инженером в машине через город на остров.
Все наладилось вновь. И каждый день Одинцов следил за ходом работ, обсуждал с мастерами новые задачи и тешился тем, как на глазах хорошо преображается внутреннее устройство храма. Когда столь важное дело свершается, думал он, в него необходимо вкладывать всю душу. И какой бы цены оно не стоило, важно достичь его завершения. Только бы успеть. Как важно успеть! Собор вновь оживет. Пусть. Он этого заслуживает.
Во время пожара войны сгорел соборный орган. И Одинцов решил создать новый по чертежам и снимкам довоенного времени. В 2006 году за работу взялись немецкие специалисты из фирмы "Александр Шуке". Вскоре собор обзаведется самым большим органом в России.
С радостью и воодушевлением глядел Одинцов на сияющий медью башенный шпиль. Как много уже сделано. Но еще немало трудов потребуется. И вновь, как в самых лучших мечтах, в нем зазвучат органные трубы. Надо верить, о Господи, верить! И собор, воскреснув, задышит новой жизнью.