Lib.ru/Современная литература: Грузман Генрих. Схолия к Вернадскому (опровержение официоза)

Грузман Генрих
Схолия к Вернадскому (опровержение официоза)

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]

Оставить комментарий © Copyright Грузман Генрих (kika36@012.net.il) Обновлено: 27/10/2008. 257k. Статистика. Эссе: Философия	Ваша оценка:
Аннотация: Данная "Схолия..." есть дополнение к трактату "Загубленные гении России". Вернадский - основатель новой русской либеральной науки. Зародышевые формы русской либеральной науки: Мартьянов, Вавилов, Полынов

ГЕНРИХ ГРУЗМАН

СХОЛИЯ К ВЕРНАДСКОМУ

(опровержение официоза)

Н А Г А Р И Я

2 0 0 8

"Какую бы позу ни принимали естествоиспытатели, над ними властвует философия. Вопрос лишь в том, желают ли они, чтобы над ними властвовала какая-нибудь скверная модная философия, или же они желают руководствоваться такой формой теоретического мышления, которая основывается на знакомстве с историей мышления и с её достижениями... и те, кто больше всех ругают философию, являются рабами как раз наихудших вульгаризованных остатков наихудших философских учений"

Фридрих ЭНГЕЛЬС

"Если наука должна расширить наше действие на вещи и если мы можем действовать, лишь используя как орудие инертную материю, то наука может и должна и впредь обращаться с живым, как она обращалась с инертным. Но, разумеется, чем больше она углубляется в жизнь, тем более символическим, относительным, зависящим от случайностей действия становится даваемое ею знание. Поэтому в этой новой области науку должна сопровождать философия, чтобы научная истина дополнялась познанием другого рода, которое можно назвать метафизическим. Тем самым возвышается всякое наше познание, и научное, и метафизическое. Мы пребываем, мы движемся, мы живём в абсолютном. Наше знание об абсолютном, конечно, и тогда не полно, но оно не является внешним или относительным. Благодаря совместному и последовательному развитию науки и философии мы постигаем само бытие в его глубинах"

Анри БЕРГСОН

Академик В.И.Вернадский принадлежит к тому уникальнейшему виду исследователей, необходимость в которых не уменьшается со временем, а увеличивается, имя и дела которых не только не знает девастационной (истребляющей) власти времени, но само настоящее время высказывает настоятельную потребность в их постижениях. Особенность этой потребности в отношении к познанию Вернадского состоит в том, что востребование Вернадского сопровождается не столько оценками сделанного им, какое проявляется с прогрессирующей наглядностью, сколько в ощущении острой нужды того, что не было создано самолично, но что предопределяется в недрах его мыслительного наследия. За более, чем шесть десятилетий, прошедших со времени кончины Вернадского, не появилось ни одного творца научных ценностей, кто мог бы приблизиться хотя бы на орудийный выстрел к глубине мышления Вернадского, к широте его научного кругозора, к смелости его творческих постижений. Поэтому интерес к Вернадскому так актуален в наше время, ибо на фоне всеобщей стагнации мысли современного периода русского духовного потрясения в перлах мысли Вернадского заявляет о себе некая альтернатива этому загону проницающей способности русского духа.

Последняя попытка извлечь из научной мудрости Вернадского эту самую альтернативу принадлежит Г.П.Аксёнову (Аксёнов Г.П. "В.И.Вернадский о природе времени и пространстве. Историко-научное исследование". Изд. ИИЕТ, М., 2006), который с завидной эмоциональной силой доказывает, что панацея содержится в незнаемом ранее учении Вернадского о времени-пространстве. Было бы ошибкой причислить аналогичную попытку Аксёнова к тривиальному опыту изучения творчества Вернадского, за которым уже значится титул "вернадсковедения". Во многих отношениях означенное сочинение представляет собой явление само по себе, обладающее единоличной значимостью. Из числа этих отношений самым существенным является то, что исследование Аксёнова было произведено по решению и инициативе академического Учёного Совета Российской Академии Наук, и получило рецензионное дозволение ведущих специалистов, тобто работа Г.П.Аксёнова в полной мере претендует на роль официальной позиции штаба современной российской науки в так называемом "вернадсковедении".

Это положение усугубляется за счёт научного престижа органа, поспешествовавшего исследованию Аксёнова - Института истории естествознания и техники, который был основан Вернадским в 1926 году в виде Комиссии по истории знаний (КИЗ). С момента своего основания институт сохранял вольнолюбивый дух своего великого основателя, временами не только оппонируя, но и отвергая догматические потенции советской науки в момент её торжества. На страницах печатного органа института, журнала "Вопросы истории естествознания и техники" (ВИЕТ), профессор В.Л.Эфроимсон печатает статью с красноречивым титулом: "Дальнейшее развитие и метастазирование организованной преступности в советской науке и её последовательная гангстеризация" (ВИЕТ, 1989 4). Здесь же впервые была изложена подлинная причина пресловутой генетической дискуссии в советской биологии ("лысенковщина"), приведшей к полному искоренению остатков величественной русской (дореволюционной) науки, и по настоящее время это объяснение не находит понимания. Доктор биологических наук М.Д.Голубовский написал: "Ещё недавно казалось, что лысенковщина - нечто уникальное для советской науки и культуры и касается лишь биологии, что это результат случайного захвата власти в ней малокультурным Лысенко. Теперь очевидно, что уже задолго до воцарения Лысенко, в конце 20-х годов, произошла "фронтальная деструкция культуры и социогуманитарной мысли", а место философии занял суррогат веры, "невежественно-агрессивный по отношению к общечеловеческой культуре и атмосфере свободного научного поиска" (ВИЕТ, 1990 3, с.79).

В исторической действительности "суррогат веры", - а им является ленинская система воинствующего материализма, - занял место советской философии по времени ранее, чем указано в статье Голубовского, - в результате государственного большевистского переворота 1917 года, и результатирующая духовная "фронтальная деструкция" не могла не коснуться прежде и более всего ноуменальной продукции Вернадского. Благодаря Аксёнову из архивных темниц было извлечено немалое количество ценных дневниковых записей, эпистолярных писаний, содержащих порой больше крупиц мудрости, чем научные тексты, а также запрещённые в свое время творения великого учёного; подтвердилось "скорбное" определение академика Б.С.Соколова о Вернадском как "фигуре умолчания"; выяснилось, что такие шедевры, как "Живое вещество", "Философские мысли натуралиста", "Научная мысль как планетное явление" не были отредактированы автором, и являются, по сути, купюрами и сборником статей, удовлетворивших цензуру. Аксёнов первый открыто и во весь голос заявил о том, что молчаливо признавали современники Вернадского и всегда подозревали его верные последователи: виновником обскурантизма Вернадского является не кто иной, как советская (пролетарская) наука per se (в чистом виде), называвшая себя в советской философии "социальным институтом". Здесь авторитетно оглашается, что "советская идеологическая обстановка" более всего способствовала "загублению" гения Вернадского, в силу чего он, обладающий необозримым запасом знаний при фантастической эрудиции, не создал своей науки и даже целокупной теоретической системы. Аксёнов подтверждает: "По этим причинам работа над биологическим временем продолжалась не настолько интенсивно, как хотелось бы, она была фрагментарной. Поэтому она и остановилось на уровне учения, а не стала развитой теоретической наукой с четко осознанными постулатами, системой аксиом, эмпирических обобщений и выводов из них, имеющих общенаучное значение и широкую область применения. Учение есть более размытая, не дошедшая до нужной степени рафинирования теория, которая могла бы иметь прямое применение". Этот вывод, который в своём трактате "Загубленные гении России" я делал из разрозненных фактов, Аксёнов перевёл в неоспоримые исторические свидетельства, а потому моя сентенция, что в советское время Вернадский находился "под домашним арестом" утрачивает значительную долю метафоричности. В последнее время (1991 г.) И.А.Тугаринов опубликовал новые архивные материалы, где действительность по попранию научных творений академика В.И.Вернадского превосходит все предположения и догадки. Так, в тематический план Института генезиса минералов и горных пород на 1933 год была включена тема: "Идеализм в минералогии (критика теорий академика В.И.Вернадского)"; если нынче происходят научные чтения имени В.И.Вернадского, то при жизни учёного тема "Критика теорий В.И.Вернадского" была традиционной и обязательной среди научных докладов. Такого организованного и массированного поношения учёного история научных знаний не знала. Обстановку и атмосферу, царивших в советском социальном институте того времени, красноречиво характеризует реально случившийся курьёз: в 1932 году некто Н.М.Федоровский выступил с критикой бытовавшей классификации минералов, где отметил: "Помимо реакционности по существу эта номенклатура ещё реакционнее и по самой форме, так как заставляет нашу молодёжь заучивать в названиях минералов название бывших царей, министров, генералов и тому подобных деятелей старого режима"

Именно убеждённая оппоненция Вернадского идеологии ленинской философской системы даёт более всего оснований видеть в его воззрениях корни альтернативы обанкротившейся директивы воинствующего материализма в научной области.. Но, невзирая на важность этого фактора, к тому же впервые явленного в качестве стимулятора, он остаётся всё же внешней причиной, а мыслительное творчество Вернадского обладало некоей внутренней составляющей,, какая не была понятна в своей сущностной основе его научными коллегами и приверженцами, вне какого-либо отношения к политико-идеологическим делам. Это свидетельствует единственно о том, что Вернадский, будучи лидером русского естествознания, самолично нёс в себе особую научную доктрину, характеризующего его как индивидуального творца научных ценностей. Аксёнов приложил немало усилий, чтобы доказать, что такой научной доктриной у Вернадского выступает учение о времени и пространстве, - он признаёт, что "... главная цель данного исследования заключается в доказательстве исторического факта, что В.И. Вернадский в течение своей научной жизни создал оригинальную концепцию пространства и времени".

В этом состоит главная, но не единственная, гностическая ошибка Аксёнова: Вернадский не творил учения о времени, Вернадский создавал само время, - и этот хронон истории русской мысли необходимо должен называться временем Вернадского, самый героический период русской мысли. Неоценённое и непознанное до сих пор величие научного подвига В.И.Вернадского заключено отнюдь не столько в его уникальной и величественной научной теории биосферы, - именно это как раз понято и по достоинству возвеличено, - сколько в том, что он стал творцом оригинальной философии биосферы, вместившей в себя новое научное мировоззрение, которое стало на смену классической ньютоновской картины мира. Весть о крушении классической науки и ньютоновско-коперниканского видения миропорядка давно перестало быть возбуждающей новостью в научном мире, но из крупных научных умов, способствующих этому эпохальному перевороту, Вернадский единственный представил альтернативную схему мироздания, в ядре которой намечены контуры новой русской либеральной науки.

Итак, хотя выделение в воззрениях Вернадского оппозиции к государственной советской идеологии слагает аналитическое достоинство сочинения Г.П.Аксёнова, равно как серьёзную особенность продекламированной им официальной позиции современного российского научного истеблишмента, но, как уже говорилось, не в этом состоит внутренняя составляющая того научного комплекса, которое занимает место под названием науки Вернадского. Аналитики упустили главный конструкт порядка, при котором отдельный учёный противостоит компактному коллективистскому догмату, - индивидуальную консистенцию творца. А потому незаурядное аналитическое обозрение творчества Вернадского, выполненное Г.П.Аксёновым, при обилии эминентных эпитетов и панегирического тона, не даёт персонального образа творца, лишено субъективной стороны творений и не указано, в чём конкретно заключена лидирующая роль Вернадского. Хотя Аксёнов заявляет, что "мы должны понять черты творческой жизни учёного", но характеристический портрет Вернадского, данный им, по своему содержанию более рекламный, чем познавательный. Аксёнов повествует: "Он принадлежит к тому типу ученых, которого глубоко интересуют и занимают вопросы и проблемы сохранения явлений природы, причем в гораздо большей степени, чем вопросы и проблемы их изменения. Это, парадоксальное на первый взгляд, качество точнее проявляет нам те черты творческой жизни ученого, которые мы должны понять. При всем историзме подхода к фактам, при всем поиске изменчивости его в конечном итоге направляет главная проблема всего сущего: почему оно существует, если непрерывно изменяется? Что обеспечивает устойчивость явлениям природы, если они непрерывно исчезают? Почему устойчив атом, если существуют излучения, если в земной коре идет непрерывный ток радиоактивного распада и он, в конце концов, разваливается, переходя в другие изотопы или другие элементы в земной коре? Какая сила или силы скрепляют материальные образования, если действует правило энтропии? Эта вопросы в различных сочетаниях и модификациях есть главные в его научной жизни. Подобные же черты научной жизни характеризуют творчество Ньютона, в отличие от Дарвина, которого интересовали причины изменений организмов. Итак, в своей лекции Вернадский углубляется в историю поисков происхождения жизни, которые много веков волновали ученый мир в лице его самых сильных представителей и как ученый-эрудит, находит первое и точное, но давно забытое решение вопроса. Флорентийский врач Франческо Реди в 1668 г. сформулировал принцип биогенеза: все живое только от живого. Иначе говоря, не может быть сейчас и не могло быть в прошлом зарождения живого из косной материи. Всегда новые организмы на любом уровне организации - от бактерии до человека - появлялись только от организмов же. Никакие другие варианты - случайное зарождение в результате стечения массы разнообразных факторов, зарождение сначала самых примитивных видов от различных органических веществ, а потом уж эволюция к сложному или древнее одномоментное зарождение с последующим закономерным развитием уже от организма к организму - никакие такие варианты не имеют места. Нет научных фактов, хотя бы близко подводящих к ним. Весь научный опыт подтверждает принцип Реди. Не имеют успеха и опыты прямого синтеза живого из химических соединений. Живое происходит от живого и так было всегда, на протяжении всей геологической истории планеты. Таков кардинальный факт, который Вернадский связал теперь с вечностью жизни".

Знание субъективных черт Вернадского, как научного деятеля, способно, в противовес официальной позиции, конкретно обозначить те творческие направления постигающей деятельности, которые поставили академика В.И.Вернадского во главе русского естествознания и сделали лидером русской науки. Не числить же единственным достоинством великого учёного факт реставрации древнего принципа, как у Аксёнова? Из дневниковых записей учёного восстаёт неповторимая творческая личность, обладающая сложными и обострёнными субъективными качествами, знанием своих потенциальных возможностей и ощущением своего предназначения, - симбиоз, свойственный только индивидуальному лидеру. В 1920 году Вернадский записал в свой дневник: "Я поставил себе вопрос о моем положении как ученого. Я ясно сознаю, что я сделал меньше, чем мог, что в моей интенсивной научной работе было много дилетантизма - я настойчиво не добивался того, что, ясно знал, могло дать мне блестящие результаты, я проходил мимо ясных для меня открытий и безразлично относился к проведению своих мыслей окружающим. Подошла старость, и я оценивал свою работу, как работу среднего ученого с отдельными, выходящими за его время недоконченными мыслями и начинаниями. Эта оценка за последние месяцы претерпела коренное изменение. Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь - как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно и условно. Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение и что оно представляет другую сторону - другой аспект - эволюционного учения, стало мне ясным только после моей болезни, теперь. Главную часть мечтаний составляло, однако, мое построение моей жизни как научного работника и, в частности, проведение в человечество новых идей и нужной научной работы в связи с учением о живом веществе" (Запись от 12.111.1920).

Непонимание этого субъективного обстоятельства непосредственно приводит к непониманию или искажённому пониманию сути миссии творца в науке, а в отношении Вернадского оно оборачивается по смыслу возвращением к оценочным критериям, окутанным ложной патетикой, посредством которых советский социальный институт пытался паразитировать на науке Вернадского. На примере Вернадского можно сделать аналитическую поправку, что изучение творчества создателей научных ценностей вне субъективной стороны творца выходит за пределы собственно аналитической промашки, а тянет на мировоззренческое упущение, что так характерно для периода современного русского духовного потрясения. Красноречивый образец такого познавательного разброда продемонстрирован на электронном портале Kazus.ru (статья "Материал, пространство, время...взгляд"): "Каноническая трактовка Диалектического материализма подвергается в последние годы критике достаточно часто - общеизвестны его логическая абсурдность (при внешнем "правдоподобии"), несоответствие новейшему естествознанию, явное банкротство в социально-экономической сфере... Рассеялась бесподобная иллюзия, само сомнение в которой диагностировалось в недавнем прошлом как гибрид дремучего невежества и нездоровой психики - ибо преподносилась она в качестве не религии, но открытого величайшими гениями всех времен и народов научного абсолюта, согласно каковому закономерность прекрасного будущего начертана на скрижалях самой Природы от начала веков. Страшнее всего то, что она легко принималась на веру - доказывать нужно истину, оптимистическое правдоподобие в обоснованиях не нуждается. Ограниченность естественнонаучной теории выявляется в эксперименте. Порочность мировоззрения, идеологии - с неизбежностью механизма приводит к саморазвалу построенного на нем социума. Что и наблюдаем. Но хотя сейчас и трудно найти серьезного философа, взгляды которого на фоне происходящих в мире событий не претерпели бы за последнее десятилетие существенную переоценку, Диалектический материализм, несмотря на все свои недостатки, остается самой четкой, последовательной и наиболее глубоко разработанной философской доктриной. Предметная же дискуссия возможна лишь при наличии альтернативы".

Хотя Аксёнов козыряет своей брезгливостью к философскому методу исследования, о чём подробно будет сказано далее по тексту, но как раз эта философская путаница не даёт понимания того, что действительно важные представления Вернадского о природе времени и пространства не могут быть в его миросозерцании самоцелью, а суть часть, составной элемент новаторской ноуменальной конструкции - русской либеральной науки. Конспективное обозрение основ русской либеральной науки, оплодотворённой великим русским учёным, составляет замысел данной "Схолии..." - примечания, дополнения к моему трактату "Загубленные гении России". Эта схолия также требует расширения темы о познании (гносеологии) Вернадского, даже более того: потребно признать её за ведущий концепт, ибо схема творческого познания Вернадского, спонтанно предначавшегося великим учёным в наследство русской либеральной науке, никогда не обсуждалась на вернадсковедении. Схолия, как дополнение к основному тексту о творчестве Вернадского, тем более, если сосредотачиваться на характере познавательного процесса учёного, должна, прежде всего, раскрыть сущность научного мировоззрения русской либеральной науки. Эта новаторская акция сама по себе определяет статус лидирующего положения Вернадского в русской науке.

В аналитических занятиях по изучению творческого наследия академика В.И.Вернадского, так называемом "вернадсковедении", стало трюизмом сопоставлять В.И.Вернадского с европейскими учёными Е. Ле Руа и Т. де Шарденом, что служило как бы негласной основой сравнительной параллели двух познавательных школ - русской и западной. В "Современном философском словаре" (1998) в статье "Ноосфера" записано: "Версия Н., предложенная Т. де Шарденом, в своих наиболее существенных чертах совпадает с теорией В.И.Вернадского, но её изложение носит более "гуманитарный" характер". В этом содержится глубочайшее заблуждение, ибо с этими учёными у Вернадского нет ничего общего именно в познавательном срезе. У Ле Руа Вернадский позаимствовал только термин "ноосфера", а представления де Шардена идеологически чужды постижениям русского учёного, что можно без труда увидеть, сличив по смыслу афоризмы, которые служат символами этих учений, - у де Шардена: "Личность - специфически корпускулярное и эфемерное свойство, тюрьма, из которой нужно стремиться бежать", у Вернадского: "человек - новая огромная геологическая сила". При таком резко различном отношении к основополагающему параметру ноосферы - человеческому фактору - эти воззрения делаются несопоставимыми и несравнимыми. К примеру, можно привести сентенцию Т. де Шардена, которая кажется примитивным суждением на фоне глубокомыслия Вернадского: "Эволюция элементов по законам радиоактивности, разделение гранитных континентов, может быть, обособление внутренних оболочек земного шара и многие другие преобразования, помимо развития жизни, несомненно, образуют постоянную ноту в ритмах Земли. Но с тех пор, как жизнь выделилась из материи, все эти различные процессы потеряли качество важнейшего события. С появлением первых белковых веществ сущность земного феномена определенно переместилась - она сосредоточилась в столь с виду ничтожной пленке биосферы. Ось геогенеза окончилась, отныне она продолжается в биогенезе. А этот последний в конечном итоге выражается в психогенезе".

Академик В.И.Вернадский относится к настолько духовно одарённым натурам, что не составляет труда выделить основной стержень его познавательных средств, на который наматываются остальные моменты субъективного потенциала творца: это глубочайшая и тончайшая интуиция. В опубликованных работах Вернадского нет специального упоминания об интуиции как методе познания, но когнитивная мощь его постижений совершенно очевидно зиждется на интуитивном казусе его творческого духа. И эта очевидность настолько наглядна, что, если бы потребовалось изобразить процесс интуиции в психологическом виде, то Вернадский выступил бы в качестве стереотипа. Если интуиция Вернадского составляла спонтанную, тобто врождённую, способность его творческого ресурса, и применялась непроизвольно, то в Европе в это время находился на пике славы мыслитель, который виртуозно показал интуицию как метод познания, и которого философская рефлексия интуиции сделала кумиром мыслящих каст всех стран, - это французский философ Анри Бергсон.

Тематическая ёмкость и когнитивная содержательность воззрения Вернадского и Бергсона удивительно схожи, хотя даны, как кажется, в разных жанрах, и их подобие распространяется до того, что ряд основополагающих атрибутов учения этих гениев если не одни и те же, то близко аналогичны. Таков основной предмет познания (у Бергсона: "...живое тело - подобно ли оно другим телам?"; у Вернадского: "Есть ли какое-нибудь существенное различие между веществом и энергией организмов и присоединяемых нами к ним в образе живого вещества частей заведомо безжизненной материи?"(1978,с.180). Таков методологический подход к изучению этого предмета познания, выводимый одинаково из недостаточности познавательного классического принципа (у Вернадского: "...проникающее всё научное мышление Х1Х - начало ХХ в. стремление свести все процессы, наблюдаемые в живых организмах, на процессы, изученные и логически построенные на свойствах мёртвой природы. Это стремление выражается ярко в той задаче, которая ставится нередко биологией: объяснить жизнь физико-химическим путём" (1978,с.105-106); у Бергсона: "Мы ответим, что не оспариваем фундаментального тождества между материей неорганизованной и организованной. Спрашивается только, следует ли уподоблять естественные системы, называемые нами живыми существами, системам искусственным, выкраиваемым наукой из неорганизованной материи? Не должны ли мы сравнивать их скорее с той естественной системой, какой является Вселенная как целое? Я вполне согласен с тем, что жизнь есть своего рода механизм. Но есть ли это механизм частей, искусственно выделяемых во Вселенной как целом, или это механизм реального целого? Реальное целое вполне может быть, как мы сказали, неделимой непрерывностью, тогда системы, выделяемые нами из этого целого, уже не будут частями в собственном смысле слова: они будут отдельными точками зрения на целое. И, сопоставляя эти точки зрения, вы не сможете даже начать восстанавливать целое, подобно тому, как, умножая число фотографий какого-нибудь предмета в разных ракурсах, вы никогда не получите этого предмета в его материальности. То же самое можно сказать о жизни и о физико-химических явлениях, на которые, как полагают, возможно ее разложить. Конечно, анализ вскроет в процессах органического творчества возрастающее число физико-химических явлений. На это и опираются химики и физики. Но отсюда еще не следует, что химия и физика должны дать нам ключ к жизни").

Утверждение Вернадского, "...что неосознанный ход научной работы последних десятилетий шёл в направлении, разрушающим веру в возможность сведения явлений жизни к параметрам Ньютонова Космоса..." и "...что старое Ньютоново представление о Вселенной дало трещину, его научная достоверность поколеблена..."(1980,с.с.251,257), есть не что иное, как парафразы бергсоновских пассажей, аналогично, как в глубокомыслии Бергсона бытуют парасмыслы мыслей Вернадского, например: "Короче говоря, мир, с которым имеет дело математик, есть мир умирающий и возрождающийся каждое мгновение, тот мир, о котором думал Декарт, говоря о беспрерывном творении. Но как возможно в подобном времени представить себе эволюцию, то есть то, что характеризует жизнь? Эволюция предполагает реальное продолжение прошлого в настоящем, предполагает длительность, которая является связующей нитью. Другими словами, познание живого существа, или естественной системы, есть познание, направленное на сам интервал длительности, тогда как познание системы искусственной, или математической, направлено только на ее конечный момент". Важно, что из текстов А.Бергсона Вернадский приобрёл термин, который выразил credo его биосферной доктрины - Homo sapiens faber (человек мыслящий созидающий). Первый обратил внимание на это обстоятельство проницательный Г.П.Аксёнов, который написал: "В лице Бергсона он нашёл сильнейшего союзника, чьи философские и общенаучные представления он может теперь перевести в русло описательного, доказательного естествознания. Вернадский увидел, что реальное дление имеет более широкую базу, чем отвлечённое время физиков и математиков". Однако эта проницательность российского аналитика не лишена внутреннего противоречия или самоотрицания.

В связи с чем монография Аксёнова построена в целом на явно несогласованном фундаменте: не скрывая скептического отношения к философскому подходу, как методологическому средству, автор вводит в науку Вернадского в качестве идеологических концептов не что иное, как философемы Бергсона, полагая его, единственного из философов ХХ века, основателем "новой эпистемологии". Практически вся ноуменальная полнота представлений о времени и пространстве, которые Аксёнов сделал объектом познания в производстве Вернадского, по сути дела, заполнена философским глубокомыслием Анри Бергсона. Автор монографии указывает: "Построения Бергсона, охватившие понятие времени в целом, с точки зрения философии самодостаточны. К ним нет необходимости что-то добавлять. Они обобщили гигантские пласты наличного ему знания и выдвинули новые креативные построения. Время есть жизнь, таков сформулированный им основной тезис; дление - внутренний процесс человеческого существа. Но эти революционные достижения Бергсона создали сильнейшее умственное поле, поскольку в огромной степени отличались от толкований, вытекавших из понятия времени в физике и механике. И в этом силовом поле двигалась мысль Вернадского, но двигалась не в философских образных терминах, а точным научным углублением. Вернадский пытается описать феномен времени и пространства, находит их существенные фактические черты, которые были не видны в рамках старого, до-бергсоновского мышления". Однако бергсоновская философия оказалась следующей, но не последней, гностической ошибкой Аксёнова: в последующем изложении будет показано, что понятие "биологического времени" Бергсона, преподнесенное автором монографии, принципиально не приемлется философией биосферы Вернадского.

Изображая в этой позиции Вернадского, по существу, натуралистом-подмастерьем у мастера-философа Бергсона, Аксёнов выступает от лица многочисленных отечественных аналитиков, которые считают русскую науку и философию производным от западной мудрости, и потому здесь теряет смысл важнейший вопрос о взаимоотношении европейского и русского познавательного творчества, решение которого совершенно необходимо, если вести речь о лидирующей роли академика В.И.Вернадского в русской науке. Это последнее отсутствует в рефлексии Аксёнова, но ярко проявляется в проблеме интуитивизма, где Анри Бергсон несёт лавры новатора и пионера. В этой проблеме, действительно, с наибольшей силой сказалось влияние глубокомыслия Анри Бергсона на русское мудролюбие, в том числе и Вернадского, но влияние не покоряющее и не подражающее, а только творчески проникающее, и Вернадский неоднократно обращался к перлам мысли Бергсона, умея отстоять свою оригинальную думу, характеризующую самобытную русскую былину. Как раз это обстоятельство, как правило, ускользающее от аналитического взора, требует схолии (дополнения) к этюду о Вернадском.

Философская эпопея Бергсона восстаёт из двух априорных допущений, являющихся per se плодом гениальной интуиции: контакт человека и окружающей стихии порождает интеллект, и живая жизнь суть полный антипод косной природы. Интеллект - первое ключевое понятие бергсоновского умозрения, - и его с известной долей утрирования для удобства восприятия, можно ассоциировать с наукой, познанием, логикой. Бергсоном "...определено назначение нашего интеллекта в узком смысле слова: он обеспечивает полное включение нашего тела в окружающую среду, создаёт представление об отношении внешних друг другу вещей, словом он мыслит материю". Именно это Бергсон показывает как конституальное свойство интеллекта, смысл которого давно замаран чрезмерным и расхожим злоупотреблением. У Бергсона сказано: "Отсюда, наконец, вывод о существовании трех и только трех возможностей, между которыми должна делать выбор теория познания: или дух применяется к вещам, или вещи приспосабливаются к духу, или нужно предположить таинственную согласованность между вещами и духом. Но на самом деле есть и четвертая возможность, которую Кант, очевидно, не принимал во внимание, - ибо он, во-первых, не думал, что область духа шире интеллекта, а во-вторых (что, в сущности, одно и то же), не приписывал длительности абсолютного существования, a priori поставив время на одну доску с пространством. Это четвертое решение состоит прежде всего в том, чтобы рассматривать интеллект как особую функцию духа, направленную главным образом на инертную материю. Затем оно заключается в признании того, что ни материя не определяет формы интеллекта, ни интеллект не предписывает своей формы материи, ни оба они - интеллект и материя - не применяются друг к другу в силу какой- то предустановленной гармонии, - но что интеллект и материя последовательно приспосабливались друг к другу, чтобы, в конце концов, прийти к одной общей форме. Это приспособление должно было к тому же происходить вполне естественно, ибо одна и та же инверсия одного и того же движения создала одновременно интеллектуальность духа и материальность вещей"

Но мир не исчерпывается материей и интеллектом, - в этом заключён один из парадоксов Бергсона, который считается таковым благодаря тому, что колеблет основы укоренившегося мироздания. Кроме Бергсона только Вернадский высказывался о наличии ещё одного мира, иррационального по всем апробированным параметрам старого космоса. Бергсон категоричен: "На деле мы чувствуем, что ни одна из категорий нашей мысли - единство, множественность, механическая причинность, разумная целесообразность и т. д. - не может быть в точности приложена к явлениям жизни: кто скажет, где начинается и где кончается индивидуальность, представляет ли живое существо единство или множественность, клетки ли соединяются в организм, или организм распадается на клетки? Тщетно пытаемся мы втиснуть живое в те или иные рамки. Все рамки разрываются: они слишком узки, а главное, слишком неподатливы для того, что мы желали бы в них вложить. Наше рассуждение, столь уверенное в себе, когда оно вращается среди инертных вещей, в этой новой сфере чувствует себя несвободно". Но мало того, что "наше рассуждение" чувствует себя "несвободно" в этом мире жизни, Бергсон берёт на себя смелость утверждать с непреложностью закона: "Интеллект характеризуется естественным непониманием жизни". А понимание жизни вменяется в обязанность ещё одной инновации Бергсона - инстинкту, который и является двигателем внутреннего сгорания жизни, как космического явления, равноправного материи.

Инстинкт, таким образом, является вторым ключевым понятием бергсоновского умопостижения, и он разъясняет: "Отметим сразу, что различия, которые мы установим, будут слишком резкими именно потому, что мы хотим определить в инстинкте то, что в нем инстинктивно, и в интеллекте то, что в нем разумно, тогда как всякий конкретный инстинкт смешан с интеллектом, а всякий реальный интеллект проникнут инстинктом. Более того: ни интеллект, ни инстинкт не поддаются застывшим определениям: это тенденции, а не готовые вещи. Наконец, не нужно забывать, что в настоящей главе мы рассматриваем интеллект и инстинкт при их выходе из жизни, которая отлагает их по пути своего следования. Жизнь же, какой она проявляется в организме, представляет собой, на наш взгляд, определенное усилие, нацеленное на то, чтобы добиться чего-то от неорганизованной материи. Неудивительно поэтому, что нас поражает именно различие этого усилия в инстинкте и в интеллекте и что мы видим в этих двух формах психической деятельности, прежде всего два различных метода действия на инертную материю. Инстинкт и интеллект представляют, таким образом, два расходящихся, одинаково изящных решения одной и той же проблемы. Отсюда, правда, глубокие различия во внутренней структуре инстинкта и интеллекта... Мы утверждаем, что интеллект и инстинкт предполагают два радикально различных рода познания".

Итоговый вывод из этого важнейшего положения французский философ облачил в форму изящных афоризмов: инстинкт и интеллект - "оба пленники материи, не сумевшие достичь над ней господства" и "...то, что инстинктивно в инстинкте, противоположно тому, что разумно в интеллекте". Показательно в курсе парадоксального мышления Бергсона, что интеллект и инстинкт, будучи "двумя различными методами действия на инертную материю", тобто методологическими разновидностями, исполняют в его доктрине прямо противоположные постулативные функции: один - функцию материи, другой - функцию жизни.

И, наконец, заявляется третья ключевая величина философской эпопеи А.Бергсона - интуиция. Оборот постигающей логики Бергсона и здесь характерен для познавательного режима французского мыслителя: если интеллект и инстинкт даны усилием мысли, близкой к априорным допущениям интуитивного, предвосхищающего, плана, то интуиция как таковая выведена посредством рассудочного дискурса. Бергсон определяет: "Инстинкт - это симпатия. Если бы эта симпатия могла расширить свой предмет и размышлять о самой себе, она дала бы нам ключ к жизненным явлениям, подобно тому, как интеллект - развитый и исправленный - вводит нас в материю. Ибо - нелишне будет повторить это - интеллект и инстинкт обращены в две противоположные стороны: первый к инертной материи, второй - к жизни. Интеллект при посредстве науки - своего творения - будет открывать нам все полнее и полнее тайны физических явлений; что касается жизни, то он дает нам лишь ее перевод в терминах инерции, впрочем, и не претендуя на большее. Он вращается вокруг нее, делая извне как можно больше снимков того предмета, который он притягивает к себе, вместо того, чтобы самому входить в него. Внутрь же самой жизни нас могла бы ввести интуиция - то есть инстинкт, ставший бескорыстным, осознающим самого себя, способным размышлять о своем предмете и расширять его бесконечно".

Итак, интуиция есть бескорыстный инстинкт, - такова образная новация Бергсона, которой если не решается, то ставится кардинальная задача любой проблемы интуитивизма: отношение интуиции и интеллекта. Бергсон утверждает: "Интуиция и интеллект представляют собой два противоположных направления сознательного труда: интуиция движется по ходу самой жизни, интеллект идет в обратном направлении, а потому вполне естественно следует движению материи. В совершенном и цельном человечестве обе эти формы сознательной деятельности должны были бы достигнуть полного развития...Фактически, в том человечестве, часть которого мы составляем, интуиция почти полностью принесена в жертву интеллекту. По-видимому, для того, чтобы покорить материю и вновь овладеть самим собою, сознанию пришлось истощить лучшие свои силы. При тех особых условиях, в которых была одержана эта победа, требовалось, чтобы сознание приспосабливалось к привычкам материи и сосредоточивало на них все свое внимание, словом, чтобы оно стало, главным образом, интеллектом. Но интуиция все же существует, хотя в неотчетливой и прерывистой форме. Это почти угасший светильник, который вспыхивает лишь изредка, только на несколько мгновений. Но он вспыхивает, вообще говоря, там, где в действие вступает жизненный интерес. На нашу личность, на нашу свободу, на место, занимаемое нами в природе как целом, на наше происхождение и, быть может, также на наше назначение он бросает свет слабый и мерцающий, но, тем не менее, пронзающий ночную тьму, в которой оставляет нас интеллект".

Заявляя, что в нашем времени "интуиция почти полностью принесена в жертву интеллекту", Бергсон глубоко заглянул в нынешний кризис мыслительной способности человечества, и, считая интуицию "светом слабым и мерцающим", был бы правым, если бы в это время в России не функционировала русская духовная школа, к которой принадлежит и В.И.Вернадский. С этого пункта начинаются идеологические расхождения в воззрениях Вернадского и Бергсона, которые были так плотно спаяны Г.П.Аксёновым в официальной позиции нынешнего вернадсковедения.

В отличие от Бергсона, с которым солидарны в той или иной степени некоторые европейские учёные, в их числе великий математик Анри Пуанкаре, интуитивизм Вернадского заявлен спонтанно (врождённо), однако вместе с тем и в силу необходимости. Интуиция стала потребностью в силу того, что Вернадский глубоко ощущал недостаточность и дефектность общепризнанного и традиционного рационально-логического стиля познания. Учёный высказал: "Мы встречаемся здесь с общим явлением в естествознании, когда основные понятия не поддаются логически точному определению, ибо всякое определение естественных явлений или предметов связано с их упрощением, и при переносе его на отвечающие ему явления или тела мы неизбежно разно ли или поздно ли встретимся со случаями, где неправильность упрощения скажется, возникнут противоречия между природным явлением и как будто отвечающим ему логическим понятием" (1978,с.271).

Особенность познания Вернадского состоит в том, что интуиция не оставалась у него самоцелью и мгновенные, беспричинные (интуитивные) всплески познающего духа он переводит в рационально понятые логические фигуры мысли. Из интуиции Вернадский создавал познание через то, что являлось само по себе слабосильным, и даже порочным, через логические выведения. Ощущая недостаточность логико-рационального метода при его свободном и повсеместном использовании, Вернадский, тем не менее, стремится как бы опредметить или онаучить интуицию, придать ей логизированный вид, используя на всю мощь полный доказательный ресурс причинно-следственного стиля мышления. Другими словами, Вернадский реформировал мыслительный процесс, сделав его результатом перевода немотивированных озарений в объяснительно-наглядные сентенции, и ноуменальное творчество приобретает парадоксальные особенности. Оказалось, таким образом, что Вернадский сводил интуицию (высший способ познания, по Бергсону) к логическим определениям и методическим средствам классических наук (механики, физики, химии), что определялось Бергсоном и его сподвижниками далеко недостаточным познанием. Это как раз в основе противоречит идеологии Бергсона, где интуитивистскому созерцанию закрыт доступ к интеллектуальной мысли по определению. Мераб Мамардашвили определил философию, как "мышление вслух". Он неправ: философия есть мышление в себе, а "вслух" высказываются логизированные фрагменты внутреннего сотрясения. Образцом последнего и является академик В.И.Вернадский.

Бергсон резюмирует свою цель: "Так выявляется единство духовной жизни. Познать его можно, только проникнув в интуицию, чтобы от неё идти к интеллекту, ибо от интеллекта никогда нельзя перейти к интуиции". Вернадский декларирует "единство духовной жизни" в другом постигаемом жанре: у него нет противоречий между интеллектом и интуицией, а наличествует единственно взаимопроникновение одного в другое, одного через другого и одного посредством другого. Своеобразие интуитивизма Вернадского, как способа мышления в отличие от западного способа, представленного Бергсоном, накладывает отпечаток на особенности самого индивидуального процесса, как у Вернадского. Не всегда творец новых ценностей находит в старых средствах возможности для логически адекватной передачи своей интуиции, - и тогда, в одном случае, творец не понимает самого себя, тобто своё озарение (интуицию), а в другом - интерпретация творца не понятна для других. С Вернадским первый случай произошёл в проблеме со шкалой исчисления абсолютного геологического возраста, о чём будет сказано далее, а второй случай представляется более частым: в течение жизни учёного его идеи неоднократно отвергались, а затем принимались, и в настоящее время немало идей Вернадского остаются за пределами понимания.

Как подлинный реформатор науки, Вернадский с огромным почтением относился к традициям и прошлому достоинству своей науки. И, как перед всяким лидером, перед Вернадским стоит тяжелейшая задача: прокладывать новые пути познания в науке, сохраняя её традиционные ценности, - задача, решаемая исключительно индивидуальным напряжением ума и не знающая какой-либо внешней рецептуры. При этом следует учесть, что любое научное исследование творится двумя авторами: первым, который начинает исследование, и вторым, который заканчивает труд. Поэтому здесь неизбежны неточности, ошибки и противоречия творцов, - так, Вернадский, исходя из опорного принципа классической (лайелевской) геологии - принципа актуализма, который впоследствии был разрушен под воздействием новаций того же Вернадского, ошибочно определил: "Таким образом, все точные данные научного наблюдения, данные палеонтологии, петрографии, минералогии и геохимии, неизменно приводят нас к одному и тому выводу о неизменности физико-географических и химических условий земной коры в течение всего геологического времени и о нахождении в ней в течение всего этого времени живого вещества в развитии, аналогичном современному" (1978,с.165). Однако тут всегда следует помнить, что ошибки гениев - гениальные ошибки. И эти ошибки гениальны потому, что гениям дано уметь предотвратить свои новации от превращения в нигилизм и избежать того, что не идёт на пользу науке.

Различие функциональных схем интуитивизма двух мыслителей - русского и европейского - таким образом, перерастает персональные расхождения и обретает облик мировоззренческий. Бергсон пишет: "Интеллект, во всяком случае, такой, какой мы обнаруживаем в самих себе, был создан эволюцией в процессе её движения" и это движение раскрывается интуицией и через инстинкт, создавая единоличную бергсоновскую модель: интеллект-инстинкт-интуиция. Бергсон нещадно критикует академические европейские схемы эволюции Спенсера, Дарвина, Уоллеса, Гексли, а свою "Творческую эволюцию" называет просто "творчеством", оставляя за ней смысл акции развития. В своих размышлениях он говорит "о первичных предках жизни", "о пути дивергенции жизни", "о корне генеалогического древа жизни"; задаётся вопросом: "Где же тогда истоки, где завершение жизненного начала индивида?"; ведёт рассуждения "...с той поры, как виды в процессе дальнейшей своей эволюции начали расходиться от общего ствола". Эволюция, как бы её не рассматривать (как делает Бергсон), - механически, теологически, целесообразно, - всегда имеет начало, откуда она раскрывается в бесконечность, и Бергсон не предполагает, а утверждает, что жизнь в его "творческой эволюции" имеет начало, корень, истоки, а таковым может быть только материя. Следовательно, Бергсон несёт в когнитивной глубине своего интуитивизма акцию абиогенеза (происхождения жизни от неживой материи).

Вернадский с большим почтением относится к термину "эволюция", опосредующему процесс развития вещества, но его представление о смысловом содержании этого термина принципиально разнится от толкования А.Бергсона. Претензия Вернадского относится к той, центральной, части бергсоновского постижения, где предусматривается некое начало процесса. Вернадский пишет: "В астрономии, геологии, биологии выдвигается принцип эволюции как основа всех изучаемых в этих областях явлений. Думают, что эволюция необходимо требует начала для объекта, в котором она проявляется, - для мироздания, Земли, жизни. Нельзя, однако, забывать, что космогонии могут быть основаны и не на эволюционном принципе или не на одном эволюционном принципе. Для таких космогоний необходимость начала жизни отнюдь логически необязательна" (1978,с.147). К этому суждению в другом месте Вернадский добавляет: "С космогониями, связанными с такими представлениями о Вселенной, очень хорошо согласуется представление о вечности жизни и об отсутствии зарождения живой материи из мёртвой...".

Отвергая однонаправленную бергсоновскую модель эволюции, Вернадский склоняется к такой динамике развития, какая в геологии фигурирует под названием "возвратно-поступательного движения", и описывает её проявления в условиях живой природы: "Получается впечатление, как будто эволюционный процесс не имеет место в тех явлениях массовых проявлений организмов - статистических законах живого вещества, которые резко отличаются этим от живой природы, изучаемой с точки зрения отдельного организма. К тому же самому выводу мы подойдём. Когда обратимся к основным проявлениям живого вещества - к его весу, его составу, его энергии. И здесь мы как будто не видим никаких изменений во времени, когда вместо изучения отдельных живых веществ исходим в наших суждениях из изучения из всего живого вещества. Приходится допустить, что как количество живого вещества, так и его состав - количество отдельных составляющих элементов остались неизменными или почти неизменными в течение геологического времени" (1978,с.301). Если механическую форму возвратно-поступательного движения "всего живого вещества" сочленить с познавательной операцией взаимопроникновения противоположностей, то в итоге явится макет постоянных массовых чередований разнозаряжённых импульсов или пульсаций.

Итак, выявляется главнейший динамический тезис гносеологии Вернадского: пульсации Вернадского против эволюции Бергсона. А первым следствием этого когнитивного постулата следует полное отвержение абиогенеза, и принцип Реди (omne vivum e vivo, - всё живое из живого) Вернадский делает сердцевиной своей философии биосферы. Абиогенез приобретает вид камня преткновения не только между персональными умозрениями мыслителей, но образует трассу, которая пролегает по главному философскому водоразделу: с одной стороны, между идеализмом и материализмом, а с другой стороны, проходит концептуальная грань между русской и европейской доктринами человека. Это последнее очень важно для Бергсона и Вернадского, ибо, вследствие того, что значение современного научного уровня связано со стремительно растущим приоритетом человеческого фактора, действительный престиж конкретного научного творца определяется его принадлежностью к тому или иному философскому опусу о человеке, даже, если сам исследователь специально не акцентирует это обстоятельство в своих сочинениях. Образ человека, следственно, выступает критерием степени научной зрелости сопоставляемых творений Бергсона и Вернадского, и в этом отношении они чётко определили свои позиции: Бергсон относится к европейской концепции, где человек дан среднестатистической величиной ("юридическое лицо"), в которой не допускаются индивидуальные показания, а Вернадский - к русской концепции, где человек, наоборот, дан через культ индивидуальной личности. Итак, А.Бергсон: "Всем человеческим сознаниям свойственна одна и та же природа, все они воспринимают одинаковым способом, текут с одной и той же скоростью и переживают одну и ту же длительность. Ничто не мешает нам вообразить сколько угодно человеческих сознаний, рассеянных по вселенной на таких расстояниях друг от друга, что периферическая часть внешнего опыта любых двух соседних сознаний окажется общей. Они сливались бы в один опыт и развертывались в одной длительности, присущей любому из двух соседних сознаний" (1992,стр.5); В.И.Вернадский: "С одной стороны, индивид понимается в смысле естественного тела, т.е. обособленного и явно отличимого предмета в окружающей нас природе, с другой - в смысле автономного естественного тела, способного отстаивать своё обособление от остальной природы, всегда разнородного, т.е. составленного тесно связанными между собой не обусловленными внешними причинами функциями. Организм представляет индивид в этом последнем понимании" (1978,с.269).

Своеобразный интуитивный подход обеспечил Вернадскому самобытный стиль научного исследования, и обоснованно можно сказать, что учёный заложил основы новой культуры научного творчества (прекрасный образец этого вида - монография "Живое вещество"), и в субъективном разрезе это позволило ему держаться лидирующего места в русской науке ХХ века. Особенность тут заключается в том, что эту интуиционную культуру Вернадский осуществлял практически интуитивно, тобто не строя причинных выведений и не опираясь на какие-либо объяснения (по бергсоновским признакам, Вернадский избегал в своём тексте понятий "интеллект" и "инстинкт", а оперировал интуицией как "бескорыстным инстинктом").

Показательным для характера данной интуиционной культуры научного творчества является способ решения основного вопроса науки Вернадского: различия живой жизни и косной материи. Ноуменальные усилия учёного были сотканы из множества сомнений, многих знаний, предположений, наблюдений, и в конечном результате этот акт, вобравший в себя весь набор познавательных средств, был свёрнут в два чётко сформулированных вопрошания: имеются ли в сущем мире Космоса такие специфические свойства, которые делают вещество живым; или это есть особое состояние безжизненной субстанции? Итак, вначале задаётся целевой курс анализа и ставится основная задача научного поиска (вспоминаются слова А.Эйнштейна, что правильно поставить проблему - значит наполовину её решить). Следовательно, в преамбуле исследования помещается целевая установка, которое есть не что иное, как интуитивное осознание учёным объекта исследования и мысленное предощущение основных и важных моментов, делающих исследование продуктивным поиском.. Этот поиск учёный осуществляет следующим образом: "Есть два пути для ответа на эти вопросы. С одной стороны, можно подойти к их разрешению путём логическим, пытаясь дать определение жизни или жизненности живого организма. С другой стороны, возможно идти путём эмпирическим, пытаясь отделить в живом организме от живого те материальные его части, которые взятые отдельно, явно не имеют признаков живого или жизненности. Ставшийся остаток будет являться "субстратом" жизни. Я буду идти вторым путём. Ибо первый путь не есть по существу путь научного познания. Это путь философии. Учёный может идти им, и должен идти им иногда, но должен при этом всегда помнить, что он идёт по пути, ему чуждому. Он должен идти всегда по нему с осторожностью, до известного предела, ибо иначе этот путь логических определений научных понятий, углубления в их содержание, уведёт его далеко в сторону от обычной и родной ему стихии научных исканий" (1978,с.180). Таким образом, Вернадский впервые применил упорядоченную модель научного постижения, которая состоит из трёх пластов: целевой установки (или интуиции), логического (или философского) и эмпирического. (О роли философского подхода в исследованиях Вернадского, что составляет особый аспект его познания, будет сказано отдельно. Также будет отмечено, что в исследовании Вернадского заложено уникальное умение извлекать из "чужого" "полезное" и "чужое" не всегда должно синонимировать с "вредным")

Много спустя после смерти Вернадского в науке оформиралась особая отрасль, исследующая предмет научного творчества, - социология науки, где было показано, что любое научное постижение состоит из двух частей - эмпирической и теоретической, отличающихся между собой по предметам, средствам и методам исследования. Советский исследователь В.С.Швырёв определяет: "Обосновывая осуществление теоретической и эмпирической деятельности в науке существованием двух возможных способов отношения к концептуальным средствам, двух возможных способов работы с этими средствами, мы можем квалифицировать теоретическое и эмпирическое исследования как два в равной мере возможных и необходимых способа познавательной деятельности в науке, но не первичность одного перед другим" (1978). На этот счёт у другого советского специалиста А.И.Ракитова иное мнение: "...теоретическое знание должно быть редуцировано к эмпирическому уровню путём последовательного сведения законов к эмпирическим фактам, теоретических понятий к понятиям наблюдения, а этих последних к чувственно наглядным восприятиям и образам"(1977,с.257). Этот последний способ, назвав его "вавилонским познанием", приветствовал один из создателей современной физики, нобелевский лауреат Ричард Фейман, прославившийся своим лозунгом "Уравнение гораздо умнее автора". В методологии Вернадского нет такой проблемы, ибо эмпирическое и теоретическое у него не противопоставляются, и разделяются не функционально, а по целевому назначению. К тому же компас когнитивного настроения Вернадского ориентирован в противоположном направлении - от эмпирического к теоретическому, - так появились гениальные два биогеохимические принципа. Главное же, упоминания об интуиции в социологии науки нет и по сию пору, - впервые, как сформулированное научное познание, интуиция появилась в русской либеральной науке, где Е.Н.Мартьянов ввёл это познание в пульсационную геологию.

Искусство научного исследования, приобщённая Вернадским единолично и независимо, сооружена в конструктивном несоответствии с классической структурой познания. Последняя функционирует в качестве прогрессивно расширяющейся "копилки" знаний, где новые теории и концепции выстраивались в соответствии с общезначимыми стандартами и нормами, а сами стереотипы и нормативы, идеологические предписания и руководства были задействованы в процессе познания в виде незыблемых величин, не касающихся напряжения и творчества познающих субъектов. Отсутствие противопоставления слагающих элементов познания, что равно означает их взаимопроникновение, в постижениях Вернадского образует, если можно так выразиться, стратегическую потенцию субъективного творчества, выраженную в форме тройственной фигуры познавательного акта: целевая установка (интуиция) - эмпирическое - теоретическое. В текстах Вернадского немало эпизодов, где тройственная схема познания охватывает со всех трёх сторон один естественный предмет или явление. И в результате выступает оригинальное восприятие базовых компонентов познания, в частности, весьма своеобразно Вернадским осваиваются такие тривиальные данности, как "эмпирическое" и "факт".

В суждениях Вернадского понимание "эмпирического" строго не следует известному закону Гегеля: "В эмпиризме заключается великий принцип, гласящий, что то, что истинно, должно быть в действительности и наличествовать для восприятия" Для Вернадского "эмпирическое" означает обретённое, полученное знание, вне зависимости от характера источника и вида происхождения, - поэтому "интуицию" Вернадский называет "эмпирическим мгновением", а теоретические выводы и рабочие гипотезы отождествляет с "эмпирическими обобщениями". В современном науковедении (или социологии науки) понятие "факт" относится к разряду проблемных. У Вернадского нет этой проблемы: согласно его пониманию, в факте проявляет себя доподлинная достоверность, или, по-другому, факт есть акт, одарённый достоверностью. Таким образом, в своей основе, достоверность и факт есть синонимы, и оба они принадлежат естественной природе, где всё изначально истинно, и все достоверные средства имеются только у наук природного цикла, и на эмпирическом уровне исследования необходимо остерегаться религиозных, поэтических, космологических витаний. Достоверность нужно показывать (наблюдать) в первую очередь, и доказывать во вторую очередь, поскольку процедура доказательства, по своей сути, принадлежит к теоретическому режиму познания, где задействованы иные каноны мышления. Таким способом Вернадским было сформирована особая геохимическая действительность - специфическое бытие философии биосферы.

Отличительная особенность культуры научного творчества, внедряемой Вернадским в новое, неклассическое, мышление в русском естествознании, состоит в том, что, имея в формальном выражении отчётливую тройственную структуру постигающего процесса, - целевая установка - эмпирическое - теоретическое, - она (структура) лишена внутренних разграничений между составными элементами: достоверными должны быть не только факты, но и эмпирические обобщения (рабочие гипотезы), и особенно теоретико-философские отвлечения (иногда называемых учёным "законами природы). На всех стадиях анализа и на всех поворотах мысли Вернадский применяет предикаты не только традиционной методологии - наблюдения, описания, систематика, измерения, но и неведомые прежде в исследовании (а попросту, изгоняемые) приёмы с участием ощущения, переживания, откровения. Основа познания (гносеология) Вернадского, тобто совокупность мыслей, идей и теорий учёного как творца научных ценностей, незыблемо опирается на единственный субстрат - научный факт. Главное же в том, что "научный факт" Вернадского вовсе не идентичен традиционному представлению факта, как события чувственного восприятия, а есть качественно новый научный конструкт, который Вернадский называет "область новых фактов" или "новые области фактов". У Вернадского сказано: "Мне как учёному, как натуралисту, эти проявления научной мысли и научной работы - области новых фактов - кажутся даже более важными, чем выявление "законов" природы" (1983,с.338). Основная особенность научного факта Вернадского состоит в методологическом способе его получения при помощи процедуры, которая названа Вернадским "эмпирическим обозрением": "...эмпирическое обобщение опирается на факты, индуктивным путём собранные, не выходя за их пределы и не заботясь о согласии или о несогласии полученного вывода с другими существующими представлениями о природе. В этом отношении эмпирическое обобщение не отличается от научно установленного факта: их совпадение с нашими научными представлениями о природе нас не интересует, их противоречие с ними составляет научное открытие".

"Научный факт" есть первая из неразгаданных таинств научного сказания Вернадского, и потому выявление внутренней природы и функционально-познавательных возможностей его априорно кажется обязательной задачей при изучении ноуменального наследия великого учёного, чего, к сожалению, сейчас не наблюдается в вернадсковедении. Потому, данная самим Вернадским аннотация своей методологической схемы исследования, по существу, остаётся непонятой и не поражает новизной и глубиной познания: "Для учёного ясно, что нельзя объять необъятное, словами и понятиями выразить природу, реальность, нас окружающую и нас самих. Можно лишь необъятное ярко ощущать, если его переживать в научной работе над конкретными фактами. В процессе работы над научными фактами, активно входя в природу в отдельных эмпирических в неё углублениях, учёный этим действием переживает реальность мира так полно и так глубоко, как человек не может это делать в других формах своего сознания. Входя действенно, научной работой, в новые области фактов, раньше для человека - и в построенном им научном мире - не существовавших, человек с особенной интенсивностью и силой проникает в реальность, подходит к истине, её сознаёт" (1983,с.338-339)

Искусство научного поиска, данного в русском естествознании академиком В.И.Вернадского в форме соответствующего способа познания, требует для своего завершения философской характеристики, ибо познание при любых обстоятельствах остаётся философской отраслью, гносеологией или эпистемологией. Бергсоновская философская система не подходит для глубокомыслия Вернадского, как близко они не соприкасаются, и не потому, что она плоха, а потому, что мировоззренчески исходит из противоположного концептуального гнезда - европейской доктрины человека как члена человечества. Одновременно и независимо в недрах русской идеалистической (духовной) философии проросла оригинальная проблематика интуитивизма, выраженная С.Л.Франком, Н.О.Лосским, о.С.Н.Булгаковым, куда тянутся идейные корни познания Вернадского.

Русский мыслитель Н.О.Лосский, аналогично А.Бергсону, выводит процесс познания из взаимодействия объекта и субъекта, но интуицию, в отличие представляет не как результат внешней эволюции, а как продукт внутреннего примирения. В теории интуитивизма Н.О.Лосского место "интеллекта" занимает "знание", но только как такое восприятие, какое лишено противоречия по определению, ибо "знание" есть антипод "незнания". В таком соотношении "интеллект" Бергсона предпочтительнее "знания" Лосского методологически, ибо он ставит во главу угла императив ложного либо истинного восприятия, и в интеллекте не всякое знание исключает незнание, в ряде случаев незнание выступает как знание (например, "учёное неведение" Николая Кузанского). Однако при этом знание гносеологически превосходит интеллект по Бергсону, ибо знание может рождать знание из знания, тогда как интеллект намертво привязан к материи. Знание так же априорно предпочитает интуицию, как нечто такое, что создаёт предпосылки знания, а в бергсоновской штудии интуиция убивает интеллект.

По Н.О.Лосскому, интуиция зарождается в случае, когда "объект и субъект могут быть примирены не путём подчинения одного другому, а путём признания, что они, сохраняя свою самостоятельность в отношении друг к другу, всё же образуют неразрывное единство" (1991,с.68). Таково пульсационное взаимопроникновение, как общий стратегический макет процедуры научного исследования - становой хребет познания в философии биосферы В.И.Вернадского. Вернадский писал: "...нет науки без научного метода. Этот научный метод не есть всегда орудие, которым строится научное мировоззрение, но это есть всегда орудие, которым оно проверяется. Этот метод есть только иногда средство достижения научной истины или научного мировоззрения, но им всегда проверяется правильность включения данного факта, явления или обобщения в науку, в научное мышления" (1988,с.52). И Вернадский, исполняя свою лидирующую функцию в русской науке, предназначает этот научный метод для преемствования в будущей русской либеральной науке.

В связи с проблемами методологии, возникшими в интуитивизме Вернадского, следует обратить внимание, что в науке Вернадского вовсе не практикуется опытно-экспериментальный метод. Это обстоятельство приобретает особое значение, если учесть, что так называемые науки точного цикла, на которых зиждется классическая наука Ньютона - Галилея, и науки, составляющие нынешнюю научно-техническую революцию (НТР), всецело обусловлены опытно-экспериментальной технологией и идеологией.

Однако каковы обширными не были бы субъективные качества творца, положение лидера своей науки обязывает его к знанию и участию во внешнем общемировом и общенаучном процессе, тобто лидерство включает в себя сочетание субъективных и объективных моментов научной деятельности творца. Активная научная деятельность Вернадского в зарубежных лабораториях и комиссиях, непрерывные контакты с зарубежными коллегами в царское время были непосредственным выражением лидерских обязанностей в объективном режиме, и, наоборот, ограничение и запрет на поездки за границу, каким Вернадский подвергался в советское время, наносили вред самой науке. Не приходится доказывать, что эта деятельность Вернадского имеет прямое отношение к величайшему событию, свершившемуся в то время в мировой науке, которое почти единодушно было названо парадигмальным переворотом, и привело к смене классической науки Ньютона новой научной эпохой. Однако аналитический раздел науки не может похвастаться ясностью признаков этого феномена, особенно в хронологическом виде, и, если в истории науки отсутствуют чёткие познавательные критерии данного парадигмального переворота в целом, то тем более не имеется конкретных данных о персональной роли Вернадского в этом явлении.

А между тем знаменательно, что само это явление оказывается приуроченным к достаточно определённому рубежу, к которому возможно привязать начало нового судьбоносного акта в истории науки. Такой точкой отсчёта может послужить период времени, когда на протяжении 10 лет, тобто исторически одномоментно, появляются работы в разных отраслях науки, сыгравшие эпохальную роль в своих дисциплинах: 1859 год - "Происхождение видов путём естественного отбора" Чарлза Дарвина; 1866 год - "Опыты над растительными гибридами" Грегора Иоганна Менделя; 1866 год - "Рефлексы головного мозга" И.М.Сеченова; 1867 год - I том "Капитала" К.Маркса; 1869 год - периодический закон Д.И.Менделеева. Нам неизвестна причина появления этого "золотого десятилетия" Х1Х века и в этом отношении оно суть наибольшая мистерия науки, но нам хорошо известны ошеломительные его последствия. (Если опираться на эти основания "золотого десятилетия", - таинство рождения и огромное значение для науки, - то возможно в число явлений "золотого десятилетия" включить дату рождения В.И.Вернадского - 1863 год).

Изучая историю научной мысли, Вернадский обнаружил, что творческая активность человека проходит резко неравномерно и асинхронно, через отдельные взрывы научного творчества или, как он их называет, "пульсации талантливости". Учёный на основе огромного количества исторических фактов пришёл к выводу: "Этот бурный поток нового, ускорения хода научных достижений, когда в немногие десятилетия достигается то, что обычно создаётся в столетия или в тысячелетия, очевидно, является проявлением какой-то силы, связанной с духовной творческой энергией человека" (1988,с.216) "Золотое десятилетие" Х1Х столетия относится, несомненно, к разряду такой "пульсации талантливости", но только высшего порядка, и как таковой, олицетворяет в себе новую научную эру. Субъективные качества и способности Вернадского-учёного, таким образом, функционировали на фоне объективных (внешних) тенденций и потенций нового научного духа, и без знания общих особенностей этого последнего новаторская и лидирующая роль Вернадского в русской науке не могла быть опознана.

Познавательный центр тяжести "золотого десятилетия" выпадает на "Теорию происхождения видов" Ч.Дарвина, которая представляет новое человеческое знание, отличное от классического ньютоновского, в двух аспектах: физическом и биологическом. Физический аспект значится в том, что детерминистские (каузальные, необходимые, причинные) отношения вещей и явлений в природе, на которых построена научная картина мира в классическом мире Ньютона, как единая гармоническая сфера, "где всё связано со всем", замещается случайными, стохастическими, вероятностными порядками. Впервые это обстоятельство было отмечено в марксизме, и Фридрих Энгельс проницательно указал: "Дарвин в своём, составившем эпоху, произведении исходит из самой широкой, покоящейся на случайности, фактической основы. Именно бесконечные случайные различия индивидов внутри отдельных видов, различия, которые могут усиливаться до выхода за пределы видового признака и у которых даже ближайшие их причины могут быть установлены лишь в самых редких случаях, именно они заставляют его подвергнуть сомнению прежнюю основу всякой закономерности в биологии - понятие вида в его прежней метафизической окостенелости и неизменности. Но без понятия вида вся наука превращается в ничто. Все её отрасли нуждались в понятии вида в качестве основы: чем были бы без понятия вида анатомия человека и сравнительная анатомия, эмбриология, зоология, палеонтология, ботаника и т.д.? Все результаты этих наук были бы не только поставлены под сомнение, но и прямо-таки упразднены. Случайность опрокидывает существовавшие до сих пор понимание необходимости. Прежнее представление о необходимости отказывается служить. Сохранить его - значит навязать природе в качестве закона противоречащее самому себе и действительности произвольное человеческое определение, значит тем самым отрицать всякую внутреннюю необходимость в живой природе, значит вообще объявить хаотическое царство случая единственным законом живой природы " (1955,с.174-175).

Итак, в европейской науке родился новый тип мышления: стохастические, вероятностные зависимости вытеснили в научном познании каузальный ньютоновский образ. Во время, последовавшее за "золотым десятилетием", в позитивистской науке Европы вероятностные представления были теоретическим приоритетом, и теорией вероятностей, в глубинной основе, были созданы и теория относительности Альберта Эйнштейна, и теория квантов Макса Планка, и, в целом, фундаментальные начала новейшей науки. Апофеоза это направление достигло в теплофизической школе Ильи Пригожина, где основательнее всего был провозглашён отказ от классической схемы Ньютона и извещено создание новой научной картины мира, тобто сказано о производстве парадигмального переворота. И.Пригожин и И.Стенгерс записали: "Идеалом классической науки была "прозрачная" картина физической Вселенной. В каждом случае предполагалась возможность указать причину и её следствие. Но когда возникает необходимость в стохастическом описании, причинно-следственная часть усложняется. Мы не можем говорить более о причинности в каждом отдельном эксперименте. Имеет смысл говорить лишь о стохастической причинности. С такой ситуацией мы столкнулись довольно давно - с возникновением квантовой механики, но с особой остротой она дала о себе знать в последнее время, когда случайность и вероятность стали играть существенную роль даже в классической динамике и химии. С этим и связано основное отличие современной тенденции по сравнению с классической: в противоположность "прозрачности" классического мышления она ведёт к "смутной" картине мира" (1986,с.384-385). Но только "Сегодня, - добавляет И.Пригожин, - в конце столетия, растёт число учёных, убеждённых в том, что фундаментальные законы природы носят необратимый и стохастический характер, а детерминистские и обратимые законы имеют ограниченное поле применения" (1989,с.12).

Главным козырём пригожинского прорыва послужило то, что в "смутной" картине мира оказалось возможным избавиться от врождённого порока классической науки: демона тепловой смерти Вселенной и парадокса энтропии (цикла С.Карно). Однако остался вне аналитического интереса методологический казус данного "парадигмального переворота": в собственно генетическом плане случайные, стохастические зависимости смогли заменить детерминистские нормативы лишь в силу того, что они оба по своей природе принадлежат к физическому миру материи. Биологическую теорию Дарвина Ф.Энгельс сделал эмблемой физического свойства материи, или, другими словами, Энгельс замечательно показал материю в органическом мире. Итак, каузальные и стохастические отношения суть параметры одной парадигмы - материи. Соображение генетической спороднённости способов мышления присовокупляется фактом того, что классическая наука передала тому комплексу наук, который ныне назван "неклассическим" (цикл информационно-кибернетических наук, космонавтика, нанотехнологии), своё наивысшее достижение - "научный факт" Ньютона, сочленение опыта и эксперимента. Как заявил авторитетный аналитик А.В.Ахутин: "Новая физики не просто основывается на эксперименте, она мыслит экспериментально" (1976). К этому же присоединяется наиболее значимое наблюдение в таком разрезе: неизменное положение в обоих типах наук живой жизни вне столбовой дороги науки, - и это, невзирая, что современная большая наука обросла множеством отраслей, исследующих живую инстанцию, дисциплин так называемого гуманитарного цикла. В совокупности это означает, что физический аспект новаторского знания, генерируемого "золотым десятилетием", не даёт оснований видеть в позитивной науке коренного перелома по типу смены научных парадигм, предпосылки которого заложены в "золотом десятилетии". В действительности, в эпохе, последовавшей за этим периодом времени произошло обновление познавательно усовершенствованной, гносеологически замысловатой ("смутной"), многократно усложнённой и необъятно расширенной, но одной и той же парадигмы.

Человеческий фактор не имел высокого удельного веса в классической науке и в современной большой науке живая жизнь подавлена, как прежде, либо каузальными, либо стохастическими величинами, или же исключается из поля их предикации. Вернадский иронически цитирует русского физика Н.А.Умнова: "Жизнь есть пасынок Природы"; эмоциональный Антуан де Экзепюри в восторге вещает: "Я - ошибка в расчёте; я - жизнь!". Показательно при этом, что проблема жизни и живого была в центре внимания тех научных творцов, которые выступали основателями и апологетами идеологии современной науки.

Так, один из самых важных законодателей новейшей науки Вальтер Гейзенберг ясно высказался: "...многие биологи утверждают, что для объяснения всех биологических явлений вполне достаточно добавить к замкнутой системе понятий физики и химии понятия истории и развития. Один из аргументов, который часто приводят в пользу этой теории, подчеркивает, что повсюду, где можно проверить законы физики и химии, они всегда оказываются справедливыми также и в отношении живых организмов. Нельзя указать, кажется, ни одной точки, в которой можно было бы обнаружить действие особой жизненной силы, отличной от известных сил физики". Другой великий творец современной науки Эрвин Шредингер заявляет: "Физик хорошо знает, что классические законы физики заменяются квантовой теорией, особенно при низкой температуре. Этому имеется много примеров. Жизнь представляется одним из них, особенно удивительным". И изобретает особую величину, дающую безжизненной материи вид живой материи - отрицательную энтропию. В качестве резюме Э.Шредингер высказывает заключение, которое можно считать визой на докладе науки о жизни: "Что является характерной особенностью жизни? Когда мы считаем материю живой? Тогда, когда она продолжает “делать что-либо”, двигаться, участвовать в обмене веществ с окружающей средой и т. д., - все это в течение более длительного отрезка времени, чем, по нашим ожиданиям, могла бы делать неодушевленная материя в подобных условиях. Если неживую систему изолировать или поместить в однородные условия, всякое движение обычно очень скоро прекращается в результате различного рода трения; разность электрических или химических потенциалов выравнивается, вещества, которые имеют тенденцию образовывать химические соединения, образуют их, температура выравнивается вследствие теплопроводности. Затем система в целом угасает, превращается в мертвую инертную массу материи. Достигается состояние, при котором не происходит никаких заметных событий. Физик называет это состояние термодинамическим равновесием, или состоянием максимальной энтропии"(1943). Но, по справедливости сказать, в среде властителей дум новейшей науки отмечаются проблески иного гностического характера, - так, нобелевский лауреат Луи де Бройль был шокирован: "Таким образом (поразительное противоречие) человеческая наука, по существу, рациональная в своих основах и по своим методам, может осуществлять свои наиболее замечательные завоевания лишь путём опасных внезапных скачков ума, когда проявляются способности, освобождённые от тяжёлых оков строгого рассуждения , которые называют воображением, интуицией и остроумием".

Итак, физический аспект теории Дарвина отражает суть позитивной науки из цикла точного знания, которая включает жизнь в парадигму материи, и, следовательно, в таком плане никакого парадигмального переворота произойти не может. Биологический аспект "Теории происхождения видов..." вмещает в себя всю совокупность современных знаний о живой жизни, а, как известно, данная совокупность в научном разрезе базируется на двух постулатах: борьбе за существование и естественном отборе. При широчайшей популярности дарвинизма эти постулаты воспринимаются в самых разных контекстах, но большим распространением, к тому же ближе соответствующим внутреннему содержанию учения, пользуется методологический ракурс: борьба за существование - идея, естественный отбор - метод. Генеральным способом действия, каким направляется идея и каким осуществляется метод, выступает механизм приспособления (адаптациогенез): приспособление (адаптация) организма к внешней среде есть ведущий порядок существования живой жизни, а борьба за существование происходит посредством естественного отбора приспособленных и устранения (элиминации) неприспособленных (тобто диктат сильного над слабым). В онаученном виде насилие сильного (приспособленного) над слабым (неприспособленным) дано в расширенной дефиниции академика И.И.Шмальгаузена: "Борьба за существование ведёт к гибели (элиминации) или, по крайней мере, к ослаблению многих особей, к полному или частичному устранению многих особей данного вида от размножения и, следовательно, к преимущественному размножению одних особей перед другими. Этот процесс и был назван Ч.Дарвином естественным отбором, в предположении, что гибель и устранение от размножения являются в массе не случайными, а избирательными, т.е., что гибнут преимущественно более слабые и менее в данных условиях приспособленные особи, а переживают главным образом более сильные, более вооружённые, более ловкие, более стойкие и защищённые, лучше скрывающиеся и вообще более приспособленные к данным условиям среды. Естественный отбор есть выражение избирательного переживания и избирательного размножения неравноценных особей данного вида"(1983,с.26). Если борьба за существование приобретает политическое и социальное содержание, то процесс называется социал-дарвинизмом - одним из видов крайних форм живой жизни.

Именно этот вид обладал научным авторитетом в советской науке, как, в целом, и вся концепция приспособительской (адаптационной) эволюции, поскольку она всемерно соответствовала идеологии воинствующего материализма. В советской биологии были непререкаемы тезисы подобные правилу академика А.Н.Северцова: "...вся организация животных во всякий данный период эволюции является адаптивной", или указания академика К.М.Завадского: "По классической схеме видообразование является процессом адаптивной радиации групп...". Нетрудно заметить, что приспособительская техника не только эквивалентна стохастической динамики, но вероятностная стратегия ставится нормой поведения организмов в процессе видо- и формообразования, тобто в явлениях рождения и становления живой жизни в борьбе за существование. Поэтому Ф.Энгельс мог отметить рецидивы физического вулканизма в органическом мире, но он не мог понять, что весь органический антураж и вся многосложность жизни в академической биологии даны в физическом выражении под эгидой материалистического миропонимания. Не понял этого и Анри Бергсон, хотя парадоксальность его мышления позволила ему близко подобраться к пониманию, и он отметил: "На самом же деле приспособление объясняет изгибы эволюционного движения, но не общие его направления, еще менее - само это движение. Дорога, ведущая в город, конечно, то поднимается на пригорки, то спускается в лощины: она приспосабливается к особенностям почвы, но эти неровности почвы не являются причиной дороги и не определяют ее направления. В каждый момент они доставляют ей все необходимое, - саму почву, по которой она пролегает, но если рассматривать дорогу в целом, а не каждую ее часть отдельно, то неровности почвы предстанут лишь как препятствия или причины замедления, ибо целью дороги был только город и она стремилась быть прямой линией. Так же обстоит дело с эволюцией жизни и обстоятельствами, с которыми она сталкивается, с той, однако, разницей, что эволюция намечает не один путь, что, принимая различные направления, она не имеет целей и что, наконец, она сама творит все, вплоть до приемов своего приспособления".

Бергсон считал достижением своих умозрительных интроспекций выход на эволюционную акцию. Хотя он отвергал все существующие схемы эволюции, а свою, нераскрытую форму называет только "творчеством". Но на самом деле это был тупик, а точнее, самый глубокомысленный тупик в познании жизни, ибо любая эволюция, как способ развития, приводит к абиогенезу. Упомянутый ранее М.Д.Голубовский твёрдо обозначил: "В биологии непременным атрибутом материализма считает абиогенез: возникновение жизни на земле из косной материи". Именно абиогенез, как высшая степень преформистского приспособления организма, делает живое вещество подвластным материи и сообщает материализму воинствующую позу. Следовательно, живая жизнь, знаемая как результат адаптационной эволюции, выступает составной частью парадигмы материи, и здесь не может идти речи о смене классической науки неклассической, тобто парадигмальном перевороте.

Гениальная интуиция Вернадского охватила эту апорию как тупик мыслительного творчества в науке, и, разрешая его, проникает в жизнь именно как парадигму, отличную от материи. Г.П.Аксёнов повторяет слова Вернадского, не понимая смысловой нагрузки его интуиции: "Поэтому по своему научному статусу жизнь есть явление одного ранга с материей и энергией". "Научный статус" есть градация позитивной, физической науки, и этим мерилом объята материалистическая мысль, а живое вещество, если его относить к самостоятельной парадигме, не подлежит такой оценочной шкале. Вернадский "опредмечивает" видения своей интуиции и указывает: "...что в области геохимических явлений мы видим проявление какого-то такого свойства живой материи, которое мы не можем привести к её химическому составу, массе или энергии, и с которыми мы не встречаемся в явлениях природы безжизненной...Такое регулирование энергии живой материи есть непреложный факт научного наблюдения. Таким же фактом остаётся для нас до сих пор и то, что мы не можем вывести его в схему нашего построения Природы, основанных на научных понятиях материи и энергии" (1978,с.97; выделено мною - Г.Г.)

Именно в силу того, что Вернадский внутренне созерцает в лице жизни "какое-то такое свойство", какого нельзя узреть в мире безжизненной природы, он уже рационально выводит жизнь как самостоятельную парадигму, тобто научную совокупность, обладающей специфической теорией и соответствующим методом познания. В этом отношении Вернадский неоднократно отождествлял живую жизнь с такими парадигмальными величинами, как материя, энергия, движение, теплота. Итак, учёным поставлена целевая установка: жизнь как особая парадигма, и Вернадский расшифровывает своё мыслительное напряжение: "Без такого готового убеждения, при хотя бы неосознанно проникающем науку чувстве резкого различия между живым и мёртвым, в науке не имела бы места огромная часть той плодотворной опытной и наблюдательной работы, которая характеризует биологию Х1Х и ХХ в.в. Только благодаря такому - идущему наперекор большинству точных фактических данных - стремлению из бесконечной области явлений жизни удаётся выделить те, которые могут быть сведены к рамкам явлений, изученных на косной материи и нам более или менее хорошо известных. В сложной картине живой природы мы получаем некоторые точки опоры - хотя бы временные мостки - откуда мы можем более спокойно и планомерно идти далее" (1976,с.106).

В гениальном трактате "Живое вещество" Вернадский, применяя свой метод онаучивания интуиции, создал блистательную диссертацию: главу "Два Космоса", где, используя все имеющиеся на то время средства научного анализа, представил поразительно разнообразное исследование одного предмета в противоположных качествах: единство материи и жизни как равноценных парадигм, и различие материи и жизни как парадигмальных самостоятельностей. Итак, Вернадский удостоверяет наличие в сущем мире не единую гармоническую сферу, как у Ньютона-Лапласа, а сосуществование двух Космосов - парадигмы материи и парадигмы жизни. Преамбулой этого подвига ума послужила та же интуиция, и Вернадский высказался: "Яркая, вечно изменчивая, полная красок, случайностей, неподдающихся нашему чувству разнообразия живая природа, в сущности, построена на мере и на числе...Планета и организм численно связаны" (1992,с.99). Здесь Вернадский обнаруживает два главные характеристические параметра для парадигмы, взятой в качестве высшего научного комплекса, - космическую природу парадигмы и вечность парадигмы.

В такой параметрической координации Вернадский находит основания для различения этих парадигм, но здесь учёный попадает в двусмысленное положение: если проблемы космизма (всеобщности) и вечности (начала-конца) в сфере материи попросту не существует, ибо понятия космизма и извечности для материи воспринимаются априорно, без обсуждения, то осложнения с космизмом жизни и её вечности (начала-конца) относятся к наиболее актуальным и трудноразрешимым апориям человеческого разума. Научный ресурс для этого отсутствует, ибо он наличествует только для наук материальной парадигмы, а цель у Вернадского одна: показать, что проблематика космизма и вечности в обеих парадигмах не может столь резко различаться, коль "Планета и организм численно связаны". Вернадский находит простой выход: вся эта проблематика не входит в поле предикации научной мысли, а включается в компетенцию философского постижения. Он указывает: "С этой точки зрения столь же далёким от научных исканий будет являться вопрос о начале жизни, как и вопрос о начале материи, теплоты, электричества, движения. В этой плоскости вопрос может быть поставлен в философии, и так он ставится, но он не может являться объектом научного искания. В науке вопрос о начале жизни должен ставиться в конкретной обстановке независимо от того, имела ли жизнь вообще когда-нибудь начала. Также изучали мы в науке вопросы движения, или материи, или энергии, не касаясь вопроса о их вечном или временном существовании во Вселенной. Лишь в научных космогониях - философских обобщениях - мы подходим к испытанию этих вечных загадок". И продолжает, ударяя по классическому мировоззрению: "В науке сейчас установилось ошибочное убеждение, что постановка этого вопроса вытекает из научных фактов. Предполагается как будто, что на Земле, несомненно, существовали условия, когда жизни не было и появились новые условия, когда жизнь кончилась" (1978,с.143).

Философский подход направляет мысль к самому истоку науки: ещё эллинские мудрецы обратили внимание на двойственный характер мира. В сущем мире любому сосредоточенному конечно-наглядному веществу сопутствует рассредоточенное, невидимое, виртуальное состояние вещества: материя - энергия, количество - качество, внешность - сущность и прочая. По вполне понятным причинам древний человек стал активно познавать видимую, предметную часть сущего мира, считая жизнь её своеобразной особенностью, хотя древние греки достигли того, что эту двойственность расширили до философских границ: материальное - идеальное. Придав жизни парадигмальный облик, Вернадский обозначил притязание живого вещества на всю виртуальную часть: энергию, качество, сущность, теплоту, электричество. А.Эйнштейн в своём знаменитом законе эквивалентности массы (материи) и энергии E=mc2 раскрыл не только глубокую тайну природы об органическом единстве виртуального и наглядного, что включается в сущность теории относительности, но и удостоверяет парадигмальную значимость живого вещества.. Совершенно спонтанно в парадигмальную ёмкость живой жизни включается вся идеальная половина сущего мира. Таково философское решение проблемы начала-конца жизни и этот философский путь был намечен Вернадским, но в его опубликованных работах отсутствует компактное изложение доказательства этой теоремы. А точнее, отсутствует само философское решение, заменённое беспрецедентной массой эмпирических позиций, а непосредственные следствия этого решения фигурируют у Вернадского не в качестве категорических императивов, а как вольные суждения общего плана, - к примеру: "Каждый организм представляет своеобразную энергетическую машину, а разнообразные совокупности организмов (живые вещества) являются местами сложнейших энергетических превращений" (1978,с.96). Причина столь странного казуса прозрачна: прямой и непосредственный результат данного философского решения положен в непрерывном единстве предметного и виртуального, материального и идеального, тогда как советская философская доктрина воинствующего материализма, культивирующая непримиримую вражду материализма и идеализма, именно это последнее осуждает более всего, и в повседневном обиходе ярлык "идеалист" звучит сродни приговору. Отсюда идут истоки идеологической неприязни великого русского учёного к социалистическому идеалу.

Вложив в основу системы жизни факт двойственности природы, Вернадский инстинктивно ввёл в науку о жизни амбицию известного основного вопроса философии (материя - дух, материальное - идеальное), хотя прямо об этом Вернадский не мог говорить. Мимо этого, важнейшего момента в осмыслении живой жизни не мог пройти и А.Бергсон, выставляя своеобразные соображения о "материальных" и "нематериальных" процессах. Хотя оба мыслителя исходили из одинаковых посылок, но в заключительной части получили резко отличные силлогические фигуры. А.Бергсон излагает: "Что отсюда следует, если не то, что процесс, путем которого вещь создается, идет в направлении, противоположном физическим процессам, и что, стало быть, по самому своему определению, это процесс нематериальный? Наше видение материального мира есть видение падающей тяжести; никакой образ, извлеченный из материи как таковой, не может внушить нам идею тяжести, которая поднимается. Но к этому выводу мы придем с еще большей необходимостью, если приблизимся к конкретной реальности, обратимся не только к материи вообще, но к тому, что существует внутри нее, - к живым телам. Действительно, весь наш анализ показывает нам жизнь как усилие подняться по тому склону, по которому спускается материя. Тем самым он позволяет нам предвидеть возможность, даже необходимость, процесса, обратного материальности, процесса, творящего материю в силу одной своей прерывности. Конечно, жизнь, развивающаяся на поверхности нашей планеты, связана с материей. Будь она чистым сознанием, а тем более сверхсознанием, - она была бы чистой творческой деятельностью. Фактически она неразрывно связана с организмом, который подчиняет ее общим законам инертной материи. Но все происходит так, как будто бы она делала все возможное, чтобы освободиться от этих законов". Итак, по А.Бергсону, жизнь производит себя через организм, "который подчиняет её общим законам инертной материи", тобто неизбежно приводит к адаптационному абиогенезу, как торжеству воинствующего материализма, - в этом и состоит бергсоновский тупик в сфере живой жизни. У Вернадского генеральным, онтологическим и гносеологическим, принципом поставлено правило Реди - omne vivum e vivo (живое от живого), и в сопоставлении с А.Бергсоном В.И.Вернадский выражает идеалистическое воззрение.

В подобном философском контексте "золотое десятилетие" Х1Х века начинает источать особый когнитивный аромат: эта "пульсация талантливости" эмпирически достоверно сигнализирует о поползновении живой жизни на парадигмальную полноту. Произведения, вошедшие в состав "золотого десятилетия" трактуют о разнообразных и уникальных особенностях жизни, а периодический закон Менделеева, физический по форме, впоследствии был превращён Вернадским в геохимическую славу жизни. Формально это укладывается в высказанную истину о завершении эпохи классической науки: прекращение научной монополии точных наук (прежде всего, механики и физики) и появление приоритета наук о живой жизни (прежде всего, биологии). Но фактически "золотое десятилетие" свидетельствует о поспешности и легковесности этого вывода, ибо вне усилий Вернадского по осмыслению живой жизни в парадигмальном сценарии, нет критериев для смены классической картины мира какой-либо новой конструкцией мироздания. Но академическое науковедение (социология науки) изображает это эпохальное событие в совершенно ином сценарии.

Самое расхожее аналитическое мнение приписывает теории относительности Альберта Эйнштейна ведущую роль в крушении ньютоновской парадигмы: одни исследователи считают теорию относительности последней теорией классического цикла, другие - первой теорией неклассической эпохи. Credo классического мировоззрения гласит, что существующие в мире каузально-детерминистские связи настолько всеобщи, что могут быть охвачены одним законом или одной математической формулой. В отношении "вечного закона" природы разногласия не было, - им был единодушно признан закон всемирного тяготения, а касательно единой математической формулы А.Бергсон сделал любопытную подборку изречений: "Уже Лаплас сформулировал ее с величайшей точностью: "Если бы человеческий интеллект мог знать в данный момент все силы, которыми одушевлена природа, и взаимное положение составляющих ее существ, и к тому же был бы достаточно силен, чтобы подвергнуть эти данные анализу, он мог бы охватить одной формулой все движения Вселенной - как величайших ее тел, так и легчайшего из атомов: ничто не осталось бы для него неизвестным, и будущее, как и прошлое, предстало бы его глазам"'. А вот тезис Дюбуа-Реймона: "Можно вообразить себе познание природы, достигшее такого состояния, что всеобщий мировой процесс мог бы быть описан одной математической формулой, одной необъятной системой одновременных дифференциальных уравнений, определяющих положение, направление и скорость любого атома мира в любой момент". Гексли, со своей стороны, выразил ту же идею более конкретно: "Если верно основное положение эволюции о том, что весь мир - одушевленный и неодушевленный - есть результат подчиненного определенным законам взаимодействия сил, присущих молекулам, которые составляли начальную туманность Вселенной, то не менее верно и то, что современный мир потенциально уже содержался в космическом паре и достаточно сильный интеллект, зная свойства молекул этого пара, мог бы предсказать, к примеру, состояние фауны в Великобритании в 1868 году с такой же точностью, с какой определяют, что происходит с паром, который мы выдыхаем в холодный зимний день"".

В этой связи в европейской физике (на тот момент генеральной отрасли науки) свершилось странное событие, связанное с Альбертом Эйнштейном, уже взошедшим на Олимп научной славы. В 30-ые годы прошлого столетия А.Эйнштейн, порвав с большой наукой, затворился в Пристоне, чтобы работать над единой теорией поля. Создание единой теории поля претендовало бы на математическое доказательство (формулу) высшей гармонии мира; это был бы experimentum crucis (решающий довод) классической доктрины. В течение 20 лет гениальный теоретик А.Эйнштейн трудился над сугубо физической проблемой, но единая теория поля не была создана. Мировая наука посчитала такой результат "неудачей Эйнштейна" и излила массу соболезнования великому учёному, дескать, находившемуся в начале своего научного пути в авангарде науки, а в конце - оказавшегося в арьергарде. Однако в силу только формальной логики должна бы возникнуть мысль, что, если такой математический гений, как Альберт Эйнштейн, анализировал мир, данный как гармоническая сфера, тобто причинно-каузальная фигура, и к тому же в условиях, когда, как гордо возвестил Г.Галилей; "Книга природы написана на языке математики", не добился нужного решения, то его отрицательный результат есть гарантия отсутствия и такого мира, и такой формулы. Таким образом, теория относительности Эйнштейна находится ещё в классическом мире, а в своём воззрении Эйнштейн ощущает уже неклассический дух; естественно, наука поверила теории Эйнштейна, а не воззрению Эйнштейна

Точно тот же неклассический дух исходит из суждения Вернадского, которое ставится посылкой при выведении сконструированного им нового атрибута науки - научного мировоззрения: "Весьма часто приходится слышать убеждение, не соответствующее ходу научного развития, будто точное знание достигается лишь при получении математической формулы, лишь тогда, когда к объяснению явления и к его точному описанию могут быть приложены символы и построения математики... Но нет никаких оснований думать, что при дальнейшем развитии науки все явления, доступные научному объяснению, подведутся под математические формулы или под так или иначе выраженные числовые правильные соотношения; нельзя думать, что в этом заключается конечная цель научной работы" (1988,с.54). Со свойственным ему своеобразием высказывает свой критический скепсис в этом отношении и А.Бергсон: "Ибо никакое самоусложнение математического порядка, каким бы искусным его ни считали, не введет в мир ничего нового, ни единого атома; но если дана эта творческая сила (а она существует, ибо мы сознаем ее в себе, по крайней мере, когда мы действуем свободно), то стоит ей отвлечься от самой себя, - и она ослабит напряжение, стоит расслабиться - и она станет протяженной, стоит стать протяженной - и математический порядок, царствующий в расположении столь различных элементов, и неуклонный детерминизм, вновь их соединяющий, засвидетельствуют собою разрыв в творческом акте, ибо они составляют одно целое с самим этим разрывом"

Математизация знаний является генеральной операцией классической науки, и в своём развитии привела к вполне обоснованному итогу: расколу между философией и наукой. Методологические запреты, поставленные Ньютоном - как-то: "Физика, берегись метафизики!" и "гипотез не изобретаю", за что он получил от Ф.Энгельса обидное прозвище "индуктивный осёл", - определили собой научное мировоззрение классического научного мира, где отчуждение философии и науки составляет опорный стержень. Столь массированное аналитическое осуждение процедуры математизации, высказанное Вернадским и Бергсоном независимо указывают на познавательную недостаточность этого классического научного мировоззрения. Поэтому устранение разрыва между философией и наукой выступает первоочередной и первозначимой необходимостью в деле утверждения нового, неньютоновского, и, следовательно, неклассического научного мировоззрения. Но, если критика Бергсона открыто не обнаруживает этого намерения, которое только угадывается в обширных отвлечённых упражнениях французского мыслителя, то у Вернадского оно показано целокупным и целенаправленным актом осознанно-объективного направления. Упор на философский способ познавательного творчества в контексте науки Вернадского преследует цель не просто сглаживания расхождений в различных источниках знаний (в данном случае, философии и науки) и не рядовые повседневные интересы познания, а ставится самостоятельным генератором научных ценностей. Вернадский обдуманно обращается к философии, - он не использует и не применяет философию, как дополнительное средство решения научной проблематики (так относятся к философии идеологи новой физики в ХХ столетии (А.Эйнштейн, В.Гейзенберг, М.Борн), а производит творческий симбиоз философии и науки.

Вернадский заявляет: "Никогда не наблюдали мы до сих пор в истории человечества науки без философии и, изучив историю научного мышления, мы видим, что философские концепции и философские идеи входят как необходимый, всепроникающий науку элемент во всё время её существования. Только в абстракции и в воображении, не отвечающем действительности, наука и научное мировоззрение могут довлеть сами по себе, развиваться помимо участия идей и понятий, разлитых в духовной среде, созданной иным путём. Говорить о необходимости исчезновения одной из сторон человеческой личности, о замене философии наукой, или обратно, можно только в ненаучной абстракции". В итоговом выводе Вернадским сказано: "Великие создания философского мышления никогда не теряют своего значения" (1988,с.с.58,62).

На этом поле Г.П.Аксёнов отмечает свою очередную, но опять-таки не последнюю, гностическую ошибку: он пытается лишить размышления Вернадского философского дарования, выставляя ненужность последнего. Аксёнов проповедует: "В его духовной эволюции всегда можно найти свидетельства того, как он ценил и знал философию, читал и обсуждал такую литературу, надеялся на философию для решения научных проблем, желал даже взаимопомощи философии и науки, наталкивал философов на эту цель. Но такие выводы можно сделать, если рассматривать его произведения и высказывания локально, в каком-то периоде. Таких цитат, вырванных из целостного контекста, приведено за последние двадцать лет множество. И этим успешно пользовались И.И. Мочалов, В.С. Неаполитанская, К.П. Флоренский, Б.М. Кедров, чтобы обеспечить прохождение его трудов, занимаясь высококвалифицированным, но обычным советским занятием - лукавить перед вышестоящим начальством с целью представить ученого лояльным официальной идеологии. Теперь этого не требуется. А если мы выстроим его высказывания и произведения от начала и до конца, мы тотчас же обнаружим простой факт: явный перелом, произошедший у Вернадского в 1936 г. Тогда он осознал, окончательно решил, к чему относятся его собственные исследования времени и пространства: они относятся к обычной науке по своим методам. А наука и есть метод. Он покончил с философией как инструментом решения данных проблем. Почему-то этим его саморекомендациям - не верят и по-прежнему квалифицируют его как философа". В финальной части своей монографии Аксёнов с упоением возвещает: "Он решительно к тому времени (к 1936 году - Г.Г.) разошёлся с философскими исканиями, потому что именно с этого года и ещё до поездки в Англию стал всемерно и повсеместно подчёркивать недостаточность и необходимость замены её научной логикой".

В своей сентенции Г.П.Аксёнов слукавил, пытаясь выставить указанных им советских идеологов защитниками Вернадского перед идеологическим начальством: социальный институт, осуществлявший обскурантизм творчества Вернадского, состоял как раз из указанных имён, которые пытались отнюдь не легитимизировать воззрения Вернадского, а упорно старались вогнать их в рамки воинствующего материализма, дабы обеспечить престиж советской науки. Особая роль при этом принадлежала академику Б.М.Кедрову, автору достопамятного "принципа партийности" - главного кодекса воинствующего материализма в социальном институте. В "Предисловии" к трактату В.И.Вернадского "Живое вещество" (незавершённой Библии нынешнего комплекса знаний о живой жизни), который был издан в 1978 году редакционной коллегией, куда входили все названные Аксёновым лица, было сказано: "В.И.Вернадский не пользуется законами исторического материализма для объяснения связи между бытием и общественным сознанием". В то время для ушей социального института сей экстракт звучал негодующим вызовом, ибо "общественное сознание" слагало хромосомный набор для социального института, тогда как в помышлениях Вернадского связь бытия и сознания опосредована в таком особом виде, где нет места такой химере, как "общественное сознание". И Вернадский, как видно из общего научного тонуса его творений, не приемлет коллективного мнения данной редакционной коллегии, которые считают, что "ясное понимание... граничных условий, необходимых для существования человека" невозможно без упоминания Программы КПСС.

Но главное состоит в ином. Аксёнов в корне неправ, утверждая о Вернадском, что "Он покончил с философией как инструментом решения данных проблем". Как раз этого Вернадский не мог допустить, будучи лидером русской науки, ибо в таком случае учёный должен отказаться от традиции русского философствования. Философичность или склонность (способность) к отвлечённому мышлению, и философия, как сухой профессионализм, представляют собой совершенно разные психологические атрибуты: первое суть врождённое свойство мыслящего духа, а второе - воспитанные, приобретённые навыки строить мысль; но без первого не бывает второго, не бывает подлинных философов. По неизвестной причине стихийное философствование или философичность натуры были свойственны русскому мыслящему люду издавна, и обозначается как традиция его думающего слоя: философом был князь Владимир Красное Солнышко, царь Пётр Великий, поэт Пушкин, писатель Толстой, математик Лобачевский, врач Пирогов, химик Бутлеров, почвовед Докучаев, композитор Скрябин и прочая, и прочая. А в традиционном облике философичность русской мысли выступает карданным валом пушкинской традиции как сердцевины русской культуры в целом. Мог ли Вернадский, являясь ярчайшим представителем русской культуры, "покончить" с одним из основополагающих инструментов этого явления? Главное же необходимо значится в том, что значительная удельная доля философской составляющей в познании образует обязательный диагностический признак неклассического научного мировоззрения. Отсюда легко перейти к пониманию радикальной мысли Вернадского: симбиоз философии и науки слагает базовый элемент методологии русской либеральной науки. Так же очевидна истина, идущая в разрез с утверждениями Г.П.Аксёнова: Вернадский будет только тогда числиться зачинателем нового научного направления в русской науке, когда он будет функционировать как философ.

Уже давно блестящий афоризм Ф.Энгельса "Какую бы позу ни принимали естествоиспытатели, над ними властвует философия" превратился в трюизм, сейчас сложности возникают только с той формой философии, какой предстоит войти в науку; Энгельс говорил о философии "как истории мышления" и имел в виду систему марксизма (разновидность материалистической философии), но Вернадский, проповедуя идеалистическое воззрение, держал в уме, как "скверную, модную философию", как раз материализм, но исполненный в ленинском воинствующем сценарии. В таком понимании воззрение Вернадского далеко от энгельсовского трюизма, ибо оно настроено не на выбор (отбор) форм или видов философии, а на творческий синтез философии и науки, но эта операция никогда не была однозначно определённой. Аксёнов, демонстрируя свою аналитическую проницательность, формулирует: "Вернадский начал создавать принципиально новую методологию, исходившую не из философских систем или натурфилософских построений, и в то же время расходившуюся с традиционной позитивистской наукой. Новые взгляды требовали новой методологии. Не сразу, но постепенно мы видим еще неосознанное стремление отразить вновь создающиеся приемы научного мышления, не сводимые ни к науке, ни к философии. Основной постулат был сформулирован в 1921 г. в лекции "Начало и вечность жизни", а уже через шесть лет, исходя из него, создана "Биосфера". В ее составе есть глава, как бы выбивающаяся из строя изложения, связанная с ним не содержательно, но методически. Она называется "Эмпирическое обобщение и гипотеза". Вернадский осознал, что его новый подход будет непонятен, если он не объяснит свою изначальную позицию, поэтому испытывает потребность отвлечься от изложения фактов и осветить их по-новому".

И тем не менее тот же Аксёнов, чтобы понять в этом моменте интенции Вернадского, посчитал возможным обратиться к тягучей, старой и нудной теме: различению научного и философского подходов. Аксёнов, рефлектируя представление времени в трудах Вернадского, говорит: "На этом примере видно различие философского и научного подхода к одним и тем же явлениям. Философия анализирует понятия языка, а наука - явления реального мира. Первое, конечно, значительно больше, ведь наука освоила только незначительную часть мира по сравнению с языком и мышлением, охватывающим безграничные области. В науке факты вещественны, иногда они запечатлены в виде образцов, например, гербарии или коллекции минералов. Эти собрания подвергаются непрерывному исследованию новыми поколениями ученых и никогда до конца не могут быть изучены. Вот почему научные знания непрерывно устаревают в результате углубления, обновляются и остаются истинными на каждый данный момент, если они правильно и последовательно оформлены. Отсюда проистекает общеобязательность и доказательность истин в науке, они не требуют принуждения, убеждений и внешних средств для своего признания, достаточно логики, чтобы им покориться. Совсем иное положение в философии, говорит Вернадский. Здесь для утверждаемых положений не обязательно искать доказательств в реальном мире. Кроме того, они существуют в авторской форме и не повторимы. Но именно по этой причине философские положения не устаревают, сохраняются в таком виде, в каком созданы. Самые древние системы живы до сих пор и вдохновляют искателей истины, если отвечают их типу мышления. Наука едина, общеобязательна для всех, если даже возникает в Индии или Китае. А для философии единство не обязательно и мы можем изучать творения мыслителей этих стран вне связи с остальными, изолированно. И все-таки есть общая область, в которой философская и научная мысль друг друга перекрывают. Это сфера теорий и гипотез. Они чаще всего исходят из философской мысли, говорит Вернадский, а, переходя в науку, представляют собой самые неустойчивые и преходящие образования. Зато философия своими обобщениями и теориями предоставляет научной мысли определенные наведения, она ориентирует ученого в сборе, учете и изучении фактов. И когда они достигают нового, определенного уровня, их снова подвергает оценке философская мысль, прошедшие изменения не проходят для нее бесследно"

Итак, никакого синтеза философии и науки, идентичного действительному творческому альянсу, в научном тексте Вернадского Аксёнов не находит. Автор монографии заведомо определили превосходство науки (фактической эмпирии) над философией, и исходит из ложной посылки, ибо никогда философия не участвует "в сборе, учение и изучении фактов". И закономерным итогом аксёновской сентенции становится ньютоновский рецидив господства "эмпирических фактов и их обобщений": "Не теория, как это происходит в узких отделах науки, в которых она продвигается путем создания гипотез и теорий, а исконным путем описательных широких наук - созданием учений, то есть собрания эмпирических фактов и их обобщений. Факты выявляют проблемы, проходящие сквозь множество наук, уже существующих и еще не существующих, а только намеченных" Непроизвольно вспоминаются слова Ф.Энгельса, сказанные по этому поводу: "...и те, кто больше всех ругают философию, являются рабами как раз наихудших вульгаризованных остатков наихудших философских учений".

Карлу Марксу принадлежит любопытная ремарка: "...моё истинное религиозное бытие есть моё бытие в философии религии, моё истинное природное бытие есть моё бытие в философии природы, моё истинное художественное бытие есть моё бытие в философии искусства, моё истинное человеческое бытие есть моё бытие в философии. Таким же образом истинное существование религии, государства, природы, искусства, это - философия религии, философия государства, философия природы, философия искусства" (!955,т.42,с.167). Согласно рецепту д-ра Маркса, истинное человеческое бытие Вернадского есть его бытие в философии, тобто индивидуальная философичность, а истинное бытие биосферы, как научной теории, есть философия биосферы.

Непроизвольно оперируя врождённой философичностью и сознательно сотворяя философию биосферы, Вернадский демонстрирует присущее ему философское сознание, благодаря которому великий учёный единственный из естествоиспытателей не только поставил, но и решил задачу, которую можно назвать квадратурой круга биосферы, о чём будет сказано дальше. В гениальном труде "Живое вещество" Вернадский с необычной даже для своей научной щепетильности скрупулёзностью показал, доказал и объяснил феномен того, что живая жизнь как таковая, как естественная акция, не обладает своей специфической данностью, отличной от материальной вещественности косной природы; другими словами, материя и жизнь состоит из одного и того же вещества, или, как вывел учёный, "...что свойства живого не могут определяться вещественным субстратом и что весь материальный субстрат организма целиком входит в состав живого вещества, геохимическое значение которого подлежит нашему изучению" (1978,с.204).

Вернадский излагает: "Носителем жизни является организм как целое, в одном из наиболее простых случаях клетка, но клетка целиком, а не её биоплазма или какое-нибудь другое вещество, в неё входящее. Жизнь прекращается не с уничтожением какого-либо вещества, а с разрушением определённой структуры, организации. Для неё, несомненно, нужны вещества определённых свойств и состава, но сами эти вещества не обладают жизненностью. Для неё нужна вода или кислород, или вещества, строящие биоплазму, но жизненными телами, "живыми веществами" в узком смысле этого слова, эти тела не являются. Вещества биоплазмы, нужные для жизни, взятые сами по себе, столь же безжизненны, как вола, кислород, белки, жиры или углероды". И резюмирует: "В стремлении неразрывно связать с веществом жизненные явления, мы в биологии имеем дело в значительной мере не только с отголосками чуждых современной науке философских воззрений, но с отголосками проявлений научного мировоззрения, стоящего в противоречии с наукой нашего времени" (1978,с.с.190,202). (Сноска. При критике Вернадским различных философских взглядов, что само по себе свидетельствует о развитом чувстве философичности, редколлегия данного издания "Живого вещества" 1978 года непременно указывает в сносках, что "В.И.Вернадский имеет в виду "классическую" домарксовую философию". На самом деле Вернадский имел в виду либо механистическое ньютоновское воззрение, либо догматизированную материалистическую философию типа диалектического материализма, либо наивные религиозные суеверия).

Посредством глубокомысленных (тобто философских) размышлений Вернадский вводит жизнь во всеобщее таинство сущего мира: в химии изомерия, в минералогии изоморфизм отражают особое, никем не объяснённое, явление - сходство по составу и различие по свойствам, чем фиксируется объективный, естественный, характер связи предметного, телесного мира с эфемерным, виртуальным порядком. Итак, в основу философии биосферы ложатся представления Вернадского, где парадигма материи выступает в лице вещества, а жизнь дана в качестве состояния, структуры, организации того же вещества, но главное, что определено умозрительным философским путём, свёрнуто в органической, неразрывной связи между ними, и именно эта связь даётся человеку в качестве одного из самых видимых и значимых феноменов сущего мира. На этой почве разворачивается наиболее глубокая интрига всей научной эпопеи Вернадского, которая, однако, не была доведена великим учёным до логического завершения.

Таким образом, связь, сходство, а в общем выражении, созидание, служит ключевой установкой философского направления Вернадского, но вместе с тем в эмпирической части его научной былины звучит не менее убеждённое резюме: "1) живое происходит из живого всегда и во всех случаях в мироздании; между живым и мёртвым непроходимая пропасть" (1978,с.326). Параметрические величины, обозначаемые учёным "связь" и "непроходимая пропасть", по определению относятся к числу категорий противостояния, при котором один орган по своей природе исключает другой, тобто между "веществом" и "состоянием" не может быть связи, а допустимы лишь отношения разлада и столкновения. Действительно, между материей и жизнью залегает "непроходимая пропасть", но только в системе координат классической науки (Математическая формула: + на - = 0 в этом случае выражает вечный закон природы). Поскольку эмпирическая часть науки строится в системе законов материи, то данное противоречие вещества и состояния, материи и жизни определяет когнитивную содержательность эмпирического уровня в познании Вернадского, где ценится лишь достоверность. Г.П.Аксёнов, бравируя фактоманией, в своей монографии не придал значения этой тонкости, и сосредоточил всю познавательную мощь постижения Вернадского в плоскости противоречия и противостояния. Автор задокументировал результативные моменты науки Вернадского о жизни (именно эмпирическую ткань его науки), "...которые входят в явное противоречие с характеристиками безжизненного вещества. Сюда входят и такие явления, как принцип Реди, как несводимость живого к неживому, автономность живого, создающие особые термодинамические поля со своими температурой и давлением. Организмы как раз могут жить вне поля тяготения, потому что их размеры идут в область молекул; живое вещество содержит собственный биологический элемент времени (ничего аналогичного нет в неживом веществе) - скорость размножения как константу; чем меньше организм, тем энергия размножения выше; необратимость живого вещества на любом уровне; увеличение, а не уменьшение свободной энергии в биосфере благодаря жизнедеятельности; резко выраженная диссимметрия живого; и наконец, деятельность организмов не является однообразным механическим процессом, она индивидуальна в разных особях. Таким образом, Вернадский подчеркивает, что живое вещество во всем противоречит физическим закономерностям. Оно не подчиняется кинематике, описывающей движение математических точек, у него есть собственное поведение, активность, законы которого отнюдь не механические".

Если иметь в виду только философскую часть исследования (а она имеется во всех случаях), то точка зрения, под которой производится обзор творчества Вернадского современным аналитиком Г.П.Аксёновым, и которую выражает официальная позиция в вернадсковедении, относится к отрицательной философии, где приоритетом обладают разделительные функции и тенденции. Потому Аксёнов, будучи как аналитик адептом различия, ставит во главу проблемы жизни, которую рассматривает Вернадский, так называемый пастеровский критерий разделения живого и мёртвого. Считается, что Луи Пастер обнаружил универсальный фактор, лежащий в основе распада мира на два полюса, и добыл основополагающую основу живой материи: диссиметрию молекул. Л.Пастер говорил, что диссиметричность есть "единственное, отчётливо выраженное различие, которое мы можем обнаружить между химией неживой природы и химией живой природы". Аксёнов разъясняет: "Иначе говоря, различие зависело не от чего-то привычного: состава и строения, а от пространственной конфигурации самой по себе, от ориентации тела в пространстве, чего-то в высшей степени как бы эфемерного". Здесь даже догадки не возникает, что это "эфемерное" есть первопричина пространственной конфигурации, а не наоборот, что и находит своё отражение в различиях свойств. Эта "тайна" и стала глубоким переживанием Луи Пастера, который, будучи, закоренелым материалистом, не смог отгадать загадку открытой им "диссимметрии". Аксёнов продолжает: "Новое явление по признаку быть диссимметричным или быть рацемичным обнаруживало кардинальное разделение между живыми телами и продуктами их жизнедеятельности и неживыми веществами. Оказалось, что по пространственной ориентации вещество вообще может быть четырех различных видов: 1) левым, 2) правым, 3) смесью их в какой-либо пропорции и 4) ни правое, ни левое и не смесь - аморфным. Первое и второе без зеркального двойника и есть диссимметрическое вещество. "Каким образом возникает диссимметрия? - спрашивал себя Пастер. - Почему возникает определённая диссимметрия, а не противоположная ей?". Вот одна из великих тайн". В другом месте Аксёнов преобразует "великую тайну" в закон: "Правизна - левизна становится всемирным явлением природы и феноменом, позволяющим отличить живое от неживого".

Однако для Вернадского в случае пастеровской изомерии нет "великой тайны", ибо его гениальная интуиция, которая ориентирована в направлении, обратном доминированию факторов различия и разделения (моментов "правого" и "левого", что равнозначно "чёрному" и "белому", "доброму" и "злому", а в целом идеологии принципа "или-или"), никак не укладывается в объём пастеровского разделения в опосредовании Аксёнова. Открытие Л.Пастера видится Вернадским совсем в другом свете: "В сущности, однако, это реальное различие живой и мёртвой материи едва ли может служить каким бы то ни было препятствием для их соединения вместе в одно общее, как это приходится делать в геохимии, где мы имеем дело с живым веществом, объединяющим и вещество, охваченное жизнью, и вещество вполне косное, мёртвое. Мы не можем утверждать, как мы только что видели, чтобы такое вещество с молекулярной структурой без элементов сложной симметрии было носителем жизни. Мы можем лишь утверждать, что такие молекулярные структуры в природных условиях получаются исключительно в организмах...Это не особые формы материи, для которых жизнь является специфическим свойством, а те формы мёртвой материи. которые устойчивы в среде, где царствует жизнь" (1978,с.176). Вернадский, таким образом, не видел в актах различия функцию разделения, а ощущает аргумент "соединения вместе", - это и есть диагностический знак неклассического миропонимания. Освоение Вернадским открытия Луи Пастера хоронит мысль, будто Вернадский "покончил с философией", а его самого нельзя не называть "философом", не добавляя к этому эпитет "оригинальный".

В том решении, в каком Вернадский представляет к пониманию проблему материя - жизнь, самым ценным является философский аспект, где раскрывается сопоставление крайностей, которое не имеет математического знания в классической науке. Парадигмальное отношение крайностей материи и жизни он определил в естествознании посредством триады: косное вещество - биокосное вещество - живое вещество. В трактате "загубленные гении России" я показал, что триада Вернадского (или, как выражается С.Л.Франк, "триадизм", "троичная реальность") имеет свои корни в русской науке и её идея генерирована великим И.М.Сеченовым, а в русской духовной философии содержится наиболее полное и углублённое осмысление идеологии триадизма, как особого научно-философского направления.. В этом отношении прорицания Вернадского не нуждаются в схолии, но в связи с темой, затронутой Г.П.Аксёновым, требуется дополнить фабулу формулы Вернадского именно в философском разрезе.

Каждая триада знаменательна наличием третьего элемента, или переходного образования, или третьей реальности, в котором сконцентрированы функции связи, как соединительного звена противоречивых противоположностей крайностей, - в триаде Вернадского такую роль исполняет "биокосное вещество". Эта связка, как любая другая, не подвластна ни каузальным, ни стохастическим повелениям, и лишь умозрительная абстракция способна извлечь её содержательное назначение. Только философская интуиция смогла внушить Вернадскому такое соображение: "Отсутствие переходов между живым и мёртвым, невозможность создания живой материи исключительно из мёртвой не противоречит другому исходному положению, что в земной коре существует между живым и мёртвым постоянные взаимоотношения и что живое почти всегда наблюдается в земной коре и в непрерывной связи с мёртвой материей" (1978,с.136). В другом месте Вернадский преподносит блистательный образец творческого симбиоза философского и научного подходов: "Отделив мысленно организмы от окружающей среды и не принимая её во внимание, мы изучаем организмы в совершенно абстрактной, не отвечающей действительности обстановке. При таком отделении мы изучаем не природный организм, а абстракцию, часть организма, мысленно поставленную в невозможное в природе положение. Забывается принцип неразрывной связи живого и мёртвого - та неразрывная, ни на секунду не прекращающаяся связь, которая существует между организмом и внешней средой, в которой живёт организм - жизненный вихрь материи, на который указывал Кювье, тот вихрь, который проносит химические элементы среды через организмы - одни из них оставляет. Другие возвращает во внешнюю среду. Организм составляет неразрывную часть земной коры, есть её порождение, часть её химического механизма, через который проходят во время жизненного процесса химические элементы" (1978,с.213)

"Биокосное вещество" есть тот нетривиальный элемент, который был введен Вернадским в традиционную схему противоположных крайностей, и благодаря которому всё явление приобретает качественно новый облик. Самое важное свойство "биокосного вещества", как третьей реальности, следует видеть в его эндогенности, тобто этот предмет не появился со стороны, а был произведен внутри триады, из того же вещественного состава, что сама система, но в то же время регулируя различные состояния системы. "Биокосное вещество" и есть решение задачи квадратуры круга биосферы, и в этом состоит величайшая заслуга академика В.И.Вернадского, ибо таким способом он открыл новую Вселенную: геохимическую действительность или биосферную реальность. Наибольшая сложность с восприятием биосферных постижений Вернадского, в силу чего quinta essentia (основная сущность) их остаётся непонятой по сию пору, содержится в том, что биосфера или геохимическая действительность, по Вернадскому, обладает той три-единной природой, которая непостижима для классического (физико-механического) познания. (Для примера можно сослаться на образ Святой Троицы в религиозном богословии, и. если уж решиться на параллели в этом плане, то триаду Вернадского следует сопоставлять не с католической фигурой Святой Троицы, а с ипостасной православной Святой Троицей, - настолько познавательно широко охватывает свой предмет философ В.И.Вернадский). И неудивительно, что Аксёнов, принижая философское свободомыслие перед фактической эмпирией, прошёл мимо самого главного в науке В.И.Вернадского.

В своёй монографии Аксёнов на все лады превозносит, что "Вернадский фактически создал учение о биологической природе времени", и даже, что Вернадский первым ввёл в обиход термин "биологическое время". Говоря об исследовании Вернадским "биологического времени" Аксёнов пишет: "Теперь он начинает над ним внутреннюю работу, и в ней означается явственный перелом: он идет дальше уже не по философскому пути, а сворачивает на привычную дорогу описательного естествознания. Для натуралиста важнейшее значение имеет не рассуждение о предмете, хотя бы и самое правильное, но правильное описание предмета таким, каков он есть в природе, через добытые на сегодняшний день объективные факты, с помощью тех приемов и инструментов, которые на сегодняшний день лучшие". Итак, главное в понимании автора - приоритет факта, описательный казус, что и есть методология классического ньютоновского естествознания.

Для Вернадского "правильное описание предмета таким, каков он есть в природе", тобто достоверность, есть исключительная прерогатива геохимического исследования, а, по-другому, непосредственное наблюдение планетарного материала или естественной природы. Таково credo науки Вернадского, и геохимическая действительность потому стала новой Вселенной, что внутри этой среды учёный открыл неклассический принцип триадизма. Аксёнов не заметил, что Вернадский при осмыслении живой жизни вовсе не отождествляет геохимический и биологический аспекты, и субъективное, авторское отношение Вернадского к биологическому процессу должно бы поставить Аксёнова в позу недоумения. Вернадский писал: "В виде живого вещества мы изучаем не биологический процесс, а геохимический,...что живое вещество далеко не совпадает с обычным представлением биолога, с привычным для него методом его изучения. Совокупность организмов, которую мы берём в форме живой материи для изучения геохимических проблем, превышает ту совокупность организмов, которую бы принял для своих целей биолог" (1978,с.263). "Биологический элемент времени", служащий ключевым понятием в рассуждениях Аксёнова, у Вернадского превращается в некий условный методический приём статистического характера, как он говорит: "Так как мы никогда не можем произвести учёт живого вещества мгновенно, то биологический элемент времени определяет максимальную допустимую величину деятельности этого учёта, правда, только с одной точки зрения увеличения количества неделимых и смены поколений" (1978,с.259). (О проблеме время-пространство в биосферном учении В.И.Вернадского в дальнейшем изложении будет сказано отдельно).

Триада Вернадского является вершиной эмпирического раздела его труда по биосфере Земли, где изложена достоверность геохимической действительности (биосферной реальности) планеты. Но почти единодушно этот впечатляющий по объёму, новизне и оригинальности раздел числится как вся теория биосферы, хотя теоретическая часть в суждениях Вернадского, по крайней мере, в таком компактном виде, как эмпирическая, отсутствует, и об этом уже говорилось. Причина этого необычного в науке положения обычна: подлинное теоретическое творчество зачастую, а глубина познания, практикуемая Вернадским в своих постижениях, всегда, требует философского обоснования, которое учёный не мог излагать в открытую в условиях советской диктатуры пролетариата. Но это отнюдь не значит, что творчество Вернадского лишено отвлечённых теоретических выводов: они рассыпаны по многим произведениям, часто в латентном (скрытом) виде, нередко с намёком sapienti sat (для понимающего достаточно), часть примеров было приведено ранее. К сожалению, поиски теоретических фрагментов науки Вернадского до сих пор не стали первоочередной задачей вернадсковедения. И дабы показать необходимость этой операции, я изложу лишь малую часть из теоретического арсенала Вернадского, ясно сформулированных им самим. К невысказанным моментам эпопеи Вернадского следует отнести также и творческий замысел: создать неклассическое научное мировоззрение. С этой целью Вернадский вывел само понятие научного мировоззрения, и потому наличие в суждениях Вернадского мировоззренческого уклона, который сам по себе не обходится без философского подхода, служит верным поисковым признаком.

Самым важным из таких россыпей мудрости является обобщение, сделанное Вернадским в форме закона, и потому я назвал его законом живой жизни: "Жизнь создаёт в окружающей её среде условия, благоприятные для своего существования" (1987,с.47; выделено мною - Г.Г.), и ещё: "Организмы есть индивиды, они во многом независимы от окружающей среды, автономны..."(1978,с.140; выделено мною - Г.Г.). Этим законом Вернадский наносит сокрушительный удар по приспособительно-адаптивной схеме понимания жизни - центральном постулате той разновидности дарвинизма, где мировоззрением служит борьба за существование, части классического идеала науки. В тех теоретических выдвижениях, где Вернадский затрагивает мировоззренческие аспекты своей былины о жизни, ясно ощущается неприязнь к борьбе за существование, как формы функционирования живой жизни. И, напротив, закон живой жизни явно благоволит к антитезису борьбы за существование, который бытует в недрах русской духовной философии под именем закона солидарности (князь П.А.Кропоткин) или закона взаимной помощи. Закон живой жизни слагает ядерную часть неклассической доктрины Вернадского и, следовательно, является главным уложением русской либеральной науки.

Аксёнов потратил немало усилий, дабы выделить новаторские, радикальные моменты в творчестве Вернадского, и пришёл в итоге к признанию, что учёный создаёт совершенно новую научную концепцию. Однако называет её не "неклассической доктриной", а считает, что "Её можно было бы назвать эмпирическим геоцентризмом или рассмотрение геологических и биологических, точнее, биосферных закономерностей на астрономию". Но, если термин Аксёнова для новой концепции вызывает некоторые сомнения в семантическом отношении, то утверждение о распространении биосферных закономерностей на астрономию, Космос принципиально неверно в смысловом плане.

Самой заброшенной, тобто не вызвавшей к себе никакого интереса, теоретической новацией Вернадского стало открытие социального качества живой жизни, а точнее сказать, не само открытие этого качества, - авторский приоритет здесь принадлежит эллинским мудрецам, - а его философское осмысление. Вернадский говорит о коллективистских или социальных свойствах организма, "...понимая под социальной структурой живого вещества способность некоторых организмов образовывать на земной поверхности скопления-смеси, в которых преобладают, постоянно или временно, элементы одного и того же однородного вещества" и далее продолжает, что "...существует ряд явлений, которые заставляют нас рассматривать социальную структуру как определённое свойство живой материи, чрезвычайно для неё характерное и связанное с некоторыми другими её свойствами, имеющими геохимическое значение" (1978, с.с.246, 247). Такова эмпирическая достоверность социального свойства живой жизни в наблюдениях Вернадского, а философское созерцание приводит его к итогу: "...приходится искать объяснение социальности не в воздействии окружающей среды на организмы, а внутри самих организмов - с геохимической точки зрения - в свойствах той или иной живой материи" (1978, с.249).

В истории научных знаний, социология и сопутствующая ей атрибутика, как ни одна другая научная отрасль, выразила недостаточность и ограниченность классического комплекса знаний, обусловленного общей приниженностью человеческого фактора в классической картине мира. Потребность в этом факторе, данная через знание "...о всём, что происходит с людьми, когда они взаимодействуют друг с другом" (Н.Смелзер "Социология", 1994,с.14), была так велика, что социология практически так или иначе поглотила в себе ведущие дисциплины, вытесняя с приоритетного рубежа познания точные ньютоновские науки и приближаясь к фронту жизни. Но если в установочном плане, - нацеленности на человеческий ориентир, - социология вполне отчуждена от классического миропредставления, то в гностической ориентации (ущербности личностных активов) и методологической предпочтительности (фактомания, приспособительная адаптация), социология оказывается на острие парадигмы материи. Отец-основатель научной социологии Эмиль Дюркгейм считал социологию самостоятельной научной дисциплиной, обладающей своими особыми фактами, и определял: "Социальный факт узнаётся лишь по той внешней принудительной власти, которую он имеет или способен иметь над индивидами" (1995, с.36). Современное представление социологии, невзирая на крупные деформации и реформации определяющих основ, сохраняет классическую консистенцию: в "Современном философском словаре"(1998) сказано, что социология "фокус своего внимания переносит с того, что происходит с людьми, когда они приспособляются к социальной форме, на то, что происходит с ними, когда они, взаимодействуя, воссоздают и создают социальные формы"

Итак, социальность в современной социологии есть внешняя сила, держащая под принуждением каждый организм, вынуждая его к приспособлению, или, по-другому сказать, социальность есть внешнее приобретённое качество живой жизни. Философская интуиция Вернадского, позволяющая ему ощущать живой мир в форме самостоятельной парадигмы, не приемлет подобную когнитацию как раз в общепознавательном порядке: социальный колорит организма есть продукт внутреннего производства или имманентный запрос личности. В данном понимании биосфера представляется гигантским планетарным социумом, будущее состояние которого учёный назвал ноосферой. Такое понимание противоречит социологической практике в классическом мире и убеждения Вернадского выступают контрфорсом диалектическому материализму: "...что с геохимической точки зрения чрезвычайно трудно в связи с этим стать на почву тех объяснений социальной структуры, которые связывают её с механическим воздействием внешней среды, рассматривают её только как известную форму приспособления организма к условиям внешней среды" (1978, с.247). В советской социологии, культивирующей общественное сознание, коллективный разум и принцип партийности, воззрения Вернадского должны представляться более, чем еретическими. Социологическая отрасль науки же в целом чувствует в таком вольномыслии новое, принципиально отличное от классического образа, осмысление природы социальности в живой жизни. В совокупности это может служить объяснением "заброшенности" социальной тематики в отечественном вернадсковедении.

И, наконец, третьей, но самой распространённой из неразработанных теоретических сентенций Вернадского, является баллада о вечности жизни. И эта дума насквозь интуистична (тобто философична), ибо познавательные средства классического мировоззрения не обладают разрешающей способностью для понимания вечности, и вечность, как таковая, суть непостижимая величина для традиционной теории познания. Вернадский писал: "Идея об извечности жизни - старинная идея в научном миросозерцании, основательно забытая в Х1Х в., когда привыкли ставить вопрос об её первоначальном зарождении в земной коре...Впервые идея об извечной жизни в научной литературе была высказана в форме, обратившей на себя внимание в 1860-х годах. С тех пор она осталась в науке". А в классической науке идиома "вечность" могла восприниматься только по-классически и только однобоко: "вечность" полностью ассоциировалась с математическим понятием "бесконечность", созданному по математическому способу от противного понятию "конечность", и её пытались опосредовать с помощью показателей парадигмы материи - "начало", "конец", "граница". Вернадский во многих местах своих сочинений многословно пытался показать, что признаков "начало", "конец" у вечности нет, намекая, что вечность относится к познанию другого, "неклассического", аттестата. Однако намёки не имели действия, и в настоящее время вечность никак не застрахована от притязаний критериев "начало", "конец". В своих текстах Вернадский сделал крылатым прелестный фразеологизм - "вечное бдение жизни".

В силу способа своего научного познания, или, если можно так выразиться, логики интуитивизма (бездоказательности аргументов), Вернадский обязан онаучить ("опредметить") свои озарения и придать им эмпирическую (онтологическую) форму. Вечность у Вернадского воплотилась в известный принцип Реди - непреклонный постулат "живое от живого", антитезис абиогенеза. Вот образец размышления учёного, как бы конспекты несотворённой теоретической калькуляции: "Вечность жизни. Принцип omne vivum e vivo может быть расширен дальше. Можно считать установленным, что он проявляется в течение миллионов лет геологической истории Земли с доальгонской эры, с эры архейских времён. Но сохраняется ли он неизменно всегда? Можно ли считать это эмпирическое наблюдение доказательством вечности жизни, её постоянного, резко отличного от косной материи нахождения в Космосе. Существуют ли в нём извека две различные формы проявления материальной среды - мёртвая и живая. Мы неизбежно здесь подходим к вопросам философским путём, но мы можем подойти к ним, создав определённые научные гипотезы...Вечность жизни можно понимать различно. Можно считать, что жизнь всегда в Космосе существовала и существует как таковая, захватывающая автоматически необходимую для её проявления материю. Она так же вечна, как вечно движение, вечна материя, энергия, эфир"(1978, с.319). Однако принцип Реди, как любой другой принцип, относится к разряду виртуальных активов, имеющих направляющий характер (по И.Канту, принцип есть общие условия), и предрасположен более к целевой установке, чем к эмпирической очевидности, а потому он сам нуждается в наглядной эмпиризации. И Вернадский выставляет такую онтологизацию в виде размножения живой жизни.

Вернадский пишет: "Существование предела максимального размножения характерно для каждого вида, является эмпирическим обобщением, которое служит основой всех дальнейших выводов" (1988). Вернадского нельзя назвать первооткрывателем феномена размножения организмов, но, несомненно, он сделал открытие, сосредоточив внимание на этом факторе живой жизни, а, возникший под влиянием интуиции учёного интерес сделал из этого фактора объект познания, на котором Вернадский блестяще раскрыл свой способ познания - онаучивание интуиции. Явление размножения организмов имеет отношение ко всем без исключения проявлениям актов живой жизни и потому обладает абсолютной наглядностью или полной достоверностью. Но в курсе познания у Вернадского, как уже говорилось ранее, для достоверности недостаточно быть только чувственно показанной, она должна быть понятой, тобто доказанной. Понять и доказать феномен возможно только с помощью того, что человек единственно понимает - способов, средств и приёмов научного познания, то есть логико-рационального метода при всех его недостатках. Аксёнов говорит о неизданной работе Вернадского, в которой даны математические закономерности размножения живых организмов, хотя в трактате "Живое вещество" достаточно математико-статистических упражнений на этот счёт. Вернадский даже называет размножение силой - самой важной концептуальной персоной парадигмы материи, и отмечает, что "...мы представляем себе эту силу как подчиняющуюся правилу инерции". Такова механика получения Вернадским эмпирических обобщений - самородного средства онаучивания, опредмечивания интуиции (бездоказательных аргументов). Инерция в данном случае выступает мерилом высшей достоверности эмпирического обобщения, ибо закон инерции является главным уложением логико-рационального метода, а эмпирическое обобщение, венчающее эмпирическую стадию исследования, в познании Вернадского исполняет лишь функциональную роль - свидетельства подлинной достоверности или природной истинности феномена либо явления, что необходимо предшествует теоретическому проникновению.

Непонимание этого обстоятельства (смешения эмпирического и теоретического) привело аналитиков творчества Вернадского к самому глубокому заблуждению: отождествлению органического размножения и физической инерции. Говорит Г.П.Аксёнов: "Итак, Вернадский развивал свою фундаментальную идею вечности жизни, в которой роль инерции как меры массы играло размножение". Не было принято во внимание, что даже семантический смысл этих терминов кардинально противоположен: инерция (inertia) есть неподвижность, бездеятельность и она выражает высшую законоположенность парадигмы материи - верховенство внешнего источника движения (закон внешнего воздействия). А Вернадский синонимировал размножение организмов с предикатами "давление жизни", "расползание жизни", "всюдности жизни", "экспансии жизни", что и отдалённо не напоминает неподвижность и внешнюю зависимость инерции. Характерна логика, какую Аксёнов пытается приписать Вернадскому, склоняя его к физической доктрине, за отказ от которой он же его восхваляет. Аксёнов пишет: "...свойства живого вещества не сводятся к свойствам косной материи, от которого оно якобы произошло, все они определяются собственными закономерностями. Следовательно, если в механике мерой массы является инерция, что является мерой живого вещества? Что аналогично инерции (или ускорению) в живом мире? Конечно, размножение. Это движение организмов по земной поверхности с переменной массой, с умножающейся массой. Нет ничего важнее в бытие живых тел, чем их размножение". Как можно уравнивать явления, если их свойства столь противоречивы?

В текстах Вернадского ясно понимается другая логика: размножение есть универсальное свойство жизни, как и вечность, а значит, размножение, как эмпирическое обобщение, не может быть независимым от теоретического понятия вечности жизни. Обычное, тривиальное определение размножения, данное как передача организмом своих признаков по наследству или сохранения себя во времени, богатейший фактический материал Вернадского подводит к теоретическому заключению: размножение есть способ, каким вечность жизни удостоверяет себя в реальности. Как ни странно, но именно о том, что размножение раскрывается у Вернадского в вечность и не имеет никакого отношения к инерции, говорит Аксёнов, аннотируя мысли великого учёного, но понимает их в прямо противоположном смысле. У Аксёнова сказано: "Существование определенной "зависимости между ходом времени и размножением, различной для каждого вида или расы" /ї 32/, которую находит Вернадский, есть константа, которая никогда не может быть превзойдена. Она независима от среды. Обозрев свойства этой константы, он переходит к глобальным закономерностям движения живого вещества, которые повторяются мириады лет с неизменностью и правильностью. "Весь этот бесчисленный мир живых организмов распространяется по Земле без перерыва в течение миллионов лет медленным или быстрым движением сообразно непреложным числовым законам. Эти законы могут и должны быть установлены, ибо только они позволяют нам связать явления, на первый взгляд столь далеки одно от другого, как явления астрономические и биологические" /ї 62/. Это распространение мы не можем точно осознать, а оно подобно распространению и давлению газа на внешнюю среду. И также как давление газа, оно подчиняется законам статистическим, которые нельзя вывести из поведения отдельных молекул газа. В этом смысле требуется найти, говорит Вернадский, скорость распространения масс организмов по земной поверхности, причем оно происходит примерно одинаково и на суше и в водной среде". Размножение как акта вечности, то есть независимость от среды, не может быть уподоблена инерции, как состоянию движения, подвергающееся внешнему воздействию, также поверхностной и неправомерной аналогией является отождествление "давления газа" с "давлением жизни".

Важно, что феномен размножения организмов ("расползание жизни", по Вернадскому) осуществляется не только во времени, но и в пространстве, и этот факт стал своеобразным аргументом Вернадского в пользу тезиса о неразделимом единстве времени и пространства, составившем фундаментальную основу философии биосферы. Об этом Г.П.Аксёнов отрапортовал следующим образом: "Феномен размножения оказался мостиком между вечностью и временем жизни, он вел Вернадского к исследованиям времени и пространства как фундаментальному свойству. Вернадский обнаружил, что цифры, характеризующие создание новых масс организмов и передающие потенциальную энергию жизни, так же точны, как движения планет по орбитам. Время играет в биологических явлениях другую роль, нежели в физических объектах, оно не является внешним параметром, а зависит от событий внутри организма. Его нельзя никоим образом элиминировать из биологических явлений. Тем более свои особые свойства имеет внутреннее пространство жизни. Оно обладает свойствами, которых нет в строении неживых объектов, влияет на симметрию. Найденные им параметры воспроизведения организмов не могли не углубить перед Вернадским ту "простую" проблему, которая стояла перед его внутренним взором всегда, еще со студенческих лет: что такое время и пространство?"

В своей философии А.Бергсон употребил термин "дление" и Вернадский, кажется, был единственный, кто проницательно разглядел в нём гениальный смысл, и выдвинул его на переднюю линию научного поиска. Русский учёный, демонстрируя свой философский вкус и образованность, с восторгом отзывается о французском мыслителе, "...выдвинувшего с огромной силой понятие психологического времени - "дления" (La duree) и его противоположность физическому и математическому времени, корни которого лежат в научной работе Ньютона, физиков и математиков" (1978, с.318). Аксёнов выпячивает вывод Бергсона, утверждая, что la duree concrete (конкретное дление) есть "универсальное время", посредством которого человек фиксирует свои собственные переживания, свою собственную продолжительность (дление). Однако Вернадский в психологическом времени Бергсона видит несколько иной, более широкий контекст, не отвергая авторский смысл. Если Аксёнов полагает, что "время жизни - дление - это и есть то время, которое было давно уже найдено в науке под различными наименованиями и свойства которого с разных сторон описывались в различных дисциплинах", то Вернадский указывает на одну сторону, одну загадку: "Великая загадка вчера-сегодня-завтра, непрерывно нас проникающая, пока мы живём, распространяется на всю природу" (1988). "Загадка вчера-сегодня-завтра" есть иносказание главной триады истории прошлое - настоящее - будущее, и, следовательно, в длении Бергсона Вернадский предусматривает не время, а историю. Кстати, исторический подтекст усматривается и в суждениях Бергсона, особенно, там, где он образно изображает дление как переход "перед" в "после", как связную мелодию, если слушать её с закрытыми глазами.

Итак, через дление теоретическое мышление Вернадского увязывает вечность с историей. В мировой философии есть умозрительная единственная система, где история, как таковая, соотносится с вечностью, - это религиозная философия истории русского философа Н.А.Бердяева, где история выводится как динамическая пульсация времени и вечности. Отличительной особенностью системы Бердяева состоит в том, что в основу исторического процесса положена духовная жизнь исторической личности, а отнюдь не народные массы, войны или династические смуты. Вернадский выступил с мировоззренческой декларацией: "Есть два противоположных научных миропонимания - одинаково верных? - миропонимание физика с теми двумя его разновидностями, с какими выступает Ленард (нобелевский лауреат, противник А.Эйнштейна - Г.Г.) и реалистическое миропонимание натуралиста или исследователя духовной жизни человечества". Вернадский являет собой страстного проповедника второго научного миропонимания, которое и есть новый неклассический способ мышления, и для которого, воззрение Бердяева, состоящего, в свою очередь, из двух разновидностей, - земной истории и небесной истории, - исполняет роль философского обоснования. Это означает, что исследования Вернадского в области естествознания непременно несут в себе исторический подтекст.

Действительно, творчество Вернадского настолько пронизано историческим пафосом, что Вернадского следует называть не только "философом", но и "историком".Один из лучших биографов Вернадского Л.И.Гумилёвский назвал его "полным хозяином истории науки".Однако Вернадский был не простым хозяином истории в науке: он творил исторические знания и цельная историческая установка позволила Вернадскому "...выделить геохимию как науку, имеющую своей задачей изучение истории атомов, понимаемых как химические элементы на нашей планете" (1983, с.28; выделено В.И.Вернадским). Даже на волне ажиотажа, охватившего мировую научную мысль в начале ХХ века в связи с познанием материи на атомном уровне, когда, казалось, была до основания разрушена система ценностей прежней науки, атом, обладающий собственной историей, казался экзотической фигурой для всех - физиков, химиков, геологов, историков. "Может быть, - вопрошал Вернадский, - было бы правильнее дать "атому" ХХ в. новое название. Это можно было бы сделать без всякого ущерба для исторической правды" (1983, с.12). Историчность, таким образом, вводится Вернадским в неклассическое научное мировоззрение в качестве непременного составного элемента. А со своей стороны, это означает, что философичность и историчность есть два лёгкие, через которые осуществляется дыхание русской либеральной науки.

Геохимия Вернадского, будучи, по сути, исторической дисциплиной, качественно и в корне отличается от геохимии Ф.У.Кларка и В.М.Гольдшмидта, которых казённая наука числит в соавторах Вернадского, и в сочинениях которых преобладает описательное, статистико-информационное направление в изучении химических элементов Земли и Космоса. Вернадский сполна оценивал важность этого направления и с огромным почтением относился к западным творцам геохимических знаний. Но без истории геохимическая действительность биосферы не могла состояться, и, по сути дела, Вернадский создал русское течение геохимии - историческую геохимию (А.Е.Ферсман, Я.В.Самойлов). (В 1945 году одним за другим скончались академик В.И.Вернадский и его верный друг и сподвижник академик А.Е.Ферсман. Это был страшный удар для русской науки: погибла историческая геохимия, ибо наследников у неё не оказалось. Советская геохимия после Вернадского полностью перешла на западный описательный порядок, и в последующих определениях геохимии как науки упор делается на выявление закономерностей распространения химических элементов, а история атомов, как правило, не упоминается).

Не известно как сказать правильно: история есть момент вечности, либо вечность - момент истории, но совершенно бесспорно, что Вернадский вывел в живой жизни теснейшую и неотторжимую связь истории и вечности. И отсюда само собой вытекает вопрос о времени, как непосредственное следствие связи истории и вечности, ибо история при всех обстоятельствах является наукой о времени. А суть этого вопроса заключена в природе того времени, какое Вернадский принял в свою научную эпопею, - является ли время теоремой, тобто научным положением, условия которой ясно поставлены, либо время суть дилемма, решение которой следует извлечь из двух противостоящих посылок. Аксёнов, поставивший проблематику времени в вернадсковедении, однако, пропустил этот начальный момент, приписав Вернадскому понимание времени, данного в философии Бергсона, и сведя, таким образом, вопрос о времени к теореме. А точнее сказать, теорема времени Аксёнова является не ноуменальным упущением, а неизбежностью, продиктованной его низкой философской образованностью, свойственной опытно-фактологическому воззрению. В силу этого последнего Аксёнов фиксирует природу основных объектов в познании Вернадского: "вечность становится эмпирической величиной, равно как и время" и далее: "Только понятия, здесь употребляемые: вечность и время - не философские, а эмпирические, аналогична только сама умственная конструкция соотношения их". Подобный индекс умствования Аксёнов приписывает Вернадскому и сообщает: "Не мечтательно-абстрактно он спрашивает, как до него тысячи мыслителей всех времен и народов, а переводит вопрос в чрезвычайно конкретную область - что такое время и пространство в материи? Тем самым поставлен вопрос не о характере или определении некоей сущности времени, на что всегда нацеливаются философы. Вопрос переводится в иную плоскость - о принадлежности времени к материальной сфере, а не к человеческому сознанию, например".

Но Вернадский не может отнести "время" и "вечность" к продуктам материального мира, не вступая в противоречие со своей основной концепцией живой жизни на планете: "время", "вечность", "жизнь" суть константы виртуальной сферы. Виртуальной природой "время" и "вечность" обладают в философии Бердяева, вследствие чего Вернадский видел вопрос о времени не как Аксёнов в виде теоремы, а исключительно как дилемму: психологическое время Бергсона против исторического времени Бердяева (или европейская школа против русской школы). Автор аналитической монографии сильно заблуждался в определении решения дилеммы Вернадского, "...что выбор перед ним стоял прямолинейный: примкнуть в толковании понятия времени либо к Эйнштейну, либо к Бергсону".

Никто, более Вернадского, не оценивал и не восхищался дерзновенным выпадом Анри Бергсона против научного классицизма: он ввёл психологию человека во время, а время ввёл в жизнь. По А.Бергсону, жизнь - это время, а время - это жизнь. У Бергсона, на что особенно упирает Аксёнов, время "однородное" и "универсальное", и именно эти параметры создают времени Бергсона вид принципа, посредством которого воззрение Бергсона сочетается с принципом Эйнштейна: "Всякая система отсчёта имеет особое время", ибо различие между физическим временем Эйнштейна, оставшемся в классическом введении, и психологическим временем Бергсона, хранящим классические критерии "однородности" и "универсальности", чисто методологическое. Они различаются только системами отсчёта: без человека у Эйнштейна и с человеческими пертурбациями у Бергсона; Бергсон перевёл внешнеотсчётное время во внутренне-человеческие переживания и сделал из человека счётчиком, мерой времени, а время остаётся той же физической величиной, но измеряемой в единицах человеческого дления..

Аксёнов не понимает, что Эйнштейн и Бергсон оба находятся в классическом поле Ньютона, заменив лишь ньютоновы абсолюты новыми, более углублёнными, но теми же опытно-экспериментальными знаниями: "Но что такое реальное время, спрашивает Бергсон в своем трактате и отвечает: его выявляет не рассуждение, а эксперимент, а именно знаменитый опыт Майкельсона-Морли, который и явился толчком для создания теории относительности. Порожденная им загадочная невозможность сложить скорость света и Земли возникала из предвзятых концепций абсолютного времени классической механики или неопределенного "эфирного" времени. Развенчавший абсолютное время Эйнштейн предположил, что преобразование, которое ввел Лоренц, есть в действительности, что здесь кроется запрет на достижение любым материальным объектом скорости света и "вручную" ввел в основание своей теории первый постулат: скорость света постоянна и не зависит от собственного движения источника света; скорости света и его источника не складываются, потому что наступает "растяжение" секунд и "сокращение" сантиметров". Знаменательно, что классическое родство Эйнштейна и Бергсона в проблеме времени было ясно Вернадскому, и это выводит Аксёнов, но он не придал значения своему заключению, - у него сказано: "Создаётся, если учесть достижения 1936 г., впечатление, что философия Бергсона уже тогда, в 1936 г., представлялась Вернадскому концепцией в рамках новой эпистемологии. Сопоставление её с концепцией Ньютона имеет громадный скрытый смысл: он уравнял их, отнеся к одному способу познания. На самом деле Бергсон создавал не философскую систему, а будущую теорию биологию, потому что анализировал факты науки, а не умственные продукты" (выделено мною - Г.Г.). Здесь воочию стоит крупное противоречие, ибо "новая эпистемология", на которую намекает неоднократно Вернадский, никак не может отождествляться с классическим ньютоновским познанием, и в этом состоит один из главных умственных продуктов феномена "золотого десятилетия".

Итак, ясно, что Вернадский, уже только по характеру своего постигающего процесса, не может соотноситься ни с физическим (ньютоновским), ни с психологическим (бергсоновским) кодексами, а время дилеммы Вернадского раскрывается единственно в историческом (бердяевском, русском) плане. В противовес "однородному" и "универсальному" времени Бергсона историческое время Бердяева представляется чутким, постоянно колеблющемся производителем, существующим согласно динамическому принципу: время изменяется во времени. Сущность этого принципа, как и всё воззрение Н.А.Бердяева, является сугубо философским произведением, а потому природа времени, которое входит в дилемму Вернадского, становится понятной только в философском освещении.

Очередная гностическая ошибка Аксёнова обнаруживается в том, что, принижая в целом значение философского подхода, он проигнорировал в проблеме времени силлогистику Иммануила Канта, создавшего непревзойдённое до сих пор философское учение о времени и пространстве. Столь намеренное пренебрежение мнением Канта в официальной позиции вернадсковедения вовсе не означает отказ от философии (ибо над любой позой естествоиспытателя витает философия), а значит переход на рельсы другой философии, где веет духом ленинского неприятия Канта и его философского мироощущения. Академик В.И.Вернадский, владеющий баснословной эрудицией, рефлектируя дилемму времени, естественно, не мог пройти мимо Канта. В великолепном докладе "Кант и естествознание"(1904) он сказал: "И если я, обычно далёкий от философской работы, тем не менее, выступаю в философском обществе с сообщением об этой стороне творческой деятельности одного из величайших философов нового времени, то делаю это потому что изучение отношения Канта к науке его времени имеет большой интерес не само по себе, но для выяснения некоторых общих вопросов истории человеческой мысли". В этом же докладе Вернадский произнёс слова, которые могли бы послужить назиданием аналитикам, сохраняющим в науке антифилософские анахронизмы: "В этом смысле научная деятельность до известной степени предшествует философской работе, и после крупных научных обобщений, раздвигающих рамки познанного или рушащих веками стоявшие, научно выработанные, философски обработанные положения, можно ждать проявлений философского гения, новых созданий философской мысли, новых течений философии" (1988, с.с.179,181).

Поскольку природа времени оказывается у Вернадского в сугубо философском поле, то данная схолия непременно должна дополнить основной текст о Вернадском ссылкой на философские каноны И.Канта. Тут у меня нет возможности для подробного изложения философских премудростей Канта, и я вынужден ограничиться лишь извлечением моментов, потребных для темы ведущейся беседы. Дефиниции времени и пространства у Канта однотипны: "Пространство и время, вместе взятые, суть чистые формы всякого чувственного созерцания, и именно благодаря этому возможны априорные синтетические положения" (1998, с. 144-145). Чистое созерцание при этом исключает дискурсионные формы, и признаковыми для времени и пространства Кант делает интуитивные априорные допущения. Главный же диагностический признак у времени и пространства один и с его формулирования Кант начинает своё учение о времени и пространства: "Пространство не есть эмпирическое понятие, выводимое из внешнего опыта"; "Время не есть эмпирическое понятие, выводимое из какого-нибудь опыта" (1998, с.с.130,136).

Суждения Аксёнова, приведенные ранее об эмпиризме времени, формально противоречат кантовским утверждениям, но только на первый взгляд, ибо они беспочвенны настолько, что не могут быть даже суждениями, и не подлежат сопоставлению с кантовской логикой. Чувственные созерцания времени и пространства Кант дифференцирует на два типа: эмпирическую реальность и трансцендентальную идеальность. Эмпирическая реальность или объективная значимость определяет собой пространство и время, обременённых объектами-носителями: например, для пространства - пелопонесские войны, альпийские луга, гималайский медведь; для времени - девонские известняки, средневековое искусство, прошлогодний снег. Трансцендентальная идеальность существует как абстракция пространства и времени, как априорные созерцания и, в конце концов, как виртуальные акты. Суть высказываний Аксёнова можно бы приурочить по смыслу к первому типу, но это фикция, ибо трансцендентальная идеальность всегда предшествует эмпирической реальности, в нём сосредоточена когнитивное ядро явления и без второго не бывает первого; так что с кантовской точки зрения соображения современного аналитика не более, чем пустословие.

У Канта сказано: 1. по поводу пространства: "Следовательно, мы сохраняем эмпирическую реальность пространства (в отношении всякого возможного внешнего опыта), хотя признаём трансцендентальную идеальность его, т.е. что пространство есть ничто, как только мы отбрасываем условия возможности всякого опыта и принимаем его за нечто лежащее в основе вещей самих по себе"; 2. по поводу времени: "Таким образом, наши утверждения показывают эмпирическую реальность времени, т.е. объективную значимость его для всех предметов, которые когда-либо могут быть даны нашим чувствам... В этом, следовательно, состоит трансцендентальная идеальность времени, согласно которой оно, если отвлечься от субъективных условий чувственного созерцания, ровно ничего не означает и на может быть причислено к предметам самим по себе (безотносительно к нашему созерцанию) ни как субстанция, ни как свойство" (1998, с.с.135,141,142).

Самым важным из учения И.Канта в излагаемом сюжете заключено в тех его представлениях о времени, которые не осмыслены до конца и по сию пору, как это не кажется странным при широкой рефлексии кантовских постижений. Хотя время и есть необходимое представление, лежащее в основе всех созерцаний, оно не принадлежит к внешнему порядку, присущему самим вещам. В этом состоит величайшее таинство трансцендентальной идеальности: внутреннее ядро сущности объекта, откуда исходит время, принадлежащее и характеризующее этот объект. В этом таится философский смысл тезиса А.Эйнштейна: "Всякая система отсчёта имеет особое время". С другой стороны загадочную суть трансцендентальной идеальности выразил В.И.Вернадский: "Мысль о закономерной бренности атомов может быть выражена в другом образе, более удобном для философского мышления, более общем: время есть одно из основных проявлений вещества, неотделимое от него его содержания" (1988). У Самуила Маршака есть чудные строки:

"Мы знаем, время растяжимо

Оно зависит от того

Какого рода содержимым

Вы наполняете его"

На философском языке И.Кант выразил эту особенность времени следующим образом: "Время не есть нечто такое, что существовало бы само по себе или было бы присуще вещам как объективное определение и, стало быть, оставалось бы, если отвлечься от всех субъективных условий созерцания вещей...В самом деле, время не может быть определением внешних явлений: оно не принадлежит ни к внешнему виду, ни к положению и т.п.; напротив, оно определяет отношение представлений в нашем внутреннем состоянии" (1998, с.139-140).

Итак, феномен трансцендентальной идеальности говорит, что не время рождает динамическую последовательность событий, а сами события посредством трансцендентальной идеальности создают своё время с соответствующей последовательностью. К выявлению различных сторон сущности объекта при его исследовании добавляется ещё одна, наиболее существенная, дающая трансцендентальную идеальность - источник собственного времени целокупного объекта, тобто той неповторимой последовательности, благодаря которой объект имеет себя как данный объект, имеет свою жизнь и свою историю. В силу этого Н.А.Бердяев считает демиургом истории "действующую душу", а В.И.Вернадский вправе связать бренность (наличное существование) атомов с временем, ибо только время даёт полную историческую характеристику бренности атомов.

Трансцендентальная идеальность пространства и времени, представленная в глубокомыслии гениального мыслителя, не может считаться новым элементом или свойством, - это та же чувственная созерцательность, данная a priori (у Канта, до опыта; у нас - в интуиции), но сконцентрированная в ядерной части вещества или явления. Множество событий, обладающих сущностями, потенциальными в отношении времяносной трансцендентальной идеальности, однако, не создаёт несусветной путаницы времён, - как отметил Кант: "Различные времена суть лишь части одного и того же времени" (1988, с.137). Пока что путаница царит в наших головах, что совершенно неизбежно в переломные моменты мыслительной деятельности в целом, наподобие современного русского духовного потрясения. Поэтому так сложно представить себе, что в основную, коренную, сущность вещества входит время, как виртуальная категория, и вместе с тем, для времени требуется некая особая определённость - трансцендентальная идеальность. Таково время, понятое в философском разрезе, и оно же исполняет основную функцию в историческом процессе при динамической пульсации с вечностью (по Н.А.Бердяеву), осуществляемой согласно принципу время изменяется во времени.

Хотя в рефлексии Канта между временем и пространством обнаружены сходные признаки, но немецкий философ творил не только в эпоху расцвета классической науки Ньютона, но и сам являлся соавтором классической научной картины мира, и потому опосредование пространства и времени Кантом дано по-ньютоновски раздельно. Он же гениально просто сформулировал объективную разницу между этими феноменами: "Вне нас мы не можем созерцать время, точно так же как не можем созерцать пространство внутри нас" (1998, с.128). Вернадский был если не первый учёный, кто сразу уразумел общенаучное значение теории относительности А.Эйнштейна, то единственный из натуралистов, кто внедрил воззрение А.Эйнштейна в естествознание. Но мало того. Эйнштейновское единство пространство и времени, опровергнувшее ньютоновский абсолютизм, стало центральной опорой в теории биосферы Вернадского, которое связало в непрерывную совокупность предметы и явления геохимической действительности, и привело к созданию нового понятия: геологического континуума Вернадский написал: "Нельзя отрицать, что новое мировоззрение, вносимое теорией относительности в понимании Эйнштейна, ближе к реальным представлениям, которые составляют содержание наук о природе, чем те отвлечённые представления о Мире, которые выработаны физиками. Несомненно, теория относительности в этом смысле является поворотом в сторону того понимания Космоса, которое проникает научную работу натуралистов-эмпириков, и разрушения того, что основывалось на вековой работе физиков ХVII - Х1Х столетия, и связанных с ним построений математической физики" (1978, с.40).

Геологический континуум есть высшая точка теоретической стороны сочинения Вернадского, и в качестве таковой представляет собой законченный объект познания философии биосферы (Интернет-трактат "Загубленные гении России"). Сущность этого объекта познания составляет неразрывное единство времени и пространства, но качественное содержание как самой связки время - пространство, так и составляющих компонентов, неидентично в постижении Вернадского ни чисто физическим, ни чисто философским представлениям. В лице геологического континуума великий учёный открыл естественную планетарную систему координат, вобравшую в себя геохимическую действительность биосферы. Эта система слагается двумя самостоятельными и самобытными по природе, но неразрывно слитыми, осями: временем, которое Вернадский назвал "реальным временем натуралиста", и пространством, обозначенным "реальным пространством натуралиста". Это сообщение не нуждается в дополнительной схолии, но в связи с темой ведущихся рассуждений требует более широкого комментария.

Новации Вернадского о "реальном времени натуралиста" и "реальном пространстве натуралиста" вовсе не являются новыми терминами, - это свёрнутые в семантические формы генеральные задачи науки, возрождающейся на новом субстрате. Поставка данных "генеральных задач", познавательно раскрывающих геологический континуум per se, сигнализирует о том, что наука Вернадского несёт в себе ту трансцендентальную идеальность, которая даёт право на обладание собственным временем. Итак, Вернадский есть демиург своего времени, а в историческом разрезе, по схеме Бердяева, хронон в русской науке ХХ и части ХХ1 веков должен быть назван временем Вернадского (для пояснения требуется заметить, что хронология небесной (духовной) истории в бердяевской редакции лишена числовых показателей, а индексируется в связи с именами творцов (исторических личностей): время Моисея, время Иисуса Христа, время Спинозы, время Пушкина и прочая и прочая)

По причине отсутствия в науке Вернадского скомпонованной целокупной теоретической части "генеральные задачи" не могли быть выражены в конкретизированной форме. Хотя они, как таковые, судя по творческому тонусу творений учёного, никогда не покидали его действенную интуицию, существуя в постигающем потенциале в апокрифическом виде. В отношении "реального пространства натуралиста" мысль Вернадского дошла до принципиального уровня, тобто учёный сформулировал принцип этого пространства - принцип симметрии вещества. Вернадский писал: "Одновременно в наше научное мировоззрение, в самую его суть, уже вошло другое несводимое на движение представление - учение о симметрии. Оно находится в нём, как стороннее включение, не связанное с другими созданными физиками и математическими моделями мира и материи. А между тем эмпирическая основа учения о симметрии является одним из самых прочных достижений науки. Его глубокое значение провиделось Л.Пастером и П.Кюри, на нём строится учение о твёрдом состоянии материи - кристаллографии, оно неудержимо захватывает химию и минералогию, но оно стоит сейчас не только вне области нашей картины мира, оно не затронуто философской мыслью, и не выявлены те следствия и те приложения, которые из него следует и которые неизбежно приведут к чуждой прошлым векам научной картины Вселенной" (1988, с.219).

Хотя для познания пространства геологического континуума принцип симметрии вещества имеет более направляющий, чем решающий характер, но главное начало положено (особо ценной в этом отношении кажется работа В.И.Вернадского "О геологическом значении симметрии" с неким потаённым, апокрифическим смыслом), и сам Вернадский в этой связи имеет виды на идеи Пьера Кюри. Мне кажется, что великий учёный тут несколько преувеличивает значение физикалистских положений П.Кюри, а больше надежд, по моему мнению, таит в себе кристаллография Евграфа Фёдорова, но это уже удел будущих аналитических исследований. При этом следует иметь в виду, что пока современная геология остаётся в тисках классической доктрины Чарлза Лайеля, путь в лабораторию животворных идей Вернадского закрыт, и пространство геологического континуума непостижимо.

Совершенно иные обстоятельства сложились в сфере времени геологического континуума - "реального времени натуралиста", где способ мышления учёного, приведший к ситуации с геологическим континуумом, в целом, и временем, в частности, казался научному миру в русской науке неприемлемо радикальным, а потому Вернадский в своих поисках был одинок. Прорыв произошёл в наши дни, когда появилась монография Г.П.Аксёнова, посвящённая проблеме пространства и времени в творчестве Вернадского. В монументальном обзоре Аксёнова отсутствует термин "геологический континуум", как нет его в сочинениях Вернадского. Но у Вернадского понятие геологического континуума когнитивно полностью перекрывается смыслом употребляемой связки время - пространство, которую он распространял единственно на планету Земля в лице геохимической действительности биосферы, тогда как Аксёнов, судя по смысловым флексурам его мысли, идейно не допускает существования геологического континуума как самостоятельного образования.

Игнорируя указание Вернадского, что геохимические качества живого вещества не подобны биологическим свойствам организма, Аксёнов вводит константу "биологическое время", открытое А.Бергсоном, в связку время-пространство, принятое Вернадским. Открытие "биологического" или "психологического" времени Бергсоном явилось актом огромной важности, ибо оно с неукротимой силой утвердило верховный статус живой жизни в сущем мире Вселенной. Ранее говорилось, что познавательные потенциалы Вернадского и Бергсона располагаются на разных уровнях, обладая при этом некоторыми общими и связующими моментами. Поэтому имеет право на существование вопрошание: правомерна ли подобная операция, тобто соответствует "биологическое время" Бергсона времени, которое предусмотрено Вернадским в единстве время-пространство, оно же - геологический континуум? Аксёнов не ставит этого вопроса, а механически уравнивает два, умозрительно различающихся, времени. И в этом состоит очередная гностическая ошибка Г.П.Аксёнова. Ошибочный вывод Аксёнова: "Вернадский был единственным ученым в 1929 году, который своим понятием биологического времени перевернул все представления на 180 градусов: не жизнь как ничтожная, не принимаемая во внимание подробность на ничтожной крупице в космосе - планете Земля, существует на фоне великой Вселенной, но вся материальная Вселенная разворачивается на фоне времени жизни. Он не упоминает здесь о Бергсоне, но явным образом, по мысли его под биологическим временем имеется в виду именно его реальное время, что с абсолютной несомненностью обнаружится совсем скоро в следующих статьях и выступлениях Вернадского. Он употребляет свой термин, пока не обсуждая этого специально, в явно более широком смысле, чем Бергсон свое реальное время, относя его не только к человеку, к внутренней жизни его организма, но и ко всему живому веществу планеты. Именно это время, утверждает он, является реальностью всей Вселенной, универсальным временем"

Vis active (деятельная сила) этого силлогизма состоит в признании за "биологическим временем" "универсального" значения. Но "универсальное время" есть клич классической науки Ньютона и всех физических дисциплин, входящих в состав классической науки, против которого выступали Бергсон и Вернадский, правда, с разных идейных позиций. Бергсон отвергал не классическое мировоззрение, а ньютоновское понимание времени, ибо оно не давало утвердиться живой жизни в качестве приоритета сущего мира и запрещало "психологическое время", а Вернадский не признавал в живой жизни действия принципов и постулатов классического мировоззрения в целом. В самом двусмысленном положении оказалась геология - основополагающий субстрат геохимической действительности (биосферы). Один из идеологов современной геологии В.Ю.Забродин проповедовал, исходя из того, что теория относительности А.Эйнштейна суть новая неклассическая наука: "Однако эффекты теории относительности проявляются лишь при скоростях, сравнимых со скоростью света (специальная теория относительности), или в присутствии больших тяготеющих масс (общая теория относительности). Очевидно, для геологических процессов, протекающих с крайне незначительными (по сравнению со скоростью света) скоростями и в постоянном поле тяготения Земли, справедливы эффекты механики Ньютона с соответствующими временными характеристиками...Попытки ввести определение одновозрастности геологических событий, якобы опирающиеся на эйнштейновские (или близкие к ним) представления и отвергающее ньютоновские операции под предлогом их неадекватности, неверны: мир геологических тел и явлений есть часть физического мира, где действуют законы ньютоновской механики и евклидовой геометрии" (1982, с.157; выделено мною - Г.Г.). Следовательно, геологический континуум существует в двух видах: классическом, где действуют "эффекты механики Ньютона", и неклассическом, где являют себя "реальное время натуралиста" и "реальное пространство натуралиста", неразрывное единство которых составляет геохимическую действительность, а другими словами, континуум Ньютона против континуума Вернадского.

У Аксёнова сказано: "В описательных науках о Земле имеют дело с медлительными геологическими явлениями, и потому построения теории относительности, описывающие быстрые движения, сопоставимыми со скоростью света, их не касаются, являются сугубо частным случаем для геологического и биологического движения". В совокупности это означает, что автор монографии о Вернадском всецело находится под влиянием точки зрения о классическом характере геологического континуума, и все его умопостроения, в том числе бергсоновское "биологическое время", предназначены только для него, но отнюдь не для континуума Вернадского. Но самый веский контрдовод навязыванию Вернадскому "биологического времени" Бергсона содержится в философском ракурсе времени.

Теория биосферы построена Вернадским на основе знаменитой триады: живое вещество - биокосное вещество - косное вещество. Триадизм Вернадского придаёт учению своеобразный и уникальный облик не только в научной плоскости. В философском контексте триада Вернадского образует трансцендентальную идеальность как раз в самом характерном виде, как когнитивное ядро явления, формирующее своё собственное время, что предусматривалось И.Кантом. Это означает, что геологический континуум, фундаментальную основу которого составляет биосферная триада, необходимо несёт в себе специфическое время, которое и есть "реальное время натуралиста". Это последнее включает в себя живое (биологическое) вещество, взятое per se лишь как часть триады, и потому биологическое время не может быть достаточным для геологического континуума Вернадского. Биологическое время действенно только для сугубо биологической трансцендентальной идеальности, тобто процессов, совершающихся в рамках исследования суверенного биологического континуума, что и провозгласил Бергсон в лице психологического времени, - примером может служить рассмотрение метаболических (обменных) процессов в качестве взаимосвязанных актов анаболизма и катаболизма, направленные на непрерывное обновление живого материала и обеспечение его необходимой энергией. Такова кардинальная разница между живой жизнью в биологическом измерением и в геохимической координации, или, как выразился Вернадский, между искусственной и естественной (природной) лабораториями.

Незнание этой разницы, а оно исходит из пренебрежения философским мышлением, видится причиной следующей, но уже последней, гностической ошибки Аксёнова: уравнивание природы и длительности геологического времени с биологическим временем. Аксёнов аргументирует: "Так Вернадский, рассмотрев только в самом первом приближении структуру биологического времени-пространства, делает гигантской важности заявление, открытие, по сути дела, - пропорциональное соответствие длительности геологического времени длению времени биологического. Его постулат геологической вечности жизни дает ценнейший продукт, показывает совпадение, соединения времени в его биологической и геологической формах. Ни один ученый в мире такого соответствия не устанавливал. Интуитивно и сознательно все принимали заведомо: живой мир, как и все в мире, живет и движется в рамках времени - некоего большого Абсолютного Времени Большой Вселенной. Планетные процессы включены в состав астрономических процессов, и все вместе соответствуют длительности существования этой Большой Вселенной. Для Вернадского эти обнимающие все процессы большого вместилища и гигантские энергетические взаимодействия в некотором смысле исчезли, стушевались, стали некими абстракциями. Конкретные факты не согласны с этими моделями. И, следовательно, они не являются определяющими, ведущими, потому что 1) наука ХХ в. установила, что Абсолютного времени нет, не существует как научного факта, оно существует как философское рассуждение старой метафизики, более того, имеет истоком религиозную идею Ньютона; 2) дление существует как научное явление грандиозного масштаба, на которое наука прежняя не обращала внимания. Ничего не зная о геологической древности жизни, философия Бергсона зато установила зависимость времени от жизненного процесса. Вернадский, относясь к времени не как к философскому, но как к реальному явлению, инициируемому размножением организмов, устанавливает его внутреннее строение как научного понятия. В таком случае научная логика требует сделать вывод: биологическое время длится столько, сколько существует жизнь на Земле, не принимая в расчет резко противоречащие этому выводу теоретические и гипотетические представления о Большой Вселенной и о "происхождении жизни на Земле". В таком случае биологическое дление устанавливается по геологическому счету времени, выраженному в годах. А оно продолжается, как установлено в геохронологии, первые миллиарды лет. Таковы эмпирические факты".

Стремление только к "эмпирическим фактам" или фактомания привела автора монографии к познавательной (гносеологической) путанице и противоречивому самоотрицанию: отвержение "Абсолютного времени" противостоит признанию "универсального времени"; время не может быть инициатором размножения организмов, ибо размножение есть индикатор вечности, но не времени; понятие "дление" даётся в усиленном всеобщем порядке, что вполне адекватизируется с абсолютизмом Ньютона. Фактомания советского аналитика или эмпиризация времени застило ему творческий свет, исходящий из брызжущей мыслями персоны великого русского учёного. В столь усечённом кругозоре остаётся невидимым наивысшая трагедия всей постигающей эпопеи Вернадского: проблема геологического времени.

Только Вернадский с присущим ему скрупулёзностью наблюдения и филигранностью мышления мог разглядеть в объекте своего исследования - живой жизни огромную бездну, которая скрывается за предметом, так хорошо известном, по крайней мере, вызывающим неувядаемый интерес, - временем. Точнее эта бездна носит название геологическое время: ни абсолютистское время Ньютона, ни релятивистское время Эйнштейна, ни биологическое время Бергсона одинаково не приемлемы для геологического времени геологического континуума Вернадского. Интеллектуальные порывы Вернадского, круто замешанные на интуиционных созерцаниях, постоянно опережали общий познавательный уровень академической науки его времени, а насколько этот же уровень отстал от мыслительного напора учёного и спустя шесть десятилетий после его смерти, можно без труда удостовериться из завершающего резюме аналитической монографии Г.П.Аксёнова. Автор заключает: "Вернадский фактически создал учение о биологической природе времени-пространства. Его опорные, главные черты суть следующие: 1.На основе эмпирического обобщения космической роли живого вещества, реализующегося в форме биосферы как геологической оболочки планеты, он выдвигает в 1929 г. обобщение о том, что время имеет биологическую природу. По всей видимости, Вернадский был первым в науке, кто ввел термин биологическое время. 2.На основе биогеохимического эмпирического обобщения о вечности, непроисходимости жизни из инертного вещества Вернадский тогда же выдвигает положение о том, что биологическое время является фоном длительности для всей Вселенной. Следовательно, все остальные времена, которые мы выделяем в качестве удобных обозначений длительностей в разных науках, как-то - историческое, геологическое, космическое, - охватываются длительностью биологического времени. 3.Биологическое время, по всей видимости, одно. Исходя из двух основных процессов в мире - бренности атомов и бренности биологических объектов, Вернадский делает важнейший вывод о стирании грани между психологическим и физическим временем. Психологическое время Бергсона Вернадский понимает как биологическое время, что уже делал сам Бергсон в трактате "Творческая эволюция", не вводя определения "биологическое", но подразумевая его. 4.На основе историко-научного анализа достижений описательного естествознания Вернадский сделал еще один вывод, что на рубеже XIX-XX вв. и независимо от теории относительности было создано понятие неразделимого пространства-времени. Его Вернадский считает соответственно, биологическим пространством-временем и неоднократно подчеркивает, что все свойства времени имеют аналоги в свойствах пространства и обратно. Только в целях изучения мы можем разделять то, что в природе существует связно"

Классическая геология скрывает в себе самое большое аналитическое чудо постигающего человеческого духа: относительную геохронологическую шкалу, процедуру, посредством которой человек заставил говорить умершее время. Человек без страха погружается в глубины древности, от воображения которых можно сойти с ума, но человек, напротив, получает основания гордиться своим умом. Фрагменты, детали и термины геохронологической таблицы проникли во все разделы гуманитарных наук, и даже, правда, изредка, в сферу точных знаний. Архейская эра, юрская система, девонская эпоха, ледниковый период употребляются повсеместно не просто для стилистического украшения, а как знаки, обозначающие специфический отрезок времени.

Вся человеческая жизнь, вся человеческая цивилизация и весь технический прогресс обусловлены, порождены и зависимы от астрономического источника времени и абсолютного космического положения Земли. Геохронологическая шкала относительного геологического времени является коллективным созданием, и все творцы шкалы не задумывались над тем, что они созидают время, природа которого контрастно отстоит от природы мирового времени, и тем самым непроизвольно расширяют трещину в фундаменте абсолютистского ньютоновского времени классической картины мира. Время геохронологической шкалы обладают относительной природой, тобто оно исчисляется по отношению друг к другу: к примеру, время девонской эпохи обладает внутренними признаками, каких лишена силурийская эпоха. Это означает, что эмпирическая реальность (по И.Канту) относительной геохронологической таблицы исходит из имманентно-внутренней сферы явления геологического (планетарного) мира. Вернадский первый разрушил главную негласную заповедь классической геологии, которая гласит, что геология кончается там, где начинается человек. Вернадский провозгласил человека геологической силой, и уже только этим, не говоря о многом другом, разметал все крепостные валы между геологией и миром человека. Объединяя и опосредуя мысли вольнодумцев (Л. де Бюффон, К.Шухерт, А.П.Павлов), которых не признавали в геологии и естествознании классической науки, Вернадский сетует, "...что человеческая культура в её историческом развитии до сих пор не сознаётся как естественноисторическое проявление жизни на нашей планете, и то видное всем и бросающееся в глаза изменение лика Земли, которое сейчас производится человеком, не учитывается как одно из проявлений геологической истории Земли, того же самого в основе своей характера, как явление денудации, горообразования или выветривания. Изменённая культурой земная поверхность не есть что-то чужое природе и в ней наносное, но есть естественное и неизбежное проявление жизни как природного процесса" (1978, с.46). Это означает, что человек, человечество и человеческая культура включаются в состав геологического континуума Вернадского. И здесь воочию выступает глубочайшее противоречие, которое видел и осознавал только один Вернадский.

Мировое время по роду своей природы и происхождению является астрономическим и абсолютным, и в отличие от относительной геохронологии абсолютное астрономическое время требует независимого внешнего наблюдателя (часы). Это главная особенность астрономического времени означает, что обусловленное им мировое время есть особая эмпирическая реальность (по И.Канту), отличной от аналогичной эмпирической реальности относительной геохронологии. Следовательно, принципиальное отличие между относительным и абсолютным временами содержится в летоисчислении, обусловленном разными системами отсчёта - внутренней в относительной шкале и внешней - в абсолютной. Классическая идеология приложила всю свою мощь, дабы внедрить в человеческое сознание пифагорову магию чисел: число почитается эталоном точности, точным полагается всё исчисленное, вычисленное, подсчитанное, а потому точное время обязательно должно быть числовым, и внешнеотсчётная шкала астрономического времени непременно предполагает цифровую основу. Таким образом, в антропогене (в относительном летоисчислении), а правильнее сказать, в голоцене, вместе с человеком в живую жизнь планеты внедрилось качественно новое время, вобравшее в себя все достоинства и достижения классической науки; внешнеотсчётное астрономическое время суть несущая колонна классического мироздания.

Человек настолько свыкся со своим астрономическим временем, что не только не замечает неудобств, связанных с этой системой, но даже борется с тем, что угрожает его вековечной привычке, давно ставшей нормой жизни. Между тем астрономическое время является чуждым человеческой жизни, а вся система астрономического летоисчисления имеет для человека условный и вспомогательный характер, ибо трансцендентальная идеальность (по И.Канту) человеческого существования всегда расположена внутри человека, но не в космическом просторе. Тогда как в действительности человек даже свой возраст, тобто длительность жизни, выражает в астрономических единицах (годах), "уточнённых" математическими знаками (числами). Расхожая истина гласит: человеку столько лет, на сколько он выглядит. Стало быть, значение имеет не зафиксированный документальный возраст, а общее самочувствие, вид человека. Первые с этим противоречием разобрались женщины: они отвергли внешнеотсчётный показатель возрастания и стали показывать свой вид, как выразитель настоящего возраста; заберите у женщин зеркало и человечество лишится деторождения.

Вернадский единственный разглядел в этой, казалось бы, обыденной и тривиальной житейской ситуации проблемное поле и прочувствовал остроту сложных отношений. С позиции классического мировоззрения в ойкумене (населённой человеком части Земли), предназначенной Вернадским для парадигмы жизни (биосфере, геохимической действительности, геологическом континууме), наличествует разорванное противоречиями, треснутое и неоднозначное, время, которое не может войти в основополагающую связку время-пространство. Астрономическое или классическое мировое время противостоит, с одной стороны, человеку, который является геологической силой, а, с другой стороны, не сообразуется с относительным временем геологического прошлого, тобто вступает в противоречие с геологической историей.

Легенда о "разорванном", "испорченном" времени бытует только в русской духовной (идеалистической) философии, и её автор, великий русский философ Н.А.Бердяев, не называя это время "астрономическим", вещает: "Время нашей мировой действительности, время нашего мирового эона, есть время разорванное; оно есть время дурное, заключающее в себе злое, смертоносное начало, время не цельное, разбитое на прошлое, настоящее и будущее...Время не только разорвано на части, но одна часть его восстаёт против другой. Будущее восстаёт на прошлое, прошлое борется против истребительного начала будущего. Исторический процесс во времени есть постоянная трагическая и мучительная борьба этих растерзанных частей времени - будущего и прошлого...Разрыв между прошлым и будущем есть основная болезнь, основной дефект, основное зло времени нашей мировой действительности. Если признать существование только злого и больного времени, в котором прошлое и будущее разорваны, то нельзя было бы опознать и признать существование подлинной, реальной исторической действительности, которая свершилась бы в каком-то настоящем, целостном, подлинном и реальном, не разорванном и не смертоносном времени, свершилась бы во времени, несущем жизнь, а не смерть" Резюме Бердяева: "...что мы живём в историческом, больном времени, во времени разорванном, что это есть не что иное, как отражение разорванности нашего бытия, не вмещающего цельности" (1990, с.с.55,57; выделено мною - Г.Г.). В этом заключении ясно сказано о недостаточности классического бытия нашего времени, и в своей исторической концепции Бердяев ставит глобальную историческую триаду - прошлое-настоящее-будущее.

Вернадский же подходит к проблеме с научной стороны, и он прекрасно понимает, что первопричина таких противоречий вовсе не во времени, как таковом, а в операции познания времени в науке; отрицание заложено в средствах исчисления или измерения времени - во внешнеотсчётной шкале, порочно не само время, а измерительная линейка, посредством которой время отображается в научном сознании. Интуиция говорит Вернадскому, что числа вовсе не служат эталоном точности и они недостоверны так же, как всё классическое познание. Это обстоятельство блестяще, как и все свои сентенции, высказал А.Бергсон: "Не будем забывать о том, сколько искусственного в математической форме физического закона и, следовательно, в нашем научном познании. Наши единицы измерения условны и, если можно так выразиться, - чужды намерениям природы: как можно допустить, чтобы природа относила все свойства теплоты к расширениям одной и той же массы ртути или к изменениям давления одной и той же массы воздуха, заключенного в постоянном объеме? Но этого недостаточно. Измерение вообще есть операция чисто человеческая, предполагающая, что один предмет реально или мысленно накладывается на другой известное число раз. Природа не думала о таком наложении. Она не измеряет и не считает. А между тем физика считает, измеряет, устанавливает отношения между "количественными" изменениями, чтобы получить законы, и это ей удается". Но Бергсон только поставил проблему, как всегда, непринуждённо проникая в отрицательное знание, а Вернадский искал решение, искал то эндогенное геологическое явление, которое единственно могло исполнять миссию трансцендентальной идеальности времени в геологическом континууме

Это решение явилось в науку в лице открытия радиоактивности А.Беккереем (1896), а точнее, таким решением его признавал В.И.Вернадский, тогда как все иные исследователи, не исключая первооткрывателя, не обратили внимания на эту сторону, а в устах Вернадского воспринимали его как нечто экзотическое, непотребное. Вернадский уверенно заявил: "В радиоактивной изменчивости атомов мы владеем абсолютным в нашей Солнечной системе эталоном времени, совершенно независимым от астрономических явлений. При её посредстве мы приходим к естественному эталону времени" (1997, с.145). Самопроизвольный, тобто независимый от внешних причин, радиоактивный распад атомных ядер полностью принадлежит имманентной собственности вещества, и два эти качества - внешняя независимость и эндогенная природа - делают радиоактивность той трансцендентальной идеальностью, которая способна выполнять обязанности геологического времени, вкупе с его измерением. Но при этом совершенно необходимо соблюдение условия того, что радиоактивность имеет место во всех атомах геохимической действительности биосферы, тобто планета Земля способна генерировать химические элементы, из которых она состоит. Вернадский ни на иоту времени не сомневался в этом: "Сейчас ясно, что в эоны времени планета - наша Земля - из одного химического состава радиоактивным распадом превращается в новое химическое тело, в корне изменённая в своём составе - можно сказать, обновлённая. Процесс перехода закономерный, количественно учитываемый и его исследование, мне кажется, должно привести нас к пониманию периодической системы Менделеева. Опираясь на это великое эмпирическое обобщение, мы можем здесь с уверенностью идти в будущее" (1939).

Происхождение атомов на Земле стало самой болезненной проблемой, которая отстранила теоретические размышления Вернадского от идеологического поля большой науки, продолжающей испытывать принципы, правила и приёмы классической картины мира, хотя её фундаментальные основы были уже изрядно расшатаны. По своей сути, открытие радиоактивного распада в атомном мире явилось следующим после "золотого десятилетия" ударом по всей конструкции классического мироздания. Однако академическая наука обезопасила себя тем, что явление радиоактивности было ограничено малой группой так называемых "радиоактивных элементов", а на земном возникновении атомов было поставлено жесткое taby. Математические расчёты точных наук доказывают, что реакции ядерного распада сопровождаются выделением такого количества тепловой энергии, что планета Земля должна расплавиться. Генезис атомов, ядер и изотопов во Вселенной обязан Большому Взрыву, и термоядерные реакции их превращения могут происходить только в условиях звёздных систем, аналогичных нашей Солнечной Системе, а при планетарных режимах правомерны лишь миграционные перемещения атомов, но отнюдь не размножение, а тем более, переход одного химического элемента (атома) в другой. Это легковесное taby, больше тенденциозное, чем когнитивное, существует в академической науке по сию пору, невзирая на обилие прямых и косвенных данных во всех отраслях естествознания, доказывающих обратное. Во всяком случае, Вернадский в своих изысках не придаёт данному запрету серьёзного значения. Этот случай являет собой прекрасную иллюстрацию к наблюдению, сделанному Томасом Куном: "...чего учёные никогда не делают, сталкиваясь даже с сильными и продолжительными аномалиями: хотя они могут с этого момента постепенно терять доверие к прежним теориям и затем задумываться об альтернативных для выхода из кризиса, тем не менее, они никогда не отказываются от парадигмы, которая ввергла их в кризис" (1977).

Вернадский не принадлежит к такому разряду учёных и мыслительный консерватизм для него органически чужд. Мысль учёного насыщена до предела, если у этого организма существует предел, и направлена она на то, что не может быть достигнуто в классическом мировоззрении в принципе: на получение шкалы исчисления геологического времени в геологическом континууме или в биосфере. Вернадский ввёл человека в геологию, но его интуиция говорит, что относительная геохронология, достаточная для дочеловеческого геологического прошлого, не может иметь себя жезлом истории в геологии, где ведущей выступает человеческая воля. Другими словами, относительная геохронология есть время живой жизни в дочеловеческий период, но каково геологическое время того периода, где человек берёт на себя роль геологического производителя на планете, и как биосфера переходит в ноосферу? В таких контурах можно предположить облик проблемы, которую Вернадский поставил перед русским естествознанием, а на глубинном срезе и перед философией. Однако данная дилемма особенна в том плане, что она является задачей одного исследователя, единого постигающего ума, и никого, кроме Вернадского, она в науке не интересовала.

Интуиция геологического времени захватила Вернадского полностью, но он не понимает её, тобто не знает как её онаучить, и потому размышления учёного на эту тему перенасыщены сомнениями, метаниями, внутренними противоречиями, колебаниями, терзаниями и дерзаниями, "идёт подземная работа мысли, - пишет Вернадский в дневник, - временами прожигающая". Кто сказал, что только художественное вдохновение сопровождается страданиями человеческой души? Это неправда: постигающий дух учёного страдает постоянно и неимоверно. Вся обширная эпистолярия Вернадского, помимо выступлений, докладов и научных текстов, глаголет только о работе мысли и мышлении. Проблему исчисления геологического времени учёный рассматривает со всех сторон, подверженных анализу, - он даже изобрёл единицу геологического времени - "декамириаду", и увлёкся числовой комбинаторикой, хотя знал (и уже не интуитивно), что для геологического времени не может быть действенна никакая числовая шкала; число как мерило точности осталось в классическом мире вместе с евклидовой геометрией. Вернадский самолично не может онаучить свою интуицию времени геохимической действительности, и он изобретает коллективный орган для решения проблемы: Вернадский открывает Радиевый институт (1922), где изучается совокупность элементов, в которых радиоактивность проявляется наиболее открыто, и которые, таким образом, служат доступным материалом для опознания естественного эталона времени.

Появление Радиевого института должно значиться как знаменательная веха в истории русской науки, ибо он предназначался для самой актуальной проблемы естествознания и занимал место флагмана русской геологии. Здесь всё вращалось, в познавательной плоскости, вокруг того, что К.Шухерт называл особенной "психозойской эрой" в геологической истории, а А.П.Павлов - "антропологической эрой"; шло исследование вопроса соответствия времени доголоценового (дочеловеческого) периода в относительном летоисчислении и века голоценовой (человеческой) живой жизни; в более широком контексте проблема ставилась как соотношение времени биосферы прошлого и времени ноосферы будущего, а точнее, ноосферной части биосферы. Наивно думать, что такая глобальная проблема может быть решена одномоментно и под эгидой одного творца, - совсем наоборот: история свидетельствует, что крах великих и глобальных идей обязан, обычно, поспешному решению под самодержавным руководством. Вернадский велик уже тем, что поставил саму проблему и создал научный орган для её исследования, но великий учёный оставил ещё и программу этого исследования, исполняя тем свою обязанность лидера русской науки. И эту программу следует оценивать как научное наследство, мыслительный завет гениального творца научных ценностей.

Однако ни самим учёным (по крайней мере, в опубликованных текстах), ни его последователями, ни, тем более, аналитиками-вернадсковедами не выделялась и не обозначалась особо эта "программа-завет", и опубликована она была как финишная часть трактата "Очерки геохимии" в качестве обычных для Вернадского научных сентенций. Вернадский прорицал: "В геохимии радиоактивных элементов следующие новые области новых эмпирических фактов и связанных с ними эмпирических обобщений сейчас возникают. Их ещё нет, но они зарождаются. Это, во-первых. Точное изучение геологического времени, пользуясь недвижным (случайным в том смысле, что он причинно не связан ни с каким явлением, характерным для солнечной системы) эталоном времени. Необходимо разложить кажущееся нам цельным разнообразие мира на реально существующую мозаичную по времени его структуру. Надо геологическое время выразить в неподвижных числовых единицах и установить его проявление в земной коре. Задача огромная: надо собрать миллионы неизвестных фактов и их обобщить. И, во-вторых, надо создать радиоактивную карту земной коры на фоне геологической карты. Надо выразить её как в количественном учёте рассеяния и концентраций радиоактивных атомов, так и в том тепловом эффекте, какой они производят своими сгущениями и разрежениями. Эта задача ещё большая и совсем не затронутая. Впервые в прошлом году становится на этот путь наш Радиевый институт. И, наконец, задача ещё большая, большая по количеству необходимых для этого, совсем отсутствующих, фактов и потребного для этого научного опыта. Надо количественно учесть то изменение, которое на фоне геологического времени производится a-излучениями, g- и b- лучами в химических равновесиях нашей планеты - в её поверхностных оболочках прежде всего. Надо найти и познать радиохимию планеты, часть новой области геологии - радиогеологию. Здесь, вероятно, ключ решения многих основных геологических проблем. Только став прочно в этих новых областях фактов, геохимия подойдёт к выявлению "законов" земной коры и сможет проникнуть за её пределы" (1983, с.340).

В этом возвещении не следует искать слабых или сильных сторон, внутренних противоречий, верность традициям или подчинение старине, - оно составило эпоху в русской науке уже тем, что оно есть и есть как сформулированное научное направление. Самое главное случилось в том, что наука, не только советская, но и мировая наука, пренебрегла глубокомыслием Вернадского и свернула на совершенно другое направление - создание атомного оружия. Радиоактивные элементы наука стала использовать не для целей поисков естественного эталона времени, а для разрушения внутренней структуры атома и получения атомной энергии, дабы эту жизнь атома насильственно использовать для жизни (или против жизни) человека. Радиевый институт, бывший при жизни Вернадского на острие научного прогресса, после смерти своего основателя превратился в заурядное вузовское заведение. Не понимая и не принимая сути научных устремлений Вернадского, советские геохимики восприняли буквально экстатическое суждение Вернадского - "Надо геологическое время выразить в неподвижных числовых единицах...", которое требуется лишь как начальное средство эмпирической констатации, и стали внедрять в биосферу каноны абсолютной (ядерной) геохронологии, базирующейся на внешнеотсчётной числовой шкале. Радиевый институт стал во главе необычайно развившегося в советской геологии течения (или метода) абсолютного геологического возраста, который даже средством летоисчисления нельзя назвать, ибо он применим далеко не во всех геологических явлениях, а там, где он применяется, непозволительно часты случаи ляпсусов, противоречий и даже фальсификации явлений. Числовые показатели стали вводиться в относительную геохронологическую таблицу, провоцируя появление ненужных и чуждых параметров "начала" и "конца".

Уже говорилось, что философичность и историчность есть генеральные черты того научного мышления, которое посеял в русской науке академик В.И.Вернадский. Его теория биосферы представляет собой первое произведение русской либеральной науки, хотя в этом плане эпопея Вернадского авторски не обработана и, прежде всего, с философской стороны. Философия биосферы отсутствует в творении великого учёного только как законченная философская система в принятой академической форме. Тогда как сущностная содержательность науки Вернадского источает творческий философский дух. Этот творческий метод знаменателен тем, что Вернадский был в курсе, как он выражался, "истории философского мышления", и потому живо интересовался современной ему академической философией. Контакт Вернадского с Анри Бергсоном красноречивое тому подтверждение. И как бы Г.П.Аксёнов не старался сузить философскую составляющую творчества Вернадского, несомненно, что размер философичности учёного был таков, что он вполне уяснял себе те драматические коллизии, которые происходили на философском фронте в первой половине ХХ века, и очевидцем которых он был.

Поскольку философия входила в качестве непременной составной части творческой методологии Вернадского, то он не мог пройти мимо обрушения философской мысли, происшедшей в Европе и России, когда русская идеалистическая философия была подавлена большевистской философией, а величественное европейское мудролюбие привело к появлению фашистской идеологии. Впоследствии большевизм и фашизм были разрушены до основания и потерпели крах именно как определённые идеологические (равно, философские) догмы, и Вернадский, опять-таки как ведущий лидер русской науки, не мог не быть озабочен воздействием такой философии на пестуемый им эмбрион русской либеральной науки. Великий учёный выступил с заявлением: "Признавая, конечно, глубочайшее значение философии в жизни человечества и посвятив несколько лет ее изучению, автор пришел в своем жизненном пути, в конце концов, к заключению, что в данный исторический момент философия в обсуждении научных вопросов не может иметь примата над наукой. Круг его интересов и знаний определенно лежит в научной, а не философской области. Он склоняется к философскому скептицизму и не считает для себя возможным делать философские выводы из своей научной работы. Но не может быть поставлена грань пытливости разума. Философская оценка всей научной работы - и биогеохимической в том числе - будет происходить. Автор думает, что она приведет к созданию новой философии, которая неизбежно явится следствием происходящего, небывалого раньше в истории, научного движения. Но философ не может в данный момент указывать путь ученому с пользой для последнего; он неизбежно должен в наше время занимать второе место для научного понимания происходящего. Философия важна и ценна, но не она сейчас ведет человечество в научной области" (1992, с.266). Эти слова были произнесены не столько учёным-профессионалом, сколько мыслителем, мыслящим по-философски широко, высоко и глубоко, а потому имеющим моральное право критически оценивать философский уровень современного ему знания.

Философский скептицизм Вернадского включают в себя, понятно, в виде апокрифического смысла, отвержение советской философии воинствующего материализма, сотворившей так называемую "пролетарскую науку", бывшую повседневной практикой советской науки во времена Вернадского. Ректор Коммунистической Академии (центрального органа пролетарской науки) М.Н.Покровский громогласно провозгласил в 1932 году: "Пролетариат имеет все данные, чтобы забрать науку в свои руки, он должен забрать, ибо без неё он не произведёт социальной революции, не осуществит социалистического хозяйства". Воззрение Вернадского не могло брать за образец подобный стиль мышления, но высказать вслух своего отвержения не могло. Наука Вернадского "не производила социальной революции", а имела целью научную истину, и семена русской либеральной науки, посеянных Вернадским, дали всходы в трёх (из достоверно известных на данный момент) случаях: пульсационной геологии Н.Е.Мартьянова, генетической селекции Н.И.Вавилова и теории геохимического ландшафта Б.Б.Полынова. В противовес пролетариат продемонстрировал свои средства, посредством которых он "забирает науку в свои руки": Н.Е.Мартьянов в 1949 году был приговорён к расстрелу, заменённому на 10 лет каторги, за антисоветскую деятельность; академик Н.И.Вавилов в 1943 году был умерщвлён в саратовской тюрьме за борьбу с пролетарской наукой; академик Б.Б.Полынов в 1938 году был подвергнут тюремному заключению за шпионскую деятельность в пользу английской разведки. Ни одно из этих учений не было доведено до полного завершения, но каждое из них сильно могучей когнитивной перспективой. Схолия к Вернадскому не может обойтись без упоминания хотя бы в конспективно-контурном виде основных положений этих инноваций.

Основной труд Н.Е.Мартьянова "Размышления о пульсациях Земли", над которым автор трудился и в условиях ГУЛАГа, вышел в свет в 2003 году после его смерти и четвертьвековых хлопотаний. Идея пульсаций появилась в классической геологии задолго до Мартьянова в образе гипотезы, а точнее, в форме полуфантастического допущения, одного из многих, свойственных современной геологии. Из идеи пульсации Мартьянов сделал идеал эмпирической геологии, а из идеала создал идеологию теоретической геологии, самостоятельно вложив в пульсации дух интуиции Вернадского о взаимопроникновении крайностей и о принципе "время изменяется во времени". Однако Мартьянов представил в пульсационном освещении только одну, самую простую, модификацию геологического комплекса движений земного вещества, а именно: геомеханическую (геотектоническую), оставив будущим исследователям магматическую, осадочную и метаморфическую разновидности.

Мартьянов первый законодательно ввёл интуицию в кодекс научного мышления в качестве способа познания, и определил: "научная интуиция, как атрибут познания, есть чувственное восприятие диалектики природы" (2003, с.35). Взгляд Мартьянова на сущность и характер классической (физической, ньютоновской) научной картины мира не только идентичен тому пониманию, что высказывает Вернадский, - это суть одно мировоззрение. У Мартьянова сказано: "Физика оказывает огромное влияние на все разделы естествознания, принося в них, однако, не только результаты своих открытий, но и свой феноменологический образ мышления. Это влияние физики привело к тому, что в естествознании были приняты физические аксиомы о том, что в физической лаборатории можно исследовать все без исключения природные процессы. Что законы физики имеют всеобъемлющее значение - то есть, что они действуют одинаково как в лаборатории, так и в космосе. И поэтому за пределами тех сил, которые обнаружены физикой, не может существовать никаких иных сил" (2003, с.37). Этим самым Мартьянов под корень срезал господство властелина земных недр - физические параметры "давление" и "температуры", так называемых РТ-условий. Пульсационные движения земного вещества, по Мартьянову, не вызываются внешними РТ-условиями, а прямо напротив, порождают эти условия как свою энтропию.

Блестящие новации Мартьянова непосредственно подводят к качественно новому представлению о геологическом времени, именно в том контексте, какой Вернадский опосредовал из своей интуиции. На этом пункте оборвалось исследование Н.Е.Мартьянова, и те главнейшие свойства геологического времени, которые способны онаучить интуицию Вернадского, остались нераскрытым смыслом в сочинении Мартьянова. Самостоятельное осмысление суждений великого геолога дают следующие результаты: 1. Первое главнейшее свойство геологического времени: геологическое время не теряет себя в геологической летописи (антитезис дарвиновского тезиса о "неполноте геологической летописи"); 2. Второе главнейшее свойство геологического времени: геологическое время неповторимо и необратимо (антитезис классическому принципу "или-или" и правилу круговращения); 3. Третье важнейшее свойство геологического времени: геологическое время неоднородно и анизотропно (обоснование динамического принципа "время изменяется во времени", который, в свою очередь, отвергает палеонтологическую летопись, как основу относительной геохронологии)

И, наконец, Мартьянов первый и единственный из геологов задался вопросом: что есть геологический факт, а, дав на него ответ, тем самым заложил основы философии геологии. В совокупности это всё означает, что в лице Н.Е.Мартьянова русская геология обрела истинного творца, способного реформировать классическую геологию Чарлза Лайеля, бесконечно отставшую от творческого горизонта Вернадского. Но советская геология, окостеневшая под двойным игом классических (физико-механико-химических) канонов и догматической философии, не дала Мартьянову возможности для обновления науки, и даже редакционная коллегия, издавшая труд Мартьянова, не видит в нём реформирующей тенденции. Тем не менее, сибирский геолог Н.Е.Мартьянов останется в истории русской науки как основатель геологической отрасли русской либеральной науки - пульсационной геологии.

В своём трактате "Живое вещество" Вернадский немало времени и места отвёл выделению генетической селекции, как особому феномену деятельности человека в природе, или как "геохимической работы культурного человечества". В частности, он пишет: "Человек создаёт, как мы видели, и половые разности, например, в стаде коров или овец, плантациях женских финиковых пальм и т.п. Но он не только создаёт расы, аналогичные видам, и способствует их внедрению в природу и покрывает ими значительные площади земной поверхности. Он создаёт и более сложные формы их смешений, ранее неизвестные в природе, - новые органические смеси. Такой формой являются, например, характерные насаждения плодовых деревьев, привитых к подвидам другого вида. Сейчас мы имеем многие тысячи квадратных километров земной поверхности, покрытых плодовыми садами, где растут деревья сложного характера - их корневая система и начало ствола принадлежит одному виду, тогда как остальная часть дерева принадлежит другому виду или другой расе. Эта сложная система, которую нельзя назвать симбиозом и которая поддерживается в природе только постоянным приложением человеческого труда, т.е. внешней энергией, не является симбиозом, а совершенно особой формой живой материи, которая без вмешательства человека в ней не существует" (1978, с.50).

Вернадский, по сути дела, производит конспектирование положений генетической селекции академика Н.И.Вавилова, но в его сочинении нет упоминания имени Вавилова, что не может не показаться странным. А разгадка проста: редакционная коллегия издания 1978 года изъяла имя Н.И.Вавилова из текста Вернадского, ибо на тот момент Вавилов числился врагом пролетарской науки. Этот красноречивый жест показателен не столько с научно-познавательной, сколько морально-нравственной стороны. Г.А.Савиной, посвятившей отношениям В.И.Вернадского и Н.И.Вавилова специальную публикацию, написаны хорошие слова: "Вернадский раньше других понял и оценил значение работ Вавилова, но у него, так же, как и у Вавилова, было преимущество перед остальными - преимущество мыслителя...Не только творческая ненасытность (макрокосм идей Вернадского и "вселенский" азарт Вавилова) роднила этих двух учёных, которые не были похожи ни по складу ума, ни по темпераменту, ни по манере научного творчества; их сближал тот не часто встречающийся даже в большой науке масштаб, который как бы стирает грань между чертами характера человека, его талантом, трудолюбием, гражданской и просто жизненной позицией и уводит в ту область цельного восприятия личности, где слово "гений" не кажется заведомо гиперболой" (1995, с.8-9). Та же Савина свидетельствует, что знакомство Вернадского с Вавиловым состоялось ещё в студенческие годы последнего, и с тех пор Вернадский не переставал интересоваться и вникать в научное творчество своего молодого коллеги, содействуя и поддерживая его. Так что Вернадский никак не мог пропустить имя Вавилова в своей эпохальной работе и интерес Вернадского к исследованиям Вавилова носил далеко не праздный характер.

В шуме эйфории, которая была вызвана открытием Ч.Дарвина естественного отбора, осталось несколько в тени то, что великий английский натуралист говорил и о другом роде отбора - искусственном. Русское течение дарвинизма отличалось от европейского дарвинизма помимо прочего и тем, что придавало искусственному отбору самостоятельное значение, и создало в своём лоне особую дисциплину - генетическую селекцию. Великий русский дарвинист И.И.Шмальгаузен объяснял: "Разница между искусственным отбором и естественным, главным образом, в том, что последний всегда направлен к достижению наилучших условий для жизни данного вида организмов, а искусственный отбор направлен к достижению максимальной продуктивности соответственно требованиям человека, хотя бы это происходило и вопреки интересам организмов" и продолжает разъясняя: "Естественный отбор получает поэтому в условиях культуры новое направление, которое соответствует этим условиям. Процесс адаптации продолжается, но он определяется теперь не природной обстановкой, а той обстановкой, которая создаётся человеком" (1983, с.с.346,347).

Академик Н.И.Вавилов был гением генетической селекции, - отрасли, которая удовлетворяет потребности человека в природе. Вавилов, неся в целевой установке генетической селекции верховенство человека в живой жизни, следовал в биосферном русле Вернадского. Назревали условия, при которых приоритет отбора в природе должен перейти от естественной формы к искусственной, и первый шаг к этому был сделан законом гомологических рядов Н.И.Вавилова. Беспрецедентная в истории науки коллекция культурных видов злаков и растений, как говорил, Вернадский, "культурная раса", собранная Вавиловым во всех странах планеты представляет собой мощнейшую эмпирическую базу, аналогичную эмпирической базе теории биосферы Вернадского и теории естественного отбора Дарвина. Таким образом, с развитием генетической селекции создаётся ситуация, при которой биология Дарвина должна уступить место биологии Вавилова. Но этого не произошло в силу известных обстоятельств. Поэтому учение генетической селекции Вавилова, таящее в себе онтологическую ось русской либеральной науки, осталось нереализованным и незавершённым.

Философский разрез генетической селекции, естественно, имеет в своём эпицентре человеческий фактор, но с той отличительной особенностью, что данный фактор осуществляет свою руководящую роль во всех аспектах. Генетическая селекция производится человеком, во имя человека (духовно) и с пользой для человека (материально). Это обстоятельство служит исходной причиной того, что технологические формы генетической селекции - растениеводство и животноводство, формально входя в состав научно-технической революции (НТР) современности, принципиально отличается от индустриальной формации - центра НТР отсутствием материальных отходов. Следовательно, хозяйствование генетической селекции является безотходным производством, а именно безотходное производство, по единодушному мнению технологов и экологов, является единственной панацеей от экологического бедствия - результата НТР.

Бешеная деятельность академика Н.И.Вавилова на ниве генетической селекции спонтанно катилась к вызреванию специфического воззрения, но Вавилов не успел сформулировать собственную генетическую концепцию. Как раз это обстоятельство привлекло внимание Вернадского, ибо, может быть, он единственный понимал, что генетическая селекция Вавилова кардинально реформирует научное отношение человека к природе и место человека в природе (тобто, в геохимической действительности). На базе представлений вавиловской генетики проступает основное направление прогресса органической жизни: охранение и усовершенствование способов размножения, именно как средства, осуществляющего миссию вечности жизни. Размножение, являющееся как способ воспроизводства самого себя, тобто сотворение вечности, укладывается в природе в определённую эволюционную цепочку: открытосеменной способ (массовое производство семян и икринок) следует к покрытосеменному способу (цветковые растения), а затем к яйцекладущим организмам, где плод (зародыш) защищается твёрдым покрытием, и, наконец, к высшим млекопитающим, где плод, помещённый во внутрь материнского тела, охранён наиболее надёжно. При таком понимании рушится та традиционная суть живой жизни в животном царстве, которую академическая биология выставляет в форме императива трофической (пищевой) функции и согласно которой животный мир делится на хищников и жертв. По логике невысказанных, но предусматриваемых Вернадским и Вавиловым, упований главное назначение органической жизни отнюдь не в трофической оргии, а в размножении и заботе о потомстве. В словаре В.Даля сказано, что хищник есть "похищатель, тать, вор, грабитель, взяточник и неправедный стяжатель", и в соответствии с чаяниями Вернадского и Вавилова в природе нет хищников и жертв, а хищники и жертвы есть в обществе, - и это люди.

Пульсационная геология Мартьянова есть проблеск познания русской либеральной науки в геологическом, тобто косном, мире, а генетическая селекция Вавилова суть то же самое в биологическом, то есть живом, мире. В соответствии с триадизмом науки Вернадского (косное вещество-биокосное вещество-живое вещество) русская либеральная наука наследует и константу третьей реальности, и на этом поприще проявляет себя наиболее интригующая концепция в русском естествознании - теория геохимического ландшафта академика Б.Б.Полынова. По сути дела, эта последняя является оригинальной разработкой общих суждений В.И.Вернадского и, следовательно, методологическая преамбула геохимического ландшафта Полынова гнездится в биосферных постижениях Вернадского. В трактате "Живое вещество" Вернадский указал: "Для того, чтобы учесть геохимический эффект скопления живого вещества, необходимо изучить геохимический эффект жизни в какой-нибудь естественной области земной коры, необходимо брать все живые однородные организмы, в нём находящиеся, из всех классов и групп организмов. Только химический анализ средней пробы так взятого сообщества организмов может иметь значение для учёта геохимических процессов. Конечно, для получения этого среднего числа мы можем, если это практически возможно, исходить из анализов его частей, подобно тому, как мы это делаем при учёте химического состава горной породы. Как ни трудна такая задача, она исполнима и, в общем, должна давать не менее точные результаты, чем химический анализ горной породы какого-нибудь горного массива" (1978, с.67). Концепция академика Б.Б.Полынова мало фигурирует в научно-исследовательских фолиантах и отчётах и не только по причине её незавершённости, а более всего в связи с её непонятностью и не признанием. Поэтому рассмотрение её в качестве реализации воззрения Вернадского в сфере русской либеральной науки нуждается в более детальном представлении.

В русском естествознании наряду с термином и понятием "биосфера", которые идеологически опосредуются теорией Вернадского, появился термин и понятие "ландшафт", где первоначально излагались взгляды, несозвучные воззрению Вернадского. Хотя формально "биосфера" и "ландшафт" обладают близкими понятийными потенциалами и осмысляют одну и ту же совокупность органического мира и окружающей среды, содержательно "ландшафт" включает в себя весь законодательный кодекс классической науки (адаптацию как динамический принцип, закон внешнего воздействия, борьбу за существование, абиогенез, взаимодействие экзогенных и эндогенных сил), который отвергается в биосфере Вернадского. Сама биосфера воспринимается в этом кодексе достаточно однозначно, как элемент оболочечного строения Земли и как носитель органической жизни (биосфера - "...земная оболочка, охваченная биологической жизнью, которая налагает на неё своеобразную геологическую и физико-химическую организованность" ("Философский энциклопедический словарь", 1997). Биосфера является тут стадией геологической истории и историческим фоном для ландшафтов, изучение которых вменяется в обязанность новой отрасли в естествознании - ландшафтоведении. Главный идеолог ландшафтоведения академик В.Н.Сукачёв вывел структурную ячейку ландшафта, названную им биогеоценозом, где частица гео является географическим индексом, и сама концепция получила в русском естествознании название географического ландшафта. Идеологической частью географического ландшафта служит отношение к роли человеческого фактора в ландшафтоведении, - В.Н.Сукачёв написал: "Большинство авторов, писавших о ландшафте, считало необходимым включить и человека с его хозяйственной деятельностью в состав ландшафта. Применительно к биогеоценозу это нецелесообразно, так как человек является не компонентом биогеоценоза, а лишь мощным фактором на него действующим и нередко коренным образом его переделывающим" (1972, с.235).

В игнорировании человеческого фактора в ландшафтной динамике заключена принципиальная позиция традиционного учения о географическом ландшафте, создаваемого в отечественной науке работами академиков В.Н.Сукачёва и Л.С.Берга и их школ. Здесь отражена последовательная реализация основного догмата материалистического гуманизма о господстве человека в природе: человек не является частью какого-либо биогеоценоза и, не подчиняясь его законам, познаёт эти законы с целью их изменения или подчинения своим потребностям. Поэтому он входит в природное сообщество (каким в данном случае является биогеоценоз) как внешняя сила, материализуя своё духовное превосходство в сотворении иного, неприродного, мира, тобто создания объектов и явлений, отсутствующих в природе и подавляющих природный порядок. Академик В.И.Вернадский не приемлет данную хищническую экспансию человечества, которая идёт в разрез с подлинной экспансией живой жизни в природе, и он нейтрализует эту, в целом, негативную, установку актом "третьей реальности". Точнее говоря, эта установка была уничтожена как установка триадизмом науки Вернадского; биокосная инстанция стала знаменем той биосферы, которую учёный видел своим авторским замыслом.

Биокосная часть триады Вернадского демонстрирует себя наилучшим образом в облике почвы - удивительнейшего продукта природы, обладающего уникальным свойством - плодородием. Раскрытием поразительных свойств почвы наука обязана гению В.В.Докучаева - великого учителя Вернадского. С проникновения в глубокую суть почвы, гениально поданной Докучаевым, который первый ввёл человек в природный почвенный процесс не как хищника - покорителя, а как действенного участника - производителя, начал Полынов свою реформаторскую деятельность Полынов проницательно отметил наиболее тонкую и самую ценную особенность почвы в лице биокосного актива геохимической действительности: "Почвообразовательный процесс при неизменности всех прочих факторов его может существенно изменить свой характер под влиянием только одного времени, причём в прямой функциональной зависимости от времени в этом случае будут находиться форма и состояние тех соединений почвы, которые являются продуктами превращения находящихся в материальной породе первичных минералов" (1956, с.45). Таким образом, почва под аналитическим взором Полынова превращается в функцию времени, но именно "реального времени натуралиста" Вернадского, и почва per se есть поле деятельности той операции, которая создаёт трансцендентальную идеальность геологического времени - процесса размножения и превращения атомов, который в физике был так неопрятно назван "радиоактивным распадом". Таким способом Полынов "опредметил" интуицию Вернадского о темпоральной сущности живой жизни, заложенной в биокосной инстанции "третьей реальности".

В этой позиции следует видеть наиболее принципиальное расхождение концепции Полынова с классической доктриной в естествознании, где время не имеет сколько-нибудь решающего значения, и в этом гнездится преамбула идеологии русской либеральной науки в ландшафтоведении, хотя Полынов иногда говорит о "географическом ландшафте" и о "ландшафте советских географов". Концепция Полынова, однако, содержит не только идеологическую преамбулу русской либеральной науки, но и твёрдое указание на главнейший критерий природного исследования, который обращается в методологию русской либеральной науки - историчность. Полынов писал: "Необходимо также иметь в виду, что ландшафт мы должны рассматривать не только как эффект взаимодействия природных процессов, но и как систему, осуществляющую работу этого взаимодействия. Из этого последнего положения вытекает методологическое следствие о необходимости исторического метода в учении о ландшафтах" (1956, с.509) (О другом важнейшем критерии методологии русской либеральной науки - философичности, которая была вполне присуща мышлению учёного, Полынов не мог писать так открыто, ибо во времена Полынова сей предикат целиком принадлежал философии диалектического материализма, к которой Полынов питал скрытое отвращение).

Гностической особенностью концепции географического ландшафта служит то обстоятельство, что ландшафт практически поглощает в себе биосферу, или оставляет за ней абстрактное значение всеобщего термина. Полынов начинает с разрушения этого постулата и "ландшафт" у него выставляется как структурная ячейка биосферы, которая дана в качестве закономерного (вещественного, функционального и генетического) способа взаимных связей природных атрибутов биосферы. Полынов резко критиковал В.Н.Сукачёва за несовершенство и ошибочность его конструкции биогеоценоза, ибо в геохимических условиях частица гео выражает никак не географическое, а только геологическое содержание, и употребил термин геобиоценоз. Но, видимо, опасаясь терминологической схожести с дефиницией Сукачёва, не стал вводить понятие геобиоценоз в свою концепцию геохимического ландшафта на эмпирической стадии, оставляя "ландшафт" конструктивным ядром биосферы.

Полыновская сентенция в русском естествознании носит название теории геохимического ландшафта (в противовес академическому "географическому ландшафту"), и прилагательное "геохимический" здесь отнюдь не прилагается, а выражает сущность исследовательской программы, проведенной в естественно-природных условиях биосферы, тобто в условиях геохимической действительности Вернадского. Выполнение программы осуществлялось соответственно познавательному режиму, предусмотренному Вернадским, хотя её авторский облик совершенно оригинален, и содержательно состоит из двух последовательных операций: "1. Имея в своём распоряжении данные: а) о химическом составе коренной горной породы, б) о химическом составе воды, дренирующей эту породу, и, как контроль, в) о химическом составе остаточных продуктов выветривания, мы можем составить себе представление о характере миграционной способности элементов в местном гипергенетическом цикле. 2. Имея в своём распоряжении данные о миграционной способности элементов в местном гипергенетическом цикле, мы можем составить себе представление о местном географическом ландшафте..." (1956, с.480). В таком стиле Полынов выполняет задачу, поставленную Вернадским - "учесть геохимический эффект скопления живого вещества" в особом качестве биосфере - в ландшафте геохимическом, где человек исполняет роль геологической силы.

Познавательным достижением исследовательской программы Полынова (которая, по сути дела, есть творческий синтез научных воззрений В.В.Докучаева и В.И.Вернадского) стало появление своеобразной методологии геохимического ландшафта: комплекс представлений об элементарном ландшафте, местном ландшафте и ландшафтном блоке. Высокая разрешающая способность этой методологии сказалась в том, что теория геохимического ландшафта обрела завершающий онтологический порядок в виде стройной типологической схемы: ландшафтная цепь - ландшафтная сеть - ландшафтная область - почвенно-климатическая зона. В итоге концепция геохимического ландшафта Полынова неопровержимо подтвердила мысль Вернадского, сквозным рефреном проходящую сквозь все творения учёного: биосфера не является рядовой земной оболочкой, а есть самобытное и уникальное образование земного вещества, обладающее собственными закономерностями строения и развития.

На этом восхождении прервалась творческая деятельность замечательного натуралиста, замкнувшись, практически, на эмпирическом этапе исследования. И на этом уровне скопилось так много знаний, что их обобщение и систематизация может привести к качественным теоретическим нововведениям, как в ландшафтоведении, так и в теории биосферы. Понятно, что детальное освоение творческого наследия академика Б.Б.Полынова есть удел будущих аналитических расследований, но и в опубликованных сочинениях великого геолога имеется достаточно, чтобы прозреть важнейшие теоретические выводы. Первый из них состоит в том, что в противовес принятым на официальной линии штудиям Сукачёва, Берга, Северцова и других, где царит невообразимая дефинитивно-терминологическая неразбериха, Полынов разделил функции, тенденции и потенции геобиоценоза и ландшафта в биосфере. Производительной силой здесь выступает человеческий фактор, который обосновывает научную ценность геобиоценоза, как такого конструкта, где человек имеет своё законное место в природе. Любая геохимическая структура или система, следующая в фарватере научных постижений Вернадского, что является основополагающим для геохимии ландшафтов Полынова, спонтанно привязывается к человеческой константе, даже если последняя конкретно не обозначена. В сентенции Полынова человеческий фактор предусматривается даже как необходимость онтологического плана в качестве элемента природы, которому Докучаев забронировал место в числе почвообразователей. Онтологическая потребность человека в ландшафтной динамике перерастает в теоретическое умозрение, которое достигается путём мышления, родственного способу постижения Вернадского. Итак, предчувствия Полынова должны быть онаучены в форме выводов, незнаемых ранее ни в ландшафтоведении, ни в теории биосферы: человек является элементом геобиоценоза, геобиоценоз суть молекула биосферы, и, наконец, ландшафт есть историческая категория

В наше время слова Вернадского "С человеком, несомненно, появилась новая огромная геологическая сила на поверхности нашей планеты" сделались крылатыми. Чего нельзя сказать о их смысле, лежащим прямо на виду, что биосфера, наполненная живой вечной жизнью, качественно меняется, когда вечная живая жизнь приобретает человеческое обличье. Этот новый комплекс, исторически и онтологически новое сообщество человека со своей средой, и называется по-полыновски ландшафтом, а отсюда вытекает формула Полынова: ландшафт есть геобиоценоз человека. В этой максиме воплотилось логически воспроизводимое из исследований Полынова теоретическое обеспечение учения о ландшафтах как о генетическом комплексе естественных явлений, где человек выступает геологической силой. Эмпирический багаж исследований Полынова и, особенно, его научные рассуждения вплотную подводят к познанию конечной истины учения о ландшафтах, чего сам Полынов сделать не смог: триады ландшафта - геологическая среда (косная природа) - биологическая среда (живое вещество) - техногенная среда (человеческий фактор). (По сути дела, каждая из этих "сред" есть онтологическая реализация "средней пробы" Вернадского) Это ноуменальное достижение полыновского подвига мысли дополняет биосферное глубокомыслие Вернадского в том, что человек имеет доступ в ноосферу только в форме ландшафта, тобто своего собственного геобиоценоза, а сама ноосфера может состояться только на ландшафтной основе.

В вольномыслии Полынова можно обнаружить нюанс, какой не попадает в центр внимания аналитиков творчества Полынова, но какой составляет диагностическую особенность последнего, взятого в контексте русской либеральной науки: Полынов в свои онтологию и методологию воплотил дух докучаевского познания, а теоретическое умозрение его должно развиваться в ракурсе более высокого биосферного проницания Вернадского. Полынов видел в личностях Докучаева и Вернадского гораздо больше, чем тривиальную хронологическую преемственность учитель - ученик. И он писал: "В конце концов, докучаевское понимание почвы как оболочки, в которой происходит постоянное взаимодействие между живой и мёртвой природой, с одной стороны, и как зеркала, отражающего все элементы физико-географической обстановки происхождения и развития почвы, - с другой, обнаруживает непрерывную эволюцию от "Русского чернозёма" В.В.Докучаева до биосферы его ученика В.И.Вернадского и ландшафта современных советских географов" (1956, с.725). Если в отношении следования от почвы Докучаева к биосфере Вернадского Полынов прав полностью, то касательно "ландшафта современных советских географов" он прав только при отождествлении собственных умодостижений с советской школой географов, чего в действительности нет: ландшафтная схема Полынова качественно отлична от основополагающей в советской географии модели Берга - Сукачёва. Гносеологическая особенность всего учения Полынова, даже в его незавершённом виде, состоит в демонстрации того, что направление Докучаева не вошло в концептуальную конструкцию Берга - Сукачёва, а, следовательно, творческий дух Докучаева, равно как авторский замысел Вернадского, не может существовать в принятой в советской геологии и географии транскрипции биосферы Вернадского. Противостояние Полынова с академической пролетарской наукой вылилось в прямую конфронтацию, когда академик выступил в защиту учения В.В.Докучаева, объявленного советским социальным институтом, в том числе школой советских географов, "лженаукой".

Творчество одного из наиболее ярких апостолов русской либеральной науки академика Б.Б.Полынова не было завершено: судьбе было угодно пресечь это дарование на самом взлёте. И хотя научные достижения Полынова произвели в русском естествознании сильное впечатление, идейная сердцевина его исканий не была понята, а целый ряд теоретический измышлений были восприняты совсем не адекватно авторскому замыслу. И причиной непонимания этого замечательного исследователя была вовсе не незавершённость труда, - академик Б.Б.Полынов создал достаточно много для осуществления своего творческого дарования, - а те, содержащие в нём неклассические тенденции, генетически исходящие из диалектической доктрины Докучаева, которые не могли быть восприняты в соответствующем духе в стане канонического современного ландшафтоведения. В свете чего доведение концепции Полынова до завершающего научного результата выглядит не только как дело научного долга, но и как актуальная потребность науки. Ибо в недрах неиспользованных научных потенций академика Б.Б.Полынова хоронятся истоки животворной триады ландшафта: геологическая среда - биологическая среда - техногенная среда - антагониста современной научно-технической революции (НТР) и исцелителя человечества от экологического бедствия.

Даже если эту интенцию посчитать не научным выводом, а логическим допущением, то и тогда интерес к русской либеральной науке поднимется до уровня общего запроса. Этот последний усугубляется следующим общефилософским заключением, к которому спонтанно приводит данная схолия. Трагическая судьба Вернадского, Вавилова, Мартьянова и Полынова является не только персонально-индивидуальной принадлежностью жизни каждого гения, но есть общая судьба творческой мысли в условиях советского социального института (советской науки) - плоть от плоти философии воинствующего материализма (диалектического и исторического материализма). Познавательная несостоятельность не только ленинской (советской) формы материализма, но и предпочтения материалистического мировоззрения в целом, происходящие на наших глазах в глобальном историческом масштабе, самопроизвольно ставят перед русской наукой первейшую задачу избавления от догматических материалистических захватов, и извлечению продуктов научной мысли, непринятых, непонятых, а то и сознательно задавленных, в прошлом, которые, по словам Вернадского, "неизбежно приведут к чуждому прошлым векам научной картины Вселенной". Однако эта задача должна иметь в предсознании глубокую мысль Вернадского, высказанную на пике массового террора в стране (1938 г.), но исключительно актуальную в наши дни: "Государственная мораль единого государства, хотя бы и социалистического, в его современной форме не может удовлетворить критическую свободную мысль современного учёного и его моральное сознание, ибо она не даёт для этого нужных форм".

Л И Т Е Р А Т У Р А

АКСЁНОВ Г.П. В.И.ВЕРНАДСКИЙ О ПРИРОДЕ ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВА.

ИСТОРИКО-НАУЧНОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ

ИИЕТ, М., 2006

БЕРГСОН А. ТВОРЧЕСКАЯ ЭВОЛЮЦИЯ

Электронный философский портал

БЕРГСОН А СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ Т.1

Изд. "Московский клуб", М., 1922

ВЕРНАДСКИЙ В.И. БИОСФЕРА

Л., 1926

ВЕРНАДСКИЙ В.И. БИОГЕОХИМИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ Т.1

Л., 1934

ВЕРНАДСКИЙ В.И. РАЗМЫШЛЕНИЯ НАТУРАЛИСТА КН.1 - 1975; КН. 2 - 1977

Изд. "Наука", М.,

ВЕРНАДСКИЙ В.И. ЖИВОЕ ВЕЩЕСТВО

Изд. "Наука", М., 1978

ВЕРНАДСКИЙ В.И. ОЧЕРКИ ГЕОХИМИИ

Изд. "Наука", М., 1983

ВЕРНАДСКИЙ В.И. ХИМИЧЕСКОЕ СТРОЕНИЕ БИОСФЕРЫ ЗЕМЛИ И ЕЁ ОКРУЖЕНИЯ

Изд. "Наука", М., 1987

ВЕРНАДСКИЙ В.И. ФИЛОСОФСКИЕ МЫСЛИ НАТУРАЛИСТА

Изд. "Наука", М., 1988

ВЕРНАДСКИЙ В.И. ТРУДЫ ПО ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ НАУКИ

Изд. "Наука", М., 1988

ВЕРНАДСКИЙ В.И. БИОСФЕНРА И НООСФЕРА

Изд. "Наука", М., 1989

ВЕРНАДСКИЙ В.И. ТРУДЫ ПО БИОГЕОХИМИИ И ГЕОХИМИИ ПОЧВ

Изд. "Наука", М., 1992

ВЕРНАДСКИЙ В.И. ТРУДЫ ПО РАДИОГЕОЛОГИИ

Изд. "Наука", М., 1997

ГОЛУБОВСКИЙ А.Д. ЛЮБИЩЕВ ПРОТИВ ЛЫСЕНКОВЩИНЫ: ИСТОРИЯ И УРОКИ

ПРОТИВОСТОЯНИЯ

Журнал "Вопросы истории естествознания и техники", Л., 1990 3

ЗАБРОДИН В.Ю. ВРЕМЯ-ДЛИТЕЛЬНОСТЬ И ВРЕМЯ-ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ

В сборнике "Развитие учения о времени в геологии" Изд. "Наукова думка", Киев, 1982

ЗАВАДСКИЙ К.М. ВИД И ВИДООБРАЗОВАНИЕ

Изд. "Наука", М., 1968

КАНТ И. КРИТИКА ЧИСТОГО РАЗУМА

Изд. "Литература", Минск, 1998

КУН Т. СТРУКТУРА НАУЧНЫХ РЕВОЛЮЦИЙ

М., 1977

МАРКС К., СОЧИНЕНИЯ Т.41, Т.21

ЭНГЕЛЬС Ф.

Госполитиздат, М., 1955

ПОЛЫНОВ Б.Б. ИЗБРАННЫЕ ТРУДЫ

Изд. АН СССР, М. 1956

ПРИГОЖИН И. ПОРЯДОК ИЗ ХАОСА. НОВЫЙ ДИАЛОГ ЧЕЛОВЕКА С ПРИРОДОЙ

СТЕНГЕРС И.

Изд. "Прогресс", М., 1986

ПРИГОЖИН И. НАУКА, ЦИВИЛИЗАЦИЯ И ДЕМОКРАТИЯ

В сборнике "Философия и социология науки и техники", М., 1989

РАКИТОВ А.И. ФИЛОСОФСКИЕ ПРОБЛЕМЫ НАУКИ

Изд. "Мысль", М., 1977

САВИНА Г.А. ЧИСТЫЕ ЛИНИИ (В.И.ВЕРНАДСКИЙ О Н.И.ВАВИЛОВЕ)

В сборнике "Трагические судьбы: репрессированные учёные Академии наук СССР"

Изд. "Наука", М., 1995

СКУАЧЁВ В.Н. ИЗБРАННЫЕ ТРУДЫ Т.1

Изд. "Наука", М., 1972

ТУГАРИНОВ И.А. "ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ" И ГЕОХИМИЯ

В сборнике "Репрессированная наука", Л., 1991

ШВЫРЁВ В.С. ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ И ЭМПИРИЧЕСКОЕ В НАУЧНОМ ПОЗНАНИИ

Изд. "Наука", М., 1978

ШРЕДИНГЕР Э. ЧТО ТАКОЕ ЖИЗНЬ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ФИЗИКИ

1943. Электронная библиотека по философии, 2005

Оставить комментарий

Обновлено: 27/10/2008. 257k. Статистика.

Эссе: Философия

Связаться с программистом сайта.

Грузман Генрих Схолия к Вернадскому (опровержение официоза)

Грузман Генрих
Схолия к Вернадскому (опровержение официоза)