Эти слова Лермонтова были известны мне ещё со школы. В детстве я их воспринимал как некую догму, как ленинское: "Учение Маркса всесильно, потому, что оно верно". Потом же, когда сам полюбил Москву, полюбил безумно, восхищённо, восторженно, самоотверженно, и что удивительно - даже сексуально, то слова Лермонтова стали вызывать во мне сомнения.
Первое, чего я никак воспринимал - как сын может любить свою мать "сильно, пламенно и нежно". Да это эдипов комплекс какой-то! Я тоже любил свою маму, но это скорее было беспокойство за её здоровье, чтобы с ней ничего не случилось, горечь того, что она рано или поздно уйдёт от меня. Но чтобы маму любить "пламенно" - нет, чур меня, чур...
Далее меня смутило то, что поэт как-то тенденциозно подчёркивает, что он - русский. Фамилия-то у него явно нерусского происхождения, первоначально - Лермонт. Как и у драматурга Фонвизина - была-то она немецкая - Фон Визин, а стала, вроде - русской. Но так ведь и "наше всё" - Пушкин, тоже на осьмушку - эфиоп, потомок Абрама Петровича, который Ганнибал...
Поэтому я, как рекомендовали великие люди, понял и сердцем признал, что "русский - тот, кто любит Россию". Ведь так и я сам обоснованно могу считать себя русским, хотя и есть у меня, как и у Пушкина, в крови нечто эфиопское.
Поясню подробнее это, с первого взгляда, странное утверждение. Дедушка мой - Дмитрий Иосифович Гулиа - абхазский писатель, поэт, создатель письменности своего народа, написал книгу "История Абхазии". За неё его сильно критиковали большевики, даже заставили публично отречься от неё. Так вот, в этой книге дед мой подчёркивал то, что очень многие географические названия в Эфиопии и Абхазии одинаковы, что говорит, вроде, об эфиопских корнях абхазов. Если честно, то ведь я и раньше замечал у себя в поведении нечто эфиопское (после известной дозы, разумеется!), а вот после прочтения книги моего деда понял, откуда это... Вот и обнаружилось некое, почётное для меня, моё кровное сходство с Пушкиным!
Так вот, великий Пушкин высказал о Москве такое, что коснулось меня самого, ой как лично, и ой как глубоко:
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Аж мурашки по телу бегают каждый раз, когда читаю эти строки. Поясню и это, прежде чем высказать, как я люблю Москву. Но этого в двух словах не скажешь, так что, любезный читатель, приготовься к моей, поначалу горестной, а потом уже и счастливой одиссее. Или, как страстная любовь к столице сделала меня "дважды москвичом Советского Союза", по аналогии с хрестоматийным "дважды евреем Советского Союза". Напомню, что так когда-то называли евреев, которые сперва эмигрировали из Советского Союза на историческую родину, а потом не придумали ничего лучшего, как вернуться обратно в "Союз нерушимый...".
Впервые я полюбил Москву, ещё живя в грузинской столице Тбилиси, где я родился осенью 1939 года. Ведь в Москве жил и работал великий Вождь всех времён и народов - товарищ Сталин - которого я любил уж точно больше своей жизни. Дядя мой, писатель Георгий Гулиа, в своей книге "Добрый город", описывал, как некий абхазский юноша по имени Смел гулял ночами в Москве близ Кремля со своей русской девушкой. И вот они заметили, что во всём Кремле ночью светится только одно маленькое окошко и поняли, что когда все спят, то за этим окошком работает по ночам товарищ Сталин. Слёзы умиления лились у меня при чтении этих строк, и я так хотел оказаться в Москве, чтобы посмотреть ночью на это заветное светящееся окошко.
И ведь я имел возможность сделать это, но оказался недостаточно настойчивым. В 1952 году летом мама повезла меня в Москву, но я так и не смог уговорить её погулять со мной вокруг Кремля ночью. А одного она меня просто не пустила "в ночное". Москва поразила меня своей доброжелательностью, светлоокими и светловолосыми, улыбчивыми и весёлыми людьми. Только очень уж быстро они передвигались, почти бежали по улицам, что было для меня удивительно. Ведь в Тбилиси люди ходили медленно, важно, с достоинством и мрачно-серьёзным выражением лица. Улыбаться на улицах, особенно при быстром шаге, там считалось признаком незначительности человека, отсутствием у него самоуважения, что ли. Чёрный костюм и шляпа, даже в жару, медленная вальяжная походка, вываленный над поясом сытый животик, и высокомерный взгляд через полузакрытые веки. Не на помойке, дескать, себя нашли!
Но судьбоносным в моей любви к Москве оказался 1960 год, когда я, как спортсмен-штангист, поехал туда на соревнования на спартакиаду профсоюзов. Вся команда была на сборах в курортном Бакуриани, а я отпросился у тренера и, обещая тренироваться самостоятельно, прибыл в Москву "внедрять" своё изобретение (кроме спорта я ещё и наукой занимался). Поселился я в студенческом общежитии института МИИТа, где тут же влюбился в студентку по имени Настя - белокурую светлоглазую славянку. Жила она в Подмосковье, в посёлке Тучково недалеко от Можайска, и что символично - на улице Любвина. Кем был этот человек с такой удивительной фамилией, происходящей от магического слова "любовь", я так тогда и не узнал. Хотя в интернете встречаются двое, не очень-то и известных, Любвиных: один - поэт, другой - священник. Но только потом я узнал, что улица была названа в честь красивейшей усадьбы Любвино на берегу Москвы реки близ Тучково.
Однако страстная любовь моя к Насте в коммунальной квартире на улице Любвина свершалась уже позже. Первая же наша любовная встреча произошла удивительной волшебной ночью на берегу Москвы-реки, что протекала поблизости. Мы быстро построили шалаш из еловых веток, развели костёр и поджарили на нём сардельки, которые захватили в общежитейском буфете. Не было в жизни закуски вкусней и желанней, чем эти сардельки под крепкий и душистый дагестанский портвейн. И, пожалуй, не было ночи, более сказочной, чем эта, проведённая в шалаше на берегу реки, ставшей моей самой любимой рекой в жизни. А на другом берегу любимой реки чернел мрачный лес, лес моих будущих горестей и разочарований.
Но я уже был женат в Тбилиси и даже имел ребёнка. Будучи догматиком, я посчитал, что семья - это святое, и мы с Настей нескоро, что-то через год, но расстались. И перешёл я в другое общежитие - рабочее с романтическим названием "Пожарка" и влюбился там "по уши" в жену моего друга Володи, Таню. Тоже белокурую, белотелую, светлоглазую славянку, родом из-под Тамбова. А потом Таня развелась с мужем, получила квартиру, и стал я жить у неё. И любовь наша, особенно в тёплое время года происходила на берегу Яузы, протекавшей поблизости. Там в Яузу впадала речка Чермянка, и на нашем берегу был Тенистый проезд, а на другом - Отрадное. И было нам с Таней на этом берегу тенисто, даже в сильную жару. А также отрадно, когда мы переплывали через Яузу в Отрадное и скрывались в яблоневом саду, как когда-то Адам и Ева в раю. Причём мы-то знали, что нам надлежало там делать и без вмешательства библейского змея-искусителя. Яуза же, как известно, несет воды, в которых отражалась наша любовь, опять-же в любимую Москву-реку.
И нет бы - оставить семью, жениться на Тане, заменив ей моего друга Володю. Но опять мой догматизм сыграл со мной злую шутку - я не только оставил любимую женщину, но и любимую Москву. Посчитав, что я незаменим для семьи (а у меня уже там стало двое детей) и для моей малой родины, я уехал в Тбилиси. Чтобы помочь не только семье, но и родной грузинской науке, ибо почти в студенческом возрасте я уже защитил в Москве кандидатскую диссертацию. Эту ошибку молодости я не могу простить себе до сих пор - уехав из Москвы, я потерял московскую прописку. А кто не знает, что это такое, не знает, что такое советская власть и её законы.
Тогда в народе по кухням ходила опасная шутка: в советской Конституции свято соблюдаются только три статьи - герб, флаг и гимн, а остальное к исполнению не обязательно. Такое, например, как свобода перемещения по стране. За "неправильное", но реальное её толкование я уже в школе схлопотал тройку по предмету "Конституция СССР", что лишило меня как золотой, так и серебряной медали. И, наверное, справедливо, так как я так и не понял этой статьи и будучи даже кандидатом наук. Никакого свободного перемещения в СССР не было, и, потеряв московскую прописку, я стал человеком второго сорта, лишившись возможности вернуться в Москву.
А без Москвы я уже жить не мог - я бредил ею, видел её и в своих снах и наяву. Увидев, например, птицу, я тут же думал, сумеет ли она долететь до Москвы. Не говоря уже о тех мыслях, которые приходили мне в голову, когда я видел поезд, самолёт, автомобиль, или другое транспортное средство. Москва стала моей навязчивой идеей, я буквально не смог физически существовать без неё.
Вскоре я уехал из Тбилиси, где меня бессовестно обманывали и эксплуатировали, поближе к Москве, куда ещё разрешали советские законы. В город Тольятти - автомобильную столицу страны, ибо я по научной специализации был автомобилистом. Хоть и не Москва, но, по крайней мере, Россия, родная мне по духу и менталитету. И, несмотря на то, что именно в Тольятти я тут же влюбился в самую белокурую (почти платиновую"!) девушку в моей жизни, саму светловолосую красавицу Поволжья, я там долго не задержался. Семья опять оказалась главнее, и я вместе с ней переехал ещё поближе к Москве - в исконно российский город Курск.
Там мне создали все мыслимые и немыслимые условия для жизни и работы - дали кафедру в институте (это всего в тридцать-то лет!), большую квартиру рядом с работой, не мешали ездить каждую неделю в мою любимую Москву. Где я не только тут же защитил докторскую диссертацию, но и ещё больше, до патологии, влюбился в этот город и реку моей жизни - Москву-реку. И любовь моя продвигалась вместе с водами Москвы-реки вниз по её течению. С верховья реки из Тучкова любовь переместилась в Звенигород, где любимая девушка чуть не стала жертвой быстрого её течения. Затем в Кунцево-Мневники, где я чуть не женился на светленькой славянке, а затем опять на Яузу близ места её впадения в Москву-реку. Тут уж я уже не удержался и женился на самой молодой женщине в моей жизни - светлоглазой, белотелой блондинке Оле, как потом оказалось - крашеной. Она, как и я, тоже была влюблена в Москву, и мы бродили, бродили по любимому городу, чаще всего вокруг Кремля, до которого уже из нашего с женой дома было "рукой подать". Но на сталинское окошко мы и не пытались глядеть по ночам, ибо вождя уже четверть века не было с нами. Зато в распахнутое настежь окно нашей квартиры по утрам отчётливо доносился гулкий звон кремлёвских курантов. А на берегу Яузы, на гранитной лестнице, спускавшейся к воде, Оля рисовала маслом на холсте мои портреты, никогда полностью не заканчивая их. Так они и висят сейчас у меня на стене недорисованными, и дорисовывать их Оля не собирается, так как уже почти двадцать лет живёт во Флориде. И как только при такой любви к Москве можно жить на чужбине? Но я отвлёкся от Москвы-реки.
Не знаю считать ли канал Москва-Волга частью Москвы-реки, но сердцем я чувствую, что это так. Иначе бы не было у меня любви опять же к белокурой белотелой и светлоглазой красавице на берегах этого канала у станции Левобережная. Это где на одном берегу бы институт Культуры, а на другом - располагался, по крайней мере тогда, прекрасный открытый пивной бар, где мы с моей красавицей утащили по пивной кружке на память.
И уже самой нижней по течению Москвы-реки, моей водной любовью, была любовь, ну, конечно же, к белокурой и светлоглазой, бело-и пышнотелой красавице Елене, чуть старше меня, по возрасту, и гораздо старше - по любовному опыту. Дать столько новых знаний о любви мне - профессору, доктору наук, заведующему кафедрой, любителю блондинок - может не каждая, но Елена это сделала! Жила она на берегу Нагатинского затона, и мы часто по вечерам и даже ночам бродили по набережной, любуясь на загадочные изгибы берегов. Ну и купались, загорая на пляжах в Коломенском, где, клянусь, вода была тогда чистой и прозрачной. Я часто переплывал на другой берег Москвы-реки, увёртываясь от барж и катеров, или подныривая под них. На берегу срывал на огородах огурцы, засовывая их себе в плавки, потом плыл обратно, а когда уже вылезал из воды, то плавки, конечно же, спадали под тяжестью овощей и под весёлый смех купальщиков. А огурцами мы с Еленой на пляже закусывали виски, который моя дама очень даже "уважала".
Ну, как после всего этого не влюбиться до смерти в Москву и её главную реку? Вот я и сделал это, оставил добрый Курск, а в нём семью и ещё двух белотелых и светлоглазых блондинок, одна из которых, ещё студентка, была вылитой Мэрилин Монро. И женившись на Оле, стал "дважды москвичом Советского Союза".
Не понимают люди, родившиеся в Москве, как им повезло в жизни, и даже иногда по глупости уезжают из этого волшебного города. Как и сделал это когда-то ваш покорный слуга, и затратил более десяти лет на восстановление "статуса кво". Но что я пережил за эти годы, Пушкину, пожалуй, было бы понятно. Иначе не написал бы он эти строки, так близкие мне:
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
И ещё Гиляровскому - дяде Гиляю - который писал: "Я - москвич! Сколь счастлив тот, кто может произнести это слово, вкладывая в него всего себя. Я - москвич!"
Боже, а какие сны о потере любимого города сняться мне даже сейчас! То я заключаю контракт с каким-то немосковским и даже зарубежным университетом и теперь обязан уехать туда. То выходит закон, обязывающий всех некоренных москвичей покинуть столицу. И я, понимая, что, по большому счёту, недостоин моей любимой столицы, где, как утверждают знатоки, бьётся пульс мира, не могу покинуть этот город, ибо нет мне жизни без него. И, просыпаясь от ужаса, я подскакиваю на метр от постели, потом аккуратно перелезаю через жену, отпиваю из чашки глоток недопитого вечером вина и выхожу на ночной балкон. Оттуда я вижу все, подсвеченные прожекторами, сталинские высотки и мою любимую Москву-реку, которая протекает теперь минутах в трёх ходу от моего дома. А главное - Кремль, его Спасскую башню с курантами, обращёнными прямо на мой балкон. В бинокль я наблюдаю за ходом стрелок курантов и поправляю под кремлёвское время свои часы. И буду так делать всегда, даже если куранты, не дай Бог, вдруг испортятся! Всё равно, кремлёвское, истинно московское время, будет для меня самым верным временем в моей жизни!
И теперь вы спросите меня, как люблю Москву? Отвечаю - как безнадёжно, до потери пульса влюблённый юноша, полюбивший знаменитую красавицу, вдруг, по непонятной прихоти обратившую внимание на него. Я представляю себе Москву, как белокурую, белотелую, с зеленовато-голубыми глазами стройную красавицу, раскинувшуюся в непринуждённой позе на русском народном лоскутном одеяле. Это одеяло так напоминает мне карту Москвы, по которой, извиваясь змеёй, протекает моя любимая река. Красавица лежит на спине, правую руку выбросив вверх, а левую подложив под голову. Левую ногу она вытянула, а правую согнула в колене, прижав её стопой к левой, вырисовав, таким образом, островок суши между протоками-ногами. Ресницы у красавицы длинны, но не накрашены, соломенно-жёлтого цвета. Взгляд светлых глаз - лукавый, заинтересованный, чуть снисходительный. Розовые губки раскрыты в сексуальной улыбке, обнажая жемчужные зовущие зубки. Стройное тело изогнуто, этакой сексуальной змейкой, ну совсем как Москва-река на карте города.
Вот так я и люблю Москву, как только может любить такую красавицу, боготворящий и жаждущий её, бедный, ни на что не надеющийся юноша. И ведь Москва так добра ко мне, она простила мне былую измену. Она дала мне всё, о чём я не мог даже мечтать - жильё, любимую работу, возможность творчества, любимых учеников и друзей, любимую (теперь уже одну!) женщину, возможность заниматься спортом и иметь хобби. Но я постоянно боюсь, что всё это - сон, что всё это мне только кажется, что это счастье - быть вместе с Москвой - может неожиданно оборваться.
И поэтому я придумал способ, как мне быть вместе с Москвой навечно. Когда прекратится моя физическая жизнь, то душа, конечно же, пойдёт туда, куда пошлёт Господь. Хотелось бы, конечно, чтоб поближе к Москве. Но чтобы и каждый атом моего тела, вернее того, что останется от него, навечно был бы вместе с Москвой - как городом, так и рекой, я хочу, чтобы прах мой (только после отлёта души от тела, разумеется!) был развеян над Москвой-рекой. Как угодно - в верховьях реки, в среднем течении - с Каменного моста, например, с лестницы на стадионе "Торпедо" возле моего дома. Или с прогулочного катера, где родные и друзья, выпивая и поминая меня, развеют по ложечке всё содержимое урны, а затем также бросят в воду и сам сосуд. Как угодно - лишь бы соли мои растворились в любимых водах, пропитали мной и реку и её берега, всю мою любимую Москву - святые для меня Воду и Землю!
А теперь, в конце моего повествования, хочу снова обратиться к его заголовку и снять с него многоточие
- пояснить, как, все-таки, я люблю Москву, причем тоже в стихотворной форме:
Москва, Москва,
Люблю тебя как муж
Красавицу - жену -
Ревниво, горячо и страстно!
Вот и все, что я хотел рассказать о своей любви к моей Москве!