Хазанов Юрий Самуилович
Хазанов Ю. Долгое замыкание

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Хазанов Юрий Самуилович
  • Обновлено: 19/05/2014. 622k. Статистика.
  • Эссе: Проза
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    20 "листков" древней, и не очень, истории в 2-х частях с приложением рассказов, стихов и "сказирóнов")

    •    Юрий Хазанов
      
      
      
      
       Александру Кирносу -
       другу и отчасти учителю
      
      
      
      
      
      
       Долгое замыкание
       (20 "листков" древней, и не очень, истории в 2-х частях
       с приложением рассказов, стихов и "сказирСнов")
      
      
      
       "...И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их, и вот: всё суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем".
       Екклесиаст
      
      
      
       "Верный друг - врачевство для жизни..."
       Иисус, сын Сирахов
       Оглавление
      
       Часть I
       Преамбула (от автора)
       Пролог:
       1. "В трамвае "А"" (рассказ
       2. "Любовь матери" (сказка)
       3. Недетские стишки о детях
       Листки истории (с 1-го по 10-й)
       В листке 2-м - "Сказка о бесполезных вещах"
       В листке 4-м - "Краткий курс истории одного народа"
       В листке 5-м - стихи
      
       "Три финала". Стихи
      
      
       Часть II
       Пролог (снова о трёх фиалках)
       "Диалог у садовой калитки"
       Листки истории (с 11-го по 20-й)
       В листке 12-м - "Дважды два..." (сказка)
       В листке 14-м - "Об Урии, сыне Хазана" (рассказ)
       В листке 18-м - стихи
       В листке 19-м - "Ромео und Джульетта" (рассказ)
       В листке 20-м - стихи
       Послесловие. Финал 4-й ("Старая песня")
      
      
       Приложение: сказки и эпизоды из повести "Жизнь и приключения Кандидова"
       Часть I
      
       Преамбула от автора
      
       "Земную жизнь пройдя до половины..." Нет, даже больше, чем до половины - а именно в 80-х годах прошлого века я затеял написать нешуточное повествование (роман, эпопею, одиссею - одним словом, "тягомотину") о своей (а значит, и нашей с вами) жизни за последние пять, шесть, семь десятков лет. И, знаете, написал - аж целых шесть томов по 200-300 страниц каждый.
       Но почти сразу столкнулся с тем, что очень мало знаю о своей семье, о своём роде, о предках. Даже о матери и об отце. Ну, кое-что о двух бабушках, чуть-чуть о дядях. Ну, немного о двоюродных братьях и сёстрах. Однако о тех, кто с приставкой "пра", вообще ничего - ни звука. И ничего уже узнать не смогу, потому что не от кого.
       И тогда пришло в голову: а почему бы не обратиться к доподлинной истории - если уж не своего рода, так хотя бы своего народа - о ней ведь можно прочитать в так называемом "первоисточнике", в Библии и в других книгах. Разве то, что я вычитаю там (а потом и постараюсь пересказать - для себя и для других) не будет, пускай пунктирной, но всё же близкой к правде летописью жизни моей (и не только моей) семьи?
       И я сделал и то, и другое - кое-что изучил и кое-что написал. Наверняка, не слишком глубоко и основательно с исторической точки зрения, однако, во-первых, "точек" этих не так уж мало и на всех не угодишь; а во-вторых... Во-вторых, я уже так неприлично долго топчу нашу Землю (хотя, честно говоря, не Бог весть сколько понял и про неё, и про Вселенную, в которой мы с ней крутимся), что, как мне кажется, могу позволить себе на прощание с ней какие-то... Нет, не окончательные и бесповоротные выводы и умозаключения, а... просто собственные суждения. Которые отнюдь не претендуют, как случалось не раз в нашей с вами Истории, на то, что они "единственно верные, потому что единственно правильные"... (Или как-то в этом роде.)
       В общем, я разрешил себе сделать слабую попытку нравственно, извините за выражение, осмыслить весьма далёкое прошлое и даже перекинуть шаткий мостик в совсем недалёкое настоящее...
       Да, и ещё: то, что здесь написано о моём народе, я назвал "листками Истории" и поначалу собирался включить как дополнение к двум первым книгам воспоминаний, однако не сделал этого, чтобы не увеличивать и без того немалое количество страниц. Но вот сейчас, пятнадцать лет спустя, решил их всё же издать отдельно. "Листки" эти, по большей части, краткие извлечения из "Библии" - иногда в моём изложении, и к ним - значительный "довесок", так сказал, беллетристического толка: мои рассказы, стихи, даже иронические сказки ("сказирСны").
       И вот, для "затравки" - два рассказа, сказка и стихи, служащие чем-то вроде пролога ко всему остальному.
      
       Пролог
      
       1. В трамвае "А"
      
       Он вошёл на Коломенской в полупустой вагон метро. Был десятый час вечера.
       Как обычно, прислонился спиной к двери с предупреждением "не прислоняться". Он почти никогда не садился, это вошло в привычку - чтобы избавить себя от тяжелейших раздумий: уступить ли место вон той старухе, вот этому инвалиду с палкой, женщине с ребёнком или с тяжёлой сумкой.
       К собственному огорчению, он не мог избавиться от другой привычки: глазеть по сторонам, всматриваться в людей - в лица, одежду, причёски; вслушиваться, что и как говорят. Из-за этого случались неприятности, но зато он подпитывал врождённое любопытство.
       Поезд выскочил из туннеля. Сквозь буквы "не прислоняться" он увидел тусклую Москва-реку, потом - шеренги уснувших голубых грузовиков автомобильного завода; они казались белёсыми под яркими фонарями.
       Снова с грохотом влетели в трубу туннеля, он отвернулся от двери, принялся опять разглядывать пассажиров. В последнее время это стало труднее - усилилась близорукость, и три подбородка дородной женщины, сидящей напротив, сливались для него сейчас в один, а на лице её молодой соседки были отчётливо видны лишь тяжеловатые ярко накрашенные губы. На коротком сиденье в торце вагона - эти места рассчитаны почему-то на двух человек с половиной (или на трёх дистрофиков) - он разглядел девочку лет двенадцати. Так, во всяком случае, решил. Впрочем, он давно уже ловил себя на том, что совершенно разучился с вершины своих лет определять возраст и порой с удивлением убеждался, что юное существо, которое, казалось, ещё не вышло за стены школы, уже мать двоих детей, а мальчишка студенческого возраста - на самом деле управляющий каким-нибудь отделением банка.
       Но эта, вжавшаяся в угол вагона, определённо была школьницей. И он вспомнил вдруг другую девочку, примерно её ровесницу, которую видел сорок с лишним лет назад в трамвае "А", тоже вечером... Да, то был одновагонный трамвай "А". Тогда по всему Бульварному Кольцу ещё ходили трамваи...
       Он сел в него на Пушкинской, и не успели доехать до Страстного бульвара, как услышал крик. Невысокий худой и не очень трезвый мужчина орал на девочку.
       - Пошла отсюда, носатая! ВылАзь! Не хочу ехать с тобой в одном вагоне!.. Семя ваше подлое!.. Терпеть не люблю!..
       Пассажиры, все как один, молчали. И он тоже. Все были безучастны, вроде тех, кого он видел много позже на картинке в шведском порно-журнале. (Почему-то запомнилось на той странице не то, ради чего журнал издаётся и разглядывается, а именно бесстрастные лица окружающих.) Дело там происходило в лондонском бомбоубежище - это было сюжетное порно-действо: у молодой женщины жених на фронте, он не даёт о себе знать, она уверена, что он погиб, и с горя, от тоски совокупляется по-собачьи посреди бомбоубежища с другим английским военным. А по бокам с абсолютно безразличными лицами сидят пассажи... то есть, тьфу, те, кто спасаются от бомбежки. Такой вот, своеобразный, римейк знаменитого фильма "Мост Ватерлоо", переживавшего в те времена вторую молодость...
       Девочка, на которую он смотрел сейчас, ничем не напоминала, насколько он мог припомнить, ту, из трамвая "А". У неё были светлые волосы и короткий нос со вздёрнутым кончиком.
       А та покорно вышла тогда на первой остановке, он же поехал дальше, до Сретенских Ворот, кляня и презирая себя за трусость.
       Вспомнилось и откуда у него взялся тот журнал с мелодрамой на порнографический лад. Несколько таких изданий он раздобыл в Варшаве, где гостил у двоюродного брата, который недавно привёз их из-за границы, с Запада, куда, к его зависти, ездил почти ежегодно, ведь в Польше это было возможно, - недаром её называли самым свободным бараком в лагере социализма. Ради интереса, в том числе, почти спортивного, а также из чувства протеста против своей несвободы, он решил тогда взять эти журналы с собой в Москву. До этого он уже привозил из Польши другую запрещённую литературу: Солженицына, Пастернака, Гроссмана, Библию.
       Прятать журналы намеренно не стал. Наоборот, сунул в кармашек с замкСм-молнией на крышке чемодана. В таможне варшавского аэропорта его не проверяли. В Москву прилетели с опозданием: что-то случилось, о чём им не сообщили, и самолёт довольно долго кружил над городом, сжигая, как потом кто-то объяснил, горючее. Когда же, наконец, сели и прошли в здание аэропорта, то ещё дольше ожидали багаж. Уже давно разошлись пассажиры с более поздних рейсов; уже он успел стать свидетелем того, как прилетевшая из Берлина знаменитая на весь мир балерина что-то яростно выговаривала спутнику возле конвейера с чемоданами и потом швырнула свою шикарную шубу на пол; уже стало совсем тихо в зале ожидания, когда лента дрогнула, пришла в движение, и к нему приплыли его вещи.
       Передышка послужила не на пользу: отдохнувшие таможенники с усиленным рвением взялись за "шмон". Лицо того, кто у правой стойки, показалось ему более приятным, он встал в очередь к нему. Вероятно, это было ошибкой: с ледяным выражением лица тот перевернул все вещи в обоих его чемоданах, а затем, словно вспомнив что-то, вернулся к первому, чиркнул молнией и сунул руку в кармашек, где лежали журналы, строго-настрого запрещённые к прозову наравне с подрывной литературой, оружием и наркотиками, о чём было чёрным по белому напечатано в расклеенных по залу Правилах.
       Он замер, стараясь не глядеть на таможенника. Не дышать... И тут его палача окликнул коллега от другой стойки. Всё-таки, есть кто-то на небе...
       - Собирайте и проходите! - услышал он.
       Пронесло...
       Только в холодном такси он представил, что могло произойти, и его прошиб пот. Во всяком случае, даже Польша была бы для него навсегда закрыта... А ещё в учреждении, где он числится сейчас, могли бы затеять не сулящую ничего хорошего проработку - вроде той, которой его подвергли лет сто назад в Ленинграде незадолго до войны, когда он учился в военно-транспортной академии и минут на двадцать опоздал с перерыва на практические занятия в авторемонтных мастерских: увлёкся солёными баранками и клюквенным морсом возле уличного лотка... Нет, тогда он не просто опоздал, а нарушил очередной гениальный (как и все остальные его распоряжения, действия и изречения) указ товарища Сталина о том, что за опоздание на работу больше чем на 18 минут следует судить и сажать в тюрьму. Почему вождь определил именно эту цифру, а не "15" или "23 с половиной", знал только он сам, никому этой тайны не раскрывал и правильно делал: чем больше непонятного, тем страшнее для всех вокруг. Что и требовалось...
       В указе речь шла о рабочих и служащих, а не о студентах, однако командир его учебного отделения и начальник его курса решили действовать согласно старинной поговорке (если её чуток изменить): "заставь большевика вождю молиться, он и лоб расшибёт". Они стали готовить на опоздавшего к своим тискам и токарному станку студента материал для передачи в суд. И грозил ему тогда запрет на какие-то немыслимые в те времена поездки за границу, а быть может, на поездки вообще - в автобусе, в трамвае и даже на ходьбу пешком по улицам. Ему предрекали исключение из академии и лишением воинского звания (он был "младший воентехник"), а что решит суд - вообще неизвестно: может, и тюрьма. Вот тогда, первый раз в жизни, и пришла к нему мысль о самоубийстве. Насколько помнит, он стоял на платформе, ждал электричку из Гатчины, мимо прошла одна, не останавливаясь, и он хотел... Просто очень... До дрожи.
       Ладно, хватит об этом: ведь обошлось...
       Воспоминания промелькнули за считанные мгновенья, пока подъезжали к Павелецкой. Там вошло довольно много народа, он был уже не единственный, кто не садился. Вблизи от него стояли три здоровенных молодых парня в чёрном, с бритыми головами, похожие друг на друга, как однояйцовые близнецы. Они громко переговаривались, но привычного "блин" слышно не было, и вообще он почти ничего не мог разобрать - не то поездА метро начали греметь сильнее, чем раньше, не то у него слух притупился. Впрочем, было и третье обстоятельство: он стал с трудом понимать многих молодых - их русский язык, интонации. Недавно на почте стоял за белобрысым солдатиком, сдававшим заказное письмо. Тот громко и оживлённо беседовал с приёмщицей. К своему ужасу он не улавливал ни слова - будто они переговаривались на языке ирокезов...
       Один из бритоголовых повысил голос, перекрывая грохот поезда:
       - Ахтунг! (Для чего по-немецки?) Внимание! Жиды! Освободите вагон!
       Он не понял... Ослышался? Может, идёт киносъёмка?
       Стало тихо. Казалось, даже колёса перестали стучать.
       За свою долгую жизнь он слышал и видел всякое в этом роде. Но то бывала, как бы это сказать, народная самодеятельность, сольное выступление какого-нибудь окосевшего от водяры мужичонки или умученной в очередях бабки, а тут трое здоровяков с военной выправкой, которые не изливают беспомощную злость, а чётко отдают команду.
       - Ну, мы понятно излагаем? - поинтересовался другой бритоголовый и добавил почти по складам, как для слабоумных или иностранцев: - Это вагон для лиц коренной национальности. Усекли?
       - Осторожно, двери закрываются! - весело закричал третий. И после паузы: - За евреями!..
       - Безобразие! - раздался женский голос. - Хулиганство! Позвоните машинисту! Там кнопка...
       - Кто сказал "позвоните"? - миролюбиво спросил один из "близнецов". - Встань и покажись!
       - Сейчас начнём смотреть, "ху есть кто", - пообещал его напарник. - Приготовиться! Извините, если обидим...
       Он стоял позади них и молчал. Ноги занемели. В мозгу билась мысль: похож ли я? Кажется, с возрастом стал больше похож, а раньше вообще никто и не догадывался.
       Изо всех сил он старался ни на кого не смотреть и "делать" русское лицо. Лицо обыкновенного человека коренной национальности...
       Поезд остановился. Кто-то выходил, кто-то входил. "Осторожно, двери закрываются!" Он остался там, где стоял. Бритые парни весело беседовали друг с дружкой. Ему начало казаться, что всё, происшедшее несколько минут назад, просто привиделось - мимолетный кошмар. Но потом понял: парни примерялись. Это одна из репетиций, своеобразное изучение общественного мнения, и они, скорее всего, не кустари-одиночки, а члены какого-то сообщества. Одиночкой был тот в трамвае "А" - полупьяный, жалкий, сорвавший свою злобу за неудавшуюся жизнь на десятилетней носатой девочке. Эти не сорвутся...
       На деревянных ногах он сделал несколько шагов к выходной двери, взялся за поручень.
       Не смотреть... Ни на кого не смотреть... Сейчас он выйдет...
       Несколько лет назад, кажется на этой же линии метро, его жена ехала с беременной на девятом месяце племянницей и её подругой. Жена попросила молодого мужчину уступить место беременной. Тот взглянул на племянницу и отчеканил:
       - Евреи могут и постоять!
       Жена дала ему пощёчину. Окружающие хранили стойкий нейтралитет. На остановке мужчина вскочил с места, ударил его жену кулаком в лицо и ринулся к выходу. Но его задержал другой мужчина; на следующей станции вызвали дежурного и прошли в милицию. Однако некоторые в вагоне были искренне возмущены таким исходом: ведь она его первая ударила, говорили они.
       Что дальше? Губу его жене зашили, зуб вырвали; заявления в милицию и в суд были написаны, и затем наступил длительный антракт, во время которого единственных свидетелей - подругу племянницы и того, кто задержал оскорбителя, вызывал следователь и спрашивал - правда, не совсем в лоб, - на кой им ляд, коренным, так сказать, жителям страны, встречать в свару между двумя не коренными. Мужчина, не уступивший место и ударивший женщину, оказался татарином.
       Суд всё же состоялся, благодаря упорству потерпевшей, которая настрочила жалобу аж в генеральную прокуратуру. Бедного татарина, клятвенно уверявшего, что, в общем и целом, он любит евреев, у него даже один друг еврей, очень хороший человек, приговорили, как ни странно, к целому году тюрьмы. (Условно.) Это был, наверное, первый (и последний) случай обвинительного приговора "за оскорбление национального достоинства". Во всяком случае, в те годы.
       Но об этом происшествии он почти уже забыл и сейчас думал об одном: уйти отсюда!.. В другой вагон... В другой поезд... В другую страну... Да, в другую страну!..
       Он вышел на две станции раньше, чем было нужно, чувствуя на затылке спокойно-презрительные взгляды "близнецов" - ещё один из молчаливо-покорных покидает поле сражения за чистоту страны.
       Сначала решил обратиться здесь же в милицию, назвать вагон, поезд, время, когда тот прибыл на станцию. Даже взглянул на часы. Но тут же отбросил эту мысль: представил, с каким полускрытым пренебрежением и скукой его начнут выспрашивать, и как он станет горячиться и раздражаться, потому что иначе не умеет, и всё кончится ничем.
       Нет, хватит с него! Довольно! Завтра же идёт в посольство и берёт анкету для заявления о выезде на ПМЖ. Постоянное Место Жительства! Именно, ПМЖ!
       Впрочем, один близкий приятель недавно рассказывал, как ходил с той же целью в посольство и как его начали там с пристрастием допрашивать, чем может доказать, что его покойная мать была еврейкой... Была, утверждаете? А почему у неё имя и отчество русские?.. Ах, нет прежней метрики?.. Ах, многие в этой стране меняли имена?.. Но это слова, а где доказательства?.. Почему у вашей бабушки-то?.. Почему у вашей матери это?.. А у вашего отца?.. Почему?.. Почему?..
       По кочану! - ответил он вслух за своего приятеля и несколько раз повторил этот неологизм.
       Повторил - и решил не ходить ни в какие посольства.
       К чему переселяться туда, где белые (евреи) не слишком привечают чёрных (евреев); где западные (евреи) презирают восточных (евреев); ашкенази - сефардов; сефарды - ашкенази; и где все вместе недолюбливают тех, кто из России?.. Что хорошего, если тебя будут оскорблять на неизвестном тебе языке - уж лучше, когда на своём...
       Да, но ведь неизвестно, как всё здесь может обернуться... А, будь что будет... Благо, не так долго ему осталось... Даже интересно. Он же всегда любознательным себя считал. Это и про него, наверно, говорилось: "Любопытной Варваре нос оторвали". Тот самый нос, который давно превратился в один из "камней преткновения" вместе с цветом кожи и разрезом глаз... У той девочки в трамвае "А" был длинный нос...
       Опять всё завертелось по-прежнему... Ох, да разве так важно, кого, где и откуда выгнали, оскорбили, жизни или прав лишили? Евреев - в Германии, в России или где-то ещё; африканцев - в Южной Африке или в Северной Америке; кавказцев - на Кубани, в Москве или в Карелии; русских - в Дагестане, Чечне или в Средней Азии!.. Всё это одинаково страшно, омерзительно и непередаваемо горько... Во все времена...
       А что касается девочки, за которую он тогда не заступился в трамвае "А"... Что же... Он и сейчас находится в том трамвае. Никуда из него не выходил... И уже не выйдет...
      
       Трамвай "А" ходил по Бульварному кольцу чуть не полвека назад, а лет двадцать тому, в другом виде транспорта, было то, о чём вы только что прочитали. И вот - рифмованный финал того же:
      
       На станцию метро "Текстильщики",
       Где он стоял - пока живой,
       Вошли московские "чистильщики",
       Все в чёрном, с бритой головой.
       Они вошли как победители,
       "Посланцы" Бога наяву,
       И с одобреньем прародители
       Взирали сверху на братву:
       Поскольку "чистота" для нации -
       Первейшая из всех идей,
       И в этом все едины - нации,
       Голландец, русский, иудей;
       И в этом на одном все траверзе,
       А те, кто правду гонит прочь,
       Вопрос себе задайте каверзный:
       А выдам я за негра дочь?..
       И потому ребятки бритые
       Должны всегда быть на посту:
       Неважно, кто мы - турки, бритты ли -
       Все обожаем "чистоту"!
      
       Наверное, наивно и даже глупо с моей стороны напоминать о существовании такого способа выражения мыслей и чувств, как ирония, которая вообще-то, в определённом смысле, признак беспомощности и даже отчаяния. Однако я любил и ценил её всегда, и примерно в те годы, о которых сейчас пишу, стали у меня появляться на бумаге эти "признаки отчаяния" и превратились потом в целый цикл под названием "СказирСны" ("сказки иронические"). Конечно, напечатать их тогда у нас было немыслимо, и я забавлял ими себя и знакомых. Один из этих "сказирСнов" напрямую связан с давним судилищем надо мной, о котором упомянуто в рассказе о трамвае "А"... Вот он:
      
       2. Любовь матери
      
       (африканская сказка)
      
       Жил-да-был на берегах реки Конго некий юноша по имени Мваня. Он работал на большом заводе, где делали секретные ключи к секретным гайкам, и был вполне доволен жизнью, которая с каждой гайкой становилась всё лучше и всё веселее.
       Но однажды жестокий правитель их страны, Великий Джуг, решил ещё крепче подкрутить гайки, для чего ему потребовалось ещё больше ключей, а потому он приказал, чтобы все работали ещё лучше и ещё веселее. Он запретил переходить с одной работы на другую, запретил опаздывать. Теперь за опоздание на одну минуту - штрафовали, за опоздание на две - сажали в тюрьму, на три - отправляли на Колыму... то есть, тьфу, на малярийные болота; за опоздание на четыре минуты вешали, на пять - четвертовали, на шесть - распинали, на семь - медленно вытягивали жилы...
       И вот случилось так, что Мваня опоздал на работу. В то утро - надо же такому случиться! - их сосед по коммунальной хижине объелся бананами и задержался на две лишних минуты в общем сортире. Это выбило Мваню из графика. Он с опозданием попал к умывальнику, с опозданием закончил прожёвывать завтрак, с опозданием подошёл к остановке, и его трамвай уже ушёл... В общем, когда Мваня приближался к воротам завода, ему уже грозило распятие, а если бы он вошёл в них, это бы означало медленное вытягивание жил.
       Мване стало очень страшно при этой мысли, и, не вполне понимая, что делает, он повернул обратно и помчался домой. Он вбежал к себе в комнату, бросился на кровать и зарыдал.
       - Что с тобой, сын мой? - спросила мать.
       - Я опоздал на работу, мать моя, - отвечал он сквозь слёзы, - и теперь мне станут вытягивать жилы, а я очень не хочу этого.
       И он продолжал рыдать, а его старая мать глубоко задумалась и потом произнесла:
       - Сын мой, я думаю, надо позвать врача.
       - Какого ещё врача, мать моя? - всхлипнул Мваня. - Чем он мне поможет? Жилы нельзя вставить обратно. Даже американцы этого пока не умеют.
       - Тише, сын мой, - сказала старая женщина. - Врач просто даст тебе бумагу, что ты болен.
       - Как же я болен, если я не болен? - вскричал Мваня. - О чём ты говоришь, мать моя?
       И он зарыдал ещё громче и уткнулся головой в подушку.
       - Ты не болен, но ты будешь болен, сын мой, когда придёт врач, - твёрдо сказала старая женщина. И ушла на кухню.
       Там она взяла стиральный порошок "Лотос", уксусную эссенцию, пемзу, хлорофос, ацетон, зелёное мыло. Всё это поместила в консервную банку, перемешала, перетолкла, взбила, добавила немного сахара, для вкуса, слегка подогрела и понесла в комнату.
       - Возьми, сын мой, - сказала она, - выпей, а я пойду за врачом...
       Когда она привела врача, её сын Мваня был без сознания. Врач выписал справку о болезни, которую мать сразу же отнесла на завод, а самого Мваню отправили в больницу, где с трудом удалось сохранить ему жизнь - так сильно он отравился.
       Зато жилы остались целы...
       Мваня по-прежнему работает на заводе и делает секретные ключи к секретным гайкам. Он вполне доволен жизнью, которая с каждой гайкой становится всё лучше, но вот питаться теперь может одними только кашами - их готовит ему старая любящая мать.
      
       ...А знаете, вдруг подумалось мне: быть может, наши и многие другие тираны по-своему правы? Что, если с "ихними" народами иначе и не управиться? А?.. И порядка не навести?..
      
       3. "Недетские стишки о детях"
      
       Не стану утверждать, что чётко сохранил в памяти, каким манером мы, мальчишки, переговаривались почти сто лет назад на переменках в школьных коридорах, но, во всяком случае, ругань не висела в воздухе, а если прорывалась сквозь общий гул, то не была слишком оскорбительной. Так мне, во всяком случае, кажется. Впрочем, не буду расписывать, будто мы общались, как в известном анекдоте о двух солдатиках, которым приказали произвести какой-то ремонт, и один из них стоит на стремянке и что-то лудит, а второй страхует его внизу. И тот, кто внизу, говорит: "Рядовой Иванов, не капайте мне, пожалуйста, на голову расплавленным оловом, оно очень горячее". А другой отвечает: "Прошу прощения, рядовой Петров. Это больше никогда не повторится..." Анекдот вызывал, в своё время, гомерический хохот у нашего народонаселения.
       Так вот, подобным образом мы у себя в школе не беседовали, врать не буду, но и не употребляли, обращаясь друг к другу, вместо имени или фамилии существительное "засранец", а если хотели хорошенько оскорбить кого-то - существительное "еврей". Причём, в данном случае оно отнюдь не определяло национальную принадлежность, а просто означало нечто предельно отвратительное. ("Ты еврей, что ли?" Или: "Ну, он просто настоящий еврей!..")
       С детства мы знаем стародавнюю поговорку: "незваный гость хуже татарина". Однако слово "татарин" (или "монгол") не стало у нас универсальным ругательным, хотя, по историческим меркам, не так уж давно (1237 год) Россия подверглась татаро-монгольскому нашествию, которое длилось два с половиной столетия. За эти годы, наверное, не один русский князь ходил на поклон к захватчикам, замирялся и дружил с ними, а многие простые русские люди работали на них, не говоря уж о том, что появилось немало смешанных семей. И не принято было ни тогда, ни впоследствии обвинять всех этих людей в предательстве, проверять на патриотичность и отправлять в тюрьмы и в исправительные лагеря, а также наказывать их родственников. История сама "зализАла" все прежние раны, а поговорка про "незваного гостя" осталась просто поговоркой, давно уже позабытой.
       Не то получилось с евреями, которые не захватывали у России ни сантиметра земли, да и Христа распяли, вообще-то, не они, а римляне. Да, в толпе, собравшейся глазеть на казнь, кто-то кричал: "распни Его!" Ну, так мало ли кто и что кричит или делает - разве весь народ должен быть в ответе за отдельного Иуду или даже за Гитлера со Сталиным и с их братией?..
       Но что-то я распоясался. А ведь начал всего-навсего вспоминать, как зачастую общались между собой симпатичные мальчишки пятых-шестых классов в школе N 49 на Фрунзенской набережной в Москве, когда я работал там учителем после войны. И как однажды крепко схватил за плечо одного из них, кто с особым неистовством уснащал свою речь "перлами" шовинистического толка, а он с искренним недоумением поглядел на меня детско-невинными глазищами и пробормотал: "Вы что? Чего я сделал? Мы просто говорим..." И я молча отпустил его: сказать мне было нечего, ведь, по умному говоря, он - ни что иное, как "носитель предметно-практической деятельности взрослых", которые вкладывают в него то, что имеют, хотят и могут, а всех взрослых за плечи не ухватишь, а если и ухватишь, вряд ли это приведёт к благополучному результату. (Коли ты не вооружён сороказарядным "Макаровым" с электронным наведением на цель...)
       И что же я тогда делаю, угадайте? Правильно: пододвигаю кресло ближе к столу, беру шариковую ручку и снова начинаю сочинять нечто ироническое. Опять целый цикл. На этот раз под названием "Недетские стишки о детях".
       К примеру, вот такие:
      
       На мосточке утром рано
       Повстречались два тирана.
       "Я силён!" - "А я сильнее!"
       "Уступи, поганец, место!.."
       В этой, детки, ахинее
       Я не понял ни бельмеса!
       Подрались тираны эти -
       Каждый каждого костил...
       Отойдите дальше, дети:
       Вдруг не выдержит настил!..
      
       На "игры" тиранов мы давно уже досыта нагляделись. После чудовищной войны с Германией подлинного мира у нас не наступило: не говоря уже о битве за выживание в разорённых деревнях и городах, мы стали свидетелями (и участниками) яростной борьбы с "космополитизмом", потом всех потрясло разоблачение "убийц в белых халатах"; не успели расправиться с ними, отдал концы верховный вождь... Какой тут мир, когда неизвестно, кто возьмёт власть, что произойдёт завтра и кем назначат быть в этой стране - тебя, твоих родных, друзей и многих-многих других: обычными гражданами или врачами и отщепенцами, не имеющими права учиться и работать во многих институтах и учреждениях, а то и вообще права жить в определённых городах и районах... В общем, "этот безумный, безумный, безумный мир!.." (Был такой американский кинофильм. Правда, комедийный.)
       И тогда опять - кресло, стол, ручка... И:
      
       Я живу в огромном гетто,
       В тесноте и в суете.
       Жизнь, детишки, в гетто - это
       НЩжны нервы ещё те:
       Как верёвки или тросы,
       Да и то спасут с трудом...
       Если есть у вас вопросы,
       Адрес мой: Москва, дурдом.
      
       Предыдущий и этот стишки не очень-то про детей. А вот и про них:
      
       Обида на родителей
      
       Поставили на стол посуду,
       Мне ж говорят: "Пора в кровать!"
       Вот подрасту я, сука буду,
       Начну евреев убивать!
      
       Или вот: почти с натуры - про дочь близких друзей. Сейчас ей за шестьдесят и живёт она в городе Бостоне, а тогда ходила в московский детский сад и вот как рассуждала:
      
       Он лучше всех - усат, прекрасен:
       Портрет на стенке на виду...
       А если папа не согласен,
       То я в милицию пойду!
      
       И ещё - тоже по-пионерски, жёсткое:
      
       Шагает отряд наш бравый
       С дороги и на тропу...
       А кто там шагает правой?
       Его мы сейчас "пу-пу"!
      
       А вот - также не шуточки - на тему "у нас героем становится любой":
      
       Тайну вам сейчас откроем:
       Надо быть у нас героем;
       А не хочешь быть героем,
       Расстреляем перед строем.
      
       И, наконец, очень важное и своевременное в те годы предупреждение всем мальчикам, вступившим в пубертатный период:
      
       Руки сверху одеяла!
       Твёрдо помни об одном:
       Заниматься сионизмом
       Очень вредно перед сном!..
      
       И, всё-таки, ещё десяток рифмованных строчек, возвращающих нас к теме, затронутой в рассказе о трамвае "А":
      
       Считалка
      
       Коля, Оля, Толя, Поля
       Погулять решили в поле;
       Шура, Юра и ВанС
       Собрались пойти в кино;
       Магомед, Ашот и Ваня
       Сели рядом на диване,
       В гости к ним пришли Наташа,
       Тася, Вася, Маша, Даша -
       Поднялся и шум, и звон...
       Соломон, выйди вон!
      
       4.
      
       В который уже раз не без горечи повторю, что, многое увидев, узнав и даже кое-что поняв за долгое своё пребывание на Земле, с какой-то новой силой ощутил сейчас всю беззащитность детей и бесконечную их зависимость от взрослых. И, пускай ломлюсь в широко открытые двери, но не могу об этом не говорить снова. Пугает и поражает, помимо всего прочего, скорость, с какой незрелые "носители нашей деятельности" воспринимают и претворяют в жизнь все её извращения, оставляя в печальном забвении то благотворное и доброе, что на протяжении веков внушалось, навязывалось и вдалбливалось в их незрелые души, в том числе не без помощи религиозных постулатов. (Как заметил английский остроумец Гилберт Честертон, "если человек не склонен нарушить десять заповедей, то с ним наверняка что-то неладно".)
       Кстати, о религии. До сей поры не могу толком уразуметь, как народ с тысячелетней традицией христианства, устами церковных иерархов провозгласивший свою родину Третьим Римом, как сподобился он так быстро не только отказаться в большинстве своём от собственной Веры и смириться с разрушением храмов и монастырей, с превращением их, если не в развалины, то в склады и административные здания; с арестами и убийствами священнослужителей, - но к тому же, без особого промедления, сменил одну веру на другую - в коммунизм и в его вождей. И так же бездумно и безрассудно стал ей преданным... Неужто прежняя Вера оказалась не такой уж крепкой и монолитной, какой её считали все десять веков? И если даже так, то почему не произошло очередного чуда, в которое верят и на которое уповают верующие, и Вера их не была спасена? Быть может, Всевышний намеренно вернулся от них и таким образом в очередной наказал за грехи?.. Если же не удовлетвориться последним предположением, то остаётся один ответ: всё решил немыслимый террор. И такой же страх... Хотя очень не хочется к этому выводу приходить.
       А сейчас на фронте Веры у нас очередной поворот - слава Богу, не кровавый, но довольно интенсивный. И тоже осуществляемый сверху: храмы строятся и наполняются, и, быть может, мы вскоре снова станем "Римом" - Четвёртым. Это по линии клерикальной. А по государственной? Теократия? Или всё же демократия? (Только что же она такое, вы не скажете?) А может, автократия? Это нам привычней...
       Ладно, не будем гадать на гуще растворимого кофе и зададимся хитрым вопросом на тему о государстве: а сами-то мы, собственно, чего хотим, а? Знаем мы это? Нет, господа соотечественники, по всей видимости, не знаем. И не представляем. Или представляем, но весьма туманно... Как именно? Ну, примерно так: чтобы всё было хорошо, спокойно, в достатке - доходы, расходы, жильё, детские сады и школы; чтобы начальство было сговорчивым, дети - послушными, семьи - счастливыми; чтобы преступность уменьшалась, здоровье - крепло, водка - дешевела, климат - улучшался; чтобы таджики, евреи, кавказцы и геи не устраивали свои демонстрации и свадьбы на наших улицах; чтобы не было богатых и бедных, а только обеспеченные, чтобы... ну, и так далее. (Ненужное зачеркнуть, нужное подчеркнуть.)
       СпрСсите - что из всего этого бреда, который несу, следует? Не знаю. Могу только привести пришедшие на ум слова мудреца Дов Бера из Межирича: "Лошадь, знающая, что она лошадь, уже не лошадь".
       О, нет, я отнюдь не осмеливаюсь сравнивать наше народонаселение с этими славными животными! Всего лишь хочу робко предположить, что, возможно, мы пока ещё толком не знаем, кто мы, и если, быть может, лошадям и не обязательно это знать, то для нас подобная осведомлённость о самих себе, пожалуй, необходима...
       Но вообще, полагаю, ни я, ни даже мудрец из Межирича не в состоянии прямо и понятно ответить на вопрос, кто такие мы, человеки, чего хотим и что нам делать. Да что уж мы с Дов Бером, если и мудрец по имени Соломон (и с псевдонимом Екклесиаст, или Проповедник), живший за 30 веков до нас, был в своих Библейских текстах полон скептицизма и сомнений по отношению к людям и к жизни, как таковой.
       Он говорил: "...Участь сынов человеческих и участь животных - участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё - суета! Всё идёт в одно место; всё произошло из праха и всё возвратится в прах".
       И ещё говорил он: "...И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость, и узнал, что и это томление духа, потому что во многой мудрости много печали, и кто умножает знания, умножает скорбь..."
       И ещё: "...На земле праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников..."
       Но, говорит он: "...Мудрость лучше силы, лучше воинских орудий... а один погрешивший может погубить много доброго..."
       И всё же, говорит он: "...Ешь с весельем хлеб свой, и пей в радости сердца вино твоё... Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей... Всё, что рука твоя делать по силам, делай, потому что в могиле, куда ты пойдёшь, нет ни работы, ни размышления, ни мудрости..."
      
       Ну, вот... И, поскольку мои вопросы и ответы можно на определённый период времени считать исчерпанными, предлагаю всё для той же затравки) ещё один рассказ из нашей с вами действительности, а уж потом, наконец, перейдём к воспоминаниям о том, что могло происходить с нашими родными и близкими примерно 35 веков назад.
      
       "Сынки"
      
       День выдался хорошим. Он любил такую погоду: безветренно, солнце не в полную силу, а будто сквозь кисею. И в доме вроде бы ничего неприятного: жена встала раньше обычного, чем умерила его постоянное раздражение; посуда, помытая ею с вечера, оказалась чистой - перемывать не пришлось (он с возрастом стал омерзительно чистоплотен, что по мнению психологов свидетельствует о комплексе вины, которую чистюля таким способом пытается смыть со своей грязной совести; чувствовала себя жена почти нормально, что было редкостью в последние годы... Так что всё не так плохо...
       И машина завелась почти сразу, хотя аккумулятор при последнем издыхании. Ну, не последнем, так предпоследнем.
       Словом, в сравнительно приличном настроении он выехал из подземного гаража возле дома, заставленного сейчас сверх всякой нормы шикарными забугорными "тачками" различного пришлого люда, живущего по соседству. Того самого люда, который в рекордно короткие сроки сумел воплотить в жизнь шуточный грузинский тост прежних лет: "Дай нам Бог здоровья, а всё остальное мы купим!.." И купили...
       Он решил съездить на дачу в Невидово - там подтекал кран на кухне, а слесаря в прошлый приезд так и не поймал, надо обязательно эта сделать. Да и просто отвлечься, а если получится, то и поработать - продолжить перевод очередного набившего оскомину американского убойного романа, напичканного похожими одна на другую эротическими сценами (примерно на 15-й и 130-й страницах каждого оригинала) со всеми положенными прибамбасами: вздохами, стонами, рычанием, бурным соитием и совершенно великолепным оргазмом. Между оргазмами размещалось скудное описание природы, внутренней обстановки жилища, лёгкие политические и семейные интриги, а иногда и парочка убийств. Всё это проело плешь и было настолько однообразно и мало привлекательно, что в последнее время он переводил подобные книжки, не читая их заранее, надеясь таким образом удержать хотя бы каплю собственного интереса.
       Будний день лучше для поездки, чем выходные: на улицах, правда, машин навалом, зато на шоссе почти нет дачников. (Одни неудачники, вроде него, ха-ха-ха!..) Он включил радио, программу классической музыки "Орфей", услышал всегда приятные душе и уху звуки - наверняка, какие-нибудь итальянцы: Вивальди, Монтеверди... Впрочем, может быть, и немцы... Или французы...
       Но думать стал об Италии, куда совсем недавно удосужился смотаться на несколько дней по туристической...
       Под негромкую музыку он всё больше погружался в мысли о недавней поездке. Почему осталось так мало впечатлений? Ведь не где-нибудь, а в Италии побывал, в этой "Мекке" для любого нормального путешественника, и видел не так уж мало: Венеция, Флоренция, Рим... (Неужели потому, что, как раб к тачке, был прикован к своей группе, к автобусу - собственность семейства Капони - и вынужден был всё время видеть и слышать десятка три самых разных человеков - ворчащих, гогочущих, рвущихся побыстрей занять место в отеле, за столом; недовольных тем или этим; вступающих порою в рукопашную, как те две женщины, из-за кресла в автобусе; жаждущих что-нибудь прикупить по дешёвке, задающих дурацкие вопросы гиду... Человеков, среди которых не лучшим был и он сам...) Вместе с ними он топтал ногами мостовые Равенны, Падуи, Луки, Ассизи, извините, Пизы... От одних названий дух захватывает! А еще Сан-Марино на горе Титано - самое маленькое государство в мире. Его изобрёл Марино, приехавший сюда на заработки аж в начале IV века и укрывшийся на горе от тех, кто преследовал христиан. Здесь этот малый создал свою общину, а последними его словами перед тем, как покинуть сей бренный мир, уже в ранге святого, были: "Свободными вас оставляю от других людей".
       Возможно, подумал он, если бы я Италии мог быть "свободен от других людей", то и впечатления остались другие.
       Он поморщился, с раздражением обгоняя внезапно притормозившую "газель", и сказал себе: ни от "других", ни от себя не будешь ты отродясь свободен. Разве что на турецкую пасху; или на русский байрам...
       Но тут же с усмешкой припомнил, как на этой самой горе Титано, на одной из узких петлистых улочек, откуда открывался немыслимый простор - голубой вверху, а пониже, уступами, зеленый с красными вкраплениями черепичных крыш - он, не без гордости за свою внутреннюю, а теперь уже и внешнюю, свободу сказал одному из улыбчивых торговцев, что готов тут же просить в их прекрасной республике политическое убежище. Но тот не понял ни его порыва, ни его английского, и ответил, что ковры можно купить на другой улице, за углом.
       Он давно уже ехал по Новорижскому шоссе ("Нуворишское", как он его назвал и лишний раз одобрил свое остроумие) - широкому, действительно новому, однако беспрерывно подвергавшемуся отчаянному ремонту то с одной, то с другой стороны от разделительной полосы. Зато за обочинами виднелись луга и деревья, в жизнь которых почти не вмешивалась рука человека, но только Природы, и она уже начинала золотить листья, иссушать стебли травы, превращать лиловые цветы шиповника в коробочки, наполненные пухом и готовые вот-вот лопнуть.
       Справа от шоссе показалось очередное торговое стойбище. (А на острове Лесбос было, небось, "лесбище"?.. Ха-ха... Остроумный он, всё-таки, чувак, разве нет?..) Трепыхались на ветру разноцветные китайские полотенца - словно флаги перед зданием ООН. За ними скрывались полномочные представители какой-нибудь кавказской национальности и одного пола - женского. Потом шли более мужские товары: винно-водочное разнотравье, автомобильные внутренние и внешние органы.
       Он вспомнил, что в ванной на даче (это была, собственно, не дача, а квартира в многолюдном загородном доме) отлепились плитки, их давно нужно бы приклеить. Только чем? Заглянуть, что ли, здесь в хозяйственный магазинчик?.. Он остановил машину - дряхлую белёсую "Ладу" с помятой задней дверцей: так и не удосужился за последние пять лет выправить. По правде говоря, не делал этого нарочно - меньше шансов, что уведут. Хотя кому такая рухлядь нужна? Разве что для тренировки - чтобы не терять навыков профессии угонщика.
       Он зашел в магазин.
       Старый дебил! Пора уже на свалку истории, а всё не научился достойно вести себя с представителями класса обслуги. Вот она, "школа коммунизма". Его тон, либо униженно-просительный, либо разухабисто-развязный, на всём пути жизни вызывал их дружную неприязнь. И в общем-то, дело, скорее, не в тоне, а в его лице, на котором отображён весь застарелый комплекс неполноценности перед людьми, от которых, хоть на самую малость, зависишь. До сих пор он испытывает его в магазинах, гостиницах, ресторанах... И не только у себя в стране.
       Как на фотоплёнке, проявились и запечатлелись на его лице страх и презрение. Страх быть униженным любым продавцом, чиновником, проводником вагона, "гаишником" и, уже загодя, презрение к ним ко всем - за то, что этот страх внушают, а ещё больше к самому себе - что не может его побороть.
       Лет тридцать назад он ехал из дома отдыха через Кострому, где была пересадка с волжского парохода на поезд. Пришёл на вокзал со своим фибровым чемоданчиком к самому отходу. До этого бродил по городу, истратил последние деньги на еду и пиво. У подножки вагона оказался за минуту до отправления. Молодая проводница брезгливо взяла билет и сказала, загораживая вход:
       - А посадочный? Без него не впущу.
       Посадочного не было. Билет он покупал в доме отдыха, у тамошнего экспедитора. Как другие отдыхавшие. Это он и пытался ей объяснить.
       - Но как же... - бормотал он, беспомощно тыкая чемодан в толстые непреклонные ноги. - Нам же всем... Мы все там...
       - Там, не там... - Поезд уже тронулся. - Не пущу, и всё!.. Да не бледней ты! - рявкнула проводница. - Чего бледнеешь?
       Это его спасло. Он ощутил такую злобу от её слов, какой не чувствовал на войне к немцам. Что есть силы двинув чемоданом, он оттолкнул проводницу и втиснулся в тамбур... А лишний посадочный талон вскоре обнаружился у кого-то из ехавших с ним из того же дома отдыха...
       У продавца магазина, куда он вошёл, вид был почти такой же брезгливый, как у той проводницы.
       - Знать надо, отец, чего хочешь, - отозвался он на вопрос о клее для плиток. - Почём мне известно, чего там у тебя?
       - Не тыкай! Мы с тобой детей не крестили! - старомодно огрызнулся он. - А, пошли вы все... - добавил уже на вполне современном языке и ушёл.
       ...Больше никаких магазинов, твердил он себе, основательно давя на педаль газа. Пускай голая стена в ванной, но поменьше отрицательных эмоций. К чему портить себе несколько приятных дней одиночества?
       Он снизил скорость, миновал пост ГАИ и вскоре съехал в узкий проезд, ведущий к повороту на местную дорогу. Загораживая путь, перед ним стояла большая машина. Джип. И так не объехать, а они ещё дверцы пооткрывали. Что за народ! Ни с кем не считаются.
       Он дал легкий вежливый сигнал - эту публику раздражать опасно, однако машина не сдвинулась с места: наоборот, из неё вылезли два молодых накаченных "лба" в чёрных полутренировочных костюмах. А может, это форма какой-нибудь очередной милиции: ОМОН, Тутанхамон... таможенная, налоговая, антипутановая - кто их сейчас разберет?
       Пришлось остановиться. Что они хотят?.. Двое подошли уже к его машине. Третий выкарабкивался из-за баранки.
       - Отец, вылези на минуту!
       Да что они как сговорились! Сколько у него "сынков" сегодня?
       Он вышел.
       - Что, ребята?
       С некоторых пор ему стало нравиться это обращение к молодым, а также к пожилым мужчинам. А что? Уже имеет право...
       - Да вот, - сказал один из них, вроде бы нерешительно и, в то же время, развязно, - тачка нам твоя нужна. Понимаешь?
       Он не понял.
       - Подвезти куда-нибудь? У вас случилось что?..
       - Не, - лениво ответил тот, кто подошёл, - насовсем.
       - Как?..
       Он уже начинал что-то понимать, хотя боялся верить: вот так, среди бела дня, недалеко от милицейского поста? Нет, не может быть! Это всё шутки. Хохмачи они хреновы, да и бухие наверняка.
       - А вот так, - объяснил первый из них. - Если что ценное, забирай, мы не жадные, а жестянку гони нам. КнСкаешь?
       - Да вы что!.. - От потрясения, от страха он говорил громче и резче, чем позволяла ситуация. Даже с повелительными интонациями. - Чего вы делаете?
       - А то и делаем. - Говоривший, как бы невзначай, вытащил пистолет, ловко подбросил в руке. Как герой кинобоевика. - Шелести отсюда, отец, подобру-поздорову. Ключи только не забудь оставить...
       Полоснуло острое чувство беспомощности. Мгновенным воспоминанием мелькнуло в мозгу: конец лета 65-го, звонок к нему в квартиру. Он бежит из ванной, в одних трусах, открывать. В дверях молодой красивый грузин в черном костюме. Наверное, притащил свои гениальные стихи для перевода? Нет. Показывает красную книжицу: "Комитет Государственной Безопасности СССР"... "Вам нужно поехать со мной". - "Но я... В чём дело?" - "Там всё скажут..." Они едут в чёрной "волге", и ему начинает казаться... он почти уверен, это розыгрыш какого-то не в меру остроумного дружка, и сейчас они прибудут в развесёлую компанию, где его встретят хохотом и сразу поднесут "штрафную"...
       Но тогда они подкатили прямо на Лубянку, к подъезду номер 5... А сейчас он услышал:
       - Заманал ты нас, отец. Сельпо, что ли? Не сечёшь? Шёл бы ты отсюда лесом.
       Лыко было в строку: справа, действительно, росли сосны... "Пинии Рима", музыка Респичи... Которые он не так давно видел воочию - это ведь те же сосны... А за ними - рукой подать - Невидово, где у него дача, где он хотел оторваться от всего... Странно, что мысль работала на удивление чётко: успела даже отметить особенности речи одного из парней, его ультрамодерновый жаргон. Язык остальных был не так выразителен.
       - Вы... серьёзно? - пробормотал он, лихорадочно соображая, что бы ещё сказать, и добавил скороговоркой: - Она же старая, вся проржавела, седьмой год.
       - Видим, что не целка. Ключи!..
       Ему хотелось, чтобы с ним сейчас случился сердечный приступ и он бы грохнулся на землю. Или, наоборот, припадок безумия - и начал бы против воли вытанцовывать какие-нибудь коленца и орать, что он Наполеон или Николай Второй, убиенный... А ещё готов был упасть на колени, биться лбом об асфальт - от отчаяния, от бессилия... кричать, плакать, просить... выть...
       - Вы... что... я... - говорил он дрожащим голосом, которого сам не узнавал. - Я на войне был... ребята... Участник я... инвалид второй группы... Вот... документы могу показать... - Он замолчал. Господи, что я говорю?.. Они тоже молчали. - У меня жена больная... А машина... она последняя... больше уже не куплю... Да вам-то зачем такая? - Выкрикнул он отчаянно. - Посмотрите... Дверца помята... Правая, задняя...
       Страшно заныла спина. Так бывало и в молодые годы - от злости, от страха, от крайнего раздражения. Адреналин зашалил - запросил побольше кислорода, повысил давление. Кажется, адреналин не вызывает удовольствия у собак, если учуют. Могут даже укусить...
       - Всю войну прошёл, - повторял он. - Участник... Учителем был... - Нет, об этом лучше не надо. - Книжки писал... Могу подарить, у меня с собой...
       Ну, почему он ещё на ногах? Отчего не валится на землю?
       Как во сне, увидел, что один из парней медленно обошёл машину, посмотрел на дверцу.
       - Вмятина, - сказал он.
       С этого слова наступил перелом в игре. Потому что эти люди всё время играли: в "крутых", в неумолимых, в милостивых. Странный такой спектакль - когда по одну сторону самоуверенные лицедеи, которые знают: им всё дозволено - казнить или миловать, что они и делают с кичливой ленцой; а по другую - зритель, против своей воли вовлечённый в игру, вытащенный на сцену; для кого эта пьеса не игра, а сама жизнь. Или смерть.
       - Чего будем? - сказал один из них своим приятелям. Всё так же, с прохладцей, будто нехотя. - Может, хватит фигнёй страдать? Пускай едет?
       - А что? Пусть мочит корки.
       - Вали, папоротник!..
       Он не сразу понял, что это обращение к нему. Ласковое даже - вроде "отец", "папаша".
       В руки ему сунули ключи от машины - он и не помнил, как отдавал их, и вот он сидит в кабине и не может попасть ключом в замок зажигания.
       Они уехали первыми. Он ещё долго сидел, руки тряслись, подташнивало. Спина невыносимо ныла...
       Приехав на дачу, первым делом кинулся к холодильнику, достал бутылку водки. "Колесник", рязанская, с медалями и портретом автора на этикетке. Вот какие произведения надо создавать в наше время! Между прочим, вполне приличная. Хотя он бы выпил сейчас что угодно, даже антифриз, от которого слепли водители в войну. Правда, с этой жидкостью тогда была тоже постоянная нехватка, радиаторы машин выходили из строя от мороза, но люди зато оставались в большинстве зрячими. Кого не убили...
       Он сидел за столом, покрытым клеёнкой траурных тонов - красным с чёрным, - и пил, почти не закусывая. Вспомнил недавнюю смерть приятеля - тоже на дороге - и позавидовал ему. Отмучился... Правда, физически тот и не мучился. Просто после смерти жены всё время был в подавленном состоянии. Хотя при жизни у них всякое бывало. А тут поехал, как он сейчас, за город, а на обратном пути к автобусу упал, дело к ночи было, лишь на утро нашли его на обочине, мёртвого...
       Выпил он много и больше всего боялся, чтобы кто-нибудь не постучал в дверь, не помешал ему. Да он бы, всё равно, не открыл. Кое-как добрался до кровати, уснул одетый.
       Наутро решил ехать в Москву. По другой дороге, чтобы не видеть того места. Хотя тем местом теперь могло быть любое.
       В голове было похмельно и пусто. Залетела и не отпускала одна только фраза, одна строка: "И с отвращением читая жизнь мою..."
       Аросино... Аннинская Слобода... Кудрино... "И с отвращением читая жизнь мою..." Сажино... Торопово... Велино... "И с отвращением читая жизнь мою..." Паршино... Красно... Стоп! Он в самом деле нажал на тормоз, но застопорило его не препятствие на дороге, а мысль. Появилась и застопорила.
       Отчего раньше он не думал об этом с такой определённостью? Лет двадцать назад? И потом, позднее... Но теперь-то знает совершенно точно. Теперь точка. Больше он здесь не останется ни на минуту. Хватит! Сколько ему ещё отпущено - только не здесь... Откинет копыта где угодно... Пускай они сгниют, эти копыта, вместе с прочими его органами в любом другом месте...
       Всю жизнь - унижения. Страх и унижения. Посадят - не посадят... Примут - не примут... Выпустят - не выпустят... Так было. А теперь? Изменились причины, поводы. А последствия остались. То же чувство страха, унижения. Заболеть, не имея достаточно денег на лечение, на обслуживание... Схлопотать по кумполу на улице или в лифте... (Одна его приятельница после такого подъёма на восьмой этаж с шикарно одетым мужичком, который на каждом этаже обещал размазать её по стенке, сорвалась с места и теперь моет полы в Израиле.) ...Страх за будущее своей - да, да, своей страны - он становится всё более острым и, смешиваясь со страхом за себя и близких, с ощущением полной безнадёжности, дает ужасающую смесь. Такую болезненную, такую мучительную... Его жена и слышать никогда не хотела об отъезде. Ну и пускай... у неё здесь, слава Богу, хорошие родственники, да и всё нажитое останется: квартира, дача, машина, которую пока не украли, гараж... А он уедет. Куда угодно, лишь бы не видеть, не слышать всего этого... Не участвовать... Но куда?
       Там, где, ему кажется, он бы мог жить, его никто не ждёт. Да и не впустят тамошние борцы за права советского человека. А ведь как боролись, суки! По всем волнам и диапазонам мира!.. В Америку он не хочет, только в Европу. Значит - побеждённая не без его участия Германия. Если соизволит принять. Но ждать, всё равно, несколько лет, а у него в запасе далеко не вечность. И, выходит, как бы мог сказать Михаил Зощенко, такая финтифляция: остаётся Земля Обетованная, которую давно уже попирает своими худыми ногами его лучший друг, а вернее, подруга, со школьных ещё лет. Но с Милей он и так видится, правда, нечасто, а жить там постоянно не хотел бы: жарко и кругом евреи, а если серьёзно - то всё чуждо... Хотя здСрово красиво и интересно...
       "...И с отвращением читая жизнь мою..." - уже намного тише прозвучало в нём, когда сворачивал на Волоколамку.
       ..."Интересно"... Что касается интереса, его под завязку и в "родных палестинах", не надо ехать в подлинную, библейскую. В которой тоже дерьма хватает. Да и где его нет? Стоит лишь обосноваться, не в гости пожаловать, когда все тебя на руках готовы носить - правда, недолго, - и сразу запахнет. Ещё как!.. И опять начнёшь испытывать страхи и унижения - пускай другого фасона и размера, и "глотать аскорбинку" от пуза, что на нынешнем жаргоне означает "сносить обиды"... Кстати, позабудешь там не только о жаргоне, этом любопытном наросте на язычке, но и о нём самом, лучшем на свете, как уверяют истинные патриоты, о чём он с ними абсолютно согласен... Уж если ему в любой стране - будь она хоть сто раз Англия, двести раз Польша или даже Италия (где он недавно задирал голову в Сикстинской Капелле), становится вскоре не по себе, как он будет там, или не там, но насовсем... Стоп!..
       Вторично за эту поездку он непроизвольно, без надобности, нажал на тормоз. Сзади засигналили, что означало: "Твою мать...", а также многое другое - тот самый жаргон, которого он чуть было не лишил себя, приняв решение "слинять за бугор"...
       Нет, подумал он, снова увеличивая скорость, не для меня все эти фортели. Не быть мне истинным космополитом, последователем Александра Македонского, Данте и Шиллера. И, значит, суждено донашивать то, во что сами себя обрядили... Чем я, в конце концов, лучше тех, кто хотел отобрать у меня машину? Чем?..
       Они же не с неба свалились. Мы их породили, как сказал Гоголь Николай Васильевич, но они же нас и убьют... Они - наши... мои "сынки"... А я - ихний "папоротник"...
       Он подъезжал к дому. Уже видна была чёрная статуя Тельмана, грозящая кому-то кулаком...
      
       А примерно за 4 тысячи лет до всего этого было вот что...
      
       Глава 1
      
       1-й листок истории
       (Примерные годы: 1800-1030 до нашей эры)
      
       ...И шагал впереди величественный старец Авраам, урождённый в Уре Халдейском, и шли за ним жена его, и племянник, и работники его, и стада - с густонаселённых плодоносных равнин Месопотамии, что за рукой Евфрат, шли они в пустынную землю Ханаанскую, иначе - Палестину, иначе Страну Переселенцев. А зачем шли - знал один Бог. И стал там Авраам богат и знатен, и стали они все называться "иврим", то есть "перешедшие через реку".
       Наследник же Авраама, Исаак, не был столь удачлив, а сыновья его, Исаф и Иаков, близнецы, вообще разругались в пух и прах, чем заметно ослабили свой род.
       Но всё же у Иакова, которого Бог нарёк Израилем, что значит "тот кто с Богом", родилось двенадцать сыновей - от двух жён и двух служанок, и к старости семья его насчитывала уже семьдесят человек. Им всем пришлось со временем пуститься кочевать, и поиски сытной жизни, а также разные злоключения привели их на юг, в страну Египет, где правивший в те годы царь Гиксос, сам, по некоторым предположениям, семитского происхождения, приблизил к себе одного из сыновей Иакова, Иосифа, а его соплеменникам разрешил свободно селиться в земле Гесем. Но после падения Гиксоса восстал в Египте новый фараон и сказал он своему народу, чтобы принуждал тот сынов Израилевых к тяжким работам и делал их жизнь горькою. Так попали они в рабство.
       Шли годы и десятилетия. Жили и размножались двенадцать колен Израилевых - от двенадцати сыновей Иакова, и родился среди племени Левия младенец, мать которого, опасаясь, что слуги фараона убьют его у неё в доме, положила дитя в осмолённую корзинку из тростника и оставила на берегу реки. И попал младенец к дочери фараона, и воспитала она его, и стал он тем человеком, который вывел свой народ из Египта. А имя его было Моисей, что значит "Избавленный из воды".
       Войска фараона преследовали ушедших из рабства израильтян, но тем удалось пройти через обмелевшую часть Чёрмного, или Красного, моря - возможно, сильный ветер обнажил дно в мелководье; возможно, там произошёл очередной геологический сдвиг, - пройти, прежде чем воды сомкнулись и отрИзали от них преследователей. (А вообще-то, не было никакой необходимости у беглецов преодолевать водную преграду: Красное море ещё не смыкалось тогда со Средиземным с помощью Суэцкого канала... Но они не знали об этом...)
       Не сразу попали беглецы из Египта в землю Ханаанскую. Много лет (примерно, сорок) бродили они по Синайской пустыне, меж двумя странами, а их вождь Моисей пытался слепить единый народ из противостоящих друг другу племён. И способ, который он избрал для этого, был - Единобожие. Он учил людей нравственным принципам, дал им свод гражданских и религиозных узаконений, дошедший до наших дней. Никогда раньше поклонение высшим существам не сочеталось (как считают сторонники единобожия) с такими понятиями, как правда, любовь, добро... (Только жить по этим "понятиям", увы, не всегда удавалось. В современном уголовном сообществе с этим делом значительно лучше.)
       Ещё до смерти Моисея племена Израилевы вышли на плодородные земли восточного берега реки Иордан и под предводительством Иисуса Навина из могущественного рода Эфраима начали продвигаться в Палестину, завоёвывая её силой. Они перешли Иордан, атаковали укрепления Иерихона, но, всё равно, на протяжении ещё нескольких поколений не удавалось им выйти к берегу Средиземного моря: сопротивление оказывали египетские гарнизоны, племена моавитян, аамонитян, хананеев, аморреев... Много крови впитали в себя поры обетованной земли.
       Спустя же немного времени после того, как успокоился Израиль от врагов своих, а его военачальник Иисус Навин вошёл в преклонные лета, а потом и вовсе отошёл в путь всей земли, стали сыны Израилевы делать злое пред очами Господа и обратились к богам хананейским, уклонясь от пути, коим ходили отцы. И тогда снова враги обступили их со всех сторон и заставили служить себе. И служили сыны Израилевы царю Хусарсафему - восемь лет, и царю Еглону - восемнадцать, и царю Иавину - долгих двадцать лет. Но и это не образумило их, они продолжали делать злое и молиться ВаАлам и Астартам, божествам Сидонским и Моавитским. И пошли в ту пору по всей земле грабежи и убийства.
       Явились тогда в различных городах и селениях смелые достойные люди: "Судьи" - назвал их народ, и среди них одна женщина, - которые пытались образумить грешивших, наставить на путь истинный, охранить от внешних врагов. И покоилась при них земля в мире. Но только они умирали - всё начиналось сызнова.
       Шестой из этих судей, Гедеон, разрушил наконец жертвенник Ваалов, победил в бою и спас Израиль от рук мадианитян. И было у него много жён и семьдесят сыновей. Когда же Гедеон умер, сын его Авимелех, рождённый наложницей, убил всех семьдесят братьев своих, чтобы стать единовластным царём. И правил Израилем три года. Но зло, как было известно уже тогда, вызывает зло: народ пошёл против Авимелеха, и кровь убиенных братьев обратилась на него, и пал он от руки женщины, бросившей ему на голову обломок жёрнова.
       Но опять народ израильский делал злое, убивал и насиловал, и рознь была меж племенами, а враги теснили и мучили его - и восемнадцать, и сорок лет...
       Во все те дни не было царя у Израиля; каждый делал, что ему казалось справедливым, а на земле его владычествовали враги.
       Ужасное поражение потерпели израильтяне при Афеке от филистимлян: потеряли в битве больше тридцати тысяч, и у них был отобран Ковчег Завета - ларец, сделанный из дерева ситтим, обитый серебром и золотом, в коем хранились десять Заповедей Божьих, полученных ещё Моисеем на горе Синай...
       И прибыл тогда гонец с места сражения к судье Израиля и верховному жрецу, старцу Илию; одежды на гонце были разодраны, голова посыпана пеплом; и объявил он о том, что случилось, и восстенал весь народ, а жрец Илий упал и умер.
       В эти страшные дни некий Самуил, что значит "испрошенный у Бога", достойный муж и служитель при святилище, сказал всему дому Израилеву, говоря: удалите из среды себя богов иноземных и соберитесь все в Массифу!.. И собрались все в Массифу, город в уделе Вениамина, и черпали воду, и проливали её, и постились в тот день. А филистимляне, узнав о том, решили пойти на Израиль, чтобы навсегда покончить с ним. Однако израильтяне напали сами и нанесли им поражение.
       Был Самуил "прозорливцем" - так в прежние времена называли "пророков", и был он судьёю Израиля во все дни жизни своей, и судил Израиля за грехи его и за зло его. А когда состарился, то поставил судьями двух сыновей своих. Но они уклонились в корысть: брали подарки и судили превратно. (Это, собственно, и есть "коррупция", но тогда такого слова ещё не знали.)
       И пришли все старейшины к Самуилу и сказали ему, говоря: вот ты состарился, а сыновья не ходят путями твоими; итак, поставь над нами царя, чтобы он судил нас...
       Но не понравились эти слова Самуилу...
      
       2-й листок истории
       (Годы: 1030-1010 до нашей эры)
      
       Но огорчён был их словами старец Самуил. Попробовал он отговорить старейшин и сказал им так: "Тяжестью для вас обернётся власть царя - сыновей ваших он возьмёт и приставит к колесницам своим, и чтобы возделывали ему поля, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие. И дочерей ваших возьмёт, чтоб варили кушанье и пекли хлебы. И поля ваши, и виноградные и масличные сады лучшие возьмёт и отдаст слугам своим... А сами вы будете ему рабами. И ещё: ударит вас это всех по карману, потому что иметь царя - дорогое удовольствие.
       (Пророк Самуил, возможно, был из первых антимонархистов и, может быть, даже демократом, но мы-то теперь на своей шкуре знаем, что вообще иметь собственное государство - даже рабоче-крестьянское - тоже не слишком большое и дешёвое удовольствие. Однако жить в какой-то формации ведь надо - так в какой?..)
       Но слова Самуила не убедили послов, и он, скрепя сердце, стал подыскивать кандидата на царский престол.
       Жил тогда в уделе Вениаминовом земледелец и скотовод по имени Кис, чьи сыновья были рослыми, смелыми и красивыми юношами. Самый сильный среди них был Саул.
       Однажды у его отца пропали ослицы, и он велел Саулу разыскать их. Юноша со своим слугой прошли всю гору Ефремову, прошли земли Шалишу и Шаалим и землю Цуф, но ослиц не нашли. У ворот города Рама встретили они судью Самуила. А надо сказать, в ту ночь было старцу видение: что явится пред ним человек из земли Вениаминовой, который окончательно освободит народ израильский от ига филистимлян. Когда Самуил увидел Саула, то понял: это и есть тот самый человек. И позвал Самуил его к себе в дом, усадил на почётном месте среди тридцати других гостей и потчевал лучшими кушаньями. И очень смущён был этим юноша Саул. Потом старец поднялся с ним на крышу жилища и там, в уединении, они долго беседовали.
       А на рассвете повёл он Саула за город и, когда остались в одиночестве, взял сосуд с елеем и вылил ему на голову, тем самым помазав на царство.
       После этого нужно было, чтобы народ тоже посчитал Саула царём, и призвал Самуил всех на собрание, где и предложил своего кандидата в цари. То были, наверное, первые демократические выборы со дней сотворения мира, и не все единодушно "проголосовали" за юного Саула, не 99,8 % избирателей - многие и потом продолжали относиться к нему с презрением и не пришли на поклон. Но Саул ещё не научился мстить оппозиционерам.
       После воцарения, по-прежнему, занимался он хлебопашеством и жил скромно. Без всяких льгот и привилегий.
       Шли годы, но полного мира и благополучия на земле Израиля не было: во многих городах по-прежнему стояли отряды филистимлян; угрожали народу, как и раньше, другие соседи. Однажды Наас, царь амонитян, осадил город Иавис в земле Галаадской, а когда жители вступили с ним в переговоры, согласился снять осаду, но при одном условии: что выколет каждому из горожан правый глаз. То же грозил он сделать впоследствии и со всеми другими израильтянами.
       И старейшины Иависа отправили послов к царю Саулу за советом и помощью. Услыхав об условии амонитян, Саул пришёл в страшную ярость, разрубил на части двух несчастных волов, на которых пахал землю, и отправил куски мяса во все племена израилевы, объявив, что такая же участь постигнет каждого, кто не примет участия в войне с врагом. Вскоре он собрал огромное ополчение, двинулся в Галаад и наголову разбил амонитян, чем сразу завоевал такую популярность, что сторонники его решили заодно расправиться и с теми соплеменниками, кто в своё время не хотел признать Саула царём. Однако Саул не допустил нового кровопролития: в то время он, видимо, ещё полагал, что каждый человек имеет право на своё мнение...
       И всё же, как это бывает обычно, сознание своей власти не могло не испортить когда-то чистый, ровный и справедливый характер Саула. Жестоким и до крайности вздорным показал он себя впервые по отношению к старшему сыну Ионафану. Случилось это во время очередной схватки с филистимлянами, когда Ионафан проявил немыслимую храбрость, наведя вдвоём со своим оруженосцем великую панику на врагов. Саул с войском преследовал их потом весь день, и воины его устали, но он запретил им есть и пить, говоря: "Проклят, кто вкусит хлеба до вечера, пока я не отомщу врагам моим!" Ионафан же, его сын, кто не слыхал слов отца, обмакнул палку в сот медовый и поднёс ко рту. Когда ему сказали про заклятие родители, он отвечал так: "Коль скоро поели бы сегодня воины моего отца, не большее ли поражение врага узрели бы мы?"
       Узнав об этом, Саул рассвирепел до того, что приговорил ослушника-сына к смерти. Однако народ сказал Саулу: "Ионафану ли умереть, который доставил нам столь великое спасение? Да не будет этого! Да не упадёт и волос с головы его на землю!.." И царь не ослушался в тот раз своего народа.
       С Самуилом отношения Саула, как и с сыном, становились всё хуже, ибо не терпел старик даже малейшего неповиновения. Однажды племена амаликитян вновь объединились с филистимлянами, но Саул, занятый другими делами, не поспешил расправиться с теми и с другими. Это не понравилось Самуилу, и тот приказал ему немедленно выступить. Иди, напутствовал Самуил, порази Амалика, истреби всё, что у него, и предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла. (Не чересчур гуманный для бывшего демократа наказ, не правда ли?)
       Саул пошёл и победил и истребил всех, не пожалев женщин и детей. Но он не уничтожил военную поживу, и также пощадил по просьбе своего народа, царя Агагу, смелого предводителя врагов. Это прибавило гнева Самуилу, и он велел привести Агагу к жертвеннику и сам казнил его на глазах у всех. А после этого отошёл в город Раму, не пожелав больше видеться с Саулом, и начал говорить людям, что ошибся, предложив его в цари. Саул же возвратился к себе в Гиву Саулову, где построил на скале неприступную крепость.
       С той поры стал подумывать Самуил, кем бы заменить царя. И кое-что делал для этого. Но в тайне от всех.
       Отправился он как-то ночью к жителю города Вифлеема Иессею, чей род пользовался большим уважением, и пожелал посмотреть на сыновей его. И привели к нему шестерых старших, но не остановил он своего выбора ни на ком. "Это все?" - спросил он. "Есть ещё один, но он подросток", - отвечал Иессей, и послал на пастбище за седьмым, по имени Давид. И пришёл Давид, и понравился старцу - ибо красив был, белокур, хорошо сложён, обходителен и, к тому же, искусно играл на небольшой арфе и сам сочинял богохвалебные песни. И взял Самуил рог с елеем, сиречь с оливковым маслом, и помазал Давида среди братьев его, а потом снова отошёл к себе в Раму.
       Саул же закрылся в крепости, не ел, не спал и душевное состояние его делалось всё хуже. Преданные ему люди даже испугались, что царём овладела нечистая сила, и лучшим средством исцеления посчитали музыку. Вышло так, что выбор пал на юного Давида с его арфой, которого и пригласили во дворец. Давид играл и пел - и злой дух отступал от Саула... (Нынешние психотерапевты поставили бы, наверное, царю диагноз: не выдержал испытания властью.)
       Упорные филистимляне тем временем снова пошли войной на израильтян. Армии расположились на двух холмах близ города Сокхоф, а внизу в долине должны были встречаться в единоборстве воины обоих лагерей. Однако, к стыду своему, ни один израильтянин не решился выйти на поединок с филистимским великаном Голиафом из Гефа. Ростом тот был - шести локтей и одной пяди; на голове - медный шлем, одет в чешуйчатую броню, а вес её - пять тысяч сиклей меди. (1 локоть длины - приблизительно полметра, а пядь - 17,7 сантиметра, вот и считайте.)
       Филистимский исполин кричал и кричал к полкам израилевым, говоря им: зачем вышли вы все сражаться, рабы Сауловы? Выберите у себя одного и пускай сойдёт ко мне! И мы сразимся с ним!
       Так он говорил сорок дней утром и сорок дней вечером, но никто не спускался к нему, и царь Саул сходил с ума от стыда и злобы.
       В это время юный Давид, вернувшись с пастбища, спросил отца, что слыхать нового на поле сражения. Старый Иессей ответил: "Толком не знаю, сын. Сходи в лагерь, словно дикий зверь, и с безумным блеском в глазах.
       "Ну, и что в нём такого? Он всего лишь большого роста, - сказал Давид своему брату. - Отведи меня к царю Саулу, я хочу с ним поговорить". Брат не соглашался, и тогда Давид пошёл сам. "Возвращайся лучше к своему стаду!" - ответил царь, выслушав его, но юноша настаивал, чтобы ему позволили сразиться с великаном.
       "Ну, ладно", - уступил наконец Саул и приказал надеть на Давида свои доспехи. Но тот и шага не смог сделать под такой тяжестью, и тогда их сняли, и он пошёл в собственной одежде.
       "Я убил немало диких зверей, - сказал Давид Саулу на прощанье. - И я заметил у Голиафа на лице незащищенное шлемом место. Туда я поражу его камнем". - "Камнем?" - удивился Саул. "Да, из пращи. Копьё бросать я ещё не научился. А потом отрублю ему голову его собственным мечом и поднесу тебе. И не надо обещанной награды - твоей дочери. Жениться мне всё равно ещё рано..."
       Всё произошло, как сказал Давид: Саул это наблюдал собственными глазами. Камень вылетел из пращи, как ядро, и Голиаф рухнул на землю. Это вызвало панику в стане врага, а израильтяне набросились на них и обратили в бегство. Давид же снискал себе славу и любовь среди своего народа, и ему, юноше, доверили вскоре командовать крупным отрядом воинов.
       Полюбил его и старший сын Саула, наследник престола Ионафан, они стали совсем как братья...
       Шли годы. Давид одерживал одну победу за другой, о нём слагали песни, и царь Саул начал испытывать зависть к его успехам и строить планы, как от него избавиться. Он посылал его в особо опасные переделки, прибегал к помощи наёмных убийц. Но судьба оберегала юношу. Да и Саул не всегда бывал таким злобным и подозрительным, а только когда на него "находило". А необходимо - всё чаще. Он сделался чрезвычайно неуравновешенным: наверно, просто душевнобольным - от его деревенской простоты и устойчивости характера давно уже ничего не осталось. (Так испортила его власть.) Дважды, когда Давид играл перед ним на арфе и пел, он метнул в него копьё, и лишь быстрая реакция юноши спасла его от смерти. С другой же стороны Саул осыпАл Давида почестями, подарками и выдал за него одну из своих дочерей, Мелхолу.
       Однажды Ионафан сообщил Давиду, что царь снова замышляет его убить, и посоветовал перебраться из царского дворца в безопасное место. Они с Мелхолой послушались, но это не намного уменьшило постоянную угрозу смерти, нависшую над их домом: ведь царь был, как мы любим теперь говорить, непредсказуем.
       В один из дней, когда Давид вернулся домой, Мелхола, очень взволнованная, рассказала ему, что только что здесь побывал Ионафан и предупредил: сегодня в полночь Давида арестуют по обвинению в государственной измене и к утру казнят как врага народа. Она предложила свой план спасения: положить в постель Давида куклу, одетую в его одежды, сам же Давид пусть бежит из дома.
       Так они и сделали. Мелхолу чуть не убил разгневанный обманом отец, а Давид тем временем ушёл в Раму к пророку Самуилу. Саул и туда посылал за Давидом воинов, но каждый раз их встречали там ритуальными танцами и песнями - воины поддавались общему экстазу, сами начинали петь и танцевать и забывали о том, что им поручено... (Вот какие патриархальные времена были!..)
       Приступы бешеной злобы посещали Саула всё чаще, и пророк Самуил сказал Давиду так: "Ступай сейчас в город Номва к жрецу Ахимелеху, от него получишь меч великана Голиафа, которого ты победил, а после отправляйся в пещеру в Адолламе. Там встретишь своих родных и друзей. Они составят твоё первое войско..."
       Давид послушался старика, однако путь к пещере был усеян опасностями и бедами, и многие из тех, кто помогал ему, пострадали. Так, охваченный яростью Саул полностью уничтожил город Номву, убил Ахимелеха и других жрецов, а сам Давид вынужден был бежать в филистимский город Геф, где прикинулся юродивым, чтобы его не распознали тайные агенты царя. Он бродил по улицам, бормоча что-то несуразное, скашивал глаза, пускал слюну и рисовал на стенах домов магические знаки. (Теперь их называют граффити и малюют на вагонах электричек.) Горожане всё-таки повязали "чужака" и привели к своему царю, но тот с отвращением взглянул на него, не узнал и велел отпустить. Тогда Давид бежал из Гефа и нашёл пристанище в одной из горных пещер, о которых ему говорил Самуил, к юго-западу от Иерусалима. Там начал он обучать своих сторонников военному искусству, хотя по-прежнему не желал, чтобы израильтяне воевали друг с другом, и надеялся, что этого никогда не произойдёт.
       Саул же продолжал повсюду разыскивать Давида, и однажды произошёл совсем уж невероятный случай: царь зашёл по нужде в ту самую пещеру, где укрывался Давид, и тот легко бы мог его убить, но сохранил ему жизнь, к неудовольствию своих сторонников, - лишь отрезал кусок ткани от плаща Саулова. Потом, когда оба они были уже по разные стороны ущелья, Давид крикнул ему так: "Отец мой! Посмотри на край одежды твоей в руке у меня!.. Узнай и убедись, что нет в этой руке ни зла, ни коварства! Моя рука не будет на тебе!.."
       И ещё один раз Давид выказал не только благородство, но и дерзкую смелость. Со своим оруженосцем пробрался ночью в шатер Саула, взял царское копьё, кружку с водой и вернулся к себе. А на рассвете с неприступной скалы опять во всеуслышание объявил о своём поступке и предложил Саулу прислать кого-нибудь за копьём и кружкой.
       Смущённый Саул, к которому возвратился к тому времени прежний нормальный дух, дал приказ прекратить погоню и отправился к себе в Гиву. Давид же продолжал жизнь, как две капли воды, похожую на ту, что позднее вели Робин Гуд, шиллеровский Карл Моор или наш Дубровский, - то есть вольную, партизанскую...
      
       В сравнительно недавние годы автору этой книги предложили инсценировать для цикла детских радиопередач несколько сказок - к очередному Фестивалю задушевной дружбы народов. На свой страх и риск я включил в них и еврейскую сказку, вернее, две сказки в одной, но инсценировку отвергли на корню, чем, надо сказать, нисколько меня не удивили: я ведь, извините, был рождён "непальцем", а потому немного соображал - как, почему, что и где, и понимал: нашим детям совсем не обязательно знать, что евреи, помимо пыжиковых шапок, "обрИзов" и каракулевых манто, имеют ещё и свой фольклор.
       Я сказал "отвергли на корню", имея в виду, что пьеску даже не прочитали и, значит, не увидели, что царя Давида я предусмотрительно заменил на простого иудейского человека и ни одного имени собственного вообще, упаси Бог, не употребил.
       (А сказка, честное слово, совсем неплохая, даже мудрая, как почти все сказки на свете, и ни на миллиметр не подрывающая ничей суверенитет, а также моральные устои. И в ней не пахнет никаким, извините за грубость, чесноком или сионизмом. Если под последним понимать то, как его определяли, устно и письменно, анти-жидо-масоны... Хотя что же он, всё-таки, такое - сионизм? Если стремление народа иметь свою страну - то что в том дурного? Не одни евреи хотели и хотят того же, и, увы, далеко не всегда и не везде намерение это воплощалось и воплощается мирными и галантными средствами...)
      
       А сейчас вообразите, если есть желание, что перед вами разыгрывается небольшое представление, которое иллюстрирует кое-что из того, что вы только что прочитали, и называется оно:
      
       "Сказка о бесполезных вещах и о крутом яйце"
      
       Сцена 1.
      
       Раннее утро. Шатры. Возле них - воины.
       1-й Воин: А я...
       2-й Воин: А я говорю, на свете уйма бесполезных вещей!
       1-й Воин: А я говорю, нет бесполезных вещей!
       2-й Воин: А вот есть!
       1-й Воин: Нет!
       2-й Воин: Есть!
       1-й Воин: Ну, ладно. Назови, какие...
       2-й Воин: Какие?
       1-й Воин: Да, какие?
       2-й Воин: Ну... Вот... хотя бы... Да вон оса летит. К чему она? Только жалит - и всё. Кому это надо?
       Воины (хором): Он прав!
       2-й Воин: Или паук... вон он... паутину ткёт... Кому нужен? Самому себе?
       Воины: Он прав!.. (Появляется странный человек.) Эй, ты кто такой?
       Человек: Аты-баты, шли солдаты... Энэ, бэнэ, раба, два ползучих краба... Бегут лягушки по тропинке, у них зелёненькие спинки...
       Воины: Что он говорит?.. Он безумный...
       2-й Воин: И безумцы тоже не нужны!.. Убирайся отсюда!
       Воины: Он прав! (Человек уходит.)
       2-й Воин (Первому): Что? Будешь ещё спорить?
       1-й Воин: Поживём - увидим... А сейчас давай поедим. (Садятся, развязывают свои мешки.)
       2-й Воин: Ох, надоело! Опять крутые яйца! (Достаёт из мешка два яйца.) Сколько можно?
       1-й Воин: Послушай, друг! Я проснулся сегодня ночью, и так есть захотелось... Я и съел... Одолжи мне одно яйцо. Я тебе потом отдам.
       2-й Воин: Ладно. Только, смотри, не забудь. Сразу в полдень после войны...
       1-й Воин: Не забуду. (Едят. Сигнал тревоги.)
       Воины (вскакивают, хватают оружие): Тревога!.. Тревога!.. К бою!.. (Шум битвы. Воины отступают. Противник преследует их. Первый и Второй Воины прячутся в пещерах напротив друг друга.)
       2-й Воин: А если нас возьмут в плен?.. Мы погибнем...
       1-й Воин: Тише... Они уже рядом...
       (Шаги и голоса. И в это время огромный паук начинает плести паутину, затягивая вход в пещеру, где прячется Первый Воин. Появляются солдаты противника, они не замечают Первого Воина, но видят Второго и хватают его.)
       2-й Воин: Пустите! Пустите!.. (Вдруг, меняясь в лице.) Аты-баты, шли солдаты... Энэ, бэнэ, раба, два ползучих краба... Бегут лягушки по тропинке, у них зелёненькие спинки...
       Солдаты: Чего он мелет?.. Да он сумасшедший! Спятил от страха... Не хватает нам возиться с безумцем... Отпустим его... (Отпускают и уходят.)
       1-й Воин (приплясывает, смеётся): Здорово я их обштопал!.. (Первому Воину.) Эй, пошли к своим!..
      
       Сцена 2.
      
       Снова военный лагерь. Горят костры.
       2-й Воин (он на часах): А всё-таки мы их прогнали. И пленных отбили.
       1-й Воин: Враг снова собирается с силами. Может напасть в любую минуту.
       2-й Воин: Ничего. Пока я на часах, будьте спокойны... Никто не подкрадётся! (Зевает.) Спасть ой как хочется!
       1-й Воин: А мне есть хочется. Съем ещё одно яйцо из тех, что нам сегодня выдали.
       2-й Воин: Не забудь про свой должок! (Зевает.)
       1-й Воин: Помню, помню. Вот война окончится - верну. (Уходит.)
       2-й Воин (ходит, зевает): Ух, как в сон клонит! Чего, в самом деле? Всё тихо, спокойно... Никого нет... Присяду здесь, а то ноги гудят... (Садится.) Полный порядок... Тишина... Спокойствие... (Зевает, что-то бормочет, засыпает... Крадутся вражеские солдаты... Становится слышно жужжание осы. Оно делается всё громче... Солдаты крадутся, оса летает над спящим воином. Вот она жалит его. Он вскакивает.) Ой!.. Ой!.. Оса!.. Укусила! (Видит солдат противника.) Ой! Тревога! Тревога! На нас напали!.. К бою!.. (Крики, бряцанье оружия. Затемнение.)
      
       Сцена 3.
      
       Улица города. Встречаются 1-й и 2-й Воины.
       1-й Воин: Здравствуй, сосед. Ну, вот и кончились военные деньки. Как здоровье?
       2-й Воин: Лучше всех. Не забыл про должок?
       1-й Воин: Как можно? Ношу с собой, чтобы сразу отдать. Пожалуйста.
       2-й Воин (отшатываясь): Что это?!
       1-й Воин: Как что? Яйцо. Которое я тебе должен. Вот отдаю.
       2-й Воин: Э, нет. Так дело не пойдёт!
       1-й Воин: Но почему?..
       2-й Воин: Потому... Я одолжил тебе одно яйцо - правильно... Но из этого яйца мог бы вылупиться цыплёнок, верно? И он бы мог вырасти в курицу и снести ещё восемнадцать яиц, и они превратились бы в восемнадцать курочек и... Словом, я должен получить от тебя цыплёнка, и ещё восемнадцать цыплят, и ещё восемнадцать раз восемнадцать!
       1-й Воин: Ты рехнулся, сосед? Что ты городишь?.. Бери одно яйцо, которое я должен...
       2-й Воин: Не хочешь? Тогда идём к судье!.. Господин судья! Господин судья!.. (Выходит Судья.)
       Судья: В чём дело?
       2-й Воин: Он мне должен, а отдавать не хочет!
       Судья: Это ещё что такое? Немедленно отдай!
       1-й Воин: Да я...
       Судья: Тебе что сказано?!
       1-й Воин: Я...
       Судья: Запомни: должник всегда неправ.
       1-й Воин: Но у меня столько нет.
       Судья: Хорошо. Я помогу тебе. Посади бобы у меня в огороде, и получишь немного денег.
       1-й Воин: Ладно. Что же делать... (Идёт к себе в дом, выносит оттуда семена бобов, высыпает в кастрюлю, начинает варить на огне очага.)
       Судья: Что ты делаешь?!
       1-й Воин: Варю бобы... (Закончил варить, берёт кастрюлю, несёт в огород Судьи, принимается сажать варёные бобы в землю.)
       Судья: А теперь что делаешь?!
       1-й Воин: Сажаю бобы в землю.
       Судья: Но они ведь варёные!
       1-й Воин: Варёные.
       Судья: Но они ведь не вырастут?!
       1-й Воин: Если цыплёнок может вырасти из варёного яйца, почему из варёного боба не может вырасти новый боб? Ответь мне, судья... И ты, сосед...
       Судья: Ты, пожалуй, прав, человек. Умный всегда прав. (2-му Воину.) Бери одно яйцо и скажи спасибо, иначе...
       2-й Воин: Спасибо.
       Судья: Судебный процесс окончен. До свиданья...
       Все: До свиданья.
       Занавес.
      
       * * *
      
       ...А Давид продолжал множить ряды своих сторонников и грабить врагов, но почти никогда - соплеменников, разве что, если те были очень уж богаты и скаредны. (Олигархи, одним словом.)
       В степях близ Маона паслись стада богача НавАла, у которого было всего "навалом", но с кого Давид не брал ещё никакой платы. И как-то он послал к хозяину десять отроков с просьбой дать для его отряда какой-нибудь еды. Что же ответил скупердяй Навал? "Кто такой этот Давид? - ответил он. - Ныне много стало рабов, бегающих от господ своих..."
       Тогда рассерженный Давид двинулся в путь со своими воинами, чтобы проучить Навала. Но умная и красивая Авигея, жена богача, сама вышла навстречу Давиду, велев навьючить на ослов пять мер сушёных зёрен, мехи с вином, жареных баранов, связки инжира. Она почтительно приветствовала его и, поклонившись до земли, просила не гневаться на её глупого жадного мужа. Её красота смягчила сердце Давида, и он сказал ей так: "Благословен Господь, пославший тебя мне навстречу, иди с миром в дом свой".
       А богач Навал тем временем, ни о чем не подозревая, устроил пир и напился до бесчувствия. Когда же пришёл в себя и узнал от жены, что ему грозило, с ним от ужаса случился удар, и через несколько дней он умер. Давид же, прослышав о том, попросил Авигею стать его женой, потому что царь Саул отнял у него свою дочь Мелхолу и выдал за одного из приближённых...
       В царе опять проснулась мания недоверия к Давиду, вновь воспылал он гневом и жаждой мщенья, и, сидя в уединении в своей неприступной крепости, начал он строить планы расправы над неслухом и тайным соперником. В те дни отошёл в вечность судья Самуил, который тайно помазал Давида на царство, о чём Саул давно догадывался, и теперь царь решил наконец расправиться со всеми сторонниками и любимчиками Самуила. Он убил великое множество прорицателей, гадателей и магов, после чего в стране воцарилась обстановка жуткого террора и страха. (Ну прямо как у нас в достопамятном 1937 году.) Но всё равно люди превозносили и чтили Саула, на всех углах повторяя, как много он сделал во благо Израиля и что при нём всегда был порядок.
       Давид чуял, что тучи над ним сгущаются, и для сохранения жизни собственной и преданных ему воинов решился на нелёгкий и рискованный шаг: попросил убежища в Гефе у царя филистимлян. Тот знал Давида, уважал за храбрость и военное умение и рассчитывал, что бывший враг поможет расправиться с Саулом. Но Давид не шёл на это. Он всячески хитрил и обманывал гефского царя - совершал набеги на племена амаликитян и привозил ему военные трофеи - будто бы от победы над Израилем.
       А тем временем огромная армия филистимлян вышла на решающий бой с войском Саула. И тот потерпел сокрушительное поражение: погибли тысячи воинов, погиб старший его сын и наследник Иоанафан и другие сыновья, а сам царь покончил с собой, бросившись на меч.
       Государство, которое создал первый израильский царь Саул, перестало существовать.
      
       3-й листок истории
       (Совсем немного об именах и фамилиях)
      
       В этих "Листках Истории" встречается множество географических названий, уйма имён собственных - в основном, иудейских, - все они из великой книги Земли - Библии, и все, так или иначе, вошли в современную жизнь.
       В настоящее время из 14-ти миллионов евреев около одиннадцати живут в так называемом рассеянии (6 миллионов - в США; около 2-х - в СССР [сейчас это число сократилось примерно до 300 тысяч]; по полмиллиона - во Франции и в Аргентине), но виды и формы их имён и фамилий по-прежнему совпадают, по большей части, друг с другом и восходят к тем, древним, существовавшим, как и письменность на иврите, ещё в первом тысячелетии до нашей эры.
       Не считая некоторых совсем ранних заимствований из других языков: из древнеегипетского (Моше, Пинхас), из арамейского (Эзра, Акиба) и более поздних - из греческого (Александер, Тодрес), из латыни (Маркус), основной фонд иудейских имён составили имена библейского происхождения. Они получили, как известно, широкое распространение среди народов и стран всего мира. (Чуть ли не самые ходовые среди них - и раньше, и сейчас - такие, например, как Сара или Абрам (Авраам), ставшие в России оскорбительно-нарицательными для обозначения вообще всех евреев, а также персонажей из анекдотов.)
       Так вот, наиболее употребительными у самих Иудеев были имена из Библии (Танаха - на иврите), которые по обычаю, берущему начало с IV века до нашей эры, передавались потомкам как знак благодарной памяти об умерших. (Иосиф, Иаков, Исаак, Вениамин, Сара, Рахиль, Руфь, Эсфирь, Дебора.) Многие из этих имён происходят от слов нарицательных: Асаф - "сборщик", Сара - "княгиня", Пнина - "жемчужина", Иона - "голубь", Шела - "молитва", Осия - "спасение; другие - от целых фраз: так, имя Веселиил означает "в тени Божией", Иезекииль - "Бог сделает сильным", Иоханаан - "Бог милостив", Ирод (и Иродиада) - "слава кожи", Авраам - "отец высокий", Самуил - "испрошенный у Бога"...
       Кстати, вот примеры вхождения древнееврейских имён в антропонимию Запада и Востока: Йоханаан = Иван = Иоганн = Джон = Жан = Хуан; Авраам = Ибрагим; Ицхак = Исхак; Моше = Муса...
       Помимо чисто библейских существуют имена от корней языка иврит: Хаим, Хая - жизнь; Йомтов - добрый день; Авиав - отец отцов.
       Другие, более поздние (неивритские) имена - это заимствования из некоторых европейских языков: Бейле (от латинского bella, "красивая"), Мониш (от немецкого Mensch, "человек"), Зейде (от белорусского "дзед"), Бадане (от русского "Богдан"). Наибольшее количество "новых" имён имеют корни в языке идиш: Бер (медведь), Мендл (человечек), Голде (золото). В свою очередь некоторые ивритские имена дословно переведены с языка идиш: Цви (Гирш - олень), Дов (Бер - медведь).
       По древней традиции в иудейских именах существует нечто схожее с нашим "отечеством": Йегошуа бин Нун (Иисус сын Навина - имя израильского военачальника, сподвижника Моисея). В новые века в Испании и в Северной Африке употреблялась арабская частица "ибн" - Ибн Эзра, Ибн Гвироль. В религиозных обрядах у хасидов (одна из ветвей иудаизма) используются не имена отцов, а матерей и бабушек по материнской линии (Шломо бен Леа бат Сара-Ривка).
       Древнейшие и самые распространённые наследственные имена иудеев (то есть, фамилии, по нашему говоря) это Коген (Коган, Каган, Кон, Кан, Коэн, Кун) и Леви (Галеви). И те, и другие превратились в фамилии из титулов, обозначавших принадлежность к сословию священнослужителей. Сюда же можно отнести и такие фамилии, как: Меламед ("учитель"), Габе ("староста общины"), Хазанов (от "хазан" - кантор, певчий), Шойхет (от "резник" - человек, которому поручен ритуальный убой скота).
       Много фамилий происходит от мужских или женских имён: Аронсон, Хаимова, Лейбович; Бейлин, Суриц, Голдовский. Другие - от прозвищ: Косой, Адмони ("рыжий"), Гровер ("седой").
       В иные фамилии, это началось в средние века, заложено зашифрованное указание на происхождение. Так, например, короткая фамилия Кац означает сокращённое "Коген цадик" (праведный священнослужитель); такой же длины фамилия Зак - "зера кдошим" ("семя праведных"). (Так стали называть потомков тех, кто пал жертвой религиозных преследований.) Более сложные сочетания в фамилиях Маршак - "морейну раби Шломо Клугер" ("наш учитель рабби Соломон Мудрый") или Богораз - "бен г'а раби Залмен" ("сын рабби Залмана").
       Есть много фамилий совсем искусственных - плоды поспешного творчества различных чиновников, которые, находясь в весёлом расположении духа или, наоборот, мучась от похмелья, придумывали самые нелепые, попросту оскорбительные фамилии: Драхенблут ("драконья кровь"), Трахтенберг ("мыслящая гора"), Эзельскопф ("ослиная башка"), Дрочнис, Дуппак ("дупа" по-польски, извините, "жопа")...
       Не всё благополучно бывает и с отчествами (в тех странах, где их употребляют). Знаю двух мужчин с записью в паспорте "Ирмович", хотя имени, от которого можно произвести подобное отчество, в природе не существует. Их отцы носили библейское имя "Иеремия", но для паспортистов оно оказалось непреодолимым. (Интересно, как бы они справились с отчеством человека, отца которого звали коротким английским именем "Хью"?)
       Впрочем, для иных чиновников и сама национальность делается камнем преткновения: одному старому московскому профессору в соответствующей графе, вместо "иудей", как он себя по старинке назвал, влепили - "индей". Так он и доживал свой век полукровкой: полу-индеец, полу-еврей.
       И ещё одно. Еврейские фамилии ныне сохраняют либо свою древнюю, ивритскую, форму (Тувим, Бат-Цви, Эвентов); либо форму языка идиш (Ауэрбах, Эйнштейн); или пишутся и произносятся в соответствии с языковыми правилами той или другой страны (Доктороу, Миримский, Хазанов, гольдин, Гурович, Шифманн, Льюис, Вишняк, Подачек...)
      
       4-й листок истории
       (Годы: 1010-931 до нашей эры)
      
       Давид стал-таки царём Израильским, но он плакал по Саулу и по другу своему Ионафану, погибшим в последней битве с филистимлянами. И, будучи певцом и музыкантом, горе своё он излил в песне-плаче, обращённом к Гелвуйским горам:
      
       Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!
       Как пали сильные!..
       О, горы Гелвуйские!
       Да не сойдёт ни роса, ни дождь на вас!
      
       Не сразу он сделался царём Израиля после смерти Саула. Сначала правил только в Иудее, на юге страны, и столицей его царства стал город Хеврон. В остальной же части царём был один из оставшихся в живых сыновей Саула по имени Иевосфей. Так продолжалось семь лет. Филистимляне их не трогали - им было выгодно, что Израиль разделился пополам и половинки эти не очень ладят друг с другом. В общем, царило затишье.
       Но Давид не терял времени даром: сколачивал сильную армию, во главе которой поставил смелого Иоава. Этот полководец и начал войну против Иевосфея за объединение Израиля.
       Первая битва произошла у Гаваонского пруда. По обычаям того времени предварялась она поединком, в коем встретились двенадцать воинов Иевосфея и столько же Давидовых. Они бились с таким ожесточением, что все погибли, и тогда произошло главное сражение, которое закончилось полной победой армии Давида и бегством израильтян.
       Потом было ещё много битв - настоящая гражданская война - между армиями Израиля и Иудеи; Давид всё больше теснил противника на север, всё больше укреплял свою власть. Окончательной победы он добился после того, как знаменитый израильский военачальник Авенир перешёл на его сторону, а царь Иевосфей бежал из своего дворца.
       Но и этим не закончились беды потерпевшего поражение царя. К нему, находившемуся уже в изгнании, проникли два человека в одежде торговцев, убили его, а голову отрезали и принесли царю Давиду в расчёте на вознаграждение. Однако взамен награды Давид повелел отрубить убийцам руки, а их самих повесить. Голову же Иевосфея торжественно захоронил.
       Авенир, перейдя на сторону Давида, привёл ему не только войско. Чтобы окончательно замолить грехи, он вернул ему первую его жену, Мелхолу, дочь Саула - хотя у Давида было уже и так несколько жён. Но Мелхолу он продолжал любить, и она его - тоже. Её привели к нему от живого мужа, который никак не хотел смириться с утратой и, рыдая, бежал за своей любимой, пока Авенир не пригрозил ему смертью...
       Так Давид сделался царём объединённого израильского государства и правил им долгих тридцать три года. Война между коленами израилевыми окончилась. Столицей своей он постановил сделать город Иевус, будущий Иерусалим, куда решил перенести главную святыню - Ковчег Завета. Впрочем, прежде следовало ещё отвоевать город у северного племени иевусеев, а сделать это было нелегко: его жители хвалились, что Иевус, защищённый крепостью на скале Сион, можно оборонять отрядом из одних слепцов да хромоногих.
       Полководец Иоав решил действовать хитростью. Он самолично пустился в разведку и обнаружил с восточной стороны потайной ход в крепость через искусственно выдолбленную в скале галерею. Оттуда и проник в город отряд израильтян, а когда иевусеи кинулись навстречу, Давид с другим отрядом атаковал город с юга и захватил его.
       Южный холм с крепостью на нём назвал он "Городом Давидовым" и сделал столицей объединённого Израиля, а весь город переименовал в "Иерусалим", что означает "владение мира".
       Сразу же туда перенесли Ковчег Завета, и это было знатное торжество: закололи в жертву семь тельцов и семь овнов; Давид надел яркую виссонную одежду, и все левиты, певцы и сам Ханания, начальник музыкантов и певцов, нарядились в неё тоже.
       И приказал Давид поставить певцов с музыкальными орудиями, псалтирями, цитрами, и кимвалами, чтобы они громко возвещали глас радования... И певцы, сыновья Асафовы, долго оставались на местах своих по установлению Давидову.
       Кто знает, не был ли там и мой предок - среди певцов-хазАнов, одетых в виссонную одежду, среди сыновей и братьев Асафовых, кому Царь Давид в первый раз тогда вручил свой псалом для славословия чрез него Господу?..
       И, быть может, совсем не случайно мой дед Абрам Григорьевич Хазанов получил за своё ладное пение в подарок от Калужского Еврейского Общества серебряный подстаканник, из которого его внук Юрий до сих пор пьёт отменный английский чай.
       И, может быть, также не случайно этот же внук исполнял незадолго до Второй мировой войны с хором Ленинградской военно-транспортной академии (имени Л.М. Кагановича), где он учился, знаменитую "Ноченьку" Рубинштейна и вообще, по свидетельству одной крестьянской женщины из молдавской деревни Карантин, "пел, как радио"...
       Я всё пытаюсь, только никак не получается, зацепиться за какого-нибудь своего, пусть безымянного, предка-певца и попробовать проследить судьбу его рода на протяжении хотя бы нескольких веков. Даже провёл несложные, но малоутешительные, арифметические подсчёты. Вот они: со времени, когда появились певцы-хазаны, прошло примерно 3400 лет. (Из них 1400 - до нашей эры и около 2000 - после неё.) Если считать общий средний возраст человека во все века - приблизительно 60 лет, то за этот период у меня могло быть около 60-ти предков. Ну, пускай - 100. Не так уж много. (Считаю только глав семьи по мужской линии.) И как обидно, что из этих ста не знаю ни одного, кроме отца. Но он, как и неизвестный мне дед, к певческому сословию никакого отношения не имел.
       Так что остаётся только предполагать да фантазировать - какими же они были, мои певческие предки; где жили, о чём пели... Думаю, немалое число из них усердно подпевало многим царям и режимам. Что не могло не отразиться на потомках. Но вполне вероятно также, что иные бросали к чертям свой вокал и становились воинами, сражавшимися с ассирийцами, персами, римлянами; были среди тех, кто восставал под знамёнами братьев Маккавеев, Бар-Кохбы... Кто знает...
      
       Между тем, Ковчег Завета оставался по-прежнему в скинии, то есть в той же походной церкви, вместе с которой скитался уже около пятисот лет; и Давид, кто пребывал сейчас во дворце из камня, кедрового дерева, золота и серебра, устыдился однажды и решил построить для него храм, во много раз превосходящий по великолепию собственный дворец. О желании своём он сообщил пророку Нафану, но тот, посоветовавшись с Богом, отговорил царя, сказав, что возведением храма займётся впоследствии один из сыновей Давида. "Который из них? - поинтересовался царь. - У меня их довольно много". - "Тот, кто ещё не родился", - был ответ. И Давид, послушав старца, обратил свои силы на расширение царства и создал крупную державу: от залива Акаба до Евфрата, а за Иорданом - от потока Арнон до горы Гермон.
       Но за государственными заботами не забывал он и о простых добрых делах: вспомнив, что у погибшего Саулова сына, Ионафана, оставался больной ребёнок-хромоножка, Давид повелел разыскать мальчика, поместил его в своём дворце и обращался с ним, как с собственным сыном...
       Да, царь Давид, как и многие люди до него и после него, был смел и благороден, но отнюдь не безгрешен: он всего-навсего человек. И швейцарский психолог прошлого века Э. Блейлер назвал бы его красивым латинским словом "амбивалентный". Что означает способность к двойственным, противоположным чувствам по отношению к одному и тому же объекту: любви и ненависти, радости и неудовольствия, раздражения и умиротворённости. Таким был и "друго-враг" Давида - покойный царь Саул...
       Однажды под вечер возлежал Давид, как обычно, на плоской кровле своего дворца, находясь в благодушном настроении: хорошо пообедал, поговорил по душам с умным собеседником - пророком Нафаном, и тот одобрил действия царя; страна сейчас сильна, как никогда; подданные его любят, военные действия против аммонитян идут как нельзя лучше: полководец Иоав просто молодчина... Царь поднялся с ложа, прошёлся по крыше, подошёл к балюстраде, глянул вниз. И что же он там увидел, в доме напротив? Прекрасная нагая женщина выходила из мраморного бассейна, освещаемая лучами заходящего солнца... Дрогнуло сердце Давида, и воспылал он к ней неодолимой страстью. А была она женою Урии-хетеянина, одного из тридцати храбрейших военачальников Давидовых, кто находился сейчас на войне и дал обет не всходить на супружеское ложе до окончательной победы.
       И соблазнил царь Давид эту женщину - по имени Вирсавия, - и понесла она от него, а мужа её, Урию, царь велел послать в самое опасное место сражения и оставить его - что и было выполнено, и смелый воин погиб.
       Многие тогда возмутились поступком царя, а старец Нафан сказал ему так: "У богатого было много всякого скота, а у бедного - ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него как дочь. И пришёл к богатому человеку гость, и хозяин пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед, а взял овечку у бедняка. И вот..." Давид не дал старцу договорить и воскликнул с гневом, что достоин лютой смерти человек, сделавший это. "Ты - и есть тот человек! - сказал ему Нафан. - И ты будешь наказан". И ушёл старец в дом свой.
       А Вирсавия родила дитя от Давида, и оно заболело и на седьмой день умерло. И тогда Давид поднялся с земли, на которой лежал все эти дни, молясь и постясь, и сказал: "Зачем же мне теперь поститься? Разве я могу возвратить его? Я пойду к нему, в своё время, а дитя не возвратится ко мне".
       И утешил Давид Вирсавию и сделал женою своей, и вошёл к ней, и спал с нею; и она зачала и родила сына, и нарекла ему имя Соломон, что значит "мирный"...
       (Много лет спустя один из самых близких моих друзей, в моё отсутствие - не на войне, - также, видимо, "воспылав", сделал попытку соблазнить мою жену. (Так это, по крайней мере, звучало в её изложении, и возмущения в её голосе я не уловил.) Однако, в отличие от старца Нафана, я великодушно простил моего друга и не навлёк на него Божьего гнева. Мне даже, признАюсь, было приятно, что такой раскрасавец и баловень женщин обратил своё благосклонное внимание на Риммочку. Впрочем, когда некоторые другие "раскрасавцы" пытались уделять ей подобное внимание, особых симпатий я к ним не ощущал.
       Задумался, с чего вдруг я понёс всю эту чушь, и понял, что просто захотелось ощутить их снова рядом - ведь уже много лет их нет на одном свете со мной - ни Юльки, ни Риммы... Впрочем, об этом я уже писал в какой-то из шести книжек моих воспоминаний.)
       Что же касается Вирсавии, то она тоже стала самой любимой женой Давида, их сын Соломон подрастал, однако несчастья не оставляли семью.
       Так один из многочисленных сыновей Давида, Амнон, влюбился в сводную свою сестру Фамарь, обманом овладел ею, а потом прогнал, как самую последнюю. Лишённая чести девушка, посыпав голову пеплом, разорвала на себе одежды и запричитала на весь дворец. Узнав о случившемся, её кровный брат Авессалом, тоже сын Давида, поклялся отомстить обидчику и, выждав удобный случай (представился он лишь через два года), убил Амнона, а сам бежал к своему деду, царю гессурскому, где и прожил три года, пока не получил прощение от отца.
       Но в сердце Авессалом затаил измену: ему не терпелось занять царский престол, и втихомолку он сеял в людях неприязнь к своему отцу, подбивал на неповиновение. Был же он так красив и обаятелен, что все его обожали, и для Давида он вскоре стал любимым сыном.
       Кончилось тем, что Авессалом подговорил на бунт северные племена, сохранявшие до этого приверженность династии Саула, а сам отправился в город Хеврон, на юг, где собрал большую армию, провозгласил себя царём и двинулся на Иерусалим, откуда Давид, для кого всё это стало неожиданностью, вынужден был бежать в панике за Иордан.
       Вскоре однако он оправился от вероломного удара, тоже начал собирать войско, и в стране оказалось у него немало сторонников, особенно среди молодых.
       Авессалом же, горя нетерпением сделаться единовластным царём, поспешно перешёл реку Иордан и атаковал воинов отца в лесу Ефремовом. Но в первом же бою потерпел жестокое поражение и был убит. Свершил убийство военачальник Иоав, свершил вопреки приказанию Давида, который, узнав о том, горько плакал весь день и пел, причитая: "Сын мой Авессалом! Сын мой, сын мой, Авессалом! О, кто бы дал мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой!.." И все слушали, замерев от восторга и скорби.
       Не подвергая ни малейшему сомнению искренность печали Давида, вспомним, что ещё смолоду был он музыкантом и песнопевцем, а потому все песни его - и в гСре, и в радости - должны были звучать особенно искусно. Ему и прозвище дали: "Царь-певец". А ещё его можно по праву назвать учредителем псалмотворческого служения при Скинии, где хранился Ковчег Завета: ведь из 150-ти псалмов, входивших в Псалтирь (от греческого слова, означающего струнный инструмент вроде арфы или гуслей), больше половины пропеты самим Давидом.
       Вот он поёт о творящих дела нечестивые:
      
       ...Они развратились, совершили гнусные дела;
       Нет делающего добро.
       Господь с небес призрел на сынов человеческих,
       Чтобы видеть, есть ли разумеющий,
       Ищущий Бога.
       Все уклонились, сделались равно непотребными;
       нет делающего добро,
       нет ни одного.
       Неужели не вразумятся все, делающие беззаконие,
       съедающие народ мой, как едят хлеб?..
      
       А вот он призывает их покаяться:
      
       Блажен, кому отпущены беззакония,
       и чьи грехи покрыты!..
      
       Когда я молчал, обветшали кости мои
       от вседневного стенания моего.
      
       Ибо день и ночь тяготела над мною рука Твоя,
       Свежесть моя исчезла, как в летнюю засуху.
      
       Но я открыл Тебе грех мой
       и не скрыл беззакония моего;
      
       Я сказал: "исповедую Господу преступления мои";
       и Ты снял с меня вину греха моего...
      
       ...Многократно омой меня от беззакония моего,
       и от греха моего очисти меня.
      
       Ибо беззакония мои я сознаю,
       и грех мой всегда предо мною...
      
       (Не больно-то мы прислушивались к подобными призывам последние три тысячи лет. А сейчас и вовсе окаменели в своём непокаянии... Ох, понимаю всю нелепость и наивность моих "вставок" и что они, как и приступы ироничности, всего-навсего очередной признак беспомощности, однако отказать себе в них не могу. Но буду стараться.)
      
       Давид, между тем, дряхлел, даже юная красавица Ависага не могла по ночам согреть его стынущее тело.
       И снова началась борьба за престол. Спорили вокруг него два сына Давидовых: Соломон - от Вирсавии и Адония - от Агиффы. Последний не сомневался в победе: он был красив, известен в народе, его поддерживали такие сильные люди, как военачальник Иоав и верховный жрец. За Соломона же были второй верховный жрец и старец Нафан. И хотя Соломон был сыном любимой жены царя, однако сторонники его были меньше числом. Но зато они прибегали к хитрости, и когда Адония устроил как-то пир для своих приближённых, а по существу нечто вроде военного совета, старец Нафан постарался уверить Давида, будто сын его самовольно уже провозгласил себя царём, и рассерженный Давид, собрав последние силы, приказал немедленно свершить помазание Соломона и возвестить о том по всей стране.
       Услыхав звуки труб и возгласы: "Да живёт царь Соломон!", Адония и его приспешники, не долго думая, разбежались с пиршества, а впоследствии покаялись и обещали быть верными новому царю.
       Перед смертью Давид дал такие наставления Соломону: воздвигнуть в Иерусалиме храм, вместо походного святилища, для Скинии; покарать всех обидчиков, которых он, Давид, в своё время помиловал; вознаградить верных друзей...
       Скончался Давид на семидесятом году жизни, после сорока лет царствования (из них семь лет - в Иудее), оставив после себя многочисленное вечно ссорящееся потомство и большое государство - от Дамаска до Египта и от моря Средиземного до восточных земель Иордана.
       И сел Соломон на престоле Давида, и царствовал тоже сорок лет, и царствование то было весьма твёрдо, но отягощено различными передрягами и, прямо скажем, убийством родных и близких.
       Его брат Адония не выполнил своего обета верности, а продолжал плести интриги. Так, однажды попросил он себе в жёны красавицу Ависагу, наложницу царя Давида. Однако Соломон сразу разгадал замысел брата: ведь, согласно обычаям, женитьба на женщине из гарема покойного царя даёт право претендовать на престол. И, вспомнив заветы отца своего, решил Соломон одним ударом расправиться с заговорщиками: повелел новому военачальнику Ванее убить брата своего Адонию и его первого помощника, смелого духом, но неверного сердцем Иоава. Ванея захватил и убил Адонию в его собственном доме; Иоав же успел спрятаться в Скинии Господней, и Ванея сказал ему: "Выходи", но тот не вышел, и тогда Ванея умертвил его прямо возле жертвенника...
      
       Вот вам и десять заповедей Всевышнего! Вот вам и благоговейное исполнение этих заповедей, не так уж давно переданных всему иудейскому народу через пророка Моисея на Синае! Вот вам и "не убивай", и "не приноси ложного свидетельства на ближнего твоего"...
       Всё это я с той же наивной настырностью (или настырной наивностью) восклицаю снова и уже далеко не в первый раз, несмотря на недавнее обещание воздержаться от комментариев. И продолжая нелепую попытку прикинуться отменно простодушным, хочу провозгласить несколько моих "почему", на которые не жду ответов - поскольку, как мне думается, их нет и быть не может. (Во всяком случае, убедительных.)
       Итак: почему Всевышний озаботился тем, чтобы Его народ не только не работал по субботам, но даже не смел протягивать руку и разжигать огонь в доме; и чтобы не варил он мясо в козьем молоке; и чтобы среди мужчин его не было ни одного, не обрезавшего себе крайнюю плоть, а в пищу чтобы употреблял он только тех жвачных животных, у кого раздвоены копыта, и только ту рыбу, что с чешуёй?.. Этих "почему" у меня очень много, и то, чего они касаются, вполне можно если не понять, то просто принять, но вот ещё несколько из них навскидку, которые ни понять, ни принять никак не могу.
       Ну почему, когда злой египетский фараон не выпускал евреев, Всевышний наслал на его страну десять страшных казней, а когда нечто похожее происходило (тридцать пять тысяч лет спустя) в Советском Союзе, Он и пальцем не шевельнул? И почему, когда древнеперсидский царь Артаксеркс собрался уничтожить у себя весь еврейский народ, Он снова смолчал и переложил всю ответственность на хрупкие женские плечи красавицы Эсфири? И уж совсем необъяснимо, почему Он ничего не сделал во время Второй мировой войны, когда евреи и цыгане были под угрозой полного уничтожения во многих странах Европы? Да и те давние годы становления еврейского народа и государства были полны междоусобиц и войн, и целые народы исчезали с лица Земли... Почему так? В наказание за грехи? Но те, кто оставались жить, тоже не отличались (и не отличаются) особой праведностью и добрым рвением в исполнении Божьих Заветов... Так, всё-таки, повторю я: ПОЧЕМУ?
       Нет ответа...
      
       Царь Соломон, которому только-только исполнилось двадцать лет, обладал уже мудростью зрелого мужа: был хорошим дипломатом, опытным менеджером, решительным и безжалостным (это мы уже видели) правителем.
       Прежде всего он женился на дочери египетского царя и тем укрепил южные границы и завязал новые торговые отношения; потом разделил страну на двенадцать округов (всё те же двенадцать колен израилевых) и поставил в них своих наместников и воинских начальников; он даже слез с осла, на котором его отец ездил до конца дней своих, пересел на коня и впервые создал в стране могучий конный корпус. Он назначил себя верховным судьёй и мудро вершил правосудие; и, наконец, выполняя волю покойного отца, начал строить храм, достойный великой державы.
       Строительным лесом для храма были лучшие породы кедра и кипариса, их везли по морю с севера, а затем верблюжьи караваны доставляли древесину на место. Около полутораста тысяч рабов добывали камень и превращали его в прямоугольные блоки. Из разных городов и стран набирали столяров, чеканщиков, гравёров, ювелиров, а всеми работами по отделке ведал искусный ремесленник Хирам из Тира.
       Храм строился семь лет и был не очень велик: тридцать один метр в длину, десять с половиной в ширину, медные колонны у притвора возвышались на двенадцать метров; к задней и боковым стенам примыкали служебные строения, а сам он делился на три части: притвор, главный зал и святое святых, где покоился Ковчег Завета и куда мог входить верховный жрец только один раз в год. Привилегию на эту должность имели потомки Аарона, брата Моисея, а общее число жрецов (из племени Левия) было тогда 24 тысячи.
       Соломон строил, кроме того, и дворцы, и новые крепости, разбивал волшебные сады и фонтаны, разводил виноградники; он создал торговый флот, ввёл в обиход золото; посылал корабли и караваны с товаром в разные страны, и слухами о его царстве и о нём самом полнилась земля. С далёкого Аравийского полуострова, из города Марибы, столицы легендарной страны Савы приезжали к Соломону послы и сами правители.
       У Соломона было семьсот жён из различных земель и городов и ещё триста наложниц; но отнюдь не феноменальным сластолюбием объяснялось это множество. Через своих жён он породнился чуть не со всеми правителями во всех сторонах света и таким образом, выражаясь современным языком, поддерживал мирное сосуществование в регионе... Но женщины ввели его и во грех либерализма: поскольку многие из них молились своим божествам, а он не только не запрещал этого, но даже пошёл у них на поводу и соорудил храмы для чужих богов - Ваала, МолСха, Астарты, Хамиса... Словом, многобожие, многобрачие, толерантность... Куда дальше?..
      
       Нет, господа, остановимся ненадолго: мне просто необходимо передохнуть. Не знаю, как вы, а я уже утомился от обилия действующих лиц, от бряцанья оружия и потоков крови, от споров и ссор, лжи и обманов, пыток и казней - и всё это во имя добра, счастья, свободы и справедливости, всё это под знаками веры и во исполнение Божьих замыслов и заветов. Да и с точки зрения сугубо исторической нелегко мне объять происходившее за столько лет до нас.
       Куда было бы легче, коли события разворачивались бы годиков сто назад, а то и ещё меньше. Ну, а имена действующих лиц пускай остаются историческими...
       Как, например, в этой моей сказке под названием -
      
       Краткий курс истории одного народа
       (В 22-х телеграммах)
      
       Телеграмма 1-я
       Иаков - Ревекке
       Поздравляю желаю счастья тчк Будь достойной женой старшего моего сына Рувима тчк Зайт гезунт унд шрайб мир почаще тчк ШолСм. Ваш отец.
      
       Телеграмма 2-я
       Ревекка - Иакову
       Ой-вей! Мой любимый муж ушёл биться новую жизнь тчк Героически погиб тчк Вейз мир восклицательный знак.
      
       Телеграмма 3
       Иаков - Ревекке
       Дорогая невестка! Скорблю цузАммен тчк Предлагаю мужья другого моего сына Симеона. Заранее поздравляю тчк Симеон выехал.
      
       Телеграмма 4-я
       Ревекка - Иакову
       Отец! Мой дорогой муж Симеон отправился подавлять мятеж на льду тчк Поскользнулся, умер героем тчк О, горе нам!
      
       Телеграмма 5-я
       Иаков - Ревекке
       Драгоценная дочь! Печаль моя не знает слов тчк Но жизнь идёт зпт бери мужья третьего моего сына Левия тчк Он уже пути. Благословляю, будьте счастливы. Не забывайте шрайбен нах ваш отец.
      
       Телеграмма 6-я
       Ревекка - Иакову
       Папа! Мой незабвенный муж Левий погиб борьбе кулаками и подкулачниками тчк Он штарб авИк, чтоб сказку сделать былью восклицательный знак. О, бедных моих детей!
      
       Телеграмма 7-я
       Иаков - Ревекке
       Бесценная дочь! Моя скорбь не имеет границ. Однако зпт надо жить. Четвёртый мой сын Иуда выезжает этот вторник тчк Живите миром.
      
       Телеграмма 8-я
       Ревекка - Иакову
       О, папа! Ну зачем Иуда оказался вредителем на шахте вопросительный знак. Он умер попытке бегству. Горе всем нам. Стыжусь детей.
      
       Телеграмма 9-я
       Иаков - Ревекке
       Мужайся, дочь моя! Ты достойна счастья. Сообщи зпт куда выслать ДАна. Он уже чемоданах тчк Всё течёт многоточие.
      
       Телеграмма 10-я
       Ревекка - Иакову
       О, папа, папа! Для чего Дан пошёл на этот ужасный съезд вопросительный и восклицательный знаки Там была эпидемия, их всех взяла холера тчк Что делать детьми?
      
       Телеграмма 11-я
       Иаков - Ревекке
       Несчастная дочь! Неффалим выехал ночным экспрессом тчк Ты отдохнёшь, Рива, чтоб я так жил зпт ты увидишь ещё небо в алмазах. Шолом.
      
       Телеграмма 12-я
       Ревекка - Иакову
       Кто мог думать, папа, что Неффалим окажется северо-южным шпионом? Он во всём признался зпт и его своевременно ликвидировали тчк О, где была моя бдительность, где?! Я вся слезах.
      
       Телеграмма 13-я
       Иаков - Ревекке
       Осуши слёзы, страдалица! Седьмой сын мой Гад летит крыльях любви тчк Поцелуй внуков.
      
       Телеграмма 14-я
       Ревекка - Иакову
       Гад не вышел окружения тчк Аттестату не платят тчк Дети голодные тчк Ссмерть немецким оккупантам!
      
       Телеграмма 15-я
       Иаков - Ревекке
       Дочь моя! Хвала Богу, гидра фашизма раздавлена тчк Зол зайн в порядке. Со дня на день жди Асира.
      
       Телеграмма 16-я
       Ревекка - Иакову
       Папа! Зачем вы скрыли, что Асир низкопоклонник, к тому же безродный вопросительный знак А теперь его с нами нет. Чем кормить детей?
      
       Телеграмма 17-я
       Иаков - Ревекке
       Не иссяк семейный родник, дочь моя! К вам едет Иссахор тчк
      
       Телеграмма 18-я
       Ревекка - Иакову
       Отец! Ведь он убивал зпт даже не снимая белого халата! И сейчас его тоже многоточие Слёзы душат.
      
       Телеграмма 19-я
       Иаков - Ревекке
       Времена не выбирают зпт как сказал один мудрец. Жди Завулона.
      
       Телеграмма 20-я
       Ревекка - Иакову
       O, tempore! O, mores! О, постоянный цСрес! И чтС ему надо было, несчастному Завулону? Зачем он подписал открытое письмо в защиту финикийцев?.. Я снова одна. Где справедливость, где?..
      
       Телеграмма 21-я
       Иаков - Ревекке
       Ответа твой вопрос не знаю тчк Выслать больше некого двоеточие Иосиф командирован Египет, Вениамин - несовершеннолетний. Выходи замуж русского, пускай его отца болит голова тчк Зай гезунт.
      
       Телеграмма 22-я
       Ревекка - Иакову
       Уже три восклицательных знака Едем Ваней историческую родину. Спасибо за всё тчк На следующий год в Иерусалиме. Шабат шолом.
      
       5-й листок истории
       (Годы: 931-720 до нашей эры)
      
       Многое сделал царь Соломон, сын Давидов: окончательно объединил страну, выстроил первый Храм для Ковчега Завета, развил торговлю и ремёсла. А ещё сочинил тысячу пять песней и три тысячи притчей - чем прославился навечно как мудрейший из мудрых.
       Но государство, несмотря на всю свою мудрость, сохранить не сумел. И это лишний раз говорит о том, что всё-таки нет пророка в своём отечестве (как, впрочем, и в других), и что один ум - хорошо, а несколько - всё же лучше. Хотя, опять же, знаем из истории, что и коллегиальность - триумвираты, директории, президиумы и политбюро - ни к чему хорошему не приводят, ибо густо замешано всё на том же деспотизме - только групповом. А любое насилие, даже в самых высоких целях, есть зло. Это знали ещё задолго до нашей эры и об этом с превосходным сарказмом сказано в одной из Премудростей того же царя Соломона:
      
       "Будем притеснять бедняка-праведника,
       не пощадим вдовы,
       и не постыдимся многолетних седин старца.
       Сила наша да будет законом правды;
       Ибо бессилие оказывается бесполезным.
       Устроим кСвы праведнику, ибо он в тягость нам
       и противится делам нашим,
       укоряет нас в грехах против закона
       и поносит нас за грехи нашего воспитания...
       Он считает нас мерзостью
       и удаляется от путей наших, как от нечистот...
       Увидим, истинны ли слова его,
       и испытаем, какой будет исход его...
       Испытаем его оскорблением и мучением...
       Осудим его на бесчестную смерть..."
      
       И в заключение говорится:
      
       "...Так они умствовали, и ошиблись...
       Нечестивые же, как умствовали, так и понесут наказание.
       И надежда их суетна, и труды бесплодны,
       и дела их непотребны..."
      
       Оставим и мы напрасные умствования и перейдём к фактам. А факты, в данном случае, в том, что царь Соломон ввёл чрезвычайно непопулярный закон - о налогах и трудовой повинности. И если, как оно бывает в не очень демократических государствах, народ при жизни единовластного правителя с этим кое-как ещё мирился и боялся выступать против, то после смерти Соломона северные племена сразу потребовали от его наследника РовоАма облегчить тяжкое иго, наложенное отцом. Но молодой царь полез в бутылку, в результате чего десять колен израилевых откололись от Иудеи и провозгласили своё государство - Израиль, царём которого стал человек, переплюнувший сына Соломонова Ровоама всего на две первые буквы имени: Ие-ровоам. В остальном же - как государственный муж - он не ушёл далеко от неразумного царя Иудеи: начал самолично назначать священников, придумывать праздники; дошёл до того, что соорудил в разных городах золотых тельцов и велел поклоняться им. Даже смерть любимого сына не остановила его от этой ереси... Иудейский царь Ровоам тоже не отставал от него в поклонении чужим богам.
       Снова началась междоусобица, пошли войны между коленами израилевыми, обе страны всё больше ослабевали, а их правители царствовали, к сожалению, достаточно долго: примерно по двадцать лет... Что ж, кажется, французы придумали афоризм, что каждый народ имеет того правителя, которого заслуживает?.. Так или не так - очень уж горько судить о народах по их правителям...
       А после этих двух почти тёзок - на престолах обоих государств сменялись царь за царём, и все были птицами невысокого полёта. За исключением, пожалуй, израильского царя Амврия, построившего новую столицу - самарию - на горе Семирон, купленной за два таланта серебра у человека по имени Семир.
       Приходу Амврия предшествовало поголовное уничтожение двух израильских династий. Первый цареубийца и смелый воин Вааса умертвил всю семью царя Навата, сына Иеровоама. В свою очередь наследник Вааса, Ила, тоже был умерщвлён со всеми своими чадами и домочадцами, после чего и воцарился Амврий...
       Господи! - хочется опять риторически возопить. - Да что же это такое - и тогда, и теперь?! При единой вере и единых корнях, при том, что их действия явно на руку врагам и влекут за собой страдания и смерти, голод и разруху - люди, не останавливаясь ни перед чем, с каким-то извращённым наслаждением истребляют друг друга! И ни переход к единобожию, ни воссоединение племён или стран, ни монархии или республики, ни призывы всевозможных вождей и оракулов, ни общность взглядов в искусстве и философии; ни простейшая логика, присущая, к сожалению, только святым и юродивым: что не надо так делать, потому что это плохо - ничто не в состоянии излечить людей от тяги к взаимному уничтожению!.. Ни-что...
       ЧтС им всем (нам всем) наивные ламентации пророков, их вопияния о справедливости и о добре!
       Когда-то пророк Неемия, услыхав ропот в народе и горькие жалобы, страшно рассердился. Сердце его возмутилось, и он строго выговорил знатнейшим и начальствующим, говоря: "Нехорошо вы делаете..."
       Но отчего-то подобные укоры, даже из уст тех, кто наделён даром воспринимать послания Всевышнего, не действовали ни тогда, ни теперь на знатнейших и начальствующих! И на подчинённых тоже.
       Возникает очередной абсурдный вопрос: а есть ли вообще такая вера, такая форма речи, такое учение, панацея, которые могли бы возыметь действие?.. А?..
       В общем, оба еврейских государства - Израиль и Иудея - слабели и разлагались; цари сменяли царей, языческий культ Ваала всё больше брал верх над верой в единого Бога Яхве. Даже в Иерусалиме, в храме Соломона, дымились жертвенники чужих богов...
       Вскоре в Иудее произошло нечто противоположное российскому дворцовому перевороту 1762 года, когда на престоле оказалась Екатерина II, пополнившая список "великих", убивающих своих ближайших родственников. Заговорщики-"яхвисты" убили не царя, а царицу Гофомею, тоже совершившую перед этим кровавый государственный переворот, и посадили на престол семилетнего её сына Иоаса, а до его совершеннолетия страной стал править верховный жрец, старец Иодай. После смерти старца, который прожил аж сто тридцать лет, новый царь тоже отвернулся от Бога Яхве и начал поклоняться Ваалу: очень уж силен был, видно, этот "общесемитский" бог плодородия, вод и войны.
       Царь этот вскоре погиб в бою с сирийцами, а его наследник продолжал поклоняться идолам и совершил ещё один безумный шаг: собрал войско и направил не против внешних врагов, а против братьев своих в Израиле. В этой войне пострадал Иерусалим: были разрушены его стены и разграблен Храм Соломона. После этого не один ещё раз менялись правители, и все перемены - религии, власти - сопровождались убийствами, казнями, муками. Сирийские владыки тоже не дремали: разоряли и ту, и другую стороны, истребляли и угоняли в плен жителей. Сирию тем временем уже захватила могучая северная империя Ассирия, и её цари поглядывали дальше на юг, на два разделённых, воюющих друг с другом еврейских царства.
       Проходит ещё немного времени, и царь Ассирии Саргон II разрушает последнюю израильскую твердыню, город Самарию, убивает большинство жителей, а оставшихся в живых изгоняет...
       Израиль, и с ним десять колен Иакова, перестали существовать. На их месте образовалось смешение племён; впоследствии их стали называть самаритянами, и слово это считалось чуть ли не бранным.
       Иудея же со столицей Иерусалимом на этот раз уцелела, но сделалась не равноправной союзницей, а вассалом и данником Ассирии...
       Итак, всего за двести лет с небольшим произошёл ряд весьма значительных событий: государство евреев успело объединиться, расколоться, утратить веру, лишиться большей части своей земли и народа, и оставшаяся его частица превратилась в придаток могучей империи...
      
       Читаешь обо всём, и грустно становится. И не знаешь, какими словами сказать, без ненужного пафоса, то, что хочется сказать. И приходишь к пониманию, что и мысли твои, и любые слова бессильны и бесполезны: ведь если и за столько тысяч лет люди по существу не меняются, то о чём вообще говорить?
       Но разве не они - и те, о ком сейчас речь, и их многочисленные потомки - писали боговдохновенные тексты, строили дверцы и храмы, изобретали велосипед и паровоз, услаждали звуками музыки и стихов других людей? Когда же и как успевали они всё это - между войнами и казнями, мором и эпидемиями, в темницах и в клетках, в роскоши и в нищете... Не чудо ли всё это?..
       И тут мне вдруг невыносимо захотелось тоже "усладить" кого-нибудь звуками стихов (своих), что и собираюсь сейчас сделать.
       Тем более, что - кто знает? - вдруг сам царь Соломон, как и я, певший и сочинявший стихи и, подобно мне, полный сомнений, сожалений, а также считавший, что всё на свете суета и томление духа, но имевший, правда, раз в десять больше женщин и неизмеримо больше богатства и власти - вдруг он тоже был в числе моих предков? Не даёт ли это мне право предложить вам хотя бы несколько строк, написанных в городе, где находился когда-то его дворец и его гарем?..
      
       1. В ИЕРУСАЛИМЕ
      
       Хожу по библейским холмам,
       Рукой прикасаюсь к Стене;
       Быть может, не чувствую сам,
       Как дрогнуло что-то во мне.
      
       Здесь предок мой тоже бродил -
       Он пел в синагоге вон той,
       И пейсы на пальцах крутил,
       Шнурок надевая витой;
      
       Взбирался на гору Сион,
       Маячил на СкСпус-горе,
       И что-то выменивал он
       На шЩке, на самой жаре;
      
       Чулки и цицкАт надевал,
       Мог сутки не есть и не пить,
       Молитвы всю ночь распевал,
       Чтоб веру свою укрепить;
      
       Был Каином, Симом, рабом,
       Исполнил Моисея завет,
       Носил тефелин надо лбом,
       Работал, вставая чуть свет.
      
       Еще был мой предок певцом
       (Он "хАзан" был или "хазАн")...
       Печальный, со смуглым лицом...
       Он свиток подносит к глазам.
      
       Не думал он, с Торой знаком,
       Что лопнет привычная нить,
       Что станет он тем же песком,
       В котором сподобился жить...
      
       Да, предок мой здесь был рождён...
       Но хрупкая нить порвалась.
       Утрачена с предками связь...
       Укрылся в тумане Сион.
      
       Иерусалим, апрель, 1989
      
       2. ИВРИМ1
       (плач "рассеянного" в средние века)
      
       Я - перешедший через реку
       И оказавшийся в плену...
       На удивленье злому веку
       Я лямку до сих пор тяну.
      
       Зачем избранником я сделан?
       Зачем вериги веры нёс?
       Зачем я был душой и телом
       Ей предан, точно верный пёс?
      
       Зачем все муки, кровь, изгнанье?
       Неверье, вера, мрак измен?
       Какой урок, какое знанье
       Я получил всему взамен?..
      
       Я был началом христианства,
       Началом множества начал;
       Душою времени, пространства -
       Все дни я Богу посвящал.
      
       Я был извёсткой, камнем, щебнем
       Для созиданья новых вер...
       Но сам остался я ущербен -
       Бездомен, сир, как Агасфер.
      
       6-й листок истории
       (Что есть Библия)
      
       Почему я обратился к истории, к Библии? Главным образом, из чувства стыда. Стыдно, что не занялся этим полвека назад. Правда, меня могли тогда исключить из октябрят, потом из пионеров, потом из комсомола, потом... Потом уж не из чего было исключать. А могли посадить, убить, сослать, кастрировать - всё, что угодно, как в застойные годы Средневековья за неверие... Нет, к сожалению, я не принадлежу к малочисленному северному народу - юкагирам: те, по преданию, от стыда умирали. Я же достаточно долго живу...
       А возможно, делаю я это - чтобы, как написал один прикованный к постели человек, умерший тридцати двух лет от роду, "не было мучительно больно..." Нет, не "за бесцельно прожитые годы" (как пишет он дальше) - с этим я как-нибудь смирюсь, ибо далёк и в конце жизни от горделивой мысли, что пришёл в этот мир с какой-то особой миссией... Если не сделал явной подлости: не предал, не убил, не оболгал, не служил двум и более господам - разве это не прилично прожитые годы? Но многие ли могут так сказать о себе?.. И я - могу ли?..
       Вообще же согласен с тем остряком-циником, который заметил, что жизнь - это тяжёлая болезнь, приобретённая половым путём и ведущая к неизменному летальному исходу... А потому не надо чересчур серьёзно относиться к своей хвори: всё равно, доведёт до ручки. Только каждому ведь хочется, чтобы протекала она полегче, чтобы хороший был врач под рукой, вдоволь лекарств, и не слишком горькие...
       Я несколько отвлёкся, растекаюсь по древу, а хотел сказать лишь одно: мне действительно стыдновато, я сожалею, что не читал, не познакомился раньше с этой Книгой. И как итог многолетних угрызений - вот оно - достаточно поверхностное и одностороннее, проникновение в неё, отягощённое рассудочностью, скепсисом, врождённой ироничностью...
       И ещё: когда читаю Библию - или историю еврейского народа - за почти две тысячи лет его рассеяния по белу свету, не оставляет ощущение, что где-то в непосредственной близости от моего письменного стола витает дух отцовских предков, и сами они изредка возникают в моём воображении: с кимвалами и псалтирями в руках, в яркой одежде, высоких дынеобразных шапках; а то и в кипах или широкополых чёрных шляпах - раскачивающиеся над книгами Торы... Но остановим игру воображения.
       Употреблённое мною сочетание: "Книга-Библия" является тавтологией: греческое слово "библос" уже означает "книга" и ведёт своё происхождение из далёких лет второго тысячелетия до нашей эры, когда финикийский город Библос стал главным портом и рынком для папируса.
       Само слово "Библия" в Священном Писании не встречается, его впервые ввели в употребление в IV веке святые Иоанн Златоуст и Епифаний Кипрский.
       Если подсчитать все издания Библии, её тираж приблизится к миллиарду экземпляров. В переводе она существует почти на семистах языках и диалектах, вплоть до эскимосского и бретонского или языка уолоф в Сенегале. За семь десятилетний советской власти наша страна по числу неизданных книг Библии оставила далеко позади весь мусульманский Восток, но в последние годы, думаю, мы уже почти наверстали упущенное...
       Как известно, Священное Писание состоит из книг Ветхого и Нового Завета. Слово "Завет" несёт таинственный смысл, ибо указывает на некое соглашение (договор, союз), заключённое между Богом и человеком - сначала через посредство одного народа, а затем и напрямую.
       Эти книги содержат правила жизни и правила веры, то есть каноны, и называются каноническими. Существуют и другие, не канонические, писания, которые не включены в Библию. Католический канон насчитывает в Ветхом Завете 45 книг, канон древнееврейский и протестантский - 39. В греческом переводе, в латинском, славянском и русском добавлены ещё книги Маккавейская и Ездры. В Новом же Завете все христианские вероисповедания приняли 27 книг, не всегда соглашаясь по вопросу об их авторстве.
       Как их отбирали? Ветхозаветные - скорее всего, не без помощи иудейских раввинов и учёных, живших две с половиной тысячи лет назад, и тех, кто жил позднее. Что касается состава Евангелия, то он определился примерно к началу III века нашей эры по согласию между собой ранне-христианских общин.
       Самые древние рукописи Ветхого Завета - египетские - относятся к V веку до нашей эры. Они записаны на папирусе, но это лишь фрагменты из разных книг. В Кумранских пещерах у берегов Мёртвого моря недавно обнаружили пергаменты II века до н.э. - тоже с отрывками почти из всех Священных Писаний на языках иврит и греческом. А уже с самого начала нашей эры известен так называемый текст Равви Акибы, на котором основывались учителя Талмуда. В VI-XI веках в Палестине и Вавилоне начался расцвет библейских наук и школ; продолжали составляться рукописи учёными (Бен Нафтали, семейство Бен-Ашеров - в городе Тивериаде на берегу озера Кинерет). Библию стали переводить на многие языки.
       Славянский перевод впервые сделали в IX веке Кирилл и Мефодий - с греческого текста, и архиепископ Геннадий - с латыни. А первопечатная Острожская Библия вышла в 1581 г., и следом за ней Московская - в 1663-м. Но первый перевод Библии на русский появился лишь в 1876 году.
       Вообще же самое первое печатное издание Ветхого Завета в оригинале осуществил по тексту Якова бен Хайима некто Бамберг в 1524-1525 годах в Германии...
       И, всё-таки: что есть Библия?
       Библия, как считают верующие, есть написанное Слово Божие1. О нём уже знал в глубокой древности народ израильский, для которого Слово было продиктовано через пророков и через них же записано. Римлянин Тертуллиан, иудей Флавий - знаменитые историки древности - уверены, что все, кто писал эту Книгу, кто составлял Божественную Библиотеку, делали это по вдохновению Божьему. То же говорят и христиане-апостолы Павел и Пётр.
       Разумеется, Господь Бог не сотворил Библию своею рукой (как сделал, быть может, однажды, начертав на стене дворца у халдейского царя Валтасара огненные слова предостережения: "мене, текел, перес"), и не диктовал её писателям-медиумам, которые находились в это время в состоянии транса, а лишь побуждал людей к писанию: и, выходит, за перо они брались вовсе не по своей воле, как то принято у всех нормальных писателей в нормальных странах. Писатели-пророки Израиля не случайно жаловались, как мучительно для них было это принуждение, как хотелось бросить всё, избавить себя от тяжкого бремени.
       Кто же лучше советских писателей поймёт состояние несчастных пророков? Однако существенная разница между теми и другими в том, что одних заставляли писать только правду, других - только ложь. Впрочем, первое значительно труднее...
       Далее толкователи Библии заявляют, что Писание предохранено от всякой ошибки - ибо оно ошибаться не может: "...то, что автор утверждает, излагает, даёт подразумевать, следует рассматривать как утверждаемое, излагаемое и подразумеваемое..."
       С этим никак не в состоянии согласиться, смириться, этого не в силах не опасаться моё измученное умудрённое "я", которое давно уже научилось не верить никаким утверждениям о единственно верном пути, исключительно правильном методе, о неизменно мудром решении, наиболее справедливом строе, а также о самых высоких доходах на одну исстрадавшуюся душу населения. Незыблемость и догматизм всех этих формул и есть следствие того, что их когда-то посчитали безошибочными на все нынешние и будущие времена. Мне могут сказать: то, о чём я так наивно и запальчиво говорю, придумали люди, а Писание - сам Бог. Но ведь именно люди всё время притягивают себе на помощь объективнейшие законы Природы, материи, общества, и чуть ли не самого Бога - выдавая их, таким образом, вольно или невольно, за "соавторов", за сторонников и соучастников своих иллюзий, преступлений, обманов, самообманов.
       Как бы то ни было, скажу честно: установка на абсолютную истинность, на веру, отвергающую все вопросы и сомнения, меня и тревожит, и отталкивает...
       Но вернёмся к священнописателям. Учёные-библеисты вопрошают: могли эти авторы оставаться вне зависимости от Духа Святого при выборе слов, фраз, образов, всей стилистической системы того, что они писали? И отвечают на свой вопрос: разумеется, нет. Но и личные качества каждого автора, считают они, человека из плоти и крови, жившего в определённой среде и в определённое время, не могли не сыграть своей роли.
       Иметь в виду нужно и то, что библейские тексты, которые мы держим сейчас в руках, это переводы или даже переводы с переводов. А языки оригинала - еврейский литературный, разговорный арамейский, народный греческий (им пользовались апостолы) - обладали, как и любой другой язык, своим особым, неповторимым, духом, колоритом, подыскать соответствие которым очень нелегко, если вообще возможно. Это хорошо знают все профессионалы-переводчики. Кроме того, многие образы и реалии, уходящие корнями в житейские глубины древнего Востока, совершенно непонятны нынешнему читателю - особенно идиоматические выражения, переведённые зачастую дословно. Кто помнит теперь, что в библейские времена сердце считалось органом мышления, почки - органом чувств, а рог - символом могущества?.. Кто знает, что в Библии слово "познать" имеет смысл - "владеть", а "добро и зло" - идиома, которая обозначает "всё созданное"? (И выходит, что Бог отнюдь не запретил человеку вкушать от Древа познания Добра и Зла, но предостерёг от попытки владеть "всем созданным", то есть распоряжаться миром без Бога, по своему усмотрению?..)
       Библия - не только Слово, не только непритворная апология Божественной власти, но и собрание литературных жанров: исторические "очерки" в книгах Бытия и Царств, в Хрониках (Паралипоменон) и книгах Маккавеев; бытовые притчи в книгах Руфи и Товита; изречения и премудрости Притч Соломоновых; род философского трактата в книге Иова, и педагогического - в Книге Иисуса, сына Сирахова; поэзия Песни Песней; непохожесть стиля в различных евангелиях и коренное отличие от всех от них Откровения Иоанна Богослова - это разные краски единой многоцветной и многообразной картины, а всё вместе - свидетельство религиозного, исторического, Нравственного и литературного характера.
       Эта Книга не может не поражать обилием афористически точных определений и суждений, знанием человеческой сущности. И ещё - современным наполнением своих изречений и мыслей; если не по форме, то по сути... Отчаянный крик Давида, грешившего и пришедшего к покаянию, его надежда на что-то - не душевное ли это состояние многих из нас в нынешние времена? Мудрость народная в устах Соломона - не признак ли бессмертия человеческой мысли? А строки псалмов - не вечная поэзия? И забыть ли, как он же, под "псевдонимом" Екклесиаста, приятно удивил и утешил меня полным единодушием в рассуждениях о суете сует и о томлении духа, а также о том, что нет ничего нового под солнцем? Во всяком случае, для нас с ним...
       Толкователи Библии говорят, что её нужно любить, в неё нужно верить. Но они же предостерегают от превращения библейского текста в фетиш, от придачи чрезмерного значения букве в ущерб духу, как то делают порой иные толкователи творений, созданных человеческим разумом. Как сделать одно и не делать другого - рецептов тут, мне кажется, нет. Если спросят меня - скажу: во всём должна быть доля здорового скепсиса. (Как у нас с Екклесиастом.) Но кто её определит, эту долю?..
       А что касается безоглядной веры... Есть под Варшавой место с названием Ляски. Здесь, в лесу, при небольшом монастыре, стоит Приют для слепых и психически не вполне здоровых детей. Его основала около ста лет назад юная графиня Чарская после того, как сама внезапно ослепла. Это прекрасное заведение (если применим такой эпитет), где не слышно грубых, раздражённых окриков со стороны тех, кто обслуживает, учит и воспитывает; где нет хмурых недоброжелательных взглядов (хотя кто из воспитанников их увидит?); нет жалоб на то, как трудно работать, как скудна пища, тесны помещения, мал заработок... Сюда приходят не ради выгоды, не для того, чтобы засунуть вороватую руку в общий котёл, не для того, чтобы проявить власть над немощными и слабыми - сюда приходят из подлинной любви и жалости к детям, приходят, чтобы жить с ними - с их несчастьями и заботами, чтобы облегчить их участь (и, возможно, свою совесть). Здесь работают люди, всецело посвятившие себя служению Богу, и люди мирские.
       Здесь я познакомился с очень старой женщиной - сестрой Катажиной, врачом-отоларингологом. Её жизнь - это целый роман, как бы выразились некоторые. Родилась она в Польше, в конце XIX века в ортодоксальной еврейской семье. С пятнадцати лет увлеклась идеями марксизма, отошла от религии родителей, но, боясь - не без оснований, - что этого не переживёт её благочестивый отец, тщательно скрывала свои новые убеждения. Там произошло новое превращение: из иудаистки, из коммунистки - в христианку-католичку.
       Когда я спросил её, как же это случилось, старая мудрая женщина, дипломированный врач, ответила: "Я узнала о жизни Христа, о его крестных мучениях, о вознесении - и сразу поверила во всё..."
       Это прозвучало очень искренне и очень по-детски. И совсем неубедительно. Я ей сказал об этом.
       "Но это и есть вера", - ответила она...
       Да, с такой верой люди творили Библию, с такой верой и нужно, видимо, её читать. И жить...
       Если возможно...
       В последнюю войну сестра Катажина оставалась в Польше, её укрывали от немцев в католических монастырях. Впоследствии стала монахиней, продолжала работать как врач. Она недавно умерла, сестра Катажина; у нас с женой сохранился её подарок: "Христианство живых" - сборник статей и стихов, с дарственной надписью: "Моим друзьям - чтобы искали, нашли, поверили и полюбили".
      
       7-й листок истории
       (Годы: 720-586 до Р.Х.)
      
       К началу VIII века до нашей эры Израиль, а с ним десять колен Иакова прекратили, как мы уже знаем, существование; вместо них появилось смешение различных племён из земель Аравии и Вавилонии; позднее их назвали самаритянами.
       Иудея же со столицей Иерусалимом полностью подчинилась Ассирии и просуществовала в таком положении ещё сто пятнадцать лет до той поры, когда вавилонский царь Навуходоносор смёл её с лица земли, уничтожил Иерусалим, разрушил Храм и увёл иудеев в плен.
       И вполне может быть, что мой предок-певец, которого я себе вообразил, был в числе именно тех, кого славные воины ассирийского полководца Тиглатпаласара посадили на кол или с кого живьём содрали кожу - и тогда, значит, он не мой предок, а я не его потомок и веду свою родословную совсем от другого колена и от другого ХазАна... Нет, я определённо запутался и уже не в состоянии понять: вправе ли мы рассчитывать на какую-то непрерывность рода в этом не слишком спокойном мире, где с твоего предка (или с тебя самого) могут в любой момент содрать кожу, отрубить голову, уморить газом, голодом, посадить в психушку, пустить пулю в затылок или послать в атаку под угрозой пулемётной очереди в спину. (Такое случилось, в числе прочих штрафников, со старшим братом моей жены Риммы. Он, впрочем, остался жив, потерял лишь обе ноги, но зато сумел продолжить свой род...)
       Однако вернёмся к древним временам.
       Давно известно, и мы произносим эту сентенцию с неизменно скептическим выражением лица - что "нет пророка в своём отечестве". К счастью для тех времён, пророки тогда всё же были. И воистину помогали народу сохранять веру и мужество, проводя до него слово Божье. Хотя, как мы уже видели и увидим ещё, чрезмерным добросердечием и благостью отличались далеко не все из них. Но благое дело всё же делали. И те, кто были поумнее, не слишком занимались вопросами ритуала и внешнего культа, а в куда большей степени проблемами этническими. Они мудро считали, что человеку следует от рождения быть справедливым, добрым, честным, держать Бога в сердце своём; и что, если иудеи народ избранный, то, главным образом, для того, чтобы принести людям благую весть, а миру - спасение. Потому бичевали они властителей и их подданных за корыстолюбие, за вероотступничество, продажность (слово "коррупция" они ещё не знали), за политический фанатизм, хотя сами не всегда могли уберечься от него. Их гнева не избежали те, кто богател за счёт ближнего; кто разорял народ тяжестью налогов и военных расходов; кто сгонял рабов и должников, чтобы строить себе новые резиденции, загородные дома и крепости; кто отбирал жилища и земли у бедных и бесправных. (Нынче их, кажется, кличут "рейдерами".)
       К примеру, пророк Исаия в отчаянии восклицал: "Горе вам, прибавляющие дом к дому, поле к полю, так что другим не остаётся места, как будто вы одни поселены на земле".
       Помочь людям сохранить государство и жизнь пророки однако не сумели. Но сохранить многим и многим веру, честь, достоинство... пронести эту чувства через века... Тут, пожалуй, их немалая заслуга...
       Кончалась эра царств. Наступала эра Пророков...
       Иудея кое-как ещё существовала, хотя платила ассирийцам немыслимую дань. Им же всё было мало, они требовали ещё и ещё. Царь Езекия вынужден был даже снять золотую облицовку с дверей Иерусалимского Храма, изъять из него кое-какую серебряную утварь - всё для ненасытного победителя.
       В царствование Езекии взбунтовалось несколько ассирийских вассалов - Вавилон, филистимляне и финикийцы, которых поддержал Египет. Это дало временную передышку Иудее; её царь сумел даже отогнать ассирийцев от Иерусалима, улучшить положение в стране, восстановить единого Бога Яхве в прежних правах.
       Но после смерти Езекии вновь начал возрождаться культ чужеземных богов. Их статуи и жертвенники опять появились в Храме, опять там поселились жрицы богини Астарты, занимавшиеся в её честь ритуальным блудом; у ворот построили конюшни, а в жертву МолСху приносили младенцев. Сын Езекии, новый царь Манассия, ярый идолопоклонник, предал мучительной смерти множество своих соплеменников, в том числе пророков. Старого Исаию перерезали пополам пилой.
       В общем, началась столь знакомая нам яростная идеологическая борьба, где "светлая" цель оправдывала любые средства...
       Царя Манассию, по оговору, обвинили в измене, заковали в цепи и несколько лет продержали в темнице. А когда выпустили и вернули в Иерусалим, то, внутренне перестроившись, он с той же страстью и свирепостью, какие незадолго до того проявил в борьбе с последователями единого Бога, начал бороться против идолопоклонников...
       Ох, что же мы только вытворяем - человеки? Как бросаемся из одного культа в другой и всюду хотим быть (чуть было не сказал: "католичнее Папы Римского", но до первого Папы оставалось ещё более десяти веков...); и всюду хотим быть самыми первыми, самыми, правоверными, с самыми чистыми помыслами и руками - а превращаемся в страшных, уродливых извращенцев, уничтожающих самих себя во имя жизни, калечащих во имя здоровья, растлевающих во имя чистоты идеи!..
       И снова крутнулись стрелки Истории. С гор Кавказа хлынули полчища скифов, прокатились через Мидию и Ассирию, через Ханаан, не затронув Иерусалим, и замерли у берегов Нила. Спустя несколько лет они возвратились в родные места, но разорённая Ассирия не смогла уже вернуть себе былого могущества. Этим воспользовался тогдашний царь Иудеи, Иосия, внук Манассии, чтобы очередной раз укрепить в стране единобожие, и в первую очередь повелел очистить и привести в достойный вид осквернённый Храм. Вот тогда в одном из уголков его и нашли забытую всеми книгу, оказавшуюся Книгой Закона - Торой (Пятикнижием), и пророчица Олдама подтвердила её подлинность. Восстанавливать в народе почти утерянную веру помогали царю пророки Наум и Софоний, а позднее - Михей, Урия и великий пророк Иеремия. Он и предсказал в своё время нашествие северных скифских племён, конец ассирийского царства, его столицы Ниневии, а также разрушение Иерусалима. Ибо, говорил он, преступления и заблуждения царей и народа Иудеи слишком велики, чтобы остаться безнаказанными... А покаяния - нет как нет...
       Вскоре царь Иосия был убит в сражении с египтянами, а на ослабленную Ассирию обрушились с разных сторон племена мидийцев и халдеев, они захватили Вавилон, разрушили до основания город Ниневию и образовали Нововавилонское (Халдейское) царство. Это было в 612 году до нашей эры. Ещё двадцать с лишним лет после этого Иудея, находясь под влиянием Египта, пыталась противостоять Вавилону и опять время от времени обращалась к чужеземным богам. А великий пророк Иеремия безуспешно противоборствовал как внешней, так и религиозной политике царей, за что неоднократно бывал выдаваем за безумца, подвергался избиениям и заключению в темницу. Он мучительно скорбел из-за фанатического упрямства и неразумия правителей и немотствующей толпы, их неумения видеть хотя бы на несколько лет вперёд; был в полном отчаянии из-за упадка нравов и всё большего социального неравенства и считал, что "нынешнее государственное здание должно неминуемо рухнуть - чтобы люди начали строить всё заново".
       Вавилонское господство - кара Божья, - говорил пророк. - А потому не противьтесь, пройдите через него как через очищение. И примите покаяние... ("Опять двадцать пять, - отвечают ему у нас. - А если мы не хотим? Чего пристали-то? Что мы - хуже других?")
       Пророк передавал такие слова Господа: "Горе пастырям, которые губят и разгоняют овец... вы рассеяли овец Моих, и не смотрели за ними... вот, Я накажу вас за злые деяния ваши..."
       И дальше словеса Божии транслировал пророк Иеремия так: "И соберу остаток стада моего из всех стран, куда я изгнал их, и возвращу их во дворы их; и будут плодиться и размножаться... И они уже не будут бояться и пугаться, и не будут теряться..."
       Не знаю, что делало бы человечество, не будь на свете (а ведь когда-то их и не было!) истолкователей и проводников воли богов и правителей - то есть всяческих пророков, политиков и политработников, а также писателей, лицедеев, философов и различных учёных, в том числе и докторов наук, но всем вышеперечисленным - в разное время и по-разному - люди верили в большинстве своём, и мир скрипел, раскачивался, грозил вот-вот рухнуть, но держался, а порою происходило вдруг и что-то удивительно хорошее из того, что ожидали и что туманно предвещалось.
       Однако, когда пытаешься проследить за тысячелетним ходом Истории, испытываешь печаль и даже удивление от того, что так случайно и так редко бывает людям по-истинному хорошо. И как-то, помню, я с некоторым раздражением и, пожалуй, с лёгкой завистью сказал своему жизнерадостному другу, в очередной раз беседуя с ним о нашей жизни:
      
       А я не верю даже в прецедент,
       Не жду ни благ, ни чуда, ни Мессии,
       Но дал бы званье, будь я президент,
       Тебе - "народный оптимист России!"
      
       Он с улыбкой принял почётную награду, но это, увы, не помешало ему заболеть и вскоре отойти в мир иной. (Ну, чем я не Екклесиаст, чёрт бы меня побрал?..)
       Тем временем египетский фараон затеял новый поход против Вавилона и был наголову разбит армией под предводительством Навуходоносора, но, всё равно, иудейский царь упрямо держал сторону Египта и даже после этой битвы отказывался платить дань Вавилону...
       И вот в 586 году после очередного штурма вавилонские войска через брешь в стене врываются в Иерусалим. Они убивают всех без разбора, сжигают дома, грабят имущество. Город превращается в груду развалин и перестаёт существовать. От Храма остаются обгорелые стены и несколько колонн. Ковчег Завета исчез...
       Иудейский царь пытается бежать, но его ловят и подвергают страшному наказанию: у него на глазах убивают его сыновей, затем выкалывают ему глаза и в цепях отправляют в плен, в темницу, где он вскоре умирает.
       Иудейских жителей изгоняют из городов и селений; их приковывают друг к другу, привязывают верёвками к повозкам и гонят в плен, усеивая путь сотнями мертвецов. В стране, разорённой дотла, оставляют только полунищих сельчан, чтобы возделывать землю. Всех остальных уводят в Вавилон.
       Остался на разорённой земле и пророк Иеремия; сначала его сковали цепью вместе со всеми, однако начальник телохранителей вавилонского царя отпустил его, говоря: "Господь, Бог твой, изрёк это бедствие на место сие... Вот, я освобождаю тебя сегодня от цепей, которые на руках твоих... Оставайся среди народа; или иди, куда нравится тебе идти..." (И охранники, как мы видим, могут быть добросердечными.)
       Пророк Иеремия остался среди народа. Говорят даже, что это он вынес из Иерусалима и спрятал где-то Ковчег Завета. Но найти его так никогда и не удалось.
       А начальником над покорённой страною царь Вавилонии поставил иудея Годолию. Кругом была нищета, разруха, воровство; люди убивали себе равных просто так - по злобе или за кусок пищи; одни голодали, другие копили и таили в кладовых пшеницу и ячмень, масло и мёд; в стране действовали организованные банды грабителей, а также группы террористов. Как бы теперь выразились: наступил беспредел.
       Вскоре убили и наместника Годолию, а Иеремию насильно увезли в Египет. Но и там он продолжал ратовать за чистоту веры, призывал к всеобщему покаянию и очищению - как единственному пути для возрождения.
       Но его не слышали...
       Там же, в Египте, его прикончили соотечественники, которых он, по-видимому, "достал". (По другим сведениям он умер в плену в Вавилоне.)
      
       8-й листок истории
       (Годы: 586-460 до Р.Х.)
      
       Итак, пророк Иеремия до самой своей кончины всё говорил и говорил, что преступления и заблуждения правителей и народа его страны слишком велики, чтобы оставаться безнаказанными, а упадок нравов и разорение таковы, что выход только один: покаянием и смирением разрушить до конца государственное здание и потом - вернувшись к основам веры, добра и правды - строить всё заново. Слышите, люди?!
       Но люди слышать не хотели: пророка считали очернителем, клеветником, наветчиком, пособником врага. (Иностранным агентом?) Его гнали, сажали в темницу, ссылали; о нём и о его близких распускали самые грязные измышления. Когда же кое-что поняли и стали прислушиваться - было поздно: страна перестала существовать, народ был изгнан со своей земли.
       Начались годы Вавилонского пленения.
       Сначала иудеев держали там в трудовых лагерях, заставляли работать на строительстве каналов и в царских имениях. Но постепенно пленников начали отпускать на свободу, разрешили селиться в пределах Вавилона, заниматься различными ремёслами, торговлей. От них не требовали, чтобы они отреклись от своей веры, обычаев, мыслей и традиций.
       Именно здесь, как ни странно, они снова обрели своё первое, самое древнее, название - "евреи" (иврим), что буквально означает - "перешедшие через реку". (Имеется в виду река Евфрат, протекающая по Месопотамской равнине.) До этого назывались они сынами Израиля - израильтянами; были иудеями - жителями страны Иудеи, и вот опять стали евреями - людьми без своей страны, но со своей верой.
       Вавилон, где насчитывалось тогда больше миллиона жителей, называли городом семи чудес света: крепостные стены такой толщины, что по ним могла проехать колесница, запряжённая четырьмя конями; шестьсот сторожевых башен; изумительной красоты резные ворота Иштар, от которых начинался величественный проспект, по обеим сторонам украшенный барельефами львов; необыкновенный мост через Евфрат; роскошные дворцы и виллы по берегам. Одним из семи чудес света были и висячие сады Семирамиды с террасами, которые держались на арках из обожжённого кирпича; и самое главное чудо - семиярусный, высотой с Эйфелеву башню, Зиккурат, священное обиталище главного вавилонского Бога Мардука. А ещё - сотни храмов, часовен, алтарей в честь самых разных богов; огромные базары, банки, государственные магазины... Всего не перечислить.
       Евреи, попавшие сюда из небольшой страны, из маленького города Иерусалима, были ошеломлены. Но шло время, и постепенно они привыкали к новой жизни, входили в неё, растворялись в ней. Тем более, что двери для них были всюду открыты (обыкновенный еврейский юноша по имени Даниил даже стал первым помощником вавилонского правителя); их не спрашивали о национальности, не выказывали недоверия как инородцам или потенциальным врагам вавилонского народа, не ограничивали при выборе профессии, не притесняли по религиозным мотивам... Не было этого... В таких вот условиях жили евреи первой диаспоры, первого рассеяния.
       Но они грустили, они тосковали по своей родине, и тоска эта воплотилась в знаменитом Библейском псалме-плаче:
      
       При реках Вавилона,
       там сидели мы и плакали,
       когда вспоминали о Сионе.
       На вербах посреди его
       повесили мы наши арфы...
      
       Для пения и молений, для того, чтобы отметить субботу и другие праздники, вавилонские евреи собирались в домах у своих священников, пророков, старших. Теперь не было у них Храма, но так зарождались будущие синагоги.
       И ещё одному "рождению" было положено начало здесь, в изгнании. Из разрушенного Храма Иерусалимского удалось спасти лишь немногие свитки, немногие записи исторических событий, нравственных и юридических законов и предписаний народа Израиля. Сейчас восстановлением всего этого и новой разработкой начали заниматься многие учёные мужи, опираясь при этом на печальный опыт крушения государства, пленения и рассеяния. Что положило начало новому рождению текстов Священного Писания.
       Именно в эти годы ещё сильнее проповедуется идея очищения от грехов через веру в единого Бога; ответственность, не коллективная, но единоличная, за свои поступки, за свои прегрешения. Столпом этого учения стал пророк Иезекииль, изгнанный из Иерусалима ещё за десять лет до разрушения Храма.
       Как и пророк Иеремия, он учил, что изгнание - это возмездие, урок; что после определённого срока Бог снимет с них наказание, и они вернутся на землю предков.
       И говорил Господь устами пророка: "...О, город, проливающий кровь среди себя... делающий у себя идолов... Кровью, которую ты пролил, ты осквернил себя и приблизил дни твои и достиг годины своей. За это отдам тебя на посмеяние народам, на поругание всем землям..."
       И ещё говорил Господь у устами Иезекииля: "...Я буду судить вас... каждого по путям его... покайтесь и обратитесь от всех преступлений ваших, чтобы нечестие не было вам преткновением. Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух..."
       Но, как показали История и Время, ни пророки, ни сам Бог не властны над людьми: и плохое, и хорошее совершают они по своему разумению и без оглядки на веру и на добрые советы...
       В вавилонском изгнании евреям, в общем, жилось сравнительно неплохо: они обрели дом, многие разбогатели. Но главное, что они здесь обрели и укрепили - свою веру, стали, снова служить одному Богу...
      
       Уже около полсотни лет находились евреи в Вавилоне, уже умер великий Навуходоносор и воцарился бездарный слабый Валтасар, когда в Персии объявил себя царём молодой Кир. Он быстро расширял владения - свергнул с престола собственного деда, завоевал Лидию, Малую Азию, победил мидийского царя Крёза, обладателя несметных богатств, и создал Персидско-Мидийскую империю. Но этого ему было мало, он стал посматривать на юг, на Вавилон.
       Кир показал себя не только великим полководцем, но и мудрым государственным деятелем. (А было ему в ту пору неполных двадцать лет.) Так, покоряя разные страны, он не разрушал города, не позволял своим воинам убивать и грабить, а только лишь устранял правителей, по большей части, жестоких и бездарных, и ставил вместо них своих наместников. В завоёванных странах и городах по-прежнему торговали, возделывали землю, молились своим богам и жили, не чувствуя себя покорёнными - ибо законы, введённые Киром П-м Великим, были гуманны, незыблемы и писаны равно для всех.
       Когда армия Кира подступила к Вавилону, царь Валтасар, а за ним и жители огромного города посмеивались над затеей невесть что возомнившего полководца. Да как его можно завоевать, этот крупнейший город мира, который стоит на великой реке Евфрат и защищён такими мощными стенами? Одних продуктов в нём хватит лет на двадцать.
       Но воины Кира не снимали осады и без устали рыли землю вокруг. Вот потеха! В Вавилоне, шутя, говорили, что любимый конь Кира, должно быть, утонул в реке, и теперь царь вздумал отомстить ей и увести её воды. Безумец! Ха-ха-ха!
       Вавилоняне смеялись до упаду, а персы всё лето продолжали делать своё дело. По военному плану Кира нужно было вырыть примерно четыре сотни небольших каналов, чтобы отвести в них воды могучего Евфрата. А тогда... Тогда он посуху войдёт в город со стороны реки. Что он и сделал - как раз в тот самый день, когда на стене дворца Валтасара появилось грозное огненное пророчество: "мене, текел, перес". Потом, уже изнутри, солдаты Кира стали ломать неприступные стены города, а воды, отведённые из Евфрата и переполнившие вырытые каналы, хлынули на городские улицы.
       Жители Вавилона пришли в смятение, город сдался. Но никакого насилия не последовало. Император Кир хотел, чтобы люди продолжали жить, как прежде, даже лучше. А всем вавилонским пленникам разрешил отправиться туда, откуда их насильно пригнали. Это касалось и евреев.
       За пятьдесят лет, что они здесь прожили, почти полностью сменилось поколение, и, конечно, далеко не все хотели вернуться на опустошённую родину, которой многие и не знали. Желающих набралось около полсотни тысяч. А те, кто не захотели уехать - в основном, это были люди богатые, - не пожалели денег и утвари на помощь уходившим и на восстановление Храма в Иерусалиме. Помимо этого, император Кир щедрой рукой вернул евреям многое из того, что царь Навуходоносор велел когда-то вывезти из Храма: золотые и серебряные возливальницы и курильницы, кубки, чаши, подсвечники. Всех сосудов золотых и серебряных - пять тысяч четыреста шестьдесят девять.
       Караван репатриантов растянулся на несколько километров: семьсот тридцать шесть лошадей, двести сорок пять мулов, шесть тысяч семьсот двадцать вьючных ослов, пятьсот тридцать верблюдов. Возглавил этот караван человек, которого называли ЗоровАвель, что означает "родившийся в Вавилоне", а также первосвященник по имени Иисус и двенадцать старейшин.
       Путешествие было неблизким - около полутора тысяч километров: сначала вверх по Евфрату, мимо развалин Ниневии, бывшей столицы Ассирии, до Харрана, и оттуда по пути, которым шёл за тысячу триста лет до них из Ура Халдейского патриарх Авраам - через Дамаск, через горы Хермон, к Генисаретскому озеру, где уже начинались пределы бывшего Иудейского царства.
       И вот путники дСма - на развалинах Иерусалима... Был 537-й год (до Рождества Христова).
       Жизнь в городе началась с расчистки развалин и возведения, хотя бы временного, крова. Жертвенник Богу Яхве воздвигли только на седьмой месяц, а восстанавливать Храм начали на второй год. Самаритяне, которые жили на землях бывшего Израильского (Северного) царства и исповедовали ту же религию, прислали послов с просьбой разрешить им принять участие в постройке. Но евреи с презрением отвергли предложение - испугавшись за чистоту своей веры, своего Закона. И оскорблённые самаритяне стали совершать набеги на строящийся город, вместе с другими враждебными племенами разрушали возведённые куски стены, мешали налаживать мирную жизнь.
       Спустя пятнадцать лет, к началу правления персидского царя Дария, возведение Храма не продвинулось дальше фундамента, зато были построены дома, школы, множество молелен-синагог. Столько невзгод свалилось на бывших изгнанников - засуха, неурожаи, нищета, постоянные стычки с самаритянами, - до Храма не доходили руки. К тому же, после преждевременной смерти Кира (он погиб в бою на восточной границе своей огромной империи), царский наместник запретил и думать о новом Храме.
       Однако новоявленные пророки Аггей и Захария (в тяжёлые времена появляются, всё же, пророки в своём отечестве) звали людей не бояться трудностей, не страшиться начальников и продолжать начатое святое дело.
       И говорил так Господь через пророка Аггея: "...Скажи теперь Зоровавелю, правителю Иудеи, и Иисусу, великому служителю Божьему, и всему остатку народа... Обратите сердца ваши на пути ваши. Взойдите на гору, и носите деревА, и стройте Храм..."
       И так ещё говорил Господь через Захарию: "...производите суд справедливый и оказывайте милость и сострадание каждый к брату своему... зла друг против друга не мыслите в сердце вашем..." И добавлял Господь: "Вот... Не хотели они внимать... в прежние времена... и уши свои отяготили, чтобы не слышать. И сердце своё окаменили... За то и постиг их великий гнев... И тогда развеял Я их по всем народам, которых они не знали, и земля опустела после них..."
       "Но вот теперь, - продолжал Господь через того же пророка, - укрепите руки ваши вы... для создания Храма. И тогда для остатка этого народа... виноградная лоза даст плод свой, и земля даст произведения свои, и небеса будут давать росу свою... Да укрепятся руки ваши!.."
       И храм продолжали строить. Еврейские старейшины сумели доказать царю Дарию, что ещё во времена Кира им было разрешено восстановить Храм. И нашлись письменные тому подтверждения. Великодушный царь приказал даже возместить стоимость работ, а также снабдить всех, кто трудится, материалами для постройки и животными для перевозки и для жертвоприношений; и особо указал, чтобы никто не смел мешать возведению Храма.
       Через четыре года Храм был готов. Он не был так красив, как первый, но всё же это был Дом Бога. А вокруг него город всё ещё лежал в развалинах.
       Со времени разрушения первого Храма и до возведения второго прошло почти семьдесят лет, и дни его освящения выпали как раз на Пасху - праздник, когда евреи вспоминают о своём исходе из египетского плена. Праздник оказался не слишком весёлым: ведь они уже не были подлинными хозяевами этого клочка земли; не стало богатых нив и виноградников, не стало города, защищённого мощными крепостными стенами. Двенадцать колен рассеяны - не собрать их больше... Но зато у них снова есть Храм! И есть праздник Пасхи - ПИсах.
       О событиях, послуживших причиной этого праздника, спорили и спорят; существуют разные суждения в учёных головах. Считают, например, что Моисей был вовсе не иудеем, а египтянином, да и звали его по-другому; и что сделал он то, что сделал, не по велению Бога, а чтобы разозлить фараона, с которым незадолго до того крупно повздорил; и что Красное море...
       Но позвольте выразить это стихами (которые я написал, когда впервые, в самом конце прошлого века, побывал в Израиле).
      
       Моисей был невротик, Моисей был заика
       И даже, быть может, что не иудей;
       Быть может, не видел он Божьего лика -
       Но, всё же, от рабства избавил людей.
      
       Велением Бога, иль в пику владыке,
       Но вывел, повёл, и учил, и кормил;
       И тем, кто неграмотны были и дики,
       Давал предписанья без всяких чернил.
      
       Всё, может быть, так, а быть может, иначе,
       Быть может, и звали его не Моисей...
       Но всё ж остаётся решенье задачи
       И пункт поворотный Истории всей.
      
       Она повернулась... Но вместе ли с нами?
       А что как отстали мы все на века?
       А что как несём бесполезное знамя,
       И держит в "Египте" нас чья-то рука?..
      
       Не знаю, мелело ли Красное море,
       Когда пропускало в Синай беглецов,
       Но было и есть всё такое же горе -
       У вас, у него, у детей и отцов.
      
       Сквозь муки и кровь мы пришли к этой вере,
       Что столько сулила и столько сулит...
       Но разве открылась хоть щёлочка в двери?
       Такой же нас давит грехов монолит.
      
       Мы так же грешили и не терпим друг друга,
       Лишь только закроются храма врата...
       Куда же прорваться из этого круга,
       Где давит своя и чужая пята...
      
       Идём по пустыням, по водам и рощам...
       Куда? И зачем?.. Неизвестно... Бог весть...
       А может, напрасно взыскуем и ропщем?
       А может быть, в этом вся правда и есть?..
      
       15-е нисана 5749-го года (апрель 1989 г.)
       г. Эйлат на Красном море - г. Иерусалим
      
       * * *
      
       А тем часом назревало событие, которое вновь ставило под угрозу существование остатков еврейского народа и, одновременно, в который раз, развенчивало постулат, коим забивали нам головы в школьные годы - о том, что, дескать, Историю делают не отдельные личности, а народ... И наш бедный, отчаянно ликвидирующий свою неграмотность российский народ затверживал и повторял эту чепуху в то самое время, когда одним мановением волосатого пальца сидевший в московском Кремле горец посылал на муки и смерть миллионы или, тем же движением, вычёркивал из Истории целые народы... Жизнь, а также смерть отдельных личностей - вот что, увы, двигало и движет Историей... Впрочем, это я так - вырвалось. И не настаиваю на абсолютной правильности моих нервических суждений...
      
       Имя очередного "движителя" было Артаксеркс, из древнеперсидской династии ахеменидов, и сел он на престол после Дария I. А на третьем году царствования решил устроить пир почти на весь мир, созвав всех начальствующих над подчинёнными ему землями от области Индийской до Ефиопии. Пир длился сто восемьдесят дней, и потом ещё семь, и были приглашены все жители столичного города СЩзы, независимо от чинов и рангов.
       В последний день пира Артаксеркс пожелал, чтобы его красавица-жена Астинь предстала пред царские очи. Но царица наотрез отказалась: у неё тоже был приём.
       Этот поступок имел далеко идущие последствия и надолго задержал эмансипацию женщин в подлунном мире: потому что в наказание царь изгнал свою супругу из дворца и одновременно разослал по всей необъятной империи эдикт, который строго-настрого предписывал, что женщины обязаны впредь всегда и во всём беспрекословно слушаться мужей.
       Оставшись соломенным вдовцом, царь вскоре решил опять жениться и приказал отобрать самых красивых девушек и доставить во дворец под присмотр евнухов - дабы затем, по прошествии года, устроить конкурс и выбрать ту, которая понравится глазам его... "Ибо столько времени продолжались дни притиранья их: шесть месяцев мирровым маслом и шесть месяцев ароматами... и чего бы она ни потребовала, ей давали всё для выхода из женского дома в дом царя... Вечером она входила и утром возвращалась в другой дом, женский... и уже не входила к царю, разве только царь снова пожелал бы её..."
       Кандидатки на звание "Мисс Невеста Царя" (или "Мисс Древняя Персия") по очереди поднимались на царское ложе, и лишь спустя четыре года настал черёд красавицы по имени Есфирь. Она была "лицом еврейской национальности", но скрыла это, на всякий случай, от устроителей смотра. Впрочем, анкет там не заполняли.
       Её предков лет семьдесят назад насильно переселили в Вавилон, и обратно в Иудею они уже не вернулись. После смерти родителей Есфирь воспитывалась у своего двоюродного брата Мардохея, старого уже человека. Ей повезло с воспитателями: в доме брата, и потом, в царском гареме, добрые люди научили её спокойно и мудро распоряжаться собой и другими, уважать чувство достоинства, умело вести беседу... И она победила - Артаксеркс возложил царский венец на голову её.
       Вскоре после того, как стала царицей, Есфирь пристроила своего кузена Мардохея сидеть у врат царских - привратником, и однажды тот случайно узнал, что два евнуха, обойдённые по службе, готовят убийство царя. Он сразу сообщил Есфири, та сказала супругу, покушение было предотвращено, и царь возлюбил её ещё сильнее.
       А случай этот заставил его в целях личной безопасности сделать некоего Амана, сына Анадафа, самым главным своим охранником и поставить седалище его выше всех князей, которые у него; и все служители у ворот должны были кланяться и падать ниц пред Аманом. Но привратник Мардохей не кланялся и не падал ниц, ибо, говорил он, я иудеянин и делаю это только пред Богом.
       Аман же исполнился гневом и решил наказать Мардохея, да и не его одного - зачем мелочиться? - а вместе со всем народом, к коему тот принадлежал. И сказал он так царю Артаксерксу: "Есть один народ, разбросанный и рассеянный между народами по всем областям царства твоего; и законы их отличны от наших, а твои законы они не выполняют. И, если царю благоугодно, то пусть будет предписано истребить их..." И царю было благоугодно - почему нет? И снял он перстень с руки своей и отдал его Аману, сыну Анадафа, - чтобы скрепить указ против иудеев...
       (Этот тотальный способ расправы позднее был назван геноцидом и применён в XX веке Гитлером, а также Сталиным. С последним утверждением многие у нас в стране категорически не согласны, но, в конечном счёте, быть уничтоженным сразу - мечом, пулей, газом - быть может, даже чуть-чуть гуманней, если применимо тут это словцо, - чем медленное умирание от холода, голода, болезней - в заиндевелых теплушках по дороге в ссылку, в зимнем лесу, в карцерах, в шахтах и рудниках, в голой степи... Нет, разве?..)
       Узнав о готовящейся акции, Мардохей разодрал одежды свои, возложил на себя вретище и пепел и вышел на улицы города с воплем великим и горьким: истребляется народ, ни в чём не повинный! ("Вожди" народов Балкарии и Чечни, Калмыкии, Ингушетии и Карачаево-Черкесии в 40-х годах прошлого века не сделали даже этого. Трусливо и покорно они разъясняли своим соплеменникам справедливость и мудрость решения большевистской партии об изгнании их навечно с родных земель...)
       Мардохей не только рыдал, не только вопиял. Через слугу царицы Есфири он передал ей сообщение про царский указ об истреблении поголовно всех евреев и умолял пойти к царю, чтобы избавил он народ иудейский от смерти. Есфирь же ответила Мардохею, что не звана к супругу уже тридцать дней и тридцать ночей и что всякому, и мужчине, и женщине, кто войдёт к нему во внутренний двор, не был позван, один суд - смерть... Но, добавляла она, поститесь ради меня, не ешьте и не пейте ни днём, ни ночью, и я буду также поститься, а после пойду, всё же, к царю, и если суждено погибнуть, погибну.
       На третий день сняла Есфирь одежды сетования, оделась по-царски и, сделавшись великолепною, пошла в покои царя. Царь же сидел на царском престоле своём, весь в золоте и драгоценных камнях, и был весьма страшен. Обратив лицо своё, пламеневшее славою, он взглянул с сильным гневом, и Есфирь чуть не потеряла сознание и оперлась на свою служанку. Однако царь тотчас изменил дух на кротость, поспешно встал с престола и принял Есфирь в свои объятия. И сказал ей царь: "Что тебе и какая просьба твоя? Даже до полуцарства будет дано тебе". Но Есфирь не в состоянии была произнести свою просьбу и только пригласила царя вместе с Аманом к себе на пир.
       И они пришли. И снова сказал царь Есфири при питье вина: "Какое желание твоё?" И она опять пригласила их прийти на следующий день.
       В тот вечер Аман был весел и благодушен: ведь он пировал с царём и с царицей. Но когда увидел он у ворот старого Мардохея, и тот снова не встал с места и не склонился перед ним раболепно, исполнился Аман гневом и решил, что завтра же нужно повесить этого наглеца, и приказал слугам своим отыскать дерево высотой в пятьдесят локтей, не меньше.
       А царь той ночью не мог уснуть и велел принести ему памятную книгу записей и читать перед ним. И услышал вновь запись о том, как сообщил Мардохей о заговоре евнухов и тем самым спас царя от смерти.
       "Чем его наградили?" - спросил царь. И услыхал в ответ: "Ничем". Тогда велел он позвать Амана и задал ему такой вопрос: "Что сделать бы тому человеку, которого царь хочет отличить почестью?" Аман решил, что речь идёт о нём самом и с готовностью отвечал: "Пускай оденут его в одежды царские, и подадут ему царского коня, и выведут на городскую площадь, и провозгласят: так делается тому человеку, которого царь хочет отличить почестью!"
       И сказал царь Аману: "Хорошо ты ответил. Возьми одеяние и коня и сделай это Мардохею Иудеянину, сидящему у царских ворот!.."
       (Во все века сатрапы и деспоты одной и той же дланью награждали царской одеждой, званиями героев, лауреатов и заслуженных деятелей, но и сжигали, расстреливали, отравляли, подвешивали за рёбра, подстраивали автомобильные катастрофы...)
       Итак, Мардохей был удостоен царских почестей, после чего вернулся на свой пост к воротам, а царедворец Аман поспешил во дворец на второе пиршество у Есфири.
       И сказал царь Есфири также и в этот второй день во время пира: "Какое желание твоё? Оно будет удовлетворено. И какая просьба твоя? Она будет исполнена". И отвечала царица Есфирь, и сказала: "Да будут дарованы мне жизнь моя, и народ мой! Ибо отданы мы, я и народ мой, на истребление, убиение и погибель".
       И отвечал царь Артаксеркс, и сказал царице Есфири: "Кто это такой, и где тот, который отважился в сердце своём сделать так?" И она сказала: "Это Аман". И поднялся царь в гневе со своего ложа и вышел в сад. Аман же припал к ложу, на котором возлежала Есфирь, и стал молить о прощении. Но тут вошёл царь и сказал: "Даже и насиловать царицу хочет в доме у меня!.. Взять его!" И накрыли лицо Аману и повесили его на том дереве высотой в пятьдесят с лишним локтей, что приготовил он для Мардохея... И спасён был остаток народа иудейского...
       Царь же не только отменил прежний декрет, который, как мы видим, он подмахнул, но тут же забыл о нём и думать, и сразу издал новый, по коему призывал иудеев собраться и выступить на защиту жизни своей, "для чего дозволялось им убить, истребить и погубить всех, кто во вражде с ними, а также детей и жён врагов своих, а имения их разграбить..." Так погибло не меньше, чем семьдесят пять тысяч человек: в одном только городе Сузы иудеи убили пятьсот своих врагов, а ещё Есфирь попросила у царя как особой милости разрешения повесить на деревьях десять сыновей Амана, дабы истребить семя его...
       (Что тут скажешь?.. Только очередную банальность: что и правая и неправая жестокость одинаково безнравственны и отвратительны... Да, глядя на рембрандтовскую "Эстер и Мордехай", никогда не подумаешь, что эта женщина могла, не моргнув глазом, потребовать смерти невинных юношей, да ещё, вероятно, с удовлетворением поглядывала в окошко на деревья, где плавно раскачивалось десять трупов...)
       И стал Мардохей велик в доме у царя, и разослал он по всем иудейским общинам приказы: ежегодно в четырнадцатый день месяца Адара (21-го марта) праздновать спасение иудейского народа и называть этот радостный день "пурим", что означает "праздник судьбы"...
      
       Ух, как отмечают его в городах и посёлках нынешнего Израиля! Карнавалы, фейерверки, маски, разрисованные лица; толпы народа на улицах, транспорт останавливается; дети пляшут на надувных эстрадах; взрослым разрешается, нет, даже рекомендуется: в канун Пурима напиться так, чтобы "не отличать плохое от хорошего". (Я, правда, не видел, чтобы кто-нибудь всерьёз воспользовался этой симпатичной рекомендацией.) Уличные торжества напоминают последние дни Масленицы в Афинах, только в Тель-Авиве не лупят друг друга по головам звонкими пластмассовыми дубинками, не поливают один другого пенистой жидкостью из баллончиков...
       И я там был, кока-колу пил, бродил по разукрашенным улицам Кугель и ССколов, и корил себя... корил, что не могу разделить их веселье... Да, не мог... Потому что не был с ними душою, и не был им нужен... И они были не нужны мне... А отсюда - тоска, безнадёжная тоска и сознание невозможности стать таким, как все: естественным, весёлым, с чувством достоинства, с лёгкой походкой...
       И ещё - проклятый комплекс ощущений (когда-то он именовался патриотизмом) по отношению ко всему чужому, постороннему, не своему. Тут и рудиментарное чувство превосходства, замешанное на горделивом термине "советский человек" (возможно ли сочетание: "финляндский человек", "английский человек"?); и униженность бедного, и зависть несвободного; смущение неловкого, робость неумелого, печаль отверженного, стыд безвинно виноватого... Страшноватый винегрет...
       Я бывал в храмах - протестантских, католических, греческих, иудейских. Слушал слова проповедей, молитв... Было хорошо... трогательно... благостно. Но не было причастности к действию, ощущения Божьего промысла, не было веры, что всё это на самом деле: по правде, а не спектакль - хороший, душевный, добрый, но спектакль... И давила угроза обязательности, отталкивала безоговорочность приятия... Возможно, потому, что обжёгся на молоке от родимых коровок. А может, из-за того же врождённого скептицизма... Не знаю... Но в те минуты временами хотелось, чтобы ничто не мешало верить, только верить... Хотелось вот так сидеть всю жизнь и слушать орган в Домицианской базилике на горе Сион... Хотелось поцеловать сморщенную руку старой француженки, сидевшей рядом... Погладить голову ребёнка... Хотелось плакать...
       Но, Господи, сейчас выйду отсюда - и опять стану суетиться, раздражаться, завидовать, не любить себя, жену, власть...
      
       ...Что же мне делать? Куда мне податься?
       Плыть по теченью? Иль вовсе не плыть?
       Будто наследник занудливый датский,
       Вечно решаю: быть иль не быть?
      
       В келье сидеть или выйти наружу?
       В тряпку молчать или крикнуть "долой!"?
       Вновь погрузиться в зловонную лужу?
       Вынуть кинжал? Иль носить под полой?
      
       Что предпочтительней? Лучше? Достойней?
       Можно ли чёрного пса отбелить?
       Где отыскать справедливый отстойник -
       Чтобы от плевел зерно отделить?..
      
       Сколько турусов и сколько торосов:
       Как и зачем? Рядом с кем? Для кого?..
       Много падежных и прочих вопросов,
       Только ответа ни одного...
      
       Эй, Фортинбрас, с прямотой солдатской
       Гамлетов всяких шарахни мечом -
       Чтобы в сторонке измученной датской
       Не сомневался никто и ни в чём!..
      
       ...А может быть, приобщиться к бахаизму, к религии, основанной в середине XIX века Баха-Уллой, сыном иранского министра. Она связана корнями с древней Персией и исходит из того, что все вероучения уже сказали своё слово - устами Будды, Моисея, Христа, Мухаммеда, но мир един, и потому нужно всем объединиться и продолжить разговор с Богом на нераздельном новом языке веры. Золочёный купол храма этой новой веры сверкает в городе Хайфе, но приверженцев у неё немного - всего несколько тысяч. Мой приход не слишком бы увеличил их ряды... А впрочем, бойтесь бахайцев (бахаистов), приносящих новые культы...
      
       9-й листок истории
       (Годы: 460-163 до Р.Х.)
      
       Постепенно к народу, защищённому поднимавшимися стенами Иерусалима, возвращались уверенность и надежда. Устные пророчества и поучения сменялись появлением учителей и наставником, в полном смысле этого слова, повышалось значение письменной Торы (вместе с распространением грамотности); начинался процесс бесконечного её письменного истолкования (что станет называться Талмудом). Появляются и увеличиваются в числе молитвенные дома вблизи и вдали от Второго Храма - будущие синагоги, где учителя-раввины, понемногу сменявшие священников-левитов, читают и растолковывают Тору тем, кто только недавно вернулся из вавилонского пленения, из первого рассеяния - людям полуграмотным и невежественным в большинстве своём, забывшим или вовсе не знавшим законы и установления предков. Пришла эра письменного распространения Завета.
       Для Иудеи наступили сравнительно мирные времена. Соседи оставили её в покое; был отстроен и освящён Храм. Страна считалась полунезависимой территорией в составе огромной Персидской империи, в ней был теократический строй и управлялась она верховными священниками.
       Но древнегреческий воин, пробежав сорокавёрстный путь из Марафона в Афины, уже сообщил о первой победе над персами; уже персидский флот был разгромлен возле острова Саламин, и юный ученик Аристотеля, Александр Македонский, трижды за пять лет нанёс поражение могучей персидской армии. К началу 330-х годов обширная империя Мидии и Персии перестала существовать. Наступал период эллинизации Палестины...
       Великий полководец и терпимый властитель Александр умер тридцати трёх лет в собственной постели от лихорадки, а империю поделили его генералы-диадохи, образовавшие свои царские династии: Птоломеев - в Египте и Ливии, Селевкидов - в Сирии. Иудея оказалась в ловушке между Югом и Севером, которые, с переменным успехом для себя и с одинаково разрушительными последствиями для неё, время от времени враждовали друг с другом... Но не только враждовали.
       При Птолемее I Сотере, человеке весьма образованном, был основан город Александрия, ставший просветительным центром, куда по своей воле переселилось множество евреев, и для них греческий язык постепенно сделался родным.
       Его преемник Птолемей II Филадельф, начавший бесконечную войну с Сирией, был, по преданию, тем человеком, кто содействовал первому переводу Пятикнижия и других священных Книг на греческий. (Так называемый "Перевод семидесяти", или "Септуагинта" - так как, согласно тому же преданию, над ним трудилось ровно семьдесят еврейских учёных.)
       В самой Палестине, несмотря на смену власти, иудеям пока ещё удавалось сохранять свой религиозный уклад, восстановленный и поддерживаемый целыми кланами священников, певцов и книжников. Одним из выдающихся людей этого клана был Иисус, сын Сирахов, вскормленный священными писаниями, словами пророков и мудрых. Книга, написанная им примерно в 180 году до Рождества Христова - это сборник афоризмов, кратких сентенций, живых зарисовок, суть которых беспокойство за Судьбу человека и неуверенность в ней; размышления о Премудрости Божьей, вера в воздаяние, ощущение трагической значимости смертного часа... Книга, по-старинному говоря, душеполезная в лучшем смысле этого слова... Один из отрывков Книги, написанной на еврейском языке, был найден недавно в Кумранских пещерах близ Мёртвого моря вместе с рукописью Псалтири. (В еврейский вариант Библии - ТанАх - эта книга не включена.)
       Вот что поведал в ней Сын Сирахов:
      
       ...Наблюдай время и храни себя от зла,
       и не постыдишься за душу твою.
       Есть стыд, ведущий ко греху,
       и есть стыд - слава и благодать...
       Не противоречь истине,
       и стыдись твоего невежества...
       Не подчиняйся человеку глупому,
       и не смотри на сильного.
       Подвизайся за истину до смерти...
       Не вей при всяком ветре,
       и не ходи всякою стезёю.
       Если имеешь знание, то отвечай ближнему,
       а если нет, то рука твоя да будет на устах твоих.
       В речах - слава и бесчестие,
       и язык человека бывает падением ему.
       Не прослыви наушником,
       и не коварствуй языком твоим:
       ибо на воре - стыд,
       а на двоязычном - злое порицание...
       Верный друг - крепкая защита;
       и кто нашёл его - нашёл сокровище.
       Верный друг - врачевство для жизни...
       Всем сердцем почитай отца твоего,
       и не забывай родильных болезней матери твоей...
       Господь... предложил тебе огонь и воду;
       на что хочешь, прострёшь руку твою.
       Пред человеком жизнь и смерть,
       и чего пожелает, то и дастся ему...
      
       Ну, чем не "Кодекс строителя коммунизма" образца 50-60-х годов прошлого века? И так же, увы, утопичен и невыполним ни мытьём, ни катаньем...
      
       Сравнительно спокойный ритм жизни Иудеи резко нарушается с восшествием на сирийский престол Антиоха IV Епифана в 175-м году. Воцарению его способствовали римляне, образовавшие к тому времени новую могучую империю по соседству.
       И повелел Антиох, чтобы на всех подвластных ему землях, включая Палестину, жители поклонялись одному божеству - Юпитеру. Иерусалим же был переименован в Антиохию, Храм разграблен, в его Святая Святых водружён идол Юпитера, и жертвоприношения Зевсу Олимпийскому происходили тут же. Все еврейские праздники, в том числе субботу, запретили; обряд обрезания - тоже. "Убивали жён, резавших детей своих, а младенцев вешали за шеи их..." Священные книги сжигались.
       В отчаянии часть еврейских первосвященников в эти страшные годы повела себя не лучшим образом: они старались приспособиться, подкупить новых властителей; боролись не с общим врагом, а за свои должности, затевали интриги; обагрили руки кровью соперников...
       А новые хозяева чинили зверства. Любые протесты подавлялись с немыслимой жестокостью. Были введены дополнительные налоги. Процветали пытки, убийства, доносительство, аресты, конфискация имущества. Действовали специальные отряды штурмового и сыскного назначения, были созданы первые образцы концентрационных лагерей. (Вот ещё когда - родимые!)
       Иерусалим гибнул на глазах. А кошмар всё длился и длился. Повсюду - идолы, принудительное жертвоприношение, принудительное славословие, мертвящий страх... двойственная жизнь... мучительная смерть...
       И многие из страны Израиля приняли идолослужение и принесли жертвы идолам, и осквернили субботу. Но многие остались твёрдыми и укрепились... И они гибли...
       В те дни в городке Модине, верстах в двадцати от Иерусалима, жил со своими сыновьями старший священник Маттафия из рода Асмонеев. И, видя богохульства, происходившие в Иудее и Иерусалиме, он возопил:
      
       ...Горе мне! для чего родился я видеть
       разорение народа моего и разорение святого города моего?..
       Для чего нам ещё жить?
      
       И разодрали Маттафия и сыновья его одежды свои, и облеклись во вретище, и горько плакали.
       Однажды пришли в тот город люди от царя Сирийского и велели народу всему собраться на площади, где уже был воздвигнут алтарь с портретами... ох, простите - с идолами и приготовлены жертвенные животные. Пришедшие так сказали Маттафии: "Приступи первый и исполни повеление царя, как уже сделали это мужи ваши в Иерусалиме и в других местах".
       Но отвечал Маттафия громким голосом, что если даже все люди отступят от отцов своих и согласятся на повеление царя, то он, и сыновья и братья его, будут поступать по Завету и не отклоняться ни вправо, ни влево... А в это время один отступник-иудеянин подошёл уже к алтарю, чтобы принести идольскую жертву, и тогда Маттафия убил и его, и вестника сирийского, и разрушил жертвенник, а сам с сыновьями своими и сторонниками ушёл в горы. Многие люди - мужчины, женщины и дети, захватив скарб и скот свой, тоже покинули город и двинулись по пустыне. Их настигли воины царя и предложили вернуться, но они отказались, и тогда воины напали на них. А было это в субботу, и люди, соблюдая Завет, не сопротивлялись, даже камня не бросили в ответ, сказав: "Мы все умрём в невинности нашей, небо и земля свидетели, что вы несправедливо губите нас". И умерло там мужей и жен, и детей до тысячи душ.
       После всего этого Маттафия и друзья его решились и сказали: кто бы ни пошёл против нас на войну в день субботниё, будем сражаться!
       И стали сражаться и в этот, и в другие дни, и ряды их росли, а вскоре восстание охватило уже весь край... И длилось оно немало дней...
       После смерти Маттафии дело продолжили его сыновья. Из них Иуда, по прозвищу Маккавей, стал главным военачальником.
       (Между прочим, слово "Маккавей" означает "молот", и носитель этого "псевдонима" не только ничем не запятнал его, но прославил в веках - в отличие от своего советского "со-псевдонимца" товарища Молотова, который сделал малоприятными и город Пермь, ненадолго превратившийся в город Молотов, и свою прекрасную подлинную фамилию - Скрябин, и ни в чём не повинный музыкальный инструмент.)
       Иуда Маккавей оказался блестящим тактиком, мастером внезапных ударов, а ведь против него был могучий враг - не только сирийцы, но и римляне. Он наголову разбил войско Апполония, управителя Самарии, победил в поединке самого военачальника и до конца жизни сражался отобранным у того мечом.
       Царь Антиох был вне себя: две его армии потерпели поражение - и от кого?.. На третий раз он послал полководца Лисия, усилив его войско отрядами слонов. Но и Лисий был разбит, а слоны попали в плен к иудеям. Через год, когда Лисий повторил свою попытку, собрав ещё бСльшую армию, его снова постигла неудача; Иуда же Маккавей направился со своей армией к Иерусалиму, полный желания восстановить его святость и очистить Храм - весь, от пола до купола.
       Ровно через три года после осквернения Храма тот опять заблестел, как новый, засиял огнями, задышал ароматами благовоний. Сменивший прежнего царя Антиох V дал иудеям религиозную свободу, и потомки Маттафии Асмонея, начиная с его сына Ионафана, стали наследственными первосвященниками Иудеи.
       День нового освящения Храма сделался ежегодным зимним праздником, который носит название ХАнука. В этот день во всех домах и семьях радуются, веселятся и зажигают свечи на восьмисвечной менСре.
       (Хотя, как настойчиво напоминает нам всё время История, радоваться, вообще-то, рановато. И, что особенно неприятно, она оказывается права...)
      
       10-й листок истории
       Краткая хронологическая таблица
      
       Мы закончили на том времени, когда Иуда Маккавей из рода Асмонеев, разбив сирийского полководца Лисия, вошёл в Иерусалим и вновь освятил осквернённый Храм...
       Оставалось примерно 160 лет до рождения Иисуса Христа и до начала Новой эры. Как и предыдущие годы, они пройдут в почти непрестанных кровавых столкновениях внутри и вне страны иудеев, которая, подобно многим другим - до и после неё - странам, империям и режимам, постепенно исчезала с лица Земли... Так было, и так есть... (Быть может, потому, что Творец не хочет больше поддаваться той слабости, что проявил когда-то в отношении жителей Ниневии, когда даровал им прощение, несмотря на то, что они встали на путь зла и насилия рук своих.)
       Итак, 160 лет до начала нового летоисчисления.
       Уважая склонность определённой части человечества к лаконичным цифрам и фактам, представим последние годы старозаветной истории иудейского народа в виде краткой Хронологической Таблицы с приблизительными датами.
       160 г. до н.э. Иоанафан встаёт во главе иудейского ополчения, наследуя брату своему Иуде Маккавею, кто потерпел поражение и погиб в битве с войском царя Сирии Димитрием.
       152 г. Иоанафан становится родоначальником династии первосвященников.
       146 г. Иоанафан побеждает правителя Келе-Сирии (области Финикии и Палестины) и получает права на Иудею и Южную Самарию.
       Дальнейшее усиление Римской Империи.
       144 г. Назначение последнего из братьев Маккавейских, Симона, правителем страны.
       Возобновление союзов с Римом и Спартой.
       Укрепление иудейских городов и возвышение стен Иерусалима.
       143 г. Сирийский военачальник Трифон коварно убивает пленённого им Иоанафана. Его брат Симон становится первосвященником.
       141 г. Иерусалимская крепость, где ещё оставалась часть сирийского войска, полностью в руках Симона и его сподвижников.
       Конец оккупации Иудеи династией Селевкидов.
       134 г. Симона с двумя сыновьями вероломно убивает его собственный зять. Третий сын, Иоанн Гиркан, спасается от убийц. В том же году он становится первосвященником и правит долгих тридцать лет. За это время овладевает Моавом - на побережье Мёртвого моря и Самарией.
       104-103 гг. Аристовул I, став первосвященником после смерти отца, провозглашает себя также и царём Иудеи. За один год царствования он успевает заключить в темницу свою мать и убить одного из братьев.
       103-76 гг. Долгое правление другого его брата, Александра-Ианния. Новые завоевания земель. Борьба с сектой фарисеев ("отделившихся"), которые, представляя интересы среднего сословия, требовали разделения светской и религиозной власти - что ввергло Иудею в шестилетнюю гражданскую войну.
       76-67 гг. Жена Ианния, Саломея Александра, наследует ему и назначает первосвященником своего сына, Гиркана II. После смерти матери он становится царём, но в том же году его свергает Аристовул II, его родной брат, и сам занимает оба высших поста в государстве.
       65-64 гг. Римский полководец Гней Помпей лишает престола последнего сирийского царя. Сирия становится римской провинцией.
       Свергнутый братом Гиркан II с помощью царя набатейских арабов осаждает Иерусалим, но по требованию Помпея отступает.
       63 г. Помпей овладевает Иерусалимом, объявляет Гиркана первосвященником, захватывает в плен Аристовула и его сына. После трёхмесячной осады римляне входят в Храм и в его святая-святых.
       Правителем Иудеи назначается Антипатр, родом из идумейцев - народа, насильно обращённого в иудейство Иоанном Гирканом несколько десятилетий назад.
       48-47 гг. Смерть Помпея в Египте.
       Юлий Цезарь освобождает Аристовула из плена, но сторонники Помпея убивают его.
       Цезарь назначает Антипатра первым прокуратором Иудеи.
       Ирод, сын Антипатра, назначается стратегом Галилеи.
       44 г. Убийство Юлия Цезаря.
       43-41 гг. После смерти Антипатра римский полководец Марк Антоний делает тетрархами (четверовластниками) Иудеи Ирода и его брата Фасаила.
       40 г. Вторжение иранского племени парфян в Сирию и Палестину. Провозглашение Антигона, последнего из рода Асмонеев, царём и первосвященником Иудеи.
       Ирод получает поддержку из Рима. Сенат назначает его царём иудейским.
       39-38 гг. Борьба между Иродом и Антигоном. Парфяне изгнаны из Сирии и Палестины.
       37 г. Войска Ирода после шестимесячной осады овладевают Иерусалимом. Умерщвление Антигона.
       Ирод женится на Мариамне, внучке Аристовула и Гиркана II.
       30 г. Ирод предает смерти свою жену Мариамну и тестя.
       20-19 гг. Очередная реконструкция Храма.
       7-5 гг. Перепись в Палестине.
       Ирод (годы царствования: 37-й - 4-й) осуждает на смерть своих сыновей Аристовула и Александра.
       Заговор против Ирода возглавляет его старший сын Антипатр.
       Шесть тысяч фарисеев отказываются принести Ироду присягу.
       Ирод подвергает сожжению двух главных священников за то, что те отказались водрузить золотого римского орла над воротами Храма.
       Ирод казнит своего сына Антипатра и объявляет наследниками сыновей: Архелая, Ирода, Антипу и Филиппа.
       4 г. Смерть Ирода в Иерихоне. Воцарение Архелая.
       7-6 (?) гг. Рождение Иисуса Христа.
       Конец Старой эры...
       И под непрерывное журчание льющейся крови начинается наша с вами эра.
      
       * * *
      
       Как видим, во все периоды своей Истории - и в благоденствии, и когда речь идёт о сохранении жизни и о свободе, люди не забывают вести междоусобные войны, предавать, обманывать и без передышки убивать друг друга, независимо от их веры, родственных связей и уз дружбы. И, наверное, всё это не слишком способствует улучшению жизни и укреплению стран.
       Так было в Старой эре, так происходит и в Новой, в которой живём мы с вами, и один из этих ещё живущих (то есть я), задумываясь порою над своей жизнью, хотел даже раз (или два) совсем расстаться с ней. Или, хотя бы, коренным образом её изменить.
       Вот об этом предлагаемое вам сейчас, в заключение первой части книги, короткое сочинение под названием:
      
       ТРИ ФИНАЛА
       Финал 1-й. Как бы поминки
       (реалистический)
      
       Всё было, как на свадьбе или на дне рождения с "круглой" датой: двери почти не закрывались, люди приходили и уходили; но приходили чаще. Они бросали, куда попало, плащи, пальто, куртки, лица сразу делались серьёзными, даже печальными... Нет, это определённо не свадьба и не день рождения... Вошедшие тихо переговаривались с теми, кто пришёл раньше... Это скорее похороны.
       Гости, в основном, стояли: стульев не хватало, но хозяев, как видно, это мало заботило. И вообще, только обладая несколько изощрённым воображением, можно было посчитать, что квартира готова к приёму гостей. Потому что, где это видано, чтобы гость, едва войдя в дом, сразу же спотыкался о связки книг, задевал за чемоданы, путался в брошенных на пол верёвках и чуть не падал на какие-то мягкие тюки, валявшиеся под ногами?
       Быть может, хозяева только что въехали в квартиру, добытую путём тройного обмена и взяток на разных уровнях? Или готовятся к долгожданному капитальному ремонту давнишнего обиталища? Или, наконец, чудом, без всякого обмена и блата, получили эти две комнаты в удобном районе за выездом или смертью бывших владельцев?
       Ни то, ни другое и ни третье. Здесь не справляли новоселье, не обмывали начало или завершение ремонта, не спрыскивали получение ордера на квартиру.
       Здесь провожали... Не в последний путь, а просто навсегда. Оттого и кипы книг, чемоданы, верёвки, тюки. Оттого печальные, растерянные лица, приглушённые голоса - как на поминках до третьей рюмки.
       Здесь хоронили возможность когда-либо увидеться вновь; здесь отпевали былые встречи, разговоры, застолья; здесь справляли панихиду по всему, что сближало и разъединяло, волновало и злило, огорчало и радовало...
       Виновник "торжества", Ю.Х., немолодой, лысоватый, растерянно бродил по квартире, садился, вставал, снова присаживался, заговаривал с одним, с другим, много пил и почти не закусывал; лёгкий тик левой стороны лица, унаследованный от матери, был сейчас заметней; Ю.Х. чаще прикладывал руку к щеке, потирал шею.
       ...- Ну что, Ю.? - в который уже раз проговорил Л., его старинный приятель.
       Это не было ни вопросом, ни утверждением - так, междометие, но вобравшее в себя такое разнотравье чувств - от печали и укора до зависти и восхищения, - что ни один из писателей или художников, даже во сто раз талантливей тех, некоторых, кто были сейчас здесь, не сумел бы изобразить этот спектр и на самых проникновенных своих страницах или полотнах.
       - Да, дорогой, - сказал Ю.Х., не глядя на Л. - Возможно, я погорячился... Как большевики, в том самом, незабвенном семнадцатом... А если серьёзно - чёрт его знает... Мы тут формулу выработали, помнишь? Поступать так надо только в том случае, если абсолютно больше не можешь... Биологически, психологически... А я ещё, видно, могу... Но вот, сделал всё же... "поступил"... Понимая, что никому там не нужен... Впрочем, здесь тоже...
       - Я бы ответил, старик... - сказал Л. - Но чего уж теперь... Говорено и переговорено... Сейчас нужно думать только о сиюминутных вещах.
       - Правильно. - И Ю.Х. взял с подоконника чью-то недопитую рюмку. - Поехали? Где твоя?.. За нас с вами и за хрен с ними!..
       Они "поехали".
       Между их головами возникла третья - рыжеватая чёлка, зелёные глаза, широкие брови, крупный нос: знакомое уже много лет и до сих пор милое лицо Р., жены Ю.Х.
       - Чего бесконечно перемалывать? - сказала она. - Дело сделано... "Не воротишь, не вернёшь", - как пелось в каком-то древнем фильме. Помните?
       - Но это же дикость! - крикнул Ю.Х. - Чтобы нельзя уехать и вернуться! За что такое?
       - Жалуйтесь президенту Картеру, - сказала без улыбки Р. - Или в ООН.
       - Ты, старик, вроде того еврея... - сказал Л. - Помните? Который влез на бруствер во время войны и кричит оттуда: "Куда вы стреляете? Здесь ведь живые люди!"
       - "Дикость", - повторила Р. - Так мог бы сказать какой-нибудь вегетарианец, попавший на пир к каннибалам. А мы и сами не очень-то вегетарианцы.
       - Но и не людоеды!
       - Вот потому мы...
       - Хватит! - сказал Л. - Не изводите себя хоть напоследок... Успеете ещё... Ты хотел свои стихи почитать. Давай. А потом я... Тихо, народ!..
       Ю.Х. стал читать.
      
       ...Выбор сделан, и легче стало,
       И теперь - лишь скорей, скорей!
       Уж верёвки жена достала
       Для посуды и словарей.
       Колебания, страхи, усталость
       Отошли за тот перевал,
       Где три четверти жизни осталось,
       Где любил, ходил, воевал;
       Где остались друзья и родные,
       Где могилы отцов, матерей,
       Где желтеют листы наградные...
       Эй, не надо... Скорей, скорей!..
       Где на Бронной Толька и Борька -
       "Выходите на чёрный двор!"
       Где мне дважды кричали "горько!",
       Где не кончен с собой разговор;
       Где остались леса и плёсы,
       И листки от календарей...
       Что там в голосе? Снова слёзы?
       Эй, не надо... Скорей, скорей!..
       Где кирпичный, привычный, красный
       Дом обычный - аж в горле ком;
       Где отец мой накатанной трассой
       В ПСтьму ехал товарняком;
       Где остались тела и души;
       И знакомые скрипы дверей...
       Что ты травишь себя, послушай?
       Эй, не надо... Скорей, скорей!..
       Где всю жизнь проходил тренировку -
       Как юлить, предавать, лизать...
       Дайте мне не для книг верёвку!
       Где верёвку покрепче взять?..
      
       - Перестань! - крикнула Р. - Что ты, в самом деле?
       Потому что Ю.Х. плакал.
       - Ну, тогда я читать не буду, если ты... - сказал Л. - Ведь у меня тоже не слишком весёлые. Не "утро красит нежным светом..."
       - Господи! - проговорил Ю.Х. - А как мы пели это самое "утро красит" в конце войны, под Веной! Тоже почти со слезами. А теперь...
       - Бернард Шоу, - сказал Н., переводчик с английского, - написал как-то: женщина это то, что из неё сделал мужчина. Он имел в виду, конечно, ребро Адама... А мы все - то, что сделала из нас страна, и когда её рёбра гниют, ломаются... то колют, убивают нас...
       - И, всё равно, мы плачем по ним, как последние психи...
       - Да, Адам поставил вопрос о женщине ребром, - не удержался кто-то от привычного хохмачества.
       - Зато потом у него была межрёберная невралгия...
       Но никто не улыбнулся.
       - Как я завидую космополитам! Только не тем, на кого у нас повесили ни за что ни про что эту кличку и подвергли публичному четвертованию, а самым настоящим, которые не только имеют право, но и могут, умеют прижиться в другой стране...
       - И вернуться в свою, когда захотят.
       - Если бы ещё истинно верующим быть. Вера многое облегчает.
       - Истинно верующие не любят, когда так говорят. Мне одна полька, помню, довольно резко возразила: вера, сказала она, вовсе не сладкое лекарство и не залог лёгкой жизни. За веру надо быть готовым страдать.
       - И за веру, и без веры... Не слишком ли много страданий на один квадратный километр?..
       Общего разговора в помине не было. Переговаривались кто с кем; начинали фразу и не заканчивали; задавали вопрос и не слышали ответа; обрывали свой на полуслове и поворачивались в другую сторону, чтобы услышать обрывок чей-то фразы и задать очередной безответный вопрос... Потому что все понимали: слова сейчас не нужны. Всё уже было сказано и пересказано раньше - годами, неделями, днями, - а теперь конец, они уткнулись в стену... вернее, в стенку... железнодорожного вагона, самолёта, которые увезут - как не раз уже увозили - их друзей навсегда.
       - ...Я всё-таки прочитаю стихи? - сказал Л. - Можно?.. Только не плакать. А то я сам... "Последнее"... Так называется...
      
       Последние красные флаги,
       Последние маты трудяг,
       Последние бедолаги
       В последних очередях;
       Последние блики станций
       Лучшего в мире метро,
       Последние страхи санкций,
       Сжимающие нутро;
       Последние анекдоты,
       В которых тюремный срок,
       Последние табльдоты,
       Последний свойский порог;
       Последние строчки привета -
       Их не возьмёшь за моря,
       Последние альфа и бета
       Первого букваря;
       Последний глоток застольный,
       Последний никчёмный совет -
       И в путь из Первопрестольной
       В Новый, вроде бы, Свет;
       Последние вздохи прощаний,
       А дальше - ХиАс, СохнЩт*,
       Последняя нить обещаний,
       Неловкость последних минут;
       Последние взгляды знакомых -
       Сочувствие, зависть, тоска,
       Последний меч на погонах,
       Последний лак козырька;
       Последние русские дали,
       Последнее чувство вины...
       И вот уже у медали
       Обе видны стороны;
       Последний перрон печальный
       У края взлётных полей,
       Последний сигнал прощальный
       Ржавых моих "Жигулей"...
      
       - ...Через день в это время в Вене будете.
       - ...По Пратеру шастать... Дворец Хофбург...
       - ...Пишите чаще. Может, Дойдут.
       - ...Или звоните...
       - ...Скажешь тоже! Это тебе не из Жмеринки. Денег сколько! И всё в валюте...
       - ...Одному вот так звонили, теперь без телефона сидит.
       - ...Чёрт с ним с телефоном! Хотя бы голос ваш ещё разок услышать!
       - ..."Услышать голос твой я в час разлуки..." Помните? Хромченко пел.
       - ...На катке заводили.
       - ...Да, каточки... "Искра", "Парк Культуры", "Динамо"... Где они?
       - ...А где мы?
       Поминки... то есть, тьфу! - проводы продолжались.
      
       Финал 2-й. Последняя сигарета
       (эвентуальный, то есть возможный
       при определённых обстоятельствах)
      
       Как назло, в магазинах не было железных канистр. Даже небольших. Большая и не нужна, но с каким-нибудь бидоном тоже идти не хотелось: обхамят только, а зачем ему теперь. Хотя, пожалуй, всё равно: жизненного значения не имеет... Он усмехнулся, мысленно повторив это слово - "жизненного"...
       Было сколько угодно пластмассовых, или, как их там, - хлорвиниловых канистр - самых разных цветов и размеров. Он слышал, что держать бензин в них опасно: какое-то появляется, статическое что ли, электричество, может вспыхнуть. Ему, правда, только до дому донести - авось, не вспыхнет... Интересно, всё-таки, за какое время собирается это самое, статическое?.. Опять усмехнулся: да какая разница? Вот ведь, как сильна в человеке привычка, страсть к познанию: хочу всё знать, знание - сила. В любом состоянии в мозгу непроизвольно срабатывает вопрос - даже, наверное, когда в пропасть срываешься: куда, зачем, с какой скоростью, какая в ней глубина?.. Пока я спрашиваю, я существую - так?..
       Донести до дома, а там перелить... Он вспомнил, у них всего одна грелка - голубая; коричневая прохудилась - давно выбросили. Жена часто клала грелку - под поясницу, на голову. Теперь больше электрической пользуется, гэдээровской. Купила ещё одну - нашу, так сразу чинить пришлось - приятеля просить. Есть у них, к счастью, такой - по прозвищу "русский умелец"... А голубая, резиновая, в ванной висит, на крюке, под купальной шапочкой... "Шапочка"...
       Нет, странная вещь - память. Ну, к чему сейчас, по какой дурацкой ассоциации вспомнился вдруг красный кирпичный дом в Спиридоньевском, большая светлая комната - летом он изнывал там от жары, и как его прежняя жена - Господи, когда всё это было! - сказала что-то про туфли, про сапожника, про каблучки... Он не испытывал нежности к ней, особенно после мучительного расставания и выяснения отношений в последние месяцы, но потом, когда расстались, когда он со своим единственным костюмом (его сшил для себя отец после продажи разорённой дачи, да так и не успел надеть) и с габардиновым плащом на руке уходил в квартиру матери, и на улице его задержал милиционер, а он развязно-заискивающим тоном стал объяснять, что не стащил это барахлишко, не думай, просто забирает от бывшей жены, - в то время почему-то всплыло над всем это щемящее слово "каблучки" - и появилась непривычная нежность... Не сожаление о том, что произошло, не чувство вины - они придут потом, - а просто нежность - до слёз, и жалость, и, может быть, запоздалая любовь... "Каблучки"...
       Он не умел любить. Даже свою мать. Даже отца. Которого любил... Думал, что любит... Хорошо относиться - да. Дружить - да. Но не любить. Подчинить себя чувству любви, раствориться, ничего не замечать, не видеть за этой любовью - ни в другом человеке, ни вокруг, не глядеть всё время со стороны - он не мог. Рационалист, - сказала ему женщина, к которой он, пусть на короткое время, испытал всё, на что способен... Да, наверное. Но, всё ж таки, при этом не благоразумность, не расчётливость - скорее, просто разумность, целесообразность, осмысленность... Всё тот же взгляд со стороны, и ещё - самолюбивая боязнь: как бы не дать больше, чем получишь... Впрочем, это и есть расчётливость... Или нет?..
       Он купил пластмассовую канистру. Выбрал зелёную. Красную и жёлтую с усмешкой отставил в сторону. Действительно, смешно... Нашёл время привередничать... Теперь надо купить грелку, в придачу к той, голубой, на крюке... Больших грелок в аптеках не было, были узкие, маленькие - для шеи, для головы, а ему надо - опять чуть не рассмеялся - для груди, живота и спины сразу... Так ведь?.. И содрогнулся: не нужно думать... Он и не думал. Почти. Верней, не мог себе даже представить, как... А как вообще он дошёл... придумал... решил? Как?.. При его рационализме, при его... Объяснить словами, даже самому себе, он не мог. А никому другому - не пробовал, и это было тоже необычно: всегда он почти наизнанку выворачивался перед друзьями, перед женой, делая их соучастниками своих настроений, решений, намерений... Так было легче...
       Разумность, осмысленность... Но тогда как же он?!.. Нет, не надо анализировать, не надо давать названий... Принять... вот... ещё одну таблетку... Впрочем, если уж на то пошло, пускай будет название... Да, пожалуй, так верно, хоть и парадоксально... Пусть называется - "осмысленный аффект"... "Рациональный аффект"... И дай Бог, чтобы второе из этих двух слов пришло к нему, когда настанет необходимость!
       Только зачем же так? Почему именно так? Что это - оголтелая злоба, безумие, верх тщеславия?.. Герострат. Какой он, к чертям собачьим, Герострат? Тот уничтожил чужое, стороннее, чтобы самому остаться на века, - и преуспел в этом, а тут... Храм Артемиды не будет поколеблен, пламя не доберётся даже до подножия столпов; служители лишь слегка повернут головы и вновь займутся привычной сизифовой работёнкой: сметанием сора со ступеней, очищением приделов... чтобы тут же их снова испачкать...
       Так почему? Ведь сколько более лёгких, более посильных путей: есть реки, электрички, автомобили; есть высокие дома, лекарства, газ; есть, наконец, просто бельевая верёвка... Да, о Герострате. Все мы, конечно, Геростраты: во имя идей, любвей, затей сжигаем души и тела близких и дальних; и свои тоже... А другого храма Артемиды, между прочим, не построили. И не построим... Да, в общем, не всё ли равно, как... Есть неприличное, но мудрое изречение, современный фольклор: "Как посмотришь кругом - так... твою мать! А как подумаешь - ну и ... с ним!!!" Вот в чём, наверное, "сермяга": не гнев уже, не боль, не тщеславие - но безразличие отступника, равнодушие неизлечимо больного, который прошёл все ступени веры и неверия: в Бога, в докторов, в советчиков и соболезнующих, в лекарства, в чудо... Он знает уже безысходную правду, у него не осталось иллюзий и надежд, ему всё едино. Всё до большущеё лампочки...
       Но, всё-таки, отчего так, отчего не иначе?! А, пусть... Пусть все видят. Хоть напоследок он будет смелым, нерациональным. С запозданием, но выйдет на площадь... Господи, только хватило бы сил!.. Господи... Неожиданно ему повезло: в аптеке на Часовой были большие грелки. Он купил три...
       Жена уехала в Варшаву, в гости к племяннице; оставлять записку он не стал. Что писать?.. Минувшей ночью заглотал много снотворных и успокаивающих, утром добавил ещё, и сейчас был как в полусне. Этого он и хотел. Было удивительно спокойно внутри, он вскипятил чайник, достал из холодильника сыра, немного поел. Вкусный хлеб, этот "рижский"... Потом стал собираться. Взял синюю воронку - лет двадцать она у них, - начал из канистры заполнять грелки над мойкой. Сначала много проливалось, резко запахло бензином, но запах быстро улетучился: бензин был качественный, высокооктановый, А-93. Купил на знакомой бензоколонке, недалеко от дома, на проспекте; он помнил там одну из заправщиц, толстую и улыбчивую, ещё с той поры, когда с ним в автомашине ездил чёрно-пегий ушастый спаниель, о котором он написал тогда книгу и дарил её всем подряд... Остаток бензина вылил в мойку, канистру отнёс на балкон. Вернулся в кухню, включил радио, но тут же выключил. Очень хотелось спать. Он проглотил ещё таблетку, запил, по привычке, прямо из горлышка графина; достал из кухонного шкафчика под окном верёвки, привязал к каждой грелке, сделал большую петлю; он давно уже не купил, жена тоже бросила, сигареты валялись просто так - для курящих гостей; сунул пачку в карман, туда же - спички с газовой плиты; но передумал: положил коробок обратно - чтоб жена не искала, когда приедет, взял другой с полки. Он действовал чётко, будто по плану, словно давно всё продумал и отрепетировал, а между тем ещё день назад не знал, как поступит... Две грелки нацепил через голову прямо на рубашку - они висели с боков, как когда-то полевая сумка или планшет. Он передвинул их на живот, приладил третью грелку. Потом надел куртку, плащ, переложил спички и сигареты в карман плаща... Что-то ещё надо было?.. Что?.. Лечь бы сейчас и уснуть... Он вспомнил: бритву. Пошёл в ванную, вытащил лезвие из прибора... Хорошее лезвие, западногерманское. Жалко. Теперь уже таких не продают... Некоторое время он не знал, куда его девать, потом распечатал пачку сигарет, засунул туда... А затем - стал тереть до блеска кран умывальника... По привычке...
       В метро или троллейбусе он не поехал. Пошёл пешком. Он же любит ходить пешком... Любил... Он шёл по Ленинградскому проспекту, по срединному его бульвару, где всегда мало народу, где когда-то гулял с собакой. В ушах гудело, очень хотелось спать, идти было тяжело, как тогда, в распутицу, на Северо-Западном фронте, когда забрёл на минное поле...
       Бульвар кончился, он ступил на горбатенький мост, перешёл его, и смутным, полусонным воспоминанием встала вдруг перед глазами Триумфальная арка - не та, вновь построенная, облизанная на радость туристам, что стоит сейчас на Можайском шоссе возле Поклонной горы, а старая обшарпанная Арка его детства, конечный пункт дальних - такими они казались тогда - прогулок с друзьями по Тверской, по улице Горького. Сперва ходили по узким тротуарам, вдоль невысоких домов; потом тротуары стали шире, из земляных квадратов, покрытых узорной чугунной решёткой, поднялись тёмные стволы лип, дома отодвинулись, выросли, подъём от Охотного к памятнику Пушкина стал не таким крутым... Сколько раздольной радости, предвкушения новых встреч и приключений было в этих прогулках!.. Вон за тем полукруглым окном, на втором этаже украшенного изразцами дома жил высокий флегматичный носатик по прозвищу "Пан". Они ходили с Паном в Центральный парк на каток. Ближе был "Динамо" - на Петровке, но туда Пана не пускали с его беговыми коньками "джексон"... А в этом ресторане с морским названием он бывал перед самой войной, в новенькой форме слушателя военной академии; отсюда они, для смеха, на спор удрали с приятелем, не заплатив по счёту... Приятеля убили на второй год войны... Вот начинается и самый знакомый, самый родной кусок улицы - Глазная больница, кино "Арс", Пушкин, телеграф... В доме, где Глазная, жила Вероника, очень серьёзная девочка из их класса. Он однажды был у неё дома. Таких квартир он раньше не видел: просторная, совершенно отдельная!.. Направо за угол - Большая Бронная, на этой улице он родился, по ней ходил тысячу раз: с горки и на горку... Ну, ещё чего! Ты, кажется, собираешься заплакать? Этого не хватало... Где-то у него были таблетки?..
       Он расстегнул плащ и с трудом - мешали грелки - достал из куртки лекарство, высыпал на ладонь бледно-зелёные зёрнышки. Два проглотил сразу... Остальные выкинул... Медленно пошёл дальше...
       На той стороне ещё не так давно был кинотеатр; он там смотрел "Дети капитана Гранта" с Ниной, а потом у неё в парадном поцеловал её. Кажется, его первый поцелуй... Нина умерла недавно от рака. А незадолго - они разговаривали по телефону; голос у неё совсем такой, как тогда...
       Здесь же он смотрел свой первый в Москве послевоенный фильм. Они ходили вместе с одноруким, который после познакомил его с той, к кому он сразу переехал жить... Его первая жена...
       Справа был когда-то пивной бар, дальше, за углом - "киношка" "Великий Немой"... Сейчас напротив него, на сквере, к вечеру собираются - спорят, шумят, решают глобальные проблемы... Ну и пусть... "снэ михь"... Без меня...
       Отлегло. Стало спокойней. Не лезли в голову обрывки воспоминаний... Спать хотелось всё больше. Просто невыносимо... Лечь бы сейчас на эти широкие ступени... Он взглянул на огромный термометр возле высоких золочёных ворот. Но сразу позабыл, сколько градусов... Идти стало легче - под гору.
       Через подземный переход он поднялся туда, где раньше стояла Иверская часовня. Смутно помнил он её цвета: белый, синий, золотой... Опять трудней идти - снова подъём. Но это уже всё - он вышел на площадь...
       И сразу заторопился: быстрей... быстрей... вот сюда... нет, сюда... Раздался звон курантов. Било сколько-то часов. С крыльца Исторического музея надрывались осипшие мегафоны: зазывали на экскурсии. Он пошёл наискосок по площади, к мавзолею... спать, спать... поскорей уснуть... закончить всё... Два солдата у входа застыли, ни на кого не глядя. Он отвернулся от них, в глаза полезли купола Василия Блаженного; расстегнул плащ, вынул сигареты...
       В голове шумело, глаза слипались, он, похоже, забыл, где он, чтС нужно делать... Кажется, закурить? Нет... Сначала... Ватными пальцами вынул из пачки бритвенное лезвие, сунул руку под куртку, ощутил скрипучую резину грелки, чиркнул лезвием... И ещё... ещё... Порезал пальцы... Рубашка сразу намокла, от запаха бензина стало дурно, он чуть не упал... Бензин уже тёк по ногам, было холодно, хотелось согреться... Да, надо ведь закурить. Он снова повернулся в сторону солдат, вытащил сигарету, увидел чёрные буквы на пачке - "Пегас", сунул сигарету в рот, достал коробок, прижал к груди, чиркнул спичкой... Выстрел, или что это, - он не понял... Тепло или холод - не ощутил... Но боли не было. Не было ничего...
       К нему бежали люди - милиционеры и в штатском. Солдаты не двигались. Последнее, что он увидел, - ужас на лице неподвижного солдата. Это было чудовищно - как если бы ожили глаза у куклы.
      
       Финал 3-й. Из разряда чудес
       (фантастический)
      
       Они жили долго и счастливо и умерли в один день. (Своей смертью...)
      
       Конец I части
       Часть II
      
       Пролог
      
       (Снова о трёх финалах)
      
       Я придумал их и потом изобразил на бумаге довольно давно - в 80-х годах прошлого столетия, и первые два из них - эмиграция и суицид, - поверьте, не были шуткой. О третьем, слащаво-сказочном, не говорю. Хотя слышал и о таком в реальной жизни, даже был шапочно знаком с одной из подобных пар. (Не знаю, правда, была ли их жизнь беспредельно счастлива до совместного ухода из неё.)
       А теперь о двух основных вариантах и о себе: что-то вроде разъяснения или оправдания.
       Да, я по-прежнему пребываю на просторах своей страны, уменьшившейся на 5 миллионов 328 квадратных километров и на 140 миллионов обитателей. Более того, я ещё жив и, судя по некоторым признакам, в здравом уме. И неплохо помню, насколько серьёзно относился к финалу 1-му - как обсуждал возможные его варианты с женой Риммой, с друзьями. Впрочем, моя серьёзность отнюдь не означала уверенности и решимости. И та, и другая накатывались как бы волнами, то укрепляясь, то ослабевая, и становилось понятным, что правильное название всему этому - эмоции. А на них ведь, все знают, далеко - во всяком случае, за границу - не уедешь. Если же уедешь, то почти наверняка пожалеешь.
       Примерно так думал я, примерно так говорили мне мои друзья. Римма почти не вступала в разговоры на эту тему: она, пожалуй, знала меня лучше, чем я сам, и, кроме того, у неё в России было раз в десять больше родственников, чем у меня, - и все очень любили её, а она - их, и ехать они никуда не собирались.
       Вряд ли чувства, что удерживали меня от окончательного и бесповоротного решения об отъезде, можно было назвать патриотическими. Слово это очень многозначно и чаще всего используется в упрощённом идеологическом варианте. (И не только у нас в стране.) По этому варианту истинные патриоты должны непременно считать, что у них в стране решительно всё неизмеримо лучше и красивей, чем у других: берёзки кудрявей, чем английские или французские, долины - зеленее, холмы - волнистее. Об идеях, делах, мыслях и взаимоотношениях - и говорить нечего!
       Так это или не так, но и Римма, и я всё равно любили её такой, какая она есть. Хотя за многое могли и презирать, и ненавидеть со всеми её берёзками, долами, холмами и кремлями... Но язык! Но литература! Но люди!.. Не те, которые... а другие - с кем хорошо и свободно, с кем всё... ну, почти всё понятно, даже без слов; с кем столько общего, и грехи, в том числе... Да, но ведь этот язык!.. Эта литература!.. эти люди!.. Все под властью тех... того... кто... которое... давит, теснит, унижает... И уже невозможно... давно невозможно...
       Вся эта мешанина чувств не один раз заставляла меня тянуться к шариковой ручке (одной из пятидесяти пяти, лежащих в ящике письменного стола, - я их собирал когда-то) - чтобы настрочить заявление об отъезде. Тем более, что три вызова "оттуда" мне были уже присланы по почте, хотя я никого не просил. Они и сейчас валяются в ящике стола.
       Готов я был порою и любым другим, менее законным и более радикальным, но, быть может, менее унизительным способом совершить перемещение в другие края.
       Кто знает, как сложилась бы моя планида, сделай я 23-го сентября 1978 года то, о чём думал весь тот день, и что выкрикнул из телефонной будки на Аргайл-стрит в городе Глазго своей жене Римме - она приехала тогда вместе со мной на Британские острова и находилась в доме у моих польских родственников, эмигрировавших туда уже несколько лет назад и пригласивших нас в гости.
       Окончилось всё сердечным приступом у Риммы и несколькими днями депрессии у незадачливого "беженца", чуть было не обратившегося в полицию с просьбой о политическом убежище.
       В эти годы нас чаще стали выпускать за границу - больше в "соцстраны" (Польшу, Венгрию, Чехословакию, ГДР...), но и в "буржстраны" тоже. И что сначала казалось удивительным, а потом я нашёл тому объяснение - мне всё меньше хотелось заканчивать в этих странах свои дни. Хотя появились в них и приятные знакомые, и добрые друзья. Дело, конечно, было не в том, что там заправляет "компрадорская буржуазия" и что человек человеку там, сами понимаете, кто, а совсем в другом: в том, что... ну, НЕ МОЁ ВСЁ ЭТО. Не НЕ НАШЕ, а именно НЕ МОЁ. Хотя там, где ВСЁ, вроде бы, МОЁ, - столько всего, на самом деле, НЕ МОЕГО, что аж страшно делается и хочется бежать, куда глаза глядят!..
       Ну вот, теперь мы, наконец, разобрались, и, надеюсь, вы всё поняли.
       Для тех, кто не понял (и для себя в том числе), немного продолжу.
      
       В те же дни я получил, помнится, два письма из города Тель-Авива от людей, которых хорошо знал, любил и в чью искренность не мог не верить. В обоих письмах меня отговаривали от подобного шага, стращали как определёнными бытовыми проблемами, так и общими рассуждениями о мире несправедливости и бесправия, в который я, наивный, собираюсь окунуться, отринув мир светлого завтра, где мне довелось родиться и жить и где, конечно, были, и пока ещё сохраняются, отдельные недостатки, но совершенно ясно, что им (недостаткам) суждено вскорости исчезнуть (для чего есть все предпосылки), в то время как там, куда я стремлюсь, невозможно никакого совершенствования, никакого улучшения по самой природе того мира. Авторы писем опирались при этом на собственный уже более чем двадцатилетний опыт жизни за "бугром".
       Миля Кернер (да, это она - самая близкая моя, школьная ещё, подруга, попавшая в страну Израиль из Польши, а в Польшу - в 1956 году из Страны Советов со своим мужем, бывшим польским коммунистом Григорием Кульковым, отсидевшим до этого ровно десять лет, от звонка до звонка, в наших концлагерях) - Миля Кернер была автором одного из писем.
       Она писала:
       "...Ты помнишь, Юра, киплинговское стихотворение "IF" ("Если")? Вот если я поставлю перед тобой несколько "if" и ты скажешь "да, я их принимаю", тогда дело другое - можешь спокойно ехать... Итак: если ты в состоянии делать всё, чтобы только добывать деньги, ни на кого не глядя, шагая через трупы, расталкивая всех, кто на пути; если сумеешь не замечать зверской вражды между людьми (в данном случае, между евреями, совместно пережившими недавно историческую трагедию); если сможешь описывать только в чёрном цвете то, что оставил позади себя; сможешь примириться с тем, что литературным трудом здесь живут считанные единицы и, значит, нужно искать какую-то постоянную работу, что без хорошего знания языка невозможно... Если ты готов ко всему этому - тогда решайся. Конечно, главное - в характере человека, в его душевных силах. Я встречаю людей, которые в восторге от Запада, но и таких, кто проклинает день и час своего приезда сюда. И таких больше. Кроме того, ни в коем случае нельзя пренебрегать мнением Риммы. Она права, абсолютно права! Думаю, ты понимаешь, что значит для тебя такой человек, такой друг, как она. Так что решать вы должны только вместе...
       Но в любом случае, Юра, помни одно: я готова всегда тебя поддержать. Только будет ли этого достаточно?.."
       Другое письмо на ту же тему было от мужа Мили. Вот что писал он:
       "...Когда-то перед тем, как взять на работу, у нас в Польше щупали мышцы... Ты не очень молод и не такой уж здоровяк... Так вот, о работе. Мой шурин - закройщик, когда приехал сюда, год ходил без работы. Я его устроил кладовщиком на стройку... Писатели здесь не занимают того положения, что у вас. Они разносят свои книжки по учреждениям и продают. На днях купил для Софочки детские стихи у одного поэта. Спросил, сколько стСит. Дай, говорит, двадцать монет, а я дам автограф. Мне было больно за него, а это поэт с именем.
       Мы слишком тебя и Римму любим. Были бы счастливы видеть вас где-то рядом, но не спеши, осмотрись и всё взвесь. Только об одном прошу: не принимай желаемое за действительное.
       Были мы в Италии. Хорошо, кажется, живут, а когда пошёл в рабочие районы, увидел, как в действительности.
       Здесь брат против брата, сестра против сестры, деньги - всё решают. У меня умерла в прошлом году мать, ей был 91 год. Она перед смертью говорила, что получила небольшое наследство и часть оставит мне. Но, когда умерла, моя сестра сказала, что это не мать получила, а она сама, и ничего не дала. Мне наплевать на эти несколько тысяч долларов, ты меня знаешь, деньги для меня далеко не всё. Я даже слова не сказал. А этот пример привёл тебе, чтобы ты понял, какими тут становятся люди. Но, к счастью, у нас имеются друзья, которые последним куском поделятся..."
       Не буду комментировать письма, в которых, наверное, всё правда, но только - однобокая и, к сожалению, очень похожая на навязшие в зубах советские "агитки" про то, что "у них там негров линчуют". Да, отрава социальными идеями похуже грибной и пахнет летальным исходом не для горемык-одиночек, но для целых поколений, сословий, а то и наций. Это мы знаем не понаслышке. И сладка она, эта отрава, и привязчива, и ничем её не вытравишь - ни тюрьмами, ни голодом, ни расстрелами; ни крестом, ни пестом, как говаривали в старину. И до самой своей смерти, часто мучительной, не смекают люди, что это настоящий яд, - думают: мёд...
      
       А теперь о втором варианте моего финала: покончить счёты с жизнью - о самоубийстве.
       Откуда возникло у меня представление, что я вообще способен на такое, что могу всерьёз помышлять об этом, считать выходом? Не оттого ли, что сочинил когда-то два небольших стишка? Но мало ли что можно настрочить под настроение или так, "выкобёжа" ради?.. Правда, писал смутные те строки уже далеко не юнец, а вполне зрелый мужчина, который прошёл через войну и, что ещё страшнее (для него), - через послевоенные метаморфозы нашего бытия; был дважды женат (первый брак чуть не закончился трагедией - жена пыталась отравиться); был свидетелем и участником многих мерзостей нашей двоякой жизни (и сам играл, в какой-то степени, роль двойника); был свидетелем - в юридическом смысле этого слова - на одном политическом процессе, где вёл себя далеко не лучшим образом... Словом, обыкновенный человек в необыкновенной, точнее сказать, в чрезвычайной, а ещё точнее, в противоестественной ситуации, в коей пребывала (и продолжает это делать) вся страна. Так что некоторый опыт размышлений на эту прискорбную и греховную тему у меня был.
       Насколько могу сейчас восстановить в памяти, эта мысль во всей своей реальности, а не как некие литературные реминисценции, приходила мне в голову дважды.
       Первый раз в девятнадцатилетнем возрасте, когда пребывал в учебном заведении в Ленинграде (военно-транспортная академия) и однажды опоздал - минут на пятнадцать после обеденного перерыва - на практические занятия в авторемонтных мастерских. Моё преступление совпало по времени с опубликованием сталинского указа о суровом наказании за прогулы и опоздания на работу, и на мне разыграли показательный "суд чести" (так он назывался), что грозило исключением, лишением не очень высокого воинского звания и вообще неизвестно чем... Уже писал об этом в первой части книги, но не могу не повторить, что помню, как стоял на железнодорожной платформе под Гатчиной (вблизи от неё были наши военные лагеря) и выбирал электричку, под которую броситься. Но не выбрал.
       Припоминаю также, что чувство отчаяния и безысходности вызывала не столько угроза исключения из академии или задержка в присвоении звания младшего лейтенанта (воентехника), а ощущение полной и унизительной несоразмерности проступка и того, что на меня обрушилось.
       Во второй раз похожие мысли приходили ко мне двадцать пять лет спустя, после судебного процесса над моим близким другом Юлием Даниэлем. (Об этом я подробно писал в своих книгах...) Так удивительно ли, что на пятом десятке лет я позволил себе разразиться такими строчками:
      
       Когда сниму все карты с кона
       И в окнах будет свет погашен,
       Дай сил, чтоб сразу из вагона,
       Чтоб в лестничный пролёт...
       Как Гаршин.
      
       И к этому, немного позднее:
      
       Я никогда к нему так не был близок,
       Хоть разум мне долдонит:
       "Не греши!"
       И это не кокетство и не вызов,
       А лишь смятенье тела и души.
       Когда и как оно вошло под кожу
       И что толкает на безумный шаг?
       Быть может, климакс попросту?..
       А может
       Всё дело в генах - мой ведь дядя так...
      
       А вот, если угодно, о том же - только в прозе, намного позднее написанное и даже какое-то, я бы сказал, легкомысленное и с претензией на юмор.
      
       Диалог у садовой калитки
      
       - Скажите, который час?
       - Я не взял часы.
       - А вы не могли бы?.. В доме, наверно, есть?
       - Примерно, начало третьего.
       - Мне бы точнее...
       - На поезд опаздываете?
       - Не на поезд... Но, если ровно в три семнадцать не получится, потом, боюсь...
       - Шутки шутите?
       - Если бы... Понимаю, вы подумали...
       - Ничего я не подумал. Но, в общем-то, странно вы говорите...
       - Да, а сделать решил ещё страннее.
       - Что же, если не секрет? Надеюсь, не террористический акт? Это сейчас модно.
       - Нет... А впрочем, да. В отношении самого себя.
       - Юморок у вас...
       - Да никакой не юмор... Разве я недостаточно пожил на свете?
       - Если серьёзно, то ведь это - как кто рассуждает. Вы ещё не выглядите, чтоб уж совсем...
       - Спасибо. Только, поверьте, лично для меня с избытком... Или ждать, пока совсем рухну?
       - Извините, у вас серьёзная болезнь?
       - Бог миловал.
       - Тогда... что же?
       - А то... Пора закругляться.
       - Но почему?
       - По кочану, как выражается лучшая часть народонаселения. Жизнь стала так же бессмысленна, как эта фраза.
       - Ну, тут с вами можно поспорить.
       - Можно, да не стоит. Я же никого не убеждаю, никому не мешаю, кажется.
       - А родные? Друзья?
       - Вы правы. Для кого-то будет шоком. Но не длительным, надеюсь: у всех свои заботы. Да и скоро поймут: это легче и лучше для них самих.
       - Ну, если вы так...
       - Именно так! И это правда. Сами знаете.
       - Ничего я не знаю!
       - Злитесь, потому что думаете так же.
       - Вам надо больше успокаивающих пить. Сейчас хорошие таблетки есть. Правда, недешёвые.
       - Принял уже вагон. И небольшую тележку... Так не скажете время? Я часы дома забыл.
       - Время... время... К чему такая точность?
       - Не точность, а хитрость... Могу объяснить... Я с этой мыслью довольно долго носился, да смелости всё не хватало... Вернее, решимости. Или как там... А потом словно толкнуло что-то... Надо назначить время. Как на поезд - вы верно сказали... Среда, пятнадцать семнадцать... И всё сразу... Сразу легче...
       - Ну и ну... Всё-таки, вы большой шутник. Хотя особого рода... А... ещё раз простите... как вы собираетесь... ну, сделать это?
       - Как?.. Могу ответить... Коли уж заговорили... Вы часом газетку "МК" не выписываете? Там я недавно картинку увидел. Долго смеялся... Знаете такое рекламное выраженьице - не помню, к чему относится, - "неизменно превосходный результат"? Всю лысину проело... А на рисунке, значит, аптека, и продавец из-за прилавка протягивает с этими словами покупателю пакетик с цианистым калием.
       - Господи! Он у вас есть?
       - Подсуетился. Повезло - достал немного.
       - Немного и надо.
       - Правильно. Знаете.
       - Читал детективы.
       - И я оттуда узнал. Всё-таки, польза от них.
       - У вас большая семья? Дети?
       - Детей нет. Эгоистом был. Считал, помешают. Особенно в наших условиях. Боялся трудностей.
       - И жена тоже?
       - Что?.. А, да. Жёны не возражали, кажется.
       - Жёны? Сколько их?
       - Всего две были.
       - А у меня одна. И дети... Внуки... Вроде всё в порядке. А по существу... Тоже, как видите, немолод... И скучно мне. Так скучно!.. Книги, политика, даже еда... питьё... Хоть на стенку лезь!.. Умываться, рот полоскать - и то скучно... Песня когда-то была: "О любви не говори, о ней всё сказано..." По-моему, обо всём всё сказано...
       - А моя мать... Она прожила довольно долго. И всё время была на ногах, сама себя обслуживала. Даже моего брата - в то время холостяка. И страшно много читала. Но очень часто говорила, что не хочет жить - скучно... Как я злился на неё, кричал. Был уверен, игра какая-то. От дурного характера... Только недавно понял её.
       - Да, наступает предел. Кончается запас прочности. Как в машинах. Правда, машина не мыслит.
       - Почём мы знаем? Да и кому нужны наши мысли?
       - И то правда... Вы время хотели? Сейчас схожу посмотрю. А потом с вами пройдусь... Вы говорили, "три семнадцать"? Успеем.
       - Это ещё что? Мне не нужны свидетели. Только себе хуже сделаете.
       - А кто сказал, я хочу быть свидетелем?.. Ведь этой штуки и нужно-то совсем немного, верно?.. На двоих, значит, хватит... Или нет?..
      
       Между прочим, ещё задолго до нашей эры о самоубийстве говорили, складывали легенды и ничего греховного в нём не усматривали, даже наоборот. Так, в Библии о нём упоминается в двенадцати местах. Семь из них - примеры из Истории. Первый - о Самсоне и Далиле. Напомнить?..
       Трижды обманывал иудей Самсон любимую женщину Далилу из племени филистимского, пожелавшую узнать источник его необыкновенной силы. На четвёртый раз открылся ей: всё дело в его шевелюре. И она остригла его и предала в руки врагов. Они же выкололи ему глаза, оковали цепями и заставили молоть зерно в доме узников. Но когда волосы его отросли и силы стали прибывать, он отплатил своим мучителям ценой собственной жизни.
       "Господи Боже! - говорил он. - ...Укрепи меня... чтобы мне в один раз отмстить филистимлянам за два глаза мои".
       И упёрся всею силою, и обрушился дом на владельцев и на весь народ, бывший в нём... (До трёх тысяч мужчин и женщин.) И Самсон тоже погиб под обломками.
       Я бы сказал, это не столько самоубийство, сколько то, что принято называть военным подвигом, и примеров таких можно найти предостаточно среди народов, когда-либо ведших войны. (А иных народов на Земле не было.)
       Ещё одно "библейское" самоубийство совершил царь Саул, тоже в войне с теми же филистимлянами. (Давшими, между прочим, название стране - Палестина и исчезнувшими, не по своей воле, с лица Земли.)
       "...И побежали мужи израильские от филистимлян, и пали поражённые на горИ Гелвуе".
       Враги убили трёх сыновей царя Саула и ранили его самого. "И сказал Саул оруженосцу своему: обнажи твой меч и заколи меня им... Но оруженосец не хотел... Тогда Саул взял меч свой и пал на него. Оруженосец не хотел... Тогда Саул взял меч свой и пал на него. Оруженосец его, увидев, что Саул умер, и сам пал на свой меч и умер с ним..."
       Как видим, и здесь смерть из разряда "героических" - уберечь себя от позора и бесчестья.
       Нечто похожее произошло и с любимым советником царя Давида, Ахитофелом из города Гило, после того, как тот переметнулся на сторону сына Давидова, Авессалома, задумавшего сбросить с трона своего стареющего отца. Когда попытка переворота окончилась неудачей, Ахитофел "...оседлал осла, и собрался, и пошёл в дом свой, в город свой, и сделал завещание дому своему, и удавился, и умер..."
       Самоубийством он спас себя от посрамления.
       И, наконец, ставший хрестоматийным на все времена Иуда Искариот.
       "...Иуда, предавший Его, увидел, что Он осуждён, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив сребреники в храме, он вышел; пошёл и удавился".
       Это - первая и единственная, добровольная смерть в Библии исключительно от раскаяния, от мук совести.
       Если перейти к более близким временам, можно вспомнить Есенина и Маяковского. Сейчас всё чаще подвергают сомнению, что они покончили с собой, но остановимся на канонической версии. (Впрочем, в нашей славной истории нельзя быть уверенным в достоверности любого события - даже смерть вождя вождей в марте 1953-го некоторые пытаются представить насильственной.)
       Но почему всё же так поступили оба поэта? Можно вполне предположить, что не вполне устойчивая психика, подточенная революционным и послереволюционным хаосом, войной, террором, не выдержала контраста между мечтами и явью, надеждами и реальностью. (Тут ещё пьянство, любовные неурядицы.) Так что, скорее всего, то был уход из жизни от тоски, от неустройства, от разочарования. Ничего загадочного.
       И очень большой вопрос - свидетельствуют подобные поступки о силе или о слабости? Склоняюсь к первому.
       Язык не поворачивается назвать слабыми (хотя и в этом определении не вижу ровно ничего зазорного) несчастную Марину Цветаеву; моего доброго знакомого, поэта Митю Голубкова; поэтессу Юлию Друнину... Чтобы наложить на себя руки, представляется мне, нужно обладать немалой долей смелости - не столько даже в самый последний момент, когда можно действовать в состоянии опьянения, близком к аффекту, под влиянием психотропных лекарств, сколько перед этим - в часы принятия решения.
       Можно по всякому относиться к таким личностям, как писатель Фадеев, министры внутренних дел Щёлоков, Пуго или маршал Ахромеев, но не признать, что они совершили Поступок с большой буквы, добровольно уйдя из жизни, не могу...
      
       Но перенесёмся в самое начало Новой эры.
      
       11-й листок истории
       (Начало Новой эры: 3760 год по иудейскому календарю)
      
       Продолжаю странствие по путям, которыми должны были ходить мои предки; чувствую, как физически приближаются ко мне эти люди - в остроконечных шапках, в шлемах, в ермолках; в пёстрых халатах и синдонах, в лапсердаках... Ничего или почти ничего не знаю ни о ком из них - даже отдалённых от меня всего одним-двумя поколениями, и всё же... И всё же, прослеживая Историю, ощущаю (так мне чудится), как становятся они ближе и понятней, - и начинаю осязать их плоть, слышать голоса, различать лица, движения. Почти уже верю, что вон тот, высокий, чернобородый, прошёл долгий путь с патриархом Авраамом из Ура Халдейского... Этот, коренастый, выходил с Моисеем из Египта... А вот он - был певцом при Скинии, где хранился Ковчег Завета с десятью заповедями; от него и пошло родовое наше имя "хазАн", что значит "певец"... Его сыновья и внуки, племянники и братья пели при дворе царя Давида во время освящения Первого Храма... Воевали с амалекитянами и филистимлянами, с единоплеменниками из других родов... Слушали пламенные речи пророка Илии и предвещания Иеремии... Были уведены в плен вавилонский и вернулись оттуда на свою разорённую землю... Таскали камни для постройки Второго Храма... Радовались подвигу царицы Есфири, спасшей евреев от персидского геноцида, и сами зверски уничтожали иноверцев; изменяли вере отцов и вновь возвращались к ней... Слушали на развалинах Иерусалима, как Ездра читает слова Пятикнижия на забытом ими иврите, а левиты тут же переводят их на понятный всем арамейский язык... Участвовали в восстании Иуды Маккавея против сирийцев... Были противниками установившейся в Иудее династии царей-первосвященников Асмонеев и, возможно, вместе с сотнями других "отделившихся" висели распятыми на крестах после неудавшегося мятежа... А быть может, находились среди тех "сынов Света" - евсеев, кто ушли в пустыню от греховной жизни, дабы трудиться и молиться там сообща и сообща ожидать прихода Христа (греч.) или Мессии (евр.), веря, что в День Суда всех, кроме них, ждёт погибель...
       И, уж конечно, видели они, мои предки, как войска римского полководца Помпея вторглись в Палестину и как, после многих дворцовых интриг и смен правителей, царём иудейским стал, по указу римского сената, идумейский военачальник, сын арабской женщины, Ирод.
       И слышали они, мои предки, - не могли не слышать, потому что об этом толковали многие и многие, и были предсказания, - что в пятнадцати верстах от Иерусалима, в селении Вифлеем, в сарае для скота родился "таинственный Человек, Которому надлежит покорить мир..."
       Так продолжим вместе с ними плавание по реке прошлого - от истоков к устью.
      
       * * *
      
       Историю эту, называемую Библейской, и у нас в стране когда-то любовно пересказывали специально для детей, читали им вслух, давали читать самим. А потом надолго прикрыли, наложили запрет. Но сведения о ней проникали контрабандой, тайными путями из-за границы.
       Не стану уверять, будто очень печалился о том, что на протяжении почти всей моей жизни у нас в стране не было религиозного обучения (хотя бы для желающих). Впрочем, можно считать, что оно было, да ещё какое - и не только для желающих, а для всех поголовно. Называлось это вероучение - "марксизм-ленинизм"; а вскоре выродилось в "сталинизм".
       Прежняя традиционная (с конца X века) вера была, по сути, запрещена, что не могло не вызывать сочувствия и повышенного интереса. (По крайней мере, у меня.) И, в конце концов, я решил - правда, со значительным запозданием, ближе познакомиться с ней, гонимой. Забегая вперёд, скажу, что это знакомство не вызвало близости, но оказалось важным, интересным и породило немало новых вопросов, недоумение, сомнение.
       Знакомство я начал, что, наверно, естественно, с Библии, которая в те годы издавалась на русском языке только за границей. (В Бельгии, к примеру.) Но сначала мне попалась Библия на польском (перевод с английского), изданная в Варшаве тиражом 100 000 экземпляров! Издание называлось: "Малая Библия для детей". И она мне вполне подходила - прежде всего потому, что была понятней, а ещё потому, что, как я уже писал, некоторые истинно верующие люди напоминали мне порою детей. Чем? Пожалуй, в первую очередь, убеждённостью, беззаветностью и чистотой в приятии Веры, в чём я ощущал какую-то детскость. Конечно, вскоре я обратился к "бельгийскому" взрослому варианту Библии на русском, а затем и к некоторым историческим книгам разных авторов. (Среди которых Сесил Рот, Макс Даймонт, Хаим ПСток, Александр Мень...)
      
       И вот - бесхитростный рассказ о начале Новой эры, о Новом Завете Бога.
       Минуло сотни лет с той поры, как избранный Богом народ иудейский возвратился из вавилонского плена. И однажды нагрянули римляне и захватили всю страну.
       Римские солдаты сновали повсюду. Народ должен был платить Риму подати. Люди беднели всё больше, росла ненависть к завоевателям, все хотели свободы.
       Пророки в это время предрекали, что в один прекрасный день Бог пришлёт на землю Спасителя, Мессию. И люди ждали его, говоря: "Он прогонит римлян и освободит нас!"
       Говорить-то говорили, но, когда появился Спаситель, большинство людей его не распознало...
       А до этого было так...
       На севере Палестины, в области под названием Галилея, в маленьком городке Назарете жила-была Мария...
       (Так в жанре сказки, порою даже с лёгким юмором, ведётся для детей Евангельский рассказ о самом значительном в христианском мире событии...)
       Мария была простой девушкой, помогала матери печь хлебА, стирать бельё, таскать воду - как делали в те времена все порядочные дочери. Когда она подросла, родители решили выдать её замуж за местного плотника Иосифа. Но тут как раз и случилось нечто необычное!
       Однажды, когда Мария делала домашнюю работу и мысли её были заняты предстоящей свадьбой, она увидела вдруг рядом с собой пригожего мужчину. И, прежде чем успела вымолвить слово, он сказал ей так:
       - Я Гавриил, ангел Божий. Бог хочет тебе кое-что поведать.
       Мария не верила своим ушам. Она страшно перепугалась (а вы бы не перепугались?), но всё же ей хотелось узнать, что скажет ангел.
       - Не страшись, - продолжал тот. - Бог всё знает о тебе, Он любит тебя и послал меня передать, что ты будешь под Его особой защитой, потому что Он избрал тебя матерью Спасителя, обещанного людям. То будет Его Сын.
       - Но я ничего не понимаю, - сказала Мария. - Я даже ещё не замужем... Как же...
       В голове у неё всё кружилось, она в самом деле ничего не могла уразуметь.
       - Бог всё исполнит, - отвечал ангел. - Для Него нет невозможного. Вспомни Елисавету, твою двоюродную сестру. Все думают, у неё никогда уже не будет детей. А она ждёт ребёнка... Видишь, Бог может всё...
       Когда Мария услыхала это, то поняла, что должна верить Богу и делать, как Он велит, даже если для неё это непостижимо.
       - Я сделаю всё, что скажет Бог, - отвечала она.
       (Вы спросите, дети: а кто же такие ангелы? Откуда берутся и почему выглядят, как люди?.. Что вам ответить на это? Если вы начали уже учить физику, а может, математику, то, наверное, слышали про древнегреческого учёного Евклида. Он дал понятие о Евклидовом пространстве, в котором существует наш мир, и пришёл к выводу, что оно трёхмерно - иначе говоря, имеет три измерения, то есть через каждую его точку можно провести три взаимно перпендикулярные прямые, но четвёртую провести невозможно. Евклидово пространство складывается из совокупности этих "точек".
       А в начале нашего века немецкий учёный Альберт Эйнштейн предположил и доказал, что неизменность пространства (и времени) - вещь относительная; что при определённых условиях могут меняться и координаты пространства, и моменты времени.
       Это значит, дети, что, помимо нашего трёхмерного мира, нашей галактики и предполагаемых ещё трёх с лишним миллиардов галактик (в состоянии вы себе это представить?!), вполне могут быть (и наверняка есть) совсем неведомые нам параллельные миры, которые существуют в совершенно иных измерениях. И в этих мирах могут водиться незнаемые нами существа, тоже созданные единым Богом, Творцом Вселенной, которых Он время от времени посылает на Землю. Почему бы это не могли быть те самые создания, кому Бог придал видимость человека, а люди дали названия "ангелы"?
       Иные скажут: всё это чудеса, которых не может быть в природе, потому что не может быть никогда. Но христианский философ V века Блаженный Августин ещё тогда утверждал: "Чудеса противоречат не природе, а известной нам природе"...
       ...Итак, вскоре Мария отправилась в селение Бейт Ха-Карем под Иерусалимом повидаться со своей сестрой Елисаветой. Путь был долгим, и девушка изрядно устала, пока добралась до её дома.
       - Я пришла рассказать тебе о том, что случилось... - ещё с порога крикнула Мария, но, к её удивлению, Елисавета уже обо всём знала.
       - Как чудесно, что Бог выбрал тебя матерью Спасителя! - сказала она и поведала Марии собственную историю.
       Они с мужем очень хотели ребёнка и усердно молились об этом, но проходили годы и годы, а детей всё не было. Оба постарели уже и потеряли всякую надежду.
       Муж Елисаветы был священник, и однажды подошёл его черёд, и он отправился в Иерусалим служить во Храме, ибо ему дозволено было входить внутрь, в самое святое место, и зажигать на алтаре сладко пахнущий светильник.
       И когда он там был, к нему явился ангел Гавриил, Божий посланник.
       - Не бойся, Захария, - заговорил ангел. - Бог направил меня сказать, что услыхал твои молитвы и у вас будет сын. Назовите его Иоанн. Он станет великим человеком и осчастливит тебя и всех людей: возвестит им, что близится час прихода Спасителя, и поможет приготовиться к этому...
       Однако Захарии всё не верилось, что у них будет ребёнок. И тогда ангел сказал:
       - Не хочешь верить слову Бога, за то останешься немым до дня, когда исполнится Его обещание.
       Захария вернулся домой, но не мог рассказать жене, что с ним произошло: язык не повиновался ему. И тогда он написал всё на дощечке.
       - Бог сдержал своё слово, - закончила рассказ Елисавета, - я ношу в себе дитя. Но мой муж до сих пор нем...
       А вскоре у них родился сын, и многие советовали дать ему имя отца - Захария, однако Елисавета сказала, что назовёт его Иоанном.
       - Но у вас в семье никто не носил такого имени! - возражали ей и обратились к Захарию.
       Тот взял дощечку и, к удивлению всех, написал:
       - Имя ему будет Иоанн!
       И в эту минуту у него появился голос: он заговорил...
      
       Дальше из этой книжки дети могут узнать следующее.
       ...Плотник Иосиф пребывал в отчаянии. Подумать только: Мария, девушка, на которой он хотел жениться, ожидает ребёнка! И это не его ребёнок, они ещё не стали мужем и женой. А среди людей начались пересуды, перетолки. Иосиф готов был отказаться от женитьбы.
       Однако в ту ночь ему был сон. И во сне Божий посланник сказал такие слова:
       - Не отказывайся от женитьбы на Марии. Господь избрал её в матери Своего Сына, обещанного людям Спасителя. Когда родится ребёнок, ты дашь ему имя Иисус, что значит "Бог спасает", ибо Он избавит людей от греха.
       Услыхал всё это Иосиф, и тяжесть спала с его сердца. Теперь уже всё, что болтали злые языки, было ему безразлично, он хотел поскорее сыграть свадьбу, чтобы заботиться о Марии и о ребёнке.
       В эти же дни римский император Август издал указ, по которому всех людей в империи нужно было записать (прописать) в том месте, откуда они родом. Делалось это для того, чтобы легче брать с них подати и чтобы все принесли присягу на верность императору.
       Семья плотника Иосифа происходила из рода иудейского царя Давида. (От патриарха Авраама до Давида было четырнадцать родов; от Давида до изгнания евреев в Вавилон - ещё четырнадцать; от изгнания в Вавилон до рождения ребёнка по имени Иисус - тоже четырнадцать родов.) Поэтому Иосиф должен был идти в Вифлеем, где тысячу с лишним лет назад родился царь Давид. В ту долгую стовёрстную дорогу взял он с собой жену Марию.
       Маленький ослик тащил тяжёлую поклажу: еду, толстые плащи на холодные ночи, кое-какую одежду для ребёнка, который должен был вот-вот появиться на свет.
       Когда наконец добрались до места, Мария была совсем измучена. И, как нарочно, на постоялом дворе оказалось полно народу, негде приткнуться. Хозяин, сжалившись над Марией, разрешил им переночевать в пещере, где держал скотину. Было там грязно, рядом шевелились овцы, лошади, коровы, но зато тепло и можно прилечь.
       В ту ночь родился у Марии сын. Она одела его в платье, которое сама заранее сшила, и уложила в кормушку для скота, на чистое мягкое сено, где он спал спокойно...
      
       * * *
      
       Кстати, вот что писал А. Пушкин о Евангелии, которое мы сейчас пересказываем:
       "Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни... И такова её вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром и удручённые унынием, случайно откроем её, то уже не в силах противиться её сладостному увлечению и погружаемся духом в её божественное красноречие".
       Можно соглашаться или не соглашаться с автором этих слов, но, в общем-то, в них нет, по-моему, и намёка на фанатичное, или хотя бы проникнутое сильным религиозным чувством, восприятие им этой Книги, а говорится больше о её литературных и духовных качествах.
      
       * * *
      
       Итак, в Вифлееме родился Иисус, а правил в то время Иудеей Ирод Великий. Он был жесток и мнителен - настолько, что казнил свою любимую жену Мариамну, казнил двух сыновей, тёщу, свояка и множество других родственников и приближённых, ибо в каждом подозревал врага, изменника, недоброжелателя.
       А в год семидесятилетия Ирода, когда отовсюду лились потоки приветствий, дошли до него слухи, что где-то поблизости, кажется в Вифлееме, не то уже родился, не то должен родиться "царь иудейский". Недолго думая, Ирод направил туда солдат с приказом убить всех младенцев мужского пола моложе двух лет.
       Но плотник Иосиф с семьёй был в это время уже на пути в Египет, где поселилось немало евреев "рассеяния", в разные годы покинувших Палестину.
       (Вспоминаю не одну картину об этом их путешествии, и везде - трогательный ослик, на нём женщина с младенцем, сзади - седой, бородатый, почти всегда плешивый мужчина с посохом и котомкой. Лишь на картине одного художника XV века я с удивлением увидел, что мужчина этот совсем молод и даже недурён собой.)
       Иосиф с семьёй недолго пробыл в Египте - спустя два года после их бегства умер царь Ирод, и они вернулись в родной Назарет.
       О детстве и отрочестве Иисуса известно на удивление мало. Апокрифы - эти "сокровенные" сказания, претендующие на равноправие с Евангелиями, но так и не признанные таковыми, рассказывают, что "отец" Иисуса умер, когда тому было девятнадцать лет; что в отрочестве Иисус пас овец, плотничал, помогая отцу в мастерской, позднее работал каменщиком (опять же есть множество картин на эти сюжеты); что по субботам вся семья приходила в молитвенный дом, где слушала чтение Торы и слова учителей веры. В общем, обычная жизнь рядовых иудеев.
       А в стране было опять неспокойно. Против римлян подняли восстание "зелоты" ("ревнители" веры). Их вожди - Иуда Галилеянин и примкнувший к нему фарисей ("отделившийся") Садок не признавали никакой власти над народом, кроме власти Творца. Римские легионеры еле-еле подавили мятеж; их военачальник Квинтилий Вар велел распять на крестах около двух тысяч повстанцев. Однако угли восстания продолжали тлеть и с треском вспыхивали то здесь, то там ещё в течение многих лет. И вполне возможно, что в дом плотника Иосифа не один раз заходили партизаны, приверженцы освобождения Иудеи, и что мальчик Иисус видел их, говорил с ними.
       Насчёт состава семьи Иисуса мнения расходятся. В Евангелии от Марка называются имена четырёх братьев, но иные исследователи полагают, что этим словом, скорее всего, именуются братья более далёкого родства, а также не исключают возможности, что речь идёт о сыновьях Иосифа от первого брака. В доказательство приводятся слова Иисуса, сказанные перед смертью, в которых Он препоручает мать заботам своего ученика, а не другим сыновьям её...
       Иисус подрастал. У него появлялось множество новых знакомых и друзей - в том числе весьма учёных. Он задавал им вопросы и говорил сам. И учёные люди удивлялись стройности и гармоничности его знаний, тому, как он умеет слушать. И говорить сам...
       Дни сменялись днями; как и ныне, это происходило достаточно быстро. Умер плотник Иосиф. Умер внучатый племянник Юлия Цезаря, римский император Август, к власти пришёл Тиберий; прокуратором Иудеи он назначил Пилата.
       В эти самые дни сын Елисаветы и Захарии, уже подросший Иоанн, пускается в путь по стране, призывая еврейский народ к покаянию, к омовению в водах реки Иордан.
      
       * * *
      
       Мне привелось видеть вблизи эту небольшую речку, и, помнится, я тогда дал волю своей фантазии и подумал: а что, если перенести её к нам, хотя бы в Московскую область, и пригласить всех нас в погожие летние деньки приходить на её берега и совершать покаянное омовение?.. Но я быстро остыл, так как понял, что, если и случилось бы такое чудо, реке Иордан пришлось бы течь в гордом одиночестве. Мы ведь рассуждаем как? Пускай те, другие - всякие там "горбачёвскеры", "ельцинзоны" и прочие "дерьмократы" каются - им есть в чём. А мы-то что? Мы, в худшем случае, жертвы, а в лучшем... Что "в лучшем", я тогда не додумал и до сей поры так и не могу с определённостью сказать: какие же мы? Ну, пусть не "в лучшем случае", а просто в жизни... И сам я тоже бы крепко задумался, прежде чем идти на эту речку: что я ей, или Ему, скажу, в чём стану каяться, а что милостиво прошу сам себе, грешному, ссылаясь на жизненные обстоятельства?..
      
       12-й листок истории
       (Новая эра, годы 26-30-й)
      
       Иоанн, сын старого Захарии, двоюродный брат и ровесник Иисуса - им обоим исполнилось уже тридцать, - был странным человеком. Он рано потерял родителей и ещё подростком ушёл в пустыню, где многие годы жил совсем один, питаясь сушёной на солнце саранчой и диким мёдом; бродил босиком по каменистой земле в пастушеской власянице из грубой верблюжьей шерсти, перепоясанный кожаным ремнём, не стриг волос, не пил вина. Он называл себя "гласом вопиющего" и возвещал о скором приходе Спасителя, того, кто посвящён Богом на служение Ему.
       Когда он вышел, наконец, из пустыни и на берегах Иордана начал призывать людей каяться, "ибо близко Царство Небесное", это притягивало к нему многих, но иных и отталкивало. Третьи же вообще не хотели его слушать.
       Однако Иоанн продолжал свои проповеди. Он предрекал Высший Суд и наступление новых времён, а условием вхождения в Новое Время назначил омовение в водах реки Иордан, которая считалась рубежом Святой земли. Погружение в воду должно было стать символическим покаянием - ибо как вода омывает тело, так покаяние очищает душу. Подобному обряду до тех пор подвергали только язычников, принимаемых в лоно иудейской религии, и назывался он "тевилА" - "погружение". Славяне стали его называть "крещение", а самого Иоанна - "Крестителем".
       Однако иных иудеев оскорблял призыв Иоанна погружаться в воду: что они, иноверцы какие-нибудь? Разве не принадлежат они и без того к избранному Богом народу? На что Иоанн давал им довольно резкую отповедь, говоря: "Порождения ехиднины! Не думайте говорить в себе: отец у нас Авраам; ибо, говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигать детей Аврааму". Что означает: не хвастайтесь, граждане, своей принадлежностью к избранным или отмеченным, к "сливкам", элите или гегемону. Всё это, извините, мура... Не рождение, не принадлежность к партии или классу делает вас сынами Истины, а лишь следование её Заветам.
       Не только ритуального омовения требовал Иоанн, но искреннего раскаяния, переоценки всей жизни "Сотворите же, - говорил он, - достойный плод покаяния! Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь".
       (Ох, боюсь, если секиру - она же топор - положить сейчас "при корне" наших "неплодоносящих дерев", оружие это немедленно будет использовано по другому назначению: крушить головы тех людей, кто мыслит иначе, нежели ты; одевается иначе; у кого иное количество денег и комнат, а также другой язык или другой разрез глаз и форма носа...)
       Во время одной из проповедей пророка Иоанна появился на речном берегу незнакомый никому человек. Он приготовился тоже к принятию крещения, но пророк, к удивлению многих, сказал ему: "Это мне надо креститься от Тебя". Незнакомец ответил, что просит всё же допустить его до крещения, сиречь, до покаяния, и слова эти впоследствии стали понимать как совет прежде всего покаяться, а также как ознаменование начала миссии Христа на Земле. Этот незнакомец был Иисус.
       После Крещения Иисус на целый месяц ушёл в пустыню за Мёртвым морем, и там подвергся искушению - решая в уме, или в беседах с кем-нибудь, каким же из трёх способов можно завоевать этот Мир. И все три отверг... (Чего не сделал, наверное, за всю историю Земли ни один вождь, владыка, президент, царь или генеральный секретарь.)
       А способы такие. Первый - мы бы назвали его теперь популистским - заключался в том, чтобы обещать людям побольше благ: хлеба и зрелищ, вина и одежды... (Как это выполнить - дело другое; главное - обещать.) Второй способ - уже не обещания, но сила, жестокость, порабощение... А третий - власть чуда: подчинить себе людей, заставив их поверить в то, что ты умеешь всё - исцелить, уничтожить, полететь к Марсу, изменить климат, обратить вспять реки... (Сейчас это можно было бы назвать "диктатурой технократии".)
       Но продолжим наш простодушный рассказ об Иисусе, никак не претендующий на открытие чего-то нового, а имеющий весьма скромную цель: краткое описание его земной жизни и учения.
       Не перестает удивлять, почему так мало известно о первых почти тридцати годах его существования, о детстве и юности, и лишь за последние, предсмертные четыре года можно проследить его передвижения по земле Палестины, услышать пересказы его слов и поступков.
       Хотя много ли подробностей знаем мы о жизни, о поведении и делах, не говоря уже о внешности, большинства его современников или предшественников? Да и не в иудейской традиции было запечатлевать что-то на полотне или в камне. Это попросту запрещалось. Самые ранние изображения Иисуса в христианском мире появляются лишь в конце II века на церковных фресках, но трудно сказать, насколько они соответствуют истинному его облику. Во всяком случае, вряд ли носил он античную тогу и был так изысканно бледен, как на многих картинах итальянских мастеров. Одевался он без сомнения, как обыкновенный простой галилеянин: в длинный полосатый кетонет или хитон - просторный, с широким поясом, тканный целиком с самого верха. Поверх хитона обычно носили тогда симлу, плащ из грубой шерсти: он служил на ночь подстилкой и одеялом. К краям плаща благочестивые люди пришивали кисти голубого цвета. В часы молитвы Иисус наверняка, по иудейскому обычаю, набрасывал на плечи таллит, продолговатый платок с полосами, концы которого закидывались за спину.
       Что касается внешнего облика, то, как уже говорилось, он долго оставался неизвестным, и разные художники в разных странах воспроизводят его по своему. В городе Чебоксары, например, я видел на стене церкви чувашскую версию Христа - с чуть раскосыми глазами и весьма длинными усами. Можно встретить изображения, где у него совсем тёмная кожа, или где он сидит в индийской позе "лотоса". И не потому, что художники убеждены, будто Иисус выглядел именно так: это лишь традиционный приём, который перекликается с тем, как его изображали на византийских мозаиках, русских иконах, фресках средневекового Запада - не портрет, не воспроизведение, а знак, символ - отвечающие восприятию каждого народа.
       Легенда (а что, если не легенда?) рассказывает, что на севере Месопотамии, у царя эдесского хранился попавший к нему неизвестным путём кусок полотна, на котором изображён (нерукотворно!) образ Иисуса Христа. Позднее арабы, завоевавшие Эдессу, якобы перенесли это полотнище в Константинополь. Затем, по словам одной хроники, оно исчезло, когда крестоносцы в 1204-м году разграбили Византию. Но, как установил один английский учёный, в 1353-м году некий граф де Шарни, потомок крестоносцев, построил у себя в поместье церковь, где вывесил якобы найденный кусок полотна, утверждая, что это ни что иное как плащаница Господня. Через сто лет наследница графа передала покрывало герцогу Савойскому, и в настоящее время оно - собственность этой семьи. С конца XVI века плащаница находится в особом ковчеге собора св. Иоанна в Турине и потому носит название "Туринской".
       Но что же увидели на ней более поздние исследователи? Они увидели хорошо сложённую мужскую фигуру со следами от ударов бича на всём теле и от гвоздей на стопах и запястьях; правый бок пронзён; на голове - шрамы от колючего венка, сплетённого не обручем, а в виде шапки. Увидели узкое лицо, тоже в шрамах и кровоподтёках, несущее печать успокоения; волнистые волосы, тонкий нос, короткая раздвоенная борода. На глаза после смерти были положены монеты - судя по размерам, такие, которые имели хождение в Палестине в те времена...
       Всё это определённо уже путём исследований, проведённых в лабораториях Сорбонны и в других местах. Учёные пришли к выводу, что изображение на плащанице - не прямой отпечаток тела, а получилось, скорее всего, под воздействием испарений кожи, умащённой смирной и алоэ, веществами, которые употреблялись при бальзамировании. Сама плащаница соткана по правилам ткачества, что применялись в те годы.
       И ещё: недавний анализ обнаружил на плащанице признаки радиации.
       (Уж не следы ли это преображения в какую-то иную ипостась, которое могло произойти в момент воскресения Христа?..)
       В русской живописи наиболее достоверен внешний облик Христа у художника Поленова. Так считает прекрасный богослов и удивительный человек - священник Александр Мень, убитый недавно ударом топора на пути в свой приход... Может быть, того самого "топора", с помощью которого Иоанн Креститель предлагал людям избавляться от гнилых ветвей - от грехов своих...
       (В этой главе я с уважением и благодарностью воспользовался сведениями, почерпнутыми из книги отца Александра "Сын человеческий".)
      
       Возобновим же странствие по пути Христа, которое за двадцать веков до нас проделали, по горячим его следам, евангелисты на пергаменте своих рукописей.
       Из пустыни Иудейской Христос направился через Иерусалим на север, в Галилею. Здесь он не сидел на месте, ожидая, что к нему придут слушать его, а обходил города и селения, и везде по пятам за ним следовали... нет, не агенты древнеримской разведки, а его преданные ученики и вновь пришедшие, скептики и уверовавшие, больные и немощные. С ним спорили, его просили разъяснить что-то в Библии, ему задавали мудрёные и нелепые вопросы, умоляли об исцелении, называли обманщиком или учителем...
       Читая или слушая рассказы верующих о неустанных деяниях Христа, о его усталости и недосыпании, о крестных мучениях, замечаю странную для себя вещь: все эти люди, вне зависимости от их культуры и образованности, от умения говорить или писать, от того, в каком веке жили, выказывают по отношению к Иисусу какую-то одинаковую, по-детски трогательную, наивность, доверчивость и бесконечное сострадание - словно речь идёт не о Боге, а о любимом родственнике, близком друге, ребёнке, наконец. (Впрочем, об этом я уже неоднократно упоминал.)
       Это простодушие бывает приятно и умилительно, но скептическая часть клеток моего мозга не принимает его. (Тем более, разве не сам Иисус ответил своим ученикам, предложившим ему поесть: "У Меня есть пища, которую вы не знаете".) Уж такой я Фома неверующий... Впрочем, ведь и тот в конце концов уверовал... "Блаженны невидевшие и уверовавшие..."
       Берег Галилейского моря (Генисаретского озера), селения и городки - Тивериада, Магдала, Капернаум, Вифсаида, Хоразин... Наконец, Кана Галилейская - куда, по преданию, вынуждена была переселиться Мария, мать Иисуса, потому что в родном Назарете многие смотрели на её сына как на безумца... Во всех этих местах не единожды побывал Христос.
       Там, в Кане, на свадебном пиршестве в доме, где приютили его мать, свершил он первое из своих чудес. Свершил нехотя, поскольку сказал: "Час Мой ещё не пришёл".
       Как известно, он превратил воду, налитую в большие каменные кувшины для омовений, в вино - и не в какое-нибудь, а в очень хорошее, так что распорядитель пира даже попрекнул жениха тем, что тот придержал такой напиток почти до конца застолья.
       После этого случая многие галилейские рыбаки окончательно уверовали в Иисуса, а некоторые, бросив свои рыбацкие дела, пошли за ним. Что можно считать началом создания Христовой общины, которую потом называли "Назорейской".
       Первыми сподвижниками Иисуса стали пожилой рыбак Симон (впоследствии названный "Пётр" - "камень") со своим младшим братом Андреем, два сына рыбака Зеведея - Иаков и Иоанн, а также сборщик налогов (мытарь) с капернаумской таможни Левий (прозванный Матфеем, что означает "Сын Бога"). Вошли в этот круг ближайших и ещё несколько человек, в том числе рыбак Фома (что значит "Близнец") и Иуда из южного городка Кариота, ставший казначеем общины.
       Все эти люди первое время плохо понимали слова Христа, его намерения. Многих это отталкивало от Учителя. И всё равно вскоре за ним ходили толпы приверженцев, жаждущих новых чудес и наставлений...
      
       Но почему, можно меня спросить, взявшись за краткое изложение истории еврейского народа, в тщетной попытке отыскать затерянные там следы своих корней, я уделяю так много места рассказу об Иисусе Христе? Да потому что и Он сам, и Его учение вышли из глубин этого народа, из его религии, из его завета - союза-договора с Богом...
       Так вот о религии.
       Она есть "фантастическое отражение в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними"... И она "будет исчезать в той мере, в какой будет развиваться социализм".
       Это слова честного бородатого утописта Маркса-Энгельса. Но слова эти не стали вещами. Религия не исчезает, а существует и собирает новых сторонников и сочувствующих, а вот социализм (советского образца) "исчезает в той мере, в какой"... он сделался неприемлемым для людей, ужаснув и обездолив их. И ещё очень-очень долго хлебнувшие его народы будут выбираться из-под его тени.
       Пророчески шутил когда-то граф А.К. Толстой:
      
       Весь мир желают сгладить
       И тем достичь равИнства,
       Что всё хотят изгадить
       Для общего блаженства...
      
       Что и произошло... Кроме блаженства.
       Но это так, к слову о религиях и других учениях и культах - живших, живущих или исчезающих и исчезнувших... Как огнепоклонничество...
       В чём же суть учения Христа, и чем отличалось оно от иудейской религии, в лоне которой он сам родился и вырос?
       Христос называл его по-арамейски "Бесора" (по-гречески "Евангелие"), что значит - Благая весть. Она звала изменить отношение людей к Богу; говорила о высшем призвании человека, о радости единения с Творцом, о Царстве Божьем. Если Ветхий Завет делает упор на взаимосвязь между Богом и целым народом, то Христос взывает не к сплочённой массе, а к каждому человеку в отдельности, к его душе.
       (Ох, люди, давно уже известно, чем устлана дорога в рай, но мы продолжаем мостить её сами, или верить любым мостовщикам! И ковыляем по ней.)
       Главной мысли Иисуса в Его учении, мысли о Царстве Божьем, придаётся самый различный смысл, и далеко не всегда - апокалипсический: то есть не всегда её понимают как свидетельство близкой кончины мира и необходимости готовиться к ней. Иисус говорит скорее о том, что царство это уже наступило, и что всякий смертный носит его в себе, может создать в своём сердце, ибо оно "не приходит... приметным образом, и не скажут: "вот оно здесь или там"... Царство Божие внутри вас".
       "Авва" - так по-арамейски, на разговорном языке Палестины, обращался ребёнок к отцу. Чаще всего Христос называет Творца этим именем: Отец. Но в устах Иисуса это не грозный деспотичный владыка, каким бывали боги у язычников, каким представлял его в те времена благочестивый иудей, или каким был совсем недавно земной "бог" - отец народов - в моей стране; для Иисуса это Отец, любимым сыном которого может стать всякий, кто захочет, - каждая человеческая душа.
       При этом (что, по-моему, имеет немалое значение) любовь Бога ни в коей мере не навязывала себя насильно, как то делала со своей идеологией хорошо известная нам партия и не менее известные её вожди, а сохраняла свободную волю человека. Бог выступал в роли доброго хозяина дома, кто созывает к себе на пир всех, кто пожелает, и для кого гость - всегда в радость.
       Я говорю сейчас только о самом учении Христа, каким оно представало в его устных проповедях, притчах, молитвах, но отнюдь не об искажениях, и не о будущих церковниках-проповедниках, миссионерах, борцах за тела и души, за чистоту своих принципов, и во все века так или иначе нарушавших и нарушающих основы учения Христа.
       Извратить можно всё. Человечество в этом поднаторело. Можно, прибегнув к беззастенчивому плагиату, использовать Нагорную проповедь и, назвав её "Кодексом строителя коммунизма", вывесить во всех райкомах и клубах, но при этом поступать как раз вопреки ей; можно именем Христа мучить и убивать, изничтожать или пытаться уничтожить целые народы... Опыт страшных дел у человечества немалый... "Люди более возлюбили тьму, нежели свет"...
       Для себя я понял, пожалуй, одно: постулаты Христа, его мысли и цели имеют такое же отношение к подобным деяниям, как возглас ребёнка, увлечённого игрой в войну: "Сдавайся, или я убью тебя!", к его действительным намерениям. Учение расставляет вехи. Человек волен следовать или не следовать по ним. Как мы видим, происходит, в основном, второе... Что ж, возможно, христианство переживает только лишь своё начало. Ведь что такое какие-то две тысячи лет? Не более, чем миг в замыслах Того, Кого называют Творцом.
       Говоря уважительные слова о принципах христианства, вовсе не хочу создать впечатление, будто считаю это учение единственно верным, потому что оно правильно, и единственно правильным, потому что оно верно. (Примерно так изъяснялись до недавнего времени адепты марксизма-ленинизма по поводу предмета своей страсти). Были и есть другие учения и религии, и все они, в конечном, или начальном, счете проповедуют добрые принципы, желают человеку только хорошего. Дело лишь за малым: воплотить их в действительность...
       "Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?"
       "Что ты смотришь на соринку в глазу брата твоего, а бревна в твоём глазу не замечаешь?"
       "Когда молитесь, не будьте, как лицемеры..."
       "...Если приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете?"
       "Кто не против нас, тот за нас". (Не путать с девизом большевиков: "Кто не с нами, тот против нас!")
       И наконец:
       "Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный"...
       Всё это Христос говорил народу израильскому, и только ему. А как же народ отвечал?
       Ну, многие его просто не понимали, а те, кто понимал, либо шли за ним, либо противостояли ему. И последних было, видимо, большинство...
       На земле Иудеи в эти годы шла бурная общественная жизнь, было немало религиозных партий и сект, и главная из них - фарисеи, что означает "обособленные" или "отделившиеся". Ибо они считали себя лучшей, избранной частью иудейского народа, которые к тому же всегда правы. Возможно, даже говорили о себе: "Мы - ум, честь и совесть нашей эпохи". В их понимании именно они были истинными хранителями религиозно-национальных традиций. Спасения народа они видели в строжайшем соблюдении всех правил веры; признавали бессмертие души, воскресение праведных; будущего Мессию представляли в образе этакого воина-царя, который освободит их из-под власти язычников-римлян и установит Царство Божье на земле, куда войдут, конечно, только они, фарисеи. Были они дотошными толкователями каждой буквы Закона Моисеева и эти толкования считали зачастую более обязательными, чем Закон. Их религиозность ограничивалась внешней обрядностью, им были безразличны искренние побуждения души. Потому-то слово "фарисей" стало впоследствии нарицательным - синонимом "лицемера", "ханжи", и даже в Талмуде запальчиво сказано, что из семи фарисеев только один действует по побуждениям истинной любви.
       Но влияние их в народе было очень велико и, поскольку они считали себя - и были - столпами иудаизма, то, естественно, стали главными оппонентами Христа, который провозглашал религию души и сердца на месте религии внешних обрядов и строжайших предписаний.
       Безусловно, строгое соблюдение Моисеева Закона сыграло свою роль, спасая иудаизм от поглощения язычеством, сберегая сам народ и в годы пребывания на Земле обетованной, и потом - в рассеянии; сохранив, быть может, закваску, без которой не взошло бы христианство. Но недаром возникла поговорка: "заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт": Христос хотел "уберечь лбы", однако отряды "фанатов веры" занимали достаточно прочные позиции.
       Значительной силой в Иудее были и противники фарисеев - саддукеи. В политике они считались реалистами, сторонниками сохранения существующего порядка вещей, то есть римского владычества; достаточно терпимо относились к свободному толкованию Священного Писания, даже допускали ссылки на учения греческих философов. Но в своём неприятии Христа были заодно с фарисеями.
       И ещё были там ессеи - секта, в которой насчитывалось всего около четырёх тысяч человек и которые жили, в основном, обособленными колониями в пустыне и в пещерах Кумрана - и отличались ещё более строгим соблюдением всех правил Пятикнижия - Торы. Они отвергали всякое общение с иноверцами, предпочитали безбрачие, верили в бессмертие души, воскресение и со дня на день ожидали пришествия Мессии. У них были сложные обряды очищения души и тела, в том числе крещение водой. (Вполне вероятно, Иоанн Креститель был какое-то время их воспитанником.) Конечно, они не могли не осуждать Иисуса, кто возвещал, что "ближним" и "братом" может стать любой человек, не только единоверец.
       И, наконец, иродиАне - партия сторонников династии Ирода, надеявшихся со временем получить автономию для Иудеи из рук римлян. В Иисусе они подозревали мятежника, претендента на царский трон.
       Можно добавить, что самая учёная часть иудейского общества - книжники (они по большей части принадлежали к фарисеям) тоже чуяли в Христовой проповеди дух, подрывающий основы их учения.
       Существует, и это естественно, и другая оценка расклада сил в Иудее тех лет. Фарисеи представляются в ней сектой с весьма умеренными взглядами и требованиями; саддукеи - отнюдь не либеральными, а весьма крайними; христиане же, оформившиеся как секта в 30-х годах и взявшие своё учение от ессеев - особенно нетерпимыми...
       Завершу этот разговор о религиях - старой и только-только возникающей - следующим определением, которое я, разумеется, где-то вычитал: иудаизм это познание Бога через Слово (то есть через Тору); христианство - познание Бога через Христа (через Евангелие).
       А Бог-то один...
      
       * * *
      
       Всего четыре неполных года - с 27-го по 30-й - ходил по земле Иудеи и Галилеи Иисус Христос, восторженно встречаемый своими сторонниками, проклинаемый врагами. Путь его был прерван в ночь с 6-го на 7-е апреля в Иерусалиме, вблизи городской стены, на холме, получившем за свою форму название Голгофа ("Череп" или "Лобное место").
       ...По узкой городской улице движется процессия, вышедшая из ворот претории - резиденции префекта Иудеи Пилата. В окружении суровых легионеров идут трое осуждённых на казнь: это Иисус и два грабителя. Они сами несут перекладины крестов, на которых будут распяты - таково изуверское правило.
       На холме, когда кресты поставлены, приговорённым подносят чаши с напитком, который на время притупляет боль. Иисус отказывается от питья: он хочет перенести всё, что выпало на его долю.
       Недалеко от места казни стоят женщины, среди них мать Иисуса, Мария. Они видят, как стражники срывают с него одежду, чтобы затем поделить между собой; слышат зловещий стук молотков, которыми вгоняют огромные гвозди в запястья его рук и в ступни; слышат, как в толпе со смехом и издёвкой говорят: "Пусть Бог ему поможет теперь! А мы посмотрим..."
       А потом...
       "Было около шестого часа дня; и сделалась тьма по всей земле... Иисус, возгласив громким голосом, сказал: Отче! в руки твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух..."
       Да, в толпе смеялись, в толпе кричали: "Распни его!.."
       Толпа, как толпа. Она осталась такой же спустя двадцать веков.
       Но вывод, сделанный людьми и Историей из поведения толпы - о причастности иудеев к смерти Иисуса, и определивший на столетия отношение христианского мира ко всему еврейскому народу, этот вывод, по меньшей мере, неправомерен.
       Что ж, ведь тогда с таким же основанием можно говорить, к примеру, о причастности всех англичан к кровавой расправе над воинами-сипаями в Индии, всех немцев - к пуску газа-цитрона в душегубки, а всех россиян к гибели Пушкина, к уничтожению царской семьи Романовых, к страшной смерти несчастной юной фанатички Зои Космодемьянской, к взрыву атомного реактора в Чернобыле... Можно зайти очень далеко, и человечество это делало, перекладывая вину отдельных людей, партий, сект или банд на целые народы...
       Смерть Христа прошла почти незамеченной в те времена. Сто лет спустя римский историк Тацит посвятил этому событию всего одну строчку. В самом Иерусалиме привыкшие к подобным зрелищам люди не слишком удивились, увидев опять кресты и мучившихся на них людей, и быстро забыли о них за ежедневными заботами...
       А Царство Божие, о котором возвестил Иисус, всё-таки существует, наверное: оно в красоте и непознаваемости мира; там, где побеждает то, что мы называем Добром; оно - в подвижниках и в тех, кого люди считают святыми; в свободе, которая в нынешнем обществе недостижима и только в мыслях обретает свою полноту; оно в стремлении к постоянному совершенству... И то, что всё это, увы, почти чистая утопия, не вина Христа, а беда... Наша...
      
       То, что вам сейчас предстоит прочитать, никакая не сатира, а всего-навсего ирония. Сатира ведь - насмешка, издевательство, даже злоба. Ирония - усмешка, лёгкая улыбка, порою презрительная. Сказка эта возникла у автора из чувства - как бы выразился неважнецкий литератор - "щемящей жалости". На какое-то время оно появилось у меня после прочтения глав Евангелия и книги Александра Меня "Сын человеческий".
      
       Дважды два
       или
       Учитель арифметики
       ("сказирон")
      
       Жил-да-был в библейские времена, в Библейской стране один библИй. О детстве его нам мало что известно. Не знаем, ни где он учился, ни какая у него была успеваемость или посещаемость. Не ясно также, хорошо ли он выполнял общественную работу, являлся ли членом совета, бюро, редколлегии и какие давал показатели в беге на сто метров и по прыжкам в высоту и в длину. Есть, правда, туманные сведения, что, когда он был совсем маленьким, родители спешно уехали с ним на юг, но куда именно и почему - никто не знает. Да и так ли это важно - может, просто на курорт возили... Ещё рассказывают, что в возрасте лет двенадцати он однажды пропал из-под отчего крова, и обеспокоенные родители нашли его наконец - где бы вы думали? - в Доме Учителя, там шло как раз очередное педагогическое совещание. Мальчик сидел в зале и с интересом слушал выступления, а в перерыве даже вступал в споры по вопросам воспитания с теми учителями, кто не умчался в буфет, где давали бутерброды с рыбой. "Быть ему учителем", - предсказывали некоторые.
       И он стал Учителем - учителем арифметики, как его кузен Иван Захарьевич, которого он с детства любил и уважал. Этот кузен Иван был порядочным чудаком - ни в одной школе не мог ужиться и преподавал свою арифметику частным образом. Да ещё бесплатно, и всем, кто хочет, - детям и взрослым. К тому же, не в помещении, а на открытом воздухе, чаще всего у ручья какого-нибудь: сначала искупаться всем предлагал, а потом уж урок начинает.
       Такое его поведение, естественно, вызывало недовольство и подозрение у властей. Но особенно невзлюбила его ПАрдия, новая супруга Правителя страны. Она никак не могла ему простить смелые выступления по вопросам морального облика библейского человека, а главным образом то, что он учил, будто бы дважды два равняется всегда четырём.
       - Нет, - заявляла Пардия (она имела обыкновение говорить о себе самой в третьем лице), - Пардия этого не потерпит. Не для того Пардия свершила всю эту штуку (имелся в виду, по всей вероятности, брак с Правителем после непонятной смерти первого её мужа), чтобы какие-то проходимцы и вредители ставили нам палки в колёса... Пардия требует решительных мер!
       Под решительными мерами она как минимум подразумевала лишение головы, что и было позднее выполнено. Приказом Правителя кузену Ивану отсекли голову, а затем преподнесли Пардии в подарок на красивом сувенирном подносе (красные цветы на чёрном фоне).
       Принимая подарок, она сказала под приветственные клики толпы и зарубежных гостей:
       - Так Пардия будет поступать и впредь. Слава Пардии! Народ и Пардия едины... Пардия - наша рулевая!..
       Учитель весьма скорбел о своём кузене, так как любил его и полностью разделял взгляды на таблицу умножения, и потому решил продолжать и развивать его воспитательно-педагогические идеи, в том числе методику обучения на открытом воздухе. Дело в том, что Библейская страна отличалась жарким климатом, и куда сподручнее было заниматься где-нибудь под кущами возле ручья, нежели в душном помещении. Но власти запрещали это. Они вообще всё запрещали.
       Чтобы не мозолить им глаза, Учитель перебрался в провинцию и начал там обучать жителей. Ему было очень тяжко, нашему Учителю, ибо в те времена одни люди погрязли в пороках, и было им ровным счётом плевать, чему равняется дважды два; у других - просто руки до этого не доходили, третьи упорно не желали ничему верить, четвёртые сомневались, пятые колебались, шестые боялись. Шестых было больше всего.
       Но Учитель не оставлял своих усилий. На простых, доходчивых примерах из библейской жизни он без устали убеждал и доказывал, что дважды два четыре и только четыре, не больше и не меньше. И что, если в это поверить душою и сердцем, то и всё остальное станет куда понятней и проще, и людям скорее смогут открыться дороги Любви и Добра...
       ...Вот в тени кипариса, недалеко от берега озера, расположился Учитель с учениками. Тут землепашцы, рыбаки, дети их. Вечереет. Мычат волы, блеют овцы, кричат ослы. СвежИе становится ветер. Тихим внятным голосом уставший Учитель в который уже раз объясняет, сколько будет дважды два и почему. С радостью видит он, что ученики наконец поняли, и, развивая свою мысль дальше, пытается убедить, что и дважды три тоже имеет только одно значение, а не любое, какое захочется Пардии или её супругу. Для доказательства Учитель берёт шесть яблок и предлагает разделить поровну на трёх человек, а потом сложить вместе и посмотреть, что получится.
       - Ну же, - подбадривает Учитель. - На троих! Поровну!
       Ученики безмолвствуют.
       - Не, - говорит потом бородатый землепашец. - Этому мы не обучены. Насчёт яблок мы, мил человек, не знаем. Сказал бы: бутылёк на троих, назаретского креплёного или там бормотухи - эт дело другое. Эт мы зараз...
       Землепашцы и рыбаки одобрительно гудят.
       Долго бьётся с ними Учитель, и наконец один человек, которого здесь никто не знает, говорит:
       - Ладно, давай попробую... Где твои яблоки?.. Значитца так... Это мне, это второму, это третьему...
       И он разложил яблоки на три кучки: себе - четыре, остальным - по одному.
       - Нет! - закричал Учитель. - Никогда! Никогда не должны человеки делиться между собой таким способом! Не такой арифметике учу я вас, братья! Только скверному человеку может подобное прийти в голову...
       - Кто этот пришелец? - стали спрашивать кругом люди.
       Но чужака и след простыл.
       Выяснилось потом, что был это один из осведомителей Пардии...
       Так ходил Учитель по Библейской стране и учил, учил, постоянно подвергая свою жизнь опасности. Но обычно добрые люди заблаговременно предупреждали его о недобрых намерениях властей, а то и сами помогали укрыться - в лесах, в пещерах, в оливковых рощах, у себя в домах. Кроме того, до поры до времени, Правитель и его Пардия были отвлечены другими делами и не придавали слишком большого значения действиями Учителя, считая его воспитательную систему бредом сивой кобылы и пережитком добиблейских времён, а самого Учителя - жалким безумцем.
       Но когда им донесли, что арифметика Учителя начинает всё больше проникать в души и сердца людей, что у него появляются верные ученики и последователи, что пахнет уже не чудиком-одиночкой, а групповыми действиями, тут и Правитель, и его любимая Пардия не на шутку обеспокоились и разгневались. Правитель созвал очередной Библейский пленум (сокращённо - Бленум), но поскольку от обилия речей язык Правителя за последнее время увеличился раза в полтора и не помещался во рту, слово взяла Пардия. Она сказала (как всегда, говоря о себе в третьем лице):
       - Дальнейшее развитие демократии - неотъемлемая составная часть нашей программы, которая последовательно и успешно претворяется в жизнь. Правитель, Пардия и народ будут и дальше неуклонно развивать всё это и неустанно пресекать всё то... А потому единогласно принимаем постановление о дальнейшей беспощадной борьбе с теми, кто учит не тому, не там и не тех... Слава Пардии и Правителю! Ура!
       Члены Бибсовета встали и трижды прокричали "ура", а затем долго не стихали овации.
       Сразу после оваций на поиски Учителя и его ближайших учеников была брошена половина всех тайных агентов Правителя, то есть примерно треть всего населения Библейской страны.
       А Учитель в это время как раз решил, что довольно скитаться по периферии, надо идти в столицу и там тоже учить людей арифметике. Ученики пытались отговорить его, но он их не послушал, и тогда они двинулись вместе с ним.
       Не доходя до города, возле большой горы, увидели они селение, и Учитель, который очень устал, попросил учеников привести ему молодого осла. На нём он и въехал в город и был удивлён, что так много народа его встречает и идёт за ним. Это несколько встревожило Учителя, хотя, чего говорить, приятно было видеть, что труды по обучению арифметике не пропали даром. Всё же он решил не ночевать в городе и ушёл из него со своими учениками, попросив народ не следовать за ними.
       Наутро он возвратился, встречался с людьми, проводил уроки на улицах и площадях - бесплатно, как всегда, а к вечеру снова скрылся. Так продолжалось несколько дней.
       Просто непонятно, как правительственные агенты, которыми кишели улицы, стадионы и парки, не могли найти Учителя в эти дни. Может оттого, что к этому времени им не увеличили жалованье и перестали бесплатно выдавать оливковое масло - "за вредность".
       Словом, так или иначе, Учитель продолжал своё дело, и много ещё людей узнало, что дважды два - четыре, а дважды три - шесть...
       И наступил большой праздник. Вечером Учитель решил отметить его с учениками, и они собрались все вместе в доме у одного доброго и смелого человека, чьё имя мы на всякий случай сохраним в тайне. Ужин у них был весьма скромный: сырковая масса, хлеб, лёгкое виноградное вино. Они ели, пили, беседовали и шутили, конечно, - иначе для чего собираться. Так что, если сказано было что-то лишнее, то отнюдь не по пьянке, а просто потому, что собрались все свои - друзья, единомышленники, и хотелось немного посмеяться, расслабиться после многомесячного напряжения.
       Позднее люди говорили, со слов кого-то из учеников, что и рассказано-то было всего два анекдота - правда, оба о Правителе. Их рассказал Учитель, чтобы развеселить собеседников. И ничего в них особенного не было, в этих анекдотах. Сами посудите... Летят, значит, как будто по небу все члены Бибсовета вместе с Правителем. На небесной лодке. А лодка вдруг перевернулась и падать начинает. Ну, все уцепились кто за что и висят. А капитан лодки говорит: "Я сумею благополучно приземлиться, только если один из вас пожертвует собой и отпустит руки - потому что иначе перегрузка, извините, получается". Все молчат, конечно, и тогда Правитель заявляет: "Я как самый главный считаю..." Не успел договорить, как все члены дружно зааплодировали, ну и шмякнулись на землю.
       Этот анекдот фигурировал в деле как главное обвинение, когда на следующее утро Учитель предстал перед судом...
       А в тот вечер события разворачивались дальше так. После праздничного ужина все вышли в сад. И тут обнаружилось, что одного из учеников с ними нет. Казалось бы, что особенного, но Учитель сделался очень задумчив, всю веселость как рукой сняло. Вскоре учеников сморил сон, они легли тут же на траве под деревьями, а Учитель не спал и всё думал, думал... На рассвете он разбудил учеников, и только они протёрли глаза, как увидели: идёт тот из них, кто исчез куда-то с ночи, а за ним стража и много людей с мечами и копьями.
       - Вот он! - крикнул ученик, показывая на Учителя. - Это он учит нас не тому, чему следует, искривляя единственно правильную таблицу умножения! Берите его! А прочие не виноваты... Мы - жертвы... Он один всему виной. Он смущал, пусть и расплачивается...
       Но расплатились все...
       И учитель - его казнили в тот же день; и его ученики и приверженцы - их долгие годы преследовали, сажали в тюрьмы и психушки, убивали; и Правитель - его скоро заменили другим; и даже Пардия: она вышла замуж за нового правителя, но не была с ним счастлива - и, говорят, так устала и расстроилась от всех передряг, что скоро уже откинет коньки.
      
       13-й листок истории
       (Годы 30-й - 132-й. Начало окончательного рассеяния)
      
       От распятия Христа до нынешних дней минуло шестьдесят с лишним поколений, и вполне могло быть, что один из моих предков в каком-нибудь шестьдесят третьем поколении видел Его крестные муки, слышал стоны и толком не знал, в чём этот несчастный провинился.
       А вскоре тот самый предок забыл, наверное, об этом событии, потому что подобные казни случались неоднократно, а жизнь шла своим чередом и была совсем не сахар.
       И, быть может, я сам - если верить в учение о карме и сансаре - в одном из своих прежних воплощений был именно тем человеком, и оттого у меня, теперешнего, такое стойкое отвращение ко всякого рода жестокости...
       Однако спешу продолжить рассказ, пока ещё не перевоплотился, по законам метемпеихозы, в какой-нибудь подорожник или гиену...
       Итак, тридцатые годы от начала Новой Истории. Римско-иудейский конфликт то затухает, то возгорается вновь. Не гаснет ни на минуту. Два десятка лет назад разразилось первое восстание иудеев против римлян - более двух тысяч крестов с распятыми на них людьми усеяли тогда Палестину. Теперь назревает второй акт трагедии. Открытие занавеса ускорил последний прокуратор Иудеи, Флор. С тупостью, присущей многим победителям, он появился на празднике иудейской Пасхи, наряженный в одежды первосвященника. В дополнение к этому маскараду потребовал из запасов Храма ни много, ни мало 17 талантов золота (что в нынешнем исчислении равно примерно 350 тысячам долларов). Губа не дура!
       Это переполнило чашу. В мае 66 года вспыхнуло новое восстание, перешедшее в затяжную войну. В неё включились все провинции: Иудея, Идумея, Самария, Галилея. Против огромной империи, насчитывающей 70 миллионов жителей, восстала крохотная её часть с населением около 4-х миллионов.
       В первый год войны римляне не добились успеха. Полководец Цестий Галл, срочно прибывший с войском из Сирии, был отброшен за пределы страны. Тогда император Нерон - шёл предпоследний год его свирепого царствования - призвал одного из лучших своих воинов, невежественного, но талантливого Веспасиана и отдал ему отборные римские легионы. В конце концов Веспасиан остановил натиск войска противника, которым командовал Иосиф бен Маттатьяху, впоследствии прославившийся как историк Иосиф Флавий, автор манускрипта "Иудейская война". Сам Иосиф был взят в плен. И случилась странная вещь: жестокий необразованный воин-победитель и пленник, получивший образование в лучших школах Рима, стали закадычными друзьями. (До сих пор многие не могут простить иудею Иосифу Флавию, что тот избрал для себя роль историка тех событий, и считают его предателем.)
       На третий год войны легионы Веспасиана захватили всю Иудею, лишь Иерусалим оставался в руках его защитников. Началась осада города. Тысячи жителей умирали в нём от голода и болезней, но фанатики-зелСты ("ревнители"), не признававшие никакой власти, кроме божьей, призывали продолжать борьбу. Они запретили под страхом смерти покидать город и сбрасывали с его стен в пропасть сторонников хотя бы временного примирения.
       Один из таких "примиренцев", Наставник веры по имени Иоханан бен Заккай, предвидя скорую катастрофу иудаизма и неминуемое рассеяние евреев, предпринимает смелую и отчаянную акцию с одной лишь целью: сохранить для народа, который вот-вот будет лишён своей страны, его религию, его духовную силу. Он решает, невзирая на запрет, бежать из города, чтобы добраться до римского полководца Веспасиана и изложить тому свою просьбу.
       Но как это сделать?.. Согласно хитроумному замыслу Наставника, несколько его учеников вышли на улицы Иерусалима, разодрали на себе одежды и, стеная и плача, провозгласили, что мудрый Иоханан бен Заккай скончался от заразной болезни. Городские власти были вынуждены разрешить предать его тело земле вне стен города - чтобы избежать распространения заразы. И вот, надев власяницы на голое тело и посыпав головы пеплом, молодые люди вынесли заколоченный гроб из городских ворот и зашагали с ним в сторону расположения римских войск, где стоял шатёр самого Веспасиана. Там они сняли крышку, и живой и невредимый бен Заккай поднялся из гроба и попросил провести его к полководцу.
       О чём говорил старый измождённый бородатый еврей с суровым, непримиримым воином, озлобленным бессмысленным упорством врага? О снятии осады? О смягчении участи осаждённых и своей собственной, в том числе? Нет, он начал с предсказания: вскоре Веспасиан станет императором, и тогда, просил бен Заккай, пускай разрешит - ему и нескольким ученикам - основать небольшую школу, где они будут тихо и уединённо изучать иудейские законы и предания.
       Закованный в броню полководец с изумлением взирал из-под шлема на жалкого старика, который обратился с такой дурацкой просьбой и ради этого предпринял путешествие в заколоченном гробу. Однако словА о титуле императора произвели благоприятное впечатление, и Веспасиан обещал выполнить предстательство странного пророка.
       Рабби Иоханан проявил, как бы теперь сказали, политическое чутьё. Он тонко рассчитал, что после Нерона трон должен перейти к наиболее сильному - а таким несомненно был Веспасиан. И, в самом деле, после убийства в течение одного года трёх неудачливых претендентов, римский сенат предложил титул императора могучему военачальнику.
       К его чести, Веспасиан не забыл о своём обещании, и рабби Иоханан в том же году сумел открыть в городе Явне, к северу от Иерусалима, еврейскую религиозную школу - иешиву, ставшую первым кирпичом в стене, призванной оградить и сохранить иудаизм.
       А что же с многострадальным Иерусалимом? Облачившись в пурпурную тогу императора, Веспасиан поручил своему тридцатилетнему сыну Титу завершить войну с иудеями - иначе говоря, взять этот неподатливый город...
       Полководец Александр Македонский основал свою империю с 32 тысячами солдат. У другого гения войны, Юлия Цезаря, было меньше, чем 25 тысяч, когда он начал покорение Галлии и Британии. Карфагенский военачальник Ганнибал перешёл через Альпы и четырежды нанёс поражение римлянам с войском в 50 тысяч человек. У полководца Тита было 80 тысяч воинов, когда он продолжил осаду Иерусалима. Защитников города насчитывалось 23 тысячи.
       Сначала Тит устроил устрашающий парад мощи под стенами умирающего от голода и жажды города. Легионы пеших и конных, тысячи осадных орудий, поднимая тучи пыли, двигались вокруг города. Это длилось целых три дня. Когда осела пыль, зрители со стен Иерусалима приветствовали участников представления смехом и одобрительными возгласами. Тит был взбешён этой наглостью и приказал атаковать. Две недели шла, по современному говоря, артиллерийская подготовка, а когда в стенах появились пробоины, туда ринулись легионеры. Рукопашные бои длились ещё две недели, и нападавшие были отброшены. Тогда Тит велел окружить весь город земляным валом на высоту стен - чтобы ни крошки пищи, ни капля воды не могли попасть туда. Несчастных, которые пытались преодолеть этот сухой ров, римские солдаты распинали на гребне насыпи, и порою до пятисот распятых умирали там в страшных муках под палящим солнцем, оглашая окрестность стонами.
       И всё же ещё целый год продержались защитники города, руководимые фанатичными мужественными упрямцами. Только в конце четвёртого года войны римляне сломили их сопротивление. Судьба побеждённых была ужасна: озверевшие триумфаторы бросали в огонь младенцев, насиловали девушек, убивали священнослужителей, сбрасывали со стен стариков и больных. Уцелевших отправили в Рим, где им предстояло стать рабами, быть сброшенными с Тарпейской скалы или растерзанными львами на арене цирка. (Римский историк Тацит определил число жертв в шестьсот тысяч!) Иерусалимский Храм был снова разрушен, на этот раз окончательно. Так закончился для иудеев 70-й год Новой Эры...
       Когда в начале II века парфяне вторглись с северо-запада в Римскую империю, в её тылу, на большом пространстве - в Египте, Киренаике (Ливия), на Кипре снова начались восстания евреев. Император Траян даже вынужден был прервать свой поход.
       Адриан, преемник Траяна, обещал евреям дать разрешение восстановить Храм, но, когда в Иудее воцарилось спокойствие, позабыл о своём обещании и, вместо храма Ягве, воздвигнул храм Юпитеру. Зато в годы правления Адриана был заново отстроен сам Иерусалим, который назвали Элия Капитолина и превратили в обычный римский город.
       В это же время среди евреев снова появился выдающийся полководец, а рядом с ним - мудрый и смелый советчик. Имя первого - Шимон Бар-КСхба, второго звали рабби Акива. О воине известно, что он обладал огромной физической силой, был вспыльчив, бесстрашен и не слишком благочестив. В Талмуде - этом грандиозном сборнике документов иудейского гражданского и церковного права, норм поведения, богослужебных уставов, афоризмов, притч и легенд - рассказывается, что у Бар-Кохбы однажды вырвалось такое богохульное восклицание: "О, Боже, прошу, не помогай, но и не мешай нам!"
       Знаменитый учёный Акива поддерживал горячего, неуравновешенного воина, страдавшего к тому же манией величия, и защищал его от гнева членов Синедриона, представлявшего из себя совет богословов, а также что-то вроде религиозно-политического трибунала. В самом деле, как могло им понравиться утверждение Бар-Кохбы, что он есть не кто иной как Мессия и потомок царя Давида.
       Но когда оба - воин и учёный - призвали к отпору римлянам, распри быстро улеглись, и к ним стали стекаться десятки тысяч сторонников. Однако члены новой секты, христиане, их не поддержали, хотя не меньше страдали под властью римлян. Да и как могли они поддержать, если у них уже был свой Мессия?..
       Начавшегося в 132 году восстания римляне никак не ожидали, и поначалу бунтарям сопутствовал успех. Тогда император вызвал из Британии своего лучшего военачальника Юлия Севера, который, потерпев на первых порах поражение в открытом бою, перешёл затем к тактике выжженной земли и к истреблению всего живого и через два года принудил восставших сдаться. Бар-Кохба погиб в сражении, а учёного мужа Акиву замучили под пытками. Все, кто сумел избежать плена, ринулись в страну Парфию, остальных продали в рабство. Иерусалим и вся иудейская часть Палестины были объявлены запретными для евреев на все времена. Они потеряли право жить в своей стране, в своей области, в своём районе, наконец...
       Начался период окончательного РАССЕЯНИЯ.
       А Римская империя всё больше трещала по швам, всё больше опасностей подстерегало её отовсюду...
      
       Тут иные могут сказать или подумать, что я приукрашиваю и преувеличиваю значение всех этих иудейских войн и восстаний; что это лишь булавочные уколы в крепкую шкуру империи; что она просуществовала почти до конца IV века, а затем распалась на Восточную и Западную, первая из которых (Византия) протянула ещё около тысячи лет. А я на это отвечу примерами из совсем недалёкого прошлого.
       Жила-была одна империя. Не такая долголетняя, как Римская, но куда мощнее; и населения в ней было раз в шесть больше (если с колониями), и земли - чуть не пятая часть всей планеты (если с сателлитами). Её мощь держалась на четырёх Китах: оружие, страх, ещё раз страх и ложь. Все Киты прекрасно себя чувствовали в своей акватории и никому не давали спуска - грозя орудием, сея ужас и заправляя арапа по любому поводу: мол, это не они грозят, а им угрожают; не у них запугивают, сажают в тюрьмы и убивают, а у вас "негров линчуют"; не они крутят волА, вешают лапшу на уши и пудрят мозги, а с ними, бедняжками, все так поступают - и вообще, никакие они не Киты, а целомудренные девицы и не понимают, чего к ним пристают с какими-то некрасивыми обвинениями.
       Так прошло семьдесят лет. К счастью, не больше, но, к несчастью, не меньше. И счёт их несомненно ещё бы прибавился, не появись в руках у некоторых (немногих) жителей империи маленьких булавок и не начни они наносить ими уколы. Казалось бы, что эти уколы для китовой шкуры! Ан нет!..
       Венгерское вооружённое восстание, чешское мирное противоборство, польская мужественная "Солидарность" - это на окраинах империи; а внутри - кого только не было! Разного рода "духоборцы" - за религию, за чистоту ленинских норм, вообще за правду, просто за лучшую жизнь (как в городе Новочеркасске; их так же просто постреляли и подавили танками); за свободную печать, за свободный выезд, за свободную любовь...
       Правда, потом многие разочаровались. Но это уже другой разговор, он ещё впереди. Я же сейчас о "булавочных уколах". Они помогли распаду (ускорили, во всяком случае) самой могучей за всю историю Земли империи...
       Итак, евреи разбрелись кто куда, и принимали их по-разному. В Парфии - чуть не с распростёртыми объятьями; в Египте, Сирии, Греции, на Кипре жило уже значительное число евреев, и прибытие новых никого особенно не затронуло; даже в самом Риме они через 70 лет получили право гражданства, но в большинстве своём отвергли его.
       И везде, где селились эти люди, лишённые земли, часть которых пребывала в рабстве, везде, даже надевая чужую одежду и говоря на чужом языке, они сохраняли - не поразительно ли это? - свою религию, культуру, родной язык. Что вызывало не только удивление, но и раздражение, неприязнь.
       Откуда черпали они запас духовных сил, да и как практически могли иудеи удержаться на плаву в огромном море, не растворившись в нём полностью или хотя бы частично?
       Разгадку нужно искать в заколоченном гробу, вынесенном из осаждённого Иерусалима. "Восставший" из гроба Иоханан бен Заккай осуществил свою мечту: его школа духовного возрождения в городке Явне воскрешала и поддерживала религию и дух народа, выпускала из своих стен тех, кто нёс в головах и на плечах своих это высокое назначение...
       Наступила, как было уже сказано, пора рассеяния еврейского народа. (По-гречески говоря - диаспора.)
       А что же мой гипотетический предок по имени... ну, не знаю... скажем, Урия? (Что означает "Свет мой - Бог".)
       Если предположить, что его не продали в рабство, не отдали на прокорм львам и не сбросили с Тарпейской скалы, то вполне возможно, что он эмигрировал со своей семьёй и кое-каким домашним скарбом, например, в город Афины (римская провинция Ахайя) или в Александрию (Египет)... А дальше... Дальше он, быть может, в конце концов, попадёт в Испанию, в Германию, Голландию, на Британские острова... А то и в Польшу... Доберётся до России...
       Ну, так куда?.. Ладно - остановимся на Британских островах.
       И тогда - ещё один
      
       Листок истории - 14-й:
       ПРО УРИЮ, СЫНА САМУИЛА ХАЗАНА
       (рассказ)
      
       1.
      
       Во двор небольшой усадьбы на окраине Лондона - бывшего кельтского поселения, бывшего центра римской Британии, бывшего главного города англосаксонского королевства, а ныне официальной столицы Англии - вошёл усталый путник. На нём был запылённый бурого цвета плащ, из-под коего виднелась тёмно-красная шерстяная рубашка-хитон, штаны заправлены в отороченные мехом сапоги, на голове - высокая жёлтая шапка, которую ему повелевал носить закон этой страны, дабы можно было отличить иноверца от христианина. (Как мягко объяснил цель подобных мероприятий один французский епископ: "...чтобы отделить гостя от постоянного жителя".) Путник был среднего роста, строен, и даже печать утомлённости не могла сокрыть его молодых лет. Когда он распахнул плащ, стал виден кинжал, заткнутый за широкий пояс, коробка с письменными принадлежностями.
       Из приземистого дома навстречу юноше выбежал седобородый мужчина в длинном сером камзоле, застёгнутом на все пуговицы, в чёрной шапочке на лысеющем темени. Он обнял путника и прижал его к груди со словами:
       - Сын мой, будь благословенно твоё возвращение под кров свой!..
       Над миром стоял год 1194-й от Рождества Христова (или 4954-й от Сотворения Мира по иудейскому календарю), когда Урия, сын старого Самуила, вернулся домой после трёхгодичного отсутствия.
       Где он был и что делал?.. Об этом, омыв лицо и тело, переодевшись в домашнюю одежду и сидя за трапезой, Урия подробно поведал отцу и домочадцам, а также нескольким соседям, кто, узнав о его благополучном возвращении, наведались к ним в жилище.
       Рассказ его был подробен, и хотя многое из его рассказа внимавшие ему уже хорошо знали, но так хотелось юноше беседовать с родными и близкими, а им - слушать его! И себя тоже.
       - ...Итак, - говорил он, - как известно вам, я отправился продолжать учение в страну Францию, в город на севере, под названием Труа, где родился рабби Шломо Ицхаки - великий Раши, о котором сказано: он обрёл при жизни такую славу, что не снилась и покойникам.
       - А ещё говорят о нём, - прибавил один из гостей, - "если бы не Раши, не помнили бы евреи о Талмуде".
       - Почти уже сто лет, как учитель отошёл к престолу Бога, - заговорил вновь Урия, - но не исчезло звено, которое он выковал своими руками для той цепочки, что протянулась из тысячелетней дали. Его школа живёт. Дело его продолжили сыновья и внуки.
       - ГаСнами звали этих людей на Востоке, - заметил отец Урии. - Их почитали ещё в империи Сасанидов, чтили ревнители ислама. Вот как описывал их выезд в город путешественник Бенджамин из Туделы: "Каждый четверг, когда гаон отправляется к халифу, всадники - евреи и не евреи - сопровождают его, и герольды бегут впереди, провозглашая: "Дорогу господину нашему, сыну Давидову!" Он же восседает на лошади, на нём расшитые шёлковые одеяния и огромный тюрбан, с которого свисает длинная белая лента..." А что теперь в Европе?
       - Что в Европе? - хором повторили молодые и старые мужчины, воздевая руки к небу. - Скажите, рабби Самуил.
       И Самуил сказал:
       - Сто лет назад нашим отцам и дедам грозили смертью, если не покинут они лоно своей религии. И тогда они покинули Францию. Но пламя ненависти, зажжённое там, не погасло - оно перекинулось в Германию, на Рейн, и воды реки не затушили, а лишь подбавили огня. Люди из лесов и с полей пришли в города Вормс и Майнц и убили там две тысячи евреев. Их тела были брошены в канавы. В городе Кёльне евреи укрылись в синагоге, это было в канун Троицы, и, если бы не заступничество архиепископа, все были бы там заживо сожжены... Иные бежали, других спрятали христиане, но многие погибли, и могилы их неизвестны.
       - А здесь, в Англии? - продолжал он. - Не мне говорить вам, люди, что в тот самый день, когда в Вестминстере короновали Ричарда Плантагенета, в нашем славном городе началось истребление евреев... Ты, сын мой Урия, находился в те дни уже далеко отсюда... Кровопролитие перекинулось в Норидж, в Йорк, вы помните, люди? В Йорке несчастные жертвы укрылись в монастыре, но его подвергли осаде, как если бы шла война, - так римляне осаждали когда-то горную крепость Масаду в Иудее. И так же, как там, осаждённые выбрали смерть. Главы семей, в присутствии раввина, убили жён своих и детей своих и потом предали смерти самих себя. То было в субботу, в день Великого поста, перед Пасхой... Но... - рабби Самуил поднял вверх палец, и все посмотрели, куда он показывает. - Но придёт Мошиах и восстановит власть дома Давидова, как прежде. И построит Храм и соберёт изгнанных евреев. Тогда возродятся прежние законы, и люди будут приносить жертвы в Храме и соблюдать субботние и юбилейные дни, согласно заповедям Торы...
       И пусть не думается вам, что Мессия должен творить чудеса и знамения, изменять что-либо в мире, воскрешать мёртвых и тому подобное. Это не так. Пусть он будет вдохновлять всех и исправлять всё, что нарушено, и пусть преуспеет в этом, и соберёт из изгнания евреев - тогда можно считать его Мессией и не сомневаться в том...
       Рабби Самуил замолчал. В комнату вошла его дочь Руфь (что означает "благовидность"), стала зажигать свечи, ибо уже была пятница и оставалось ровно восемнадцать минут до захода солнца, а каждая дочь еврейского народа, независимо от возраста, начиная с трёх лет, должна зажигать свечи накануне субботы и праздников, чтобы принести в дом свет. После того, как женщины, сложив кончики пальцев и поднеся их ко лбу, благословили субботние свечи, рабби Самуил произнёс слова молитвы:
       - Борух ато а-дэй-ной э-лей-хэйну мелех, хоэйлом, ашер кидшону, бмицвейсув вцивону лехадлик нейр шабос кейдэш...
       Потом он запел, затем что был певцом-хазаном из рода Асафа, и здесь, в общине, люди почитали его за голос, за учёность и суемудрие...
       Рабби Самуил умолк, опять заговорил Урия, его сын.
       - Так я и жил в том городе, где на десять тысяч французов едва сто еврейских семей и куда собирались учёные люди со всего света. Многим из них давали приют христиане, и всё было тихо и мирно, и не лилась кровь... Говорю вам, достопочтенный отец и гости, первый раз в жизни уехал я из дома и вкусил сладость передвижения. И был я не один на тропах Франции и Англии. Весь мир ринулся в путешествия. Да, да... На дорогах тесно от торговцев, священников, рыцарей. Но горе еврею, чей путь пересечётся с теми, кто называют себя крестоносцами и кто отправился убивать мусульман. При случае их христианский меч обрушится на ни в чём не повинного продавца тканей или школяра, вроде меня, бредущего с чернильницей на поясе в свою иешиву, чтобы узнать то, что не узнано, и понять то, что не понятно. И не станет человека... В учении, в беседах и спорах я многое узнал и многое понял. Четыре внука Раши, продолжая дело своего деда, терпеливо толковали то, что многим, и мне тоже, было неясно в Торе, в Талмуде - слово за словом, фразу за фразой. И скольким же людям открылись и ещё откроются те вдохновенные знаки и помыслы... Если что-то наши учителя не знали, то говорили "мы не знаем", а не окутывали смысл словесным туманом, за которым вовсе не видно светил...
       Женщины внесли и поставили на стол еду: левантинский салат из бобов и гороха, сельдь, паштеты, рыба в сметанном соусе. Хозяин налил вина в свой бокал, отпил и только потом наполнил бокалы гостей.
       Горел огонь в нескольких пятисвечных менорах-светильниках, и, увидев, что сын вглядывается в один из них, рабби Самуил сказал:
       - Да, это новая менора. Я поставил её в честь твоего возвращения, Урия. В книге Исход мы читаем: "И сделай светильник из золота чистого; чеканный должен быть сей светильник; стебель его, ветви его, чашечки его, яблоки его и цветы его должны выходить из него". Эта менора не из чистого золота, но зато от чистого сердца.
       - И как искусно сделано! - воскликнул Урия. - Фигурки львов, птиц, олень, который тянется к ветвям... Чудесная бронза!
       - Первым ковачом всех орудий из меди и железа, говорится в главе четвёртой Бытия, - сказал Самуил, - был некто по имени Тувалкаин. От него и пошли умелые ковали-медники...
       Новая смена блюд, и на столе появились начинённые фруктами цыплята по-сефардски и по-итальянски, фаршированный гусь, тушёные языки. А спустя какое-то время настал черёд для моркови в меду, для различных пирогов и пряников - лэках, тейглах, кихалах...
       Беседа при свечах продолжалась допоздна.
      
       2.
      
       Однажды, ближе к полудню, вскоре после прибытия Урии в родной дом, к ним пожаловал необычный гость. Одет он был в платье весьма простого покроя: куртку из потёртой дублёной шкуры какого-то зверя, мехом вверх, которая надевалась через голову, подобно кольчуге, и была подпоясана широким ремнём, на ногах - грубые башмаки с ременными полосками, обвивающими голые икры. На шее у этого человека было наглухо запаянное медное кольцо с надписью саксонскими буквами: "Губерт, сын Беовульфа, раб Урбана Гринвудского".
       Гость резко потребовал, чтобы к нему вышел хозяин дома, и, когда тот появился, спросил в том же тоне, каким вообще было принято разговаривать с евреями:
       - Ты Самуил, который поёт в синагоге, чей сын вернулся недавно из другой страны?
       - Да, это я, - сказал старик.
       Он говорил на том самом языке, что и пришедший, - на англо-саксонском (впоследствии его назовут староанглийским), на котором говорили здесь выходцы из германских племён англов, саксов, ютов и фризов, завоевавших кельтскую Британию за шесть веков до описываемых событий. И хотя покорившие эту страну сто тридцать лет назад нормАнны ввели запрет на язык англов и саксов, но простолюдины и англо-саксонская знать продолжали говорить на своём языке. (Из его смеси с франко-нормандским, с добавкой латыни, возникнет, в конце концов, современный английский.)
       - Я послан к тебе своим хозяином, - продолжал тот, кого звали Губерт. - Он требует, чтобы твой сын пришёл к нему немедленно в его жилище.
       - Зачем благородному Урбану мой сын? - спросил Самуил с удивлением и беспокойством. - Ни я, ни он не занимаемся торговлей, не ссужаем деньги. Мы лишь читаем Библию и учёные книги и тщимся поселить в своих и чужих сердцах мир и добросердечие.
       - Уж этого я не знаю, - отвечал Губерт. - И только велено мне не возвращаться без твоего сына, и всё тут.
       - Хорошо, - сказал Самуил. - Только я тоже пойду с вами.
       - Как хочешь, старик...
       И они отправились.
       Жилище Урбана Гринвудского представляло из себя огромный неуклюжий дом с несколькими внутренними дворами и оградами. Размеры указывали на то, что хозяин богат, но вся усадьба сильно отличалась по виду от высоченных замков нормандских дворян, обнесённых каменными стенами, защищённых зубчатыми башнями и глубокими рвами.
       Впрочем, ров вился и вокруг всей усадьбы Гринвуд и был огорожен с двух сторон частоколом из заострённых кверху брёвен, а от рва к воротам внутренней ограды шёл подъёмный мост. Выступы по бокам ворот и ограды давали возможность обстреливать противника перекрёстным огнём из луков и пращей.
       Самуила и Урию провели в просторную низкую залу, посреди которой стоял гигантский дубовый стол из неструганных досок, а по дальним концам чернели два огромных очага, и, судя по густой копоти на стенах и стропилах, дым от них не слишком хорошо выводился наружу через дымоходы. Потолка в зале не было, крыша из тёса и тростника ничем не отделялась от помещения. Пол, глиняный, как в добротных крестьянских амбарах, с одного конца зала был приподнят - на этом почётном возвышении могли сидеть лишь хозяева и наиболее уважаемые гости. К их услугам были не скамьи, а резные дубовые стулья и кресла, а также небольшой стол, образующий вместе с длинным столом подобие буквы "Т". "Стол почёта" был покрыт дорогой узорной скатертью из красного сукна, над ним висел тяжёлый суконный балдахин для защиты от капель дождя, которые зачастую проникали сквозь тростниковую крышу. Два самых высоких кресла у малого стола предназначались для хозяина и хозяйки; те присутствовали при всех трапезах и носили особый саксонский титул "раздаватели хлеба". На помосте лежал богатый ковёр.
       - Ждите здесь! - сказал Самуилу и его сыну один из слуг. - Хозяин выйдет.
       Они с тревогой смотрели друг на друга. Сесть они не смели.
       В дверях показался Урбан Гринвудский. Он был среднего роста, крепкого телосложения, длинные русые волосы расчёсаны ровным пробором и падают на плечи, светлые глаза смотрят настороженно. На нём кафтан зелёного цвета, отделанный у ворота и обшлагов серым мехом, штаны из того же материала доходят до колен, оставляя открытыми голени, забранные ремнями от башмаков, как и у его слуги, но куда лучшего качества и с золотыми пряжками. Золото у него и на руках - в виде браслетов, и на шее - в виде плоского ожерелья, но без всяких надписей. Широкий пояс усеян драгоценными камнями, к нему прикреплён короткий двусторонний меч с заострённым концом. В руке - укороченная рогатина с блестящей стальной головкой - это и палка для прогулок, и оружие.
       - Благородный тан, - сказал Самуил. - Мы пришли по твоему вызову. Но я, право, не знаю...
       - Сейчас узнаешь, старик, - ответил Урбан. Он сел на один из стульев, не предложив того же приглашённым. - Ты знаком с Исааком из Редфорда?
       - Да, я знаю этого почтенного торговца. К его услугам прибегают весьма влиятельные люди при дворе Ричарда Плантагенета, чей дед, граф Анжуйский, украшал свой шлем веткой дрока, что звучит по-латыни как "планта гениста".
       - Ты образован, старик, и твой сын, я слышал, тоже. Потому его и выбрал наш король для исполнения своего поручения. А посоветовал ему это старый Исаак.
       - Не много ли чести для еврея выполнять волю самого короля? - спросил Самуил.
       Если и была в этом вопросе доля горькой иронии, то Урбан её не уловил. Он ответил:
       - Я тоже так думаю. Но коли сам Господь Бог терпит столь долгие века ваш народ еретиков, то можно и нам потерпеть ещё какое-то время, а попутно пользоваться его услугами.
       - Клянусь Богом Авраама! - воскликнул Самуил. - Что за жестокосердные рассуждения! Да разве мы другие? Разве у еврея нет глаз? Нет рук, нет тела, нет сердца? Разве у еврея нет чувств, склонностей, страстей? Разве он ест другую пищу, разве его ранит другое оружие, он болеет другими болезнями? Разве зима не так заставляет его мёрзнуть, а лето не так его греет, как христианина?!
       Вот какими словами, которые у него впоследствии позаимствовал Вильям Шекспир, ответил тогда рабби Самуил благородному Урбану Гринвудскому.
       - Ты задал много вопросов, старик, - сказал хозяин дома, - на которые я не знаю ответа. Давай лучше перейдём к делу.
       - Я с нетерпением ожидаю того же самого, - со вздохом ответил Самуил.
       И Урбан Гринвудский поведал им, что король Англии Ричард Львиное Сердце вознамерился пригласить к своему двору знаменитого лекаря и учёного Маймонида, родом из евреев, коий живёт сейчас в городе Каире при египетском халифе Юсуфе Салах-ад-Дине, основателе династии Айювидгов. Дело предстоит тонкое - надо учёного мужа уговорить, а кто сумеет сделать это лучше его единоверца, да к тому же человека, тоже превзошедшего все науки. Потому выбор пал на Урию, сына Самуила...
      
       3.
      
       Не будем рассказывать, как добирался Урия до порта Кадис в Андалусии, где взошёл на борт двухмачтовой шхуны - потому что сами не знаем этого. Знаем лишь, это было время расцвета реконкисты - отвоевания Пиренейского полуострова коренными его жителями у мусульман-мавров, пришедших туда с северо-западных берегов Африки. Знаем также, что за сто лет до этого прославились на всю Иберию (Испанию) подвиги смелого рыцаря Сида Кампеадора, которые уже были воспеты в "Песне о моём Сиде" и ожидали нового прославления через пять веков в трагедии Пьера Корнеля.
       Ещё знаем, что корабль, на котором плыл сейчас Урия, благополучно преодолел 361 стадию (в длину) Джебель ат-Тарика (Гибралтарского пролива) и вышел на голубые просторы Средиземного моря, держа курс на Эль-Искандарию (Александрию).
       В пути, который был весьма долог, Урия, готовясь к встрече с прославленным учёным, читал его труды: "Вторую Тору" - где Маймонид приводил в систему богатейшие залежи Талмуда, накопленные веками, и "Наставник колеблющихся" (другое его название: "Путеводитель заблудших").
       Не причисляя себя ни к тем, ни к другим (но, возможно, как большинство смертных, являясь и тем, и другим), Урия с трепетным интересом изучал главы "Второй Торы", о которой, без лишней скромности, сам автор сказал в предисловии: "Человек, постигающий Тору письменную, сможет из моей книги узнать всю устную Тору, не припадая к другим источникам".
       Урия хорошо знал, что эти две Торы неразрывно дополняют одна другую; что для правильного понимания Письменной Бог дал Моисею её верное устное истолкование. Знал он, что многовековые исследования Устной Торы привели к созданию Талмуда - всех его толстенных тридцати шести томов, в которых собраны правила и законы, мысли и рассуждения, науки и премудрости: море знаний - и в плавание по нему, как и по этому, Средиземному, не выйдешь без капитана. Моисей бен Маймон (Маймонид) и был тем капитаном. Он привёл к наиболее простому знаменателю это огромное разностороннее богатство, посвящённое 612-ти законам Торы, - прибегнул к логическому, тематическому принципу, включившему в себя всё, что евреи получили от Господа на Синае в письменной, а также в устной форме, и всё, что смогли им дать пророки и мудрецы. Недаром слышал Урия такую поговорку: "От Моисея (пророка) до Моисея (Маймонида) не бывало подобного Моисея!"
       Попутчиками Урии на корабле было несколько торговцев, среди них молодой арабский купец Нур-ад-дин. С ним Урия вёл долгие разговоры о жизни. Его собеседник оказался недюжинным рассказчиком, и в его историях подчас почти невозможно было отличить правду от вымысла.
       Спросил его однажды Урия, как тот сделался торговцем, и вот что услышал в ответ.
      
       РАССКАЗ НУР-АД-ДИНА
      
       Когда я вырос и стал взрослым и достиг возраста мужей, я сказал своему отцу: "О родитель, гордость детей купцов в том, чтобы путешествовать ради наживы". И ещё сказал: "Лучшее благо - благо немедленное, и если будет ваша милость, то теперь для неё самое время..." "О дитя моё, - ответил мне отец, - ещё древние говорили: оставь путешествие, будь оно даже всего на один стадий!.. Ты не отступишься?" "Нет, - сказал я, - хочу поехать в Багдад с товарами, иначе сниму с себя одежду, надену платье дервишей и уйду бродить по землям". "О дитя моё, - сказал отец, - возьми эти сорок тюков, и ещё десять, и отправляйся, хранимый Аллахом великим. Только боюсь я одной чащи на твоём пути - она называется Чаща Львов, и одной долины на твоём пути - она называется Долина Собак, души там погибают без снисхождения". "Почему, о родитель?" - спросил я, и ответил отец: "Из-за кочевых бедуинов, которые преграждают дороги". "Всё в руках Аллаха, - сказал я, - и моя жизнь тоже..."
       И затем мы с отцом поехали на рынок вьючных животных, и там встретился нам верблюжатник, который поцеловал руку отцу и сказал: "Поистине давно, о господин мой, ты не нанимал нас для торговых дел". На что отец ответил: "Возьми эти сто динаров для себя и для своих сотоварищей и всё, что надо для путешествия, и сопроводи моего сына в пути его".
       Эти слова услыхал другой купец, по имени Махмуд аль-Бальхи, и сказал отцу моему: "Я тоже отправляюсь в Багдад, твой сын будет моим сыном..." А про себя подумал: "Я наслажусь этим юношей в дороге, где не будет ни соглядатая, ни доносчика".
       назавтра мы выступили из Каира и долго шли по пустыне и остановились на ночлег, и Махмуд аль-Бальхи устроил пир и пригласил меня прийти. Но мой начальник каравана сказал мне: "Не ходи к нему!" Однако я не послушал его и пошёл в шатёр к Махмуду, и тот поднялся мне навстречу, пригласил сесть и велел подать великолепную скатерть с яствами и напитками. А когда мы поели и вымыли руки, он произнёс такие слова: "Я позвал тебя, чтобы сделать с тобой удовольствие, толкуя слова сказавшего:
      
       Возможно ль, чтобы ты пришёл на миг столь краткий,
       Что хватит лишь на то, чтоб выдоить козу иль сжарить мясо?
       Не лучше ли изведать наслажденье,
       Которого не может дать нам пища?"
      
       Сказав этот стих, он хотел снасильничать надо мной, но я оттолкнул его и, обнажив меч, который захватил с собою и спрятал под платьем, воскликнул:
      
       "Храни свою седую голову от скверны:
       Ведь к белому легко так липнет грязь!"
      
       И ещё добавил: "О никудышный, больше я никогда не буду тебе попутчиком и пойду по другой дороге!"
       И мы пошли дальше своим караваном и шли долго и спустились в долину, где я решил остановиться на ночлег. Но мой начальник каравана сказал: "О юноша, я боюсь для тебя и для твоего товара беды от кочевников. Надо спешить в Багдад". Однако я не хотел входить туда вечером, а только утром, чтобы все видели мои товары и стали меня уважать. И я сказал: "О человек, ты слуга или тебе служат? Сделаем, как я решил". И он ответил: "Поступай, как знаешь..."
       А когда я вышел из шатра исполнить нужду, то увидел, как что-то блестит вдалеке в лучах заходящего солнца, и спросил караванщика: "О начальник, что там блестит?" А он вгляделся и сказал: "Это зубцы бедуинских копий и железо бедуинских мечей, вот что это!"
       И вскоре уже приблизились бедуины, и их предводитель ударил копьём в грудь верблюжатника, и оно вышло, блистая, из его спины. И наш водонос закричал: "Прочь, о ничтожнейший из арабов!" Но его ударили мечом, и он тоже упал мёртвый. Я же смотрел на это и видел, что ничем помочь не могу, и спрятался за один из шатров.
       Бедуины убили всех из моего каравана, а я спасся, потому что сказал себе: "Сними свою верхнюю одежду, измажь рубаху в крови, упади на землю и притворись мёртвым". Так я и сделал, а разбойники забрали всех моих мулов и всю поклажу и собрались уезжать. Но вдруг их предводитель крикнул: "Эй, вернитесь и ещё раз пронзите каждого из поверженных копьём! Чтобы никто не остался в живых!" И, когда я увидел занесённое надо мной оружие, я воскликнул про себя: "Благослови и отведи от меня смерть, о Абд-аль-Кадир Гилянский, на чью могилу в Багдаде я везу расшитое покрывало!" И копьё, направленное мне в грудь, вторично пронзило тело верблюжатника, не тронув меня.
       Долго лежал я там среди трупов и крови и, наверно, уснул от слабости и огорчения, а когда проснулся, увидел, что меня нагнал караван Махмуда аль-Бальхи. И он спросил меня: "Кто сделал с тобой такое?" И я ответил: "Кочевники". И тогда он сказал: "О дитя моё, ты откупился мулами и имуществом, но остался жив. Утешься же словами того, кто сказал:
      
       Когда спасаешь голову от смерти,
       То всё добро не стоит и обрезка ногтя.
      
       Идём со мной в Багдад, и я верну тебе твои деньги и тюки с товарами..."
       Я сел на одного из его мулов, и мы ехали, пока не прибыли в Багдад, где у Махмуда был свой дом. Он принял меня у себя в жилище, велел отвести в баню, а когда я вышел оттуда, провёл в комнату, украшенную золотом, где было четыре портика, и велел принести скатерть со всевозможными кушаньями и напитками. Мы стали есть и пить, а потом он склонился ко мне с поцелуем, но я оттолкнул его, сказав: "Ты до сих пор преследуешь меня своим заблуждением! Если бы я продавал этот товар за золото, то тебе продал бы за серебро". "Я дам тебе и то, и другое, - ответил он. - Ах, от страсти к тебе я в расстройстве. И, как сказал один наставник:
      
       Влюблённые не могут, возгораясь,
       Лобзаньями насытиться без близости.
      
       Иди же ко мне!"
       Но я сказал: "Это вещь невозможная. Забери обратно одежду, что ты дал мне, и мула, и открой двери, чтобы я мог уйти!"
       И он открыл двери, и я ушёл, и собаки лаяли мне вслед. Я шёл в темноте и вдруг узрел ворота мечети и вошёл и укрылся там. И вскоре увидел свет от факелов в руках рабов, а за ними шли два купца - старик и юноша. И я услыхал, как юноша сказал старику: "Ради Аллаха, о дядюшка, возврати мне дочь моего дяди!" На что старик ответил: "Разве не ты трижды поклялся тройным разводом, и, значит, теперь сможешь вновь жениться на ней, только если она сначала выйдет замуж за другого, а потом разведётся с ним". "Да, это так", - печально сказал юноша.
       Тут старик увидел меня и спросил, кто я такой, и я рассказал ему всё, что со мной произошло.
       "О дитя моё, - молвил старик, - я дам тебе тысячу динаров, и платье в тысячу динаров, и мула в тысячу динаров". "За что ты дашь мне всё это? - спросил я, вспомнив о Махмуде аль-Бальхи и не желая повторения того же. И старик отвечал: "Этот юноша, который со мной, сын моего брата, а у меня есть дочь, и зовут её Зубейда, играющая на лютне. Я выдал её за этого юношу, и он любил её, но она его не любит, и недавно он поклялся тройным разводом, и она покинула его. Чтобы вновь жениться на ней, он должен найти временного мужа-чужеземца, и вот здесь ты, и если согласишься, мы напишем тебе брачный договор, и ты проведёшь с ней ночь, а наутро разведёшься и получишь всё, что я обещал".
       Что ж, подумал я про себя, лучше провести ночь на постели с невестой, чем в придорожной канаве. И я дал согласие, и мы отправились к кади и составили у него договор, по которому я завтра после развода должен был получить то, о чём говорил старик, а если не разведусь - заплатить ему десять тысяч приданого.
       Потом мы пошли к старику, он одел меня в богатую одежду и повёл в дом своей дочери. Там он отдал ей мою расписку и ушёл. А бывший муж, как я узнал позднее, сделал вот что: велел своей домоправительнице придумать хитрость, чтобы удержать Зубейду от меня, а меня - от Зубейды. И что же она придумала? "Знай, юноша, - сказала мне домоправительница, - у твоей жены на руках проказа, и она заразит твою прекрасную юность". "Нет мне до нее нужды, если так", - отвечал я. А домоправительница отправилась к Зубейде и сказала ей те же слова, и услышала в ответ: "Нет мне до него нужды. Пускай ест и пьёт и спит один. А я буду в той же комнате за занавесом".
       Так она и поступила. Невольница поставила передо мной еду и питьё, и я ел и пил, пока не насытился, а потом стал петь и читать тридцать шестую суру Корана.
       А Зубейда взяла в руки лютню и, настроив её, запела голосом, от которого останавливаются птицы в небе:
      
       "Люблю я газелёнка с тёмным взором,
       От зависти к кому клонится ива;
       Но он меня отверг - с другой он счастлив.
       Что ж делать? Ведь на всё Аллаха милость".
      
       Услышав это, я встал и произнёс такой стих:
      
       "Привет шлю той, чей дивный стан
       Одеждой ей прекрасной служит,
       И на ланитах у кого
       Цветут немые розы".
      
       И она тоже встала и вышла на мою половину и прошлась, изгибая бёдра - творенья того, чьи милости сокрыты, и мы поглядели друг на друга взглядом, оставившим после себя тысячи вздохов, и когда стрела её взора утвердилась в моём сердце, я произнёс такие стихи:
      
       "Увидев месяц в небе, вспомнил я
       Ту ночь, когда мы рядом с нею были;
       И оба видели луну: её глазами - я,
       Она - моими видела глазами".
      
       Зубейда после этих слов приблизилась ко мне, и я сказал: "Отдались, чтобы меня не заразить!" И тогда она открыла кисти рук, белевшие, как белое серебро, и произнесла: "Это ты отдались от меня, ты ведь болен проказой!" "Кто тебе сказал?" - воскликнул я. "Старуха-домоправительница", - был ответ. "И мне она сказала то же про тебя!" - крикнул я и обнажил свои руки.
       И потом мы обняли друг друга, и она легла на спину и развязала рубашку, и у меня зашевелилось то, что оставил мне отец, и я положил руки ей на бока и ввёл жилу сладости во врата разрыва и достиг врат завесы и вошёл в неё через ворота победы, а потом пошёл на рынок второго дня, и третьего, и четвёртого, и пятого дня, и увидел, что ковёр пришёлся как раз по портику и ларец нашёл себе ту крышку, которую искал...
       А когда настало утро, я сказал ей: "О жена моя, о радость незавершённая! Мне осталось быть с тобой только один час". "О, господин мой, - отвечала она, - власть мужа у тебя или у них в руках?" И я рассказал ей о договоре с её отцом, и она произнесла: "Возьми эти сто динаров, больше у меня нет, и, когда к тебе придёт посланный от кади, дай ему десять и спроси: какое вероучение позволяет жениться вечером и разводиться утром?.. А когда увидишь самого кади, дай ему пятьдесят динаров и спроси: о, судья, какая вера может женить меня вечером и развести утром против моей воли?.."
       Так я и сделал, и посланный отвёл меня к судье, а тот дал мне отсрочку на десять дней, хотя я просил всего три. И отец Зубейды тоже согласился с этим. А я вернулся в дом её, и мы ели и пили и веселились, и она взяла лютню и запела:
      
       "Будь же кротким, коль гнев зародился,
       Терпеливым - коль мучит несчастье;
       Тяжкой ношей беременны ночи,
       Но порой они чудо рождают..."
      
       И той ночью раздался вдруг стук в ворота, и, открывши их, я увидел четырёх дервишей. "О господин, - сказали они, - мы странники из чужих земель, и пища нашей души - музыка и стихи. Разреши нам отдохнуть до утра, а тебе за то будет награда от Аллаха великого". "Пусть войдут", - сказала Зубейда, и я провёл их в дом и поставил еду, и мы стали есть и пить, и Зубейда сыграла им музыку, от которой заплясала бы каменная скала. Я рассказал им о своём несчастье, и всю ночь мы читали стихи и говорили слова, и опять слушали музыку, а утром они ушли, и под ковриком у входа я нашёл сто динаров и мог опять купить мяса и риса, и топлёного масла, и всего, что требовалось для дома.
       В тот вечер дервиши пришли снова, и мы ели, пили и читали стихи до утра. Так продолжалось девять вечеров, а на десятый они больше не появились, и я был в тоске и не знал, что делать завтра, когда отец Зубейды придёт получить приданое.
       Эту последнюю ночь мы провели в любви и в слезах, а наутро пришёл отец Зубейды и вот что он сказал: "О дитя моё, почему ты не идёшь во двор и не взглянешь на караван, который прислал тебе твой отец, взамен того, погибшего от рук разбойников?" И мы вышли с ним во двор, и я увидел пятьдесят мулов с пятьюдесятью тюками тканей, и ещё одного мула, на которого был нагружен мешок с пятьюдесятью тысячами динаров, и ещё сундук с дорогим платьем, и золотой таз и золотой кувшин. "Что это? - спросил я. - И для кого?" И начальник каравана ответил: "Для господина Нур-ад-дина собрал всё это его отец и отправил сюда, в город Багдад из земли египетской, взамен того, что потерял ты от рук разбойников. А вот и письмо тебе, о господин".
       И я взял письмо и прочитал в нём, сколько и чего мне было прислано и чтобы я отдал положенное своему тестю, а из сундука вынул дорогую одежду для своей жены Зубейды...
       И я так и сделал, но мой тесть сказал мне: "Нет, клянусь Аллахом, я ничего не возьму, а на эти деньги ты начнёшь свою торговлю и сделаешься известным купцом земли сирийской и земли египетской..."
       Вот так я стал торговцем, - завершил своё повествование Нур-ад-дин, - и теперь, как видишь, езжу по своим делам далеко за моря...
      
       Урия с вниманием выслушал долгий рассказ попутчика и спросил только об одном:
       - Но откуда же за десять дней мог появиться караван со всем этим добром и как твой отец узнал обо всём происшедшем, если путь от Дамаска до Каира, или наоборот, занимает, насколько мне известно, не меньше, чем шестьдесят пять дней? Или я ошибаюсь?
       - Ты не ошибаешься, - ответил Нур-ад-дин. - Потому что прислал всё это не мой отец...
       - А кто же? - воскликнул Урия.
       И Нур-ад-дин сказал:
       - Ты помнишь четырёх дервишей, пришедших в дом Зубейды? Один из них был сам халиф Харун ар-Рашид, он и сделал мне в отплату за гостеприимство этот царский подарок.
       - Но постой! - опять вскричал Урия. - Если память моя не померкла, Харун ар-Рашид жил четыреста лет назад. Как же он...
       - Значит, это был другой халиф, - с улыбкой сказал Нур-ад-дин. - Но что было, то было... Теперь твой черёд рассказывать.
       И Урия не стал спорить и заговорил.
      
       РАССКАЗ УРИИ
      
       Жил однажды мальчик в бедной семье. Звали его Акива. Дом его родителей был убог и мал, и денег не хватало на хлеб. Акива очень хотел учиться, но, когда немного подрос, вместо этого вынужден был наняться в пастухи к богатому человеку по имени Калба Савуа и стал пасти его овец и делать разную работу по дому. Дом тот был большой и красивый, мебель дорогая, посуда и одежды роскошные. Но больше всего поражала взор юноши Акивы не красота убранства, а другая красота - дочери богача, имя которой было Рахиль. Многие учёные и богатые люди хотели взять её в жёны, но девушка и слышать ни о ком не желала... Спросишь, почему? Да потому что с первого взгляда полюбила пастуха Акиву. Но он не знал об этом, как и она не знала о его любви к ней.
       Только долго так продолжаться не могло, ведь верно? Они открылись друг другу, и девушка сказала обо всём отцу.
       - Не хочу быть ничьей женой, - сказала она, - а только моего избранника Акивы.
       - Не бывать этому никогда! - закричал отец. - Иначе я выгоню тебя из дома и вовеки не взгляну в твою сторону!
       На что Рахиль отвечала, плача:
       - Отец мой, я люблю тебя, но всё равно буду женой Акивы. Небо подсказывает мне, вы все ещё услышите о нём.
       Однако отец не хотел ничего слышать, и тогда его дочь с Акивой ушли из дома. Тяжёлые настали для них времена: ни хлеба, ни пристанища, а наступали как раз холодные месяцы года. Сжалились над ними какие-то бедняки, пустили в кладовку, где хранили солому и сечку для скота. Там было темно и стыло, за стенами - то дождь, то снег, и никто не брал Акиву на работу. Но каждую ночь, перед тем, как уснуть, когда он перебирал чудесные длинные волосы Рахили, что были темнее всякой ночи, он говорил: "Я мечтаю о двух вещах - выучиться книжной премудрости, это первое, а второе - подарить тебе яркое украшение к твоим прекрасным волосам!" "Не надо мне никаких украшений, - отвечала она. - Пусть исполнится только первое".
       Долго жили они в бедности. Акива рубил дрова и продавал их, нанимался на разную работу, но продолжал мечтать о том, как засядет за книги и одолеет все премудрости. И однажды Рахиль срезала свои чудесные длинные волосы и продала их, чтобы на эти деньги они могла какое-то время покупать еду и свечи и чтобы Акива мог сидеть по ночам за своими книгами...
       Пятнадцать лет изучал он всяческие науки, иногда вдали от жены своей, и обрёл, наконец, известность и множество учеников. Он ходил по суше, и плавал, как мы сейчас, по морю, где, как рассказывают, произошёл с ним в один из дней такой случай.
       Вышел их корабль из порта Яфы, что в земле Израильской, и было на нём множество иноземных купцов, вроде тебя, Нур-ад-Дин, с богатыми товарами - оливковым маслом, тканями, золотом, серебром, фруктами, целебными снадобьями. Купцы сидели на палубе и наперебой расхваливали друг перед другом свой товар, подсчитывая прибыль. Лишь один человек не принимал участия в их разговорах, он всё время читал книгу или безмолвно смотрел в морскую даль.
       Купцы обратились к нему с вопросом:
       - Почему ты молчишь? Кто ты и какой товар везёшь в трюме корабля?
       - Мой товар не в трюме, - отвечал он им. - И его не увидеть обычным глазом. Но, поверьте, ценность в нём не меньшая, чем в ваших товарах.
       - Тогда ты просто обманщик, - отвечали они ему. - Если бы у тебя имелись такие сокровища, твоя одежда была бы получше, не говоря о твоей обуви.
       Они ещё поговорили, посмеялись, а потом забыли о нём.
       Как вдруг к их кораблю приблизилось пиратское судно. Пираты взобрались на корабль и захватили все богатые товары: оливковое масло, ткани, золото, серебро, фрукты и целебные снадобья. Даже сняли с купцов дорогую одежду и обувь. Погрузив всё это к себе, пираты уплыли, оставив купцов голыми и босыми, без единого скрупула товара.
       Печальные сошли купцы на берег в ближайшем порту. Не было у них ни товаров, ни одежды, ни даже денег на еду и ночлег.
       И увидели они, что человека в простом платье, над кем они насмехались, встречает с почётом множество людей. Собрались было купцы просить своего попутчика о заступничестве в этом городе, и чтобы дали им кров и хотя бы немного пищи, но он опередил их, сказав:
       - Почтенные жители города, вы видите перед собой несчастных торговцев, у которых разбойники украли все их товары. Не могли бы вы помочь им, снарядив корабль вдогонку за пиратами, а также предоставив убежище и пищу потерпевшим?
       - Твоя просьба для нас закон, рабби Акива, - отвечали ему жители.
       И выполнили всё, что он просил.
       Долго купцы благодарили Акиву, на что тот сказал:
       - Не меня следует благодарить, а мой товар, какой я везу в голове моей и который никто не может у меня украсть. Этому товару, а не мне, и оказывали почести здесь, в городе...
      
       Урия надолго умолк, и Нур-ад-Дин спросил:
       - А что случилось дальше с этим Акивой, у которого всё было в голове?
       И Урия с печалью ответил:
       - Акива вернулся к жене, в родные края, но вскоре там разразилась война: евреи защищали свою страну, их вождём стал человек по прозвищу Сын Звезды. Это имя дал ему Акива, который сделался его первым помощником. Враг был куда сильнее и многочисленнее, он победил. Сын Звезды пал в бою, а мудрого старца Акиву взяли в плен, и было велено содрать с него железными щипцами кожу. Акива с таким спокойствием переносил муки, что палач спросил в изумлении:
       - Ты волшебник?
       - Нет, я учёный, - отвечал тот.
       Урия опять надолго замолчал.
      
       - Да, - сказал потом Нур-ад-дин, - воистину учение великая вещь. Только приносит мало барыша. - Он окинул глазами палубу корабля, с беспокойством посмотрел на море - не видны ли пиратские паруса - и спросил: - А этот Акива, он твой родственник?
       - Как сказать, - ответил Урия. - Если считать по праотцу Аврааму, то все евреи - родственники... Только наш Авраам жил намного раньше халифа ар-Рашида...
       Плавание благополучно продолжалось, и через несколько дней они прибыли в порт Аль-Искандария (Александрия).
      
       4.
      
       В этом городе, основанном за триста с лишним лет до новой эры Александром Македонским, была крупная еврейская община - в несколько сот тысяч жителей. Они во всём следовали своим традициям, у них был собственный правитель - гаСн, Совет из семидесяти старейшин, и они все играли немалую роль в Египте на протяжении уже многих веков - как торговцы, строители, земледельцы, военные, политики...
       Урия не стал ожидать Нур-ад-дина - у того были ещё дела в Александрии, не стал задерживаться в городе, хотя у него имелись письма к нескольким почтенным его жителям - передать их он решил на обратном пути - и сразу отправился по дороге в Каир, куда и благополучно прибыл меньше, чем через неделю.
       Найти Маймонида оказалось в этом огромном суматошном городе совсем нетрудно. Едва он ступил на улицу Бейн-аль-Касрейн и спросил у первого встречного, не знает ли тот, где можно отыскать такого-то лекаря и учёного, как сразу получил ответ: бен Маймон проживает во дворце великого везира, а дворец находится... Последовало множество жестов и восклицаний, из которых Урия уловил, что нужно идти всё время прямо, никуда не сворачивая.
       Резиденция главного советника самого халифа не была в те времена засекречена и не находилась под усиленной охраной, а потому Урия вскоре был уже введён в покои, которые занимал учёный. Хозяин тоже не заставил себя долго ждать.
       Рабби Моше бен Маймону (Маймониду, Рамбаму) было тогда шестьдесят лет. Ещё десять оставалось ему быть - биться с суевериями и предрассудками, наставлять, просвещать, исцелять людей; и ещё сорок - до того момента, когда непримиримые единоверцы станут сжигать его книги на кострах, а в городе Тиверии, где он будет похоронен, осквернят его могилу.
       Перед Урией стоял невысокий седобородый старик с энергичными движениями и такой же речью. Никакого превосходства, но и никакого снисхождения в его повадках, во взгляде. Урия почувствовал себя с ним легко и непринуждённо и сразу сообщил цель прибытия, на что рабби Моше сказал: он не может ответить немедленно, ему надо обдумать предложение короля Англии. И затем стал расспрашивать Урию о положении евреев в стране, откуда тот прибыл, выказав большое знание предмета разговора. Но Урии куда больше хотелось поговорить с учёным о его мыслях и трудах - ведь, подумать только, сам Рамбам перед ним, такое может случиться один раз в жизни, а то и вообще никогда, и как же не воспользоваться этим!..
       Рамбаму, видимо, тоже любопытно было побеседовать с молодым человеком из далёкого Альбиона: в другой комнате ждали приёма богатые и бедные, сановники и простые горожане, мусульмане и евреи, главой чьей общины он был здесь в городе, - а Рамбам всё не отпускал Урию.
       - ...Да, я учёный, - говорил он, - чью приверженность старой раввинистической школе никто не смеет оспорить, и в то же время я признаю без колебаний, что интеллект Аристотеля - вершина человеческого интеллекта, а его труды - основа всех наук... Да, мой "Путеводитель" - ты читал его, юноша? - написан не для начинающих размышлять, а для тех, кто знаком с законами бытия и книгами пророков. Многие из этих людей поступают двояко: либо отворачиваются от законов и пытаются найти убежище в своём разуме, либо отвергают разум и проводят дни в заблуждениях и в самообмане. И то, и другое прискорбно. Я же хочу взять лучшее из двух миров - эллинистического и иудейского и, признавая и постигая традиции, проверить и испытать их по законам логики и рассудка. Наследники разъяснителей законов упрекают меня в ереси: как, мол, смеет он отрицать бессмертие души и тела? Утверждать, что возможна другая, более высокая ступень веры? Какое имеет право говорить о Боге иносказательно, когда в Библии уже сказаны все слова о Нём? И чтС ему дались эти греки, этот язычник Аристотель?.. Мои оппоненты, юноша, не желают познавать окружающее через науку - да и для чего им? По их разумению весь мир - это мираж, сотворённый Богом Израиля, наполненный Его благостью, движимый Его законами, через них совершенствующийся. И принимать их нужно с молчаливым и смиренным восхищением, без всякой... заметь, юноша, без всякой попытки исследовать эти законы с высоты человеческого разума. Сама попытка уже проступок, ересь...
       Урии было немного не по себе: одно дело читать всё это на страницах книги, совсем другое, когда уши слышат такие слова, а глаза видят создавшего и произносящего их.
       - Но, раббену Моше, - сказал он, - ведь законы ниспосланы свыше. Разве не ослабит всё здание Торы любое поползновение вытащить хотя бы один камешек из столпов, на которых оно зиждется?
       - В каждом уголке мира присутствует Бог, - отвечал Рамбам. - Тот, кто верит по-настоящему, ощущает его в самых обычных мирских проявлениях: когда ест, когда пьёт, в минуты интимной близости... - Последнего утверждения собеседника Урия не имел ещё возможности проверить на себе, но утвердительно кивнул. Рамбам продолжал: - Человек вовсе не окружён сонмом невидимых демонов, как утверждают многие учителя веры. Мир не переполнен грехами и грешниками. Бог любит свои создания и вовсе не хочет, чтобы они жили в вечном страхе. Священная миссия еврея не искупление, но сама жизнь. Верующий приносит Бога в этот мир через свои чувства и деяния, через уверенность, что всё от Него, даже грех. И не всякий грех так страшен, как толкуют о том многие талмудисты. Если ты посмотрел на красивую женщину греховным взглядом, вспомни, что красота дарована ей Богом, - и твоё прегрешение предстанет уже в другом свете... Творец Вселенной знает, что существа, её населяющие, не в состоянии выполнять все Его заветы, и сомнительно, чтобы Он карал за любое нарушение. Разве любящий отец станет наказывать своего ребёнка за какой угодно проступок?..
       То, что говорил сейчас Рамбам, не было прямым ответом на вопрос, заданный Урией, но юноша слушал, не прерывая.
       Однако сейчас не выдержал.
       - Но ведь так говорят кабалисты! - воскликнул он.
       - Не совсем так, юноша. Кабалистика молода. За два с лишним века появился один лишь труд, "Йоцира". Так сказано, что кабала - есть изложение сути, смысла и цели Творения и ведёт к овладению путями, которыми сможет пройти для этого каждый из нас. Но в то же время она отгорожена от непосвящённых, пронизана тайными связями слов и знаков, включает в себя скрытую, нигде не описанную часть Торы, передающуюся устно. Если эта наука будет развиваться, как следует любой науке, будущие поколения сумеют узнать много нового. Я не на стороне тех, кто ей препятствует. Хотя порою кабалисты напоминают мне одних мудрецов из сказки, которые сидели и думали: как осветить улицы в тёмные ночи, чтобы люди по дороге в синагогу и обратно не оступались, не наталкивались на всяческие препятствия?.. Думали, думали, и тут один из них воскликнул: "Я знаю! В середине месяца луна светит особенно ярко. В такую ночь нужно на городской площади поставить бочку с водой, и, когда луна отразится в ней, быстро закрыть крышку. Когда же наступит новолуние и станет темно, мы откроем крышку, и луна ярко осветит наши улицы". Так они и поступили, но, дождавшись новолуния и открыв бочку, не увидели в ней пойманной луны... Пусть не случится такое ни с кем из истинных мудрецов-учёных... И пускай настоящий свет чаще сияет над миром. И не из бочки.
       - Пускай приходит Мессия, - в тон ему провозгласил Урия, на что Рамбам ответил:
       - Не думай, юноша, что в дни прихода Мессии изменится естественный ход жизни или что-либо в мире. Всё будет идти своим обычным чередом. Наши пророки сказали: нынешние дни отличаются от дней Мессии лишь нашим подчинением чужим властителям. А в начале дней освобождения, говорят пророки, будет большая война, и перед этой войной восстанет некто, наставляющий евреев и исправляющий их; и явится он не для того, чтобы объявить нечистыми тех, кто считаются чистыми, или наоборот, но чтобы принести мир на землю. Некоторые из мудрецов говорят ещё, что это пророк Илия явится до прихода Мессии. Но о том, как это будет, не может знать человек, и у пророков то не объяснено. У них нет точного предания на этот счёт, а лишь толкование Писаний, и потому средь них живут разногласия. Однако вообще нам не следует много рассуждать по этому поводу и высчитывать, когда же настанет конец рассеяния, то или другое, а нужно ждать и верить... Пророчество: "И будет жить волк рядом с ягнёнком" означает, что для евреев обязательно должны настать безопасные дни, несмотря на враждебное окружение. И что все обратятся со временем к истинной вере, не будут грабить и обманывать, перестанут вредить друг другу, а станут мирно пользоваться всеми дозволенными благами... - Рамбам помолчал, как бы сам не вполне веря и обдумывая то, что сказал, и добавил: - Не для того ждут иудейские мудрецы и пророки дней Мессии, чтобы править всем миром или властвовать над неевреями, не для того, чтобы возвеличить свой народ, и не для того, чтобы есть, пить и веселиться, но - чтобы стать свободными в Вере и мудрости. И постигнут они тогда знание Творца, насколько это возможно человеку. Как сказано в Торе: "Ибо наполнится земля знанием Бога, как вода покрывает море..."
       Урия, почтительно слушавший Рамбама, обратил сейчас больше всего внимания на его слова о разногласиях среди мудрецов. И ещё на то - или ему показалось? - что тон, каким говорил всё это учёный, был скорее раздумчиво-вопросительный, нежели утвердительный. Впрочем, в голове самого Урии билось немало вопросов, исчерпывающие ответы на которые он пока ещё не получил ни в годы учения дома или во Франции, ни в беседах с отцом и другими учёными людьми. И на некоторые из которых вообще не надеялся когда-нибудь получить ответ... Вот такой он был уже смолоду скептик...
       Беседы с учёным продолжались каждый день, и юноша подолгу засиживался у Рамбама.
       Однажды, к вечеру, когда Урия возвращался к себе на постоялый двор по ставшим уже знакомыми тесным улочкам Каира, на одной из них его остановила выбежавшая из дома пожилая женщина.
       - О юноша! - воскликнула она. - Скорей зайди к нам и помоги мне! Моя младшая сестра без чувств, она умирает, а лекарь живёт так далеко... - Урия колебался, поэтому она произнесла с новой силой: - Ты ведь не хочешь, чтобы смерть прекрасного невинного существа оказалась на твоей совести?
       Урия меньше всего хотел этого, а потому поспешил в дом за той, кто его позвала.
       В большой зале, на возвышении, покрытом коврами, лежала красивая молодая женщина. Она была неподвижна, только грудь заметно вздымалась.
       - Что с ней? - спросил Урия, вспомнив рассказ своего корабельного попутчика о проказе.
       - Ничего заразного, господин мой, - отвечала пожилая, уловив в его голосе подозрение. - Её тело чисто, как у голубки, сам увидишь. Сердце... сердце у неё кольнуло, и дыхание спёрло... А я одна боюсь. Лекарь далеко... Моего мужа нет дома.
       - Что же я могу?.. - робко спросил Урия.
       Лежащая женщина нравилась ему всё больше: какие изящные черты смуглого лица, какие длинные ресницы, какая грудь, которой не хватает воздуха!
       Продолжая угадывать его мысли, пожилая сказала:
       - Надо помочь дышать. Я освобожу ей грудь.
       И она сделала это, и Урия не мог отвратить глаз от того, что им открылось.
       - Ну же, начинай! - услышал он.
       - Что начинать?
       - Помоги ей.
       - Как?
       - Пока руками... Нажимай вот здесь, на рёбра... Да не там, а здесь... так... Ещё, ещё...
       У Урии немного закружилась голова, хотя с дыханием и сердцем у него всё обстояло вроде бы нормально.
       - Что же ты остановился? - сказала пожилая. - Продолжай.
       Урия продолжал, но не всегда его пальцы попадали на рёбра, как ему велели, иногда, довольно часто, они срывались...
       Но вот больная шевельнулась, тихо застонала, глаза её открылись. Какие глаза! Две арабские ночи!
       - Что это? Кто ты? - произнесла она слабым голосом.
       - Лежи, лежи, сестрица, - сказала старшая. - Этот добрый юноша пришёл, чтобы спасти тебя.
       - Ну, зачем так говорить? - застеснялся Урия. - Я ведь ничего такого...
       - Спаситель! - сказала больная окрепшим голосом. - Я чувствую целебную силу в твоих пальцах!
       Она прижала его руки к своей упругой обнажённой груди, и Урия ощутил, как, выражаясь языком его корабельного спутника Нур-ад-дина, в нём восстаёт жила мужества.
       - Её щёки порозовели! - воскликнула старшая. - Поднимайся, сестрица, сейчас я принесу угощение, мы отпразднуем с этим прекрасным юношей твоё чудесное исцеление!
       - Нет, не надо, я пойду, - сказал смущённый Урия.
       - Никогда! - крикнула старшая. - Я запру дверь на улицу!
       И она не замедлила сделать это.
       - Останься, о господин, - сказала младшая, поднимаясь с ложа. - Ты так хорош и благороден, что, не будь иноверцем, я бы заключила с тобой брачный союз на одну ночь, а утром мы бы, скрепя сердце, расстались, довольные друг другом... Но можно и не заключать подобного союза, ведь верно?
       С этими словами она взяла его за руку и подвела к скатерти, на которой уже начали появляться яства и напитки. При этом, не то по забывчивости, не то, чтобы лучше дышалось, грудь её оставалась неприкрытой.
       Вино, пряные кушанья, прикосновения прекрасных рук и тела - всё это недолго могло оставлять Урию равнодушным, и, сам не зная как, он вскоре обнаружил себя лежащим на ковре в объятиях недавней больной.
       - О, мой милый, - вздыхала она. - О, какой же ты неумелый, но какой желанный! О... О!
       Урия почувствовал томление, которое всё нарастало, нарастало, и, казалось, оно уже не может быть острее и накалённей, и что-то должно лопнуть, прорваться - но оно продолжало нарастать, и тут... раздался громкий стук в дверь.
       Молодая женщина оттолкнула Урию и испуганно вскочила.
       - Что такое? - спросил он. - Почему? Ты куда?
       - Муж! - отвечала женщина в страшном испуге.
       - Но ведь это муж сестры. Зачем же ты?..
       - Какой ещё сестры! Это мой муж! Уходи! Скорей...
       Вбежала пожилая, задули свечи, в кромешной тьме она повела его какими-то переходами, вывела на другую улицу.
       - Уходи, юноша, и забудь этот дом, - сказала она. - Моя хозяйка видела тебя несколько раз, когда ты шёл по нашей улице, и велела привести... Она и вправду больная, так что я не слишком солгала тебе: больная, потому что муж не выполняет свои мужские обязанности, он годен на тысячи дел, только не на это... Иди, юноша...
       И Урия ушёл, не имея возможности оценить, на что годен он сам, но посылая слова благодарности судьбе, избавившей его от серьёзных неприятностей.
       Через два дня Урия уезжал из Каира. Перед этим он нанёс последний визит Рамбаму. Тот просил передать королю Англии послание, в котором писал, что не сможет, к сожалению, воспользоваться его любезным и всемилостивейшим приглашением. На словах же добавил: он не хочет в конце жизни покидать цивилизованный арабский Восток ради варварской Европы...
       (Интересно, чтС могло бы произойти, прими Рамбам приглашение. Стали бы Британские острова одним из главных центров еврейской учёности в средние века? Или великий еврейский Изгнанник погиб бы в очередном лондонском погроме, а его предсмертные труды растаяли в белёсом смоге?..)
       Урия об этом не думал на обратном пути. Как ни прискорбно, но, пожалуй, чаще, чем о встречах с Рамбамом, вспоминал он о своём вечернем приключении на узкой каирской улочке...
      
       Вся эта история выдумана от начала до конца. Но, кто знает, - возможно, крупицы правды в ней всё же есть: ведь ездил же кто-то к Маймониду (Рамбаму) с поручением от английского короля, и почему бы этим посланцем не мог быть мой предок и почти тёзка Урия, а его отцом - славный и умный человек по имени Самуил ХазАн?..
      
       15-й листок истории
       (Продолжение рассеяния. Талмуд)
      
       Диаспора... Диаспора... Что же это всё-таки такое?
       Какие-нибудь условные Борис Абрамович или Пётр Маркович, попавшие в 1992 году из СНГ (бывший Советский Союз) в государство Израиль (бывшая подмандатная Палестина), совершенно по-разному определят для себя смысл этого слова.
       - Я уехал, - твёрдо скажет Борис Абрамович, - из диаспоры, в которой почти две тысячи лет пребывали мои предки. А может, и больше, чем две тысячи: ещё со времён Вавилонского пленения. И все эти годы, - добавит Борис Абрамович, - и они, и я мечтали о том, чтобы вернуться на свою землю, и снова создать там свою страну, государство...
       - А я уехал, - печально произнесёт Пётр Маркович, - просто в другую страну - из своей, где было опасно и унизительно жить. Из страны, чья культура и язык для меня единственно родные, но где почти всё время мне давали понять, что я "не ихний", что я - пария, лишенец, изгой. Где меня попрекали моей национальностью, обвиняли в намерении захватить власть, растлить весь русский народ, довести его до одноклеточного уровня; где не принимали в институты, не брали на работу, грозили "размазать по стенке"... И порою делали это... Ни в какой диаспоре, - добавит он, - я себя не ощущал. Считал, что живу в собственной стране, принадлежу к ней плотью и кровью... А теперь вот...
       И, если он балуется стихами, Пётр Маркович, то вполне вероятно, что закончит он так:
      
       ...Уезжаю от злобы, от брани,
       От обруганных вдрызг матерей,
       От чекистской замаранной длани,
       От подслушиваемых дверей;
       От повального стыдного пьянства,
       От еврейской жёлтой межи,
       От завидного постоянства
       Запрещений, мщений и лжи...
       Если б мы не дошли до предела,
       Не оставили б землю свою...
       Что, не верите? В том-то и дело,
       Потому и гуд-бай... Адью...
      
       На что Борис Абрамович, тоже обретший поэтическую силу и уже выучивший два слова на языке иврит ("тодА рабА" - что означает: "спасибо большое"), ответит:
      
       Меня евреи пригласили -
       Неловко людям отказать -
       И, значит, должен я России
       "Тода раба" за всё сказать.
       "Тода" - что досыта кормила
       Меня колонками речей,
       "Тода" - всем тем, кто у кормила
       Ни дней не спали, ни ночей,
       О нас, о "винтиках" радея,
       Сжимая кольцами любви -
       Чтоб воплотилась их идея,
       Как Спас построен - на крови.
       "Тода" что эту, а не хуже
       Изобрели для нас судьбу,
       "Тода" - что некуда уж туже,
       Ан не сорвали всё ж резьбу.
       Спасибо, что во имя целей
       Не всё успели разломать,
       Спасибо - за обилье зелий,
       Спасибо - за "такую мать";
       Она житьё нам облегчает,
       Её зовём мы твёрдо: "мат",
       Она у люльки нас встречает
       И провожает дальше в ад...
       "Тода" - за таинство рассветов;
       "Тода" - за неба синий цвет;
       Благодарю, страна советов,
       За самый главный твой совет!
       Его даёшь, того не зная,
       Лес рубишь - и летит щепа...
       И горько мне, страна родная,
       Что так страшна ты и слепа...
      
       А теперь о некотором чуде, связанном с понятием "диаспора", "рассеяние". Действия, которые приводили к тому, что обозначается этими словами, редко бывали добровольными. Обычно всё начиналось с войны, после поражения в которой победитель (завоеватель) изгонял побеждённый народ с его насиженных мест... Впрочем, бывало и по-другому: некий тиран с билетом коммунистической партии в кармане френча умудрился лишить родного крова около десятка народов собственной страны, и произошло это не в давнюю пору, а в середине XX века нашей эры. (Большинство из этих народов через какое-то время, не без потерь, вернулось обратно.)
       Но, вообще, народы, оставшиеся без родины, либо постепенно исчезают, полностью растворяясь в другом народе, теряя язык, культуру, традиции, либо деградируют, что, в конечном счёте, ведёт к тому же. Так исчезли шумеры, исчезли аммонитяне, финикийцы, парфяне, древние греки, римляне, скифы, хазары, аланы...
       Исключением стали иудеи. С середины II века и до 29 ноября 1947 года (ровно 1812 лет) у этого народа не было своей земли, своего государства. Он был разбросан по всем континентам и по многим странам - сначала в Азии и в Африке, позднее - в Европе, Америке, Австралии.
       Но он выжил - и это, конечно, чудо. А сделали его возможным - две вещи (так, во всяком случае, считают учёные): религиозная школа (иешива) и Талмуд (Учение).
       Первую школу, как вы, может быть, помните, основал в годы Иудейской войны, при римском императоре Веспасиане, смелый провидец, учитель из Иерусалима бен Заккай. С той поры он и его последователи в течение десяти веков без устали вырабатывали законы, по которым предстояло жить народу, разбросанному чуть не по всей земле; законы, кои следовало выполнять не по государственному принуждению (никакого государства не было в помине), но исключительно по велению души и веры... Законы, способствующие, если прибегнуть к близкой нам терминологии, созданию нового иудейского человека, только без помощи ЧЕКА, ГПУ, КГБ; без дамоклова меча в виде тюрем, лагерей, угрозы смерти. Конечно, давление присутствовало, принуждение тоже - но в семье, в общине, в храме.
       На первых порах главной опасностью было превращение евреев в рабов. Создатели законов изобрели девиз: каждый иудей - "страж брату своему" (в отличие от Каина), а следовательно, все иудеи - братья друг другу... Ну чем не знакомый до боли лозунг: "человек человеку - друг, товарищ и брат"? Только, нравился или не нравился он окружающим, но принёс весьма ощутимые результаты в веках.
       Из переосмысленного изречения Каина следовали совершенно конкретные вещи. Например, всякого еврея, проданного в рабство, ближайшая община обязана была выкупить не позднее, чем через семь лет. (Если у него не имелось денежных родных или друзей.) Другой главной заботой было сохранение языка. Великое дело! Для его осуществления учёные засели за работу над словарями и грамматикой иврита.
       евреи рассеяния по большей части свободно говорили на языке той страны, куда их забросила судьба, но многим и многим из них не давали забывать языка предков: на нём молились, читали священные книги, Талмуд. И сейчас в Израиле какой-нибудь молодой человек, работающий с компьютером, свободно изъясняется со своими коллегами на том самом языке, на котором говорили его пра-пра-пра три тысячи лет назад и который почти не подвергся изменениям.
       Единые для всех верующих иудеев были выработаны и каноны богослужения. Пятикнижие Моисеево разрешили читать вслух в молельном доме (синагоге) не только раввину, но любому достойному члену общины. Каждая община имела собственный суд для решения внутренних конфликтов; облагала сама себя налогом, помимо государственного; отвечала за создание школьной системы, причём профессия учителя считалась почётной и хорошо оплачивалась. Община обязана была помогать всем бедным и сиротам в своей среде, обучать бесплатно... Словом, "социализмус"! - как восклицал один из героев Ильфа и Петрова (правда, с отвращением).
       Среди прочих правил и законов были и весьма суровые: строгое наказание за безбрачие, за избавление от ребёнка; запрет на смешанные браки (как у наших современных национал-патриотов). Но были и достаточно терпимые и благоразумные: например, разрешение не подчиняться такому еврейскому закону, который бы превосходил физические и душевные возможности того, для кого писан1; или - обязанность выполнять решительно все законы страны, в которой живёшь, если только они не понуждают к идолопоклонству, кровосмешению или убийству, а также - защищать эту страну, даже если придётся сражаться с евреями, живущими в другой стране...
       И ещё одно решение, принятое в незапамятные времена учёными-законниками, выполнение которого утвердило на много последующих веков мнение о евреях, как о народе, умеющем держать в руках скрипочку или иголку с ниткой, но никак не оружие - решение не пытаться отвоевать Палестину и восстановить там еврейское государство.
       Лишь в XX веке евреи вернутся к этой мысли, за что будут названы "сионистами", в самом ругательном варианте этого слова, то есть, "воинствующими шовинистами, расистами, антикоммунистами..." А всё за то, что захотели свою страну заиметь - через 1812 лет после её уничтожения...
       Итак, главное, что способствовало сохранению еврейского народа на планете - это язык и свод регулирующих законов.
       А теперь - о втором явлении, благодаря которому выжили и язык, и народ еврейский. Имя этому явлению - Талмуд ("Учение"). Талмуд был тем проводником, кто выводил иудеев из блуждания в лабиринтах чужих цивилизаций - персидской, греческой, римской, византийской и позднее - мусульманской и феодальной европейской. Он был мостом, один конец которого упирался в Закон устный, а другой уходил в Письменный закон. Первые его ростки пробивались ещё в годы возвращения евреев из вавилонского плена, когда вокруг лидера "возвращенцев" Ездры и строителя новых иерусалимских стен Неемии собрались люди, которые стали заниматься устным истолкованием Пятикнижия. Ни Ездра, ни его напарник не думали расширять толкование Торы. Наоборот, считали, что Бог и Моисей уже сказали всё, и больше говорить не о чем. Но, когда они со своими помощниками начали читать Тору перед народом, их, видимо, то и дело спрашивали, как применять устаревшие указания в теперешней жизни. Какому же еврею не хотелось прослыть мудрецом и задать решительно все вопросы, а также уметь ответить на них?.. Так, наверное, возникла потребность в толкователях, и в самом толковании, пока что лишь устном, и действо это из игры, из состязания стало превращаться в особую науку.
       Возникает вопрос: а как этот Устный закон доходил до ушей и душ людей, разбросанных по разным краям и странам? Даже в наше время почтовой связи, печатного слова, телефонов и интернета значительная часть письменных законов, указов и распоряжений так и не доходит до потенциальных исполнителей. (А если доходит, всё равно не исполняется.)
       У евреев в те времена была создана особая служба гонцов или курьеров. "Тридцать тысяч одних курьеров!" Эти люди несли словесные ответы на вопросы и разъяснения во все страны еврейского рассеяния. И делали это, как видно по результатам, не "на-халтурку", а с полным пониманием великости своей миссии. Их ногам, головам и языкам должны неустанно петь хвалебные песни нынешние поколения евреев...
       Заучивать наизусть разрастающееся содержание того, что поочерёдно носило названия "толкование", "повторение", а потом - "завершение" становилось всё трудней и трудней. Зато те, кто одолевал всю эту науку, приобретали огромный авторитет среди собратьев: ведь запоминать приходилось (кто-то скрупулёзно подсчитал) ни много, ни мало, а два с половиной миллиона (2 500 000) слов! И, конечно, многие "толкователи" и "рассказчики" стали потихоньку пользоваться "шпаргалками" - то есть кое-что записывать в свои древние блокноты и тетрадки. работали им в помощь и специальные школы, даже академии. Но распространять всю эту устную премудрость по всему миру легче не становилось. Не говоря о том, что если такой знаток умирал, или его убивали (а в те варварские годы это было проще простого, не то, что теперь), то вместе с ним, с его выключенным мозгом исчезали все те миллионы вещих слов и фраз, которые он в себе держал.
       На счастье, период этого "Устного закона" дал небывалый толчок к учению письменному, к образованию (пусть и однобокому), к всеобщей грамотности.
       И в VII веке раввинам пришлось, скрепя сердце, отменить запрет на записывание всех этих сведений и познаний, и наступила эпоха "Письменного Закона". Сведённые вместе устные материалы, а на это ушло не менее двух столетий, и получили название Талмуд. На его основе народилась "раввинская литература" - громадное количество извлечений из Талмуда: кодексов, сборников, комментариев, суперкомментариев, суперсуперкомментариев...
       Чего только ни касается Талмуд в своих 35-ти томах, на 15-ти тысячах страниц! Теософия, этика, история, медицина, естествознание, поэзия, юриспруденция, астрономия, толкование древних текстов и заповедей Моисея, правила поведения, сложнейшие законы принятия пищи... Люди, посвятившие изучению этого гигантского труда десять-пятнадцать лет жизни, зачастую становились универсалами...
       А расселение евреев продолжалось: они уже находились в более чем сорока городах Италии, в Скифском государстве северного Причерноморья, в Крыму в Далмации, во Франции, Германии, Англии...
       И везде их ждали новые потрясения.
      
       16-й листок истории
       (Арабы. Ислам. Ещё о Талмуде)
      
       Обратимся ненадолго снова к тому времени, когда некий семит-кочевник Аврам (впоследствии получивший от Бога новое имя Авраам) пришёл из Ура Халдейского на землю Палестины.
       Кстати, зададимся вопросом, который в последние десятилетия стал весьма существенным у нас в стране, да и в других странах тоже - о национальности. Так вот лицом какой национальности был вышеупомянутый Аврам, а также его отец, его жена Сарра и племянник Лот? (Между прочим, прямым предком его родителя Фарры был не кто иной, как Сим, один из сыновей допотопного Ноя.) Так кто же они все такие? На каком языке говорили, и как их всех можно было дразнить и оскорблять?
       В Библии мы не найдём ответа, однако если судить по их месту "прописки", то они могли быть вавилоняне и говорить должны были на ассиро-вавилонском языке семито-хамитской группы. Но что хорошо нам известно из Библии - что в каком-то году XX века до нашей эры семья Авраама со своими соплеменниками перешли реку Евфрат - возможно, спасаясь от нашествия тоже семитского племени ассирийцев, и потому они стали первыми, кого Библия назвала "иврим" (евреи). А до этого - на гСре антисемитам - никаких евреев и в помине не было...
       Но вернёмся к Авраму.
       Его жена Сарра, как известно, не рождала ему детей. Но была у неё молодая прислужница-египтянка Агарь, и однажды Сарра сказала мужу: вот, Господь не даёт мне детей, возьми служанку мою Агарь, и пусть у меня будут дети от неё. И послушал её Аврам. А было ему от роду восемьдесят шесть лет, не больше и не меньше.
       И родила Агарь сына, и нарёк Аврам имя ему Измаил, что означает: "Бог слышит".
       А когда ребёнку исполнилось тринадцать, отцу же было девяносто девять, явился к Авраму Господь и сказал: да будет имя твоё не как раньше Аврам, но Авраам, что значит "отец множества", и станешь ты патриархом, то бишь отцом многих народов, и поставлю Я завет Мой между Мною и тобою, а ты соблюди его. И добавил Он: обрезывайте плоть вашу, а у младенцев мужского пола на восьмой день от рождения, и будет то знАмением завета между Мною и вами.
       И сказал ещё Господь: а жена твоя Сарра родит тебе сына на будущий год в это самое время... И рассмеялся про себя Авраам и подумал: как, от столетнего будет сын?.. Но продолжал Господь: ...И наречёшь ты его Исаак, что значит "смех", и завет Мой с ним будет вечен. Измаила же я благословляю и весьма размножу. И великий народ родится от него.
       Так и случилось по слову Божьему: родила Сарра сына, и дали ему имя Исаак. Мальчик подрастал, но вскоре произошло вот что: оскорбившись за своего Исаака, над которым посмеялся Измаил, Сарра выгнала насмешника из дома вместе с его матерью, и побрели они по пустыне. Чуть не умерли они там от жажды и голода, но Господь спас их, и вырос Измаил и стал стрелком из лука, и жил он в пустыне Фаран.
       А со временем взяла ему мать жену из земли Египетской, и было сынов у Измаила двенадцать - в селениях и кочевьях, и все стали князьями племён своих. И жили в стране Аравия.
      
       * * *
      
       Аравия - самый большой полуостров из всех, существующих в Европе или в Азии. По своим географическим признакам напоминает он темя пожилого мужа, украшенное большущей лысиной (это песчаные пустыни), но обрамлённое растительностью (это леса и кустарники).
       Пути оттуда по суше вели в Египет - через Палестину, и в Парфию - через Палестину, и в Парфию - через Ассирию и Вавилонию. Жили на этом полуострове кочевые племена бедуинов и курайшских арабов. Они были бедны и не породили ещё своей культуры, подобно эллинской или римской, зато женщины их были плодовиты, и потомков Измаила становилось всё больше. Они верили в божественность природы, в звёзды, деревья, камни, и главным предметом их поклонения был кусок метеорита - Чёрный Камень, ныне покоящийся в храме Каабы в Мекке...
       После второго разрушения Иерусалимского храма, с 70-х годов I века н.э., на Аравийском полуострове стали появляться евреи. Сначала это был ручеёк, потом, с поражением восстания Бар-Кохбы, он превратился в ручей, а к шестому веку хлынул широченный поток переселенцев. Евреи бежали из земель Палестины и Сирии, где началась война между персидской империей Сасанидов и Византией.
       Поток распадался на два рукава: один устремился на запад - на Балканы, в Турцию, Грецию; другой - сюда, в Аравию.
       Здесь евреи продолжали заниматься тем, в чём поднаторели когда-то у себя на родине: распространяли ремёсла, выращивали финиковые пальмы, и финики вскоре стали для арабов таким же необходимым продуктом, как впоследствии картофель для россиян.
       Евреи способствовали превращению арабских селений в города; они основали город Медину, ныне второе после Мекки место паломничества мусульман; вместе с арабами отражали нашествия воинов-христиан. Основы иудейского единобожия стали глубже проникать в языческие верования коренного населения полуострова.
       И если в сравнительно недалёком прошлом Библия помогала прокладывать путь христианскому учению среди жителей Римской империи, то сейчас основные её положения создали почву для возникновения ещё одной новой религии, в которой слились воедино иудейское единобожие, христианская догма об искуплении и местный культ Природы. Провозвестником того, что будет потом называться религией Ислама (покорности) стал сорокалетний погонщик верблюдов МухАммед. (Арабским словом "аслама", того же корня, что "ислам", обозначается в Коране поступок патриарха Авраама, когда тот готов был, покорно следуя велению Божьему, принести в жертву сына своего Исаака.)
       будущий пророк Мухаммед родился около 570-го года, в курайшском племени. В шестилетнем возрасте остался сиротой, рос под наблюдением деда, потом - дяди. О его ранних годах, как и о детстве и юности патриарха Авраама, а также Моисея, Будды, Христа, человечество почти ничего не знает. Известно только, что, когда Мухаммеду было двенадцать, он с караваном побывал в Сирии, откуда вынес знакомство с иудейской и христианской культурой.
       Когда ему исполнилось двадцать пять, он женился на богатой вдове, старше, чем он, на шестнадцать лет. С нею прожил около четверти века и лишь после её смерти завёл себе подобающий гарем из десяти жён и двух наложниц. По историческим свидетельствам был он среднего роста с длинными чёрными волосами, бородой, доходившей до груди, редко смеялся, но обладал незаурядным чувством юмора.
       Подобно Моисею, он хотел объединить разрозненные враждующие племена - а было их, как в своё время у иудеев, двенадцать - в единое целое, в один арабский народ. Он верил в свою миссию, верил, что ему небом дана пророческая сила.
       Эту веру укрепило событие, которое произошло с ним, когда ему исполнилось уже сорок лет. В пещеру, где он размышлял о судьбах народа, явился Бог - как являлся Он когда-то Аврааму, Моисею, Захарии, Марии, Иисусу. На сей раз - в облике архангела Гавриила, и положил перед ним скрижаль. Несмотря на то, что никто не учил Мухаммеда грамоте, он смог прочитать высеченные на каменной доске слова о том, что Аллах - истинный и единственный Бог - препоручает ему быть Его посланником на земле и обращать людей в новую веру.
       Первым делом Мухаммед вовлёк в её лоно свою пожилую жену, ближних и дальних родственников; затем начал проповедовать среди посторонних. Видимо, к тому времени, после многолетних раздумий, он выстроил в уме высотное здание нового вероучения, и теперь оставалось только поселить туда соплеменников, а также запечатлеть на бумаге - для потомков - его чертежи. Этими чертежами стал Коран.
       Но всё шло гладко: проповеди Мухаммеда вызывали недовольство и сопротивление более богатой части жителей, которые опасались, что ислам подорвёт устои рабства, и после десяти лет проповеднической службы ему пришлось бежать в Медину, где он собрал десятитысячную армию сторонников; а ещё через два года вся Аравия была в его руках, ислам стал государственной религией. Так что, бесспорно: дар проповедника и пророка сочетался в Мухаммеде с талантами воина и политика.
       Он умер в 632 году шестидесяти трёх лет от роду. Его соратник, военачальник Абу-Бекр пережил своего друга на два года и успел стать первым главой будущего Арабского халифата, который к началу IX века включал в свои границы Ближний и Средний Восток, Северную Африку и Юго-Запад Европы и распространял там исламскую религию. Расширению ислама сумели воспрепятствовать на западе лишь французы (битва под Туром в 732 году), а на востоке - Византия...
       Можно считать с некоторой оговоркой, что евреи в рамках арабской цивилизации переживали свой золотой век. Оговорка такова: коль скоро подобное вообще возможно - в условиях рассеяния и потери отчизны; в условиях если не бытового, то генетического ощущения своей чужеродности. Однако именно в этот период в среде евреев появились крупные знатоки и учёные в медицине, архитектуре, философии, лингвистике, математике, астрономии, литературе. И это, когда постоянно действовали всяческие ограничительные и унизительные законы против иноверцев. (Так, пожалуй, случилось намного позднее и в царской, и не царской России.)
       В общем, несмотря ни на что, это было время, выражаясь суконным газетным языком, расцвета науки и культуры - "еврейский ренессанс под знаком полумесяца", как назвал его современный американский историк Макс Даймонт.
       Прослышав о разного рода способностях иудеев, владыки многих европейских государств стали приглашать их в свои владения.
       Одним из знаменитых "импортных" учёных был, к примеру, Ибн Дауд. Это он, помимо многочисленных научных трудов и переводов греческой, ивритской и арабской литературы на становящуюся универсальной латынь, ввёл в европейскую математическую науку арабские цифры и число "ноль".
       Немало сделали для поэзии и философии в закатные годы арабского халифата (начиная с X века) и такие еврейские поэты и учёные, как Иегуда Галеви, Ибн Гебироль...
       Продолжает развиваться все эти годы и Талмуд (Учение). Однако жизнь евреев становится уже нелегко уложить в талмудические каноны, которые, ко всему ещё, излагались неудобоваримым для большинства языком.
       На счастье иудеев и их Учения жил во второй половине XI века во Франции, в небольшом селении Труа, еврейский учитель, руководитель школы-иешивы, рабби Шломо Ицхаки (сокращённо Раши). Он рьяно взялся за толкование трудных мест в Талмуде, а его сыновья и внуки продолжили это дело, создав новую школу комментариев и примечаний под названием "Тосафот" ("Добавления"). Это были заключительные добавления к Талмуду.
       В следующем веке раввины посчитали нужным законопатить все входы и выходы Учения. Наступала пора кодификации, превращения его в систематизированный свод законов, правил, уложений, советов, комментариев. Этого требовала и жизненная ситуация, ибо к тому времени распалась империя ислама, и в Европе стали возникать отдельные национальные государства. Из многих мест начали изгонять евреев, или насильно поселять их в определённых городских кварталах (гетто); закрывались религиозные школы, сужались связи между единоверцами. В этих условиях Талмуду просто необходимо было стать Справочной книгой жизни для каждого грамотного еврея.
       И он стал ею - во многом благодаря труду великого философа-рационалиста того времени рабби Моше бен Маймона (Рамбама), в христианском мире известного под именем Маймонид. (С ним недавно, если помните, встречался Урия, сын Самуила Хазана.)
       Его биография - сюжет для... А впрочем, чья биография не сюжет для большого романа?..
       Родился он в 1135 году на Пиренейском полуострове, в мавританском тогда городе КСрдове, который вскоре был почти зажат в тиски между рьяными католиками, приближавшимися с севера и приверженцами непримиримой мусульманской секты альмохАдов - с юга. Двенадцатилетнему мальчику и его родителям удалось бежать в Северную Африку, и они поселились, в конце концов, в марокканском городе Фесе, где Маймонид посвятил себя изучению Талмуда, медицины и многих других наук. Но и оттуда пришлось через пять лет удирать от тех же альмохадов дальше на восток. После долгого пути по суше и по Средиземному морю они высаживаются на палестинском берегу, в Акре, совершают паломничество в отстроенный ещё римлянами Иерусалим (как раз в перерыве между вторым и третьим походами туда крестоносцев), а затем отправляются морем в Египет, находившийся под властью династии фатимидов, потомков дочери пророка Мухаммеда Фатимы. В конечном счёте, они обосновались в Каире, где Маймонид становится придворным врачом самого халифа Салах-ад-дина. Его слава врачевателя шагнула так далеко, что английский король Ричард Львиное Сердце, вернувшись из очередного похожа и плена, предложил Маймониду ту же должность у себя во дворце, но тот отказался: арабская цивилизация была ему куда ближе, нежели варварские обычаи феодальной Европы.
       Что касается Маймонида-Рамбама как учёного, то, помимо работы нал Талмудом (имя Рамбам стало синонимом слова Талмуд), известность в научном мире принесли ему философские труды, главный из которых - "Наставник колеблющихся". (Написанный на арабском языке и лишь позднее переведённый на иврит.) Обладая огромной широтой взглядов, он спорил или соглашался с древнегреческими, еврейскими, арабскими учёными; его кумиром был Аристотель, этот кладезь разнообразных знаний, основатель многих наук: в том числе логики, психологии, социологии, этики, даже зоологии. (Аристотеля надо бы вечно чтить всем людям искусства уже за одну его фразу: "Если поэта порицают, что он изобразил предмет неверно, то можно сказать, что так, вероятно, и следует изображать". А уж если к этому прибавить вторую фразу о том, что "форма - не застывший и неизменный образец, но вечно живой и подвижный принцип деятельности", то иначе как лучшим другом всех литераторов, художников и музыкантов Аристотеля не назовёшь!)
       Маймонид мечтал слить воедино всё лучшее, что было и есть в греческом и иудейском мирах. Один из предвозвестников эпохи Возрождения, он, увы, не был понят в своей среде, и еврейская община - правда, после смерти учёного, - приговорила его философские труда к запрету и сожжению. (Как, в своё время, Гейне - в Германии, а Достоевский и Бунин - в Советском Союзе перед мировой войной.)
       Другое его детище, Талмуд, был публично сожжён двенадцать лет спустя христианами. (Вот вам и - "нет ни эллина, ни иудея...")
       И ещё о Талмуде - заглядывая несколько вперёд.
       К XVI веку христианство значительно расширило свои границы, стало основной религией не только стран, но и целых континентов. Еврейский же мир всё более сужался - до одного района в городе, до одной улицы. Пришёл конец великим школам-иешивам, остались лишь местные школы, где нужны были простые книги, простые слова, простой "облегчённый" Талмуд.
       Сделать его таким и взялся еврейский учёный Иосеф Каро (1488-1575). Подобно Маймониду, он бежал с родителями из Испании, но не в Африку, а в Малую Азию, в Константинополь, находившийся под властью турок. Оттуда через два десятилетия перебрался в Палестину, в столицу Северной Галилеи, горный городок Цфат. Там и основал свою школу, работал над "карманным" Талмудом - "Талмудом для всех", который увидел свет за десять лет до смерти учёного и назывался "Накрытый стол"...
       (Я побывал в городе Цфате спустя четыреста с лишним лет после этого исторического события. Узкие крутые улочки; домА по горным склонам; множество крошечных синагог; древняя крепость времён Иосифа Флавия, позднее - прибежище крестоносцев. Арабская - верхняя и еврейская - нижняя части города; а всего-то в нём меньше двадцати тысяч жителей. Это второй по значению священный город страны, старинный центр тайного еврейского учения - Кабалы; ныне - Мекка для многих и многих живописцев.
       Об этом городе есть суровые стихи русско-еврейского поэта времён первой российской эмиграции, Довида Кнута, чьим "учителем поэзии" был Владислав Ходасевич.
      
       ...Угрюмых гор осенний караван,
       Уставший от бесцельных путешествий,
       От пёстрого разнообразья стран,
       От скуки облаков, песков и бедствий.
      
       Он слишком долго нёс - и ночь, и день -
       Убогий скарб людской: дома и гробы,
       Тысячелетний груз и дребедень
       Бессильной веры и бессильной злобы...
      
       Поэт умер в Тель-Авиве в 1955 году, а предвоенные годы провёл в Париже. Между прочим, был там женат на дочери композитора Скрябина, Ариадне, тоже поэтессе; она приняла иудейскую веру и стала зваться Сарой. Позднее Ариадна-Сара погибла во Французском Сопротивлении: её гильотинировали фашисты. Французы до сих пор чтят её память... Хотя и оскверняют порой еврейские могилы.)
       Но вернёмся к "Накрытому столу".
       "Талмуд для всех", или "Накрытый стол", был своего рода справочником, путеводителем, указателем (по-старинному - "Ваде мИкум", что означает "иди со мной"). "Идя с ним", любой еврей мог вообразить себя кладезем всевозможных знаний: в любой общине, в любом презираемом всеми не-евреями гетто (отверженные люди) могли узнать, как им жить дальше, что делать вообще; каким образом ввести на своей территории подобие самоуправления, автономии... как думать о том, о сём...
       Но этот вариант Талмуда таил в себе опасность: иудеи стали усердно втискиваться в его узкие негнущиеся рамки, их кругозор суживался до размеров гетто. Однако это начётничество (талмудизм, догматичность, гелертИрство, наконец) помогло, видимо, - как в своё время "академия" в городке Явне и другие центры еврейского языка и мысли - сохраниться еврейству как нации.
       Конец средневековым гетто был положен только декретом Наполеона, запретившего их в завоёванных странах. Успешную попытку восстановить эту модель предприняли германские руководители во время Второй мировой войны (в Варшаве, например, или в Вильнюсе), а неудачную - руководители советские, которым так и не удалось осуществить свой "патриотический" план высылки всех евреев в Сибирь (или на Дальний Восток)...
       А с девятнадцатого века еврейские бледные юноши "со взором горящим" получают уже возможность значительно расширять свои знания, приобретённые на основах изучения Талмуда. И у многих из этих учёных школяров они рождают тягу к свободе, к справедливости, идеи революционные и разрушительные... Или неодолимое желание заниматься наукой, литературой...
       Впрочем, пути туда лежали не только через Талмуд.
      
       17-й листок истории
       (Немного о праздниках и об антропогенИзе)
      
       Представьте себе, пожалуйста, что вы находитесь сейчас в школе, которая со средних веков носит название "хедер" (что означает просто "комната"), и в этой комнате идёт урок истории. Тема урока самая обыкновенная - еврейские праздники, и как о них рассказывается не по-учёному, а по-простому - в так называемом "Талмуде для всех", а по-другому: "Накрытый стол".
       И находится это учебное заведение не на Брайтон-Биче в городе Нью-Йорке и не в Ашдоде, Нетании или Реховоте, а на Ленинском проспекте в Москве - и совершенно легально, потому что на дворе уже не какой-нибудь, а 5753-й год со дня сотворения мира (что для меня до сих пор абсолютно непонятно - я имею в виду количество лет), и в России уже есть еврейские школы и даже университеты. Вот такие пертурбации!..
       Учитель начинает говорить. (По-русски, конечно, потому что ни иврита, ни идиша он не знает - почти, а его ученики - совсем.)
       Учитель: Что такое праздник, дети? Праздник - это временнСй отрезок, который связан со сферой сакрального, то есть обрядово-ритуального, то есть с историей народа, с наиболее яркими, трагическими или счастливыми событиями в его существовании. Так было всегда, однако постепенно культовая сторона... Ох, простите, дети, меня немного занесло, и я совсем забыл о наличии у нас примерно с XVI века "Талмуда для всех", где то же самое говорится более простыми и удобоваримыми словами...
       Так вот... О чем я? Ах, да - значит, мало-помалу, вместо всякого там суемудрия, люди стали по праздникам просто развлекаться: петь, плясать, придумывать всякие забавы, в которых порою всё поворачивали шиворот-навыворот: зло превращалось в добро, плохое - в хорошее, раб - в хозяина, мужчина - в женщину. В общем, делалось всё, чтобы, как мы теперь говорим, "снять стресс".
       Само слово "праздник" имеет двойной смысл: с одной стороны, в нём - благочестие, святость (русский праздник "святки"; английское слово "holiday" тоже означает "святой день"); а с другой стороны - это праздность, незанятость, гулянье...
       А теперь о праздниках иудейских. Назовём их по месяцам и начнём с Нового Года. Кто ответит?
       Ученик: Рош АшСна - Новый Год - первый осенний праздник. Он бывает в месяце "тишрей", это, примерно, в сентябре по календарю Григорианскому. В этот день полагается трубить в шофАр, а Всевышний записывает человека в свою Книгу жизни на Новый год, и мы желаем друг другу, чтобы год был добрым и сладким и поэтому едим яблоки с мёдом.
       Учитель: Хорошо. Но в этом месяце ещё два праздника. Какие?
       Другой Ученик: Второй праздник Йом КипЩр, День Прощения. Когда человек может ещё попробовать что-то исправить в своей жизни, пока Бог окончательно не занёс его в свой список.
       Третий Ученик (вмешивается): Он по-другому Судный День называется, и в этот день ничего нельзя - только молись и постись!
       Учитель: А что именно нельзя?
       Ученик: Да совсем ничего! Есть, пить, умываться, сеять, веять, пахать, косить, вещи переносить, стулья переставлять, свет включать...
       Ещё один Ученик: По "мобиле" звонить.
       Учитель: Ну, уж не преувеличивайте. Можно за больными ухаживать, людей и животных спасать от беды и другие совершенно необходимые вещи делать... Хорошо. А следующий праздник?
       Ученик: Третий праздник через несколько дней - Суккос. На языке иврит слово "Суккос" означает "шалаши", палатки. Мы в них сидим, едим и должны вспоминать, как после исхода из Египта, три с половиной тысячи лет назад... Если я не ошибаюсь...
       Учитель: Ты не ошибаешься. Но что именно мы вспоминаем?
       Ученик: Как наш народ сорок лет бродил по Синайской пустыне и жил там в палатках и шалашах.
       Учитель: А что ещё не мешало бы вспомнить?
       Другой Ученик: Про первые урожаи, которые евреи стали собирать на своей первой собственной земле.
       Учитель: Правильно. А кто скажет, что это за штука календарь и почему они бывают разные?
       Ученик: Ну, вообще, календарь это счёт времени по звёздам и планетам, которые мы можем наблюдать. Есть календарь солнечный или тропический, есть - лунный, там каждый месяц начинается с новолуния, он на одиннадцать дней короче солнечного. Еврейское летоисчисление ведётся по лунному.
       Учитель: И какой же у нас сейчас год на дворе?
       Ученик: На еврейском дворе - 5753-й. (Автор писал это в 1992-м году.)
       Учитель: А с какого времени идёт отсчёт?
       Ученик: Со дня сотворения мира. Так говорят. Только я не понимаю: нашей Земле всего пять тысяч лет? Вы с этим согласны?
       Учитель (с улыбкой): Никак нет. Но я читал и слышал от учёных людей, что до Всемирного Потопа счёт шёл совсем по-иному, и те, "допотопные" сотни и тысячи лет могли равняться миллионам и даже миллиардам наших.
       Настырный Ученик: Ух ты! И наоборот, да? Например, девятьсот шестьдесят девять лет Мафусаила могли равняться... Ну, годам семидесяти пяти?
       Учитель (не очень уверенно): Или, может, восьмидесяти пяти...
       Другой Ученик: А кто всё это считал? Сколько лет Земле и сколько Мафусаилу?
       Ещё один ученик: Может быть, Ной и его сын Хам, которые в Ковчеге отсиделись во время Потопа. Только разве люди уже тогда считать умели? И думать? И писать?.. Кто же их учил?
       Учитель: Ну, во-первых, у Ноя было три сына - Сим, Хам и Иафет, а во-вторых, я тоже многого не понимаю и многому не могу не удивляться... Да, да, друзья мои. И это естественно... Но я... как бы это сказать... Я хочу думать, что те люди, кто, как говорится, ходили или ходят под Богом, справедливо считают, что, как бы то ни было, а верить необходимо. Потому что Вера держится именно на этом убеждении, на доверии, и без него её не будет... Я понятно говорю?.. Кроме всего прочего, не надо забывать, что человек до сих пор не знает очень многого о себе и о мире, в котором живёт. Не знает и не может знать, а значит и понять всего, что происходило и происходит. И неизвестно, когда сможет. Видимо, лишь очень, очень далёким нашим потомкам дано будет узнать то, что скрыто сейчас от нас... Но кое-что нам, конечно, известно, и мне захотелось всё-таки очень кратко поведать вам о человеке. С научной точки зрения. Это ещё один взгляд, однако не следует его запрещать или игнорировать. Не так ли? Так вот... если о нём с научной точки зрения... о человеке, то есть... то это существо, обладающее высшей формой сознания... Другими словами, способностью мыслить и выражать свои мысли, создавать нечто и пользоваться плодами созидания, а также получать знания, умения и чередовать их. Какую-то часть этих функций умеют выполнять и животные... Но я о человеке... (Замолкает. После паузы.) Только прошу вас, друзья мои, не рассказывайте директору нашей школы о том, что я вам сейчас говорю. Его это может огорчить, а я совсем не хочу этого... Но не сказать вам о другой точке зрения тоже не могу.
       Итак, учёные считают, что человек возник на Земле в ходе длительного, неравномерного и до конца не изученного процесса, которому дали название антропогенИз. Полагают, что начался этот процесс восемь, а то и пять миллионов лет назад, когда африканские обезьяны разделились почему-то на две ветви: из одной получились те, кого мы с вами знаем, - человекообразные, или понгиды (шимпанзе, горилла, орангутанг), из другой - те, кого никто из нас не знал и никогда не узнает; их скелеты названы "австралопитеками" ("южная обезьяна"), и ходили они три миллиона лет назад уже на двух ногах. Представляете? Повторяю, так считают учёные, и они же полагают, что эти "южные обезьяны" дали начало человеческому роду и превратились (не сразу, а так через полтора или чуть больше миллиона лет) сначала в "homo habilis" (человека умелого), потом в "homo erectus" (прямоходящего) и наконец в "homo sapiens" (разумного) - это мы с вами. Однако, снова скажу: между учёными по поводу происхождения человека, как и по многим другим проблемам, продолжаются споры. Что вполне естественно - иначе и быть не может... Запомните это.
       Но мы сильно отвлеклись. Вернёмся к еврейским праздникам, о которых споров нет. Вы уже рассказали мне о трёх осенних праздниках, теперь на очереди зимние.
       Ученик: Мы забыли ещё один осенний - Симхас Тойра!
       Учитель: Правильно. А ведь он очень добрый и радостный. Кто скажет подробней?
       Ученик: Это праздник Торы. Её свитки держат в руках и танцуют.
       Учитель: А Тора - это...
       Ученик: Тора - это Пятикнижие из Танаха.
       Учитель: А Танах - это...
       Другой Ученик: Танах - вся Библия. В нём много Книг.
       Учитель: А кто их авторы?
       Ученик: Автор Торы Сам Бог, а другие Книги рассказали или написали люди.
       Учитель: Кто, например?
       Ученик: Например, царь Соломон. У него было 700 жён, кажется, и 300 нало...
       Учитель: Ну, это мы в другой раз точнее подсчитаем, а сейчас перейдём к праздникам зимним. Их всего два. Какие?
       Ученик: Можно я скажу? Первый из них - ХАнука. Его называют Праздник Света и празднуют целых восемь дней. В первый день зажигают одну свечу, во второй - две, а в восьмой...
       Другой Ученик: А в восьмой - восемь. И всё потому, что Второй Храм в Иерусалиме осквернили.
       Учитель: А что было с Первым Храмом?
       Ученик: Первый сожгли войска вавилонского царя НавуходонСсора, и многих евреев тогда угнали в плен. А при персидском царе Кире пленники вернулись на свою землю и лет через двадцать построили Второй Храм. Но вИка через два, ещё при одном царе, не помню каком...
       Учитель: При Антиохе IV из династии Селевкидов...
       Ученик: Да... Его войска ворвались в Иерусалим и осквернили Храм. Но против них восстало население и... тогда...
       Учитель: Война длилась три года, евреи под водительством военачальников из рода Асмонеев восстановили своё государство, и оно существовало ещё двести с лишним лет... Ну, а что было потом?
       Ученик: Потом его тоже разрушили. Сожгли... Храм, то есть... Римляне. При императоре Веспасиане.
       Учитель: Это было уже в Новой эре. В 70-м году... Но мы с вами забежали вперёд, а праздник Ханука возник на два столетия раньше, как раз в честь победы евреев над войском царя Антиоха. А почему он длится восемь дней и что там такое с зажиганием свечей?
       Ученик: Когда жители Иерусалима после своей победы вошли в Храм, чтобы освятить его, то нашли там всего один сосуд с маслом для светильника-менСры, и хватить его могло лишь на сутки. Но горело оно целых восемь, пока не приготовили новое очищенное масло. Вот в честь этого чуда...
       Другой Ученик: А ещё один зимний праздник, вернее, ранний весенний - это Пурим. Он появился, когда царил...
       Учитель: Царствовал.
       Ученик: Да, тогда был персидский царь Арта... Артаксерокс. Нет... Артасекс!..
       Учитель: Не надо смеяться, друзья мои. И то, и другое близко к его имени, но правильней всего - АртаксИркс. Или, если хотите, АхашверСш... Вот видите, даже не все имена в Истории точно установлены, а что уж говорить о событиях. Но это событие ты, Канторович, наверняка знаешь хорошо. Извини, что я тебя прервал. Итак...
       Ученик: У этого царя был советник Аман, а жену царя звали Эсфирь. А её двоюродный брат работал охранником у царя. И этот брат ни за что не хотел кланяться Аману, а тот лез в бутылку. И со зла подговорил царя написать указ, по которому всех евреев в царстве надо уничтожить.
       Учитель: А за что же евреев?
       Ученик: Их всегда есть за что. Но этот брат-охранник, я не сказал, был евреем, и его сестра-царица тоже. В общем, он всё рассказал сестре, а она, хоть и очень боялась царя, но сумела уломать его не казнить евреев. И вместо них повесили самого Амана и всех его сыновей. Только при чём тут сыновья?
       Учитель: Честно говоря, дети, я сам не очень хорошо понимаю, при чём... Но, к сожалению, так устроен мир, так устроены мы, люди, о происхождении которых я вам только что пытался говорить, тоже не будучи до конца уверен, что это именно так. Но один вывод, прослушав твой впечатляющий рассказ, Канторович, я бы всё-таки сделал: что жестокость всегда и во всём отвратительна - и как средство воспитания, убеждения, борьбы за что-то, и как месть. Ну, вижу, о праздниках вы, в основном, всё знаете - из главных не упомянут только один...
       Ученики (хором): Песах!
       Учитель: Да, это древнейший праздник возрождения еврейского народа и обретения им своего государства после египетского плена, память об Исходе из этого плена. Но что означает его название? Кто помнит?
       Ученик: Я помню два понятных названия: "Праздник весны" и "Праздник свободы". А ещё этих... опреснСков.
       Учитель: "Опресноки" - это, по-русски говоря, тонкие лепешки из пресного теста. На древнееврейском они называются "маца", и, по преданию, их употребляли в пищу беглецы из Египта, когда находились в пустыне. Другое их название - "бедный хлеб". Но основное, бытующее в народе название: "Праздник минования". Слово "пИсах" свидетельствует о чуде Исхода, о том, что Божья кара миновала сынов Израиля, и они свершили этот Исход и всё, что последовало за ним...
       Что, друзья мои, подобьём, в некотором роде, "бабки", то есть попробуем сделать какие-то умозаключения из нашего разговора. Для этого вспомним о тех, чьими потомками мы являемся и при чьей, может быть, жизни были изречены и даже начертаны на двух каменных скрижалях заповедные слова. Слова, которые знает и помнит чуть ли не всё человечество, но что до исполнения этих слов - тут дело обстоит не очень-то благополучно...
       Напомню то, что можно прочитать в Танахе о временах, удалённых от нас на 40 веков: что потомки Авраама, Исаака, Иакова вышли из Египта под водительством человека, носящего египетское имя Моше (Моисей), и вскоре на недалёкой от Египта горе Синай получили из рук того, кто их вёл, Десять Заповедей Господних. О них и поговорим... Запомнить их, думаю, нетрудно - всего десять, довольно коротких, но с выполнением все эти 40 веков были страшные "загвоздки".
       Итак, заповедь первая?.. Кто ответит?
       Ученик: "Да не будет у тебя других богов, кроме Меня".
       Учитель: Совершенно верно. И что это значит?
       Ученик: Ничего особенного. Чтобы люди молились одному богу.
       Учитель: Это для тебя ничего особенного. А человечество на протяжении всех веков и до нынешних дней только и делает, что воюет, стреляет, взрывает и убивает за своих богов... Прошу вторую заповедь!
       Ученик: "Не делай себе кумира и..."
       Учитель: "...и не поклоняйся и не служи им". Ну, что тут сказать? Кумиры, идолы, любимцы, "герои", "божества" были всегда и почти у всех. К ним можно бы причислить маму, папу, старшего брата, героев книжных и "киношных", но причисляют, а также обожествляют и служат Нерону, Ивану Грозному, Ленину, Сталину, Гитлеру, Мао, Ким Ир Сену, Чаушеску... Имя им - легион, и слов у меня об этом почти нет... Третья!
       Ученик: "Не произноси имени Господа напрасно".
       Учитель: О, молодец! И это запомнил. Ну, она про то же, что и вторая: про то, что и Бога-то самого не надобно беспрестанно прославлять, а уж людей и подавно: "великий", "гениальный", "мудрый"... на каждом шагу... Ни к чему хорошему это не приводит - тем более, если это про тех, кто у власти или около неё...
       К сожалению, урок идёт к концу. Остальные заповеди я сейчас вам напомню. Однако не могу не сказать, что, к моей великой печали, ни одна из всех десяти никем (в том числе и вашим учителем) не исполнялась целиком и полностью...
       И, судя по всему, люди не стремятся к этому. Так что, если Бог захочет вернуться к стародавней привычке наказывать человечество за грехи, то после пущенных "на самотёк" мировых войн, холокоста и других катастроф, ему будет, чем заняться...
       (От учителя: заповедь четвертая - "семь дней работай, а день седьмой - суббота".
       Пятая - "почитай отца твоего и мать твою..."
       Шестая - "не убивай".
       Седьмая - "не прелюбодействуй".
       Восьмая - "не кради".
       Девятая - "не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего".
       Десятая - "не желай дСма ближнего своего и ничего, что у него...")
      
       P.S. Иногда кажется: этих десяти (если их выполнять) могло быть вполне достаточно (для полного счастья, взамен всех указов, приказов, кодексов, постановлений, книг, кинофильмов и даже вместо телепередачи "Поле чудес").
      
       18-й листок истории
       (Средневековье. Три "еврейских" периода)
      
       Подошёл к концу исламский этап "саги" об иудеях. На распутье XV века главной сценой действия становится уже не Восток, но Западная Европа, и действующие лица уже не передвигаются сравнительно свободно по сценической площадке, а пребывают в строго ограниченном режиссёрами и их помощниками пространстве, называемом итальянским словом "гетто".
       В течение семи столетий евреи и арабы жили бок-о-бок - если не в несусветной дружбе (какие народы находятся в этом состоянии даже внутри самих себя?), то в относительно полном мире и согласии, создав блестящую и даже утончённую цивилизацию, какая и не снилась в ту пору странам Европы. Завоеватели последующих веков разрушили это - пусть не химическое, пусть всего лишь механическое - соединение и ввергли обе немалые нации в пучину бедствий, которых не избежали и сами, лишний раз подтвердив незатейливый тезис, мой и прочих оголтелых пессимистов и нытиков, о том, что всё достаточно зыбко - как в историческом пространстве, так и на более коротком жизненном участке, и ждать хорошего нечего. Это выразил с предельным лаконизмом в своей нагрудной татуировке один житель южных краев бывшей советской империи: "Нет в жизне щастя". От него не отстал и человек с Запада, английский критик Эдвард Гиббон, сказавший - правда, про Византийскую империю, что она представляет собой "утомительно однообразную историю бессилия и бедствий". А длилась эта "история" ни много, ни мало одиннадцать веков.
       Но вернёмся к нашим "мутСнам". Американский учёный Макс Даймонт считает, что положение евреев в Средневековье можно различать по трём основным периодам: с VI века по XI; затем следующие четыреста лет - крестовых походов и европейского Возрождения; и последний период - с начала церковной Реформации XVI века и до конца XVIII.
       Уже после Вавилонского пленения 586-го года до нашей эры, и особенно после захвата Иудеи римским полководцем Гнеем Помпеем (63-й год до н.э.), евреи стали всё чаще появляться в Европе - на территории современной Италии, Франции, Испании, Германии. Позднее - Англии.
       К VI веку новой эры многочисленные германские племена (готы, вандалы, англы, саксы, фризы, алеманны, бургунды, бавары, франки), а также тюркоязычные гунны своими захватами и междоусобными войнами почти полностью разорили Европу, погрузив её во мрак варварства и хаоса. Лишь в конце VIII века началось образование государств, ныне известных как Италия, Франция, Испания, Германия. С XI века появилась страна Англия.
       Вместе со становлением новых государств всё шире распространялось христианство. Вестготы - в Испании; вандалы, франки и бургунды - во Франции; гунны, славяне, бавары, алеманны, саксы - на юге Германии - все они принимают в V-IX веках христианскую веру.
       800-й год новой эры вся Центральная Европа встречает объединённой в одно государство. Объединение совершил предводитель племени франков Карл, двухметроворостый, багроволиций, длинноусый гигант, получивший титул "великий". Его империя через полстолетия распалась, но христианство, закрепившись в Южной и Западной Европе, начало проникать на север и на восток. К десятому веку оно укоренилось в теперешних Польше, Чехии (Богемии), Болгарии, России, позднее охватило север Германии и Скандинавию. Последними в Европе приняли крещение Финляндия и Литва. Этому помогли шведские крестоносцы. Но сперва они терпели постоянные поражения в финских болотах и лишь к началу XII века сумели насильно крестить финнов, загнав их в воду Святого озера и превратив после этого в своих вассалов.
       Век спустя Литва сама приняла христианство, не дожидаясь, пока крестоносцы тевтонские проделают с ней то же, что шведы с финнами. Правда, лет через десять литовцы вернулись к привычному язычеству и только через столетие, когда их великий князь Ягайло женился на княжне Ядвиге, польской католичке, христианство стало по-настоящему проникать в Литву...
       Ну, а что с евреями?.. Многочисленные завоеватели-язычники не слишком интересовались вероисповеданием покорённых народов. Так король остготов Теодорих Великий, покоривший Италию, разрешал евреям селиться в любом городе королевства вплоть до своей столицы Равенны. Император Карл, уже будучи христианином, зазывал их к себе откуда только можно, даровал самоуправление, предоставлял высокие посты при дворе и на дипломатической службе, широко открыл торговое поприще.
       В общем, за редкими исключениями, евреев в годы раннего Средневековья не изгоняли, не крестили насильно, не убивали за отказ от крещения, как делали с язычниками. Почему? Может быть, потому, что евреи принадлежали к народу Христа? Тогда, возможно, ещё не позабыли, как то случится позже, в эпоху погромов, дискриминации и геноцида, из какого народа вышел Христос...
       Но так было недолго; и вскоре евреям стало труднее: их попросту отделили от государства, исключили из феодальной системы, в которой большинство населения пребывало. Им не продавали землю, могли выгнать из любого города, не разрешали занимать официальные должности, унижали и притесняли. Однако всё это было не на государственном уровне, даже не на уровне высшей церковной политики. Так же, например, как запрет чернокожему жителю Соединённых Штатов селиться в определённой квартире, ездить в одном автобусе с белыми или, не дай Бог, акт линчевания отнюдь не отражали в последних веках официальную политику государства. (Чего не скажешь о послевоенной дискриминации евреев в Советском Союзе - по части получения высшего образования в определённых государственных институтах и устройства на работу в определённых государственных организациях.)
       И европейские евреи - а что оставалось делать? - шли в торговлю, в банковское дело, в науку. И - худо-бедно - однако со времени эдикта папы Григория I в 591-м году, запретившего насильственное крещение иудеев, и до декрета папы Иннокентия III о введении насильственного жёлтого отличительного знака - жили, всё-таки, в относительной свободе и достатке.
       Но в XI веке, с началом крестовых походов, их положение резко меняется. Появляются сугубо государственные законы, ограничивающие их права. Им определяют особые районы в городах, заставляют носить унижающую достоинство одежду; их повсеместно обвиняют в ритуальных убийствах, в осквернении христианских святынь...
       Как начались крестовые походы? Что было толчком? Лозунг, всего лишь лозунг: "Спасём больше душ!" Словечно "больше" и стало призывом к авралу, к охоте за спасёнными душами. К выполнению и перевыполнению плана по их спасению.
       Не только евреи страдали в эпоху походов. Не только их грабили, насиловали, убивали, сгоняли с насиженных мест. Такова была доля и магометан, да и самих христиан, попадавшихся на пути оголтелых крестоносцев, далеко не все из которых отправлялись в походы со священными целями. Состав участников "войска Христова" был весьма разнообразен: помимо честных радетелей за "освобождение гроба Господня и Святой земли", среди крестоносцев было полно наёмников - крепостных крестьян, а также просто грабителей, убийц и других грешников, кому обещали свободу, прощение или помилование. Огромное, разношёрстное и голодное войско сами себя снабжало, грабя всех без разбора. Однако получало и отпор, в результате чего на пути в Святую землю гибло больше крестоносцев, чем добиралось туда. Постепенно намерения их вообще менялись: до Святой земли далеко, а земли богатой Византии значительно ближе - почему не пограбить греческих католиков? Это обстоятельство усложнили отношения "крестоносного" Рима с Константинополем и даже привело к провозглашению взаимной анафемы.
       В конце XII века византийские греки перебили у себя всех итальянцев; через двадцать лет, во время четвёртого крестового похода, итальянцы, в свою очередь, учинили страшнейшую резню и на полвека овладели Константинополем. К счастью для евреев, их ещё до начала крестовых походов изгнали из Византии.
       Захват крестоносцами Иерусалима не способствовал единению западных христиан. Тысячи из них познакомились с куда более развитой, чем у них, культурой и жизнью магометан, сирийцев, греков и не захотели возвращаться обратно, создавая новые поселения и города. Не напоминает ли это времена Второй мировой, когда некоторые советские люди - из состава действующей армии, из военнопленных или так называемых перемещённых лиц впервые увидели, как живут в Европе, и пожелали там остаться? А иные и осуществили своё намерение. Не случайно в наших анкетах, помимо всех прочих вопросов - о национальности, службе в белой армии, о месте захоронения папы, мамы и дедушки - появилась тогда графа: были ли за границей, в том числе в составе действующей армии. (Я был...)
      
       А средневековую Европу, о которой у нас речь, охватил дух всеобщего беспокойства и охоты к перемене мест. Возможно, это и стало толчком к Возрождению давно утерянной цивилизации, а также к религиозным протестам Реформации. И в первых рядах тех, кто сумел выразить это стремление к интеллектуальному воскрешению, были тогда великие итальянцы: Данте, Петрарка, Боккаччо; Рафаэль, Тициан, Микеланджело, Леонардо да Винчи...
       Однако действие вызывает противодействие: за Возрождением последовал не только расцвет искусств и наук, но и ответная реакция светских и церковных властей, убоявшихся потери своего влияния. Испания оказалась в этом католичнее папы римского: уже в начале XII века там запретили изучение наук, затем создали святую инквизицию, а вскоре изгнали всех евреев: нечего им тут воду мутить!
       Правда, вначале евреям несколько "повезло" с инквизицией: она сжигала только еретиков-христиан, опираясь, видимо, на указания Ветхого Завета: "Если найдётся среди тебя... мужчина или женщина, кто сделает зло пред очами Господа, Бога твоего, преступив завет Его, и пойдёт и станет служить иным богам, и поклонится им... то выведи мужчину того, или женщину ту... и побей их камнями до смерти". Настоящим отступником церковь считала только христианина, и его, если не побивали камнями, то согласно новейшему методу сжигали на костре; евреев же просто изгоняли, унижали, а коли случалось убивать, то делалось это как бы не совсем официально - способом, который с XVIII века получил в Америке название "суд Линча".
       Так народный комиссар внутренних... то есть, тьфу! - глава испанской инквизиции Томас де Торквемада взял всех евреев в свои "торквемадовы рукавицы" и выслал из страны. Затея чуть было не рухнула, потому что о ней прослышал учёный еврей дон Ицхак Абраванель, служивший при испанском дворе не кем-нибудь, а министром финансов, и предложивший королевской чете за отмену указа такую взятку, какая не снилась никакому советскому ОВИРу во времена, когда за эмиграцию в Израиль надобно было платить наличными. Но Торквемада, кто подслушивал под дверью королевских покоев, ворвался туда и закричал, указывая на распятие: "Смотрите! Иуда продал его за тридцать сребреников! Вам угодно продать его за бСльшую сумму?.." Напуганный король поспешил подписать указ об изгнании и, таким образом, избавился от обвинения в коррупции.
       Как Моисей из Египта, дон Абраванель сам выводил евреев из Испании. Их было примерно 150 тысяч. Треть из них, чьи предки жили на этой земле чуть не с I века, не захотели оставить родину и приняли крещение. (Как видим, выход всё же был. Как и в других странах. Как в царской России. Сталинский указ о депортации советских евреев, осуществлению которого, как считают, помешала только смерть вождя народов, таких возможностей не предоставлял.) Из остальных ста тысяч изгнанников из Испании около десятка тысяч погибли в пути, около пятидесяти - осели в Турции, остальные рассеялись по Африке (Марокко, Алжир, Египет) и по Европе, а примерно пять тысяч стали первыми поселенцами Южной Америки. Вскоре к ним присоединились евреи, вынужденные бежать из Португалии...
       Подведём некоторый итог.
       Англия первой изгнала евреев - в конце XIII века. (Приняла обратно в конце XVII - уже превратились из католической в протестантскую.) К концу XIV века их изгнали из Франции. (Приняли обратно тоже в XVII веке.) В XV - из многих германских государств, из Испании и Португалии. Причины и обвинения одни и те же: из-за них распространяется церковная ересь, из-за них назревают мятежи, из-за них столь многие живут в убогости и нищете...
       А куда же основная масса изгнанников направляла свои еврейские стопы в пределах Европы? Главным образом, на восток - в некоторые графства Германии, в Австрию, Литву, Польшу. (Польский король Казимир III даже разрешил евреям арендовать земли в деревнях, предложил им заселять города и помогать полякам в развитии торговли и промышленности. (Он женился, между прочим, на еврейке по имени Эстер, и потому в основанном им городе Казимеж-ДСльны на реке Висле существует сейчас ресторан "ЭстИрка", где я с удовольствием ел бигос лет сорок назад, когда ещё мой польский кузен не погиб там в автомобильной катастрофе; где я пил "мёд-пиво", но так и не смог пройти в дворовый ресторанный туалет, ибо все подходы к нему представляли из себя... Нет, не буду продолжать. Добавлю только, что мы-то люди привычные, а вот туристы-французы после подобной попытки были бледны как смерть и близки к обмороку...)
       А тем временем Мартин Лютер уже прибивал свои девяносто пять тезисов к дверям церкви в Виттенберге, бросая вызов католицизму и начиная Реформацию церкви. За Лютером последовал религиозный мятеж Цвингли в Швейцарии, Кальвина - во Франции, Нокса - в Шотландии.
       Реформация не свалилась с неба. Её провозвестниками были религиозные бунтари - ректор Пражского университета Ян Гус и настоятель доминиканского монастыря Савонарола, сожжённые на костре за свои выступления против папства. Католическая церковь жестоко, но безуспешно боролась с Реформацией, с протестантизмом. Постепенно католики утеряли всю Скандинавию, Англию, Шотландию, Северную Германию, Нидерланды. Религиозный мятеж охватил Францию. (24 августа 1572 года, в день святого Варфоломея, католиками этой страны был поставлен своеобразный рекорд: за двенадцать часов они вырезали тридцать тысяч гугенотов-кальвинистов. 2500 человек в час - пожалуй, побольше, чем в конце тридцатых годов по Советскому Союзу.)
       В годы религиозных войн, а длились они, ни много ни мало, тридцать лет, погибло и множество евреев, но, по большей части, не в результате прямо направленных действий, а по поговорке: "лес рубят, щепки летят".
       И католики, и протестанты пытались привлечь евреев в свой лагерь - им нужны были их знания, этические принципы, их души, наконец. В обращении, которое называлось "О том, что Иисус был еврей по рождению", Лютер писал: "...Ибо они (католики) обращались с евреями, как с псами, а не как с людьми. Евреи не видели от них ничего хорошего, только проклятия и грабежи. Я советую и прошу всех по совести обращаться с евреями и учить их Новому Завету; в таком случае они перейдут на нашу сторону... Мы должны хорошо принять их и позволить состязаться с нами, зарабатывая себе на жизнь... А если некоторые из них станут упорствовать, то что из того? Ведь и мы не все добрые христиане".
       Но Лютер заблуждался: евреи не воспользовались его искренним предложением, не перешли на сторону христиан - и тогда он с великим гневом обратился против них. А вскоре и против немецких крестьян, которых обвинил в том, что те используют протестантскую веру только как средство для освобождения от крепостного права.
       Но освобождение крестьян, так или иначе, наступило, и многие из них ушли в города, где стали заниматься торговлей и ремёслами - тем, чем занимались евреи, запертые уже к тому времени в городских гетто, но, тем не менее, представлявшие угрозу для нарождающегося среднего класса в качестве конкурентов и соперников. И вот, начиная с XVI века, принимается серия антиеврейских законов, смысл которых в том, чтобы не только изолировать весь народ, но сделать его униженным и презираемым, объектом злобы и насмешек. Во исполнение этого евреев вновь лишили права на землю, вновь ограничили место жительства, вновь заставили носить особую одежду, особый отличительный (жёлтый) знак; обязали уступать дорогу христианам, запретили заниматься рядом профессий и ремёсел.
       Новые поколения христиан уже и думать забыли о еврее как о смелом воине, не покорявшемся сирийским и римским легионам, как о высоко образованном человеке - они видели нелепо одетую фигуру из гетто, в смешной остроконечной шапке, странном чёрном кафтане, с постыдным жёлтым знаком на рукаве.
       Итак, с евреями в Европе (в странах, откуда их ещё не окончательно выгнали) всё было определено, всё яснее ясного. Если в начале средних веков на них смотрели по-разному, то теперь, на пороге нового времени, отношение выровнялось: они стали одинаково презираемы и ненавистны, сделались полностью изгоями, "лишенцами" - если употребить советскую терминологию двадцатых годов.
       Впрочем, одно немаловажное отличие по сравнению с "лишенцами" было. Если российским купцам, дворянам, священнослужителям и просто инакомыслящим после Октябрьской революции не могло помочь ничто - у средневекового еврея был запасной выход. Одно лишь движение правой руки - осенение себя крестом, - и "грязный еврейский пёс" становился, как по мановению волшебной палочки, полноправным гражданином любой страны, и все его "грехи" мгновенно зачислялись в добродетели.
       Но этим "запасным выходом" пользовались немногие. Большинство евреев продолжало пребывать в гетто, куда они унесли накопленное за три с лишним тысячи лет наследие - Ветхий Завет и Талмуд, где продолжали заниматься своим делом и оставаться наиболее образованной и наиболее униженной этнической группой в Европе.
      
       * * *
      
       Не знаю, как вы, а я не могу больше ни писать, ни читать эту унылую страшноватую прозу - и вновь предлагаю передохнуть с помощью стихотворения, после которого вас ждёт поистине трагическая история под названием "Ромео und Джульетта".
      
       СОН
       (подражание Роберту Бёрнсу)
      
       Вчера приснился странный сон:
       Ко мне в район Филей
       Пришёл не кто иной как он -
       Знакомый наш, Финдлей.
      
       Визиту я не слишком рад:
       Мне одному милей.
       Но я спросил: "Что надо, брат?"
       "Добра", - сказал Финдлей.
      
       "Ты что, разбойник иль пират
       С погибших кораблей?
       Нет у меня сокровищ, брат..."
       "Добра", - сказал Финдлей.
      
       "Клянусь, пуста моя мошна!
       Вот есть бумага, клей...
       Что беден, не моя вина..."
       "Вина", - сказал Финдлей.
      
       "Что ж, это ясно даже пням:
       Печаль скорей залей!..
       И правда, не налить ли нам?"
       "ЛинАм", - сказал Финдлей.
      
       "За жизнь" болтаем час, и три -
       Я делаюсь всё злей...
       "А может, кончить дни в Пари...?"
       "Не ври! - сказал Финдлей. -
      
       А запах липовых аллей?
       А даль родных полей?.."
       "Тоска гнетет, как мавзолей..."
       "Залей!" - сказал Финдлей.
       1976
      
       19-й листок истории
       "Ромео und Джульетта"
       (Рассказ)
      
       1.
      
       Нижеследующий рассказ - быть может, не совсем документальный - продолжает историю семьи рабби Самуила Хазана и его сына Урии, с которыми мы уже встречались, если помните, в самом конце XII века.
       Сейчас на дворе начало XVII, и мы находим отпрысков того же рода уже не возле белых скал Дувра, не в туманном Альбионе, откуда всё их племя изгнали, дай Бог памяти, три столетия назад, в центре континентальной Европе, в одном из трехсот шестидесяти германских княжеств - Вюртемберге.
       На всей территории тогдашней "Священной Римской империи германской нации" евреи составляли едва ли одну шестисотую часть населения, но и оттуда их гнали, и там грабили и убивали, сжигали и вешали, урезАли в правах и унижали. И многие двинулись дальше на восток - в Речь Посполитую, в Россию.
       А, между прочим, в те самые годы на берегах Средиземного моря и Атлантики их соплеменникам жилось уже куда вольготней. Их не теснили и не ограничивали стенами гетто и бесчеловечными запретами; они могли лечить и учить, вершили крупные финансовые дела, помогали снаряжать первые корабли в Вест-Индию и Бразилию, заводить торговлю с Центральной и Южной Америкой. А один из них, уроженец Генуи - если верить русскому поэту Маяковскому и аргентинскому прозаику Поссэ - умудрился даже открыть Америку...
       Но в городе Штутгарте, где пребывала сейчас семья Самуила Хазана, кантора местной синагоги, евреи были совершенно беззащитны, как перед властью, так и перед первым встречным жителем, целиком завися от прихоти любого мальчишки, кто захочет бросить в тебя камень, от настроения любого пьяницы или бродяги, которые пожелают обвинить тебя в каких угодно смертных грехах, обругать последними словами, столкнуть с дороги в канаву.
       Евреям был отведён небольшой квартал города - гетто, и жили они там тесно и скудно. Им не разрешали заселять новые земельные участки, и потому приходилось надстраивать старые дома, стены которых не давали проникнуть ни одному лучу солнца на узкие извилистые улицы, где не росли ни трава, ни деревья. На ночь ворота квартала запирались, но и днём возле них стояли стражники; они могли пропустить или не пропустить, по своей прихоти, обитателей гетто, которые обязаны были носить особую одежду, которым не разрешали стричь бороды, заниматься ручным трудом... Да что повторять в который раз уже известное?..
       И всё же... всё же... Была в прежней России такая песенка:
      
       Всюду деньги, деньги, деньги,
       Всюду деньги - господа.
       А без денег жизнь плохая,
       Не годится никуда!
      
       В городе Штутгарте эту песню не пели, но рассуждали так же. И тот, у кого имелись деньги - будь он даже самым распоследним евреем - мог рассчитывать на значительные послабления - в отношении свободы передвижения, вида одежды, профессии, наконец. Его не задержит полупьяный страж у ворот гетто, не прогонит хозяин таверны, и никакой чиновник не нахлобучит ему на голову позорный остроконечный колпак или жёлтый знак на рукав. В нём будут нуждаться князья и военачальники, придворные и куртизанки, купцы и путешественники. Потому что "всюду деньги - господа", а всеобщее равенство - бредни философов-утопистов, вроде казнённого к тому времени Томаса Мора или сидящего уже двадцать седьмой год в тюремной клетке несчастного Томмазо Кампанеллы.
       Однако не все богатые евреи рвались к привилегиям; не все, кто беден или со средним достатком, ежесекундно ощущали свою ущербность и беспросветность существования - ибо у большинства были Бог, Тора и Талмуд, была семья и какое-никакое дело. В общем, как тут снова не вспомнить известную картину художника-передвижника Ярошенко "Всюду жизнь" - персонажи которой с улыбкой кормят птиц из окошка тюремного вагона.
       И семья рабби Самуила жила своей жизнью. Сам он проводил время за книгами, занимался с учениками, пел в синагоге; жена вела дом; дочери подрастали и думали о замужестве, сын Урия был уже взрослым и сидел в лавке, где торговал письменными принадлежностями: бумагой, чернильницами, карандашами, разрезными ножами, а кто-то, если очень хотел, мог купить там и красивую конторку, чтобы за ней писать, а также парочку стульев к ней и кое-какие книги, чтобы положить на конторку.
       Магазин отнимал много времени, но если, как это у людей принято, поинтересуетесь, была ли у молодого Урии личная жизнь, однозначно отвечу: была. Он ещё в отрочестве полюбил - и знал, что ему отвечают взаимностью - дочь своего дяди Иакова, сероглазую красавицу Мариам, и вскоре они должны были пожениться.
       Как?! - воскликнет кто-то. - Жениться на двоюродной сестре! Дикость! Неприличие!.. Кровосмешение... Вырождение... Антипатриотично!..
       Да, у некоторых народов это не принято. И, быть может, евреи не прибегали бы к подобным бракам, живи они не так обособленно, не в такой изоляции последнюю тысячу лет - не такими малыми, рассеянными по разным странам общинами. Что же касается вырождения, то, вроде бы, оно пока не произошло, из чего следует, что и другим народам не заказано влюбляться в своих двоюродных родственников и производить совместно детей.
       У Мариам рано умерла мать, воспитание дочери целиком взял на себя отец, учёный-кабалист рабби Иаков, известный во всей общине и далеко за её пределами. Мариам росла, тихая и покорная, не ведая больших страстей, не видя почти никого из посторонних, от которых отец всячески её ограждал. При ней была лишь старая болтливая нянька ШошанА, добрая и очень некрасивая, несмотря на своё поэтическое имя: "шошана" означает "лилия". О том, что же такое жизнь, Мариам получала сведения больше из книг, какие давал отец или читал ей сам, и совсем немного из разговоров с нянькой, с Урией, с его сёстрами. Представлялось ей наше существование неявственным, туманным, и малопонятно было, живём мы в этой жизни реально, или вся она только сон, отражение чего-то, а настоящая наступит там, наверху... на небесах...
       Из древних книг, из рассказов отца, узнавала она о мире, и кабалистические таблицы, а также небесные существа становились для неё зримей и осязаемей, чем люди земные.
       Рабби Иаков говорил: в каждом стихе, в каждом слове, в каждой букве священной Книги заключён сокровенный смысл, ибо все они от Бога. И смысл этот открывается тем, кто может сравнить данные слова с другими словами Танаха, кто умеет проникнуть в числовое выражение букв, коим дана жизнь, движение и звук - на веки вечные. Да, их писал человек своей рукой, но в них вселился дух Божий, в каждую из букв, и оттуда говорит с нами... Всё, что неподвластно нашему разуму и не воспринимается нами, говорил рабби Иаков, оно как бы не существует. Слепому от рождения невозможно объяснить, что такое зрение; мы не испытываем недостатка в отсутствии шестого пальца на руке. Но что это значит? Это значит, и рабби Иаков поднимал второй палец собственной руки, что доступными нам средствами мы никогда не откроем скрытый от нас мир. А он существует - мир духовный, в центре которого Вселенная. Он действует на наши мысли и чувства, ставит свои условия. Не от нас зависит, где, когда и кем родиться, с кем встретиться в жизни, какие последствия будут от наших поступков... Помни это, дочь моя...
       Рабби Иаков говорил: любая вещь в нашем мире - хорошая или плохая, даже самая вредная - имеет право на существование. Нельзя уничтожить или удалить её из мира, но возложено на каждого из нас исправить её и сделать полезной. Создатель не закончил творение, мир продолжает развиваться, а в нём и различные объекты - с рождения и до приобретения окончательной формы. И потому, если застаёшь их неблаговидными: горький плод, дурной человек, наполненное ненавистью общество, - то не суди по врИменному состоянию, ибо всякую вещь оценивать нужно по завершению - будь то кресло, подсвечник или живое существо... Но упаси нас Бог от "исправителей", возжелавших уничтожить что-то, по их разумению, негодное, чтобы заменить другим - по их мнению, годным. Творец не позволяет уничтожать ничего в мире, но лишь преображать зло в добро. И хотя закон развития и улучшения действует свыше, Бог дал человеку разум и власть, чтобы управлять им, этим законом. И, значит, есть две силы у всего на свете - небесная и земная...
       Рабби Иаков читал: как сказал многоумный Рашби в книге "Зоар": "Желание Творца в том, чтобы не открывалась Его мудрость миру, но, когда будет близок приход грядущего Мессии, даже детям откроются тайны Его..." И ещё там сказано: "А после всех врат поставил Создатель особые - с несколькими замкАми, входами и залами. И поведал: кто желает войти ко Мне - эти врата будут первыми, пусть войдёт чрез них. Они и есть первые к Высшей мудрости - трепету перед Всевышним..."
       И ещё читал рабби Иаков - из книги под названием "Древо Жизни" своего знакомого кабалиста Ари, кто недавно переселился в Палестину: "Бывает так, что в теле человеческом не одна душа должна свершать новое земное странствие, а две души и даже более соединяются с этим телом для нового странствия. Цель такого влияния в их взаимной поддержке для искупления вины, за которую осуждены они свершить это странствие..."
       И молился рабби Иаков: "Отец наш, ради отцов наших, уповавших, что Ты научишь их законам жизни, научи и нас, дай нам желание и силы идти Твоим путём и разум понять Твой путь. И прилепи сердца наши к заповедям Твоим и объедини наши души к любви и благоволению Твоему... Огради мой язык от плохого слова и лжи и уничтожь врагов души моей, сидящих во мне, уничтожь моё самодовольство, открой сердце, чтобы устремился я за Твоими заветами, а всё, что желает во мне зла на пути, отведи прочь. Сделай так, чтоб не гневаться мне на другого, не завидовать ему, избавь от дурных помыслов и построй Своё жилище в наших сердцах..."
       Урия любил беседовать со старым Иаковом, но ещё больше любил находиться в своей маленькой лавчонке, среди бумажных кип, среди книг и разных красивых предметов, аккуратно расставленных на полу и на полках. Была у него там и мастерская - с верстаком, со множеством хитрых инструментов, с помощью которых он изготовлял изящные ножи для разрезания бумаги, костяные, бронзовые, похожие подчас на настоящие кинжалы. Ибо он был искусный ножовщик.
       Имелся у него и помощник - соседский мальчишка Асаф, приходивший, когда учитель отпускал его.
       ...В тот день Асаф пришёл не вовремя. Да и не пришёл, ворвался через порог, в порванной куртке, с криком:
       - Они идут! Скорей! Урия, беги! Беги, тебе говорят!
       - Зачем? Что с тобой, Асаф? Отвечай толком.
       Это было произнесено отнюдь не спокойным тоном, потому как о многом Урия уже знал, был наслышан за свою не слишком долгую жизнь и хорошо понимал беззащитность евреев перед законом и, тем более, перед любым беззаконным всплеском ненависти, гнева и ярости горожан.
       Прерывающимся от страха голосом мальчик объяснил, что сюда движется толпа с палками и ножами, люди выкрикивают имя Урии Хазана, грозят его сжечь, застрелить, повесить...
       - Почему? За что? - с трудом выговорил Урия.
       Ответа он не дождался. Дверь лавки с грохотом растворилась, повиснув на одной петле, в помещении сразу стало тесно от людей. Они были возбуждены, они орали, перебивая друг друга, от них пахло потом и... кровью.
       - Паршивый еврей!.. Собака!.. Смердящий жид!
       Полетели на пол изделия в полок, треснула изящно инкрустированная конторка, брошенный стул разбил окно, у кого-то в руке оказался один из металлических разрезных ножей.
       - Вот! Вот таким он его! - раздался вопль.
       - Двадцать ран!
       - Убийца!..
       - Жидовское отродье!
       - На виселицу!
       - Гнать их всех из города!
       На Урию посыпались удары, он упал.
       - Не убивайте! - крикнул кто-то. - Оставьте до суда!
       Урию схватили и поволокли. Асаф с плачем пытался бежать за ним, но мальчика отшвырнули на другую сторону улицы. По дороге Урию продолжали избивать, ему плевали в лицо, рвали волосы и бороду. Какая-то женщина всё норовила ткнуть ему в пах острым веретеном. Подоспевшие стражники не вмешивались в действия толпы, лишь двум городским советникам удалось с грехом пополам утихомирить озверевших людей, готовых уже свершить самосуд. Потерявшего сознание Урию дотащили до тюрьмы.
       Асаф в ужасе прибежал в дом рабби Самуила со страшной вестью. Тот сразу пошёл за своим братом Иаковом, и вместе они отправились в городской совет. Весть о случившемся уже разнеслась по кварталу, на улицах было много возбуждённых горожан, евреи предпочитали не выходить из домов, на обоих братьев обрушивалось вдесятеро больше проклятий и оскорблений, чем обычно. Им всё же удалось добраться невредимыми до магистрата, где чиновники отворачивались и не хотели говорить с ними, но один из советников смилостивился и объяснил, наконец, чтС произошло...
       На одной из улиц, вплотную примыкавших к гетто, находился небольшой дешёвый кабак. Сегодня рано утром туда вломился местный пьяница Конрад с криком, что только что, в мусорной яме, обнаружил труп мальчика... вот его шапочка... вот башмаки, видите?.. А тело укрыто было под разным тряпьём, а на теле десять... нет, двадцать ран, и все ножевые... Он-то, Конрад, задумал там порыться, в яме этой, поискать чего-нибудь на опохмелку... И вот, наткнулся... Бедный мальчик... Это Вилли, сын столяра с соседней улицы. С его отцом был знаком этот пархатый лавочник, заказывал у него свои проклятые стулья... Хорошо оплатил за работу... Вшивый, поганый еврей! Гроша ломаного не даст никогда бедному человеку, сколько ни проси...
       Ещё узнали обезумевшие от ужаса отец и дядя Урии, что он, Конрад, как увидел у мальчика раны, сразу понял, чем их сделали и кто... Ножом для бумаги, металлическим... Вот чем! Он сам эти ножи разглядывал не раз в лавке у молодого еврея. Даже, чего греха таить, унёс один незаметно - у жида всё равно их много... Настоящие кинжалы!.. Зачем он мальчика убил? Кто ж не знает? У них пасха скоро, у жидовских ублюдков, вот и нужна кровь христианская для ихней мацы окаянной... А раны - ну, точно, как этим ножом сделанные...
       Конрад был уже достаточно пьян, когда выкрикивал всё это, но ему сразу поверили, пошли, куда сказал, и вправду обнаружили там труп мальчика с ножевыми ранами. Кто-то вспомнил: бедняжка родился как раз в сочельник, а всем известно: те, кто родятся в рождественскую ночь, подвергаются особой опасности умереть от рук еврея. Некоторые припомнили младенца Симона из города Триента, найденного на берегу реки возле одного из еврейских домов. Тогда там перебили всех жидов - и правильно сделали... А того ребёнка объявили святым... Только римский папа не признал отчего-то его святости... Но это уже забота паршивых католиков... Они всё время чего-то крутят... А ещё отрока Людвига Эттерлейна - помните? - которого убили в Равенсбурге... Или это было в Розенхейме?..
       Тяжёлые, грозные тучи нависли над еврейским населением герцогства Вюртембергского. Испуганные, приниженные, забились люди по своим углам, не решаясь перешагнуть порог, прислушиваясь к зловещим крикам с улицы и к не менее зловещей тишине и бормоча молитвы... "О, горе нам! О, бессчастный Израиль! О, горемычный Иаков, родоначальник двенадцати колен израилевых, чьи беззащитные шатры отданы на растерзание!.. Смилуйся, Господь, над нами не ради нас, но во имя прародителей наших... Ополчается Эдом, хочет напасть на нас - не сегодня, завтра..."
       У себя в домах молились евреи, били себя в грудь, каялись, постились с вечера до вечера. Мужчины забросили дела, не пили, не ели, не прикасались к женщинам. Завернувшись в молитвенные одеяния, посыпав головы пеплом, они раскачивались всем телом и взывали истово к Богу - "Борух ато аде-ной э-лей-хейну!"; они вспоминали бесчисленных предков, погибших за веру, перебирали свои грехи и, обратясь лицом к востоку, в сторону горы Сион, снова и снова повторяли: "Един же и велик Бог Израиля, всевидящий, предвечный Иегова..."
       У себя в доме рабби Иаков вновь раскрыл Тору, и упали глаза его на стих пятнадцатый главы двадцать восьмой из пятой Книги Моисеевой. Это было то, чем грозил разгневанный патриарх вероотступникам; то, что Самуил, брат Иакова, во время чтения в синагоге старался всякий раз произнести как можно быстрее и не слишком громко - так страшны были и слова, и мысли.
       "Если же не будешь слушать гласа Господа, Бога твоего... - тихо читал Иаков, - пошлёт Господь на тебя проклятье, смятение и несчастие во всяком деле рук твоих... и ты скоро погибнешь за злые дела твои... И небеса твои, которые над головою твоею, сделаются медью, и земля под тобою железом... Предаст тебя Господь на поражение врагам твоим; одним путём ты выступишь против них, а семью путями побежишь от них... С женой обручишься, а другой будет с нею; дом построишь, и не будешь жить в нём; виноградник насадишь, и не будешь пользоваться им... Сыновья твои и дочери твои будут отданы другому народу... и ты будешь только притесняем во все дни. И сойдёшь с ума от того, что будут видеть глаза твои... и будешь ужасом, притчей и посмешищем у всех народов... Семян много вынесешь в поле, а соберёшь мало... Все дерева твои и плоды земли твоей погубит ржавчина... Пришелец будет давать тебе взаймы, а ты не будешь давать ему взаймы; он будет главою, а ты хвостом. И придут на тебя все проклятия сии, и будут преследовать тебя и постигнут тебя, доколе не будешь истреблён... Они будут знамением и указанием на тебе и на семени твоём вовек..."
       Содрогался рабби Иаков, произнося всё это, и желал и не желал, чтобы кара сия постигла кого-то, преступившего законы Господни, и думал в то же время, что всевыносящ и снослив Бог, если столько веков терпит надругательства одних народов над другими, и если всё это за грехи наши, то когда же будут они искуплены? Когда конец?.. Но, встряхнув седою головою, отогнал от себя нечестивые мысли, ибо чем они были, как не сомнением во всеведении и всевластии Господа...
       Советники магистра не желали разговаривать ни с Самуилом, ни с Иаковом о судьбе Урии, гнали их прочь. И решили тогда старики пойти к одному из самых влиятельных евреев в стране, к герцогскому фактСтуму и советнику Эммануилу Мозеру: пусть поможет довести дело до праведного суда, а то и до ушей самого герцога. Ведь ребёнку ясно: не мог, не мог Урия совершить такое страшное дело! А что касаемо ритуальных убийств вообще, то это наветы и клевета - потому как противны они заповедям и наказам Творца нашего Иеговы...
       Эммануил Мозер не скрывал своего влияния при дворе, даже, можно сказать, выставлял напоказ, кичился им. Он вёл образ жизни, принятый в высшем свете, и участвовал во многих аристократических забавах, кроме одной: никак не мог заставить себя быть в ряду тех, кто устраивает облавы на лесную дичь - стреляет по согнанным в кучу беззащитным, мечущимся в ужасе животным. В остальном Мозер старался ни в чём не отставать от ритуала и правил поведения, установленных при дворе герцога. У него самого был дом-дворец со множеством вышколенных слуг в тёмно-малиновых ливреях, кому он за малейшую провинность грозил плетьми, кандалами и чуть не виселицей, и кто боялся его не меньше, чем другие слуги своих христианских хозяев. Но, когда и перед кем нужно, господин Мозер бывал сама любезность и предупредительность, и, в общем-то, совершал немало добрых дел, в том числе для единоверцев.
       Он был очень богат: взял на откуп чеканку монеты, занимался торговлей драгоценными камнями; по стране были разбросаны его амбары и склады с различными товарами; герцогским указом он был освобождён от пошлин и акцизных сборов в пользу государства. Он не был женат, но не обходил своим вниманием многих женщин, среди которых простолюдинок было куда меньше, чем дам благородного происхождения. О его мужских достоинствах ходили фантастические слухи, родоначальником которых был, возможно, он сам.
       Эммануил Мозер не сразу согласился принять Самуила с Иаковом - у него так мало времени. Но в конце концов оба старика были введены грубоватым слугой в роскошный кабинет, украшенный китайскими вазами, бюстами Моисея, Гомера, Соломона, где их встретил высокий холёный мужчина с бритым лицом, в прекрасно скроенном тончайшего сукна светло-коричневом кафтане с плоёнными кружевными манжетами, в завитом и напудренном парике, в туфлях с дорогими пряжками. Посетителям было предложено сесть в изящные мягкие кресла с витыми ножками, и хозяин попросил коротко изложить суть дела.
       Во время рассказа рабби Самуила Мозер сидел с бесстрастным непроницаемым лицом, а когда тот закончил, произнёс:
       - Всё, что я услышал, чрезвычайно серьёзно. Оставляя в стороне вопрос о виновности, ибо, скорее всего, несчастный ребёнок погиб от руки пьяного мерзавца и развратника, оставляя в стороне сказанное мною выше, не могу не заметить вам, что положение в стране и в городе - а я знаю, о чём говорю, - очень сложное. Люди недовольны поборами, недовольны военными кампаниями на стороне, в которых принимает участие наш герцог и для чего беспрерывно набирает новых и новых солдат. В этих условиях городские власти будут рады дать выход людскому гневу, уцепившись за любой повод, тем более, что он сам упал им в руки. Боюсь, в данное время сделать ничего не смогу...
       - Что же?!.. Пусть гибнет невиновный?.. - воскликнул рабби Иаков. - Господин Мозер...
       Тот остановил его движением руки.
       - Я поговорю с фон Шефером, обер-гофмейстером герцога. Если не поможет он, то никто другой, к сожалению...
       - Моя дочь - наречённая невеста бедного Урии, - сказал Иаков. - Наверняка, у господина гофмейстера тоже есть дети. Может быть, девушка смогла бы...
       - Неплохая мысль, - быстро согласился Мозер. - Я попрошу фон Шефера принять её.
       - Только вместе со мной, - сказал Иаков. - Спасибо, реб Мозер...
       Через два дня Эммануил Мозер известил стариков, что гофмейстер согласился принять у себя в доме... но только девушку - ему достаточно выслушать просьбу одного человека и не нужен целый еврейский кагАл... Так он изволил выразиться...
       ? Я пойду одна, отец, - сказала Мариам. - Разве я могу не сделать этого?
       Никакие доводы на неё не действовали, она была полна решимости, и как же было родным не позволить ей пойти?..
      
       2.
      
       Урию бросили в каземат мрачного тюремного замка Асперг. Здесь было тесно, темно и сыро, не было даже нар, приходилось спать на неровном холодном полу, по которому бегали жирные крысы. По несколько часов в день его держали скованным крест-накрест - нога с рукой, в пищу давали только хлеб и воду. Тюремщики требовали от него признания в убийстве, но Урия молчал.
       Всё происшедшее казалось ему страшным нелепым сном. Он сильно ослабел от побоев, от потери крови, от потрясения и много спал - вернее, пребывал в странном полусне, когда цепенело тело, а мысли, наоборот, кружились в каком-то диком хороводе: беспрерывно беседовал он с самим собою, с отцом, с друзьями, с Мариам, с Богом. Ему не было нужды уверять их всех, что он ни в чём не виноват, он говорил с ними о другом - о языческом многоголовом божестве Ваале, которому поклонялись предки, и чьи страшные головы ещё живы для многих; о едином Боге Яхве, он же - Иево, Элохим, Илу, Эльон, Мелек... Царь... Всевышний... Тот, кто требует всегда от своих избранников, чтобы они, вступив с Ним в общение, уходили куда-то в неизвестность с насиженных мест, от родных корней - как было то сначала с праотцом Авраамом, а потом и с целым народом под водительством Моисея... Но куда идти теперь? - вопрошал в мучительном полугорячечном бреду Урия. - Куда?.. И не получал ответа... И ещё спрашивал он: где же Мошиах? Где небесный Избавитель? Когда ступит Он на землю?.. И снова молчание.
       Да, Урия знает, что и человек, и народ должны выйти из бездейственности, из созерцательности, чтобы, как говорится в Торе, "ходить под Яхве"; чтобы сделаться "Его домочадцем", приходить Ему "на помощь", чтобы вся община стала "Его супругой" - как то сказано у Пророков и Судей... Ведь у Яхве одна лишь цель, единственная, как Он сам: найти человека в любви, в послушании, в преданности Себе. Только в людях Он может "прославиться". "Вы мои свидетели, говорит Яхве, и я Бог". И чтобы иметь "свидетелей", Он по собственному произволению избрал себе не только отдельных провозвестников, но также и целый народ...
       О, Яхве! - безмолвно восклицал Урия. - О, Царь, с Которым можно вступить в разговор, но Кого нельзя ни увидеть, ни изобразить! Сделай так, чтобы раздвинулись стены, чтобы я отверз глаза и увидел: кончился кошмарный сон, я опять дома, и рядом - отец, мать, сёстры... И Мариам... Моя Мариам...
       Безмолвие, могильная тишина каземата были ему ответом.
       Но однажды открылась дверь, и в камеру втолкнули человека. Он был в оборванной одежде, высок и рыжеволос, а лицо сплошь в кровоподтёках.
       Откуда-то из дальней дали донёсся до Урии его весёлый голос:
       - Я вор, - говорил этот голос. - Поэт, бродяга и вор... Не веришь? Не то сочетание? Коли брюхо подведёт, не такое сочетается. Ангел с ведьмой в пляс пойдут... А ты почему оказался здесь?
       - Я еврей, - сказал Урия.
       - Вижу... И отвечу тебе стихами. У меня они на все случаи жизни...
      
       Мне всё равно - еврей ты иль араб,
       Француз иль немец, чёрный или жёлтый,
       Бедняк, богач, хозяин или раб,
       Со мной в ряду мили к другим ушёл ты.
      
       Мне всё равно - язычник, протестант,
       Конфуцианец, иудей, католик;
       Мне всё равно - тюремщик, арестант:
       С любым я пью и хохочу до колик.
      
       Мне всё равно - в раю или в аду,
       Лишь песня - мой Ерусалим и Мекка;
       По жизни я с улыбкою иду,
       В любом дерьме я вижу человека.
      
       - Хороший, но богопротивный стих, - впервые за много часов и дней слабо улыбнулся Урия запекшимися губами. - Как можешь ты равнять рай и ад, безбожие и святость, кумиропоклонника и ревнителя Бога?
       - Моё имя Готлиб, - отвечал рыжий человек. - Уже одним его звучанием мне завещано любить Всевышнего. Я люблю Его, и мне неважно, чей Он. А помимо того, у меня к Нему много вопросов. А у тебя, еврей?
       И сказал Урия, превозмогая упадок сил и боль во всём теле:
       - Утверждает Тора, что мир сотворён лишь для выполнения законов его Создателя, цель коих - духовное наше развитие до уровня возвышения над всем материальным и для соединения с Ним. В этом ответ на все вопросы.
       И ответил ему рыжий Готлиб:
       - Чувствую, ты искусный полемист, как почти все евреи. А потому испытываю желание вступить с тобою в словопрение. Но сначала предлагаю подкрепиться малость. У меня в суме остались сыр, хлеб и яблоки. Вот... бери, юноша.
       Урия не стал отказываться. Даже суровый иудейский закон позволяет в исключительных обстоятельствах употреблять некошерную пищу. Ещё не кончив трапезы, Готлиб заговорил вновь.
       - В муках существа рождаются, в муках умирают. Это всем известно. Человеку дано предвидеть собственную боль физическую и при этом испытывать боль душевную - от того, что надлежит умереть, в то время как он желает продления жизни. Цивилизации приходят и уходят, род человеческий приговорён к смерти, вселенная мчится куда-то, где вечный холод и тьма... И что же? Если всё это работа могучего и благого Духа, то либо он безразличен к добру и злу, либо... либо вовсе и не добр и не всемогущ...
       - Не говори так! - крикнул Урия, чуть не подавившись яблоком. - Есть два вида законов в Торе: обязанности человека к человеку и обязанности человека по отношению к Создателю. Но одну лишь цель преследуют и те, и другие: привести нас к соответствию с Богом. Неважно, ради кого ты действуешь - ради Творца, во имя людей или, в конечном счёте, ради самого себя. Но, только выполняя законы Торы, можешь ты научиться совершать свои поступки безвозмездно, достичь состояния свободном любви к ближним... Ты говоришь о всемогуществе. Оно означает возможность совершать любое. В Торе сказано: "С Богом достижимо всё". Однако сомневающийся возразит: почему же Он не сделал того-то и того-то?..
       - Да, почему? - усмехнулся Готлиб.
       - Я отвечу. Его могущество в том, чтобы содеять то, что внутренне необходимо и потому возможно, а не то, что невозможно. Он может свершить чудо, но не абсурд, не нелепицу.
       - Выходит, можно сказать, что Бог избрал для себя народ, потому что это было внутренне необходимо, и Он же отказался от него, потому что быть на его стороне нелепо и абсурдно?
       - Нет! - крикнул Урия. - Он с нами!.. И мы с Ним!.. Но если каждый из нас выполнял бы все законы Торы... Там есть такой пример... Двое в лодке. И начал один сверлить отверстие, отвечая на просьбу второго прекратить: "Какое тебе дело? Ведь на своей половине сверлю я!.." Так и мы... А Бог даёт нам право выбора... Всем...
       - Ешь, юноша, - отвечал ему Готлиб, пожимая плечами. - Исхудал же ты, право... Ничего, спою для тюремщика несколько баллад, и он принесёт нам кое-что, помимо воды и хлеба. Денег у меня, увы, не осталось даже на бумагу и чернила, чтобы записать свои стихи. Но они у меня вот здесь...
       Он постучал себя по рыжей голове.
       - Если я выйду отсюда, - сказал Урия, - то подарю тебе сколько хочешь бумаги и чернил из моей лавки. Но, вижу, этого не будет, хотя верю, что отец и дядя, и вся община пытаются вызволить меня.
       - А я совсем один в этом мире, - сказал Готлиб. - Родителей даже не помню... Была когда-то невеста... Но всё уже, как в тумане... Спою тебе об этом песню. Мне легче изъясняться строфами, нежели прозой.
       Он прожевал хлеб, сделал глоток из кружки с водой и запел неожиданно звонким высоким голосом:
      
       Туманным днём в дожде густом
       Я с песней шёл, как под зонтом, -
       Туда, туда, где тлел закат...
       Одной лишь песней я богат.
      
       Анне-Роза, цветок весны,
       Анне-Роза, дни тобой полны,
       Анне-Роза, любовь моя,
       К тебе живым вернуться должен я!
      
       Во мне была краса и стать,
       Она клялась, что будет ждать;
       И вот юнцом уйдя с ружьём,
       Мужчиной я вернулся в дом.
      
       Анне-Роза, цветок весны,
       Анне-Роза, я пришёл с войны.
       Анне-Роза, не прячь свой взгляд -
       К тебе живым вернулся твой солдат!
      
       Я десять лет провёл вдали,
       Не видел кущ родной земли;
       Застрял немного на войне -
       Зато люблю тебя вдвойне!
      
       Анне-Роза, моя мечта,
       Анне-Роза, ты совсем не та!
       Анне-Роза, не надо лэи:
       Любовь ушла - так прямо и скажи!..
      
       Опять туман, как серый дым...
       Ушёл певец, и песня с ним -
       Туда, туда, где тлел закат...
       Одной лишь песней я богат.
      
       Готлиб ударил рукой по воображаемым струнам и замолчал.
       - Давай ещё, чёртов бродяга! - послышался голос из-за дверей камеры. - Больно хорошо поёшь!
       - Флягу вина! - прокричал в ответ Готлиб. - И хороший шмат... - Он хотел сказать "сала", но осёкся и, посмотрев на своего соседа, добавил: - И большой кусок говяжьего мяса...
       Когда отношения с тюремщиком были улажены, Готлиб спел специально для него песню под названием
      
       БАЛЛАДА ШЛЮХИ
      
       За горами, за лесами
       Есть уютный дом,
       Переполнен он гостями,
       Разными притом.
       Провела я дней немало
       Там в кругу семьи,
       Нас хозяйка называла:
       "Девочки мои!"
      
       Ах, весело там было,
       Там было, там было!
       И всё к чертям уплыло,
       Но помню до сих пор:
       Известных и богатых,
       Плешивых, волосатых,
       С бородками, усатых,
       В камзолах, шляпах, латах -
       И я в их страстных лапах
       Под звон гусарских шпор!..
       Всё помню до сих пор!
      
       Закончив припев, Готлиб замолчал, но тюремщик потребовал продолжения, и вот зазвенел второй куплет:
      
       Разве край ваш пресный, скучный
       С домом тем сравню?
       Здесь, как будто в келье душной,
       Вянешь на корню!
       Там хозяйка нам дарила
       Опыт жизни всей,
       Робких ласково журила:
       "Девочки, смелей!
      
       Пусть получше дышит кожа -
       Грудь пускай видна:
       Нам от Бога не одёжа -
       Нагота дана,
       Щель с невинною личиной
       Оголяешь ты -
       И таким путём мужчиной
       Управляешь ты!"
      
       Ах, какие маскарады
       Мы знавали там!
       Танцы-шманцы и шарады
       Развлекали дам.
       Днём тоскливо нам бывало,
       Но порой ночной
       Нас хозяйка призывала:
       "Девочки, за мной!.."
      
       Готлиб в полный голос проорал припев, а тюремщик в коридоре пустился в пляс, и ключи в его руках звенели в такт песне.
      
       3.
      
       Рабби Иаков и его дочь Мариам подошли к огромному светло-серому дому на Зеегассе. Скорее, это был не дом, а дворец - с фонтаном перед фасадом, с флигелями для многочисленной прислуги в малиновых ливреях, с большой конюшней. Обергофмейстер слыл одним из самых элегантных кавалеров в герцогстве, его гардероб пополнялся, если не сменялся целиком, дважды в месяц, контингент любовниц - значительно чаще; стол отличался необыкновенным разнообразием и изысканностью: невиданные в Швабии сорта мяса и рыбы, устрицы, креветки, немыслимые восточные вина и пряности с драгоценностями, которыми он иногда одаривал своих посетительниц, особо пришедшихся по вкусу.
       Ничего этого не знали ни Иаков, ни его дочь, да это и не интересовало их. Они шли сюда по принуждению и за одним: упросить, умолить господина фон Шефера высвободить Урию из тюрьмы, снять с него грозное и вздорное обвинение в убийстве мальчика.
       Ливрейный лакей, стоявший в дверях, отправился доложить хозяину и, вернувшись, сказал, что тот примет только девушку, старик пусть уходит.
       - Но как же... - пытался возразить рабби Иаков, - я её отец, она ещё так молода.
       Ответом было непреклонное полупрезрительное:
       - Уходи, еврей! И не думай торчать возле входа, эта улица не для таких, как ты.
       - Я пойду, отец, - тихо сказала Мариам. - Разве смеем мы не воспользоваться такой возможностью? Не опасайся за меня, я ведь иду не в дикий лес...
       Она вошла в дом, величественные двери закрылись за ней. Иаков медленно побрёл прочь, решив дождаться дочери где-нибудь неподалёку.
       Комната, куда ввели Мариам, вся была задрапирована шпалерами с изображениями пастухов и пастушек, на полу стояли китайские вазы, у окна - стол, в дальнем углу - широкая оттоманка. Из незаметной двери в стене вошёл сам хозяин - крупный мужчина с голосом полкового командира и обрюзглым, но сохранившим следы изящества телом. Некоторое время он молча смотрел на Мариам, затем рассыпался в грубоватых снисходительных комплиментах.
       - Не мог и подумать, что такое удивительное восточное растение расцветёт в моём скромном жилище, - говорил он. - Впрочем, большинство из вашего племени давно забыло о ветрах и песках пустынь и топчет своими подошвами каменные мостовые Европы, не правда ли, еврейка? Обрати на меня свои прекрасные глаза цвета чёрного камня, покоящегося в храме Кааба в Мекке, и расскажи, что привело тебя ко мне.
       Дрожащим от страха и волнения голосом Мариам начала говорить: её жених... он совсем ещё молод... он никогда бы не мог... зачем? Он не убийца... Такого ритуала не было и нет... Это страшная ложь... поклёп на весь народ... Мы просим вас...
       Шефер прервал её, сказав с лёгкой улыбкой, что верит, не надо так волноваться, она тратит слишком много сил - ей надо подкрепиться, он прикажет сейчас подать что-нибудь... Нет, не нужно отказываться, он хочет показать ей, что вовсе не гнушается разделить трапезу с еврейкой, она обидит его, если не согласится...
       Он позвонил в колокольчик, тихо отдал распоряжение вошедшему лакею...
       Рабби Иаков был вне себя, не находил места от волнения. То и дело подходил он к дому гофмейстера, один раз осмелился постучать, спросить, где дочь. Его гнали, он уходил... возвращался. Его толкнули так, что он упал. Он вернулся снова... Дочь... Где его дочь?.. Уже несколько часов прошло с тех пор, как она вошла в эту дверь! Что случилось?.. Заболела? Умерла?.. Где она?..
       Начало смеркаться - или это свет померк в глазах у старого Иакова, - когда она, наконец, вышла. Он не сразу узнал её - Мариам ли это? Фигура, походка - всё не её...
       - Дочь моя! Отчего так долго? Что с тобою?
       Она ответила - и голос у неё тоже был другим, - сказала, что не может сейчас... не в состоянии... ни о чём говорить. Она больна, больна... С ней что-то произошло... Наверное лихорадка... Не спрашивай... Она сама не знает... Она хочет одного - скорее домой... лечь... Нет, ради Бога, никаких докторов... Только лечь, скорее... Что?.. Да, он обещал, этот человек, что поможет... Урию выпустят... Сегодня... Завтра... Домой... скорее домой...
       У себя в комнате Мариам, отказавшись от помощи служанки, заперев дверь, скинула всю одежду, увидела пятна крови и снова лишилась чувств - как уже было совсем недавно... в том доме, в будуаре, задрапированном красивыми шпалерами. Придя в себя, превозмогая дрожь во всём теле, она вымылась с ног до головы и легла в постель. К ней стучали, умоляли открыть, заклинали поесть что-нибудь, принять снадобье от лихорадки - она просила об одном: оставить её в покое... до следующего утра...
       Сон не шёл к ней. Подобно её жениху в тюремной камере, она спала и не спала, только видения были, пожалуй, ещё кошмарнее, чем у него: он видел временами то страшное, что могло с ним случиться, она - то, что уже случилось всего несколько часов назад в той мерзкой комнате с полуобнажёнными пастушками на стенах.
       Впрочем, ясного представления о том, что произошло, у неё не было. Чётко помнила лишь первые минуты своего пребывания там: как рассказала хозяину дворца об Урии, просила помочь, и тот обещал; как, уступая его настояниям, села потом к небольшому столу... на мраморной столешнице тоже изображения нагих фигур... Как ела какую-то пряную, острую пищу, пригубила из пиалы напиток... Шербет - сказал о нём хозяин... Потом в голове у неё смешалось... помутилось... И тогда началось самое мерзкое... кошмарное, для описания чего нет ни слов, ни сил... Ей чудилось, как чьи-то руки поднимают её с кресла, несут куда-то... касаются всех сокровенных мест на теле. Чужие руки, чужие губы щиплют соски на груди - ей больно, и нет сил сопротивляться... Ей больно, но что ужасней всего, приятно... Незнакомое томительное ощущение разливается по всему телу... А чужие руки и губы продолжают своё дело... Они касаются её ног, ягодиц... О! Безжалостные пальцы проникают туда... в ту тайну, раскрыть которую предназначено в своё время только ему - будущему мужу, и ещё - будущему ребёнку... Боже! Где взять силы, чтобы противиться? Горячие губы... Язык вонзается, словно кинжал... Боже! Вот теперь... теперь это настоящий кинжал... и боль... и облегчение, и гадливое ощущение приятности... Сейчас, с ужасом вспоминая обо всём, она чувствует, как тело, не подчиняясь разуму, вновь ощущает ту же истому... Когда потом она осталась одна, то боялась, не хотела, не могла открыть глаз... А через какое-то время он пришёл вновь и опять завладел всем её беспомощным существом... Опять везде были его пальцы, губы, язык... Она же была, как манекен - безголСса, недвижима... Нет, не совсем манекен: чувства жили, стремительно сменяя друг друга, - унижение, отвращение, бессилие... и, на мгновение, страсть, да и вожделение... И снова - омерзение, стыд... гадливость... Особенный ужас испытала она, когда, вдруг приоткрыв глаза, увидела прямо у своего лица что-то большое, красное, колеблющееся, с белой каплей на кончике... Она почувствовала приступ тошноты, её вырвало.
       После этого её оставили в покое. Сколько времени прошло, пока она собралась с силами, Мариам не знает. Приводя себя в порядок, увидела кровь на нижнем белье и потеряла сознание, но ненадолго. А вскоре бесстрастный, молчаливый слуга, появившийся из потайной двери, вывел её через ту же дверь на улицу...
       Она ворочалась в постели и не могла уснуть, не могла собрать разрозненные мысли - о том, что с ней было... что будет... как жить дальше... Не хватало воздуха, она поднесла руку к горлу... Господи, что это?! Как она раньше не заметила? Цепочка... Она рванула её с шеи, вскочила с постели, зажгла свечу. Ярко блестела в её свете тонкая цепочка с ажурной подвеской, тоже из золота... Всесильный Бог! За что?!.. Она швырнула украшение в угол комнаты, опустилась на пол, рыдая. Её опять вырвало - от отвращения, от жалости к самой себе...
       На следующий день Мариам снова не выходила из комнаты и никого не впускала туда. Старый Иаков был в отчаянии, но она оставалась неумолима. Лишь после полудня её дверь приоткрылась, чтобы впустить Урию.
       Как он исхудал, как изменился! В глазах застыл ужас, на голове седые пряди...
       Через какое-то время Урия вышел - вернее, выбежал. Он был похож на безумного. Никому не отвечая, покинул дом, но вскоре вернулся и так же молча, с отстранённым лицом прошёл опять к Мариам.
       О чём они говорили, как пришли к своему страшному решению - никто никогда не узнал.
       Когда поздно вечером отчаявшиеся родные взломали дверь в комнату Мариам, она и Урия были мертвы. По свидетельству лекарей - они приняли быстродействующий яд.
      
       Но вернёмся от эмоционального к почти документальному изложению некоторых особенностей позднего Средневековья, связанных с преследованием евреев по религиозным и экономическим причинам. Последние, пожалуй, уже начали, во многих случаях, превалировать над первыми - из-за соперничества, которое возникало, в основном, на западе Европы, в торговле и в нарождающейся промышленности. Постепенно центр еврейской жизни стал перемещаться в Европу восточную, но и там становилось не намного легче.
       Так куда же теперь подались евреи? Из Германии и Австрии, главным образом, в Польшу, где поначалу их приняли с распростёртыми объятиями; также в Великое княжество Литовское, тоже не погнушавшееся представителями отвергнутого всюду племени; а ещё - в далёкую страну Россию.
       Вообще-то евреи заглянули в Польшу намного раньше. Существует легенда, звучащая теперь почти как анекдот, об одном иудее по имени Авраам ПрохСвник. (То ли он умел изготавливать порох, о котором тогда в Европе слыхом не слыхали, то ли просто был пасечником, носящим такое прозвище.)
       Так вот, произошло всё это ещё в девятом веке, когда умер польский князь ПСпел и угас весь княжеский род. Долго спорили и ссорились древние ясновельможные паны-язычники и никак не могли набрать квалифицированное большинство за какую-либо кандидатуру властителя. Тогда решили, что польским князем станет тот, кто первым войдёт в их город назавтра утром. Этим человеком и оказался Авраам Проховник, принёсший на продажу мёд. Уже у ворот стража приветствовала его по стойке "смирно", однако он решительно отклонил возможность заступить на "должность князя" и только по нижайшей просьбе знати согласился отложить окончательное решение на сутки.
       Запершись в доме, он истово молился и утром не вышел к людям. Тогда один из них, крестьянин-колесник по имени Пяст, взял топор и сказал, что силой заставит этого паршивого еврея принять княжеский титул. Увидев, что дело принимает крутой оборот, Авраам появился на пороге и крикнул, что отказывается от подобной чести "по состоянию здоровья", но рекомендует на эту должность самого решительного из сограждан, а именно - человека, стоящего здесь с топором в руках. Все с этим согласились, Пяст был коронован и дал начало династии польских князей и королей, из которой вышли МИшко I, Болеслав Храбрый, Казимир Великий...
       "Деяния людей, не закреплённые голосом свидетелей или письменными доказательствами, быстро проходят и исчезают из памяти, - совершенно справедливо писал один из князей Великой Польши, - а потому мы, БолИслав, оповещаем современников наших и потомков, что иудеи, водворившиеся на всём протяжении наших владений, получили от нас следующие уставы и привилегии... Полная свобода передвижения и торговли... Запрещается притеснять евреев-купцов, требовать с них повышенной пошлины... Запрещается разрушать еврейские кладбища и нападать на синагоги... (От автора. К сожалению, в современных Москве и Париже не все ещё, видимо, знают об этом пункте княжеского указа.) Бросивший камень в еврейскую школу уплачивает воеводе штраф - два фунта перца... За нанесение еврею ранений полагается наказание, а также оплата лечения... За убийство - ещё более суровое наказание и конфискация имущества в пользу князя... Под страхом денежного штрафа христиане, соседи еврея, обязаны защищать его при ночном нападении... За похищение еврейских детей - строжайшее наказание. Согласно постановлению папы Римского запрещается обвинять евреев в убийстве христианских младенцев и в употреблении их крови..."
       А? Что скажете? Да если бы все эти законы и правила действовали "на вечные времена", как было записано в Калишском статуте, государство Польское превратилось бы во вторую Землю Обетованную для евреев.
       Но этого не случилось. Пришла в волнение католическая церковь, и в том же веке собор во Вроцлаве постановил: жить евреям в особых кварталах, "отделённых от христиан изгородью, стеною или рвом", а также снова "носить особый головной убор с роговидным верхом, каковой они по наглости своей с некоторых пор носить перестали..." Ну, и так далее, и тому подобное - по известному уже списку, в котором, в частности, снова запрещалось христианам есть и пить совместно с евреями, покупать у них пищу, дабы не быть отравленными, мыться в одной бане... (Насчёт совместного отправления естественных нужд сказано не было.)
       Не все властители подчинялись церковным установлениям. Король Сигизмунд II даже заявлял, что его "поражает эта отвратительная мерзость..." Но чаще всего духовенство и знать оказывались сильнее. Кроме того, они умело сваливали все беды и невзгоды государства на евреев (вон ещё когда!) - а какая власть откажется от такого подарка?
       Страшным испытанием в середине XVII века оказалось для всех евреев, да и для христиан, восстание православного казачества, жившего тогда на границе между Польшей и Турцией, против ненавистных им католиков-поляков.
       (Эта "великая дружба" между двумя ветвями христианства сохранилась, увы, и по сей день. Не стану упоминать всуе имя Достоевского и некоторых других православных христиан, приведу лишь маленький эпизод из своего жизненного опыта. Недавно с друзьями-норвежцами зашёл по их просьбе в красивую небольшую церковь над Москва-рекой, недалеко от того знаменитого места, где сиживали когда-то в обнимку Герцен с Огарёвым. Мои норвежцы захотели купить иконки и крестики у старой женщины, торгующей в храме (несмотря на давнее запрещение Христа). Я объяснил ей желание гостей. "А они, небось, католики?" - с омерзением спросила старуха, явно не намеренная продавать католикам лубочные изображения Спасителя и Богоматери. Я заверил её, что они протестанты, и всё, слава Богу, обошлось. Им я ничего говорить не стал: было немного, по-атеистически, стыдно...)
       Казачье, а по сути, крестьянское, восстание возглавил бывший сотник Богдан (Зиновий) Хмельницкий, затаивший против польской знати жажду мести: поляки зверски убили его маленького сына, заживо содрав с того кожу. Разряженные шляхетские кавалеристы имели не больше шансов на победу против оборванных, грязных, вооружённых острыми саблями всадников Хмельницкого, усиленных войсками крымских татар, чем их многострадальные потомки, шедшие в конную атаку против танков Гитлера в 1939 году.
       Победители-казаки не были мягкосердечными. Они жестоко расправлялись с польскими дворянами, с немецкими купцами, с католическими священниками, а заодно с евреями. В городах, в деревнях - нигде спасения не было. Захваченных в плен вешали, разрубали на части, поджаривали на медленном огне. Монахиням, аристократкам, еврейкам вспарывали животы и зашивали туда живых кошек. Младенцев ловко разрубали пополам... Чингисхан и Тимур в гробах, наверное, переворачивались от здоровой зависти!.. Существовали и классические варианты повешения: "квартет" - когда рядом вздёргивались польский аристократ, ксёндз, немецкий купец и еврей; или "трио" - еврей, ксёндз и собака. Если не было под рукой собаки, сходила и свинья. Около ста тысяч евреев погибло за время этого восстания, а поляков, возможно, более миллиона.
       Описанное выше - свидетельство еврейского летописца Натана Гановера. А вот что писал российский историк Николай Костомаров: "Самое ужасное остервенение показывал народ к иудеям: они осуждены были на конечное истребление, и всякая жалость к ним считалась изменою. Свитки Закона были извлекаемы из синагог; казаки плясали на них и пили водку, потом клали на них иудеев и резали без милосердия. Тысячи иудейских младенцев были бросаемы в колодцы и засыпаемы землёй... В одном месте казаки резали иудейских младенцев и перед глазами их родителей рассматривали внутренности зарезанных, насмехаясь над обычным у евреев разделением мяса на кСшер (что можно есть) и треф (чего нельзя есть), и об одних говорили: это кошер - ешьте! А о других: это треф - бросайте собакам!"
       Однако спасение у евреев, как и раньше, всё же было: принятие христианской веры. Но лишь малое их число шло тогда на это, предпочитая мученическую смерть. Если же перед ними вставал выбор: в чьи руки себя отдать - татар или казаков, евреи выбирали татар.
       Восстание окончилось тем, что из состава Польского королевства выделили казацкую Украину с землями Киевского, Черниговского и Брацлавского воеводств, где евреям и католикам жить было запрещено.
       А вскоре началась война между Москвой и Польско-Литовским государством, которая принесла евреям новые несчастья и с той, и с другой стороны.
       Вообще же, как ни старалась Россия избавляться от своего нежеланного приобретения, евреев на её огромной территории становилось всё больше - по мере того, как она завоёвывала новые земли на Западе. А впервые попали они в неё ещё в период недолгого царствования Лжедмитрия I, который отменил всякие ограничения на въезд иноземных купцов и прочих людей и "наполнил, окаянный, Российское царство погаными иноверцами да жидами".
       Впрочем, любых иноземцев - "басурман, а наипаче некрещёных" - всегда неохотно впускали в Россию, всегда видели в них потенциальных шпионов, проповедников иной веры и смутьянов. (Впоследствии их стали называть жидомасонами, космополитами, агентами ЦРУ.)
       Ситуация немного напоминала игру "ванька-встанька": только с евреями, вроде бы, очередной раз покончат - убьют, выгонят, вышлют, - как опять война, опять Россия приобретает земли, а с ними и нежеланный подарочек - новых евреев.
       Как всегда и везде, были, конечно, и среди евреев особо приближённые - к монархам, министрам, к секретарям ЦК и генералиссимусам. Данило фон Гаден, "жид из Силезии", стал врачом царя Алексея Михайловича. Кончил он, правда, неважно: его вместе с сыном зарубили стрельцы, заподозрив в попытке отравить царского сына Фёдора. ("Убийцы в белых халатах!" - возможно, кричали им, поднимая над ними палаши.) Пётр I, правда, говаривал: "по мне будь крещён или обрезан - едино". ("...Ни эллина, ни иудея...") Однако Петербург при нём был всё же закрыт для евреев, да и, приглашая искусных людей из-за границы, царь делал оговорку: "окромя евреев". Впрочем, какие-то послабления наверняка давал, иначе с чего бы про царя-батюшку ходили слухи, что он настоящий антихрист, кто вот-вот соберёт всех жидов, поведёт на Иерусалим и станет там царить над ними - потому как истинный Пётр умер за границей, а вместо него сел на престол "жидовин из колена Дана". (Ну, прямо как не столь давние обвинения в "жидовстве" Горбачёва и Ельцина.)
       Зато крещёные евреи жили при Петре вполне свободно. Достаточно вспомнить барона Шафирова (Шафира), тайного советника и вице-канцлера, кавалера Андреевской звезды. Среди потомков барона Шафирова оказались известные российские люди: музыканты братья Виельгорские, поэт Пётр Вяземский, славянофилы Самарины, философ князь Сергей Трубецкой, писатель Алексей Николаевич Толстой и убийца Распутина - князь Юсупов-Сумароков-Эльстон. Можно вспомнить и обрусевшего португальского еврея Яна д'Акосту, придворного шута и участника богословских бесед с царём, владельца подаренного ему Петром безлюдного острова Соммер в Финском заливе.
       После смерти Петра его вдова Екатерина I (она же Марта Скавронская) велела выслать евреев отовсюду, где те жили: из Малороссии (Украины), из Смоленщины, из Лифляндии (север современной Латвии и юг Эстонии). Но после этого стало настолько плохо с торговлей, что население возроптало. Тогда царскими указами (Петра II и позже - Анны Иоанновны) евреям разрешили торговать наездами. Однако (Россия всегда была Россией и осталась ею) из этих указов ничего не вышло: евреи продолжали жить да поживать в тех краях вполне оседло. Сенат же, цари и царицы продолжали бороться с ними и издавать указы. (Ничего опять не напоминает?)
       Особенно напугал императрицу Анну Иоанновну один неординарный случай. Некто Борох Лейбов, высланный со Смоленщины ещё по указу Екатерины I, приезжая в Россию по делам, "совратил" отставного капитана флота Возницына (нет, не то, что вы подумали), и тот решил принять иудейскую веру. Для чего отправился в приграничное белорусское (польское) местечко Дубровно, где и подверг себя обряду обрезания. Что же делает его благоверная? Правильно: пишет жалобу, сиречь, донос... не в боярскую парторганизацию, а выше - в московскую канцелярию Священного Синода. Жена сообщала, что её супруг, "оставя святую православную веру, имеет веру жидовскую и субботствует, и никаких праздников не почитает, молитву имеет по жидовскому закону, оборотясь к стене... а дружбу имеет с жидом Борох Лейбовым..."
       Делом занялась канцелярия тайных розыскных дел, обоих виновных допрашивали: Бороха без пыток, капитана Возницына страшно истязали. Вызванные свидетели показывали, что обвиняемый "лепёшки пресные по жидовскому закону пёк и ел; а ещё жидовский шАбес держал; а ещё, взяв курицу русскую, резал её так, как видел у жидов, и ту курицу варил в пятницу до захождения солнца, а в субботу ел..." Но самым страшным преступлением было то, что он совершил обрезание. Правда, не признавался, говорил, что "тайный уд у него хоть и повреждён, но от бывшей прежде французской болезни, а лечил его и резал лекарь, который уже умер". Дворовые же люди опровергли это утверждение и показали, что ранее Возницын брал их с собой в баню и никакого повреждения они у него не видели, а после своей поездки в Польшу перестал. Потом, под новыми пытками, капитан изменил показания и заявил, что на пути в Польшу, зимой, "ознобил указанное место", на что следователи резонно отмечали в протоколе допроса, что "и при самом жестоком морозе подлежало быть ознобленному какому иному члену, а наипаче лицу, рукам и ногам, но не тайному уду". Жена Возницына подтверждала, что до отъезда мужа не видела у него никаких повреждений того места, а по возвращении - оное усмотрела.
       Сенат постановил предать виновных смерти, императрица собственноручно положила резолюцию: "обоих казнить смертию - сжечь". На казнь велено было собраться всякого чина людям, а после сожжения вдове отставного капитана выделили часть его имущества и назначили прибавку в сто душ "за учинённый донос на мужа..." Благородное дело поощрялось во все времена.
       Весьма просвещённая императрица Елизавета Петровна тоже не жаловала евреев. В 1742 году она издала очередной строжайший указ, повелевая "из всей нашей империи, из городов, сёл и деревень, немедленно выслать всех жидов и впредь оных ни под каким видом не впускать". К этому добавила: "от врагов Христовых не желаю интересной прибыли"... Принципиальная была женщина... Правда, население этой прибыли желало, а потому указ, по возможности, тоже обходили. Знаменитый швейцарский математик Леонард Эйлер, член Петербургской Академии, писал по этому поводу в Россию: "Сильно сомневаюсь, чтобы подобные удивительные поступки могли способствовать славе Академии наук..." К нему, правда, не прислушались ни российские императоры, ни более поздние властители...
       Годы шли, и вскоре споры о том, как быть с евреями - разрешать или не разрешать селиться в пределах Российской империи, - прекратились сами собой. Причиной тому исторические обстоятельства, а именно три подряд раздела Польского государства между Пруссией, Австрией и Россией, благодаря которым последняя получила сначала всего какую-то сотню тысяч евреев, с коими не очень-то знала, что делать, а после третьего раздела, когда к России отошла бСльшая часть Литвы, Курляндия (часть Латвии) и западная часть Белоруссии, нежеланных инородцев стало аж около миллиона. (С таким количеством только Гитлер и Сталин знали, как поступать.)
       Екатерина II постепенно поняла, что инородцы необходимы для развития экономики на завоёванных территориях, однако в саму Святую Русь, где 95% населения составляли крепостные "мужики", въезд евреев всё равно был запрещён: его преграждала "черта осёдлости". По ту её стороны (в 15-ти губерниях Российской империи) они могли жить, торговать, свободно передвигаться, устанавливать собственное общинное самоуправление; на самСй же Руси - чтоб ноги их не было!..
       Однако нога, всё равно, оставалась. И не только нога...
      
       * * *
      
       В XVIII-XIX веках бСльшая часть еврейского населения Российской Империи обитала в деревнях или небольших городах, которые сами евреи окрестили словом "штетл" ("местечко"). Здесь главные улицы не оканчивались, как когда-то в западноевропейских городах, тупиками, за которыми находилась огороженная часть - "гетто"; здесь не было стен, запертых ворот, стражи. Евреи могли разъезжать по своим еврейским делам почти по всей стране.
       В гетто они были обособлены, изолированы. В местечках евреи и неевреи стали жить вместе, рядом. Подобно христианам держали они живность - коз, овец, лошадей, коров. Только не свиней. Зато свиньям было раздолье: с благодарным хрюканьем набивали они себе желудки остатками кошерной пищи, роясь в мусорных кучах возле еврейских домов, и ни один владелец самого маленького захудалого поросёнка не беспокоился, что его питомец попадёт в еврейский котёл. В природе совершался очередной полезный круговорот: евреи избавлялись от объедков, неевреи задарма кормили своих свиней поскрёбками цимеса, латкеса, креплаха и даже дефилте фиш. Представляете, как вкусны были они потом, бедняжки, в виде ветчины или под хреном?!
       Как и в гетто, у евреев в местечках не всегда бывало достаточно пищи и работы, не говоря уж о том, чтС теперь гордо именуют "правами человека" и по большей части не соблюдают. Но, как считали многие, имелось у них нечто, что и перевести-то на другой язык невозможно, а подобрать краткое определение тем более; нечто, обозначавшееся двусложным словом "ихес", и тому, кто обладал им, не так уж важно было (может, не столько для себя, сколько в глазах общественного мнения) иметь много денег, обаятельную внешность, высокое положение. Как женщине, наделённой тем неуловимым и необъяснимым качеством, что называется "шарм".
       Другими словами, "ихес" - то, благодаря чему человек привлекает к себе внимание, обретает уважение, авторитет, престиж. Смесь традиций, поступков, знаний, занятий, куда добавлены хорошие манеры, чувство достоинства, нравственность... Ихес передаётся по наследству, от поколения к поколению, а также приобретается в учении и трудах. Обладающий им не смеет быть обманщиком, подхалимом, неучем, даже мирным пьяницей. (Вот почему в какой-то старой хохме говорится о еврее-алкаше прямо как о восьмом чуде света. Хотя, конечно, бывают исключения, да ещё какие!.. И далеко ходить не надо!)
       Но возвратимся к "ихесу". Обучение - вот основа основ для его достижения. И потому почти в каждой еврейской семье главную часть бюджета составляли расходы на обучение. ХИдер, иешива, а позднее - государственная гимназия, университет. (Если удавалось проникнуть туда, не меняя вероисповедания. А порой и меняя.)
       Ещё в прошлые века один французский богослов с неодобрением отмечал, что "христианские дети получают образование не из религиозных побуждений: их родители просто надеются, что старший сын станет "учёным", богатым и поможет старикам и младшим в семье. Еврей же, каким бы ни был бедняком, посылает всех своих чад учиться не столько ради заработков, сколько ради познания Закона..." А вместе с Законом в круг познаний включались Талмуд, поэзия и отдельные науки, а значит, философия, математика, астрономия, медицина и многое другое. Об этом же писал ирландский историк: "В то время, как всё окружающее (речь снова идёт о раннем средневековье) ползало на четвереньках во тьме одуряющего невежества, в то время, как интеллект христианина, порабощённый бесчисленными суевериями, впал в смертельную апатию, где жажда знаний и поиски правды были запрещены, - евреи шли по дороге познаний с тем же упорством и постоянством, какое показали в своей вере. Они были наиболее искусными врачами, финансистами, философами..." (Ну, и за что их любить, спрашивается?)
       Но не всё коту масленица. К XIV веку еврейское образование ухудшилось - денег катастрофически не хватало, и к следующему веку христианское просвещение уже обогнало иудейское. Однако "не любить" евреев продолжали, как и прежде, если не больше, и во все последующие века.
       Тем не менее, жизнерадостно считает американский историк Даймонт, неверно думать, будто христианское большинство так уж ненавидело евреев. Если и тех, и других оставляли в покое сильные мира сего, им зачастую удавалось жить в полном согласии. Обвинения в ритуальных убийствах, в осквернении гСстии (просфоры) и, как следствие, - погромы и кровопролития, разумеется, нередко случались на протяжении более семисот лет на огромном пространстве всего европейского континента, но всё же бСльшая часть гетто и местечек не была ими затронута...
       Царь Александр I, сделавший ранее на бумаге некоторые послабления, после победы над Наполеоном и Венского Конгресса решил снова закрутить гайки. И не только в отношении евреев. (Нечто подобное, как можно вспомнить, проделывал и товарищ Сталин с советским народом вскоре после победы во Второй мировой.) То, чего не успел Александр, успешно доделал его брат, Николай I. В еврейском вопросе это выразилось в новом запрещении профессиональной деятельности. (Запрет на профессии - например, дипломата, военачальника, крупного чиновника, судьи, учителя - использовался после войны и в советской стране - при Сталине, а также после него.) Евреев России стали массами выселять из городов в черту оседлости; забривать чуть не с детского возраста на двадцатипятилетнюю службу в армии (кантонисты). Попытка укрыть детей от рекрутчины породила новую профессию - похитителей еврейских мальчишек. (Нечто похожее происходило в начале того же века в Северной Америке, откуда англичане похищали юношей для службы на своём флоте.) Ещё одним указом царя распускалось еврейское самоуправление; не получив никаких гражданских прав, евреи попадали в полную зависимость от государственной администрации и судов, которые разъедались взятками почище, чем наполеоновские войска в Испании венерическими болезнями - незадолго до этого...
       Что же опять придумали евреи, чтобы как-то выжить? А придумали они, взамен запрещённых органов самоуправления, различные товарищества (хеврСт), которые стали заниматься всем, чем можно: свадьбами и похоронами, образованием и ремёслами, ссорами и конфликтами. Каждая хИвра (вот откуда ставшее жаргонным в русском языке словцо - "собралась вся хевра...") с помощью одного-двух раввинов пыталась в своей среде разрешить все возникающие недоразумения. Тем не менее, к середине XIX века территории за чертой оседлости сократились вдвое, жители на них находились на грани голода и вымирания.
       Но тут подоспел Александр II, отменивший насильственный призыв в армию, сделавший образование более доступным и обратившийся к евреям за помощью в развитии банковской системы, промышленности, юриспруденции. Приоткрылись двери для трёх миллионов, проживавших тогда в черте оседлости. Точнее, всего для 5% из них ("процентная норма"), но всё же приоткрылись, и кое-кто сумел протиснуться в эту щель: появились железнодорожные "короли" Поляковы, сахарозаводчики Бродские, банкиры Гиршманы... Некоторых даже жаловали дворянством.
       Однако Россия никогда не была здоровым организмом (как, впрочем, в разной степени, и все другие монархии, деспотии или республики). Она продолжала болеть, и на этот раз пациенту прописали лекарство под названием "славянофильство". И, как многие снадобья, было оно полезно в нормальных дозах и гибельно - в увеличенных. "Любить всё славянское" - что здесь плохого? Но если при этом отрицается всё иное, всё не славянское; если скрывалось и замалчивалось всё дурное внутри самой России - невежество, нищета, жестокость; если любой, выдохнувший хоть полслова критики, объявлялся врагом и антипатриотом; а инородцы, особливо евреи, были загодя объявлены таковыми... Если всё это было - а оно было, - то о какой "филео" ("любви") могла идти речь? "Одна Россия, одна вера, один царь" - вот лозунг того времени, и осуществлять его принялись силой, запугиванием, террором, который вызвал подобные же действия оппозиции - экстремистского крыла антигосударственной группы "Народная Воля", в результате чего после восьмикратных попыток был убит император Александр II.
       При его сына, Александре III, реакция усилилась. Глава важнейшего государственного учреждения, Святейшего Синода, Победоносцев, нашёл единственно верный способ отвлечь народ от несчастий - обратить весь гнев на еврейскую часть населения. Его формула была краткой и выразительной: "Одна треть евреев пускай крестится, другая - эмигрирует, третья - подыхает с голода". Во исполнение всех трёх пунктов по стране начались погромы, умело организованные и поставленные - не хуже, чем когда в угоду римскому плебсу отдавали христиан на растерзание львам... Двадцать тысяч евреев были в одну прекрасную ночь изгнаны из Москвы. Сотни тысяч эмигрировали в Америку. Однако миллионы остались. Остались, чтобы продолжать жить.
       Вековая покорность евреев подходила к концу. Многие ринулись в политику, как в омут, вступали в подпольные организации, присоединялись к российским революционерам. СтСит ли удивляться этому?.. Можно не любить, даже ненавидеть - различных Троцких, СвердлСвых, Кагановичей, МИхлисов и прочих Рабиновичей, но нельзя не понять, чтС вытолкнуло их в своё время на путь революции...
      
       * * *
      
       Вот, пожалуй, почти всё, что я хотел и смог сообщить вам сейчас об истории еврейского народа (в своём довольно упрощённом, о чём я уже предупреждал, изложении).
       Однако в последнее время мне удалось кое-что ещё выяснить, вспомнить и прочитать о некоторых близких моих родственниках, а также познакомиться с документами и фотографиями, имеющими к ним отношение, и это побудило меня взяться ещё за один Листок Истории, каковой и предлагаю вашему вниманию.
       А сначала стихотворение, написанное мною много лет назад и обращённое к родителям.
      
       ПРЕДКИ
      
       Вот опять обновляются клетки -
       Уж в последний, наверное, раз,
       И кивают из космоса предки,
       И доносятся шорохи фраз.
       Нет сомненья в свидании скором,
       И тогда растолкуете мне
       О таинственном мире, в котором
       Пребываете вы в тишине.
       Я расспрашивать буду "на тему":
       Про кошмарную смену систем,
       И как вы уложились в систему
       Под названием лживым - "эдем"...
       А когда обернулся он зоной,
       Где ни охнуть, ни просто вздохнуть,
       И мыслишкою самой резонной
       Было попросту "когти рвануть", -
       Почему вы не сделали это?
       Что держало вас - вера в "сезам"?
       Я при жизни не слышал ответа,
       А вернее, не спрашивал сам...
      
       Был бы, может, я "инглиш" писатель,
       Иль французский месье-зеленщик,
       Диссидентов российских "спасатель",
       Или шведский, пардон, гробовщик...
       Но, скорей всего, так же, как нынче,
       Где б я не жил - бедняк иль богач, -
       Со вселенской тоской был бы в клинче:
       Без неё ведь - ну прямо хоть плачь!..
       Вы, конечно, совсем не виновны,
       Что из Курска вы или Клинцов,
       Что не правнуки вы Казановы,
       Не из Берна, в конце уж концов...
       Я дарую вам, предки, прощенье,
       Хоть готов от отчаянья выть, -
       Но в последующем воплощенье
       Осмотрительней следует быть!
      
       20-й листок истории
       (Клинцы. Дед, отец, дядя... Немного о днях, более близких к нынешним)
      
       Теперь это город и крупная железнодорожная станция, около ста тысяч жителей. А в конце позапрошлого века Клинцы были тем, что носило название "местечко" и находилось в 159 верстах от Чернигова и в 175 - от Брянска. Впрочем, сейчас расстояние измеряется в километрах: 230 километров от Чернобыля.
       Но что я со своим суконным языком историка? Вот как мог бы рассказать мне о Клинцах мой дед по отцу Абрам Григорьевич, если мы были бы с ним знакомы... (Не обессудьте, коли его речь будет напоминать язык персонажей Шолом-Алейхема или Бабеля.)
      
       ...Если посмотреть издали - как будто на доске мелко нарубили лапшу или накрошили сырые картофелины. А подойдёшь ближе и разглядишь все прелести: уйма лачужек, одна возле другой, словно могилы на старом кладбище, словно ветхие накренившиеся памятники... Улицы? Какие там улицы! Домишки стоял как попало - их ведь не по чертежам какого-нибудь образованного архитектора строили, а как Бог на душу положит. И простора между ними не ищи: свято место пусто не бывает - да к чему пустовать, если можно ещё что-нибудь поставить? Дом, сарай, конуру... Ибо сказано в Торе: "для обжития сотворена" - что означает: дабы жить на ней, на земле, то есть, а не глазеть да любоваться.
       Но всё же утешу вас: имеются, имеются, коли приглядеться как следует, и улицы в наших Клинцах - большие и малые, и переулки, и даже закоулки. Но их, как говорится, без поллитра не различить. А евреи - народ непьющий. Почти...
       Посреди местечка огорожена довольно широкая полукруглая, а может, четырёхугольная - кто её поймёт? - площадь, и на ней магазины, лавки, лабазы, ларьки. Каждое утро там гудит базар - съезжаются крестьяне и крестьянки, привозят всяческую снедь: рыбу, петрушку, хрен с редькой. Евреи покупают у них, кто сколько может, и предлагают свой товар. Так и идёт, с переменным успехом, эта работёнка по обороту, продаже и купле товаров, что в просторечии называется торговлей.
       А уж когда ярмарка открывается!.. Ой, что творится! Все носятся, как угорелые, обливаются пСтом, галдят, ссорятся, дёргают покупателей за полы, так жаждут продать хоть что-нибудь, хоть на две копейки - словно это вопрос жизни и смерти! Но покупатели не слишком торопятся. Ходят себе степенно, шапки на затылке, поглядывают, пощупывают, кривятся, почёсываются. Однако торгуются яростно - опять же, как будто в последний раз покупают: вот-вот Страшный Суд грянет, или землетрясение!..
       На крестьянках диковинные головные повязки, пазухи широко раскрыты, аж груди видны. Туда, иные из них, если никто не видит, норовят сунуть кусок материи или ещё что. Но продавцы тоже не лыком шиты - глядят в оба. Как увидят, самолично лезут руками и вытряхивают - и такое тогда начинается представление! Не понять, что взаправду, что понарошку!.. Бывает, крестьянка купит в церкви свечку и воткнёт в головную повязку. А парни - для смеху - возьмут да подожгут потихоньку. Все смотрят, пальцами показывают, смеются. Крестьянка не знает, чего они гогочут, и злится, ругается. Такие шутки и дракой могут вполне обернуться... Театр никакой не нужен...
       Там же, на этой площади, лежат и греются на солнце, если оно греет, все собаки и козы нашего городка, и на неё же выходят стены всех синагог, молелен и хедеров, где изучают Тору, молятся или обучаются молитвам, чтению и письму. При этом ребе и ученики так кричат и поют - оглохнуть с непривычки можно! Но здесь все привыкшие. "...Песнь, которую пел царь Давид, - слышится из окон и дверей хедера, - была песней царя, мудреца и пророка. Песнь, которую пел царь Соломон, была песней царя - сына царя, мудреца - сына мудреца, пророка - сына пророка..." И ещё: "Пускай поцелует меня Бог поцелуем уст своих, ибо Пятикнижие Его слаще вина..."
       Есть на площади и баня, где моются женщины, и богадельня, где евреи умирают, если больше негде, и ещё кое-какие места, о которых узнаёшь ещё издали по запаху... Много чего есть в этом местечке...
       СпрСсите, чего в нём нет? Тоже много чего: канализации, водопровода, жилья нет в достатке - ну, ведь в тесноте, да не в обиде... Денег нет у большинства... Так вот и жили, так и живём... Не в роскоши. Не принцы какие-нибудь... "Все ведь умрём одной смертью, - слышите меня? - одной и той же, и в землю всех закопают - слышите меня? - в одну и ту же землю, той же самой лопатой... Чтоб я так жил!.." Так говаривал ребе Исроэл-Малех, наш учитель, когда на праздник Пурим хорошенько надирался, потому что сказано: "В этот день устраивай пир и веселье и пей так, чтобы не отличить плохое от хорошего".
       Да, чем Клинцы всегда могли похвастать - так это своими кладбищами - старым и новым. Впрочем, новое тоже довольно старое - скоро класть некуда будет, если, упаси Бог, случится какое несчастье - погром, холера или ещё чего...
       У меня был с детства отменный голос, - продолжает мой дед, - сначала сопрано ("всем сопрАнам сопрано", как говаривал знаменитый клинцовский кантор Гирш-Бер, у которого голоса никакого не было, но зато был огромный камертон; и он знал толк в пении и так муштровал своих полтора десятка певчих, что пар от них шёл...). А потом у меня прорезался баритон, да такой шикарный, что калужские евреи (я добрался тогда аж до Калуги) не выдержали, скинулись и подарили мне серебряный портсигар, и ещё серебряный подстаканник. (Из которого потом пил отец автора, а сейчас и сам автор всего этого...)
       Деда я не застал в живых, но вижу его - если хотите знать - вот каким: среднего роста, приятной внешности, с седою бородой, широким лбом и добрыми карими глазами. Как у моего отца. На нём шёлковый халат, бархатная ермолка, домашние туфли, расшитые гарусом. Он сидит над большой толстой книгой, жуёт кончик бороды, покачивает ногой и что-то бормочет про себя... В общем, пожалуй, он похож на зубного врача Льва Давидовича Минского, моего двоюродного деда по маминой линии, у кого я в детстве лечил зубы и кто жутко любил порассуждать о политике. ("Если Гер-ма-ни-я захочет напасть на Фран-ци-ю, - медленно и почти по слогам произносил он, смачно, на польский манер, выделяя шипящие, - то к нес-час-ти-ю... (а теперь скороговоркой) никто не сможет удержать её от этого...") И он, увы, оказался совершенно прав...
       Да, я вижу деда, и, вполне возможно, он поднимает в это мгновение голову, чтобы послушать, как кто-то рассказывает одну из тех историй, которые всё время случаются у них в городке. Или чтобы самому поговорить о том, чтС сейчас прочитал в своей толстенной книге.
       - Подойди сюда, поближе, - слышу я голос деда.
       Я подхожу ближе.
       - Слушай, что пишет Рамбам. - Дед наклоняется над книгой. - "По числу поступков, а не по значению отдельно взятого действия дСлжно судить о человеке. Если кто постоянно совершает добрые дела, в его характере вырабатываются правильные черты, недостижимые посредством одного, пусть даже значительного, действия. Если, например, человек жертвует единовременно тысячу монет, он делает это под влиянием какого-то кратковременного духовного подъёма, в то время как жертвуя тысячу раз по одной монете, воспитывает в себе истинную щедрость... Постоянство в доброте можно сравнить с кольчугой. Как в ней колечки, накладываясь одно на другое, образуют надёжную броню, так и множество добрых дел, выполненных на протяжении всей жизни, создаёт для тебя такую же кольчугу - защиту от враждебных стрел..."
       Но ох, как много этих стрел! И они летят, летят... Дед глубоко вздыхает.
       Хорошо ещё, - снова начинает говорить дед, - что Бог преподнёс евреям свой щедрый дар - субботний день. Как наступает суббота - вам не узнать даже самого зачуханного еврея из Клинцов! Не сглазить бы, совсем другой человек! Не говоря уже о ком побогаче...
       Но всё начинается ещё в пятницу, когда ты пораньше возвращаешься домой и первым делом из всех первейших дел - в баню. Там, не сглазить бы, паришься ты и моешься так, что вся шкура меняется на новую. Возвращаешься в дом - свежий, с пылу, с жару - а на столе уже, не сглазить бы, два медных надраенных подсвечника и две большие халы, а милашка-рыба, не сглазить бы, даёт о себе знать своим духом ещё с порога. И в доме тепло, чисто и прибрано: субботний обед, что сварен в пятницу, задвинут, как полагается, в печь, кошка греется на скамейке - всё как у людей, - и ты берёшь в руки Тору и читаешь главу, каждый стих, не сглазить бы, по два раза. Потом отправляешься в синагогу и, вернувшись оттуда, входишь в дом с пожеланием доброй субботы, произносишь положенную молитву над рюмкой водки, заедаешь, не сглазить бы, духовитой рыбой, прозрачным бульоном, цимесом, и - что делаешь? Верно: ложишься передохнуть. И спишь, как младенец. Вернее, как король. Или даже граф. А наутро - опять в синагогу, а потом опять домой, а дСма, не сглазить бы, дожидаются остальные субботние блюда: тёртая редька с луком, рубленые яйца с печёнкой, студень с чесноком, горячий бульон, и на закуску - сладкий кугель. После такого обеда не грех - что сделать? - правильно: снова соснуть для порядка... А когда проснёшься, рука сама тянется - правильно! - к кувшину с яблочным квасом, который не грех заесть - опять же правильно! - грушевым цимесом, а уж потом следует браться, не сглазить бы, за чтение псалмов и наворачивать их друг за дружкой, друг за дружкой...
       Тут и суббота подходит к концу. И виртуальный рассказ деда - тоже.
      
       А теперь - о его сыне и моём отце. Он родился в конце XIX века в Клинцах на Брянщине и был самым младшим из шестерых детей в семье. Имя ему дали "Самуил", что означает на древнееврейском "запрошенный у Бога", и не могу сразу не добавить (хотя знаю, что свидетельство близкого родственника не должно считаться беспристрастным)... не могу не добавить, что его родители не впустую обращались к Всевышнему "с запросом": Тот не подвёл - сын у них оказался хорошим и добрым человеком, не лишённым вдобавок недюжинного чувства юмора (что, как говорят, весьма помогает переносить жизненные тяготы - особенно в эпоху войн и революций). Кроме того, что тоже немаловажно, он был достойным отцом, мужем, другом, сотоварищем и даже зятем, всегда сохранявшим ровные отношения с тёщей. (Впрочем, тёща и сама, как ни странно, серьёзных претензий к нему не имела и высказывала их, главным образом, старшему внуку да соседям на коммунальной кухне.)
       Начальное обучение, как я думаю, отец получил в Клинцах, но потом, не знаю, каким образом, очутился в реальном училище (то же, что гимназия, только с практическим уклоном) аж в Уральске (сейчас город в Казахстане). Из старших классов этого заведения его выперли - за проявление симпатии не то к большевикам, не то к меньшевикам, однако не посадили и даже не расстреляли; и он уехал ещё дальше на восток - в Благовещенск, где два его старших брата служили фармацевтами, и начал там зарабатывать на жизнь частными уроками. Одновременно сдал экзамены за училище, а в 1912 году сумел поступить в Московский университет на юридический факультет, где вскоре познакомился с двумя студентами, оба с фамилией Ещин, - Володей, это брат-близнец моей мамы, и Лёней, их двоюродным братом.
       "Подобрался" он к моей будущей маме, Надежде Ещиной, и по "жилищному вопросу". В квартире на Малой Бронной, где она жила со своими родителями и братом Володей (соседи там появились немного позднее - после революции, а прибавилось их ещё человек на пять после ареста моего отца) - в этой квартире, перед Первой мировой войной снимал крохотную пятую комнатку один из братьев моего отца, Марк, с женой. Навещая брата, отец и увидел впервые молодую светловолосую девушку Надю с уложенной вокруг головы косой. В то время она была студенткой Московской консерватории, где училась по классу фортепиано у профессора Игумнова. Случайно получилось так, что она по просьбе Марка и его жены подыскала им жильё побольше неподалёку, а в освободившуюся комнатку вселился мой будущий отец.
       В 1916 году Надежда и Самуил (родные и знакомые звали его "СамЩра") поженились. В том же году оба окончили учение, и отца ожидала уже работа: помощником присяжного поверенного (адвоката на государственной службе), чья контора находилась совсем недалеко от нового жилья Самуры - на Кудринской площади.
       Конечно, и контора, и работа лопнули с первым (и последним) залпом крейсера "Аврора", и отца (он так и не стал ни большевиком, ни меньшевиком, но был достаточно грамотным и образованным человеком) направили на какую-то работу в какое-то государственное учреждение, а через несколько лет - когда я уже успел родиться и начал что-то соображать, мне стало известно, что работает он в хлебофуражном управлении, но совсем не по юридической части, а заместителем начальника. Должность была, по-видимому, немаленькая, потому что у отца имелся свой "выезд" - пролётка на резиновом ходу с кучером. Превратиться в автомашину она не успела: отца арестовали по так называемому "делу промпартии". Арест произошёл не дома и не на работе, а в вагоне поезда во время его командировки в Алма-Ату. (Наверно, чекистам стало скучно, захотелось для разнообразия самим прокатиться по родной стране.) Потом отец сидел в Бутырке, а оттуда его отправили на свежий воздух - в Мордовский концлагерь.
       Мама и друзья нашей семьи предпринимали всё, что могли, для его освобождения, дошли до верхов (Микоян, Чернов - кажется, они тогда помогли), и года через два отца освободили. Разумеется, ни пролётки, ни работы у него уже не было, и его долго ещё вызывали, для острастки, к следователям. Кроме того, чуть ли не сразу после ареста у нас в квартире сняли телефон и отобрали самую большую комнату, где поселилась семья милиционера, постепенно выросшая до пяти человек. (Кстати, мы были с ними всегда дружны.)
      
       Вот отрывок из того, что намного позднее я написал про те времена. (Это были ранние 30-е годы, и они оказались, как мы потом поняли, неизмеримо милостивей - по числу арестов и расстрелов, - чем время, наступившее через семь-восемь лет после них.)
      
       ...Мне часто снится обыск
       Далёкою весной;
       Девятилетний отпрыск
       В рубашечке ночной -
       Он в полночь был разбужен,
       Не понял ничего:
       Что это - поздний ужин?
       Какое торжество?
       И дворник их небритый
       Пришёл зачем-то вдруг,
       И все шкафы открыты,
       И бабушкин сундук?..
       А гости - очень странно -
       Суют повсюду нос:
       Под валики дивана,
       В углы, где пыли воз;
       У всех чужие лица
       И вид не гостевой -
       Один вдруг начал рыться
       В корзине бельевой:
       И все кальсоны видно,
       И мамино бельё...
      
       "Ну, как тебе не стыдно?
       Ведь это не твоё!.."
       Так я во сне кричал им
       И гнал из дома прочь...
      
       ЖенИ сказал за чаем:
       "Опять плохая ночь..."
      
       Совсем уже недавно мне удалось довольно много узнать об одном из моих дядей со стороны мамы - том самом Леониде Ещине, с кем мой отец встречался во втором десятилетии прошлого века в аудиториях Московского университета, а потом и в квартире на Малой Бронной, где жила двоюродная сестра Леонида, Надя Ещина. Появилась у меня и фотография Леонида времён его проживания в китайско-японском тогда городе Харбине (в котором он и умер тридцати трёх лет от роду); появились стихи, написанные его рукой, и воспоминания о нём его друзей и знакомых - российских поэтов и офицеров армии адмирала Колчака, тоже эмигрантов, как и сам Леонид. Познакомился я с женщиной (она уже вернулась в свою родную страну), в кого он был безнадёжно влюблён ещё там, в Харбине, кому посвящал стихи...
       Ему тоже посвящались там стихи - но посмертные:
      
       Лёнька Ещин... Лишь под стихами
       Громогласное - Леонид,
       Под газетными пустяками,
       От которых душа болит.
       Да ещё на кресте надгробном,
       Да ещё в тех строках кривых
       На письме, от родной, должно быть,
       Не заставшей тебя в живых...
      
       Это начало большого стихотворения, написанного на смерть Леонида его старшим другом и сотоварищем, тоже поэтом и тоже офицером Белой армии, воевавшим и награждённым ещё на Первой мировой; кто прошёл вместе с Леонидом весь тяжкий путь отступления в годы Гражданской войны от Ростова-на-Дону до Владивостока и потом - японского плена; кто тоже мыкался в Харбине и умер на пятнадцать лет позднее Леонида в советской тюрьме.
       В этом стихотворении есть ещё такие строки:
      
       Был ты голым и был ты нищим,
       Никогда не берёг себя,
       И о самое жизни днище
       Колотила тебя судьба...
      
       И вот как всё окончилось:
      
       Докатились. Верней - докапали,
       Единицами: рота, взвод...
       И разбилась фаланга Каппеля
       О бетон крепостных ворот...
      
       Быть может, кто-то помнит знаменитый в конце 1930-х годов кинофильм "Чапаев" и впечатляющие кадры психической контратаки белых офицеров каппелевцев, которых чапаевцы с лёгкостью развеяли по полю с помощью пулемётов? Так вот, мой дядя Леонид вполне мог бы принять участие в этом безумном мероприятии, однако не принял. Потому что, как свидетельствуют военные историки, её никогда не было, этой психической атаки. Но выдумано и поставлено режиссёрами братьями Васильевыми - превосходно: запоминается на всю жизнь как отчаянный и красивый, однако абсолютно безнадёжный шаг. Массовое самоубийство. И, вполне возможно, ранняя смерть Леонида была из того же ряда, но не выдуманная "киношная".
       Теперь я знаю, что его уже не было в живых, когда мама брала меня в гости к его отцу, Евсею Марковичу, своему родному дяде, жившему тогда с семьёй в Москве, в районе Старо-Басманной улицы. Семья была немалая: у Леонида два младших брата - художник и военный инженер, тоже офицер, но не Белой, а Красной армии (он погибнет через десять лет в одном из боёв под Москвой) и сестра, поразившая моё воображение тем, что её глаза были постоянно обведены тёмными кругами, придававшими ей вид мученицы. Глава семьи был небольшого роста, усатый, в пенсне, очень подвижный, разговорчивый. Но о старшем сыне ни он, ни его жена ни словом не упоминали, а моя мама никогда при мне не спрашивала. Я долго не знал вообще о его существовании, и лишь много лет спустя смог понять напряжение, в котором должна была находиться эта семья. Потому что не только старший сын, но и глава семьи не был чист перед советской властью. С начала века Евсей Ещин, юрист по образованию, был активным членом кадетской партии, издателем популярной партийной газеты "Нижегородский Листок". Кстати, эта партия носила также название "Народной свободы", но, по-видимому, была за другую свободу: их, этих "свобод", вообще, не меньше, чем партий. О своём кадетском прошлом Евсей Маркович, конечно, тоже при мне не вспоминал, из его рассказов о прошлом я запомнил только одно, о чём он говорил даже с оттенком гордости, так мне казалось: как в Нижнем Новгороде сам Максим Горький, который порою печатался у него в издательстве, назвал его "сволочью" за то, что задержали выплату гонорара. Тогда поступок Горького мне не очень понравился, но впоследствии я его целиком понял и одобрил.
       Возвращаясь к Леониду, вспоминаю услышанное уже немного позднее от мамы некоторые подробности из его жизни.
       Он смолоду был весёлый, дружелюбный, очень энергичный - видимо, в отца, и яростным спорщиком. Обожал стихи и серьёзно увлекался вообще литературой. Однако с началом мировой войны уходит из университета в юнкерское училище (Александровское, на Знаменке, где сейчас Генштаб) - и делает это не по юношескому легкомыслию и не ради военной формы (как, отчасти, поступил его племянник Юра Хазанов двадцать три года спустя), а потому, что хотел своим вмешательством улучшить положение России на фронтах. На мировую он не успел, а на Гражданскую попал.
       Вот заключительные слова некролога, принадлежащие всё тому же Арсению Несмелову (интересно, что этот доказавший свою смелость в боях офицер с фамилией Митропольский избрал для литературного псевдонима именно такую фамилию):
       "...Отошёл в вечность популярный у каппелевцев, известный всем кругам бывшей Дальневосточной армии поэт, адъютант генерала Молчанова, капитан Леонид Евсеевич Ещин, газетчик, фельетонист, декламатор... начинающий учёный с задатками настоящего филолога; и, наконец, военный, со страстью участвовавший в гражданской войне, бившийся в Ярославле в поднятом Б. Савинковым восстании и лишь случайно избежавшим гибели..." (А потом - Поволжье, потом грандиозное отступление Белой армии, так называемый Великий Сибирский Ледяной поход. Его первая и единственная книга так и называется - "Стихи таёжного похода".) "Какая пёстрая жизнь! - восклицает Арсений Несмелов. - Леонид не избежал судеб русского народа и прошёл их мрачным рядом вместе со всеми теми, кто были его спутниками, прошёл и скрылся, подобно многим, в сумерках прошлого..."
      
       А вот стихи самого Леонида - как иллюстрация к тому, что о нём говорилось. Я бы назвал их, по Вивальди и Чайковскому, - "Времена года".
      
       Двадцатый год со счётов сброшен,
       Ушёл, изломанный, в века...
       С трудом был нами он изношен:
       Ведь ноша крови не легка.
       Угрюмый год в тайге был зАчат,
       Его январь - промёрзший Кан,
       А на байкальском льду истрачен
       Февраль под знаком партизан.
       А дальше - март под злобный ропот,
       Шипевший сталью, что ни бой.
       Кто сосчитает в сопках тропы,
       Где трупы павших под Читой?
       Тот март теряется в апреле,
       Где Шилка прячется в Амур.
       Лучи весны не нас согрели:
       Апрель для нас был чёрств и хмур...
       Мешая отдыхи с походом,
       Мы бремя лета волокли,
       Без хлеба шли по хлебным всходам,
       Вбивая в пажить каблуки.
       Потом бессолнечную осень
       Безумных пьянств прошила нить...
       О, почему никто не спросит,
       ЧтС мы хотели спиртом смыть?
       Ведь мы залить тоску пытались,
       Тоску по дому и родным,
       И тягу в солнечные дали,
       Которых скрыл огонь и дым...
       В боях прошёл октябрь-предатель,
       Ноябрь был кровью обагрён,
       И путь в степи по трупам братьев
       Был перерезан декабрём.
       За этот год пропала вера,
       Что будет красочной заря,
       Стоим мы, мертвенны и серы,
       У новой грани января.
      
       Здесь невозможно определение - хорошие стихи, плохие: это и не стихи вовсе, а крик... И он не подлежит определению.
       Не удивительно ли, что после всего испытанного у него в душе нашлось место и для стихов исповедальных, и для глубоко лирических. Правда, со временем (а его было отпущено ему совсем немного) в них всё больше звучали отчаяние и обречённость.
      
       Матерь Божья! Мне тридцать два,
       Двадцать лет перехСжим каликою
       Я живу лишь едва-едва,
       Не живу, а жизнь свою мыкаю...
      
       А вот строфа одного из последних его стихотворений:
      
       Слова теряют в жизни основанье
       Для тех, кто заглянул в миры
       где только мысли.
       А будущее местопребыванье
       Не мерю и не числю...
      
       Это уже диагноз самому себе. Но диагноз лишь определение болезни, а вот и её ожидаемые последствия:
      
       Когда хромым, неверным шагом
       Я приплетусь сквозь утра тюль;
       Когда невраз, вразброд, зигзагом
       По мне рванут метлой из пуль;
       Когда метнёт пожаром алым
       Нестройный залп на серый двор,
       А я уныло и устало
       Ударюсь черепом в забор -
       Тогда лишь только я узнАю,
       ЧтС составляет наш удел,
       В небытие иль к двери рая
       Ведёт конец житейских дел...
      
       Всё так, однако хочется, если уж вспоминать о нём в его стихах, то, во всяком случае, в таких:
      
       Екатерине
      
       В тумане облачном, неясна и мутна,
       Как в дымном ладане курящее кадило,
       С далёкого амвона мне светила
       Лиловая холодная луна.
       Я проходил сквозь ночь.
       Гудящая струна
       Высоких прСволок была близка и мила;
       Манила вдаль таинственная сила
       Издревле золотом томящего руна.
       ДухСв её, мучительных и сладких,
       остался на губах едва заметный вкус -
       Как память изумительнейших уз,
       Начало и конец теряющих в загадках.
       А эхо от шагов в пустых ночных витринах
       Звенело именем одним: Екатерина.
       12.05.1924
       Харбин
       ПОСЛЕСЛОВИЕ
       И
       4-й ФИНАЛ
      
       Вот мы и доскакали до первой половины XX века.
       Что ж, чувствую, что немного отошёл уже от летописи жизни всего еврейского народа и сосредоточился на отдельных людях. В конце концов, разве не из них состоит любой народ?.. Это важное открытие несколько успокоило меня, и я решил ещё поговорить об отдельных личностях (в том числе, и об авторе этой книги).
       Что же до слова "доскакали" при определении способа нашего продвижения по страницам этой книги, то, полагаю, если бы мы не скакали, а двигались неспешно, с расстановкой, конца нашему путешествию - во всяком случае, из-под пера его - могло бы и не наступить. Не хочу никого пугать, но некие силы время от времени напоминают мне, что я не вечен и с завершением своих писаний следовало бы поторапливаться...
       И, всё же, говорю я себе, бросая почти удовлетворённый взгляд на последние страницы этой книги, разве не "отмахали" мы с вами долгую вереницу лет (их было примерно три с половиной тысячи) и не становились при этом то и дело свидетелями множества событий, происшествий, эпизодов, фактов, казусов и, Бог знает, чего ещё, совершавшихся, к сожалению, по большей части на фоне беспрестанной брани - в двояком смысле этого слова: и на ратном поле, и на почве непримиримых споров, ссор и словопрений? И разве не пришли мы с вами - каждый, надеюсь, со своими оттенками - к мысли о том, какими же мы всё-таки - все люди, сменившие столько поколений, - были и остались незрелыми и не умеющими ладить друг с другом, яростными и упорными в своих дурных поступках и заблуждениях, злыми и жестокими, грубыми и несправедливыми, лживыми и изворотливыми, коварными и...
       Мог бы заполнить, наверное, не одну страницу неодобрительными и даже уничижительными эпитетами по адресу представителей рода человеческого, но что толку-то? Ответить мне можно таким же, если не бСльшим, числом положительных, лестных и неуёмных по градусу восхваления словес. И они тоже будут, в какой-то мере, справедливыми. И что же получается?.. А ничего... Вернее, то, о чём толковал один неглупый иудей с псевдонимом "Проповедник". (Если он существовал на самом деле и если говорил именно то, что ему приписывают.) Лично мне его высказывания по душе, так как свидетельствуют о здравом скепсисе и не отдают заскорузлым бодрячеством и безудержной верой в неимоверно светлое будущее - и это, несмотря на занимаемую им должность и "оклад жалованья", какой не снился и нефтяным саудовским королям.
       Если же немного серьёзней, то разве не красиво и, в то же время, осмысленно сказано этим человеком более тридцати веков назад:
       "...Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки... Идёт ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои... Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем... Всё суета и томление духа..."
       И ещё: "...И видел я под солнцем, что не праведным достаётся успешный бег, не храбрым - победа, не мудрым - хлеб, и не у разумных - богатство, и не у искусных - благорасположение, но время и случай для всех их..."
       И дальше:
       "...И увидел я всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слёзы угнетённых, а утешителя у них нет... Видел я также, что всякий труд и всякий успех в делах производит взаимную между людьми зависть..."
       Или такое наблюдение: "Сетование лучше смеха; потому что при печали лицА сердце делается лучше; потому что смех глупых то же, что треск тернового хвороста под котлом. И это - суета!.."
       Так говорил Проповедник, или Екклесиаст, он же иудейский царь Соломон. И оценивать суть сказанного не буду: потому что, во-первых, не считаю себя готовым к этому, потому что, во-первых, не считаю себя готовым к этому, а во-вторых, потому, что он сам дал себе оценку. Вот такую - не скажу, чтобы чересчур скромную:
       "...Екклесиаст был мудр, он учил народ знанию... Старался приискивать изящные изречения, и словА истины написаны им верно..."
       Можно, конечно, спорить с этими сентенциями, забывая о том, какое наслаждение доставляют они нашему слуху; можно считать наивным и устаревшим повторяющиеся утверждения, что ничто не меняется под солнцем, но разве не принуждает нас примерно к тому же выводу раскрывающаяся на этих страницах история (даже краткий обзор истории) немалой части человечества? Истории, сплошь насыщенной насилием, войнами, кровью, дикой жестокостью, злобой, завистью, которые с годами не затихают, а делаются страшней и интенсивней.
       Поколения приходят на смену одно другому, их минуло уже - в этой книге - более чем девяносто, но всё плохое, что было в человеке, - все его недостатки, несовершенства, пороки остаются при нём, продолжают пускать корни, и плоды вызревают крупнее и сочнее прежних. С этой склонностью не могут справиться никто и ничто: ни родительская опека, ни детсады и школы, ни книги, ни церкви, мечети и синагоги, ни даже радио и телевидение. Не говоря уж о библиотеках и клубах по интересам.
       И тут, естественно, повисают в воздухе два сакраментальных вопроса: что делать? И - кто виноват? И ответов на них - безошибочных и убедительных - конечно, нет.
       Однако, невзирая на это, не так давно я упрямо попытался составить очередной перечень вопросов, даже облёк их для краткости в стихотворную форму, но ответа пока ещё ни у кого не получил.
       Вот он - "Мой вопросник".
      
       СТИХИ О НАШЕЙ ВИНЕ
      
       Виновата ль земля,
       что становится дыбом,
       Поглощая людей,
       и дома заодно?
       Виновата ль волна,
       что коварным изгибом
       Увлекает корабль
       на песчаное дно?
       Виновата ли рысь,
       что съедает лисицу?
       Виноват ли орёл,
       что терзает сурка?
       Виноват ли терьер,
       что на кошку косится?
       Виновата ль нога,
       наступив на жука?
       Виноваты ль рабы,
       не восставшие разом?
       Виноват ли
       строчивший под пыткой донос?
       Виноват ли еврей,
       не задушенный газом?
       Виноват ли,
       кто крест для распятия нёс?
       Виноват ли,
       кто ложь принимал за конфетку?
       Кто отраву вдыхал,
       как весенний озон?
       Кто по собственной воле
       отправился в клетку?
       Для кого вся земля -
       расписание зон?..
       Виноват ли народ,
       что рождает тиранов?
       Виноват ли тиран,
       что мытарит народ?
       Виновато ль вино,
       что не льётся из кранов?
       Кто виновен,
       что люди из разных пород?..
       Виноваты ли те?
       Виноваты ли эти?
       Сам сатрап или тот,
       кто его породил?
       Кто же всё-таки прав?
       Кто за муки в ответе?
       Виноват крокодил
       в том, что он - крокодил?..
       Я живу много лет,
       но не понял урока:
       Кто и в чём виноват?
       Где глубины, где мель?..
       Впрочем, знаю одно:
       не найти нам пророка -
       Ни в отчизне своей,
       ни за тридцать земель.
      
       На подобные вопросы не сумею ответить даже под угрозой расстрела, и вообще пора заканчивать, но перед этим не могу не задать себе самый последний "исторический" вопрос: а как обстояло дело с еврейским народом в России в сравнительно недавнее время - ну, скажем, после 1917 года?
       Отвечу как можно короче, потому что большинству всё это уже здСрово поднадоело, навязло в зубах - и не только в отношении евреев, но и касательно ингушей, таджиков, французов, сомалийцев и даже монечАсков. Ибо не такая уж отрадная картина открывается при более тесном знакомстве с историей любого народа в любом полушарии нашего шара. И фон, и действующие на нём лица сплошь и рядом не блещут ни благостью, ни дружелюбием, ни терпимостью и почти все свои проблемы решают с помощью лжи, обмана и оружия, громко призывая при этом к миролюбию, правдивости, благочестию и сваливая вину друг на друга.
       Однако поговорим, всё-таки, опять о тех, о ком велось это повествование, - о евреях, хотя они уверяют, что и так всё о себе знают.
       Что ж, если и так, то я, наверное, не из их числа, потому что припомнил свой довольно давний разговор в ресторане "Якорь" на Тверской улице в Москве, где когда-то была кухня с еврейским уклоном.
       - А что это значит? - спросил я у официанта, когда увидел в меня блюдо "рыба по-национальному".
       И тот, потупившись, ответил:
       - Как будто сами не знаете...
       Так вот, сейчас, слава Богу, этого слова (я имею в виду не слово "рыба"), уже не очень стесняются (в государственном масштабе), и мы можем даже во всеуслышании употреблять его и говорить о них (о нас). И я тоже скажу - не подробно, не "за всю Одессу", но в общих чертах.
       Итак, после революции 1917 года и в течение последующих тридцати, примерно, лет они (то есть, мы) были вместе со всеми русскими, бурятами и юкагирами равноправны во всём - в получении работы и продовольственных карточек, в стоянии в очередях за хлебом и колбасой, керосином и спичками, а также в обеспечении арестами, ссылками и расстрелами.
       Так длилось до окончания войны с Германией, а потом вдруг оказалось, что все евреи, вообще-то, вражеский элемент: космополиты, "морганисты-вейсманисты", агенты Запада и даже "убийцы в белых халатах". И потому, как понимаете, этим монстрам стало затруднительно поступать на работу и в учебные заведения, а ездить в общественном транспорте и ходить по улицам - даже небезопасно. Ко всему ещё, в начале 1953 года их всех, поголовно, собирались выслать куда-то подальше - как во время войны сделали с карачаевцами, балкарцами, калмыками, чеченцами, ингушами, крымскими татарами, немцами Поволжья... (Перечислил не всех.)
       Должен признаться, что нашей стране, в общем, повезло. Отца, правда, арестовали (я уже рассказывал об этом), но в тюрьме и в концлагере держали сравнительно недолго, а когда выпустили, то, вроде бы, реабилитировали - правда, никакой бумажки об этом не дали. Однако я в своих многочисленных анкетах не писал про его арест, и ничего - сходило. Даже в особом отделе военно-транспортной академии, куда я поступал через семь лет, не спросили об аресте отца ни слова, зато пожелали узнать, есть ли у меня родственники за границей. И тут я опять соврал: ведь семья одного из родных братьев отца жила в Польше. Так что и на чекистов бывает проруха. Но это не мешало им эффективно трудиться.
       В последующие годы и до своей ранней кончины отец работал на малозаметных должностях: в плановом отделе фабрики или треста, и если от кого-то испытывал неприятности, то больше не от советской власти, а от одной из соседок по квартире, память о ком я попытался увековечить в таком опусе:
      
       Я не мастак в кровавой сваре:
       Мне свойствен жалости синдром...
       Я не нанёс удара твари,
       Что на отца шла с топором.
       Отец не нравился ей очень:
       Евреи ведь, как в сердце нож!
       Её вердикт был прост и точен:
       "Всех вас таких давить, как вошь!.."
       Оставшись с ней один в квартире,
       Себе сказал я: "Не робей!"
       Но понял: нет в подлунном мире
       Такого правила: убей!
       Отмщенье в коммунальной кухне?
       Нет, это мне не по плечу:
       Она давно в могиле тухнет,
       А я всё молнии мечу.
       Я знал войны канон жестокий
       И мирных дней убийцу-меч...
       Но эти сморщенные щёки
       Не мог пощёчиной обжечь.
       Порой, пытаясь сдвинуть камень
       С останков чести, вбитых в гроб,
       Кричу я: "Этими руками
       Виновных удушил бы!.."
       Стоп!..
       Прошли века со дня Крещенья,
       Но не усвоил я урок:
       Что лучше - праведность отмщенья
       Или прощения порок?..
      
       Отец не застал уже у нас разгула "неконституционного" (назовём это так) отношения к лицам определённой национальности, что было в конце 40-х годов. Он уже не мог увидеть, как на Пушкинской площади, на углу Тверского бульвара, били мужчину, пожелавшего вместе с другими попасть в кафе "Эльбрус" ("Ишь, чего захотел, ж... морда!"). Не видел отец и как десятилетнюю девчонку с удлинённым носом выгнали из трамвая; как то же самое происходило и на других видах транспорта в Москве. (За другие города и посёлки не скажу, как и "за всю Одессу".) Не знал он и мою жену Римму, которая поплатилась в эти годы зубом, когда заступилась в вагоне метро за свою беременную племянницу: та не понравилась одному из пассажиров... Не знал мой отец и многого другого в этом роде - так что ушёл из жизни в какой-то, может быть, убеждённости, что все люди в его стране хотя бы равны и человек человеку - друг, товарищ и даже брат...
       Мне, в каком-то смысле, тоже, можно сказать, повезло: к немцам в плен не попал, за все годы войны даже не убили; зуба в метро не выбили; в институт после демобилизации приняли. (Правда, до аспирантуры потом не допустили, но я туда и не хотел - это моя мама за меня хотела.) Зато на работу в школу, хоть и не сразу и не без помощи добрых людей, всё-таки устроился, а потом, много лет спустя, и в союз писателей проник. Тоже не без некоторого дружеского содействия. С этим, кстати, у нас всегда было неплохо, но ещё лучше - со всеобщим бардаком и с такой же коррупцией. (Которая, как писали советские толковые словари, существует только в буржуазных странах и означает там: "подкуп взятками, продажность должностных лиц и политических деятелей". Усекли?)
       После смерти товарища Сталина (помните такого?) стало полегче: еврейскому народу не грозила уже высылка на край Земли, а те народы, что были высланы ещё в 40-х, стали постепенно возвращаться в свои дома. И что интересно: иные из возвращенцев - я знал таких - продолжали чтить память умершего вождя и даже называли своих рождённых в изгнании детей именами, связанными с его псевдонимом: "Сталь", "Сталина"... (Как если бы послевоенные немцы начали именовать своих малышей - "Гитл", "Гитла", или как-то в этом роде. Впрочем, их вождь со своими собственными гражданами, судя по относительному числу жертв, не был так крут, как наш.)
       Ну, осталось только ответить на самый последний вопрос: а как сейчас тут, у нас, обстоит дело с их (то есть, с нашим) присутствием в цифрах?
       За полную достоверность не ручаюсь, но из источников, заслуживающих доверия, слышал такие цифры: общее число евреев в Советском Союзе (и в России) за последние несколько десятков лет сократилось в несколько десятков раз: с двух, примерно, миллионов до, тоже примерно, 300 тысяч.
       На этой - для кого-то грустной, а для кого-то весьма отрадной - ноте закончу, наконец, свой достаточно краткий и нарочито упрощённый экскурс в истории еврейского народа.
       Позволю себе, однако, в который уже раз задержать на несколько страниц внимание читателя и предложить четвёртый вариант авторского Финала (три из которых были уже опубликованы в конце I части).
       Спасибо за внимание!..
      
       Финал 4-й
       СТАРАЯ ПЕСНЯ
       (Самый что ни на есть реалистический)
      
       Как любят писать писатели, день не предвещал ничего необычного: та же тягомотина - порой довольно приятная, тот же, почти ритуальный распорядок, какой он обычно соблюдал, когда выезжал за город в свою "одиночку".
       Действительно, день начался вполне нормально. "Нормалёк", как не преминул бы сказать один из его дачных приятелей, любивший щегольнуть молодёжным "новоязом".
       Нормальным было и то, что, когда проснулся, всё, что полагается, болело. Правда, не сильно. Он пошевелил пальцами - о чудо, сегодня почти не хрустели; напружинившись, вытянул ноги, одну чуть было не свело, он вовремя изменил позу, и обошлось; девять раз повращал глазами (когда-то жена известного поэта по кличке "Давай закурим, товарищ, по одной" рекомендовала для укрепления сетчатки делать это по шесть раз подряд - он решил перевыполнить норму, а кроме того вообще предпочитал нечётные числа). Потом встал с кровати, помахал руками - тринадцать вверх, столько же назад, столько же кругами. Повращал туловищем; преодолевая боль в пояснице, с отвращением и трудом девять раз присел на корточки. Разминка окончена.
       Два не слишком приятных ощущения, оставшихся после сна, почти уже прошли. Первое - привязавшаяся песня семидесятилетней давности "Нет на свете краше нашей Любы..." Он проснулся с ней в зубах (кстати, не вставных), и она преследовала его во время зарядки и когда умывался, а потом мирно улеглась где-то на мозговой полке рядом с другими фонограммами прошлого. А второе - он вспомнил, что опять не увидел во сне своего любимого спаниеля, умершего больше тридцати лет назад, но, к его радости, до сих пор нередко махавшего ему во сне доброжелательным купированным хвостиком.
       За окном широкой лоджии раскачивались и кивали ольхи и берёзы, листья у них дружно дрожали, как у хрестоматийных осин. За ними косогор, покрытый рано пожелтевшей травой, соединялся с голубизной неба грядою грязноватых курчавых облаков. Было тихо. Только шум листьев. Ни человечьих голосов, ни лая приблудных Черныша и Найды, ни урчания и всполошных сигналов автомашин - ничего. За тишину, за кажущееся безлюдье он любил свою маленькую загородную квартиру, где, по большей части, находился в одиночестве. Любил и одиночество - правда, когда знал, что в любую минуту можно его прервать.
       По неписанному ритуалу полагалось теперь двумя поворотами ключа отомкнуть входную дверь, оставив на задвижке, что он и сделал, а затем поставил чайник на электроплиту (недавно вечером он забыл его снять, и тот выкипел и начал трещать, как взбесившийся кузнечик, - в нём лопалась накипь); потом достал из холодильника еду и несколько лекарственных таблеток, которые изящно разложил на щербатой тарелке.
       Не хотелось садиться за письменный стол - обрыдли слова, напечатанные латинским шрифтом, которые нужно переводить на кириллицу и делать приемлемыми для въедливых редакторов и будущих читателей. Впрочем, насчёт въедливых редакторов это он так, для красного словца, да и книга, какую сейчас переводил, была ещё не из самых плохих или занудных: о столетней, вернее, даже стошестнадцатилетней войне между Англией и Францией в XIV-XV веках, о всяких королях и герцогинях, о полубезумной простушке Жанне д'Арк. Но ему всё это было немыслимо скучно, вызывало стойкое отвращение, аллергию. Хотелось довспоминать, дописать своё собственное - к чему приступил лет десять назад и увлёкся, разгулялся, но дошёл лишь до окончания войны, до возвращения в Москву в начале сорок шестого. А после возвращения, когда стал уже совсем взрослым, может, самое интересное, значительное и происходило с ним, с его сознанием, а также вокруг. И, пока ещё напрочь не забыл обо всём (как о чайнике на включённой плите), надо бы написать, дописать... Ан, суета сует заедает, соблазны всякие. Не невесть какие - самые, что ни на есть, обыкновенные, однако требуют они немного больше средств, чем он имеет. А имеет с гулькин этот самый, не хочется выражаться. Потому и корпит над переводами...
       Он уже сидел за столом и, чуть не каждые пять минут меняя ручки (стержневые, капиллярные, с чернилами - любой из них было неуютно писать, а на машинке не привык, не говоря уже об этом чуде-юде, компьютере), постоянно меняя ручки, убористо выводил:
       "...Улицы Руана полны народа. Слухи о предстоящей казни успели разлететься по городу, а кому же не хочется поглазеть на столь занимательное зрелище?
       Жанну привезли на площадь в двуколке, в сопровождении отряда из ста двадцати солдат. На ней была длинная серая хламида, на голове бумажный колпак...
       Площадь забита людьми. Посередине врыт столб, рядом - подмостки, вокруг - вязанки хвороста. Палач уже наготове...
       Её подвели к помосту, заставили подняться по лесенке. Палач обвязал цепью исхудавшее тело, прикрепил к столбу. Пододвинул пучки хвороста. Зажёг...
       - Дайте мне крест! - прокричала она ещё звонким голосом... "Нет на свете краше нашей Любы!.."
       Что такое?
       Это уже не на бумаге - это в голове. А на бумаге больше ничего. Ручка выпала из пальцев. Рука сползает со стола... Как странно... "Чёрны косы обвивают стан..." Да что с ним? Он уже не на стуле - на полу. И никакой Жанны д'Арк... Никакой Любы... Словно их не было никогда.
       Перед глазами прямоугольные плитки пола. Какие красивые древесные разводы! Но отчего?.. Что случилось?..
       По привычке людей, часто бывающих наедине с собой, он спросил себя об этом вслух. Но не понял того, что сказал, - было какое-то мычание. Снова заговорил - опять бессвязный лепет... Что за чёрт! Надо встать!.. Но он не мог: рук и ног не было...
       Необходимо расслабиться, сейчас пройдёт, подумал он и закрыл глаза.
       Сколько лежал - не знает. Когда снова открыл, к нему пришло понимание того, что случилось. Он уже не пытался говорить вслух, не пробовал подняться. Думал о другом: как сделать, чтобы кто-то узнал, где он и что с ним? Ведь он совершенно один в квартире, даже в подъезде, где вообще-то ещё трое соседей, но их несколько дней не было, а в доме знают, он любит уединение, и редко к нему наведываются. Могут не зайти несколько дней подряд. А то и пару недель или месяц. Да и как зайдут? Дверь заперта, она железная, окна забраны решётками, потому что первый этаж. Крепость... Ни открыть, ни позвать он не может...
       Не может? Но должен... должен!.. Сначала дверь. До неё необходимо добраться... Доползти... Докатиться... Хорошо хоть из комнаты в прихожую дверь отворена.
       Птицы за окном поют, как ни в чём не бывало. Просто оглушают. Или у него так обострился слух?.. Свет не померк. Значит, он слышит и видит... Какой красивый паркет... Кажется, он замечал это уже раньше...
       Ну, безмолвно велел он себе, пробуй!
       Он перекатился с живота на спину. Теперь перед глазами потолок. Паркет был куда приятней... Ну же! Ну!.. Ох, нет. Он так и останется лежать - глаза в бессмысленную белизну... Так и будет, пока не протянет ноги, которые ни протянуть, ни поднять...
       Со стороны окна... нет, откуда-то из другого, постороннего, мира послышались голоса: кто-то, наверное, шёл к беседке, возле которой иногда жарят эти... как их... Тонко залаяла собака. Соседская, Тасина...
       Тася! - позвал он. Жалкое мычание - вот всё, что сорвалось с губ.
       Ну, ещё раз! Со спины опять на живот... Вроде он может что-то одной рукой... Нет... Ну же!.. Он застыл на боку в нелепой позе. Потом всё-таки перекатился на живот... Нельзя останавливаться! Ещё!.. Ещё! Он был уже у порога в прихожую, упирался головой в стенной шкаф.
       Мелькнула мгновенная мысль: как быстро происходит смена способов жизни, способов передвижения. Как будто всю жизнь перекатывался, а не ходил. Ходьба кажется уже чем-то давним, неестественным. Зачем вообще ходить, если можно катиться?.. Плохо, когда и это трудно... Ну же! Головой от шкафа, ну!..
       Он возле входной двери. Теперь начинается главное. Невозможное.
       Нужно куда-то дотянуться. Но как? И куда?.. До ручки двери?.. Нет, сначала до задвижки, но она выше. Для этого надо что? Поднять руку? Но как это делается?.. Нет, о руках нужно забыть... Глаза, нос, рот?.. Ртом, наверное, можно. Но как достать?..
       Он лежал под дверью, как брошенный там половик... ветошь...
       Потом словно проснулся. Что же он? Ведь надо... Он попробовал шевельнуться... Похоже, с одного бока смог приподнять тело. Ну!.. Перед глазами мелькнула кнопка задвижки, он качнулся к ней, ударился ртом. Медный вкус смешался со вкусом крови - видно, разбил губу, но кнопка оказалась во рту. Мотнул головой вправо... Щелчок...
       Он упал на спину, ощутил сильную боль, но где - не понял. Снова долго лежал в полусознании, понимая и не понимая, что с ним и с окружающими его мирами, и в какой из них он попал. Уж точно не в тот, в каком когда-то был.
       Очередной раз придя в себя, вспомнил: что-то нужно сделать ещё... Да, конечно - ведь там, за дверью, светло, там люди, они ходят... говорят... Он должен к ним... Значит, надо открыть... Но как?.. Он толкнулся о дверь - лбом, плечом... Ручка... ручка... Нужно повернуть... Для этого подняться... Как раньше к задвижке... Ведь ручка ниже... Ну!.. Сорвалось!.. Ещё!.. Ещё раз...
       Видно, он сумел поднять голову над задвижкой, а потом, соскальзывая подбородком вдоль двери, задел ручку.
       Ещё один щелчок, дверь открылась. Он вывалился на лестничную площадку, ударился головой о бетон и надолго потерял сознание.
       Когда вновь раскрыл глаза, в них хлынул свет из отворённой настежь двери подъезда. Он сам её сегодня утром распахнул и заложил камнем.
       Осталось выкатиться туда - и он среди людей. Сумеет ли?..
       Он уже не думал об этом с помощью слов, не поступал осмысленно - им владела не мысль, но чутьё. Оно тянуло, тащило в этот проём, где что-то могло быть... Что - он уже представлял смутно. Но чуял - нужно...
       Словно раненый червяк, подтягивая сегменты тела, вылез он за порог квартиры. Потом скатился по трём ступенькам, уже не чувствуя боли... Ещё один порог - входная дверь... ещё две ступеньки...
       Он лежал на асфальтовой дорожке возле подъезда. Справа и слева зеленели газоны, заботливо выращенные соседями. Сто лет назад он помогал возить сюда хорошую землю - на своей машине.
       Он лежал на спине, с открытыми, бессмысленно глядевшими глазами, и время от времени что-то говорил... мычал. О чём - сам не знал.
       Первым его заметил проходивший мимо слесарь из котельной и удивился, но не слишком. Мало, что ли, он видел пьяных в стельку на своём веку?
       - Что с вами? - спросил он уважительно. - Помочь?
       Но, подойдя ближе, понял, дело тут хуже, и позвал соседку из ближнего подъезда, Таисию.
       Та сразу побежала вызывать скорую, и часа через два машина прибыла. Всё это время он лежал во дворе - решили не трогать, только подложили одеяло с его постели.
       Врач без задержек определил болезнь, сказал, нужно везти в больницу, для чего сначала перетащить в машину, но это они делают только за плату.
       Если бы он понимал, о чём речь, и мог говорить, то сказал бы Таисии, где у него деньги. Возможно, сказал бы также врачу и фельдшеру, что о них думает. Но он молчал, и она, не найдя среди остальных соседей охотников, заплатила сама и записала адрес больницы...
       Говорили, что там он отказывался принимать еду и питьё - никто особенно не настаивал, и через неделю с лишним он умер.
      
       КОДА
      
       А по дороге в чистилище он сочинил последние в своей жизни (и первые в своей смерти) 12 строк:
      
       От культа осталась одна лишь "культя",
       Но, тем не менее, - груз,
       И, как Сизиф, свой камень катя,
       Я, словно тот грек, матерюсь...
       Нет, не по-грецки, а на своём,
       Который роднее всех:
       На нём мы любим, лжём, предаём,
       Дружим, впадаем в грех;
       На нём спасаемся от греха
       Под гул покаянных фраз...
       На нём я ставлю подпись "Ю.Х." -
       В последний, наверное, раз.
      
       ...И слышал я, что там, наверху, кто-то положил эти стихи на музыку, и сводный хор ангелов с успехом исполняет их под названием "Coda", что по-латыни означает -
      
       КОНЕЦ.
      
       Приложение
      
       Предлагаю несколько коротких эпизодов из моей повести, изданной 25 лет назад в Израиле, а также подборку иронических сказок, печатавшихся в различных журналах, - все на одну и ту же тему, что во все века и во всех странах вызывала и вызывает неослабевающее беспокойство и тревогу.
       Но не про любовь.
      
       ПЛОХИЕ ИГРЫ
       (Олимпийская сказка)
      
       Было так: в 261 году до Рождества Христова, в первое полнолуние после летнего солнцестояния, в аттический месяц Гекатомбеон, правитель Элиды, Ифит, велел возобновить ритуал Олимпийских игр. Он лично назначил Фидона их агонофетом и определил десять элланодиков-судей.
       По всей Элладе на время Игр решением ОЭН (Организации Эллинистических Народов) объявлялось перемирие, которое никто не смел нарушить. А Элида, к тому же, добилась условия, что на неё вообще никогда не будут нападать, потому что она страна-устроительница и праматерь всех этих Игр. Но сама нападать может.
       Ещё одно правило Олимпиады гласило, что участвовать в ней должны только чистокровные эллины, которых ни разу не подвергли атимии - то есть лишению гражданских прав, аресту или высылке за разные проступки: например, за то, что у них не только аттический, но и критический взгляд на вещи.
       И началась подготовка к Играм. В средней части Элиды, в городе Олимпии строились арены и стадионы, гостиницы и заезжие дворы, траттории и кафетерии, сортиры и ретирады, пельменные и фазанные. Сносились устаревшие дома, на их месте разбивались скверы, а жителям приказывали добровольно уезжать в сельскую местность и там работать пастушкАми и пастЩшками или на виноградных плантациях. Строгой проверке подвергались все повозки и колесницы, и если на какой облупилась краска или поскрипывала рессора, дело было труба - запрещали ездить и тут же снимали номер. Женщин и мужчин до тридцати пяти лет тоже проверяли - на стройность и красоту: женщинам измеряли объём груди, бёдер и талии, мужчинам - животы. И горе было тем, кто выходил за нормы, установленные Олимпийским комитетом: их постигала участь выселенных из домов. Уродливых, с неизящной походкой, бородавчатых, увечных, лысых, длинноволосых, картавых, "окающих" и "хакающих" тоже высылали.
       В Олимпийской деревне и в гостиницах для иностранцев все стёкла вставили розовые, а на каждом углу, во всех киосках должны были продаваться розовые очки. Их начали выпускать в огромном количестве, взамен спичек и мыла.
       Но, несмотря на все меры, помещений всё равно не хватало, и тогда отобрали общежития у двух больших гимназий, освободили пять больниц и семь родильных домов, распустили колонию для малолетних блудниц и два лепрозория.
       В общем, работы было у всех навалом, но особенно у работников ДГБ, древнегреческой службы безопасности. Они просто-напросто зашивались, сердечные: ведь на их долю выпало претворение в жизнь решений Олимпийского комитета о выявлении и выселении всех бездомных, некрасивых и неблагонадёжных. А сколько для этого требовалось умения, сил, повозок, собак, плетей, цепей!.. Дегебисты совсем бы зашились, если б не помощь "юных кронСсовцев", активистов из элидской молодёжи. Эти проявили себя совсем молодчиками: лихо расправлялись с блудницами, уродами, прокажёнными, чем и заслужили похвалу Главного дегебиста.
       Но все эти трудности были ещё цветочки, а ягодки должны были начаться, когда съедутся гости из разных краёв и стран. Вот тогда предстояла настоящая работёнка: "вести" каждого гостя от начала до конца Олимпиады, следить за контактами с местным населением; подсовывать в постель своих лазутчиц - гетер и демимондИнок, а в сопровождающие - своих сотрудников; цеплять ему на нос розовые очки... Всего не перечислить.
       На этом закончим вступление и перейдём к сюжету. Он очень прост, как и сама древнегреческая действительность.
       Итак, закончился второй уже день Олимпийских игр. Близилась ночь. Закатное солнце мягко озаряло небольшой сквер Дружбы, осыпАло багряными блёстками ярко-зелёную траву, превращало в золотистый фейерверк мельчайшие брызги фонтана, и тёмными провалами казались в его свете розовые окна шикарной гостиницы "За дружбу", стоящей по соседству. По аллее Дружбы медленно шёл высокий черноволосый мужчина. Это был гость из далёкой Аравийской земли, молодой и сказочно богатый шейх Эль-Аль. Сегодня он посмотрел несколько состязаний, знакомился с городом, устал и решил немного пройтись перед сном. Ему было одиноко здесь, среди огромной толпы, не хотелось развлечений, продажной любви, фальшивого приятельства. Всё это он познал уже за свою не слишком долгую жизнь, и если всё же, продолжал ещё мечтать в самой глубине души о любви и о дружбе, то лишь о разделённой, искренней, навсегда. Но он был скептиком и знал, что такого на свете не бывает, и оттого ему было немного грустно в этот праздничный вечер, и он не ждал ничего нового от жизни.
       Как вдруг из кустов олеандра, в сгустившихся уже сумерках, метнулась чья-то фигура. Последние лучи солнца осветили темноволосую рослую девушку в бледно-голубом хитоне. Она оглянулась, как затравленный зверь, подбежала к Эль-Алю и проговорила задыхающимся голосом на прекрасном древнегреческом языке:
       - Умоляю, чужестранец, кто бы ты ни был, помоги мне...
       - О чём ты просишь, девушка? - спросил Эль-Аль тоже по-гречески.
       - За мной гонятся эти... они... Скорей! Спаси меня, чужеземец, иначе я пропала!
       - Что я должен сделать? - спросил Эль-Аль.
       - Обними меня... Да... Покрепче... как будто я твоя девушка... О, скорей, прошу тебя! Целуй меня! Целуй!..
       И только он выполнил её мольбу, как на посыпанной красным песком аллее появилось несколько мужчин. Они были похожи на охотников, выслеживающих дичь, на воинов, вышедших на боевую тропу. Мужчины приблизились к Эль-Алю, но, увидев, что это иностранный гость, сделали сразу, согласно инструкции, приветливые лица, понимающе заулыбались, закивали головами: мол, всё понятно, кто же этого не любит - вечерком потискать девчонку, очень даже хорошо, приятного, мол, времяпрепровождения, эвоэ, чао и так далее.
       Когда они скрылись из вида, девушка оторвала лицо от плеча Эль-Аля, легко высвободилась из его рук и сказала:
       - Спасибо, незнакомец, ты спас меня... на этот раз... Я пойду.
       - Подожди, - попросил Эль-Аль. - Ответь мне, кто эти люди и за что тебя преследуют?
       - О, ты ничего не знаешь?! - воскликнула девушка. - Конечно, от вас ведь тщательно скрывают... Дело в том, что я нарушила закон: осталась в Олимпии в то время, как мне предписано отправляться на работы - ломать и собирать колючий кустарник. Сначала меня послали ухаживать за виноградником, эта работа легче, но я поспорила со старшим дегебистом, и он разгневался и велел отправить меня на колючки. Это значит, что мои руки... - Она протянула к Эль-Алю красивой формы, несколько крупные руки с длинными пальцами и белеющими в темноте ладонями. - ...Руки мои покроются волдырями, и если я не умру от заражения крови, то всё равно никогда не смогу играть на кифаре и держать в пальцах стило.
       - Но что же ты совершила? Почему не можешь оставаться в городе?
       Девушка опустила глаза.
       - Моя грудь, - ответила она. - На одну двадцать седьмую локтя она больше, чем по инструкции.
       - Больше чего? - не понял Эль-Аль. Он невольно взглянул на упомянутую часть туловища и подумал, что лично его эти размеры вполне устраивают.
       - Больше, чем по инструкции, - повторила девушка. - Поэтому они отобрали у меня "жетон проживания". А без него я не имею права ни минуты быть в городе, мне грозит смерть или высылка на безлюдный и безводный остров. Что одно и то же.
       Она замолчала и, спустя минуту, проговорила:
       - Но главное даже не это, незнакомец. ПризнАюсь тебе, как на духу: с грудью моей они бы ещё смирились, но есть другое, что не устраивает наших властителей. И тут уж ничего не поделаешь.
       - Ещё какой-то орган твоего тела? - не без любопытства спросил Эль-Аль. - Неужели нос?
       - Нет. Ещё хуже - мой фенотип.
       - Твой... что?..
       - Как бы это объяснить? - застенчиво сказала девушка. - Другим людям это и не понять, но у нас... Дело в том, что совсем недавно они выяснили, что мой пра-пра-пра-дедушка был вовсе не эллин, а тохАрец, он говорил на тохарском "А" языке и, к тому же, картавил. Когда об этом стало известно, моих родителей выслали на самый край Эллады, а меня исключили из дрегсомСла...
       - Откуда? - не понял Эль-Аль.
       - Из древнегреческого союза молодёжи... Но не будем больше об этом...
       Эль-Аль задумался, а после сказал, что в стране, откуда он приехал, тоже не всё так уж хорошо с правами человека, но чтобы до такой степени!.. А ещё эллины! Просто не верится...
       - И, тем не менее, оно так, - сказала девушка. - Клянусь своей невинностью, своим любимым учителем Платоном и его мудрым пантеизмом, клянусь всей блестящей плеядой отцов нашей трагедии - Кратином, Евполидом, Аристофаном, Филемоном, Дифилом, Менандром, Гер...
       - Остановись, девушка! - вскричал Эль-Аль. - Я верю тебе и вижу, ты не только хороша собой... - Он решительно и с одобрением перевёл взгляд с её лица на высокую грудь, - ...ты ещё прекрасно образована и учёна. У нас в стране...
       Он хотел сказать, что у них мало просвещённых мужчин и совсем нет образованных женщин, что такая, как она, просто находка, хотел добавить, что был бы рад, если бы она дала согласие уехать с ним; что, наверное, мог бы даже полюбить её... да, она ему уже сейчас нравится, очень нравится... взволнованная, испуганная, искренняя... Он тоже имеет склонность к наукам, обожает философию, души не чает в театре... Быть может, он нашёл в ней именно то, что искал... Быть может... нет, наверняка, они созданы богами друг для друга...
       Он не сказал ничего этого, а спросил, как её зовут.
       - Эвридика, - отвечала девушка. - ...Ну, я пойду. Я скрываюсь тут у друзей. Им тоже будет худо, если узнают... Удачи тебе, незнакомец. Я ухожу...
       Но было видно, ей не хочется уходить; в глазах её, помимо испуга, Эль-Аль мог прочесть любопытство, мольбу, надежду. Вновь ему безумно захотелось обнять её, прижать к себе, спасти, прошептать: "Милая Эвридика, решено: мы едем в мою страну, в нашу страну, ты войдёшь хозяйкой в мой дворец, и всё там станет твоим - диковинные звери и райские птицы, сундуки с драгоценностями, моя богатейшая библиотека... Мы всегда будем вместе - склоняясь на ложе любви или над учёными фолиантами Геродота и Феопомпа, Эсхина и Демосфена... И у нас будут дети...
       Но опять он не произнёс этих слов, а заговорил о софистах и о приверженцах риторики, о том, не кажется ли ей, что Гиперид слишком сух, а Исей чересчур напыщен...
       Они подошли уже к гостинице с розовыми стёклами, где он жил.
       - Милая Эвридика, - сказал он, глядя в её глаза, на дне которых таились страх и надежда, - милая Эвридика, мне было очень приятно познакомиться с тобой. Надеюсь, наше знакомство продолжится. Но сегодня я безумно устал. Не встретиться ли нам завтра в это же время на сквере возле большой клумбы?
       - Хорошо, - сказала Эвридика. - Я приду завтра... Если сумею.
       - Конечно, сумеешь, - улыбнулся Эль-Аль. - Не так уж вездесущи ваши эти, как их... Не так уж страшен тАртар, как его малюют... Спи спокойно, дорогая Эвридика.
       И они расстались. Эль-Аль, не спеша, поднялся к себе в роскошные апартаменты, запер дверь, в раздумье подошёл к окну. Всходила луна.
       Даже сквозь розовые стёкла он увидел, как несколько мужчин уводили Эвридику.
       Какое беззаконие, подумал он, какая жестокость! Надо выбежать и остановить. Немедленно! Сказать, что не имеют права, что она моя наложница... жена, наконец... Что мы тотчас же покидаем этот страшный город... навсегда. Нет, этого мало! Они впредь не получат от меня ни единого шекеля, никаких пряностей, коней, ковров... И я уговорю многих гостей уехать вместе со мною: пусть их стадионы опустеют, доходы упадут, средства истощатся! Никогда больше не приедем мы сюда на Игры. Мы перенесём их в другое место! Навечно!.. Нет, это ведь немыслимо... Стыдно... Не лезет ни в какие рамки...
       Эвридика и её похитители давно уже исчезли из вида. Эль-Аль постоял ещё немного у окна, повернулся и медленно побрёл к ложу. Очень хотелось спать.
       Назавтра он снова был на нескольких состязаниях и порядком устал. Только к вечеру он вспомнил, что потерял Эвридику.
      
       ОДНА ЖИЗНЬ - В СТИХАХ
       (Креольская сказка)
      
       Жил-да-был креол Моисей. Всё ему нравилось в его креольской жизни. Кроме имени. И решил он это имя переменить. А поскольку он был поэтом, то сразу подобрал хорошее имя в рифму. И стал он - креол Елисей. И фамилию себе придумал в честь их креольского острова - Креолитов.
       Креол Елисей терпеть не мог людей по отдельности, он любил их всех вместе скопом, в сплочённой массе. Хотя делал некоторые исключения: временные - для одной, двух, трёх женщин, постоянные - для креольского Принца N 1, который правил тогда у них на острове, и для ЦСО - Центрального Совета Острова.
       Креол Елисей почитал своим непременным долгом откликаться идущими из глубины сердца стихами решительно на всё, что происходило вокруг - от строительства нового барака или появления на балконе Принца N 1 по праздникам до снегопада на севере острова или тропического ливня на юге.
       Когда арестовали его первую жену, креол Елисей откликнулся так:
      
       Если мой отец родной
       Виноват перед страной,
       Не отец он мне тогда,
       С ним я рву навеки, да!
      
       И развёлся с женой.
       А когда отправили в лагерь его отца, креол Елисей написал:
      
       Если мой любимый брат
       Будет в чём-то виноват,
       Закричу ему вослед:
       "Ты не брат мне, нет и нет!"
      
       И отрёкся от отца на первом же собрании.
       Разделавшись с врагами в семье собственной, креол Елисей занялся врагами в семье народов своего острова. Он громил всех, кого требовалось, уже на второй день после сообщения в газетах: легитимистов и дадаистов, эскапистов и эсперантистов, сенсуалистов и сексуалистов, евреистов и бело-халатистов, сценаристов, метрополистов, солженистов, а также вангогистов и пацифистов...
       Мастерство его крепло с каждым восходом солнца, художественная палитра обогащалась, и от стиля выразительных междометий он перешёл к ёмким коротким фразам, вмещающим в себя неохватный поэтический мир:
      
       Вас ненавижу. Порицаю.
       Не одобряю. Не люблю.
       Я зря оружьем не бряцаю.
       Я им стреляю. И колю.
      
       Он продолжал писать стихи по любому поводу: если казнили или судили, награждали или осуждали, укоряли, покоряли - неважно кого, за что, чем и как, - лишь бы вовремя, лишь бы от всей души, лишь бы успеть... Как похвально отозвался о нём один критик, перефразируя классика:
      
       "КГБ" - своею кровью
       Начертал он на щите...
      
       Когда заболел и умер Принц N 1, всех креолов оповестили, что врагов у них, оказывается, было ровно в миллион раз меньше, чем привиделось Принцу и его Совету - то есть, не 20 миллионов, а от силы человек двадцать. И выходило, что зря умер в лагере отец креола Елисея, зря провела треть жизни в ссылке его жена. Но у самого креола не было времени предаваться размышлениям - он уже устанавливал свой поэтический парус по новому ветру, уже вёл своё судно по новому фарватеру, между новоявленных скал и рифов. И снова - не успевала просохнуть краска газетных сообщений, как откликался он решительно на всё, что нужно, - от строительства туннеля между Москвой и Ленинградом или появления Принца N 2 на публике с ботинком в зубах до выращивания фиников на севере острова или разведения белых медведей на юге.
       К этому времени креол Елисей женился вторично и у него родился сын, что вызвало на свет целую поэму, где была такая строфа:
      
       Когда б не взлёты пятилеток,
       Не наши славные дела,
       Не знать бы мне жены и деток -
       Всё это родина дала...
      
       В отличие от многих собратьев по перу креол Елисей был совершенно чужд зависти к успехам ближнего. Когда Принц N 2 похвалил как-то спьяна своего бывшего земляка и собутыльника, мастера похабных частушек, и поставил его в пример всей пишущей креольской братии, креол Елисей первым написал взволнованную монографию о творчестве этого поэта. Правда, без цитат. Монографии повезло: её издали за день до свержения Принца N 2, а вот с героем монографии было хуже. Он дважды спился, бедняга, - сперва, когда признали, потом - когда забыли.
       Шло время. Росли мастерство и слава креола Елисея. Хотя он потучнел и грудь покрылась седыми волосами, но их не видно было под многочисленными знаками и значками отличия, а о его преданности ходили легенды. Рассказывали, что в день гибели дочери под машиной он прямо из морга поспешил на собрание, где обличали очередных отступников, и речь его была особенно остра и бескомпромиссна. "Таких нужно давить... автомобилями", - сказал он под тёплые аплодисменты собравшихся.
       Умер он внезапно и трагически. Разбежался за получением очередной награды, поскользнулся на блестящем полу, грохнулся - и разбился вдребезги. Не выдержала сердцевина.
       После смерти попал он, как и все, согласно свидетельству американского учёного Р. Моуди, в длинный тёмный туннель, из которого душа его должна была, по тому же свидетельству, вылететь на свет Божий.
       Но этого, дорогие детки, не случилось!
       И она так и мечется там до сих пор в темноте, бедная его душа, ударяясь о стенки, не зная покоя и набивая себе всё новые синяки и шишки.
      
       ЖИЛ-ДА-БЫЛ...
       (Новоеврейская сказка)
      
       Жил-да-был в одной сказочной стране один Либерзон. По имени - Илья; Саулович - по отчеству. Жил он, как все: сначала в углу за шкафом (а с другой стороны шкафа его родители новых либерзонов производили); а потом - в тюрьме; потом - за проволокой; а после даже в однокомнатной квартире на Полянке. Втроём - с телевизором и без тёщи... И чего, казалось бы, надо? Живи и радуйся. Но ведь как Либерзона ни корми, он всё на Ближний Восток смотрит. Через очки свои квадратные. С оправой итальянской.
       И досмотрелся. Вызов получил от какой-то там тёти Сарры; а дальше - с работы уйти поспешил, пока не выгнали, заявление накатал: мол, так и так, отпустите, Бога ради, люди добрые, воссоединиться мечтаю с тётей любимой; одинокой осталась она в пустыне Синайской - кругом одни пески да ветер свищет под названием "хамсин".
       Он, конечно, по-другому немножко бы хотел, Либерзон: просто взять на время да поехать - к тёте, к дяде, к чёрту, к дьяволу, - посмотреть, что и как, себя отчасти показать... Денег, может, подработать. Они, говорят, никому ещё особенно не мешали... Да нельзя! Или насовсем, или сиди и не высовывайся...
       В общем, скоро сказка сказывается, да не скоро разрешение на выезд получается. Но как-то, годика через три, опустила почтальон Соня в почтовый ящик Либерзонов невзрачную открытку, где чуть различимый штамп приглашал явиться за документами на выезд. На безвозвратный.
       И сказала тогда старая мама Либерзона:
       - Иля, - сказала она. - Больше мы никогда не увидимся... Нет, нет, не говори, или я не понимаю... В такую уж сказку мы все попали. Хорошо хоть Марк остаётся...
       Марк, чтоб вы знали, старший брат Ильи, но обувь у них одного размера, что очень важно для нашей сказки. А жена у Марка - Лидочка, которую с места не сдвинешь, человек она нездоровый, пенсия не за горами, а спецполиклиника почти рядом с домом.
       - Иля, - продолжала мать Либерзона, - чтоб вы там жили не хуже, а лучше, и чтоб ты писал мне писем, я не боюсь, но только до востребования, а то Лидочка будет нервничать. И так у неё неприятности по работе...
       И старая мама Либерзон подарила на прощанье сыну своему Илье два довоенных, с мирного ещё времени, кольца с брильянтами. Илья брать ни за что не хотел, боялся, но старший брат Марк уговорил и сам помог: рукастый был мужчина - в каблук либерзоновых ботинок, под набойку, брильянты упрятал.
       Наступил день отъезда. Илья Либерзон был сам не свой: бессонные ночи на таможне, укладка, упаковка, расставанье с родными, страх, что в последнюю минуту что-нибудь... А тут ещё брильянты жгут левую пятку.
       И вот они в аэропорту, в крошечном зале ожидания, среди таких же, как сами, - печально-весёлых, подавленно-возбуждённых, трусливо-смелых. А рядом - африканцы, арабы, французы, голландцы - безразличные, не понимающие, мимо каких трагедий проталкиваются со своими дорожными сумками и бесчисленными детьми; и тут же - уборщики и уборщицы, таможенники и пограничники, с недобрыми каменными лицами, словно в один голос хотят сказать словами одного лектора по международному положению: "Бегут, понимаешь, как крысы с тонущего корабля!"
       ...Отрывочные разговоры с матерью, с братом, с сёстрами, друзьями. (Лидочка не поехала, плохо себя чувствует.) Рейс на Вену уже объявлен, скоро таможенный досмотр... О, Господи...
       - Марк, - говорит Илья, - пойдём со мной в туалет.
       Они идут в туалет, и там младший Либерзон, оглядываясь и торопясь, умоляет брата поменяться с ним ботинками.
       - А маму не расстраивай, пусть думает, всё в порядке...
       Они меняются обувью (благо ноги с детства одинаковые), а тут как раз и в таможенный зал пора.
       Слёзы, объятья, слова, молчание...
       Проверка идёт долго и дотошно. С жены Либерзона сняли серьги, с дочери - крестик на цепочке и фотоаппарат, Либерзону завернули технический журнал с его собственной статьёй и баночку красной икры... И когда уже Илья думал, всё закончено, старший таможенник сказал:
       - А теперь снимите ботинки.
       Замерло сердце у Либерзона, но сразу вспомнил: ботинки Марка на нём, и чуть не рассмеялся. Однако, когда вернули ему растерзанную обувь, стало не до смеха.
       - Как же я поеду в них? - спросил таможенника. - Других у меня с собой нет.
       - Как хотите.
       - Но ведь... - начал было Либерзон, однако жена перебила.
       - Не спорь, - сказала она. - Они лучше знают законы. Только что нам ответить, когда в Вене начнут спрашивать? Что, теперь мода здесь такая? Или как?..
       - ладно, - сказал таможенник. - Разнылись, понимаешь, напоследок. Можете взять обувь у кого из провожающих.
       - Марк! - закричал Либерзон. - Иди сюда!
       Они поменялись ещё раз ботинками, ещё раз поцеловались, и Либерзон улетел. А другие Либерзоны остались.
       Вот и всё.
       Сказка - ложь, да в ней всегда намёк...
      
       Эпизод 3-й
       Кандидов днюет и ночует в публичном доме
      
       Раньше тут действительно был публичный дом. Не дорогой, не шикарный, но вполне публичный. По коридору шмыгали полуодетые девицы, встречая и провожая клиентов - усталых, затрюханных дореволюционных командировочных, которые прибыли во вторую российскую столицу "выбивать" какие-нибудь дореволюционные гвозди, котлы или чересседельники. А ещё сюда забредали разного рода интеллектуалы, не удовлетворённые своей семейной или общественной жизнью, и проводили время в бесстыдном пороке, вместо того чтобы посетить с женой Английский Клуб и просмотреть там концерт силами артистов филармонии...
       Здесь, в одной из комнатушек, выходящих в коридор бывшего публичного дома, родился и жил со своими родителями Кандидов. В каждой комнате - по семье. Сколько было раньше падших девушек - столько теперь семей. А кухня - одна на всех. Из-за этой кухни вполне возможно, что Кандидов... Впрочем, не будем забегать вперёд.
       Отцу Кандидова незадолго до конца войны прошило автоматной очередью живот. Почти пополам перерезало, говорил он потом не без гордости. Его удалось сшить, дали инвалидность, подучился немного, стал работать бухгалтером в небольшой конторе. И не так мучили боли в животе, как медицинские перекомиссии каждые полгода. Не успевал зимнюю пройти, надо уже справки для летней собирать. И наоборот. Работать некогда. Не говоря о том, чтобы Кандидова воспитывать, который народился к тому времени и кричал на весь публичный дом.
       Отец Кандидова протянул недолго: тихо умер собственной смертью, когда сыну ещё не исполнилось шести. Мать работала на обувной фабрике, а помимо того, ходила по людям - кому уборку сделать, кому постирать, благо мальчик у неё смирный рос на редкость, послушный такой, не страшно одного оставить.
       Но вернёмся к вопросу о кухне. Не знаю, была она там во времена царизма и как тогда питались несчастные падшие создания, - возможно, хозяйка выдавала сухим пайком: бутерброды и по два тёмных печенья фирмы "Эйнем", но достоверно знаю: во времена Кандидова кухня существовала и была самым оживлённым, тёплым и взрывоопасным местом на всём втором этаже. Взрывоопасным не столько из-за дюжины керосинок и примусов, сколько из-за накалявших атмосферу страстей.
       Надо сказать, что условия жизни обитателей африканских джунглей или саванн кое в чём выгодно отличались от тех же условий квартирантов второго этажа бывшего пубдома. В случае ссоры и вообще при плохом настроении упомянутые выше африканцы легко могли перенести свой персональный костёр куда-нибудь в другое место - за тот вон баобаб или под ту пальму - и тем самым уничтожить в зародыше назревающий конфликт. А куда прикажете деться московской хозяйке со своей конфоркой, со своим двенадцатым столиком-шкафиком, со своими кастрюлями, со своими спичками, наконец? Спички, правда, можно бросать иногда в чужой суп. Но тоже ведь надоедает...
       Пути зарождения, распространения и пересечения человеческих симпатий и антипатий неисповедимы. А когда люди скучены - в бараках, вагонах, квартирах, - неисповедимость эта возрастает с той же, примерно, быстротой, что количество зёрен на квадратах шахматной доски в известной притче о персидском шахе и мудреце. Поэтому совершенно невозможно сказать, за что именно Софья Власьевна так невзлюбила Кандидовых. Может, кто из них когда свет не погасил в туалете, разговора не поддержал о погоде, не разделил её справедливого гнева по поводу Маруськи из тридцать первой "квартеры": патлы, сволочь, накрасила и красуется, думает, умнее всех. А ещё Софья Власьевна, которых с собаками гуляют, терпеть не переносила, и заодно вообще всех, кто лопочет не по-нашему, а перво-наперво этих... от которых, известно, все беды... и тех, кто на рынке торгует, тоже... У, так бы взяла и отправила куда подальше!.. Праведного её суда счастливо избежали, пока что, кажется, лишь карелы и чукчи. А также жители острова Пасхи.
       При таком интернациональном охвате трудно было, конечно, угодить Софье Власьевне, однако многие как-то уживались. Но вот матери Кандидова не повезло. Особенно после того, как на кухне за Фаню Соломоновну вступилась. Та, правда, и сама себя не очень в обиду давала... "Нет, она будет ещё меня обзывать... - (Примерно так говорила Фаня Соломоновна.) - ...Да вы сама, если хотите знать, похуже любой захудалой, извините, еврейки, это я вам говорю! Вас же, извините, на цеп сажать надо. Только всё равно вы себе сорвётесь, я голову дам на отрезание!.." (Примерно так говорила Фаня Соломоновна.)
       А мать Кандидова не столь образно, но тоже пыталась усовестить Софью Власьевну, и тоже тщетно.
       Кульминация наступила однажды под вечер. Кандидов как раз гонял мячик по коридору, когда услыхал истошные вопли Софьи Власьевны:
       - Защитница нашлась! Напяль, напяль халат-то белый, он тебе в самую пору... Заодно с ними убивать иди... Такая ж, как они! И муж твой души в них не чаял... Уморила своего, что ж нового не приведёшь? Охотников нет?.. Уйди с глаз моих! Уйди, тебе говорят!..
       Кандидов не обратил бы внимания: не в первый раз на кухне скандалы, а к словам он и не прислушивался, но вдруг его мать вскрикнула, и ещё раз - громче, - как от боли. Кандидов вбежал на кухню, когда Софья Власьевна снова опускала ложку в свой горячий наваристый суп, а мать закрывала лицо обеими руками.
       - Не смейте! - закричал Кандидов и бросился на Софью Власьевну, держа перед собой мячик, как щит.
       Соотношение физических масс было не в пользу Кандидова, но он сумел оттолкнуть Софью Власьевну от плиты. Тогда она схватила железную палку, которой закладывали дверь на чёрный ход, а Кандидов бросил в неё мячом.
       - Убивают! - завопила Софья Власьевна.
       К ней подскочила мать Кандидова, ещё одна соседка, палку отняли, но атакующая сторона, изловчившись, сдёрнула с чьего-то стола пустую кастрюлю и ударила. Удар пришёлся Кандидову по голове, он упал. Софья Власьевна побежала собирать свидетелей, что её хотели убить, а мать с Фаней Соломоновной и другая соседка нагнулись над Кандидовым.
       Он быстро пришёл в себя, но голова кружилась, вызвали врача, та сказала, возможно сотрясение, нужно в больницу. Софья Власьевна кричала в коридоре, что все они заодно, одним миром мазаны - и Соломоновна, и врач этот, правильно про них пишут - что в белых халатах... Вот и её убить схотели, ребёнка подучили... У неё свидетели...
       Врач поторопилась уйти, а Кандидов так испугался больницы, что сказал, у него всё прошло, хотя голова была странная ещё несколько дней - как на качелях, если хорошенько раскачаться. Но потом, и правда, прошло.
       Соседка уговорила мать Кадидова писать жалобу на Софью Власьевну; только жалоба получилась несерьёзная - всего от двоих: Фаня Соломоновна подписать отказалась, сказала, в данное настоящее время не могу... извините... На словах - с моим удовольствием, а бумагу - нет, и ещё раз нет...
       Но всё-таки приходил участковый, беседу провёл - с соседями, с Софьей Власьевной, к порядку призывал. В социалистическом общежитии...
       А вскоре выяснилось, что никаких убийц в белых халатах не было, они просто привиделись одной женщине в момент её климакса, и что, значит, всё не так уж страшно... И в свете таких событий Софья Власьевна на время приутихла.
      
       Эпизод 14-й
       Кандидов недопонимает
      
       - Слышь, Кандид? Гришка-то Левин... Знаешь?
       - Не, а чего? Заболел?
       - Сам ты заболел!.. Заявление подал!
       - На июль, наверно? У него ж мотоцикл. Он всё в Прибалтику собирался... Рига - Таллин.
       - Сам ты Рига - Таллин!.. В Таллин-Авив он собрался, вот куда!
       - Чего?
       - Того! В Израиль. Где одни Абрамы.
       - Правда?.. А, ну да, он же еврей, кажется.
       - Если кажется, креститься надо... Ты что, не знал? Чудик!
       - Да нет, знал. А что?
       - Ничего!.. Собрание сегодня после работы. С ремзавода представитель будет... А я Верке назначил, и позвонить некуда. Всегда из-за этих евреев...
       И они разошлись в разные стороны: Кандидов - к своей моложавой "Эрике", его собеседник - к старику "Континенталю", потому что дело происходило в мастерской N 40 по ремонту пишущих машинок.
       В половине шестого приехал представитель, и велено было пошабашить. К этому сроку вернулись и те, кто сегодня учреждения обслуживал. Среди них - Гришка Левин.
       Уселись тут же, у рабочих мест, вытирали чёрные от лент и копирки руки, привычно матюкались. На Гришку Левина старались не глядеть, не заговаривать. За глаза о нём мало ли что толковали, а сейчас - неловкость какая-то, словно вдруг узнали: у него рак обнаружился в последней стадии, или увидели: нос на лице пропал, а вместо него - ухо, или ещё чего... Неприличное.
       Из-за перегородки вышли старик-заведующий и представитель завода. Собрание началось.
       - Открывайте, - сказал представитель.
       Заведующий открыл.
       - Ребята, - сказал он, - товарищи мастера! Вот тут нам приказано, значит, всем осудить...
       - Не осудить, а обсудить, - сказал представитель.
       - Я ж и говорю: обсудить и уволить...
       - Подожди, - поморщился представитель, - не то говоришь, Фёдор Николаич. Никто, во-первых, не приказывал, мы сами должны. От лица всего рабочего класса... Стихийно, так сказать. Заклеймить и осудить...
       - Обсудить, - поправил Кандидов. - Сами же сказали.
       - В общем, ладно, - сказал представитель. - Докладывай собранию, Фёдор Николаич. Давай, характеризуй.
       - Значит, так, - начал тот. - Григорий, значит, Левин написал заявление. Мы знаем его как хорошего, честного работника, в срок исполнял заказы, имеет благодарности, принял соцобяза...
       - Ты что?! - крикнул представитель. - На премию выдвигаешь? Или на доску почёта?
       - Сами же сказали: характеристику...
       - Это потом напишем!
       - Конечно, - сказал кто-то. - Его ж без неё в Израиль разве пустят? Может, он морально неустойчив...
       - Почему? - возмутился заведующий. - Как все, так и он. Зачем про человека зря плохое говорить?!
       - Николаич! - опять закричал представитель. - Веди собрание.
       - Веду, веду... Значит, давайте, товарищи мастера, все, как один... это... осудим Гришку...
       - Обсудим, - поправил Кандидов.
       - Пусть сам скажет, - раздался чей-то голос, - зачем едет?
       - А тебе чего? - вмешался другой. - Любознательный какой! Жену свою допытывай... Закусывать душа просит, а мы тут трали-вали...
       - Я, наверно, и не очень-то хочу, - проговорил Гришка Левин, и все притихли. - Родители собрались, ну и я с ними. Не можем же мы в разных странах?..
       - А родители чего?
       - Слушайте, - сказал Гришка. - Давайте по правде... Вы нас не очень любите, верно?
       - А кто вас любит? - признался чей-то голос.
       - Дружба народов, - сказал кто-то.
       Представитель вскочил с места.
       - Прекратите! Что за базар? Какая здесь может быть дружба?!
       - Сами говорили: обсудить, - сказал Кандидов. - А не даёте.
       - ДСма у нас давно решено, - сказал Гришка. - Но если по правде... Я бы, может, не поехал.
       - Чего ж едешь?
       Гришка молчал.
       - Можно я? - спросил Кандидов.
       - Валяй, - сказал представитель. - Врежь ему по-нашему, по-рабочему. Чтоб неповадно было... Сало-то, небось, русское едят!
       - Сало они вообще не едят, - заметил кто-то. - Как татары.
       - Вот негры, если взять, в Америке... - начал Кандидов. - Им, может, конечно плохо. Только, знаете, чем хорошо? Они там кричат, шумят... В газетах, в книжках... про то, как с ними... Кино показывают... Помните, этот... его Байроном, кажется, звали?.. А почему у нас нельзя? Я недопонимаю...
       - мало, разве, у нас показывают? - удивился представитель. - Сам же говоришь.
       - Про них-то? Конечно, много, - сказал Кандидов. - ...Или как люди к животным плохо - это пожалуйста. А если грузины армян не очень терпят, или мы - евреев... Разве об этом когда увидишь?
       - Что-то не пойму я вас, - сказал представитель. - Вы о чём? Вы давайте его поступок характеризуйте.
       - Я непонятно, да? - сказал Кандидов. - Мне трудно... Ведь я что хочу выразить?.. Я вот думаю... Если бы у нас тоже про всё писали... Что, где, как...
       - Писали, писали! - разозлился представитель. - Читать больше надо! Газету в руках, небось, только в туалете держишь... Да и то по воскресеньям. И вообще, непонятно говоришь!.. Кто еще хочет осудить антиобщественный поступок Левина?.. Нет желающих?.. Разрешите ваше молчание считать за единодушное согласие... Значит, так и запишем... А теперь последнее. Приказом по управлению считать с завтрашнего дня Левина уволенным...
       - Почему? - спросил Кандидов. - Что он такого сделал? Я недопонимаю...
       - Здрасьте, попа новый год! - сказал представитель. - Ты где всё время был? Человек, можно сказать, родину предал, а мы его держать будем? Денежки кровные платить?
       - Я никого не предавал, - сказал Гришка.
       - А как же... - сказал Кандидов. - Если взять по конституции... Мы учили... Каждая республика вплоть до выхода... А если целой республике можно, то одному человеку почему нет?.. Я недопонимаю.
       - Ты здесь политзанятий не устраивай, - сказал представитель, и многие закричали, что домой надо, хватит лялякать, полный день трубили, желудок свою порцию граммов требует...
       - Закрывай собрание, Николаич, - сказал представитель. - Слышишь голос народа?.. Да, ещё одно... Имейте в виду... В райкоме очень нас ругали: говорили, халатность и потеря бдительности, а также...
       Но все уже встали, затарахтели стульями, и последних слов слышно не было.
       Расходились не так шумно, как обычно, - почти даже не матерились.
       - Всё-таки, я недопонимаю, - сказал Кандидов.
       - Зачем понимать-то? - ответил кто-то. - Голова распухнет.
       А ещё один сказал:
       - Потеря бдительности, говорит... Бздительности - это вот точно... На пустой-то желудок... Осуди, попробуй, по-человечески...
      
       Эпизод 25-й
       Кандидов провожает кое-кого кое-куда
      
       Старики Левины уезжали. И с ними их сын Гриша - тот самый, который раньше с Кандидовым в мастерской работал. До того, как уволили за предательство интересов родины на пишмашинном фронте...
       Они уже уложились: с помощью знакомых и родных раздобыли мешки, коробки, верёвки, чемоданы старые - увязали, упаковали одежду, посуду, бельё, книг немножко. Не одалживаться чтоб на новом месте, на шмотки сразу не тратиться, и с собою чтоб кое-какие привычные вещи были: полотенце посудное с синими полосками, пепельница с кисловодским орлом, пассатижи, отвёртка...
       На таможне всё прошло нормально: не оказалось у них в багаже ни норковых шуб, ни картин Эль-Греко, ни "гжели", ни наркотиков. Не разрешили им увезти с собой лишь две серебряные ложки, хрустальную вазочку и книжку одну. "Мойдодыр" называется. Из-за надписи под обложкой. Эту книжку подарила Грише его покойная бабушка. А надпись вот какая: "Моего дорогого Гришеньке от его любимая бабушка..." Ну, что ж поделаешь, нельзя, так нельзя. Везде свои правила. Недаром говорят: "В чужой монастырь со своим суставом не суйся..." И без серебряных ложек жить можно...
       Конечно, Кандидов и в мыслях не имел провожать Гришку Левина - они никогда особенно не дружили, - если бы не случайная встреча на улице.
       - ...Привет и наилучшие пожелания, - сказал Гришка.
       Он был не то что весёлый, а какой-то на себя не похожий.
       - Здравствуй, - сказал Кандидов. - Знаешь, я узнавал у одного человека: тебя не имели права тогда с работы уволить. Точно. Можешь на них в суд...
       - Видал я их в гробу, знаешь, в чём!.. Всё кончено, Кандид. Финиш... Теперь я уже никакой не товарищ, а господин. Так меня сегодня в голландском посольстве обозвали. Так что, бонжур покеда, шабат шолом... Через три дня в городе Вене будем. Слыхал про такой?
       - Столица Австрии, - сказал Кандидов. - На реке Дунай. Население один миллион шестьсот тысяч.
       - Молодец, "пятёрка" по географии...
       - Ты рад, что уезжаешь? - спросил Кандидов.
       - Что тебе сказать? - Лицо Гришки приняло обычное выражение - он снова стал товарищем Левиным, который только что кончил возиться с очередной машинкой и сейчас пойдёт мыть руки, а там, может, и на собрание потащится. - Что тебе сказать? - повторил он. - Я бы, конечно, если можно, съездил бы и вернулся. А так... чего сделаешь? Родителей бросать?
       - А ты не вернёшься? - спросил Кандидов. - Никогда?
       - Ладно болтать! Расскажи лучше, как там у нас... у вас в мастерской? Ребята как? Старик?..
       Кандидов начал рассказывать, но Гришка перебил.
       - Хочешь, - сказал он, - приходи меня проводить? В аэропорт. Как раз в субботу в эту... Не знаю, как ты... Мне приятно было б... честное слово. Всё-таки, самый последний раз... А?
       - Неудобно вроде, - сказал Кандидов. - Как я там буду?..
       - Что неудобного?.. Может, боишься? Я понимаю, не обижусь, не думай.
       - Чего боюсь? Что такого - человека проводить... Приду, если говоришь... Попрощаемся...
       Кандидов пришёл. Это было в восемь утра, летним лётным днём. Венский аэропорт принимал, и на табло в зале ожидания был высвечен номер рейса и время отлёта.
       Кандидов протиснулся в двери, огляделся. Зал был огромный, но отсек для пассажиров невелик и бСльшую часть помещения занимала таможня. (Или "шмонАрня", как её кто-то назвал.) Оттуда время от времени выходили мужчины и женщины в форменной одежде, чьи лица были суровы и бесстрастны. Почти такими же были уборщики и уборщицы, которые беспрерывно подметали и протирали полы. Впрочем, на их лицах всё же замечались оттенки чувств: от простой суровости, когда щётки и тряпки находились возле ног многочисленных иностранцев, до нескрываемого отвращения, если приходилось приближаться к группам пассажиров, у которых были покрасневшие от слёз недоумённые глаза и которые порой не слишком правильно произносили звук "р", а также часто задирали голову вверх.
       Это последнее вызывало почему-то особенную вспышку гнева.
       - ПСд ноги глядите, пСд ноги! - кричали уборщики. - Чего наверх глазеете?
       А наверху, на небольшой площадке второго этажа, перед паспортным контролем, останавливались на минуту те - сыновья, дочери, отцы, матери, - кто уезжал на всю оставшуюся жизнь; останавливались, чтобы в последний раз помахать рукой, последний раз взглянуть на тех, кто внизу.
       Всё это Кандидов заметил позже, а сейчас озирался в поисках Гришки Левина.
       ...Вот же он! Ух, сколько их пришло - Кандидову бы столько родственников: ни одного вечера не сидел бы один... Вон тот - Гришкин отец, наверно... Нет, вон его отец - похожи здорово. А плачет - это мать. Или тётка. И эта, в шляпке, плачет тоже... И вон та... Даже подходить неловко.
       Кандидову захотелось повернуться и уйти, и он бы, возможно, так и сделал, но Гришка Левин сам его заметил.
       - Кандид, иди сюда! - позвал он. - Это мой кореш по мастерской... А это...
       И он познакомил Кандидова со всеми своими родственниками, и все здоровались с ним за руку, даже маленькие дети. Кандидов не считал, но рукопожатий двадцать наверняка было.
       Ещё Кандидов обратил внимание, что никто ни с кем почти не говорил. Только сморкались, утирали слёзы. Дети, и те молчали.
       - Пойдём в буфет, - предложил Гришка.
       Кандидову ни пить, ни есть не хотелось, но пошёл - всё лучше, чем стоять среди плачущих молчащих людей, когда, к тому же, не знаешь, что сказать.
       Подошли к буфетной стойке. Гришка взял сразу, не спрашивая, две стопки коньяку и конфеты какие-то. Кандидов тоже хотел заплатить, но Гришка не дал.
       - Последние рубли остались, - сказал. - Надо истратить... Вот ещё печенье возьму... На все... Нет, один рубль на память оставлю. Больше ведь никогда держать в руках не придётся... Пропустят таможенники, как думаешь? Не пропустят, хоть мелочь с собой увезу. Пятнадцать копеек... и пятак - на метро...
       Они уже стояли за высоким столиком. Кандидов пить не стал, Гришка выпил обе стопки.
       - ...Ты что так смотришь? - спросил Гришка. - Сказать хочешь? Ну, скажи.
       А Кандидов думал сейчас: жалко, что они не дружили с Гришкой - как с Толиком, или ещё больше. В гости друг к другу не ходили, не разговаривали почти ни о чём: о жизни, например, о девушках, о географии...
       - Площадь Израиля, - сказал Кандидов, - по-моему, тысяч пятнадцать. Квадратных километров. А население - три миллиона шестьсот.
       - Больше площадь, - сказал Гришка. - Они у арабов, гады, оттяпали... И население сейчас больше будет. Нас трое прибавится...
       И вдруг он заплакал. Всхлипнул громко - так, что люди обернулись. Слёзы текли у него по щекам, крупный нос покраснел. Кандидову тоже плакать захотелось.
       - Не надо, - сказал он. - Чего ты... Хочешь, я к тебе приеду?
       Гришка затряс головой, попытался улыбнуться. Говорить он не мог.
       - Плачь теперь, заливайся. Раньше думать надо... Лети давай в свой...
       Это сказал пожилой уборщик, бросая им под ноги шнур от гудящей моечной машины.
       Гришка обернулся.
       - А иди ты... - И он громко назвал, куда именно.
       - Не очень-то! - крикнул уборщик. - Сейчас милицию кликну. Враз с вами...
       - Идём, - сказал Гришка Кандидову спокойным голосом. - Всё... Поехали...
       Когда они присоединились к остальным, никаких следов от слёз уже не было. Гришка повеселел, шутил, и Кандидов был рад за него.
       Он дождался, когда Гришка с родителями прошёл таможенный досмотр и появился на той самой площадке второго этажа.
       Они помахали друг другу.
       - До свиданья, - сказал Кандидов. - Пока... Здоровья вам... Ребятам привет передать?
       Гришка улыбался и кивал головой.
       - ...ПСд ноги гляди! - услыхал Кандидов. - Чего вверх глазеешь?
       Но он продолжал глядеть на Гришку, пока тот не ушёл совсем.
      
       1 Иврим (др.евр.) - евреи. Слово означает - "перешедшие через реку" (имеется в виду река Евфрат в Месопотамии).
       1 В древнееврейском языке "слово" имеет также значение - "замысел". ("В начале был замысел...")
       * Названия эмиграционных Бюро.
       1 В памяти для нынешних израильских военнослужащих есть, например, пункт, где чёрным по белому написано, что, если ты попадёшь в плен к противнику, то главная твоя задача - выжить. Даже если для этого придётся выдать какие-либо военные тайны.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       12
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Хазанов Юрий Самуилович
  • Обновлено: 19/05/2014. 622k. Статистика.
  • Эссе: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.