У него не было фамилии. У него не было имени и, тем более, отчества. У него не было дома, работы, родственников. Более того, у него не было ни национальности, ни Родины. У него вообще ничего не было. Не было даже собственного "я".
Он был просто "он". Местоимение третьего лица, единственного числа. Вместоимение. Безликое, безымянное, одинокое. Плюс к этому ободранное, грязное и всегда голодное.
*****
Он был из числа чернобыльских ликвидаторов. Всего лишь несколько недель работы около взорвавшегося реактора повлекли за собой необратимые последствия. Общее ухудшение здоровья - это ещё ничего. Самое страшное то, что у него постепенно стала сохнуть правая рука. Вскоре он утратил трудоспособность.
Конечно, жизнь на пособие - это не жизнь, но до переворота девяносто третьего года он ещё как-то сводил концы с концами. А после девяносто третьего... Страна нищала и катилась в пропасть, а вместе с ней и он.
А тут ещё угораздило попасться на крючок к одному из новоявленных мошенников. Привык наш народ верить в чудо и ещё в... телевизор. Даже сейчас, когда, благодаря горькому опыту уже должен выработаться определённый иммунитет, случись появиться на экране рекламе какого-нибудь нового "МММ" - многие поверят. А тогда... Тогда он решил: вот выход из бедственного положения. Не задумываясь, продал квартиру, и вложил деньги в одно из подобных АО.
Поначалу скитался по друзьям и знакомым, которые радушно привечали будущего миллионера. Но, когда стало очевидно, что ни прибыли, ни даже собственных денег ему никогда не видать, радушие это куда-то испарилось.
Когда положение стало уж совсем безвыходным, собрал он последние деньги и поехал в Москву. И вовсе не просить поехал. У него и в мыслях не было что-либо просить за свою сохнущую руку, за своё угробленное по халатности государства здоровье. За правдой поехал. Чтобы рассказать о мошеннике, который, по сути, украл у него, украл у многих, украл внаглую, на глазах у всей страны.
Жива ещё в народе вера в правителей. Хоть и ругают их, на чём свет стоит, но каждый думает, что к нему, к нему лично, случись что - так отнесутся должным образом, помогут, накажут виновного. Но правительству было не до народа, и, уж тем более не до нашего героя. Оно занималось гораздо более важными проблемами.
Его даже ни до одного сколь-нибудь влиятельного чиновника не допустили. Не то чтоб вовсе вытолкали взашей, но... Подобная ситуация многократно описана классиками и всем прекрасно известна. Так что повторяться незачем.
Тогда он, доведённый до отчаянья подобным обхождением, решил пойти иным путём. Улёгся в своём заношенном пиджачишке прямо посреди небезызвестной площади. И вовсе не пьяный. А просто внимание к своему бедственному положению самим своим видом привлечь решил. Мол, вы, демократы! Посмотрите, до чего довели мня ваши ё... реформы! Но вместо правительства он привлек внимание милиции. Спустя несколько минут после начала подобной акции протеста, подошли к нему двое блюстителей порядка и без слов, ногами, поскольку наклоняться им было лень, принялись выдворять его с площади.
Тот, кто когда-нибудь чувствовал на собственной шкуре умелый удар милицейского ботинка, знает, что это такое. Поэтому, когда протестующего оттеснили с площади, вид у него был соответствующий. Из-за распухших губ и скопившейся во рту крови, он уже не мог кричать. Стражи порядка не унимались. Они, видимо, решили проучить его на всю оставшуюся жизнь. А он лежал, и сквозь сочившуюся из рассечённых бровей кровь смотрел им прямо в глаза. И было в том взгляде: "Люди! Я же брат ваш! Зачем же меня ногами-то? За что?!."
Парни были ещё совсем молодые, в новеньком камуфляже, с ещё, наверное, ни разу не побывавшими в деле лоснящимися дубинками-"гуманизаторами", пристёгнутыми к новым, необношенными ремням. Потому взгляд этот смог пробить их ещё не до конца обронежилеченные сердца. Больше они его не били.
Стоит ли говорить, что после подобного выдворения он стал самым настоящим инвалидом. К сохнущей руке прибавилось кашлянье кровью и постоянная боль в спине. Примерно сутки он отлёживался прямо на краю площади, и видимо так вписался в пейзаж, что на него никто уже не обращал внимания.
Время шло, и с каждым часом голод всё настойчивее давал о себе знать. Но карманы были пусты, так же, как и желудок. И тут одна идея посетила его.
Как ни стыдно и ни совестно было, но голод не тётка. Подобрал он валявшуюся невдалеке коробочку и поставил перед собой. Весь день просидел, стараясь не смотреть на неё, словно и не его вовсе коробочка, а так, чья-то. Под вечер всё же решил заглянуть в нее. От удивления чуть глаза на лоб не полезли. Наряду с довольно большим количеством мелочи там оказались и бумажные купюры. За один день у него появилось столько денег, сколько многие и за месяц не получают. Он решил отпраздновать подобное событие. Купив водки и кое-что на закусь, подумал, что на площадь возвращаться не стоит. Но куда же тогда? Невдалеке от площади стояло старое здание, предназначенное на снос. Часть жильцов уже выехала. В здании этом имелся чердак. Туда-то он и решил направиться.
Проснувшись на следующее утро, он стал раздумывать над своими дальнейшими действиями. Искушение вновь пойти с коробочкой на площадь было столь велико, что он не выдержал.
Под вечер, довольный своей дневной выручкой, он уже собирался рассовывать деньги по карманам, но не тут то было. До власти официальной он так и не дошёл, лишь выяснив, что он ей вовсе ни к чему. Зато власти неофициальной, как выяснилось, он вовсе не был безразличен. Она не заставила себя долго ждать и в лице двух бритоголовых жлобов сама подкатила к нему на иномарке. Из окна, указывая на коробочку, высунулась здоровенная рука. Затем эта рука как-то лениво и непринуждённо поманила пальцем. Он не сразу понял, что это обозначает. Лишь когда в противоположную дверь стал вылезать другой жлоб, вертя при этом каучуковую дубинку в руках, до него, наконец, дошло. Он схватил коробочку и сунул её в манящую руку. Коробочка перекочевала в салон машины и, спустя какое-то время, была небрежно выброшена из окна. По тротуару рассыпалась мелочь, бумажных купюр, среди которой уже не наблюдалось. Так у него, как и у всякого нынешнего российского бизнесмена, у него появилась "крыша", которая стоила ему примерно восемьдесят процентов от "заработка". Но и оставшихся двадцати вполне хватало. Зато ни милиция, ни кто другой его теперь не трогали. Он спокойно ночевал на облюбованном им чердаке, а днём сидел на площади.
Так продолжалось до тех пор, пока, выйдя однажды на площадь, он не обнаружил конкурента. Конкурент этот вовсе не был инвалидом. Он им только прикидывался, подвернув под себя ногу, и выпустив пустую штанину. Для пущей убедительности рука конкурента была засунута в пиджак, с которого свисал пустой рукав. Естественно, что "безногий" и "безрукий" "зарабатывал" больше нашего с вами сухорукого, а со временем и вовсе вытеснил того с площади. Так из разряда нищих он "переквалифицировался" в ещё более низкий разряд бомжей. Постепенно он настолько свыкся с этой своей ролью, что уже и вовсе забыл, зачем приехал в Москву, забыл вообще, что он такое есть, забыл, что он человек. Так и жил, точнее не жил, и даже не существовал, а... Не придумано ещё такое слово, чтобы назвать это.
Сегодня он проснулся от нестерпимой боли. К укусам блох и клопов он уже давно привык, но сейчас его кусало нечто посерьёзнее. Он нехотя приоткрыл глаза. Прямо на лице сидела здоровенная крыса, которая нагло впилась в его ухо. Он схватил крысу за хвост и с размаху шмякнул её об пол. Затем присел, держа в руках добычу. Нет, крысу даже он не стал бы есть, а вот кровь её была вполне пригодна для употребления. Позавтракав подобным образом, он решил спуститься с чердака, в надежде найти десерт из банановых корок в ближайшем контейнере. Но содержимое контейнера уже кто-то тщательно разворошил, и там не осталось ничего съедобного. Это нисколько не разочаровало его. Он уже разучился разочаровываться. Все действия его носили, как у животных, чисто рефлекторный характер. Сам не зная зачем, он побрёл от контейнера в глубь двора и присел там на краю детской песочницы. Если бы он ещё мог мыслить, то, вполне возможно, задумался бы над тем, каким образом крыса попала на чердак, да ещё посреди белого дня. Может быть, он даже припомнил бы древнюю мудрость: присутствие крыс в дневное время означает, что данную землю забыли боги. Но он уже разучился думать и вспоминать.
Рядом на лавочке сидела маленькая девчушка и возилась со своей куклой, то ли раздевая, то ли одевая её. Тут налетел порыв ветра и, подхватив одно из платьиц из гардероба куклы, опустил его у самых ног нашего героя. Он поднял платьице и принялся рассматривать его так, как будто бы это было нечто, совершенно ему незнакомое. Девчушка, обнаружив пропажу, соскочила с лавочки, подбежала к нему и уставилась на него своими большими детскими глазами. Он уже давно не видел вблизи человеческого лица. Люди, едва заметив его, старались отойти подальше, предпочитая даже не смотреть на него, словно боясь испачкать свой взгляд. А эта девчушка смотрела без отвращения, даже с любопытством, с присущей ребенку непосредственностью. Этот взгляд, словно гвоздь по начерно закопченной трубе, чиркнул по непроницаемой душе его. Теперь там сверкала небольшая царапина, доказывая, что и скрытое за толстым слоем копоти и грязи тоже может блестеть.
Девчушка протянула руку за платьицем. Он хотел было его отдать, но тут откуда ни возьмись налетел, должно быть, папаша и, схватив девчушку, с отвращением и злобой, словно давя таракана, сунул ему со всего размаха каблуком модного ботинка прямо в нос.
Когда он очнулся, вокруг уже никого не было. Он отёр кровь, сочившуюся по подбородку, и побрёл к себе на чердак. Только там он заметил, что в руке у него что-то зажато. Это было то самое платьице...
И что-то сломалось внутри. Точно у башенного крана вдруг перетёрся стальной трос и теперь с большой высоты рухнул вниз тяжёлый груз. Белое пятнышко платьица в полумраке чердака... Взгляд-царапина той девчушки... Жизнь вновь блеснула в нём и осветила всё его мрачное бытиё... Уж лучше бы и не было той царапины вовсе! Но она сияла, и это было невыносимо. И тут он вспомнил. Точно очнулся ото сна. Нерадостным было это пробуждение. Открыв глаза, вместо света он увидел тьму. И некуда было деться от этой тьмы. Она давила, давила до невозможности. Он метался по чердаку. Он кричал. Он хотел сказать... Но с губ его слетало лишь нечто нечленораздельное, нечеловеческое. Он уже разучился говорить, забыл, как произносятся слова. Наконец, он сунул руки в карманы и, к своему удивлению, обнаружил там скомканную бумажку. Это обстоятельство заставило его замолчать и успокоиться. Как же он забыл? Ведь вчера, сам того не заметив, он забрёл на Арбат. Выйдя на середину улицы, почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. Он огляделся. Точно. На него уставился объектив камеры. Снимала какая-то бабёнка в джинсовых шортах, короткой майке и кроссовках. Он направился прямо на неё, всем своим видом словно говоря: "На, на, снимай! Сволочь заморская! Вот он я какой, русский человек эпохи реформ! Вы это хотели видеть? Ведь это, да?!" Когда он подошёл почти вплотную, бабёнка выключила камеру и, пролепетав что-то по-английски, кинула на тротуар пятидолларовую бумажку, а затем скрылась в ближайшем магазине сувениров. Он никак не ожидал такого оборота и как вкопанный стоял, недоверчиво глядя на купюру, точно обнюхивая её взглядом. Затем схватил эту бумажку и, засунув её в карман облезлых брюк, побрёл дальше по своей беспросветной дороге мимо холёных иностранцев, ярких витрин и милиционеров, которые смотрели на него сквозь пальцы, рассуждая примерно так: если на улице появляются бомжи, значит это кому-нибудь надо.
И вот теперь он держал в руках ту самую купюру. Должно быть, пережитый им стресс вернул ему способность думать, и он решил незамедлительно потратить эти деньги.
Спустя полчаса он вновь влезал на чердак. Из кармана торчала уже початая бутылка водки. Присев, он сделал несколько больших глотков и закурил. Приятное тепло распространялось по телу. Он уже думал, что ещё немного, и столь ненужное и опасное для него прозрение, вызванное взглядом той девчушки, смеркнет и он вновь погрузится в кромешную и покойную тьму. Но не тут то было. Царапина нещадно жгла и колола. Он отхлебнул ещё, потом ещё, но водка не действовала. Тогда он со злостью отшвырнул бутылку прочь и принялся высматривать из натянутых бельевых верёвок ту, что попрочней. Срезав верёвку осколком, он ловко, одной здоровой левой рукой завязал петлю. По всему было видно, что подобную манипуляцию он поделывал и раньше, причём неоднократно, но ни одна из этих петель еще не оказалась последней.
...Многие полагают, что суицид возможен лишь при, так сказать, временном помутнении рассудка, когда на человека накатывает некое заблуждение. Но, может быть, совсем наоборот, и причина подобных поступков - в прозрении, очищении от защитной оболочки, в которую время от времени прячется каждый, и видении себя и мира таким, каков он есть на самом деле, а не таким, каковым представляется?
Он вскочил на балку, перекинул верёвку через стропило и завязал. Затем надел петлю на тощую шею, в последний раз затянулся папиросой... Сколько раз это уже было и всё же откладывалось на потом. Но тут взгляд его упал на валявшееся под ногами платьице... Он вздохнул полной грудью и решительно прыгнул вниз.
Неделю спустя по подъезду распространился невыносимый смрад. Ещё не выехавшие жильцы долго не могли понять, в чём дело. Они и не подозревали, что всё это время на чердаке кто-то жил. Наконец, догадались туда залезть. Там, облепленный мухами и опарышами, висел он, глядя на мир пустыми глазницами.