Я с детства хотел исключительно и только того, чего у меня нет. Я с детства брезгливо пасовал перед тем, что становилось моим, и не замечал того сам, и считал себя накопителем предметов. Но предметы обесценивались, попадая ко мне за пазуху, бывали и сплывали, подвергаясь коррозии принадлежания мне. Самое худшее, что может случиться с вещью - попасть в лапы таких, как я. Мы не ценим люминесценции, которые стали нашими по ошибке или же долгими стараниями, мы не любим сантиментов осклабившейся на преходящесть преданности. Зависший между одаренностью и непригодностью, предмет сгорает. А тот, что еще не стал нашим, переливчато блестит мегавольтами, раскаляя желание себя схватить до рвотных рефлексов.
Я с детства мечтал о том, что нельзя иметь, но когда, обращая невозможность вверх тормашками, ставя ее в "позу дзю", я получал вожделенное, то тут же быстро привыкал к нему, и переставал мечтать, уже к вечеру предавая мечте кое-что новое, такое же конструктивно невозможное. Только теряя то, чем я однажды обладал как должным, я снова начинал грезить о нем, и елозить о стенку плечами, и пичкаться успокоительным, и нервно покручивать галстук на еженедельных собраниях по пятницам, и ломать мозг, впиваясь тонким ртом в наждачные наволочки, небрежно наброшенные на бессонные подушки. Теряя то, чем обладал, я сглатывал яд, и тот беспечно растекался по розовому желудку, обольстившись и желтыми почками. Вечером же, ближе к ночи, ты снова звонила мне, чтобы об этом напомнить.
Ты швырнула меня в яму этого, ангелок. Брелок, ты не болтаешься между, ты стоишь. Почему ты звонишь мне так поздно? Так смешно, что ты звонишь мне так поздно. Я же просил не звонить мне так поздно. Хотя нет, звони мне именно так поздно. Это неприлично - звонить мне так поздно. Это одновременно обаятельно - звонить мне так поздно. Неожиданная конвульсия согревает мой холод, когда ты звонишь мне так поздно. Долго-долго нет, а потом однажды как снег на ботинки, ты звонишь мне так поздно.
У меня печет головные полушария. Я не совсем могу разговаривать. Надеюсь она не заметит, что я снова разговариваю с тобой - моя девушка. Она, как курица, расфигачивается на кухне. Не хочется, чтобы она слышала вербальный разврат нашего с тобой диалога. Поэтому я буду шептать, шипя от возбуждающей недоступности, впихивая в дырочки на телефонной трубке отребья и требуху своих эротик и злых игр с судьбиной. Моя девушка за стенкой, щемит сердце, какое-то гудящее сальто одной из вас. Невозможное - это ничто.
Ты позвонишь, как белая лилия звонит железной кочерге. Ты знаешь моё мироустройство с его впадинами и изъянами, ведь когда-то давно, проклятым вечером, не зная о том, что это будет использовано против меня, я поведал тебе о своих слабостях. Ты была так близка и ощутима со своими розовыми губами, со своим вздымающимся ртом, вырывающим из меня слова, что я чувствовал себя пьяным и летящим в перламутровую воронку. Ты подливала терпкий бренди в наши ошалевшие от страсти бокалы, и дышала на меня этим бренди, слившимся с сотканными из конфет орхидеями. В объятии твоих лебединых ласк и вампирических поцелуев, я рассказывал тебе, потеряв сознание и страх, всё о себе, а ты - моя умная ниточка - протоколировала моё недержание своим извилистым ступенчатым и пораженным алкоголем умом.
Кто так еще умеет делать, моя шуршащяя бабочка? Размять мужчину как тесто, даже такого грубого помола, как у меня, выудить из него мерзейшую его личность, его трагедию в крапинку, призванную быть скрытой от судейских женских глаз. Зачем эти твои игры, тебе нравилось играть, как на гуслях, на натянутой тетиве моего изношенного в ненастьях нерва? Я излился тебе, открылся, кем был, кем стал, кого любил, кого перестал, куда шел, откуда бежал.
Мы лежали в ванне из бренди и твоих шуток, ты так весело смеялась, когда я говорил тебе, что любви нет, ты ласкала мою грудь, поливая карамелью и темной водой мои крученые волосы. В опьяняющем соитии душ я поведал тебе, как медленно и сладко теряю к вам интерес, когда вы становитесь доступной частью моего мира. Я рассказывал тебе об испытанных восторгах любви, о первых месяцах избалованных страстей, о дорогих подарках и громких словах, которым никто не верит, а ты кивала и смеялась сквозь ангельские зубы и сквозь дрожащую в уголке твоего зеленого неровного глаза слезу. Ты разбросала по мне свои пшеничных волосы, и игриво слушала и слушала, а я зачем-то всё продолжал и продолжал. О том, как проходит страсть, и угасают события, о том, как через несколько лет всё становится кончено, и с каждой женщиной, бывавшей в моих сетях, мерзкое похмелье привыкания уносит от меня её саму идею, её угасшее очарование, о том, как рваные её прохудившиеся объятья перестают меня влечь и удерживать, и как безвольно-жестоко, шурша крыльями и торопясь, я улетаю кусать другую деву, разжевывать иное тело, чтобы после, как сухую траву, выплюнуть эту коровью жвачку, залепить ею радостный глаз абсурда, пялящийся на меня сквозь движения моих стрекозиных крыльев, бепорядочных и бесхребетных, как устричный свежевыжатый сок.
Ты молчаливо искала меня глазами, а я все не умолкал, как заевшая шарманка, карманный карликовый болванчик, клоун-урод. О том, что женщины мне быстро надоедают, о том, что я полон Бегбедера и Мариенгофа, о том, что любовь смертна, и в этом трагедия и комедия, мой сурок, мой медвежонок, о том, наконец, что есть только один способ привлечь меня, которым никто не пользовался, потому что женщины вычурны и слабы, потому что им не хватает, некоторым - ума распознать мою ахиллесову пяту, а прочим - воли, чтобы применить своё знание.
А способ этот, способ удерживать меня на привязи, способ посадить меня на булавки и иголки, прост как карандаш и обжигающ как прорубь. Нужно всего лишь - сообщил я смеясь и глотая бренди (и бредни) - не дать мне овладеть тобой, надругаться, бросить меня, улизнуть, искусственно прервать отношения, пока я в них нуждаюсь, на самом пике этого извечного женско-мужского цикла смены гормонов, сделать так, чтобы я ничего не получил, и хотел, и надеялся, и терзался, и жаждал, и захлебывался, и угасал. Лишив меня себя, своего влажного бунгала, бенгальских огней своих глаз, своего чрева, своего острого ума и бессмертного юмора, эти женщины обрели бы меня в полной мере и обрекли бы меня на понятия вечной страсти, иначе не достижимое.
Но нет, нет, сокрушался я, лежа на твоей обнаженной вертушке, мой ангел, всё так однообразно и сердито, вы все претендуете на исключительно прогретое место в опостылевшей семейной койке, вам не хватает изворотливости и отчаяния показать нам настоящий фокус, переступить через боль потери, чтобы остаться в веках. Вы скорее предпочтете быть отброшенными надоевшими игрушками ради иллюзий тех моментов, что вам демонстрировали в кино, чем, испытав адскую, но проходяющую, забывающуюся боль, рискнуть сделаться истинным ангелом чьего-то хитрого и огненного сердца.
Ты хлопала глазами так нежно и мило, мне всё казалось, что я скорее говорю с собой, чем с тобой. Я знал, что ни одна из вас меня не понимает, и никогда не поймет, но зато у тебя отличные круглые и аппетитные неровности, длинная, как хлыст и пшенично-мягкая, как пшеничная мягкость, коса, озорной взгляд, жилы, полные молодой глупости и щенячьего задора, а поэтому мы с тобой тоже проведем вместе некоторое время, пока ты не примелькаешься, не надоешь мне, пока в один прекрасный вечер я не обнаружу, что полчаса назад назначил свидание милой моложавой глупышке с черной гривой, встреченной на вечеринке, и мне все равно, что почувствуешь и скажешь по этому поводу ты, если узнаешь. Ты ведь все равно дома, ты домашняя, я вижу тебя каждый день, ты никуда не уйдешь, потому что вы тянетесь за нами, как шлейфы, как мешающие королю мантии, которые, конечно, являются означающими его триумфа и власти, но вместе с тем делают его таким неповоротливым и в некоторых моментах даже нелепым.
А когда ты случайно узнаешь - а, может быть, я расскажу тебе - о моей брюнеточке, встречи с которой будут крепнуть и становиться всё регулярнее, ты устроишь сцену, или даже попытаешься разыграть из себя противную стервочку, ты будешь делать вид, что тоже ходишь на свидания, и до одурения копаться в моих брюках, телефонах и кошельках. Но в глубине, в просторных недрах своего абсолютно пустого сознания, ты всё равно будешь отчаянно прощать мне всё, и цепляться за меня с неистовым надломом, с погибшей между нами давно страстью. Ты станешь вести себя образцово, я буду находить накрытые столы и шикарные запеченные крылышки, возвращаясь редкими поздними вечерами в наш совместный раритет, зовущийся элементарным сожительством, теорией непостоянства в действии. Я с удовольствием буду поглощать все это, а затем с неудовольствием просматривать твои дергающиеся сцены с отвратительной режиссурой, лишенные малейшего удачного сюжета, отменяющие экспромт как самый сильный и беспрогрышный прием подобного баловства.
В очень скором времени, взвесив все "за" и "против", я посчитаю нужным уйти от тебя, ведь воистину наши ссоры и твоя плохая игра уже давно не стоят ни того примирительного секса, каким ты меня награждаешь, ни запеченных крылышек, которые, надо заметить, очень редко у тебя получаются достаточно просоленными - и возьми это на заметку, когда через несколько месяцев слезливого отчаяния в кругу сходным образом настроенных подруг, решишь снова выйти на охоту и найдешь себе очередного охотника.
Так закончится наша история, наш парад любви и борьбы противоположностей, нам отведенный недолгий век того искреннего, порабощающего центральную нервную и моче-половую систему, окрыляющего, всеобъемлющего, всеотдающего и всепохищающего, правящего миром чувства любви! Еще более зажатый и бесполезный, еще более неоправдавший свое существование и скупой, еще более печальный и потерявший надежду, закрывшийся в яичном скафандре скорлупы, я с издевкой, пресностью и напором несдающегося война начну пронзительно любить пустоголовую брюнетную глупышку, вышедшую из архи-хрестоматийных американских комедий. С ней все будет еще быстрее и еще черствее, но в моменты, когда я сожму ее колоссальную попку, мне перестанет хотеться думать об этом, малышка.
Когда я поделился с тобою своей теорией одним осенним вечером, закончившимся у камина, в горе подушек и в откровенных излияниях жидкостей разного состава, мне было удивительно тепло. Ты прижалась ко мне и сердечко твоё билось часто-часто сквозь твою прозрачно-бледную, тоненькую, полудетскую кожу. Ты прильнула ко мне доверчиво, словно маленький олененок, заглядывая мне в самый центр огромными зелеными вопросительными глазами. В первый раз воистину в жизни я почувствовал облегчение и радость из-за того, что рассказал кому-то о крушении своих иллюзий, своих пристрастий и надежд. Я ведь тоже хотел, милая, погрузиться в счастливые сказки тех приятностей, которыми нас напоили родители. Я тоже стремился создать семью и любить женщину, родить детей и громко хохотать на берегу океана, сидя за штампованным пикником со своими родными, да только невыполнимо все это, детка, и меня пронзают знания, вычлененные из опыта, и со всеми было и будет так, как я рассказал тебе.
Прости, если шокировал, ты еще слишком молода и полна удовольствия, чтобы это понять, однажды зимним вечером, лет в тридцать, сидя в пустом доме в маленьком черном платье, ты вдруг не без ироничной улыбки вспомнишь того самого первого очерствевшего идиота, что как-то расчувствовался и поведал тебе о настоящем грузе проживания, о тоске экзистенции, о трагедии бытия. Ведь драма, - вспомнишь ты его слова, - в конце концов, не в том, что мы смертны, а в том, что умирает любовь. Ты вспомнишь, как он бросил тебя на том самом пике твоей женственности, когда ты мысленно примеряла ослепительное платье и переливающееся солнечное колечко. Ты вспомнишь, как лениво он мотивировал это, деловито вытаскивая из узкой двери последний свой наспех собранных чемоданов. Потом ты вспомнишь всех тех, кто был после него, тех, кто бросал тебя и тех, кого бросала ты. Скорее всего, ты даже не заплачешь, просто сетевидные морщинки под твоими лучистыми глазами, ощерившись, сожмутся, а по лицу твоему пробежит брезгливая и в то же время примиряющая судорога. Ты заговорщически улыбнешься ему сквозь года, и, может быть, легко кивнешь, соглашаясь. Ты поднимешь за него бокал находящегося в твоей руке шампанского. Ты познаешь тщетность и бесплотные муки любви. Ты станешь непобедима в своей каменной маске; может быть, родишь детей от нескольких мужчин, может одного ребенка, а может никого, посчитав целесообразным не обрекать нового человека на тяжесть неприятных открытий времени номер сегодня.
Но пока мы находимся вместе в этом изумрудном и багряном вечере, горящем твоей легкой чувственностью, обаятельной глупостью и истинным незнанием и непониманием ситуации, ты уже сделала меня немного более счастливым и менее расстроенным. Ты гладила меня перышками, выдергивая последние то ли из атласной подушки, то ли из своих крыльев. Ты переливчато смеялась моим сокрушающимся тирадам, наверное, находя их нетрезвыми доказательствами моей несостоятельности. Ты напевала что-то себе под нос, и шептала мне на ушко милый вздор. Может, только на мгновенье мне показалось, что в глазах твоих промелькнула вызывающая тоска и серьезность, не виданная мной ни в ком и никогда ранее. Ты пронзила меня взглядом, полным такого негодования, жалости и жестокости, мой ангел, что сердце мое на долю секунды сжалось от ужаса и страха! Но потом ты моргнула ехидно, со взмахом синкопы, и на твоей улыбке снова поставило увесистую вмятину разухабистое блаженство. Озорным языком ты принялась прикасаться к моим губам, и ускользать от их недремлющего осязания. На тот момент мы встречались с тобой месяц. Мне казалось, ты ничего не понимаешь.
Сейчас моя девушка в соседней комнате, она молодая и красивая, ее кожа - мокрый бархат, в её глазах - томливый огонь, в ее поцелуе - медовая непохожесть одной соты на другую. Она замечательно готовит, она виляет хвостиком грациозно и дико, она танцует, как богиня. Она - всё, о чем может мечтать мужчина. Но она - не ты. Как в параличе, как безумный, как уставший банальный и жалкий меланхолик, я не устаю прокручивать в своей голове тот момент, когда ты ласково смеялась, обдавая меня водой и кокетливо заглатывая крупные виноградины. О чем ты тогда думала? Ты съела меня и превратила мою жизнь в кошмар неосуществления. Я не перестаю думать о том, чего ты меня лишила и, обнимая свою девушку за талию сзади, еле сдерживаюсь, чтобы не назвать твоё имя, ангельски-чистое, зеленоглазое, протыкающее насквозь.
Ты звонишь мне вечерами, специально, намеренно, и говоришь со мной парадоксально недолго, дерзкая, смелая, улетучивающаяся, тем самым голосом, слышать который необходимо мне для поддержания жизни. Я не могу повесить трубку даже в том случае, когда моя девушка подходит ко мне вплотную и спрашивает, кто звонит. Я бестелесно молчу и сверкаю скопившейся у горла слюной, образующей комья дыма. Ты смеешься и кладешь трубку сама. Я целую ее в курносые завитки, и любопытный носик, она такая безмозглая курица, а ты...
Ты специально изображала глупышку, я тебя знаю. В тот вечер я просто ласкал тебя, играл тобой, как в кости, выбрасывал тебя на стол, чтобы подсчитать свою удачу и свой выигрыш. Мне казалось, уже назавтра ты станешь милым забвением. Нет, ангел. Мы прожили с тобой пять лет, и все эти пять лет мне не нужен был никто другой. Только твое нежное дыхание, и твое "доброе утро", по субботам особенно упоительное, и твое "спокойной ночи" каждый вечер, как таблетка-антидепрессант. Своими ангельскими губами ты вдохнула в меня всю жизнь, которую только можно сосредоточить в одной единице человеческого дыхания, ты повернула вспять всю мою теорию.
Мне не надоедало. Мне никак не могло надоесть. Твоя испепеляющая харизма, твоя нежность и доброта, твоя искрящаяся индивидуальность не давали мне отдышаться, ты утопила меня в себе, такая отличная от всех. Ты была умной, пронзительно обдуманной, я не понял этого сразу, прости, я сравнял тебя со всеми, с дребезжащими отсутствием наполнения, с галлюцинирующими раздутыми придатками людей. Твоя фантазия, начитанность, находчивость стерли мои сомнения в ноль. Ты дала мне надежду на мои робкие детские мечты, и сыграла ими профессионально, низкий поклон. С тобой я научился быть счастливым каждый день, и забыл о том, что мы перестаем ценить всё, что является нашим.
Теперь я снова всё тот же - ту, что рядом со мной, готов обменять с потрохами на один залп твоего шепота, произносящего моё имя. Он впрыскивает в меня чистейший эндорфиновый состав, насильно сует в меня взрыв невозможной сладости, присваивает мне идентичность того человека, что давно и безрезультатно пытается вернуться в твой засекреченный и спонтанный мир. Всё в тебе именно такое, каким бы хотел быть я. Тебя так просто любить - ты сама свобода. Ты брызгаешь ею так естественно, но так скупо - иногда не звонишь месяцами, чтобы довести до дребезжания мой нерв. С тобой я отделил счастье от прочих явлений среды. Дай мне весь покой и всю радость твоего кудрявого пшеничного эха! Дай мне целиком свой мозг, дай мне его, дай!
Ты бросила меня, когда я находился на пике своей привязанности и своего удовольствия. Мордой о снег. О стену из околевших псов. О забор из операций по пересадке печени. О забор крови по вторникам и четвергам. Накануне, в кругу наших друзей я назвал тебя ангелом, вернувшим меня на небеса. Какая патетика! До встречи с тобой от меня невозможно было услышать столь высокопарных слов, которых, как говорил Окуджава, не надо опасаться. Надо, Булат Шалвович, надо, от них надо бежать с диким визгом и вящим безумием в глазах, от них надо залегать на дно, отсиживаться, скрываться, улетать, выкалывать искаженные глаза, чтобы те не смогли их заметить, напиваться водкой и мереть, ужасающе умирать от них, резонируя нагнетенный кошмар и используя такой резонанс как катапульту. Улетать прочь, не видеть ни зги, вешаясь и стреляясь одновременно. Чертов романтик. Чертов романтик!! Когда я сказал, что ты мой ангел, за столом все замерли и погрузились в чистейшее созерцание с затравкой из умиротворенных улыбок, а ты сжала мою руку под столом с таким бешеным трепетом, что я не выдержал, сердце мое, мои глаза медленно покрылись журчащей пеленой. Ты заглянула мне в мокрый глаз и загадочно улыбнулась, и мне показалось, что на миг твое лицо снова стало таким же, как пять лет назад, исполненным триуфмального ехидства, ужаса и серьезности. Однако, уже через секунду, в твоих глазах, подобно моим, защебетал слезливый и безудержный огонек. Мы взаимно прослезились. Что за слюнявые котята? Что за методика абсурда. Тоталитаризм иллюзий.
Вернувшись с работы на следующий день, я с удивлением заметил собранные чемоданы, стоящие у немой двери в моё отчаяние. Ты стояла рядом с ними, овеществляя потерю, глотая воздух сквозняка. По твоим венам явно течет спиритическая кровь. По твоим заезженным пробуренным артериям точно течет бездомная река утраты как праматери обладания. Ты не улыбалась и не грустила. Ты между делом отметила, что, безусловно, хотела бы остаться для меня много желаннее всех других ангелков-брелков, что ты хочешь не болтаться между, а стоять, гордо вздернув нимб, и поэтому ты уходишь, презревая адскую боль, которая, вполне вероятно, тебя в скором времени захлестнет.
Дальше я забыл себя. Я пришел обратно к себе, только когда всё было кончено. Я нашел себя валяющимся на бессмысленном кресле перед раскрытой дверью в бескрайнем отсуствии и намека на какую-либо из твоих вещей. Такое ощущение, что тебя здесь никогда и не было, ты - лишь злой фантазм неудачливого фантаста. Стал вспоминать, что было. Помню, как я кричал тебе, что происходящее невыносимый бред, что у тебя нет ни сердца, ни мозгов, что я и без искусственных подпиток люблю тебя больше всех и за всех, что я готов на тебя молиться, мой ангел, и такое не проходит, это невозможно, такое НЕ ПРОХОДИТ, не исчезает, исчезает другое, кутерьма, пустозвонье, суета, недалекость, минутность, всё то, что пытается составить, но никогда не составляет измученные долбаные гендерные взаимоотношения, но то, что между нами воцарилось, никуда бы не ушло, и что смешно, смешно, противно, глупо, нелепо противоестественно рвать то, чему сама природа дала добро на возможность существования. Прошло столько лет, а мне нужна была только ты. Но ты, дурацкий ангел с плюшевым или фарфоровым - в зависимости от освещения - лицом, улыбалась все с таким же пониманием, и, черт возьми, ты поняла меня, ты поняла меня...
Сегодняшний день немил и некрасив. Восковыми мазками, одним за другим, из меня уносится бесценный шар гармонии, стачиваясь по краям своим своей окружности. Целыми днями из меня изливается возможность быть человеком и уносится в печальный вакуум, где паразитирующие черты прошлого цветут буйным цветом. Я неброско и не сопротивляясь вновь становлюсь тем существом с синюшным капюшоном, в меру похотливым и в меру интересующимся злободневно-праздным. Я не верю тебе и знаю, ты звонишь мне напрасно этими вечерами.
Сначала ты не звонила совсем, несколько невразумительных лет я ждал тебя, но ничего не приключилось, я искал тебя, но ты испарилась и летала сама по себе в меркнущем поднебесье. У меня снова появились женщины и некоторые радости. Они снова начали премило чередоваться - и женщины, и радости, но набивая оскомину, угасали, свергаясь. Моя последняя девушка - я решил на ней остановиться. В некоторый момент блуждания своего каждый мужчина понимает, что надо на ком-то остановиться, потому что, по сути, процесс начинает казаться все менее значим, а результат всегда один и тот же. А общество ждет от нас детей и ячеек себя.
Моя нынешняя девушка - просто эталон того, на чем можно прекратить бега. И все бы ничего, и все бы вполне обыденно и хорошо, но да вот ты позвонила как-то вечером, и цинично прошептала моё имя своим ангельским, умным, глубоким голосом. Зачем? Страх смерти и так губит в нас возможность наслаждаться взмахами ресниц, подбрасыванием на руках мелких наших производных, прелюбодеяниями с работой, всем тем комом ощущений, которые провоцируют позитивные эмоции. Ну как, скажи, пожалуйста, можно смеяться и быть свободным в жизни, где самой главной звездой на вершине елки зияет неизбежность старости и смерти? Зачем, зачем, обезьянка, все это? Ты жива пока, и жив я, жива мелодия наша с полутенями, но мы существуем в смерти и её предугадывании. Как можно планировать, танцевать и любить, когда открывает дверь надсмотрщик-рок? Когда смертность диктует нам поведение. Я жил с этим, но теперь еще и ты, не делающая никогда ничего просто так.
Дорогая, ты плакала по телефону сегодня, всё ли в порядке? Я не знаю, что еще сказать, чтобы донести до тебя - я не могу громко разговаривать, моя девушка в соседней комнате. А твой - догадывается, что ты говоришь со мной? Моя не подозревает. Ты комета, пролетевшая над моей спокойной землей. Ты открыла мне глаза на индикаторы истинного соболезнования к себе. Как бы я хотел, чтобы она была тобой. У неё такие голубые глаза, но не зеленые, как у тебя. У нее такие русые волосы, но не пшеничные, как у тебя. Она принимает меня таким, как есть, смешит меня, когда плохо, заглядывает в меня, кормит и поит, но она не ты, не ты, не ты, не ты. Всё почти так, как прежде, но не так. Перестань звонить. Весь день я дрожу от напряжения, а потом вечером, по телефону, ты прикасаешься ко мне губами ангела, и я взрываюсь. Салют моего взрыва виден на Камчатке. Она не ты. Я не он. После тебя я никогда не смирюсь с меньшим. Позвони, поиграй со мной, разбуди тараканчиков в моей голове, давай, ты же рождена для этого, ты плесенью покроешься, а будешь все той же ядреной и всесильной на седьмом облаке, где я узнал тебя.
Ты перечеркнула наши жизни ради идеи. Нет другого места, где я хотел бы быть больше, чем у тебя в настоящем. Но тебе надо было, ты хотела стать тем недостижимым, которого я никогда не получу. Что ж, молодец, я тоже не хочу уходить от девушки, около которой осел. Не осёл, а именно осел, хотя, наверное, и осёл тоже. Но так сложно быть верным и не мечтать о тебе, когда ты звонишь мне так поздно. Так смешно, что ты звонишь мне так поздно. Я же просил не звонить мне так поздно. Хотя нет, звони мне именно так поздно. Это неприлично - звонить мне так поздно. Это одновременно обаятельно - звонить мне так поздно. Неожиданная конвульсия согревает мой холод, когда ты звонишь мне так поздно. Долго-долго нет, а потом однажды как снег на ботинки, ты звонишь мне так поздно.
Мы все, в сущности, живем ради идеи. И ты - ангел, чей саботаж несопоставим с условиями реальности, в которой мы функционируем - уточнила эту теорию самоотверженным примером. Спасибо за то, что поддерживаешь мою угасающую жизнь невозможностью достичь тебя. Все эти тетки, все эти девочки, они приводили к апогею мое непроходящее похмелье. Были времена, где каждый вечер новая из их числа проводила со мной безумный вечер. Грязные девочки, тебе бы послушать их блеклые жизненные истории. Ты моя героиня. Я выл над твоим умением и мастерством проживать дни, ты мне сердце натерла на мелкой терке до консистенции морковного сока.