Lib.ru/Современная литература: Калинина Анастасия Владимировна. Свидание с Собакой

Свидание с собакой

Воздух в комнате белый, и его бы лучше выпустить в желтый воздух за окном. Я открыла окно, и желтый воздух с улицы совокупился с белым, сцеженным из моей типичной несвободы.

Далее было радио, и было включено, и было выключено в самом полуприседе, и была врублена оглушительная тишина сильной фиксации. А потом стало немножечко больно, и вдруг два желтых глаза на белых покрывалах, глупо и неловко конденсировавших с воздуха и тишины на сковородку. Вытяжка вытягивает из пресного весь аромат копченого. И я.

Ем, думая о вечере. Доедаю день до конца и последней соплеобразной густоты на краюшке сосудистой глазуньи.

Далее был крюк с отверстиями, из которого текла теплая без меры. Жалко, в ванную не притащить гитару, а то все поют, но никто не играет, пугаясь габаритов желтого засахаренного друга на ванильной белизне кафеля и ванны грубоватого такого помола. Помыла. Каждую на фиг шершавую неровность и волосок медлительный весьма. Выше самой верхней губы.

Выстригла все лишнее из зарослей тела, хотя нигде нет ничего лишнего - в мире возможны все комбинации предметов, людей и волосков, что глупо... глупо... менять положение волосков относительно низа раковины - раньше были ведь вдали от предела, ныне ниже низа раковины - значит, опустились.

Далее было немного телефона, но все в порядке относительно. Далее могли бы быть весы, но не стоит, они бадяжат нашу самооценку совсем непедагогично и минус непрофессионально.

Такие гадские белоснежные рубашки на полке шкафа цвета недозрелой охры. В период полового созревания, и вызревания для солода, чтобы потом пиво из полки. Такой приторно хлопчатобумажный лифчик, и есть украинское слово "хлопчата" - это множественное число, значит "ребята", и есть такое русское "бумажный". Смотрит на меня обугленный палец из кашпо. Бумажный белый лифчик на незрелое тело цвета недозрелого паленого какао с крахмалом. Трусы "Труссарди", изданные самиздатом на швейной машинке из самого что ни на есть французского шелка. Тоже кисло белые. На черный треугольник в стиле "клянусь своей треуголкой". Ведь мне надо сегодня выглядеть особенно хорошо, и даже с шиком, надо держаться естественно, надо забыть про старания произвести впечатление на людей, который не принимаешь до глубины живота, надо поменьше есть до ужина и надо выпить для храбрости, надо вспомнить, сколько я уже не ела, чтобы похудеть хоть на грамм к этому злому дню, надо вертеть бедрами, надо затмить ее и надо трогать его немножко между ног, делая вид, что пыль вытираю, надо по наитию идти и тогда точно придешь, надо оттенить отвратительную желтизну кожи красной помадой с душком, и надо приготовить такой обед, что все гости умрут от внезапно подкатившего голода прямо на пороге, и надо не смеяться, если так произойдет, а в морг трезвонить бешено и дико, и надо быть с ней или вообще никак, или вообще супер доброй, чтобы он думал, какая она супер добрая и совсем не ревнивая, и, конечно же, надо сейчас же распаковать светло-коричневые чулки, и надо не болеть так слегка, видя, как они поцелуются при встрече, и надо забыть, самая ли она настояще красивая или не самая настояще красивая, и забыть на немного сверх того, самая ли у нее осиная задница и шишко-сосновая талия или не самая все-таки и есть справедливость на свете, надо блистать своей красотой и обаянием, даже когда это претит каждому слогу твоей пугливой и зайчачьей натуры, надо идти напролом, хоть и в лом, и еще необходимо прямо сейчас пойти отлить... а после отлить из кипящего носика чайника немного аш два о с идущим паром в флуоресцентную кружечку с красно-корчинево-черными мальчиком и девочкой, и смуглым тушканом, дураком, которого я не-на-ви-жу.

И кретинская головоломка с этим шелудивым гардеробом. На полу вывалены все упакованные в мешки, как в поездах, белые одежды. Они все так выгодно и с трудом оттеняют мою некрасиво маленькую и рыжую кожу, что просто кайф. Пуговицы то здесь, то там, то так, то в воде. Глупо за окном - желтый воздух превращается в Сахару третьего измерения. Вокруг только двое - желтое и белое. И в мире снова никого.

Пришел Михалыч. "У-у-у, да ты... да ты... ды та...". "Да, я не совсем одета, но если тебе нужен полтос, то сегодня взаймы не даю". "Даже на...?". "Даже на, на тем более не дам". "Против войны". И я даю своему соседу скомканную полтаху против войны. И он даже не пялится за это на мои лифчики и трус. А глупо хлопает скомканными веками с засохшими под ними гнусными слезинками.

-- Главное, чтоб войны не было, зая. Вот что главное. И отец, что главное, говорил. А хоть знаешь, кто был-то он?

-- Нет, ты не расска...

-- Вот и я не знаю, шутка юмора, но война ... она - ага... А зачал он меня по пьяни, и по пьяни я родился, вместо обезболивающего было усиливающее, сечешь..? Поэтому без пьяни я родителей, считай, не уважаю, поэтому я всегда не без пьяни, а с пьянью.

-- Труба течет, видишь, я миску турнула туда, потом глянешь?

-- И полтарик зажму тогда?

-- Ну зажми!

-- Зажал уже в руке.

-- Теперь зажми зажимом.

-- Зайду гляну, без базара, зая.

-- Посиди со мной, пока я собираюсь.

И далее мы пошли в комнату, из которой как на ладони был виден помойный бак в неветряной желтизне прохладно-теплого утра, и протекающая труба, куда я миску турнула и где "потом глянешь" лежит, и треснувшая глазница зеркала, которое я латала-латала с ласковой болью, но оно нарывало еще от сего больше, и охристый шкаф, лизать кой совсем не хочется, и вены электропроводки на похудевших, с ссохшейся кожей стенах, ссссссс.... и некрасивые безвкусные, как я сама, часы, и некрасивую, безвкусную, как я сама, посуду, и некрасивую, безвкусную, как десяток я самих, обувь и одежду, и единственно приличный телефон, который подарил мне он, и он же мне подарил открытку и цветок, но их не было видно, и он подарил мне горький привкус после того как сплевываешь, но такое тоже не видно невооруженным глазом, и подарил много дорогого, но я уже все выбросила дорогое в своих ежечасных припадках, и это тем более уже давно не видно невооруженным глазом, а видно еще кровать пыток и нечистот на перегнутых пружинах, и видно пару алюминиевого цвета гирь, страшно уродливых, из-за которых у меня одна лопатка чуть выше другой. Но я отказываюсь быть некрасивой. Я красива.

-- Михалыч, положа руку на сердце, и честно, как старому другу:

-- Ну?

-- Я красива?

-- Ты... красива, бесспорно.... хороша, но не то чтобы я, а я... бы не.

-- не очень красивая-то, да?

-- Смазлива и фигура есть, ну я прям зарделся и стесняюсь говорить о таком, ты-ы, ты-ы чудо просто, добрая такая и злая.

-- Скажи еще раз тридцать "Ты чудо", это лучше любой музыки для меня. Сегодня.

И пока он говорил "Ты чудо", я мечтала наполниться энергией уверенности в себе. Вечером мне надо показать свою апельсиновую желтую кожицу и свой ум с лучшей стороны, ведь сегодня придет моя соперница, и я помню, что он ее хочет, и я помню, что я объективно хуже, но всегда и везде лучше. Проблема в том, что я до сих пор не знала в точности: красива ли я. И пьяный Михалыч, хоть ему зачем-то и был задан вопрос, вряд ли мог послужить подспорьем для ключа, что прорвется сквозь девственную плеву ответа, и ему не будет от этого бесконечно и взрывающе больно.

-- Ты чудо, ты чудо, ты чудо, ты чудо, ты чудо, ты чудо, ты чудо.... ты.... чудо....

-- Чудо-юдо-рыба-кит.

Что хуже всего, мы были в комнате, из которой как на ладони, помимо помойного бака в неветряной желтизне прохладно-теплого утра, и протекающей трубы, куда я миску турнула и где "потом глянешь" лежит, и треснувшей глазницы зеркала, которое я латала-латала с ласковой болью, но оно нарывало еще от сего больше, и охристого шкафа, лизать кой совсем не хочется, и вен электропроводки на похудевших, с ссохшейся кожей стенах, ссссссс.... и некрасивых безвкусных, как я сама, часов, и некрасивой, безвкусной, как я сама, посуды, и некрасивой, безвкусной, как десяток я самих, обуви и одежды, была видна сама я, рвущая на себе волосы от ощущения собственной пупсовидной плюхающейся комьями на ковер гипер-некрасоты.

-- Да я же полная уродка, Михалыч, разуй свои тонущие в спирте пяльца-глазища, я ж просто чудище, да она же меня сегодня на раз порвет... да ведь...

-- Эх раз, еще раз, еще много-много-много-много...

-- Да ведь он увидит сегодня, что я хоть и лучшая, но страшно некрасивая. У него день рождения сегодня, и румянец на лице. Кабы сдохнуть мне царица, говорит одна девица, я б для батюшки царя.....

-- Не сплясала б ни-че-го, -- продолжил Михалыч.

-- Ты - то что ты, и то что больше никто. Для батюшки царя действительно не пляши ни-че-го. Ты живешь, лучше глянь, как ты живешь, как мы живем... ладно я, меня отец по пьяни и матерь по пьяни, смастерили кое-как... по пьяни. Я и везде и всегда. Но в нашем доме хоть ночлежку открывай и не закрывай. Я—подлец, заявляю официально. Но и я имею право на услуги, я имею право жить не тужить, а не...

-- А у него дома лучше, я сегодня туда пойду, у него вазы в цветах, и работает в фирме, и часы носит, и рубашку одевает, и пижама есть. Но проблема, что и она там будет - а, может, все-таки, не будет, хоть бы она не пришла в заливистом цвету никотиновых испарений с гнилого белого зуба - охряной дымок с солью, а у нее богатый дом, и не протекает, трясясь, жилка трубы - донор СССР без права льготного проезда везде, она живет в его и моей голове, и в красивой квартире. Я лучшая, а у нее есть лифчики и трус, круче моих подстилок, и лучше живот смоляной, а не корейский. И я сегодня сойду с ума.

Голова моя болела, пока я курила в закрытое окно. И спирали тела гнусно крутились вокруг дыма всего сегодняшнего настроения несвежести, меркантильной несостоятельности кусочков твердого воска, и бультерьеров паники, и я пожгла себе ручку желтым огнем из зажигалки, и чуть не взвизгнула от удовольствия.

А Михалыч все обдумывал сказанное.

-- Ну и что, что красота, что, что живот, что что богатство, что что не жилка трубы, ты ангел, ты ангел, что мы должны оправдываться, мы свободные люди, ты порвешь эту метелку, главное чтоб без войны, слышь, дай еще полтаху, раз уж так, ты золото, ты золото, главное, это чтоб без всякой войны.

А меж тем почало накрапывать, и ныть. И жар в офтальмологии воздуха кретинически поменялся на прохладную слизь гнилого дождя. Глупым и глупым казалось мне отворить сейчас малёк мадерки и пить, и пить, и еще сто тысяч раз пить для храбрости. Это отдает унижением, прочь от которого бежала война, посему главное - чтоб без оной. Но находящийся вне власти, вне контроля стыдный страх цвета бело-желтой, несвеже-давностиранной наволочки глумился над потугами самоуважения, образуя нехорошую накипь уродства, и все тут.

Почему, ответь мне, выцветшая патлатая сосна за окном, приходится нам всю жизнь соперничать с сомнительными противниками за ничего не значащий выигрыш? Бороться за счастье, разрабатывая взращенные на жути наших комплексов стратегии, с наполовину опустошенной бутылью дешевой малиновой мадеры в руке? А он совсем и не знает, благоговейно протирая бронху старенького дедушкиного патефона темно-желтой тряпочкой, что я, почти пьяная, почти плачу под мощнейшее завывание экстатирующего за стопочкой в соседнем баре Михалыча. Что я готовлюсь к встрече с ней, которая хочет забрать его у меня, как иные лучшие готовятся к прорыву, а иные худшие - к побегу, искомому долгие годы во тьме вечеров. Что лицо мое, нежное и непростое, издали напоминающее противогаз в его худшие времена, зырит на себя в зеркало и повторяет тоскливо-занудное "ты чудо" с интонациями, уже предугадывающими тяжкий финал. Только теперь я с трудом начинаю соображать, что нет в мире ничего тупее футбола.

И далее я одела платье, я не нравилась себе, а она, она была такая живая, что ею, возможно, хочется жить, и уж точно подышать стремглав через нее. А мое платье - это скорее саван в новом прочтении какого-нибудь экстремиста, это белый цвет, от которого вставляют головы в петли и/или духовки с сонным газом. Противо-которым было мое лицо, желтое, в пятнышках ряби.

Я так удивилась, узнав, что полная дура, будто раньше такая мысль не могла посетить мою коробку. Он любит меня, да, бесспорно, но есть нечто большее, чем любовь из жалости. Она будет с маникюром и педикюром, она будет резать торт, она будет произносить тосты, и обнажать зубы с намеком обнажить не-зубы в другой обстановке, но я сотру ее в невосстановимые флюиды. Я докажу, что внешность не играет злые шутки, а главное - то, чем ты являешься внутри, я продемонстрирую свой лошадиный интеллект перед куском этой шлюшки, я выкину эту свою индивидуальность на стол, и она прокатится до самого торта, как сделал бы увесистый кокосовый орех, а что такого?

А пока далее я разбила копилку, и достала пожелтевшие от старости трубочки-комочки. Мои денежки, играть-копать! Мягкие и податливые спросонья после недолгой зимовки. Беру сумку с продуктами: салатами, тортом, закусками, компотом; кошелечек - на шею. Мне стыдно, что я напилась для храбрости, но уже по фигу на почти все.

И разухабистой походкой я бросилась в лоно улицы, ее алкоголическая влага заставила меня представить себя машиной на автомойке, а щетками, скребущими по стеклам мягким воском были армии Михалычей, спускающих в орлянку мои полтахи везде, куда ложится усталый глаз. Глаз, забрызганный аэрозолью уродства. В памяти шальной глаз навылет зафиксировал пустую бутылку мадеры, что катилась по склону холмистой комнаты.

Я была не то, что немного поддата, я была чертовски пьяна. Да и без этого на шпильке держалась постолько-посколько.

Я зашла в салон. И меня чуть не шарахнуло от этой дурацкой затеи, но я уже велась на нее, и некуда отступать.

У меня были сбережения, у меня была свинья копилки, предупреждающая "черный день". Он наступил, его чернь была осязаемая, с грязного неба на меня смотрело зеркало, не выносящее моего отражения. Я решила потратить все деньги на растягивание этого отражения, на его искажение в сторону холодной горы, откуда притяжение принесло мне букет кисточек для макияжа, грубых шерстяных расчесок, неплиссированных тампончиков - станут петь и куковать надо мной, шарообрзаные, ваккумно-плазменные, современная косметология остановила свой выбор на них.

Здесь пахло мыльными пузырями, ноноксинолом-7, мягкими кремами для торта на волосы, роскошными вазами с шипованными розами, а женщина смотрела на меня холодно и тепло. Розовые карнизы, канделябры, гигантская пластика безразличия и мозачино собирающееся на сочленениях барьеров медленное смакование черточек тела. Большие аквариумы, небольшие лианы, сторож мороза на щеках, а глаза присутствующих подрагивают каминами, мне на память приходит безостановочный свет, и тут-то в голову мою без стука входит победа - мне кажется, меня сейчас обернут фольгой, и запекут в самом дорогом вашем препарате, и весь налет безобразия, нанесенного на меня незримой скрупулезной рукой, враз заменится сияющей яркой штучкой, испомаженной наперекосяк, по последним, так скажем, тенденциям.

Я захотела отнять страх прикасающихся ко мне чужих рук, узнать элементарное уважение касания, когда невнятными граблями на лице прокладываются следы, дарующие триумф и триумвират такой фразы "Да, это она, известная своим превосходством перед другими девушками". Мне переклинят линии, переведут стрелки моих черт, поезд умчится по ним в таянье снега и схождение льдов. Мне заплетут косички на пальцах - мыслю (значит существую в другом месте), что обернется лучшим мое презрение к себе, ведь сумма денег в салоне красоты - материальное доказательство того, что сегодня я буду самой красивой неженкой октября.

Бывают же места, где иные рая кажутся сосредоточенными на чем-то одном, строго ограниченном - например, существует рай уродства - это моя квартира, в какой дремучим лесом поднялся сегодня штырь, ввязывающий присутствующих в комнатах в рулетку, где уродство и красота - два единственных возможных исхода. А, может быть, есть еще и рая простой красоты, где достаточно пурпурно отражаться в зеркале в течение минут четырех, чтобы неминуемо вводилась в тебя инъекция, после которой ты не помнишь себя ни на грамм. Потому что ощущения тела меняют ощущение собственной персоны. Желтая кожа и следы детской присыпки под мышками или под крысами мешают жить в полную силу. Гораздо проще жить, будучи споротой стежками будуаров. О, сшейте же меня скорее, я ведь такой простой для обработки материал, я хлопок или лен безобразный, сделайте же из меня латунное божество, позволяющее мне сегодня не выпендриваться познаниями детки Байрона, а просто закусить губу, и признать этим закусом, что соперница, упавши, молчит - пристыженная, она убегает из квартиры навсегда ставшего моим объекта.

-- Сделайте меня такой, -- сказала я, указывая на фотографию справа.

-- Не получится, Вы лучше, -- улизнули ответом.

Меня погрузили в сон, стряхнув туда метелкой для подметания обрезанных в парикмахерской волос.

А когда я проснулась, на дворе был уже вечер, а ноги мои и руки светились перламутром, а волосы мои были зрелой пшеницей, а глаза глядели весело, лишенные пьяности. Прозвенел звонок - "Это Вас". Он сказал: "Сегодня не будет гостей, давай проведем этот вечер вместе, приезжай в наш ресторан". Жемчужина в моем лице встала со стола, и со стула, и спрыгнула с вертикальной поверхности, облизнув пальчик, поправила бровь, она подумала: "Какая хуйня, только готова вырвать соперницу как зуб из нерва, она рассеивается сама собой, и нет никаких преград, а без преград мне скучно жить, и вот их уже нет, и я хороша, как сон мандарина. Ничего, я убью его один на один, без свидетелей, имея алиби - свою неподтвержденную экспертами красоту".

И я ушла за платьем, я купила ароматическое платье для тела, и ароматическое масло для тела, ароматические босоножки для тела, и ароматические туфли для тела, а еще ароматические щипчики, и черный шелковый комплект - лифчики и трус снова.

Я чувствовала, как молоко красоты течет своим самым извилистым путем, чтобы меня коснуться, и была уверена в градусе накала страстей этого кипяченого молока, залитого медом, они помогут нам не простудиться в мире уродства и филистерства. Мокрыми шагами, оставляющим белые молочные следы с разводами пресного меда в сотах, я поспешила снова за угол, поднялась в утробу квартиры, все по-прежнему текло. Но влага - наша жизнь. Влага дала мне жизнь, когда смазка закончится, я уйду обратно в страну рождения. Ее поцелуй будет последним. Мне стыдно было так сильно улыбаться.

Дома. Пудреница выглядит скомканным зверьком - разворошу ее, накрою себя тончайшими полосками, сюда грамм, туда грамм, ее пыль оживает при свете, тот взгромоздился на узкие плечи.

Я познаю декольте - его открытый зевок дарит мне душевную свежесть, интимную бляшку на живот, яркую зорьку, цветы заплетены в мои волосы, и лукавству теперь не сыщешь предела. Я намаслила тело, вращая замыканиями каждую его окружность, я завела свои радиусы на одиннадцать - пусть разбудят, когда настанет час, а пока они же и спят, и уже я должна их будить усиками страусиных перьев, для тихой метричной свободы вроде меня, горят фонари и сады, одноногая ласточка взлелеет меня, мы танцуем с ней на берегу залива и соленый ветер делает нас хуже, но по-настоящему плохими нас уже сделал сезон.

Я нахожу себя стоящей перед зеркалом, и тело мое извлекает из меня доступные ему потребности, и все они вместе со мной оказываются перед зеркалом, только теперь давая принять как должное их торжествующую небрежность, их похоронную экстрадицию, процессию, сдвигающуюся с мертвой точки, но почти еще живой, по направлению к благоуханию. Пахнуть красиво - задача не из легких, труд в кандалах носов.

Рассекающая горы ночь опускается мне в ключицу безбожным ароматом, пульверизатором духов дает мне одеться в мою первую одежду, и она прекраснее множества лун. Я одета по последней моде - на мне только масло, выделенное телом, и аромат присевшей на меня отдохнуть ночи.

Все в мире кажется уже никчемным и низменным, потому что каждый мой ответ этим фонарям, присвечивающим в чужих глазах - это ответ, замыкающий любую дискуссию знамением абсолютной истины. Люди кажутся мне слабыми попытками нарушить мое одиночество в скорлупе красоты, трескающейся от любого произнесенного слова, кроящееся в курящемся блеске голубики, которую нежный рот высасывает с ладони, когда я поднесу ладонь ко рту.

Плачь. Мы заслужили песок, и сегодня он рассыпается, отекая на ногах. Ноги мои вытесаны из перламутра, никто не сможет их потрогать, словно их и нет почти, только звук их присутствия, красивый, как отсутствие. Мужчины, я мечтаю о вас, о вашем дыхании над моей сединой, но сегодня я слишком красива, чтобы прийти в ресторан и сесть напротив одного из вас, я приеду на карете из крабовых палочек, каждая из которых представляет собой малиновый пудинг, мои глаза воруют цветы с других столов, я чувствую - вот иду между рядами, обворовывая каждый столик, и приношу тебе персики, и приношу тебе виноград, и между всеми яствами ты обнаруживаешь меня прекрасной и кушающей щербет. Нашиваешь на меня льдину, заливаешь бутылку бордо в мой безразмерный стакан, вытурив до капли всю, но я так уверена в себе, что не напиваюсь и не валяюсь под столом, даже окончив его бесконечно.

В дом приглашена музыка, она принимает приглашение, заискивающе ластится к коленям, мое белье - мои черные трусики, когтистый пояс для чулок, и бра - да, люблю я лампы на груди носить, -- все лежит и лижет в пикантном отстранении, Бог перчит меня, и немного обрабатывает первобытной слизью - мой главный имиджмейкер хочет, чтобы люди бежали за мной, как волки, делали это синхронно. Стремится ли он также к тому, чтобы они опознали мой вкус, набросившись на меня стаей злаков?

Колосится толстый волос, скручу его заколкой, наставница-пшеница, расческа буравит на свете любой взмах. Во рту разлилась умиротворенная мята - он вставил мне в рот листик, и я рефлекторно сосу его - такова моя привычка, и как не радоваться таким привычкам? Как их гнать? Гонишь ты их? Я нет, не гоню, сегодня гоню прочь тоску, забыв о соперничестве, я сегодня вылуплена из яйца моего родителя, мои ягодицы прячутся от жестокого мира за коронующим их черным шелком, который давно не ел, и поэтому заглатывает лучшие места, не сплевывая, не давясь - нежно, как по маслу. Растираю это масло по себе. Не устану растирать. Теперь на мне можно жарить - была раскалена до предела, и намазалась маслом. Так что если кому что пожарить - особенно касаемо слез, круговоротов события, нелепых толчков, дружеских интонаций в фейковых слов, -- обращайтесь.

Сегодня мне не нужны очки, сегодня глаза мои больше, и видят каждую деталь жизни преувеличенной - многие этим воспользуются, чтобы в заблуждение меня ввести, но крупнее в моих глазах становятся и их попытки осуществить это, и крупнее стали возможности мер пресечения такого заблуждения.

Я - молодой тигр перед зеркалом, если прыгнуть в зеркало, оно разобьется, и не выбраться. Остаться там и пойти в зеркальный ресторан на отраженное свидание с отраженным, искаженным мужчиной, в зазеркалье удивить его своей кривизной, и самой удивится - почему он так мало удивлен.

С черного шелка стекает простота моего желания, ветер моих надежд, кожа моя смуглая, темная, черпающая вдохновение из упругости, цельный корпус, пропорции колыхались, будто мусс, прежде чем заплыть до идеальной степени. Я на идеальной ступени своего развития. Михалыч, мне немного лет, и лучше повеситься сейчас, но остаться в своей памяти только такой, с таким телом, с происходящими у зеркала неконтролируемыми припадками нарциссизма, ловить секс на слух, хоть ему до меня нет и дела.

Страшно лишь, влюбляясь в себя, перестаешь ценить водопад мероприятий, еще толкущихся в преддверии арены, алкающих услышать "Ваш выход", чтобы церемонно не выйти. Мои губы - налитые сливы, мой перстень - сама кутерьма, замершая на минуту, полюбившая себя в этой минуте, приостановившаяся навсегда после случайного своего финала. Любовь. Как ты связана с красотой, крути - не крути. Ты связана с дебилистическим признанием собственной гармонии с твоим отрешением от благ.

Увидев свое лицо пряным, желанным, свой характер - апокрифическим, свой нос - палке подобным, представляешь малость, мизер идей прошедших. С чего, объясните, подумалось мне было, что от меня он уйдет к ней? В ней нет всего этого намешанного во мне эстетизма, я более высокий ценитель полубреда в дождливый сон. Я заставляю их всех чувствовать себя особенными, сделала это своим натуральным искусством, заставляю их смеяться, определять комфорт как иную степень отчаяния, не ссорюсь, не злюсь, всегда прихожу вовремя, я желанна ими в силу причин, я умна и двулика. Взрыв пессимизма.

Нужно вырыть могилу, сходить на свидание, получить цветы, получить путевку в Рим, сгонять в Рим, вернуться, пока цветы еще трезвы, пока они еще пахнут жизнью, но уже начинают забывать о ней, перенять их забвение, перенять их память - ту, что просачивается сквозь уколотые шипами пальцы, -- и знаешь что? Знаешь что? Закопаться в эту могилу, нужно пить сок в этой могиле, можно там открыть пакет с молоком, необязательно, в конце концов, делать это у приоткрытого холодильника. У приоткрытых губ - любых - делать это приятнее, делать это симпатичнее.

Молоко стерто с лица земли, уношу его с собой, мое оно, и отстаньте, не просите у меня. Я слишком много курю, слишком быстро вожу машину, я много денег спускаю на "женские штучки", только вот забавнее меня нет на свете существа, и нарцистичнее нет. Я убью наповал своего соперника по игре в свидание, я приду и увижу его - и он будет прекраснее скелета, что замечен мною был на станции метро "Технологический Институт", вчера, в пятницу, забыла год. Забыла, по какому поводу сегодня встречаемся - может быть, ты хочешь выпить со мной. Может быть, я хочу выпить с тобой. Может быть, уже давно перехотела с тобой пить - вот и повод для встречи - нежелание выпить, но забыла, как отказываться. Какой код у отказывания? Да, вот мой еще один несомненный плюс - я практически безотказна, вот еще почему они меня любят и боготворят. Опустим скабрезности слова "безотказность", я просто помогаю другим, и, опять-таки вне конкуренции также, как и вне конгруэнции.

Сегодня мое платье голубое, ничего более походящего на небо ты никогда не знал. Ты ученик мой. Учись. Я указку направлю на платье, я произнесу "Это небо". Стой. Теперь ты мною управляй. На указку, возьми. Скажи "Это ничтожество". Укажи на себя. На себя! Почему ты показываешь на меня? Ты плохо готовил урок. Ты бездарь. Пошел вон отсюда, и без родителей в ресторан даже не...

Забудь. Туфли замерли в стороне. Сегодня он увидит меня, какой я хотела стать. Сегодня красота ударила в гонг - "Первый раунд", она так больно ударила, что убила ни в чем не повинный гонг, стоп, еще раз. Туфли замерли в стороне. Вспомните, родные, когда последний раз вы чувствовали себя красивыми? Никогда? Тогда я с вами, и мы заодно. Хотя сейчас не так. Сейчас почудилось - вас просто нет. Есть я, есть мое свидание, есть мой самый красивый сверток. Разверну его. Там мое присутствие. Там бок о бок с ним - ваше отсутствие.

Одела босоножки, передумала туфли. Босоножки для сороконожек. Босоножки тонкими амбулаторными запястьями обхватили дрожащую ступню-ступу, они занимаются любовью, придавая мне вид знающей свое дело рабыни. Дух захватывает при виде иных лодыжек. Иногда мне кажется, я очень люблю существ, которых нет. Я Шехерезада. Зад здесь не причем.

Необузданность света бьет фонтаном. Крутиться перед зеркалом. Ничего о себе не знать. Вырыть могилу. Не возвращаться. Знать все, постепенно затуманивая мозг собеседника постоянным подлитием коньяка ему в бокал, пока он разглядывает свои нестриженные ногти, сконфуженный моей отточенностью, до самых надбровных дуг. На свое лицо можно смотреть годами, почему оно не раздражает? На другие лица не могу смотреть, а на свое - пожалуйста, под заказ. Я дура. Подумаешь, Америку открыли, зато у меня в талии - стрекоза.

Если у Вас шелковые губы, за смыкание которых вокруг чего-либо люди выкладывают на стол серьезные деньги, и грудь, помещающаяся в ладонь приличного джентльмена, и ножки, наличие которых обеспечивает Вас примирительной скидкой за высказываемые то и дело несуразности, да еще и мозг с такими лампочками, что несуразности в нем вспыхивают редко, Вам нечего бояться, собираясь на свидание.

По фамилии Березкина. Оглядываю себя с головы до пят. Я хочу всего на свете. Я хочу пить шампанское долгими ранними утрами после городских ночей и прыгать по крышам лимузинов, и бриллиантовые кольца, и кусок пирога, и кусок зрелища. Мой бывший парень был бактерией. Хочу сёрбать из золотой чашечки, хочу вкусить вафельную жизнь. Я ненавижу бывших парней, они стали неловкой частью меня. Если сильно надавлю - пригибайся. Одним словом, меня тошнит от бывших парней. Я готова к выходу. Мое пальто не терпит и пылинки, мои глаза не терпят слез, мой шарф не терпит отлагательств - он удавкой мчится ко мне на горло. Сумочка. Лодочка. Такси на углу.

-- Мне в "Белого Быка".

-- Если бы Вы и не сказали, я б все равно понял, что Вам именно туда.

-- Так заметно?

-- Да, однозначно.

Во мне все горит. Я убью его своим новым самоощущением, теперь ему не нужны будут другие обжигающие зубы. Этот вечер будет кабинетом стоматолога с ярко горящей лампой прямо над эпицентром боли. Все свечи уже ждут моего появления из скупой желтой машины с шашечками, в руках моих - желтая карточка, поигрываю в шашечки временами. Разве что звук пощелкиваний затворов неразличим, и это мое личное упущение. Театр уж полон. Лажа блещет. Русалка на ветвях сидит. Вокруг неприемлемая ни в каких видах роскошь, шкуры оленей и животных по стенам, охотничья резьба, дорогая огранка. Легчайший оркестрик навострился на углу. Официанты снимают на камеру улыбками. Оранжерея тщеславия.

-- А, это Вы... Вас уже ждут за столиком за колонной.

Я томлюсь. Сейчас ты увидишь меня. Вот сейчас. Мой мужчина. Через немного. Я поправляю локоны. Я поправляю датчик стыда. Он хорошо присобачен ко мне. Присобачен? Что-то недоброе в "присобачен". Симптоматичное в "присобачен". Лучше уйти. Лучше остаться. Лучше, оставшись, уйти. Где мои веревка и мыло? Присобачен...

Затаив колотящее дыхание, подошла к своему месту, специально не глядя на него, на щеке вскочил румянец. Лучший момент - разрыв двух моментов - того, в который я еще не подозреваю тебя, и того, когда я уже знаю тебя насквозь.

Я чувствовала свою сексуальность, волнительную, как прикосновение ребристого розового бутона или оригами из совокупности глиняных дощечек с помпочками, которые не только входят, но и выходят, и вздыхают, и их аромат одержим дважды. Я взялась у себя между ногами, пониже, чем зарево газеллы, за нижний край шелкового платья на ногах, смазанных лаковым тотальным маслом из этого - эфирного масла, поблескивающего в мерцании красновато-рыжих ресторанных светильников, я закусила там складку, стянув всю материю, облепившую мой круп сзади, как тончайшая кожа оленя, сзади был виден каждый жух моих пропорций, каждая глазастая глосса моего глота, попка вся как напоказ со сгорающей в музыке танго ложбинкой посередине, чуть смещенная больше влево, чем вправо. Натянула платье, медленно, ловя глубиной каждый прах, опустилась на роскошное кресло перед столом, оформленное в древнегерманском вкусе, с ренессансным тесом на колоссальных ручках.

Ресницы мои дрожали и посверкивали, и тысячи дум неприличного плана сотрясали эту погоду и эту бирюльку. Ресницы мои в полу-замешательстве и брачном призыве изнемогающих женщин силились, но не излизывали подняться вглядываться в темное чрево того, кто должен был оказаться напротив.

Я представляла его мысленно, отчего обжигающе горячая фольга сжатого румянца прояснялась на узости этих моих щек, бескорыстных в трауре своего стыда. Ролька, только и такая. Я думала, это может быть маг, заглушающий мой будущий стон своей вежливой волынкой; я думала, это может быть мак, ботвинья сколок чьих дурманит гламурнее, чем кокаин в молочке; я думала, это может быть Мик, тот геройчик поэзии Гумилева, подсыпающий пустоту в вырез чужим этикетным дамам, пульсируя как беспрестанно помигивающий скрежет; я думала, это может быть миг, аннулирующий.

Тик-тик, проползали часы, я не могла поднять сережки одуванчиков этих своих глаз, так называемых, ибо на самом деле, это не глаза, а борщок. И тут вдруг решилась, хило и заторможенно, но спутник, сидящий напротив должен был подумать, что сей жест - изыск томности, да?

Я вздрогнула. Напротив меня сидела собака. Обычная собака, только капельку более уродливая, чем все остальные. Породу так сразу я затрудняюсь сказать, вообще по собакам не спец. Но... как бы объяснить? Знаете вот... у нее как бы... ну не то чтобы завиток и узость... не знаю, короче, что за собака. И как сделать ее доступной для вас, не имею понятия. Но она смотрела на меня, как собаки обычно смотрят на красивых девушек - с полнейшей индифферентностью. М-да, подумала моя глупость, как это ты могла забыть о встрече с собакой, с подпрыгиванием ее блошек, она, конечно, начистила себе шею, но суть не скрыть, пусть она б даже маску хомячка надела. Собака чистой воды, такая же нагло-преданная, некрасивая, далекая от цивилизации, и от импровизации, со слюной, стекающей в прекрасный хрустальный бокал - неизменный и низменный рефлекс Павлова дает о себе знать.

От этой собаки, от ее созерцания у меня, да и у любого, впрочем, нравственно здорового человека могли проявиться любые симптомы и заболевания. Только за одну секунду на ум мне приходят анорексия, тошнота, рвота, гастралгия, диарея, эрозивно-язвенные поражения желудочно-кишечного тракта, желудочно-кишечные кровотечения, печеночная и/или почечная недостаточность, повышение артериального давления, тахикардия, аллергические реакции, кожная сыпь, отеки, бронхоспазм, головокружение, головная боль, нарушения зрения, шум в ушах, лейкопения, тромбоцитопения, агранулоцитоз, снижение агрегации тромбоцитов, гипокоагуляция, геморрагический синдром (носовое кровотечение, кровоточивость десен, пурпура), поражение почек с папиллярным некрозом, глухота, анафилактический шок, синдорм Стивена-Джонсона, токсический эпидермальный некролиз, синдром Рейя у детей, окрашивание мочи в красный цвет за счет выделения метаболита. Незаметно я достала из сумочки активированный уголь, и проглотила под столом - снять симптомы.

Затем, чувствуя звон своего тела всем телом и заикаясь, стала скользить по животному коньками недоразумений. Шерсть, натянутая на череп, заставила мои нервы натянуться, эластичные и тренированные, но все же предел был рядышком совсем. Хохолок на волосатой морде, опущенной частично в суп. Пара троек милейших жуков устроили в супе аква-парк, представив усы чудища, туда опущенные, скоростными горками на курорте. В супе было, наверное, тепло, а жучки замерзли - связавшись с собакой еще давно, во времена ее первой свежести, обрекли себя на вечную зиму. Потому что собака не походила на ту, что отогревается ночами у каминов хозяйских благорасположений.

Она словно только что выпрыгнула из обрывков газет, и, не умывшись особо, поспешила в ресторан, на свидание со мной. В глазах моего собеседника стояла вопросительная каша искреннего сожаления по поводу того, что он здесь оказался. Левый глаз искрился голубым, второй подгнил и предстал карим. Собака смотрела на меня с любовью и восхищением. Лапы лежали на столе, параллельно одна другой - какая невиданная воспитанность! Лапы, полные подозрения. Нижние когти огибали изысканный дубовый стул с атласным сидением. Хотелось почесать эту собаку, прочесать ее насквозь - ее мучения и злоключения выражались видимыми, еле скрываемыми в приличном месте судорогами из-за острого раздражения всего тела веселыми колбасящимися жуками. И смех, и грех, право!

Притянутая за уши собака. Какое унижение! Я - такая красивая - оскорблена присутствием здесь собаки. Съела свою оскорбинку! Ее уши - что такое, если не волосатый бордель, за стеклами которого - весна? Ее ляжки трутся друг о друга нарощенными карманами - неужто тоже в салоне красоты была? Сейчас модны нарощенные ногти, волосы и карманы.

Собака вся состояла из некрасивостей и несуразностей.

-- И это ты? - спросила я надменно, оплывая маслом, как набухшая от горя свеча.

Собака кивнула, стряхнув добрый десяток жуков - незлобивых таких - в креветочный суп.

-- Вкусный у тебя суп?

Она снова кивнула, с тем же примерно результатом, что и первый раз.

Что ж, подумала я. Когда объект былой страсти оказывается ужасным рецидивистом без внушительного алиби, нужно все равно вести себя достойно своей собственной красоте или уродству. Дело не в том, что утренний красавец показался мне вечером собачкой. Дело в том, кем я казалась себе с утра, и кем стала ближе к ночи. Мои собственные изменения не хотели, да обнажили суть безнадежности моего обожаемого человека, эксцентричного двор-терьера. Мне уже не надо сражаться с твоими соперницами, милок. Служить. Лапу. Апорт. Мне не нужно поражать тебя красотой. Мне не нужно отказываться от себя, чтобы быть угодной тебе. Принести палку. Унести палку. Я отяжелела. Но кажется, была счастлива новой информацией.

Ну что же... вздох... поделать? Мне пришлось закурить зелененькую Sobranie цвета насыщенной травы, а на пропасть моего декольте упал блеск от заглядывающей в него свечи. Нам с собакой предстоял долгий вечер вместе, растянувшийся на длинные года.

Калинина Анастасия Владимировна Свидание с Собакой

Калинина Анастасия Владимировна
Свидание с Собакой