Камбург Роман
Восхождение

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 4, последний от 10/02/2016.
  • © Copyright Камбург Роман (moskovsky2003@yahoo.com)
  • Обновлено: 30/01/2010. 320k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:

      "ВОСХОЖДЕНИЕ"
      
      Книга 1. Восхождение
      
      О, как негромки истинные чудеса! Как просты решающие события!
      А. Сент Экзюпери.
      
      
      
      Боинг приземлился мягко, словно лег своим толстым брюхом на перину. Было около 5 часов утра, едва брезжил южный средиземноморский рассвет. Многие, в том числе и Пофигенов, продолжали спать, несмотря на команду пристегнуть ремни и поставить спинки кресел. Почти три сотни пассажиров Боинга совершали алию, но большинство из них не знали значения слова, одного из самых значимых в иврите. В словарях написано так-алия-приезд жить на землю Израиля. Потом уже понятие алии совместилось с еще одним нерусским словом-репатриация. Репатриироваться-возвратиться на родину. Второе значение, даваемое иврит-русским словарем, алия от слова лаолот-подниматься, восходить. Конечно же возврат на родину предков-восхождение. Алия-восхождение. Всего этого люди в Боинге или не знали, или конечно же не думали об этом в столь ранний час, когда легкая внутренняя дрожь пробегает по телу, и дома в предрассветном сне так сладко закутаться в тяжелое мягкое одъяло. А у этих трехсот человек уже не было дома, он остался там далеко позади, проданный или можно сказать отданный. Другой же дом неясно рисовался в будущем. Предрассветное ощущение дрожи, тревожного бесприютства, смешанного с надеждой, витало в воздухе медленно ползшего по аэродрому Боинга.
      Пофигенова вытолкнуло изо сна, как пробку, до времени дремлящую в горлышке бутылки шампанского. И уже волнуется открытое вино, закипит пузырьками газа, мелкими, колючими. Так и он, пробужденный, заволновался от нахлынувших чувств, от ощущения перехода из отрезаемого вчера к неясному завтра. А сегодня его и остальных ожидал зал, длинный, заполненный людьми с тревожными глазами, родителей с детьми, стариками. Одного из них катили на коляске. Он сидел в ней небритый с длинной седой щетиной, почему-то особенно длинной на его худой морщинистой шее, делавшей старца похожим на птицу марабу, нет скорее даже на орла. Его глаза были полны слез.
      -Что-то случилось? Вам помочь?-спросила высокая в темно-синей форме, делавшей ее неотличимой от стюардессы, служащая по приему приезжающих.-Нет, нет все в порядке-ответила пожилая женщина, катившая коляску со стариком-просто папа счастлив, что попал наконец на эту землю. Ему 93 года, простите его...
      -Ну что Вы... Я знаю вы устали и волнуетесь. В соседней комнате можете перекусить и попить кофе- Мы сыты, спасибо, если б вы знали, как нас кормили в самолете.
      Пофигенов сидел уже долго. Он рассматривал людей вокруг и думал о своем. Если б его спросили о чем он думает, он бы ответил-Ни о чем. Так обычно случается, когда человек не сосредотачивается ни на чем, а скользит мыслями своими по поверхности, перескакивая с предмета на предмет. К реальности Андрея вернула маленькая девчушка-Дядя, у вас плащ упал-Спасибо, милая..
      Пофигенов поднял сползший с пластикового стула на плиточный пол, плащ. И в это время объявили по радио буднично, но с каким-то экзотическим акцентом-Андрэй Пофигэноф.
      Служащая заполняла анкету, и только в последний момент он включился по-настоящему.-Мы отвезем Вас из аэропорта. Скажите адрес, куда Вас везти?-Куда? Куда везти? Я не знаю точно... Как не знаете?-Ну в Тель-Авив или в Иерусалим-Что, что? Так в Тель-Авив или в Иерусалим?-А Вы куда посоветуете? -Я?-служащая смутилась-Тель-Авив и Иерусалим два совершенно различных города, и по нашим понятиям довольно далеко находящиеся друг от друга. Хотите я Вам дам адрес?-Она взяла маленький синий листок бумаги и левой рукой очень быстро написала девять цифр, причем первые две отделялись черточкой от остальных семи, а потом приписала внизу полуписьменными полупечатными буквами- Орна.
      -У меня есть идея. Вас отвезут в гостиницу в Тель-Авиве, а оттуда позвоните мне. Я сдаю небольшую квартиру, как раз для Вас подойдет. Пофигенов посмотрел Орне в глаза, пытаясь отыскать некий намек в предложении квартиры, но глаза ее оставались незамутненно чисты и безукоризненно вежливы, как глаза вышколенной служащей перед тысячами приезжающими.-И еще, у Вас интересная фамилия, и не очень привычное для нашей страны имя. Вы можете сменить их, если захотите.-Спасибо, я подумаю-ответил Пофигенов. Уже сидя в такси, ошарашенно глядя на израильские поля и горизонт в библейских холмах и дымке, похожей на итальянское сфумато мастеров Возрождения, он слушал шофера-Откуда приехал? Ну что там происходит, мы слышим путчи, реформы...А почему один приехал? -Один, один...Действительно, почему он один? На этот вопрос не было ответа, а в голове гудело от турбин самолета и кондиционера, который на полную мощь холодил воздух такси.
      Гостиница оказалась приличной, не к таким привыкли, но уж очень похожая на Набоковскую с эмигрантскими нравами. Пофигенова в первый же вечер начал опекать некто с непривычным именем Моше. В прошлой московской жизни его звали Михаил Александрович.-А Вас как зовут, молодой человек?-обратился он к 45-и летнему Пофигенову.-Андрей.-Вот тебе на, с какими именами начали сюда приезжать. Не еврей что ли?-Нет почему, бабушка у меня была чистокровная, Эсфирь Давидовна.
      -Все равно, я тебя буду называть не Андрей, а Арие, это привычнее для израильского уха. Знаешь, что такое арие? Вернее, кто такой? Конечно, нет. Арие на иврите лев. Обычно Леву называют здесь Арие. Но если я не ошибаюсь Андрей греческое имя и означает мужественный. Так что по смыслу и по звучанию близко Арие-Андрей.
      Моше рассмеялся, а за ним и Пофигенов.-Ну хорошо, Арие так Арие. Интересно, я еще меньше суток здесь, а уже второй человек говорит мне-смени имя. Что имя здесь так важно?-Арие, послушай, тебе с твоим именем там было нормально, так?-Ну и что?-Кому надо те знали, что ты из богоизбранных. А я по паспорту Моисей Израилевич, с таким ярлыком ни к людям показаться, ни по службе не продвинуться, как красная тряпка для быка. Надоело мне всегда быть красной тряпкой, стал я Михаилом Александровичем, а здесь просто Моше.
      Внутри Пофигенова щелкнул некий выключатель или как-будто замыкание и пробку выбило.-Как мне от него отделаться?-спрашивал он себя в ту минуту, когда Моше заводил его в какой-то магазин.-Сейчас я тебе все покажу, все расскажу-тараторил Моше-что подешевле купить. Будешь пока ходить сюда, в этот магазинчик. Шауль, я тебе новенького привел, дай ему бутылочку Стопки, мы с ним выпить должны за приезд, да закусочки всякой разной, ветчинку там твою, сырок, ну в общем, чтоб кошерно было, кошер ле пейсах.
      -Боже-думал Пофигенов, вынимая из бумажника свои первые разноцветные шекели- и здесь нарвался... Завтра утром мы с тобой на базарчик смотаемся за фруктами. Автобус ни за что не возьмем, они здесь черти оборзели, такие деньги за проезд берут. Лучше еще бутылочку возьмем, чем на билеты тратиться, правда?-Вот тебе и Моисей Израилевич-Михаил Александрович-Моше- Пофигенов успокоился только закрывшись в своем маленьком гостиничном номере.-Боже мой, неужели от этого кошмара нет спасения на целой земле? Не прошло и получаса, как в дверь позвонили.-Арие, открой, это я Моше-. Андрей внутренне засуетился.-Что делать? Сидеть в свой первый вечер в номере и сосать водку с Моисеем Израилевичем? Нет, нет, только не это! Я не открою, а потом скажу, что спал и не слышал звонка. Тем более с дороги мне простительно.
      Моше продолжал звонить настойчиво, а между звонками стучал в дверь.-Как приспичило мужику!-Наконец, Пофигенов услышал удаляющиеся шаги своего непрошенного опекуна.-И выйти невозможно, он где-то крутится вокруг, бегает от нетерпения. Андрей вынул из дорожной сумки заветную, протертую на углах записную книжку, сел и написал по поводу смены имен
      
      Я стихов не писал по заказу,
      Не любил я за деньги ни разу,
      Не менял среди всех заблуждений
      Ни фамилий, ни отчеств, ни убеждений.
      
      И тут он начал вспоминать: Стихов по заказу не писал...За деньги не любил...А любил ли вообще? А Ольга? Что Ольга? Да, Ольга! Когда ж это было? Ах Ольга, Ольга! Воспоминания не просто нахлынули, они ярко и полностью захлестнули Андрея. Если бы он шел с ней по жизни, может быть все было бы абсолютно по-другому.
      В ту суровую зиму Пофигенов нашел для себя месячный курс в Ленинграде. Курсы, семинары и конференции были почти единственным способом видеть мир для людей уровня Пофигенова, ученых, врачей. В тот период жизни он был один. Нет, он жил в семье, но ощущение одиночества уже много лет не покидало его. Внутренняя жажда преодолеть одиночество бросало его в разные стороны, наверное, оно и бросило его к Ольге. Среди курсанток он заприметил ее сразу.
      На ней был толстый свитер домашней вязки, потом он узнал, что свитера ее слабость. Короткая юбка, но все-таки не мини, а скорее миди, где-то на грани. Ноги очень выразительные, крепкие, может быть чуть полноватые на чей-нибудь вкус. Но Пофигенова ее ноги свели с ума в ту же секунду, когда Ольга встала из-за стола и подошла к их преподавателю взять папку с планом курса. Взяв папку, она возвратилась назад, и проходя мимо стола Андрея, их взгляды встретились даже не на миг, а на долю мига, мига, который после ее ног сразил молодого Пофигенова. Тогда он сидел, думая о ее лице.-Что такое красота?-задавал себе вопрос-это то, что он видел у Ольги. Имя ее он знал после первой же переклички за четверть часа до встречи их глаз. Андрей не смог вспомнить цвета глаз Ольги, но в том суб-мгновенном взгляде проскочила искра. Искра чего? Внутренней энергии, неудовлетворенной страсти, поиска, беспокойства.
      А что еще? Да, губы. Чуть припухлые, едва напоминающие африканские, и так странно вязавшиеся с ее светлым славянским обликом. Эти губы, а еще короткие волосы он запомнил сразу и навсегда. И та часть, которую не пропустит ни один мужчина-самец, грудь. Свитер подчеркивал полноту ее груди, и опять на грани. Нельзя было сказать, что у нее очень большая грудь, но чуть-чуть больше средней. Таков был облик Ольги, первый набросок которой нарисовался Пофигенову за те доли мига, когда она проходила мимо его стола. Кажется какой-то запах духов пахнул на Андрея. Но в этом он сомневался, скорее не духи, а феромоны, те молекулы, которые в конечном счете решают все.
      События развивались стремительно, вспыхнувшая страсть спресовывала время в совершенно неуловимую субстанцию. Во время первого же перерыва в коридоре Андрей подошел к Ольге, разговаривающей с какой-то более взрослой женщиной лет 40-45.-А Вы откуда?-поинтересовалась она, а не Ольга.-Я? Из Советского Союза.-Оо! Как интересно!-Ольга коротко и звонко рассмеялась. Пофигенов смотрел на нее зачарованно. Он не помнил, что он говорил, и что она отвечала, потом что-то спрашивала она, и он отвечал. Потом они обе еще раз рассмеялись уже над его фамилией.-Пофигенов, Советский Союз!-съязвила дама. Но он смотрел только на Ольгу, он как бы пил ее облик, ее взгляд. Он помнил только, что дама наконец исчезла, и другие уже вернулись в класс. Они остались вдвоем.-Надо идти, мы не должны опаздывать в первый день-сказала она, кажется понимая, что творится с Андреем.-Да?-удивился он и взял ее за руку. Рука оказалось прохладной и Ольга не отняла ее. На ногтях был светлый еле заметный лак.-Оля-сказал он, Андрей-откликнулась она.-Мы можем пройтись после занятий-предложил он.-А потом мы зайдем в кафе, мое любимое занятие сидеть в кафе. Здесь неподалеку есть изумительный подвальчик, я Вас туда свожу.-Ах, да, Вы же ленинградка, Вы здесь все должны знать.-У Вас есть какое-то предубеждение к ленинградкам?-Что Вы, наоборот!-Ну, пойдемте, на самом деле неудобно.-Оленька, после занятий я Вас буду ждать у входа в корпус.
      На следующих занятиях он только смотрел на часы, что-то рисовал в тетрадках, узоры, стрелки, и предавался мечтам. Ровно в 2.30. их отпустили. Пофигенов быстро нацепил свою подбитую мехом куртку, напялил ушанку с опущенными ушами и выскочил на улицу. Сердце колотилось, мысли скакали, как дикие мустанги. Она вышла в шубке. Где-то рядом продолжала болтать ее знакомая дама.-Оленька!-вырвалось у него.-Уже Оленька-подколола дама, но Ольга не среагировала, а только сказала просто без стеснения и жеманства-До свидания, Вика, я обещала Андрею кое-что показать в Ленинграде, простите меня- и она подошла к нему, и как-будто само-собой разумелось взяла под руку. Он не видел ничего, кроме ее лица, сразу вспыхнувшего румянцем на морозе. Он, конечно же не обратил внимания на остановившуюся и смотревшую на них с удивлением и завистью Вику.
      Темнело рано, да и короткие январские ленинградские дни не отличались светом, они были мутные, как непротертое стекло. Ветер и влажность усиливали 30-градусный балтийский мороз. В подвальчике Северное сияние стояли маленькие интимные столики на двоих и большие квадратные четырехместные. Столики отделялись невысокими перегородками. Людей почти не было в этот ранний час, лишь парочка сидела в самом дальнем углу в полумраке. Ненавязчивая музыка лилась из спрятанных под потолком динамиков.-Давай сядем здесь-Ольга пошла к интимному столику слева.-Ты выбираешь место классически, как описывал Паркинсон. Вначале слева у стены, потом по часовой стрелке у дальней стены, потом справа, и лишь, когда у стен все будет занято-в середине. Почему?-никто не знает. Хотя у Паркинсона была теория, что вначале надо было защитить спину стеной, и в правой руке держали меч, а в левой щит, сердце прикрывали. Правда ерунда?-Наоборот, ужасно интересно, я обожаю разные такие прикольчики-отозвалась Ольга-как здесь жарко после улицы. Андрей подхватил Ольгину шубку, дышавшую запахами своей хозяйки свежестью, молодостью, морозом, легкими цветочными духами, и понес на вешалку. Исходил еще какой-то непередаваемый аромат, а может быть те же феромоны, заставившие сердце Пофигенова встрепенуться, словно птицу. Когда он вернулся и сел напротив ее, Ольга уже успела сделать заказ.-Я взяла нам по бокалу шампанского с шоколадом и коктейль Королева, тебе обязательно понравится. Можешь взять что-нибудь покрепче, я люблю когда мужчина пьет, в меру разумеется.-Коктейль Королева, как здорово, королева будет пить королеву-скаламбурил он.-Ты настоящий ловелас и дамский угодник-Оленька, но правда ты настоящая королева- он завладел ее уже теплой рукой и поймал сводящий его с ума взгляд серо-зеленых глаз. Принесли шампанское, коктейль. Дольки шоколада задумчиво крутились зимней каруселью внутри бокалов. Пузырьки газа тесно облепляли шоколад и двигали его. Они оба смотрели на коловращение пузырьков, шоколада, все глубже и глубже погружаясь в их загоревшиеся чувства. Не отпуская рук, они начали пить шампанское через соломинки. То ли случайно, то ли подвергаясь стремительному потоку единения, слияния душ, обе их трубочки погрузились в один бокал. Второй стоял нетронутый рядом. Ольга и Андрей заметили это одновременно и рассмеялись. Они втягивали шампанское, молча смотрели друг на друга. Еле ощутимо их пальцы касались, сплетались, гладили, трогали, скользили, знакомились, разговаривали. Слова были не нужны. Хотя они ничего не рассказывали о себе, они почти все знали, они чувствовали, как повернуло назад время, как будто более 10 лет исчезло за несколько минут. Ей, как Джульетте стало 15, ему как Ромео 17.
      Ток единения был так силен и стремителен, что в ту же ночь они оказались в одной постели. Пофигенов помнил, как Ольга звонила нескольким подругам, пока одна из них не пообещала дать ключи от пустующей квартиры. Найти гостиницу в то время в Ленинграде было нереально, а прорваться вдвоем в общежитие к Андрею через заслон бдителей нравственности исключено. Почему нельзя было к ней Ольга объяснила одной фразой-После моего развода мама сходит с ума от каждого мужчины, кто приближается ко мне на пушечный выстрел.
      Почти весь вечер он не отпускал ее руки, и в набитом автобусе-гармошке, и в ледяном трамвае, и когда они пересекали двор, приближаясь к заветному дому. Он отпустил ее руку только на те мгновения, когда она ключом открывала дверь, а потом...потом была горячка в постели, словно две запертые стихии вырвались навстречу друг другу. Утро неожиданно забрезжило чахоточным приполярным светом так поздно, что они явно опаздывали на занятия. Нашли кофе, сахар, пили его, сидя на кухне. Почти не разговаривали. Ольга была в короткой малиновой комбинации, которую одела еще вчера к первому дню курса, и в невысоких до середины икр сапожках на босу ногу, Андрей в трусах и рубашке с длинным рукавом. Она положила ладонь на его руку, спросила-Ты хоть немного спал?-Кажется, даже сон видел-Да? А мне казалось, что ты не мог оторваться от меня-Он засмеялся, и с этим смехом вновь вспыхнуло желание. Кофе осталось недопитым. Андрей встал и обнял Ольгу. Она запрокинула голову, раскрыв губы ему навстречу. Он подхватил ее и понес в незастланную постель. Ее руки и ноги в сапожках крепко обхватили его...Потом, придя в себя, и возвращаясь в реальное утро, он сказал-Ты права, я не могу от тебя оторваться, а ты?-И я тоже...Так что будем делать?-Не будем отрываться.-Теперь они засмеялись оба.
      Разговор влюбленных на деле однообразен, краток, понятен и интересен только им одним, это романы изобилуют куртуазностями, а истории серенадами и сонетами. Андрей принес Ольге остатки остывшего кофе в постель, но кто из них думал об этом, через несколько минут они уже усыпали в объятиях друг друга.
      Так начинался второй день их курса.
      Сладостные 20-и летней давности воспоминания Андрея прервал звонок в дверь.-Моше!-Пофигенов бросил беглый взгляд на часы, он показывали пол одинадцатого ночи. Теперь он хотел выпить, успокоиться, забыться от тоски и ностальгии, мгновенно нахлынувшими после воспоминаний об Ольге. Он открыл дверь.-Где ты был, Арие? Я искал тебя.-Уснул-соврал Пофигенов.-Ну я так и знал, устал с дороги, волновался...Ну давай, по маленькой, за твой приезд, как здесь говорят за удачную абсорбцию-гнусное слово! Ненавижу! Моше разлил в гостиничные бокалы водки. Пофигенов резал сыр и колбасу, на что Моше моментально откликнулся-Знаешь, что некошерно?-Ах, да!-спохватился Андрей.-Да ты что, я пошутил. Эта штука не для нас с тобой, прошедших огни и воды. Ну будем! За твой приезд!-В этот свой первый вечер Пофигенов пил много и жадно, не дожидаясь конца длинных тостов Моше, закусывал мало и пьянел, как будто старался хотя бы на время заглушить воспоминания, одиночество и душевную неприкаянность первого дня. Моше ушел поздно, и Андрей упал в постель не раздеваясь, уснув моментально. Свобода и новая страна простерли над ним свои крыла.
      Первое его ТельАвивское утро было чарующе-прекрасным и тревожно-незнакомым. В окна номера пробивались протяжные сирены скорой помощи, трели птиц и шум автомобилей, гортанный такой чужой иврит и другие языки многоголосицы пробуждающегося города. Пофигенов потянулся в постели, вскочил на ноги, собираясь делать зарядку, принять ванну, позавтракать. Но уже через минуту решил всего этого не делать, даже не побрился, только зубы почистил и лицо сполоснул.-Все равно здесь меня никто не знает, а уйти надо до того, как назойливый Моше не поймал меня опять тепленького и беззащитного. Спускаясь в лифте решил-Вернусь, тогда и побреюсь и зарядку сделаю.
      Все таки он успел бросить в сумку бутерброд, русско-ивритский разговорник, портмоне с разноцветными шекелями, записную книжку и карту ТельАвива. Карта пригодилась сразу же, беда была в том, что названия улиц писались на иврите и английском, а карту ему дали конечно же на русском. Андрей двигался в направлении моря, пока не вышел на набережную. Он искал уединенный уголок парка например, где думал сесть и записать толпившиеся в голове строчки. Солнце стремительно раскаляло воздух и слепило глаза. Андрей сразу же понял две главных ошибки, простительных новому восходящему-он забыл солнечные очки и в спешке не взял воду. Приходилось жмуриться, страдая еще от жажды.
      Но Пофигенов вдруг ощутил счастье, великий слепящий остров счастья, который обычно вспыхивает внутри нас, среди океана забот, неустроенности и суеты. Андрей даже не понимал откуда пришло его новое невероятное ощущение, но остров рос и креп.-Неужели я почувствовал начало восхождения?-задал он себе вопрос, уже садясь на скамейку и доставая ручку:
      
      На границе из света и тьмы
      Самолеты летят за границу,
      Унося в неизвестность мечты
      И помятые временем лица,
      Впереди, далеко впереди
      Лишь надежда и вера в удачи,
      Позади, навсегда позади
      Разоренные гнезда-поплачьте!
      Лучше плакать теперь у границы,
      Иссушить свой страданий запас,
      Растяните улыбкою лица
      и расслабьтесь, хотя бы на час.
      
      Боинг быстро домчал
      До заветной черты,
      На сниженье пошел
      Побережью вразрез,
      Окунул в незнакомые
      Ленты зари
      Посадил нас
      На летное поле чудес.
      
      И еще одно, но уже белым стихом:
      
      Душа в новой стране
      Отделилась от тела при жизни,
      Дав ощущения то ли безвременья,
      То ли шизофрении, то ли новой жизни,
      Но после клинической смерти...
      Лишь свет впереди туннеля,
      Новая жизнь при старом теле,
      Или духовная клиническая смерть
      И реанимация, реинкарнация.
      Странно, что все это со мной,
      Что все это во мне,
      Что страны существуют отдельно
      От людей. А время
      Льется беспрерывно и одинаково,
      Лишь меняется его восприятие
      И восприятие себя.
      
      Выплеснув энергию на бумагу и ощутив удовлетворение, словно он обладал самой лучшей из женщин, Андрей пошел по направлению к морю. Что он знал о море вообще? Какие моря видел он? Черное, Балтийское, Каспийское. А это море теперь было его море-Средиземное, море среди Земель, и каких Земель! Колыбель цивилизаций, сердце Римской империи, омывающее страны, имена которых будоражили душу, заставляли трепетать сердце. Испания, Франция, Италия, Греция, Турция, Египет, Ливия, Марокко, Тунис, Алжир, а острова, острова-Крит, Кипр, Мальта, Корсика, Сицилия, Сардиния...Имена, имена, которые с детства казались сказкой...И наконец, страна, принявшая его. Великая, необычная, пока еще совершенно ему незнакомая, но уже своя, своя...давшая приют, дом...он ее гражданин...Теперь это его море, его страна...Он шел по песку наискось, приближаясь к кромке воды...Сегодня море было ласковым и теплым...Он сел на корточки, опустил руки в слабый, еле ощутимый прибой...потрогал мокрую руку языком...Соленое, даже горькое...Почему-то слезы навернулись ему на глаза...Он вспомнил старика в аэропорту...Теперь он его понял...ох как понял...Если представить его восхождение Эверестом, он занес только одну ногу, переступил первую черту...а что там?...он знал, что будут дикие ледяные ветры...пропасти...страх скует его...лавины будут отбрасывать назад вниз...не будет воздуха...коварное горное солнце ослепит его...всего-то меньше 9 километров...правда не вперед, а вверх...вся разница...
      Пофигенов никогда не был в горах. Сегодня он первый раз трогал Средиземное море. Было 11 часов дня. Ровно сутки, как он здесь. Первые сутки.
      
      Первая неделя Андрея
      
      А ледяные ветры и пропасти поджидали его ох как скоро, вечером в гостинице. Быстро закатилось, словно упало за горизонт, южное солнце, и тоска сдавила его, придя чувством одиночества и оторванности от прошлого, от корней. Андрей физически ощущал дыхание времени.
      -Короток век человечий, ох как короток! Бегают, топают маленькие невинные ножки, пухленьких, как ангелочков, деток. Оглянуться не успел, а уж вытянулось существо в подростка. И смотрят в мир его ясные глаза с надеждой и радостью. Ему кажется, он знает все, и может все, и достигнет всего. Но быстро, ох как быстро приходят первые разочарования. Прилетают первая дружба, любовь...а потом вторая, третья. За десяток лет начинает вянуть свежий девственный цветок. И что? В глазах уже понимание мира, но какой ценой. В углах глаз и рта первые морщинки, поначалу такие смешные, даже трогательные, и изредка седой волос серебряным серпантином мелькнет в шевелюре. Короток век, моментален. А время коварно, страшнее ядовитой змеи. Утром солнце встает, надежду дарит, потом вечер ее рассеивает. И так не один раз, сотню раз, сотни раз, тысячу, десять тысяч...
      И так незаметно ласкает оно, как будто гладит, а сзади в спину всаживает с равнодушием свой коварный кинжал. Нет, нет, еще не конец. Но уже опыт и зрелость. Только опыт этот никого не учит, и кому он нужен, если нет почти волос, а вместо них морщины и увядание. Только пересуды слышны-А он здорово сохранился! Ах, как она изменилась! Тут уж и диета в ход пошла, и косметика, и спорт. А время то подсмеивается над этими человеческими по-детски наивными ухищрениями. Как бы говорит нам-Только у меня, у времени, времени предостаточно. А у всех вас его уже давно нет! И еще погладит тысячей, другой солнечных утр. Иногда любовь подкинет, радость какую-нибудь другую-внуков смешных, маленьких, а само успокаивает, убаюкивает словно дурачков. Да короток до безобразия век человечий! А молодость и красота, не то что коротки-мгновенны. И делают фотографии, снимают фильмы, пишут книги, картины, стараются остановить мгновения жизни. Но время смеется, и всегда смеется последним. Уже укладывает в путь, то ли в царство теней, то ли в землю общую, то ли просто в небытие. Где уже нет снов, и откуда до сих пор никто не вернулся. До слез, до боли, до беспамятства короток век человечий!
      
      Чтобы отвлечься Андрей начал рыться в записной книжке, перелистывая собственные стихи, законченные и начатые, выписанные мысли мудрецов. Возлюби ближнего, как себя самого-Вэ аавта леереха комоха. Но на самом деле он искал номера телефонов. Ему ужасно захотелось позвонить кому-нибудь. Почему-то книжку он листал с конца, как будто с детства был приучен к ивриту. А может быть судьба вела его рукой. И мелкая деталь, перелистывание сзади, натолкнула Пофигенова на первый номер, по которому ему было суждено позвонить в этой стране. Орна, служащая из аэропорта, дала ему телефон. Он открыл разговорник и набрал номер. Мальчик с нерусским акцентом ответил ему-Алло! Пофигенов не отрывал взгляда от нужной фразы-Эфшар ледабер им Орна? (Можно поговорить с Орной?)-Има (Мама!)-крикнул мальчик, отдаляясь от телефонной трубки. Ее голос показался ему абсолютно незнакомым, но необычно мягким и приятным.-Здравствуйте, я Андрей Пофигенов-представился он-помните, вчера утром в аэропорту...
      Но Орна перебила его-Конечно помню, не каждый день приезжают сюда люди, которые говорят, что им все равно в ТельАвив или в Иерусалим. На что Андрей рассмеялся.-Как Вы провели свой первый день? Где-нибудь были?-Утром ходил на море, потом на рынок Кармель.-О, это немало для начала. Когда мы с Вами встретимся, я расскажу о моем первом дне. А сейчас записывайте, как доехать до меня. Возьмете автобус на тахане мерказит.-Что, что?-переспросил он. Тахана мерказит-центральная автобусная станция. Это слово знают все даже не знающие иврита.-Понял.-Если поняли, то бэсэдэр.-Что за чудовищный винегрет из языков обрушился на его бедную голову, голову восходящего, готовую к самым заоблачным высям и глубоким проблемам сионизма, но абсолютно беззащитную перед ивритом и мелкими непонятностями ежедневной новой жизни.
      Тахана мерказит, бэсэдэр, да еще в конце беседы -бай. Андрей, распрощавшись с Орной, взял словарь. В русско-ивритском он сразу отыскал центральная автобусная станция и с усердием первоклассника выписал эту первую фразу в новой толстой тетради, которую завел для изучения иврита, разделив страницы на три вертикальные колонки-ивритское написание, русское значение и транскрипция на русском языке. На первой странице Пофигенов написал по латыни Per aspera ad astra-пер аспера ад астра-через тернии к звездам. Тернии обнаружились сразу же с иврито-русским словарем. Он никак не мог найти ни бэсэдэр, ни бай, прокопавшись почти час в поисках на бэт и вав. -Завтра спрошу у Орны-подумал Пофигенов, засыпая в гостиничной постели.
      А Орна после звонка Андрея долго не находила себе места. Уже много лет она привыкла жить одна с двумя взрослыми детьми и мамой. Изредка у нее появлялись поклонники, новые друзья, но настоящего друга-хавера у Орны давно не было. Она села к телевизору смотреть вечерние новости-Мабат. Вначале теракты, потом дорожные аварии, конфликты между светскими и религиозными, партийная суета в Кнессете, спорт, реклама, погода, биржа, доллар-привычный вечерний коктейль для среднего израильтянина. Но сегодня этот коктейль оставлял Орну Левủн (с ударением на -ин), в прошлой жизни Ольгу Левинсон, совершенно равнодушной. За 30 лет, проведенных здесь, из своих 43, она приучилась думать на иврите и только при разговоре с мамой или другими русскоговорящими людьми, переключалась на русский. -Ма коре, лама ани митрагешет?-Что происходит, почему я волнуюсь? Орна подошла к зеркалу. Нельзя сказать, что она красива, но лицо у нее породистое благородное, в котором ощущалось влияние и русского аристократизма и еврейской утонченности. -Эйх ху амар яффэ, ло ихпат ле ТельАвив о ле Иерушалайм!-Как он сказал чудно, все равно в ТельАвив или в Иерусалим! И где-то в глубине всколыхнулся вопрос-Кто же он такой, Андрей Пофигенов? Махар, махар...Завтра, завтра...Он приедет смотреть квартиру. С этим Орна засыпала, уходя в новый день, сулящий ей встречу.
      Несмотря на новое место Андрей спал великолепно. И снился ему сон со странным переплетением прошлого и настоящего.
      Улица того старого города в центре была сложена из старинных домов мрачных и фундаментальных, пахнущих веками и вековыми майскими липами, дождями и воспоминаниями. В одном из них в окнах первого этажа стояли, тянулись вверх столбчатые кактусы-цереусы, похожие на сами дома, тяжелые, темные, темно-зеленые, почти синие, таинственные. Они вызывали любопытство и влекли к себе. Пофигенов помнил их всю жизнь, испытывая вечную ностальгию, колыхающую детство, ушедшие в небытие, в никуда иллюзорные дни, которые навсегда в каждом человеке. Дни эти, как первая любовь, как все первое, тянули изнутри, за нервы и за душу, оставляя ощущение непонятной эфемерности, неотвратимости времени, конца, и прочих временных, но невероятно приятных вещей, а ты стоишь будто бы за витриной, а там в стекле проносится и сгорает твоя жизнь, похожая на другие, такая индивидуальная, что ты думаешь, а неужели каждый из них, других, проходит через это, понимает все, и также как ты ничего не может поделать, а только сожалеет и смиряется, бунтует и покоряется, плачет и смеется, рождается и умирает.
      А потом во сне вдруг все изменилось. Кактусы посветлели, они почему-то уже росли не за окнами, а на улице под жгучим средимноморским солнцем. Пофигенов мог уже до них дотронуться рукой, но не решался, как не решаются прикоснуться к тайне. И рядом кто-то шел, болтая на иврите. И он слышал музыку языка и проникался ей, она уже не была чужда ему. Единственно, он во сне не понимал смысла. Пробудился он легко. На столике лежала раскрытая записная книжка. Рядом с телефоном Орны было записано: завтра в 4.00. А на следующей странице Андрей нашел телефон товарища Саньки. Часы показывали 7 с четвертью.-Подходящее время. Наверное, уже встал, но на работу не ушел.-Пофигенов набрал номер. Трубку подняла жена.-Алекс, тебя.-И Санька уже Алекс-Алло, Санька, привет!-Андрей, неужели ты? Ты где?-В ТельАвиве.-Что?-В ТельАвиве, в гостинице Цидон.-Не может быть, Пофигенов в Израиле!-Может, Саня, может, приехал на ПМЖ (Постоянное Место Жительства).-Вот это да!-А ты здесь сколько лет?-Четвертый пошел.-Может встретимся, посидим.-Можно, Андрюша, только посередине недели я теперь не пью. Давай в иом хамиши вечером приезжай к нам, тогда и расслабимся.-Да, времена настали, Санька не пьет!-Здесь еще не то узнаешь, Андрюша. Записывай адрес, да долго не болтай по телефону. Каждая минута стоит тебе денег, ты это еще не понял. Поймешь. Много еще всякого поймешь.-Ладно, не стращай.-Ну пока, дружище, мне на работу.
      Настроение Пофигенова сегодня действительно совершало восхождение. Он запел-замурлыкал какой-то легкий мотивчик, пошел умываться-одеваться, вспомнил, что в четыре встреча с Орной.
      
      
      Автобус
      
      Часа за три до встречи он уже оказался на тахане мерказит. Вытащил разговорник. -Как я спрошу, как добраться до автобуса номер 218?-Эих леагиа ад отобус миспар матаим в шмонаэсрэ? Я должен прийти на встречу за пять минут до нее, так учил отец. Точность-вежливость королей. А приеду раньше, так прогуляюсь, новые места посмотрю.-Он еще пару раз повторил фразу прежде чем решился заговорить с прохожим.-Ну была не была.-Он обратился к молодому солдату в хаки и с автоматом. Сердце Пофигенова колотилось, как на экзамене. Он был не уверен в словах, он сомневался в произношении. Это был первый настоящий коренной израильтянин, с которым он вступил в контакт. Парень, кажется его понял, потому что принялся объяснять. Теперь уже Пофигенов точно не выдержал экзамена. Он сообразил только сказать-Тода-Спасибо, и дошел до первого поворота, куда указал солдат. Дальше он не понял уже ничего.-Надо повторить опыт. Дай ка посмотрим элементарные слова, которые могут быть в ответ-Прямо-Яшар, Налево-Смоля, Направо-Ямина. Хотя бы пойму с чего начать.-Пожилая женщина с черными вьющимися волосами и кольцами почти на каждом пальце обьясняла ему путь, и он понял, что вначале яшар, а потом ямина. Он опять сказал-Тода, и пройдя вперед и направо увидел стрелку к терминалу, откуда уходил его маршрут.-Здорово! Человек может приспособиться в любых условиях. Пофигенову казалось, что он совершил подвиг или минимум взошел километр на Эверест.
      В автобусе уже сидело около десятка человек, и люди потихоньку заходили. До отправления оставалось немало времени. Андрей вошел в раскрытую переднюю дверь, подавая шоферу фиолетовую 50-шекелевую бумажку. Он получил 35 с половиной шекелей сдачи и так понял, что его поездка стоит 14 шекелей 50 агорот. Так учится жизни из жизни восходящий. Одного пока еще не выучил Андрей, что если б он взял сразу билет туда и обратно (халох вэ шов) он еще бы сэкономил полтора шекеля. Но у него еще будет время учиться. Получив сдачи и билет, он прошел вглубь автобуса, расположился около окна. Тихо работал кондиционер, создавая прохладу, что поначалу удивило Пофигенова, не привыкшего к кондиционерам. Он жадно смотрел на входящих, пытаясь догадаться кто есть кто. Молодой высокий парень с длинной щетиной и колоссальным ярким рюкзаком сел впереди Пофигенова, небрежно бросил рюкзак рядом с собой, а ноги вытянул на подлокотник переднего сиденья. Никто не делал ему замечания. Автобус заполнялся, люди проходили мимо задранных ног парня, задевая за них, и абсолютно не обращая на эту помеху внимания. Автобус тронулся. Пофигенов неотрывно смотрел на идиллический пейзаж, открывшийся практически сразу за таханой мерказит. Поля, пальмы, кипарисы, дороги.-Город, резко переходящий в сельскую местность. На следующей остановке набился народ. Место около парня по-прежнему было занято рюкзаком. Сосед Пофигенова мужчина лет 60 вдруг постучал по спине парня, как по входной двери и сказал-Зуз квар, ата ло роэ анашим-подвинься, наконец, ты что не видишь людей!-Оваль хэм ло мевакшим-но они не просят-ответил парень, скинул рюкзак в проход, освобождая место. Сосед обратился к Пофигенову на чистом русском языке-Такая ментальность, не просят, значит не надо.-Может быть это и правильно, хотя и странно.-откликнулся Пофигенов.-Сколько времени ты здесь?-Третий день.-Третий день, а я почти 15 лет, и мне до сих пор странно. А вон посмотри туда, пожилая женщина стоит, а подросток около нее сидит и будет продолжать сидеть. Не принято уступать место. А если ты его попросишь, он ответит-Не надо было на этот автобус садиться, подождала бы следующий. Но трусливы невероятно. Если наорать что-нибудь типа-Встань, молокосос!-Поворчит и встанет. Чтобы выйти люди нажимали на кнопки и у шофера зажигался сигнал-остановить. В автобусе стоял сильный гул, люди разговаривали друг с другом, по пелефонам. Иврит преобладал, но то там то здесь мешался с русским, английским, испанским. Когда зашли две черные, замотанные во все белое, эфиопки, они добавили новый колорит и новый язык-амхарский.-Ну, молодой человек, до свидания и удачной абсорбции тебе.
      
      
      
      Пятница
      
      В пятницу, в шестой день -иом шиши по исчислению восходящих, около трех пополудни Пофигенов оказался волею судеб рядом с городским рынком. Часть фруктов, бананы, чернеющие от жары, хурма с намокшими боками, авокадо с впадинами на пупырчатой кожуре выбрасывались продавцами в эти часы перед закрытием на улицу в картонках, источая сладковатый запах распада. Именно в этот час, даже в эти минуты, набрасывались восходящие на диковинные экзотические сладости, складывали в сумки на колесиках, прозванные Советскими такси, удовлетворенные уходили, оставляя за собой шлейф брезгливости, жалости, непонимания продавцов. Вэ эле а ихудим? И это евреи?
      Пофигенова зрелище подавило жалостью и брезгливостью. Он вспоминал прочитанное о лагерной жизни, разрешенное после краха империи. Там тоже были доходяги, которые дежурили возле свалок, ожидая очисток и прочей гадости, приводившей их к дизентерии, истощению и концу. -Но страна наша не лагерь, а восходящие не доходяги! Тогда почему? Почему? Они помирают с голода? Неужели так важно съесть гнилой банан? Может они и не восходящие вовсе, а нисходящие. Может быть генетическое чувство еврейского голода толкает их к этому? Объяснить можно все, но доказать...
      Пофигенов прошел мимо базара к главной городской синагоге, где сидела в белых одеждах обычная на своем посту фигура, собирающего милостыню. Если бы в прошлой жизни там он увидел бы подобных нищих, как сегодня, он кричал бы, писал бы, захлебывался от негодования, а здесь он безучастно-равнодушен. Почему? Там боролись за права человека и диссидентствовали, здесь молчат. Что произошло? Страна молочных рек и медовых берегов, что с тобой? Неужели ты не можешь думать ни о чем, кроме денег? Неужели золотой телец поглотил все духовное, вечное? И океан лжи и фарисейства, Великий Потоп затопил тебя. Лжи светских и фарисейства религиозных. Вначале насытиться, подобраться к кормушке, урвать хотя бы несколько сладких кусочков, а потом может быть о чем-нибудь и подумать. Например, в Ссудный День. И все время объяснять самому себе же, наркотизировать собственную совесть. И не желать понять что причиной Египетского рабства был не фараон, а катастрофы не Гитлер. Причина была вечной и таилась внутри душ народа, богоизбранного, но отдавшегося издревле Тельцу. Более коварному, чем фараон. Еще бы, когда это было, и было ли это, может все сказка для детей, для школ, для синагог, а мы живем один раз и в реальной жизни, и прожить надо так, чтобы не было мучительно больно...Только за что? За неурванный кусок, за неиспользованный шанс. И в Германии здорово, и немцы чистюли, не чета богоизбранным. И бесплатное социальное жилье, и пособие. В номерах Аушвица тоже было не худо. Да кого ж это трогает, тех уж немцев давно нет, остались только культурные и раскаявшиеся. Еще один укольчик наркоза, теперь точно можно ехать в Германию.
      В этот же иом шиши Пофигенову оставалось еще одно дело, зайти в фотомагазин за фотографиями. На него иногда находила муза фотографировать. Кто-то находил у него незаурядный дар найти неожиданный ракурс, выбрать тему. Однажды он увлекся лужами. Несколько снимков из сотен оказались выдающимися. Тогда он заполнил лужами два альбома, увешивал ими стены дома и на работе, дарил их знакомым. Кто-то из них прозвал его тогда-Фотограф луж. Последнюю свою пленку Пофигенов потратил на небо. В магазине, где он обычно делал фотографии его знакомые спросили-Андрюша, ма ата циламта?-что ты снимал?-Онаним вэ шамаим-Облака и небо.-Эйх ата игата ле зе?Меод яфэ!-Как ты дошел до этого? Очень красиво!-Истакальти лемала-Смотрел вверх-ответил он.
      Пофигенов уже дома, разглядывая снимки, записал в своей заветной тетради.
      О, небеса! Вы смотрите на фантасмагорию жизни и улыбаетесь-так мне кажется. Вам, как и мне одновременно смешно и грустно. Как тяжело понимать и улыбаться. Как смешно осознавать невозможность изменения чего-нибудь под вами-небесами. Как грустно видеть жертву, тянущуюся к хищнику, униженного, идущего к обидчику, доносчика, мирно разговаривающего с жертвой своего доноса. Фантасмагория видимого примерения непримеримого. О, небеса! Далекие, изменчивые и вечные по сравнению со мной. И тоже мимолетные по сравнению с вечностью. И такие же изменчивые, как мое лицо, настроение.
      
      
      Дан и Дана
      
      Был жаркий июль начала третьего тысячелетия нового летоисчисления, а год 2002, симметричный год. И июль-середина года. Первое июля. Состояние баланса и великой жары. В Иерусалиме 36, в Тель-Авиве 35, в Эйлате 45. В ту же минуту в НьюЙорке было 38. От жары страдали люди и животные. Собака лежала на плиточном полу раскрыв пасть и тяжело дыша. В ту же минуту чеченские боевики готовили засаду федеральным силам и молодые салдаты еще не знали, что ждет их через несколько часов. Также не знали о предстоящем взрыве ришонцы, когда в ту же минуту палестинский самоубийца уже оставил Калькилию и был на пути к взрыву себя с десятками израильтян. Саддам обращался с речью к народу. Путин завтракал. Джордж Буш играл в гольф. Продолжалась обычная жизнь простых людей. Они делали совершенно разные, но повторяющиеся изо дня в день дела. Миллионы работали, миллионы отдыхали, миллионы занимались любовью, миллионы лежали в больницах, многие из них выздоравливали, многие умирали, в роддомах мира рождались миллионы младенцев. Миллионы встречались и расставались. Миллионы среди шестимиллиардного населения Земли 2002 года.
      В ту же самую минуту в тот же самый день многие замышляли убийство, а многие искали способы его предотвратить. Многие мучительно думали над одной и той же проблемой, и кто-то из них решал ее. А кто-то терпел неудачи десятки и сотни лет пытаясь например победить рак. Таков был срез июльского жаркого дня начала тысячелетия.
      Дан, в прошлой жизни Димка, сидел в тени раскаленного ТельАвивского пляжа у Шератона, потягивая колу со льдом. Он поджидал свою подругу, ненаглядную Дану.
      Кто она? Дана прелестная израильтянка из ГушДана. И рифма родилась неожиданно, но выпукло, Дана из ГушДана. Тот, кто не знает Израиля, будет напрасно искать на карте мифический город ГушДан. ГушДан-конгломерат городов центра, сердце страны, включающий и ТельАвив и Гиватаим, и РаматГан и БатЯм, и Хулон и Ришон.
      ГушДан состоит из фантастического сочетания стеклянно-стальных небоскребов и серых средневековых трущоб. В этом он не одинок, а может поспорить, например, и с НьюИорком и с Неаполем. А его архитектура? Отдельные здания или группы зданий иногда прекрасны, но в целом, в муравейнике больше смысла и красоты, чем в ГушДанском мегаполисе.
      В археологических местах мы находим мозаики и амфоры прошлых веков. Что найдут наши потомки после нас? Кусочки битого стекла, компьютерные дискеты, пластиковые пакеты, упаковки.
      Двадцатитрехлетняя Дана не уступала по красоте древним красавицам Рима и Вавилона. Она часть ГушДана. Урожденная израильтянка в начале 3-го тысячелетия большую часть времени проводит в автомобиле, обязательно куря сигареты и разговаривая по пелефону. Земля стояла когда-то на трех слонах, а уж они покоились на гигантской черепахе. У современной израильской девушки слонами служат машина, сигарета, пелефон, а черепахой незыблемый принцип общества потребления делать кейф, лаасот хаим (делать жизнь).
      В ГушДане нет ни метро, ни трамваев, зато автобусы, электрички и море частных машин. У Даны машина не роскошная, но практичная-Пежо 306. Да и где развернуться гигантскому лимузину в средневековых извилистых щелях рынка Кармель или старой автобусной станции-тель-авивской таханы мерказит. И если во всем остальном израильтянин стремится к североамериканской культуре, то в части машин он вынужден оставаться евроазиатом. И поэтому улицы запружены фиатами, рено, пежо и японками тойотами, маздами, хондами. Итак, у Даны белоснежный Пежо. С одной оговоркой, что он редко белоснежен, а чаще покрыт сероватым или красноватым слоем пыли. По утрам ГушДанские машины обыкновенно сильно потеют и стоят в испарине. Дыхание пустыни приносит песок, пыль, которые налипают па влагу. Мыть машину часто нет времени. Это вторая черепаха жизненной концепции-нет времени-эйн зман. Где время, куда оно идет, и для чего оно нужно, никто, разумеется, не знает. Важно, что его всегда нет. И у большинства, включая прелестную Дану, нет времени, чтобы ежедневно мыть и протирать автомобиль. И так они едут неумытые железно-стеклянные красавцы и красавицы. Интересно все-таки проделать эксперимент со временем, которого нет и все же оно есть. Что будет со всем этим этак лет через сто-двести? На наши супер ягуары, линкольны, порше будут смотреть с тем же любопытством и превосходством, как мы сейчас смотрим на музейные форды 19-го века. И это доказательство, что время есть-еш зман.
      Существуют на земле несколько вещей так странных, так незаметных и необходимых. Одна из них воздух. Эфир, в который мы погружены. Не видно его, а что мы не видим, не чувствуем, того как бы и нет. А если нет воздуха по-настоящему несколько минут-так нет и тебя, отправляешься к праотцам. Другая вещь-здоровье. Что оно такое, ни один врач толком не скажет. А уж чтобы измерить количество здоровья-фантастика! Здоровье такая же философская категория, как красота. Может и придут времена, когда скажут он здоров на 96%, а она красива на 99! Если не чувствуешь ни отдельных частей тела, ни тела вообще, значит здоров, пока здоров. Но стоит из носа потечь, в горле запершить или коленка заноет, или соринка в глаз попала-все, теперь ты чувствуешь, что такое быть по-настоящему здоровым. Здоровье, как воздух, прозрачный, невидимый, необходимый, замечаешь его только когда его нет.
      А еще время. Только часы тикают, да день ночью сменяется, а лето зимой. Но это признаки, а самого времени не видно, не слышно. И ни один орган чувств ни глаза, ни уши, ни кожа, ни язык не воспринимают ленивого, но неумолимого течения времени.
      Время льется, журчит
       непрестанным ручьем, водопадом,
      И ничто не останавливает его
       шепота, шума, гула, грохота,
      ни дни памяти, траура, скорби великой,
      ни часы радости, счастья, блаженства вечного,
      ни поиски истины, ни ее достижение,
      ни долгие, иногда в жизнь длиною, разочарования.
      Ничто не притормозит даже
       звонкого, шалого, неумолимого потока,
      ни порывы, самые высокие, утонченные,
       эфемерные, словно дуновения,
      ни низменное грубое -
       ничто не изменяет течения Времени.
      
      Меняется чувство его-
       то уплотняется, сжимается в пружину,
      а то тянется лениво, превращая день в вечность.
      И ожидания так трудны всегда,
       заставляя считать оставшиеся часы и минуты.
      И что для одних из нас оно враг главный,
       Для других врач и врачеватель,
      Для третьих друг и союзник,
       А для самых счастливых...
      Они его просто не замечают.
      
      А для неживых нет времени,
       Где-то мимо них льется ручей жизни.
      
      А голова наша, и мысли и чувства
       уносят нас в далекие воспоминания,
      и волны памяти относят нас
       против течения времени,
      или мечты-грезы забрасывают нас вперед в будущее.
      Так и сны отрывают нас от реальности,
       перемещая в потоке времени
      То назад, то вперед, как паруса.
      
      А мы, мы? Куда мы плывем?
       Или нас несет? Или мы направляем путь?
      И планируем цель и к цели стремимся,
      Преодолевая и течения и препятствия,
      Щедро оснащающие наш жизненный круиз.
      Или слушаем мы симфонию жизни,
      Но не слышим ни ее аккордов и октав,
      Смотрим на события, но не видим их,
      Проплываем совсем рядом мимо великих вещей,
      Но не понимаем их величия абсолютно.
      
      Что мы все делаем? Ставим ежегодные зарубки
      Дней рождений в застольях и пожеланьях,
      В рюмках, стопочках, чарочках, бокалах, фужерах,
      В свечках, равных по числу лет нашей жизни,
      В обилии стола, символизирующего обилие будущего,
      В тостах до ста двадцати, и здоровья, и мира, и счастья.
      
      Мне ж обычно становилось так грустно и страшно
      В ежегодных возлияниях и ритуалах.
      До ста двадцати? Так перед вечностью одно и то же,
      Что сорок, что восемьдесят, что сто двадцать,
      Здоровья? Но без болезни нет и здоровья...
      Мира? Так без войны нет и мира...
      Счастья? Кто ж знает, что оно?
      
      И бежит, и журчит, и шепчет, и льется
       Тихое, незаметное как воздух, Время,
      И под стенами Иерусалима, и в покоях Кремля,
      И на просторах Сибири, и в тихих Европейских улочках
      Разных, и таких похожих Европейских столиц...
      И мы, все как один, скользим туда, где нет ничего,
      Независимо от нашего цвета кожи, ума, богатства, власти.
      И самые властелины там же, властители дум,
      Фараоны, цари-повелители империй, диктаторы,
      Гейши и придурки, там они, там, и Чингиз-Хан,
      И Гитлер, и Сталин, и Мао в ореолах ужаса,
      И божественный Леонардо в пятивековом сфумато,
      И Достоевский в своей падучей-с... Все там, там-с.
      
      
      
      
      Орна
      
      Утро в день их ожидаемой встречи пришло также, как и все утра до него и все после. Но... для Орны Левủн оно было особенным. Сегодня в четыре предстояла встреча с ним, со странным человеком, говорившим странные слова. Все равно-ТельАвив или Иерусалим! Почему так поразили ее эти вполне обычные слова приезжего, одинокого как большинство приезжающих, неустроенного и совершенно незнающего свой путь восхождения-ЭрецИсраэль. Ее поразили его имя и фамилия, откровенно русские, даже советские, кем может быть пофигенов? Но разгадка крылась в другом. Просто Орна, Ольга Левинсон в прошлой жизни, ее душа и тело, истосковавшиеся по пониманию и ласке, не разбирающие ни вер, ни национальностей, ни опыта восхождения, ничего другого, уже приклеились, прилипли к Пофигенову, уже состоялся тот знаменитый клик-вскрик между полюсами, уже проскочила искра, уже поднялось напряжение и вот-вот пойдет ток... еще чуть-чуть, еще каких-то несколько часов, и сбудется, произойдет...Просто Орна была готова к чему-то новому грядущему.
      Она вздохнула, выходя из ванны и рассматривая свое голое тело в капельках воды, белую белую кожу в мелких крапинках веснушек на предплечьях и груди. До работы оставалось чуть больше часа, до встречи с Андреем девять часов. Все дальнейшее, привычный макияж, дезодорант, черные брюки, белая блузка, очки, чашка кофе-боц* с круасоном, ключи от машины с брелком-хамса*, сумочка с дамскими принадлежностями-расческа, духи, жевательная резинка, сигареты ТАЙМ, зажигалка, салфетки, все делалось автоматически на автопилоте. Мысли ее блуждали, перескакивали с предмета на предмет, именно тогда люди говорят, что ни о чем не думают.
      * боц-грязь(ивр), в кофейный порошок заливается кипяток и без дальнейшей варки его пьют.
      * хамса-пятерня, ладонь с растопыренными пальцами будто бы защищающая от разных неприятных вещей
      
      Орна завела свой цвета туркиз-морская волна опель, закурила от автомобильной зажигалки, направила машину по своему ежедневному пути, который совершала много лет подряд. Сегодня было по-настоящему жарко. Не хамсинчик* ли?-Орна слушала гальгаляц-свой любимый радиоканал. Через несколько минут хадашот-новости. Она закрыла окна Опеля и включила мазган-кондиционер. После коротких позывных передавали новости из Иерусалима.
      В Газе хирургическим пинцетным ударом ракеты из вертолета Аппачи был уничтожен один из главарей Хамаса, замешанный в крупном теракте, унесшем жизни более десятка израильтян. В Иудее был разрушен дом боевика Исламского Джихада, изготавливавшего пояса смертников для терактов. (Это же гидра-срубаешь одну голову, вырастает две новых!). Соединенные Штаты, в целом признавая право Израиля на защиту своих граждан от террора, против тактики точечных ликвидаций террористов. (И я против! Я за их массовую ликвидацию, как делала Россия в Чечне и Америка в Афгане и Ираке.). Эпидемия атипичной пневмонии SARS продолжается в Юго-Восточной Азии, умерли еще три человека в Китае (Был AIDS, теперь SARS). На штаты Миссури и Канзас обрушилось торнадо невиданной силы, десятки человек погибли, сотни ранены и остались без крова (И на старуху бывает проруха-и в благополучнейшей Америке гибнет народ!). Наконец, то зачем она слушала весь этот салат-салат оливье из убийств, смертей, бедствий, болезней. Погода- в ближайшие два дня по всей территории страны хамсин, в Иерусалиме днем 34, ночью 21, в Хайфе и ТельАвиве 35-24, в Галилее и на Голанах 33-19, на Кинерете-36-23, на Мертвом море 38-26, и в Эйлате 41-29. (Да, чувствуется приближение жары).-А почему не передают в новостях какие цветы распустились, а какие увяли, какие птицы улетели, а какие прилетели, сколько счастливых рожениц выписаны из роддомов, сколько вступили в брак?
      Вот и до аэропорта она добралась незаметно. Теперь предстоит рабочий день, один из многих, скорее бы он кончился, а в четыре они встретятся...
      Пофигенов, как и условились, позвонил ей без четверти четыре. Он приехал намного раньше и болтался по городу, рассматривая пестрые вывески, разглядывая людей, машины, впитывая всеми чувствами, включая поры кожи, окружающую жизнь и радуясь ей. Сердце Орны сладко екнуло, когда зазвонил телефон.-Я сейчас выйду, мы встретимся у входа в ган а ир-городской парк.
      Пофигенов был в рубашке и джинсах, Орна в просторной белой блузе и белых тайцах. Андрей за долю секунды оглядел ее, неофициальную, от меднорыжих густых и коротких волос на голове до серебристых перламутровых ногтей на ногах и протянул руку. Потом они шли рядом к ее квартире.-Если она Вам понравится, снимете ее, а я надеюсь, что она вам понравится-Орна легонько как-бы незаметно касалась руки Андрея, и в этом легком и таком мимолетном прикосновении было столько интимности, что вдруг они ощутили ее оба. Оба-одновременно, и на несколько секунд замолчали, онемели от неожиданности. Это было мгновение, когда пошел ток.
      Квартира показалось Андрею шикарной, а главное что его особенно устраивало-в ней было все от подушки до ложки, ведь он приехал налегке. Так без споров и размышлений, без торговли, маклеров, свидетелей, адвокатов он остался здесь.
      
      * хамсинчик, уменьшительное от хамсин. Почему хамсин?-хамсин 50 по арабски. Говорят, что есть около 50 таких дней на Земле Обетованной с невероятной пустынной жарой, песком в воздухе и полным замиранием нормальной жизни.
      
      Орна ушла быстро, сказав только-Если что будет нужно, позвоните. А можете мне позвонить и так, Андрюша. Бай, леитраот (до свидания).
      Теперь некое смятение передалось ему. Оставшись один, Пофигенов чувствовал присутствие Орны. Как его покойный дед Арнольд он заходил по квартире взад-вперед. И стал думать про все свои жизненные перепитии. От первого брака у него был сын Дан. Брак был ранний глупый, он почти сразу понял, ничего не выйдет. Но тянул, надеялся на лучшее. Теперь его бывшая жена с Даном здесь, и несмотря на отношения, он надеялся через некоторое время увидеть его. Второй брак с Аллой начинался лучше и дочка Лизочка была плодом его. Как он любил их обоих! Отдавал всего себя. И вдруг на каком-то этапе прозрел, что толком и не любит его Алла, а только использует удобства совместной жизни. И то, как дочку при разных неурядицах настраивала, и с родственниками темы семитизма и антисиметизма смаковались с какими-то гнусноватыми улыбочками. И один вывод из всех тех бесед выходил-все они туда в свой Израиль смотрят. А он тогда об Израиле и думать не хотел, голова другим была занята. И когда вдруг прозрел Пофигенов, то увидел внутри себя пепел. Сгорела любовь. Потом случилась небезизвестная зимняя ленинградская история с Ольгой, имевшая шанс перевернуть Андрееву жизнь, но он видать не хотел ее перевертывать, остался наедине со своим пепелищем. Было потом несколько подруг, в которых он чего-то пытался искать, но не то, не то, внутри оставалось пустынно, сиро, и в пепле не было и намека хотя бы на тлеющие угли.
      И вот Орна. Ее прикосновения к его руке. Ее слова-Андрюша, можете мне и так позвонить. Да, дела! И он ходил и ходил по квартире.
      
      Дан.
      
      Помнил ли Дима отца? Что за вопрос. Они встретились последний раз 14 лет назад перед отъездом Димы с мамой и бабушкой в Израиль. В тот ненастный осенний день Пофигенов пошел с Димой в кафе-мороженное. Он заказал сыну огромную порцию. Они о чем-то разговаривали, но комок в горле мешал Андрею. Чтобы не расплакаться перед Димой он рассказывал без конца какие-то смешные истории, а тоска, глухая тоска не отпускала его. Зная характер жены и их отношения, у него не оставалось и тени сомнения, что она постарается прекратить всякие их отношения сразу же после отъезда. И Андрей знал, что для матери сломить волю десятилетнего ребенка не так уж трудно. От него, как бы без наркоза отрезали часть тела, а стонать и плакать при этом запрещалось.
      Дима чувствовал настроение отца. Папа, я тебя люблю-сказал он-я буду писать и потом мы встретимся. Обязательно встретимся. Когда сын это сказал, Андрей не выдержал, слезы навернулись на глаза. Он тогда с трудом сдержался, заказал еще коктейль. Потом он проводил сына до дома, они обнялись.-Ну, бывай сынок, расти большой, слушайся маму, и меня не забывай-сказал на прощание Пофигенов.
      За все это время Дима написал ему один раз сразу после армии, это было года три назад.
      
      
      Здравствуй папа,
      
      По многим причинам я не писал тебе прежде, прости меня. Я хочу, чтобы ты понял меня. Когда мы приехали сюда и я еще толком ничего не понимал, мама сразу же переделала мое имя на Даниель, сокращенно Дан. Я так привык к нему, так сросся с ним, что забыл даже, как был Дмитрием, Димой. Говорят, что имя человека дается ему не просто так. Сейчас я это понимаю. С другой стороны сменить страну и весь свой образ жизни, тоже не просто. В этой моей стране я Дан. Единственно я не понимаю, когда меняют имена и фамилии для жизненного удобства. Для удобства сюда лучше не приезжать вообще. Ты знаешь, что и фамилия у меня здесь не твоя Пофигенов, а мамина Кемпель. Но все это ни о чем не говорит. С некого времени я почувствовал, что я ближе даже к тебе, чем к маме. Мама долгое время не давала твой адрес, я искал его, рылся в ее бумагах, когда ее не было дома, просил друзей, которые ездили в Россию. И знаешь как я нашел тебя? Помнишь, перед отъездом ты дал мне свою последнюю статью. И там стоял институтский адрес. Я сразу же сел писать тебе. Надеюсь, что даже если ты уже не работаешь там, тебе передадут письмо. Я начал службу в армии обороны страны в частях Голани, у нас это очень престижно, боевые части, чтоб ты знал, элитные. Обо всем расскажу, когда увидимся, я уверен, что мы увидимся.
      Про личную жизнь. У меня пока постоянной девушки нет. Мама официально замуж не вышла, хотя у нее есть друг Элли. Что ты, что у тебя? Женился ли снова?
      Как я хочу тебя увидеть и услышать, папочка!
      Привет,
      Дан.
      
      Пофигенов работал в том же институте, письмо принесли ему на кафедру. Он перечитывал его бесконечно и однажды решился позвонить с Главпочты, но то ли время не подгадал, то ли день, спутал шабат с воскресеньем, подошла его бывшая жена. Несколько раз с чужим акцентом она откликнулась-Ало, ало! И Андрей повесил трубку. Пошел потом в рюмочную, взял сто грамм пшеничной, трахнул ее с селедочным бутербродом. Селедка лежала распятая с торчащими как у ежа костями на куске влажного хлеба. Ему было все равно, он взял еще сто, заел остатком бутерброда, вышел, слегка поплыв от выпитого, на морозную февральскую улицу.
      
      Ольга. Продолжение.
      
      Как она мечтала о Пофигенове. Те их первые незабываемые дни в зимнем Ленинграде. Но он был женат и у него был маленький Дима. Когда закончился курс и он уже уехал, и прошло еще месяца полтора-два, она поняла, что беременна. Заметалась, замаялась, побежала сразу звонить ему.-Андрюшенька, привет! Как я соскучилась!-О моя, королева, любимая! Как ты?-Андрюшенька, все хорошо! Ты знаешь, миленький, без тебя мне так плохо. И... в общем, уже два месяца у меня нет менструаций. Пауза повисла в телефоне. Наконец, слегка изменившимся голосом Пофигенов ответил-Не волнуйся, я помогу, Оленька. -Что значит помогу? Ты уже за меня решил аборт делать, да?-Иметь ребенка на стороне никак не входило в планы Пофигенова. Он что-то замямлил обычное в таких случаях. Ольга не выдержала, расплакалась-Спасибо тебе, Андрюшенька, до свидания, мой дорогой. Пофигенов еще что-то хотел сказать путанно-невразумительное, но Ольга уже повесила трубку.
      -Что делать?-задавала Ольга себе этот вопрос. Следующие несколько дней ее качало как на волнах или на качелях. То она хотела сама ничего никому не рассказав, пойти к гинекологу. Потом ей казалось, что она должна оставить ребенка, невзирая ни на что. Вдруг она шла к телефону, порываясь звонить Андрею. Она несколько раз набирала его рабочий номер, но на последней цифре клала трубку. Была уже готова все рассказать маме и подруге, но каждый раз откладывала на завтра. В один из таких вечеров позвонил он.-Оленька, я на следующей неделе приеду в Ленинград. Как бы ни в чем не бывало она искренне обрадовалась-Он не бросит ее, они что-нибудь решат вместе, время еще есть. И она стала ждать, отсчитывая дни.
      Он позвонил ей уже с Московского вокзала.-Сейчас возьму такси.-Ой, как здорово, Андрюшенька, как хорошо, мама как раз вчера уехала к тетке в Колпино на неделю, мы будем одни. Едет, едет!!! Она забыла все свои беды, сомнения последних дней. Ее счастью не было границ. Когда он зашел с коробками, пакетами, Ольга бросилась на него, повисла на нем, они в беспамятстве целовались, готовые съесть друг друга и повалились в постель, как будто только ждали этого блаженного мига. Секс их был долог, сладок и безмятежен, тем более, что предохраняться ей уже было не к чему. Андрей пришел утром в одинадцать, и очнулись они, когда уже стемнело. Даже великая любовь не меняет вращение светил. Было почти восемь вечера.-Кушать, кушать, милый!-А я сыт тобой, королева! Они сидели и ужинали на кухне, пили, кажется сухое румынское МУРФАТЛАР, Андрей где-то достал по случаю. Он купил ей подарок-красивый комплект нижнего белья. Она раскрыла его-Красота, как из западного журнала!-восхищалась Ольга-сегодня одену его специально для тебя. Они еще словом не обмолвились об их главном деле. Каждый оттягивал тяжелый разговор, продлевая радость встречи.
      Вдруг Андрей спросил Олю-Оленька, а если вдруг я стану беспомощным и больным, инвалидом, например, причем не на неделю или месяц, а на долгие годы или всю жизнь, сможешь ли ты продолжать быть со мной, любить меня, уважать меня, хранить верность? Хочешь помогу тебе? Конечно-нет!-Дурак, конечно, да! Да! Да!-А почему ты спрашиваешь об этом, я хочу, чтоб ты был всегда такой молодой, сильный, красивый.-Ладно, что делать будем, как ты думаешь?-Я-беспечно отозвалась Ольга-уже решила. Сделаю аборт, вставлю спираль от разных неожиданностей, и у нас все будет продолжаться. Давай выпьем-За нас!-За нас можно и за нашу любовь! Они поцеловались, чокнулись, выпили, снова поцеловались. Ольга пересела к Пофигенову на колени.-Оленька, давай поговорим, а то опять захочу тебя.-А я тебя уже хочу.-Ну потерпи чуть-чуть.-А что у нас не будет времени поговорить завтра?-К сожалению нет, Оленька. Завтра я должен лететь обратно. В 5 вечера у меня самолет, а в аэропорту надо быть часа за полтора до вылета.-Как же так, Андрюшенька, я думала ты побудешь со мной неделю, ну несколько дней хотя бы, а всего на одну ночь-это нечестно. Она как ребенок посмотрела на Пофигенова, и в глазах ее стояли крупные слезы.
      Он привлек ее к себе, обнял, стал гладить волосы-Королева, моя, Оленька. Ты же знаешь какие оковы на мне, семья, ребенок, работа. Я думаю, что делать со всем этим, но сейчас нельзя, надо возвращаться. Про оковы хочешь прочту тебе?
      Я соткал себе сети, я сковал себе цепи,
      Я одел этот странный наряд на себя,
      Я мечтал улететь в бесконечные степи
      И заплыть в недоступные людям моря.
      
      
      Их ночь пролетела в дикой любви, как и все их другие ночи, проведенные вместе. Главный же разговор не клеился. Ольга настаивала на своем, на аборте, и Андрей никак не мог понять это истинное зрелое решение или порыв. А что реальное он мог предложить взамен. Родить. Приезжать к ней периодически, помогать деньгами, потом жениться на ней. Все было туманно и неопределенно. Ольга оказалась в этой ситуации мудрее Пофигенова. Если бы он стукнул кулаком по столу и сказал-Оставь ребенка! Со следующей недели я подаю на развод. Мы будем вместе. Но он не говорил этого, он что-то мямлил. Даже на прощание он сказал-Погоди, не торопись, надо подумать. А чего уж после такого стремительного приезда-отъезда думать еще. Быть любовниками-да! Но начать новую жизнь он был неготов. Что-то его держало в семье. Долг, надежда, ребенок? Неважно. Важно, он не готов. Уже сидя в самолете, он говорил себе-Как глупо, как глупо и пошло. Я же всю жизнь буду мучиться без нее. Почему я ничего не делаю, хотя сознаю, что надо действовать. Я теряю ее, теряю! Последнее слово он не смог сдержать в себе, его сосед удивленно посмотрел на Пофигенова и сказал только- Да! Пофигенов тоже взглянул на своего попутчика. У него приятный открытый взгляд, на вид мужику лет пятьдесят. В молодости трудно оценивать истиный возраст, все кто старше тебя-старики. Да какое это имеет значение. На одном дыхании Андрей выложил свою историю незнакомому соседу.-Я бы сейчас стакан выпил-сказал он.-Выпить, выпьем, как прилетим, но ты дурачок должен сейчас лететь в другую сторону. Там твое счастье. Там твой смысл. Не полетишь-всю жизнь мучиться будешь. И ее несчастной сделаешь.-Да, да, я понимаю-в горячке соглашался Андрей.-Да то то и оно, что не понимаешь, а понимаешь и ничего не сделаешь, так еще хуже будет. Знаю ведь, да и ты знаешь, что все, конец.
      Через пару недель Оленька позвонила, бодро сообщила, что все сделала, больно не было, а должна была быть у них с Пофигеновым дочка.-Я тебя люблю, Андрюшенька-сказала она и исчезла. Исчезла надолго. Пофигенов не выдержал, позвонил сам. Разговор не клеился. Вроде бы те же слова-Оленька, Андрюшенька, милая, любимый, а каждый уже понимает, что-то сломалось важное, главное. И пойдут отговорки, что времени нет и всякая ерунда на работе заела, и где-то внутри подсознательно зрело-как бы незаметно и безболезненно для другого расстаться, растаять, разойтись. Следующий разговор... следующий разговор просто не состоялся. Общих знакомых у Ольги и Пофигенова почти не было. Может быть одна Вика, что училась с ними, и пришлось ей стать первой свидетельницей их сумасшедшей любви. Кажется года через два или больше Пофигенов позвонил Вике. Спрашивал, что с Ольгой?-Ольга, Вы не знаете? Мы редко с ней говорим. Но месяца два назад она разошлась со вторым мужем, они жили совсем недолго. Сказала, что больше замуж не выйдет, а будет воспитывать дочку. У нее чудная блондиночка, она ее в мою честь назвала Викой.
      Пофигенов не слышал ничего. Он уже был женат на Алле. Теперь его мукой стало изредка пытаться набрать заветный номер. Но проходили месяцы, годы, он не сделает этого никогда.
      
      
      
      Ольга.
      
      Ни Пофигенов, ни Вика, невольная свидетельница так ярко восходящей любви Ольги и Андрея, не догадывались, что же происходило той далекой ленинградской весной. А весна для нашей Оленьки выдалась ох какая бурная! После их нескольких размолвок Ольга укрепилась во мнении оставить ребенка. Ее общее разочарование мужчинами в лице Пофигенова подпитывало ее уверенность родить и не искать счастья в противоположном поле. Она как-то сразу успокоилась после принятого решения. Одна из ее поверенных подружек Ксения пообещала ей найти самого лучшего врача. Но Ольга быстро охладила ее пыл-Ксю, я завтра иду в нашу районную поликлинику к акушеру-гинекологу.-Ты, чего, все же узнают сразу!-Будь спок, Ксю. Я сама уже все рассказала и маме, и на работе. Ты знаешь, если дети от любви, они самые красивые и умные. А что еще надо кроме ума, красоты?-Еще счастья, Оленька, счастья не только твоему ребенку, но тебе тоже, а мужской поддержки, а ласки, а денег, наконец?-Ксю, Ксю, после Андреевых ласк не будет других таких, да знаю я им цену. А счастье, оно от везения-раз, да от внутреннего его ощущения-два. Если хочешь знать, я счастлива!-Ладно, Олька, сильная ты баба, поэтому и люблю тебя. Может пивка попьем или чего другого?-Ксю, я завтра спрошу, сколько он мне разрешит выпить с тобой.-Ладно, не переживай, я тебя просто так испытывала, крепость проверяла. Все правильно делаешь. Целую тебя, Оленька.-Спасибо, Ксю, и я тебя целую.
      После разговора с Ксенией Ольга успокоилась совсем.
      Так покатились час за часом, день за днем, неделя за неделей. И все было как у многих, и токсикоз, когда Ольгу выворачивало от любой еды, даже от запаха, и разные страхи и заботы, и платья для огромного живота. Где-то в середине осени, когда она почти не вспоминала ни Пофигенова, ни Вику, начались схватки, родила Оленька мальчика. Еще до родов загадала себе, если мальчик станет Борис в честь дедушки, если девочка-Маша в честь бабушки. Родился Борис, а Вике через несколько месяцев Ольга сказала -девочка. Да еще напридумала всего-назвали Викой, еще какого-то несуществующего мужа приплела. Так пошла гулять сказка-Ольгин экспромт, дошла, наконец, через Вику до Андрея. А маленький сынок Пофигенова Борик рос и рос, подчиняясь только одной силе жизни-времени.
      Первые года три Ольга совсем не видела белого света. Пеленки, стирки, детское питание, болезни, в те легендарные времена каждое простое естественное человеческое действо превращалось кем-то в пытку. Хочешь сексом заняться, негде, да с презервативами проблема. Хочешь покушать сходить в ресторан, или мест для простых людей нет, или накормят так, что долго помнить будешь. Рожать пойдешь, так от своих грошей надо акушерке и врачу отвалить или деньгами или подарками. Ребенка родишь так детского питания нет, каждую тряпку по блату доставать надо. Выживать было не просто, но долгие годы, иногда целые десятилетия, боролись, выживали. А те миллионы, кто всю жизнь боролись за существование, другой жизни не знали, даже возмущались- Чем молодежь не довольна? Все у них есть, все им партия и государство дает, учит, кормит.
      А в один из дней рождений, не Борика, а ее собственный, то ли 29 исполнилось, а то ли уже тридцатник стукнул, много собралось подруг, мужей, друзей подруг, как один из них стал оказывать Оленьке знаки внимания. Танцевали вместе, потом цветы принес, но как дело дальше пошло к поцелуям, а там и в постель лечь не грех, закрыло Ольгу, начало отталкивать, даже испугалась она-Такой мальчик хороший, а она не хочет, боится. Олина мама, чудная интеллигентная женщина почти полностью взяла на себя маленького Борика. Хотелось ей счастья для дочери, что ж тут ненормального. Гуляй доча, люби, пока молодая. Она тоже ведь изменилась с давних времен неудачного первого Олиного замужества. Потом блеснул кометой на жизненном Оленькином небосклоне Андрюша Пофигенов, да видать сгорела комета, как ученые говорят, в плотных слоях атмосферы. Сколько вечеров потом Оленька рассказывала маме о той небесной любви. Иногда Татьяна Николаевна, Олина мама, спрашивала себя-А может ли такое быть? Ее это, к счастью или к сожалению, обошло. Может быть, Оленькина любовь выдумала эту сказку? Не ведал никто из них, как мучился Андрей от той, придуманной для себя жизни, а мог наслаждаться, словно Казанова цветами и плодами Ольгиной страсти. Да уж сам уготовил парень себе такую судьбу и некого винить, разве себя самого, да и себя винить не годится, судьба она везде и в Африке судьба, рок, fatum, а меняй не меняй или богом называй, то же самое...Несколько месяцев добивался мальчик Оленьки, да так и не добился и потом нашел он себе девочку, пополнив ряды несчастливых-пофигеновцев, и кончилась Оленькина дружба. Побежали опять серые скучные денечки только с одним светом, светочем-Боринькой. И снова время, всесильное, как смерть, божественное, как любовь, бесконечное, как Вселенная, незаметное, как воздух, летело, бежало, исчезало, не меняясь само, только нас меняя.
      Пролетело еще дней так тысячи две, что? Ничего. Просто (стам-на иврите) 6 лет. Бориньке почти 10 лет. Ольге 35, а Пофигенычу 38. Числа, как ничто, как вакуум... Что они говорят, что несут нам? Боринька пошел в третий класс, теперь вместо Ленина в букварях пустота или Горби. Что в принципе одно и то же. Бедный великий Горби одинок и несчастен почище Пофигенова. Он знал, чего он не хотел, но он не мог знать, чего он хочет. А его Раиса, так нелюбимая всеми, вполне нормальная баба, жена президента, первого и последнего, где ты теперь? Где остальные. А ты, Горби, чем ты счастливее Пофигеныча? Абсолютно ничем. Ты имел власть необьятную, так вскоре остался без нее, а он, Андрей, нашел любовь, редкую, как самородок, и тоже потерял ее.
      В те годы, когда подошла наша божественная Оленька к середине своей жизни, и кажется, время наконец смилостивилось над ней, снизошел хотя бы легкий покой, на работе, а работала она искусствоведом в Эрмитаже, сблизилась с очень даже положительным коллегой своим сорокалетним мужчиной Эдиком. На этот раз уже ее женская природа заговорила. В противоположность тому, происшедшему 6 лет назад, Ольга не чаяла начать с Эдиком. Все просто, она хотела его как мужчину. И в отличие от прежнего, он все оттягивал и оттягивал окончательное сближение. Однажды, она не выдержала, прямо, как не принято у бывших советских девушек, где же тогда их девичья честь, гордость, спросила-Эдичка, так мы и будем ходить как пионеры? Я же не железная... На что разумнейший Эдичка ответил, чуть пошловато, но зато тоже прямо-Войти в женщину не такая большая проблема, как выйти.-Что ты имеешь ввиду, Эдичка?-Как говорил мой остроумнейший друг-Что имею, то и введу. А без смеха. Лечь в постель можно, а потом ведь надо когда-нибудь из нее вылезти. И тогда начинаются самые слезы, переживания, прочие разные страсти. И ты будешь не исключение, милейшая Оленька.-А ты всегда уже думаешь, как вылезти?-Почему нет, я очень хорошо знаю по своему опыту. Ольга хотела спросить про опыт, но сдержалась. К тому же обида через несколько дней улеглась. И они в конце концов улеглись...в постель. И благонравнейший Эдичка оказался очень даже не последним в искусстве секса, что в то время для Оленьки было важнее любовных переживаний.
      Пофигенов в те же годы много вкладывал в работу, возвращаясь домой занимался милой своей дочуркой, родившейся всего через пару лет после Бори, но уже от другой женщины, от второй пофигеновской жены-Аллы. Когда они появлялись в обществе, представительный Андрей и яркая Алла, все считали образцово счастливой пару А-Аллу и Андрея. И немало счастливых красивых минут в ухаживании, а потом в сексе пережили они, но...Кроме фасада у дома есть внутренние покои-комнаты. Красивое видели люди со стороны, не входившие внутрь. Те же немногие друзья, кого Алла и Андрей приближали к себе по-настоящему, те знали, сколько в них непонимания, приводящего часто к ссорам, скандалам, отчуждавшим их еще и еще. Андрей во втором браке подустал, чаще говорил себе-Все они бабы одним лыком шиты. Нечего мне больше искать. Если бы еще через несколько лет не случился в нем переворот, именуемый болезнью восхождения, так бы продолжал до сих пор долгую игру. Да решившись на отьезд, он никогда не думал, что придется расставаться не только со страной, но с семьей. Может быть судьба в очередной раз за него решила.
      Роман Ольги и Эдички продолжался довольно долго, и вопреки предсказаниям Эдички, расстались они без слез. Насытив тело, Оленька не могла с ним насытить душу. То ли пофигеновский синдром давал о себе знать, она не понимала, что, просто постепенно стало скучно. Эдичка, старый холостяк, несмотря на выраженные сексуальные способности, был не в меру занудлив. Его занудство так доставало Оленьку, что она обычно стремилась в последнее время вне постели меньше общаться с Эдиком. Придумывала разные предлоги, иногда делала так совершенно подсознательно. И опять она одна, свободная как птица, мама старшеклассника Борика.
      Боринька учился легко, как будто на лету, хватая знания. Она знала, что такие его способности от Пофигенова, многое рассказывал Андрей своей королеве в ту памятную ленинградскую зиму. Да, королева, королева, на одну только зиму, даже на один только месяц той зимы! Боря часто спрашивал про папу. Почему то также в один из зимних вечеров, но уже через 17 лет после зимы пофигеновской, Ольга рассказала все без последней утайки и даже фотографию Андрея показала с длинными волосами. Решила-будь что будет. Если парень захочет искать отца-пусть ищет. Боринька решил искать отца, папу-так лаского называл его про себя, в ту же секунду, как услышал Ольгин рассказ. Увидев фотку, Оля заплакала, вначале тихо всхлипывая, а потом не сдерживаясь, не стесняясь сына, рыдая.-Боренька, прости-умоляла она сына-прости, мой ангел... и спазмы рыданий сотрясали все ее тело. Боря гладил маме волосы и все повторял-Мамочка, я люблю тебя, не плачь, успокойся.
      Он начал поиски в тот же день. От Андрея передалась ему и систематичность. Закрывшись в своей комнате он вынашивал план поисков отца. Вначале нужно было скопить денег. Он будет работать и немного откладывать от маминых. К весенним каникулам он скопит на поездку. В весенние каникулы он поедет и обратиться в справочное. Необходимые данные у него есть, фимилия, имя, отчество, год рождения. С приближением каникул нетерпение Бориса Андреевича усливалось, он скопил деньги, оставалось купить билет. Один вопрос не оставлял его-сказать маме или нет? Сказать, что он едет, он обязан. Но говорить ли, что едет на розыски отца? Наконец, Боря решил рассказать правду потом, а сам соврал, придумал, что с другом едут на три дня в Москву на каникулы. Друг действительно ехал в Москву, и до Москвы они на самом деле поедут вместе, ну а потом у Бориньки была другая задача. Знала ли Ольга о его планах? Она видела, как сын изменился. Стал в последнее время задумчивее, серьезнее, как-то сразу повзрослел. Догадывалась о причине. Собрала сыну одежду, дала еще денег.-Москва их любит-предупредила она сына-будь осторожен, сейчас время лихое, воруют, убивают просто так. А когда оно на Руси не лихое было? Поехала на Московский вокзал провожать, как ни отбивался Боринька.
      Неделей раньше до поездки сына Пофигенов покинул Россию. В справочном бюро Борису Андреевичу сообщили-Выбыл на ПМЖ в Израиль. Для Бори это был двойной удар, с одной стороны его папа опять исчез, а с другой, самой обидное, что упустил он его буквально перед носом, как будто поезд прогудел и только последний вагон за поворотом мелькнул. Досада жгла его так больно, даже слезы навернулись. Но он быстро собрался, прошелся по центру никогда не виденного отцовского города. И мимо знаменитого Пассажа прошел, занимавшего так много места в детских комплексах Пофигенова. Не знал правда об этом. Только мельком бросил взгляд на кориатиды, подумав еще-Не только в Ленинграде встречаются прелестные старинные здания. Потом пришла еще одна мысль-А если спросить в справочном, с какого адреса выезжал отец? Раз он его упустил, то хотя бы на его дом взглянуть. Времени было полно. Только даст ли она адрес? Боря уже знал азы повседневности, поэтому зашел в магазин и купил дорогой шоколад. Вернулся в справочное, выждал, чтобы люди рассосались около окошка, протянул шоколадку-Девушка, это вам за доброту. А скажите с какого адреса он выехал? Девушка лет 45-50 расплылась в улыбке, тая от комплимента и от подарка.-Сейчас я вам напишу. И она протянула Боре адрес.- На той стороне улицы сядете на 39 автобус и до остановки Автомоторная. Спасибо вам за шоколад.-Спасибо за адрес.-Редкостная идиллия! Вот что плитка шоколада сделала. Настроение Бори улучшилось. Пока он ехал у него уже созрел план, как продолжать поиски отца.
      Другая мысль, которая посетила его уже на обратном пути, затмив впечатление, или его отсутствие, от стандартного 9-и этажного пофигеновского дома-Если отец уехал в Израиль, значит он еврей, а если отец еврей, значит и сам Боринька еврей. Любопытно. Надо о всем расспросить мать.
      
      
      
      
      Встреча
      
      Один из знакомых пригласил Пофигенова на предвыборную встречу с Шаранским. Во времена молодости и оппозиции к режиму он боготворил Шаранского, поэтому согласился. В то давнее время Андрей слушал вражьи голоса, а теперь Шаранского-министра и члена парламента-кнессета показывали по главным каналам телевидения.
      Встреча проходила в маленьком зале, который находился в маленьком доме на маленькой улице. Маленький человечек Шаранский, энергичный и подвижный как ртуть почти вбежал в зал в сопровождении двоих охранников в штатском, положенных каждому чиновнику. Он не опоздал, он задержался на пол часа, вызвав сильное раздражение у Пофигенова, напомнившее ему разные мероприятия времен застоя. Было человек 50 не больше. Основная часть-пенсионеры, благообразные, ухоженные эммигранты, предпочитающие называть себя репатриантами. Шаранский почти всем пожал руки, все таки предвыборная встреча. Говорил он недолго, но нудно и ориентировался на контингент. Социальное жилье, помощь... Пофигенов почти сразу же отключился. Его встрепенул один из ветеранов-великолепный оратор и умница. Как он нокаутировал Шаранского одним ударом. Спросил-А судьи кто? Имел ввиду правительство.-Кто устанавливает размеры пособий? Люди получают пол минимальной израильской зарплаты, как бы пенсионер пол человека. Чтоб было понятно человеку славного коммунистического вчера, минимальная зарплата в 70-е годы составляла 70 рублей, значит пособие по старости 35 рублей. Говорят жили на такие деньги. И рассказал этот ветеран анекдот. В Одессе приходит Вовочка из школы и мама ему дает обед. Он кушает, а она его просит-сядь прямо, не ковыряй в носу. Поел он. Мама говорит-Ну ладно мы пока с папой пойдем, а ты делай уроки. И они запираются в спальной. Вовочке любопытно. Он заглядывет в замочную скважину спальной. Восклицает-И они говорят мне-не ковыряй в носу!
      После анекдота Пофигенов потянулся к выходу. Ему пришла мысль написать письмо своему кумиру. Придя домой одним махом он написал все, что думал и без исправлений положил его в конверт.
      
      Здравствуйте, Шаранский!
      Хотя какой из них? Я знал Анатолия (Натана) и Натана (Анатолия). Один из них, первый, был моим идеалом и символом борьбы с империей зла, тиранией, жестокостью. Я помню слушали запрещенные голоса и ловили имена Григоренко, Даниэль, наконец, Шаранский. А сейчас рядом с Вами холеные люди из городского муниципалитета, а в зале преимущественно пенсионеры после 70 лет. Я думал-неужели это будущее алии, неужели Вы на них рассчитываете на выборах. Хотя все они великолепные люди, один Нахум Орловский, мой добрый знакомый, чего стоит.
      Почитайте, это специально для Вас и про Вас, я написал его сразу после встречи. Я думаю стих мой короткий как бы о прошлом Анатолии, но уже для нынешнего Натана.
      Было несколько близких по духу друзей
      В той далекой стране, где родился Советским,
      Александр*, Владимир**, Натан*** и Андрей****-
      Вы держали меня несгибаемо крепким.
      
      * Александр Солженицын
      ** Владимир Высоцкий
      ***Натан (Анатолий) Шаранский
      ****Андрей Сахаров
      (Тут, кстати, Пофигенов впервые обратил внимание, что и его кумир сменил имя).
      Волею судьбы я родился там.
      Моей настоящей позицией в той жизни была глубокая внутрення оппозиция. Студентами мединститута мы четверо не подписали некий казенный лист, касающийся осуждения (предателей Родины) Сахарова и Солженицина. Это был, кажется, славный 1971 год. В том же году я был первый раз в жизни за границей и не удержался, говорил с каким-то немцем, утверждавшим, что ваши т.е. наши танки в 68-м году раздавили их мечту. Вызвали меня потом 18-и летнего в КГБ и сказали, что это конец моей карьере в СССРе. А я все равно верил, что империя рухнет, не знал только-когда? И считал вместе с Вами, что права человека высшая ценность на Земле. Но история эта все еще про Толю. А теперь про Натана.
      На встрече я был сильно разочарован. Даже не так, мне было жаль Вас. Людям, пенсионерам, бывшим Советским-Российским подданнам страна Израиль не позволяет выезжать за границу страны чаще раза в год. А Вы потом рассказываете какие-то сказки про каких-то людей, про Ишая и Шарона и о Ваших достижениях, дающих право выезжать в декабре одного года и январе следующего. Батенька! Где Вы? Кто Вы? Не это ли жестокое попрание прав человека под прикрытием разных фраз, отговорок, оправданий, не менее гнусных, чем в Советское время применяли к Вам? И где Вы находитесь? Среди них, попирающих, но не как прежде, среди попираемых. Да еще и сказки сочиняете, с Вашей то совестью! А Нахум-голова сказал Вам про очереди в 50 тысяч человек на социальное жилье. Не все ли равно нам 75-80-и летним через 10 лет или через 20 мы получим амидаровскую квартиру. Мне это живо напомнило лозунг Хруща в 61-м году-Через 20 лет мы будем жить при коммунизме. И я все спрашивал свою бедную покойную маму-Мама, сколько же лет до коммунизма осталось? Потом смеялись, когда уже ни Хруща, ни коммунизма не было. А в 85-м, кажется, другой герой Горби сказал-В 2000 году у каждой семьи будет своя квартира. И потом смеялись, ни Горби, ни квартир. Из этой же серии Ваши сказки о социальном жилье. Натан, зачем?
      Я не выдержал и ушел с этой встречи. А на улице, нет в книжном магазине, разговаривал с продавщицей из Запорожья. В ответ на мой рассказ о встрече с Вами, она рассказала и мне кое-что любопытное. Хотела она вызвать друзей сюда в нашу страну. А в министерстве внутренних дел ей говорят-Залог нужен 5 тысяч. Почему 5, а не 10, не 20, не 100 наконец, мы же эмигранты-репатрианты умные и богатые, ведь все умные должны быть богатыми, так нас учили мамы, Натан? Так и не дали ей друзей вызвать. А может они гои, и скорее всего гои, и захотят здесь остаться? А кабланы и сутенеры всех мастей продолжают завозить гоев и гоек для общественных и частных еврейских потребностей. Так где права человека? Свобода перемещения? Как Вы ратовали за нее там! Живешь где хочешь, выезжаешь когда хочешь. Может быть рассказать Вам о свободе совести или демократии? Демократия-наличие и исполнение законов. Законопослушные граждане-основа демократии. А что мы знаем о наших законах? На каком языке написаны законы? На высоком специфическом иврите. Ясно, что 15% приехавших и 15% арабов-жителей страны не знают его. А сколько родившихся здесь знают законы. А законопослушание? Светские служат в армии, религиозные-нет. Сами понимаете как они любят друг друга. А экономика? Население получает зарплату в шекелях, причем мизерную, а самые емкие затраты съем и покупка квартиры делают в долларах. Кто придумал это? И где закон? Неужели это права человека и демократия? Итак, подумайте мой кумир и идеал, где Вы должны быть? Сегодня, через день после встречи я рассказал о ней своему другу коренному израильтянину. И знаете, что он ответил? Если бы Шаранский был и здесь в оппозиции к режиму, как там, он бы один мог изменить все в этой стране. Один он-Натан (Анатолий) Шаранский!
      
      Ваш
      Андрей Пофигенов
      
      День вина.
      
      День вина, год вина, жизнь вина...
      В суккот в сентябре обычны дни вина. Молодое вино Кармеля веселится в бокалах. Бокалы стоят, как солдаты по ранжиру и на их пузатых боках написано золотом Кармель. Кармель, как карамель, легкое чистое звонкое слово. А рядом с солдатами разумеется офицеры-бутылки с уже вытянутыми заранее пробками, чтоб не штопором, а рукой могли открываться. И наполняются бокалы красным или белым. И выпиваются они, а опустошенные уносятся домой. И копятся из года в год, а иногда и бьются бокалы с золотой надписью Кармель. И так происходит ежегодно по заведенному порядку. Меняются декорации, иногда форма бркалов и марки вин, а жизнь проистекает. Жизнь проистекает-любимая фраза Пофигенова. Так он Андрей Пофигенов и не сменил имени по просшествии десятка лет восхождения. Зачем? Не менял среди всех заблуждений ни фамилий, ни отчеств, ни убеждений...
      Играют оркестры, продаются разные мелочи в ларьках духанах. Люди прогуливаются в день вина и пьют его. И охрана. Кажется, что половина людей беспечно веселится, а другая их охраняет. Солдатики белые, черные, мальчики, девочки, с винтовочками и автоматиками, М-16, Галиль, УЗИ. Полиция, добровольцы, наверное, агенты в штатском. Мир сошел с ума. Имя этому сумасшествию-террор. И мы впереди планеты всей. У нас больше всех террористов на душу населения, и все они самые качественные, все самоубийцы и готовы сражаться с нами до последнего. А раз война, террор, значит падение экономики, инфляция. Так и живем, но день вина священен в любую интифаду. Еще бы, он напоминает нам, что мы живы, ничего не боимся, нам весело и хорошо. Весело и грустно. -А грустно отчего?-подумал Андрей, уже пропустив пару полных бокалов.
      -Тридцать дней маме. Мы пьем, веселимся, рождаемся, умираем. Она снится мне по ночам. Тоже было и с папой. И сейчас в этот день вина я совсем один без мамы и папы. И в следующий свой день рождения я тоже буду один без них. И потом тоже, уже всегда. Странное слово-всегда. В Пофигеновском спектре времени ему не было места. Есть до меня, во время меня и после меня. Так вот до меня они были, а во время меня и после меня их уже не будет.
      
      Сегодня я один без пап и мам,
      Сегодня нет родителей на свете,
      Сегодня я решаю в жизни сам,
      Нуждаясь в мудром папином совете.
      Держу в руках семейный наш архив,
      Шкатулку, полную медалей орденов,
      И чувствую, как-будто папа жив,
      И вижу я его во время снов.
      В шкатулке прячется на самом дне
      Стекла трехгранник неприметный,
      Касаюсь я как-будто бы во сне
      Шлифованной поверхности заветной.
      Что это? Призма наших лет,
      Игрушка, памятная с детства,
      Раскладывающая белый свет
      На семь частей цветного спектра.
      И вдруг вопрос. А может ли стекло
      Раскрыть времен таинственную сущность?
      А сколько есть времен? Одно?
      Кто вам сказал такую глупость?
      Есть множество не познанных начал
      И продолжений бесконечных,
      Пол века я по ним блуждал,
      Искал, искал ответов вечных.
      
      Что ж надо выпить еще бокал, чтобы не забивать голову чушью. До, во время, после...Перед вечностью одно и то же секунда и годы. Сегодня есть за что выпить. За маму. Мысленно попросить прощения и ее простить за все. А на кладбище вместо холмика сегодня уже памятник. И теснота, как в этой жизни. Шаг вправо, шаг влево-другие могилы. Где-то Андрей читал, что тесниться-генетическая черта евреев со средневековых гетто. Может быть сбившись в стаю, не так страшно.
      Пофигенов осушил залпом, как водку, бокал красного вина и зашагал к своей машине.
      
      Дед
      
      В Димке-Дане многое было от деда Пофигенова. Похожий череп с выпуклым лбом и извилистыми венами на висках. И язык, язык! Хотя Дан больше говорил на иврите, чем на русском, а думал исключительно на иврите, строй его речи, присказки так напоминали Андрею своего деда по матери Арнольда Вульфовича (Владимировича) Корецкого, прадеда Дана.
      Еще до революции дед живал в Санкт-Петербурге. Пересечь черту оседлости и быть в столице ему помогла тетя, вышедшая замуж за генерала и официально перешедшая в православие. Дед Арнольд никогда не рассказывал Пофигенову о своем отношении к поступку тети, но он много рассказывал из своих гимназических допетербургских и студенческих петербургских времен.Как он учил латынь, греческий, иврит, французский. В свои почти 90 лет дед прекрасно помнил грамматику, которую учил в гимназии. Уже в Петербурге он учился в психо-неврологическом институте, директором которого был сам знаменитый Бехтеров. Студенты института были вольнодумцами, хотели революции, их часто арестовывали, а Бехтерев вызволял их из под ареста. Андрей из своей учебы помнил только успокоительную микстуру Бехтерева, их поколение учили более поверхностно и студенты уже учились по-другому.
      Когда Пофигенов-студент навещал деда, тот всегда предлагал ему немного выпить. В холодильнике у него припасалась, обычно початая, бутылочка портвейна. Что за портвейн бывал в те времена у простых людей? Барматель-вермут, три семерки, солнцедар, омерзительные пойла, вызывающие изжогу и тяжелое опьянение. Но дед Арнольд никогда не пил ни до изжог, ни до опьянений. Для него существовал ритуал. Он вынимал из серванта две маленьких старинных рюмочки грамм на 20-25 каждая, наполнял их ледяным напитком, хотя жил один, бабушка давно умерла, всегда клал белоснежные салфетки. Так они выпивали. Редко наливал он себе вторую. Потом принимался рассуждать. Шампанское пьют аристократы. Водку с красной икрой-пролетариат. А интеллигент пьет портвейн. Он так вкусно произносил слово портвейн, что Пофигенову казалось, что это на самом деле настоящее португальское (порт) вино (вейн). И оно никакого отношения не имеет к той барматухе, которую они бутылками и стаканами глотали в студенческом общежитии. А икру, говорил дед, интеллигент кушает паюсную. Правда Андрей в своей жизни видел может быть раз, как дед кушал эту паюсную, на каком то торжестве. А так он был невероятно неприхотлив, ел бутерброды с простым сыром и колбасой, пил бледный испитой чай, обедал чаще в столовых. А столовые тех времен предлагали разнообразную, но преимущественно обедненную, в противоположность обогащенной, пище. Поварам, официантам, начальству нужно же было жить. Уносилось, точнее кралось лучшее мясо, масло, и все остальное. А люд, вынужденный питаться в общепите (Чудное словечко! Сразу же в сортир тянет!), получал суп с костями, котлеты с жиром и сухожилиями под названием шницеля или биточки. А винегрет тех славных коммунистических времен. Нет не тот домашний, в который при всей убогости клалось все, а опять таки общепитовский, где соседствовали бочковой огурец, картошка, свекла для цвета, разумеется, изредка на порцию попадалась одна-две горошины-зеленый горошек был из главных дефицитов. А рассольник. В этом дежурном супе полагалось быть почкам, и конечно же те же бочковым огурцам. Итак, дед прошел и революции и войны, и царя и коммунистов, и чистки, и при всем своем интеллигенстве привык к казарменному, почти лагерному советскому бытию. Слава богу, до так называемой перестройки-перестрелки не дожил.
      Как-то Андрей написал
      
      Дед прошел революцию,
      Отец войну и инфляцию,
      Я получил конституцию
      И совершил эмиграцию.
      
      Сталина дед Арнольд ненавидел люто, называл его всегда усатый. Говорил, почему я жив остался, в партию не лез, за орденами не гнался. А все-таки после революции был он новым советским управляющим целого здания, называемого Пассажем. Ходил с наганом или маузером-Пофигенов забыл. Потом получил в этом Пассаже квартиру. Ее то Андрей хорошо помнил из детства. И наверное не забудет до смерти. Здание само по себе было одно из примечательнейших в городе. Старинное, 80-х годов 19-го века, с лепниной и кариатидами. А внутри была галерея со стеклянной крышей-это то и дало дому название Пассаж. В галерею открывались двери магазинов. Андрей помнил, что окна квартиры тоже смотрели в галерею, и в возрасте 8-10 лет, когда он частенько жил у деде Арнольда и тогда еще живой бабушки Фаины, он любил сидеть около окон, наблюдать за народом. В первую очередь в пассажских квартирах поражала высота потолков. А в детстве все кажется больше, масштабнее. Мебель у деда была старинная, темная, длинное бемское трюмо, некогда модные длиноногие этажерочки, на которых стояли стеклянные цветные вазоны с искусственными цветами. Плюшевый диван, огромный письменный стол, дубовый шкаф с довоенными и дореволюционными с ятями книгами. Пофигенов помнил названия-Мужчина и женщина, Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, путеводитель по Парижу. Дед тогда еще работал в какой-то лаборатории, вставал рано затемно и на электричке уезжал на работу. Работал в свои 72 года. Когда он возвращался с работы, любил прохаживаться по комнатам, напевая арии из опер. К театрам он привык еще в СанктПетербурге, поражая слух маленького Андрея словами Мариинский, Александринский. И прибауточки деда запомнились ему-Эх ма!-воскликал иногда дед, вероятно, имея ввиду маму. Или говоря о вещах совершенно не нужных, дед вставлял-Как собаке пятая нога или Как гвоздь на панихиде! Значит не нужное совсем. Про собаку понятно, а про гвоздь Андрей как-то спросил. Дед ответил-а нужен гвоздь на панихиде? Нет. Яснее не стало, но на самом деле зачем на панихиде гвоздь. Было у деда маленькое концертино в старинном футляре с ключиком, изредка дед играл на нем. То, что у Андрея совсем не было слуха, раздражало деда.-Надо развивать слух и учить ребенка играть на инструментах-внушал он родителям Пофигенова. Слава богу те не слушали его. Одевался дед очень аккуратно, вообще редкостный был аккуратист. Дома ходил в галстуках, брюках с подтяжками и в туфлях. Ремни не носил, говорил-это перетягивает живот и вредно для здоровья, а домашние тапочки придумала советская власть, интеллигентный человек должен ходить в туфлях. Осенью и весной он носил галоши, плащ, шляпы. Костюмы и туфли служили у него десятки лет. До глубокой старости сохранял он чистый здравый ум, вел нормальный образ жизни, делал зарядку, много ходил, ел всегда умеренно, заглядывал в библиотеку, вел политические споры с одним своим коммунистическим родственником. На улице в парке мог заговаривать с незнакомыми людьми, женщине говорил-милочка, Пофигенову это врезалось в память. И еще помнил он как дед мечтал о землях в Палестине. Будто-бы там была его земля. Андрей так и не узнал никогда-были ли это сионистские, запрещенные тогда, мечты деда или на самом деле существовали оставленные каким-то родственником земли.
      
      
      
      Ностальгия по детству
      
      Андрей сидел утром на кухне, пил чай с лимоном. Из окна, как из печки, лился внутрь квартиры раскаленный воздух хамсина. Пофигенов ностальгировал. Нет, не по стране, не по месту, а по времени, по детству с его незабываемым ароматом и свежестью чувств.
      Он сидел на кухне. Соцветия. Соплодия. Жемчужные капли росы. Шелк лепестков. Ароматы цветов. Аромат распускания, созревания, увядания. Нежность и сладость начала, серидины, конца. И буйство цвета. Набухающие почки, бутоны. Раскрывающая их сила соков. Осыпающая сила времени. Превращение цветка в плод, в ягоду. Переход красоты во вкус. Прибавление к красоте и запаху вкуса. Лесная земляника, малина. Горячие от солнца. Черные мелкие острые штрихи на розовых сферах ягодок земляники. Сферы эти или слегка вытянутые, как куриные яйца, или пышные вдавленные, как маленькие помидорки. И цвет их бесконечно разный. Беловато-зеленоватый вначале. Беловато-зеленовато-розоватый потом. Бело-розовый. Розово-красный. И наконец, красный-красный спелый.
      Аромат, заполняющий поляну, лес, воздух, комнату, душу. Если доходило дело до комнаты. Стакан, банка, ведерко, нанизанные на жесткую травинку-соломину ягоды. Земляничное ожерелье. Детские букетики из ягод. На каждом стебле висит по несколько ягодок. Ягодный букет. Сочетание молока, нерастворенного сахара, земляники. Сочетание вкуса, цвета, запаха.
      
      ВКУС, ЦВЕТ, ЗАПАХ
      
      Рябина-рябая-рябинка-веснушка,
      Груздь-подгруздок-валуй-волнушка,
      Можжевельник-ельник,
      Мед-пчелы-пчельник,
      Хвоя-смола-муравейник.
      Белые березовые бюстики,
      Можжевеловые кустики.
      Опушка-леса окраинка,
      На окраинке вечно что-то рождается,
      Шевелится-распускается.
      Между деревьями, кустами, полем
      Обычно место грибное:
      Пузатые боровиков бочонки,
      Скользкие в иголках масленки,
      Стройные длинные белые ноги
      Рыжеволосых красноголовиков.
      
      А перед Андреем на белой тарелке три пареных артишока. Шишки экзотические, фантасмогорические. Цвета-сочетание зеленого с фиолетовым. Экспрессионистская палитра Вламинка. Очищается, раздевается тело артишока. В конце остается клюв родившегося цыпленка. Потрошится клюв. Последние свернутые лепестки-чешуйки. Остается маленькое тело-сердечко. Оно и поедается с осознанием полезности и экзотичности имени-АР-ТИ-ШОК! Нечто французское утонченно-аристократическое. Итак, от вламинковской шишки остается имя и пресно-картофельное послевкусие. А еще обсасывание кончиков лепестков, напоминающие детские свергубзы-сочные травянистые стебли, поедаемые точно также, как длинные молодые сосновые побеги-почки.
      И еще одно из живых детских ностальгических воспоминаний-сон под каневым одьялом. Это было тонкое легкое покрывало, очень мягкое бледно-желтого цвета. Почему-то мама называла его каневым. Уже потом Пофигенов понял, что на самом деле это было тканевое одьяло. Вначале изменилось ударение, потом исчезла буква т и вместо тканевое стало каневое. Почему-то слово напоминало о конях. Сон под ним в детстве был сладчайший и крепчайший. Никогда в жизни потом даже в пору великой усталости Пофигенов не спал так сладко и спокойно. Он помнил, как перед самым засыпанием представлялось ему, что в эту минуту перед сном он один и оторван от всех на земле. И в сладчайшем одиночестве он уходил в обьятия Морфея. Иногда, уже не в детстве, а в институтской юности он спал под каневым одьялом по 14-16 часов, отдыхая от экзаменов.
      
      
      
      
      
      Песня про Голаны
      
      В середине декабря Пофигенов с Орной вырвались на север. Свои впечатления Андрей записал сразу же после возвращения.
      Плато начиналось за Кинеретом. Со стороны Тверии виднелись редкие огоньки мошавов. А днем мы поехали туда, где ночью мерцали эти огоньки. Место называлось Маалей Гамла-Дваш ХаГолан (Холмы Гамлы-Мед Голан). Была середина декабря и середина, точнее, начало недели. Хозяев места зовут Анат и Амос. Они предлагали скромный и ненавязчивый сервис. Домик был похож на добротную дачу советских времен-2 этажа и все из дерева. Ее отличали только кондиционер, джакузи, два кабельных телевизора с YES, микроволновая печь, да хозяйские угощения-домашние печения, мед Голан, да экзотическое манговое варенье. Такой домик подходит для семьи с детьми, но Дан и дети Орны давно не отдыхают с родителями. На дворе мангал, стол на траве, растут тыквы, бананы.
      Воздух здесь хрустальный Голанский. Вечером с веранды виден закат над Кинеретом. Рай. Эфраим Севела спрашивал-Почему нет рая на земле? Я думаю вопрос другой-Почему нет рая в душе каждого человека? На райских Голанах нет рая, потому что народам непонятно, чья это земля? Мы, живущие здесь, думаем, что это наша земля. И это правда-сейчас это правда. Сирицы думают, что это их земля-и пока это неправда. Что будет через 10, 100, 1000 лет? Через 10 лет многие из нас узнают. Через 100 и 1000 узнают дети, пра-пра-правнуки, может быть. Итак, нет рая на Голанах. Есть военные базы, танки, локаторы, много колючей проволоки, минных полей, иногда видны следы прошлых войн. В середине декабря и в середине недели дороги пусты. В большинстве мест всюду виден горизонт. Здесь много горизонта. А рядом с домиками маленькое озерцо и ульи с пчелами. Чисто европейская идиллия. Вокруг озерца много базальтовых камней. Голаны это базальт (базэлет). Около озерца кипит жизнь, вспархивают утки, проползают, сливаясь с землей и камнями, черепахи, затаиваются как столбики горные безухие кролики. Орна нашла целый черепаший панцирь (ширьон), я его сразу выварил и положил в перекись водорода. Он стал белый, как сахар, и никто не мог отгадать, что это настоящий панцирь черепахи.
      В нескольких километрах Гамла-древнее место иудейского сопротивления римлянам, крепость, вернее ее развалины, орлы и дольмены. Дольменам 4000 лет, крепости 2000 лет, орлам-никто не знает. Орлов можно смотреть снизу вверх, как всегда, и сверху вниз, как в Гамле. Летают они в ущелье, а люди наблюдают их сверху, стоя на краю ущелья-удивительное ощущение быть выше орла. Я вспомнил апухтинское Л. Толстому-Кто по земле ползет, шипя на все змеею, тот видет сор один, и только для орла, парящего легко и вольно над землею, вся даль безбрежная светла. Фантастика! Эти строки и Гамла!
      Крепость, которую взяли после долгой осады римляне, находилась на горбообразной треугольной горе внутри ущелья. Иосиф Флавий ( ) описывал эти места в своей Иудейской войне. Говорят, что спаслось от римлян только 2 женщины. Откуда это известно и почему они спаслись, я не знаю.
      Когда едешь после Гамлы на север непременно попадаешь в Кацрин, уютную и чистую столицу Голан. Там тоже древности, но уже талмудического периода-дом, синагога, сад камней и каменных скульптур. В кацринском древнем доме поражаешься рациональности, с которой люди жили во все времена. Опять и опять ощущаешь связь времен, поколений, и неизменность человеческой природы, одинаковость страстей и слабостей человека во все исторические времена. В музее, вернее, музейчике, находится коллекция монет, и гордость ее-монета Гамлы-За освобождение Иерусалима! Дух национального и патриотического витает над Голанами. И вечный хрустальный воздух. А еще чуть на север от Кацрина видны ряды ветряных турбин, стоящих на холме на самой Иорданской границе. Мы заехали на такой холм и нашли там только воздух и ветер, да шум турбин, да просторы и горизонт на все четыре стороны. Время пронеслось стремительно, оставив ощущение песни, песни Голан.
      
      Жужжали пчелы в знойном зените лета,
      Цикады по краю поля,
      И мазки васильков, как глаза неба,
      Среди пшеничного моря.
      
      Машину вела Орна. Она правила лихо с присущей ей энергией, почти всегда привышала скорость. Чтоб понять настоящий характер человека надо видеть его в некоторых ситуациях, например рано рано утром только пробудившимся без маски. Или в отношениях с противоположным полом. Или ведущим машину. Они было хотели уже ехать домой. Сложили вещи. Заправились. Вдруг Пофигенов спросил-Орнале, а где это РошАНикра? Мне рассказывали, что классное место.-Хочешь посмотреть, дорогой? Поехали. Для тебя я все сделаю. Она потянулась к поцелую, и они поцеловались в губы. Когда она сказала для тебя, Пофигенов стал напевать песенку из советских-Для тебя, для тебя, для тебя... Мелодия прилипла, он напевал ее всю дорогу. А дорога оказалась дальняя от Кацрина до РошАНикра.-Орнале, если б я знал, что так далеко, я б ни за что не поехал. Бензин жечь, да тебя заставлять вести машину.-Милый ты не заставлял, я сама захотела сделать тебе приятное, показать РошАНикра. Для тебя, для тебя, для тебя...
      Место покорило Пофигенова сразу. Оно на самой границе с северным соседом Ливаном. Один малый лет 16-17-и подбежал к железному забору с надписью Граница и просунул руку между прутьев, с радостью крикнул-Я был в Ливане, и засмеялся. В этом весь израильский характер, шумный, водевильный, взрывной, отходчивый, дурашливый, наивный. Слов много, иногда бывают и дела.
      РошАНикра стоит на горе с великолепным обзором моря и суши-Галилейских гор и равнин. Внизу в скалах гроты и ходы, в которых плещется Средиземное море, место, такого больше нет в стране. И еще два тоннеля, через которые в 41-м году ходил Восточный Экспресс. Британия, как любая империя, хотела грандиозных проектов. Одним из них была железная дорога, соединяющая Африку через Египет, Палестину, Ливан, Сирию с Европой. А теперь другая империя Америка, Штаты, распростершиеся между двух океанов, самодовольные и самодостаточные, считающие, что только они знают правду и несут всему миру американскую демократию. Думают ли они сейчас, что и эта империя также временна, как и другие, прежние, ушедшие в историю, Римская, Османская, Советская.
      
      Дан
      
      Прошло время, немало времени, прежде чем Пофигенов решился позвонить сыну.-Димочка, миленький, привет-Папочка, здравствуй, где ты?-Я в Израиле-Что? не может быть!-Может, Димочка, может-Сколько времени, пап?-Третий месяц-Так ты только сейчас звонишь?-Когда мы увидимся, Димочка?-Сейчас, папа. Я беру машину и мчусь к тебе!
      Они встретились около фонтана. Пофигенов только смог догадаться, что высокий плечистый парень его сын. Дан узнал отца мгновенно и бросился к нему в объятия.-Папочка!-Димочка! Они чуть не задушили друг друга. Сейчас только ты один в целом свете называешь меня Димочкой, все зовут меня много лет Дан.-Но для меня ты остался Димочкой.-Пойдем в мисаду (ресторан), пап.
      Они шли рядом, и Пофигенова распирало от гордости, что рядом с ним его сын, высокий красавец. Они зашли в Апропо.-Пап, в Апропо дают замечательное блюдо-Рикша, ты должен попробовать.-Хорошо, хорошо! Раньше я учил тебя, теперь твоя очередь поучить меня.-Ладно тебе, я думаю, что и сейчас поучусь у тебя многому-но на этот раз гордость уже коснулась Дана-вот какой славный, молодой и умный у меня отец!
      Рикша оказался весьма оригинальным блюдом, про которое стоит рассказать. Представьте корзинку, сделанную из жаренного картофеля, а в нее положен салат из овощей. Ешь как-будто бы салат, сразу же по необходимости, иначе не добраться до салата, откусываешь от картофельной корзиночки, ощущая, что по-настоящему обедаешь. Но и это не все. Сюрприз ждет к концу, или точнее после середины Рикши. Салат овощной с помидорами, огурцами, луком переходит в десерт-во фруктовый салат, состоящий из ананасов, вишни, киви, яблок, бананов. Хочется доесть Рикшу, а объем не позволяет, но вкууусно! Пофигенов офигел или офигинел!-пошутил Дан над отцом.-Офигинел, пофигинел, Димочка-отшутился Андрей.
      А пить Дима заказал холодный милк-шейк и кофе по-турецки. К кофе принесли сладчайшую, приторную пахляву в подарок от заведения. Пофигенов поначалу пытался уговаривать сына выпить за встречу, однако быстро угас, понял, что непривык к подобному ритаулу Дан, воспитанный совершенно в израильских традициях.
      Когда они вышли, солнце закатилось за горизонт, субтропическая горячая и влажная тьма навалилась на мир. Пофигенов обнял сына: Сыночка-Димочка, ну что ты тут без меня делал, о чем думал?-Я пап думал обо всем и о тебе, и о жизни нашей.-А если бы я не приехал?-Приехал бы, сюда в конечном итоге все приезжают. Папочка, папочка, как я рад...Я даже не мечтал о твоем приезде, если честно...
      -Что думаешь делать?-Знаешь после армии многие у нас едут путешестовать, раньше в моде была Южная Америка, а сейчас Азия-Таиланд, Индия, Тибет.-Здорово живете. В наши времена и не помышляли об этом. Тогда одно было на уме-учиться, учиться, учиться...Может быть и стану учиться, но не теперь, позднее.-А что ты думаешь узнать у азиатов? Какие тайны знают они, которые мы не знаем?-Пап, мне просто интересно знать, как люди думают по-другому. Верят в других богов, едят иную пищу.-А ты думаешь истина одна или у каждого народа разная? И сам же Пофигенов ответил-Истина всегда одна, только упаковка разная. Вот люди и путешествуют, что разные упаковки узнать, увидеть.-Ну ты философ, пап.-Ты мне писал, что у тебя не было девушки. А как сейчас?-Вместо ответа Дима достал толстый кожаный бумажник и показал отцу фотографию молодой брюнетки с гладко зачесанными волосами. Это Дана, тебе нравится? Я вас познакомлю в ближайшие дни. Знаешь, маму она почему то не долюбливает.-Мама редко ладит с другими женщинами. У нее комплекс конкурирующих самок.
      
      Боринька
      
      Вернувшись в Ленинград, названный снова Петербургом, словно Петр стал пост-советскому обывателю ближе Ленина, Борис Андреевич повзрослел как-будто лет на 5 или на целую жизнь, потому что до тридцати каждые 5 лет и есть целая жизнь. Боринька все честно рассказал маме Ольге, не упустив даже подробности с шоколадкой, а в конце спросил- Мама, а я еврей?-Я думаю, что да-ответила Ольга.-А почему в паспорте написано, что я русский?-Если тебе это важно, то можешь записаться евреем, у нас демократия. И тут Боринька сказал фразу, о которой Ольга помнила потом долгие годы-Мамуля, я вначале съезжу туда, найду папу, посмотрю что такое евреи, а потом подумаю-кем мне записаться. Ты не против?-Ой, Боринька, Боринька, растила тебя, лелеяла, а ты маму свою покинуть хочешь на старости лет.-Мам, а кто тебе сказал, что я покину, и ты туда приедешь, земля обетованная она всех примет, на то она и обетованная.-А я Боринька об этом и не подумала.
      Так они и стали жить каждый со своей мыслью, Боринька с надеждой поехать найти отца, Ольга с тревогой о Боринькиной мечте и растерянностью перед будущим. Но время шло, по Пофигенову жизнь проистекала, и мысли и мечты эти отодвигались на задний план, забиваясь суетой и повседневностью. Хотя нет, Боринькина мечта продолжала жить своей собственной жизнью, то выходя на белый свет и сводя парня с ума, то уползая в тень, чтобы потом завладеть молодым Пофигеновым полностью.
      Главной же ошибкой старшего Пофигенова, мучившей его в часы одиночества, стала Ольга. Тот зимний ленинградский день их первой такой бурной встречи, стал его роковым днем на долгие годы. У Ольги осталась копия Андрея, плод их яркой любви, Боринька, у Пофигенова же только воспоминания, правда иногда настолько выпуклые, больше похожие не на картины с самой совершенной перспективой, а на плотные ощутимые барельефы или даже на скульптуры. Ему было вдвойне, втройне трудно из-за постоянного ощущения нереальной реальности, серой и плоскостной, в сравнении с удаляющимися, но не тускнеющими событиями той зимы. Интересно, что в снах событие проявляется не сразу, а по происшествии времени, нужного для созревания и дозревания сновидения в недрах подкорки. Где-то через пол года после разрыва с Ольгой она начала сниться Пофигенову. Иногда ее голос мягкий, нежный, ему казалось равного он не слышал на свете, будил его своей реальностью. Изредка настоящее тактильное ощущение ее крепкой ноги или руки, проходя фрейдовские сексуальные намеки, приводило его в состояние экстаза. А пробуждение под утро ломало их в своей незавершенности, и тогда Пофигенов страдал, страдал особенно жестоко, больго, как-будто вытягивало ему пыткой жилы, и была это пытка пыток, потому что не кончалась она никогда. Думал ли он предпринять что-то по просшествии не мясяцев уже, а лет? Однажды он собрался взять билет на самолет и полететь к ней. Его остановила тогда мысль, что она может быть уже не одна, а с кем-то, и он отказался от намерения. Почему он не звонил или не писал? Компьютерная связь, имеющая великую особенность, осуществляться практически мгновенно без паузы, была не доступна простым людям послеимперской эпохи. Не нужно наклеивать марку, запечатывать конверт и идти на почту. Пофигенов писал Ольге письма, но рвал их, или доходил до почтового ящика, но не опускал письма. Иногда носил их в портфеле по неделе, потом переписывал заново, снова носил, и опять не отправлял. Он боялся, стыдился, а может просто не желал всколыхнуть сладкие воспоминания. Может быть он вел диалог не с Ольгой, а с самим собой, а может с ней, но уже далекой, давно не существующей. Своим отъездом он не только начинал восхождение, но рвал, отрывал от прошлого настоящее и от настоящего будущее. Он даже назвал это состояние расслоением времен и придумал понятие призма времени.
      Бориньке приближалось 18 летие, а с ним и армия, потому и торопился парень, чтобы успеть найти отца до призыва. Он начал с Сохнута и вскоре получил ответ с первым пофигеновским адресом на земле обетованной. Квартиру Орны, которую снимал отец, вычислили по телефону, переписанному на имя Андрея Пофигенова. В один из вечеров, когда Ольги не было дома, Боринька попросил связать его с Израилем.
      Ему ответило слегка хриплое ивритское алло Орны.-Здравствуйте, мне Андрея Игоревича, пожалуйста-сердце Бориньки колотилось, как после 5-и километрового забега, стучало в висках, даже к горлу подступило.-Дан, ты?-отозвался будничный и незнакомый голос отца.-Меня зовут Борис Андреевич Пофигенов-четко скаазал Боринька.-Что? Не понял-Я Ваш родной сын, звоню Вам из Питербурга.-Теперь пришла очередь в такт сердцу сына трепетать сердце Пофигенова-старшего-Как? Не может быть! Я не знал.-Моя мама Ольга Федотова, Вы с ней были знакомы больше 18 лет назад.-Так, так...Я рад несказанно...Сынок...-и голос Андрея сорвался.-Папа...-и Боринька тоже уже не мог говорить. После недолгой паузы Пофигенов-старший первый взял себя в руки.-Боринька-он назвал его сейчас точно также, как мама Ольга-ты должен приехать сюда.-Я готов, папа, когда?-Я надеюсь через несколько дней послать вызов, сделаешь визу и приедешь.-Только торопись, пап, осенью у меня призыв, так что осталось месяца три-три с половиной, не больше.-Хорошо, я тебя целую и маме передай привет. Да, и дай мне все свои координаты для вызова и телефон, телефон дай запишу, я обязательно позвоню. Так возникла новая связь Боринька-Андрей. Пофигенов ощутил себя на вершине счастья.-Орнале, теперь я несказанно богат, у меня дочь и два сына!-И все от разных женщин-съязвила Орна, не избежав ревности и раздражения после пофигеновского разговора с сыном.-Ладно, оставь!-ответил он достаточно резко.-Ладно я пойду. Придешь в себя, позвонишь. Бай-Бай-отозвался Пофигенов, кстати обрадовавшись, что она уходит, и не пойдя на привычный у них прощальный поцелуй.
      Он заходил, нет, забегал по комнатам, как незабвенный его дед Арнольд.-Как я перед ним виноват! А перед ней! Идиот, носился с письмами, не удосужился ни одно отправить. Поверил какой-то Вике, аборт сделала. Даже не догадывался ни о чем!
      Пофигенов выслал Бориньке приглашение и деньги на поездку, они пару раз перезванивались, и в конце месяца августа его вновь обретенный сын впервые вступил на землю обетованную. Боринька уже знал от отца, что есть у него брат. Так вот и Дан и Андрей стояли в бенгурионовском аэропорту и с цветами встречали Бориньку. На всякий случай Андрей написал на куске картона по-русски и почему-то по-английски-Пофигеновы-Pofigenoff's, но это было совершенно излишне. Боринька сразу же узнал и отца и брата, которых в любой толпе отличал ни на что непохожий пофигеновский череп. В первую секунду встречи они довольно неловко пытались обмениваться рукопожатиями, но вдруг как бы спохватились и все вместе втроем обнялись, стали по-семейному целоваться.-Ну вот я тебя и нашел-сказал Боринька.-Не только меня, ты нас нашел, смотри на своего старшего брата...Каков красавец! Вы оба у меня красавцы!
      Виза у Бориньки была открыта на месяц. Время это промчалось стремительно. В Израиле намного слабее чем в средней России ощущается поток времени, много месяцев стоит однообразное сухое без единого дождика лето. Жарче, значит 35, прохладнее 30 или 28. Утром просыпаешься-чистое без единого облачка голубое небо. Вечером неожиданно темнеет, солнце как-бы сразу тонет за горизонтом. И длина дня и ночи почти не меняется, и земли вращение словно бы прекратилось. Вдруг дня за два до отъезда, вечером сидя с отцом на балконе и потягивая холодный апельсиновый сок, Боринька сказал-Пап, ты знаешь что, я наверное не поеду обратно, я останусь здесь.-Как так, не понял-Хотя Пофигенов все понял сразу.-А как же мама?-Я уверен, что и она приедет сюда, мы ведь ей поможем, правда?-Боринька как-то странно пристально посмотрел на отца.-Но надо будет еще долго доказывать, что мы с тобой отец и сын-и Пофигенов уже корил себя за произнесенную фразу, не успев произнести ее.-Докажем, пап-спокойно ответил Боринька.-Конечно докажем, только для доказательств нам может понадобится еще один человек-мама.
      И тут Пофигенова пронзил внутренний холод, он вспомнил про их начавшиеся отношения с Орной-Орнале.-Любил ли он ее?-вопрос был не прост для 46-летнего дважды женатого мужчины, оставившего жен, чтобы восходить. Тут то его и поджидала ловушка. Восходит ли он, поддерживая отношения с Орной? Что-то в ней его постоянно раздражало. И только сейчас, сидя с сыном, он смог объяснить себе причину раздражения. Не она, а он сам раздражает себя. Он не любит ее, а отношения продолжает то ли от скуки, то ли от эммигрантского одиночества.-Я нисхожу ежедневно и ежечасно, поддаваясь соблазну удобного времяпровождения с влюбленной в него обеспеченной женщиной, имеющей квартиру, машину, знающей страну и делающей мою жизнь более легкой и приятной. А почему нет?-спорил сам с собой Пофигенов.
      От размышлений его вернул к действительности голос сына-Пап, ты чего?-Да так, как странно закручено, как будто не жизнь, а кинофильм, и не со мной вовсе, а с кем то совершенно посторонним.-А хочешь я отгадаю, о чем ты думал еще?-Ну-О той женщине, которая ответила мне по телефону, и которая довезла тебя вчера на машине. Пофигенов был ошеломлен-А ты проницательный парень, я погляжу. Только давай не будем об этом сейчас. Вечером они звонили Ольге. Пофигенов услышал ее голос впервые за 18 лет!
      Он был такой же как тогда, как бы и не прошло время.-Ольга, это я.-Слышу, привет. Привет. Что там Боринька? У него, у нас все хорошо. Когда он приедет? До этого вопроса разговор был натянут, как струна, но сейчас надо будет резать по живому. Оленька, в общем, он хочет остаться и получить гражданство...Что? А где ты был 18 лет? И теперь обрабатываешь парня, туманишь ему мозги своей сионистской пропагандой. Подлец. Оленька...Я тебе не Оленька, а Ольга Павловна и тут Ольга Павловна заплакала...Я так и знала, чувствовала...Оленька, успокойся ради бога. Он сам решал. В общем мы вместе решили вызвать тебя сюда, билет я оплачу. А ты уверен, что я соглашусь, что у меня нет гордости, что меня можно взять, выбросить, потом позвать, и я на все соглашусь? Оленька, прости, ты права, но Боре будет лучше, если ты приедешь.
      Дай его к телефону.
      Боринька отвечал однообразно-Да, мама, нет мама, ну что ты, мама. До свидания, мама. Приедет-устало сообщил он отцу, кладя трубку.
      
      Бутылка Мурфатлара
      
      Ровно через два месяца после звонка Ольга вступила на раскаленную многострадальную святую землю.-Никакие силы не заставят меня здесь остаться. Даже если придется расстаться с сыном. Он все равно одумается и вернется, даже получив гражданство- Мысль не успела закончиться, как она увидела встречающих, среди них был их сын Боринька и он-ее мучитель и вечный любовник Андрей. Многое всколыхнулось сразу. Но она подавила порыв, схватив в обьятия сына. Андрею потом подала руку.-Он изменился, полысел. Да и я наверное другая. Пофигенов же молчал. Его что-то сдавило внутри, не давая сказать ни слова. Он безусловно любил ее, продолжал любить ее, только ее. Все остальное было суррогатом, самообманом. И как же жизнь играет с нами. И как я виноват перед ней, бесконечно виноват. Конечно же я опускался, думая, что поднимаюсь, восхожу. Какая там Джомолунгма. Я в яме, в жопе, слиха, ниже уровня земли. Я сделаю все, чтобы быть с ней теперь и навсегда. Все, все! Боже, дай мне сил!
      Ольгу они повезли в съемную Орнину квартиру, другого места не было. Также как любой приезжающий с любопытством и удивлением оглядывала она из окон машины знаменитую землю. Ощущение нереальности охватило ее от всей ситуации.
      Боринька и Андрей накрыли стол по высшему разряду как будто боялись не насытить женщину, приехавшую из голодного советско-российского края. Перед ее приездом долго спорили, что купить, на стол поставить. Боринька поучал отца-Пап, да там все давно есть, давай купим что-нибудь наше, что она не пробовола.-Наше-думал и удивлялся Пофигенов-как быстро у него здешнее стало нашим. Хорошо это или плохо? Наверное, у Бориньки так должно быть. Каждый восходит в своем темпе, как может. Кто-нибудь пыхтит, взберется на два шага, сядет со стонами и вздохами и провозглашает-Это не для меня! А кто-то как Боринька взбегает с ликованием не видя ни лавин, ни ущелий.
      Так вот на столе к приходу Ольги стояли не балыки, на которых настаивал Андрей, не водка, хотя все-таки одна бутылка Кеглевича потела, томилась в морозилке. На большой тарелке песчаного цвета блином распластался хумус, в центре которого маленьким озерцом зеленовато поблескивало оливковое масло. На другой тарелке располагались разнообразные оливки, маленькие черные сморщенные, но необыкновенно ароматные, словно впитавшие все соки святой земли, другие тоже черные, но огромные жирные, еще лиловатые в так называемом винном соусе, и зеленые разбитые с трещинкой, чтоб оттуда вышла горечь, сделанные по-арабски. Кроме хлеба Боринька положил питы двух видов, обычные с привычным карманом внутри, в который можно вкладывать все, и фалафель, и овощи, и шуарму, доводя питу до размеров футбольного мяча, и еще одни, кажется тайманские (йеменские) с зеленоватой посыпкой из затра. Кстати, затр возглавлял роскошный набор пряностей (тавлиним) с куркумом, тимьяном, базиликом, паприкой, ореганом. Из того, чего могла не знать Ольга, поставили замаринованный имбирь. А схуг, схуг как напалм, похожий на знакомую аджику, поджидал любителей не просто острого, а жгущего и острейшего. Салатов было видимо невидимо, часть даже не выставили на стол. Боринька собственноручно сделал греческий салат с брынзой, хасой, оливками, помидорами и огурцами. А еще салат из авокадо. Из горячих блюд были фаршированные перцы и лосось (салмон) запеченный в фольге. Тут уже и Андрей руку приложил. Из экзотических фруктов лежало несколько целых и разрезанных желтыми звездчатыми пластами карамболей, папайя и манго. Из манго же Пофигенов сделал леси, коктейль по-индийски-манго, всбитое с молоком. Вин стояло несколько сортов белых и красных, по преимуществу кармелевских. Все таки Пофигенов прикупил одну бутылку легкого итальянского Кьянти и воспоминание об их зимней встрече румынский МУРФАТЛАР. Искал специально такой же в румынских магазинах. Мурфатларов у румын оказывается полно, Андрей разумеется забыл название, но помнил этикетку, зрительная память его не подвела. Купил, но на стол выставлять не захотел, оставил, может предоставится возможность выпить с ней наедине.
      Ольга отошла от первого стресса после приземления и встречи с Пофигеновым, она даже говорила с ним, болтали о разной ерунде, не касаясь главного. Ей сразу же дали пить, не выпить, а пить ледяной колы.
      -Ну мамуль, пойди в ванную, это здесь первым делом в жару. Пить и холодный душ.-Боринька суетился.
      Когда уже сели к столу, Ольга совсем размягчилась, стала похожа на ту, которую знал Андрей. -Средиземноморская диета-пошутил Пофигенов, откупоривая бутылку красного вина.-Времена меняются и мы меняемся с ними-Tempora mutantur et nos mutantur in illis. Он намекал на изменения вкусов, конечно же.-То, что она так быстро отходит, говорит о том, что ее поведение с ним поза, маска, а внутри многое осталось по-прежнему, как 18 лет назад-так ему хотелось думать. А может быть так и было. Он разлил вино, Боринька раскладывал закуску с объяснениями, что это, а что то, и как едят, и чем запивают, и почему это полезно.-Ну, за твой приезд!-провозгласил Пофигенов, они чокнулись, как дружная семья.
      Ели некоторое время молча, насыщаясь и будто переваривая не только непонятную для ленинградки еду, но и непонятные им всем эмоции встречи.-Ну, как там Эрмитаж?-прервал молчание Пофигенов. -Эрмитаж на месте, а вот с зарплатами для его сотрудников худо дело-Это понятно. А люди, люди ходят смотреть?-Люди, как обычно, даже очередь в кассу бывает. Они вначале осторожничали, не знали даже как друг друга называть на ты, на вы, по имени, по отчеству.-Наконец, Ольга обратилась к нему-Андрюша, а как тебе здесь?-Андрюша, обращение 18-и летней давности сразило Пофигенова.-Мне? Мне, Оленька здесь хорошо. Кажется и ей возврат в прошлое в виде Оленька, пришлось по вкусу.-Ты не скучаешь по снегу, по лесу, по России?-Я, нет. Я скучаю по детству, по молодости, по тебе, моя милая, Оленька!-Пофигенов не сдержался даже при Бориньке. Сегодня чувства захлестывали его.-Сколько можно, черт возьми, сдерживаться! Он тогда сдерживался и досдержался пока 18 лет не потерял, да притом в иллюзии восхождения. Дурак! Оленька, Оленька,-он взял ее за руку, как тогда на курсах. Ему сейчас казалось, что и эти 18 лет были чистой иллюзией.-Знаешь, что, у меня есть одна штука, может быть ты тоже что-нибудь вспомнишь. Через минуту холодная бутылка оказалась на столе.-МУРФАТЛАР!-МУРФАТЛАР!-Так мы ж его тогда пили!-Его самого, Оленька! Может быть с тех пор бутылка осталась?-Может быть, Андрюшенька.-Так давай откроем.-Открывай, а я пока расскажу Бориньке как это было, а то он смотрит на нас, как на сумасшедших.
      Пока она рассказывала в красках их ту встречу, когда она уже была беременна Боринькой, Пофигенов разлил вино и все смотрел на нее, самозабвенно ушедшую в воспоминания, думал-Что же в ней изменилось? Все и ничего. Конечно, она была уже другая, женщина, прошедшая страдания и разочарования, но она была абсолютно та же для него, для Пофигенова. Мы застываем для любящих нас, для родителей, детей, и тогда даже всесильное время бессильно. Андрей тряхнул головой, как бы стряхивая нахлынувшее, и расслышал последний вопрос Бориньки...и как ты отпустила его?-А как в жизни отпускают и выпускают? Просто! Помнишь у Сент-Экзюпери: Как просты решающие события!
      Ольга притянула сына и поцеловала его от нахлынувших на нее чувств.-Ну давайте, Ле хаим!-Пофигенов дал бокалы Ольге и Бориньке, не удержался и скаламбурил: Мур-фатлар-нулись! Вино было необычайно вкусным. Потом снова долго говорили о разном, об израильской жаре, о российском беспределе, о курсе доллара и терроризме, перепрыгивая как с камня на камень с предмета на предмет. Пофигенов продолжал дерижировать выпивкой, подливая вино, но Оленька уже пила спонтанно без всяких тостов и чоканий, а Боринька уже не пил, сказав, что ему хватит.
      -Иди постели маме постель-попросил сына Пофигенов. Было уже заполночь. Все устали. Оля порывалась помыть посуду, но Андрей не дал. Он лег в салоне на диване, а Ольге и Бориньке досталось по спальне. Утром ему предстояла работа, а Боринька, было решено, пойдет показывать Ольге город.
      
      
      
      Вива Мария, Вива Виктория, Аф-ро-ди-та...
      
      В то жаркое утро Дан, напевая модную песенку опять таки Даны-Даны Интернейшнл поехал на свидание к своей Дане.-Вива-Мария, Вива Виктория, Аф-ро-ди-та...лился мелодичный припев из победной на Евровидении песенки. Он сел в автобус. Вообще то он редко брал автобус (типично израильское выражение чужое для русского языка и уха-брать автобус), но мысли Дана давно уже выстраивались на иврите. Машина с утра не завелась, видать сел аккумулятор, а Дан любил приходить на свидания вовремя, поэтому и взял автобус, да еще цветы купил, белые хризантемы, и это уже было стопроцентно по-русски. Редкий юноша-сабр несет цветы просто на свидание девушке. Но что-то в Дане Кемпеле оставалось, наверное, от Димы Пофигенова. Снова и снова он повторял-Вива Мария, Вива Виктория, Аф-ро-ди-та...
      Было ровно 10.15 утра, иом ришон, воскресенье, начало израильской трудовой недели. В автобусе ровно привычно гудел мазган. Входящие брали билеты. Каждый думал о своем. Но в следующую секунду у них уже у всех была общая судьба. Взрыв между передней площадкой и серединой салона расколол автобусный гул. Пламя вспыхнуло мгновенно. Летящие в разные стороны гвозди, как шрапнель, поражали людей. Некоторые упали замертво, некоторые горели, некоторые корчились на полу. На месте террориста-смертника полыхал костер. Перед тем, как потерять сознание, Дан видел чье-то лицо, залитое кровью. Страшно не было, спасительное беспамятство отключило Дана и еще других пассажиров от видений ада. Он очнулся в машине скорой помощи, но провалился снова. А потом, уже в больнице, ему показалось, что его Дана, словно видение, склонилась над ним. Вива Мария, Вива Виктория, Аф-ро-ди-та... Вива Виктория, Аф-ро-ди-та...Аф-ро-ди-та...
      Дана уже знала Пофигенова-старшего несколько месяцев. Она первой учила его натуральному ивриту, а не ульпановскому суррогату. С Димой, отец конечно же общался по-русски. Дрожащими руками она набрала пелефон Андрея.-Андрэй-с ударением на А обратилась Дана-хая пигуа бэотобус, Дан нифца коше(был теракт в автобусе, Дан тяжело ранен). И она заплакала. Пофигенов от охватившего его волнения не понял ни слова. Но по тому, как она плакала, он понял-стряслось нечто страшное. -Ма кара Дан?(Что случилось Дан?)-коверкая все на свете, кричал он-ма?(что?)-Таво бэбэйт холим ТельХаШомер. Махлекет хирургия штаим (Приезжай в больницу ТельХаШомер, 2-е хирургическое отделение).-Он в сознании?-орал Пофигенов.-Андрэй, ани ло мэйвина русит, таво маэр! Эйванта? (Андрей, я не понимаю по-русски, приезжай быстро! Понял?)ТельХаШомер, махлекет хирургия штаим! (ТельХаШомер, 2-е хирургическое отделение).
      Махлекет хирургия штаим! Штаим!
      Последнюю фразу он заставил войти в голову и повторил ее таксисту- ТельХаШомер, махлекет хирургия штаим! И добавил, что знал после полугода восхождения-Маэр, маэр!(Быстро, быстро!)-Ми нифга?(Кого ранило?)-спрашивал таксист.-Бэн шели, бен!(Моего сына, сына!)-Аравим-хазирим!(Арабы-свиньи!)-откликнулся таксист. Андрей мало что соображал до тех пор пока не увидел, лежащего в типуль нимрац (реанимация), Димку. Парень был замотан, капали что-то в вену. Димка то ли бредил, то ли что- Вива Мария, Вива Виктория, Аф-ро-ди-та... Вива Виктория, Афродита...Афродита...
      Дана поцеловала Андрея в щеку.-Од миат има игиа(Сейчас мама придет), и Пофигенов понял, что через восемнадцать лет ему предстоит увидеть свою первую жену. Лена Кемпель-Пофигенова выглядела великолепно.-Наверное, когда мы рядом, ее могут принять за мою дочь-подумал Андрей перед тем как поздороваться. Он сказал-Привет, давно не виделись-и протянул руку. Лена ответила предельно сухо и вежливо-Шалом, как бы сразу же ставя ивритом невидимую преграду между ними, и руки не протянула. Она сразу же кинулась к Димке, села на край постели, что-то зашептала ему на ухо, Димка не ответил, а она незаметно, как бы невзначай, вытерла тылом руки глаза. Потом встала, поправила прическу и отошла в сторону.-Железная леди-подумал Андрей. Эйзе явеша(Какая сухая-черствая)-шепнула ему на ухо Дана.-Вива Мария...Вива Мария...Вива Мария...гудел ритм где-то в подкорке Димки, оглушенного взрывом и дроперидолом.
      Жизнь все равно продолжалась, продолжалась вопреки всему. В коридоре был телевизор. Они вышли послушать новости. Передали, что в последнем теракте погибло 3 человека, 27 ранены, состояние двух крайне тяжелое, 7 тяжелое, 11средней тяжести, остальных легкое. Ответственность за теракт взял на себя исламский джихад. Дан-Димка состоял среди тех семи тяжелых. У него был шок, ожоги, а еще гвоздями раздробило левую ногу и предстояла тяжелая операция. Так описал ситуацию родственникам хирург. Операцию будут делать, когда стабилизируют гемодинамику, выведут парня из шока. Аф-ро-ди-та...Аф-ро-ди-та...Аф-ро-ди-та...Дана сидела на пелефоне. Пофигенов отрешенно смотрел на сына.
      Лена поехала на работу, сказала, что вернется через час. Вскоре пришли друзья Дана по армии. Принесли розы. Кстати, на тумбочке рядом с Даном в банке стояла одинокая белая сильно потрепанная хризантема. Ее скорая помощь вынула из сжатой руки Дана. Остальные, видать, сгорели в автобусе. Надвинулась ночь. Время для Пофигенова растянулось, как жевательная резинка. В типуль нимрац кондиционер поддерживал 24 градуса. На улице в 11 часов вечера было столько же, но намного влажнее. Андрей почти не замечал уходящих и приходящих друзей Димки, Дану, Лену, сестер, врачей. Иврит его отключился полностью, и он ничего не понимал, что они говорили. Пока еще Димка в себя не приходил, бредил, стонал или спал от препаратов. Пытаясь уловить хотя бы намеки на улучшение в состоянии сына, Пофигенов задремал. Провалился в сон, а сон, который ему снился, был про Димку, что Димка, в общем...Пофигенова била дрожь, когда он, представил себе это...и проснулся с дрожью и ужасом. Было 3 часа ночи. В другом кресле свернувшись калачом как кошка, спала Дана. Димка живой, пока живой! Пофигенов вышел в коридор.-Черт, где взять ручку?-Он подошел к посту медсестер.-Как же ручка или карандаш? Ах да, эт-ручка, вспомнил.-Тни ли бэвакаша эт (Дайте мне пожалуйста ручку)-обратился Андрей к сестре. На чистом русском она сказала ему-Возьмите там на столе. Клочок бумаги, кажется салфетка, оказалась у него в кармане джинс. Он отошел в сторону, сел и стал писать. Вначале стихотворение не давалось, первые строчки пришли и все. Он даже хотел оставить его, но вдруг пришло продолжение, и еще и еще. Он стал править, зачеркивать. Встал, прошелся по коридору. Наконец, появилось нечто, близкое к окончательному варианту.
      
      Огласилась пустыня не криком, а воплем,
      Обагрились в ней камни струею кровавой,
      Это может быть нож пересек чью-то жизнь ненароком,
      Или пуля прошила желудочек правый.
      Случай малый из цепи большого террора,
      И ответ на теракт был жесток и смертелен,
      И неважно сегодня, что кто-то стрелял без разбора,
      Поливая свинцом и кровавыми брызгами землю.
      А земля, как и небо, всегда равнодушна,
      И рожденье и смерть принимает всецело,
      И на юге цветущем, красивом и душном,
      И на севере диком, и голом, и белом.
      
      Под утро Димке стало хуже.
      
      Боринька-Барух.
      
      Боринька пообщавшись недели полторы с мамой, устроился работать на заправочную мыть машины. Кроме того он, естественно через отца занимался формальными вопросами гражданства. Часто приходилось бывать в министерстве внутренних дел, заполнять бесконечные бумаги, призванные доказать их родство с Пофигеновым. Кстати, Ольга тоже понадобилась там в министерстве и она уже не сопротивлялась, а наоборот помогала своему ненаглядному сынку стать гражданином новой страны. Боринька приходил домой поздно, уставший. Ольга занималась домом, гуляла. Она не была беспомощной как многие жители бывшей империи за границей из-за отсутствия языка, разнице в ментальности и непонимания всего окружающего мира. Ее эрмитажного английского вполне хватало справиться в автобусе или магазине. Ее интересовали люди. Она много смотрела на пеструю разноликую и разноязыкую толпу. Писала как бы путевой дневник. Сидела в изумительном городском парке с фонтанами, пальмами и кипарисами, писала, общалась со случайно попадающими людьми. Здесь был и стареющий ловелас, предлагавший ей если не сердце, то руку точно, и даже материальную поддержку-тмиху каспит. Во времена Бальзака эти отношения наименовали содержант-содержантка. В новорусское время пришло модное слово-спонсор. А здесь материальная поддержка. Говорила Ольга и с молодой мамашей, родившей уже здесь после приезда, и со старушкой-полькой, прошедшей ужас холокоста и лагерей, сначала немецких гитлеровских, потом советских сталинских.
      Чуть больше недели продолжалось ольгино гостевание, идилия, а дальше...Раздался телефонный звонок, что-то сказали на иврите. После небольшой паузы Ольга ответила: Ай донт спик хиброу. И тогда, когда они перешли на английский, она поняла, что произошло с сыном Андрея. Звонила Дана в день того взрыва, что помешал Димке принести ей хризантемы на свидание. Ольга дрожащими руками начала собирать сумку. Она была привычна к больницам, потому что ее мама последнее время не вылезала из них, то камни в желчном пузыре мучили, то гипертония. Ольга положила апельсиновый сок, яблоки, иогурт, и кажется финики.-Зачем я это делаю?-подумала она-по привычке? Я не знаю местных порядков. Может быть всего этого нельзя, а может он в таком состоянии... Последняя мысль, казавшаяся нереальной, ее совсем выбила из колеи. Она села на открытой американского типа Пофигеновской кухне и сердце ее колотилось, подступая к горлу. Последнее время такие противные приступы часто ее беспокоили, стресс она вообще разучилась держать.-Что ж такое? Климакс что ли ранний? Или просто возраст чувствуется?- Ольга вынула из сумочки привычные, но абсолютно неизвестные всему цивилизованному миру, капли корвалола. Высосала на глаз или на знакомый ментоловый вкус пол глотка.-Вроде чуть отпустило-показалось ей перед тем как выйти из дома. На улице стояла жара, обещали потепление, которое представляло здесь прыжок с +32 до +35.
      После больницы вечером Ольга позвонила сыну. Боринька опять задерживался. Уже около 9 вечера, а его еще с утра нет.-Сынуль, ты где?-Мам, не волнуйся, все в порядке. Сегодня его не было особенно долго. Пофигенов старший дежурил в хирургии у сына. Ольга лежала в постели, ей не спалось.-Что будет дальше? Ее тянуло к Андрею, как прежде до рождения Бориньки в заснеженном ледяном Ленинграде. Она боялась признаться себе в этом.-А если у него кто-то есть? По приметам, понятным только женщине, она была почти уверена, что он не был без нее один.-Надо бы поговорить.-Но время шло, бежало, летело...Через пару недель кончается ее виза. А сейчас еще тяжелое состояние Дана.-Что делать? И Боринька...-Что Боринька?
      Уже заполночь в дверном замке квартиры завозился ключ и наконец явился Боринька. Он не включал света, тихо босиком проскользнул на кухню. Ольга встала и подошла к сыну, обняла его. Вдруг она увидела на его пышной шевелюре маленький черный бархатистый колпачок ермолки-кипы.-Зачем тебе это?-Мам...ну в общем...ну пойдем сядем я объясню тебе-замямлил Боринька.-Как бы это сказать?-Скажи, скажи...-В общем, я подружился с одним мальчиком, и он сводил меня в религиозный ульпан. Там учат иврит и культуру, мне понравилось. Я начал туда ходить и мне показалось, что я нашел в жизни опору, что это мое.-Боринька, но ты всю жизнь рос в русской среде.-Ну и что? А сейчас я нахожусь в среде еврейской. Ольга не нашла что ответить.-Ну расскажи что-нибудь об ульпане и твоих новых друзьях.-Меня там зовут Барух.-Боринька, ну что ты, ну зачем?-А чем плохо, мам? Барух Спиноза, например.-Но имя дается человеку при рождении и оно что-то для него значит, оно часть его природы. Ты помнишь отец написал-не менял среди всех заблуждений ни фамилий ни отчеств ни убеждений. Ты читал это? Замечательный стих.-Мам, я читал. И я думаю, что отец прав. Но в каждой правде есть вторая сторона. Когда дают имя могут ошибаться. Оно может человеку не нравиться, мешать жить.-И что же, тебе мешает Боря, Боринька, Борис?-Нет, но сейчас я чувствую, что во мне есть и Барух. Я ничего не могу поделать, извини мам. И носить черную кипу мне тоже нравится.-Пофигенов знает?-Нет еще-Мне кажется, что он не будет в восторге от твоих новых идей.-Мам, а твои родители всегда соглашались с тем, что ты делала?-В наше время было намного строже.-А я думаю, что во все времена дети должны отличаться от родителей и превосходить их. В этом и состоит движение вперед, прогресс поколений. Они говорили еще долго, ставили чай, потом достали из буфета виски и выпили по паре рюмок.-Для удержа страстей-как сочно выразился Боринька. И так они встретили на кухне рассвет, того самого утра, когда Димке стало хуже.
      
      
      
      Дана
      
      Подруга Димки была саброй в четвертом поколении.
      Понятие сабра-человек, родившийся на земле обетованной в Эрец Исраэль, объясняется так. Сабр (Цабр)-кактус-опунция, то тут то там произрастающий на обочинах дорог, неприхотливый, колючий цветущий красивыми желтыми цветами, которые кстати используют в медицине при проблемах второго сердца мужчин-предстательной железы. А потом цветок превращается в плод, сочный сладковатый, очень нежный и мягкий. Плоды продают в магазинах, на базарах, а арабские дети обычно прямо на дорогах. Так вот на контрасте колючей жесткой наружности и мягкой нежной сущности построено понятие местного национального характера сабры-родившегося в стране израильского аборигена.
      В 13 лет, когда у Даны начались менструации, вошла она в так называемый возраст типеш-эсрэ. Типеш-дурак, эсэр-десять. 13 на иврите шлош-эсрэ, 14-арба-эсрэ, 15-хамеш-эсрэ... и так далее. Так вот, мальчики и девочки начинают дуреть на юге рано, обычно в 13-14, и называют эти подростковые годы, те, что Лев Толстой романтично именовал отрочество, возраст типеш-эсрэ. Школу она посещала через день, уроки перестала готовить. Какие там уроки! Надо успевать делать жизнь! Ночью бдения в интернете, вечеринки с бесчисленными подружками. Мальчиков еще не было по-настоящему, только крутились они где-то вокруг, поедая глазами наливающуюся красотой Дану. А Дана крутила ими только так, то одного к себе приблизит, то отставит, играла. Тогда в типеш-эсрэ мы первый раз осознаем, что жизнь игра, и не представляем себе, как можно проиграть. Дана, самоуверенная израильтянка, считающая и по сей день, что израильское самое лучшее, играла тогда на полную катушку. И в 15 появился первый настоящий мальчик. Мучила она его зверски своими выходками. Мама ей говорила тогда-Ну доиграешься ты, ни один тебя терпеть не будет. А Дана только смеялась, раскрашивая в варварские цвета ногти на ногах и руках, надевая на щиколотки и запястья различные веревочки, да браслетики, и вставляя во все места тела серьги, колечки. Не оставались свободными ни уши, ни нос, не пупок. Даже в язык на какое-то время вдела она маленький блестящий шарик. А еще татуировки, на плече, на груди, на пояснице. В общем, Африка, цивилизованная как-будто бы, но изнутри бьющая первобытностью.
      Первый мальчик продержался года полтора, за ним был еще один, а там уж и армия подошла. В армии в 18 лет взрослеют и возраст типеш-эсрэ у Даны как-то незаметно рассосался. На шабат приходила она домой, папа с мамой ее баловали. Отсыпалась она по 10-12-14 часов без перерыва. Потом болтала по телефону с подругами часами. И неожиданно желание учиться пришло. И возмечталось ей изучать дизайн жилья, архитектуру и учиться конечно же в Париже или Милане. Учитья она начала еще в армии, но после демобилизации поехала не в Европу, а на много месяцев с подругами в Мексику и Южную Америку-мода тогда на это была. А в Мексике пейотл, ацтеки и толтеки, а тут еще и Костанеда попался, и в мексиканца влюбилась Дана в свои 20 лет. Подруги поехали в Бразилию, а Дана осталась со своим экзотическим другом в Техуакане. Ездили они на океан, то на Тихий, то на Атлантический в Веракруз. В Мексике училась Дана любви и жизни. И архитектуру она учила по квадратным пирамидам Майя. А потом, застав своего возлюбленного с местной красоткой, засобиралась Дана на землю обетованную. И снова долго отсыпалась в отчем доме, отходила от путешествий, экзотики, страстей и разочарований. А вскоре после того как начала учить архитектуру в университете, Дана повстречала Димку Пофигенова в обличии Дана Кемпеля. Ее сразу же очаровали его широченные плечи, мускулы и совершенно необычный череп. Но самое интересное, что в отличие от ее мексиканца Дан увлек не только ее тело, но и душу. Когда же Пофигенов-младший обратил внимание на египетского типа девушку с точеной фигуркой и головку Нефертити с гладкозачесанными черными как смоль волосами, он влюбился в нее сразу, как в сказку. У нее выработался отменный можно сказать европейский вкус, так нетипичный для большинства девушек-сабр, и контрастирующий с ее же варварством времен типеш-эсрэ. Но Димка знал ее только нынешнюю, одетую в черные брюки и белую блузку со скромной и оригинальной из Ацтекии серебрянной цепочкой на шее. От нее ненавязчиво пахло какими-то модными духами. И тогда Пофигенов сразил Дану наповал, подарив ей букет хризантем.-Харциет, прахим ахи яфим бэолам-хризантемы-самые лучшие цветы в мире-сказала Дана-Тода-Спасибо! И неожиданно поцеловала Димку нет не в губы конечно, в щеку. Раскованность раскованностью, но чувства меры Дана не теряла. Ощущения Димки не отличались от ощущений его отца в холодном Ленинграде, только несмотря на их взаимное чувство до постели дело долго не доходило, месяца три или четыре. Однажды Димка, удивившись самому себе после произнесенных слов, пригласил ее в гостиницу-малон. Им обоим было понятно зачем, и Дана без всякого жеманства согласилась, тоже удивившись своему легкому согласию.-Рак им гумми, бэвакаша-только с кондомом, пожалуйста-попросила она.
      Они оба безумно понравились друг другу в постели, и потом когда уже повторяли опыт, и им казалось, что они уже не расстанутся никогда. Этот русский заколдовал ее. И вдруг...теракт.
      Утром, когда Димке стало хуже, она встрепенулась в кресле, где дремала как кошка. Неподалеку сидя спал его отец-Пофигенов-старший. Несмотря на то, что он новенький в стране и слабый иврит мешал их общению, оба они Дана и Андрей Пофигенов симпатизировали друг другу. У них был тот контакт, которого не было у Даны с матерью Димки. Врач и сестра крутились вокруг парня, меряли давление, вливали что-то в вену.-Ма мацав? Как состояние?-спросила их Дана с тревогой, выпрыгнув босиком на пол из кресла.-Коше ло-Тяжело ему-отозвался врач. -Оваль сакана овра?-но опасность миновала?-Ло батуах-не уверен.-Оваль ма, ма? Тагид ли!-Но что, что? Скажите мне!-Дана не выдержала, крикнула, слезы навернулись на глаза.-Тераги, вэ аль тицеки-Успокойся и не кричи-спокойно сказал врач. Пофигенов старший давно стоял за их спинами, всклокоченный и небритый. Предстояла операция. Дана повезли в операционную. Оперировали часов семь или восемь. Пофигенов и Дана потеряли счет времени. Медсестра принесла им кофе и иогурт. Ели мало, почти не разговаривали.-Танухи кцат-Отдохни немного-просил Пофигенов.-Ло, ло, ани ло аефа-Нет, нет, я не устала.
      Вышел хирург. Сказал по-русски для Пофигенова-Мы пытались спасти ногу, но...к сожалению, пришлось делать ампутацию. Пол поплыл перед Пофигеновым. Теперь врач что-то объяснял Дане. Она закричала, и Андрей не помня ничего пошел за водой, для Даны дали таблетку валиума.
      После истерики она уснула, сломленная усталостью и валиумом. Пофигенов вышел на улицу во двор. Из сумочки Даны он выкрал сигарету Кент и зажигалку. Вообще то он не курил, но сегодня...Сегодня его Димка остался без ноги. Надо же, армию три года прошел, и ничего. Лучше б у меня оттяпали-вдруг пришла странная мысль. Было как обычно жарко больше 30 в тени, но Пофигенова потрясывало, и он не замечал жары. Курил. Голова оставалась абсолютно пустой. Вот тебе и Вива Виктория, Афродита...-Интересно, она его оставит или нет? Должна оставить, но тут все будет еще и долг, и любовь, и совесть. Совесть, кажется у нее есть, но у него у Димки не достанет совести держать ее при себе...Ох! Ситуевина! Лишь бы жив был. Бедненький ты мой! За что тебе это выпало?
      
      
      
      
      
      Фондю.
      
      Когда после пары бессонных ночей в госпитале Пофигенов возвращался домой, его качало как от морской болезни. Оля готовила борщ и что-то мурлыкала про себя, ее привычку мурлыкать он помнил с зимнего Ленинграда 18-и летней давности. Андрей не удержался, подошел сзади и поцеловал ее в шею. Она вытянула шею-Ты забыл где у меня самое чувствительное место, да? Под волосами, под самыми волосами... Язык Пофигенова проник туда, куда так прямо и настойчиво просила Оленька. Тихий стон вырвался из ее по-прежнему по африкански припухлых губок. -Как я любила тебя, как хотела все эти годы, если б ты знал-Милая, милая-шептал он-где же мы были?-Мы жили на разных планетах...Покусай ушко...Ты все забыл с чужими женщинами. Все-все-все. Все, что я люблю... Бедненький Пофигенов. Он подхватил ее под коленки и понес в постель.-А борщ, моя радость?-Он, как мальчик срывал с нее одежды, и с себя тоже.-Борщ пусть потомится, а мы с тобой не можем томиться 18 лет...Оленька...Андрюша...Она лежала без одежд, правда еще со сжатыми ногами. Он целовал ей ноги, выше, выше...добрался до живота, до пупка и уже трогал, мял соски. А потом было все так, как тогда зимой. Они лежали, прижавшись и переплетясь, уже не зная и не понимая где разделяются их слитые тела.-Теперь я уже тебя не отпущу, моя любовь.-Андрюша...Оля теребила его волосы и острыми ноготками слегка покалывала спину.-Оленька, мне так никто не делал 18 лет. Теперь я знаю, чего мне не хватало...Еще, еще, пожалуста-просил он, почти мурлыкая, как кот.-Милый мой, я уеду только для того, чтобы потом вернуться к тебе, уже навсегда.-Навсегда-как эхо повторил он, пытаясь вникнуть в истиный смысл слова-навсегда. Иногда случается, что вдруг мы по-настоящему узнаем значение чего-то. Для этого должна быть высшая тишина и высшее откровение, то, что было только сейчас между Ольгой и Андреем.-Навсегда. Только разберись с Орной, пока меня не будет, чтобы мы потом не запутались окончательно. А кстати, где у нее эрогенная зона?-Ну ладно тебе, вот уже и заревновала. Надо же было ложку дегтя положить. Извини, Оленька.-И ты извини меня. Но я так долго страдала. И я хочу счастья, полного, ничем не омраченного, ты понимаешь?-Оленька, Оленька...Я люблю тебя, совсем как прежде, только я уже другой и никогда тебя не оставлю. Будем восходить вместе.-Что? Что ты сказал?-Да нет, так, про себя. Я сказал, что буду учить вместе с тобой зоны. Ольга рассмеялась открыто, серебристо, словно колокольчик зазавенел.-Ночью, милый, ночью, ты их тогда все выучишь. А сейчас надо закончить с борщем. Я пойду на кухню, а ты в душ, а потом я в душ, а ты на кухню.
      После обеда Пофигенов спал, отсыпаясь от бессонных ночей в больнице. Последней его мыслью перед этим дневным сном была мысль о Димке-Как он там, его дорогой мальчик? Первой мыслью после пробуждения, а проспал он подряд больше четырех часов, была мысль об Оленьке-Как я ее люблю! Как здорово, что все возвращается на круги своя! Еще лежа в постели и отходя от сна, он решил сделать сегодня с Оленькой романтический вечер. Где-то Пофигенов слышал о церемонии фондю.-Кто же мне рассказывал про фондю? Ах да, Орна. С ней я должен объясниться, и в самые ближайшие дни. Разговор будет нелегким, но что делать? Сейчас мысль об Орне слегка омрачила тот подъем, который он чувствовал с Олей.-Итак, для фондю нужно взять хороший сыр или шоколад. Сегодня он попробует с Оленькой сладкую церемонию с шоколадом и фруктами. Нужна специальная фондюжница, но можно обойтись маленькой кастрюлькой и спиртовкой. Внутрь надо положить шоколад и топить его на спиртовке. Потом он купит клубники, виноград, можно бы и киви нарезать кусочками. Они будут сидеть рядом при ароматических свечах. Он будет погружать в жидкий шоколад клубничку и класть своей ненаглядной в ротик. Он так ясно и чувственно представил, как Оленька будет облизывать шоколад своими припухлыми африканскими губками...Пофигенов выпрыгнул из постели, ощущая себя молодым отдохнувшим и здоровым. Он нацепил шорты, сандалии, взял очки от солнца, сказал Оленьке-Бай, и что он скоро вернется.
      Вечер был душным, настоящим израильским. Ничто не колыхалось, листья на деревьях застыли, как мертвые. Пофигенов готовил на большом балконе романтический вечер при свечах. Он обливался потом от влажности и жары, без конца пил воду со льдом. Вдруг, как обычно вдруг, пошли строчки:
      
      Письмо себе
      
      Друг мой,
      Друг зеленоглазый,
      Я пишу бессчетное письмо,
      Пыльный стол. Тарелка. Хлеб и ваза.
      И полуоткрытое окно.
      
      Шум машин.
      Восточный жаркий вечер.
      Здесь не в моде
      Водка или спирт.
      Кофе пьют. Вино
      И южный ветер.
      Кипарисы.Фикусы и мирт.
      
      Я пишу
      Мой друг зеленоглазый.
      Вспоминаю север.Баню.
      Первый снег.
      Я ответ не получал ни разу.
      Скоро новый
      Двадцать первый век.
      
      До сих пор
      Я жду и жду ответа.
      От кого?От бога.
      От людей.
      Не дождусь. Пока
      Не кану в лета
      Или сам не напишу себе.
      
      Он как бы выплеснул энергию. Успокоившись, но неудовлетворившись от несовершенства техники и невозможности всего передать словами, продолжал нарезать киви и очищать от зелени клубнику. Было около 9 вечера, когда Ольга вернулась из бассейна.-Ты что тут готовишь, дорогой?-Сюрприз. Через полчаса я тебя позову, узнаешь тогда. Оленька поцеловала Андрея сзади в шею.-Я жду, мой хороший.-Да, одень что-нибудь такое романтичное, я не знаю твоего гордероба. Самое удивительное, что я почти ничего о тебе нынешней не знаю. Как будто бы знакомство сначала, странное и восхитительное ощущение. Пофигенов поставил на стол розовые розы, любимые цветы Оленьки. -Жаль, что они здесь не пахнут. Для запаха он поставил две ароматические свечи, сделанные в специальном желе в бокале. Накрошил в маленькую кастрюльку пару плиток швейцарского шоколада. Еще вино, он поставил красное кармелевское Каберне.-Ах, да, музыка...Чуть не забыл...Взял диск Энигма 3. Теперь, когда все было готово, Пофигенов пошел одеться. Брюки, белая рубашка, и он отыскал совсем редкостную вещь-бабочку, маленькую черную бабочку на шею. Из спальной позвонил с пелефона на домашний телефон. Слышал через дверь, как в салоне откликнулась Ольга.-Оленька, я Вас приглашаю, все готово к нашему новому знакомству. Она рассмеялась от счастья.-Я Вас жду, Андрей Игоревич. Он вышел и увидел ее в платье. 18 лет он не видел Оленьку в платье. На высоких каблуках она была ростом почти с него. Они поцеловались чуть жарче, чем еще не познакомившиеся.-Не нарушайте процедуры, Андрей Игоревич. Взявшись за руки они прошли на балкон. Пофигенов галантно отодвинул стул для Оленьки, включил музыку и зажег свечи.-А что это за кастрюля?-Оленька, терпение, назывется фондюжница. Он запалил спиртовку.-Следите за шоколадом, Оленька, он должен весь расплавиться, а мы пока выпьем за знакомство. Вино он наливал по всем правилам европейской культуры, вначале себе несколько капель, потом ей, и в конце снова себе.-За знакомство!-За знакомство! Вино было терпким. Он выпил все, она половину.-А сейчас Оленька, самое главное, процедура. Андрей опустил в жидкий шоколад клубничку и поднес ее к Ольгиному рту. Она взяла ее точно, как он представлял.-Вкусно?-Изумительно.-А теперь киви!-Прелесть!-А теперь Оленька вместо старомодного брудершафта что то новое. Пофигенов взял губами клубничку и высунувшуюся из его рта половинку ягоды поднес ко рту Оленьки. Когда она ее взяла, их губы обязаны были соединиться в поцелуе, просто деться им было некуда. Поцелуй с клубничкой в шоколаде. Они выпили за любовь, и тогда он стал читать ей Письмо себе.-Красиво-откликнулась Оленька-только немного тоскливо.-А знаешь почему? От одиночества. Просто без тебя я был невероятно одинок. А теперь ты мне будешь писать письма. Будешь?-Буду, милый...
      
      После хамсина
      
      Хамсин ломался на глазах. Ветер уносил жару и развеивал красноватую песочную мглу, да, да, ту самую мглу, которая накрывала у Булгакова ненавистный прокуратору город. Пошла третья неделя после операции, и Димка уже сидел в коляске в больничном дворе, а рядом на травке, поджав по-турецки ноги, расположилась Дана.-Эйх ата маргиш хайом?-Как ты себя чувствуешь сегодня?-Хара. Ани ло роце лихет иетер!-Дрянно. Я больше не хочу жить! Дана резко вскочила на ноги, обняла Димку за шею, горячо зашептала-Ата хаяв лихет бишвили, бишвили, эйванта, типшон-Ты обязан жить для меня, для меня, ты понял, дурачок. И она надолго закрыла его рот горячим поцелуем, а уж целоваться Дана умела не чета многим, учили ее специально экзотические мексиканские парни.-Лама ат оса эт зэ? Ат иодаат тов меод кше квар ло иее клум.-Почему ты делаешь это? Ты очень хорошо знаешь, что уже не будет ничего. Все ее попытки вытащить парня из депрессии кончались одним и тем же. Дана отошла чуть в сторону, закурила. Зазвонил пелефон. Пофигенов интересовался состоянием Димки.-Аколь ото давар, ху бэ дикаон амок.-Все тоже, он в глубокой депрессии.-Од миат ани ба бэбэйт холим вэ ахар ках нидабер итах.-Скоро я буду в больнице, и потом мы поговорим с тобой.
      Оленька, сидя радом с Пофигеновым вопросительно смотрела на него. -Она говорит, что он не выходит из депрессии. И я его отлично понимаю.-Андрюша, ты знаешь, кто может помочь Дану в этой ситуации? Боринька, он же Барух.-Что, что?-Почему, если один твой сын зовется вместо Димки Даном, второй вместо Бориса не может стать Барухом.-Что за фантазии, Оленька? Я поехал в больницу.-Погоди немного. То, что я сказала не фантазии. Боринька завел новых друзей, стал ходить в религиозный ульпан, где и зовется теперь Барухом. Он рассказал мне это всего несколько дней назад, ты тогда ночевал у Дана.-Да, дела.-А ты сам поговори с ним, как отец. Но прежде, я думаю, ты должен настроить его на серъезный разговор с Даном. Мне кажется у него достанет сил помочь брату. Боринька очень сильный, чтоб ты знал. Они поцеловались и Пофигенов вышел на слепящий солнечный свет.-Боринька очень сильный, очень сильный, чтоб ты знал...-звучало внутри.
      Физически Димка выглядел великолепно, если бы не потухший, абсолютно замкнутый, можно даже сказать затравленный взгляд.-Как дела, сынуля?-Держусь, пап.-А где Дана?-Пошла в буфет, попить кофе. И отдохнуть от меня-выдавил Димка после заминки.-Я тоже схожу до туалета. Может ее по дороге встречу. Дана с зареваными опухшими глазами курила за углом сигарету за сигаретой. Пофигенов обнял ее-И эфшар каха. Лехи абайта лянуах. Вэ ани энасэ ледабэр ито. Нельзя так. Иди домой отдохнуть, а я попробую поговорить с ним. Тут Дана не выдержала и разрыдалась вслух-Ху омар, кше итабэд. Ани ло яхоля бильадав. Андрэй ма лаасот? Андрэй, таазор лану. Он сказал, что покончит собой. Я не могу без него. Андрей, что делать? Андрей помоги нам...Она всем телом содрогалась в его объятиях.-Бити, якара, бой, ани иках отах абайта, рак тагиди ло шалом. Дочка моя, дорогая, я отвезу тебя домой, только скажи ему до свидания.
      Когда он вернулся снова к Димке, тот спросил-Ну как она?-Нормально-ответил Пофигенов, а сам как врач и психолог подумал-уже хорошо, что он спрашивает.-Я тут тебе книжку принес Цвейга, Нетерпение Сердца, называется. Читал?-Нет.-Ну вот, тебе покажется интересным. Сегодня вечером к тебе Боринька собирался прийти.-Это хорошо, мне его не хватает.-Он работает много, да еще гражданством занимается. Пофигенов ничего не сказал про религиозные эксперименты сына. Перед отцом Димка крепился, не срывался, как перед Даной.
      
      Негев
      
      ...Пустыня вовсе не там, где ее видят. И Сахара насыщена жизнью более интенсивной, чем любая столица, а самый многолюдный город становится пустым, если размагничиваются его основные жизненные полюсы.
      А. Сент Экзюпери.
      
      Ольге оставалось два дня до отъезда. Иом шиши плавно переходил в шабат, что было заметно по тишине, закрывались как обычно лавки и супермаркеты, люди метались с последними покупками, опасаясь, видимо, остаться без пищи. Машин становилось сразу меньше, город успокаивался, замирал. Только молодежь готовилась к ночной пятнично-субботней жизни с дискотеками и ночными клубами, пабами, а соблюдающие шли в синагоги, одевались торжественно по-праздничному, брали своих многочисленных детей, высыпали черные и черно-белые на улицы. Пофигенов же принадлежал к третьему сословию ни соблюдающих, ни безудержно веселящихся. Он отдыхал, читал, занимался спортом, в последнее время много размышлял о жизни.
      Шабат уже пришел тремя звездами на небе и темнота быстро спустилась на землю. Пофигенова вдруг посетила мысль наутро перед отъездом свозить Оленьку в Негев. Он обожал пустыню, не зря даже написал однажды
      
      Каменной вечностью
      Стоит вокруг Негев,
      Неземной, как изваяние сфинксов.
      И каждой клеткой тела
      Я нынче тянулся к пустыне.
      
      Может дух ее
      Стал похож на душу мою,
      Или душа моя
      Превратилась в каменную равнину.
      Каньоны-следы
      Грандиозных страстей,
      Развигающие землю,
      Как мягкую женщину.
      
      А теперь лишь усталые шрамы
      Да морщины на старом теле.
      Ах мечта моя-
      Слиться с этой странной страной,
      С силуэтом двугорбых верблюдов,
      С бедуинским шатром,
      В бесконечном
      Воскрешающем жизнь оргазме.
      
      В эту предпоследнюю ночь Ольге не спалось. Было душно, а кондиционер она не любила. Да дело, наверное, даже и не в жаре. Просто не спалось. Было заполночь. Мимо дома изредка проносились машины, с воем сирен скорая помощь-маген давид адом, со сладким надрывом восточной музыки или русскими ритмами-гуляющая свободная молодежь. Пофигенов давно спал счастливым сном жаворонка, он действительно любил рано вставать и рано ложиться. Боринька ушел на вечеринку. Он быстро впитывал культуру-бескультурье новой удивительной и такой разной страны. Он уже мог общаться на иврите. В его окружении уже были девушки-сабрянки, как называл он их. В его ухе поблескивала серьга, говорящая о некой его принадлежности к молодежи, к богеме, к современности, к раскованности и свободе... У Ольги все перемешалось в голове в эти последние израильские дни. И пофигеновщина-пофигенятина, и Боринька-Барух, и Димка-Дан, и непонятность будущего. И Орна, конечно же Орна...Любовь смешивалась с ревностью, страх с надеждой, неопределенность с уверенностью. Смешение противоположных чувств и не давало ей спать сильнее жары. Ольга пошла на кухню пить. Выпила чашку ледяной воды. Потом пол чашки яблочного сока. И еще воды. Утром они собрались ехать в Негев. Ее последняя экскурсия. Она еще не видела пустыни и не читала стихотворения Андрея двухлетней давности.
      -Интересно, как я привыкну к жизни здесь-подумала она совершенно спокойно, даже умиротворенно-Я абсолютно русская по происхождению и по воспитанию и по мироощущению. Но я же космополитка. Я могу жить везде в любой точке мира. Я смогла бы говорить на любом языке, воспринять любую культуру. Главное, чтобы было надежно, удобно. Главное, чтобы рядом был верный человек. Если любят оба, должно быть хорошо. К тому же мы столько пережили за 18 лет. Мы давно заработали свое право на счастье. Ольга немного успокоилась и вскоре уснула. И снился ей под утро сон, сон, который обычно запоминается, а иногда остается на долгие годы, или на всю жизнь. Сон про Зону. Почему-то слово Зона запомнилось. Вначале про Зону, ту, что в Сталкере у Тарковского и Стругацких. Интересно, есть фильмы и книги. Иногда одно заглушает другое. Так вот в этом случае фильм гениального Тарковского вытеснил Пикник на обочине полностью. Интересно, что во сне имена Андрея Тарковского и ее Андрея, Пофигенова, перепутались. Из Тарковского ей начала сниться сцена истерики Фрейндлих-жены Сталкера. А потом вдруг слова Сталкера-Кайдановского-Зона, это что-то особенное. Зона не терпит лжи. Зона не прощает... Зона...Как будто Зона живой отдельный организм. Как океан Соляриса, воплощающий совесть и взывающий к совести...И вдруг во сне Пофигенов произносит слово Зона...Оленька, мы еще не выучили все твои эрогенные Зоны-явственно слышит она во сне его рокочущий голос.-Андрюша, есть только одна Зона-отвечает она во сне Пофигенову. А он настаивает-У примитивных девушек, может быть и одна, а у тебя их много-на шее, за ушком, ну еще там, там...Дурачок-все эрогенные Зоны в мозгу-увидел кто-нибудь только пальчик на ноге с ярко наманикюренным ноготком и готов. Вот тебе и эрогенная Зона. Или пятку розовую круглую, как мячик. Или только узкую полоску белого тела между юбкой и чулком... Зона...Зона-снится Оленьке. Вдруг кто-то как-будто из-за кадра говорит-Да все мы в Зоне живем. Вся страна наша одна огромная Зона. А в какой я стране? В какой?-С этим вопросом и с сердцебиением Ольга просыпается. -Ах, да, я на Земле Обетованной, пока. Но послезавтра буду уже в Питере. А может через пол года снова здесь, уже навсегда.-А что же Зона?
      Шабатнее утро начиналось с непривычной уличной тишины и обычного утреннего пения птиц, радующихся новому дню. Они выехали рано. Шоссе на юг было абсолютно пусто. Вокруг проносились поля и пески, кактусы и акации, кибуцы и мошавы, линии электропередач, колючая проволока вокруг военных баз, указатели, рекламы. Ольга смотрела в окно пофигеновской Шкоды, впитывая каждой клеткой своего тела проносящийся южный пейзаж. Говорили мало.-Скоро Бэр-Шева-сказал Андрей-километров через 10 за ней есть чудная рощица, сделаем пикник. И тут Ольга рассказала ему свой сон.-Интересно-отозвался Пофигенов-знаешь, меня все это сильно волнует, о чем ты сейчас рассказала. Я об этом часто думал. Как будто мое подсознание открылось в твоем сне. Фантастика! Андрей положил правую руку на ее круглую коленку. Оля взяла его ладонь в свои руки, гладила ее.-Мы с тобой давно одно целое...Да, да-зашептала она-Как я буду опять одна? Завтра опять одна. Пофигенов на миг скосил глаза и моментально вернулся к дороге. Сбоку под ее темными очками он заметил слезы.-Ну что ты, что? Ты же скоро вернешься...Я люблю тебя, бесконечно люблю...-Когда я уеду, ты опять будешь с ней, я знаю. Можешь ничего не говорить-Пофигенов и не стал говорить. Он знал, что убедить Оленьку сейчас невозможно.
      За Бер-Шевой начинался Негев. Они съехали с шоссе в рощицу. Пахло хвоей и нагретым песком. Редкие сосны давали тень. Воздух горячий, но сухой, был намного приятнее влажного липкого воздуха, из которого они выехали часа полтора назад.-Удивительно, мы проехали чуть больше 100 км, и как-будто другая страна-Да, Оленька, меня поперву это также так сильно потрясло. В одной такой маленькой стране собран словно весь мир, все климаты, фрукты, растения, звери и люди, все здесь есть. Ольга разложила одьяло, вынула сумку с провиантом. Они выпили немного сухого вина, поели сандвичи с сыром, помидоры, зелень, огурцы. Попили кофе из термоса. Для Ольги кофе был священной необходимостью. Всю жизнь она не могла обходиться без него. Утренняя чашка пробуждала ее, а многочисленные дневные поддерживали ее работоспособность. Пофигенов подтрунивал над ней еще тогда 18 лет назад-Глупости все это. Внушение. Привычка. Он рассказывал ей, как на одном из ночных дежурств в больнице в молодости выпил с напарником ассистентом почти целую пачку быстрорастворимого кофе.-И ни в одном глазу. Ни тахикардии, ни возбуждения, ничего-Ладно, ладно. Тебе не надо, а я без него не могу. Он и сейчас не возразил. Знал, что разубеждать женщину бесполезно.-Ну поехали в настоящую пустыню. Он подал Оленьке руку. Она поднялась. Он притянул ее к себе, обнял, начал целовать. Они не заметили как снова оказались на одеяле и отдались друг другу, как будто в первый раз.-Может в последний раз-подумала она, застегивая бюстгальтер.-Как я тебя люблю-сказал Пофигенов, заправляя майку в джинсы. Оля улыбалась, но в ее счастливой улыбке, глубоко глубоко таилась грусть, которую Андрей разглядел с легкостью.
      Действительно, вскоре настоящая бескрайняя каменистая пустыня окружила их. Вокруг не было ничего кроме каменистых холмов-древних как мир складок земли и шоссе, прорубленного человеческими усилиями через камень.-Хочешь выйти?-спросил Андрей-скоро Мицпе-Рамон.-Давай, только здесь я заниматься сексом не буду, ладно? Он засмеялся, съехал на узкую обочину. Они отошли от дороги чуть вглубь метров на 50-100. Машина скрылась за холмом. -Ты слышишь тишину?-Еще бы! Великолепно! Как хорошо, что ты вывез меня сюда, милый. Я представляла со школьных лет пустыню совершенно иной-барханы там разные, такыры, песок, саксаул...Оленька, Негев другая пустыня.-Андрюша, я кажется сегодня влюблюсь в него.-Ааа, и ты тоже. Тогда послушай. И он начал читать Каменной вечностью стоит вокруг Негев...После последних слов... В бесконечном воскрешающем жизнь оргазме Оленька захлопала в ладоши-Можно, я испорчу тишину, ее здесь так много. Хватит на всех и надолго. Прелесть какая, почему ты мне не читал это раньше?-Я тебе еще многого не читал, милая, времени все не хватало, понимаешь.-Понимаю, Андрюшенька.
      До Мицпе-Рамона ехали молча, Ольга закрыла глаза и грезила словно во сне. Как на видео она отматывала назад сегодняшний день, представляя, что завтра в северном и неуютном Питере уже одна она будет вспоминать сегодняшний день, один из многих удивительных, проведенных здесь с сыном и Андреем. Они пошли обедать в ресторанчик с видом на Махтеш-Рамон, гигантский совершенно фантастический каньон с цветными песками и без границ.-Как он образовался, Андрюш.-Я слышал о двух теориях, разлом земной коры, и метеорит.-Ты знаешь, это почти невероятно, но я бы хотела чтоб был метеорит.-Самое интересное, Оленька, я тоже живо представляю себе метеоритный удар миллионы лет назад. В задумчивости они смотрели на таинственный необозримый кратер. Им принесли еду и вино.-Оленька, давай выпьем, чтоб у нас впереди было больше, чем 18 счастливых лет. Она только молча согласно кивнула головой, и они выпили.
      
      
      Часть 2.
      
      Нам повезло.
      
      Шли первые годы третьего тысячелетия. Что нового было слышно в мире? Нарастал и пугал людей террор мусульман. Уже не существовали нью-йоркские башни-близнецы. Уже погиб первый израильский астронавт Илан Рамон. Уже евро употреблялась как общеевропейская валюта. Уже сдохла первая клонированная овца. Умерли в Сингапуре иранские двойняжки-сиамские близнецы, не выдержав героической операции. В Москве в концертном зале применили фентанил, усыпив навсегда сотни людей. А Грозный сравняли с землей. Свергли Саддама. Буш объявил только о 6 странах, нарушающих права человека-Северная Корея, Бирма, Иран, Зимбабве, Куба и Белоруссия. Глобальная экономика была в упадке. А что, раньше было лучше? Когда свирепствовала черная смерть-чума. Когда шла столетняя война. Когда были опричники. Или инквизиция. А Саванаролла. А Бруно сожгли, а Жанну Дарк. А Петр скольких в Питере положил. А татаро-монголы. И все не годами шло, а веками, поколениями. Жгли, распинали, душили, топили, травили, закалывали, сгнаивали в темницах, в одиночестве.
      Возвратившись в Питер, Ольга за несколько часов переместилась с одной планеты на другую, сразу погрузилась в обыденность и домашние заботы. Взяла лист бумаги, начав писать план на ближайшие дни. Заплатить за квартиру. Купить продукты. Позвонить по поводу выезда. Распаковав вещи, она пошла на отмочку в ванну, легла в ароматную пену. И первым делом позвонила своей подруге из Эрмитажа Ирине.-Ирочка, ну как тут без меня?-Все также, Оленька, это ты у нас путешествуешь. Как было то?-А ты заходи, я уже отошла. Подарки возьмешь, поговорим.-Я с удовольствием, Оленька. Хоть прикоснусь к чему-то экзотическому.-Ладно тебе, я жду. Бай. Она повесила трубку и поймала себя на слове-бай. Здесь так не говорят. Как быстро меняются привычки, почти как имена.
      Они обнялись в прихожей словно не видились вечность. Ира отодвинулась от подруги, пристально взглянула на нее.-Ну и загорела же ты, как после Черного моря. И духами новыми пахнешь, не нашими. И знаешь, еще чем? Счастьем...Поверь мне, много лет одинокой женщине, что счастье пахнет сильнее духов.-Правда?-Правда, Олька. Ну, рассказывай, давай быстрей, не томи. Как он?-Любит-тихо ответила Оля.-Ну, ну, а дальше?-А дальше поеду туда жить, и Борька тоже гражданства ждет.-Ой, Олька, а не страшно? Говорят там убивают почем зря арабчики то.-Бывает убивают и калечат тоже. Но люди вопреки всему живут и живут неплохо. И потек, полился разговор за кармелевским заморским винцом, перескакивая с Дана на Дану, с Пофигенова на Ольгу, с Бориньки на его религию. Только про Орну не сказала она ни слова.
      Дня через три поехала Ольга в ОВИР. Пол дня почти потратила на очереди да дорогу, заполняла анкеты. Велели ждать ответа через месяц. Она понимала, что в конце концов помытарят и дадут визу, куда они денутся. На секретных работах она не числилась, так что причин для отказа вроде не было. Время летело стремительно, но не для Оленьки, для нее дни тянулись в ожидании. Единственно ее успокаивал счет, вот осталось 2 недели, 10 дней, неделя, три дня, и вот долгожданный срок наступил. Стояли осенние дни. Желтые листья тихо падали с деревьев. Потом эти листья лежали на асфальте в воде и пахли осенью, увядающей природой. В ОВИРе людей было не много. Около окошечка она задержалась недолго.-Не готово еще.-Как не готово? Девушка, сказали через месяц. Посмотрите еще.-Я же сказала не готово. Зайдите через пару недель.-А вы уверены, что через пару недель будет?-Уверен только господь бог. Я думаю, что будет готово.-Но почему, почему?-Если хотите, запишитесь на прием к замначальнику. Он вам разъяснит. Когда ожидание не сбывается бывает особенно тяжело и горько. Ольга почти плакала, когда ехала на метро домой.-Что же теперь опять считать дни? Поднялась на лифте на свой 6-й этаж, усталая от разочарования.-Что это? Дверь в квартиру открыта. Она забыла закрыть? Совсем баба шизнулась. Оленька, спокойно. Но дверь была не открыта, а зверски выломана. Сердце у Ольги заколотилось от недоброго предчувствия. Она вошла к себе и нашла разворошенным и перевернутым все что можно было перевернуть.-Кто ж это, КГБ-шники они же ФСБ-шники? Нет, не может быть, наваждение какое-то из прошлых времен. Просто воры посетили Оленькину квартиру, осведомленные, что хозяйка путешествовала по стране молочных рек и кисельных берегов. Решили тоже подживиться от щедрот, да нашли то мало, пару сотен долларов, максимум, да несколько золотых вещичек унесли. Только приглядевшись увидела она, что утащили фотоаппарат Олимпус, дискмен, любимые ее часы а ля Людовик 15. А главное, осквернили все. Было противно, как будто превратили ее уютную квартирку в общественный туалет. От усталости и разочарования и от обиды сильная Оленька разревелась словно девчонка. И со слезами уходили из нее обида и все остальное-Сколько мне здесь осталось то? Ну месяц-два, три в самом плохом случае. Сорок с лишним лет ничего было, а вдруг в последние месяцы невтерпеж стало. Так она себя успокаивала, прибирая в квартире.-Сообщить в милицию или нет?-вот в чем вопрос, и она решила не сообщать.-Может органы воров и навели? Поди разбери теперь кто с кем и почему?
      Долго Оленька не могла уснуть, и кошмары преследовали ее ночью. А утром усталая разбитая поплелась она в благословенный Эрмитаж.-Слышали, дражайшая, что хотите покинуть нас-встретил ее в старомодных очках словно из позапрошлого века девятнадцатого, Антон Иннокентьевич, завотделом реставрации, потомственный искусствовед кажется уже в 4-м или даже в 5-м поколении.-Я этого не скрываю, я уезжаю к мужу, чтобы воссоединить семью-стараясь быть спокойной, ответила Ольга.-Ольга Афанасьевна, насколько я знаю, Вы никогда не были замужем.-Антон Иннокентьевич, Вы из ФСБ или из полиции нравов?-Я, дражайшая, говорю то, что знаю, хотя на самом деле это Ваше личное дело, и я только сожалею, что потеряю в Вашем лице бесценного сотрудника. А на такую зарплату никто из стоящих людей сюда не придет.-Вот Вы и сказали еще одну из причин моего отъезда. На такую зарплату...-Ольгины коллеги следили за ее перепалкой с разными чувствами, кто с завистью к Ольге, к ее скорому отьезду, кто с восхищением ее раскованностью, которую могла она себе позволить перед отьездом, а некоторые со злорадством к публичному раскрытию истины, что никакого мужа у нее не было и нет. Всех уже простила Оленька, а потому вынула из сумки очередную бутылочку кармелевского красного и коробку швейцарского шоколада, купленную в Дьюти Фри Бен-Гуриона. Все разом обьединились, забыв и зависть и восхищение и злорадство, засуетились в поисках штопора, стаканов, тарелки. Даже серьезнейший Антон Иннокентьевич включился в процесс, стоя на своем, что хорошее вино стоит пить только из бокалов, и он пошел специально в соседний отдел, потому что знал, что у людей более практичных, чем искусствоведы и реставраторы, есть настоящие фужеры для настоящего вина.
      Больше скользких тем отьезда не касались. Не вспоминали также и семейное положение Ольги. Пили вино, ели конфеты, кто то еще достал бутылку и сыр. В общем, возвращение Оленьки на работу прошло на уровне, а про тот инциндент все забыли, включая саму Оленьку.
      Пролетели еще две недели. Ирина, видя как подруга волнуется от нетерпения, посоветовала ей прежде чем ехать в ОВИР позвонить.-Знаешь и время сэкономишь и нервы, меня один знакомый учил все дела делать по телефону. Он говорил-не иди ни на одну встречу не подтвердив по телефону, что она состоится. Сидели у Ольги. Хозяйка суетилась, как обычно накрывая на стол, а Ирина пристроилась у телефона. Прошло минут двадцать.-Ну что?-поинтересовалась Ольга-сделали визу?-То занято, то не отвечают-Тот твой знакомый был полностью прав, но только не для наших условий это. Для них, для загнивающих, подходит, так мы с тобой больше времени потратим, да и изведемся от злости. Давай есть, пить, веселиться, музыку послушаем, а завтра к открытию к 9 утра я поеду. Все равно Антоша меня отпустил на завтра. Он душка, правда?-Естественно, интеллигент. Ну давай я еще раз попробую, может повезет. Знаешь, бывает отчаишься уже, и в последний миг фортуна улыбается.
      Но на этот раз фортуна не улыбнулась нашим прекрасным женщинам. Пили за удачу в ОВИРе.
      Поутру Оленька была около окошка одной из первых. Прождала недолго, радуясь хотя бы этому. Но последняя радость посетила ее здесь. Уже другая девушка с колючим взглядом ответила ей -Не готово. Написано тут, на прием к замначальнику.-А он сейчас принимает?-Да, конечно. Я ему доложу, и Вы зайдете. Через пару минут Ольга сидела в кабинете замначальника. Ему было лет 50-55, с залысинами голова, но лицо, кстати, приятное, располагающее.-Чем могу служить, уважаемая... он сделал паузу, как бы вспоминая, Ольга Афанасьевна?-Ну и актер!-Я подавала заявление на выезд, уже полтора месяца прошло, я второй раз здесь...и ничего.-Да Вы не волнуйтесь, Ольга Афанасьевна. Все будет, уедите. А скажите мне, к кому Вы едите?-Я хочу воссоединить семью, у меня там муж и сын сейчас в гостях.-Насколько мне известно, у Вас нет мужа, сын есть это правда.-Мы хотели пожениться сразу после моего приезда.-А Вы знаете, уважаемая, что в такой демократической стране, куда Вы едите жить, не регистрируют браки между евреями и всеми остальными. И что их всех остальных пренебрежительно называют там гоями, хорошо что не из-гоями. Я там был. И сколько угодно они могут говорить, что гои это совсем не пренебрежение, а констатация факта, но вот Вам примерчик с женитьбой-нельзя жениться, нет там гражданских браков. А если гой умирает, хоронят его не со всеми, а в стороне. А лет 10 назад вообще как собак вне кладбища закапывали. Вот так, Ольга Афанасьевна.-Я еду туда к отцу моего единственного сына Пофигенову Андрею Игоревичу.-Я знаю-тихо и вкрадчиво сказал замначальника-Конечно, конечно, поедите. Скажите, а Вам не трудно здесь одной? Мы Вам можем помочь. Я Вам могу помочь.-Некое физическое чувство тошноты стало подкатывать из Ольгиного солнечного сплетения. Она даже испугалась-Не упасть бы в обморок. Замначальника что-то еще говорил. Она разбирала только отдельные слова-и я смогу вас навещать изредка... конечно, у меня семья...вы очень тонкая...образованная...его белая холеная рука касалась ее руки. У нее даже не было сил убрать руку, словно он парализовал ее, загипнотизировал, как удав кролика.-Что с Вами, Ольга Афанасьевна?-тихо тихо спросил он-дать Вам воды?-Да, если можно. Он протянул ей казенный стакан с казенной водой.-Вам лучше?-Да, спасибо.-Ну что ж, Ольга Афанасьевна, если Вы все-таки решили ехать, придете ко мне через 2 недели, я надеюсь, что виза будет готова.-Опять через 2 недели?-Опять Ольга Афанасьевна, опять. И зайдете лично ко мне. И знаете что? Нам с Вами очень повезло, что мы не в 30-х, не в 50-х, и даже не в 60-х годах прошлого века.-Да, да, нам повезло, нам крупно повезло-откликнулась Оленька. Нам повезло.
      
      Орна
      
      Но была на свете еще одна Оля близкая Пофигенову, Оля в прошлом, Оля Левинсон, а нынче Орна Левủн. Да, да, именно та Орна, квартиру которой снимал Пофигенов. А сейчас еще жил и сын Пофигенова Боринька-Барух. Могла ли Орна мешать жить Пофигенову, как он хотел ? Конечно нет. Но она любила его. Она чувствовала, что Андрей последний шанс в ее короткой женской жизни.Она чувствовала, что нет и не будет лучшего друга у нее, что нет и не будет лучщего сексуального партнера, что он ее последняя надежда, последнее, последнее...последнее, что оставалось ей.
      Когда уехала мама Бориньки в свою северную Пальмиру, показалось Орне-пришел ее час, шанс, который надо использовать без всякого стеснения. В этот иом шлиши она не работала. Встала поздно, когда уже дневная липкая жара после 8 часов утра накрывала как обычно ГушДан. Легла в ванну. Сквозь толстый слой воды рассматривала свое тело, казавшееся ей совершенно чужим. Сколько приходилось вкладывать ей как и многим женщинам в эфемерную бледно-розовую плоть длиной метр шестьдесят! Диета с ограничением жиров и обильным питьем. Говорят, что очень хороши зеленый чай, красное вино, проростки. Кто-то из ее чересчур ученых знакомых объяснял будто полезные флавоноиды из зеленого чая и красного вина совершенно не всасываются из желудка или быстро разрушаюся печенью. Но это уже горе от ума! Французы пьют и живут долго и болеют мало, всегда веселые, беззаботные, а женщины самые экстравагантные и сексуальные! Называется французский парадокс! Какие еще доказательства нужны? И пила Орна каждый день стакан зеленого чая и ела проростки, а пару раз в неделю ненавистное красное вино. И еще орехи, и разноцветные фрукты и овощи. И не ела после восьми вечера. А время брало свое. Вот она смотрит на ноги, красивые длинные ноги с красивыми икрами, бедрами и ступнями, ухоженными ногтями. Каждую неделю педикюр и удаление волос, массаж. А время берет свое. Пигментные пятна появляются то здесь то там. И кожа на лодыжках временами похожа на пергамент. И вены выступают какие то старчески-фиолетовые, гнусные. Неважно. Она будет бороться за Андрея. Когда эти ноги ложились на его плечи, а было такое всего то месяц с небольшим назад, то ему и ей было хорошо, и ни он ни она не думали об Ольге Афанасьевне Федотовой. Так почему все это не может снова повториться? Те же ноги и те же плечи, та же Орна Левủн и тот же Андрей Пофигенов.
      Рядом с ванной на стеклянной полочке лежал ее ручной телефон, пелефон. Орна вытерла о полотенце руки и набрала номер Андрея.-Алло-ответил Пофигенов.-Ну здравствуй, давно не говорили.-Орнале, я же просил. И я все объяснил тебе.-Дурачок, ты думаешь объяснил и жизнь изменилась. Ты забыл, как я возила тебя на Голаны и в Бэйт Джамаль, в РошАНикра и в Эйлат? Ты забыл, что говорил мне, когда мои ноги ложились тебе на плечи?-Орнале-она слышала как он тяжело дышал в пелефон.-Что Орнале, что? Ты думаешь, сказал мне раз, что она мать вашего Бориньки, или что у вас было 18 лет назад и все объяснилось автоматически?-Орнале, пожалуйста...-Дорогой, сегодня ты кончаешь в пять, правда? Так вот в шесть я буду у тебя. Надеюсь нам будет хорошо с тобой, не хуже, чем тогда в Шератоне. До свидания, милый.-До свидания, Орнале.
      Она как боксер наносила ему удары, сбивала дыхание, попадала в самые чувствительные места. Он чувствовал, что соперник был намного сильнее, опытнее, профессиональнее. Она зажимала его в угол, навязывая то ближний бой, то изматывающий обмен ударами. Он ощущал насколько он бессилен и открыт перед ней.-Что делать сегодня?-задавал Пофигенов вопрос сразу же после ее звонка. Отключить пелефон? Уйти ночевать к товарищу, например к Пинхасу? Не открывать дверь, как будто его нет дома? Но все эти решения лишь демонстрировали его слабость и ее силу, преимущество во всех видах бокса и на всех стадиях поединка, не оставляющие ему шанса.
      В 6 ровно с немецкой точностью затренькал звонок в прихожей. Такой милый звоночек, сегодня он словно набатный колокол загудел, отозвался в Андрее. И сердце его забилось, застучало, но не от радости, а от предчувствий и тяжести, томившей его.-Неужели я так слабохарактерен?-задавал он себе вопрос, и тут же отвечал на него тем, что уже шел к двери и открывал ее. Он ответил на него и тем, что встречал Орну не в обычной домашней майке-хульце, а в выглаженной его ленинградской Ольгой рубашке и спортивных, но достаточно элегантных светлых брюках. Он позаботился, чтобы Баруха не было дома. Он поставил в дальний угол шкафа, словно стыдясь самого себя, бутылку хорошего Мартини, которое всегда любила Орна. Он и впрямь стыдился себя, не только слабости, но какого-то необъяснимого двоедушия. При всей тонкости характера он не умел этого объяснить себе, он стыдился себя самого, он страдал, жестоко страдал от непонимания себя самого. С Орной ворвался в дом дух модных духов, ее сильной энергии, состоявшей из стремления во что бы то ни стало добиться своего, и дух этот сразу же вытеснил другой дух-Ольгин. Орна вошла как хозяйка, которая лишь какое то время отсутствовала, то ли была в командировке, то ли просто отлучалась по своим делам. У Андрея засосало под ложечкой, словно он должен был через минуту прыгнуть, неважно куда, с чем и откуда, но такое чувство возникает, когда обычного человека заставят прыгать в воду с вышки или с парашютом с самолета. Он был должен изображать внимание, которого не было, нежность, которая могла быть направлена только к другой женщине, бывшей ох как далеко, страсть, которую всегда умела разжечь Орна. И Пофигенов справился со всеми этими ролями, словно в хорошо поставленном спектакле. Он был безукоризненно нежен, внимателен и пылок в постели не менее, чем в последний раз в Шератоне. Орна, довольная спектаклем, а может она принимала его за жизнь, поправляла перед зеркалом волосы и блузку.-Куда мы поедем в этот шиши, дорогой?-Надо подумать, моя радость.-Ну думай, только я бы хотела знать о наших планах до хамиши. Бай, ты был сегодня неповторим. Она погладила тылом нежной руки по щеке Пофигенова, поцеловала его и выпорхнула из своей квартиры, оставив шлейф духов и энергии.
      Пофигенов подошел к шкафу, откупорил Мартини. Он ненавидел его, но в доме не было больше алкоголя, а ему почему-то страшно захотелось употребить. Он налил почти полный фужер, произнес мысленный тост-Люди, будьте бдительны, это не должно повториться. Пил Мартини залпом и с отвращением. В конце, когда оставалось уже на дне, вспомнил розовощекого Кирша, своего друга из прошлой жизни, погибшего три года назад.
      Посидев минуту-две в раздумии выпить ли еще Пофигенов вдруг пошел к своей записной книжке, не нашел ее и чертыхнувшись взял какой-то смятый конверт от рекламы. Там он и записал
      
      Белая книга мыслей
      В черном ящике мозга,
      Растекается строчка:
      Буква, тире, точка,
      Словно азбука Морзе.
      
      Играют, как дети, нейроны
      Шалости нашей подкорки,
      В калейдоскопе узоров
      Тайные искры взоров,
      Импульсы без остановки.
      
      Кожа белая шеи,
      Только морщин сетка,
      В сетке шары апельсинов-
      Оранжевых круглых джинов,
      И изумрудная ветка.
      
      Пальцы, руки и ноги,
      Складки и точки входа,
      Меридианы связи-
      Антенны восточной вязи,
      Энергии переходы.
      
      Ногти покрыты лаком,
      Тело покрыто потом,
      Пульсирует вена током
      Крови, как дерево соком,
      Ритмы заданы кем-то,
      Наверное, господом богом.
      
      Почему так, а не по другому, он и сам не знал. Наверное в непонимании себя он живо представил мозг черным ящиком.
      
      
      По-фиг-еновщина
      
      Пофигенов давно лелеял мечту о 32-м дне в месяце, дне не принадлежащем ни времени ни пространству. Он один хотел стать полновластным хозяином этого чудесного дня. Но мечта, такая странная и понятная, изредка посещавшая его среди мирского шума, суеты, так и не воплощалась, а постоянно откладывалась на завтра, на следующую неделю, на будущее.
      К четвергу йом хамиши Орна ждала пофигеновского решения -куда они поедут в конце недели. Он знал, чего хочет она -побыть пару дней в гостинице. Пофигенов ненавидел гостиничный отдых, ему не хватало простора, движения, он начинал скучать, раздражаться, тщательно скрывал это раздражение, и отдых его превращался в пытку. Те угрызения совести, которые вспыхнули у него после визита Орны, и которые он тщетно пытался заглушить Мартини, снова вернулись к нему. В ту ночь он совершенно не спал, думал. Ложился, вставал, снова ложился и снова вставал. А утром позвонил своему боссу и попросил день в счет отпуска.-Им мацата бахура яфа, тээне Арие-сказал босс-если ты нашел красивую девушку, развлекайся Арие.-Тода, Хаим-ответил Пофигенов, ощущая, что Хаим сейчас как господь подарил ему вдруг долгожданный и всегда откладываемый благословенный 32-й день. Когда он положил телефонную трубку, его, невыспавшегося, охватило чувство счастья и свободы. Он еще не знал, что он будет делать с этой свободой. Для начала он отключил пелефон, обычно напоминавший Пофигенову собачий поводок, привязывавший его не к действительности, а только к ее шуму, к суете, к повседневности, и совсем не вязавшийся с осознанием этой действительности. Он раскрыл еще один поводок, атрибут современной жизни записную книжку, и с радостью убедился, что ничего срочного на сегодня не было. Потом он сел к телефону, связался по очереди с Барухом, с Димкой, с Даной. Только Орне он не позвонил. Барух после работы шел в свой ульпан, пообещал вернуться около 11 вечера. Андрей пожелал ему удачного дня. У Димки предстоял баскетбольный матч среди получивших тяжелые травмы в терактах. Ему он пожелал победы, а также забросить побольше мячей, зная как важно сейчас для сына утвердить себя. У Даны был трудный экзамен на пути к профессии дизайнера-архитектора. После традиционного ма нишма, Пофигенов сказал Бэацлаха-успеха! Наконец, с чистой совестью он вынул разъем телефона из розетки. -Хотя, зачем? Я все равно ухожу-подумал он-так, на всякий случай. Итак, теперь он один на один со своей мечтой, с 32-м днем месяца.
      Было около девяти утра. Пофигенов одел шорты, сандалии, пошел к машине, решив ехать на море. Причем выбрал он не привычный городской пляж, а загородный, более дикий и малолюдный. Место грязноватое в картонках и пластике, на диком пляже и люди дичают. Да в людях и так дикости хватает. Пляж тянулся на несколько километров, меняя свой облик, от холмов, поросших травой, до песчаных дюн, от нагромождения каменных глыб причудливых форм до совсем фантастических пещер-гротов в известняке. Изредка Пофигенов бывал здесь. Он зашагал, разувшись, по песку к пещерам. Рядом на узкой полоске метров в 100-200 почему-то попадались совершенно необычные для этих мест раковины. Вот и сейчас Пофигенов отметил, что кроме привычных разноцветных гребешков, устилающих кромку всего побережья от Ашкелона до РошАНикра, началось буйство раковинных форм, которые непредсказуемая природа в изобилии выплескивала на берег.
      Сегодня в 32-й день он взглянул на эти раковины другими глазами. Интересно, то ли день был на самом деле необычным, дававшим абсолютно свежие ощущения, то ли психологическое чувство свободы освобождало от внутренних барьеров. Андрей поднял скрученную спиралью раковину. Она была бело-розового цвета, спираль располагалась с одного бока, а с другого из спирали был выход- овальная полость с заострением, как бы переходящим в хвост раковины. Он подбирал такого типа раковины, и все они отличались размером, цветом, кроме белых и бело-розовых, попадались бежевые, кремоватые, с каким то экзотическим пурпурным оттенком. У одних длина хвоста превосходила размеры тела. Такие попадались редко, он сразу же заприметил их, ему захотелось набрать этих более редких, нестандартных.-Так и в жизни мы обращаем внимание на встречающееся редко. Монеты и марки ценны своей редкостью. Люди? Женщины, например. У одной ноги особенно длинные, а у другой грудь необычно велика. И все особи противоположного пола враз поворачивают головы вслед таким редким экземплярам. Потом Пофигенов нашел перламутровый двухстворчатый гребешок. И еще клешни крабов, и известковые колонии полипов, в которых прежде жили маленькие рачки. -А может быть это разнообразие от необычности берега, от таких странных пещер, которые не найдешь в других местах. Пофигенов лег в длинную утреннюю тень, отбрасываемую невысокими пляжными холмами. Над морем пролетал клин птиц. Там, где он родился, птицы тоже сбивались в стаи и летели осенью на юг. Сейчас он на юге.-Интересно, куда они летят отсюда? Мысль его, сегодня свободная от работы и рутины, перескакивала с предмета на предмет.-Вот и люди, поодиночке, как он, а чаще в стае как птицы, летят оттуда сюда. И что они ищут здесь? Тепла? Свободы? Сытости? А что ищу я? Вернее, что искал? Сейчас я просто живу. Как птица, как зверь. Меня, как бывшего эмигранта, спрашивают-Ну и как Вам здесь нравится (нхавится-с легким ашкеназийским акцентом)? Что я могу ответить? Пропеть патриотическую сионистскую хвалу Великому Израилю. Прочитать свое последнее стихотворение про Иерусалим:
      
      Пупок Земли,
      Пуповина с небес,
      Мир осью проколот здесь.
      Иерусалим был общим яйцом,
      В котором жил мировой эмбрион-
      Зародыш религий,
      Духовных воль,
      Но раскололось яйцо. Боль
      Залила тысячелетьями мир,
      Зажгла миллионы лир,
      Людей распылила по свету небрежно
      Силою страшною центробежной.
      И эта мощь движет землей,
      Волнует умы, рушит покой.
      Маленькой точкой активной-один
      Город Великий Иерусалим.
      
      Или наоборот. Сказать да, да, там был порядок, культура (похядок, культуха), а здесь что...Грязь. Кибуц галует-другими словами сборище изгнанников. Солянка сборная. И выйдет ли что-нибудь из этакой смеси, замесится ли она в настоящий пирог с историй и традициями? Говорят, что главная израильская гордость-демократия. Единственная настоящая демократия на ближнем востоке. Но демократия то бюрократическая, увязшая не по пояс, по шею в бюрократах, чиновниках. Пофигенов как всегда скаламбурил про себя-демократия бюрократическая=демократия балаганическая. Балаган очень модное и точное слово здесь, отражающее реалии жары, адского демографического коктейля, дорожных пробок и аварий, наконец еврейского характера. Как то Андрей еще там выписал про евреев. -Верно одно: фигляр и естественный человек, чувствительный и прекрасный и враждебный ему, сладострастный и аскетичный, шарлатан, азартный игрок, фанатик и трусливый раб-все это есть в еврее.-Так писал Яков Вассерман. А еще Мартин Бубер: Потому что такова при- рода и судьба еврейства, высшее в нем связано с низшим и его светлые стороны с самыми постыдными.
      А в общем, я должен жить здесь и буду жить, как тот же зверь и та же птица, и как зверь, не задумываясь защищает свою территорию от чужаков, самку и детенышей, так и я в случае необходимости защищу их, свою нору, свой дом, свою страну, семью. Вот и весь ответ на сакраментальный вопрос-Ну и как, Вам здесь нхавится?
      Вдруг Пофигенов понял, что устал от размышлений и аналогий. Он встал, потянулся, скинул майку, полез в тридцатиградусное море. Море обняло его ласково, словно лучшая подруга, так тепло и нежно не обнимали его ни Ольга ни Орна. По крайней мере так чувствовал сегодня Андрей. Соленая вода была больше похожа на первобытный рассол. Ему казалось, что именно так и именно тут зарождалась жизнь. А сейчас, сегодня возрождается он, Андрей Пофигенов. Плескался он довольно долго, конечно не так, часами, как в детстве, но дольше обычного. Назвать купанием эту процедуру трудно. Заплывать вглубь коварного Средиземного не рекомендуют, затягивает даже сильных пловцов. Приходилось наслаждаться прибоем, подставлять лицо набегающей волне, давать ей накрыть себя с головой. Сезон медуз в этом году был краток, и жгучие голубые как тарелки бестии не беспокоили израильтян. Пофигенов выходил на берег действительно обновленным. Он проголадался. Захотел поесть в простой восточной забегаловке с хумусом, фалафелем и пивом. Благо такая находилась с края пляжа. Он отдыхал телом, душой, сидя у столика, прихлебывая холодным ГолдСтаром тяжелый как глину, сытный хумус. Перед ним плескалось лазурное море. Белый прибой переходил в прибрежную лазурь, потом голубой и синий разных оттенков, наконец, к горизонту жаркая дымка незаметно превращалась в небо. Бармен был колоритный смуглый парень с козлиной экзотической бородкой и с кольцами во всех возможных местах от век и ушей до пальцев ног. Варварскую африканскую экзотику усиливала мистическая татуировка на плече. Молоденькая официантка постоянно курила и подбегала к Пофигенову, интересуясь, вкусно ли и хорошо ее единственному клиенту. Пофигенов кивал: Кэн, кэн, меод таим-да, да, очень вкусно. Его нисколько не раздражал сегодня чуть навязчивый сервиз. Ему даже нравилась официантка. Эйх корим лах-как тебя зовут?-поинтересовался он.-Шарон-ответила она.-Ани Арие, наим меод-я Арие, очень приятно.-Эйфо аклиентим шелях?-где твои клиенты?-Ахшав интифада, кцат коше лекулам-Сейчас интифада, всем немного тяжело.-Барур. Ине аклиент-Ясно. А вот и клиент. Шарон пошла к вошедшему парню, а Пофигенов погрузился в размышления. Сегодня день решений, день упрощений, день обновлений. Он достал пелефон, отхлебнул ГолдСтара, набрал номер Орны. -Орнале, привет. Как дела?-бодро начал Андрей.-Я тебя приглашаю сегодня в ресторан. Когда ты сможешь?-В 7, прекрасно. Где?-Шерри, здорово, ты правильно выбрала. Ну до вечера, целую. Главное не сбиться с сегодняшнего ритма.
      Они встретились у входа в Шерри в четверть восьмого. Пофигенов ждал ее по своей привычке за пять минут до назначенной встречи. Она по своей привычке опаздывала. Но в этот особенный день ни капли раздражения не коснулось Андрея. Он сам не знал почему? Орна как обычно излучала энергию, курила, звала официантов, меняла заказы, пыталась убедить Андрея заказать что-то новое. Он соглашался и сегодня ее энергия совершенно не подавляла его, она как волна накрывала, оставляла приятное чувство и откатывалась назад.-Арие, ты сегодня какой-то не такой.-Что плохо?-Наоборот.-Пока они пили и закусывали, Андрей рассказывал Орне о 32-м дне, начиная с истории, с истоков, с мечты.-Здорово!-восхитилась она-я об этом никогда не думала, но то, что рассказал ты, так необычно и интересно. Арие, как я люблю тебя. И она потянулась к поцелую. Они поцеловались.-Ах, да. Что ты решил по поводу нашего отдыха в шабат?-Пофигенов как бы ждал вопроса.-Орнале, ты знаешь, я не поеду. -Как так? Не поняла.-Орнале, знаешь что. В общем я решил, что мы с тобой должны закончить...то есть расстаться. И я думаю, что это произойдет сегодня.-Что ты опять мелешь? Звонила что ли?-Орнале, это не имеет никакого значения. Если хочешь знать я буду звонить сегодня сам-Откуда в тебе эти глупости? Я предлагаю Дан в Натании, там...-Орнале, не надо. Я не поеду, точка. Сегодня, как боксер, Пофигенов имел неоспоримое преимущество. Он был абсолютно спокоен. Абсолютная По-фиг-еновщина.-Сейчас я расплачусь и мы пойдем, Орнале. Ты к себе, а я к себе. Да, кстати, через неделю я перееду с Боринькой на новую квартиру.-Ты обязан был предупредить меня за месяц!-истерически выкрикнула она.-Мельцар, хэшбон бэвакаша-официант, счет пожалуйста-попросил Пофигенов.-Арие, не может быть, но почему? В этот момент Андрей расплачивался. На этот раз он выигрывал чисто.-До свидания, моя радость. Когда он вышел неприятное чувство типа жалости кольнуло его-Не слишком ли я жесток? Но наконец надо принять решение. И я его принял. Придя домой затемно, он сел за письменный стол, успокоенный днем, и написал сказку про кончающееся время.
      
      Кончалось время в песочной колбе,
      таяла последняя тонкая струйка,
      не оставляя завтра, тем более послезавтра.
      Только сегодня, только сейчас.
      Нет времени на глупые книги,
      на грязные мысли и пустые дела,
      на увлечения всем и значит ничем,
      берегутся силы на рывок, на последний глоток кислорода,
      чтобы он зажег короткий фитиль,
      дал ему дохнуть живительным пламенем,
      согреть конечные считанные метры,
      осветить финишную прямую.
      Но гений, он всегда и везде гений,
      не считает последних метров,
      не обращает внимания на холод и тьму вокруг,
      он делает вечно то, что и делал сотни, тысячи лет,
      продолжает строку, если осталась бумага,
      записывет формулу даже последней каплей чернил.
      Мазок, пусть неверный, и даже не кистью, а пальцем,
      аккорд на разодранной временем струне.
      Застает его финиш, ткнувшимся в стол,
      упавшим в краску, затихшим в величественном соборе.
      Он и не заметил цейтнота, как флажок упал на шахматных часах,
      не было времени на цейтноты, на разные глупости
      про тающий песок и сказки про кончающееся время.
      
      А в заключении своего 32-го дня Андрей-Арие, обновленный и свободный, набрал заветный номер Санкт-Петербурга-Ленинграда, но трубки на сей раз не положил, услышал, дождался заветное -Але!
      
      Книга 2.
      Золотое сечение
      
      Цифры
      
      Пофигенова передернуло при воспоминании об утреннем разговоре. Целый день он подсознательно загонял воспоминания о нем вглубь себя, надеясь избавиться от них насовсем. Но когда спало напряжение дня, рассосались разные мелкие дела, обычно наполняющие наше бешенно несущееся время, нахлынуло тяжелое, сосущее под ложечкой, отравляющее всякий светлый намек на радость.
      Чаще всего он умел противостоять этой волне дурного и черного. Ему, например помогали мысли, что он жив и вроде бы здоров. А многие уже умерли или неизлечимо больны. Ему помогало, что он прошел уже 40 лет, повидав и людей и страны, познав женщин, а многие ушли не зная этого. Но сегодня ему не помогало ничего. Волна, цунами накрыла его с головой, он захлебнулся до боли, до исступления, осознав, что сейчас он бессилен.
      Он учил себя и других, что нет безвыходных положений, что человек силен как бог, но сегодня и эта человеческая уловка оставила его. Он сдался, погружаясь в утреннее, гнусное, тяжелое, безисходное. Не мешало бы хлебнуть виски или бренди, но с некоторых пор Пофигенов реагировал аппатией и нежеланием даже выпить. Он устало плелся к стоянке машин, метров с десяти открыл двери своей Королы, тяжело втиснул внутрь свое, но как бы чужое тело, включил зажигание.
      Несколько дней назад начался 2004-й год новой эры. Цифры и числа всегда поражали Пофигенова. Например симметричная дата 20.02.2002. А в тот же день в 8 вечера и 2 минуты были цифры 20.02, 20.02, 2002. Говорили о магических и даже апокалиптических числах. Но апокалипсиса как бы и не было, и в то же время он был. Он был терроре, в убийствах, в катастрофах, он существовал в душах людей с вечным страхом смерти и ощущением вселенского одиночества. И вот, что он написал в связи с этой датой, а может в тот же самый день, он уже не помнил.
      
      СЕГОДНЯ: 20.02.2002. 20.02 вечера, через 110 лет 21.12.2112. 21.12 вечера
      
      Мы, как один покинем мир,
      Войны невидимой солдаты,
      И в сочетанье странных цифр
      Ощутим дрожь от времени и даты.
      
      А ровно через сто и десять лет
      Придет похожих цифр сочетанье,
      И все равно, что сбудется иль нет
       Загаданное кем-нибудь желанье.
      
      А 2004-й начинался недурно, так недурно. Пофигенов автоматически тронул Тойоту, думая о начале года. Сегодняшний звонок черной пеленой накрыл такой многообещающий старт.
      Утром около пол восьмого раздался телефонный звонок. Говорила женщина с легким ивритским акцентом и слегка искусственным, как фильтрованный кофе, русским. Она представилась Пофигенову-Гила, в прошлой жизни Галя, Галина.-Чем могу служить?-подхватывая ее манерный тон, откликнулся Андрей.-Вас зовут Андрей, не так ли?-Вы все про меня знаете, гверет* Гила, откуда?-Ах, Андрюша, Андрюша, у Вас такое красивое имя. Скажите мне, Андрюша, а как поживает наша общая знакомая Орна, Орна Левúн?-голос Гилы сделался тихим и вкрадчивым.-Вас интересует моя бывшая подруга?-Орна, Андрюшенька, моя близкая подруга, и не бывшая, и ее судьба мне не безразлична...и она до сих пор ждет Вас.-Но мы расстались с ней почти три месяца назад... и ...она ни разу мне не говорила про Вас.-Орна не простой человек, обычно она не раскрывается до конца, слишком часто ей делали больно в жизни, вот и сейчас, Андрюшенька. Да, да, Вы тоже делаете ей больно, очень больно. Скажите, а как поживает другая Ваша знакомая из Ленинграда, запямятовала, как ее зовут? У Пофигенова кровь прилила к лицу.-Что ты хочешь от меня, сучка?-не сдержался он.-Ооо! Ох, какие мы злые. Слушайте, Андрюшенька, хотите, чтобы я сама послала ваши интимные с Орной фотографии Ольге Федотовой или Вы их сами пошлете? Какие? Я Вам напомню, мой милый. Поцелуи на мидрахов Зикрон-Якова. Было здорово, правда? Потом вы сняли с ней гостиницу. Орна рассказывала мне про секс в джакузи, правда фотографий нет, не взыщите, но об этом можно добавить в письме или на другой стороне фотографии, как Вам больше нравится. И еще, Андрюшенька, кажется это было тоже после отъезда Федотовой в Россию, Вы с моей подругой отправились в ресторан Альталена. Она одела тогда для Вас свое бархатное вечернее платье с декольте. Вся набережная смотрела ей вслед. Вы держали ее под руку и наслаждались близостью дамы, восхищающей Тель-Авивских мужчин. А потом, Вы помните? Вы сидели в ожидании бараньих ребрышек, прижавшись к ней тесно, тесно, и поглаживали ее коленку в черном чулке. Есть такая фотография. И что написать на обороте есть. Орна рассказывала мне, как Вы любите, чтобы женщина была именно в чулках, а не в колготках, и как редко их надевают израильтянки. А она носила их специально для Вас, мой милый Андрюшенька с ноября по март. А в Альталену одела их даже в сентябрьскую жару.-Стерва!-откликнулся Пофигенов.-У нее правда красивые ножки, Андрюша, не хуже чем у Федотовой. Ну, что будем делать теперь? И тогда, загнанный как лошадь, Пофигенов отключил телефон.
      И теперь к концу дня глухая тоска засосала его. Он запутался безнадежно. В черных чулках отвергнутой Орны и во вновь вспыхнувшей через 18 лет страсти к далекой Ольге. Так обычно водится в нашей странной, странно-нелогичной, нелогично-интригующей, интригующе-необъяснимой, необъяснимо-прелестной штуке, называемой жизнью. Многие уходят из нее так и не дождавшись ответа или не успев даже задать вопрос-что же она такое? И редкие относятся к ней, как к игре с заданным началом и концом. Как к шахматам или футболу. Только в середине игры позволено нам выбирать, да и то как будто бы выбирать. И эта свобода или будто бы свобода позволит нам забить гол, провести комбинацию, заработать штрафной. Насладиться успехом или утешиться ничьей или познать поражение. Свисток невидимого рефери зазвучит все равно, а флажок неслышных часов упадет неумолимо.
      Андрей размышлял, проводя свою серебристую (цвета кесеф*) Тойоту через петлистые повороты узких, манящих стариной, улочек, пока не выехал на скоростное шоссе. Тогда он включил, правильнее бы сказать врубил, музыку и помчался, зная, что никто его не остановит за скорость 110. А тут и 120 рядом.
      
      * Гверет- госпожа (ивр.)
      * Кесеф-серебро (ивр.)
      
      Почему то люди неравнодушы к цифре 120. Жить, так до 120 (ад мэа вэ эсрим), ехать, так 120 в час.
      Дни стояли короткие, дождливые. И сейчас дождь начался внезапно из тяжелых нахлынувших туч, стеной накрыл землю, людей, машины, и так же внезапно прекратился, словно господь открыл, а потом закрыл душ там наверху. Тоже самое творилось и с солнцем, баловник был он вечно не стареющий старец в этой точке земли. То выкатит огненный шар утром, то закатит его, как апельсин, никто и глазом моргнуть не успевает.
      Время давно уже стояло зимнее еще с так называемой осени. Пофигенов ощущал, как и другие, выезжавшие на работу утром затемно и затемно возвращающиеся, некоторую депрессию. Но сегодня не темнота, а Гила, темная сила, лишила его покоя. Итак, надо наконец сделать выбор между близкой и постоянно предлагающей себя Орной и запутавшейся в ОВИРовской постсоветской паутине и израильских бюрократических джунглях Ольгой. Он как будто бы его и сделал. Но это как-будто не дает ему покоя. Сегодня, сейчас, упреждая все интриги Орны и Гилы, он свяжется с Оленькой и расскажет ей все сам до последней капли истины, до поцелуев на мидрахов и чулок в Альталене.
      Дома было сыро и сиро, от дождей и без женского тепла. С Барухом Андрей вошел в долгий религиозный конфликт, переросший в тяжелое противостояние отцов и детей. Сын снял отдельную квартиру со своей возвратившейся к ответу* подругой Анат. Пофигенова колотило от возмущения, когда он видел взявшихся за руки сына в кипе с бородой и долговязую Анат в длинной юбке и безобразных стоптанных сандалиях. Он считал их любовь, их мироощущение фарсом, спектаклем, постоянно их подкалывал. Поэтому Барух с Анат при всей благообразной сдержанности старались не появляться у раздраженного на них отца.
      Пофигенов автоматически включил телевизор. Из всего обилия программ его успокаивали только животные National Geographic или манекенщицы Fashion TV.
      
      А назавтро было утро. Ласковое и теплое с кончившимся дождем. Обещающее новый день. Дарящее новые обещания. Поздним вечером Пофигенов дозвонился до Ольги. И раскрылся, вывернулся полностью. Упал в постель как подстреленный замертво. Менялись ночные сны, очищая голову Андрея, словно зимний ливень. Утром же вместе с природой он проснулся обновленный. Лежа в постели, нежась перед работой, он размышлял. И мысли теснились в нем. -Я должен съездить на несколько дней за границу. Куда? В Италию, только в Италию. Или в Испанию? Или в южную Францию? Почему-то никогда Пофигенова не тянуло в Румынию или Германию, в Скандинавию, в Чехию.
      
      Шахматная партия
      
      В шахматы играл с маленьким Пофигеновым его отец Пофигенов-старший, Игорь Лазаревич. Отца уже давно не было на свете, но Андрей как сейчас помнил эти партии. В них осталась целая эпоха его Андрея жизни. И воспоминания об отце всегда соединялись в нем с шахматами. В первые месяцы после его мучительной смерти к этим воспоминаниям всегда примешивался
      * возвратиться к ответу (из светского стать религиозным)
      
      горький вкус слез, но слезы, как реки и озера, и даже моря, имеют свойство высыхать, правда снова появляясь в другом месте и по другому поводу. Нельзя было сказать, что Игорь Лазаревич играл очень сильно, он играл неплохо по-любительски, он играл со своими друзьями, а их у него было немного. Он играл с сыном, с сыном-ребенком, с сыном-подростком, с сыном-юношей, с сыном-мужем. Они играли почти до самой смерти отца. Андрей вспоминал, что играли они примерно одинаково. И если смысл жизни всякого отца или мастера состоит в том, чтобы сын или ученик превзошел его, и смысл самой жизни в бесконечном, хотя не всегда объяснимом прогрессе поколений, Андрей не явил в шахматах такого прогресса. Но он не сильно расстраивался по этому поводу, он лишь мечтал, чтобы с кем-нибудь из его сыновей у него возникла бы такая же шахматная связь, как в свое время соединяла его с отцом Игорем Лазаревичем. Правда так получилось, что Дан уехал от него рано, кажется два-три раза он сажал шестилетнего сына за доску и объяснил ему главные правила. Но что из этого вышло он не знал. Тем более, что у Дана была Дана. И к тому же тот жуткий теракт, который все в семье называли Афродита. Даже говорили до Афродиты, после Афродиты. А назвал его Дан. Когда по просшествии месяцев он смог говорить об этом, он однажды обмолвился вслух при Андрее-Пап, знаешь, после Афродиты я изменился, я стал много думать.-Андрей лишь догадался- кто такая кровавая Афродита. А Барух? Барух к нему пришел слишком поздно, уже почти готовый к иному, отличному от Пофигенова строю жизни.
      Но доска, отцовская доска с шахматами всегда жила в доме Пофигенова, как бы ждала своего часа. Чтобы связать Пофигенова с сыновьями и возобновить связь поколений.
      Однажды Барух пришел к нему в ту редкую минуту, когда Пофигенов расставил фигуры и по единственной у него учебной книге разыгрывал какой-то дебют. Андрей думал об отце. Когда он уже взослый женатый заходил к нему, также, как Барух зашел сейчас, Игорь Лазаревич произносил свое сакраментальное-Расставляй! Это значило-Давай сыграем! Пофигенов даже вслух признес-Расставляй.-Пап, ты чего?-Я, ааа...Да так, дедушку вспомнил, покойного Игоря. Играли мы с ним, много играли. А ты бы хотел со мной попробовать?-Да я же не умею.-А хочешь, я покажу?-Ну, можно...-Можно, тогда смотри. Фигуры стоят в таком порядке-король, королева...-Сапожник, портной-подхватил Барух. Отец рассмеялся.-После короля и королевы с двух сторон стоят слоны, некоторые их называют офицеры, потом кони, а по краям ладьи-туры. Спереди ряд пешек, всего 8 фигур, 8 пешек. Столько же у белых и у черных. Теперь посмотри в книгу, как их изображают. Давай объясню, как играют, это не так просто-А ты что смотрел, когда я пришел?-Я вспоминал ферзевой гамбит. Знаешь, что такое гамбит? По итальянски, подножка. Жертвуешь в начале что-нибудь для получения преимущества. Гамбит мне всегда напоминает жизнь. И вообще игра в шахматы схожа с нашей жизнью...-Андрей возбуждался, он любил шахматы, он любил жизнь, он любил своего отца-Ты так думаешь, пап? А я думаю, что божественный порядок предопределяет и жизнь и шахматную игру.
      -Давай, я тебе первый раз помогу расставить. Ну поехали, ты белыми. Вот смотри, ферзевой гамбит Д2-Д4, ферзевой пешкой вперед на два поля. Выпад такой. Обычно мы в начале, в юности так делаем, в дебюте. Ну из дома уйдем, или наоборот девушку какую-нибудь в дом приведем. А я отвечу Д7-Д5. Как бы тебя останавливаю, пытаюсь в равновесие привести. А ты нет, ты не успокаиваешься, ты говоришь-Мы сами с усами, сами все знаем, ни денег нам не надо, ничего, ни вашего буржуйского благополучия. Так щедро жертвуешь мне пешку-С2-С4.-Пап, ты так здорово объясняешь. Чего доброго я и играть так научусь.-Боринька, был я как-то давно на выставке художницы. Она изображала шахматные позиции и ходы, как жизненные эпизоды. Вот после нее я понял, что шахматы и жизнь это одно и то же. И сейчас у меня как в жизни есть свобода выбора, или съесть твою пешку, принятый гамбит называется, как бы принять жертву, или сходить по-другому, ну например Е7-Е6. Так знаешь вроде спокойней, потихоньку, по-стариковски.
      -Боринька, скажи, а какие у тебя доказательства, что Бог есть?-Ну, пап, ты даешь. То ферзевой гамбит, то доказательства Бога.-Опять-таки как в жизни все вместе и низменное и высокое, и земное и небесное.-Пап, скажи мне, сколько линий можно провести через две точки, разумеется в одной плоскости, в классической математике?-Ну, одну, а что?-И ты не требуешь никаких доказательств. Ты с первых лет школы усвоил, что это аксиома. И больше уже никогда не задашь вопрос. А почему ты не представишь себе, что Бог такая же аксиома и никаких доказательств не надо?-Ну ладно, ладно, я чувствую, ты уже заводишься. Лучше с гамбитом продолжим. Знаешь, я приму жертву, возьму твою пешку Д5:С4. Рано мне еще по-стариковски.-Пап, ну какой ты старик. Иногда мне кажется, что ты моложе многих из нас молодых.
      -Скажи мне теперь-не успокаивался Пофигенов-говорят, что по еврейскому летоисчислению меньше 6000 лет прошло от сотворения мира.-Да, а точно 5764 года.-Ооо! Какая точность!-А чего ты потруниваешь? Чем хуже, чем 2004 год с рождества Иешуа.-Ну вот, для всего цивилизованного мира Иисус Христос, а для нас уже просто Иешуа.-Сейчас ты точно как маленький, для всего цивилизованного мира...Для христианского мира, да. А ты же не христианин, что ты так переживаешь?-Я не переживаю, я пытаюсь понять, находят кости мамонтов, говорят, что по радиоуглеродному анализу им 100 тысяч лет, а динозаврам 50 миллионов, а моллюскам, трилобитам разным, миллиард. И как же тогда 5764 от сотворения мира?-Очень просто, время понятие относительное, и текло оно раньше по-другому, может быть один год был равен миллионам.-Ну вот и проявилась ваша двуличная датишная сущность! Какой же смысл у этой цифры 5764? Она бессмысленна! Или вы уж и господина Эйнштейна приняли? Вдруг все относительно! Вы сами относительны со своими кипами, талесами и прочими делами!-Пап, ладно я пойду. Давай в следующий раз доиграем.-Извини меня, Боринька. Устал я что-ли?-Да ты всегда от таких вещей возбуждаешься. Если тебя бесят мои объяснения, так и не спрашивай. Будем продолжать жить в своих параллельных мирах.-Ну погоди, еще хоть пару ходов гамбита разберем.
      Барух садится, благостный, как рабби. Пофигенов слегка раздражен, но уже остывает.
      -Итак, я принял жертву-продолжает он-а теперь ты должен меня непрерывно атаковать, понял? Грамотно и непрерывно атаковать! Чтоб эта взятая пешка у меня как кость в горле встала!
      Зазвонил телефон. Анат спрашивала Баруха. Андрей передал трубку сыну-Тебя-только и сказал он. Они говорили недолго. Барух отвечал односложно-Кэн, ло, бэтах, бээхлет, камуван, бай*... вот и все, что слышал Пофигенов в разговоре сына с Анат.-Пап, она пригласила тебя к нам на шабатний ужин завтра.-Что это
      * кэн-да, ло-нет, бэтах, бээхлет, камуван-конечно, разумеется, бай-пока (ивр.)
      
      вдруг? Она меня не очень жалует.-Тебе определенно нужна подруга, ты дичаешь и поэтому постоянно ворчишь. Если ты не можешь ждать маму, так найди себе кого-нибудь в конце концов.-Ты так считаешь? Я только недавно от Орны отделался, а ты мне подругу предлагаешь.
      Барух возвращался домой затемно.-Боже, как он объяснял мне шахматы! Д2-Д4, Е2-Е4, как в жизни...Хочу вернуть баланс, Д7-Д5...Пожертвовать, принять жертву, или по-стариковски...Фантастика! За полчаса я понял больше, чем за месяцы учебы и непрерывного понимания. А как прошлый раз он рассказывал мне о восхождении, о его восхождении...И как он после короткого сопротивления принял приглашение Анат...Как будто между нами не было такого долгого и бесполезного противостояния...Он бесконечно одинок и невероятно талантлив... А я? Что я? Я не одинок? И вернулся я к ответу или к вопросу, а может к вопросам?
      
      
      Италия
      
      В небе пенились облака, фантастически рассвеченные Средиземноморским предзакатным солнцем. Стояло начало марта 2004-го. Недолго, ох как недолго над землею этой собирается влага. Сейчас она в виде затейливых как всбитые сливки облаков, а завтра может статься и прольется на землю долгожданным дождем. И истомленная земля, словно губка впитает ее, запахнет совсем ненадолго собою-землею, что никто и не заметит в другом месте, а здесь, здесь... все по-другому. И редкий запах удовлетворенной земли воспринимается как чудо.
      Пофигенов ехал на такси в аэропорт. Скоро совсем скоро он приземлится в Милане, в милом его сердцу Милане. Его всегда поражало богатство языка, где словотворчество переплеталось со словесной игрой. Милый Милан. А игра...игра слов и строчек, ритмов и рифм, пьянила Андрея, как пьянит жизнь, любовь, деньги. И такой пьяный от мечтаний он приближался к самолетам, пьянея все сильнее и глубже. Он знал, что в Милане его уже будет поджидать ночь. Итальянская миланская весенняя ночь! Гостиницу он заказал заранее. А утром он пойдет, нет не пойдет, побежит, даже не так, помчится, полетит к Тайной Вечере Леонардо.-Что больше всего радует человека?-спрашивал он себя-Исполнение желаний, достижение целей. И у каждого из нас свои чудеса света, не обязательно пирамиды, александрийский маяк или сады семирамиды. У него у Пофигенова одним из его интимных пофигеновских чудес был ЛеонардоДаВинчи.
      Почему-то он всегда воспринимал его как старца со знаменитого автопортрета с длинными волосами, мохнатыми острыми бровями и бородой. Он еще в юности видел леонардовских мадонн в Эрмитаже. Но то было какое-то другое отстраненное. А ему хотелось настоящего Леонардо в месте, где он жил, где дышал и творил, конечно в Италии. Поэтому Андрей составил для себя на недолгие девять дней программу итальянской поездки-исполнение детских мечт. По его мнению она была идеальна, как золотое сечение. Милан: Тайная Вечеря и ЛаСкала, Венеция: Тинторетто и Тициан, Флоренция: Микельанджело и Уфицци, Рим: Рафаэль и Боргезе, и Помпея, наконец. Каждое слово, каждое название будоражило его словно добрый бокал Кьянти.
      Когда самолет приземлился, на самом деле уже стояла ночь. Милан милый город встретил Пофигенова прохладой и ожиданием утра. Гостиница называлась Сплендиссимо. Отсюда должно начаться его первое настоящее путешествие. Настоящее золотое сечение в 47 лет. Воздух первой итальянской ночи пьянил уже пьяного Андрея. Ему хотелось петь, несмотря на усталость переездов и перелета и не улягшийся в голове гул турбин. Они болтали с водителем такси об Италии и Израиле, о погоде конечно. Универсальное, но бездушное евро уже пришло на смену тысячам чентезимо и лирам. Жизнь в Европе дорожала резко, на что и жаловался водитель такси Пофигенову, вставляя похожие на музыку итальянские слова в трудно по-русски или по-итальянски выстроенные английские сочетания.
      Пройдя гостиничные формальности, он оказался наконец в номере один на один с самим собой. Обследовал ванну, свет, телевизор, минибар. Распаковал чемодан. Скинул с себя туфли, свитер, брюки.
      Было пол второго по Европейскому времени, когда он оказался в постели. Но утром он проснулся свежим, настроенным на встречу с СантаМарияДеллаГрация.
      
      
      
      Вечеря разверзлась перед Пофигеновым. Он забыл все, он потерял ориентацию во времени и пространстве. Деперсонализация. Для него сразу исчезли Италия, Россия, Израиль, весь остальной мир, и даже сама Санта Мария Делла Грация. Осталась лишь фреска на стене. Окно в иной мир. Мир невиданной любви, неслыханного предательства, необъяснимой тайны- Тайной Вечери. Уже не было картин, фресок, художников, он даже забыл о незабвенном своем пра-учителе Леонардо. Какое-то время он даже не вдавался в детали-Христос, Иуда, Петр, апостолы. Для него исчезли земные понятия образов, красок, линий. Бало лишь две вещи на свете, в которых Пофигенов растворился полностью, созерцание и впечатление. Он, Андрей Пофигенов покинул этот бренный мир минут на десять-пятнадцать, не более того. И вот он уже видит и японских туристов, и американскую седовласую пару, и шумных итальянских детей с учительницей, и еще одну фреску, уже Гирландайо, на противоположной стене. И замечает он, как планета блистательного Гирландайо тускнеет, бледнеет, тихо уходит с небосклона от ненавязчивого, но гениального и мощного блеска светила Леонардо. Теперь он уже возвращен к действительности. И он уже снова различает, что он в стерильном воздухе притвора Делла Грация. И ощущение нереальности, слития, соития с прошлым, настоящим, будущим, бренным и вечным посещает его. Он еще ничего не понимает, да и не надо ничего понимать. Все откровения, все открытия, все прорывы они вне понимания. Если запах сильнее философской системы, если звук или лишь намек на звук сильнее любой логики, если оттенок сильнее всего света галактик, и все это внутри, тихо, молча, незаметно без малейшего признака жизненой суеты, и жизненной боли, и жизненной грязи, и подсознательного ощущения конечности всего сущего, неотвратимости и смертности.
      Пофигенов ощутил, вернее он не мог даже ощутить, потому что растаял, как бы растворился, и отвернувшись от Гирландайо, повернулся вновь к Леонардо. Он не понял и не осознал, он первобытно, даже не по-человечески, а по-животному глухо ощутил принадлежность к Италии, Израилю, России, Леонардо, Христу, спасителю или нет, к Иуде, предающему или думающему предать, к поучающим или абсолютно беспомощным апостолам, к миру атомов и молекул, ядер, электронов, протоплазмы, клеток, мембран и тканей, органов, материи животных и человека, слов не объясняющих ничего, а только влекущих куда-то.
      Наконец, он вернулся к действительности, протрезвел, отошел от оргазма, восстал из климакса, страстей, отношений, религий, боли, воли, волеизлияний и усталости, теплой нежной домашней усталости. Он отходил от статуса, почти эпилептического. Он восстанавливался от инсульта. Он приходил в себя от шока. Он возвращался и возвращался к японским туристам, американской паре, итальянским детям.-Интересно, испытали ли они то же, что и я?-думал он, уже продвигаясь к выходу. Неожиданно снова обернулся к Вечере.-Приди ко мне, научи меня, спаси меня, сохрани меня!-вопрошал он Христа. А тот лишь загадочно по-джокондовски улыбался, как будто знал и понимал все, и зачатие, и созревание, и предательство, и жизнь и смерть. И смерть, отданную за жизнь. Он не насмехался, нет, а улыбался, точно давая понять из глуби веков, тысячелетий, как трудно ему, и как он одинок, и как он спокоен, и что понял он все, что ничего нельзя понять про журчащую воду, называемую жизнью. И потому он улыбается, загадочно улыбается, зная все наперед.
      Сказали, что пора выходить. И снова шлюзование, возвращение из катарсиса, катехизиса, апокалипсиса... К туристам, людям, школьникам, японцам, американцам, итальянцам... Такова была встреча Андрея Пофигенова в 2004-м году с Леонардо 16-го века.
      
      Золотое сечение вбирало в себя Флоренцию. Само слово вызывало у Пофигенова лихорадку, великое возбуждение сердца. Он снял комнату в пансионе на виа Фра Анжелико. Все там было в патине времени и в ауре флорентийской. Он высунулся в окно. Стоял нежный вечер и улица Анжелико жила своей современной жизнью, с гулом мотороллеров, ревом машин, объятиями и поцелуями влюбленных. Все было похоже на другие точки нашего мира, и лишь итальянский обещал Андрею утреннюю встречу с Давидом, понтом Веккио, Уффици.
      Около десяти поутру пешком Пофигенов добрался до Уффици. Путь от Фра Анжелико до галереи занял больше часа, но для него он был словно полет по утренней Флоренции, мимо Домского собора, мимо Академии. Проходя розовый, будто торт, Домский, он вспомнил, как читал, кажется у Ирвинга, про Микельанжело, работающего во дворе собора, и сладостная дрожь пробежала по спине- Здесь, здесь он был...Один из его кумиров, богов...Один из его учителей, предтеч...Около Академии все пестрело фотографиями Давида, и это разочаровало его, придавая современный китч вечности, как бы говоря- все покупается и продается в наш бурный век интернетовской глобализации. Пофигенов занял очередь в Уфиции, постоял минут двадцать, почувствовал медленный ритм продвижения к цели, понял, что ему предстоит не менее часа провести в многоликой и многоголосой толпе туристов, вышел из очереди и направился к набережной ...Завернутые в белые тоги, стояли живые статуи. Им клали деньги, и они замедленно двигались, то поднимая руку, то поворачивая голову. Кажется второй или третьей фигурой стояла женщина густо загримированная белым. Пофигенов положил 20000 лир у ее ног. Она забавно повернулась, кивнула ему. В знак благодарности. Также, как кивала сотням, клавшим деньги. Но сегодня у Пофигенова сердце было размягчено и готово к чему то другому, новому. -Ю а вери найс*-сказал он и положил еще скромную бумажку в 10000 лир. Она снова сделала движение благодарности, чуть похожее на реверанс.-Кен ви мит хиэр б 3 пиэм?**-Она почти незаметно кивнула ему. У Пофигенова слегка закололо, сладостно и тихо. Он положил еще 10000 и сказал-Ай нид ту гоу ту галери. Айл би хиэр б 3 икзэктли.*** Рядом стояли туристы, и они улыбались. И живая фигура улыбалась Пофигенову через толстый слой белил. Что было с ним он не знал. Это была готовность любить, желание любить. Ведь у него уже почти пол года никого не было. И тело и душа напоминали пустыню, и им необходим был дождь. Почему вдруг образ дождя воплотился в ней он не знал. Может быть загадка скрытая под гримом и белой одеждой?
      * ты симпатичная (англ)
      ** мы можем встретиться здесь в три? (англ)
      ***я должен идти в галерею. Я буду здесь ровно в три (англ)
      
      Но самое интересное заключалось в том, что он почти не воспринял Уфицци. Он думал только о ней, о фигуре. Даже божественный Ботичелли оставил его равнодушным. Вдруг ему представилось, как он вместе с этой женщиной здесь в Уфицци, как они держатся за руки и вместе наслаждаются Ботичелли.-Почему нет?-сказал он вслух по-русски. Кто-то оглянулся на него. Андрей подошел к окну, стараясь понять с какой стороны он может увидеть ее. Покинув Ботичелли, он вышел в длинный коридор, стараясь оттуда увидеть ее, и он увидел, как кто-то клал к ее ногам лиры, и она делала то же, что и ему, поворачивалась, улыбалась.-Вот проститутка!-воскликнул он снова по-русски.-Но почему, почему? Что почему? Что со мной? Она ничего не должна мне. Неужели он ревнует? И какое на это у меня право?
      Потом он стал следить за временем, лениво переходя из зала в зал и почти не задерживая взгляд на картинах. До встречи оставалось около получаса. Он пошел в кафе, взял пиво, сандвич. Вяло жевал хлеб с сыром, прихлебывая пивом. Минут через 10 пиво подействовало, слегка расслабило его, и он решил пойти к ней на свидание.-Как это интересно звучит пойти на свидание во Флоренции!
      Ее кто-то фотографировал. В картонке лежали евро. Она почти не обратила на него внимания.-Хани-сказал он-ай диднт си пикчерс, ай дримт онли эбаут ю.* Она молчала. Туристы отошли. Сейчас он не воспринимал действительности. Он даже не понимал, она живая или нет. Вдруг откуда-то словно прозвенел колокольчик: Вот из юор нейм?** Это она спросила с милым незнакомым, наверное итальянским акцентом.-Ай эм Андрей. Энд вот из юор нейм?***-Ай эм Франческа. Глэд ту мит ю!****- Глэд ту мит ю! Он подал ей руку, и она спустилась с постамента на землю. Ростом она была почти с Пофигенова. Ай эм вери тайед энд хангри.Летс гоу ту ит. Бат ай нид ту чэйндж клотез энд то вош.***** -Веа кен ю ду ит?******-спросил Андрей.
      Она взяла его за руку, похоже на то, как мечталось ему в Уфицци.-Здесь за углом моя машина. Это был примитивный и допотопный Фиат. Внутри машины был редкостный балаган. Он с любопытством рассматривал каждую мелочь, картонку с гримом, какие-то цветные тряпки, початую бутыль с кьянти.-Тебе интересно?-Естественно. У меня никогда не было знакомой итальянки.-А тебе интересно?-Я умираю от любопытства. Я даже не знаю кто ты и откуда ты?-Я из Израиля, а вообще родился я в России, если быть точным в Советском Союзе.-Фантастико!-Прелесть какая, как ты сказала, повтори.-Фантастико!- Куда мы едем, Франческа?-А ты как думаешь?-Я надеюсь к тебе.-Фантастико! Вы все русские, или нет израильтяне, такие шустрые?-Я не знаю.-Ты прав, мы едем ко мне.
      Она жила неподалеку в квартире-студии. Квартира была похожа на машину, там царил такой же милый балаган. Самое интересное, балаган, который так раздражал его у бывшей жены, у Франчески казался ему милым. Он не анализировал ситуации, он не был влюблен, он был увлечен новым свежим экзотическим. Франческа налила Кьянти. Они выпили-Чирс!*******-сказал он.-Чирс!-откликнулась эхом она. Говорить на чужом английском было забавно.-Я невероятно устала-призналась она, и не стесняясь Пофигенова, стащила через голову блузку.-Я пошла в душ, ты не будешь скучать?-Я буду думать, как ты
      *Дорогая (медовая), я не видел картин, я только мечтал о тебе
      **как тебя зовут? (англ)
      ***я Андрей, а как тебя зовут? (англ)
      ****я Франческа. Рада познакомиться с тобой (англ)
      ***** я очень устала и голодна. Пойдем есть. Но мне нужно сменить одежду и помыться (англ)
      ******где ты можешь сделать это? (англ)
      *******ваше здоровье (англ)
      
      там в душе. Франческа ушла, а Пофигенов занялся изучением ее квартиры. Наваленные кучей книги все на итальянском. Пара картин на стене и фотография. Картины- современная мазня абсолютно не сочетавшаяся в понятии Пофигенова с Италией. На фото Франческа с подругой. В эту секунду она окликнула его звонким голосом-Андрэй, принеси мне халат, он висит около двери. Сердце его екнуло. Он прирткрыл дверь в душ, протянул халат.-Ты чего? Зайди! Кам ин, кам ин, дарлинг!* Волосы ее были обернуты полотенцем. Кроме этого полотенца на Франческе ничего не было. Пофигенов вошел и поцеловал ее в грудь, влажную от воды.-Тейсти?**-спросила она, улыбаясь.-Тейсти-он проклинал себя за бедность своего английского, но вдруг вспомнил-Фантастико! Они вместе рассмеялись, и она закрылась от него халатом. Так вместо золотого сечения начался флорентийский роман. Часа за полтора они узнали друг о друге почти по половине жизни. Пофигенов посадил ее к себе на колени и гладил руки, раскрывал халат.-Дарлинг, ви шелл нот гоу то бэд тудэй***-Вай?****-Бикоз нот тудэй джаст туморроу.***** А сейчас мы поедим спагетти и ты поедешь в свою гостиницу. А завтра, завтра мы займемся с тобой сексом. И Франческа засмеялась, спрыгнула с коленей Пофигенова, пошла на кухню готовить спагетти.
      Потом в трамвае он думал только о ней, он снова и снова вспоминал каждое ее слово, каждую сцену, и чувства к Италии, переполнявшие его еще утром, обратились к итальянской девушке Франческе.-Интересно, сколько ей лет? Она рассказала ему сегодня, как лишилась девственности в 15 лет, и про своего последнего друга, с которым рассталась за месяц до встречи с Пофигеновым, но сколько ей лет он не знал.-Наверное, 26 или 27, а ему уже 47. Но какое все это имеет значение? Он лег спать около полуночи, и ему казалось, что сегодняшний день включал в себя два дня, до встречи и после нее, а потому день казался ему длинным-длинным. И он ничего не помнил из Уфицци, зато он помнил вкус ее груди и ее вопрос, наивный, прямой, притягивающий-Тейсти?
      Как договорились в 9 утра он позвонил ей.-Ты спала хорошо?-спросил он.-Фантастико! Ты мне снился все время.-Я хочу тебя-И я тоже, дорогой.-Когда ты освободишься сегодня?-Ты можешь взять такси и приехать ко мне сейчас?-Я...я конечно могу-он онемел от неожиданности предложения и ее открытости ему. Она засмеялась-Только адрес не забудь, дорогой. Виа Буонаротти, 17. Я жду и не выхожу из постели, дверь будет открыта для тебя. Чао!-Чао.
      Потом, уже вечером, каким вечером? Сегодняшним или уже завтрашним. Времени не существовало. Каким то вечером, когда она в очередной раз пошла в душ, он задал себе вопрос об их сексе. Как было? Его тело и душа парили далеко, он не мог сосредоточиться и ответить на вопрос. Из парения его вывела Франческа, вернувшаяся из душа в своей одежде, в полотенце, обернутом вокруг волос.-Тебе понравился секс со мной? Он засмеялся-Фантастико!-Почему ты смеешься?-Потому что я задавал минуту назад этот вопрос себе и не нашел слов, а когда ты спросила-нашел.
      *зайди, дорогой (англ)
      **вкусно?
      ***дорогой, мы не пойдем сегодня в постель
      ****почему?
      *****потому что не сегодня только завтра
      
      Прошел еще день, еще, и еще один. Ей было 28 лет. Она спала на его груди, и ее рыжие флорентийские волосы рассыпались, щекоча Пофигенову нос. Он вспомнил, что с завтрашнего дня у него была заказана гостиница в Венеции. Золотое сечение его перестало интересовать. Нет не так. Просто оно вобрало в себя несколько дней назад золотые волосы Франчески. Он закрыл глаза. Тейсти, Фантастико! -слышалось ему перед тем, как и он уснул. Она как бы читала его мысли. Утром они кушали пиццу. Ты можешь пожить у меня еще 2-3 недели?-спрашивает Франческа, заглядывая серыми глазами в пофигеновские глаза.-Я как раз думал об этом, моя любовь.
      Ответ нашелся просто- Франческа села за руль своего Фиата, и они направились в Венецию, тем более, что гостиницу Пофигенов уже заказал. В Венеции шел дождь. Они перенеслись словно в иной мир водной стихии с запахами дождя и моря. Гостиница оказалась простая-простая. Единственное, что было в ней удивительно, она находилась в самом сердце Венеции. Волны канала плескались у ее входа, а капли дождя барабанили по крыше, стеклам окон. Не успев взглянуть на скромные прелести их комнаты, Франческа и Пофигенов упали в постель, как будто у них не оставалось времени. -Тейсти, фантастико!!!-раздавались их возгласы. А когда они стихли, снова стали слышны частые капли дождя и плеск волн. -Сегодня ты моя прелестная венецианка-Флорентийки тебе уже не хватает, тебе уже надо венецианку-они рассмялись одновременно. И вся эта шутка кончилась новой вспышкой страсти, которая возгоралась у них от любого дуновения.
      Я абсолютно полигамная женщина-вдруг призналась Франческа, раскрывая окно-а ты мой милый?-Я? Я часто пытался понять, кто я? С одной стороны меня тянет создать наконец прочное семейное гнездо с многими детьми и внуками вокруг. С другой...Я непрерывно кого-то ищу. Вот и тебя вдруг нашел.-Мы и в этом похожи, моя радость. Ты знаешь, дождь кончился. Пойдем пить кофе на площадь Святого Марка. Самый вкусный кофе Венеции там. Самый вкусный и дорогой. Но мы позволим себе по чашечке, правда? Она принялась искать платье. Вытянула из своего милого балагана длинное голубое, как венецианское небо в ясный день. Одела шоколадного цвета жакет и кофейные полусапожки. Так они вышли и направились к площади.-Не торопись. Франчи-Пофигенов звал подругу Франчи-я впервые здесь. Для меня Венеция сказка, а ты тянешь меня пить кофе со страшной силой. Расскажи лучше про это место. Что за странный дом и мостик удивительный, похожий на спину горбуна. Франческа рассмеялась-Ты правда поэт, Андрэ-мы смотрим на одно и тоже и видим это по-разному. Здесь на каждом шагу странные мостики и домики. Ты ж еще не видел венецианских масок и куколок.
      -Ты моя куколка, Франчи. Пофигенов прижал к себе Франческу, поймал ее губы.-Мы так не дойдем до Святого Марка, я уже готова повернуть к гостинице. Теперь рассмеялся Пофигенов.
      В номере поздно вечером, когда Франческа уснула, Андрей сел на край кровати, достал бумагу, благо она у него водилась всегда, включил неназойливый прикроватный свет и вспомнив ее сегодняшний вопрос о полигамности, и свой странный, но близкий к истине ответ, стал писать...Тема ему была близкой, вечной, но писал он о далеких местах и давних воспоминаниях...
      
      Ты счастлив, милый?
      
      1.
      Приблизилось время страсти
      И нежности к милой,
      Стучали колеса на стыках рельс,
      Я смотрел в окно, всматривался в женские лица,
      А напротив сидела она, которую я не замечал,
      И которая лишь улыбалась моей невнимательности.
      Она все понимала прекрасно,
      Любила меня и жалела
      За мой вечный глупый поиск
      Чего-то далекого, сладкого...
      Ее губы шевелились,
      То ли шептали слова любви,
      То ли заветный стих?
      Но было ясно, что эти звуки нежные и милые,
      Как ее чистый, почти прозрачный облик....
      А там за вагонным окном
      Я искал нечто плотное и крепкое,
      Совсем не вязавшееся с ее эфемерной сутью,
      И только тут я шепот ее услышал-
      Сейчас ты найдешь, что ищешь-
      Вместо балерины Дега
      Тяжелую плоть Рубенса,
      Но уже завтра к рассвету,
      Может статься и раньше
      Ты захочешь вернуться к легкости перышка,
      К невесомости тела и такой же крылатой души,
      Которых не бывает в природе
      У любвеобильных Рубенсовских бюргерш.
      -Да, милая, да! Что это за рок мой-
      Искать чужое и далекое...
      
      2.
      И каждый из нас понимал
      Абсурд и нелогичность минуты.
      Я схватил свой раздутый портфель,
      Кажется оставив даже чемодан,
      И спрыгнул на полустанке без перрона
      Сразу на жирную землю...
      Я успел лишь оглянуться,
      Увидев через стекло ее удивленные с горечью глаза,
      Чуть приподнятые камышевые брови.
      Она даже привстала
      От неожиданности удара,
      Но дернуло вагон и ее толкнуло на место...
      А я? Я уже смотрел на другую,
      Статную, с порочной улыбкой,
      В шубе или в полушалке,
      Она манила меня за собой
      Полным пальчиком с ярко наманикюренным ноготком,
      И улыбка ее сделалась еще порочней.
      Где-то под сердцем екнуло,
      Защемило, потянуло вернуться,
      Побежать за поездом....
      Но я уже шел навстречу той,
      Что застила облик, уносящейся вдаль милой.
      
      3.
      А дальше? Пьяные губы и жаркие объятия,
      И исчезнувшая память...
      Но уже через забытье
      Пьяни и страсти,
      И конечно же задолго до рассвета
      Замаялось где-то в душе у сердца...
      И новая погоня - погоня-возвращение.
      Я кричал в ночи шоферу,
      Сулил любые деньги,
      Совсем ополоумев, чтобы гнал
      Наперерез поезду
      Через проселок и деревни!
      Мы сели в грязь по брюхо,
      Я небритый и протрезвевший
      Толкал машину сзади,
      Получая в лицо плевки глины пополам с водою.
      Он орал, что бензин на исходе,
      Но несся за сто по ухабам...
      Скрежетали передачи...
      Его спасал руль, а меня
      Бросало головой о крышу...
      И где-то совсем неподалеку
      Вдруг разрезал ночь гудок тепловоза.
      -Там она! Но только
      задний буфер последнего вагона
      мелькнул на повороте.
      И новая погоня в полной лихорадке.
      Я очнулся на какой-то станции,
      Шофер налил мне сразу пол стакана,
      И полоснуло огнем спирта...
      Я отдал деньги вместе с бумажником-
      Так легче. И вскочил, уже поплыв
      От выпитого, на подножку.
      -Она, где она? Милая!
      Я бредил ей наяву-
      Кажется в следующем вагоне.
      Нет-это купейный. А мы ехали
      В плацкартном... Нет. Я все напутал!
      Наше купе. И дверь закрыта.
      
      4.
      Я сладко томился в эту минуту,
      Растягивая, как конфету, открытие двери.
      Тихо, тихо сказал - Милая, я вернулся.
      Думаю,что навечно,
      Но тишина да дробный перестук колес
      Были мне ответом.
      Неуютно, я бы сказал даже сиротливо
      В предрассветном вагоне дальнего поезда.
      
      Я открыл дверь. И пустое купе выплеснуло наружу
      Ее недавнее присутствие.
      Слабый цветочный аромат ее волос...
      На столе лежало ее знакомое зеркальце...
      Я заглянул в него. Оттуда смотрела она
      С удивленной улыбкой и застывшим вопросом-
      Сейчас ты счастлив, милый?
      
      Когда он закончил было пол второго ночи.-Утром прочитаю ей. Тьфу! Придется переводить на английский. Какой ужас! Он без сил опустился на постель, выключил свет, залез под общее с ней гостиничное одеяло. Ее длинное худощавое тело было повернуто к нему спиной. Он просунул одну руку ей под шею, другой скользнул от живота к груди, прижался к ней, как к своему спасению. Ее волосы источали слабый аромат свежести и цветов. Теперь, когда они были одним телом, он блаженно провалился в сон.
      Они еще ничего не решили. Но решение зрело внутри. Наливалось, словно плод. Они не говорили об этом. Но держась утром за руки каждый понимал-Скоро, Скоро...Что-то нужно будет сделать и решить. И решить-ся. И поцелуй подразумевал не только слияние губ, но и отъятие их друг от друга. И утреннее пробуждение одним телом напоминало о дневном разделении тел.
      Гостиница бала заказана на три ночи. Приближался чек-аут, 11 часов четвертого дня. С утра они пили недопитое наканануне кьянти. Пили молча, даже Франческа притихла. Нарушил молчание Пофигенов. Он взглянул на часы, отметив, что до чек-аута осталось два часа.-Франчи, я должен позвонить на работу.-Да, а что ты им скажешь?-Я хочу попросить еще неделю отпуска. Она поцеловала его в шею-А ты думаешь нам хватит?-Конечно, нет.-Ты не понял, что я спрашиваю. И тут она преподала ему урок настоящей решимости.-Милый, где бы ты хотел, чтобы мы поженились? У него перехватило горло. Жениться на Франческе! Она сказала о женитьбе так просто и мило. И не надо было уже ничего решать. Все решалось само, нет уже решилось даже. Он сделал крупный глоток кьянти.-Франчи, в Израиле из гражданских браков признают только Кипрские, да и то с трудом.-Ну что ж, Кипр так Кипр. Я предлагаю продлить на день гостиницу, а ты позвони на работу. Потом мы купим билеты до Кипра, а я свяжусь с мамой и сестрой.-Ты знаешь, что такое Израиль?-Я? Сейчас, когда ты будешь звонить, я послушаю музыку вашего языка и кое-что узнаю.
      Пофигенову дали заветную неделю, правда с трудом, после того, как он сказал шефу, что продление отпуска очень важно для него, просто необходимо. Франческа допила свой стакан.-Интересный язык, пока чужой совсем. Что ты сказал в конце?-Леитраот*-Ариведерчо.**-Но я предпочитаю Бонжорно.*** Как на иврите бонжорно?-Бокер тов или шалом.**** Шалом говорят всегда при встрече или расставании. Шалом это мир. Самая важная вещь для евреев и для Израиля.-Фантастико! Шалом-смешно повторила Франческа-шалом.
      А дальше все неслось быстро-быстро, лихорадочно быстро. Как будто не они торопили события, а события втягивали их в свою воронку, из которой нет хода назад-только вперед! Вперед-Аванте! В электричке Флоренция-Рим Франческа вдруг спросила-Андре, а как вперед?-Кодима!-Кодима-эхом отозвалась она. Он слышал ее шепот около своего уха-шалом, кодима, леитраот. Вдруг она прильнула близко-близко-Ани оэвэт отха.***** Правильно?-Ооо! Откуда ты это знаешь, моя Франчи?-Я купила еще в Венеции итальянско-ивритский разговорник, и это была моя первая фраза. Для тебя. Они поцеловались в электричке на виду у всех.-Фантастико!-воскликнул Пофигенов-скоро ты будешь знать иврит лучше меня.
      А еще через несколько быстрых часов они приземлились в Ларнаке. Аэропорт Кипра казался захолустным, похожим на Рамле, Лод и Бэр-Шэву вместе взятые. Такси домчало их до Никосии. Все двигалось в стране по левой стороне, как в старой доброй Англии. В консульстве кроме них сидела в ожидании странная пара-он с черной бородой, левантиец, скорее всего грек, и она рыжая зеленоглазая, похожая на турчанку или скифку. Парочка вошла внутрь, и только они остались в приемной вдвоем-Франческа и Андрей. Сидели долго, наверное больше часа.-Ком ин, плиз! И взявшись за руки они вошли в кабинет. Чиновник в белой слегка мятой рубашке встретил их вежливо и даже тепло, подал руку вначале ей потом ему.
      Вы должны заполнить анкеты, заплатить за процедуру в консульство, адвокату за документы. Снимите гостиницу. Послезавтра все будет готово.
      -В котором часу?-Я думаю около двух, а мы работаем до пяти. Счастливого отдыха в Никосии. Он встал, давая им понять, что аудиенция закончена.
      -Пойдем перекусим, Франчи-предложил Пофигенов.-Я хочу морской рыбы и красного вина-Они нашли уютное местечко в открытом кафе в самом центре города.
      По сравнению с Италией в Никосии было серо и пыльно. Неподалеку от кафе высилась стена, разделяющая турецкую и греческую части. Но ощущения разделенного мира, которое часто посещало Пофигенова в Израиле, здесь не появлялось. Не было и ощущения той тревожной настороженности, которое не покидало людей там.
      Шлялись вялые туристы, покупающие разные безделицы-цепочки, крестики, серебрянных рыбок, дельфинчиков. Франческа и Андрей сидели напротив друг друга, молчали, разговаривая только глазами. Рыбу на Кипре умели готовить сочной и ароматной. Вино казалось густым и терпким. Самые важные решения приходят тихо, незаметно...Пофигенов совершенно не осознавал происходящего, он как в адриатическом море купался в теплых волнах нежности и радости.-Интересно, что думает она, и как думает она? По итальянски, но как?
      *до свидания (ивр)
      **до свидания (итал)
      ***доброе утро (итал)
      ****доброе утро, здравствуйте (ивр)
      *****я люблю тебя (ивр)
      Франческа откликнулась не его немой незаданный вопрос-Андре, ты ощущаешь, что мы муж и жена?-А ты ощущаешь, что я ощущаю?-Она засмеялась-Я ощущаю, что ты ощущаешь...Мы муж и жена...Мы муж и жена...-Ты счастлива?-Я?Я на небесах.-А ты счастлив?-Я в раю.Но во Флоренции ты жаловалась, что полигамна.-А ты сказал, что беспрерывно продолжаешь искать.-Ну вот и первые упреки начались-Так то-поиск, полигамия были в прошлой жизни-Ты уверен? Вместо ответа он встал из-за столика и поцеловал ее. Так обычно кончаются споры у влюбленных.
      А день катился к вечеру. Им оставалось пробыть вместе всего две ночи.
      После регистрации на следующий день Пофигенов вылетел из Ларнаки в Тель-Авив. Заканчивалось его итальянское золотое сечение. Или только начиналось? Франческа возвращалась во Флоренцию, виза в Израиль ей была открыта через месяц. Она решила использовать время, уладив некоторые формальности с учебой, а потом съездить к дяде Виторио в Умбрию. Дядя долгое время воспитывал ее, заменяя родного отца и было совершенно невозможным не поделиться с ним радостью-блистательным романом и наконец кипрским браком с Андреем.
      Сказать про этот месяц, что они тосковали друг по другу, значит ничего не сказать. Они будто бы продолжали свою прежнюю жизнь, каждый день посылали по целлюлярным телефонам сообщения, звонили нечасто да и говорить не могли, больше междометиями, им больше хотелось молчать и целоваться, обниматься и любить телом и душой. Проходит все, прошло и это, месяц и несколько часов ее полета из Рима в Тель-Авив. Самолет Рим-Тель-Авив мягко оторвался от взлетной римской полосы.-Аривидерчо-прошептала Франческа-лехитраот. Слезы стояли в ее широко раскрытых серых глазах.-Куда я лечу? К нему. А что там? Любовь, святая земля, неизвестность. Это судьба. Рим-вечный город, Иерусалим-святой город. Через час после ее вылета Пофигенов выехал с работы, купил букет свежих подсолнухов и повернул машину к аэропорту.-Наконец...Наконец...Как-то будет у нас? Как я хочу от нее детей!
      
      Самолет с Франческой коснулся взлетного поля бен-гурионовского аэропорта в Лоде.
      Андрей припарковал свою Тойоту напротив первого терминала.
      Она с удивлением смотрела в иллюминатор на непривычную для Италии череду пузатых Геркулесов, искусно закумуфлированных охряными и темнозелеными разводами.
      Он взял с заднего совершенно ван-гоговский букет, купленный по дороге, и пошел, почти побежал к залу встречающих.
      В приземлившемся самолете апплодировали искусству экипажа, и Франческа присоединилась к ним.
      Пофигенов увидел, как высветилось на электронном табло-Рим-ТельАвив-лэндид.* Его напряжение и напряженное ожидание достигли предела.
      Сердце Франчески колотилось, нет трепетало, как после бега, скорее всего оно готовилось к полету. Куда? В новое, неизведанное.
      Пофигенов не видел ее больше месяца после Кипра, а до этого расставания они были вместе ровно 11 дней.
      Ей казалось, что прошел год.
      -Будет ли она, полигамная, верна мне?-подсознательно засомневался он в самой-самой сокровенной глубине.
      -Сколько же женщин он искал, и почему остановился на мне?-мелькнуло у Франчески, когда она ступила с трапа на пронзительное ослепительное солнце.
      
      * приземлился (англ)
      
      -Сейчас я повезу ее к себе, и сразу в ванну на отмочку, в ванну с ароматическими маслами, в лаванду, ваниль, мускус, чтоб она отдохнула, расслабилась, отошла от всего...
      -Сейчас я его обниму, поцелую, прижму крепко-крепко, и забуду все, и постараюсь, чтобы он забыл все-все, кроме меня...
      Он конечно же первый увидел ее на экране монитора, когда она шла по коридору, еще не вошла в зал.
      Белая живая статуя, с которой он познакомился во Флоренции, предстала рыжеволосой Франческой с серыми бездонными глазами, на этот раз одетая вся в черное-платье, туфли, и узкий бархатный ошейничек с изящным серебряным крестиком.
      И тут Андрей рванулся к ней с подсолнухами.
      Франческа оставила чемодан на колесиках, успела сделать только несколько шагов навстречу Пофигенову, как их тела безудержно столкнулись, снова превратившись в одно единое тело.
      
      
      
      Книга 3.
      
      ПРЕВРАЩЕНИЕ
      Мозаика памяти
      БЕГ
      
      Была цена
       ценна без меры,
      Смена страны, языка, веры,
      Ушедший миг, эпоха, год,
      Знакомство, сближение, развод.
      
      Бег по кругу карусельно прост-
      Берешь подругу под руку
      Проходишь мост,
      Считаешь пролеты без счета,
      Внизу серебрится рябь реки,
      В руке тепло ее руки,
      Идешь в никуда,
       Откуда, куда?
      И достигаешь какой-то цели,
      Но платишь цену-
       Цену без меры,
      Цену- годами, силой, кудрями,
      Смехом, надежды веселой игрой,
       Кровью искрящейся, молодой.
      
      Пофигенов хотел продолжить медовый месяц с Франческой в Эйлате, но она неожиданно отказалась несмотря на всю близость и счастье первых их израильских дней. Она поделилась с Андреем своей идеей зарабатывать деньги, как во Флоренции, белой живой статуей.-Но здесь этого нет, ведь часть людей считают, что лучшие статуи в мире лепит самый искусный скульптор-господь.-Вот и чудненько. Я поддержу эту глубокую мысль-живая статуя самая совершенная в мире. Напиши мне, милый, фразу на иврите-Живая статуя-самая совершенное создание в мире! Может быть незатейливая реклама поможет нашим заработкам.
      Франческа начала готовиться к выходу загодя, уча простые ивритские выражения-поверни голову, улыбнись, подними руку.-Мне надо, чтобы я понимала, чего от меня просят. Пофигенов по-несколько раз на день повторял ей разные варианты.
      Решили начать в Тель-Авиве в скверике неподалеку от Дизенгоф-центра, куда ее и отвез рано утром до работы Пофигенов. Зевак и туристов собралось полно. Тем более, что тель-авивцы не привыкли к флорентийским забавам. Бойко летели в картонку первые шекели. К концу дня Пофигенов забрал ее.-Андре, сегодня богатый урожай для начала, около 200 шекелей.-Ооо! Действительно недурно.
      Несколько дней Франческа развивала успех. Каждый следующий день приносил новые и новые заработки.-Франчи, отдохни, у нас есть деньги-просил ее Пофигенов. Но она не могла остановиться.-Давай попробуем еще одно место, подскажи мне.-Яффо, например. И еще около недели Франческа демонстрировала свое искусство, излучая таинственную итальянскую улыбку из под толстого слоя грима, и плавно двигаясь после каждой положенной в картонку монеты. За неполный месяц Франческа заработала больше 4000 шэкелей. Она была в восторге от бизнеса. Пофигенов был в восторге от способностей Франчески.
      В один из июньских вечеров Пофигенов застал ее рыдающей с расплывшимся на лице гримом, сидящей прямо на тротуаре и курящей сигарету. Рядом сидели двое подростков, успокаивали итальянку.-Что произошло, Франчи?-Была налоговая полиция, отняли всю дневную выручку, забрали грим, одежду и еще штраф выписали 3000 шэкелей.
      Франческе предстояло еще одно нелегкое испытание, быть представленной обществу, и в первую очередь самым близким Андрея. Для начала молодые решили созвать родственную вечеринку, где и объявить, что они муж и жена. Самая тяжелая часть работы выпала на этот раз Пофигенову-пригласить родственников. Недели за две он позвонил Баруху-Боринька, привет, мы с Франчи хотим видеть тебя в среду у себя.-А чего ты задумал, пап?-Да ничего не задумал, все задуманное исполнил-Ну, выкладывай, выкладывай-давил танком Барух.-Ладно, ты как сын обязан знать. Полюбил я ее, когда путешествовал по Италии. А потом мы записались на Кипре.-А как же мама?-отреагировал Боринька, и не прощаясь, повесил трубку.-Больно ударил-подумал Андрей-но справедливо. Наверное ему еще больнее. Через несколько дней, а может статься и сегодня уже Ольга узнает. Но что делать? Что я могу сделать? Она далеко от меня месяцами, годами. А не ты ли сам отдалил ее поначалу, когда делал в холодном Ленинграде Бориньку? Не ты ли попросту бросил ее? Не ты ли прекратил с ней связь? Ты, ты! Подлец! Еврейская креативная морда! Все объяснит, все подгонит, чтоб себя обелить и оправдать. Так второй раз и уже навсегда потерял Пофигенов свою Оленьку Федотову.
      Теперь надо было позвонить Дану и Дане. Про нее он меньше беспокоился в этом плане, но его Дан-крепкий орешек.-Даник, Димочка, я и Франческа рады тебя пригласить на масибу* вместе с Даной и ее родителями, разумеется-весело и даже беззаботно оттарабанил Пофигенов.
      Вэ ма сиба ле масиба?-и какая причина вечеринки?-Хм-запнулся Андрей, сошел со своего беззаботного тона-видишь ли, Даник, мы с ней как бы поженились на Кипре после моей поездки в Италию, и мы обязаны всех собрать, всем сообщить...-Ну и кобель же ты, папочка! И мою мать бросил, и Борькину, на итальянок потянуло.-Но я ее люблю, Даник, как ты любишь Дану.-Только вся разница, папочка, что тебе 46, а ей?-Ей 28, скоро.-Ну вот так, скоро, комментарии излишни. Будут у нас одновременно внуки и дети.-Не мы первые, не мы последние. И что в этом плохого, в конце концов?-Чтоб она тебе рогов наставила, папочка, да таких ветвистых, чтоб по всей стране торчали, да еще с этакими итальянскими виньетками.-Ну зачем ты так, сынуля?-голос Пофигенова нехорошо дрогнул. Дан почувствовал, что переборщил.-Ладно, извини, папа, конечно придем, только сделай одолжение-Дану с родителями пригласи сам.
      Чуть полегчало на душе Пофигенова. Дана и ее мать Эстер сказали только-Мазаль тов, Андрей!** Другого он и не ждал.
      
      * Масиба (ивр)-вечеринка
      ** Мазаль тов (ивр)-пожелание счастья
      
      
      
      Орна
      
      2004-й набирал силу. Сезон дождей кончился резко, и зима, смешно даже назвать это субтропическое и средиземноморское время года зимой, но тем не менее она перешла в короткую весну. И никто даже опомниться не успел, как апрельская хамсинная жара вновь залила улицы, дома надолго до ноября. Времена года менялись с математической заданностью, особенно точными были луна и солнце. Время суток, продолжительность дня и ночи, длина месяца, года, все это танцевало в ритме, как заведенный швейцарский хронометр, а если и менялось слегка, то так, что несколько поколений людей этого даже и заметить не могли. Слишком коротка была человеческая жизнь, чтобы ощутить смещения вращений, сдвиги полюсов, изменения климата. И только старики говаривали-Да, вот в наше время жара тут стояла, а сейчас ерунда. Но в детстве всегда и конфеты слаще кажутся и мороженное вкуснее.
      Андрей еще много лет назад написал
      
      Отмотайте назад, я хочу возвратиться
      В дни, когда начиналась любовь.
      Рассветает уже, мне сегодня не спится,
      Вспоминаешься ты, и волнуется кровь.
      Отмотайте назад жизнь, как киноленту,
      Солнце ярче светило лет десять назад,
      Пахли лучше цветы, были слаще конфеты,
      И сильнее вино нас пьянило тогда.
      Нынче кажется нам, будто лето короче,
      Дни мелькают одним неприметным штрихом,
      И бессонные, долгие черные ночи
      Стали реже пылать первородным грехом.
      Стала суже с годами палитра природы,
      Превратилась в матерую даму девчонка,
      Мы ворчим друг на друга и на погоду,
      Отмотайте назад жизнь, как кинопленку.
      
      
      В семье же Пофигенова странно-многострадальной тоже менялись времена, происходили события. Ольге, в очередной раз израильское посольство отказало в визе. Она была русской, а Пофигенов не был ее мужем. Барух в своих долгих исканиях расстался с долговязой Анат. Орна, отчаявшись в завоевании Пофигенова, нашла себе нового друга, кажется по модному через интернет.
      Изо дня в день с чисто женским упорством Орна входила в нужный сайт с ежедневно меняющимися портретами мужчин. Как она искала? Наверное, как и все. Вначале она отбирала их по возрасту. Все, кто младше ее или намного старше отметались сразу. Потом по росту, чтобы были по крайней мере на высоту ее высоких каблуков выше ее. Потом по образованию. Ей хотелось интеллекта. Но образование далеко от интеллекта. Тут то и начиналось истинное искусство, настоящий поиск. Орна вглядывалась в лица уже отобранных по возрасту и росту. Если она находила в глазах просветленность, а иногда даже и клик какой то ощущала, она продолжала с этим мужчиной. Читала, по несколько раз вчитывалась в текст, вникая в построение фраз, иногда отдельные намеки среди стандартных выражений о мужественности, уме, силе, самостоятельности, давали ее проницательному уму пищу для того, чтобы послать ему компьютерное письмо, а иногда и позвонить. Она абсолютно не стеснялась звонить и вступать в контакт первой. Начав с кем нибудь, Орна не прекращая поиска, продолжала контакт, назначала встречи, или чаще ей назначали встречи, и она причипурившись, шла в кафе, волнуясь от новых надежд и несбывшихся ожиданий.
      Изредка, кстати, устав, а иногда и отчаявшись, она вдруг начинала входить в файлы молодых, и уж совсем редко вроде как бы для баловства писала им.
      Уже в пору, как она познакомилась с Ицэком, поняв как он подходит ей и привлекает ее, как бы по инерции еще продолжались, хотя и сходили на нет ее встречи с другими кандидатами. Последним из них, словно поставив жирную точку в ее интернетовском периоде, был красивый черноволосый почти без седины, приехавший из послесоветской России, Леонид. Посидев несколько часов в кафе, они уговорились встретиться через день-два, съездить на море. Самое интересное, что в этом компьютерном поиске и компьютерных знакомствах, существовало начало-первое письмо, звонок, встреча. Далее в большинстве случаев знакомство обрывалось. Видно впечатление, полученное от фотографий и звонков не соответствовало жизни. С редкими Орна продолжала больше первого раза. Один из них был Леонид. С виду завидный кавалер. Орна еще перед той второй встречей засомневалась Ицэк или Леонид, Леонид или Ицэк? Она сравнивала более открытого, но и более прямолинейного Ицэка с как ей казалось интеллектуальным и глубоким Леонидом. А как он одевался! Ицэку далеко до него. Рубашки глаженные и брюки со стрелками. По-европейски элегантный мужчина. Когда подходили к столику, Леонид отодвигал стул, сажал даму, а потом садился сам. Потом он попросил на хорошем иврите и с редкой открытой улыбкой у официанта дополнительную салфетку. Первую он положил на колени, а вторую заложил за воротник рубашки на шее. Разливая красное Каберне из маленькой бутылочки Леонид грациозно налил несколько капель сначала себе, потом Орне, и уже потом долил себе до конца. По всем правилам куртуазного искусства. В те минуты он покорял Орну. Она даже слегка прикрыла глаза, сравнивая их мысленно. Почему-то ей представилось как оба мужчины Ицэк и Леонид сидят напротив друг друга, занимаясь единоборством армрестлингом. После этих первых капель вина рука Леонида в ее воображении пересилила руку Ицэка и клонила к поверхности стола неумолимо, даже жестоко. Ей стало чуть жалко Ицэка, а женская жалость сильнее любой силы, и его рука собравшись с силами чуть пододвинула руку Леонида к середине, к равновесию. Когда Орна вернулась от секундного блэк-аута, голос Леонида, действительного, не воображаемого, рокотал-...так он правильно тогда говорил-Мочить их всех будем в сортире, мочить! Орна, еще не включившись в нить разговора, улыбнулась и кивнула.-А то распоясались, уже женщин посылают взрывать нас!-Она доверительно коснулась его запястья и сказала-Давай, лэхаим* сделаем.-Лехаим-Лехаим. Поставив бокал с только пригубленным вином на белую скатерть, Леонид продолжал.-Если б я был премьер-министром через неделю террора бы не было! Да что неделю! Они бы уже на следующее утро поняли, что не стоит к нам соваться! Я бы за нашего убитого деревню бы дотла выжег!-Леня, успокойтесь, слава богу Вы не премьер-министр.-Неужели Вы, Орна, думаете по-другому! Но они же варвары, бандиты! Они же не понимают цивилизованного языка! С ними нельзя договориться! Они признают одно силу! И сила у нас еще пока есть!-Ленечка, не надо-уговаривала Орна-давайте поговорим про жизнь, про любовь.-
      * Лехаим (ивр) -за жизнь, выпьем
      Вы не понимаете, Вы ничего не понимаете, они же размножаются как тараканы! Нам грозит демографическая катастрофа! Я бы стерилизовал их!
      Первая волна неудобства в Орне схлынула, сменила ее вторая-неприязни.-Леня, откуда это в Вас? Ваши слова ничем не отличаюся от слов нацистов-выжигать деревни, стерилизовать. Откуда эта нереализованная агрессия во многих Ваших и моих соотечественниках?-Леонид покраснел. Он уже забыл, что пришел провести вечер с приятной женщиной. Ярость душила его.-Это Вы ничего не понимаете, леваки! Из-за вас и Иоси Сарида вся эта чума расползается!
      Орна снова на секунду уже сознательно прикрыла глаза. Она смотрела на продолжение силового поединка Ицэк-Леонид. Рука Ицэка преодолела середину и сломав равновесие, гнула руку Леонида к столу.
      -у нас самые лучшие в мире танки, самолеты!-гремел в запале Леонид-а мы трясемся от страха перед дядюшкой сэмом и всякими вонючими европейцами!
      -Лень, ну хватит, успокойся!-властно сказала Орна-пусть политики друг друга едят, за это они зарплаты получают и немалые. А мы рядовые налогоплательщики должны своей профессией заниматься, я например, очень люблю работу в аэропорту с вновь приезжающими. А Вы любите свою профессию? Но видимо ей сегодня было не дано уйти от конфликта.-Орна, но из-за таких как Вы много бед в нашей стране-не унимался Леонид-нельзя убежать от политики, мы все в ней, мы должны все быть вместе, против нашего общего врага! В ту же секунду Ицэк припечатал руку Леонида к столу. Орна сняла салфетку с колен, положила ее на стол.-Леня, мне нужно в туалет на минутку, извините. Она встала, поправила платье, взяла сумочку и направилась в сторону туалета. Там она ввела в память пелефона телефон Леонида. Когда он будет звонить на экранчике высветится его имя, и тогда она ни за что не ответит. Орна вышла на улицу, направилась к своей машине.-Как я хочу простой, частной жизни! Как я оказывается люблю Ицэка!
      
      
      
      
      
      БЕГ
      
      Это был один из любимейших его фильмов. Во-первых Дворжецкий играл генерала Хлудова, а одни поразительные глаза Дворжецкого чего стоят. Их взгляд проникал глубоко в душу. Тот же Дворжецкий играл в Земле Санникова. Фильм правда послабее, но песня...
      
      Призрачно все в этом мире бушующем
      Есть только миг, за него и держись,
      Есть только миг между прошлым и будущим
      Именно он назыается жизнь.
      
      И песня, она как бы тянулась энергетической нитью между Дворжецким и Пофигеновым. И ассоциации, ассоциации связываются внутри в мозаику. Вот и сейчас Бег Булгакова-Хлудова-Дворжецкого и Бег Пофигенова. Нет, нет, упаси боже, не бег из России! Да и не питал Пофигенов к ней той горячей любви или нечеловеческой привязанности, которую питали, впитали русские дворяне, а потом белая гвардия. Пофигенов же ощущал себя космополитишкой, могущим жить в любой точке мира. Правда приспосабливаться он не умел нигде. Но это уже из разряда -я стихов не писал по заказу. А разве плохо быть детьми одного мира? Неразделенного мира с этаким эсперанто. Чем тогда космополит хуже патриота? При всем том Андрей нередко размышлял о патриотизме. И сравнивал его с животным чувством своей территории, своего гнезда, норы, которую зверь хранит и защищает вне зависимости хороша она или нет. Так и он, Андрей, Андрюшенька, если бы вдруг не дай бог, война, знал он, что защищал бы свою бывшую родину честнее многих ура-патриотов. Сейчас с итальянской женой и полуеврейскими-полурусскими детьми он также при необходимости отдал бы себя за новую родину, за нынешнюю нору. Когда делился он этими мыслями с сыновьями, усмехались они наивности отца, а он на их усмешки отвечал-Самые простые вещи на земле-самые правильные. То, что делают животные, то правильно. А много горя от ума, не ума прямого, здравого-От ума демагогического, изворотливого. Кстати, креативность ума еврейского, выученного веками приспосабливаться, поражала Андрея.-Много горя еврейского-говорил Пофигенов-от их изощренного и необычного ума.
      А теперь снова про бег. Как далеко уводят ассоциации. И хотелось то всего навсего видеть Андрея, бегущего утрами по своим пофигеновым кругам, а тут и Булгаков, и Хлудов, и патриотизм, и ум еврейский, все сцепилось вместе, захороводилось, задвигалось, побежало...
      Некоторыми утрами Пофигенов просыпался рано, когда только птицы распевались, да разве еще верующие шли в синагоги серъезно смиренно с полной верой не только и не столько в божие вещи, но абсолютно верящие в правильность исполняемой миссии. Часто его тело жаждало движения, полета, бега. Полет оставался снам, где с детских времен умел он летать, паря словно орел, а действительности принадлежал бег. Узкое рассветное окошко в гуш-дановом городе принадлежало Пофигенову, птицам, верующим. Потому что потом пение птиц забивалось машинами, людским шумом. Быстро, торопясь использовать минуты тишины, нацеплял он спортивную униформу, выскакивал из дома, вылетал словно птица из клетки.
      Динамика бега захватывала его полностью. Бег он сравнивал с жизнью. Все есть в нем, начало, середина, конец. Надежда старта, усталость середины, одинаковость финиша. Нет, нет, а уж про одинаковость говорят только полные циники! В нем, в финише, как и во всем другом могут быть нерастраченные силы, также как радость бытия с надеждами на новые старты в другой жизни, или другими жизнями детей, внуков, потомков...А может быть полнейшее истощение от нечеловеческих усилий. Так бывало у Пофигенова в жару, в хамсины. А самое лучшее, когда и финиша то не замечаешь, а бежишь, бежишь, думая о чем-то...и вдруг красная ленточка разорвалась о вздымающуюся грудь.
      Сколько наблюдений давал Андрею утренний получасовой бег.
      Вот он бежит мимо прогуливамых собачек. Они одни и те же из бега в бег. В те дни, когда он не бежит, они тоже прогуливаются с хозяевами, очень похожими на них, остромордых, подсовывающих нос в любую щель, грустноглазых независимо от настроения, рыскающих из стороны в сторону, горделивых породистых больших или мелких заливающихся шавок. Многие хозяева знакомы ему. Кивают утреннее- бокер тов или доброе утро. Собачки тянут хозяев, и тогда хозяева сдерживают поводок. Говорить с Пофигеновым на бегу смысла нет, но улыбка, имеющая много разных значений, греет парня своей утренней непосредственностью, как пение птиц.
      На атобусных остановках в то же самое утреннее время стоят изо дня в день те же самые люди. В отличие от собачников они или погружены в себя или общаются друг с другом. Здесь на остановках может появиться товарищ, и даже возникнуть какой-нибудь автобусный роман. Пофигенов на бегу вспоминает былые годы автобусные. Один из его попутчиков-офицеров после защиты диссертации как-то воскликнул-Ну ты молоток, стукнул кованным сапогом по грязи российской! Всех послал!- Где он сейчас, офицерик то? Вместе с его пофигеновской молодостью в ностальгическом тумане. Или внучков нянчит, или полковничает, или спился, сгорел, как многие тех времен мужики.
      По ранним утрам торопятся открыть супермаркет дежурные кассирши. Любители плаванья, саун, обладатели абонементов в кантри-клабах честно отрабатывают затраченные деньги, стремясь до работы захватить часок с чистой водой.
      Иногда мысли Андрея на бегу улетают далеко-далеко. Они могут быть по-своему низменными, но необходимыми о деньгах, мечтательно-романтическими о прошлых, настоящих и будущих дамах, просто о доме или о работе, иногда они переполняются планами, о детях, о детях думает Андрей, и ближе они ему и денег и дам.
      Заводятся первые машины во дворах, а это значит, что уж дневная рабочая суетная жизнь полностью вступает в права, вытесняя утреннюю пробежку Пофигенова с его друзьями птицами, собаками, собачниками, религиозными, и подсказывая Пофигенову о завершении его блаженного получаса.
      
      Франческа
      
      Вечерело. ТельАвивская набережная мгновенно превращалась из классической с ясными контурами, резкими тенями и светом в импрессионистски туманную размытую с парадоксами цветов. Итальянская 30-летняя женщина эммигрантка в длинной джинсовой юбке и мешкообразной блузке песочного цвета и еще в платке на голове шагала быстрым мужским шагом по набережной. Внутри ее все клокотало, а горькие слезы душили ее. Почему? Почему, она сегодняшним вечером не радовалась стране молока и меда? Почему обида и раненная гордость жгли ее? Почему ренуаровский вечер ей казался чернее ночи? Почему? Франческа около года шла на пути гиюра. В этот вечер ей назначили первую встречу с равом Шойхатом. Говорили, что он был один из самых порядочных и здравомыслящих равинов не тоько ТельАвива, но и всех окрестностей. Рав принял ее в одной из БнейБраковских синагог. По виду он не отличался от сотен и тысяч израильских равов. Благообразное лицо, обрамленное седой бородой, обязательные очки, как следы многочасовых ешиботных занятий в молодости и чтения святых книг в зрелости, черная шляпа, под которой была еще и кипа. Два цвета черный и белый. Франческа смотрела на него, вслушиваясь в ровное рокочущее течение ивритской речи, гладкой, и в то же время витиеватой, которую невозможно ухватить ни за что. В ней боролись чувства любви и неприязни, которые часто навещали ее при нечастых исповедях у итальянских богослужителей.-Как они удивительно похожи! И как они абсолютно уверены в своей избранности и непогрешимости. Наверное в этом их главная слабость. Кто дал им право учить? Другие люди? Или они взяли это право, как жрецы у фараона? И все их верные ученики и последователи напоминают зомби, такие же как у Гитлера, Сталина и Мао. Потом она смотрела в прозрачные проницательные глаза рава и говорила себе-Но он же добр, он честно работает, он хочет через свои умственные трюки сделать из меня настоящую иудейку. А почему нет? Чем это хуже, чем быть итальянкой? Я живу здесь, я хочу здесь воспитывать своих детей, внуков, ухаживать за Пофигеновым, наконец я люблю их...то есть всех нас.-Какое имя будет у тебя теперь?-спрашивал Шойхат-настоящей еврейской женщине нужно имя из торы. Видя, что она не готова к ответу, рав взял ее за руку и сказал-Мы поговорим об имени следующий раз, у тебя будет время подумать и посоветоваться. Потом, словно гипнотизируя ее, и совершенно неожиданно положил свою руку с ее рукой на коленку Франческе. В этом может быть не было ничего предосудительного, коленка у Франчески была глухо закрыта толстой джинсовой тканью, но ведь это был рав, некто далекий от нее и близкий к другому неземному. А это телодвижение, его белая холеная никогда не знавшая физической работы рука тяжело лежала на ее коленке, низводило его до уровня многих франческовых ухажеров до-пофигеновской эпохи.
      -Скажи мне, ты довольна своим мужем?-спросил рав вкрадчивым, проникающим вглубь голосом.-В каком смысле?-ответила она, а кровь в это самое время бросилось к ней в лицо. И не дожидаясь ответа, она резко скинула его руку, быстро встала, отряхиваясь, словно к юбке грязь пристала. Рав сидел тихо, словно ничего не случилось и пристально даже строго смотрел на Франческу.-Свинья!-крикнула она, и забыв все крепкие подобающие случаю ивритские выражения, почему то на английском заорала-Фак ю! Фак ю! Я не удивляюсь почему вас сжигали! Вас весь мир ненавидит! И задыхаясь, подобрав длинную юбку, она выскочила на улицу.
      Не помня себя она села на автобус и поехала в ТельАвив к морю. Это было ее второе испытание за годы приезда на обетованную землю. Первое-налоговый инспектор, наказавший ее за незаконный заработок живой статуей, и теперь-рав Шойхат. Но тогда она была виновата, а сейчас? Она хотела приблизиться к еврейству, влиться в него, а ей плюнули в лицо! Как она злилась на себя! Как она презирала себя за слова-весь мир вас ненавидит, я не удивляюсь почему вас сжигали! Боже мой! Мама мия! Какая же я сволочь! Я хуже рава, я должна ползать перед ним на коленках и просить прощения! А как я вернусь домой? Как я лягу сегодня с ним? После этих слов он должен убить меня! Нет он должен бить меня долго-долго до полусмерти. Но как я расскажу ему это? Боже! Боже мой!
      Она не заметила, как встретила заход солнца на берегу. Солнце перезревшим апельсином мгновенно свалилось за горизонт. Субтропические сумерки сразу же сменили ренуаровский вечер. Франческа возвращалась домой.
      -Интересно что рав думает сейчас наедине с собой? Эта мысль про других людей почему-то часто навещала ее. Так она думала иногда про своих кумиров Лоллабриджиту и Лоррен, так она думала иногда про монстров Саддама и ПолПота. А сейчас Шойхат.-Он раскаивается и мучается как она? Он спокоен и равнодушен к второсортной гойке? Он занимается детьми или женой? Она этого никогда не узнает.
      
      Советский циник.
      
      Один из близких Пофигенову людей Марк ненавидел советскую власть люто, хотя родился с ней и вырос в ее недрах, и даже в партию вступал то ли надеясь обмануть кого-нибудь, то ли самого себя, воспользоваться благами члена. Может быть-не ведомо. Да и знал ли сам Марк? Нет он лишь безотчетно надеялся на снисхождение. От кого? От машины, от молоха, перемалывающего все живое в полуживое, суррогатное, одинакого серое и согласное. Когда он опаздывал на одно из их собраний, он говорил такую их фразу-Если я заслуживаю от партии наказание, я его приму. Так он жил. А в клетках его, и даже глубже, намного глубже, в клеточных ядрах, в генах жил и голод тех послевоенных лет с недостатком пресловутых жиров, и тщательно маскируемая чужеродность мыслей и мышления, богоизбранной, уже изначально чужеродной принадлежности, и конечно, страх, словно великий океан, всепоглощающий, на архипелагах которого поселился молох. Нельзя сказать, чтобы Марк вел себя хамелеоном, нет, он был одиночкой, нестайным волком, способным выжить в любой ситуации. Как писал Пофигенов-имен не менял по заказу-оставаясь в той действительности Марком, Мариком, и конечно же Гинзбургом. Для этого требовалась также сила, и немалая, сила, которая питала его опять таки из глубин, из ядер, их хромосом. Сочетание независимости и приспособляемости, так присущее его древним предкам, делали Марка несгибаемо сильным.
      Подобно Андрею он часто впадал в черную тоску одиночества. И дети, и внуки, и брат не помогали тогда, и тоска забиралась так глубоко, что не выкорчевать ее. Тоска об ушедших годах и молодой силе, о былой красоте, о возможностях и несбывшемся.
      А доброта его, природная, тоже из глубин, из генов, должна была, как дождь проливаться заботой на окружающих его. Ее нисколько не скрывала бережливость, порой даже скупость, и то что там называли халявой, все это сопутствующее эммиграции, возрасту и обстоятельствам. Когда он сошелся с Пофигеновым, а случилось их сближение до итальянской поездки, названной Пофигеновым золотое сечение, Марк на правах старшего заботился об Андрее, как отец, и конечно же намного трогательнее, чем любая из женщин Пофигенова. Свекольник готовился в лучших традициях еврейского местечка. Тогда же Андрей, восхищенный высотами поварского искусства Марка, сказал-Маркус, тебе б в нормальное место да в нормальное время, ты бы достиг всего и желаемого тобой богатства, и детей своих богатыми сделал бы. Хмыкнул тогда Марк, кольнула его эта фраза. Да кто ж из нас грешных рождается в правильные времена да еще и в правильных местах!
      В один из тихих и жарких шабатов в еще до-франческову эру рванули они вдвоем в древний Рамле. Марк был чувствителен к прекрасному и интересному. Пофигенов попал в десятку его настроения.-Мне вот этого не хватает, Андрюша, воздуха, перемещения. Сколько я там ездил.-Ладно, Маркус, успокойся, расслабься и получай удовольствие. Как ты думаешь, Рамле правильное место, в котором надо родиться?-Думаю, что нет.-И я тоже. Про правильность места меня как-то мысль в Париже посетила, когда был там первый раз. Гулял. Вспоминал. Почему-то Питер-Ленинград вспомнился. Тоже первые свои впечатления классе в 8-м, 9-м. И вдруг осенило-Да Париж похож на Питер, только в правильном месте находится.
      От машины дошли они до старого города, до дома, где Наполеон останавливался. Улицы здесь узкие средневековые. Так они за несколько минут переместились на несколько веков из ГушДана в старину еврейскую и арабскую.
      У одной из лавок, горделиво именуемых минимаркетом, встретились с беззубым хозяином-арабом. Искали затр, да не оказалось его у беззубого.-Идите в гетто-сказал он-там все купите.-В какое гетто?-поинтересовался Пофигенов- в еврейское или арабское?-В наше общее-простодушно ответил беззубый. В гетто была мечеть, а две замотанные арабки пекли около мечети тонкие пресные лепешки на круглых камнях. Несмотря на слабые протесты женщин Марк сфотографировал их за работой-экзотика все-таки, восточная экзотика. У них купили лепешки и затр. Неподалеку от гетто, а здесь все неподалеку, стояли церкви Святого Иосифа и Георгия Победоносца.-Благостно тут. Почему то в церкви я обычно себя чувствую лучше, чем в синагоге-удивился Марк.-А ты часто бывешь в синагогах?-Реже, чем раньше бывал на партийных собраниях-Может поэтому ты ее и не принимаешь?-Может быть...С другой стороны для общения с богом не обязательно святое место. Глупости все это. И церкви и синагоги, другие молельные дома-они места работы для священослужителей и места их заработка. Прошмыгнула монашка-арабка, красивая, просветленная с пелефоном в руке. Вокруг развешены были иконы.-Новодел-профессионально констатировал Марк. А настоящие древности, антиквариат приводили его в экстаз. И воспоминания, вечные воспоминания нахлынули на Марка.-Видишь тарелки под цветочными горшками стоят. Для тебя тарелки, как тарелки, просто поддоны, а я раньше по ним определял, что за хозяева у этих тарелок, можно ли поживиться дешевой стариной, я настоящим охотником был за древностями.-Раньше все это фарцовкой да спекуляцией называлось.-А где она грань, между честным бизнесом и спекуляцией?-Сейчас нам в пример ставят барона Ротшильда, Рокфеллера, Онасиса, Билла Гейтса, а были ли они кристально честны? И возможна ли абсолютная честность в настоящем большом бизнесе?-Образ вообще всегда отличается от реалий. Вот мы Пушкина любим и знаем. И во всех сказках добро побеждает зло, а сам Пушкин всегда ли был добр и справедлив? Конечно нет, такой же человек со всеми его недостатками и противоречиями. И Толстой, и Чехов, все те, на которых мы воспитаны. И другие, и новые, и кумиры наших детей. Маркус, ты знаешь кумиров наших детей?-Откуда?-Ну и плохо. Бритни Спирс, Наталия Ореро, Мадонна, кстати, и Майкл Джексон, уже старые. А Харри Потер? -Андрюш, все это китч, однодневка...-Маркус, во-первых их надо знать, прежде, чем вынести приговор. Ты их не знаешь, мы их не знаем. А во-вторых, во все времена новое считали однодневкой-и джаз и рок, и Битлз.-И то правда, Андрюша.
      -Давай еще к башне подъедем. Есть тут башня одна, любопытная. Тебе понравится-
      Подъезд к старинной сторожевой башне шел через арабское кладбище. Цвет вокруг преобладал серый, песочно-серый, и ощущение он давал словно века связывал. По винтовой лестнице Гинзбург и Пофигенов добрались до крыши с простирающимся оттуда видом на Рамле, Лод, и вдалеке Ришон, Реховот, Тель-Авив. Связь времен у Марка всегда шла через его советский период. Наверно, это был и период детства и юности, и его побед и успехов, и ничего удивительного в том нет. Увидел Марк цементный завод, а вспомнил сразу тот из молодости-силикатный.-Студент, я тебе в шамоте постелил-тоже из воспоминаний, но уже Андреевских, когда работал студентом на кирпичном вместе с зэками, проходил обычную перековку, чтоб не отдалялся гнилой интеллигент от народа. И цепочка воспоминаний из фраз, междометий потянулась до бесконечья. И зэка, как катализатор пробудило в Марке целый водопад воспоминаний с сочнейшим лагерным лексиконом.-Жить в однярку-это точно про самого Марка.-Предъява-претензия.
      Опусти гриву-угомонись, встань в стойло-иди на свое место, опустить в ничку-размазать с дерьмом, я отъезжаю-отдыхаю, решка-окно, намордник-щит на окне,
      Ну, ну-да.да
      Жевать-говорить
      
      
      Мозаика памяти
      
      Мозаика памяти выплескивает наружу разные странные, казалось бы нелогичные, но живущие по своей особой внутренней логике, фразы и слова. Например, бабочка по-немецки Schmetterling. Или Vino vinum rex vinorum, написанное на бутылках токайского. Или друг юности вдруг проявляется словно фотография в проявителе, а может быть как переводная картинка, освобождаемая от бельма бумажной пленки и засиявшая всеми цветами-Да, было Амвросий, было...Откуда это, врезашееся в память? То ли из Григоровича, то ли из Успенского. И иногда подмывает сходить в библиотеку, найти фразу, упиться ей, как сочным фруктом, как терпким вином, да всегда ж одно и тоже, времени нет...да и для чего оно? А может оно и есть самое главное в нашей короткой и прозаической жизни. Или отец с его сакраментальной фразой.-Ну, давай расставляй! А мать, не дожидаясь ответа говорит-Ну что ты сразу, дай ему в себя прийти, поесть, а уж потом за шахматы.
      Одно слово, а целый пласт поднимает и душу бередит, словно прошлое живое хочет в настоящее войти да не может. Дверь времен не открывается, ручки нет дверной, да и в какую стороную открывать-неведомо.
      Старшая в раннем детстве ее говорила за праздничным столом-А девочке с трех лет уже можно пить вино. И все закатывались от смеха и от той серьезности, с которой она говорила. И вместо ягоды у нее были лягеди, и вместо варенье-ляменье. И друг, который тоже в ее возрасте, наверное, отвечал на вопрос-Мальчик, а как твоя фамилия?-Лабодюка. Лабодюка-Раздобудько, его фамилия была Раздобудько. И кто помнит эти детские забавности? Мама, папа, пока живы, пара друзей, да сам человек, да еще по рассказам других.
      А другой друг, волею судьбы ушедший в царство теней в расцвете пятидесяти лет, в студенческие годы звал нас кушать в блиняшную-блинную. И фразы эти, абсолютно литературные или словотворческие, не важно, составляют целый отдельный мир, целый ностальгический пласт памяти. Один из однокашников по студенческой группе приговаривал обычно на долгих практикумах по биологии или гистологии-Время тяни, время тяни. А эшкининский апофеоз-Желание обретает силу, когда впитает кровь мученика. Откуда это? Он говорил из Гете или Гейне, да опять-таки неведомо. Переживает такая фраза, и того, кто придумал, и того, кто произносил потом.
      А девушки? О, это отдельная глава. Одна из низ серьезно спрашивала-Ну, что мы вначале поужинаем или пойдем заниматься любовью?
      А уж собственный пофигеновский ответ на -как дела?-Чудненько! Да уж на самом деле, чудненько!
      Что теория относительности существует и в повседневной жизни Андрей знал всегда. Два эпизода выплескивала его память из прошлого. В годы долгих далеких коммунистических отпусков возвратился он однажды после такого более чем месячного отсутствия, а одна сотрудница ему молодому и красивому говорит-Ты фантастически выглядишь, Андрюша, где отдохнул так, расскажи. Ну он садился и рассказывал, а в ответ слышал только восхищенные прищелкивания языком, и вместо слов междометия-Ах, прелесть! Нам бы туда! Красиво жить не запретишь!
      Проходит час-полтора после долгого рассказа и чая, как другая сотрудница в коридоре говорит ему-Андрюшенька, ты что это с лица спал, похудел совсем, что то случилось? Что поделаешь, если все в голове и все относительно.
      Похожая и интересная история приключилась с ним в период его любовных похождений, а был у него и такой период в жизни. Одна из его знакомых девушек как-то спрашивает-А ты случайно лекарства не пьешь?-Какие лекарства?-удивился он, подумав грешным делом о наркотиках.-Ну есть там, виагра всякая...-Ааа, теперь понял, но пока еще она мне не нужна-
      Примерно в то же время была у него другая знакомая, с которой не все так получалось, как с первой. Почему? Да может тот клик феромональный не состоялся. А может объяснение гораздо проще было. Сын ее до 2-3 часов ночи не спал, а при сыне женщина стеснялась Пофигенова. Сидели они до 3 часов или телевизор смотрели или истории всякие рассказывали, и все это среди трудовой недели между Пофигеновскими работами. А потом от Пофигенова еще требовались и другие нетрудовые успехи. Она и говорит ему-Может ты меня как-нибудь...ну в общем, после виагры...
      Такая уж она-теория относительности в сексе.
      
      
      
      Золотое сечение душ
      
      2008-й
      
      Год, как год,
      Со сменой мод,
      С весной и зимой,
      С надеждой одной,
      Дарящий жизнь,
      Сеящий смерть,
      Правда, веселая
      Круговерть?
      Привыкните к ней,
      К карусели дней,
      Конфетку в рот
      И полный вперед!
      Только вперед
      Нас жизнь зовет...
      
      Сегодня стишок не складывался в ритм, не плелся в рифмы, подчиняющие в настоящих стихах даже смысл. Он получался, как бы красив, но одновременно пуст и нелеп. Пофигенов прошелся вперед-назад раз десять-пятнадцать не меньше. Обычно ходьба помогала ему сконцентрироваться, отвлечься от внешнего шума, вырваться из повседневности к пусть невысокому, но все-таки полету мечты и вдохновения. Сегодня же нет, никак не шло. В голову лезли мысли. Сегодня он чувствовал себя невероятно одиноким. Одиночество, наваливавшееся на него никогда не имело настоящей причины, однако всегда имело объяснение. Оно приходило вдруг среди тишины и среди шума, посередине дня и ночи.-Человек одинок, потому что главные события его жизни рождение и смерть происходят в одиночестве. И никто даже приблиться не может к главным загадкам рождения и смерти. Как непропорционально мало каждый думает и говорит об этих главных волнующих вещах, как-будто стесняются их, отстраняют от себя, да и гораздо легче приятнее поговорить о футболе, политике или медицине, где каждый специалист. Когда человек родится, он не только выходит из чрева счастливой мамы, он сразу же отделяется от нее, погружается в одиночество, несмотря на радость и заботу всех его окружающих. Потом между этой и самой последней точкой в жизни он делает множество дел, один или с кем-нибудь. Идет в туалет всегда один, занимается сексом обычно с партнером...Но ощущение одиночества приходит все чаще и чаще. И последняя точка, как в любой истории, конец. Рядом могут стоять дети, внуки и жены, но чувствует ли уходящий их близость? Никому не ведомо, потому что не возвращаются оттуда с рассказами. А воронка непостигнутого мира уже втягивает его туда в иное измерение, еще никем не измеренное.
      В молодости Пофигенову как врачу и философу хотелось познать физическую суть вещей, затормозить старение и отдалить болезни, но теперь, когда он неумолимо старел, ему поэту, хотелось все чаще понять духовное в рождении и смерти. И тогда обычно вселенское одиночество и тоска поражали его. Он научился бороться с ним. Простые, самые простые вещи хорошо помогали. Физическая нагрузка, например. Андрей одевал шорты, майку и бежал свою норму пять километров. Потом контрастный душ, чай с лимоном, и выделившийся в кровь адреналин и вместе с ним и эндорфины, как антидепрессанты лечили его от тоски...
      В его возрасте отходит у большинства забота о детях и приближаются новые о внуках или родителях, если они в живых. И так уж совпало, как предсказывал мудрейший Димка-Дан, что практически одновременно родился у Андрея с Франческой- рыженький малыш сабр-итальянец с простеньким таким именем принятым во всем подлунном мире Яков-Якобо, а Дана забеременела. Опять у меня мальчик уже от третьей женщины-думал Пофигенов. Приступы одиночества после рождения сына стали приходить к нему все реже и реже. Душевные и физические силы его кроме работы и Франчи принадлежали теперь и Якову. Вернее не так. Кроме Якова для Пофигенова существовала работа и Франчи, ну и стихи, разумеется.
      Пофигенов вышел на балкон, заметил цветущий миндаль-шкедию*. И под влиянием счастливых времен после рождения сына написал он, как жизнь простенькое:
      
      Ликует мир, душа поет,
      В саду весной миндаль цветет,
      Как будто платье у невест
      Одело рощу в белый цвет...
      
      -Глупо, правда? и примитивно, но что делать, если для него для Пофигенова мир ликует, а душа его поет.
      
      Из комнаты донесся плач малютки Якова. Пофигенов тотчас побежал к ним-Франчи, ма кара?**-Сегодня он с утра капризничает, может животик болит.
      * шкедия (ивр)-миндаль
      ** ма кара? (ивр)-что случилось?
      
      Якобо,....,посмотри на папулю-счастливая Франческа, держа на руках Якова, потянулась к Андрею, ее губы дотянулись до его губ.-Святое семейство!-восхищенно воскликнул Пофигенов на итальянском. Эту фразу можно было произносить по-настоящему только по-итальянски. Сердце его переполнилось счастьем и любовью, он сел с ними рядом, обняв жену и теребя рыжие волосики сына.
      С Барухом он был лишен этого счастья, неважно по чьей вине, но лишен. С Димкой было, но так давно-больше четверти века назад. И сейчас, наконец, снизошло, снизошло то, что делает каждого человека человеком. Сейчас его чувства оказались настолько сильны, что ему даже показалось вдруг, что этих нынешних чувств хватит ему на следующие последние четверть века его. Он конечно ошибался, чувства, как воздух или вода, они нужны всегда, постоянно. А воспоминания не вода и не воздух, и не пища, они как позднее осеннее солнышко слегка пригревают и тешат нашу память-
      Да было, Амвросий, было...Вспомнив одну из любимых своих фраз, Пофигенов не раз переделывал ее-Да, было, Андрюша, было...Но сегодня слова не вязались с его состоянием. Сегодня он говорил себе-Да, поживем еще, Андрюша, возрадуемся еще...
      
      Прощание с Ольгой
      
      Судьба Пофигеновской ленинградки мамы их Бориньки долго не складывалась. Узнав от сына, что Пофигенов сошелся с Франческой, она сразу же прекратила биться с бюрократической машиной за получение визы. Все ее вновь вспыхнувшее к Андрею после израильской поездки, угасло сразу же, как задутый северным холодным ветром нежный фитилек свечи. Долго-долго она была одной. Боринька раз в неделю звонил ей. Говорили обо всем на свете. Условились только об одном, условились молча, не сговариваясь, не вспоминать о Пофигенове.
      На одном из дней рождений одной из своих подруг Ольга познакомилась с Антоном Дементьевичем. Антон был солидный мужчина лет на десять старше Ольги. У него было 2 сына и трое внуков. Он вдовствовал, живя один в крохотной однокомнатной квартире. Сходили с Ольгой в кино. Съездили на его старом Москвиче на природу, в Павловск. Потом начали хаживать друг к другу. А через несколько месяцев Ольга уже мыла его квартиру и занималась внуками. Антон дарил ей небольшие подарки, раз в неделю водил в ресторан.
      Ольга сказала себе-Оленька, в простоте счастье. Наверное так и было. Но простота простотой и золотое сечение душ само собой, а жизнь проистекала, и однажды Пофигенову запало проститься с Оленькой. В то время он тоже пришел к простой мысли о простоте. Смысл жизни в ежедневно выполняемых обязанностях, в детях, внуках, в мелких удовольствиях. В удовлетворении простых потребностей. В простой помощи другим людям.
      Он долго готовился к прощанию. Наконец, приняв сто грамм хорошего коньяка, настроил стерео, прогнал пленку.
      Пофигенов положил трубку телефона рядом с магнитофоном и включил ей на прощание музыку своего духовного брата. Песня начиналась так-Когда вода всемирного потопа...Он стоял рядом и слушал, а на другом конце провода сидела она со старой черной ленинградской еще трубкой, прижатой к уху. Это были хоть и аранжированные, но хрипловатые аккорды, аккорды Высоцкого, аккорды ушедшей Ольгиной и Андреевой молодости. Почти одновременно появились у них слезы на глазах. Пофигенов вспомнил год, когда слушал живого Высоцкого. И год, когда он помер, когда люди запомнили не олимпиаду а смерть его брата. В голове Пофигенова проносилось многое, и первая его любовь, и женитьба по глупости. А потом все пошло-поехало-помчалось вкривь и вкось. Встречи, пьянки, метания...Ах ребята все не так, все не так ребята! И его новые любови...А срока было сорок сороков-хрипел и орал из небытия, кем то причесанный, нарумяненный, наваксенный его непутевый брат. И годы, годы неслись, вроде бы суля перемены...Свежий ветер избранных пьянил, с ног сбивал, из мертвых воскрешал! Брата уже не было, был свежий ветер и надежды, надежды, несбывающиеся надежды.
      А потом пришла их любовь, невероятная по силе. Пофигенов, уже не сдерживаясь, плакал. Ему было все равно слышит ли Ольга его рыдания или нет вперемежку с Балладой о Любви.-Но многих захлебнувшихся любовью не докричишься сколько не кричи...
      А на другом конце провода в такт ему рыдала Ольга...она, его любовь, его баллада, его жизнь. Трепетала плоть, содрогалась душа, молчал, пораженный шоком, разум. -Я поля влюбленным постелю!-хрипел и орал из прошлого брат. Слезы, словно живые, капали с обеих сторон телефонов, словно слезы еще живого брата.
      Я дышу и значит я люблю, я люблю и значит я живу...
      Кончалась баллада, кончалась связь Пофигенова с Ольгой, кончалось многое, но не все.
      
      Жизнь складывалась, менялась, распадалась и вновь собиралась, и в который раз уже оформлялась в фигуры и узоры бесконечного калейдоскопа, в который кто-то играл, то ли балованный ребенок, то ли нестареющий старец, прозваннный некоторыми богом, а может просто судьба, рок, кто-то или что-то движущее всеми нами, поднимающее нас по утрам с постели и укладывающее нас туда ночью, вырывающее нас единожды из чрева матерей, бросающее в жизненный водоворот, а затем погружающее в тысячелетнюю пучину фараонового небытия, и та кладбищенская черточка между двумя датами, принимаемая потомками и детьми нашими за жизнь, эта черточка может изгибаться чуть вверх или слегка вниз, становится длиннее или короче, но две даты, две точки начала и конца неумолимы для каждого, и калейдоскоп между ними бесконечно интересен, манящ и забавен, словно детская игра, никем не объясненная, но вечно влекущая.
      Пофигенов часто думал об этом, сидя на берегу тридцатиградусного Средиземного моря, похожего на чрево матери не одного человека, а народов и цивилизаций, вслушиваясь в шум горячей воды, рассыпающейся у берега вечным прибоем. Он сидел, вспоминая года, часы и дни, мысль его прыгала и перескакивала, распадаясь и собираясь в калейдоскопные узоры.
      
      
      Сто пятидесятый
      
      В то раннее утро короткой израильской осени между ссудным днем и суккот, когда уже в прибрежной полосе собираются облака, суля ночную прохладу, а хамсины слабеют раз от раза, Дан позвонил из НьюЙорка и прерывающимся от волнения голосом сообщил, что Пофигенов наконец стал дедом. Первого внука назвали Бенжамин, Беня, так хотела Дана, а ее слово было законом в молодой семье. Дана оказалась недюжинных способностей домашняя политиканка. Каждую минуту всегда и везде она утверждала, что как всякая восточная женщина находится в полном подчинении мужчины. Она говорила, какое ей удовольствие всегда слушаться мужа. Она выучила немало русских слов и фраз, умело пользуясь ими, как волшебными золотыми ключиками. Например-Мой сладкий котик-шептала она на ухо Димке, творя с ним что угодно. Пофигенову-старшему без всякого акцента она говорила-Андрюша, Вы необыкновенный мужчина. Пофигенов таял. Вот и сейчас она взяла трубку и произнесла-Андрюша, Вы теперь дедушка. Он почти плакал, отвечая ей естественно на иврите-Спасибо, Дануш. Так на израильский лад лаского называл он ее. Будьте здоровы, береги сына. Франческа уснула после бессонной ночи с Якопо, Пофигенов не стал ее будить, а позвонил свему хорошему приятелю, американцу Ионатану.-Иони, я стал дедом!-Оо! Поздравляю!-Слушай так не пойдет. По русскому обычаю надо сделать лехаим.-И по-американскому тоже.-Так собирайся, Иони.-Завтра же на работу-вяло засопротивлялся Ионатан.-Послушай, мы работаем всю жизнь, а дедами становимся под конец.-Ну ладно, ладно, пошли.-Встретимся в баре Даблин.-О кэй! Си ю сун! Почему то у Ионатана любое напоминание о англоязычности вызывало переход на английский. В данном случае это было слово Даблин.
      Бар был темный. Звучала настоящая ирландская музыка. Ионатан хотел ограничиться пивом, но Андрей заказал виски. Так и пошло виски с пивом. После пары-другой тостов Пофигенов захмелел, чего с ним не было лет пять, если не больше. Он пил по полной виски и прихлебывал темным терпким похожим на Гиннес пивом. Многословный Ионатан не давал ему и рта раскрыть. Когда Андрей произнес магическое слово НьюИорк, вспомнив своего внука там, Ионатана понесло, в НьюЙорке он родился и вырос.-Я тебе расскажу, как мы ребятами там баловались в начале семидесятых.
      
      Советский посол вышел на прогулку позже, чем обычно. На НьюЙорк, в проклятый тругольник между океаном, Гудзоном и ИстРивер в это время опускается кроме жары еще и невероятная влажность, и вместе они создают ощущение сауны, даже нет, бани, от которой есть одно лишь спасение-кондиционер.
      Метрах в тридцати-сорока за послом следовал агент в штатском. Агент неторопливо покуривал душистую сигарету, не спуская глаз с объекта. В те годы разгара холодной войны и расцвета империи, а всем это стало известно намного позднее, не было советских людей за границей без присмотра. Даже за самыми большими присматривали, и за присматривающими тоже смотрели. Вот и посол в Штатах не мог свободно гулять, спиной, вспотевшей от духоты, через серо-стальной пиджак чувствовал он дыхание своего охранника и наблюдателя. На противоположной стороне улицы, а они кажется шли по сорок девятой, бежали два чернявых подростка. Агент держал их в поле своего бокового зрения, как держал все, происходившее вокруг посла.
      -Нет, чтоб как все нормальные чиновники передвигаться на машине, так он, сука, видите ли гулять любит, свободно, как нормальный человек...Так он должен знать, что он ненормальный. Как все мы, живущие там за занавесом, или здесь как бы на свободе, а на самом деле на привязи к занавесу. Хуже собак! Сегодня настроение у агента было паршивое. Кроме всего прочего он заметил на углу сорок девятой и восемьдесят второй машину. Обычный крайслер темно-синего цвета с рядовыми городскими номерами. Но он хорошо знал, что этот монстр нафаршированный самой современной по семидесятым годам электроникой и оружием, наблюдает не только за послом, но и за ним. И он знал, что и он и посол у них обозначены под номерами, как НьюЙоркские стрит и авеню. Он как бы наяву слышал их рацию, передающую сейчас по-русски-объект 17-90 идет по сорок девятой, сто пятидесятый ведет его, все по графику, прием... Он сто пятидесятый! Сто пятидесятый винтик в американской ветви советских агентов-охранников-капитан КГБ Павел Григорьевич Беляев.
      Мысли проносились в голове агента параллельно наблюдению. Мальчишки на другой стороне улицы ему положительно не нравились. Один, особенно наглый, явно еврей, что-то орал в сторону посла, копировал его телодвижения, так же закладывая руки за спину, а потом безумно хохоча и гогоча что-то на своем гадостном ньюйоркском диалекте.-Даже язык ненормальный- подумал Павел Григорьевич, знающий американский английский в совершенстве, что являлось для сто пятидесятого неприменным условием службы здесь в логове империалистическог врага-как будто шар во рту катается...Сволочи, суки, всех бы пострелял! Жиды особенно у них вредные, просто гнусные, отвратные! Обезъяны, свиньи! У агента даже во рту пересохло от гнева. Курчавый мальчишка наглел с каждой минутой. Жиденыш!!!
      Убирайся отсюда, вонючка!-заорал сто пятидесятый. Жиденыш что-то проорал в ответ. Наконец, агент разобрал-Советские тираны, вон из Афганистана! Прекратите травить диссидентов! Отпустите отказников! Руки прочь от Израиля!
      Через четверть века после этого события на границе уходящего двадцатого и приближающегося двадцать первого, когда уже исчез в ином мире престарелый посол и был в отставке сто пятидесятый, чернявый оказался на святой земле. Его звали Йонатан. Он оставил в Штатах удобное и престижное место ассошиэтэд-профессора в Йельском университете, перебрался на Средиземное море, там повстречавшись и сдружившись с Пофигеновым. Ему то он и рассказал об одной из стычек со сто пятидесятым в своем НьюЙоркском ушедшем детстве.
      
      
      
      
      Неземной стих
      
      Пошел 33й год третьего тысячелетия. В этом году ровно два тысячелетия назад римлянами был казнен Иешуа из Нацерета, известный всему христианскому миру, как Иисус Христос, в этом же году праздновали круглую дату Пофигенову. Года полтора как у Пофигенова обнаружился тромбоз вен, а потом случилась и артериальная эмболия. Сейчас все чаще и чаще лечили это состояние в магнитотроне, источнике мягкого магнитного поля, которое рассасывало тромбы и эмболы, восстанавливало кровоток. Магнитные поля завоевали свое место в новой интегральной медицине, сменившей так назывемые конвенциональную и альтернативную медицины прошлых лет. Сейчас их использовали для радикального лечения многих опасных вещей, и рака, и рестеноза артерий.
      -Интересно, как все просто-думал Пофигенов-сотни лет люди знали о целебности магнита, и только лет десять назад научились лечить им по-настоящему. А многое так. Нет нового под луной, надо просто найти старое и применить его в подходящем месте. Как старый фармаколог он вспомнил аспириновую историю конца прошлого века. Применяли аспирин, как жаропонижающее, а потом на много лет он вдруг стал эталоном для разжижения крови.
      Пофигенова сильно клонило в сон, в некоторые моменты он проваливался. Когда то в молодости он мечтал победить старение, и вот старость одолевала его. При всем том он не сдавался, решил и сегодня как всегда выйти на прогулку. По утрам он обычно гулял по эвкалиптовой аллее. Эвкалипты, разгоряченные утренней июльской жарой, пахли особенно сильно. Давно уже Пофигенов перестал бегать, но ходил по много километров, теперь же ему приходилось то и дело садиться на скамейки. Андрей сел и включил свой микро-компьютер, размером с наручные часы, открыл Глобнет. Глобнет был третьим или четвертым поколением ушедшего в небытие интернета. Стоило нажать код и ты подключался за считанные секунды к связи, вернее ты был к ней всегда подключен, а проблема батареек решилась все-таки через солнце. Также, как и проблема нефти-этого мирового в течении десятков лет топлива и одновременно арабского влияния на мир через эту самую нефть. Просто повысили в десять раз эффективность солнечных батарей и в сто раз уменьшили их размеры. Теперь на мир будут влиять те, у кого солнца больше.-Недурно-подумал Пофигенов, у нас этого солнца больше всех в мире. Еще бы что-нибудь с песком научились делать, тогда б мы самые богатые стали на солнце и песке.
      Пофигенов включил систему увеличения, словно луппу, увеличивающую микроэкранчик до размеров настоящего телевизора и посмотрел на вечнобегущую строку свежей информации. Сейчас он прочитал то, чего ждал более всего.-Закончилась подготовка к полету на Марс. Два междунароных экипажа, каждый из 12 человек стартуют в ближайший вторник с Паламареса- Также, как и пятьдесят лет назад запускались ракеты с Канавералла и Байконура. Но теперь к ним присоединилось еще несколько космодромов, из которых самым совершенным стал Паламарес в Индии.
      Яков-Якопо Пофигенов был в числе избранных лететь. Думал ли когда-нибудь Андрей, что его поздний сын, последыш, полетит в далекий космос? Вначале их отобрали около ста человек и только несколько дней назад стало ясно, что Яков не останется среди дублеров.
      Сегодня Пофигенова мало интересовали другие земные события, он отлючил Глобнет, тяжело поднялся со скамейки и зашагал дальше. Вдруг он вспомнил, что Франческа дала ему кофе в дорогу. Он достал маленький пластикатовый термос и сделал пару глотков горячего кофе. Прошло несколько секунд, как он наслаждался послевкусием горько-сладкого напитка, думая что самый вкусный кофе готовит ему жена, кофе, в котором есть нужное сочетание сладости и горечи. Словно откликнувшись на его мысли раздалась нежная трель связи. Он поднес палец к маленькой еле заметной кнопочке. Реагируя на его тепло, зажегся экранчик, на котором высветилось лицо его Франчи.-Ну как ты там?-спросила она тем же тягуче-медовым голосом, околдовавшим его много лет назад во Флоренции.-Сейчас передали, что все готово к полету-Я страшно волнуюсь за него, ты помнишь этот жуткий пояс астероидов.-Ты путаешь, дорогая, астероиды между Марсом и Юпитером, они не должны проийти его.-Прошу тебя, загляни в Глобнет, у меня был нехороший сон про астероиды, и перезвони мне сразу же. Целую, бай.-
      Пофигенов за пару минут нашел строение Солнечной системы и предполагаемый машрут экспедиции. Конечно, он прав. Но и без астероидов много всякого-разного отчего можно...он даже побоялся подумать об этом...можно не вернуться. Главное сейчас успокоить Франчи.-
      Снова закружилась голова. Предлагали ему после магнитотрона курс антистенотической терапии, включавшей инфузии коктейлей из мощных антиоксидантов, нейропротекторов и селективных хелаторов нового поколения.-Наверное, придется согласиться. Начну, пожалуй, когда Яков вернется. Вся его нынешняя жизнь разделилась на две части-до полета и когда Яков вернется.
      А Яков с группой разноликих и разноязыких астронавтов находился в гостинице в пяти километрах от Паламареса. Им уже не разрешали выходить из гостиницы, боялись разных предстартовых непредсказуемых событий, ну например, кто-нибудь инфекцию подцепит какую-нибудь индийскую экзотическую, и все тогда, плакал полет для него. Яков с тоской смотрел через огромное тонированное окно-витрину на пальмы. Когда запрещают запрещенного хочется с особой силой. На миг он почему-то ощутил себя как в тюрьме несвободным. Ах как он любил свободу, как и его отец.-Стоит ли полет на Марс этой свободы?-спросил себя младший Пофигенов и себе же ответил-такой полет стоит всего, даже жизни. На шее у него болтался медальончик с портретом Илана Рамона, первого израильского астронавта, погибшего в шатле Колумбия. Он взглянул на него, вздохнул и преисполнился чувством долга и патриотизма, которое и должен был вызывать медальон.
      Друзья астронавты звали его Джеки.-Джеки-позвали его-с тобой уже мама раз пять связывалась, где ты?-Где он? Наручные микрокомпьютеры носить запрещали дабы не портить настроение океаном отрицательной глобнетовской информации. А холдинг внутренней связи он постоянно забывал то в номере то в других местах их гостиницы со звучным таинственным именем Чатуранга. Чатуранга (Чатураджа)-древнеиндийская игра праматерь шахмат.
      
      На Марсе, куда они высадились в начале 2034 года, Яков Пофигенов обнаружил надпись на красноватой скале:
      
      Де комбо аль шеар
      Ор томбо ок клеар
      Шар вахэм бикуар
      Сарратем ливуар
      
      -Рифмы!-воскликнул в слух Яков-это рифмы! И здесь писались стихи-Он автоматически, как их учили на спецкурсах ПалаСА (Паламарес-НАСА) взял скальный образец для исследования возраста породы.
      
      Когда Гиперзвук-3 возвратился на Землю, после положенного карантина назначили прессконференцию с трансляцией на весь мир через Глобнет. В самом зале на БайСА (Байконур-НАСА) собрались 22 астронавта, их семьи, которых пригласили по просьбе большинства членов полета, и около четырех сотен ведущих специалистов мира по астрофизике, гуманистике, готовивших полет, а также Глобнет-мейкеров, пришедших на смену газетчикам и журналистам.
      Молчанием почтили память двоих не вернувшихся, оставшихся на Марсе, они сорвались на маленьком планетоходе в коварную марсианскую пропасть. После короткого и суховатого сообщения командира полета выступал Яков. Его сообщение было главным, оно не оставляло тени сомнения в том, что на Марсе раньше существовала жизнь да еще какая. Сообщение он начал так-Я посвящаю открытие, сделанное мною на Марсе, моему отцу поэту и ученому Андрею Пофигенову, а также самому близкому ему и мне человеку моей маме Франческе. Раздались аплодисменты. Франческа подтолкнула локтем Андрея, и он встал, раскланялся в разные стороны круглого зала. Всю жизнь он избегал подобных событий с множеством людей, шумом, светом. Еще больше он не любил бывать в центре внимания. Но сегодня ему было невероятно радостно, легко. От нахлынувших чувств он не сдержал слез, взял за руку седую Франчи, притянул ее к себе, заставив подняться и встать рядом с ним, и на виду у всего мира поцеловал ее в губы.
      А Пофигенов-младший Яков продолжал.-Кроме доказательств марсианской цивилизации на обратном пути к Земле мне удалось расшифровать язык, который я назвал пра-марсианский.
      В зале погас свет и на огромной стене-экране высветилось переведенное им с пра-марсианского на земной четверостишие:
      
      Открыто Вселенной Сердце
      Нет смерти пока мы вместе
      Пока мы живем и любим
      Мы в вечности существуем!
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

  • Комментарии: 4, последний от 10/02/2016.
  • © Copyright Камбург Роман (moskovsky2003@yahoo.com)
  • Обновлено: 30/01/2010. 320k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.