По-моему наше очное знакомство состоялось вскоре после приезда. Его голос успокаивал, интонации были тягучи, а мысли философски просты.-Жизнь проистекает-говаривал он при наших нечастых встречах. Он читал про Баха и играл Баха на скрипке, он слушал Баха по Коль-Исраэль. Телевизора в доме не было, а если и был, то где-то стоял незаметно, не работая. В отсутствии телевизора ощущалось старомодное спокойствие пространства, где больше царили размышления. А принципы господствовали над информацией согласно человеческой природе.
Балаган в доме крепчал раз от раза. Крутились постояльцы.-Прихожане-так ласково, с долей отцовской заботы, звал их Аксель. Среди прихожан был некий грузинский иудей с черной как смоль шевелюрой и бородой. Почему-то он много живал в монастырях, но жаловался, что вместо святости встречал там гомосексуализм и прочие пороки, спрятанные как и у прочих нормальных людей в сокровенной глубине и появляющихся на свет в праздной искусственной атмосфере. Этот грузин был вполне рассудителен, но как любой грузин кипел от страстей, и кипение как-то вылилось в применение ножика то ли с целью защиты, то ли какой другой, но кончилось оно обычной тюрьмой. Грузина дополнял если не во времени то в пространстве некий сорокалетний прихожанин, который во время болезни Акселя обчистил его путем многочасовых разговоров с заграницей и подделкой чеков. Среди прочих проходимцев, колесящих по стране, он имел весьма отдаленное к ней отношение, но пристраивался то при Акселе, то при некоторой женщине, альфонствуя успешно, но до поры до времени. То ли наркотиками, а скорее всего проходимством попахивало от него. А еще, и пожалуй самой колоритной фигурой, являлся, или нет являлась некая девушка-парень, парень-девушка. Кто-то или что-то чертовски талантливое, по-российски спивающееся, по-израильски путанное, а на деле несчастное и неприкаянное, как многое шевелящееся вокруг Акселя. Она-он писала картины слегка китчевые, где присутствовал и Володя Высоцкий, и водочка, разумеется, выписанная ласково, с тщательностью достойной Геда или ванДейка. Были птицы, Гамаюн, например, зовущие к свободе, к освобождению, отчего? Пророчествующие о бедах, о пожарах, да не мудрено это, пророчествуй или нет, известное дело, случится что-нибудь и обычно нехорошее.
На холодильнике, а холодильник в доме к чести Акселя, был отменный, пестрели надписи на русском, народные то есть граничные между 20-м и 21-м веками, мудрости. -Если в доме нет воды, значит выпили жиды.-Прошла весна, настало лето-спасибо партии за это.-Звездочки, звездочки, косточки в ряд-трамвай переехал отряд октябрят. Что-то в этом мразматическиностальгическое. А может и надписи то на холодильнике другие, запамятовались, да чувство маразма и ностальгии сохранилось, как стойкие резкие тошнотворные духи.
Да, много много всего намешано в доме Акселя. Только все это как бы обтекает его, не касаясь, не пачкая. А его, Акселя, жизнь в Бахе, в скрипке, висящей на стене, в вечном виде из окна на божественный Кинерет. И думается, что именно он, Кинерет, и питал музу Акселя те последние годы. Да нет, конечно не годы, а на самом деле десятилетия, просто я знал его годы. Кинерет как гигантская неисчерпаемая чаша. Она и в картинах его, и в описаниях-сказаниях, как их еще назвать.
И вот одно из них, для примера.
Серебрянное слово ДЛЯ ПОСТИЖЕНИЯ золота молчания
Над озером Генисаретским морем Галилейским
Оно же Ям Кинерет
Песнь первая
1. Проснись перед рассветом
2. Сядь у открытого окна или на месте возвышенном особом
3. Сиди в молчании перед картиной Великого Художника
4. На небе цвета ночи над горизонтом яркая Венера удерживает взгляд
5. Иные звезды бледные немногие уходят как жизнь проходит
6. Незаметно край неба отделится темнофиолетовым
7. Пропел петух
8. Постепенно над фиолетовым возникнет красное
переходящее в темнооранжевое
отделяя чашу неба немногих звезд
9. На берегу ином
на расстояньи
в отдалении
далеких поселений мерцающий пунктир
-светящиеся строки многоточий
как бы намеки на исполнение желаний
10.Светлеет все светает
11.Бледнеют звезды, уподобляясь тающим снежинкам
12.Цикады умолкают
13.Птицы просыпаются
14.Иные стаями летят куда-то к западу
15.Иные парами садятся на антенны
16.Погасло электричество
17.Все в ожидании
18.Вот возникает грандиозный купол храма
охватывая небо сиянием зари
19.Храм явленный в час утренней молитвы
20.Неявно явлен весь спектр
21.В вершине купола Венера становится все меньше достижимой взгляду
уподобляясь исчезающей надежде
22.Предчувствуется приближение
в прекрасном оранжевом сиянии
короны красной
предшествующее явлению
23.Истаяла
исчезла
затерялась,
оставшись лишь в памяти, красавица Венера
Так писал Аксель, и мне вспомнилось ницшево-так говорил Заратустра. Потому что у Акселя и жизнь как бы не его, а заратустрова или леонардова. Просто повторяется на свете мысль, повторяются книги, картины, мелодии, жизни, имена, события. Не верите? Времена года-Вивальди-Чайковский-Стравинский. Борис Годунов-Борис Пастернак-Борис Аксельрод. Мадонна Мартини -мадонна Рафаэля-мадонна Леонардо. Почему-то первая из них Симоне Мартини особенно полюбилась Акселю. Он делал ее копию на дереве в энкаустике, и чистейший ультрамарин горел на акселевой стене звездой, нет куском адриатики из тех далеких лет до-возрождения. Она еще чуть подслеповатая, но прозревает почти на глазах, приближаясь к заветному Ренессансу. Может и нравилась она Акселю своим неполным прозрением и пред-совершенством. А может проще, увидел ее в юности в Эрмитаже, и влюбился в ту далекую девушку, еще не божью мать, а будущую мать их общих близнецов.
Редко кто слыхивал про энкаустик. Если объяснишь, что краска восковая, как на фаюмских портретах, например, тогда некоторые прозревают, вспоминают что-то. А чаще вид делают или плечами пожимают. Так вот чуть-чуть про энкаустик. Это замечательное и загадочное слово относится к восковой живописи, которой занимались еще древние греки, а потом, как всегда, римляне, но с веками масляная краска, темпера, акрилик вытеснили энкаустик. Почему? Дешевле, удобнее, быстрее! А Аксель в 20-м веке, как Диего Ривера, разогревал воск, смешивал с пигментами, паяльником наносил, лучше сказать, втирал, нет внедрял краску в дерево. Я видел немного его работ, не помню всех названий, был там и Баха портрет, и Симоне Мартини, и лики, и чаша неба над чашей Кинерета.
Аксель с некоторых пор начал печь хлеб. Хлебами этими питался он и питал своих гостей, а также прихожан и прихожанок. И прихожане тоже несли ему дары, кто мед, кто оливки, масло оливковое, варенье. Ел он беспорядочно, не было хозяйки в доме. А поесть он любил, когда приносили, ел и пил все, и вино, и сок, и мясо, и рыбу, и овощи. В деньгах он обычно бывал стеснен, поэтому разносолов без гостей и прихожан не водилось. Его ученик-ученица рассказывал, что перед тем, как заболеть по-настоящему, аппетит посетил его волчий, ел он и днем и ночью, а преимущественно по ночам. Как врач я сразу же подумал про поджелудочную железу. Что-то было там. А уж после узнал, какая-то опухоль.
А теперь о хлебах его. Были они необычны, с зернами, и тверды как камень. Без дрожжей, без закваски, по-древнему пек их он. Просто ножом они не резались, а только пилились. Говорил Аксель, что полезен этот хлеб невероятно, и сам возил его гостям для угощения.
В стране нашей о кругах акселевых знало не более десятка человек. А в действительности было их два большой акселевый и малый акселевый. Пещера там совершенно библейская. Такие можно видеть на картинах итальянцев или голандцев, а уж откуда они знали, не бывая на большом акселевом кругу? А может про круг этот в заветах написано, старом или новом, да кто ж ведает? Заветы всю жизнь некоторые читают и все новое находят, то ли между строчек писано, то ли кто начинает их читать по-настоящему уже на чудо настроены, и к чудесам привычны.
На двери его обычно незапертой амидаровской квартиры красовались три латинские буквы AXL. И имя его иногда вспоминалось с трудом, и звать его Борис, Борик, Боринька было как-то даже неудобно. В слове Аксель присутствует корень-axis-ось. Он и являл собою ось если и не мира, то микрокосма, выстроенного вокруг. Казалось, что ось существует вечно, да нет ничего вечного или просто долговечного на земле. Люди старятся, часы останавливаются, оси ржавеют и ломаются. Только акселева попрочнее и подолговечнее. Она внутри нас, кто его знает и любит и помнит. А про время то вспомнилось только в Пурие, в месте его последнего земного пристанища с ширью и дымкою Галилейского горизонта.
ВРЕМЯ
Время льется, журчит
непрестанным ручьем, водопадом,
И ничто не останавливает его
шепота, шума, гула, грохота,
ни дни памяти, траура, скорби великой,
ни часы радости, счастья, блаженства вечного,
ни поиски истины, ни ее достижение,
ни долгие, иногда в жизнь длиною, разочарования.
Ничто не притормозит даже
звонкого, шалого, неумолимого потока,
ни порывы, самые высокие, утонченные,
эфемерные, словно дуновения,
ни низменное грубое -
ничто не изменяет течения Времени.
Меняется чувство его-
то уплотняется, сжимается в пружину,
а то тянется лениво, превращая день в вечность.
И ожидания так трудны всегда,
заставляя считать оставшиеся часы и минуты.
И что для одних из нас оно враг главный,
Для других врач и врачеватель,
Для третьих друг и союзник,
А для самых счастливых...
Они его просто не замечают.
А для неживых нет времени,
Где-то мимо них льется ручей жизни.
А голова наша, и мысли и чувства
уносят нас в далекие воспоминания,
и волны памяти относят нас
против течения времени,
или мечты-грезы забрасывают нас вперед в будущее.
Так и сны отрывают нас от реальности,
перемещая в потоке времени
То назад, то вперед, как паруса.
А мы, мы? Куда мы плывем?
Или нас несет? Или мы направляем путь?
И планируем цель и к цели стремимся,
Преодолевая и течения и препятствия,
Щедро оснащающие наш жизненный круиз.
Или слушаем мы симфонию жизни,
Но не слышим ни ее аккордов и октав,
Смотрим на события, но не видим их,
Проплываем совсем рядом мимо великих вещей,
Но не понимаем их величия абсолютно.
Что мы все делаем? Ставим ежегодные зарубки
Дней рождений в застольях и пожеланьях,
В рюмках, стопочках, чарочках, бокалах, фужерах,
В свечках, равных по числу лет нашей жизни,
В обилии стола, символизирующего обилие будущего,
В тостах до ста двадцати, и здоровья, и мира, и счастья.
Мне ж обычно становилось так грустно и страшно
В ежегодных возлияниях и ритуалах.
До ста двадцати? Так перед вечностью одно и то же,
Что сорок, что восемьдесят, что сто двадцать,
Здоровья? Но без болезни нет и здоровья...
Мира? Так без войны нет и мира...
Счастья? Кто ж знает, что оно?
И бежит, и журчит, и шепчет, и льется
Тихое, незаметное как воздух, Время,
И под стенами Иерусалима, и в покоях Кремля,
И на просторах Сибири, и в тихих Европейских улочках
Разных, и таких похожих Европейских столиц...
И мы, все как один, скользим туда, где нет ничего,
Независимо от нашего цвета кожи, ума, богатства, власти.
И самые властелины там же, властители дум,
Фараоны, цари-повелители империй, диктаторы,
Гейши и придурки, там они, там, и Ченгиз Хан,
И Гитлер, и Сталин, и Мао, в ореоле ужаса,
И божественный Леонардо в пятивековом сфумато,
И Достоевский в своей падучей-с... Все там.
-Спать со страшной силой-впервые от Акселя я услышал забавную фразу, сразу ставшую крылатой, как и жизнь проистекает. И нет его уж теперь, а то и дело вечерами звучит или где-то внутри рокочет его размеренный голос-Ну что? Спать со страшной силой. И совсем немногого надо, чтоб образ его воскрес, заполнился в памяти жизненной энергией, всего несколько слов, как штрихов талантливого художника. Спать со страшной силой. Жизнь проистекает. Прихожане.
В то утро Аксель проснулся рано-рано, затемно. Предрассветный его сон был тяжел и неспокоен. Сновидения вернули его на мансарду коммунистического Ленинграда. Пасмурное серое небо отражало в себе свинцовую Балтику и висело на ледяном ветру словно мокрая солдатская шинель.
Аксель ждал свою ученицу Юлию. Ученики и ученицы обычно толпились вокруг него, и связь ними и Акселем устанавливалась глубокая и долгая. К большинству своих девушек он конечно же не бывал равнодушен. Вот и с Юлией получалось также. После обычных полутора часов, называемых двумя академическими, за которые собственно и платили обожаемым чадам родители, Аксель начинал импровизировать. Сегодня Юлии он стал рассказывать о фаюмских портретах. Вдохновляясь, он доказывал ей насколько древняя восковая живопись сильнее масляной. Она смотрела на учителя влажными темными как сливы, волнующими его глазами. В них была какая-то загадка...Аксель даже положил ей руку на плечо.
-Не надо-сказала Юлия-если можно принесите мне воды, пожалуйста.-Ну конечно, конечно детка...Аксель ушел на кухню. А когда он вернулся со стаканом чего-то зеленого, кажется тархуном, хотелось ему девушку побаловать не простой водой из крана, в комнате неподалеку от Юлии стояло два серъезных мужчины, сложенных достаточно атлетически. Сорокалетний Аксель был невысок, артистичен по внешности с длинными по-средневековому волосами, но он никогда и не перед кем не робел. На этот раз ему что-то в этих мужчинах не понравилось. Не ощущение их физической силы или численного превосходства, что-то другое, похожее на свинцовость неба или противную мокрость шинели. Он только успел метнуть свой быстрый взгляд на входную дверь и заметить третьего, стоящего в тени прихожей.
Догадка осенила его лишь на мгновение раньше, чем заговорил один из стоящих рядом с Юлией.-Борис Петрович, -девушка утверждает, что Вы позволяли с ней развратные действия. Это правда?- Я не понимаю...-Ну хватит!-прервал его, стоящий рядом-Лейтенант, с этим притоном разврата нужно кончать немедленно! Борис Петрович, одевайтесь. Вы пройдете с нами. Жаль, что на дворе не славный 1950-й, тогда мы бы точно знали куда деть Вас, а сейчас... Жидовская морда!
-Капитан!-Ладно, лейтенант...В общем, гражданин Аксельрод, билет до Тель-Авива органы купили для Вас. Вы видите, страна никогда не жалеет денег, чтобы очистить себя от говна. Внутри Акселя закипело, запульсировало.-В недельный срок ты должен покинуть Советский Союз.
И тут он проснулся в своей тверийской квартире в холодном липком поту и с сердцебиением.-Черт, давно не вспоминал... Он с трудом слез с кровати. Сегодня поутру его мутило особенно сильно. Он выпил полстакана остывшего с вечера травяного чая.-Говорят, когда человек болеет, у него и сны нездоровые, тяжелые. Ну если верить в сон, то билет мне уже заказан. В одну сторону. Куда? К тому, к которому не бывает опозданий...
Когда Аксель приблизился к окну, горизонт уже посветлел с востока. Где-то там за Голанами над Иорданией начало розоветь небо. Аксель снял со стены скрипку и не спуская взгляда с розовеющего горизонта заиграл любимого Баха -Бранденбургский концерт номер 3 в мажоре.