Когда-то, начитавшись Левингстона, Швейцера, Ганзелку и Зигмунда, я был просто влюблен в Африку.
Говорят любовь повторяется. Через много лет.
Их не селили в гетто,
Но и не сильно любили,
С кожей иного цвета
Их дети со всеми жили.
В конце недели над кварталом стлался горько-жженный запах пряностей. Запах эфиопской деревни. В квартирах стояли большие жаровни. На них готовили инжару, ноздреватые серые лепешки кисловатого вкуса. С инжарой ели все, или просто ели инжару. Для этих темных людей инжара была главной пищей.
Я начал тогда работать в поликлинике этого полуафриканского квартала. Я был полон надежд в новой работе. Я хотел помогать им. И волей судьбы исполнилась мечта о черном материке. Как сказала одна моя знакомая: "Тебе не надо тратить деньги и ехать туда, они сами приехали к тебе, да еще зарплату за это удовольствие получаешь".
До работы утром я выходил с собачкой. Песик повиливал хвостиком от предвкушения удовольствий, я же поеживался ото сна. В лифте стоял запах женских духов. Я уже различал, их было три или четыре. Один сладковатый и густой, как сливки. Другой с горчинкой, с привкусом ванили, экзотический и легкий, словно облачко. Третий резковатый,чуть вульгарный, больше похожий на дезодорант, чем на духи. Я пытался связать запахи с образами соседок, которых знал, это была забавная раннеутренняя игра.
Но время игры проходит, и я уже спускаюсь в том же лифте, в цивильной одежде на работу. Запахи настолько ослабели, что я их уже не различаю. Кто-то заходит в лифт, и я автоматически говорю: "Шалом, ма шломха?"*. Я еще не совсем проснулся, поднимаю глаза. На меня строго и молча смотрит сверху высокий человек с длинными острыми тараканьими усами. Также молча мы доезжаем вниз. Уже во дворе по дороге к машине я раздумываю: "Почему он со мной не поздоровался? Мама не научила. Но будем более положительны... сейчас любят слово позитивны. Может у него просто проблемы с языком и он не понял меня... Ну не до такой же степени... Шалом знают все... Но иногда пожилые люди теряются... к тому же я еще спросил ма шломха... может быть... может быть...". Я уже ехал в машине и продолжал рассуждать: "Непонимание порождает агрессию и неприятие. А я? Я ничем не отличаюсь от своего невежливого соседа. Я люблю абстрактно своих африканцев, но я их абсолютно не понимаю. Ни языка, ни культуры. Меня физически тошнило от их запаха, от их пряностей. Меня раздражало их непонятное икание. Меня бесило, когда они сидели истуканами на приеме.
Сейчас же я злился только на себя.
2
В кабинете я распечатал лист больных на сегодня. Муло, Варканеш, Тадаса, Гавенеш ... но были и Михаэл, и Гила, и Яков.
День начался с Балинеш. Пышнотелая женщина лет сорока пяти с грустными глазами. Мать восьми детей. Она часто, почти каждую неделю приходила на прием. У нее болело все тело. Сегодня она была особенна грустна.
"Если б он знал, как прошел мой вчерашний день, он наверное был бы более внимателен ко мне. Но он не знает. И слава богу. Сегодня он с утра выглядит уставшим. А я раньше думала, что врачи полу-боги. Нет, видать и ему не очень сладко живется"
"Балинеш, как дела?", - спросил он с профессиональной улыбкой.
"Он всегда называет меня по имени. Это так приятно. Кажется мелочь, но даже по спине волна прошла. Врач, который работал до него, так и не выучил мое имя за пять лет".
"Где сегодня болит?"
"Здесь", - тихо ответила она, приложив ладонь к левой половине груди.
"Дай я послушаю". Он встал и взял со стола стетоскоп.
"Хорошо, - она расстегнула блузку, - только ты ничего не услышишь".
"Я послушаю сердце".
Балинеш тихо вздохнула.
"Не дышать", - попросил он, и она затаила дыхание. В эту минуту ей казалось, что он на самом деле полубог.
"Ну как, все нормально?", - спросила она.
"Да".
"Ты знаешь, - вдруг сказала она, - это не сердце, это глубже, это... как тебе сказать... душа".
Эта фраза вывела меня из привычного равновесия. Я оторвался от компьютера и взглянул ей в глаза. Они были черны, печальны и полны слез.
"Балинеш, дорогая, что случилось, расскажи".
"Дома плохо, - тихо-тихо, едва слышно прошептала она, - у нас... у нас не принято говорить об этом... тем более рассказывать посторонним... мужчинам... хотя ты и врач... Ты помнишь я месяц назад просила тебя сделать анализ на СПИД. Он уезжал в Эфиопию... и я знаю он был с ней... я больше не могу так". Балинеш заплакала, уже не сдерживаясь.
"Я тебе выпишу успокаивающие". Она только отрицательно замотала головой.
"Хочешь, я поговорю с ним?".
Она подняла на меня глаза, со слезами и надеждой, и на этот раз кивнула положительно.
Я взял телефон ее мужа и обещал связаться с ним в ближайшие дни.
3
Муж плохо знал иврит. Отвечал невпопад. И я пригласил его к себе. Все-таки я "раскрутил" его на откровенность. Путая слова, коверкая времена и склонения, он жаловался какая лентяйка Балинеш, какая она холодная в постели, и как она равнодушна к детям.
Я пытался обьяснить, что может быть и его вина в этом, но то ли языка не хватало, то ли их непонимание уже дошло до критического, он смотрел на меня жестко, я бы сказал зло. Встреча ни привела на к чему.
На следующее утро первой моей пациенткой была записана Балинеш.
"Ну как, ну что?", - заглядывая с надеждой, с нетерпением в мои глаза, спросила она.
"Знаешь, никак. Наверно, я слабый психолог". Я с трудом выдержал ее взгляд.
"Доктор, доктор, это уже неизлечимый случай". Она никогда не называла меня по имени. Может и не знала его.
Балинеш сидела молча, сникла.
"Мне уже никто не поможет, - думала она. Если бы мы были с ним одной крови может он и обратил бы на меня внимание, как на женщину. Ну почему, почему я родилась черная? Сегодня мне снова не хочется домой".
4
Вечером после приема я несколько раз вспоминал Балинеш. Если говорить честно, то был в этом некий привкус сексуального. Я не знал чем мог помочь ей. Может, будь она белой, у нас что- нибудь и произошло бы. Но увы. Ко всем своим бессчетным проблемам добавить еще одну, выходить в люди с подругой другого цвета. "Несчастный расист!", - корил я себя.
Это утро начиналось как всегда с собачкой и с запахами в лифте. Сегодня преобладал ванильный, я его любил больше всех. Но когда мы возвращались, его перебил новый, незнакомый. Мне всегда трудно описывать запахи. Их приходится с чем-то сравнивать. Наверно, это самые древние наши ощущения - запахи. Новый утренний был запах корицы. Они смешались в закрытой кабине лифта, уходящий слабый "ванильный" и более сильный "коричный".
При подъезде на работу меня захлестнул резкий запах африканских пряностей.
Я вспомнил:
Их не селили в гетто,
Но и не сильно любили,
С кожей иного цвета
Их дети со всеми жили.
Я достал ключ от кабинета, начал открывать дверь. Сзади меня окликнули: "Доктор". Это была уборщица Мирьям. "Ты не видел, что у входа написано?".
"Нет, не обратил внимания. А что?".
"Кто-то из твоих больных умер. Говорят убийство. Эти эфиопы дикие люди".
"Мирьям, ну зачем так. Они такие же израильияне, как и мы. Снйчас я спущусь посмотреть".
На стандартном листе черным было написано: "Сожалеем о смерти Балинеш Тадау, жене и матери. Похороны состоятся завтра на городском кладбище".
"Балинеш, милая Балинеш. Почему завтра, а не сегодня. Ах, да, ее убили, повезут на вскрытие в Абу-Кабир".
Я, как в тумане, поднялся наверх. "Мирьям, а кто ее убил?", - спросил я.
"Говорят муж ножом. Дикие люди".
Я зашел в кабинет, закрыл дверь. До приема оставалось минут десять.
"Боже мой, боже мой. Я же свидетель, я же и участник этой истории. А может я со-участник убийства. Конечно же да! Я расист... я некудышний психолог... я не сделал ничего, чтобы предотвратить смерть Балинеш... моя милая Балинеш... у нее болело не сердце, а душа...".