Каралис Дмитрий Николаевич
Игра по-крупному

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 4, последний от 14/01/2021.
  • © Copyright Каралис Дмитрий Николаевич (dn.karalis@gmail.com)
  • Размещен: 22/01/2006, изменен: 17/02/2009. 614k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Молодой мужчина ищет и находит честный способ заработать крупную сумму денег, чтобы отдать долг. Роман опубликован в 1991 году тиражом 50 тыс. экз. Заказать книгу у автора

    •   

    ИГРА ПО-КРУПНОМУ

    (Роман написан в 1989 году.

    Издан в 1991 году в издательстве СП "СМАРТ" тиражом 50 тыс. экз.)

    1.

       В один из ясных апрельских дней, когда с крыш по­селка с коротким шелестом съезжали подтаявшие снеж­ные шапки и хлопались у дымящих на солнце завали­нок, когда вскрипывали стропила и казалось, что дома расправляют плечи после затянувшейся зимы, -- в один из таких дней, бело-голубой и ветреный, Володька Веш-кин подошел к окну, чтобы открыть коту форточку, и увидел на участке соседей рослого парня в ватнике, ко­торый не спеша утаптывал сапогами снег возле забора. Приглядевшись, Вешкин узнал в нем младшего сына Фирсовых, про которого говорили, что он сидит в тюрьме.
       Вешкин впустил кота, но форточку закрывать не по­спешил, а, наоборот, чуть склонившись к узкой, дыша­щей прохладой амбразуре, стал наблюдать за соседом.
       Закончив утаптывать снег, младший Фирсов принес из дома рулетку и, закурив, принялся что-то размечать, вбивая в землю ломкие мерзлые колышки.
       -- Нюра!.. -- негромко позвал Вешкин жену, отвора­чиваясь от форточки. -- Иди сюда!..
       -- Чего? -- Нюра прошла босиком по ковру и встала рядом с мужем. -- Игорь, что ли, вернулся?.. -- пригляды­ваясь, сказала она.
       -- Ага, он...
       -- А сколько у него было?
       -- Не знаю. Зойка говорила вроде два. Или полтора. Не помню.
       -- А может, по амнистии? -- предположил Вешкин и закурил. Он конспиративно выдохнул дым внутрь ком­наты и вновь прильнул к форточке.
       -- Чего-то там копается, меряет. -- Нюра то поднима­лась на цыпочки, то сгибалась, выбирая удобное место для обзора, но тесные переплеты двойных рам и белые коробочки охранной сигнализации, наклеенные на стек­ла, мешали ей держать в поле зрения расхаживающего по участку соседа, и она вернулась на кухню. -- А то сходил бы, -- предложила она мужу. -- Сосед все-таки...
       -- Сосед... -- Вешкин прикрыл форточку, но от окна не отошел. -- На одном солнце портянки сушим. У нас таких соседей -- полпоселка. Как деньги нужны, так все соседи. Тебе Крягин-то еще не отдал? -- вспомнил он.
       -- Нет. Обещал в мае, как с дачников получит...
       -- Ага. Жди больше, -- кивнул Вешкин, -- пропьет и все дела. -- Он курил, стряхивая пепел в банку из-под селедки и водил головой, выглядывая Фирсова-младшего. -- Чего-то строить собирается... Или копать? Может, грядки намечает? Так еще рано...
       -- Строить... -- недоверчиво произнесла Нюра. -- Кто им разрешит строить? У них ведь дом как дача записан?
       -- Не знаю. Наверное. Нет, скорее всего, грядки размечает.
       -- А он вроде не в тюрьме был-то, а на "хи­мии", -- сказала Нюра, ополаскивая под краном ру­ки. -- Чего он там -- девку, что ли, задавил?
       -- Вроде того.
       Нюра с Володей порассуждали еще немного о семье Фирсовых и сели обедать.
       Когда Вешкин вышел под ве­чер на улицу, чтобы спустить с цепи Джека и запереть калитку, Фирсова на участке уже не было, а на входной двери их домика висел замок.
       На следующий день Игорь Фирсов появился вновь, и теперь он возился с бревнами, обрезками шпал и брус­ками, которые вытащил из сарая. Вжикала пила, сту­чал топор, и Вешкин, надев на босу ногу сапоги, пошел на разведку.
       Вернувшись, он хлебнул из банки холодного чаю, заправленного лимонными дольками, и озабоченно захо­дил по дому.
       -- Ну, чего? Чего? -- нетерпеливо спросила Нюра.
       -- Теплицу собирается строить...
       -- Теплицу? Во, дает! Большую?
       -- Да нет, -- махнул рукой Вешкин, -- метров пять в длину.
       -- Ну, пусть строит, чего же... А что ростить будет, не говорил?
       -- Крутит чего-то. Говорит, рассаду, а потом огурцы.
       -- Рассаду. -- Нюра задумалась. -- Рассада-то, бабы говорили, не худо на рынке идет. Надо только знать, как ростить...
       -- А-а. -- Вешкин плюнул в раковину. -- Ничего не получится... Копеечное дело. Огурцы -- смысл есть. -- Он от­крыл кран и смыл плевок. -- Сколько мы с тобой первый год на огурцах взяли? Рублей шестьсот?
       -- Сейчас скажу. -- Нюра пошла в комнату и захло­пала дверцами полированной стенки.
       -- Ну, примерно, примерно! -- нервно поторопил ее Володька. -- Рублей шестьсот взяли?
       -- Зачем примерно? -- упрямилась Нюра. -- Я сейчас скажу точно. У меня все записано. -- Она принесла тетрадь в грязноватой клеенчатой обложке, надела очки, села за стол и принялась листать страницы, поплевывая на пальцы. -- Так... Лук... Петрушка... Тюльпаны... Мор­ковь... Гладиолусы... Ага! Вот. Огурцы мало­сольные. Пожалуйста: пятьсот восемьдесят два рубля. Из них -- триста на Некрасовском, двести на нашем рынке и на восемьдесят два рубля дачникам. У меня все записано...
       Вешкины жили в большом двухэтажном доме, вы­строенном Володькиным отцом сразу после войны, и по­следние лет пять-шесть жили справно и дружно: Нюра не пила вовсе, а Володька пил два раза в год -- на Новый год и в июле, на свой день рождения. Но пил запойно и одиноко. Зная график мужа, Нюра заранее заказывала через подружек на базе несколько ящиков сухого вина, ставила их в кладовке под лестницей и собственноручно наливала мужу не больше стакана в час, пытаясь, прав­да, хитрить и разбавлять вино боржомом, как научил ее знакомый доктор. На время запоя Володька переселялся в комнатку с окнами на речку, где стояли кровать, тум­бочка, стул, ночное ведро с крышкой, клал в банку с водой вставную челюсть и выходил из комнаты только в том случае, если Нюрка не отзывалась на стук кулаком в стенку. Отпив свое, Володька плелся в баню, сбривал седую щетину и несколько дней ходил мрачнее тучи, выблевывая за сараем желчь, морщась и держась за жи­вот. Июльский запой бывал короче январского: мешали расслабиться дачники и хозяйственные дела -- надо было поливать огород, рыхлить и подкармливать цветы, зе­лень, морковку, собирать и засаливать в бельевых баках огурцы, закрывать и открывать пленку на грядках, рас­тению ведь не скажешь: "Потерпи, братец, у меня за­пой" -- захиреет растение, и не будет тебе калыма. Но то, как пил Володька теперь, не шло ни в какое сравне­ние с тем, как пили они с Нюркой раньше. Родная Володькина мать не пускала их на порог, боясь, что сын со своей женушкой утащат все, что под руку подвернется. И тащили -- было дело. Скитались по домам отдыха и санаториям, где Вовка устраивался сантехником или ко­чегаром, а Нюрка -- посудомойкой или рабочей на кух­не. Спали на одной койке, просыпались в кустах и ка­навах -- весь поселок знал об их развеселой жизни, пили одеколон и аптечные настойки, Нюрку здоровенный му­жик -- случайный собутыльник -- тащил за косу в лес, при­ставив к шее нож, пьяный Володька лежал в это время под кустом, облепленный комарами.
       Потом умерла мать -- сухонькая старушка, торговав­шая до последних дней зеленью и цветочками у стан­ции. Двухэтажный дом о десяти комнатах. Шестнадцать тысяч на книжке. Немецкие столовые сервизы на черда­ке, сукно, хромовые сапоги, тряпки, облигации. Вов­ка -- единственный наследник. Разлюли малина!.. И тут Вешкины дали звону. Дом ходил ходуном, дачники разъехались, не вынеся ночных оргий поселкового масш­таба. Чуткий на поживу и скорый на подъем люмпен тянулся к веселому дому аж с других веток железной дороги, шел пешком и ехал на попутных машинах. Хо­зяева наливали каждому, кто скорбел о кончине матери и поздравлял с получением наследства. Скорбящие и поздравляющие шли толпами, клялись в любви и веч­ной дружбе, оставались ночевать в доме, сараях и на огороде, надеясь дотянуть до обещанных сорока дней, и услужливо выполняли любые мелкие поручения. Нюрка в малиновом бархатном халате, найденном в сундуке, плясала на столе цыганочку, рвались гитарные струны, рыдала гармонь, сорокалетний Во­лодька тискал начинающих проституток и сорил мелки­ми деньгами.
       Однажды среди ночи загорелся сарай, прибежали соседи, из сарая выскочила пьяная Нюрка, на ходу на­девая комбинацию, за ней -- неизвестный мужик в пид­жаке на голое тело; еще одного мужика, тоже незнако­мого, нашли задыхающимся на полу. Нюрка оправдывалась тем, что вышла ночью в уборную и перепутала двери. Люмпен гоготал...
       Вешкин выгнал всю гоп-компанию, запер дом, из­бил Нюрку, потом поимел ее, а под утро выставил за дверь, дав бутылку водки на опохмелку.
       Они развелись.
       Попьянствовав до осени в узком кругу, Вешкин обза­велся сожительницей -- учительницей начальных классов Валентиной, которая преподавала в соседнем поселке.
       Нюрка, по слухам, жила у своей тетки в Ленингра­де и работала в магазине. Не пила.
       На Троицу Володька с Валентиной пошли на клад­бище к его родителям и встретили там Нюрку. Она по­правляла на могиле цветочки. Валентина развернулась и сначала быстро, а потом все медленнее и медленнее по­шла к выходу с кладбища. Когда она не вытерпела и огля­нулась, Володя с Нюрой сидели на лавочке и мирно беседовали.
       Жизнь, которую, вновь сойдясь, начали Вешкины, выгодно отличалась от прежней. Из остатков материн­ского наследства они купили югославскую мебель, спра­вили добротную одежду и, пустив новых дачников, с жадностью набросились на запущенный огород, надеясь вернуть ему былую прибыльность. Они сажали картош­ку, огурцы, помидоры и зелень, пытались разводить смородину и малину, растили георгины и один год даже держали кур и кроликов. Былые друзья, пытавшиеся "раскрутить" Вешкиных принесенной с собой поллитрой, уходили ни с чем и зло цедили сквозь зубы: "Кур­кули чертовы! Ну ладно, мы это запомним!.."
       -- Иди, иди, -- ворчал вслед Вешкин. -- Алкаш хре­нов. Аптека еще работает -- успеешь.
       Потом Вешкин выстроил просторную -- метров пять­десят квадратных -- теплицу, установил в подвале дома котел, провел в теплицу трубы и занялся выгонкой тюльпанов к восьмому марта. Поселок заволновался. Теплички и парники были у многих -- деревянный кар­кас, обтянутый пленкой, -- но в них зрел продукт для се­бя -- огурцы, помидоры, редиска, и возить эти крохи на рынок считалось пустой затеей -- лучше перебраться на лето в сарай и сдать дом дачникам, это верная тысяча. А еще лучше -- настроить втихаря сарайчиков и пустить эту площадь в оборот. Это дело! А тюльпаны на рынок возить -- нет, это спекуляция. Нетрудовые доходы. Нам лишнего не надо -- грядка с закусью есть, и порядок. А на магарыч мы с дачников получим... "Эти-то! -- говори­ли про Володьку с Нюркой. -- Такую домину имеют, и все им мало! Вот она -- жадность. Говорят, мать им двад­цать тысяч оставила -- все цветами спекулировала, да они с Нюркой на тюльпанах и дачниках десять за сезон имеют. Детей нет, кому все это оставят?.."
       -- Пусть косятся. -- Поскрипывал новым кожаным пальто Вешкин. -- Когда мы по канавам валялись, все были довольны -- хуже них кто-то есть, а теперь -- "кур­кули". Ничего, у меня все по закону. И трехи до получ­ки не сшибаю...
       -- Конечно, -- шла рядом Нюра с новой сумочкой на руке. -- Я вон вчера пошла в магазин и купила что хотела. Копейку, как раньше, считать не надо. Захотела куру -- купила куру, увидела масло финское -- взяла пять пачек, чтоб сто раз не ходить. А кто им мешает? На рынок им, видите ли, стыдно, не приучены. А что рынок? Там такие же люди, как все, только трудятся, а не водку пьют...
       -- Чужие деньги все считать умеют, -- поглядывал по сторонам Вешкин. -- Ты свои заработай.
       Теперь Володька с ноября по май кочегарил на зим­ней базе отдыха, а к лету брал расчет. Нюра, вновь по­хорошевшая к своим сорока пяти, управлялась зимой с домашним хозяйством, а летом пропадала на огороде и рынке, который, к ее радости, неожиданно выстроили возле вокзала.
       -- Нельзя же, Анна Павловна, так себя не ща­дить, -- однажды укорила Нюру пожилая дачница, не­давно похоронившая мужа. -- Ведь вы с утра до вечера на ногах. И Володя тоже. Я сейчас в магазин иду, купить вам молока?..
       Вскоре она стала готовить Вешкиным еду, помогать Нюре по хозяйству и делала это неплохо, пользуясь в ответ правом жить на даче с ранней весны до поздней осени, оплачивая при этом лишь три летних месяца. Прямую плату, которую предложила ей Нюра, она от­вергла. Евгения Устиновна -- так звали дачницу -- не брезговала присмотреть и за Володькой, когда он нахо­дился в плановом июльском штопоре.
       -- Попейте, Володя, кваску, я вот домашнего сдела­ла. Попейте, попейте, это лучше, чем ваше вино. Я к Нюре заходила, у нее все в порядке. Сейчас салат до­продаст и придет. Сегодня укроп хорошо шел...
       -- Так я сейчас встану, -- мычал Володька, -- и еще нарву.
       -- Не надо, не надо. Нюра сказала, на сегодня хватит. Лежите...
       -- Устиновна, налей соточку, -- канючил он.
       -- Нет-нет, это только Нюра. Вы есть не хотите? Может, огурчика малосольного принести?
       Возвращалась с рынка Нюра и первым делом шла проведать Володьку: "Ну, как тут мой ребеночек? Еще не выходился? Пора, Вовочка, пора. Ты уже двенадца­тый день пьешь. Хватит, мой хороший, хватит. Пора за дела браться..."
       Вешкин выпивал долгожданный стакан, закуривал, интересовался выручкой и вновь падал в койку. Нюра, вздохнув, пересчитывала в комнате деньги, потом мыла руки, обедала и, покалякав немного с Евгенией Устиновной, шла на огород, заглянув предварительно к Вовке -- как он там, не свалился ли с кровати, погасил ли окурок?
       Нюра быстро отвадила от дома былых собутыльни­ков, а после того, как они с Володькой повторно зареги­стрировали брак, стала приглашать в дом людей полез­ных и интересных, которых они щедро угощали, не при­трагиваясь к вину сами, ссужали при необходимости деньгами и одаривали мелкими, но приятными гостин­цами: банкой растворимого кофе или икры, букетом гладиолусов с грядки или тюльпанов из теплицы. Слу­чалось, что за овальным югославским столом с тонкой нитью латунной окантовки в один день, сменяя друг друга, закусывали начальник милиции, председатель по­селкового совета, главврач больницы, ветеринар, това­ровед с продбазы и бригадир колхозного рынка. И все уходили довольные, обещая в тяжелую минуту помощь, заступничество и дружеское участие.
       -- Слышала, что Иван сказал? -- проводив гостя, приглушенно говорил Вешкин. -- Никто нам теплицу не запретит...
       -- А я не поняла, -- убирала в сервант посуду Нюр­ка, -- что он про пятнадцать метров говорил? Какие пят­надцать метров?..
       -- Это в садоводствах, -- махал рукой Володька. -- Не больше пятнадцати квадратных метров на семью. А у нас дом частный, на нас ограничения не распространя­ются. Хоть сто метров теплицу делай.
       -- А чего он говорил, что пишут на нас? Кто писать-то может?
       -- Да пусть пишут, -- морщился Вешкин. -- Сказано тебе -- живи спокойно. Ты бутылку-то ему дала с собой?
       -- А как же! Все, как ты сказал!..
       -- Правильно. Бутылку не жалко -- пятерку стоит, а в случае чего, заступится. Раз взял, значит, уже не бо­ится -- свой...
       -- Конечно, конечно, -- кивала Нюра. -- Дать обяза­тельно надо. Мало ли, что в жизни бывает, -- глядишь, помогут...
       Иногда Нюре казалось, что они долго, всю прежнюю жизнь бежали и бежали за своим поездом -- спотыка­лись, падали в грязь, снова вставали, снова бежали, наты­кались на людей и столбы, теряли друг друга из виду, кричали от отчаяния и наконец догнали. И теперь ехали в заветном мягком купе, где вежливый проводник прино­сит чай в тяжелых мельхиоровых подстаканниках, пред­лагает вафли, печенье; где едет солидная публика, где застелено крахмальное белье и есть удобные звоночки: нажал пуговку и -- "Чего изволите?". Жалко только, что не было в семье маленького, но что теперь говорить -- уже и не будет никогда. Володька у нее за маленького.
       С середины апреля Игорь Фирсов стал по­являться на даче каждый день. Он привозил связки ар­матурных прутков в брезентовом чехле из-под лыж, длинные неструганые рейки, какими околачивают ме­бель и холодильники, вез стопки помидорных ящиков с колышками по углам и однажды привез большой пласти­ковый мешок яичной скорлупы, который поставил у сарая. Строительство теплицы как будто приостановилось -- ле­жала средь жухлой травы бревенчатая обвязка с выдолб­ленными пазами под вертикальные стойки, и Вешкину да­же показалось, что парень передумал и дал задний ход, но в двадцатых числах, когда снег оставался лишь по низинкам и канавам, Игорь заточил напильником две ло­паты и принялся рыть котлован, нарезая дерновину куби­ками и укладывая их в аккуратный штабель у забора. "Со­ображает", -- отметил про себя Вешкин, но из дому не вы­шел. Дорывшись до мелкого белого песка и навалив по углам котлована влажные оплывающие пирамиды, Игорь выкатил из-под навеса тачку и стал возить от заброшен­ной лесной дороги щебенку, которая спокон веку лежала там горами. "Ишь ты, по науке делает, -- заглянул в кот­лован Володька, выйдя к почтовому ящику за газета­ми. -- С дренажом..." Подняв дно котлована щебенкой, Игорь засыпал его песком, но не мелким и белым, который уже затвердел глиняной корочкой, а крупным и рыжим, доставив его от той же лесной дороги. Разровняв потем­невший от влаги песок, Игорь оставил котлован подсы­хать и привез с болотца у реки несколько тачек черного влажного торфа, который свалил на солнцепеке.
       Труба над домом Фирсовых дымила теперь беспрестан­но. Появилась на выходные и молодая жена Игоря с трех­летним пацаном, они нагребли большую кучу еще влаж­ного листа, прогулялись по лесу, но ночевать не остались.
       Дни стояли теплые, земля подсыхала быстро, и Фирсов ходил уже по участку в старых джинсах, кедах и тельняшке. Вешкин видел, как он просеивает через грохот землю, энергично перемешивает ее в ржавом ко­рыте с песком и торфом, добавляет золу из ведра, ка­кой-то белый порошок и засыпает все это в помидорные ящики, которые уносит в дом. Иногда он заглядывал в толстую потрепанную книгу, лежавшую у него на крыльце, чиркал что-то в блокноте, разводил в банках голубые и фиолетовые растворы, смотрел их на свет или, постелив на скамейку газету, ел из дымящейся каст­рюли суп, заедая хлебом и луком.
       В один из вечеров Вешкин слышал, как Игорь стучит молотком на веранде, и утром, выйдя на двор и пригля­девшись к дому соседей, обнаружил, что окна их веран­ды затуманила прозрачная полиэтиленовая пленка, туго натянутая с внутренней стороны. За пленкой виднелись реечные стеллажи, заставленные ящиками. Игорь тем временем утрамбовывал в котловане лист и посыпал его известью.
       -- Здорово, сосед! -- крикнул через забор Веш­кин. -- Все трудишься?
       Игорь обернулся:
       -- Здорово!
       -- А калым-то скоро будет? -- чуть насмешливо спро­сил Вешкин. -- Или вообще не будет?.. -- Он не спеша отво­рил железную калитку и прошел на участок Фирсовых. -- Здорово! -- Володька протянул руку, и Фирсов, сняв ру­кавицу, пожал ее, но из котлована не вылез.
       -- Это у тебя известь?
       -- Ага.
       -- Пустое дело, -- сказал Вешкин, озабоченно огля­дывая участок. -- Когда еще перегорит. Навоз надо. На­воз. Навоз тепло дает. А это ерунда.
       -- Где же его возьмешь...
       -- Я вот с осени взял две машины, -- кивнул Вешкин на большие кучи у своего забора, заваленные руберои­дом и досками. -- Два самосвала по пятьдесят рублей...
       -- Н-да, -- сказал Фирсов и выпрыгнул из котлова­на. -- Надевай, сосед, противогаз -- сейчас сортир выгре­бать буду...
       Вешкин хотел спросить про рассаду, но Игорь реши­тельно направился к зеленой будке туалета, где уже были приготовлены черпак на длинном шесте и ведра.
       Вечером, когда Вешкин вновь навестил соседа, кот­лован оказался набит рыхлым влажным торфом, и по­верх него лежала обвязка из четырех ошкуренных бре­вен, сбитых скобами. Игорь ровнял за домом грядку по натянутому шнуру.
       -- Ну что, всерьез взялся? -- подошел к нему Вешкин и протянул сигаретную пачку: -- Покури. Как дела-то вообще?..
       -- Да ничего, -- закурил Игорь. -- А у тебя как?
       -- Нормально. Сегодня тоже целый день на огороде. -- Вешкин помолчал и кивнул на веранду: -- А там у тебя чего? Рассада?
       -- Да, поставил немного. Может, вырастет. -- Он по­шел к крыльцу, и Вешкин двинулся за ним, дымя сига­ретой.
       Воздух на веранде был влажный и теплый. Игорь включил свет, и Вешкин с любопытством подошел к трехъярусным стеллажам. В некоторых ящиках густо зе­ленел упругий ворс росточков.
       -- Это чего?
       -- Капуста. -- Игорь взглянул на большой ртутный термометр, прилаженный к стойке стеллажа и принес из кухни дымящийся чайник. -- Там на торцах написано.
       -- Ага, вижу. -- Вешкин заходил вдоль стеллажей, читая аккуратные надписи шариковой ручкой и загля­дывая в ящики: -- "Огурцы Изящные"... "Кабачки Гри-бовские"... "Капуста цветная Мовир"... "Капуста Сла­ва"... Огурцы еще не взошли, кабачки тоже. Понятно. А зачем тебе столько капусты?
       -- Для капусты... -- Игорь развел в ведре теплую во­ду и взял пластмассовую леечку. -- Для денег, стало быть.
       -- Ой, не могу! -- Вешкин сел на табуретку и хлоп­нул себя по коленке. -- Да кому нужна твоя рассада! Что ты за нее получишь? -- Он насмешливо покрутил голо­вой. -- Во, фантазер! В Ленинград, что ли, повезешь про­давать? Кто огородом занимается, сам выращивает. У меня вон огурцы уже третий лист дали -- приходи, по­смотришь. Нюрка на майские высаживать будет...
       Фирсов не спеша поливал ящики.
       -- Да ты, если хочешь деньги заработать, насади ранней зелени -- укропа, луку, петрушки-сельдерюшки, редиски -- это всегда идет. Особенно когда дачники при­едут. Вот тебе и будет калым!
       -- Не пойдет, -- рассеянно сказал Фирсов. -- Мне надо много и кучкой.
       -- Ну давай-давай! -- Вешкин начинал злиться. -- "Много и кучкой"!.. Курочка по зернышку клюет и сыта бывает. Посмотрим... -- Он закурил новую сигарету и поднялся. -- Да мы с Нюркой первые годы только, счи­тай, одну зелень и выращивали. Это потом уже теплицу выстроили, тюльпаны, гладиолусы развели. Астру... -- Вешкин ходил по тесной веранде и щурился от табачно­го дыма. -- У меня и сейчас три гряды зелени -- к речке, у забора, и две с морковкой, под пленкой. И все лето с деньгами. Худо, что ли? Не худо... Тебе советуют, а ты по-своему. Ну давай, посмотрим... Только учти -- копе­ечное это дело.
       -- Ничего, -- миролюбиво сказал Игорь. -- Зато инте­ресно.
       -- А-а-а! -- дурашливо округлил глаза Вешкин. -- Тогда другое дело. Если тебе главное интерес, то зани­майся. Я пошел. Давай-давай. -- Он вышел на крыльцо, но вернулся. -- Слышь? Ты еще микроскоп купи! Чтобы микробов наблюдать! -- Вешкин расхохотался. -- Тоже, говорят, интересно...
       -- Правильно мыслишь, молодец. -- Фирсов окунул леечку в ведро. -- Приходи еще. Слушать тебя -- все рав­но, что пить шербет.
       "Ишь ты, с гонором! -- думал Вешкин, открывая ка­литку. -- Еще насмешки строит: "пить шербет"... Ему со­вет даешь, а он... Ладно, посмотрим".
       Поздним вечером, когда поселок отошел ко сну, и лишь окна нескольких домов мерцали голубыми отсве­тами телевизоров, Фирсов поставил рядом с потрескива­ющей печкой стопку ящиков, разровнял в верхнем зем­лю, продавил линейкой десять поперечных бороздок и развернул на тарелке влажную тряпицу с набухшими семенами огурцов. "Ничего, -- сказал он, беря пинцетом первое семечко с белым проклюнувшимся ростком, -- прорвемся..." И положил его в край бороздки.
      

    2.

      
       Еще зимой, прикидывая и так и эдак, Фирсов при­шел к выводу, что ни один из известных ему способов зарабатывания денег не годится к тому, чтобы отдать три тысячи долгу в намеченные им самим сроки -- год-полтора, максимум -- два.
       В блокноте, который Игорь за­вел в первые месяцы своего пребывания в спецкоменда­туре и который он берег от чужого глаза (начнут опера­тивники искать по шкафам и чемоданам водку, ножи или инструменты со стройки и прихватят для изуче­ния), -- в этом блокноте, помимо прочих записей-раз­мышлений, Фирсов накапливал будущие, так сказать, варианты решений финансовой проблемы, начиная с простого и скучного совместительства и кончая планами самыми авантюристичными и фантастическими. Занять, например, еще тысячу и накупить на нее рублевых кон­вертиков лотереи "Спринт" с дырчатыми жестяными за­клепками. Накупить этого самого "Спринта", сесть над картонной коробкой и рвать конвертики по одному. Ка­кой там самый большой выигрыш? Десять тысяч? Вот и славно: либо пан, либо еще одна тысяча долгу. Что три тысячи, что четыре -- разница, в принципе, небольшая. Между совместительством, которое предполагало выпла­ту долга в сроки необозримые, и лихим "Спринтом" размещались записи самые пестрые.
       Разгр. вагонов - 15 р. за ночь. -- Мало.
       Рем. кварт. -- 80 - 100 р. Где искать клиентов? Эпизод.
       Шабашк., Север. -- Опасн.
       Чеканка, расск. Б-й. 1000 - 1500, лето. Опасн.
       Фото, расск. К-н. Съедят.
       Плакаты, студ. -- 300 - 500. Маловероятн.
       Писать диссерт. -- Не те времена.
       Почта, телеграммы. -- Чушь.
       И т. д. и т. п.
       И хотя тесть, человек интеллигентный и обеспечен­ный, готов был ждать возврата денег и более пяти лет, о чем Игорю и было сообщено в момент кредитования, Фирсов тяготился положением должника и постоянно подыскивал идею -- размашистую и прочную, свежую и пусть даже дерзкую, но без криминала. Без малейшего криминала. Добыть деньги он, пожалуй, мог, а вот зара­ботать...
       Несколько лет назад Игорь с приятелем захалтурили пять тысяч не напрягаясь особенно и могли захалтурить еще, но Фирсов уговорил приятеля остановиться, хотя дело было чистое, что и подтвердил седобровый ад­вокат в юридической консультации на Литейном, куда они зашли, возбужденные и чуть напуганные открывав­шейся перспективой.
       -- Максимум, что вам грозит, -- гражданский иск предприятия и возврат денег, -- Адвокат смотрел на них доброжелательно, но чуть хитровато. -- Это если будет признано, что работа выполнена некачественно.
       -- Точно? -- переспросил тогда Игорь.
       -- Абсолютно точно. Гражданский иск.
       -- Вы нас подбодрили. -- Игорь попытался всучить старичку пятерку, но тот замахал на него руками и не стал даже выписывать положенной рублевой квитанции. Расставшись с приятелем, Фирсов зашел еще в одну консультацию и там услышал те же успокоительные слова: "Ничего противозаконного в ваших действиях не намечается".
       На следующий день Фирсов с чистой совестью пое­хал на небольшой заводик, где просто мечтали внедрить ставшую вдруг обязательной КС УКП -- комплексную систему управления качеством продукции, и заключил с ними трудовое соглашение, из которого следовало, что "заказчик поручает", а "исполнители" (Игорь с прияте­лем) "обязуются" выполнить разработку и внедрение этой самой системы в установленные сроки. И за все это, включая предпроектное обследование, анализ рабо­ты предприятия и учебу кадров по согласованному пла­ну, -- три тысячи рублей советских денег. По полторы тысячи на брата.
       Пятилетка качества бодро шагала по стране, почет­ные пятиугольники весело смотрели с плакатов, и через неделю было заключено еще одно соглашение -- с фабри­кой-развалюхой, директор которой также был знаком приятелю Игоря, и которого трясли со всех сторон за от­сутствие этой самой КС УКП. Трясли из главка, трясли из райкома партии, но где взять раз­работчиков, подсказать не могли. "Выкручивайся как можешь, но чтобы система в третьем квартале была!" И аспирант Фирсов, который к тому времени дописывал диссертацию по управлению качеством продукции и ру­ководил аналогичной хоздоговорной темой у себя на ка­федре, взялся за работу решительно и со знанием дела. Приятель -- экономист-управленец -- был на подхвате: собрать статистику, обработать ее, найти машинистку, переплетчика, оформить стандарты предприятия, на ко­торых и строилась вся система, предложенная некогда львовскими учеными, получившими за нее Госпремию, и впоследствии оттесненная новыми починами. Но тогда дело шло.
       Фирсов приезжал на завод или фабрику в обяза­тельном костюме и при галстуке, развешивал в красном уголке плакаты, доставал из портфеля-дипломата план занятий, указочку и втолковывал подремывающим итээровцам, что качество продукции -- это не только работа ОТК. "Да, да, уважаемый товарищ Иванов, и на вашем тарном участке! Потому что есть такой показатель -- со­храняемость продукции, смотрите сюда, сейчас пойме­те. -- Фирсов азартно шел к следующему плакату. -- Ва­ша тара может сохранять качество, а может его пони­жать".
       Вечерами Игорь рисовал схемы, строчил стандарты и щелкал калькулятором. Три летних месяца пролетели быстро. Еще быстрее испарились в неизвестном направ­лении полученные в сентябре деньги. Нет, кое-что Фир­сов купил: диван вместо расшатанного прежнего, кой-какую одежку, японский автоматический зонтик. Всего рублей восемьсот потратил на дело. А куда делись ос­тальные -- могут знать лишь таксисты, швейцары в рес­торанах и белокурая Галка, с которой он тогда встречался и которую, пожалуй, любил. Или казалось, что любил?.. Черт разберет -- и противно и сладко иной раз вспомнить. Но не ее, наверное, сладко вспомнить, а то время -- легкое, свободное, когда молод, когда сам себе хозяин, когда голова утром и не болит почти, -- вышел на кухню, улыбнулся соседке тете Кате, которая грозит тебе с усмешкой пальчиком, попил крепкого чаю или кофе -- и снова ты человек, никому ничего не должен, наоборот, тебе должны -- кто десятку, кто двадцатку, а кто и сотню. И знаешь, что выйдешь сейчас на Большой проспект, побреешься у Наташки, сделает она тебе мас­саж своими ласковыми пальчиками -- "Ох, Наташ, всю жизнь мечтаю иметь жену с такими ласковыми рука­ми", -- "У тебя, Игорек, и без меня, наверное, невест хватает. Вон ты какой у нас красавчик" -- а у самой глазки тревожные делаются, хоть и улыбается. Выйдешь из парикмахерской, попьешь кофе в "Ландыше", Зураб тебе весело подмигнет: "Налить полтишок?", -- "Нет, спасибо, мне сегодня на кафедру". И пойдешь к метро, а настроение будет -- такси остановишь или частника. А потом, в середине дня, когда ты уже на кафедре отме­тился и к шефу зашел с серьезным видом, и поговорил с ним, и двум девчонкам, что на твоей теме работают, за­дания новые дал и похвалил их за старательность, когда со всеми уже виделся и дел особых нет, когда с Валерой пошушукался и договорился с ним ехать на рыбалку, -- можно и Галке на работу позвонить, если она сама еще не позвонила. И вечер еще впереди, и Галка тебя при всех обнимет и поцелует: "Ты мой мужик. Ты настоящий мужик. Я тебя люблю". Ах, Галка, Галка, ну и стервь же ты оказалась. Но веселая стервь -- скучно с тобой ни­когда не было. И не держит на тебя зла бывший аспирант Игорь Фирсов, хоть и обдаст иной раз холодом в левом боку, будто ледяной воды плеснули. А ведь чуть было в той любовной горячке не завернул с ней в загс. Н-да...
       Были и потом халтуры -- поскромнее, но достаточ­ные, чтобы не хмуриться в ожидании стипендии или полставки, которые Игорь получал за руководство те­мой. Хотя случалось и попоститься, и бумажку с запи­санными долгами озабоченно разглядывать: "Мать чест­ная, уже две сотни набрал. Надо что-то придумать..." Но всякий раз, когда приходило время возвращать долги, инстинкт самосохранения, что ли, заставлял мозг работать острее, и Фирсов находил деньги. Случалось и на грани закона балансировать, но, выражаясь юридически, преступал самую малость -- букву закона, но не более.
       Шел однажды по улице, увидел -- объявление на две­рях конторы: "Требуются экономисты на временную ра­боту. Оплата по соглашению". Контора такая, что и на­звание не выговоришь. Но мелкая контора, что и ценно. Причесался, зашел.
       -- Какая у вас работа?
       -- Счетная.
       -- Какие сроки?
       -- Месяцев шесть. Но чем быстрее, тем лучше.
       -- А сколько платить будете?
       -- Полставки. Рублей семьдесят.
       -- А пятьсот заплатите, если за месяц сделаю?
       -- Надо подумать... А как оформлять?
       -- Оформим шесть человек. Работать буду один...
       Повели к начальнику -- показал аспирантское удо­стоверение, паспорт -- согласились. Доставил шестерых студентов со справками из деканата -- оформляйте и да­вайте работу. Три недели сидел как прикованный к калькулятору, перемножал какие-то банно-прачечные и гостиничные принадлежности, суммировал койко-места, считал расход мыла и стирального порошка. Принес ки­пу таблиц-простыней, заполненных каллиграфическим почерком: хоть слева направо проверяй, хоть справа на­лево -- все сходится. Студентам, когда получили деньги, оставил по десятке -- таков был уговор. Рисковал, конеч­но, -- могли и из аспирантуры турнуть, но обошлось -- студенты молчали, а контору упрекнуть не за что: оформ­лено все правильно, работа сделана...
       Нет, не тот человек был Игорь Фирсов, чтобы прий­ти в отчаяние от трех тысяч долга и последовать совету жены -- устроиться на полставки электриком.
       Он искал идею.
       Но изменились времена, изменился и сам Фирсов, и браться, как прежде, за халтуры сомнительные он за­рекся еще на "химии", когда слушал рассказы товарищей по несчастью -- от сопливого хулигана Валерки Балбуцкого с вечно потными холодными ладонями, которого в отряде звали не иначе, как Балбесский, до седого капитана Морфлота Никитина, работавшего поначалу вместе с Фирсовым диспетчером на стройке, а потом переведенного за неосторожные слова о начальстве "на лопату" -- бетон­щиком.
       Да, Фирсов стал предусмотрительнее. Иногда он ловил себя на мысли, что пытается в простейшем житей­ском деле -- будь то поход с пустыми бутылками к при­емному пункту или переход улицы -- отыскать возмож­ный криминал и избежать его. "Где бутылки взяли?" -- "Дома. Жена может подтвердить. Обратите внимание -- водочных нет, только пиво, лимонад и сухое". - "Почему оказались на середине улицы при красном сигнале светофора?" -- "Не успел закончить переход по зеле­ному, при появлении желтого сигнала остановился на разграничительной линии..." Повышенная осторожность огорчала Фирсова, но что сделаешь, если за время, про­веденное им в рабочем общежитии под Ленинградом, называемом спецкомендатурой и обнесенном высоким металлическим забором, он насмотрелся живых иллюст­раций ко всем разделам уголовного кодекса, исключая, пожалуй, лишь преступления, связанные с изменой Ро­дине и фальшивомонетничеством.
       Из-за какой только дури не попадали люди на стройки народного хозяйства, прозванные "химией" то ли в честь незабвенной химизации народного хозяйства, на фронты которой посылались первые ласточки Указа 1964 года, то ли из-за полной неразберихи в статусе условно осужденного: с одной стороны, осужден условно и свободы терять не должен, с другой стороны -- обязан трудиться там, куда пошлют, и спать, где тебе укажет милиция; она же даст разрешение на поездку в выход­ные дни домой. Ссылка не ссылка, высылка не высылка, но живешь за забором и паспорт твой в спецчасти под замком. Но избирательских и иных гражданских прав при этом не теряешь. Одним словом -- "химия".
       Каких только разгильдяев, ханыг, прохиндеев, чуди­ков и обормотов не встретил Фирсов в спецкомен­датуре!
       На первом месте по представительству шла пьяная дурь с кулаками -- хулиганы, "бакланщики", статья 206 за разными частями. Как казалось Фирсову, их лечить следовало, а не осуждать, пусть и условно. Они и там, за забором, углядев слабые стороны надзора, "клали на все болт" и пили в дни получек как чесоточные лошади, пока их за нарушение режима не отправляли на зо­ну -- "закрывали". Это племя -- пришибленное и хмурое в безденежье, неразговорчивое во трезвости, но горлас­тое во хмелю -- уходило на зону, но не избывало -- с во­ли, в узкий турникет спецкомендатуры перлись и пер­лись с чемоданами и рюкзаками новые "бакланщики", обнадеженные слухами о половине срока и условно-до­срочном освобождении -- УДО. Но какое там УДО!.. Единицы ушли "по половинке" за полтора года, что пробыл там Игорь, и десятки -- в зону, в зону... ""Хи­мия" -- это свобода в кредит", как мудро сказал Фирсову Славка Гостомыслов, кандидат наук из Университета, придя в первый же вечер засвидетельствовать свое почте­ние образованному коллеге.
       Замечен в пьянке -- ми­нус. Отсутствовал на вечерней проверке без уважитель­ной причины -- минус. Удрал в самоволку или задержал­ся из увольнения -- ба-а-льшой минус, лишаешься права выезда на шесть месяцев. Не вышел на работу -- опять минус. А для УДО надо не иметь ни одного минуса, а лишь одни плюсы: грамоты, благодарности, заседать в со­вете общежития или отряда...
       На втором месте шли, пожалуй, хозяйственни­ки -- строители, бухгалтеры, директора фильмов, торгов­ля и прочий люд с руководящим положением. Те вели себя тихо, но жестко, собирались по вечерам в своих чистых квартирах, чаевничали, смотрели привезенные из дома телевизоры, беседовали неспешно и заседали в советах отрядов, а то и общежития -- "советчики". Они и решали, кому из провинившихся вынести предупрежде­ние, кому выговор, кого лишить поездки домой на выход­ные. Все, что строже, -- брала на себя администрация. "Советчики" не жаловали "бакланщиков"; случалось, и били втихаря, но начальству их сами не сдавали, к зоне не подталкивали, понимая, что если здесь человеку не сахар, то там и подавно не мед.
       Много было народу, угодившего под суд от автомо­бильной баранки -- наезд на человека, аварии с увечья­ми и смертельными исходами, и хотя Фирсов тоже шел по этой самой 211-й статье, не являясь ни владельцем личного автомобиля, ни профессиональным шофером, этот контингент не принял его за своего, поскольку Игорь сразу же был отнесен к "начальству", и в отряде за ним укрепилось прозвище Доцент, наве­янное, очевидно, его аспирантским прошлым.
       Взяточники, мошенники, спекулянты, неумышлен­ные убийцы, случайные поджигатели, мелкие воришки, "халаты" (проявившие преступную халатность), укло­няющиеся от уплаты алиментов или воинской повинно­сти находились в комендатуре в качестве прослойки, до­полняя общую картину человеческого безрассудства и страстей.
       Но были люди и вовсе, как казалось Фирсову, слу­чайные, угодившие под суд либо по незнанию законов, либо потому, что закон сам не знал в своей неуклюже­сти, чего ему надо от человека, и лез на него, как танк на врага: дави его, гада, и все тут!..
       Фирсов, например, так и не смог понять, за что от­дали под суд, продержав три месяца в "Крестах", пожи­лого столяра-плотника Мишу, его первого соседа по квартире, мастера золотке руки, усмотрев в нем тунеяд­ца и устроив показательный суд в жилконторе.
       Миша получил год "химии", и говорили, что ему повезло -- с его статьей обычно дают зону. Мишу аресто­вали как бомжа и тунеядца, хотя бомжом он был по чис­то формальному признаку: год назад бывшая супруга лишила Мишу прописки как отсутствующего длительное время и, что самое печальное, не поставив его в извест­ность о предпринятой акции, хотя и знала, где найти его -- он обитал у своей тетки на Васильевском. К туне­ядцам же Миша был отнесен потому, что в его трудовой книжке за записью об увольнении около года не следо­вала запись "принят на работу". Сам Миша придержи­вался той точки зрения, что отработал уже свои сорок лет, а поскольку "все вокруг пропитано лжой" и дважды его надували с получением казенной квартиры, то нет смысла дальше слушать обещания начальников и горбатиться ради их плана -- надо на старости лет пожить свободно и достойно, как позволяет ему его высокая квалификация. Зимой Миша халтурил в магазинах -- отделывал прилав­ки, кабинеты, подсобки, ставил двери и загородки, ис­кусно подрубал мясные колоды, убирая у них впадины и придавая верхней части некоторую выпуклость, отчего мясо рубилось и резалось легко, как натянутое, -- дирек­тора передавали старательного Мишу из рук в руки, на манер эстафетной палочки, а к лету Миша рядился к тем же директорам достраивать дачи, ладить крылечки, веранды, перестилать полы. Миша работал неторопливо и брал с заказчика двадцать пять рублей в день плюс горячее питание.
       -- Да я жизнь прожил, -- горячился Миша и пытался зажечь спичку, чтобы поставить вариться картошку. -- да меня немец два раза к стенке ставил, да я пахал от зари до зари, а они -- тунеядец! На нарах, как послед­нюю суку, три месяца до суда держали. А, Игорь, пред­ставляешь?
       -- Представляю...
       -- Следователь за три дня все бумаги оформил, а потом очереди ждал в суд. А здесь? -- Миша кивал на окно, которое выходило во двор комендатуры: пустая спортплощадка, барак клуба, чахлые клумбы, обложен­ные кирпичом. -- Оформили плотником-бетонщиком третьего разряда, поставили на лопату раствор подавать. Я инспектору говорю: "Я столяр пятого разряда, на­правьте меня на жилой дом, я один всю столярку сде­лаю. Ведь требуются!" -- "Нет, -- говорит, -- ты "химик", работай, куда поставили. В тепло захотел?" А у меня ноги больные. -- Миша садился на стул и показывал рас­пухшие колени. -- День по холоду в резиновых сапогах походил, и привет! А больничный только на пять дней дают, и то без оплаты. Если, говорят, не можете тру­диться на стройках народного хозяйства, отправим вас в тюрьму конверты клеить. Ну скажи, это по уму делается?
       -- А ты что, воевал? -- спрашивал Фирсов. -- Почему тебя немец к стенке ставил?
       -- Да какое воевал! Мне двенадцать лет было, в Пушкинских Горах жили. В лес к партизанам бегали, еду да оружие носили. Поймали нас с братом и расстре­лять хотели. Уже во двор вывели, мы стоим бледные, ноги не держат, а тут ихний офицер вышел. Посмотрел на нас и давай орать. Орал, орал, потом пинков надавал и на конюшню отправил -- пороть. Еле до дому потом добрели -- мать думала, нас уже расстреляли...
       -- А второй раз?
       -- Уздечку с медным набором украл... -- Миша курил и равнодушно смотрел на таракана, ползущего по га­зовой плите. -- Длительная история. Немцы тоже разные были. Не все такие, как их изображают...
       Пропал потом Миша -- поехал на Новый год к тетке и как в воду канул. Приходил потный оперативник с красными похмельными глазами, расспрашивал Фирсова о бывшем соседе, но Фирсов сказал, что ничего не знает.
       То, что в спецкомендатуре спокойней ничего не знать и ничего не видеть, Фирсов уловил быстро. С язы­ком у него и раньше был полный порядок. "Язык до Во­логды доводит, -- частенько сообщал Славка Гостомыслов, с которым Фирсов вскоре сблизился. -- А вологод­ский конвой шутить не любит".
       Миша сгинул, и через пару недель к Фирсову посе­лили Максимова -- рыжего детину, который по­средством веснушчатого кулака попытался отомстить сразу всем профурсеткам мира, чем и обеспечил себе три года строек народного хозяйства. Хулиган. Но это отдельная история.
       Думая о деньгах, Фирсов сделал мысленную реви­зию своим способностям и возможностям. Получилось не так уж плохо.
       К неполным тридцати годам Фирсов умел ездить на мотоцикле, водить легковой и грузовой автомобили, управлять маломерным судном с мощностью двигателя до 150 лошадиных сил, мог работать электриком, плотни­ком-бетонщиком, умел "самостоятельно ставить и ре­шать крупные инженерные задачи" -- как было сказано в отзыве на его дипломный проект -- умел писать диссер­тации (свидетельством тому -- своя, не дошедшая до за­щиты по различным обстоятельствам, и чужая -- напи­санная за пятьсот рублей для соискателя из Абхазии и защищенная на ученом совете " на ура"); мог, теоретиче­ски, работать главным энергетиком предприятия, непло­хо строил сараи, коровники и сортиры, сносно читал и изъяснялся по-английски, а также вполне справлялся с обязанностями диспетчера строительно-монтажного управления и формовщика на ДСК. Два последних та­ланта обнаружились у Фирсова в спецкомендатуре. Да! Еще он мог работать дежурным механиком гаража в ре­жиме суточного дежурства с последующими тремя вы­ходными. Именно в этой должности Фирсов и трудился финишные полгода своего пребывания на "химии". Должность, надо сказать, доставшаяся ему случайно и без всяких потуг с его стороны. Шальная должность; и не только в условиях ограниченной свободы.
       Фирсов чувствовал, что идея на три тысячи найдет­ся -- надо только искать. В конце концов, он потерял лишь свободу, а не уверенность в себе. Все остальное при нем: руки, ноги, голова, здравый смысл инженера, наконец. Неужели он не найдет себе занятия денежного, интересного и честного? Не коньяк в баре разливать и варить черный пережженный кофе, пропуская кипяток через одну порцию по нескольку раз, -- тут, как Фирсов слышал, можно и десять тысяч заработать, -- и не водкой с утра приторговывать в пункте приема посуды -- говори­ли, там пятьсот рублей в месяц образуются при извест­ной сноровке элементарно, -- и даже не ремонтом квар­тир перебиваться, выискивая клиентов около магазинов "Строительные товары", -- деньги вроде бы и трудовые, но стоишь как безработный, и ждешь, когда тебя выбе­рут, и косишься -- не идет ли милиционер, чтобы успеть сорвать кисточку с длинной палки и сунуть ее в карман: стою вот себе спокойно, держу палочку... Нет, все это не то и еще раз не то! Отпадали и северные шабаш­ки -- дома, коровники, свинофермы. Общество сильно раздражали большие заработки вольных строителей, и фельетоны о них чередовались с заметками "Из зала су­да" -- мухлеж, приписки, фиктивные ведомости. "Ах, вы ранее судимы? Прекрасно. С вас и начнем..." Увольте от таких заработков!
       Фирсов заметил, что в активе любого самого нику­дышного "условника" числится несколько способов быст­рого обогащения -- рецепты давались совершенно неожи­данные, стоило лишь завести речь о деньгах. Но на­род в массе своей был беден, и не верилось, что те, кто дает рецепты, когда-нибудь сами воспользуются ими.
       -- Да можно по сотне за ночь иметь, -- опершись на лопату, уверенно говорил какой-нибудь парень в драном ватнике. -- Плевое дело. Ночью пассажиров в аэропорту заряжать. Подходишь: "Куда тебе?" -- "На Лигов­ку". -- "Десятку даешь? Садись в ту машину и жди". К следующему: "Куда тебе?" -- "До Исаакиевской". -- "Го­дится. Пятнаха. Иди к тому такси". Набрал четверых, сдал их таксисту, он тебе отстегивает чирик-двадцатку. Сами-то они боятся заряжать внаглую... Ночь не по­спал -- стольник в кармане.
       -- А у меня корешок академиков дурил в Комарове. Круто! Он там кочегарил зимой, ага, а они по субботам приезжают. Домики такие двухэтажные -- дачи. Вот он по подвалам пройдет, кляпы в трубы сунет -- штук де­сять, и к себе, в кочегарку. Через полчаса идут: "Иван Иванович, что-то у нас вода в раковине не проходит. Посмотрите, мы вас отблагодарим..." А ему чего? Он все равно на дежурстве. Ага, поломается для порядку и идет. Покурит в подвале, по трубе постучит, поматерится, рукавицей грязной по морде мазнет, кляп вытащит -- вода жур-жур-жур в коллектор. Чирик в кармане. Идет к кочегарке, а там уже в пенсне и шляпах стоят -- оче­редь. "Иван Иванович, выручите!" За выходные столь­ник, не меньше, набегает. Или они выйдут из машины в ботиночках, а до дачи не дойти -- снегу по колено. Ага, а тут Ваня с лопатой мимо идет. Дорожку расчистил -- чи­рик. Летом дуб посадить, сарай подправить, ступеньку, песок под плиты подсыпать, забор починить. Дурил их, как хотел...
       ""Дурить", "бомбить", "заряжать"... Какое убоже­ство, -- думал Фирсов, слушая эти нескончаемые разго­воры. -- Где оно, наше знаменитое "Каждому по труду!"? И кто эти здоровые ребята -- сволочи, хапуги? Или жерт­вы?.. Это, похоже, новая философия какая-то: тащи, хватай, дури -- будешь молодцом... Да только вот их сколько, молодцов, поднабралось -- тысяча с лишним че­ловек, полная комендатура".
       Фирсов думал о земле. О тех шести сотках дачного участка, что зарастали травой и осокой в сорока мину­тах езды от Ленинграда. Мальчишкой Фирсов повкалы­вал на этом огороде: с утра наносить в бочки воды из колодца, прорыхлить грядки с морковкой и редиской, полить огурцы и лук, окучить картошку, привезти вме­сте с отцом торфу из леса... Игорь мечтал о пионерском лагере, но родители и слышать об этом не хотели: "Своя дача, лес, речка, грибы, ягоды. Зачем тебе еще лагерь?.." Отец, вечно хмурый и недовольный, купил Игорю велосипед только в седьмом классе -- под давле­нием матери -- и отпускал сына кататься лишь к вечеру, когда сам уставал от хлопот с огородом.
       Шесть соток. Фирсов прикинул: если заняться сельским хозяйством, то с каждой сотки надо получить пятьсот рублей прибыли. Тогда три тысячи он отдаст в первый же год. Но что такое сотка? Сто квадратных метров -- десять на десять. Выкинуть из этих шести со­ток площади, занятые домом, сараем, сортиром, дорож­ками, площадкой, где выставляются в солнечный день шезлонги и где возится в песочнице Марат, -- и останет­ся четыреста квадратных метров запущенной земли. А с учетом владений сестры -- пара клубничных грядок, пара грядок с зеленью и небольшое поле гороха, вокруг кото­рого в июле топчутся акселераты-племянники, с треском вырывающие длинные стебли и чавкающие плоскими бледно-зелеными стручками, -- с учетом владений сестры остается и того меньше: пара соток заросшей сорняками земли. И что надо посадить на этой паре соток, чтобы выручить с каждой полторы тысячи? Если только опи­умный мак посадить, не иначе. Статья 225 УК РСФСР, лишение свободы на срок до пяти лет.
       Фирсов набрал в библиотеке книг по огородничеству и цветоводству и принялся за их изучение. Сначала он составил таблицу по цветам: условия произрастания, выход с одного квадратного метра грунта в штуках и ориентировочная цена одного цветка в зависимости от сезона. Тут лидерство принадлежало тюльпанам и гла­диолусам -- и одной сотки земли хватило бы, чтобы раз­местить, допустим, три тысячи луковиц тюльпанов, вы­растить к майским праздникам три тысячи цветков и продать их через каких-нибудь старушек по рублю за штуку. Столь ранний урожай достигался с помощью обык­новенной пленки, которой укрывались еще заснеженные грядки в последних числах марта. Такая процедура вы­ращивания ранних цветов называлась выгонкой. Но тюльпаны, к сожалению, отпадали. Их следовало сажать еще с осени, и покупка луковиц влетела бы в копеечку. Точнее, в полторы тысячи. Луковицы гладиолусов сто­или еще дороже.
       Хороши были для выращивания астры: семена де­шевы, уход требовали незначительный -- рыхли между­рядья, поливай да подкармливай минеральными удобре­ниями, но они требовали ранней высадки в грунт и жела­тельно рассадой. Рассада астры, как выяснил Фирсов, стоила на рынке десять копеек за корешок. Две сотки земли, засаженные астрой, могли дать к первому сен­тября три тысячи чистой прибыли, но требовали опять-таки полторы тысячи капвложений. Но если вырастить рассаду самому, то астра годи­лась для намеченной цели. Фирсов взял астру на замет­ку и принялся за литературу по овощам.
       Ранние салаты, щавель, петрушка, огурцы, кабачки и томаты привлекали своей конкретностью и осязаемо­стью -- зелень, овощи, их можно съесть, они всегда поль­зуются спросом, но кто их будет реализовывать? Настя? Исключено. Сам Фирсов? Тоже. Не нанимать же на все лето старушку, которая стояла бы на рынке с пучками зелени, редиски и кучками огурцов. Такая старушка должна ежедневно наторговать рублей на пятьдесят, чтобы образовать три тысячи для Фирсова и себя не обидеть.
       -- А почем в июне салат на рынке? -- интересовался Фирсов у жены.
       -- Не знаю. Рублей пять, наверное, за килограмм.
       -- А редиска?
       -- Копеек пятьдесят пучок...
       -- А сколько штук в пучке? Примерно?
       -- Понятия не имею.
       -- Позвони матери, узнай.
       -- Да ну еще... Как я ей объясню зачем? Смешно даже говорить...
       Жена смотрела на расчеты Фирсова скептически. "Лучше бы ты подумал, как продолжить карьеру, -- го­ворила она. -- Зря, что ли, в аспирантуре учился?" -- "Не зря, -- отвечал Фирсов, листая "Справочник огородни­ка". -- Теперь вижу, что не зря..."
       Несложные подсчеты показывали, что с имеющейся земли овощами три тысячи не взять, даже если очень постараться и настроить пленочных парников.
       -- Папа же сказал, что ему деньги не к спеху, -- на­поминала жена. -- Отдадим когда-нибудь...
       -- Это тебе он папа, а мне -- тесть. Я брал, я и от­дам. "Отдадим"... Конечно отдадим, но весь вопрос -- когда? Я обещал через год-два после освобождения.
       -- Он же понимает...
       -- Ладно, разберусь, -- замыкался в себе Фирсов.
       "Нарастить бы той же самой редиски целое поле, да сдать оптом, -- размышлял он, покуривая вечером над своими таблицами и планами. -- Но кому сдашь? Где тот добрый дядя, что придет, возьмет и заплатит деньги?
       Нет в нашем бескрайнем государстве такого доброго дя­ди. Не предусмотрена такая должность, как и редиска на частном огороде не предусмотрена -- оттого ее и нет. Бывает, конечно, в июне жухлая уже, с огромной бот­вой редиска, и укроп пожелтелый и дряблый бывает, но не редиска это и не укроп, а "тонны свежих овощей к столу горожан, доставленных по зеленому конвейеру". Мать его ети, этот конвейер... Руки оторвать и выбро­сить тому, кто его придумал. В райпотребсоюз сдать? Да где эту организацию сыщешь... Да и не сельский жи­тель я, а дачник, огородник-любитель..."
       Картошка? Сажал отец картошку -- два ведра посадит, десять соберет. Не та земля, влаги много, вымокает кар­тошка.
       В одной из книг Фирсов наткнулся на раздел "Вы­ращивание рассады" и с интересом прочел его. Дело бы­ло зимой, Фирсов только что вернулся с суточного де­журства в спецкомендатуру, но спать не лег, намерева­ясь тихо смотаться до вечерней проверки домой, -- Настя просила посидеть с Маратом, пока она отвезет на работу какие-то бумаги, и он, обжигаясь крепким чаем, тороп­ливо читал строчки: "Огуречную рассаду выращивают в парниках, в весенних пленочных теплицах или под пле­ночными укрытиями. Семена высевают в конце апре­ля -- начале мая, используя при ограниченных площадях теплицы ящики из-под болгарских помидоров, в которые насыпают торфоперегнойную землю. Ящики устанавли­вают на временные стеллажи. Выход сеянцев с одного ящика размером 60x40 см -- до 100 шт."
       "Так-так-так," -- сказал сам себе Фирсов и в тот же день составил новую таблицу. А еще через день, при­ехав на законные выходные домой, позвонил теще, ко­торая не раз прикупала на рынке рассаду для своего дачного мини-огорода, и поинтересовался ценами.
       -- Значит, огуречная -- от десяти до двадцати копеек за корешок? -- записывал Игорь. -- Понятно. Кабачки -- двадцать-двадцать пять? Капуста -- десять-пятнадцать? Помидоры до полтинника? Ого!..
       -- Только вы, Игорь, не гонитесь за размером, рассаду лучше покупать маленькую, она быстрее приживается. А вы что, решили огородом заняться?
       -- В некотором роде, -- темнил Фирсов. -- А что там еще продают?
       -- Цветочной много. Астра, ромашки, бархатцы -- это я не знаю, нужно ли вам?
       -- И почем?
       -- Пятнадцать-двадцать копеек. Свеклу еще прода­ют, петрушку...
       -- Спасибо, Екатерина Александровна. Спасибо. Вам дать Настю?
       Повесив трубку, Игорь подмигнул жене и пошел с бумагами на кухню.
       -- Ерунда какая-то, -- вздохнула Настя и попыталась посадить сына на колени. -- Правда, Маратка?.. Зачем нам эта рассада?
       Марат упрямо выгнул спину, сполз с коленей мате­ри и побежал за отцом.
      
       "Досье" на рассаду Фирсов собрал недели за две. Выводы показались ему обнадеживающими: рассада выра­щивалась относительно просто, не требовала особых капи­тальных затрат и спрос на нее был устойчивый -- с начала мая по начало июня; месяц. Фирсов специально ездил на Некрасовский и Калининский рынки -- интересовался.
       К концу января Фирсов определился с ассортимен­том и стал покупать семена. Ему требовалось:
       -- кабачков - 20 пачек,
       -- огурцов - 20 пачек,
       -- помидоров - 5 пачек,
       -- капусты белокочанной - 5 пачек,
       -- капусты цветной - 7 пачек,
       -- астры игольчатой - 10 пачек.
       Выстояв длинную очередь в подвальчике семенного магазина на Васильевском, Фирсов принес домой свер­ток с шуршащими пакетиками.
       -- Вот здесь -- почти две тысячи. -- Он выложил на стол семена.
       -- Чего "две тысячи"? -- не поняла жена.
       -- Денег. Советских рублей.
       -- Господи... -- стала разворачивать пакетики Нас­тя. -- Я каждую копейку считаю, не могу Марату яблок купить, хорошо мама вчера принесла, а ты... Зачем ты это купил? Ведь я в этом месяце ничего не получу. Что мы есть будем?.. Ты об этом подумал?
       -- Присядь на минутку. -- Игорь придвинул жене стул и взял ее за руку. -- Послушай меня внимательно. -- Он сел напротив. -- Я понимаю, что тебе сейчас тя­жело. Очень тяжело. Я на "химии", ты с Маратом одна, денег нет, настроение поганое... Понимаю. Но давай посмотрим в будущее. Допустим, -- Игорь постучал кос­тяшками пальцев по деревяшке стула, -- я в феврале освобождаюсь. Допустим. В институт меня обратно не возьмут, даже если я попрошусь. Но я проситься не буду.
       -- Но папа говорил, что может помочь...
       -- Это исключено. -- Фирсов встал, прикрыл на кух­не дверь и закурил. -- В институт я не вернусь и карьеру продолжать не буду.
       -- А где же ты собираешься работать?
       -- Не знаю. Пока, возможно, останусь в гараже. То­же неплохо: сутки отработал -- трое свободных. Всего час на электричке.
       -- Но ведь это сто пятьдесят рублей! Ты об этом по­думал? Как мы будем жить?
       -- Подумал, -- сказал Фирсов. -- Отлично будем жить.
       -- Механик в гараже... -- покачала головой же­на. -- Стоило учиться в аспирантуре.
       -- Я не пойму. -- Он выдохнул дым в приоткрытую форточку. -- Ты выходила замуж за меня или за мою трудовую книжку? При чем здесь должность?..
       -- Ну, говори дальше, я тебя слушаю...
       -- Так вот. -- Игорь вновь взял жену за руку. -- Я по­нимаю, что тебе сейчас плохо. Но вот здесь, -- он посту­чал согнутым пальцем по пакету с семенами, -- действи­тельно лежит две тысячи. И это пока только половина. Если ты не будешь паниковать и положишься на меня, то к июню я отдам отцу три тысячи и выдам тебе тыся­чу на карманные расходы. Тебя это устраивает?
       -- Не представляю, как ты собираешься это сде­лать. -- Жена недоверчиво смотрела на пакет. -- Ты хо­чешь жить на вашей даче?
       -- Да. -- Фирсов развернул бумагу и стал расклады­вать на столе пачки семян. -- Буду строить теплицу. Вот, пожалуйста, пять пачек белокочанной капусты -- двенад­цать тысяч семян. Десять копеек за корешок. С учетом всхожести -- тысяча рублей выручки. Вот капуста цвет­ная. Семь пачек -- пятьсот рублей выручки... Помидоры Алпатьевские -- пятьсот рублей! Чувствуешь?.. И всего истрачено пять рублей двадцать копеек.
       -- А кто будет продавать? И где? -- поинтересовалась Настя.
       -- Посмотрим. Скорее всего, найду какую-нибудь бабку...
       -- Лет двадцати?..
       -- Ста двадцати. -- Игорь притушил сигарету и обнял жену. -- Теперь ты будешь только получать.
       -- Что интересно?
       -- Деньги!
       -- Авантюрист, -- сказала Настя. -- Настоящий аван­тюрист... Он освободится, уедет на дачу и будет строить свою теплицу. А мы?..
       -- Потерпи немного, -- поцеловал ее Фирсов. -- Буду приезжать. И вы на выходные приедете...
       -- Нормально... Ждешь его целый год, а он -- потерпи.
       Тесть с тещей отнеслись к затее зятя скептически. Через Настю было передано мнение тещи: лучше бы Игорь продолжил карьеру. Тесть молчал, советов не да­вал, но по всему было видно, что настроен он недовер­чиво. "А кто будет продавать?" -- только и спросил он, заехав повидаться с внуком. И услышав в ответ, что можно нанять старушку, хмыкнул: "Ну-ну".
       Фирсов между тем добывал необходимые для своей затеи предметы. На свалке за гаражом он наискал кучу поржавелых арматурных прутков и в одно из дежурств распрямил их, простучав кувалдочкой на куске рельса, и нарезал трехметровыми кусками на гильотине. Прут­ки он занес в вагончик, где обитали механики, сложил за топчаном и в несколько раз перевез домой, засовывая их в чехол из-под лыж и доматывая снизу куском брезен­та. Там же, в гараже, он сторговал у электрика две ста­рые трамвайные печки, по киловатту каждая, что пыли­лись с незапамятных времен в каморке на стеллаже. Электрик был несказанно рад свалившейся с неба бутылке и удивлен предложением Фирсова -- десятки печек висели по стенам ремонтного бокса и увести парочку в ночное де­журство не составило бы особого труда. Расчувствовав­шись, электрик добавил к печкам бухточку двужильного кабеля в резиновой оплетке и два автомата по десять ампер -- дефицит страшный. "Не, ты заходи, если чего надо, -- тряс он Фирсову руку. -- Я тебя еще научу, как счетчик останавливать. Не, в натуре. Там элементарно..."
       Рейки Фирсов подстерег на заднем дворе мебельного магазина, выходя из автобуса на одну остановку раньше и еще издали угадывая по пухлости толпы завоз импорт­ных гарнитуров. Восемь связок реек, таких, что и не просто занести в дом, Фирсов уложил на заснеженном балконе.
       Оставались ящики. Их требовалось штук сто. Обык­новенные помидорные ящики с колышками по углам, которые летом стоят неряшливыми стопками возле каж­дой овощной палатки и мокнут во дворах магазинов. Но то летом... Фирсов походил по магазинам, заглянул еще раз на рынки -- чисто, словно выметено. Из разговора с грузчиками Фирсов понял, что нужная ему тара появится только вместе с продуктом -- летом. Есть, правда, один адресок. Тарный склад за огородом. Там вроде и поми­дорный ящик обитает... Фирсов повел знатока к пивно­му ларьку и получил клочок бумаги с обстоятельным планом дислокации тарного склада.
       -- Там спросишь Генку Федорова. -- Прихлебывал пиво знаток. -- Скажешь: от Юрки из шестнадцатого. Он тебе за бутылку целую машину накидает... Давай еще по кружечке -- колосники горят, сил нет.
       С ящиками оказалось не так все просто. В один из дней, сразу после дежурства, Фирсов съездил на склад и убедился, что искомые помидорные ящики стоят там в штабелях под самую крышу. И Генка Федоров сыскался и обещался помочь: "Подгоняй вечером машину и хоть все забирай. Пару фуфырей выставишь, и порядок". И подсказывал, где машину взять -- гараж за забором. Но Фирсов опечаленно помотал головой.
       -- Не пойдет, брат. Это криминал...
       -- Да брось ты! Какой криминал? -- Генка Федоров почесывал под ватником грудь и смотрел недоумен­но. -- Пустые ящики... Они у нас без цены идут. Для ре­монта припасаем. У нас даже охраны нет, только по­жарная сигнализация.
       -- А ГАИ остановит?
       -- Ну и что, ГАИ? Водитель отбрешется. Скажет, на дрова везу. Или на свалку. А тебе куда надо-то?
       Фирсов назвал свой поселок.
       -- Да, это через Парголово, там КП... -- Генка стал терять интерес к разговору. -- Ну смотри, хозяин -- ба­рин... Надумаешь -- приходи. Я всегда тут.
       -- А если по частям?
       -- Можно и по частям, но магарыч вперед...
       -- Я привожу тебе рулон бумаги, ты пакуешь ящики стопками, штук по десять, и я увожу. Веревка най­дется?
       -- Найдется.
       -- Приеду на следующей неделе. Идет?
       -- Идет... Только возни прибавляется -- пакуй, завя­зывай. Накинуть бы надо...
       -- Обойдешься. Литр за сотню дрянных ящиков -- нормальная цена. Не свои, чай...
       -- Ладно, -- сплюнул Генка. -- Приезжай. -- И ушел развалистой походкой в свои тарные закрома.
       Фирсов постоял, прислушиваясь к перестуку молотков на складе, оглядел двор с тропинками, разбежавшимися к дыркам в заборе, и неспешно двинулся к распах­нутым воротам. "Все равно криминал, -- думал он, при­кидывая, как понесет в электричке увязанную стопку ящиков. -- Захотят, так достанут". В последнее время, как генсеком стал Андропов, милиция взялась за свои обязанности рьяно, словно пытаясь доказать, что не да­ром ест хлеб налогоплательщиков. Говорили, что случа­лись проверки документов в ресторанах и кинотеатрах, в универмагах отлавливают приезжих командированных и сообщают начальству, чем занимаются их подчинен­ные в рабочее время. Словом, время настало тревожное, и такой, казалось бы, пустяк, как доставка стопки ста­рых ящиков со склада на дачу, мог иметь для Фирсова последствия самые печальные. "Ваши документики, по­жалуйста. А это что вы везете?" Имелась у Фирсова справка, которую он взял в своем гараже: "Дана настоя­щая в том, что Фирсов Игорь Дмитриевич работает де­журным механиком в Объединенном Транспортном Хо­зяйстве, и режим его работы -- сутки через трое. На­чальник ОТХ, подпись. Инспектор по кадрам, подпись. Круглая печать", но он понимал, что такая бумага по­может разойтись с постовым милиционером, если слу­чится мелкая заминка, но не спасет, коль приведут тебя в отделение. Там запрашивают ЦАБ, и через пять ми­нут вся твоя подноготная как на ладони: где родился, где крестился, где отец с матерью похоронены и чем они занимались до семнадцатого года. А перво-наперво: су­дим ты или нет. И если ты "химик", то барышня, что дает справку по ЦАБу, произнесет условный код, соот­ветствующий твоему печальному положению: "Стороже­вой". И сразу тебе вопросик: "Ах, вы условно осужден­ный? Разрешение на выезд имеете?" И если нет у тебя желтоватой бумажки с отметкой и печатью спецкомен­датуры, то дела твои плохи. Нет, не повезут тебя обрат­но в спецкомендатуру, а доставят прямехонько в спецпри­емник на улицу Каляева, где просидишь в общей камере с бомжами дней сорок, пока выяснят, что ты за гусь и что с тобой делать дальше. -- "С какой целью вы­ехали без разрешения из административного района?" -- "Да было время свободное, рванул в самоволку семью проведать". -- "Самоволка -- это в армии, а у вас побег со строек народного хозяйства. По какому адресу направ­лялись?.."
       И будешь сидеть под замком, есть "хряпу" и "моги­лу", пока не придет за тобой "уазик" из спецкоменда­туры. А там новые неприятности на твою постриженную голову. Строгий выговор. Прогулы на работе. Месяцев шесть дополнительных ограничений режима -- это зна­чит никаких выездов домой и три раза в день надо от­метиться в дежурной части: вот он я, никуда не сбежал, поставьте мне плюсик. А в выходные дни придется че­тырежды представать пред оком начальства, и так время отметок установлено, что в окна между ними успеешь только доехать до Ленинграда, перебежать на другую платформу и вернуться обратно. Ребята пробовали. А нарушил дополнительные ограничения -- "доп", считай, ты одной ногой в зоне... Редко кто выдерживал короткий поводок шестимесячного "допа".
       Фирсов еще раз прошелся до склада и обратно, по­ходил по неказистому вокзалу, постоял у доски расписа­ния, заглянул в пустой буфет, вышел на платформу... Он не пытался размышлять, везти ему ящики с этого загородного склада или нет, он лишь прислушивался к тому, что зовется интуицией, шепнет ли она: "Про­едешь, Игорь" -- или подскажет: "Опасно. Могут прице­питься..." Он подкармливал эту самую интуицию, что служила ему последнее время надежно, информацией разрозненной, но калорийной: тропинка от склада узкая, и вязанку с ящиками придется нести за спиной; желез­нодорожные пути в тупичке разметены от снега, значит, здесь может стоять состав и его придется обходить; вот и обходная тропка вьется по полю -- случаются здесь составы; милиционер прогуливается по перрону -- мили­ционер железнодорожный, он выходил из своей комнаты в левом крыле вокзала, тропка ему видна, но если элект­ричка будет на подходе...
       "Проскочу, -- решил Игорь. -- Надо только садиться в последний вагон, а на Финляндском перейти по тоннелю на свою платформу и -- на дачу. И билет заранее взять, чтобы не болтаться с ящиками по вокзалу, и багаж опла­тить. Очки надеть, куртку финскую. "Да вот бабушка попросила ящики для рассады привезти. Знакомые дали. Пожилой человек, выращивает цветочки..." И газету спокойно читать. Не должны прицепиться..."
      

    3.

      
       Требовался оборотный капитал, рублей пятьдесят, и в тот же день Фирсов позвонил на кафедру Маринке и спросил, нет ли у нее на примете дипломников-заочни­ков. Он знал, что должны быть дипломники -- самое время.
       -- Игорек, миленький, -- обрадовалась его звонку Маринка, -- косяком идут, задолбали меня совсем. В этом году экономисты с механиками в одно время защи­щаются -- ужас! Ты сколько взять сможешь?
       -- Расценки те же?
       -- Ну да, по десятке за плакат. А если сложные -- двенадцать -- пятнадцать.
       -- Давай одного, -- сказал Фирсов. -- Для начала. Как дела, Мариша?..
       -- Ой, не спрашивай. Как у тебя-то? Домой часто отпускают?
       Через несколько дней, в субботу, в точно оговорен­ное время к Фирсову домой приехал немолодой уже мужчина в пыжиковой шапке и новеньком черном тулу­пе. В руке он держал пухлый портфель, из-под мышки торчал тубус с чистыми листами ватмана.
       -- Когда защита? -- спросил Фирсов. Он провел гостя на кухню и, сев за стол, стал рассматривать листы с ма­кетами плакатов.
       -- Через неделю, -- робко ответил мужчина.
       -- А кто руководитель? Бутман? Его вроде почерк...
       -- Да, Борис Самуилович...
       -- Ясно, -- кивнул Игорь. -- Вы из Архангельска?
       -- Да, -- заулыбался мужчина. -- По своему заводу защищаюсь. Я вас помню, вы у нас были -- лекцию по качеству читали. Года два назад? Или три?
       -- Да, -- сказал Фирсов. -- Бывал...
       -- Я тогда мастером работал, нас еще всех собира­ли, -- продолжал улыбаться мужчина. -- Вы с товарищем приезжали -- такой с бородкой. А сейчас на кафедре уже не работаете?
       -- Нет, -- сказал Фирсов. -- В другом месте работаю.
       -- Ясно... А я вот уже второй год начальником механического цеха...
       -- Поздравляю. -- Фирсов сложил листки и взял со стола скрепку. -- Завтра вечером вас устроит?
       -- Конечно...
       Мужчина ушел, почтительно раскланявшись, и Фирсов еще долго сидел на кухне, покуривая, щурясь на пустынную вечернюю улицу за окном и делая вид, что разбирается с бумагами. И та поездка в Архангельск вспомнилась, и Валера, как живой, встал перед глазами, и суд, и следствие, и тот нелепый вечер, с которого все началось, и непроницаемое лицо Славика Мохова на су­де вспомнилось. Ах, Славик, Славик, продал ты свою душу и двадцать лет дружбы вместе с ней. Как тебе работается, Славик, и как живется? Вспоминаешь ли тот вечер и друга своего бывшего, Игоря Фирсова? Или ста­раешься не вспоминать? Н-да, брат, тяжело тебе, долж­но быть, -- мы-то выкарабкаемся, а вот ты мне в глаза взглянуть уже не посмеешь. Оттого и не звонишь, и не заходишь, как будто нет больше Игоря Фирсова. И се­годня, когда я разговаривал с Маринкой, я слышал в трубке твой веселый голос -- ты болтал с кем-то, и когда она назвала мое имя, голос твой пропал, и хлопнула дверь. Студентов учишь? Ну учи, брат... А я вот думаю те­перь, как три тысячи отдать. Отдать-то я их отдам, но вот друга у меня больше не будет. Жаль. Лучше бы не было того вечера...
      
       Мохов приехал поздно -- уже заканчивалась про­грамма "Время", привез какого-то усатого приятеля, по­хожего на артиста Боярского, две бутылки коньяка и тут же принялся отдавать веселые команды.
       -- Все встаем на уши. Настюша, крепись, сейчас будет маленький цунами. Фирсов, жарь мясо и доставай грибочки. Я знаю, у тебя есть. Не жмись. Убирай со стола бумаги я тащи стопки. Сегодня у меня маленький праздник...
       -- Ты на машине? -- выглянул в окно Фирсов.
       -- Да, но это не имеет значения. Брошу тачку у те­бя и поеду на такси. Шевелись, шевелись... -- Славик хо­дил по квартире, потирая руки. -- А Маратка спит? Жаль... Так, надо жене отзвонить. -- Он набрал номер и принялся объяснять Фаине, что все удалось, все о'кей, и когда приедет, то расскажет подробности. -- Да, я у Игорька. Мы по чуть-чуть. Такси вызову. Не волнуйся!
       Целую!..
       -- А что за праздник? -- спросил Фирсов, помогая жене накрывать стол. -- Ты учти, я пить не буду -- мне доклад еще писать, завтра конференция. Так, посижу только...
       -- Да хрен с тобой, -- махнул рукой Славик, -- нам больше достанется. Правда, Настюша? Мы его сейчас вообще отправим на кухню -- пусть свой дурацкий до­клад пишет...
       -- Но-но! -- сказал Фирсов. -- Лишу грибочков. Так что за праздник? Достал коленвал или какие-нибудь японские щетки?
       -- Круче! -- Славик подмигнул двойнику Боярского, и тот ухмыльнулся с дивана. Похоже, он был уже под­шофе. -- Гораздо круче! Но пока я не вставлю ключ и не поеду... -- Славик щелкнул над головой пальцами. -- Ко­роче говоря, садимся и пьем! Алик, к столу! Первые сто грамм за твои способности!
       Алик быстро окосел, вызвал по телефону такси и уехал.
       Зашла за капроновыми нитками соседка по площад­ке -- Алиса, и Славик тут же усадил ее рядом с собой, стал говорить комплименты, наливал коньяк, обещал починить швейную машину, Алиса улыбалась, потом хохотала, и вскоре они отправились посмотреть, что же приключи­лось с этой швейной машиной. Их не было минут сорок.
       -- Это просто безобразие! -- вознегодовала Настя. -- В какое они меня ставят положение! Я же с Фаиной в хо­роших отношениях. Скажи ему, чтобы немедленно ехал домой, или я сама позвоню Фаине...
       Славик вернулся один и шепнул Фирсову, что оста­ется ночевать у соседки.
       -- Все в порядке, -- покачнулся он. -- Если позвонит Файка, скажи, что сплю мерцвец... мертцве... мертвецким сном. Машина под окнами. Договорились? -- Он об­нял Фирсова и чмокнул в ухо. -- Люблю гада!..
       -- Старик, это твое дело, с кем спать, но ты ставишь Настю в скотское положение -- они с Файкой подруги.
       -- Ну и что? Насте скажем, что я уезжаю домой...
       -- Они же созвонятся. Настя скажет -- выехал, а до­ма тебя не будет. Файка там на уши встанет...
       Щелкнула входная дверь, и на кухню пришла Настя с непреклонным лицом.
       -- Славик, кончай дурить! Либо оставайся у нас, либо Игорь отвезет тебя домой. Все! Я сейчас звоню Фаине!
       -- Подожи, подожи, подожи, -- Славик погрозил пальцем и пошел к телефону. -- Я со своей супружницей сам привык разговаривать. Без посредников... -- Он сел на пуфик и принялся крутить диск.
       -- Вот гадство. -- Настя прикрыла на кухню дверь и вынула изо рта мужа сигарету. -- Прямо как нарочно... -- Она глубоко затянулась. -- Принес ее черт... Пошла сей­час к ней, а она уже... Тьфу! И Славик твой хорош, ко­бель несчастный! Все вы, мужики, такие... Уй, прямо не могу! Убила бы вас всех!..
       -- Да, -- притворно сказал Игорь, забирая сигарету обратно. -- Сволочи...
       "Зайчик, все будет в порядке, -- ворковал в коридоре Славик. -- Сразу не обещаю, но скоро буду. Да, да. Как штык. Как гвардейский штык. Тык-штык... Готовься. Да. Она вышла. Не знаю. Кажется, ведро выносить. Все, пока..."
       -- Проводи его, -- кивнула на дверь Настя.
       -- Фирсов, я ухожу! -- объявил в коридоре Славик. -- Настя, спасибо за встречу! -- Он ронял с вешалки шапки и не мог отыскать свою куртку.
       -- Подожди, Игорь тебя в такси посадит. Или сейчас по телефону закажем.
       -- Никаких такси! Я поеду на своей тачке! Я на ней приехал, я на ней и уеду... Где моя куртка?.. -- Славик отворачивался от Насти и подмигивал Игорю. -- Где моя канадская куртка, подарок любимой жены?..
       -- Ты что, сдурел? -- встала в дверях Настя. -- Игорь, ты слышишь, что он говорит?.. Он же разобьется.
       -- Только на своей тачке, -- бубнил Мохов. -- Завтра утром ее придут смотреть, она должна быть дома.
       -- Вот проспишься и приедешь за ней... -- Настя рас­терянно смотрела на мужа. Тот не спеша одевался, до­гадываясь, что Славик затеял какой-то обходной ма­невр, и перечить ему бессмысленно: ясно, что в пьяном виде он никуда не поедет.
       -- Нет, только сегодня. Уговор дороже денег... Ни­когда! Если я обещал, то сделаю...
       -- Игорь! -- Настя строгим взглядом призвала мужа к разумности. -- Может, ты его отвезешь? Раз ему маши­на завтра нужна... Ты же не пил?
       -- Могу и я, -- зевнул Фирсов. -- Ни грамма не пил.
       -- О-о-о!.. -- удовлетворенно кивнул Мохов. -- Это годидзе. Отвези...
       -- Где у тебя права? -- побежала в комнату Настя. -- В шкатулке?
       Потом они усаживались в моховские "жигули" -- Игорь за руль, Славик рядом, работал на прогреве дви­гатель, Игорь протирал тряпкой быстро запотевшие стекла и убеждал друга отказаться от авантюры.
       -- Ни за что... -- мычал Славик. -- Я обещал Алисе вернуться. Пъехали... Гони за угол и я выйду. Нет, сна­чала в кабак за шампунем! Скажешь Насте, что отвез домой... Все, я сказал... Она ждет.
       -- Старик, давай я отвезу тебя домой. Куда тебе, пьяному, бабы!
       Шумела печка, Славик вяло подносил сигарету ко рту, клевал носом, и Фирсов не спешил трогаться с мес­та, надеясь, что тепло и алкоголь сморят Мохова ко сну, и он забудет о своей бредовой идее.
       -- Герой-любовник... -- ворчал Фирсов, прилаживаясь к чужой машине и поглядывая на окно своей кухни, где виднелся силуэт Насти; она стояла, приложившись к стеклу лицом и руками.
       Фирсов нажал кнопку блокировки правой двери, пе­рехлестнул Славика ремнем и осторожно вынул из его пальцев тлеющую сигарету.
       "Пъехали..." -- бормотнул Славик, и Фирсов прива­лил его голову к стойке возле окна, отделанной вини­лом. "Поедем, поедем, -- пообещал он. -- Движок прогре­ется, и поедем..."
       Мохов спал. Фирсов вывел машину со двора.
       Они уже ехали по пустынной Будапештской, и Фирсов выглядывал, где лучше свернуть к моховскому дому, как Славик очнулся, поерзал на сиденье и сонно потер глаза.
       -- Где это мы? -- Он отстегнул ремень и длинно вы­ругался. -- Будапештская, что ли?..
       -- Спокойно, Славик. -- Фирсов уже сбавлял ход, при­целиваясь к открывавшейся справа дорожке. -- Спокой­но... -- Ои включил указатель поворота, но прижиматься к обочине не стал, держа на безопасном расстоянии фигур­ку девушки с поднятой рукой, высвеченную фарами.
       -- Это же мой дом!.. -- узнал Мохов. -- Стой! Разво­рачивайся! -- Он дернулся к рулю, но Фирсов перехватил его руку.
       -- Не дури! -- Машина вильнула влево.
       Девушка щурилась от яркого света и махала рукой.
       -- Разворачивайся! -- Мохов с неожиданной силой навалился на Фирсова, пытаясь ухватиться за руль. -- Налево!,.
       Фирсов локтем оттолкнул от себя Славика, чувст­вуя, как машину неумолимо уводит вправо, к обочине, и нажал на тормоза. Он видел, как боднул головой ло­бовое стекло Славик и отлетела на газон девушка, вскользь задетая дверцей.
       Фирсов выскочил из машины и в два прыжка ока­зался около девушки. Она лежала ничком и слабо по­станывала. На траве чернела ее сумочка с оторванной ручкой. Фирсов опустился на колени и попытался чуть приподнять девушку. "Больно!.. -- тяжело выдохнула она. -- Больно..." Фирсов растерянно оглянулся. Невда­леке, по проспекту Славы, неслись машины, пульсиро­вал желтый фонарь светофора.
       -- Славик, "скорую"! -- прокричал Фирсов.
       -- Мать твою так!.. -- Мохов хлопнул дверцей и, спо­тыкаясь, побежал к своему дому. -- Не трогай ее!..
       Фирсов выскочил на середину улицы и поднял ру­ку -- от перекрестка, набирая скорость, шел "Москвич". И фары его почему-то светили рыжим светом...
       Потом была ночь в милиции -- короткий допрос, экс­пертиза, снова допрос: "Где хозяин машины? Дома ни­кого нет, мы звонили и посылали. Может, вы ее угна­ли?" -- и Славик, который появился лишь к полу­дню -- свеженький, чистый, надушенный, сказал, что да, Фирсов подвозил его, потому что накануне он, Мохов, выпил несколько рюмок коньяка и, естественно, за руль сесть не мог, но как произошел наезд на пешехода, он не знает, потому что дремал на заднем сиденье.
       -- А почему вы скрылись с места происшествия? -- спросил капитан.
       -- Я побежал вызывать "скорую помощь" из автома­та около своего дома, -- стал объяснять Славик, -- долго было занято, тогда я поднялся к себе в квартиру и стал звонить оттуда. Вызвал наконец и хотел спуститься вниз, но жена сказала, что одного меня не отпустит, так как от меня пахнет спиртным и могут забрать в мили­цию. Она стала собираться вместе со мною. Когда мы вышли, там уже никого не было. Какой-то мужчина с собачкой сказал нам, что девушку увезла "скорая" и она жива-здорова, только сильно прихрамывала, когда садилась в машину. Мы вернулись домой...
       -- А почему телефон не отвечал и дверь не от­крывали?
       -- Дело в том, что в квартире оставалась спать доч­ка, и мы перед уходом отключили телефон и звонок, а когда вернулись, то забыли включить... -- Сколько вы выпили накануне?
       -- Две-три рюмки коньяка, точно не помню. Я вооб­ще мало пью.
       -- Не помните, сколько выпили, но помните, что си­дели на заднем сиденье?
       -- Да, это я точно помню. Там лежал мой портфель с документами, и я сел поближе к нему. Могу я, кстати, получить его?..
       Мохова отпустили, взяв подписку о невыезде, и Фирсов видел в окно, как он садится в черную "Волгу" Мохова-старшего -- журналиста и публициста.
       -- Как бы то ни было, отвечать придется вам, -- сказал следователь Фирсову. -- Вы сидели за рулем автомобиля...
       -- И что теперь будет?
       -- Многое зависит от тяжести увечий, полученных пострадавшей Еникеевой. Арестовывать я вас не собира­юсь, подождем, что скажет медицина...
       Мохов не позвонил ни в этот день, ни на следующий, а в понедельник, когда они встретились на кафедре, от­вел глаза: "На фига ты меня повез? Оставил бы у себя ночевать, и дело с концом. Вот оно и получилось..."
       -- А что ты сказал следователю?
       -- А что я мог сказать, если спал?.. -- Он торопливо закурил и взглянул на часы. -- Претензий по машине у меня к тебе не будет, сам выправлю... Эта Еникеева, кстати, была поддатая, так что, может, все еще обойдет­ся... Извини, меня шеф вызывает...
       -- А то, что ты руль у меня вырывал? -- Игорь уже все понял, но еще на что-то надеялся. И почему-то стыдно было за друга.
       -- Ну, старик, ты сейчас на меня всех собак пове­сишь... Благо, что я был поддатый... -- Славик ушел, считая неприятный разговор оконченным.
       И Фаина не звонила больше Насте; и Настя не зво­нила Фаине. "У меня нет слов, -- качала Настя голо­вой. -- Просто нет слов. Как же так можно..."
       Тесть нашел адвоката -- Якова Ефимовича, большого специалиста по дорожно-транспортным происшествиям, и Фирсов пару раз встречался с ним. "С делом я смогу ознакомиться только после завершения следствия, -- то­ропливо, словно собирался куда-то убегать, говорил он. -- Пока собирайте характеристики и попробуйте про­щупать подход к пострадавшей, -- может, она признает свою неосторожность. Но я вам ничего не говорил, и вы у меня не были..."
       У Еникеевой оказалась трещина левой берцовой ко­сти и ушиб мягких тканей. Фирсов ходил к ней чуть ли не каждый день -- разбитная девица с хвостиком игриво улыбалась ему с койки у окна.
       -- А, вот и мой пришел! -- Она вроде даже радова­лась, что попала в больницу и ей носит передачи моло­дой симпатичный мужчина. -- Жаль, что палата не от­дельная, а то бы я тебя приняла, как положено... Ну ни­чего, скоро ходить начну, мы с тобой уединимся... -- И смеялась заливисто. -- Что, волнуешься? А вот женись на мне, и скажу, что сама под колеса бросилась -- жить на­доело. Ха-ха-ха!..
       Фирсов встречался с лечащим врачом, который го­ворил, что последствий для здоровья быть не должно, носил цветы и передачи и торопливо удовлетворял кап­ризы девицы. "Хочу хурмы! -- зевала она и потягива­лась. -- И огурчиков солененьких". И Фирсов, стиснув зу­бы, ехал на рынок искать хурму и огурчики. "А моему сыночку третий год исполняется, -- сообщила она однаж­ды и посмотрела на Фирсова лукаво. -- Так надо бы Анд­рюшке подарочек справить... Рублей на пятьдесят... А то я по твоей милости и получку не получала". Игорь, хму­рясь, рассказал о намеке Насте, та бросилась к родите­лям и привезла пятьсот рублей. "Вот, папа дал на вся­кие непредвиденные расходы. -- Она сунула в конверт зеленую пятидесятирублевую бумажку и вручила Иго­рю. -- Отвезти ей. Папа сказал, что это намек, говоря­щий о многом. Может, удастся договориться..."
       Фирсов отвез деньги, и Еникеева, опираясь на па­лочку, повела его в конец коридора, где блестел зеле­ным глянцем фикус.
       -- Ну так что, голубь, нам с тобой вокруг да около ходить. -- Она закурила, разогнала ладошкой дым и ткнула спичку в цветочный горшок. -- Две тысячи -- и я к тебе претензий не имею. Скажу, что выпила для храб­рости и решила головой в омут -- к тебе, значит, под ко­леса. Хотела одному человеку отомстить. А уж ты после этого лепи, что хочешь... И если договоримся, то больше не светись здесь, эти курвы и так на меня косятся.
       -- Две тысячи? -- переспросил Фирсов.
       -- А что ты думал? Тебе три года "химии" катит. Как минимум... Я все эти мульки знаю, у меня мужик был шоферюга.
       -- Подумаю... -- катнул желваки Фирсов. И ушел не прощаясь.
       Яков Ефимович подтвердил, что три года "хи­мии" -- нормальный срок по 211-й статье и спрашивае­мая сумма -- в разумных пределах.
       -- Но здесь есть нюансы. -- Он смотрел на Фирсова чуть иронично, как на человека, который придумал веч­ный двигатель. -- Если на схеме происшествия зафикси­рован резкий поворот машины вправо, то версия с по­пыткой самоубийства развалится в суде на кусочки. -- Вы что, специально подъехали к ней, чтобы она броси­лась под колеса?..
       -- Можно сказать, что она руку подняла, голосова­ла, -- задумался Игорь. -- В принципе, так оно и было.
       -- Так, да не совсем так.
       -- А почему нам не доказать, как все это было на са­мом деле?
       Яков Ефимович вздохнул и протер очки мятым платком.
       -- А кто сказал, что мы не будем бороться? Я вам такое говорил? Не говорил... -- Он высморкался и убрал платок в карман. -- Нельзя, молодой человек, ставить диагноз, не видя больного. Лучше переговорите пока с вашим приятелем -- у него, как я понимаю, положение тоже не ахти какое. Если мы докажем, что он сидел на переднем сиденье и был в доску пьян, то кто поверит его показаниям?
       -- Его тоже могут посадить?
       -- А почему нет?..
       Славик выслушал Фирсова угрюмо, но не переби­вая. Фирсов знал, что по институту ходили слухи, будто он не захотел оставить у себя выпившего Славика, по­вез его к жене домой, не справился с управлением, сбил женщину, покалечил машину и теперь пытается пред­ставить Славика виновником всех своих бед. Откуда по­шли такие слухи, можно было только догадываться. По­следнее время Фирсов и Мохов ходили в столовую по­рознь.
       -- Старик, у меня нет таких денег... -- Они стояли на лестнице лабораторного корпуса, мимо ходили люди, и Славик говорил чуть громче, чем хотелось бы Игорю. -- Ты же знаешь, я еще за машину не рассчитался. Теперь ремонт предстоит... -- Он пожал плечами. -- Не знаю, чем тебе помочь...
       -- А себе помочь не хочешь? Смотри, потом будет поздно...
       -- Не надо брать меня на испуг...
       -- Значит, "нет"?
       -- Опять двадцать пять, -- устало сказал Славик. -- Ну ты даешь...
       -- Хорошо, Славик, спасибо тебе за все. -- Он протя­нул руку, и Мохов машинально пожал ее. -- Ты настоя­щий друг. Спасибо. Всего доброго!.. -- И стал не спеша подниматься по лестнице, не видя и не слыша спускаю­щихся ему навстречу людей.
       Потом выписалась из больницы Еникеева, следствие закончилось, и Яков Ефимович, который, поплевывая на пальцы, пролистал все страницы дела и выписал в блок­нотик каверзные места, озабоченно поцыкал зубом: "Да, второй фигурант -- не промах. На листе восьмом свидетельские показания некоего Петрова, который ви­дел из окна своей квартиры момент происшествия и утверждает, что мужчина в темной куртке выскочил из машины через заднюю дверцу и побежал к телефону-автомату. А на десятом листе показания соседки Мохова по лестнице, с которой он поднимался в лифте и которая утверждает, что Мохов, как ей показалось, был абсолют­но трезв, но взволнован. С его слов она узнала, что совер­шен наезд на женщину и Мохов спешит домой, чтобы вы­звать "скорую", так как из автомата не дозвониться..."
       -- А схема? -- спросил Игорь, покусывая ноготь. -- Что на схеме?..
       -- Поворот вправо по дуге длиной одиннадцать мет­ров, тормозной путь -- шесть с половиной метров до на­езда. Так под колеса не бросаются...
       -- Н-да, -- сказал Игорь и отошел к окну; к тому са­мому, в которое он смотрел месяц назад, когда Славик садился в машину отца. -- Н-да...
       Вошел следователь и с улыбкой кивнул адвокату. -- Ну что, все в порядке? Протестов писать не бу­дем? -- Он улыбнулся и Игорю. -- Вы обвинительное за­ключение прочитали? Свое мнение написали?
       -- Написал, что не согласен, -- сказал Игорь и отвер­нулся. Его поразило, с какой обыденностью и легкостью решается его судьба. "Это не следователь, а шельмец какой-то, -- думал он, глядя на расторопного мужчину в звании капитана. -- Раз-два и готово. Свидетели, показа­ния, обвинение... Ну ничего, еще не вечер. Впереди суд, и там разберутся..."
       -- Ну и отлично, -- следователь взял со стола картон­ную папку с фиолетовым номером на обложке, полистал ее, удовлетворенно кивнул и сунул в стол. -- Дня через три дело будет в суде. Звоните в канцелярию, узнавайте. Яков Ефимович остался в комнате, а Фирсов вышел. "Чепуха какая-то, -- думал он, прохаживаясь вдоль серого здания милиции и поглядывая на выстроенные в ряд "Волги" и "козелки" с мигалками на крыше. В одной машине хохотали три милиционера и парень в штатском. Через приоткрытое окошко до Игоря доносилось слова: "Я ей говорю -- куда же вы, гражданочка? А кто будет пол мыть? Вот и трусики ваши. Ха-ха-ха!" И адвокат какой-то мямля -- другой бы написал протест прокурору и отправил дело на доследование. Чушь, собачья чушь..."
       Яков Ефимович сбежал по ступенькам, нашел гла­зами Игоря и мотнул головой в сторону троллейбусной остановки. ''Идемте. -- Он переложил портфель в другую руку и взял Игоря под локоть. -- Поговорить надо..."
       Разговор вышел туманный, с множеством недомол­вок и оговорок, и Фирсов понял одно -- вину Мохова те­перь не доказать, и вся надежда только на суд, где у Якова Ефимовича есть старинный приятель, который при известных обстоятельствах, возможно, возьмется помочь ему смягчить приговор до минимального.
       -- Это сколько? -- спросил Фирсов.
       -- Год-полтора, -- негромко сказал Яков Ефимович.
       Они уже сидели на пустой скамейке, и адвокат бес­престанно барабанил пальцами по портфелю.
       -- А сколько мне добавят, если на суде я двину Мохову в ухо? -- Фирсов старался говорить небрежно.
       -- Ну что вы, ей богу, как мальчишка, -- досадливо поморщился Яков Ефимович. -- Запомните: никогда не следует сердить суд и следствие. Вы же солидный чело­век, к чему это ребячество...
       -- Ну все-таки?.. -- весело настаивал Игорь. -- Дол­жен же я получить сатисфакцию...
       -- Оставьте эту дурь, -- махнул рукой адвокат. -- Ес­ли бы мне не рекомендовали вашего тестя как человека порядочнейшего и надежного... К чему вам эти жесты? Получите условно -- стройки народного хозяйства. Буде­те жить в общежитии, на выходные приезжать домой... Там, глядишь, какая-нибудь амнистия подоспеет, сбро­сят треть от оставшегося...
       Разговор напоминал Фирсову необременительную игру в шахматы или карты, где проигрыш невелик, и главное -- не подать виду, что ты им огорчаешься.
       -- А что, оправдать меня нельзя?
       -- Ну что вы -- исключено. Оправдательные пригово­ры у нас не выносятся. Может быть, раз в сто лет один и случается... К тому же криминал в ваших действиях налицо: автомобилем управляли вы и наезд совершили тоже вы. Вы же в этом сами признались. А что до поме­хи со стороны пассажира -- Мохов в нашем случае де-юре владелец машины, но де-факто пассажир, -- то по­меха с его стороны не подтверждена в ходе следствия...
       -- Ясно, -- сказал Игорь и стал подниматься, поража­ясь собственной невозмутимости. -- Вы на троллейбус?
       -- Да, мне до метро.
       -- Я вам позвоню.
       -- Нет, звонить не надо. Лучше поймайте меня в консультации. Время у нас еще есть.
       Они расстались, и Фирсов зашагал по малознакомым улицам, теряя счет сигаретам и зло поддавая ногой слу­чайные камушки, прибившиеся к поребрику тротуара. Он ругал и адвоката, и следователя, и наши детективы, в которых знатоки изобличали преступников по клочку трамвайного билета или с помощью ЭВМ выявляли рас­хождения в показаниях очевидцев. Где все это? "Распи­шитесь, что ознакомлены. Через три дня дело будет в суде". А адвокат? Настя рвалась к следователю, чтобы подтвердить пьяно-мычащее состояние Мохова в тот ве­чер, но Яков Ефимович уверял, что проку в этом ника­кого: ну пил Мохов, ну садился на переднее сиденье -- но остался ли сидеть там, когда был совершен наезд?.. Али­са, которую Настя попросила выступить в суде и засви­детельствовать, что Славик был пьян до безобразия, ка­тегорически отказалась: "Да ты что! У меня муж из плавания вернется, он мне покажет вечеринки с мужи­ками! Нет-нет-нет! Только мне суда не хватало..." Вы­ходило так: пьян ли был Славик или просто выпивши, садился ли он на переднее сиденье или не садил­ся, -- имело значение второстепенное. Главное заключа­лось в том, что показывали свидетели на конечной точ­ке того нелепого маршрута... Мелькала мысль -- найти этого лжесвидетеля Петрова, ухватить за грудки: "По­пробуй только вякнуть в суде неправду!.." Или выста­вить контрвариант: сыскать несколько человек, которые опрокинули бы все лживые построения Славика и его команды. А что? Приходит в суд компания и заявляет: "Мы в тот вечер шли по улице и видели, как пьяный мужчина рядом с водителем вырывал у него руль..." Игорь замедлял шаг и воображал себе картину посрам­ления Славика: судья извиняется перед Фирсовым и строго указывает растерянно озирающемуся Мохову на загородку для подсудимых... Но где теперь сыщешь такую компанию, когда до суда остались, быть может, считанные денечки. И Яков Ефимович, боящийся сер­дить работников правосудия, убеждает: "Следствие не любит, когда дело направляют на доследование. В ваших обстоятельствах может быть и три года -- вы са­ми признались, что сидели за рулем..." Фирсов тешил себя новым предположением: он подходит к Славику на суде и награждает его звонкой пощечиной... Но это лирика.
       Потом он сидел с Настей на кухне и отирал ей ла­дошкой слезы.
       -- Ну успокойся, успокойся... Эка невидаль -- строй­ки народного хозяйства. Тюрьма, что ли? Не тюрьма. Условное осуждение.
       -- Господи, какая я дура! -- качала головой Настя. -- Зачем я тогда полезла в это дело!.. Да пусть бы он ехал куда хотел! Пусть бы... Пусть бы разбился к чертовой матери, паразит несчастный!.. Туда ему дорога!.. -- Настя стукала кулачком по столу и ревела.
       Приехал тесть -- Филипп Прокопьевич, невозмутимо прошел к кроватке спящего внука, положил на столик игрушку в прозрачном пакете, постоял и вышел на кухню.
       -- Ну что, ребята? -- улыбнулся бодряще. -- Уже су­хари сушите? А ты чего? -- обнял дочку и поцеловал, -- Плакала, что ли? У-у, дуреха... Давайте чайку попьем. У меня сегодня вечерники, я прямо из института...
       Пока Настя накрывала столик у телевизора, тесть запил таблетку водой из-под крана и кивнул Игорю.
       -- Надо соглашаться. Деньги я тебе дам... Яков Ефи­мович -- дядька пройдошистый, я его сегодня видел. Главное, чтобы дело попало к нужному судье...
       Яков Ефимович действительно оказался "дядькой пройдошистым". Дело попало к кому надо, и Фирсову были сообщены условия: две тысячи за полтора года условного осуждения -- "химии". Фирсов, еще раз перего­ворив с тестем, согласился, и Яков Ефимович велел ему нанять любого адвоката-ширму для защиты в суде, а в случае вопросов с его стороны, почему предыдущий ад­вокат отказался от дела, сказать, что тот очень занят другими делами, нездоров и вообще не вызывает дове­рия своей компетенцией. Было условлено также, чтобы не верить ни в какие посулы нового адвоката и распла­титься с ним строго по квитанции -- деньгами сорить не следует, они еще пригодятся.
       Фирсов исполнил все в точности, и судебный спек­такль по сценарию Якова Ефимовича завершился в один день. В антракте, который грузный пожилой и строгий судья объявил после допроса свидетелей, Фирсов, как и договаривались, спустился на первый этаж в канцеля­рию и сунул конверт с деньгами в оттопыренный карман Якову Ефимовичу, который сидел за столиком и, сдвинув очки на лоб, листал какое-то дело. Сунул так ловко и быстро, что Яков Ефимович, как показалось Игорю, даже не заметил этого. Таково было условие -- деньги до вынесения приговора. Когда Игорь вышел на улицу, чтобы позвонить Насте, и стоял около телефонной буд­ки дожидаясь очереди, Яков Ефимович в наглухо застег­нутом плаще показался из дверей суда и с поразитель­ной быстротой исчез.
       -- Ну что? -- спросила Настя.
       -- Порядок, -- сказал Фирсов. -- Письмо отдал. Не волнуйся, потом позвоню...
       -- А что, еще не кончилось?
       -- Нет, сейчас перерыв.
       -- Господи, -- сказала Настя. -- Только сразу звони, как кончится...
       -- Ладно. Ты, главное, не волнуйся. Как Маратка?
       -- Спит.
       -- Ну ладно, пока.
       Как и обещал Яков Ефимович, прокурор на суде не присутствовал -- он оказался занят другими делами, и судья, зачитывая характеристики, ходатайства, справки, выписки из дела и заручаясь кивками справа и слева, вел процесс четко и энергично. Славик сидел рядом с Фаиной, во втором ряду и на вопросы отвечал бесстра­стно, словно давая понять, что его присутствие в этой маленькой комнатке с гербом на стене излишне -- и так все ясно, давно записано в протокол и выяс­нять нечего... "В машину я ходил за сигаретами. Фирсов догнал меня и по своей инициативе вызвался отвезти домой, потому что, как он сказал, я мешаю ему писать доклад. Руля я у него не вырывал..." Игорь не смотрел в его сторону. Фаина сидела, вцепившись побелевшими паль­цами в сумочку. Возле ее ног стояла перевязанная ко­робка с надписью: "Скороварка". Двое свидетелей Мохова, пострадавшая Еникеева с матерью, общественный защитник Маринка -- с лицом в красных пятнах, и моло­денький адвокат Фирсова -- вот и вся публика. Хотя ка­кая это публика -- артисты, и у каждого своя роль...
       Суд удалился на совещание, и Игорь со своей скамьи (обыкновенная желтая скамейка без спинки, ни­какой загородки или барьера) пристально посмотрел на Моховых. Славик почувствовал его взгляд и чуть отвер­нул лицо влево, к Фаине, словно собираясь сказать ей что-то. Фаина потянулась к нему, встретилась глазами с Игорем, тут же отвела их и стала беспокойно огляды­вать левую стенку, крашенную мрачной зеленой крас­кой. Славик что-то шепнул ей, едва шевельнув губами, и она чуть заметно кивнула, не отводя глаз от стенки.
       "Именем Российской Советской Федеративной Со­циалистической..."
       Выйдя из суда, Игорь позвонил Насте.
       -- Все в порядке. Как договаривались. Полтора...
       -- Слава богу, -- выдохнула Настя. -- Ты едешь?..
       -- Да. Только пройдусь немного пешком -- провет­рюсь...
       И он пошел, не застегнув плаща и держа за спиной руки. И испытывал расслабленное облегчение, что все завершилось так, как обещал Яков Ефимович, -- полтора года, а не три...
       Потом начались новые волнения -- куда пошлют, на какую стройку?
       Инспектор по трудоустройству, вызвав Фирсова для разговора, сказала, что обещать ничего не может, но по­пробует подыскать ему место поближе. За ее спиной ви­села карта СССР, густо осыпанная красными флажками. Флажки, как догадался Фирсов, символизировали строй­ки, на которых уже трудились условники. Близ Ленин­града прилепилось три или четыре флажка.
       -- С вашей статьей могут оставить и в области, -- сказала женщина, листая паспорт Фирсова. -- Женаты, малолетний ребенок...
       -- А от кого это конкретно зависит?
       -- За направлениями езжу я... -- Она стала приклеи­вать фотографии и заполнять личное дело Фирсова. -- Посмотрим...
       -- Вы уж посмотрите, пожалуйста, -- попросил Игорь. -- Я в долгу не останусь.
       Женщина взглянула на него изучающе, Фирсов улыбнулся, как мог, и она покачал головой: "Шустер..."
       -- Приходится, -- пожал плечами Игорь. -- Был прос­той советский человек, а теперь преступник...
       -- Ладно, преступник, -- женщина сунула недописан­ное дело в стол, поднялась и одернула китель, -- пошли катать пальчики, а то там на обед уйдут... -- И повела его полутемными коридорами и лестницами на первый этаж. Выйдя из милиции, Фирсов брезгливо посмотрел на свои измазанные черной краской пальцы. Они боле­ли -- лейтенант, который и в самом деле катал их, прижимая к бланкам, явно переусердствовал. Фирсов стис­нул кулаки и пошел домой. Инспектор сказала, что по­звонит ему на следующей неделе...
       Джексон объявился внезапно, сказал, что он все знает и понимает и помочь устроить Игоря на ближнюю "химию" нет проблем, надо только сводить в кабак од­ного человека из Большого дома.
       -- Тебе надо было сразу ко мне, а ты где-то ходишь! Сделаем в лучшем виде! Может, даже в Ленинграде ос­танешься, у них есть в Лесном "спецуха" на базе РСУ Я же не зря в этой системе горбатился! Ты разве не знал?.. -- Джексон стал рассказывать, как после инсти­тута попал по распределению в лабораторию научной организации труда при колонии общего режима и про­вел там три года, играя в "балду", крестики-нолики и отсыпаясь на стеллажах, заваленных бумагами. Настя смотрела ему в рот и наливала клюквенный морс на запивку. -- Не боись, все сделаем. Будешь, как у Христа за пазухой. Сегодня же позвоню Мишутке, и он устро­ит... Слушай, пойдем завтра в баню! Там и поговорим. Настя, ты отпустишь своего мужа в баню?.. Настя сказала, что отпустит.
       Кабаки, разъезды на такси и бани с коньяками обошлась Фирсову в триста рублей с копейками. Настя безропотно выдавала мужу деньги из занятых у родите­лей и интересовалась результатами переговоров.
       -- Тот, который в очках, -- ну помнишь, я тебе рас­сказывал? -- должен сегодня переговорить с одним мужи­ком из управления. -- Фирсов жадно пил воду и лез под душ. -- А тот уже скажет, куда и чего...
       Джексон звонил с утра и звал пить пиво в "Жигу­ли". Там уже маялись участники вчерашнего разговора. Настя хмурилась и просила не напиваться. "Твой Джек­сон как пиявка, -- ворчала она на кухне. -- Что он от те­бя хочет?.. Назвал бы сразу сумму. Ведь время идет, в любой момент могут вызвать..."
       Сумму назвал не Джексон, а серьезный дядечка в очках, с которым Фирсов встретился под вечер на Двор­цовой площади. "Все ясно, -- кивнул он, выслушав Иго­ря. -- Мне говорили. Поможем. Спецкомендатура в двад­цати минутах езды от Ленинграда... Устроит?"
       -- Да, -- кивнул Игорь. -- Вполне. Чем я, так сказать, буду обязан?..
       -- Пятьсот.
       -- Хорошо... -- не сразу ответил Игорь. -- И что мне надо делать?
       -- Во-первых, ждать. Во-вторых, держать язык за зу­бами. Все ясно? Я вас найду... -- И он степенно пошел к дверям с надписью: "Отдел юстиции".
       Триста рублей на Джексона и пятьсот солидному дядечке -- восемьсот. Двести ушло в кассы юридических консультаций. Тысяча. Плюс две тысячи в суде. Итого, три тысячи. "Три тысячи двадцать восемь рублей", как записал Фирсов в свой блокнотик.
       Так все и было.
      
       ...Фирсов достал из кладовки чертежную доску, про­тер ее, приладил к ней кульмановскую систему, лежав­шую отдельно в цветастой наволочке, заточил каранда­ши и наколол лист ватмана...
       За ночь он сделал восемь плакатов. Сто рублей.
       -- Господи, -- сказала Настя, -- и никакой рассады не надо!
       -- Это эпизод, -- зевнул Игорь. -- Мелкий оборотный капитал. На карманные расходы...
      
       На следующей неделе Маринка прислала ему еще двух дипломников, и Фирсов, получив от них деньги, купил за семьдесят рублей рулон полиэтиленовой пленки и две пачки удобрений. Покупка состоялась в магазине "Товары для огородников", и Фирсов, выбравшись из очереди, тут же, на Марата, поймал такси.
       -- На Васильевский, -- устроившись на заднем си­денье и положив рулон на колени, сказал Фирсов. -- Но с заездом в "Елисей".
       Машина рванулась, словно ее долго держали, на­капливая в ней злость, и Фирсов ухватился за ручку над окном. Давно он не ездил в такси. Около года. Ав­тобус, электричка, метро. Метро, электричка, автобус. Садишься в метро -- новостройки. Проскочишь город под землей, выйдешь -- опять новостройки.
       -- В магазин надолго? -- таксист быстро взглянул в зеркальце на Игоря. -- Я тороплюсь.
       Парень подводил базу под чаевые, прием ста­рый -- "тороплюсь", "сменщику обещал", "в парк надо пораньше, собрание", "пообедать хотел", но Фирсов с законной увольнительной и сотней в кармане чувство­вал себя уверенно.
       -- Все торопятся. -- Он смотрел на скуластое, с узкими усиками лицо водителя; молодой, не терпится разбога­теть, отсюда и спешка, нервный блеск в глазах. Фирсов глянул на визитку парня, забранную оргстеклом. -- Ты, Рустам Садыкович, заезжай по Малой Садовой -- зна­ешь, где такая? -- и остановись у двора магазина, я пока­жу. И пока я хожу, развернись, потому что на Невский выезда нет.
       Парень буркнул что-то и повел машину медленнее. Фирсов стал смотреть в окно. Оттаивающая на солнце лепнина фасадов, сосульки, звонкая капель, школьники, выскочившие на переменке в булочную, помутневшие за зиму витрины магазинов, лотки с мороженым, -- и не заподозришь, что на окраинах еще лежит снег в твер­дых глянцевых сугробах, а в электричках полно лыжни­ков в ярких шапочках-петушках. Фирсов не любил так­систов как класс, как прослойку общества, и были к этому основания. Еще прежде, в вольной своей жизни, он сделал для себя вывод, что таксист -- это не специаль­ность, а жизненная философия. Счетчик, таксометр щелкал в этих ребятах и после работы: "бабки", "ка­пуста", "телки", "на халяву", "втюхать", "опустить" -- вот и весь репертуар таксиста, особенно молодого. Фир­сов имел знакомцев в этой прослойке. Поверхностная эрудиция, нахватанная от пассажиров, и мысли только о сегодняшнем дне: как закалымить побольше. Хранилось в памяти Фирсова и совсем неприятное воспоминание, связанное с поездкой в таксомоторе, когда он, в меру подвыпивший, возвращался с дня рождения домой и за­дремал, пригревшись на заднем сиденье. Проснулся от того, что открылась правая дверца, и его рывком вытя­нули из машины. Свалилась шапка, его схватили за ру­ки, полезли в карман пиджака, выхватили бумажник, он стал вырываться, и тут же получил два коротких удара -- в поддых и челюсть. Очнулся на снегу, непода­леку от последней дуэли Пушкина, без часов, без бу­мажника, без шапки и мохерового шарфа. Тронул голо­ву -- шишки, ссадины, пальцы стали липкими от крови.
       Значит, били еще и ногами, лежачего. В заднем кармане брюк сломанная расческа и гривенник. Умыл распухшее лицо снегом и пошел, кипя от злости, к закрывающемуся метро. Даже сигареты вытащили, сволочи! И потом еще долго вглядывался Фирсов в лица таксистов, пытаясь угадать обидчика или его напарника, но разве угадаешь, когда били тебя в темноте и не совсем трезвого. Никогда не угадаешь. Остается только подозревать -- может быть, и этот... И осаживать под настроение, чтобы не зарывались.
       Они остановились около просторной подворотни, и Фирсов, уложив на заднем сиденье рулон, вышел.
       -- Жди, Рустам Садыкович, я скоро.
       Славка играл в кочегарке в шашки. На полу стояли открытые бутылки чешского пива. Кто-то спал в стома­тологическом кресле между обшарпанной стеной и гудя­щим котлом.
       -- О, Игорек! -- Славка сделал ход: -- Все, пар­тия! -- И пошел навстречу Фирсову: -- Сколько лет, сколько зим! А говорили, что тебя закрыли. Врали, сво­лочи?..
       -- Врали. -- Фирсов пожал Славкину руку и тряхнул его за плечо: -- А ты молодцом! Усы, баки! Гренадер!.. А?.. Хорош, хорош, рад тебя видеть!
       -- Пива хочешь? Или чего покрепче?..
       -- Нет. -- Фирсов достал четыре десятки и протянул Славке: -- Организуй чего-нибудь пожрать. Мотор ждет, спешу.
       -- А чего тебе?
       -- Да что есть. На стол. Что-нибудь мясное. И рыб­ки можно. -- Он достал еще одну десятку и сунул ее в нагрудный карман Славкиной спецовки. -- Только быст­ро, Славик! Цейтнот
       -- Ладно, -- пошел к двери Славка. -- Сделаем. -- И обернулся: -- А тара?
       Фирсов помотал головой: -- Нету.
       -- Ну ладно, чего-нибудь придумаю...
       Славка вернулся минут через десять и, вручив Фир­сову увесистый пакет из вощеной бумаги, попытался ссыпать в карман Игорю сдачу.
       -- Да иди ты!.. -- отмахнулся Фирсов. -- Спасибо. Я полетел.
       -- Ну, где ты сейчас? Чего? -- попытался удержать его Славка. -- Наверное, уже профессор?
       -- Хуже! -- Игорь толкнул ногой тяжелую дверь на пружине и улыбнулся: -- Потом расскажу! Пока!..
       Интересный Славка парень, думал Фирсов, осто­рожно ступая по обледенелому двору. Сколько ночей они провели вместе в этой кочегарке, споря до хрипоты на разные темы! Пили пиво, водку, сухое -- и спорили. В шахматы играли, бегали на Невский стрелять папиросы, приводили каких-то девчонок, милиция приходила к ним погреться и подкрепиться, и Славка, не боясь милиции, кричал, что в гробу он видел всех наших лидеров, не­вежд и авантюристов. "В гробу! Потому что революцию задумывают идеалисты, осуществляют ее фанатики, а пользуются ее результатами подлецы! "Государство бога­теет корыстью его граждан!" -- цитировал кого-то Слав­ка. -- Корыстью! А не лозунгами! Пойми же ты, наконец, что все остальное -- авантюра! Знаешь, как Бисмарк гово­рил? "Социализм построить можно, надо только выбрать страну, которую не жалко". И хохотал демонически. А ты говоришь: "Пять в четыре!", "Встречный план -- резерв производства!" Фуйня на постном масле!" Ах, Славка, Славка, анархист ты с двумя высшими образованиями! Диссидент, да и только... Но парень надежный.
       Такси стояло с работающим мотором, и Фирсов, чтобы не волындаться с рулоном, сел спереди.
       -- Порядок. Теперь на Васильевский.
       Водитель сердито бормотнул что-то про время и стал выруливать на середину улицы. Перебьется. Стоян­ка оплачивается, и не надо напрягать клиента. После того, как Фирсова ограбили в такси, он много думал о своих отношениях с этими ребятами и пришел к выво­ду, что чаевые, которые он всегда давал, происходили не от широты его души, а от малодушия. Ведь не давал же он чаевых старушке, покупая в киоске газеты. А ей они были бы нужней, чем амбалу с браслетами на ру­ках и в джинсовой куртке. Просто старушка не усмех­нется пренебрежительно: "Если денег нет -- нечего газе­ты покупать" -- и не процедит что-нибудь вдогонку сквозь зубы. А амбал может и усмехнуться и процедить. И чтобы избежать этого и не портить себе настроение, мы суем бумажку, благодарим и торопливо нашариваем рычажок двери. Мы не даем чаевые, а у нас их забира­ют -- к такому выводу пришел тогда Фирсов. Да, забира­ют, и мы из малодушия молчим и спешим выскочить из машины, чтобы не заподозрили, упаси господи, нас в мелочности или бедности. Сделав после известных собы­тий такой вывод, Фирсов перестал давать чаевые, а точ­нее -- стал заставлять себя брать сдачу с бумажных денег и без суеты и мелких бормотаний выходить из автомо­биля. Такое решение, естественно, не прибавило удо­вольствия от езды в таксомоторе, но Фирсов твердо гнул свою линию, вспоминая ночной разбой и подбадривая себя тем, что неловко на потолке спать, а не ждать при­читающуюся тебе сдачу.
       Машина свернула уже на 1-ю линию, и Фирсов, спросив разрешения закурить, чуть приоткрыл окошко и полез за сигаретами, как около ресторана "Мишень" два парня в одинаковых капроновых куртках дружно зама­хали руками, останавливая такси, и водитель стал при­тормаживать.
       -- Поехали, -- не поворачивая головы, сказал Фирсов.
       Парни шагнули на мостовую, и одного из них кач­нуло изрядно.
       Водитель недовольно покосился на Фирсова и при­бавил газу. Раздосадованные лица выгодных клиентов пролетели мимо.
       -- Знал бы, что такой попадется, поехал бы обедать, -- не сразу сказан парень. И зло плюнул за окошко.
       Фирсов повернул к нему голову и оглядел с ног до макушки.
       -- Согласие надо спрашивать, герой! -- он начинал злиться. -- И читать по утрам "Правила обслуживания пассажиров", если забыл, за что расписывался. Где ты рубли сшибать будешь -- это твои заботы, а я нанял ма­шину и хочу ехать спокойно...
       Фирсов отвернулся к окну, и больше они не разго­варивали.
       Пленку, кули с удобрениями и пакет с провиантом Фирсов не спеша перенес на скамейку возле своей парад­ной и только после этого рассчитался. Сверху вышло семь копеек, как раз на чай.
       Бледно-зеленая "Волга" неистово взвыла мотором и запрыгала по обледенелым ухабам двора. Фирсов в два приема доставил вещи к своей двери и позвонил.
       Развязав на кухне пакет, Настя растерянно заулы­балась.
       -- Ты что, ограбил смольнинскую столовую?..
       -- Почти. Елисеевский магазин. -- Ого!.. Я и не знала, что у тебя такие связи... -- Она вытащила палку колбасы и понюхала ее. -- Ну ты даешь! А по какому случаю такие деликатесы?
       -- По случаю денег. -- Фирсов глянул через плечо на содержимое пакета и убедился, что Славка не подвел: была там и рыба, и окорок был, и две баночки копче­ных свиных хвостиков присутствовали, и другие мелочи ухватил вездесущий приятель. -- Организуй чего-нибудь на стол. -- И пошел мыть руки.
       Приятно, черт побери, порадовать жену... Что она видела последний год? Да ничего не видела. Вегетариан­ские супы да картошка с кислой капустой -- "Я специально так питаюсь, хочу похудеть немного..." Спасибо тебе, Настя, за такую ложь, но куда тебе худеть, милая!..
       Потом они сидели за столом, смотрели телевизор, Марат сосал ломтик сервелата, и Фирсов думал -- до­стать ли из кладовки бутылку "Гурджаани" или нет. И не достал. "Пусть стоит, освобожусь -- выпью..."
       Когда стали укладываться спать, Фирсов вытащил из бумажника и положил на тумбочку тощую стопочку десяток.
       -- Купи себе что-нибудь. -- Он стал заводить будиль­ник. -- Это остатки.
       Настя в короткой ночной рубашке прошла по ков­рику и пересчитала деньги.
       -- Это хорошо, -- приподнялась на носочках она. -- Это очень кстати. А тебе что-нибудь надо?..
       -- Носки толстые купи. Больше ничего не надо.
       Пятьдесят рублей Фирсов оставил на ящики и дру­гой огородный инвентарь -- никогда не знаешь, что мо­жет потребоваться...
      
       Ящики Фирсов переправил на дачу в лучшем виде и без особых приключений. Да, ходили по вагонам мили­ционеры, приглядывались к пассажирам, но Фирсов си­дел спокойно, держал в руках журнал "Коммунист", и стопка ящиков, обернутая чистой бумагой и обвязанная вполне домашней веревкой, не вызывала у них подозре­ний. Как, впрочем, и сам Фирсов -- в добротной финской куртке с капюшоном, изящных очках в тонкой металли­ческой оправе и выглядывающим из-под шарфа узлом темного галстука. Чтобы не интриговать милицию внушительными размерами своей поклажи, Фирсов чуть надрывал на верхнем ящике бумагу -- под ней виднелись неструганные потемневшие доски. Ну хлам, да и все.
       Несколько раз стопки ящиков доносил до платфор­мы Генка Федоров в неизменном ватнике и с папиросой в зубах.
       -- Нашел чего бояться, -- поучал он по дороге. -- По­думаешь, десять ящиков. Да их хоть все унеси, никто и слова не скажет. У нас два мужика целую машину про­дали. Ну и что? Начальник развонялся, они ему стакан налили, и порядок. Ящики... Они же пустые. Если бы с чем ценным были... Да и то -- меня весь поселок знает. Кто мне чего скажет?..
       Свое знакомство со всем поселком и доставку ящи­ков к электричке Генка оценивал в кружку пива. Фир­сов ссыпал ему в ладонь мелочь, и тот немедленно шел к ларьку за вокзалом. Фирсов заносил ящики в элект­ричку, надевал очки, доставал журнал и принимал неза­висимый вид. Поехали...
       На Финляндском вокзале он спускался в тоннель, выходил на свою платформу и с двумя билетами в кар­мане -- месячным и багажным -- садился в другую элект­ричку, на дачу. Еще сорок минут, и он уже шагал по слякотной весенней дороге к своему домику, убежавшему от забора в дальний конец участка, поближе к безымян­ной речушке с черной журчащей водою. Игорь склады­вал ящики под навес, отпирал вымерзший за зиму дом, ставил на газовую плитку чайник, закуривал и сидел несколько минут на холодной кушетке, думая о разном.
      

    4.

      
       В первую осень после школы, когда Игорь уже учился на заочном в институте и работал дежурным электриком на заводе, заменяя перегоревшие лампочки и поломанные выключатели, в их доме неожиданно объ­явилась старинная приятельница матери -- бывшая ма­никюрша Мария Львовна, дама с кирпичными кудряш­ками и вкрадчивым голосом. Она предложила ускорен­ный вариант разрешения квартирного вопроса для семьи Фирсовых, стоявшей в городской очереди на жилье. Он заключался в том, что кто-нибудь из семьи, например, Игорь, как студент-заочник и производственник, встает в очередь на однокомнатную кооперативную квартиру, получает ее (деньги за него внесут) и, не въезжая, быст­ренько меняет на отличную комнату, принадлежащую состоятельному знакомцу Марии Львовны. В результате у семьи Фирсовых образуется отличная комната в двадцать квадратных метров, в которой селится либо старший сын Василий с женой, либо Зоя с мужем и ребенком, либо сам Игорь, который уже перешагнул отроческий возраст и вполне способен жить самостоя­тельно.
       -- Это не грозит вам никакими потерями! -- убежда­ла Мария Львовна. -- Одни приобретения: вы стоите в очереди, как стояли, плюс комната. Комната, заметь­те, с мебелью! -- поднимала она тонкий пальчик. -- С хо­рошей мебелью! И вам ни копейки не придется пла­тить...
       -- Но ведь по очереди Игорь может получить кварти­ру, -- сомневалась мать, -- а так -- комната на всю жизнь...
       -- Да полно вам, Любовь Георгиевна! Кто ему даст квартиру! Спуститесь на землю. Что вы -- не знаете, как у нас дают? Дадут комнатку в девять метров у черта на ку­личках, и будь доволен...
       -- Но он к тому времени, может, женится... А, Иго­рек?.. Ты как считаешь?..
       Игорь пытался делать вид, что его мало интересует отдельная комната с обстановкой, и пожимал плечами: смотрите сами. После того как сестра перебралась к му­жу, он занимал просторную "детскую", где еще пахло бельем племянника, а из дивана -- стоило его открыть -- тек густой запах старой обуви Василия, которую мать ни за что не позволяла выбросить или переложить. "Нет-нет, -- говорила она. -- Это его диван, это его вещи. Он должен знать, что у него есть свой угол". В "дет­ской" жилось нормально: большое окно на улицу, письменный стол на точеных пузатых ножках, кресло-качалка, высокая люстра, которую не задеваешь, когда прыгаешь через скакалку, и платяной шкаф, в зеркало которого удобно поглядывать, когда делаешь "бой с тенью" или отрабатываешь удары... Нормально жилось. Но своя комната... Игорь боялся и думать о таком подарке -- ясно, что она ему в обозримом будущем не достанется. Мать ходила несколько дней в раздумьях, вздыхала качала головой, бранилась с отцом, который опасался, что комната ускользнет, и, наконец, собрала семейный совет -- в неполном, правда, составе: Василий в очеред­ной раз разругался со своей женушкой и исчез в неиз­вестном направлении.
       Зоя приехала с пятилетнем сыном и заметно округ­лившимся животиком; ее муж Степан, долговязый и не­складный, приплелся чуть позднее и, стараясь не икать сел в уголочке с газетой. Мать достала из серванта посуду, постелила скатерть, протерла супницу с отбитой ручкой.
       От предложения Марии Львовны, вновь звонившей накануне, решили не отказываться. Мария Львовна че­ловек надежный, бывалый, мать знает ее еще по блока­де, и ей можно верить. Надо только всем держать язык за зубами, и все будет хорошо. Криминала нет, но лучше не распространяться на эту тему. Вопрос в другом -- как распорядиться этой не виденной еще комнатой на Большом проспекте Петроградской сторо­ны? Кто будет в ней жить?
       Игорь не спеша ел грибной суп с сухариками, и серд­це у него прыгало.
       Сестра сказала, что комната ее не интересует, они будут ждать квартиру по очереди, и условия для ожида­ния у них терпимые.
       -- Можно было бы прописать Василия, -- сказала мать, и Игорь подумал: "пропало". -- Мне кажется, он с Раисой все равно не уживется. А так у него будет свой угол. Ах, как жаль, что его нет...
       -- Неужели никто не знает, где он? -- вяло спросила сестра.
       -- Раиса говорит, он собрал чемодан и куда-то уехал. Ты же знаешь его характер...
       -- Тогда прописывайте Игоря, -- предложила сестра. -- А жить будет Вася. Ведь когда-нибудь он объявится.
       Мать посмотрела на Игоря, и он пожал плечами.
       -- Мне все равно.
       -- Надо оформлять на Игоря, раз Васьки нет. -- Отец облизнул ложку и запустил ее в банку со сметаной. -- А там разберемся... Само в руки плывет, грех отказывать­ся. Может, я еще там поселюсь.
       -- Господи! -- сказала мать. -- Вот будет счастье...
       -- Мама, -- поморщилась Зоя, -- ну не надо... Я тебя прошу.
       -- Я бы хоть вздохнула спокойно... Степан, налить еще супу?
       В кооператив решили делегировать Игоря. Родители, которых Мария Львовна вскоре свезла посмотреть комнату, вернулись потрясенные. "Это прос­то Эрмитаж!.. -- шептала мать и, сцепив пальцы у под­бородка, смотрела за окно, где ветер рвал листья с топо­лей. -- Камин, дубовый паркет... Я не знаю, как нам благодарить Марию Львовну. А мебель!.. Это просто сказка..." -- "Мебель можно продать, -- хмурился отец. -- Зачем Ваське все это? Возьмет диван, купит стол, стулья... Шкаф ему отдать можно". -- "И не ду­май! -- махала на него рукой мать, -- И не заикайся о ка­кой-нибудь продаже! Все будет стоять, где стоит".
       Вскоре Игорь отвез кучу справок и заявление в мрачное здание из черно-серого гранита в начале Нев­ского, где тогда помещалось управление кооперативов. И уже через месяц -- как и обещала Мария Львовна -- его вызвали повесткой, приняли вежливо, попросили напи­сать еще одно заявление с просьбой ускорить очередь по семейным обстоятельствам, а к зиме, когда Игорь гото­вился к своей первой экзаменационной сессии и город заваливало крупным, как вата, снегом, ему вручили смотровую на однокомнатную квартиру. Мария Львовна заехала за Игорем на такси, и они помчали на Охту, где готовился к заселению девятиэтажный кирпичный дом. В машине уже сидел плечистый неразговорчивый мужчи­на в нерповой шапке с козырьком, и они посмотрели сна­чала квартиру, а потом на другом такси поехали смотреть комнату. "Надо, надо, -- мягко сказала Мария Львовна, -- ты же должен знать, где будешь прописан. А вдруг тебе не понравится?" -- Она улыбнулась кокетливо. Ким Ген­надьевич -- хозяин комнаты и будущий владелец кварти­ры -- дружелюбно взглянул на Игоря: "Понравится. Я там двадцать лет прожил. Отличный район. -- И, глядя в залепленное снегом боковое окно, вздохнул: -- Молодой, красивый, отдельная комната... Все впереди. Завидую..." Комната и ее убранство поразили Игоря. Ким Геннадьевич пошел на кухню платить за свет, и Мария Львовна, словно все это принадлежало ей, при­нялась с тихим восторгом нахваливать:
       -- Игорек, а ты посмотри, какая мебель! Это Прибалтика. Он ею почти не пользовался. Ты посмотри, -- расстегнув черную каракулевую шубу, она стояла по­среди комнаты и указывала рукой на вещи: -- Диван! Книжный шкаф с секретером! Стол! Мягкие стулья! Торшер! Кресло! Шифоньер! Сервант! Все, что требу­ется для жизни. А цвет? Как мне нравится этот цвет!.. -- Она подошла к длинному приземистому серванту и провела рукой по его чуть пыльному верху: -- Соло­менный. Это сейчас самое модное -- сверху и внутри жел­то-соломенный, а дверцы и бока шоколадные. Прелесть... А камин! -- повернулась она на каблучках. -- А паркет? Где ты сейчас найдешь дубовый паркет в шашечку?..
       -- А Ким Геннадьевич здесь не живет? -- поинтересо­вался Игорь.
       -- Бывает, но редко. Он у жены живет. Ну, тебе нравится?
       -- Мне-то нравится, но жить-то Василию...
       -- Ну это же пока Василию, -- подняла она брови. -- А потом все будет твое. Ты же меняешься... -- Она про­шлась по комнате, тронула статуэтку Наполеона на ка­минной доске, провела ногтем по корешкам книг в сек­ретере, двинула колодку карт на столе. -- Ну и славно! Значит, договорились.
       Обмен был совершен в считанные дни; причем об­мен, как обнаружил Игорь, произошел тройной. Еще какая-то невзрачная тетка, чуть под хмельком, участво­вала в заключительном акте, которым дирижировала Мария Львовна: она носила бумаги в кабинет начальни­ка обменного бюро, выходила, делала конспиративные успокаивающие жесты, показывала, где надо расписать­ся, проверяла наличие справок, а потом направила всех троих в высокую коленкоровую дверь, где и были выпи­саны ордера с грифом "обменный".
       Еще через несколько дней Мария Львовна посадила Игоря в такси и повезла в сберкассу, где он получил две тысячи, перечисленные ему кооперативом, и отдал их Марии Львовне. Она сунула их в тугую сумочку, сумоч­ку уместила под мышкой и вытянула из кармана шубы маленький бумажный сверток.
       -- Здесь ключи и кое-что тебе. Вторые ключи у Кима Геннадьевича, он на днях заберет кой-какие мелочи, и можете заезжать. -- Она села в такси с антенной и ука­тила.
       Игорь развернул сверточек и не сразу разобрал до­стоинство двух желто-коричневых купюр, сложенных пополам, -- сотенные он держал в руках впервые.
       Деньги Игорь отдал матери -- так, чтобы не видел отец.
       Василий, отсутствием которого не в шутку стали тревожиться в семье, объявился в Архангельске, где он устроился помощником администратора при вокально-инструментальном ансамбле "Зверобои". Ансамбль ез­дил по глухим рыбацким поселкам, греб деньгу, и Васи­лий, весточка о котором дошла до матери случайно, су­дя по всему, не спешил возвращаться в Ленинград.
       Комната на Петроградской пустовала, и отец, заго­ревшийся идеей сдать ее, был остановлен лишь друж­ным отказом соседей подписать какую-то разрешающую бумагу.
      
       Весной умер отец, брат на похороны не приехал, но прислал телеграмму соболезнования из неведомой Копытовки (сестра разыскала его через филармонию): "Скорблю вместе вами, ваш сын и брат", денег тоже не прислал -- видать не было у него денег, и объявился в Ленинграде лишь осенью, когда шли дожди и ветер под­нял воду в Неве к отметке "214" выше ординара. Он привез с собой шесть костюмов, рыжую деваху-солистку и нетерпеливое желание поселиться в комнате на Пет­роградской, о которой уже знал из письма матери. Бра­ту было тогда немногим за тридцать.
       Рыжая солистка курила на лавочке в садике, пока Василий добывал у матери ключи, адрес комнаты, отка­зывался от чая, рассказывал о своем житье-бытье и пы­тался скорбеть об умершем в его отсутствие родителе.
       -- Ты бы хоть помылся с дороги, сынок, -- уговаривала мать. -- Куда тебе спешить? Комната никуда не денется...
       -- Некогда, мама, некогда. Дела ждут...
       -- Заночевал бы здесь, пообедали. А завтра на клад­бище съездили бы.
       -- Мама, я сказал: на кладбище обязательно съез­дим. Вот с делами разберусь, и съездим. А горячая вода там есть?
       -- На кладбище?..
       -- В комнате, -- раздражался Василий. -- В квартире той.
       -- Есть, -- кивнул Игорь. Он сидел в качалке и боялся что у матери опять разболится сердце, -- она заплакала, увидав Василия, и теперь еще смахивала слезы платоч­ком. -- Там все есть: газ, вода, телефон, мебель, книги...
       -- А какая мебель?
       -- Увидишь. Хорошая мебель.
       -- А соседи в курсе, что я буду жить?
       -- Соседи очень хорошие, -- мать вышла в коридор за Василием. -- Особенно Екатерина Петровна. Я ей сейчас позвоню...
       -- А сколько еще соседей? -- Брат торопливо надевал плащ и шляпу.
       -- Еще пять семей, -- крикнул из качалки Игорь. -- Наша комната -- первая налево...
       -- Ясно, -- подхватил чемоданы Василий. -- Пока!
       На следующий день позвонила соседка и сообщила, что квартира шокирована новым жильцом и его компа­нией. Разное случалось, но такое впервые. Всю ночь гремела музыка, выли собаки, какие-то люди болтались по коридору, загадили весь туалет, разбили телефон, а утром рыжая девка в мужской рубашке на голое тело яви­лась на кухню с чайником, икая и пошатываясь.
       -- Ужас! Просто ужас! Если это повторится, мы вы­зовем милицию!
       Мать, держась рукой за горло, попросила позвать к телефону Василия, но его в квартире не оказалось.
       Соседи звонили еще несколько раз, грозя теперь су­дом и лишением права на жилплощадь.
       Василий вернулся через неделю, поимев неприят­ную встречу с милицией. Рыжая солистка, расцарапав ему на прощание лицо, укатила в Архангельск.
       Игорь с матерью, приехав на Петроградскую, чтобы уладить конфликт, застали комнату в состоянии наипечальнейшем.
       -- Господи!.. -- только и сказала мать.
       Соседи были непреклонны: в комнате может жить только тот, кто в ней прописан. Игорь прописан? Вот пусть он здесь и живет! И никаких Василиев, никаких сдач ком­наты они не потерпят! Если еще раз в комнату явится посторонний, они вызовут милицию и отберут ключи.
       -- Махинации яврейские крутят, а людям жить не­где! -- пискнула какая-то старушка в платке и юркнула к себе в комнату.
       Мать приуныла. "Тебе надо здесь появляться, -- ска­зала она на обратном пути Игорю. -- Хотя бы раз в неде­лю приезжать и заниматься..."
       -- А Василий?
       -- Василий пусть живет со мной. Или катится к своей Раисе. Никаких ему комнат, паразиту!..
       Теперь он стал приезжать на Петроградскую регулярно, все еще не веря, что эта чудная комната в два больших окна, со всей мебелью, книгами, зеленой из­разцовой печью в углу и массой милых вещей и вещи­чек может за здорово живешь достаться ему, Игорю Фирсову -- молодому человеку восемнадцати с неболь­шим лет. За что, за какие заслуги такая фора перед сверстниками? Не может такого быть...
       Но было: стоял фиолетовый штамп в паспорте -- "прописан", и никто не приходил отбирать вещи.
       Однажды Игорь заночевал в комнате и долго не мог заснуть, прислушиваясь к непривычным звукам за окна­ми: гудению редких троллейбусов на Большом, голосам припозднившихся компаний -- они отчетливо доносились со дна шестиэтажного ущелья -- и легкому посвисту вет­ра на близкой крыше. В темноте комната казалась боль­ше, и чудилось, что по ней бродит Тайна, поскрипывая паркетом и натыкаясь на вещи, -- Тайна бывшего хозяи­на, Кима Геннадьевича, хмурого человека с волевым джеклондоновским лицом, который никак не может про­браться сюда, чтобы увести ее с собой.
       Ким Геннадьевич не приходил и не звонил, но однаж­ды объявилась Мария Львовна и между делом обмолви­лась, что Игорь волен распоряжаться всеми вещами, на­ходящимися в комнате: Ким Геннадьевич человек занятой и состоятельный и заниматься пустяками ему недосуг.
       -- Но там же книги, -- удивился Игорь, -- целая биб­лиотека. Письма в чемодане... -- Какие письма?
       -- Не знаю. Старые... Вроде военных лет... -- Ну, письма сложи отдельно, а книги читай -- твои...
       После ухода Марии Львовны мать предположила, что Кима Геннадьевича посадили. "Ну кто же просто так бросит свои личные вещи и письма? -- Она ходила по квартире, держась за виски. -- Ох, как мне все это не нравится..."
       Василий, похоже, обиделся на неожиданный пово­рот с комнатой и вновь устремился на гастроли, теперь на юг -- места ему знакомые.
       Дома Василию не сиделось.
       Помнил Игорь, как в детстве он ходил за братом жующим что-то из кулька, запрятанного в карман серой "москвички", и ждал, когда брат заметит его и угостит. Но брат не угостил. "Что ты за мной ходишь? Нет у ме­ня ничего. Иди к Зойке, у нее есть конфеты". Да и по­том не угощал. Ни подарка ко дню рождения, ни поздравления. И помнился почему-то отчетливо лишь запах остававшийся после брата в туалете: горький, с табач­ным дымом. И подзатыльники -- "Иди в магазин!", "Не трогай мою клюшку!", "Положи на место!"
       Василий с горем пополам закончил семь классов, пытался учиться на кондитера, играл в футбол, плясал в каком-то ансамбле модную тогда чечетку, ездил пова­ром в экспедицию, потом ушел в армию, остался на сверхсрочную, демобилизовался, женился, пожил в квартире родителей, развелся, уехал в Магадан, снова, кажется, женился, вербовался в рыбаки, кормил кинош­ников, устраивался официантом в Сочи, колесил по стра­не и не писал писем.
       Ненастоящий какой-то брат, одно название. И глу­пый к тому же. Уехал, так и не сходив к отцу на клад­бище. "Некогда, мама, некогда. Щас мне должны биле­ты принести. Завтра перед отъездом схожу". Слава богу, что хоть забрал свои ботинки из дивана...
       Смерть отца Игорь воспринял без слез -- он выпла­кался позднее, когда один приехал на дачу и пошел к реке за водой, накинув старую шинель отца.
       К тому, что отец умрет, Игорь был готов давно, еще в школе, -- отец ходил с палочкой, много курил, захо­дился в кашле, пил с пенсии водку, потом подолгу ле­жал и бранился на мать, что она дает ему не те лекар­ства. С Игорем отец был хмур и неприветлив, но никог­да не ругал его, предоставляя матери возможность зани­маться сыном единолично. Игорь насупливался в при­сутствии отца, избегал оставаться с ним один на один я однажды, случайно услышав фразу, со значением ска­занную сестрой: "Игорь у нас особенный. Не в нашу по­роду...", заподозрил, что отец ему не родной. Это было в классе пятом, Игорь тогда ходил заниматься спортив­ной гимнастикой и после тренировок долго бродил по темному Таврическому саду, не решаясь возвращаться домой и сопоставляя известные ему факты. Брат и сест­ра светловолосые, рассуждал Игорь, глаза у них голубо­ватые, как у отца. У него глаза и волосы темные. В мать? Но у нее только волосы темные, а глаза зеленова­тые. Брат и сестра родились до войны, а он, Игорь, по­явился на свет в пятьдесят третьем. Почему такая боль­шая разница? И в какой такой командировке был отец, прежде чем появиться в их доме? Игорь хорошо помнил: он еще не ходил в школу, болел скарлатиной, темпера­турил, и вдруг появился высокий сутулый мужчина в во­енной форме и с чемоданом -- отец! Мать не позволила Игорю вставать с постели и ушла с отцом на кухню.
       "Точно, не родной..." -- думал Игорь, и фонари около музея Суворова начинали расплываться у него в глазах.
       Иногда Игорь воображал себе возможную встречу со своим истинным отцом. Настоящий отец рисовался ему молодым высоким человеком, сильным и талантливым, у него "ЗИМ" или "Волга" с серебряной фигуркой оле­ня на капоте, он крупный ученый или журналист, при­дет время, и он объявится, заберет Игоря к себе -- он живет один в большой квартире, огромный телевизор, глобус, книжные стеллажи до потолка и письменный стол, в запертом ящике которого хранится пистолет с перламутровой ручкой. Они станут друзьями, как и по­ложено сыну и отцу, и поедут путешествовать на Кав­каз, к морю, и однажды утром, когда они уберут в ба­гажник палатку и начищенные песком котелки, отец скажет ему: "Ну, сын, садись за руль, пора тебе учить­ся". И Игорь уверенно помчит машину по шоссе на­встречу выглядывающему из-за гор солнцу.
       Классу к восьмому мысли о незаконнорожденности поблекли, ушли на второй, а то и на третий план -- Игорь тогда увлекся "Битлами" и боксом, мастерил ро­гатую гитару, разносил по утрам почту и исступленно учил английский: готовил себя к поступлению в инсти­тут международных отношений, -- эти мысли заблуди­лись бы в его мятущейся душе, но мать дала новый по­вод для сомнений. Однажды, вернувшись домой, Игорь услышал, как она кричит в комнате отцу: "Ты -- мужчи­на? Да ты никогда им не был. Ты бесполое существо, неспособное никого любить!" Отец что-то отвечал ей глухим, раздраженным голосом, и мать опять кричала: "Да! да! да! И никогда об этом не пожалею! Ты думал, я буду всю жизнь сидеть и ждать, пока ты нагуляешься, а потом стирать твои кальсоны!!!" Игорь, неслышно сту­пая, вышел. Уже на лестнице, когда он прикрывал дверь -- так, чтобы не щелкнуть замком, ему показалось, что мать назвала его имя: "...да, Игорь!"
       ...И все же тогда на даче, надев отцовскую шинель и спустившись к реке с ведрами, Игорь плакал. Он сел на мостки, сколоченные отцом, и долго сидел, уткнув голову в колени. Темнело быстро, и когда Игорь вытер слезы и вспомнил о ведрах, на черной воде уже колыха­лись белые звезды. И он пошел к темнеющему на при­горке пустому дому...
      
       На этот раз Василий вернулся в Ленинград скоро, словно ездил не на юг, а в пригородный дом отдыха. Он устроился торговать билетами "Спортлото", сердито вы­нес в коридор вещи Игоря ("У него есть своя комната, вот пусть там и живет!"), стал приводить компании, ругался с матерью, а после того, как сестре дали от предприятия трехкомнатную квартиру, неожиданно раз­делил лицевой счет и выделился в отдельного кварти­росъемщика.
       Мать стала заговариваться. Она подолгу сидела с потухшими глазами в кресле, наматывала на ладонь прядь желто-седых волос и бормотала: "Ну все правиль­но, морфий ввели, зажимы подали вовремя... В акте все указано..." Возможно, ей казалось, что она снова дела­ет больным операции или вновь работает в райздравот­деле. Игорь приходил с работы домой, кормил мать, включал ей телевизор и шел на кухню заниматься. Несколько раз за вечер он приходил переключать про­граммы и расшевелить мать разговорами -- Игорю каза­лось, что она не вникает в происходящее на экране. По ночам мать стонала, просыпалась, Игорь вскакивал с от­томанки, давал ей лекарства и вызывал "неотложку". Василий дрыхнул в своей комнате, и Игорь с трудом добуживался его, чтобы он сходил встретить машину.
       Иногда приезжала Зоя, тогда Игорь уезжал ноче­вать на Петроградскую.
       Зоя предлагала поместить мать на обследование.
       "Она же заслуженный работник Минздрава, -- гово­рила сестра Игорю и Василию. -- Надо позвонить ее кол­легам, договориться. Ведь кто-то, наверняка, остался. А то я с ней летом намучаюсь..." -- Сестра имела в виду дачу.
       -- Вот ты и позвони! -- раздраженно говорил Василий и уходил.
       Вскоре Игорь дал Василию по морде, когда тот при­шел с лихой артистической компанией и назвал мать старухой.
       -- Вы не очень-то шумите, -- сказал Василий. -- Там старуха больная спит...
       Игорь вышел в коридор, плотно прикрыл за собой дверь, взял брата за лацкан пиджака и молча двинул его в челюсть. Брат, сминая совесельников, отлетел к входным дверям.
       -- Ну, кому еще? -- негромко спросил Игорь. И встал в стойку.
       Компания поняла, что имеет дело с профессиона­лом, и быстро ушла, прихватив мотающего головой Василия. Игорь запер за ними дверь, послушал за­поздалые угрозы в свой адрес и пошел в комнату. Мать спала.
       -- Я тебя завтра убью, суку! -- кричал под окнами Василий. -- Так и знай: убью! -- Его уводили.
       Игорь погасил свет и лег спать.
       Летом, когда мать жила с сестрой и ее детьми на даче (от больницы она наотрез отказалась и чувствовала себя вроде бодрее), Василий поменял свою отделенную комнату на Краснодар, и в квартире появилась крепкая золотозубая женщина лет сорока пяти -- Фаина.
       Квартира стала коммунальной.
       Фаина выкрасила паркетный пол в своей комнате красно-коричневой краской, врезала в дверь комнаты за­мок, поставила на кухне холодильник, стол и укрепила под звонком табличку: "Фирсова -- 1 звонок, Зозуля Ф. М. -- 2 звонка". По вечерам Фаина выносила в коридор табу­ретку с мягкой плюшевой обивкой, садилась у телефона и начинала звонить невесть откуда взявшимся знако­мым. Василий, как выяснилось, въехал в ее однокомнат­ную краснодарскую квартиру и собирался съезжаться со своей новой женой -- тоже южанкой.
       Мать болела около года, и Игорь, оставив бокс, готов был бросить и институт -- время для занятий находи­лось лишь ночью, но в апреле матери не стало. Она умерла под утро, не дождавшись "скорой помощи". Два дюжих парня в синих робах сноровисто запеленали ее в простыню, положили на носилки и отнесли в фур­гон со скрипучей дверью. Плачущая Фаина сунула Иго­рю пятерку, чтоб он отдал ее парням, но он не смог это­го сделать, и когда машина ушла, он посмотрел на пя­терку, смял ее и бросил в урну. По улице грохотал пер­вый трамвай, в нем ехали сонные люди, дворник на уг­лу мел панель, по карнизу стучали лапками голуби, и Игоря поразило, что внешне в мире ничего не измени­лось...
       Прибыв на похороны, Василий первым делом поин­тересовался: "Как бы мне сюда снова прописаться?" Уз­нав, что дело безнадежное, укорил Игоря:
       -- Что же ты, братуха, обо мне не подумал? Напи­сал бы письмо -- так, мол, и так, маманя в тяжелом по­ложении, приезжай. Я бы успел прописаться. А теперь вот квартиру потеряли. Да-а, ума ты не нажил, хоть и в институте учишься...
       Еще до похорон Зоя с Василием сходили к нотариу­су и получили в сберкассе свою долю материнского на­следства -- по тысяче рублей. У матери, оказывается, бы­ли деньги.
       На поминках Василий много ел, много пил и инте­ресовался, не осталось ли от матери облигаций. "А точ­но не нашли? Может, плохо искали?" Он уехал, набив чемоданы старыми отцовскими ботинками, которые хранила мать, костюмами, рубашками и коробочками с материнскими бусами, серьгами и запонками. "Память, память о родительском доме... Надо-надо..." На вокзале он обнял сестру и попытался привлечь к себе Игоря: "Осиротели, братуха, осиротели... Одни, одни на белом свете остались. Вы уж меня не забудьте, если что най­дется..."
       Альбомы с фотографиями забрал себе Игорь.
       Сестра, подогнав грузовик, забрала все остальное. Игорь попросил оставить шкатулку с родительскими ор­денами, медалями и письмами. Шкатулку сестра отдала, но письма вынула: "Я сначала сама посмотрю..." Пух­лая пачка облигаций как в воду канула.
       Игорь подмел в пустой комнате пол, вынес ведро и постоял у окна. В комнате еще пахло лекарствами. Он открыл форточку, свинтил с входной двери тяжелую мед­ную табличку и отдал ключи Фаине. Фирсовы здесь боль­ше жить не будут. И поехал к себе на Петроградскую.
       К лету, когда на кладбище просохла земля, Игорь поставил родителям ограду и заказал в фотоателье овальные фотографии.
       Осенью он пришел в деканат и попросил перевести его на дневное отделение. Он надеялся, что денег, кото­рые оставила мать, хватит годика на два. Плюс стипен­дия. Летом можно ездить в стройотряды. К тому же с дневного не брали в армию; с заочного уже подгребали. За него хлопотал тренер институтской сборной по боксу Лухоткин, который знал Игоря еще по открытым рин­гам в "Буревестнике". Просьбу удовлетворили. Игорь досдал два экзамена и стал учиться на дневном. Комна­та на Петроградской сделалась его домом...
       Неожиданно Василий прислал письмо, в котором со­общал, что очень нуждается в деньгах, и подсказывал, где их для него раздобыть: надо продать причитающую­ся ему третью часть дачи, писал брат. А если продавать они не захотят, то пусть вышлют ему его долю. "Юрис-консул сказал, что мне положено. Я думаю, тыши три вы мне должны выслать, тогда обойдемся без суда. Если вы братуху родного обратно в Ленинград не захотели, то хоть денег дайте, может тут дом куплю". Письмо пришло из Краснодара.
       Отвечала сестра. Никаких тебе трех тысяч не будет, баламут! Квартиру родительскую ты разменял, ни ко­пейки отцу с матерью не посылал, болтался и жил в свое удовольствие все эти годы, а теперь хочешь деньги за дачу, которую не строил и на которой палец о палец не ударил? Шиш тебе с маслом! Если совесть тебе по­зволит, то приезжай и судись, только адвокаты говорят, что ничего тебе не светит, потому что все эти годы ты налогов за дачу и землю не платил, а платила я и Игорь, и все квитанции у меня хранятся. Так что с чем приедешь, с тем и уедешь.
       Брат на письмо не ответил и затих. Может, опять пустился в путешествие по стране, а может, зажил-таки спокойно с новой женой в Краснодаре -- кто знает...
      

    5.

      
       Ласкаемая солнцем, рассада на стеллажах нарастала стремительно, и Фирсов вплотную взялся за теплицу. Был в его расчетах обидный промах, вынуждавший те­перь спешить с постройкой. Солнце, день ото дня подни­мавшееся все выше и выше, укатило к середине апреля так высоко, что стоявший в глубине веранды второй ряд ящиков уже к полудню оказывался в тени. Рассада мог­ла вытянуться. Фирсов менял ящики местами, выносил их -- как рекомендовалось в книгах -- на улицу для за­калки и возводил по собственному эскизу пленочную теплицу.
       Торф, засыпанный в котлован, слегка подсох, про­сел, и Фирсов вывалил на него несколько тачек мусора, который привез со старой помойки за домом. Стекла и консервные банки он выбрал граблями, а мусор, щадя красных жирных червяков, перекопал вилами вместе с торфом. Затем он пошел к столярному верстачку за са­рай -- он помнил, как летом там приятно пружинила под ногами земля, -- и наколол ломом смерзшихся опилок, выбрав их до самой почвы. Нижние опилки не промерз­ли, и Фирсов, разбросав их в тепличном котловане, сно­ва перекопал землю. Все, как советовали в книге: внизу будет преть лист, посыпанный известью и залитый фе­калиями, над ним -- подушка торфа с домовым мусором и опилками. Вся эта масса будет гнить, пое­даться микроорганизмами и выделять в теплицу тепло. Биотопливо.
       Игорь притоптал пухлую землю, набросал поверх нее старые гниловатые доски, застелил их кусками ру­бероида и ржавого кровельного железа и вновь положил доски -- получше и пошире, для ходьбы. Пусть преет и разогревается.
       В углах бревенчатой обвязки, которая лежала по­верх котлована, Игорь подвыбрал пазы и поставил вер­тикальные стойки; хорошо поставил, внатяг. На них легли два продольных бруска, тоже на шипах. Контур стен обозначился, и Игорь временно скрепил их меж со­бой двумя легкими досками, вполгвоздя, чтобы не раз­валить случайно и снять, когда потребуется. Две укоро­ченные в размер сосновые жердины, толстые и сухие, встали посредине торцовых бревен -- Игорь врезал их особенно тщательно: на них ляжет коньковый брусок крыши, а к одной из них будет крепиться петлями дверь, надо чтоб жердины стояли мертво. Игорь подумал и прихватил жердины скобами. Сыскался под навесом и добрый шест -- не менее чем в руку толщиной, ровный и упругий, -- то, что надо для конька. Игорь слегка про­шелся по нему топором, срубая выпуклые гнезда суч­ков, и снял заусеницы рубанком. Шест забелел отстру­ганными боками и посвежел -- сам просился в дело.
       Легко работать, когда под рукой хороший материал и инструмент в исправности. Еще зимой Игорь перево­зил в гараж все свое инструментальное хозяйство и при­вел его в порядок -- заточил топоры, пилы, стамески, по­менял треснувшие ручки на новые, буковые, разобрал и смазал дрель, подточил на мелком наждаке сверла и пёрки для коловорота, довел до сабельного блеска кром­ки железок у рубанков, и теперь, легко вырубая пазы или отпиливая ножовкой кусок доски (поставь эту но­жовку зубьями на бревно -- сама вопьется в дерево), он хвалил себя за предусмотрительность. Были подкоплены и гвозди -- от мебельных, с медными шляпками, до двух­сотки, в мизинец толщиной, гвоздь по нынешним време­нам редкостный, но забойный -- бревна скреплять мож­но. Имелись и шурупы, с головками впотай и с круглыми выпуклыми головками; металлические уголочки с отверстиями -- хорошо такими уголочками закрепить прямой угол в раме или дверной коробке; длинные мебельные петли на десять шурупов каждая, такая не разболтается и дверь будет держать классно, хоть висни на ней. Много было припасено мелкого, но дельного, без чего не обойтись в добром строительстве.
       Солнце торопило. От земли и бревен поднимался легкий прозрачный пар; но по вечерам, когда Игорь вы­ходил, чтобы взглянуть на светлеющий в углу участка каркас теплицы, под сапогами ломко хрустел ледок.
       Проструганные рубанком рейки от мебельной упа­ковки пошли на стропила. Встав на табуретку, Игорь врезал их одним концом в шест конька, другим -- в верх­ние бруски стенок. Скаты крыши обозначились доста­точно крутыми -- пустой спичечный коробок поехал по первой стропилине, но Игорь не поленился и остальные врезал густо, три рейки на метр, чтобы и мокрый снег, который случается на исходе апреля, не прогнул опасно пленку. Те же рейки, как и определялось эскизом, по­шли на вертикальные стойки стенок. Вот тут и сгоди­лись стальные уголочки с дырочками под шуруп. Низ рейки загонялся в вырубленный в бревне паз, а верх, опиленный по самую кромку продольного бруса, кре­пился к этому брусу уголочком. Игорь размотал удлини­тели, нашел мелкое сверлышко и зашумел дрелью. На­сверлив отверстий под уголки, он заменил сверло узким жалом отвертки и в полчаса закрепил рейки. Попробо­вал шатнуть рукой каркас -- стоит крепко.
       На шум электрического инструмента заглянул Вешкин.
       -- Привет юннатам! -- Сосед с любопытством оглядел постройку. -- Все-таки решил рассадой заняться? Да ко­му она нужна, -- завел он свою песню. -- Копеечное дело. Сажай лучше зелень. Укропчик, петрушечку... Там двадцать копеек, здесь гривенник. Вот покрой сейчас пленкой -- пленка есть? -- и сажай... Дачники наедут -- с руками оторвут.
       Игорь молча прохаживался внутри каркаса, трогая руками конструкции.
       -- А чего елки не пилишь? -- Вешкин кивнул на три ели, вытянувшиеся у забора. -- Часов в пять встал, и под самый корень. Одну, потом другую... Пень землей зама­зал -- как будто так и было. Солнце же нужно.
       -- Не-е, -- Игорь махнул рукой. -- Пусть растут...
       -- Ну, как знаешь... Думаешь, в тени что-нибудь вырастет? Ни хрена не вырастет. Солнце главное! Солн­це! Книжки читаешь, а не знаешь... Растениям веге... цветивного периода не хватит. Давай-давай, сажай рас­саду. А я посмеюсь.
       -- Смейся, -- улыбнулся Игорь.
       -- Пока не поздно, брось ты эту мелочовку -- сажай лук, укроп. -- Он оглянулся, словно сообщал тайну, и перешел на шепот: -- Мы в прошлом году луку на триста рублей продали. Воткнул его между тюльпанами в теп­лице, и порядок. Ну, это между нами. -- Он закурил и приветственно взмахнул рукой низенькому мужчине в кепке, шедшему по дороге: -- Здоров, здоров!..
       -- Что, Володя, консультацию даешь? -- задиристо спросил мужчина не останавливаясь. И кивнул, вроде как Игорю: "Привет!"
       -- Да, -- неохотно сказал Вешкин, -- консультацию. -- И обернулся ему вслед: -- А ты чего, пить бро­сил -- кепку купил? -- Он хохотнул: -- Во, юморист...
       Мужчина бормотнул что-то, словно оправдываясь за покупку, и прибавил ходу.
       -- Алкаш... -- убежденно сказал Вешкин. -- Да ты его, наверное, знаешь -- Колька Колесов, в конце улицы жи­вет.
       -- Колесов? -- удивился Игорь. -- Конечно знаю. Мы с ним на полянке в футбол играли. Так это он?..
       -- Он... Три раза уже от этого дела лечился, все впустую. Напьется -- матку лупит, с ножом бегает. Дур­ной... Дождется, что посадят.
       Игорь посмотрел вслед удаляющемуся по дороге Кольке. Да, его походочка -- торопливая, чуть развали­стая, водит плечами, как боксер, выходящий на ринг. Колька... И не узнать парня.
       -- А тут у тебя чего? -- Вешкин вошел внутрь карка­са и закрутил головой, критически осматривая построй­ку. -- Ничего, конечно, сойдет для начала. -- Он тронул рукой продольные рейки. -- Только хлипковато. Надо было сразу из бревен строить. Столбы поставил, а меж­ду ними рамы старые. Видел, как у меня? Заходи как-нибудь, посмотришь. Ну, а эта года два простоит...
       -- Мне больше и не надо...
       -- Знаешь, во сколько мне теплица обошлась? -- не слушал Вешкин. -- Две тыщи вместе с котлом. Так мы тогда уже на овощах калым имели, на ноги встали. А ты хочешь сразу -- "много и кучкой". Ну давай-давай, про­буй... -- Вешкин ушел, еще раз назвав Игоря юннатом и посоветовав с первых же заработков прикупить микро­скоп для наблюдения микробов. Но злорадства -- Игорь это заметил -- в его шутке уже не было; так, веселый треп.
       Темнело быстро. Небо серой простынью нависало над голыми деревьями, и только на западе, где садилось за лесом солнце, клубились тучи -- черно-синие и высо­кие. Игорь занес в дом инструмент, собрал стружки в корзину, подкинул в плиту дров, поставил чайник и по­шел на станцию звонить Насте.
       Вода в дорожных лужах покрывалась сальным и зыбким налетом, как на застывающем студне. Игорь грыз прихваченный с противня сухарь и размышлял, чем сейчас может заниматься Настя.
       Он не был дома уже три дня, но звонил каждый вечер, как впрочем, звонил и с "химии", умудрялся сыскать телефон, где бы ни находился, дня не было, чтобы они не увиделись с Настей или не созвонились, и всегда она разговаривала с ним тепло, чувствовалось, что ждет его и скучает, "Ну когда ты уже приедешь? Мы с Мараткой тебя зажда­лись". И он срывался поначалу в самоволки, чтобы хоть час побыть дома и вернуться к вечерней проверке; по­том в гараже договорился со своим молодым начальни­ком и тот стал подписывать ему график, что он работает ночь через день. В комендатуре, наверное, догадыва­лись, что дело нечисто, но закрывали глаза: попадешь­ся -- отвечать тебе. И он стал ездить ночевать домой на неделе, не веря своему счастью, пока не узнал, что так делают все, кто работает по особому графику. И всякий раз, когда даже приезжал без предупреждения, наслу­шавшись разговоров о неверных женах, заставал дом в полном порядке, а Настя обнимала его и светилась ра­достью. "Есть будешь? Ну раздевайся скорей, я сейчас приготовлю". И бежала на кухню чуть ли не припрыги­вая, как девочка. Вот и вчера она укорила его поздним звонком: "Что не звонишь целый день? Я жду, жду, волнуюсь... Как ты там?.." И совсем некстати вспомнилось, как в молодости, когда он однажды лежал с одной девушкой в постели, ей позвонил официальный жених, и она, сделав ему знак вести себя тихо, очень мило пощебетала с женихом на любовные темы, а потом они продолжили свои занятия. "Я лежу и читаю Джека Лондона, -- врала девица, -- Очень скучаю без тебя. Ког­да приедешь?" Игорь не запомнил ее имени -- больше они не виделись.
       Игорь приготовил пятнадцатикопеечную монету и набрал номер.
       Занято. Он набрал снова. Трубка пикала короткими гудками. Он прошелся по платформе и бесцельно пере­считал цистерны, стоящие на запасном пути. Двенад­цать. С кем она может сейчас разговаривать? Фонари за вокзалом мигали бледным розовым светом. Двое пьяных расставались и никак не могли расстаться. Может быть, позвонила теща? Она частенько звонит по вечерам. Игорь вернулся в будку и набрал тещин номер. Длин­ный гудок. Он нажал на рычаг и вновь набрал свой но­мер. Занято. Игорь прикинул: если вернуться на дачу, перенести рассаду с веранды на кухню и дождаться, по­ка прогорит печка, то он успеет на десятичасовую элек­тричку. В полдвенадцатого будет дома. Проверить, чтоб не мучаться, жену -- чем она там занимается в двухком­натной квартире, уложив сына спать? Ведь баба захо­чет, черт захохочет... Все мы хороши, пока нас не пой­мают на плохом. Игорь закурил и протер запотевшее стекло будки. Постукивало в висках. Устал. Не ел ниче­го с утра. Он вновь приготовил пятиалтынный, но номер набирать не спешил. Пусть она закончит разговор, пройдет несколько минут и тогда позвонит он. Скажет ли, что болтала с кем-то по телефону? Это важно...
       -- Алле? -- Настя подошла к телефону не сразу.
       -- Привет, -- сказал Игорь. -- Только сейчас выбрался тебе позвонить.
       -- Ну как ты там?
       -- Да ничего... Сейчас поем да лягу спать. А вы как?..
       -- Маратка спит, я стираю. Подожди секунду, я воду выключу... -- Игорь жадно вслушивался в шорохи, разда­вавшиеся в трубке. Вот хлопнула дверь на кухне, и На­стя оживленно проговорила: -- Слушай, сейчас твоя сест­ра звонила...
       У Игоря отлегло от сердца.
       -- А чего она?
       -- Да бог ее знает. Полчаса, говорила, а чего хотела, я не поняла. Сказала, что на выходные приедет на дачу, посмотреть, что ты там строишь...
       -- Я же ей все объяснял. Сказал, что теплица у забора, никому мешать не будет. Она сказала, что не против...
       -- Ну, не знаю. Сказала, что они тоже вроде соби­рались теплицу строить, но теперь, наверное, не получится, потому что две теплицы на одном участке нельзя...
       -- От, елки зеленые, -- вздохнул Игорь. -- Начинает­ся... Ну, чего еще говорила?
       -- Спросила, где мы этим летом жить собираемся: у родителей на даче или там, у вас.
       -- А ты чего?
       -- Сказала, не знаю еще. Как ты...
       -- А чего же? Сказала бы, что у нас. Мы же с тобой обсуждали.
       -- Да не знаю... -- обиженно сказала Настя. -- Она так со мной иногда разговаривает, словно я ей что-то должна. Или в чем-то перед ней виновата...
       -- Ну ладно, ладно, -- сказал Игорь. -- Не бери в го­лову. Это характер такой...
       -- Характер... То вдруг зачем-то начнет твою Татья­ну вспоминать, что вот, мол, она ей звонила. Неужели она не понимает, что мне это неприятно? Я считаю, это просто бестактно. И главное, не первый раз такое...
       -- Ну ладно, ладно... -- Игорь подумал, что с сестрой надо переговорить -- пусть умерит свою изощренную яз­вительность; нечего клевать девчонку. Конечно, она по­нимает, что Насте неприятны разговоры о Татьяне, по­тому и напоминает, что они с ней подруги. -- Как там Маратка?
       -- Да покашливает немного. Температуру измерила, вроде нормальная. Тьфу, тьфу, тьфу!.. Как расса­да? Растет?..
       -- Растет. Сегодня почти теплицу закончил. Завтра собираюсь пленкой покрывать.
       -- Ну ты даешь! -- восхищенно сказала Настя. -- А когда приедешь-то?..
       -- Приезжай лучше ты. Мне сейчас каждый час до­рог. Отдай в субботу Марата родителям и приезжай...
       -- Попробую, -- неуверенно сказала Настя. -- У папы в субботу, кажется, лекции, а мамуля выходная. Я ей завтра позвоню... -- В трубке запикал таймер, и Настя заторопилась: -- Ты там чего-нибудь варишь?
       -- Варю, варю...
       -- Надо было макарон тебе дать, да я забыла.
       -- У меня еще греча есть и суп в пакетах... Ну пока, сейчас прервут.
       -- Целую тебя!
       -- Что?..
       -- Це-лу-ю!..
       -- Я тоже целую. Пока...
       И только на даче, нарезая в тарелку с дымящимся супом лук, Игорь вспомнил о своем намерении поехать домой и проверить жену, но тут же отмахнулся устало от этой мысли: "Там все в порядке..."
       Сполоснув под рукомойником посуду, он налил в кружку кипятка, бросил в него два пакетика чая и, оставив чай остывать, пошел на веранду проверить рассаду.
       Темно-зелеными ковриками с небольшими пропле­шинами курчавились в ящиках капустные сеянцы. Два хрупких листочка, напоминающие сердечки червонной масти, глянцево блестят на ниточке ростка -- трудно по­верить, что из него вырастет хрустящий кочан или плотный вилок цветной капусты. Поверить трудно, но подрастают -- стебельки стали толще и наливаются сине-зеленой густотой. Игорь легонько тронул ладонью упру­гий ворс сеянцев. Молодцы...
       Порадовали и огурцы. В нескольких ящиках из земли проклюнулись белые ворсистые дужки -- верный при­знак, что скоро появятся и листочки; эту нехитрую премудрость он помнил с детства, когда вместе с отцом са­жал в картонные баночки из-под сметаны огурцы для ого­рода. Баночка разрезалась, и росток вместе с комом земли опускался в лунку на грядке. С огурцами все в порядке...
       Восемь ящиков с кабачками Игорь перенес в кухню и поставил стопкой у печки. Ростков пока нет -- только в одном ящике чуть приподнялась земля под мохнатой, как и у огурцов, белой дужкой, но так и должно быть: кабачки посажены позднее, всходят дольше, и сейчас им нужны тепло и влага. Игорь накинул на ящики пленку, но, пораз­мыслив, снял ее и переставил ящики в новую стопку, об­рызгивая их теплой водой из пластмассовой леечки. Так будет и влажно и тепло. Он вновь укутал ящики пленкой.
       Сеянцы помидоров походили на обыкновенную травку -- вытянутые мутно-зеленые листочки. И только слабый фиолетовый отлив стебелька подсказывал, что из них должно вырасти нечто отличное от вульгарной травы. За помидоры Фирсов опасался более всего. Куль­тура южноамериканская, требовательная к солнцу и теплу и -- как предупреждали книги -- в младенчестве особо капризная. И уж вовсе не знакомая Игорю по его огородной практике -- не сажал никогда отец помидоров.
       Хорошо росла астра. Всходы были дружные во всех двенадцати ящиках, и за них Игорь особенно не волно­вался -- астру можно было сеять и в открытый грунт в конце апреля -- начале мая; астра легких замо­розков не боится. Он выдернул из земли несколько тонких и длинных травинок и еще раз прошелся вдоль стелла­жей. На термометре плюс шестнадцать. Игорь поднес ладонь к электрической печке и ощутил приятное тепло в меру нагретого металла. Открыл пошире дверь на кух­ню и закурил. Надо подкормить помидоры селитрой. Се­литра развивает корневую систему растения и помогает ему двинуться в рост. Так написано в книгах.
       Игорь надел рукавицы и принес с плиты два бака с теплой водой. Нераспечатанные пакеты с удобрениями стояли под стеллажами. Игорь бросил в бак две ложки снежно-белого порошка, и тот растворился не дойдя до дна. Палкой перемешал воду в баке, снял с леечки сито и стал теплой струйкой поливать землю в ящиках, стараясь не брызгать на растения. Опустошив первый бак, надел на носик лейки ситечко и зачерпнул чистой воды из второго бака. Теперь он поливал рассаду сверху, смывая случай­ные брызги удобрений.
       Ящики с сеянцами помидоров Игорь тоже перенес к печке, но не составил в одну стопку, как кабачки, а уместил повыше от холодного пола -- на доски, положен­ные между двумя табуретками. Четыре ящика первым этажом и четыре ящика вторым -- на колышках, высту­пающих снизу.
       Получилось вполне симпатично. Игорь положил на колышки верхних ящиков две рейки, прихватил их мел­кими гвоздиками и набросил поверху кусок пленки. Крыша из пленки слегка провисла, и Игорь поднатянул ее, засунув свисающие концы пластика под дно нижних ящиков. Блеск! В таком микропарнике рассаде не страшны никакие случайные сквозняки и перепады тем­пературы. Подумав, он снял с вешалки ватник и поло­жил его под закрытую дверь второй комнаты, примы­кавшей к кухне - прикрыл холодную щелку. Затем Игорь налил в кастрюлю воды из чайника и поставил ту кастрюлю на металлический ко­жух трамвайной печки, гревшей веранду. Кипеть вода не будет, но теплый парок от нее пойдет, а это важно. Принес из своей комнаты коврик, свернул его трубочкой и уложил на порог уличной двери. Порядок...
       Сел за стол и хлебнул остывшего чая. Нет, не порядок... Игорь принес из комнаты тетрадь с разлинованными листами и отметил в графе "Помидоры" недав­нюю подкормку. Только затем не спеша закурил, снял с гвоздя над столом наколотый лист бумаги с пе­речнем дел на сегодняшний день и принялся читать его, вычеркивая выполненные пункты.
       Эта операция -- вычеркивания -- определенно достав­ляла ему удовольствие. Еще в студенческие годы нака­нуне сессии он вешал на стенку в глубине секретера список лабораторных и курсовых работ, зачетов, экза­менов и иных сопутствующих дел, обязательных к вы­полнению, и по вечерам, усаживаясь за полированную столешницу, брал в руки красный карандаш и с удов­летворением, словно освобождаясь от части взваленного на плечи груза, зачеркивал освоенные позиции. После сессии Игорь снимал покрасневший листок, пробегал глазами по всем пунктам и, торжественно порвав бу­мажку, нес ее в печку. Затем открывал вьюшки и щелкал зажигалкой. Бумага чернела и корчилась. Игорь приносил проволочную корзинку, забитую черновиками сданных контрольных и курсовых, гасил свет и устраи­вал в изразцовой печи маленький ритуальный костер.
       Теперь Игорю было не до ритуалов. Два пункта из пяти хвостами тащились в завтрашний день: покрыть теплицу пленкой и окантовать грядки под капустную рассаду. Он перевернул лист на чистую сторону, чирк­нул в углу "25.IV." и, поглядывая на сетевой график, который висел над столом, прихваченный к стене лип­кой лентой, составил себе задание на завтра. Помимо теплицы, деревянных коробов для капустных грядок, в которых под пленкой будет доращиваться капустная рассада, и прочих текущих дел, включая посадку новой партии огурцов из пяти ящиков, Игорь записал пункт архиважный, без которого все его коммерческие устрем­ления могли пойти прахом, а цифра 3000, записанная карандашом в кружочке заключительного события сете­вого графика, к коему сбегались стрелки от промежу­точных событий, расположенных левее, могла потерять значащую тройку и превратиться в ничего не значащие три ноля. Пункт этот выглядел так: "Искать бабку. По­говорить с Вешкиным?"
      
       Утром, едва коснувшись ногами пола, Фирсов гля­нул в окно на свою стройку и стал торопливо натягивать штаны. Снег в добрые два пальца толщиной лежал на стропилах и балках, облепил деревья -- Игорь отдернул занавеску, -- покрыл грядки, дорожки, забелил канаву с жухлой прошлогодней травой и опустился на каждую рейку забора мягкой пушистой шапочкой. Зима!.. Фирсов надел сапоги, тельняшку и вышел на веранду. На снежном фоне окон зелень рассады казалась неправдо­подобной. Игорь наклонился к ящику с астрой. Жива! Капуста? Тоже жива. И даже в ящиках с огурцами за ночь завелась зелень! Мохнатые дужки вытянули из земли головы, распрямились и теперь тянули к свету два бледных листочка, склеенных желтоватой чешуйкой семечка. Ах да огурчата!.. Игорь не удержался и потя­нул одно треснувшее семечко. Листочки разлепились с едва слышным щелчком и стали плавно раскрываться... Игорь засмеялся. Живы, бродяги! А что им сделается -- на градуснике плюс двенадцать, кастрюля на кожухе электропечки дышит легким паром, от окон не дует...
       Игорь сдвинул ногой уложенный у порога коврик, открыл дверь и, оставляя на снегу черные следы, пошел к зеленому домику.
       К полудню Фирсов покрыл стены теплицы пленкой. Тоненькие планки, гибкие и узкие, как дранка, -- он на­брал их на свалке ДСК -- плотно прижимали пленку к стойкам. Игорь зажимал меж зубов мелкие гвозди, вы­тягивал их по одному и быстро тюкал молоточком. Про­травленные антисептиком планки отливали свекольным цветом. Несколько раз Игорь ходил греть над плитой руки и смотрел рассаду. Снег, выпавший на влажную землю, известное дело, долго не пролежит, растает. Но что впереди? А ну как завернет ночью под минус де­сять? Вешкину хорошо, у него угольный котел в подва­ле, трубы с горячей водой -- ананасы средь зимы вырас­тить можно, а что делать с трамвайными печками, если вырубят к вечеру электричество? Может быть, есть смысл держать рассаду в теплице только днем, а на ночь заносить в гарантированное тепло дома? Игорь смотрел на веселую зелень в ящиках и думал о том, что теперь этих ребят одних надолго не оставишь -- он их посадил, ему за ними и смотреть.
       Покрыть крышу пленкой оказалось труднее: под­нялся ветер и прозрачное полотнище никак не хотело ложиться на стропила. Только когда Игорь привязал к его углам по половинке кирпича, подпачканная землей пленка стала покоряться. Ветер, соблазнявший ее взле­теть, поддувал то слева, то справа, кружил вокруг теп­лицы и даже неведомым образом забирался внутрь стро­ения и оттуда выдувал прозрачные пузыри, но Игорь, словно десантник, укрощающий парашют, действовал быстро, точно, расчетливо. Он натянул трепещущую пленку с одной стороны теплицы, прихватил ее в не­скольких местах мебельными гвоздиками, перебежал на другую сторону -- прихватил там и тут же принялся при­колачивать с торцов планки, заранее проколотые гвоз­дями. Пленка всколыхнулась, сердито щелкнула сорвав­шимся с гвоздя хвостом -- Игорь усмирил хвост двумя новыми гвоздями и застучал молотком -- коротко и дробно. Когда Игорь приколачивал последнюю планку, по­валил снег -- густой и мокрый. Игорь занес в теплицу ве­дерко с гвоздями и молотком, смахнул с табуретки свои земляные следы, сел на нее, закурил и поднял голову к быстро теряющей прозрачность крыше.
      

    * *

      
       ...В теплице Игорь провел семь дней. Каюсь! Ровно на семь дней я оставил своего героя.
       А дело было так. Чуть раньше жданного и чуть поз­же гаданного в Москве вышла моя первая книжка (точ­нее сказать, книжица толщиною с мизинец), и в полном соответствии с тезисом "каждый труд должен быть опла­чен" мне прислали причитающийся гонорар, некото­рую часть которого я тут же постарался употребить на то, что еще недавно всемерно, но безуспешно порица­лось. А именно: я назвал гостей и принялся выслуши­вать поздравления и комплименты под звон бокалов. Разделить со мною радость первой удачи охотно согла­шались люди самые разные: друзья-литераторы -- им я рассказывал о своих творческих планах и, указывая на пишущую машинку с зажатой в каретке 86-й страни­цей, на которой томился в теплице бедный Фирсов, хвас­тался, что пишу обалденную повесть, они кивали и на­чинали рассказывать про свои не менее обалденные по­вести, эссе и романы; несколько шоферов из бывшего моего гаража -- они говорили, что уважали меня, уважа­ют и будут уважать, как бы ни сложилась моя дальней­шая творческая судьба, а также интересовались, сколько я получил денег за книжку и изумительно быстро притаскивали откуда-то водку; приходили знакомцы с окрестных дач -- я отдавал им долги, наливал, кормил остывшими шашлыками и просил ни на что не оби­жаться. "Какие обиды, сосед! -- обнимали они меня. -- Если что надо, заходи! Всегда пожалуйста. А хочешь -- отзыв на твою книгу накатаем..."
       Можно сказать, гость шел косяком.
       Удивительные люди посетили нас с женой в сию приятную для нашей семьи неделю. Сын, к счастью, деревенствовал в последнее дошкольное лето у бабушки, и его знакомство с пестрой вереницей папиных визави не состоялось. Помнится, заходил даже какой-то фокусник, которого я обнаружил около колонки, отправившись по­утру за водой. А может, и акробат. Жена на всякий слу­чай перепрятала деньги, велев мне отвернуться. Служи­тель культуры тем временем сидел на улице за столом и в ожидании обещанной чарки ел из тюбетейки смороди­ну. Захаживал люд разный и в основном приятный.
       Приехал романист, писавший предисловие к моей книжице, я вытащил его из дачного поселка уважитель­ным письмом, отправленным с нарочным, -- благо ехать всего две остановки. "Что-то ты, братец, разошелся, -- гудел романист, слушая сетования моей жены на чрез­мерно затянувшееся празднование, и подмигивал мне. -- Пора завязывать. Пора, пора". Романист говорил, что теперь дела мои пойдут, главное начать, да, лиха беда начало, говорил он, если есть первая книга, то будет и вторая, это хорошо, что я бросил работу, -- работу всегда найдешь, -- зато теперь у меня есть время писать. "Ты сейчас что-нибудь пишешь?" -- спрашивал романист. "Угу, -- кивал я, -- пишу. Заканчиваю. -- И под строгим взглядом жены поправлялся: -- Не совсем заканчиваю, но середину перевалил". -- "Ну пиши, пиши, -- говорил он. -- У тебя получается. Собственно, уже получилось. Угу". И аппетитно закусывал грибочками.
       Приехали из города два школьных приятеля и один не школьный -- их я достал по телефону тайком от же­ны. Школьных жена приветила, а не школьного отпра­вила быстро. Но я успел дать ему с собой.
       И мне было радостно, что все эти люди, навещавшие и навестившие меня, -- близкие, друзья, хорошие знако­мые, малознакомые и не знакомые вовсе, -- все эти люди радуются моему, пусть и незначительному, но успеху, любят меня и теперь будут любить еще больше. Люди любят, когда их любят. И я не исключение.
       Но по мере того как гость избывал и все более свет­лела ликом жена, я ощущал растущее беспокойство, связанное, как я безошибочно определял, не с суммой ухлопанных на застолье денег, а с тем, что я изложил на восьмидесяти с лишним страницах и собирался изла­гать дальше. Да, несомненно, причина состояла в моем изложении: мне казалось, что и стиль не хорош, и слог дурен, и герой мой раскрыт не глубоко, и все остальное: язык, синтаксис, завязка, фабула, перипетии, готовяща­яся развязка -- все плохо, плохо и, вообще, -- не повесть, а хлам, типичное не то, как говорят в Одессе. Хотя же­не и нравились отрывки, которые я давал ей читать. Но что жена! При чем здесь жена?.. Нет, так писать нель­зя. Сие есть неуважение к читателю.
       И самое главное: возжелав описать жизнь Игоря Фирсова во всей ее полноте и глубине, я тем не менее заскользил по поверхности, ухватившись за сюжет, как воднолыжник за натянутый трос фала, лавируя меж красных буйков запретных тем, набирая очки и сниски­вая снисходительные кивки судей. "Но к черту сюжет! -- думал я, выпариваясь на пятый день в бане. -- Отпустим буксир, сбросим лыжи, спасательный жилет и побарах­таемся в холодной и не совсем прозрачной воде. Нырнем поглубже, сколь хватит воздуха, и понаблюдаем: вот мерно колышутся темно-зеленые водоросли; вот стайка рыбной молоди делает поворот "все вдруг"; вот пень-ко­ряга, напоминающий своими темными очертаниями ось­минога с картинки, -- все боятся осьминога; а вот под по­калывание в ушах открывается дно: светлеют камушки, буреют истлевшие консервные банки, разбитые бутылки опасно торчат острыми краями; старый ботинок, кото­рый так любят изображать карикатуристы на крючке незадачливого рыболова, тут как тут; какое дно без зу­бастого ботинка?.."
       Догадываюсь, что скажет редактор. "Эх-ма, -- ска­жет он, -- писал, писал и дописался. Не токмо уши авто­ра торчат из текста, а и весь он вылез с банным вени­ком в руках и красным кроличьими глазами. Хорошо, хоть срамные места шайкой прикрывает. Тьфу!"
       Но кто установил, что Автору заказано обнаружи­вать уши или другие части своего тела? Разве читатель не вправе знать, с кем он имеет дело, и кто отнимает у него время, которое он с успехом мог бы извести на ого­роде, у телевизора с женой или изучая содержательную статью "Места заключения" в Большой Советской Эн­циклопедии 1954 года выпуска. Разве не вправе? Впра­ве. Поскольку все краткие биографические сведения, по­мещаемые под фотографией автора (как правило, деся­тилетней давности), дают о нем самые примитивные представления. Родился там-то, учился, работал тем-то и тем-то, много ездил по стране или, наоборот, не ез­дил, но тогда "долгое время проработал...", писать на­чал тогда-то... Скучно.
       Я далек от мысли пуститься в изложение подробно­стей собственной непутевой биографии; далек. Тут, ско­рее, другое. Мне надоело прятаться за своими героями, и я решил выйти к Читателю напрямую -- поболтать не­много, поразмышлять, посоветоваться -- как и в какой форме вести повествование дальше. Может, Читатель скажет: "Короче! Гони сюжет, а мы разберемся". А мо­жет, он милостиво разрешит: "Ладно, парень, оставайся. Только не болтай много".
       Прошу прощения, Читатель! Прошу прощения.
       Я уже вполне пришел в норму, попил крепкого чая, выкурил сигарету и готов вернуться к Игорю Фирсову, который, наверное, изматерил меня в своей теплице за долгое отсутствие. Ну, поехали. С Богом! Семь дней не срок, семь верст не расстояние. Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!..
      

    6.

      
       Фирсов ел суп. Белые шестереночки макаронных изделий, оранжевые огоньки моркови, коричневые зави­тушки мяса, напоминающие помет мелкого зверька, и картошка.
       В "Книге о вкусной и здоровой пище", снаряженной эпиграфом из И. В. Сталина: "Характерная особенность нашей революции состоит в том, что она дала народу не только свободу, но и материальные блага, но и возмож­ность зажиточной жизни", -- в этой увесистой книге, с обильным гастрономическим тиснением на обложке и богатыми иллюстрациями сервировок по различным поводам, приводились рецепты 113 супов и бульонов, включая суп-пюре из консервированных крабов, суп из смородины или клюквы с манной кашей, но супа, кото­рым, обжигаясь, насыщался Игорь, в ней не было. Ка­нули в прошлое, ушли безвозвратно милые сердцам миллионов бульонные кубики -- плоские жестяные коро­бочки от них и поныне хранятся в каждом семействе, в них содержат сапожные гвоздики, припой с канифолью и иную хозяйственную мелочь, -- ушли, и на смену эле­гантным кубикам явились пакеты с супами, получивши­ми прозванье бомжовских, от аббревиатуры "бомж" -- лицо без определенного места жительства. Кое-кто уве­ряет, что бомжовские супы и появились для удовлетво­рения этой нетребовательной к еде категории населения, заявившей о себе в полный голос в последние десятиле­тия. Но ничего не скажешь, удобно: высыпал содержи­мое пакета в воду, поставил на огонь, и через 20 минут густое горячее варево готово к употреблению.
       Игорь имел обыкновение разнообразить рецептуру бомжовского супа парой свежих картофелин, нарезан­ных кубиками, а также кусочками колбасы, брошенны­ми в кастрюлю за несколько минут до готовности.
       Но сегодня колбаса отсутствовала, и рецептура ос­тавалась близкой к ГОСТу. Репчатый лук, мелко иссе­ченный на доске, и молотый красный перец, пылинки которого багровели в супе, делали блюдо вполне аппе­титным; вполне.
       Что касается питания вообще, тут Фирсов не был привередой. Нет, любил, конечно, любил поесть вкусно и смачно, но в молодые бесшабашные годы, да и позд­нее привык к контрастам и не огорчался им: вечером -- цыплята табака, шашлыки по-карски, маринованная минога (в пречудном ресторане Дома архитектора, на­против юношеского гнезда Владимира Владимировича Набокова), утром -- рубль восемьдесят в кармане и бу­тылка скисшего молока в холодильнике. В такие дни на свет божий извлекались банки с крупами, запасенными впрок, приносилось из кладовки ведро с солонушками, квашеная капуста, сдавалась посуда, покупалась кар­тошка, хлеб, лук, чай и осада коварного безденежья вы­держивалась с честью.
       Запасам провианта Игорь придавал первостепенное значение -- очень скоро он убедился, что его холостяцкая комната неподалеку от метро притягивает к себе гостей самого разного толка и повадок, а собственная беспеч­ность к деньгам и бесхитростное желание не оставаться перед кем бы то ни было в долгу ("Ничего, я добавлю, у меня есть еще десятка", "Мужики, вот последний рубль, дайте только пяточок на метро") частенько ввер­гают его в ситуацию кризисную и малосимпатичную. Пустые бутылки и вчерашние обещания компании не­медля залатать пробоину в бюджете, выломанную со­вместными усилиями, не обладали поутру реальной воз­можностью накормить завтраком или переместить вла­дельца комнаты в другой конец города. Сдача же две­надцати- и семнадцатикопеечных бутылок требовала времени и известной сноровки; сокурсники, а позднее сотрудники при встрече отводили глаза: "Старик, я с тобой потом рассчитаюсь. Сейчас у меня ноль. Сколько я тебе должен, ты там прикинь..."
       В преддверии неизбежных при холостой жизни стенотрясений Игорь начинал продуктовые заготовления еще в августе. Солил грибы; если удавалось, то и мари­новал десяток баночек. Что может быть лучше карто­шечки с грибами?.. Сушил на даче или дома, над газо­вой плитой, подберезовики и моховики -- немного пер­ловки, картошки, и суп готов. Покупал несколько коч­нов красной капусты, резал их на четыре части и, от­правив в банки, заливал горячим маринадом. С картош­кой -- милое дело. То же и свекла в трехлитровых балло­нах: хочешь -- с майонезом, хочешь -- без оного. Вкусно. Полезно. Прожить можно. Два эмалированных ведра с квашеной капустой зимовали в холодной комнатке с ок­нами на черный ход -- там некогда жила прислуга, но с послереволюционных времен, когда стал явью дерзкий лозунг. "Кто был никем, тот станет всем", -- хранились припасы всей квартиры. Пробовал мариновать и сладкие болгарские перцы, но оказалось накладно и не к делу: перцы как бесспорная закуска выметались под любого цвета напитки еще до Ноябрьских, и Фирсов не имел житейской хитрости придержать их в чулане и не вы­ставить на стол.
       Тяжелая кулинарная книга с эпиграфом генералис­симуса и красной шелковистой ленточкой закладки со­служила Игорю добрую службу: по ней он творил мари­нады и соления, в ней черпал вдохновение при изготовлении еженедельных обедов и ужинов. Соусы, припра­вы, подливки и добавления, придававшие блеск даже простоватой пшенной каше, Игорь любил. "Вот кому-то муж достанется, -- комплиментировала от плиты сорока­летняя соседка Галя. -- Вам бы, Игорь, еще чуток обра­зумиться, и я бы первая за вас дочку посватала. Зачем вам эти компании? Мой за ними, убирай... Не понимаю. Ведь вы такой чистюля, а они придут -- только насвинячат..."
       -- Мы шумно себя вели? -- смущенно интересовался Игорь.
       -- Да нет, стены -- слава богу, я просто... Наблюдаю за вами не первый год.
       -- Жениться надо, жениться, -- вставляла тетя Катя, сморщенная как сушеный гриб, но быстрая и речи­стая. -- Третий десяток мужчине пошел, хозяйка нужна. Пропадете один-то...
       Бывало, в стенку стучали с лестничной площадки чем-нибудь металлическим, и Игорь шел открывать. Входили тихо, безвестно для соседей, но, войдя и раз­девшись, вольны были гомонить сколько угодно: тяже­лая дверь с бронзовой ручкой, обитая с внешней сторо­ны поролоном и кожей, а с внутренней -- забранная тон­кими листами пенопласта и пластиком, закупоривала комнату, как отсек в подводной лодке. Тетя Катя с за­колкой в руках исстоялась, бедная, под глухой этой дверью в надежде уловить хоть словечко во время самых громкоголосых дебатов; но тщетно: голоса слышны, а слов не разобрать. И стоять опасно -- не учуять шагов, приближающихся к двери, мечись как дура, делай вид, что шла мимо и обронила заколку, добро хоть дверь вовнутрь открывается, а то зашибли бы проказники вольным распахом, отлетела бы старушка пушинкой к стене коридора, пискнуть не успев.
       Под кнопкой своего звонка Фирсов укрепил таблич­ку с перстом, указывающим на стенку рядом с дверью: "Стучать здесь", и мелом нарисовал кружочек-мишень для точного нанесения прерывистых постукива­ний.
       Постукивали. Заходили. Сокурсники и сокурсницы, чуть подавленные великолепием комнаты и обстановки, пытались снимать обувь и несли поначалу какую-то околесицу, стараясь казаться умнее и богаче; разглядывая застекленные полки с книгами, суетливо бормотали что-то про Джойса и Апулея, тетушку-миллионершу в Магадане, выставки в Эрмитаже и альбомы Сальвадора Дали. Девушки забирались с ногами на прибалтийский диван, принимали красивые позы, курили: "А ты совсем один здесь живешь? Совсем-совсем один? Интересно..." и загадочно поглядывали на хозяина дивной комна­ты -- молодого, перспективного, симпатичного. Он не хо­дит в заплатанных джинсах и не хлопает девчонок по заднице: "Танька, дай на пиво! Отдам натурой!" Кос­тюм, галстук, корректен, вежливые поклоны, сильной рукой толкает институтскую дверь, пропуская дам. Мол­чалив и немного скрытен, но -- джентльмен!
       Учась в институте, Фирсов жил, в общем-то, безнуждно -- могу подтвердить. Выезды на стройотрядовские шабашки -- демонтаж горного оборудования в старых воркутинских шахтах, коровники и свинарники в Сык­тывкаре -- приносили тысячу-полторы за сезон. Фирсов купил стереопроигрыватель "Вега", телевизор, транзис­тор и обзавелся одеждой, приличествующей его пред­ставлению о деловом мужчине: два костюма со шлица­ми, дюжина рубашек, галстуки, джемпер, водолазка, финский плащ с погончиками, и демисезонное пальто-реглан в серый рубчик. Текущие расходы частично по­крывались ночными халтурами на рыбном холодильни­ке, что в конце Шотландского проспекта, и на мяс­ном -- у Московских ворот, за ветеринарным институтом. Платили и стипендию.
      
       В браке, который Фирсов позднее рассматривал как несчастный случай, он просостоял три месяца. Несчаст­ный случай. Но с неожиданным продолжением.
       Пухленькая, голубоглазая, с русалочьими волосами по узким плечам -- Ирина. Месяц знакомства -- свадьба. Пятый, последний курс. Она на год моложе, учится в Технологическом на химика. Белые ночи с горьковатым запахом тополиных листьев и благоуханием рыночной сирени. Живут то на Петроградской, принимая друзей, то безумствуют в квартире ее родителей на Будапешт­ской. Тесть с тещей на даче в Шувалове. Игорь у нее второй, она у него -- номинально третья. Реально -- пер­вая женщина, соитие с которой не отягощено суетой и всякого рода опасениями. Жена. Чистые простыни, ванна, ночные подкрепления на кухне в махровых халатах на голое тело. "Я уже не могу, сил нет..." -- "Ничего, ничего, сейчас силы появятся". Игорь подхватывал жену на руки и нес, дурашливо рыча, в постель.
       В июле Фирсов едет со стройотрядом в Венг­рию -- Ирина долго целуется с ним на платформе, рев­ниво оглядывает девчонок в новеньких брезентовых куртках, грозит мужу пальцем и напоминает, что надо привезти. Она будет жить с родителями и братом-школьником на даче. Ждать. У нее летняя практика на фарфоровом заводе имени Ломоносова. Месяц пролетит быстро, и двадцатого августа, в день возвращения Иго­ря, они отметят свой первый маленький юбилей -- три месяца свадьбы.
       Стройотряд возвратили в Союз пятнадцатого -- что-то напутали комсомольские начальники, и Фирсов, взяв у Варшавского вокзала такси, покатил с двумя чемоданами по утреннему городу на Петроградскую. Доспит, приведет себя в порядок, разберет подарки и нагрянет в Шувалове.
       Квартира безмолвствовала. Игорь проскрипел парке­том коридора, поставил у вешалки чемоданы и, прежде чем отпереть комнату, включил свет и пошел к туалету. И в тот же миг сзади раздались быстрые шаги. Игорь обернулся и увидел мужчину, который вышел из его -- сомнений не могло быть! -- комнаты и, хлопнув входной дверью, скрылся на лестнице. Мелькнула догадка: Ири­на сдала на лето комнату или разместила в ней приез­жих родственников...
       -- Эй! -- стараясь ступать неслышно, выскочил на площадку Игорь. -- Вы кто?..
       Мужчина, не удостоив его ответом и даже не под­няв головы, в чечеточном ритме сбежал на пятый этаж.
       -- Стой! -- перегнулся через перила Игорь.
       Мужчина, выкривляя ноги, уже прыгал через сту­пеньки. Темно-синий костюм с галстуком, складной зон­тик в руке. Лет тридцати пяти... Вор? Не похоже...
       С заколотившимся в горле сердцем Игорь вернулся в квартиру и осторожно толкнул дверь в свою комнату.
       На разобранном диване спала у стенки Ирина. Ее выходное васильковое платье было брошено на спинку стула. Туфли на высоких каблуках обессиленно разва­лились на коврике. Тускло блестели подковки. Ирина спала на животе, и было видно, что она без рубашки.
       Главное -- не волноваться, успокаивал себя Фирсов, Спокойно, спокойно.
       Он внес в комнату чемоданы и шумно поставил их у окна.
       Ирина зашевелилась и оторвала от подушки голову:
       -- Ты?.. -- На сонном лице мелькнул испуг. -- Отку­да?..
       -- Оттуда, -- спокойно сказал Игорь, со значением оглядывая стул с платьем, туфли у дивана и сам диван со второй, измятой подушкой. -- Только что приехал...
       Ирина неохотно села на постели и натянула одеяло до подбородка. Лицо ее стало безразличным. Она мол­чала.
       -- Ну, как съездил? -- спросила наконец.
       -- Нормально, -- сказал Игорь и опустился на стул, Ему стало казаться, что все это происходит не с ним. Нет, с ним, но только он видит себя со стороны. Он странно отчетливо видел себя сидящим за столом в но­вых расклешенных джинсах, вельветовых туфлях и ру­башке с газетными оттисками. Вот, оказывается, как это случается. -- Ну а как ты тут?
       -- Я?.. -- Она тряхнула головой, откидывая со лба волосы, и в ее глазах мелькнула надежда: знает или нет? -- Как видишь. Сколько времени?
       -- Шесть. -- Игорь поднялся и не спеша пошел к две­ри. -- Без пяти шесть.
       Ирина исподлобья смотрела ему вслед. Кто-то спозаранку копошился в кладовке. Игорь за­шел в туалет. Спустил воду, постоял, дожидаясь пока перестанет сипеть бачок, и вышел. Погасил свет. Зашел в ванную. Ополоснул лицо. Вытерся чужим полотенцем. Вернулся в комнату.
       Ирина торопливо натягивала через голову платье. Мелькнула белая полоска трусиков, платье легло, и Ирина, застегнув на боку молнию, выжидающе глянула на Игоря.
       -- Ну, здравствуй...
       -- Здравствуй, -- равнодушно рек Игорь. Ирина с растерянной ухмылкой смотрела на мужа. -- Загорел... Похудел. -- Она подошла к нему и поло­жила руку на плечо. Игорь с ненавистью посмотрел ей в лицо и с силой оттолкнул от себя. Ирина отлетела на диван, вскользь тюкнув головой стенку.
       Какое-то время она лежала зажмурившись, пережи­дая боль. Фирсов, стиснув зубы, вытряхивал из ящиков секретера бумаги.
       -- Ну ладно, -- безразличным голосом сказала Ирка и открыла глаза. -- Ладно...
       Игорь нашел свидетельство о браке, разорвал его на четыре части и бросил на стол. Снял с пальца обручаль­ное кольцо и положил сверху.
       -- Прощай!
       Ирина не ответила. Совсем чужой человек смотрел на Игоря; совсем.
       Она уткнулась лицом в подушку и замерла.
       Игорь вышел.
       Когда он через несколько дней приехал на Петро­градскую, то обнаружил комнату в полном порядке: стол был чист, диван собран, пол подметен, а секретер, из которого он в тихом гневе метал бумаги, прибран и за­крыт. Вещи из чемоданов -- за некоторым изъятием -- бы­ли аккуратно разложены по полкам шкафа или висели на плечиках. Исчезли, правда, новые постельные при­надлежности и хрустально-фарфоровая дребедень, кото­рой принято одаривать молодоженов со словами: "Лю­бовь вам да совет!", но этот безобидный для себя убы­ток Игорь заметил много позднее. Комната была чиста и скучна как гостиничный номер. Игорь походил по ней, надеясь обнаружить записку или конверт с письмом, но желто-соломенные плоскости мебели, где могло бы ле­жать последнее послание бывшей жены, светились уны­лой пустотой. Игорь прилег на диван, не снимая боти­нок, но тут же поднялся -- ему показалось, что от обив­ки пахнет Ириниными духами "Быть может". Пересел в кресло. Но и там пахло какой-то парфюмерией.
       Он от­ворил оба окна, закурил и вновь прошелся по комнате. Ветер лениво заигрывал со шторами. Игорь подошел к настенному зеркалу. Хмурое осунувшееся лицо, потем­невший ворот рубашки, тоска в глазах -- дело дрянь. Та­кие физиономии бывают, наверное, у висельников за пять минут до петли. Открыл столешницу секретера, посидел, трогая авторучки в бронзовой карандашнице. Глянул на листок бумаги с планами на лето, но не чи­талось. Порвал, бросил на пол -- какие теперь планы... Сунул окурок в пепельницу, примял. Забыть! Надо за­быть ее начисто! И радоваться, что это случилось сейчас, а не позднее. Забыть. Забыться... Встать, встрях­нуться, собрать чистое белье и -- в баню. В баню на Большую Пушкарскую! Напариться, намыться до скрипа кожи, послушать словоохотливых мужиков в раздевалке, когда они уже сидят на лавках с запотевшими зеркалами и потягивают из бутылок пиво, постричься, побриться в та­мошней парикмахерской, а потом взять водки и отправить­ся в "Пушкарь", где тяжелые, сужающиеся кверху глиня­ные кружки, и где гуляют сейчас студенты в стройотрядов­ских робах, залепленных надписями и значками. В баню!..
       Но не вставалось.
       Игорь сидел, подперев голову руками и тупо смот­рел на пачку чистой бумаги, припасенной для диплома. Последние экзамены позади. В институт ходить не надо. Месячная практика. Дипломный отпуск. Защита. Рас­пределят куда-нибудь. Какая, на хрен, разница -- куда. Тоска... Он включил зашипевший транзистор и крутнул ребристый лимб настройки. "...И лично генеральному секретарю... на десятую пятилетку... победили со счетом два ноль..." В каком-то просторном зале безудержно ап­лодировали, звучали здравицы. Игорь выключил прием­ник и закрыл секретер.
       Не вешать носа!.. В баню!
       Он достал из кладовки духовитый веник и стал соби­рать вещи.
       Прорвемся!..
       Развели их быстро -- детей нет, какие разговоры... Ирина на суд не пришла, прислав заявление с просьбой удовлетворить желание истца о расторжении брака. "Не сошлись характерами".
       Истинную причину развода Игорь хранил от всех в тайне. Соседи деликатно молчали, лишь тетя Катя, сделав озабоченное лицо, поинтересовалась однажды на кухне: "Что-то Ирочки давно не видно -- не больна ли?" - "Она у родителей", -- отрезал Игорь. Сокурсники, которых не бы­ло на тихой домашней свадьбе, сочли всю историю с не­долгим ношением обручального кольца попросту блефом. Штамп в паспорте, за ликвидацию которого требовалось заплатить тридцатку, Игорь изводить не спешил -- не мешает, жениться он пока не собирается, пусть будет.
      
       Фирсов любил сентябрь -- высокое голубое небо, золо­то листьев, солнечные блики на Неве, от которых больно глазам и на которые тянет смотреть, набережные, кажущиеся после летней туристской толчеи пустынны­ми, еще зеленая трава газонов, тугие удары по теннис­ному мячу на кортах Михайловского садика, близ обвя­занного строительными лесами Спаса-на-Крови. А хоть бы и дождь -- надеть плащ, ботинки на толстой подошве, раскрыть зонт, и -- иди с поднятым воротником по опу­стевшим улицам, ступая меж луж и держась подалее от брызгливых автомобилей, сворачивай в переулки, где воздух кажется густым и плотным, иди дальше и даль­ше, пока не набредешь на улочку с совсем незнакомым названием или не упрешься в неведомую тебе узенькую протоку, вода в которой кажется зеленой от зажавших ее покатых берегов, поброди там средь невысоких доми­шек, постой -- куда спешить? -- подыши влажным возду­хом, послушай, как плюхаются в воду капли дождя (для этого надо спуститься по скользкой траве и сложить-на минуту зонт) и выбирайся обратно к дому, испытывая легкое беспокойство путника, чуть сбившегося с пути.
       Ему нравилось, как шуршат сухие листья в аллеях парка Ленина, близ памятника "Стерегущему", и он шел этим старым парком вдоль Кировского проспекта, заходил в Петропавловку послушать дилиньканье ку­рантов, добредал до Марсова поля, но обходил его сто­роной, по Халтурина и, если случалась недлинная оче­редь возле подвального магазинчика за арбузами, стоял в ней, указывал расторопному тюремщику-продавцу, какого полосатого арестанта освободить из решетчатой клети, платил за него выкуп и нес домой. Брал дешевый венгерский рислинг или болгарский "Слънчев бряг", а то и пузатую бутылку "Гьмзы" в пластмассовой оплет­ке -- пил, закусывал арбузом, смотрел недолго в телеви­зор, ставил на проигрыватель пластинку, снова наливал, пил... И как назло, все знакомые словно поумирали, ни­кто не стучал в стенку и не звонил по телефону.
       Хаживал в Эрмитаж и Русский, пытался читать Монтеня, Стругацких, переписку Сталина с Рузвельтом и Черчиллем, но на втором десятке страниц чтение клинилось -- книга втискивалась в свою щель на стеллаже, и Игорь, опершись о подоконник, смотрел в окно; начал было готовить маринады, но бросил, не в силах перено­сить осторожную тишину, рождавшуюся на кухне с его появлением.
       Комната угнетала.
       Отсутствие неотложных дел, планов, установленных сроков, которые нельзя сорвать, обещаний, которые нельзя не выполнить, -- всего того, к чему Игорь привык в институте, создавало пустоту и изводило душу еще больше. Преддипломная практика на заводе "Цветметобработка" оказалась барахлом, а не практикой. Сизоносый руководитель из отдела главного энергетика с первых дней дал понять, что чем реже он будет видеть своего практиканта, тем лучше. Игорь все понял и появ­лялся на заводе раз в неделю.
       Деньги, оставленные матерью, подходили к концу. На заветной книжке, которую Игорь рассматривал как неприкосновенный запас, оставалась сотня. Последний раз он снимал деньги на свадьбу -- шестьдесят рублей кольца, сто рублей костюм, шампанское, такси, цветы, часики с гравировкой -- невесте. Ему не хотелось с пер­вых дней быть обязанным теще, которая в шутку назва­ла его сиротинушкой и планировала свадебное торжест­во в ресторане. Нет! Только дома. Не взял денег и у се­стры. Василий вообще остался в неведении относительно житейских метаморфоз младшего брата -- Игорь не видел смысла в его приезде.
       В один из дней, особенно тоскливых и грустных, Игорь востребовал у государства девяносто рублей из ста, остававшихся у него на хранении, свез на кладбище родителям букет хризантем, посидел хмуро на мокрой скамейке и к вечеру ударился в загул, начав его с бара при "домашнем" кафе "Ландыш" и закончив в рестора­не "Приморский", проникнуть в который удалось лишь после того, как Игорь, сманив из хвоста очереди слу­чайного парня, подошел с ним к милиционеру, следив­шему за порядком, и наплёл ему, что они фрезеровщи­ки, соревнующиеся между собой, -- Коля из Москвы, а он, Вася, -- ленинградец, и неудобно, право, принимать московского ударника пятилетки в подворотне или сади­ке, тем более что их с Колей знает вся страна и сегодня их чествовали в горкоме партии. "Ты же понимаешь, сержант, -- широко разводил рукой Фирсов. -- Законы го­степриимства... Что про наш город могут подумать!.." Сержант понимал -- их провели в гремящий музыкой зал и посадили за отдельный столик. Друг-фрезеровщик вскоре куда-то сгинул, а Фирсов, напоив шампанским женскую компанию, сидевшую неподалеку, и опившись сам, обнаружил себя у входа в свою парадную с курча­вой собачонкой на руках. "Ну, как тебя зовут? -- ласко­во бормотал Фирсов. -- Рики? Тики? Тави?.. Молодец, молодец. Будешь жить у меня. Да... Нам никого не на­до..." Выбравшись из лифта, Фирсов отомкнул кое-как двери, запустил собачку в комнату и завалился спать.
       Поутру, извлекая из стонущего мозга обрывки вос­поминаний, Фирсов пытался определить, откуда взялся этот бурый, с рыжими подпалинами на груди подросток-фокстерьер, что сейчас треплет его тапки и рыщет в портьерах: "Нашел? Подарили? Украл?", но не опреде­лил. Судя по малым деньгам, оставшимся в пистончике костюмных брюк, мог и купить.
       Фокс, которому Игорь приобрел полагающуюся сбрую и дал кличку Мальчик, прожил у него чуть меньше недели -- хозяин нашелся у пивного ларька на Карповке, когда Игорь, сдув с кружки пену, уже сделал первый раз­машистый глоток. Чей-то радостный голос крикнул: "Бард!", и поводок в руке Игоря затрепетал -- Мальчик заскулил, запрыгал навстречу пожилому мужчине в по­тертой кожаной куртке. Тут же и выяснялось, что хозя­ин сам был нетрезв в тот вечер и ни черта не помнит, где и как потерял щенка, купленного дочери-пэтэушнице после смерти матери. "Бард, Бард!.. -- ласкал собаку мужчина. -- Ну не дури, не дури, испачкаешь... -- И под­мигивал Игорю: -- Сейчас обмоем, я рядом живу..."
       Обмыли. Игорь даже лицезрел симпатичную дочку, прибежавшую с занятий перекусить, -- не без тайных мыслей лицезрел, и папаша локтем подталкивал гостя: "А? Ничего у меня деваха? Не, ты смотри сам, дело хо­зяйское. Я-то в дальнобой хожу, неделями дома не бы­ваю... Главное -- чтоб все путем было. Тебя Игорь зовут? Во, а ее Нина..." Мальчик-Бард хвостом вился за Ни­ной, и потом они затихли на кухне.
       Прощаясь, Игорь давал слово непременно заходить, навещать Бардика и хозяев, Нина с улыбкой кивала, папаша несколько раз крепко жал ему руку, хлопал по плечу, пес вертелся под ногами, виляя обрубком хвоста, а вернувшись домой, Игорь обнаружил в кармане плаща смотанные клубочком ошейник с поводком, повесил их на стул и долго сидел на диване, скорбно поглядывая на собачью упряжь.
       Спокойная семейная жизнь, дружеская -- с пониманием друг друга, не состоялась, и Фирсов приходил к выводу, что надежнее всего полагаться только на себя. Нет, ни­какого отшельничества -- упаси господи от такого обета в двадцать с небольшим лет! -- а жить своей жизнью: воз­обновить утренние кроссы, бросить курить, заниматься самообразованием -- книг, оставленных ему загадочным Кимом Геннадьевичем, хватит на несколько лет.
       Фирсов нашел себе маленькую пещерку, в которую можно прятать душу от всех передряг, -- стал вести дневник. Маленькая пещерка для одинокого человека.
       Иногда он ложился на диван и размышлял о своей жизни. У него есть комната, мебель, библиотека, пусть это аванс, который выдала ему судьба в лице Марии Львовны, но они есть. Гигантская фора перед сверстни­ками; хотя -- как посмотреть: родительские квартиры не­которых сокурсников напоминали дворцы-музеи близ­ких пригородов, а двое пареньков из соседней группы приезжали в институт на "жигулях", и по утрам от них устойчиво пахло сервелатом и хорошим кофе. Но, в принципе, все есть. Будут, если захотеть, и деньги. Эх, если бы они приносили счастье -- он заработал бы их ку­чу. Но они давали лишь независимость, и на этом, до­статочном для независимости уровне, Фирсов умел их добывать.
       Не было замысла жизни. Что дальше, к чему стремиться? Диплом? Да напишет он этот разнесчаст­ный диплом: "Расчет параметров вентиляционного ство­ла угледобывающей шахты". Распределят как ленинград­ца в Метрострой или оставят при кафедре с прицелом на аспирантуру -- был разговор у декана, агитировали вместе с руководителем дипломного проекта. В чем смысл жизни? Ради чего люди появляются на свет, а по­том умирают? Чего ради, с какой целью? Получить спе­циальность, родить детей, отработать лет сорок, выйти на пенсию и умереть? Где гармония? В чем она? Быть может, прав любимый им Виктор Конецкий, засобачивший в какой-то повести: "Пьянство есть соединение аст­рала нашего бытия с музыкой мироздания" -- и добавив­ший лукаво, что слово "музыка" необходимо произносить с ударением на второй слог, иначе теряется глубина мысли. Пил. Иллюзия гармонии приходила и уходила. Немного не то, но облегчает.
       Школьный друг, женившийся сразу после армии, к которому Игорь забрел однажды с пивом и креветками, усмехался его вопросам на кухне, где они обосновались с бутылками и курительными принадлежностями.
       -- Ты, брат, просто с жиру бесишься. Живи себе не тужи. Смысл жизни -- это такой, брат, вопрос, -- он обса­сывал теплые креветки и сплевывал скорлупки в тарел­ку, -- из-за него, брат, сколько людей себе пулю в лоб пускали. Да. Не лезь ты в эту философию. Чего тебе не хватает? Хата есть, мебель есть, скоро институт закон­чишь -- мне бы твои заботы. Вот у нас в армии один старшина ходил к офицерской жене...
       Фирсов отворачивался и незаметно морщился как от зубной боли. Армейские истории друга раздражали его.
      
       Иногда, чаще всего в постели, на него накатывало томление, и он думал об Ирине. Ворочался, вставал, подходил к окну, закуривал. И мысль о том, что совсем недавно в этой комнате, на этом самом диване Ирина была с другим, еще больше распаляла его желание. Он воображал себе, как тот, который вышел поутру из дверей, лежит с Ириной, сбросив на пол одеяло, -- от наваждения начинало звенеть в ушах -- он видел даже раскинутые ноги Ирины с крашенными перламутровым лаком ногтями. И Игорь почему-то ощущал себя сразу в двух лицах: он был и похитителем супружеской верно­сти, и ревнующим мужем.
       Зажигал свет, открывал форточку, глубоко дышал сырым осенним воздухом. Легчало немного...
      
       Пару раз он сходил на рыбный холодильник и один раз -- на мясной. Компания была та же: Алик, Валик и прочие лики -- хмельные, веселые, разговорчивые. На рыбном разгружали два вагона с бочковой селедкой и один вагон с осетрами сухой морозки -- в больших холщовых мешках, откуда-то из-под Астрахани. Осетры бы­ли не в жилу -- целого через проходную не пронесешь, а половину взять нечем -- твердые как железо. Мужики матерились, рвали мешки и строгали ножами лысые спин­ки осетров. Настрогали на всех литровую банку, посоли­ли, перемешали, полили уксусом, дали чуть оттаять и съели в раздевалке под звяканье вагонных буферов и гудки маневрового тепловозика. Потом доели тресковый суп, оставшийся от вечерней смены, и легли на ватни­ках спать -- под утро обещали поставить вагон с консер­вами, говорили, чуть ли не икра, но не поставили. А может, начальство забоялось доверять деликатес халтур­щикам, оставило до утра -- кадровым. Да и хрен с ней, с икрой, -- тоннаж не большой, а возни много: кладовщики каждую коробку вскрывают и пересчитывают банки. На вагоне пересчитают, когда на поддон грузишь, и в каме­ре холодильной пересчитают, когда кара привезет, -- одна морока.
       На мясной Игорь попал хорошо -- два рефрижератора с говяжьими тушами. Витька, друг старинный, взял Игоря в бригаду без разговоров -- знал его работу. И острейший крюк из нержавейки с пробковой ручкой выдал -- из лич­ных запасов. "Что-то тебя, Игорек, давно не видно? -- подмигнул. -- Иль разбогател?.." А бомжей, что в подвалах холодильника безвылазно живут и от грузчиков кормят­ся -- сверток за рубль через забор перебросить, за водкой сбегать, мясо в бачке на плитке отварить, там услужить, здесь поднести, -- погнал с эстакады лихим посвистом.
       -- В шхеры, мужики! Без вас обойдемся! -- властно повел рукой. -- Если кого у вагона увижу, применю щёкинский метод. -- Витька выразительно приложил кулак к скуле. -- Нужны будете -- разбудим...
       Витька -- халтурщик старый, и с начальством у него контакт тесный -- наряды в его бригаде всегда денежные: "Не за мясо работаем, а за капусту".
       Оба рефа раскидали к пяти утра, еще и не рассветало. Витька пошел с бумагами в конторку на второй этаж и вернулся с двумя клетками яичного боя. "Подкрепляй­тесь. -- Он вынул из кармана кулек с солью и первым ко­лупнул скорлупку. -- По двадцатничку, я думаю, выйдет".
       Игорь вернул Витьке крюк и переписал номера ва­гонов. Деньги платили два раза в неделю, но если часто ходить и не писать номера вагонов и дату, бухгалтерия облапошит быстро. Попервости у Игоря такое бывало.
      
       Ирина позвонила в середине октября, поздно вече­ром, Фирсов отпаривал брюки.
       Она говорила взволнованно и чуть печально.
       -- Игорек, милый, прости, если можешь... Я так пе­ред тобой виновата. Сама не понимаю, как это получи­лось. Но я не могу без этого, не могу. Мы с тобой взрослые люди, что было, то было, но я... Ты мне дорог, тебе надо жениться, и я не хочу, чтобы с другой женой у те­бя получилось то же самое. Прости, что я об этом гово­рю, но ты же... неумека... Ты, как молодой жеребец, ду­мал только о себе. Я была для тебя просто подстилкой. Конечно, я виновата, что не научила тебя ничему, не подсказала... Я боялась задеть свое самолюбие, пока­заться развратной, что ли... Ведь этому надо учиться, милый, учиться. В этом нет ничего зазорного...
       Игорь опустился на сундук возле телефона.
       -- Ну а что же ты раньше-то... -- не сразу ответил он. -- Могла бы научить...
       Ирина помолчала.
       -- А ты хочешь научиться?.. -- спросила тихо.
       От Ирининых слов ему стало жарко. Он хотел отве­тить как-нибудь дерзко, вроде того, что спасибо, дорогая, наставницы у него уже есть, поздно, дорогая, но сказал:
       -- Хочу!
       -- Тогда записывай адрес.
       -- Ты что, живешь не дома? -- высохшим ртом спро­сил он.
       -- Я тебе потом объясню... -- Она назвала свои коор­динаты. -- Приедешь?
       ---- Да.
       -- Только не думай ничего... это не для того, чтобы вернуть тебя... Просто... -- Ирина выдохнула. -- Ну при­езжай...
       Игорь сел в такси, притормозившее перед светофо­ром у площади Льва Толстого, и с колотящимся сердцем поехал на Гражданку.
       Позднее, вспоминая ту ночь, Игорь приходил к вы­воду, что в постигшей его семейной драме есть и его до­ля вины; причем изрядная. И испытывал к Ирине даже чувство некоторой благодарности, замешанное, правда, на досаде: "Почему же не раньше-то?.." Снобистски гнушаясь засмотренных до дыр порнографических жур­налов и фотографических пособий с комментариями на иностранных языках, которые ходили в институте по рукам, а тем паче -- разговоров в мужских компаниях на сексуальные темы, он наивно полагал, что в природе, как и в высокочастотном штепсельном разъеме, сущест­вуют два парных предмета -- "папа" и "мама", и чем плотнее и крепче они соединяются. тем устойчивее, так сказать, связь. Все остальные премудрости не имеют зна­чения. "Тебе хорошо?" Кивок. Значит, все в порядке.
       Ирина, с еще мокрыми после душа кончиками во­лос, постояла и, криво улыбнувшись, распустила кушак на халате. Потянулась к выключателю. И прежде чем на них рухнула темнота, Игорь успел схватить взглядом незагорелую полоску кожи на бедре, под отъехавшей полой халата -- другую Ирина еще придерживала рукой. "Ну иди сюда, не думай ни о чем, -- торопливо зашепта­ла она, отступая к расстеленной тахте. -- Представь, что мы просто любовники, которые недавно познакомились. Просто любовники. Все будет хорошо..." Она стала рас­стегивать на нем рубашку, и Фирсов ощутил легкий за­пах вина. С шорохом упала на пол одежда, приятно за­пахло кремом, и Фирсов не сразу понял, зачем здесь крем, и что ему требуется сделать.
       Квартира, в которой Ирина давала начальные уроки любви своему бывшему супругу, принадлежала тому са­мому, в темно-синем костюме и с зонтиком в руках, ко­мандированному нынче на симпозиум в Среднюю Азию, и в коротких перерывах между сладкими стонами, пора­жавших Игоря своей точнейшей совместностью, он мстительно думал, что теперь они квиты, более того -- явись сейчас ученый муж домой, он, Игорь, не стал бы ретироваться и прыгать через ступеньки, а повел бы се­бя как человек, вернувший себе то, что принадлежит ему по праву. Возможно, он увел бы Ирину с со­бой, -- да, скорее всего, увел бы, простив ей измену, по­тому что теперь с ним была другая Ирина, неизвестная и обольстительная в своей ничего не стыдящейся стра­сти. И он чувствовал себя с ней другим -- он мог дарить ей наслаждение, от которого она задыхалась и кусала ему губы. Ах, если бы все это раньше...
       Утром они пили на кухне кофе и Ирина смотрела на него восторженно и чуть грустно.
       -- Ты чего? -- устало улыбнулся Игорь.
       -- Ничего... Просто я рада за тебя. И за твою буду­щую жену -- ей будет хорошо с тобой.
       -- А-а, -- сказал Игорь, -- понятно...
       -- Ничего тебе, дурачку, не понятно. Я сделала из тебя мужчину и горжусь этим.
       -- Я тоже рад, -- сказал Игорь. -- За тебя и твоего нынешнего мужа.
       -- Он мне не муж.
       -- Но спите-то вы вместе.
       -- Я и с тобой сплю, -- Ирина подняла на него глаза и посмотрела испытующе. -- И дальше хочу спать...
       Игорь отвел глаза и потянулся за сигаретами.
       -- А я думал, учеба кончилась...
       -- Нет, миленький, она только началась... -- Ирина подошла к нему и обвила рукой его шею, ожидая, когда он повернется к ней. Фирсов отложил незакуренную си­гарету и посадил Ирину на колено. Она закрыла глаза и прижалась припухшими губами к его щеке. -- Я. Буду. Твоей. Любовницей, -- пробубнила она. -- Хочешь?..
       -- У меня есть жена, -- сообщил ей на ухо Игорь. -- И штамп в паспорте.
       -- У меня тоже есть штамп, -- влажно ощекотав ухо, шепнула Ирина. -- А мужа нет...
       -- Тогда хочу, -- кивнул Игорь. -- Мне нужна любов­ница. Такая, как ты... А почему ты здесь жи­вешь? -- также шепотом спросил он.
       -- Потому что я ушла от родителей, -- сложив ладо­ни рупором, продышала ему в ухо Ирина. -- Но больше я здесь жить не буду. Буду жить у Ленки. У нее маму положили в больницу. С сегодняшнего дня я не смогу здесь жить. У меня появился мужчина, которого я... Ко­торого я буду учить любви. Он очень хороший мужчи­на.., -- шептала она. -- Очень...
       "Уроки" возобновились очень скоро. Ирина убегала с лекций и, не таясь соседей, приходила на Петроград­скую. Они запирали дверь, задергивали шторы, раздева­лись нетерпеливо и падали на диван. Им не хватало дня -- несколько раз Ирина оставалась ночевать, и за­сыпали они только под утро. Медовый месяц через ме­сяц после развода... "Это что-то ужасное. -- У Ирины мелко стучали зубы. -- Ты великолепен. Я боюсь, что я стану твоей рабой..." Обыкновенный раскладной диван оказался удивительно полифоничен -- на нем можно бы­ло играть простенькие гаммы и брать самые сложные любовные аккорды, составлять пронзительные фуги и трепетные оратории -- все зависело от фантазии орке­странтов. Но вскоре и диван показался им примити­вен -- ватное одеяло швырялось на пол, на него летели подушки; сплетались в кресле, не стесняясь своей наготы.
       -- Откуда у тебя такие способности? -- ревниво поин­тересовался Игорь. -- Наверное, я был у тебя все-таки не вторым? Теперь можешь признаться...
       -- Нет, -- Ирина посмотрела ему в глаза. -- Я тебя не обманула. Просто мой первый мужчина был медиком... Ну, и теоретическая подготовка в институте, -- улыбну­лась она. -- Мы же с девчонками не о футболе говорим...
       Игра в любовников, которую они придумали, зара­жала Игоря агрессивным бесстыдством, которого он с каждым "уроком" жаждал все больше и больше. Вместо притупившейся и почти забытой нежности взвинчива­лось и росло чувство злое -- чувство сильного, торжест­вующего победителя, опрокинувшего и покорившего слабого -- женщину, которую он украл, соблазнил и те­перь делает с ней, что хочет; и не раз ему чудилось, что с ним не Ирина, а кто-то другая, которую он безжалост­но мучит и заставляет вскрикивать, корчиться, изви­ваться, наслаждаясь своей властью над ней. И неостыв­шее чувство мести -- тому, в синем костюме, который названивает теперь Ирининым подругам и ищет ее.
       -- Скажи, а ты мог меня простить? -- спросила однаж­ды Ирина в темноте. -- Забыть все. Начать с начала...
       Фирсов закурил, положил себе на живот пепельни­цу и выдохнул дым.
       -- Тебя не устраивает нынешнее положение?
       Ирина зажгла на тумбочке у дивана свечу и стала задумчиво водить над ней ладонью.
       -- Устраивает... -- Ирина задержала ладонь над вытя­нувшимся пламенем. -- Меня все... -- Она поморщилась от боли.
       Игорь отдернул ее руку. "Приложи". -- Он вскочил и принес носовой платок, смоченный водой из чайника.
       -- Спасибо... -- Ирина отвернулась к стенке и стала лизать ладошку.
       В другой раз с ней случилась маленькая истерика. Внезапно прервав поцелуй и все сопутствующее ему, она заговорила неистово: "Ну избей меня! Избей! Я те­бя умоляю -- избей, мне будет легче... -- Она стала тря­сти Игоря за плечо. -- Я этого заслужила, я дрянь... Из­бей. Я не могу так больше. -- Она уткнулась несом в по­душку и заревела. -- Я же люблю тебя..."
       Игорь лег на спину и заложил руки за голову.
       -- Не могу, -- сказал он серьезно. -- Прошло...
       Он хотел погладить Ирину по волосам, успокоить, но совсем некстати вспомнилось, как в эту же подушку она тыкалась лицом тогда, а вторая, примятая, лежала рядом. Желание пропало. Он поднялся с дивана и стал одеваться. Декорации те же, только пьеса другая...
       С некоторых пор Игорю стали являться мысли тяже­лые и навязчивые: а вдруг игра в любовников затеяна неспроста, вдруг Ирина беременна и на что-то надеется? Да, он хотел ребенка, но то было раньше. А как катать в коляске укутанного в одеяло детеныша, как улыбаться ему и купать в ванночке, не зная, чья в нем пульсирует кровь -- твоя или того дяди, что позабавился когда-то с твоей женой, а потом еще месяц делил с ней ночное ложе? Игорь ходил но комнате, курил, останавливался у распахнутого настежь окна, смотрел на подсвеченный прожекторами желтый шпиль Петропавловки с темным силуэтом ангела, обхватывающего крест, и от всех этих мыслей ему делалось тошно. Незаконнорожденные дети, алименты... Тьфу, гадость какая.
       "А почему ты не предохраняешься? -- спросил однаж­ды Игорь весело и беззаботно. Он сидел в кресле и лис­тал книгу "Психофизиологические аспекты брака", при­несенную Ириной. -- Ты не боишься залететь? Или..." -- "Пусть тебя это не волнует, -- сухо ответила Ирина и стала причесываться перед зеркалом. -- Это мои пробле­мы, -- Она сняла со щетки волосы, смотала их в клубок и бросила в корзину для мусора. -- Ты можешь быть аб­солютно спокоен. Я хожу сюда только затем, зачем хо­жу". Вскоре она ушла, попросив Игоря не провожать ее и пожелав ему крепкого, безмятежного сна.
       В середине ноября разыгралась отчаянная непого­да -- летел мокрый снег, хлестал ветер с дождем, гремело железо, и Игорь, пропадая несколько ночей на холо­дильнике, простыл, стал надсадно кашлять, расчихался и тут же слег с температурой тридцать девять. Тетя Ка­тя, осторожно постукивая в дверь, вносила в его комна­ту прикрытые бумажкой чашки с липовым или малино­вым отваром и первым делом сообщала: "Никто не зво­нил. Я все время слушаю. Не беспокойтесь, не беспо­койтесь. Позову..." -- "Да я не жду никого, -- вяло проте­стовал Игорь. -- Спасибо, тетя Катя..."
       Ирина позвонила через неделю, когда Фирсов был уже на ногах и заклеивал в комнате окна. Она ровным голосом известила, что была в больнице, а теперь вер­нулась к родителям и намерена жить у них.
       Игорь воздержался от расспросов о диагнозе -- он все понял.
       -- Ну, что ты молчишь? -- спросила Ирина. -- Тебе неудобно разговаривать?
       -- Да нет, удобно. Тебя слушаю...
       -- Я хочу сказать, Игорек, чтобы ты меня больше не ждал. Ты теперь и без меня сообразишь, что к чему. Правда?.. Будем считать, что практика закончилась...
       -- Как ты себя чувствуешь? -- спросил Игорь.
       -- Нормально. Я думаю, тебе надо жениться, Иго­рек... Теперь у тебя все будет нормально...
       -- Спасибо за совет.
       -- Не за что. Большому кораблю -- большое плава­ние... В добрый путь, милый.
       -- Твой халат здесь висит, -- вспомнил вдруг Игорь.
       -- Халат? -- усмехнулась Ирина. -- Это очень важно. Очень. Просто не знаю, как я буду без халата...
       -- И бусы, -- негромко сказал Игорь. -- Синие. Ну те... Они тебе, кстати, очень идут.
       -- Бусы, -- повторила Ирина. -- Да, пожалуй, идут...
       Эти бусы из густо-синих стеклянных горошин Ири­на, раздеваясь, оставляла на шее, потом они находили им самое неожиданное и проказливое применение.
       -- Выброси их, чтобы не попались кому-нибудь на глаза. И халат выброси, я разрешаю. -- Ирина помолча­ла. -- Даже прошу...
       -- А ты не хочешь зайти?
       -- За бусами?.. -- тихо спросила Ирина после паузы.
       -- Не только...
       -- Ты думаешь, стоит?.. -- растерянно проговорила Ирина.
       -- Не знаю, товарищ учитель, вам виднее... Может, вы захотите принять у меня экзамены, выдать диплом. -- Фирсов не хотел этого говорить, но сказал. "Черт меня дернул", -- тут же подумал он.
       -- Нет, -- печально сказала Ирина. -- Ты уже сдал все экзамены...
       -- Ну, как знаешь...
       Ирина долго молчала, и он обеспокоено подул в трубку: "Алло! Ирин!" И тотчас же раздалось звяканье положенной на аппарат трубки и коротко загудело.
       Фирсов подумал -- не перезвонить ли, чтобы подбодрить ее после больницы, и уж если рас­статься, то без недомолвок, но по тускло блестящему паркету коридора, прицеливаясь взглядом к телефону и поигрывая записной книжечкой, уже плыла Галя в полосатом махровом халате, и он направился к своей комнате.
       -- Игорек, вы уже выздоровели? -- усаживаясь на сун­дучок, пропела ему вслед соседка. -- Рада за вас, рада...
       -- Спасибо... -- бормотнул Игорь, открывая дверь.
       Он подошел к окну, рассеяно оглядел полоски бума­ги на подоконнике, тазик с клейстером, крупные клочья ваты и подумал, что звонить Ирине он, пожалуй, не бу­дет.
       Игорь знал -- появись Ирина в его комнате и... Он подойдет к ней, обнимет за талию, чмокнет в ухо, она вздрогнет: "Что ты со мной делаешь. Выучила на свою го...", он залепит ей рот поцелуем, они провалятся в душную пропасть дивана, пальцы забудут стыд, и он шепнет ей слова прощения, от которых потом, когда все пройдет и останется лишь ощущение расслабленной пус­тоты, не сможет отказаться. Нет. Не звонить. Не давать надежды ни ей, ни себе... Расстались, и баста. Она сама сказала, что больше не придет. Сама... Она сделала аборт и теперь выжидает, что он предложит начать с нуля... Нет. То августовское утро всегда будет стоять между ними. Игорь намазал полоску бумаги клейстером и приложил к оконной щели. Пригладил тряпочкой. Как там написано в книге? "Повышенная сексапильность молодых людей часто ставит их в зависимое положение от своих партнерш, что последние зачастую используют для достижения своих личных интересов". К черту повы­шенную сексапильность! Он молод и найдет себе девуш­ку... Игорь замер с тряпкой в руке. Или позвонить?..
       Вечером, расстилая на диване гремящую крахмалом простыню, Игорь вспомнил о бусах и достал их. Ультра­мариновые стекляшки вспыхнули желтыми отраженными огоньками люстры, заскрипели в ладони и с тихим щел­каньем скользнули по нитке, когда Игорь ухватил их за расцепленный замочек и дал качнуться на манер маят­ника. Игорь прижмурился на мгновение, не давая на­хлынуть воспоминаниям, быстро открыл шкаф и ссыпал в карман Ирининого халатика, висевшего на гвоздике.
       На следующий день с утра он отправил Ирине бан­дероль: халат, завернутый в плотную упаковочную бу­магу. И долго бродил вдоль Карповки, трогая влажные холодные ограждения набережной и пытаясь разобрать­ся в горьком чувстве: его предали? или он предал? или просто поиграли и разошлись?..
      

    7.

      
       О той жизни, что началась у Игоря Фирсова с от­сылкой бывшей жене ее любовных аксессуаров, чита­тель узнает чуть позднее, -- имей он к этому охоту, мы же теперь просто обязаны перенестись в дачную мест­ность неподалеку от Ленинграда, где наш герой, завер­бованный неотвязчивой мыслью вернуть в ближайшее время три тысячи долгу, пустился в досконально проду­манное состязание с природой и в естественной устало­сти взял маленький тайм-аут для подкрепления себя не­безызвестным бомжовским супом, тарелкой макарон и стаканом крепкого чая.
       Но что это?.. Я вижу, он уже смывает под руко­мойником посуду, ставит ее в проволочную сушилку и ложится с газетой на диван.
       Но лег. Полистал газету. Зевнул. Взял будильник со стола, закрутил пружи­ну боя и заминировал время в двадцатиминутной засаде от цифры "6". Прикрыл глаза. Задышал ровно...
       Пусть подремлет -- через установленный срок, даю слово, он поднимется и вновь впряжется в де­ла, коим конца и края еще не видится, разве что на се­тевом графике, где паутина линий строга, логична и как бы даже неотвратима в своем беге к кружку заключи­тельного события. Но то на графике...
      
       Теплица, громоздящаяся теперь возле забора боль­шим белым кораблем, безубыточно выдержала ап­рельское снегопадение, и Фирсов с тайной гордостью отметил, что все сделано умело и прочно. Он лишь поднатянул в одном месте млечную пленку крыши и пере­колотил несколько планок.
       В сумеречном предвечерье явился Вешкин, рдея огоньком сигареты возле губ и, оглядев изнутри постройку, отозвался о ней одобрительно. "Не, ничего, -- сказал он. -- Пойдет. Нормально. -- И осведомился ти­хо: -- Сколько получилось метров?" -- "Семь в длину, четыре в ширину. Двадцать восемь, значит..." -- "Мно­говато, -- медленно проговорил Вешкин. И, озабоченно повертев головой по запотевшим стенам, загадочно по­обещал: -- Ладно. Я с Иваном поговорю, чтоб не цеплял­ся..." -- "А что такое?" -- удивился Фирсов.
       Иван -- он же Иван Федорович Мочило, бывший на­чальник местного отделения милиции, в последние годы был приставлен к надзиранию за архитектурным и ланд­шафтным порядком в поселке, числясь в должности ин­женера по благоустройству. Падающие заборы, развалю­хи-сараи, стихийные свалки мусора, самостийные по­стройки в виде сарайчиков, гаражей и кладовок были предметом его неусыпного бдения.
       Высокий, с нездоровым пепельным лицом, Иван Фе­дорович обходил поселок, по-свойски заглядывал в дома и на огороды, интересовался у хозяев житьем-бытьем, пил, если предлагали, чай, придирчиво осматривал ка­кое-нибудь новое строение, вроде собачьей будки или угольного ларя, воздвигнутого возле калитки, кивал: "Ничего, ничего, только покрасить бы надо" и отправ­лялся далее, чтобы остановиться у следующего дома и выговорить хозяину за сваленные во дворе бревна: "Петрович, тебя пора на сто первый километр отправ­лять. Дрова привез, а работать с ними не хочешь. Неде­лю лежат, мокнут..." -- "Уберу, Иван Федорович, уберу. К праздникам чисто будет". -- "Надо, чтобы каждый день чисто было!" -- замечал Мочило и размашисто ша­гал по разбитой дороге дальше. "Здорово, Сергей! Что там у тебя за материал под навесом прячется? -- тонко улыбался он. -- Да нет, не нужен, просто так, интересу­юсь". И Сергей, служивший в послевоенные годы под началом Ивана Федоровича участковым, зазывал быв­шего начальника на перекур и, пугливо моргая глазами ("Вот черт, все углядит"), намекал на времяночку, ко­торую нехудо бы построить за домом, ближе к реке, ма­ленькую такую времяночку, вот здесь, в кустах сирени, на одну комнатку с кухонькой, ее и не видно будет ни­откуда, а сын с невесткой приедут летом -- им жилье... "Ты руками-то не маши, -- тихо говорил Мочило и отво­рачивался от места возможной постройки. -- Кругом же глаза и уши. А здесь у тебя что, поросята? Пора раску­лачивать. Шучу, шучу... Держи, дело хорошее". И на про­щание обещал подумать насчет незаметной времянки.
       К двум часам дня, где бы ни бродил Иван Федоро­вич, ноги сами выносили его к угловому дому Вешкиных, и Нюра, которая уже ждала гостя, приветливо вы­ходила на крыльцо: "Иван Федорович, заходите, заходи­те. Я Джека заперла..."
       Мочило выпивал стопку водки, обедал и, поговорив о поселковых и сельсоветовских ново­стях, шел к своему пятиэтажному дому у станции -- вздремнуть часок-другой. Регулярность визитов к хлебо­сольным Вешкиным нарушалась лишь летом, с приездом дачников, но и в эти суматошные месяцы благодарные хозяева теплицы не забывали отметить особое уважение к своему ангелу-хранителю -- с пустыми руками он от них не улетал.
       Нюансы тепличных уложений, о которых Игорь уз­нал от соседа, -- пятнадцать квадратных метров на семью и не больше, озадачили его. А если на участке живет две семьи -- его семья и семья сестры? Тогда как?
       -- Да ты не бойся, -- снисходительно улыбнулся Вешкин. -- Иван сейчас в больнице -- язву вырезает, а выйдет, я с ним поговорю. Сочтетесь потом как-нибудь. -- И, как бригадир, проверяющий работу, уверенно направился к дому Фирсовых. -- Давай рассаду посмотрим...
       Игорь включил на веранде свет, провел гостя вдоль зеленеющих стеллажей, давая короткие пояснения, и завел осторожный разговор о сбыте будущей продукции. Вот, дескать, неплохо бы подыскать расторопную бабку, чтоб постояла на рынке с его рассадой, он бы ей, естест­венно, платил. Нет ли на примете?..
       -- Да зачем тебе какая-то бабка? -- поморщился Вешкин, глядя на Игоря. -- Ты что, миллионер? Зачем тебе кому-то деньги отдавать? А жена, что, не может?..
       -- Жена отпадает, -- убежденно сказал Фирсов. -- Не тот случай. Бабка нужна...
       -- Да ты знаешь, сколько с тебя эта бабка сдерет? -- Вешкин, беспрестанно попыхивающий сигаретой, вытя­нул шею из слоистого облака дыма и с прищуром уста­вился на Игоря. -- Знаешь?..
       -- Сколько?
       -- Червонец в день, не меньше. -- Вешкин втянул го­лову обратно и подпустил еще дыму; он с затаенным торжеством ожидал убийственной неотразимости сказан­ного. -- Только на нее работать и будешь!..
       -- Червонец -- это нормально, -- не удивился Игорь. -- Я так и думал.
       -- Нормально? -- язвительно усмехнулся Вешкин. -- Червонец в день -- это нормально? Хорошо! -- сказал он с азартом. -- А теперь прикинь, во что тебе обой­дется...
       -- Да ну, Володя...
       -- Минуточку! Вот тебе простой пример...
       Игорь, предвидевший, в общем-то, подобное начало разговора, терпеливо выслушал рассуждения соседа о курочке, которая по зернышку клюет и сыта бывает, о раздолбаях, что сорят деньгами налево и направо, а по­том приходят к нему занимать трешку-пятерку, и мно­гое другое, не имеющее прямого отношения к затрону­той теме, но, как видно, наболевшее.
       -- Все правильно, -- польстил соседу Игорь, когда тот выговорился и закурил новую сигарету. -- Денежка счет любит. Может, чайку попьем?
       -- Не-не-не, -- засобирался Вешкин. -- Я какао недав­но пил. Спасибо.
       -- Но ты про бабку все-таки подумай. У тебя же весь поселок знакомый. Может, присоветуешь кого...
       -- Не знаю, это надо с Нюрой поговорить.
       -- Деньги деньгами, -- весомо сказал Игорь, откры­вая на улицу дверь, -- но бизнесмен не должен быть скрягой. Как говорится, скупой платит дважды...
       -- А еще знаешь, как говорят? -- Вешкин обернулся на крыльце и наставительно поднял палец. -- От своего труда убытку не будет!..
       Игорь помолчал, делая вид, что постигает глубину высказанной мысли, и кивнул.
       -- Правильно. Хорошо сказано...
       Вешкин ушел, храня на небритом лице следы гор­дой улыбки и думая о том, что Игорь, видно, па­рень цепкий, работящий и, конечно, следует обмолвить­ся с Иваном, чтоб его не трогали, потому что союзник в сельском хозяйстве нужен -- опыт там разный перени­мать, советоваться, будет кому подсобить, когда приспи­чит... А конкуренции он не боится: рынок -- как корзина без дна, все проглотит.
       За ужином, когда Нюра, прихлебывая теплое моло­ко, засомневалась в разумности покупки ста луковиц сортовых тюльпанов у знакомой тетки из Прибалтики: "Уж больно накладно по рублю-то за штуку", Володька закурил, небрежно бросил в пепельницу спичку и рек: "Дура! При чем здесь рубль? Коммерсант не должен быть скрягой. Предлагают, так бери. А то ведь, эта... скупой платит дважды".
       Нюра посмотрела на мужа с изумлением.
       -- Да я чего, Вова... Конечно... Я ведь думала, ты... Когда же я была скрягой...
      
       Уже затемно Игорь ходил звонить Насте, Настя сразу взяла трубку -- ждала его звонка, он сказал с гор­достью, что теплица готова, осталось лишь поставить ее на прогон и испытать на теплостойкость, чем...
       -- Куда поставить? -- не поняла Настя.
       -- Включить печки и проверить, как она держит тепло.
       -- А-а, понятно, -- сказала Настя.
       ...чем он сегодня и займется, а завтра, если все бу­дет хорошо, он сделает в теплице стеллажи и перенесет туда рассаду.
       Настя сказала, что рада за него и за теплицу и с Маратиком все в порядке -- мама обещала взять Маратика на выходные к себе, и она, Настя, приедет тогда в субботу и поможет ему чем-нибудь. И останется ноче­вать.
       -- Приезжай, -- сказал Фирсов. -- И привези градус­ник, круглый такой, которым мы воду в ванной меряем. А то мне двух мало.
       -- Хорошо, -- сказала Настя. -- Целую тебя.
       -- И я вас обоих целую, -- сказал Фирсов. -- Пока.
       -- Пока...
       Потом пошел мелкий моросящий дождь, Игорь от­ключал на веранде печки, нес их, надев старые перчат­ки, по раскисшей дорожке к теплице, и дырчатые же­лезные кожуха дробно шипели от невидимых капель. Он впускал в теплицу резиновый кабель -- для него при­шлось сделать пропил в порожке, подключал расставленные на кирпичах печки и думал о том, что Настя все-таки, наверное, любит его, и он ее любит, и Марата они любят, и дай бог скинуть с плеч этот давящий долг, и чтоб все потом было хорошо. Затем он взялся прилаживать к вертикальной стойке стеклянную трубку термометра, принесенного с веран­ды, светил фонариком -- ртутный столбик, взблескивая в пару дыхания, стремительно оседал, но около плюс восьми наткнулся на невидимую преграду и замер. И Фирсов засек время -- десять; посмотрим, что будет че­рез час. И, вернувшись в дом, воткнул вилку в розетку. Потом он эвакуировал с остывающей веранды расса­ду: помидорную вынес в кухню, там же, у потрескиваю­щей дровами плиты уместилась стопка ящиков с еще бледными всходами огурцов и кабачков -- пусть греются и расправляют листочки; в комнату, где было попро­хладнее и по полу гулял студеный ветерок, попали не­прихотливая астра и уже окрепшие огурцы с кабачками первых высевов. Высокий штабель ящиков вырос на сто­ле, загородив окно с двойными зимними рамами; дру­гой -- глубоко продавил диванчик Марата, предусмотри­тельно покрытый куском клеенки и рейками. Веселую капустную зелень Фирсов решил оставить на стелла­жах -- в книгах писали, что изнеживать капустную рас­саду теплом не следует, она любит спать в прохладе, в противном случае вытягивается и потом плохо прижива­ется в грунте. Он лишь приоткрыл на веранду дверь, впуская с жарко натопленной кухни прыткий вал возду­ха, и, дав ему расползтись по углам, взглянул на рубино­вую нитку термометра. Плюс пятнадцать. Отлично, по­думал Фирсов, так и надо держать всю ночь. Начнет опускаться -- полью теплой водой и укрою ящики плен­кой.
       Ровно в одиннадцать Фирсов вышел на крыльцо и направился к теплице. Далекий уличный фонарь слабо просвечивал запотевшую пленку, и на истончен­ной простыне снега лежало темное, как рентгеновский снимок, пятно с геометрическим скелетом вертикальных стоек каркаса.
       Фирсов вошел, быстро прикрыв за собой дверь. Пахло земляной сыростью, нагретым металлом и струганными досками. Плавный сладковатый запах досок теплыми вол­нами гулял по теплице. Игорь пробрался к градуснику и, уговаривая себя не торопиться, чиркнул спичкой. Блес­нула ртуть. Неужели плюс двенадцать?.. Спичка погас­ла. Он зажег новую и, уже понимая, что ошибиться не мог, еще раз высмотрел положение столбика: точно, двенадцать! Стараясь не греметь прогибающимся желе­зом и ступать по доскам, он прошел к дальней печке и ладонью ощутил струящееся вверх тепло. "Двенад­цать!.. -- пела душа. -- Двенадцать градусов за какой-то час. Держит, держит тепло!.." Он вернулся к входу и так же, ладонью, проверил вторую печку. Греет! Еще как греет!..
       Он слышал короткое взвизгиванье капли, упавшей на горячий кожух, видел, как чуть вздувается запотев­шая пленочная кровля над печками, и видел два круг­лых окошка на ней -- прозрачных и сухих, промытых теплым воздухом. И шли по дороге, переговарива­ясь, -- два темных силуэта высветились, как в театре те­ней, на боковой стенке, и Фирсов из мальчишеского озорства присел, стараясь быть не замеченным. "Гляди-ка! -- звучал удивленный мужской голос. -- И этот тепли­цу выстроил!" -- "Я видела", -- отвечала женщина. "Во, блин, буржуи! Все им мало!" -- "Пойдем, пойдем. Тебе-то что..." -- "Сволота несчастная! -- смачно и зло выговаривал мужчина. -- Еще один спекулянт. Стрелять, блин, таких надо!"
       В ту ночь, дважды просыпаясь, чтобы подложить в плиту дров, Игорь ходил под моросящим дождем в теп­лицу и светил фонариком на градусник. Температура продолжала подниматься.
       Утром, когда он, голый по пояс, умылся на речке и с полотенцем на плечах заглянул в теплицу, в ней уже было жарко. Игорь взмахнул руками, согреваясь, протер на млечной пленке прозрачный круг и побежал к дому. День занимался тусклый, серый, но снега уже нигде не было.
       После завтрака, сунув под ватник топор и ножовку, Игорь отправился в горелый бор за шоссе, там -- он по­мнил -- водился сосновый подлесок с черной омертвелой корой, почти сухостой, гожий, быть может, на жерди для новых стеллажей -- в теплицу. Старые, что на ве­ранде, Игорь рассудил оставить в запас, так надежнее.
       Когда-то на тех плавных холмиках, заросших вере­ском, он собирал крохотные боровики с влажными шо­коладными шляпками, бегал с дворняжкой Найдой, пы­таясь приучить ее к команде "апорт!", или, обидевшись на родителей, хмуро бродил меж деревьев, ковыряя носком сандалии усыпанную хвоей землю и выискивая сине-зеленые автоматные гильзы. Мать панически боялась этих гильз и, обнаружив их в доме, устраивала Игорю шумную головомойку с угрозами вызвать милиционера, саперов или -- в качестве высшей меры наказания -- от­править сына в интернат. "Мама, ну это же просто гильзы. -- Игорь обиженно плелся за матерью, решитель­но вышагивающей с совком в вытянутой руке к помой­ке. -- Это же не патроны, они пустые. Мама, ну ос­тавь..." -- "Прекрати! -- быстро оборачивалась мать. -- Не хватало только, чтобы ты подорвался на какой-нибудь мине. Ты знаешь, сколько бывает случаев!.. -- Она ссыпа­ла звякающие гильзы в гудящую мухами яму и брезгли­во прикрывала крышку. -- Попробуй только еще раз при­коснуться к этой гадости!.."
       Давно это было, давно. И помойка та за сараем об­валилась и заросла крапивой, и бор сильно подгорел в одно знойное лето, лишившись грибов, и брусничника, и пышного пахучего вереска с дрожащими над розовыми цветами пчелами. И мать ушла...
       Игорь поднялся на пригорок, перешагивая через трухлявые стволы упавших деревьев -- сизые от дождей и вросшие в землю. Огляделся. Подлесок был. И кое-где, над черными летаргическими стволами едва замет­но клубилась бледная зелень хвои. Он стал спускаться в низинку, проверяя обухом топора крепость деревьев -- с их голых веток сыпались шелестящие капли. Спилил на пробу сосенку с толстой бугристой корой, отозвавшуюся на удар железа гулким вздрагиванием, и остался дово­лен: середина низкого пенька светилась молочной желтизной. Игорь срубил хрустнувшую верхушку, прошелся топором по окостенелым сучкам и, взрезав лезвием ко­ру, легко ошкурил комель -- ствол блеснул бронзовыми впадинами. Жердина получилась отменная -- сухая, но еще упругая, такая будет прогибаться под тяжестью ящиков, но не треснет. Игорь живо вообразил, как он ладит стеллаж в теплице, ставит на них зеленеющие ящики, идет с лейкой по залитому солнцем проходу, -- и заторопился: еще несколько пеньков забелело в сырой низине.
       Игорь понимал, что при самом фантастическом рас­кладе обстоятельств -- раскладе неимоверном, но все же вероятном, возможна встреча с обходчиком парклесхоза в этом горелом, давно всеми забытом бору, как возмо­жен -- в большей уже степени -- и другой нежелательный поворот событий: при подходе к дому нарваться на бди­тельного гражданина в шляпе -- большого друга природы и борца за сохранность социалистической собственности, который не возмутится при виде гниющих в луже досок, но вспыхнет обличительным негодованием, попытайся какой-нибудь мужичок утянуть одну из них в мелких хозяйственных целях. И чем пришибленнее будет вести себя похититель, тем с большим жаром будет негодовать обличитель. Это мы проходили, подумал Игорь и, взва­лив первую связку жердей на плечо, подошел к своему участку со стороны речки, как раз напротив влажно блестевших мостков.
       Железная сетка забора, огораживающая высокой лентой владения Вешкиных, вступала здесь в реку, и на ее ячейках колыхались желтоватые клочья пены. Отсю­да, из-за реки, участок Фирсовых казался еще более за­пущенным и убогим -- рядом сбегали к воде аккуратные грядки соседа, накрытые пленкой (Вешкин уже грел землю под ранние овощи), повыше тянулась отблескива­ющая стеклом теплица, и что-то зеленело внутри нее. Да и сам дом Фирсовых в соседстве с двухэтажным особняком Вешкиных казался жалкой развалюхой: облу­пившаяся на стенах краска неопределенного цвета, латаная-перелатаная крыша с прогнившими планками, прижимающими рубероид, висящий на одном гвозде дож­девой желоб... Игорь пригляделся к печной трубе -- над ней подрагивал столб воздуха. Печка, слава богу, жива. Он развязал жерди и перекидал их -- в сопровождении скользящих по воде отражений -- на другой берег. Плос­кие зеркальные двойники бесшумно исчезали в зарос­лях поржавелой осоки, и тут же раздавалось шлепанье шеста на низкий берег. Затем взблеснул в воздухе топор и просвистела кувыркающаяся пила. Игорь смотал ве­ревки, огляделся и, раздвигая сырые ветки малинника, вновь направился к бору.
       Потом Игорь вытаскивал из теплицы листы ржавого железа, доски, скатывал с пола куски рубероида и вко­лачивал кувалдой стойки под стеллажи.
       Заостренные жерди легко прошивали пухлую тор­фяную землю, прокалывали слой утрамбованного листа, но вскоре упирались в хрустящую щебенку, и кувалда, которую Игорь, опасаясь прорвать крышу, едва заносил над головой, начинала бессмысленно плющить обрезок доски, наложенный поверх круглого спила стойки. Колья вздрагивали от ударов, скрежетала в метровой глубине щебенка, и Фирсов, выбросив теплую измочаленную дощечку, принес обломки кирпичей и втрамбо­вал их у основания стоек в землю. Стойки перестали шататься и встали намертво.
       Он сходил за лопатой и, укорив себя за разгильдяй­ство, сделал то, что следовало сделать гораздо раньше: прорыл ,в уже изрядно истоптанной земле неширокий проход и укрепил его края бортиками из досок. Получи­лись две просторные грядки. Игорь не удержался от со­блазна довести их до кондиции и сходил в сарай за граблями. Взрыхленная земля задымила прозрачным па­ром.
       Он занес в теплицу оставшиеся жерди, фанерный ящичек с инструментом, плотно прикрыл дверь и нашел в колбе термометра вытянувшуюся нитку ртути: плюс двадцать два. Отлично!
       Когда он установил на сколоченные стеллажи по­следний ящик рассады и закурил, любуясь зеленью и радуясь неизбывно струящемуся от печек теплу, градус­ник показывал плюс восемнадцать. Четыре градуса вы­летели в дверь, которую Игорь открывал и закрывал, доставляя в теплицу ящики.
      
       Теперь Игорь юркал в теплицу несколько раз на дню: проверить температуру, постучать костяшками пальцев по туго натянутой крыше, вызывая шквал крупных капель, от которых вздрагивала зелень в ящи­ках и делались мокрыми волосы, протереть тряпкой на швабре быстро запотевающие стенки, влить в ведро, стоящее на кожухе печки, чайник кипятку, снова взгля­нуть на градусник и просто так пройтись, перекуривая, меж двухъярусных стеллажей, наслаждаясь теплом и за­глядывая в ящики.
       Колол ли Игорь дрова, копал ли грядки, выбирая из холодной земли хрупкие белые ко­решки, гнул ли из арматурных прутков дуги для пле­ночных парников под капусту и астру, -- он постоянно помнил о теплице, где шла невидимая глазу работа: из набухшего семечка проклевывался белый корешок, вцеплялся во влажную землю, пил ее теплые соки, натужно поднимал окрепшую шею с головой-семечком, вылезал на поверхность, сбрасывал треснувшую шапоч­ку и тянул к свету два крохотных семядольных листоч­ка-крыла, чтобы потом опустить их, увядшие, и выстре­лить из себя пушистый кончик стебля с зародышем пер­вого настоящего листа. И теперь уже стебель, впитывая в себя тепло и влагу, тучнел, пускал в землю новые ко­решки, рос сам и подращивал листочки, которые удиви­тельным образом переплетались в тесноте ящика с лис­точками других стеблей, но не мешали друг другу.
       Игорь наведывался в теплицу и ночью, мгновенно вскакивая от звонка будильника и первым делом нажи­мая кнопку настольной лампы -- не отключили ли элект­роэнергию? Но бог миловал -- инцидентов не было.
       Он натягивал джинсы, накидывал ватник и в тапоч­ках на босу ногу выходил на темный двор, пытаясь еще по дороге угадать градус уличной температуры и соотне­сти его с тем, что может ожидать в теплице.
       Еще с вечера он внимательно слушал прогноз погоды по радио и принимал, если были малейшие опасения на замороз­ки, меры безопасности: ближе к ночи поливал рассаду теплой водой и накидывал на ящики полотнища пленки, туго натягивая их, чтобы избежать соприкосновения с ростками. Кипятил на плите баки с водой -- на экстрен­ный случай. А в особо холодные звездные вечера, когда гравийная дорожка искрилась мерзлыми блестками вла­ги, переносил часть ящиков в дом, укутывая их, как младенцев, в одеяло.
       Он тешил себя мыслью, что замо­розить рассаду при двух ночных проверках сложно: да­же если отключат электричество, то за пару часов теп­лица едва ли выстудится до минусовой температу­ры, -- но дело ведь не только в том, чтобы не заморо­зить, об этом и думать не хочется, а в том, чтобы и ночью она росла и развивалась, получала как минимум плюс двенадцать, ниже которых растение приостанавли­вает рост, впадает в сон.
       Игорь входил в теплицу, светил фонариком на гра­дусник, зевал, передергивал плечами и, плотно прикрыв за собой дверь, бежал к дому -- спать до следующего гро­хота будильника.
       Как и определялось графиком, Игорь через день вы­севал по три ящика огурцов и, подержав их до первых всходов у плиты, переносил в теплицу.
       Раз в три дня сажал кабачки. Банки с замоченными семенами томи­лись на выступе печки.
       Игорь стелил на полу газеты, садился на табуретку, брал старый эмалированный таз с насверленными в донце отверстиями, сыпал в него зем­лю и встряхивал на манер старательского лотка над ящиком. Землица из такого сита сыпалась легкая и пу­шистая -- безтягостная для проклюнувшихся ростков. Мелкие камни, гремевшие в быстро легчавшем тазу, Игорь ссыпал в ведро; комья земли и торфа, прыгавшие по дну, перетирал пальцами и тряс сызнова.
       Чуть суматошный ритм жизни с ежедневными пору­чениями самому себе, списком неотложных дел, графи­ком, непредвиденными обстоятельствами, пропущенными обедами, ужинами, недосыпом и не проходящей за ночь усталостью чем-то напоминали Игорю безостановочное производство, а сама теплица, куда он заносил новые ящики, походила на конвейер. В начале стеллажей, при входе, стояли ящики с бледными, едва вылезшими из зем­ли росточками -- Игорь называл их "малышами", за ними тянулось густо-зеленое поле "детей" -- окрепшие листы семядолей, прочные налитые стебли, и у дальней стенки курчавились резными листочками "подростки".
       Конвейер. Запущенный, но еще не доехавший до финишной точки, где снимают с движущейся ленты готовую продукцию.
      
       Вешкин заходил теперь чаще, и в его глазах чита­лись удивление и интерес.
       -- Быстро, быстро ты сделал, -- заглядывал он в зе­ленеющую теплицу. -- Это сколько же здесь ящиков? Семьдесят два? Ага... А землю прямо с огорода брал? И торф добавлял? Понятно... А это самое... еще чего-ни­будь надо или только торф?
       -- Песочку еще немного.
       -- Ага... Крупного?
       -- Любого. Только не глинистого.
       -- Ясно. А как на рынок возить будешь?
       -- Жду от тебя новостей. Ты насчет бабки-то не узнавал?..
       -- Сказал Нюрке, да не знаю, как там получится. Здесь бы торговать, она б тебе человека нашла, а в Ле­нинград ездить... Сложно. Да и тебе накладно -- одна до­рога во что обойдется...
       -- Ерунда, проездной взять можно. Треха на месяц.
       -- Тут треха, там треха -- пробросаешься... А ты, это самое... чем подкармливаешь? Селитрой? А еще сажать будешь?
       -- Собираюсь. Ты бы напомнил Нюре про бабку, а то мне труба.
       -- Напомню... Ну ладно, пойду, дел много. А то хо­чешь, пошли со мной -- теплицу мою посмотришь, пере­кусим. Нюрка там чего-то стряпает.
       -- Попрошу не соблазнять трудящихся намеками -- во время работы не пьем!
       -- А-а, ну смотри, -- расплывался в улыбке Вешкин, -- было бы предложено...
      
       В субботу приехала Настя -- с двумя сумками в ру­ках и одетая по дачному: куртка, резиновые сапожки, спортивные брюки. На плечах синей бабочкой улеглась шелковистая косынка.
       Фирсов с самого утра погладывал на дорогу, хотя надежд на ранний приезд Насти не было никаких -- пока они с Маратом поднимутся, пусть даже и в восемь, пока позавтракают, соберутся, пока Настя завезет внука к бабушке, сядет на "двойку", доедет до Финляндского, возьмет билет, войдет в электричку, электричка может двинуться не вдруг, а минут через двадцать, Настя бу­дет сидеть у окошка и читать книжку, но вот двину­лись -- Фирсов ошкуривал топором доску для окантовки грядки и смотрел на лениво идущие со вчерашнего вече­ра часы, -- едет, мелькают с провисшими проводами столбы, значит, через пятьдесят минут будет здесь. Проходило назначенное им самим время -- стучала по рельсам электричка, притормаживала у станции и дальше убегала в лес, торопливо шли по дороге люди в поисках сдающихся на лето дач, но Насти среди них не было, и Фирсов назначал новый срок: допустим, они проснулись в полдевятого...
       Встав в этот день рано и тщательнее обычного по­брившись (выбрив даже с помощью второго зеркала шею), он навел в доме чистоту, перетряхнул постель, безупречно ровно застелил ее покрывалом, поставил у посвежевшего коврика Настины тапочки, передвинул в центр стола вазочку с пылающей прошлогодними ягода­ми веткой шиповника, которую осторожно срезал еще вечером, и вышел во двор, где и устроил себе плотницкое дело так, чтобы хорошо видеть дорогу. Но как он ни приглядывался за дальний урез забора, как ни вычислял время, взглядывая на часы, Настя вошла на участок не­заметно: хлопнула калитка и Игорь, вскинув голову, увидел ее улыбку.
       -- Ну ты даешь! -- восхищенно проговорила Настя и, поставив у березы сумки, оглядела теплицу. -- Я чуть мимо не прошла...
       Игорь воткнул топор в бревно и, сдерживая радост­ную улыбку, пошел ей навстречу. -- Привет, Чиполлино!
       Настя вытянутыми губами встретила его поцелуй. -- Почему это -- Чиполлино?
       -- А просто так... -- Игорь подхватил ее на руки и крутанул по воздуху. -- Чиполлино, да и все.
       -- Уронишь!
       -- Не уроню! -- с напускной грубоватостью заверил Игорь и понес жену к теплице. -- Замерзла? Сейчас со­греешься...
       Потом они ели бутерброды с сыром, пили чай с па­хучими смородиновыми почками и ходили смотреть, как поднялась вода в речке. Настя рассказывала про Маратика, какой он стал непослушный и одновременно сооб­разительный, Фирсов придерживал жену за талию, ста­раясь не пропустить ни слова из ее сбивчивого рассказа, и слушал, как дилинькает на дне торфяной канавы сбе­гающая к реке вода.
       Настя закидывала голову, и ее серые глаза голубели и вновь серели, отражая приливы и отливы солнца, скользящего меж высоких клочкастых облаков.
       -- Господи, -- протяжно вдыхала она воздух, -- красо­та какая! У меня даже голова кружится. В следую­щие выходные обязательно Марата привезу... Пойдем еще рассаду посмотрим?
       -- Пойдем.
       -- Мне больше всего огурчата нравятся -- бодренькие такие.
       -- Может, польешь заодно? А я пока грядки закон­чу. Сегодня-завтра капусту высаживать надо.
       -- Давай. Только объясни все...
       Фирсов сколачивал длинные дощатые короба для грядок, хвалил и себя и доски, которые не поленился несколько лет назад притащить от сгоревшего за станцией барака, -- чуть обуглившиеся с одного конца, но звонкие и сухие, с хрустом втыкал в землю концы ме­таллических дуг, выравнивал их -- так, чтобы каркас на­крывал грядку симметричной аркадой, прислушивался к Настиному пению в теплице, позвякиванию ведерных дужек и вспоминал газетный сверток с чистым постель­ным бельем, который Настя вытащила из сумки и, улыбнувшись ему, бросила на покрывало.
       Грядки под капустную рассаду удались на славу. Земля, которую Фирсов еще раньше просеял через гро­хот и заправил торфом, лежала в коробах пухлая, как перина. Игорь принес из-под навеса два ведра с печной золой -- побочный продукт проживания на даче, и рассы­пал сизый древесный прах по грядкам. Зола быстро на­мокла и потемнела. Фирсов решил не прикапывать ее: ветром не сдует, а закопаешь -- уйдет с водой в глубину грядки. Зола требовалась для раскисления торфа и быст­рого роста растений. Фирсов вспомнил заметку одного огородника, который уверял, что использует на своей делянке только печную золу и собирает невиданные урожаи. Огородник приводил какие-то астрономические цифры. Кажется, он выращивал морковку. А может, и капусту. Фирсов мысленно пожелал незнакомому нату­ралисту дальнейших успехов и пошел готовить пленку.
       Настя уже хлопотала на кухне. Фирсов обнял ее сзади и чмокнул в ухо.
       -- Ой! -- детским голосом отозвалась Настя и зажму­рилась. -- Не надо.
       -- Что это у вас здесь такое? -- дурашливо поинтере­совался Игорь, шаря по кофточке руками. -- Ой, и не од­но даже. На что это я наткнулся?..
       -- Ну!.. -- с притворной угрозой сказала Настя и по­шевелила плечами. -- Прекрати!..
       -- Ой, как интересно! Что же это может быть?.. -- Игорь порычал немного и, пообещав продолжить иссле­дования вечером, пошел в комнату и стал клеить пленку.
       Он накладывал на сложенные внахлест полотнища старую газету и проводил по ней горячим утюгом. Выжидал немного и осторожно снимал нагревшуюся бумагу. Иногда газета прилипала к пленке, и Игорь читал рваные газетные строчки, добавляя от себя и комменти­руя. "Дорохые таварыщи! Позвольте... сообщить вам"... шо я болван. Бурные продолжительные аплодисменты. Овации. Грохот обвалившегося балкона. Все встают. Кроме тех, кто лежит от смеха. Жертв нет. "Нынеш­нюю пятилетку", как, впрочем, и прошлую, мы не вы­полнили. Ура, товарищи! Аплодисменты, переходящие в овации. Все встают и исполняют партийный гимн "Ин­тернационал".
       -- Что ты там плетешь? -- заглядывала с кухни Настя.
       На плите булькало что-то мясное.
       -- Газеты читаю, -- беззаботно отвечал Игорь. -- А что, разве уже запрещено? Дай мне, пожалуйста, ножницы -- вон, на столе лежат.
       Настя приносила ему ножницы, и он щелкал ее по коленке.
       -- Вот у меня есть одна знакомая девушка, -- зага­дочно говорил он, кромсая ножницами пленку, -- хоро­шая такая девушка, которую я знаю уже пять лет... Да, пять лет. Просто прелесть, а не девушка. Красивая такая. Умная. Хозяйственная. В школе отличницей была. Что ни попросишь -- все сделает. Вежливая. Культурная. За сто­лом никогда не чавкает. Всегда перед едой руки моет. Книги читает разные. На фортепиано умеет. Очарова­тельная девушка. Наверное, я ее даже люблю. Да, пожа­луй, люблю. Зовут эту девушку Настей. -- Фирсов подни­мал голову от пола и смотрел на жену: -- Знаешь такую?..
       -- Криво, кажется, отрезал, -- улыбалась Настя. -- Вон тот край...
       -- Это ничего, товарищи. Это бывает. Сейчас испра­вим. Чего не сделаешь в любовной горячке под взглядом достойнейшей из достойнейших. Красивейшей из краси­вейших...
       После пролетевшего в игривых разговорах обеда (куриный бульон с рисом, гуляш, пирожки с морковкой, чай) Игорь сел на крыльце, закурил, открыл справочник огородника и еще раз внимательно перечитал пункт "Высадка капустной рассады в грунт", снабженный схе­матическими рисунками -- правильной посадки и непра­вильной. Вторая позиция была перечеркнута художником крест-накрест и изображала чуть повалившийся набок капустный саженец с едва заделанными в землю корнями. На правильном рисунке капустный стебель вместе с ко­решками был заглублен в узкую ямку по самые листочки и саженец смотрелся молодцом. Из текста следовало, что буравить ямку желательно специальным колышком, но можно и указательным пальцем; пальцем оно и проще. Вытянутый из ящика росток брался в щепотку так, что­бы концы корешков свободно свисали, затем щепотка подносилась к земле, слегка втыкалась в нее, и указа­тельный палец, надавливая на корни, челноком нырял в землю, увлекая за собой стебель. Палец вытаскивался а вместе с другими пальцами обжимал землю вокруг стеб­ля. На рисунках все выглядело просто и убедительно,
       Всякий раз, принимаясь за тонкое незнакомое дело, Игорь пытался прочувст­вовать его мельчайшие, но существенные подробности, чтобы, взявшись за него, действовать уверенно и споро.
       Он сходил в комнату и постриг на правой руке ног­ти. Настя домывала посуду.
       -- Приходи, будем гривенники сажать, -- подмигнул ей Игорь. И, прихватив ведро с чуть теплой водой, по­шел в теплицу за первым ящиком.
       Он выбрал рассаду покрупнее, отнес ее к крайней грядке и обильно полил из ковшика. Из ящика побежа­ли мутные ручейки. Принес рейку и продавил ею бороздку поперек грядки. Вылил в бороздку полковшика воды. Вода вспенилась и потемнела. Игорь с удовлетво­рением следил, как она быстро уходит в землю, остав­ляя радужные щелкающие пузыри. Хорошая земля. Он присел на корточки и придвинул к себе ящик. "Ну-ка, хлопцы, приготовились. -- Он запустил пальцы в край ящика и осторожно потянул из него поросший изумруд­ным ворсом пласт земли. -- Не спешите, ребята, по од­ному..." Он ухватил в щепотку росток с бледными сви­сающими ниточками корешков, поднес его к краю бо­роздки и ткнул пальцем во влажную землю...
       Потом Игорь обучал правилам посадки Настю, и они в четыре руки копошились у грядки. "Неужели за такую фитюлечку дадут десять копеек?" -- Настя вытя­гивала из размокшего кома земли сеянец с двумя хруп­кими листочками, напоминающими сердечки, и с удив­лением разглядывала его. "За такую не дадут, -- говорил Фирсов, откидывая со лба волосы. -- А вот вырастет сан­тиметров до семи, и с руками оторвут. Сажай поглубже, до самых листочков..." Настя подтягивала оранжевые резиновые перчатки, смывала с них липкую землю в ведре с водой и отщипывала следующий сеянец. "Рядок -- рубль пятьдесят, -- прикидывала она. -- Интерес­но..." И смотрела в даль грядки, где Игорь ребром рей­ки продавливал новые бороздки. "А ты как думала! -- гордо отвечал Игорь. -- Грядка на две тысячи двести двад­цать пять саженцев. Двести двадцать пять рублей. А следующая будет рублей на триста пятьдесят -- цветная капуста дороже, по пятнадцать копеек за коре­шок..." -- "С ума сойти, -- осторожно улыбалась Настя. -- Ты нашел, кто будет продавать-то?" -- "Найдем", -- веско говорил Игорь.
       Грядку заканчивали уже к вечеру.
       Ряды шли густо, на расстоянии спичечного короб­ка, и поначалу Насте казалось, что дело не двигается вовсе. "Господи, -- с тихим постаныванием разгибала она спину и оглядывалась. -- Как были у второй дуги, так оно и есть..." Но потом за разговорами время полетело быстрее, выбрали первый ящик, Игорь принес второй, качали третий...
       Когда Игорь натягивал на холодные дуга пленку и прихватывал ее к коробу легкими планками, под куста­ми шиповника уже густела темнота, а напротив осве­щенного окна комнаты лежал желтый прямоугольник, иссеченный тенями переплетов. "Бр-р-р, замерзла". -- На­стя простучала по ступенькам крыльца и скрылась в доме.
       Игорь занес в теплицу начатый ящик, сунул его на нижний стеллаж и постоял в полумраке, отогревая над кожухом печки озябшие пальцы и размышляя о том, что Настя молодец -- приехала в рабочей, так сказать, одежде, взялась помогать ему и самое главное -- выдер­жала нудную земляную работу, о которой еще недавно отзывалась не иначе, как: "Да ну ее, в грязи копать­ся..." Значит, верит в его затею. А коль верит... "Слав­но, -- подумал Игорь, -- может, и уговорю" -- имея в виду сегодня же обмолвиться с женой о переносе ее отпуска с призрачного в своей удаленности июня на подступаю­щий, берущий за горло май, с тем чтобы жить на даче всем вместе, одним котлом, и -- по мере возможностей -- одними заботами. Пусть бы Настя и не дотрагивалась до рассады -- ходили бы они с Маратиком в лес, собирали у речки подснежники, прогуливались иногда до магазина, подкладывали в печку, которая, кстати, скоро уже не понадобится, дрова да грелись на майском солнышке -- ему будет легче от одного их присутствия.
       Беспокоила Игоря и другая мысль, отчетливо проре­завшаяся после недавнего разговора в Вешкиным, когда тот -- с неуловимым стрекозиным взглядом -- плел несу­разицу о дороговизне проезда в пригородных поездах, не явно оппонируя его затее сыскать бабку для торговли рассадой. Мысль была такова: бабку Вешкин отыскивать не станет; следует рассчитывать только на себя. Это озна­чало, что к многочисленным зазаборным хлопотам-поискам машины, доставке рассады на рынок и т. п. -- прибавится еще одна -- сыскание бабки (а где их ищут? на рынке? в садиках на лавочках?..), и альтернатива этим розыскам вырисовывалась малоприятная: стоять за базарным прилавком самому, приклеив фальшивую бо­роду и нацепив темные очки. Куда ни кинь, всюду клин. Проще говоря, кто, кроме Насти, сможет присмотреть за рассадой, пока он будет мотаться в город и обратно или, не приведи господи, торговать на рынке? Никто не смо­жет. Кто выключит в жаркий солнечный день печки в теплице и откроет для проветривания дверь и форточки? Кроме Насти -- никто...
       Фирсов пошевелил над печкой пальцами, стряхнул с них подсыхающую грязь и задумался: а почему он ре­шил, что Вешкин не станет искать бабку? Откуда такая уверенность? Ах, да... Игорь живо припомнил, как Веш­кин бочком двигался по проходу теплицы, заглядывал в зеленеющие ящики, интересовался составом земли и как забегали его глаза, когда Игорь напомнил о своей прось­бе. Да -- глаза... Неуловимый стрекозиный взгляд чело­века, который не решается сказать "нет" и неуклюжим зигзагом пытается уйти от разговора: "Пойдем теплицу мою посмотрим... Чем подкармливаешь?.. Еще сажать будешь?.." Но "нет" уже сказано -- глазами.
      
       После немногословной и мрачноватой "химии", где ему довелось видеть людские метаморфозы не лучшего свойства -- горлохватов-руководителей, лебезящих перед молоденьким сержантом-"отрядником", развязного му­зыканта-эстрадника, пьяницу, бабника, картежника и лгуна, шагающего за увольнительной с лицом прилеж­ного пионера-ленинца, или своих коллег по совету об­щежития -- нормальных, в общем-то, мужиков, -- когда они сидят за общим кумачовым столом и, озабоченно сдвинув брови, внимают каждому слову начальника комендатуры и согласно кивают, стоит тому лишь бросить на них случайный взгляд, а потом поодиночке шныря­ют в его кабинет, чтобы доложить о какой-нибудь ерун­де и уловить отношение начальства к себе, -- после по­лутора лет, проведенных среди людей качеств самых разнообразных, Игорю стало казаться, что он может, взглянув на человека, безошибочно определить: спо­собен ли тот смотреть подобострастно, заискивать перед сильным, наговаривать на другого, влажно дыша и озираясь, а то и попросту предать, спасая свою шкуру.
       У Игоря был тест: он мысленно помещал человека в кабинет оперативника спецкомендатуры и тот, похлопы­вая по столу ладонью, предлагал: "Рассказывай -- кто пил и сколько? Расскажешь -- все между нами и поедешь на выходные домой. Будешь темнить -- организую тебе шесть месяцев невыезда. Ну!.." И виделось ему, как ли­цо мужчины, сидящего напротив него в метро, -- лицо при беглом осмотре, быть может, не лишенное даже гор­дости и достоинства, мгновенно оплывало страхом, услужливой покорностью, заливалось сучьим желанием поскорее донести и остаться для всех хорошим. Игорь видел морщинки и складки на лице, по которым должен пробежать испуг, видел чуть надутые и вытянутые, то­ропливо шепчущие губы и глаза под вскинутыми бровя­ми -- выпученные глаза оправдывающегося мальчика. И он с жутью воображал, что думает о людях этот остав­шийся в его памяти оперативник с красным отечным ли­цом, который однажды орал на него в своей комнатке с зарешеченным окном и требовал написать -- кто именно приходил к нему из соседней квартиры за мисками и стаканами, посредством которых восемь человек упи­лись выпаренным клеем, переломав казенную мебель и собственные конечности.
       -- Говори! -- стучал он кулаком и вскакивал из-за стола. -- Я знаю, у тебя брали! Ну, падла! Иначе на зону отправлю!..
       Игорь медленно поднялся и, чувствуя, как кровь приливает к лицу, прошептал сквозь стиснутые зубы:
       -- Ты на кого орешь, с-с-сука!.. -- И, уронив коробки с бумажками, оперся кулаками в стол. -- А-а? -- Он смот­рел в челюсть оперативнику и знал, что если крик по­вторится, он ударит в нее кулаком, что бы потом ни бы­ло. -- Ты на кого орешь!..
       Какое-то время они безмолвно стояли, разделенные столом, и Игорь чувствовал, как что-то тугое и упругое перекатывается между ними: туда -- обратно, туда -- об­ратно, туда -- ...
       Оперативник сел, быстро записал что-то на сдви­нувшемся календаре и кивнул не поднимая головы: "Свободен".
       Игорь развернулся и, надевая шапку, пошел к двери.
       -- Но я тебя достану! -- смачно растягивая слова, проговорил ему вслед оперативник.
       На лестничной площадке, сизой от дыма, мрачно ждали своей очереди несколько парней в расстег­нутых пальто. Игорь зло толкнул дверь на улицу и услышал бойкий голос оперативника: "Костин, заходи!"
       Но обошлось -- не достали. Срок шел к концу, и Фирсов стал особенно осторожен. С оперативником он больше не встречался, так, видел несколько раз издали, но взгляд его -- нагловатый и пренебрежительный: "Вот ты у меня где -- что хочу, то с тобой и сделаю" -- запом­нил навсегда, и не раз потом, как правило, в дурном рас­положении духа, Игорь пытался представить этот взгляд наведенным на случайного попутчика в транспорте или прохожего. И радовался за сограждан, если лицо, как на него ни взгляни, не поддавалось мысленному искажению страхом -- человек смотрел ясными умными глазами, смотрел честно.
       Читать по женским лицам Игорь и не пытался: там сам черт не разберет. Нет-нет, увольте...
      
       Настя, свернувшись клубком, дремала на диванчи­ке. На плите кипел чайник. Игорь снял его, долил в умывальник клокочущего кипятку и тихо вымыл руки. В кухне было тепло, и от мелких осиновых поленьев, уложенных между трубой и обитой жестью стенкой, тек горьковато-сладкий запах. Игорь заварил чай и неслыш­но поставил на стол чашки. Звякнули ложечки. "Встаю, встаю, -- зашевелилась в комнате Настя, и вышла, сонно улыбаясь и зевая. -- Ой, даже сон какой-то успела по­смотреть..."
       -- Спи дальше, -- предложил Фирсов.
       -- Нет уж. -- Настя передернула плечами и открыла дверь на веранду.
       -- Сырок будешь?..
       Разговор о Настином отпуске и переезде на дачу Игорь завел сразу после ужина, соблазняя жену замеча­тельными прогнозами синоптиков на май и своими соб­ственными -- на рассаду.
       -- Ну не знаю... -- неуверенно проговорила Настя и извлекла из пахнувшей духами сумочки календарик. -- А с кем Марат будет в июне? Мне же два отпуска не да­дут, а у родителей каникулы с июля начинаются.
       -- А тетя Валя? -- подсказал Фирсов. -- Может, с ней поговоришь?
       Валентина Александровна, родная Настина тетка по матери, охотно занималась с Маратиком и даже брала его к себе на улицу Петра Лаврова, где она проживала в двухкомнатной квартире, уставленной старей зачехленной мебелью и китайскими безделушками, привезенными ею из Шанхая в пятидесятых. Валентина Александровна ез­дила помогать братскому народу в строительстве социа­лизма и в черной лаковой шкатулке хранила красный ви­тиеватый орден, врученный ей вроде бы самим Мао Цзедуном. Единственная же дочка тети Вали, не помышлявшая о символических шарадах, строила с мужем-евреем соб­ственный дом в пригороде Оттавы и в частых письмах убеждала мать бросить все и перебраться на канадскую землю, чтобы дышать чистым воздухом, ходить по су­пермаркетам и качать на ноге внучку Мери, которую та знала только по красивым цветным фотографиям. Тетя Валя любила и дочку, и заграничную внучку и уже не держала обиды на зятя Мишу -- виновника разлуки, но ехать на старости лет жить в чужие края не мыслила.
       Немногословная, аскетически-спортивного вида и рассудительная, как большинство людей, привыкших полагаться в жизни только на себя, она в отсутствие Игоря опекала Настю -- привозила из "Елисеевского" продукты, стирала детское бельишко, делала котлеты, и Марат, привыкший видеть ее чаще, чем родную бабку, полагал, что "бабушка Валя главнее бабушки Кати". Настю приезды строгой, обстоятельной тетки, не выбро­сившей за свою жизнь, пожалуй, ни единого сухарика, держали в состоянии оцепенелой бдительности. Она спе­шила вылить в раковину и смыть водой остатки скисше­го молока из бутылки, лишь бы не обидеть бережливую тетку видом загубленного продукта, который та везла в переполненной сетке. Однажды Настя с Маратом оста­вили в поликлинике варежки, связанные тетей Валей, и когда по весне она попросила их обратно, чтобы распу­стить шерсть и связать что-то новое, Настя чувствовала себя так, словно растратила казенные деньги...
       Надежды мужа на помощь безотказной и обстоя­тельной тети Вали, бывшей строительницы социализма в Китае, а ныне почетной подданной собеса, показа­лись Насте небезосновательными, но требовали предварительных уточнений по многим деликатным пунк­там.
       -- Как ты себе это представляешь? -- осведомилась она озабоченно. -- Допустим, я перенесу отпуск на май, это не трудно. Допустим, тетя Валя возьмется побыть с Маратом в июне. А где они будут жить?.. -- Игорь ска­зал, что на фоне двух дач проблема жилья не кажется ему омраченной печальными красками недостаточности.
       -- Где ей больше приглянется, там пусть и живет, -- пожал он плечами. -- Хочет -- здесь. Хочет -- у родителей.
       -- У родителей она без них жить не будет, -- сузила выбор Настя. -- Ты же знаешь ее щепетильность. А если здесь, то где? Ей будет нужна отдельная комната...
       -- Отлично, -- сказал Игорь. -- Есть комната сестры, которая наверняка будет пустовать в июне, потому что племянников, скорее всего, отправят хулиганить в ла­герь. Есть комнатка за верандой...
       -- Там не комнатка, -- уточнила Настя. -- Там камор­ка с окошком у потолка.
       -- Ну хорошо, -- кивнул Игорь, соглашаясь с поправ­кой. -- Есть, кроме того, веранда. Есть чердак... Разме­стимся как-нибудь...
       -- Нет, -- помолчав, рассудила Настя. -- Тетю Валю на "как-нибудь" не пригласишь. Ей нужны... гарантии. Чтобы она чувствовала себя независимо.
       Игорь пообещал, что гарантии независимости он те­те Вале обеспечит. Вот только переговорит с сестрой, убедится, что племянников сошлют в лагерь, и все будет в полном ажуре. Зоя из-за комнаты упираться не ста­нет. А приедут с мужем на выходные -- заночуют в малень­кой. В конце концов, жила же в его комнате Зоина свек­ровь одно лето, и ничего, он не в претензии.
       -- А у тебя когда отпуск кончается? -- просчитывала июньское будущее Настя.
       Игорь придвинул к себе глянцевый календарик и взял с полки карандаш. "До двадцать пятого мая -- за­конный. Плюс еще четыре дежурства: два мне должны и два -- за переработку. Это еще две недели... А моя род­ная смена в июне..."
       -- Двенадцатого! -- бодро известил Игорь. -- Двенад­цатого июня мне на работу! Запомни эту дату!
       -- Почему?..
       -- Потому что одиннадцатого мы будем пить шампан­ское, а двенадцатого ты сядешь в такси и отвезешь роди­телям три тысячи. -- Игорь встал и вернул карандаш на полку. -- Я, пожалуй, тоже поеду на работу на такси... Да, прокачусь с ветерком после полутора месяцев лишений...
       Настя задумчиво улыбалась.
       -- Ну что? -- весело потряс ее за плечо Игорь. -- Пе­реносишь отпуск на май?
       -- Попробую... -- неуверенно сказала Настя. -- Если ты обещаешь, что все будет хорошо.
       -- Обещаю!
       И потом, когда Настя уже заснула, Игорь бесшумно поднялся с постели, зажег в кухне свет, снял со стены похрустывающий лист графика и разложил его на столе. Красный карандаш, за которым он потянулся, скатился со стола, и Игорю пришлось укоротить его на треть, пока он столовым ножом привел рыхлый грифель в порядок.
       В ветках графика налились красным еще три ви­шенки-события.
       Игорь зевнул, думая об уже наступившем завтра, и распахнул дверь в комнату сестры. Желтый клин света, раздвинув темноту, лег на пол. Пронзительно пахнуло сыростью и затхлым запахом материи. На столе, у беле­ющего переплетами окна, зеленела вазочка с засохшими бархатцами. Игорь заложил раскрытую дверь поленом и пошел укладываться спать.
      

    8.

      
       Сестра приехала к полудню, и по ее решительной походке и мраморному лицу Игорь угадал, что она не в духе.
       -- Ну ты даешь, братец, -- вместо приветствия прого­ворила она. -- Все загородил. И дорогу, и кусты, и забор -- все, что можно! -- Зоя недовольно разглядывала теплицу. Степан с кислым видом перетаптывался рядом.
       -- Мы же с тобой говорили, -- напомнил Игорь. -- Ты была не против.
       -- Правильно! -- упрямо кивнула сестра. -- Я же не думала, что ты так размахнешься.
       Степан, поджав губы, покрутил головой: "Н-да..."
       -- Я думала, теплица как теплица... А это? Целый совхоз! К чему это?..
       -- Я же тебе объяснял -- к чему...
       -- Ну, знаешь, деньги всем нужны. Но не таким же способом...
       -- Да кому она мешает? -- Игорь чувствовал, что на­чинает злиться. -- Что она загородила?..
       -- Тебя не переспоришь... -- Зоя пошла к крыльцу, кивнув притихшей у грядки Насте. -- Кошмар! Теперь и не знаешь, как на дачу приехать. Стыд на всю округу...
       -- От, елки зеленые! -- сплюнул Игорь и хмуро заша­гал к речке.
       Он постоял на мостках, обмыл журчащей водой са­поги, сполоснул руки, плеснул на лицо. Главное -- не психовать и не ввязываться в пустые разговоры, настав­лял он себя. Теплицу я с ней согласовал, чужого не за­хватывал, налог за дачу платил -- и пусть уймется. Он стал не спеша подниматься к дому.
       У угла своего особняка копошился с лестницей Вешкин. В преддверии праздника он вывешивал два крас­ных флага -- изрядно поблекшие и со свекольным оттен­ком.
       -- Привет! -- крикнул ему через забор Игорь.
       -- Привет, привет! -- оглянулся Володька. -- Заходи!..
       -- Спасибо, зайду попозже...
       Вешкин кивнул бледной в тени дома головой и по­лез с флагами на лестницу.
       День не складывался. Настя продолжала сажать цветную капусту, сестра недовольно бормотала в доме, Степан бродил, сложив на груди руки, по уча­стку.
       Игорь зло копал новую грядку. "Это ты чего будешь сажать?" -- осторожно вопрошал Степан. "Астру", -- от­вечал Фирсов. "Цветочками решил заняться? -- Шурин пытался улыбаться. -- Ну-ну..." К теплице он не подхо­дил, косясь на нее как на нечто конфузливое.
       -- Мы с Зоенькой тоже, вообще-то, хотели малень­кий парничок поставить, -- сожалеюще проговорил Сте­пан, останавливаясь напротив Игоря. -- Да теперь, на­верное, не получится...
       Игорь воткнул лопату в сочную землю и оперся на нее.
       -- А что сажать хотели?
       -- Да я не знаю... -- Степан завертел головой, будто высматривал что-то на грядках. -- Зоенька там чего-то хотела... Огурцы вроде... Помидоры,..
       -- Так занимайте одну грядку в теплице и сажай­те, -- предложил Игорь. -- Семь метров длина, полтора ширина -- хватит вам? Пойдем покажу! -- Игорь напра­вился к теплице, приглашая с собой Степана. -- И расса­ды вам дам, сажайте на здоровье.
       -- Да не... -- поморщился Степан, не двигаясь с места. -- Спасибо.
       -- А чего? -- остановился Игорь.
       -- Это надо с Зоенькой...
       -- Ну хоть взгляни! -- звал Игорь.
       -- Не, не-е... спасибо, потом. -- Он осторожно, слов­но шел по минному полю, стал выбираться из гря­док. -- Я сейчас переодеться как раз хотел. Надо то­же что-нибудь покопать.
       Настя продолжала невозмутимо тыкать в землю са­женцы. "Да-а, -- тихо проговорила она, когда Степан скрылся в доме. -- С комнатой, пожалуй, ничего не вый­дет..." -- "Не боись, -- сказал Фирсов. -- Пусть привык­нут..." Он сходил за топором и, подковырнув рейки, снял со вчерашней грядки пленку. Она с тихим шорохом скользнула по дугам и легла в междурядье. От прогре­той земли повалил пар. "Ого! -- подошла Настя. -- Они не задохнулись?" Игорь присел на корточки. Капустные са­женцы бодрыми стрелками торчали из земли. Настя по­шла вдоль бортика грядки. "Вот хиленький! -- показыва­ла она пальцем. -- Вот еще! Ой, как жалко. Наверное, не приживутся..." -- "Ничего, -- уверенно сказал Игорь. -- Сейчас воду нагреем и польем. Оклемаются". Он взял из теплицы ведра и пошел на речку.
       Зоя суетливо приводила в порядок свою комнату. "Ну что ты стоишь, как в штаны навалил! -- говорила она мужу, застывшему с охапкой тряпья посреди кухни. -- Не­си на улицу!" -- "Я думал, ты еще что-нибудь дашь." -- "Думал... Меньше надо думать".
       Игорь посторонился, пропуская Степана, и поставил зашипевшие ведра на пли­ту. Сестра даже не взглянула в его сторону. Игорь мол­ча подложил в топку дров и вышел на веранду. Пленка на окнах всколыхнулась и щелкнула. Игорь постоял, при­кидывая, не разобрать ли ему стеллажи и решил не спе­шить: в углу веранды блестел покрытый белой клеенкой стол и стояли два стула -- места, чтобы сесть пообедать, хватит. В окно было видно, как Степан, беззвучно шеве­ля губами, раскладывает на скамейках матрасы и одеяла.
       Да, с разговором о комнате для тети Вали лучше повременить. Мо­жет, лучше позвонить по телефону, когда сест­ра вернется в город и успокоится. "Алло, Зоя, ты не бу­дешь возражать, если тетя Валя поживет в июне в твоей комнате?.." Игорь засунул руки в голенища сапог, под­тянул носки и пошел помогать Насте.
       Сестра между тем продолжала обнаруживать мел­кое беспокойство, схожее с симптомами "дачной бо­лезни".
       "А где мои синенькие босоножки? -- выходила она на крыльцо и требовательно смотрела на Игоря. -- На ве­ранде стояли". "Какие босоножки? -- думал Игорь. -- За­чем ей сейчас босоножки". -- И пожимал плечами: "Не знаю, Зоя... Не видел, вроде, босоножек..." -- "Ну как же не видел! Синенькие такие! Посмотри, может ты их се­бе в комнату отнес?" Фирсов шел смотреть в комнату: не было синеньких босоножек. Никаких босоножек не было. "Найдутся", -- уверял он, но сестру не устраивало будущее время, ей желалось произнести глагол совершенного вида прошедшего времени, и она предпринима­ла яростные поиски несезонной обуви, подавая время от времени ни к кому не обращенные реплики: "А здесь что такое? Боже мой, какая грязища!" Или: "Это надо же было додуматься -- продырявить таз! А я в нем хоте­ла маргаритки посадить. Ой-ей-ей..."
       Настя не поднимала головы от грядки.
       -- А что, счетчик все время так крутится? Это сколько же нагорит? Кошмар!..
       Игорь молча шел в комнату и приносил бумажку.
       -- Вот показания -- я записал, когда переехал сюда. Все, что сверх этого, заплачу я.
       Сестра, поджав губы, смотрела на записанные цифры.
       -- Н-да, -- вздыхала она. -- Непонятно только, зачем все это понадобилось...
       Степан, натянув холодные, слежавшиеся за зиму рабочие штаны, почихивал и, не спеша, примерялся к ра­боте. "Зоенька, ты не видела... пчхи... мою лопату? -- громко спрашивал он жену, вешавшую за домом половики. -- Такую... пчхи... с поперечной ручкой. Кото­рую я в прошлом году купил... Вот, мать честная, что-то в нос попало..."
       Игорь мог поклясться, что Степан и сам видел лопа­ту -- она с обломанным черенком лежала под навесом.
       -- Я ее сломал вчера, -- мимоходом признавался Игорь. -- Возьми любую, все точеные. А эту я потом по­чиню...
       Степан плелся под навес, скорбно разглядывал че­ренок и вертел в руках железку, словно надеялся их срастить. "Н-да, такая лопата была..."
       -- Да починю, -- обещал Игорь. -- Возьми другую.
       -- Я уж сам починю...
       Степан приносил стамеску; поминая чертей, выби­вал обломок деревяшки из железной втулки; острил то­пором остаток черенка; насаживал на него лопату и усердно водил напильником по отблескивающему на солнце металлу. Смотрел задумчиво, как заточилось, и шел с едва доходящей до пояса лопатой прорывать ка­навку, чтобы отвести игрушечную лужицу подальше от бетонного фундамента дома. "Зоенька, я хочу вот эту влагу убрать. Как ты думаешь, стоит? -- Он снимал рукавицу и потирал лоб. -- И щепки думаю убрать. А то ведь гнить начнет..." -- "Правильно, правильно, -- кивала сест­ра. -- Наведи порядок. А то тут сам черт ногу сломит".
       "Этот-то чего? -- молча злился Фирсов. -- Работника взялся изображать. Тьфу!.."
      
       Степан Сакин, к началу фамилии которого досужие языки издавна норовили прибавлять еще одну букву "с", а то и две -- как спереди, так и сзади, -- прошел, как говорилось в его служебной характеристике, хранящейся в железной комнате отдела кадров крупного предприя­тия, "путь от рабочего-электрика до инженера-конст­руктора 3-й категории отдела энергетических систем" и "зарекомендовал себя морально устойчивым, политиче­ски грамотным и выдержанным в быту товарищем". И на этом пути -- как следовало из той же бумаги -- приво­дов в милицию и порочащих связей не имел.
       Сакин Степан -- единственный сын Евдокии Петров­ны Угрюмкиной, потомственного дворника одного из до­мов на улице Достоевского, и Николая Николаевича Сакина, лекальщика с завода "Большевик" -- рос мальчиком послушным и чистеньким, в школе занимался успешно, иг­рал на балалайке и домре, но был, что называется, себе иа уме и, как однажды неодобрительно выразился папаша, -- тихоня. "Да в кого ты такой! -- стучал кулаком по столу Николай Николаевич, когда сын прибежал с улицы и нажаловался матери, что мальчишки курят за помойкой и играют в битку на деньги. -- Играют и играют -- всегда играли. Чего ябедничаешь?.." -- "А он не ябедничает, -- заступалась за сына мать, -- он сообчает. Правильно, сы­нок, правильно. Ишь, чего придумали -- на деньги. Да эти деньги еще заработать надо. А может, они украли их, где?.. На-ка, вот, конфетку. А ты батька, не шу­ми". -- "Тьфу! -- плевался отец. -- Кого ты из него ростишь? "Сообчает". Вот как набьют его, так не жалуйся..."
       Насчет "набьют" отец как в воду глядел: сыну ста­ло доставаться и в школе, и во дворе.
       -- Ну а почему сдачи не дал? -- хлебал борщ отец.
       -- Так ведь драться нельзя, -- надувал губы Степочка.
       -- Как это нельзя? -- возмущался отец. -- А если тебя бьют? Дал бы один раз хорошенько -- знали бы...
       -- Нечего, нечего! -- махала рукой мать. -- Батька на­говорит, его только слушай. Как это -- драться? Да его тог­да и в пионеры никто не примет, и в комсомол потом не запишут. А вот один мальчик выбил другому глаз, и его в тюрьму посадили. Я этому Гришке-фулюгану сама завтра устрою. Я вот его отца к участковому вызову. У них и за квартиру три месяца не плачено -- та еще семейка!..
       -- Да ладно тебе, мать, -- морщился Николай Нико­лаевич, -- угомонись. К участковому она вызовет... Бу­дешь только парня позорить. -- Он отирал рукой усы и подзывал сына. -- Иди сюда. Вот смотри: он тебя бьет -- раз! А ты вот руку его хватаешь и -- раз! Понял?
       -- Да... -- говорил Степан, -- а если я ее сломаю? Вам же хуже будет, если меня в тюрьму посадят...
       -- Тьфу ты, мать честная! В кого ты такой тихоня. Неси, мать, второе.
       Черноусый Николай Николаевич безуспешно пы­тался увлечь своего белоголового сына железным ремес­лом -- тот покорно опиливал в домашних тисочках заготовку для молотка, но как только урок заканчивался, спешил смыть въедливую грязь с пальцев и сесть на от­томанку с пионерским журналом. "Правильно, правиль­но, -- кивала мать. -- Читай, Степочка. Выучишься -- уп­равхозом будешь". -- "Нет, -- блестел глазами Степа, -- я радистом хочу быть. Шпионов вылавливать и в Центр сообщать. Вот так: ти-ти, ти-ти-ти-ти..."
       Некоторые наклонности Сакина-младшего вызывали у его дворовых сверстников повышенную неприязнь, и к шестому классу во избежание глумливых приставаний Степан был принужден давать крюка в два квартала, чтобы попадать в свой двор через видимую из окон его квартиры подворотню, и оттуда, юркнув незамеченным в парадную, взлететь через ступеньки на площадку пер­вого этажа и уже в безопасности позвонить в обитую клеенкой дверь.
       В ту пору (шел 1954 год) страна еще переживала утрату Вождя, в многочисленных пивных все тише и ти­ше позвякивали медали, а студенты-китайцы, анекдоты про которых ценились наравне с анекдотами о Ваньке и Маньке, уже и не считались за иностранцев, -- в ту пору Степан записался в морской клуб при Дворце пионеров, а именно в группу сигнальщиков: передавать хлопаю­щими на ветру флажками важные сообщения с корабля на корабль или на берег. Тогда же он смастерил детек­торный приемник -- антенна, две катушки на картонной трубочке, наушник, диод -- и стал прослушивать город­ской эфир, в надежде засечь шпионскую морзянку -- как тот юный радиолюбитель, о котором похвально писала "Пионерская правда". Наушник шумел, как морская ра­ковина, -- Степан двигал катушки -- раздавался слабый шорох, слышался далекий голос диктора, читающего по­следние известия: "Кровавая клика Ли Сын Мана и их гоминьдановские пособники... Советский представитель Малик выступил с заявлением...", но прерывистое по­пискивание, для которого он держал наготове карандаш и бумагу, не прорезалось.
       Иногда он ездил в Александро-Невскую лавру -- вести тайное наблюдение за Духовной семинарией или прохаживался у железнодорожного мос­та через Обводный канал, мечтая, как выследит шпиона в пальто с поднятым воротником и фотоаппаратом в пу­говице; приглядывался к ботинкам на толстой рифленой подошве и шел за ними, держась на безопасном расстоянии и запоминая места, где их владелец останавливал­ся, оборачивался или переходил улицу.
       Но тщетно.
       Ве­зение пришло лишь в десятом классе, когда он выложил на стол милиции завернутую в газету пластинку на рен­тгеновской пленке с американскими буги-вуги, тайно вы­несенную им из дома стиляги и космополита Мишки Бер­лина, к которому он зашел за экзаменационными билета­ми по физике. "Только осторожно, -- знающе предупредил Степан, вручая органам улику. -- Там должны быть отпе­чатки его пальцев".
       Берлина исключили из комсомола, не допустили до экзаменов, Степан выступал на собра­нии, клеймил предателей и христопродавцев, обещал и дальше разоблачать пособников американского империа­лизма и был весьма удивлен отсутствием хотя бы ма­лейшего намека со стороны милиции на дальнейшее со­трудничество. Он прижигал одеколоном бордовые пры­щи на подбородке и разглядывал в кухонном зеркале свое позеленевшее от бессонных ночей лицо. "Ниче­го, -- раздумчиво цедил он. -- Они ко мне приглядывают­ся, испытывают. Наблюдают. Еще позовут -- ведь где-то это фиксируется..."
       Он представлял себе бронированные подвалы Боль­шого дома на Литейном, картонную папку со своей фо­тографией на обложке, графленые листы личного дела: "не был", "не участвовал", "не имеет", "не замечен", "... разговоров не вел", "не пьет", "не курит" и особо важные записи, сделанные красными чернилами: "Мо­рально устойчив. Предан делу Партии и народа. Имеет навыки конспирации. Знает радиодело. Способствовал разоблачению... Лично изобличил и обезвредил..." Не выдалась фамилия -- Сакин, но это не беда, он возьмет себе служебный псевдоним: "Майор Белый" или "Пол­ковник Грохотов". Это звучит.
       На заводе, куда Степан устроился перед армией монтером, ему удалось попасть в комсомольский опера­тивный отряд -- ответственным за связь со штабом (дру­гого применения ему сыскать не смогли), и Степан с хмурой значительностью сидел по вечерам у телефонно­го аппарата, ожидая привода с Невского очередного стиляги: в брюках-дудочках, прозванных в народе "па­учьими ножками", просторном обвислом пиджаке на од­ной пуговице и длинном галстуке с обезьянами на паль­ме. Услышав возню и голоса на лестнице, Степан подходил к запертой двери и, признав своих -- "Иди, иди! Сейчас мы с тобой разберемся!", тихо сбрасывал крючок и осанисто выпрямлял грудь с комсомольским значком на лацкане серого пиджака. Степан составлял протоко­лы и аккуратно выписывал свою фамилию: "С. Н. Сакин".
       "А чего ты запираешься? -- спрашивали его плечи­стые комсомольцы. -- Никто тебя не унесет, сиди спокой­но". -- "Да понимаете, -- бормотал Степан, -- я за себя не боюсь, но в столе тетрадь с телефонами райкома и Штаба. Могут быть провокации. Нельзя терять бдительность..."
       Очевидно, это и впрямь где-то фиксировалось, ина­че чем объяснить тот факт, что в 1961 году, когда еф­рейтор Сакин дослуживал второй год в армии, его вы­звали в особый отдел части, стоявшей под Выборгом, и при плотно закрытых дверях, с глазу на глаз, предложи­ли секретное сотрудничество. Степана бросило в жар: "Вот оно! Вспомнили!"
       Но тут же пришел испуг.
       Часть третьи сутки жила в состоянии повышенной боевой готовности, офицеры бегали с выпученными гла­зами и их всезнающие жены осаждали магазин Воентор­га. На политзанятиях твердили об интернациональном долге перед революционным народом неведомой доныне Кубы, а в каптерке болтали, что пришло несколько гру­зовиков с гражданской одеждой, которую будут разда­вать по специальному списку... Дело, как поговаривали, пахло керосином.
       Майор-особист смотрел строго.
       Степан шевельнул кадыком над тесным воротничком гимнастерки, сглотнул и хриплым голосом дал согласие.
       -- Другого я от вас не ожидал, -- кивнул майор одоб­рительно и перешел к сути. Степан, сдвинув брови, ло­вил каждое слово и понимающе кивал.
       Майор говорил о болтунах, развращенных враже­ской пропагандой, и об изнеженных родителями сосун­ках, любителях послушать разные там "Голоса Амери­ки" и "Би-би-си". Они -- первоочередная добыча спец­служб империалистических государств.
       -- За ними нужен глаз да глаз. Вы понимаете?..
       -- Так точно, товарищ майор, понимаю! Даже знаю одного...
       Майор остановил его жестом руки, давая понять, что выслушает чуть позднее.
       -- Спецслужбы может интересовать все! -- возвещал майор, буравя Степана взглядом. -- Номера войсковых частей! Фамилии командиров! Состав их семьи!.. Даже за размеры противогазов они готовы заплатить круг­ленькую сумму. Улавливаете?..
       -- Так точно, товарищ майор, улавливаю.
       -- А за номер личного оружия командира они не по­брезгуют ничем! -- Майор задумался на мгновение и ска­зал тихо: -- Могут даже убить человека...
       Страх, который уже отпустил Степана, вновь взо­шел в душу. "Убить!.. К чему он клонит?"
       -- Ваша задача будет и простой и сложной...
       Майор поставил перед Степаном задачу, и у него отлегло -- с этим он справится; знакомо... Ему объясни­ли, кому он должен сообщать о замеченных нарушени­ях, научили, как соблюдать конспирацию, и через пару дней он уже маршировал в сером шевиотовом костюме по ночному причалу одесского порта -- к пассажирскому теплоходу, светившемуся стояночными огнями в даль­нем углу гавани.
       То, что словосочетание "секретный сотрудник" со­кращенно звучит "сексот", Степан узнал только в Ат­лантике, когда ему устроили "темную", зажав обмотан­ную одеялом голову в двери чужого кубрика и отбив но­гами пах и ягодицы.
       Успешно ли выполнял Степан Сакин свою секрет­ную миссию на Кубе, нам неизвестно, но впоследствии, уже в Ленинграде, показывая открытки с видами Остро­ва свободы или достав из шкафа памятный шевиотовый костюм, он хмыкал многозначительно: "Да, было дело. Досталось нам тогда..." Но достоверно известно другое. Когда теплоход с одетыми в гражданское платье солда­тами швартовался в Гаване, Никита Хрущев и Джон Кеннеди уже нашли компромиссное решение конфлик­та, названного позднее Карибским кризисом, и кероси­ном, слава богу, почти не пахло. Есть также сведения и о том, что кандидат в члены КПСС ефрейтор Степан Сакин за час до отхода своего теплохода был госпитали­зирован с неподтвердившимися подозрениями на аппен­дицит и отбыл на родину следующим рейсом.
       Настоящий же приступ аппендицита случился у Степана через семь лет, когда он со скрипом заканчивал вечернее отделение Кораблестроительного института и работал старшим техником в КБ одного крайне секрет­ного завода. Операция по удалению аппендикса прошла успешно, и вскоре Степан уже гулял по больничному садику, поджидая прихода своей невесты -- Зои Фирсовой, с которой его познакомила пожилая сотрудница, женщина степенная и обстоятельная, жившая в ореоле удачливости по части создания благополучных семей. Зоя Фирсова была заочно рекомендована ему как де­вушка серьезная, скромная, толковый инженер с пер­спективой роста, не избалованная вниманием мужчин, но довольно-таки милая в свои двадцать семь лет, отличная хозяйка, умница и владелица дачи, на которой так славно можно отдохнуть с будущими детьми и мужем.
       Степан, в свою очередь, представал в рассказах как сплав добродетелей, среди коих выделялись три: не ку­рит, не пьет, с бабами не гуляет; последнее полностью соответствовало истине. О слабости отдельных позиций если и упоминалось, например -- мало получает, то не иначе, как в сочетании с обнадеживающим подкреплени­ем -- "но зато заканчивает институт", что делало образ жениха вполне подходящим для серьезных намерений.
       Бракосочетание состоялось, и Степан Сакин, уже потерявший надежду стать в обозримом будущем майором Белым или полковником Грохотовым, вяло посопротив­лялся и, уступив требованиям Зои, взял ее фамилию.
       Рождение первого, сына, Дениса, а через три года второго, Александра, побуждало Зою к беспрестанному отысканию в своем муже достоинств практического свойства, могущих помочь затянувшемуся безденежью, но кроме очевидных -- не курит, не пьет, не гуляет, сыс­кать ничего не удалось. Зато обнаружились другие, ма­лосимпатичные свойства натуры: беспричинная рев­ность, мелкая подозрительность и патологическая за-нудливость. замешанная на резонерстве, при которой человеку кажется, что он знает, как усовершенствовать мир, и если бы другие люди, например, жена, следовали его поучениям с должным усердием, все было бы рас­прекрасно.
       По службе Степан продвигался со скоростью улитки: сто рублей, сто пять, сто десять, сто пятнад­цать, сто двадцать... На отметке "сто двадцать" улитка уперлась в прощелыгу и бездаря Хоменко, стилягу и бабника, возненавиденного всей семьей, включая ее подрастающих членов, и три года не могла двигаться дальше, пока "хохьяцкая своячь Хомеко" не ушел рабо­тать на полигон настройщиком радиоаппаратуры. Улит­ка поползла дальше: сто тридцать, сто сорок... Выручали лишь квартальные премии и премии, которые щедро платило Министерство обороны за сданные заказы. Сте­пан возвращался с работы, вяло сжевывал ужин, мыл за собой посуду, раздраженно выслушивал семейные ново­сти ("Денис опять прогулял математику, поговори с ним", -- "А что говорить! Твое воспитание! Я предлагал его в шахматы записать, а ты в футбол отдала -- вот те­перь и ходи по собраниям...") и садился на кухне с газе­тами -- выбирать официальные сообщения, которые он каллиграфическим почерком расписывал по многочис­ленным тетрадям. Вот вопросы разоружения, вот вопро­сы аграрной политики, здесь -- отношения с развиваю­щимися странами, а вот тут -- краткие биографии и слу­жебные перемещения всех членов бюро обкома во главе с Григорием Васильевичем Романовым, самым молодым членом Политбюро, который, возможно, скоро станет...
       И тогда... Степан живо воображал, как там, в подвалах на Литейном, перелистывают его личное дело и с изумле­нием обнаруживают, что во всех своих выступлениях -- будь то профсоюзное или партийное собрание, отчет в штабе гражданской обороны или политинформация, ко­торую он регулярно проводит в отделе, -- во всех без ис­ключения выступлениях, он, Степан Николаевич Фирсов, цитировал не Генерального секретаря Л. И. Бреж­нева (хотя и упоминал иногда его фамилию и отдельные произведения), а руководителя ленинградских коммуни­стов, пропагандируя и всецело поддерживая его линию. И вот тогда... "Нет-нет, с фамилией все в порядке. Мы проверяли. Сменил в шестьдесят девятом по причине неблагозвучности -- взял фамилию жены. Чисто русская фамилия -- Сакин. Но вы смотрите дальше: потомствен­ный пролетарий, член КПСС, работал в комсомольском оперотряде, был на Кубе, помогал разоблачать, наш старый секретный сотрудник. И сейчас проявляет бди­тельность. Например..." -- "Да-да, заслуживает. Отложи­те его дело, я сам доложу Первому. Ба, да они с Григо­рием Васильевичем один институт заканчивали! Навер­ное, ему будет приятно..."
       Степан видел себя -- в мягком кресле, за огромным столом с вентилятором -- листающим чужие личные дела и отдающим короткие команды порученцам: "Вот этого надо проверить", "К этому присмотритесь -- много гово­рит", "А эт-т-т-им я сам займусь!" Шуршание колес черной "Волги", смольнинский подъезд, часовые. Спо­койный, невозмутимый, видящий на несколько ходов вперед, беспощадный к болтунам и очернителям нашего строя -- Степан Николаевич Фирсов.
       Младшего брата своей жены, с которым он по необхо­димости носил одну фамилию, Степан опасливо недо­любливал, считая его одним из тех самоуверенных ум­ников, которые, выучившись за государственный счет, берутся судить о делах, их не касающихся, и, не зная бро­ду, лезут в воду, и не только лезут, но и мутят ее, вместо того, чтобы жить, как весь советский народ, на берегу спо­койной величавой реки и радоваться плавности ее тече­ния. Степан полагал, что такие беспокойные личности -- источник опасности для общества, и когда Игорь оказался под судом, он порадовался этому факту, найдя в нем подтверждение своим умопостроениям, хотя и пытался выказать сочувствие Зое, которая неожиданно пустила по брату слезу на вечерней кухне: "Господи! Вот невезенье! Полтора года -- долой из жизни. За что?.." -- "Жалко, конечно, -- нахмурился Степан. И, помолчав, до­бавил рассудительно: -- Но понимаешь, Зоенька, значит, есть за что... В наше время просто так не посадят..." И тут же пожалел о сказанном. "Да иди ты к черту! Не делал хотя бы вида -- тебе на всех наплевать, кроме самого се­бя!.." -- Зоя швырнула нож в раковину, в которой она чистила картошку и пошла сморкаться в ванную.
       Потом до Степана дошли тихие разговоры о боль­ших деньгах, которые Игорь якобы взял в долг, и о по­терянной им прописке на Большом проспекте, и он вновь порадовался -- на этот раз уже за себя: тому, что всю жизнь держался подальше от беспокойного клана автолюбителей, не женился по нескольку раз, и не влип -- тьфу, тьфу, тьфу! -- ни в какую историю.
      
       Игорь уже проводил Настю в город и теперь нахо­дил себе мелкие дела на огороде, поджидая, пока сестра с мужем закончат чаевничать на веранде и соберут вещи.
       Темнело быстро. Синее покрывало облаков, перели­ваясь багряным подбоем, тянулось за провалившимся в лесу солнцем. Кисло пахло угольным дымом. Редкие электрички, светясь желтым глубинным светом, визгли­во притормаживали у станции, раскрывали двери и не­терпеливо подрагивали холодной обшивкой. Доносился хриплый голос машиниста: "Следующая остановка...", его перерубало шипящим хлопком, взвывали моторы, и рубиновые огоньки последнего вагона мелькали за под­бежавшими к насыпи деревьями.
       Днем состоялся разговор с Зоей: Игорь предложил сестре грядку в теплице, она, неопределенно пожав плечами, пошла осматривать ее, сказала, что, в общем-то, не откажется, они и сами хотели строить парничок, но коли он уже сделан, придется воспользоваться, чтобы дальше не загромождать участок, Игорь спросил, что они собираются сажать. "Да ничего особенно­го, -- сказала сестра, -- огурцы, помидоры, лук, может быть петрушку..." -- "Ну и хорошо, -- кивнул Игорь, -- рассаду я вам дам. Вот она, видишь уже какая..." -- "Да, вижу, -- сказала сестра, заглядывая в ящики. -- Нам много-то не надо. Так, только для себя. Да и ухажи­вать особенно некогда -- ребята две смены будут в лаге­ре, а у нас отпуск в августе..." -- "А чего за ней ухаживать? -- сказал Игорь. -- Я свою буду поливать и вашу полью". -- "Нет, ну мы на выходные-то приезжать бу­дем, -- сказала сестра, выбираясь из теплицы. -- А когда примерно сажать надо?" -- "Да хоть сейчас", -- сказал Игорь. "Ну ладно, посмотрим, -- сказала сестра. -- Может быть, на майские приедем и тогда посадим. А вы все ле­то здесь будете?" -- "Собираемся..." -- сказал Игорь. И спросил про комнату для тети Вали -- на июнь.
       -- На выходные она будет уезжать в город, -- уточ­нил Игорь.
       -- На июнь?.. -- задумалась сестра. -- А потом где она жить будет?
       -- У Настиных родителей, на даче. Вместе с Мара­том...
       -- А вы здесь? -- сестра смотрела недоверчиво.
       -- Ну да, -- сказал Игорь. -- Мы же на работу будем ездить, а оттуда не поездишь -- полтора часа только в один конец. -- Он словно оправдывался.
       -- Не знаю, не знаю... -- Зоя медленно направилась к дому. -- Надо подумать... Июнь... хм. А почему ей в ма­ленькой комнатке не пожить? -- остановилась она.
       -- Неудобно, -- сказал, подходя, Игорь -- Пожилой человек...
       -- Ну не знаю, -- покачала головой Зоя, -- мои дети там спали...
       Игорь, скрестив на груди руки, ждал ответа.
       -- Я так сразу не могу сказать. Июнь... Что у нас будет в июне? Не знаю... -- Сестра стала подниматься на крыльцо. -- Я подумаю...
       -- Подумай, -- попросил Игорь. -- Потому что Насте надо определяться с отпуском -- брать сейчас или не брать...
       -- Ладно, -- пообещала сестра. -- Сегодня скажу...
       Игорь видел потом, как Зоя несколько раз подходи­ла к Степану, вскапывающему за домом, на спуске к. реке, грядку, что-то тихо и возмущенно объясняла ему, пожимала плечами, Степан хмуро слушал, недовольно косился по сторонам и качал головой в тугой белой ке­почке с прозрачным оранжевым козырьком. Игорь дога­дывался, что идет обсуждение его просьбы, но держался с веселой бодростью, решив для себя, что отказ в ком­нате -- не самое большое горе, и сестра, которой он, в общем-то, ничего не должен, едва ли может чувствовать себя ущемленной обычной житейской просьбой. Нет - так нет, уговаривать не будет. Жил он долгие годы без по­мощи сестры, и сейчас проживет.
       Чуть позднее, когда Игорь, посадив Настю в поезд, неслышно вошел на участок и уже подходил к крыльцу, до него донесся голос сестры: "Ехали бы на дачу к ее родителям и жили там. А то две дачи хотят иметь -- и здесь дача, и там дача..." Она сгребала граблями щепки у сарая. Степан копошился в поленнице. Игорь потопал ногами, сбивая с подошв грязь, и сестра испуганно обернулась. "А-а, это ты. А я думаю, кто там шерудит... -- сказала она растерянно и принялась командовать мужем: -- Ну что ты там застрял! Давай быстрее. Скоро уже ехать пора..."
       Игорь молча прошел в дом. Зажег в своей комнате настольную лампу. Прикрыл дверь. Скинув сапоги, при­лег на диван. "Вот гадство!.. Две дачи... Начались под­счеты. Что-то у них есть общее с Танькой, не зря до сих пор дружат". Он зло потянул со стола газеты, привезен­ные Настей, и попробовал читать. Министры расстава­лись со своими портфелями. Это почему-то радовало. Ста­левары Днепропетровска принимали повышенные социалистические обязательства. Бог с ними, со сталеварами. В Ленинграде и области ожидались заморозки на почве. Ерунда. Небо в облаках -- не будет никаких заморозков. Если только на востоке, там прохладнее. Игорь отложил газеты и вновь вышел на улицу.
       -- Ну а спать-то, вообще, не холодно? -- спросила се­стра. Она выстукивала рукавицы о ствол рябины.
       -- Да нет, -- пожал плечами Игорь, -- нормально, -- и пошел в теплицу.
       Потом Зоя мыла на кухне посуду, Степан -- в плаще и шляпе -- топтался возле вскопанной им грядки, оглядывая ее с разных сторон, ходил к речке за оставленным у мо­стков ведром, бормотал что-то важно и значительно, и Игорю хотелось только одного -- чтобы они уехали.
       -- Ну, пока! -- сказала, наконец, сестра, появляясь с распухшей сеткой на крыльце. -- Мы теперь, наверное, второго приедем.
       -- Приезжайте, -- Игорь вышел из-под навеса с охап­кой дров.
       -- Я там масло на веранде оставила, -- сказала се­стра. -- Ешь, а то испортится. И сыр в бумажке. -- Она от­дала мужу сетку. -- А насчет комнаты... Прямо не знаю. -- Зоя пожала плечами. -- Ну пусть эта тетя Валя поживет, если вам так приспичило. Но только чтобы мы на выход­ные могли приехать. Когда вы хотите, с первого июня?
       -- Да, -- сказал Игорь. - Если она согласится.
       -- Ладно, -- спустилась по ступенькам сестра. -- В общем, я не против, если один ме­сяц. Потому что в июле, я отгулы возьму, если погода хорошая будет...
       -- Нет, -- сказал Игорь, -- нам только на июнь.
       -- Ну, пока!.. -- Сестра зашагала по дорожке.
       -- До свидания, -- кивнул Степан.
       -- Пока!.. -- Игорь понес дрова в дом.
      

    9.

      
       Знающие люди утверждают, что первое послевоен­ное десятилетие отличалось повышенной активностью Солнца и общего космического фона. Небо словно сжа­лилось над искромсанной Землей и после жуткой огненной ночи разыграло по нотам Всевышнего вдохновенный дивертисмент, в результате чего мальчики, явившиеся в те удивительные годы на свет Божий, энергичны и наход­чивы, общительны, расположены к фантазии и пионерст­ву, умны, а девочки -- ласковы, добры, сострадательны и трудолюбивы. Но вместе с тем (подыгрывал ли испод­тишка дьявол тому мощному оркестру?) на них лежит печать внезапной хандры, вспыльчивости, раз­дражительности, максимализма в суждениях и предрас­положенности к буйству во хмелю.
       Так говорят.
       Верно ля это -- не знаю. Но на правду похоже. Как похоже на правду и то, что они были последним дотелевизионным поколением, выросшим на вольном воздухе улиц; за ними пришли акселераты с тусклыми нелюбо­пытными глазами и сутулыми спинами, вызрослевшие чуть позднее уникальную плеяду ленивых бородачей. Помните, наверное, -- идет по улице молодой очкастый бородач с развевающейся гривой и офицерской сумкой на боку -- красавец! интеллектуал! Но возьми, как гово­рится, его за хобот, сбрей ему бороду, сними очки, по­стриги наголо и задай пару вопросов: "В какую геологи­ческую эпоху мы живем?", например, и "Что делают из проса?" и по его растерянному блеянию и мемеканью вмиг признаешь в этом шляпном болване недавнего ак­селерата, отсидевшего у телевизора лучшие юношеские годы. И то: каток, называемый в народе ящиком для ду­раков, прошелся по неокрепшим мозгам целого поколе­ний, спрямил и сплющил извилины, сделал их похожи­ми на символические бороздки шоколадных плиток. "Война и мир"? Ага, смотрели. Тихонов играет. Кото­рый Штирлиц. Который на Мордюковой был женат... Знаем Толстого. И так все устроено, что перестань насе­ление покупать эти ящики, -- их начнут приносить на дом бесплатно. "Надо, надо. Смотрите, слушайте... Вот и программка к нему -- для детишек передачи, для взрослых..." И замелькало! И загремело!..
       Но то поколение, о котором речь, еще успело раз­вить извилины в бесплатных музеях и библиотеках, на ледяных горках и звенящих кат­ках, на парашютных вышках и лыжне, уберегло изви­лины и вместе с ними некоторую независимость сужде­ний -- так что дело, быть может, не только в космических бурях и звучных аккордах небесной музыки. Не только...
      
       В спецкомендатуре, ворочаясь по ночам на скрипу­чей сетке кровати и прислушиваясь к посапыванию со­седей по квартире, Игорь со странной отчетливостью восстанавливал в памяти, казалось бы, накрепко забытые эпизоды и эпизодики своей жизни на Петроградской и удивлялся тому, как мутный клубок запутанной жизни, о которой он раньше старался и не вспоминать, помня лишь, что она была пустой и никчемной, так услужливо распу­тывается здесь -- за высоким решетчатым забором в не­скольких десятках километров от Ленинграда, -- распуты­вается с ясностью очевиднейшей, так, что он может видеть даже самые мельчайшие штришки из того времени: ощу­щать горьковатый запах табака и водки в своей комнате, смешанный с запахом косметики только что вошедших с мороза женщин, слышать восторженно-приветственные голоса мужчин, видеть падающий стул, зацепленный то­ропящимся к двери Барабашем -- вот он целует дамам руч­ки, согнув в поклоне свой полноватый стан, вот ведет их к столу, и Валера Бункин (да, это он) весело грохает кулаком по столу и недристым голосом заводит: "Ты ж меня пидманула, ты ж меня пидвэла..." И уже поют все: и те, кто пришел, -- изящно пританцовывая на ходу и рассаживаюсь, и те, кто ждал, -- наполняя бокалы и рюм­ки. И он, Фирсов, поет, доставая из приземистого сер­ванта чистые тарелки и взглядывая на настенные элект­ронные часы в форме штурвала, подаренные ему компа­нией. И если напрячься, прижмурить глаза, то отсюда, из будущего, кажется, различишь и время на тех часах: без пяти восемь. Кто-то голосит: "Штрафную! Дамам -- штрафную! Наливай, наливай!.." И Игорь двадцатичеты­рехлетний смотрит на себя в зеркало, поправляя галстук и приглаживая волосы, -- не ведая еще, что ждет его впереди, ощущая лишь волшебный восторг в душе от трех рюмок коньяку и этих веселых возбужденных лиц.
       Фирсов тянулся за сигаретами на тумбочке, поднимался с кровати, зажигал на кухне свет, стоял, давая разбежаться тараканам, и садился на табуретку, брезг­ливо поставив ноги на перекладину. Закуривал. При скучном свете желтоватой казенной лампочки картинки прошлого подергивались пеленой и исчезали. Он поднимал голову и читал собственноручно вывешенный над столом "Боевой листок квартиры N 48":
       Объявляется благодарность условно осужденному Николаю Максимову (статья 206, ч. 2 УК РСФСР) за успехи на фронте борьбы с грызунами! 17-го декабря Н. Максимов, находясь в ночной засаде, обнаружил двух тараканов, позарившихся на народное достоя­ние -- хлеб. Презирая опасность, Николай Максимов одним ударом руки, в которой был зажат черствый батон местного хлебозавода, пригвоздил к столу опас­ных хищников.
       Смерть тараканам!
       Слава героям!
       Общественность квартиры, учитывая незауряд­ную личную смелость, проявленную Н. Максимовым, ходатайствует перед администрацией спецкомендатуры о снижении ему срока наказания с трех лет до од­ного года, т.е. ставит вопрос о немедленном освобождении!
       Брал с подоконника холодную книгу -- "Техническое обслуживание автомобилей", листал, разглядывал плохо отпечатанные схемы, потрескивала между пальцев де­шевая сигарета, мощно храпели за стенкой -- там жили подельники-азербайджанцы: директор мясного магазина, завотделом и продавец, -- вчера он перепечатывал на звонком "Континентале" их характеристики для комис­сии по УДО, и они долго спорили с ним, уверяя, что Азербайджан -- АССР, а не ССР. У ребят были хорошие отношения с семейным отрядником, и они были увере­ны, что Новый год встретят дома. В раковине шуршали тараканы. Тоска брала за душу, и он откладывал книгу, тушил сигарету в консервной банке и возвращался в комнату. Зажигал настольную лампу на тумбочке и от­крывал по пластмассовой закладке "Воскресение" Тол­стого -- дореволюционное издание акционерного обще­ства А. Каспари, оставшееся от библиотеки Кима Ген­надьевича. Толстого -- двадцать два томика в твердых картонных обложках, оклеенных фиолетовой бумагой с разводами, -- он сберег.
       Остались "Золотой осел" Апулея, "Одиссея" и "Илиада" Гомера, -- их он надеялся прочесть когда-ни­будь, а бессуетном уединении; остались книги, которые приятно открыть дождливым вечером и читать с любой страницы: "Двенадцать стульев", "Золотой теленок", Марк Твен, Лесков, Чехов, Есенин и Блок, О'Генри -- он же Уильям Сидней Портер, банковский служащий, си­девший в тюрьме, Щедрин, Гоголь, тончайший Казаков Юрий и тезка его -- Трифонов; Каверин Вениамин -- его "Вечера на Васильевском острове" следовало, как хоро­ший коньяк, пить маленькими глотками. Были сохране­ны на подрост души и интеллекта четыре темно-синих тома Гегеля и двухтомник Плеханова по теории искус­ства. Огромный, почти тысячестраничный Пушкин и марксовский "Капитал" возглавляли остатки книжной армии, которая -- вместе с погонным метром тонких поэ­тических сборников -- неплотно стояла на стеллаже в один ряд; второй подвыбила скупка.
       Ушли в букинистический классики-французы и по­казавшиеся нудноватыми немцы, разбуженный декабри­стами Герцен и его последователи, обещавший "дать в рожу" Толстому Тургенев и писавший о них обоих Ро­мен Роллан, великий пролетарский писатель Максим Горький и прижизненный классик -- без дураков! -- Шо­лохов; со скрипом пролезли в овальное окошечко скупки десятка два современных беллетристов. Все было чита­но, хотя бы бегло, и перелистано перед сдачей -- нечита­ных книг Игорь не отдавал.
       Магазин "Старая книга" размещался неподалеку от известного своим фривольным прошлым ресторана "Прибой", и Фирсов, сдав портфель книг, заходил в бывший вертеп Чванова и легко поправлял голову у бу­фетной стойки. С книгами он расставался беспечально, полагая, что их истинная ценность состоит не в обложке и стопке сшитых страниц с отпечатанными на них буков­ками, а в загадочной субстанции духа писателя, которая либо содержится в тексте, либо не содержится; витает она над книгой или не витает. И то, что прочитано, можно смело выпускать из своих рук. Не коллекциони­ровать же носителей эфемерной категории, как, напри­мер, Виталик Барабаш -- бессменный завхоз стройотря­довских шабашек, который собирал магнитофонные кас­сеты с интимными стонами своих партнерш по дивану.
       Разговоры о книгах ("Я вчера достал Гоголя в су­перобложках, потрясающее издание -- карельская бума­га!" -- "А я отхватил новенького Кафку почти за номи­нал!") вызывали в нем презрение, и он, не удостаивая ответом "жучков", вертевшихся у магазина, нес свою поклажу в отдел и просовывал в окошко. Он знал, что "жучки" могут дать больше означенной на книгах сто­имости, и, уж в любом случае, он не потерял бы двад­цати процентов комиссионных, догадывался и о том, что ценный экземпляр неминуемо скользнет мимо прилавка и окажется у них за пазухой, но шептаться в подворот­не или на соседней лестнице пренебрегал и упрямо шел к хлопающей двери магазина. Вольные перекупщики ко­сились на него с ехидцей. Однажды он остановился и, прикинувшись простачком, дал порыться в своем порт­феле. Рылись жадно и суетливо.
       -- Уэллса беру, -- ему сунули в карман пальто пару рублей и потянули книгу.
       -- Э-э, нет! -- Игорь захлопнул портфель и защемил черный томик. -- Не пойдет! За Герберта Уэллса -- пя­терку!
       -- Да ты что? -- поднял на него фальшиво округлен­ные глаза парень в собачьей шапке. -- Он же рубль во­семьдесят стоит. Я тебе два даю...
       -- Тебе очень хочется Уэллса?
       -- Ну?.. -- Парень продолжал держаться за книгу.
       -- Плати пятерку и бери!
       -- Ну ты загнул!.. Давай за трояк?
       -- Когда мне чего-то очень хочется, -- Игорь потянул портфель к себе и щелкнул замком, -- я за это плачу. -- Он вытащил из кармана мятые рубли и брезгливо про­тянул парню. -- А ты хочешь за халяву и с наваром. Мне хочется выпить -- я продаю книги и пью...
       Толпа мигом распалась, потеряв к нему всякий инте­рес. Видали они таких проповедников. Ну что же -- и Игорь таких видал.
       "Возьми все, что хочешь, -- сказал Бог. -- Возьми. Но заплати за все", -- любил повторять Игорь вычитанную в какой-то книге фразу. Неважно, в какой. Скорее все­го, он ее сдал, не запомнив названия. Но фраза оста­лась.
       Захаживали в его комнату продавщицы из соседнего мебельного магазина и парикмахерши, какие-то мелкие люди с телевидения, старавшиеся казаться крупными, журналисты молодежной газеты и журналистки, бывали два художника -- Борский и Хомутов, мясник Гена из углового магазина заглядывал с пакетами и бутылками, смотрел на компанию чуть изумленно, а выпив, швырял на стол еще влажные трешки и требовал их "сжечь". Привели однажды подслеповатого седого дедушку в пла­стмассовом галстуке -- он рассказывал, как сидел во Вла­димирском централе с шеф-поваром Николая II Гаври­лой Никанорычем и какие кушанья любил последний российский император -- щи, каша, анисовая водка... И за царя убиенного пили, и за Сталина, и за Брежнева Леонида Ильича -- кто за кого хотел. И за Ксению Бла­женную выпили, о которой чувствительно поведала журналистка Милочка -- длинноногая стрекоза в дымча­тых очках -- на нее многажды нацеливался пьяный Гена, но всякий раз промахивался -- Милочка уходила с други­ми, а очнувшийся на раскладушке Гена начинал среди ночи греметь пустыми бутылками и материться.
       Соседи, знавшие лупоглазого Гену по магазину, раскланивались с ним уважительно и давали на утренней кухне опохме­литься. Гена опрокидывал стопку, крякал, словно рубил топором мерзлую тушу, хрустел поднесенной в мисочке капустой или грибочками и приглашал хозяек за покуп­ками: "Приходите, если чего надо. Вот сейчас баранина хорошая будет, исландская".
       -- Геночка, а вот ножки на студень...
       -- Будут скоро ножки.
       -- Геночка, а мне бы говядинки нежирной пару ки­ло, гостей жду...
       -- Заходи, мать, после обеда, сделаем...
       Он курил, задумчиво оглядывал перевернутые на полках кастрюли и кивал на стопку: "Ну, еще одну -- на ход ноги, и я пошел магазин открывать". Старушки услужливо звенели флакончиками-графинчиками: "Надо, надо. Мужчина крепкий, в соку...", "А вот у меня на лимонных корочках", "Хотите из черноплодной рябины, я вам с собой дам?" -- и благодарно посматривали на вы­ходящего из ванной Игоря: умудрил его Господь завести в дом полезного человека.
       -- Игорек, а вы что?.. Давайте немного...
       -- Нет-нет, спасибо. Мне на работу. Я чайку...
       Игорь садился в трамвай и ехал в Горный. Его все же оставили на кафедре стажером-исследователем с окладом сто десять рублей; через пару лет обещали аспи­рантуру. По мнению многих, это была удача: диссерта­ция -- ученая степень -- преподавание в вузе -- доцент -- профессор... Большая удача. Лучшего и желать нельзя.
       Игорь сидел, откинувшись на коленкоровую спинку стула и листал сплюснутые от долгого лежания на пол­ках научно-исследовательские отчеты кафедры за по­следние годы. "Экономическая эффективность предло­женных разработок", "Срок окупаемости", "Расчетная рентабельность", "Сокращение энергозатрат при пере­ходе на новую схему извлечения драгметаллов..." -- Игорь нащупывал в кармане пиджака письмо, получен­ное от Шурика Зайцева из Магадана, и выходил поку­рить на лестницу. Шурик писал, что попал электроме­хаником на золотодобывающую драгу и хвастался моро­зом, унтами, полушубком, зарплатой, комнатой в обще­житии, спиртом, который он пьет с отличными парнями, хвастался охотой, ружьем "Зауэр", купленным им по случаю, -- Игорь воображал себе скрипучий снег, таеж­ную тишину, тяжелую отдачу выстрелившего ружья, за­ливистый лай собаки, крепкий чай в алюминиевой кружке, теплый запах масла в машинном отделении, скрежет механизмов, ровный гул электромоторов, Шу­рика, который вразвалочку спускается по ярко освещен­ному трапу, индикатор напряжения авторучкой торчит из нагрудного кармана спецовки, там же засаленная пачка нарядов и схемы релейной защиты, -- Игорь пред­ставлял себе красоты настоящей мужской жизни и с гру­стью смотрел сквозь мутное окно на институтский двор: ящики, заметенные снегом, придурковатый дворник Фарид кричит что-то вслед пробежавшей кошке, женщина в накинутой на плечи шубе спешит с прижатой локтем папкой... Скучно. В двадцать четыре года сидеть за столом и перебирать бумажки -- невыносимо скучно.
       Шеф -- румяный сорокалетний мужик с высоким красивым лбом, поездивший по стране и заграницам, кропал теперь докторскую и нацеливал Фирсова на по­следнюю главу своей диссертации -- она должна была подтвердить высокую экономическую эффективность предлагаемой им модели. Шеф не хотел идти на поклон к институтским экономистам и интриговал стажера-ис­следователя возможными перспективами. "Если ты раз­берешься во всей этой музыке, организую под тебя ор­кестр! Будешь дирижировать целой темой! Купим ЭВМ, организуем лабораторию -- прикладная экономика выхо­дит сейчас на передний план. Давай, давай, не ленись. Аспирантуру и кандидатскую я тебе гарантирую".
       Игорь не понимал, за какие заслуги шеф берет пе­ред ним столь повышенные обязательства, и, скрепя серд­це, заново осваивал нотную грамоту экономики: то, что им читали на лекциях, годилось разве что для экзамена. После обеда кафедра пустела, и он спускался в читаль­ный зал или ехал в Публичку -- просматривать рефера­тивные журналы и готовить обзоры текущей литерату­ры. Шеф не докучал мелочной опекой: "Мне не нужна ваша усидчивость, -- провозглашал он на собраниях. -- Мне нужна работа".
       В разговорах с молодыми сотрудниками, а их на ка­федре числилось трое: аспирант второго года обучения Лось -- хмурый бородач, от которого частенько попахива­ло перегаром и мятой, жизнерадостный и говорливый ассистент Паша Рудников, с золотистым пушком на ру­мяных щеках, и немногословный, нравившийся Фирсову изысканными манерами инженер Белозерский, его тянуло назвать князем, -- в коридорных разговорах с этой трои­цей Игорь однажды обмолвился, что живет один. И был незамедлительно наказан визитом. Сколь полезным для дальнейшей работы: ему коротко и емко объяснили, кто на кафедре есть кто, столь и разрушительным: остекле­ние нижних полок стеллажей было разнесено вдребез­ги -- Лось (это не Лось, а какой-то олень стокопытый) с утробным визгом демонстрировал боевые приемы каратэ.
       Кафедра возликовала, обретя надежную площадку для празднования запрещенных на службе банкетов. Вскоре и шеф-демократ переступил порог комнаты свое­го подчиненного и покинул ее только на следующие сут­ки, прихватив для прочтения "Историю кавалера де Грие и Манон Леско" французского сочинителя аббата Прево и уведомив Фирсова, что в их сплоченном кол­лективе принято рассказывать исключительно о собственных похождениях. Игорь кивнул сдержанно и по случаю субботы отправился в пивной бар -- устранять мерзкую головную боль, навеянную ночными портвей­нами. Многоопытный шеф почему-то считал, что дамы больше всего любят портвейны...
      
       Игорь откладывал книгу -- князь Нехлюдов искал в арестантском доме Катюшу Маслову, -- закуривал, натя­гивал одеяло и прилаживал пепельницу на живот. По­храпывали хулиганы: хулиган Коля Максимов, успевший вернуться из самоволки до вечерней проверки -- он ездил подглядывать в окно своей любовницы Наташки и чуть не свалился с обледенелой крыши, и хулиган Ва­лерка Балбуцкий -- тот уже давно никуда не ездил, мать собиралась замуж, и он вечером мастерил цветомузыку или слонялся по общежитию. Максимов, ровесник Фир­сова, всхрапывал резко и нервно, ворочался, сотрясая гулкую стенку и скрежетал зубами, словно и там, во сне, продолжал беспокойную слежку; Балбуцкий храпел тоненько и длинно, будто рвал на лоскутки новую, но непрочную материю -- какой-нибудь сатин или ситец, рвал неспешно и обстоятельно, но к концу полоски чуть мешкал, словно раздумывал -- а нужно ли ему это? -- и, решившись, тянул до конца.
       До чего же мерзкая и никчемная жизнь была, думал Фирсов, щурясь на огонек сигареты в откинутой с крова­ти руке. Но тогда казалось, что все о'кей, все прекрасно, так только жить и надо: все веселы, дружны, все друг дру­га знают и любят. Джексоны, Алики, Вовчики, Славуны, Генашки... Милочки, Аллочки, козочки, телки, котята... Сергунчики-фуюнчики... И ведь вели какие-то разговоры, находили темы. О чем? о чем говорили все эти семь или да­же десять лет? Ни одного стоящего разговора не осталось в душе -- так, болтовня одна. Сегодня вспоминаем, что дела­ли вчера, завтра будем вспоминать, как чудили сегодня.
       Да полно! Не может быть! Неужели ему тридцать? Ужели прошли лучшие годы в пьянках, гулянках и под­готовке к настоящей жизни? И что это -- почему он ле­жит на казенной кровати, вдали от дома, за забором, и за ним надзирает милиция?..
       Однажды среди ночи он вышел на холодную кухню, зажег газ и сел писать "бумагу" -- не зная еще, на чье имя и куда, но подразумевая, что попадет она к умному и толковому человеку, который только покачает голо­вой: "Вот ведь наши мозгокруты как могут человека за­садить" -- и тут же отдаст распоряжение, кому следует, чтобы отпустили условно осужденного Фирсова со стро­ек народного хозяйства; но не дописал -- изорвал в мел­кие клочья и спустил в унитаз. Сидел долго на кухне и курил, поглядывая на фыркающие огоньки конфорок. Что толку писать? Кто читать будет? Клерк, у которого таких прошений два мешка ежедневно?.. В лучшем слу­чае перешлют в прокуратуру, чтобы разобрались.
       А что разбираться, если по совести?.. Нет, не о деле том, не о суде-спектакле речь, а о прошлой жизни его, о прогулках по жизни -- веселых и беззаботных. Он щу­рился на синие струи горящего газа, вспоминал Петро­градскую и пытался разобраться: не с той ли комнаты, не с этих ли чужих вещей, доставшихся ему задаром, на­чалось у него легкое отношение к жизни, появилась привычка идти не прямо и не в сторону, терпеливо об­ходя препятствие, а как-то... наискосок. Да, да, именно наискосок. Вроде бы и вперед -- упрекнуть себя не в чем, но все же в сторону от цели; в сторону... Тогда почему-то казалось, что наискосок ловчее, тропка умнее дорога, казалось, он сокращает путь, но потом выяснялось, что уловка тщетна: и времени уходило больше и сил... Словно кто-то подталкивал его: "Жми наискосок -- про­рвешься! Пока все крюка дают, ты уже в дамках бу­дешь". Прорывался. Бывало. Но случалось и спотыкать­ся, падать, подскальзываться, шлепать по лужам, плу­тать в темноте, скатываться кубарем и снова вставать, торопливо отряхивая одежду... И разве этот дурацкий суд (уж теперь-то ему ясно, что это был элементарный "микст", как говорят адвокаты и знающие люди, -- мак­симальное использование клиента сверх таксы, -- никто бы ему три года не дал, а брать по блату и со знакомых всегда удобнее -- они жаловаться не побегут), -- разве этот суд не был дорожкой наискосок? Был. И вспомина­лась французская поговорка: "Если любому человеку дать десять лет тюрьмы, он будет знать, за что". Ну, десять, может быть для него и много, но то, что он, Игорь Фирсов, получил, -- его. Удаль, лихость, поза, не­терпеливость -- за все надо платить. И уже не казался слу­чайным тот вечер, когда он сел за руль, изображая из себя бывалого водителя, подмигнув на прощание Насте и не­брежно набросив ремень. Но почему это случилось сейчас, когда у него любимая жена и малыха-сын, когда он бросил пьянки-гулянки, стал остепеняться, -- почему сейчас, а не тогда, когда он ходил по проволоке и, пробуждаясь, ужасался вчерашнему -- как не загремел, как не сорвался? Что это -- расплата за безрассудство тех лет? Проценты за аванс, выданный некогда судьбой? "Возьми все, что хо­чешь, -- сказал Бог. -- Возьми. Но заплати за все".
       Брал...
      
       То было летом, в колхозе. Речка, оводы, теплое мо­локо в бутылках из-под водки, высокое синее небо, ко­торое он вспарывал руками, прыгая с мостков в воду, и влекущая улыбка Инги, инженера с соседней кафедры. Ему хотелось женщину -- не девчонку, а именно женщи­ну -- опытную в ласках, пахнущую дорогой косметикой и уютную. Инга смотрела на него загадочно и улыбалась. Он выходил на покатый глинистый берег, встряхивал мокрыми волосами и находил ее глаза -- она сидела на расстеленном одеяле с девчонками из планового отдела и кусала травинку. Он видел ее подтянутые к подбород­ку загорелые колени, видел треугольный мысок купаль­ника, темневший у одеяла, меж сомкнутых ног, и смот­рел на него и знал, что она видит его взгляд.
       И потом он, поражаясь собственной дерзости, подо­шел к ней после ужина у столовой и, взяв за мизинец и больно сжав его, -- она дернула рукой, но он удержал палец, -- сказал, что хочет встретиться с ней наедине. И она, не отводя черных, чуть улыбающихся глаз, сказа­ла, что согласна. Он поцеловал ее побелевший мизинец и пошел догонять своих.
       И потом они выпросили поодиночке отгулы у бригади­ра, встретились у станции и пошли в залитый солнцем лес. Он старался держаться уверенно, играть роль быва­лого соблазнителя, Инга смеялась чуть нервно, пока они выбирали место, часто оглядывалась, спрашивала, не боится ли он, что их выследит ее ревнивый муж, кото­рый обещал приехать к ней на мопеде, он целовал ее, прижимал к себе, она вздрагивала, а потом расстелила в глубине кустов прихваченное с собой одеяло и сама раз­делась, скомандовав ему только один раз: "Отвернись".
       Потом он лежал, задумчиво подперев голову ла­донью, стрекотали кузнечики, она водила кончиками пальцев по его плечу и спрашивала, не придет ли ему в голову похвастаться перед мужчинами своими успехами. Он смотрел на нее серьезно и молча, и она вдруг при­жала его к земле, стала целовать в шею, в грудь, ее во­лосы щекотали ему кожу, и он зарычал, переворачивая под себя Ингу. "Подожди, дурачок, порвешь..." И позднее, когда вдали захрустели ветки -- то шел одинокий грибник, свернувший к оврагу, -- он, чтобы успокоить ее, сказал полушутя-полусерьезно, что женится на ней в случае домашних неприятностей. Она промолчала.
       Они вернулись поздно вечером порознь и следую­щей ночью опять встретились в березняке за карьером, куда Игорь еще днем отнес две фуфайки. Фирсову нра­вилось ощущать себя молодым неотразимым соблазните­лем красивой замужней женщины. На Ингу заглядыва­лись и другие мужчины, пытались вести умные разгово­ры, говорили комплименты, но досталась она ему...
       В воскресенье Игорь уговорил Ингу не ездить до­мой, и они ушли на целый день в лес, прихватив пару корзинок и продуктов с кухни. "Он убьет меня, если узнает, -- прикрыв глаза, шептала Инга. -- Ты не пред­ставляешь, что это за человек. Он ревнует меня к каж­дому столбу, хотя я ни разу ему не изменяла... Убь­ет..." -- "Перестань, -- говорил Игорь. -- Никто тебя не убьет. Я женюсь на тебе и усыновлю твоего Вадьку..." -- "С ума сошел, -- открывала глаза Инга и смотрела на верхушки елей. -- Я старше тебя на пять лет..." -- "Вот это и хорошо. -- Игорь клал голову ей на плечо и целовал в подбородок. -- Мне с тобой нравится". -- "Мне тоже..." -- Инга целовала его чуть посиневшими от черники губа­ми, и Фирсов чувствовал тепло, разливающееся внутри. Потом он рассказал ей об Ирине, как застал ее по­сле ухода любовника, и Инга тронула губами его щеку: "Не надо, не вспоминай. Тебе же больно, я вижу... -- она положила голову ему на колени. -- Ты хороший, Игорек. Но я не должна ничего менять. Не должна. Не имею права..."
       Они долго выбирались на лесную дорогу, шли по ней, и Инга поминутно смотрела на часы. "А мы не за­блудились? -- тревожно спрашивала она. -- Разве мы здесь шли?.." -- "Сейчас выйдем на проселок, -- успокаи­вал ее Игорь и пытался обнять за талию. -- Скоро уже просека." -- "Только ты там уже не иди со мной, -- ус­кользала от него Инга и шагала торопливо. -- Нас могут увидеть. Лучше тебе подождать полчасика, а по­том прийти незаметно. Ладно?.. -- она скашивала глаза на дно корзины, где болталось несколько сыроежек и качала головой: -- Зря я сегодня не поехала. Вот будет кошмар, если он сам приехал..."
       Игорь пересыпал ей свои грибы, чмокнул в щеку и опустился на покатый склон канавы -- дальше дорога вы­ходила на проселок, и сквозь листву осинника были видны крайние дома деревни с солнечными отблесками в окнах. Доносились голоса ребятишек, гоняющих за околицей мяч, велосипедные звонки, мычала корова.
       Он видел из-за кустов, как Инга шла по бугристой дороге к деревне, привязанная к своей длинной ломкой тени, -- и видел, как она помахала рукой мужчине, ко­торый поднялся из травы возле заброшенного колодца и стоял теперь, приложив ко лбу козырек ладони. Мужчи­на сложил на груди руки и, покачивая плечами, вышел на середину дороги. Инга пошла медленнее. Муж!..
       Фирсов лежал на краю канавы и чувствовал, как по растопыренным пальцам ползают муравьи. Вот она по­дошла, стала что-то говорить ему, показала корзинку.... Муравьи уже разгуливали по запястьям. Мужчина смот­рел на нее окаменело. Мелькнула рука, Инга отшатну­лась, упала корзинка... Еще взмах -- Игорю_показалось, что он слышит размашистый шлепок ладони по лицу и злой голос мужчины, -- голова Инги дернулась вбок, она словно оборачивалась, чтобы крикнуть его на помощь, и Игорь взвился из канавы. Он бежал через скошенное поле, высоко выбрасывая колени, как не бегал давно, и сшиб мужчину первым же толчком, сзади, когда тот уже занес ногу, чтобы пнуть сжавшуюся на земле Ин­гу, -- и, не удержавшись, упал сам. Они вскочили на ноги одновременно, и мужчина со злым недоумением оглядел Игоря: "А-а, понятно... Ну, держись, сука! Щас я вам по­кажу... грибочки!" Игорь отпрыгнул назад, и рифленая подошва кеды не дотянулась до его груди самую малость. "Щас я вам..." Мужчина прыгнул вновь, делая в воздухе "ножницы" и метя ногой в пах, -- Игорь закрылся левым бедром, устоял и ответил правым прямым: удар кулака пришелся чуть ниже уха. Мужчина взмахнул руками, словно споткнулся, и рухнул на дорогу. Игорь подо­ждал, пока он поднимется и, быстро скосив глаза на за­шевелившуюся Ингу, спросил с угрозой: "Успокоился?"
       -- Я тебя убью, суку! -- мужчина, пошатываясь и тя­жело дыша, двинулся на Игоря. -- Обоих убью!..
       Игорь пружинисто качнулся на носках и встал в стойку.
       От домов к ним бежали детишки. Весело вызванивал на ухабах дороги велосипедный звонок. Тявкала собачонка.
       -- Убью!.. -- Мужчина озирался, подыскивая что-ни­будь в руки.
       -- Дяденьки, дяденьки, там участковый идет! Забеpeт, дяденьки! -- запыхавшиеся пацаны с тревожным лю­бопытством смотрели на взрослых.
       По пригорку пылил мотоцикл с коляской. Рыжая собачонка облаивала Игоря. Мужчина бешено сплюнул, поддал ногой пустую корзинку и пошел к деревне. "До­мой не приходи!" -- обернулся он к Инге. Игорь помогал ей подняться. У нее из губы сочилась кровь. Мужчина постоял, катая желваки и словно раздумывая, не вер­нуться ли ему, гневно махнул рукой: "Суки!" -- и реши­тельно зашагал прочь.
       "Что ты наделал... -- сказала Инга плачущим голо­сом. -- Кто тебя просил лезть в мои дела?.."
       Участковый притормозил, сигналя разбегающимся ребятишкам, и проехал не останавливаясь.
       Занавес.
       Инга в тот же вечер уехала из колхоза, запретив Игорю провожать себя, и больше он ее не видел. Еще летом она уволилась из института, и по телефону, но­мер которого Игорю удалось раздобыть на ее кафедре, отвечал низкий мужской голос: "Алле! Алле! Нажмите кнопку! Вас не слышно!" Игорь не знал -- принадлежит ли голос ее мужу, и муж ли он ей теперь. А хоть бы и знал -- что скажешь? "Позовите Ингу"? А если они по­мирились? Игорь крутил диск и вешал трубку.
      
       Дубина! Самая настоящая дубина...
       Чего только не натворил -- по молодости, по глупо­сти, по незнанию жизни... И не хотел делать людям плохого, а получалось. Словно черт ходил рядом и на­шептывал: "Бери, парень! Ты молод, красив, силен. Ко­му, как не тебе, наслаждаться жизнью! Посмотри, как все хорошо складывается, -- тебя любят женщины, ты умеешь зарабатывать деньги, умеешь их тратить весело и легко, находчив, остроумен. Бери!"
      
       Временами, устав от компаний, Игорь уезжал на за­лив и бродил в одиночку по берегу, размышляя о своей душе и прислушиваясь к ней. "В бога, что ли, начать верить? -- думал Фирсов, шагая по влажной гальке и вдыхая свежий запах моря. -- Нельзя же без идеала, без веры, на одних лишь мелких принципах, которые и принципами не назовешь, а так -- житейские правила. "Взял в долг -- перезайми, но отдай в срок", "Не плюй в колодец", "Не рой другому яму", "Не пей на рабо­те"..."
       Иногда он заходил в церковь, покупал, стесня­ясь, три свечки и ставил их: Христу, Божьей матери и приглянувшемуся ему святому. Стоял в уголочке, слу­шал пение хора, и что-то возвышенное и удивительно приятное пронзало его. Он не смог бы объяснить это словами. Сам факт, что он нашел время, переборол стеснение и зашел в церковь, стоит на виду у пожилых людей и признает свою зависимость от высших сил, ко­торые знают его, Игоря Фирсова, от пяток до макушки, со всеми его сомнениями, колебаниями, светлыми поры­вами и необузданностью плоти, знают все его помыслы и дела, знают все добро и зло, содержащееся в нем, и верят, что добра в нем больше, верят, что он хороший в общем-то парень, но не всегда умеет совладать с собой, и корит себя после дурного поступка, и мучится, остава­ясь один, и хочет жить ясно и просто, не делая никому плохого, но это ему не удается, -- сам факт, что кто-то думает о нем и понимает его, наполнял душу тихой ра­достью и покоем. Его немного пугали старушки -- все в черном, согбенные, неистово молившиеся на коленях и стукавшиеся лбами об пол, -- он словно заранее причис­лялся к их компании, но он старался не смотреть в их сторону и не замечать их взглядов. Не крещенный в дет­стве и выросший в семье, где о Боге и вере никогда не вспоминали, Игорь смущался перекреститься перед ико­ной или при входе в церковь и думал при этом, что Бог, если он есть, -- а он, пожалуй, есть -- поймет его затруд­нения и простит: суть не в том, чтобы стукаться лбом об пол, а в том, чтобы чувствовать Бога, верить в него...
       Игорь шел вдоль берега, поглядывал на парящих вблизи чаек и думал о том, что не знает, как жить пра­вильно, и никто из его знакомых не знает... И вспоми­нал, как доказывал недавно еще в меру пьяной компа­нии, что все собравшиеся за столом -- простые советские идиоты, некоторые -- и он в их числе -- идиоты с высшим образованием. "Мы не знаем, зачем живем, и не знаем, как жить! -- горячился Игорь. -- И самое поразительное, что и знать не хотим! Есть выпивка -- и нет проблем! Мы не знаем истории, не знаем мировой культуры... ни­чего не знаем! Простые советские идиоты. Маяки пяти­летки. Ударники коммунистического труда. Народные дружинники. Кто еще?.. Эти... -- он пощелкал пальцами. -- Авангард мирового пролетариата! Творцы светлого будущего!" Компания не хотела признавать своего идио­тизма, и Игорь, устав приводить случайные примеры, махнул рукой: "Давайте лучше выпьем! За Маркса-Эн­гельса-Ленина, которые, как известно, учились только на пятерки с плюсом и обрекли нас на прекрасное буду­щее! За коммунизм к восьмидесятому году!" Милка, си­девшая напротив, поправила очки и сказала серьезно: "Осел, осознавший себя ослом, -- уже философ..." Игорь выпил, обошел стол и влепил Милке вкусный поцелуй в румяную щеку: "Умница! А я все время думал, за что я тебя люблю? Молодец!" -- "Игорек, а я думала, ты лю­бишь меня за что-нибудь совсем другое", -- сказала ему вслед Милка и тоже выпила.
       Весь вечер он танцевал только с ней, сидел на ди­ване тесно, плел какую-то ерунду о роли прессы, Милка крутила головой, не соглашаясь, и компания с улыбка­ми и перемигиваниями стала разбредаться. Господи, да Милка -- свой в доску парень, какие с ней могут быть амуры!
       Когда они неожиданно остались вдвоем, Милка вы­тащила из-за шторы припрятанную бутылку венгерского рислинга и закрыла на защелку дверь. "Гулять так гу­лять! -- сказала она. -- Открывай!" -- "Подожди". -- Игорь понес на кухню грязные тарелки. Когда он вернулся, Милка в свете торшера лежала на диване и, запустив руки под юбку, стягивала с себя колготки.
       -- Ну где ты ходишь! -- сказала она игриво и кинула что-то на стул. -- Девушки разделись и просят...
       Игорь подошел к столу, взял штопор и стал откры­вать бутылку.
       -- Ну! -- Милка капризно забарабанила пятками по дивану. -- Сначала иди сюда... -- она уже потянулась ру­кой к кисточке торшера.
       -- Одевайся, Мила, -- не оборачиваясь сказал Игорь. -- И двигай домой. Дочка ждет...
       -- Что?..
       Игорь молча налил в два бокала и отошел со своим к окну. Отдернул слегка штору.
       -- Ну ладно, мать твою... Я тебе этого не забуду.
       Игорь слышал, как она в бешенстве шлепает босы­ми ногами к столу, натягивает, вскинув юбку, белье, вжикает молнией сапог, видел в стекле ее мечущееся по комнате отражение -- она искала сумку -- и знал, что че­рез полчаса будет жалеть об ее уходе.
       -- Импотент несчастный! -- Милка взялась за ручку двери. -- Не хрен было прижиматься, если не можешь! Я думала, ты мужик! Сопля! Идиот!.. -- Она сорвала с ве­шалки дубленку и застучала каблуками по коридору. Грохнула дверь. Игорь допил свой бокал, закрыл вход­ную дверь на крюк и вымыл посуду.
       Может быть, и идиот.
       Глухо рокотала зеленоватая вода залива. Чернел купол кронштадтского собора у горизонта. По песку хо­дили чайки и с его приближением дружно взмывали в серый воздух, кричали лениво и недовольно.
       Он готовился тогда к кандидатскому экзамену по языку и носил с собой стопку бумажных карточек, пере­тянутых резинкой: английское слово -- на обороте пере­вод. В удачные дни, когда в трамвае выпадало место у окна, удавалось запомнить слов двадцать. Дел на кафед­ре все прибавлялось, и он ценил редкие побеги -- озяб­шей электричкой -- к заливу: мокрая дорожка в осеннем лесу, заколоченные фанерой ларьки и дачи; сложенные в штабеля пляжные скамейки, хруст тростника под ногами, безлюдье. Игорь брел меж перевернутых лодок, всходил на вылизанные хлестким ветром дюны, щурился в сизую даль, где небо смыка­лось с водой, и вразумлял себя тем, что лёт времени не­заметен, годы бегут -- или он в них вбегает? -- другой жизни ждать бессмысленно, никто ее не даст, он уже живет, и надо взяться за себя самым серьезным обра­зом...
       Он вспоминал, как совсем недавно ему казалось: стоит кончить школу, поступить в институт, и начнется жизнь совершенно другая -- интересная, наполненная не­доступными пока делами и мыслями, в нем самом, как по взмаху волшебной палочки, произойдет что-то зна­чительное и чудесное. Но канули институтские годы, особых перемен не обнаружив, -- он поставил на цифру "25" -- в ней ожидалась некоторая краеугольность, от нее веяло безобманной взрослостью -- "двадцать пять лет!". Справили "четвертак", он пробормотал с улыб­кой: "Да-а, годы жмут. Есть над чем задуматься..." -- и на следующий день стало казаться: нет, по-настоящему взрослый человек -- это лет 26-27, до этого возраста -- все чепуха, молодость и забавы. Игорь догадывался, что, назначая себе некие даты, с которых следует резко из­менить свое бытие, а вместе с ним и сознание, он зани­мается искуснейшим самообманом, и позднее, листая после крутого штопора томик Толстого -- трещала баш­ка, и вилась бесовская мыслишка: "А не загнать ли ста­рика? Больно нудно пишет..." -- он нашел подтвержде­ние своим догадкам. Из статей, резанувших глаз чудны­ми названиями -- "Учение Господа, преподанное народам двенадцатью апостолами" и "Христианское учение", он узнал, что подобные ожидания и обещания самому себе начать новую жизнь были известны без малого за две тысячи лет до его рождения и назывались соблазном приготовления. Присев к липкому столу, он прочитал:
       "243. Первый и самый обычный соблазн, который захватывает человека, есть соблазн личный, соблазн приготовления к жизни вместо самой жизни. Если чело­век не сам придумает себе это оправдание грехам, то он всегда найдет это оправдание, уже вперед придуманное людьми, жившими прежде него.
       244. Теперь мне можно на время отступить от того, что должно и чего требует моя духовная природа, пото­му что я не готов, -- говорит себе человек. -- А вот я при­готовлюсь, наступит время, и тогда я начну жить уже вполне сообразно со своей совестью.
       245. Ложь этого соблазна состоит в том, что человек отступает от жизни в настоящем, одной действительной жизни, и переносит ее в будущее, тогда как будущее не принадлежит человеку"...
       Текст был отпечатан с ятями, и на пожелтевших страницах виднелись карандашные отметки. Игорь заку­рил, придвинул пепельницу и перевернул страницу:
       "Ложь этого соблазна отличается тем, что если че­ловек предвидит завтрашний день, то он должен предви­деть и послезавтрашний и после, после..." "Вред же это­го соблазна в том, что человек, подпавший ему, не жи­вет не только истинной, но даже и временной жизнью в настоящем и переносит свою жизнь в будущее, которое никогда не приходит..."
       "249. Для того, чтобы не подпасть этому соблазну, человек должен понимать и помнить, что готовиться не­когда, что он должен жить лучшим образом сейчас, та­кой, какой он есть..."
       Игорь докурил, закрыл книгу и принялся копаться в книжных завалах дальше.
       В скупку в тот день уехали Роже Мартен дю Гар и Константин Федин.
       Толстого Игорь положил на торшерный столик и стал почитывать на ночь, быстро привыкнув к старинно­му шрифту.
       Ах, Ким Геннадьевич, Ким Геннадьевич, загадоч­ный вы человек... Где вы сейчас и что с вами?..
       Книга оказалась на редкость интересной.
      
       Иногда на Игоря словно находила блажь: все пили, он не пил. Жарил мясо, выносил пепельницу, слушал рассказы, смеялся, если было смешно, рассказывал сам, но рюмка его стояла не пригубленной: "Не хочу!" -- "Подшился, -- перемигивались за столом, -- или ампулу проглотил..." И были удивлены немало, узнав, что на следующий день Игорь в одиночку убрал целую батарею сухого вина и до двух часов ночи слушал "Болеро" Ра­веля. Когда к нему постучался Гена, заметивший в ок­нах свет, мрачно-пьяный Игорь допивал последнюю бу­тылку, а из стереоколонок мощно нарастали раскати­стые звуки малого барабана, приближаясь к заключи­тельному форте. Фирсов угостил Гену остатками вина, но пить с ним дальше отказался и выпроводил гостя, со­славшись на то, что ему еще надо учить английский. И вновь поставил своих заунывных барабанщиков, под ко­торых ни петь, ни плясать невозможно. Гена ушел в не­доумении.
       Бывало и так: уезжал на дачу, открывал промерз­ший дом, доставал с чердака лыжи, ботинки, легкие алюминиевые палки, отблескивающие желтизной, и уходил в лес. Бежал по размеченной флажками трассе десять километров, не щадя себя на подъемах и жадно глотая ветер на спусках, подгоняя себя взглядыванием на часы и воображая, что впереди бежит некто, кого на­до догнать во что бы то ни стало.
       Потом топил печку, смотрел на огонь и выходил на скрипучее крыльцо -- любоваться сиреневыми тенями бе­рез у заснеженного забора. И брало что-то за душу -- чуть грустное и прозрачно-звонкое, как свет звезд на высоком небе или слабое журчание речки в окошках ис­тонченного льда. И тек легкий прозрачный дым из трубы -- неслышно тек и упруго, приглашая остаться на ко­рабле и плыть в сумерках, а потом и в ночи -- по снеж­ным сугробам, меж спящих лесов, все дальше и дальше, через пустые поля, к холмам, где встает желтая луна и смотрит на мир одиноко и удивленно.
       Оставался. Лежал в нагретом над печкой спальном мешке, слушал, как звенят капли, срываясь с оттаявшей кровли, и думал о разном.
       Утром выскакивал на крыльцо, прыгал в снег, ка­тался в нем, обжигаясь, и стоял потом на ступеньках, ощущая, как подтаивает под босыми пальцами корочка льда, -- и дышал глубоко и возбужденно. Господи, да вот она -- жизнь! Вот она! Искрящийся снег, синий распах неба, красные комочки снегирей, качающиеся на ветках рябины, выросшая за ночь сосулька, от которой ломит зубы, стук бьющегося в груди сердца... Вот она, жизнь! Зачем же еще что-то придумывать? Сколько можно ис­пытывать судьбу, проверяя -- а впрямь ли она у тебя ванька-встанька?.. Сколько можно?..
       И почему-то вспоминалась Надя Шипилова, кото­рую он любил с третьего класса и ни разу не поцело­вал... Или теперь кажется, что вспомина­лась?.. Неизвестно. Семь лет прошло. А то и больше. Упали те годы в бездонный колодец -- не достанешь.
       Фирсов ворочался под тонким казенным одеялом, гасил и снова зажигал свет, курил, снимал с кончика языка табачные крошки и замечал невозможность оста­новить собственные мысли.
       Рычала во сне гора мышц, именуемая хулиганом Максимовым. Утром эта гора за­правит себя бачком вареных макарон, перемешанных с килькой в томатном соусе, и, проклиная городскую жизнь, побежит на развозку, которая подъезжает к ко­мендатуре, чтобы забрать "химиков"-шоферов. Нет, прежде чем затопать кирзачами по лестнице, Коля под­нимет на ноги всю квартиру: "Валера, твою мать в пере­гиба! Вставай!.. Игорь! А ты чего лежишь? Или у тебя завтра смена? Вот, мать вашу в дышло, хорошо устроил­ся... А я, блин, как папа Карло -- каждый день паши! Все, блин, ученые, один только Коля Максимов неуч... Вале­ра... твою мать, поднимайся, сука такая! Мало тебе двух опозданий? На зону захотел?.. -- Он сдернет с Валеры одеяло и пойдет ставить воду для макарон. -- Валера, щенок пса троекуровского! Ты будешь макароны?" -- "Нет, -- слабо отзовется Валера, садясь на кровати и хлопая глазами. -- Спасибо... -- Он возьмет со стула сига­реты и закурит. -- Во, блин, война приснилась... Как будто меня в армию забрали, мы идет по дороге с чемо­данами, и вдруг самолеты. Бр-р... Холодно..." -- "Вой­на... -- отзовется с кухни Максимов, -- Война будет -- всем капец! Не хрен и думать. Так звезданет, что галоши свои не сыщешь... Это все ученые... Мария Кюри-Склодовская со своим мужем -- расщепили, ети их мать... Я чи­тал... Игорь, ты читал?.. Забыл, как книжка называется... Ну, про этих, как они там в лаборатории..." -- "Читал, читал..." -- "Это все они. Ага. -- Коля будет громко мочить­ся в туалете, не закрывая дверь, и даст гороховую оче­редь. -- Если бы не они, жили бы сейчас спокойно..."
       Коля будет суматошно ходить по квартире, искать бумажник с правами, поторапливать Валеру, чесать себя в разных местах и вспоминать далекий уральский лес­промхоз, где его ждут родители-старики и собака Жулька, где не надо вставать спозаранку и трястись на авто­бусе до работы. "Ты Жульку-то мою видел, Игорь?.." -- "Иди на хрен! Видел..." -- "Это же пес что надо! Охот­ничья лайка. Я тебе сейчас покажу. Ты, наверное, не видел. Там, где я с ней один, когда в отпуск ездил. Ага... Сейчас покажу... Во, смотри, видишь, какая? А лапы? Что ты!.." Игорь разлепит сонные глаза, взглянет на фотографию, за окном будет стоять темно-синий су­мрак, будет слышно, как на лестнице хлопают квартир­ные двери, Игорь вспомнит свои первые полгода на "хи­мии", когда также вскакивал по утрам, чтобы не опоз­дать на работу и шел раскисшей дорожкой вдоль речки, пробираясь к вагончику своего СМУ, вспомнит, вернет фотографию: "Хороший пес" -- и не удержится, закурит натощак, испытывая стыдливую радость от того, что еще несколько часов сможет лежать в тепле, пока не за­гремит его будильник.
       Коля будет есть на кухне макароны, греметь лож­кой в кастрюле и, наклонившись к транзистору, как к микрофону, орать пионерке, бодрым голосом рассказы­вающей о своих жизненных устремлениях: "Дура! По­няла? Дура ты, мать твою так!" Достанется и пионерам, и комсомольцам, и октябрятам. Валера будет беззвучно смеяться и застилать свою постель. Коля зло выключит приемник.
       -- Игорь! -- позовет он из кухни. -- А чего это Наташка со мной так ласково по телефону разговаривать стала? А?..
       -- Не знаю. Любит, наверное...
       -- А может, сука, забеременела? А? От другого?..
       -- Тебе видней со своей крыши...
       -- Да... с крыши. Вчера чуть не звезданулся из-за нее, падлы. Хорошо, за антенну ухватился. А может, этот другой послал ее подальше? А? С чего это вдруг она ласковой стала?..
       -- Любит, вот и ласковая.
       -- Любит? -- Коля оставит макароны и выскочит в комнату. -- А что же она, сучка, раньше на меня только рычала? А теперь любит вдруг... Да, падла, любит она, как же... То участковому на меня писать хотела, а теперь -- любит... -- Коля уйдет на кухню и, управляясь с макаронами, будет ворчать, постигая сказанное Игорем: -- Любит... Как же... любит. Я ей дам, суке... любит.
       Если останется время, то после макарон и жидкого чая Коля порассуждает о женском коварст­ве и своей простоте.
       -- Да я когда на песке работал, по триста рублей только в одну получку получал! Где оно все? Где? Куда делось? Приемник только купил и куртку. Все на лебе­дей ушло. И что? Комната накрылась, а я ее шесть лет ждал, диван и стол соседям отдал -- не тащить же их на "химию". Все... Ничего нет... Голяк... Куртка и тель­няшка остались. Ага. Веришь, Игорь?
       -- Верю...
       Коля будет наворачивать портянки и чуток помеч­тает о своем будущем.
       -- Не, блин, освобожусь -- уеду домой. Матка с бать­кой, Жулька. Огород свой... Устроюсь на лесопилку... Ага. На хрену я видел этот Ленинград -- толкаются, на ноги наступают. -- Коля достанет расческу, дунет на нее и станет причесывать свою рыжую проволочную шевелю­ру. -- Что ты! Возьму билет в купейный вагон, саду так, пиджачок повешу, рубашку расстегну -- под ней тельник виден. Спросят: вы моряк? Да, скажу, на подводной лод­ке плаваю. Не, лучше -- в загранку хожу. У меня пять песо кубинские есть, баба одна подарила. Достану так не­брежно: вот, скажу, загранвалюта. И в вагон-ресторан пойду... Мне, скажу, кошечка, коньяку триста грамм! Для начала. А там посмотрим... Сяду так, занавесочку отодвину, сигару закурю... Да, скажу, разные страны пови­дал, но у нас все равно лучше... Домой приеду и сразу...
       -- Коля, без пяти уже! Опоздаешь!..
       -- Во, блин! -- Коля замечется, подхватит ватник, со­рвет с вешалки засаленный монтажный шлем, похожий на танкистский, успеет глянуть в окно: -- Приехала, бель­дюга... -- и вывалится, топоча сапогами, на лестницу.
       Но все это будет еще только утром, а пока Коля Максимов, статья 206, часть 2-я, три года лишения сво­боды условно, урчит на явившиеся ему во сне образы и постанывает протяжно.
      
       Надя Шипилова не то чтобы вспоминалась -- он и не забывал ее, помнил всегда, -- просто временами, думая о ней и себе, он прикидывал: ну а сейчас она пошла бы за него замуж? И мысленно разглядывая себя со сторо­ны -- критически и как в перевернутый бинокль, он ча­ще всего приходил к печальному выводу, что такая де­вушка, как Надя Шишкова, замуж бы за него не по­шла. Это разглядывание велось давно, смешно ска­зать -- класса с восьмого, и серьезных попыток сделать предложение не было, однажды лишь, когда он встре­чался с Ириной и дело шло к свадьбе, он позвонил ей в подпитии и, мигом протрезвев, проговорил что-то о дав­ней любви и намекнул на замужество, но она только тихо засмеялась: "Игорек, не надо об этом. Ведь мы же друзья..." -- и стала расспрашивать, кого и когда он ви­дел последний раз. Позднее Фирсов пытался внушать себе, что идеализирует бывшую одноклассницу, у кото­рой уже растет дочка и есть муж-толстячок -- Женька Мостюк из параллельного с ними класса, пытался вооб­ражать Надю в замызганном халатике у плиты, пытался представить, как они с мужем ложатся в постель, заставляя себя думать о ней плохо: наверняка у нее есть любовник и она такая же, как все, но ничего не получа­лось -- Надя оставалась школьницей Надей, к которой он не смел притронуться и танцуя с которой на выпускном вечере он впал в такую робость, что она спросила участ­ливо: "Тебе что, плохо?.."
       Несколько раз он звонил ей, бормотал что-то о ве­чере встречи, который неплохо бы провести, один раз она пригласила его на день рождения, но он не пошел, испугавшись чего-то (скорее всего, самого себя), рассказывал немного о себе, она слушала вежливо, пищал ре­бенок, говорила, что рада звонку школьного друга, про­сила не забывать... Фирсов вешал трубку и клял себя последними словами за робость и неожиданное косноя­зычие: "В общем-то, я хочу сказать, что это дело про­вернуть можно. Не знаю, как к этому отнесутся другие, но я, так сказать, обеими руками "за"..." Тьфу!.. Ему ли не знать, что нужен дерзкий напор и что-нибудь ве­селое! "Надька, бросай своего мужа и поехали на да­чу -- пить шампанское и целоваться! Ты знаешь, что я тебя люблю с третьего класса! Да! И никаких возраже­ний! Через полчаса приеду к тебе на такси!" Но весе­лые слова не произносились -- сохло горло, и всякий раз Фирсов пытался понять: чего же он хочет? Переспать с ней? Нет. Вернее, да, но не так просто, как это бывает... Не только переспать. И даже не столько. Чтобы она вы­шла за него замуж? Пожалуй, да. Да нет, конечно, -- "да". Безусловно, "да". Но только после того, как он станет человеком исключительным, достойным ее во всех отношениях, и она сама влюбится в него. Значит, на­до влюбить ее в себя?.. Неплохо бы. Господи, но есть масса способов! Организовать встречу, банкет, закру­тить, завертеть, напоить шампанским, очаровать удалью, включить на полную скорость свое обаяние... Ну и что? Рухнет она с ним в постель, очарованная. До­пустим, что рухнет. А дальше? Разве он переменится на­утро, станет хоть на йоту умнее, сильнее -- станет ли тем, кто достоин быть ей парой?.. А откуда нам знать, кто до­стоин быть ей парой? Мостюк же стал... Не аспирант, не профессор, не чемпион мира -- простой инженер в КБ. Неплохо учился в школе, невысокий такой, розовощекий, бацал на гитаре, пел какие-то там туристские песни...
       ...В тот день Фирсов вышел на улицу с тяжелым ли­цом и мерзкой головной болью. Болела даже шея, слов­но били по ней, и в черепной коробке творилось нечто несусветное. Может, там отрывались какие-нибудь про­тоны -- Фирсов не знал. Он постоял на гранитной ступе­ни парадного, вдыхая осенний воздух и пытаясь при­помнить, чем закончился вчерашний вечер. Мрак и ту­ман. Отмечали его зачисление в аспирантуру, и было выпито немало. Кажется, он потом ходил с кем-то сюда, на Большой, покупать водку у таксистов. Вроде купили. Даже не одну... Можно было дойти до угла, и там, в подсобке мясного магазина, опохмелиться вместе с Геной, поставив стаканы на иссеченную топорами колоду. У Гены должно быть. Но стонущий мозг Фирсова откло­нил эту, казалось бы, рациональную идею: душный за­пах мяса, насмешливые лица грузчиков, ожидание, грязный стакан, спешка... Не шли ноги и к "Ландышу". Зураба могло не оказаться, а просить в долг у его смен­щика неловко -- налить он нальет, знает Игоря, но тя­нуться головой через стойку, шептать просительно, ска­шивая глаза на бутылку... Нет.
       Игорь зашел в автомат рядом с парадной и подраги­вающими пальцами набрал номер Барабаша.
       -- Виталик, ты дома? Ну, слава богу. Дай денег в долг...
       -- Сколько?
       -- Давай сотню. В понедельник отдам... -- Игорь не знал еще, из каких денег отдаст, но знал, что отдаст.
       Испрашиваемая сумма не произвела на Барабаша особого впечатления.
       -- Приезжай, -- зевнул он. -- Ты где?
       -- На Большом. Ты пить будешь?
       -- Не-а, -- вновь зевнул Барабаш. -- Не могу, дела.
       -- Ладно. Еду.
       Игорь сел в такси и назвал адрес на Охте. "Только не гони", -- поморщился страдальчески.
       Таксист взглянул понимающе: "Перебрал вче­ра?" -- "Ага".
       Машина выехала на Кировский.
       Игорь отдышался, прокашлялся и заговорил, глядя на летящий профиль водителя:
       -- Есть предложение...
       Водитель с интересом покосился на него.
       -- Сейчас заезжаем в магазин, ты даешь мне черво­нец, я покупаю коньяк и похмеляюсь. Приезжаем на место, я возмещаю тебе все затраты, плюс десятка свер­ху -- за кредит. Идет?
       Таксист раздумчиво покрутил головой:
       -- Смело придумано...
       -- Все без обману. Там меня ждет сотня...
       -- Ну давай, -- пожал он плечами и сбавил скорость.
       -- А стаканчик найдется?
       -- Найдется...
       Притормозили. Игорь взял десятку, принес из под­вального магазина коньяк и бутылку "Боржоми", Свернули в переулок, остановились. Игорь выпил, словно прогло­тил огонь. Запил колючим "Боржоми". Вздохнул глубоко.
       -- Постоим чуток. Пусть приживется...
       Таксист усмехнулся: "А я позавчера нарезался в ло­скутки. Чуть живого домой привезли. Ни хрена не по­мню. Помню только, что в баню ездили. Знаешь эту но­вую, на Марата?.. С бассейном..."
       -- Знаю...
       -- Ну вот, туда забурились и до часу квасили... -- Так­сист вздохнул и проговорил мечтательно: -- В лоскутки!..
       "Славная идея -- баня! -- подумал Игорь. -- Может но­воиспеченный аспирант позволить себе баню с бассей­ном? Может..."
       -- Ну, поехали, -- сказал он. -- Полегчало... А бассейн там большой?
       -- Спроси чего-нибудь полегче...
       Они вместе поднялись на лифте к Барабашу, Игорь взял у него четыре двадцатипятирублевые бумажки, па­ру апельсинов и улыбнулся ожившим лицом: "Ты меня спас! Подробности письмом!"
       Ему уже вновь хотелось веселья, и мысль, что он со вчерашнего дня аспирант, бодрила душу.
       -- Ну давай, дядя, в баню! -- он сел на свое место и потер руки. -- Только сначала тяпнем на дорожку! По­смотрим, что там за чудеса такие. Бассейны, понима­ешь, разные. -- Он зубами вытащил пластмассовую проб­ку. -- Парилки. Бары. Парикмахерские... Это хорошо. Одобряю... А пожрать там не дают?
       -- Не знаю, -- признался шофер и подождал, пока Игорь выпьет. -- Мы, кажись, с собой брали.
       -- Ну ничего, -- выдохнул Игорь и принялся чистить апельсин. Второй он сунул в бардачок. -- Подкрепишься на досуге...
       -- Не, тебе там понравится, -- выруливая со двора, предрек шофер. -- Самое место, чтобы выходиться...
       И удивительное дело: лишь потом Фирсов вспомнил, что давно недолюбливает таксистов.
       Из бани Игорь вышел посвежевшим и легким: холоди­ло ветерком коротко остриженный затылок, и тугое араб­ское белье, купленное в ларьке рядом с длинной оче­редью к окошечку кассы, приятно облегало тело. Мятный запах жевательной резинки забивал привкус спиртного. Остатки коньяка, почти полбутылки, Игорь отдал банщи­ку, пустившему его без билета на кожаное кресло в ка­морке венткамеры. Банщик был приятно удивлен нетрадиционной форме оплаты и по просьбе Игоря принес две простыни и пару пепси из закрытого на переучет буфета.
       Голова пришла в норму, и Игорь, сторонясь шумно­го Невского, пошел переулочком к Владимирскому, ра­дуясь возвращенной бодрости и размышляя о том, что если сейчас плотно подзакусить, а потом заехать домой и сменить рубашку, то можно и снова в бой. В аспиран­туру принимают не часто.
       Он взглянул на часы -- город вползал в середину дня. Институтские дамы обсудили уже сделанные в обед покупки, посплетничали о вче­рашнем банкете и теперь разбрелись по этажам в по­исках свежих собеседниц. Шеф уехал в научно-техниче­ское общество. Хитрый Рудников смылся домой. Мрач­ный Лось курит у окна и думает, где сшибить рубль на пиво. Никто не ищет Игоря Фирсова и не спрашивает, почему его нет сегодня на кафедре. Все законно -- он ас­пирант! Игорь поднял воротник плаща и весело поду­мал: а не позвонить ли ему Надежде? А что?.. Настрое­ние и деньги есть. Вид... -- он покосился на свое отраже­ние, бегущее в низких окнах первого этажа, -- у него вполне приличный. Он вытащил записную книжечку с якорьком "Морфлота" на лаковой обложке и потянул скрипучую дверь подвернувшегося автомата...
       Потом он летел домой, отпаривал костюмные брю­ки, торопливо прибирался в комнате, чистил поморином зубы, стоял перед зеркалом, подбирая к голубой рубаш­ке галстук, звали к телефону, он врал Лосю, что срочно едет в больницу к приятелю, который по пьянке прогло­тил штопор, Лось тихо охал, предлагал скооперировать­ся -- "Нет-нет, уже выхожу. Положение крайне тяжелое. Да. А что голова? Я как огурчик. Да... Надо поддержать бойца. Мысленно с вами!.." -- вешал трубку, наводил блеск на финские ботинки, запирал дверь, возвращался за чистым платком, смотрелся в зеркало, втягивал но­сом воздух, открывал вторую форточку... -- что он еще делал? -- а-а, правильно, -- кидал на диван подушку и выкладывал на стол тугую книжицу аспирантского удо­стоверения. Сбегал по лестнице, уговаривая себя не спе­шить, останавливал на Кировском проспекте черную "Волгу" с радиотелефоном -- молодой грабитель согла­шался отвезти его в оба конца за пятерку, он садился, хлопал дверцей, парень ворчал, что так двери не закры­вают, он говорил, что за такие деньги можно и похлопать, и они ехали на Васильевский, к серому зданию НИИ, где Надя работала младшим научным сотрудни­ком. По дороге он вспоминал про цветы, заезжали на "Василеостровскую", он покупал три хризантемы в хру­стящем целлофане, и ехали уже не спеша -- до полше­стого оставалось десять минут.
       И мысль о том, что это может произойти сегодня, после ужина в ресторане, на который согласилась по телефону Надежда, приятно пу­гала и будоражила его воображение. К этой мысли контрабандно цеплялись другие, вроде того, -- что будет дальше, если это свершится, захочет ли она бросить му­жа и стать его женой, но он гнал их, полагая, что сей­час не время загадывать, и когда Надежда вышла из проходной и, увидев его, выскочившего из машины и улыбающегося, тоже улыбнулась и пошла к нему быст­ро, Игорь подумал, что женится на ней во что бы то ни стало, и все трудности практического свойства стали ка­заться ему жалким заборчиком, который он разнесет своими чувствами; если это произойдет...
       Они поехали в "Приморский", и Надя спросила, раз­глядывая цветы и шурша целлофаном: "Ты же где-то там неподалеку живешь?" -- "Да, -- кивнул Игорь, -- в конце Большого, -- и отодвинулся к окошку, чтобы лучше видеть Надежду. -- Ну, расскажи, как живешь, одноклассница..."
       -- Не-ет, -- с шутливым упрямством повертела голо­вой Надя. -- Сначала ты расскажи. Пропал, вообще, куда-то, не звонит... Вдруг -- бах! -- объявляется: он уже аспи­рант!.. В следующий раз позвонишь, когда станешь про­фессором? -- Она засмеялась. -- Рассказывай, как это тебя угораздило? У нас мужчины по десять лет ждут аспиран­туры... -- Она украдкой поправила завернувшийся под пла­щом подол юбки, и Игорь увидел ее туго сжатые колени.
       -- Так и угораздило. -- Он глянул в окно. -- Соблаз­нил дочку ректора. Пообещал жениться. Подали заявле­ние. Обрадованный папаша пристроил будущего зятя в аспирантуру... Поступил. Потом сказал, что я баптист. А баптистам в аспирантуру можно, а жениться нель­зя... -- Он поймал в зеркальце любопытный взгляд моло­дого водителя. -- Ну что... Скандал в благородном семей­стве. Папаша попрыгал и затих -- боится, что из партии выгонят, должности лишат. Дочка, не будь дурой, в темпе нашла себе другого жениха -- в конце месяца свадьба... Ее двоюродный брат-басмач прилетел из Алма-Аты и вызвал меня на дуэль. Стрелялись... Как ви­дишь, живой. Так и поступил. А как иначе с моими ту­пыми мозгами поступишь? Никак не поступишь.
       Парень в зеркале улыбнулся.
       -- Ну ты и фантазер, -- сказала Надя. -- Тебе надо рассказы писать.
       -- А я пишу, -- сказал Игорь. -- Ты разве не читала?
       -- Нет, -- удивленно проговорила Надя. -- Серьезно, что ли? А где?..
       -- Ну как же... Я много чего написал. "Мир и вои­ну", например. "Каренину Анну". Выходили отдельными книжками. Многим нравится. Письма пишут. Просят продолжения... Сейчас задумал роман -- "Наказание за преступление". Я, правда, под псевдонимом печата­юсь -- Федот Толстой, иначе нам, баптистам, нельзя...
       Надя с улыбкой покачала головой.
       -- Да, Игорек, с тобой не соскучишься...
       -- Так я тебя и не скучать пригласил, а совсем для другого...
       -- Любопытно, для чего же? -- повернулась к нему Надя.
       -- Не скажу.
       -- Скажи...
       -- Я стесняюсь при посторонних...
       Парень, посмеиваясь, крутил баранку.
       -- Может, я тогда не поеду...
       -- Вот поэтому и не скажу.
       -- Ну все, тогда я сейчас выхожу... Остановите, по­жалуйста...
       -- У меня тормоза не работают, -- подыграл Игорю водитель. Они уже въехали на Большой и неслись в ле­вом ряду, обгоняя троллейбусы и осторожных частни­ков. -- Могу только взлететь, как Фантомас. Хотите?.. Сейчас по рации запросим взлет...
       Надя вздохнула с деланной печалью.
       -- Да, Игорек, тебя не узнать... Никогда бы про те­бя такое не подумала... Был такой тихий, задумчивый...
       -- Я бы и сам про себя такое не подумал, -- покаян­но сказал Игорь. -- Застрелить человека на дуэли... Пус­кай басмач, человек!.. Теперь везу первую кра­савицу школы -- да что там школы! района! города! -- ве­зу ее с тайными умыслами в ресторан! Нашу Наденьку Шипилову везу в ресторан!
       -- Уже не Шипилову, -- поправила его Надя.
       -- Да, уже не Шипилову, -- повторил Игорь и полез за деньгами. -- Вот здесь, пожалуйста...
       Потом они пили шампанское, ждали, пока принесут горячее, музыканты, к счастью, еще только собирались неспешно у своей эстрады в темном конце зала, и Надя почему-то взялась рассказывать о своем муже. Как он играл в школьном ансамбле на ударных (Фирсов вспом­нил: да, играл!), потом закончил военмех, работает про­граммистом ("Программист от бога! А какие у него ру­ки! Я ему однажды сказала: "Женечка, ты просто..."), смастерил цветомузыку, писал туристские песни, друзья от них в восторге, размножали его записи, живут в коммуналке, у них две комнаты -- вместе со свекровью, в дочке души не чает, он очень добрый, и она не любит, когда про него плохо говорят... Весной у нее умерла мама...
       Да, мама... Он ее помнил. В пятом классе она кор­мила его пельменями, когда он принес заболевшей Наде уроки. "Еще попугайчики у вас были, голубые та­кие..." -- "Да, точно, были попугайчики!" Он запомнил, как мать сказала, открывая высокую дверь в комнату к Наде: "Доча, к тебе Игорь. Подними одеяло." Он при­нес несколько астр, которые вытащил дома из вазы...
       Почему вышла за него замуж?
       Надя курила, задумчиво вертела пальчиками бокал, часто стряхивала пепел...
       Почувствовала, что нужна ему. На первом курсе была несчастная любовь -- он был сильный, красивый, с вос­точного факультета Университета, носил ее на руках, мужественный, высокий, умный -- любовь неземная... По­том он поехал в колхоз и исчез при загадочных обстоя­тельствах, сказали, что утонул, -- одежда осталась на бе­регу озера, но она не верит, он намекал, что может исчезнуть на долгие годы, -- она думает, что он был разведчиком - все это очень странно, стран­но... Однажды ночью в квартире раздался телефонный звонок, она сняла трубку, долго молчали, потом мужчи­на сказал его голосом: "Надюша, это я...", и тут же разъ­единили. Она убеждена, что не ошиблась...
       Сил не было ждать, сердце рвалось на части... Тут Женя. Каждый день цветы. Стала ходить с ним в театр, чтоб как-то отвлечься. Пел ей песни, тут же сочинял, однажды в походе, у костра, устроил концерт в ее честь на два часа, все рукоплескали, что творилось!.. Она по­няла, что нужна ему...
       Как все просто подумал Фирсов. Болван я, болван. И пил молча. Цветы, концерт, театр... Нужна ему... Песни под гитару... Как все просто.
       -- Так ты скажешь все-таки, зачем ты меня пригла­сил? -- Принесли горячее -- два дымящихся лангета, и На­дя потянулась к баночке с горчицей. -- Что за таинственные намеки?
       И смутная ревность к тому -- гипотетическому развед­чику, очаровавшему Надю и сгинувшему, и сухая непри­язнь к ее нынешнему мужу, который когда-то стучал на школьной сцене в барабан и звонко гремел тарелками, -- "Повезло пареньку, достучался" -- портили Фирсову на­строение. Конкурировать с призраком он при всем желании не смог бы; бороться с гитаристом-программи­стом, которому отломился лакомый кусочек, показалось вдруг стыдноватым. Да и сама Надя... Конечно, она была хо­роша, и Фирсов по-прежнему думал о ней, как ребенок думает о желанной игрушке в витрине магазина, но что-то менялось прямо на глазах -- то ли он стал стремительно подрастать, то ли игрушка по­вернулась другим боком и потеряла былую привлекательность. Что-то менялось, и Фирсов пугался этой перемены, крепко надеясь, что показавшее свой се­рый нос равнодушие пропадет и все зазвенит и закружит­ся, очаровывая и увлекая его, как развеселая мелодия, ко­торую неожиданно выплеснули в зал бандиты-музыканты. Все пришло в движение, задвигались стулья; дамы, поправляя прически, потянулись с кавалерами к эстра­де, Фирсов махнул рукой: "Потом скажу! Ничего не слышно". Надя кивнула, они стали есть мясо, выпили коньяку, музыка кончилась, они успели перекинуться парой фраз, но разговор сбился -- вновь загремело, уж больно старался барабанщик, и они пошли танце­вать -- не сидеть же, изъясняясь на пальцах.
       Они возвращались к своему столику, выпивали коньяку или шампанского, Надя грозила ему пальцем: "Фирсов, ты хочешь меня напоить!" -- "Ничего, до дома довезу", Игорь подхватывал ее за локоть, и они вновь врезались в мешанину тел, где в медленном танце мож­но и поговорить, скашивая друг на друга глаза и друже­ски улыбаясь.
       -- Я хочу пригласить тебя к себе домой...
       -- Зачем?
       -- Чтоб ты подтянула меня по арифметике, взяла на буксир.
       -- Это что, теперь так называется?.. Нет, дорогой одноклассник, не пойдет... Это пахнет адюльтером.
       -- Адюльтер -- это супружеская измена?
       -- Во-во, -- смеялась ему в грудь Надежда.
       -- Ну что ты, какой адюльтер... Будем пить шам­панское, танцевать танго и вспоминать формулы коси­нусов... Мы же школьные друзья.
       -- А если школьные друзья, то, значит, уже не муж­чина и женщина?..
       -- Я тебе гарантирую...
       -- Что именно?
       -- Все, что хочешь...
       -- А если я слишком много захочу?..
       -- Например?..
       -- Сразу тебе и пример нужен...
       -- Только не проси меня прыгать с шестого этажа без парашюта. Я не могу, пока не сдам библиотечные книги... На все остальное согласен...
       -- А что, тебя уже кто-нибудь просил?.. Ты бы хоть рассказал, как живешь, а то я про тебя почти ничего не знаю. Знаю только, что развелся... И поступил в аспи­рантуру...
       -- Этого достаточно, чтобы выйти за меня замуж...
       -- Кому?
       -- Тебе.
       -- А ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж?
       -- С третьего класса. Я тебе, по-моему, как-то говорил...
       -- Какой ты смешной...
       -- Я вполне серьезно...
       -- Лет пять назад я бы подумала...
       -- Что мешает подумать сейчас? Разводись. Дочку удочерю... Родим еще ребеночка. -- Фирсов чувствовал себя бегущим по стреляющему льду и знал, что нельзя останавливаться; тем более поворачивать назад.
       -- Игоре-ек... Ты нафантазировал себе, создал из меня воздушный образ, с которым не мо­жешь расстаться.
       -- Тебе это неприятно?
       -- Почему же... Приятно. Но я не такая... Обыкновенная грешная женщи­на, каких миллионы. Неужели не понимаешь?..
       -- Я тоже далеко не святой.
       -- У меня муж, дочка...
       -- Прекрати кокетничать и выходи за меня замуж.
       -- Прямо сейчас? Здесь?..
       -- Да. Прямо сейчас и здесь... -- Фирсов касался гу­бами ее щеки. -- Все, я тебя поцеловал, и теперь как че­стный человек обязан жениться...
       -- Но я же тебя еще не поцеловала... -- шептала Надя.
       -- Это ты сделаешь у меня дома...
       -- Ты опасный человек, Игорь Фирсов...
       Потом опасный человек заказывал еще коньяку и шампанского, угощал двух девушек, которых посадили за их столик, спрашивал у них, хороший ли он парень, девушки смеялись, пожимали плечами: "Наверное, хо­роший..." -- "Вот видишь, Надя! Все говорят, что я хоро­ший. Девушки, уговорите ее выйти за меня замуж! Я люблю ее с третьего класса, а она сомневается", Надя говорила, что уже не сомневается, выходила в фойе зво­нить по телефону, перерыв у музыкантов заканчивался, и они снова шли танцевать. "Мне уже надо ехать, -- то­ропилась Надя. -- Поздно... Давай последний раз танцу­ем и пойдем..." -- "Славно придумано..." -- Фирсов захо­дил в буфетную, ждал, пока с коньячной бутылки со­скоблят ножом этикетку, совал бутылку в карман пид­жака, искал официантку, расплачивался, пил на дорогу с Надеждой и девчонками шампанское, давал швейцару железный рубль, обещал непременно заходить еще и ло­вил такси на перекрестке.
       И Надя держала его под руку и поворачивала к нему веселое возбужденное лицо: "Фирсов, ты диссвитильно меня любишь?.. Почему ты не с-сзазал мне раньше? Ты опасный чьловек... Пойдем пешком..." Они шли по Большому, Игорь оглядывался в поисках зеленого огонька, и Надя, спотыкаясь на каблу­ках, больно вцеплялась в его бицепс. "Как я опьяне­ла, -- бормотала она. -- Только учти, в двенадцать мне надо быть дома... Сейчас сколько? Десять? -- Она оста­навливалась и долго разглядывала свои маленькие часи­ки. -- Вот чтоб в двенадцать быть дома... А у тебя музыка есть?" И Фирсов воображал, как они завалятся в его комнату, Надя сядет, а потом приляжет на диван, он нальет в две стопки коньяка, выпьют, он погасит свет и подсядет к ней; упадут на пол ее туфли... Он расстегнет ей юбку, и она стащит ее через голову и отшвырнет в кресло... Туда же полетит кофточка и все остальное. Как все просто... Надя Шипилова, о которой он мечтал семнадцать лет, будет лежать на его диване без просты­ни, а потом торопливо оденется, и он отвезет ее домой.
       Нет!..
       Или да?..
       Такси с зеленым огоньком вывернуло с улицы Ле­нина, и Фирсов взмахом руки осадил его.
       -- Поехали... -- Он потянул Надю к остановившейся машине.
       -- Зачем?..
       -- Поехали-поехали... Я должен отвезти тебя... -- Фирсов старался казаться пьянее, чем есть.
       -- Мы разве никуда... -- Фирсов распахнул перед ней дверцу, и Надя ухнулась в полумрак салона. -- Мы же собирались...
       Фирсов плюхнулся рядом.
       -- К Смольному, шеф...
       По дороге с Надей случилась истерика, она два раза выходила из машины, рыдала, уткнувшись в дерево, призналась, что недавно изменила мужу в колхозе, го­ворила, что ей лучше утопиться, пыталась убежать ку­да-то, Фирсов ловил ее, она била его кулачками по гру­ди: "Все вы сволочи! сволочи!", потом хлюпала носом, гладила в темноте его руку: "Ну извини... Ты хоро­ший", таксист вздыхал и подкашливал, и Игорь, опаса­ясь оставить ее одну и не видя причины скрываться, до­вел ее до квартиры и передал мужу. Тот, оказывается, знал, что Надя пошла на встречу с ним, принял любез­но, поблагодарил, сказал, что у Нади недавно умерла мать, чтобы как-то отвлечься, она ищет компанию, предложил Фирсову выпить на кухне за его аспирантуру, но он отказался и уехал на том же такси, которое успело развернуться и встать на стоянку рядом с ее до­мом.
       -- Ну что, прокол? -- усмехнулся таксист в зеркаль­це. -- Чего же ты? Она сама напрашивалась... Если баба скандалит, значит, хочет...
       -- Погоняй, -- хмуро сказал Фирсов. -- И не отвле­кайся, а то мимо чаевых проедешь, знаток...
       Потом Фирсов пил в одиночестве коньяк в своей комнате, на светлой полировке стола синело аспирант­ское удостоверение, он брал его в руки, разглядывал свою фотографию и думал о том, что владельцу этого билета пора бы уже на ком-нибудь жениться. Или хотя бы найти постоянную девушку. Иначе он сопьется -- этот молодой усатый аспирант с внимательными глазами.
      
       Женщины были.
       Прилетала Аллочка, тридцатилетняя жена морского офицера, пухленькая блондинка, мать двоих детей, -- она сама расстилала постель, торопливо заводила бу­дильник, ставила на проигрыватель пластинку: "Сегодня хочу Тухманова... Нет, лучше Хампердинка, он неж­ней" -- и жадно обнимала его. Потом оставляла ему ка­кие-нибудь сардельки в рваном пакете и убегала. По ве­черам звонила, конспиративно называя его Викой: "Ви­ка, как твое здоровье? Может, мы встретимся завтра днем, я хочу тебе кое-что показать?.." Иногда она затя­гивала его в гости к своим подругам и представляла мо­лодым перспективным ученым. Фирсов незаметно катал желваки и торопился уйти. "Ну, как тебе мои девуш­ки?" -- спрашивала на улице. "Ты что, меня женить хо­чешь?" -- "А почему бы и нет? -- смеялась Аллочка. -- Я не жадная. Надеюсь, и мне останется. Не сердись, не сердись -- шучу..." Особенно она доставала его летом, когда муж уезжал с курсантами в лагеря. Она приноси­ла баночки с салатами, бутерброды с бужениной и оста­валась на целый день. "Мужчинам надо хорошо питать­ся. Открывай ротик, я тебя покормлю. Ну ладно, лад­но... ешь сам". Она работала стоматологом, и пару раз Фирсов лечил в ее кабинете зубы.
       Заходила Наташка, искусствовед из Эрмитажа, -- он познакомился с ней в буфете музея, -- стройная, поджа­рая, кусавшая его до крови и ревнивая. Она хотела за­муж, но Игорь не хотел -- в ней пугали злость и занудливость. К тому же грозилась завести ребенка, а это плохой признак. Наташка садилась в коридоре на сун­дук и звонила домой: "Мама, ты не волнуйся, я сегодня у Игоря останусь..." Игорь знать не знал ту маму, но почему-то опасался. Как, впрочем, и ее дочку.
       Светка -- с огромными голубыми глазами, хитроватая и артистичная, инженер из химического КБ -- готова была мчаться к нему через весь город в любое время ("Я возьму такси, у меня есть казенные деньги. Пару шам­панского? Хорошо, только завтра мне нужно их отдать...") и охотнее всего делала это, когда чувствовала, что он при деньгах. Иногда пропадала надолго, и Фирсов догады­вался, что у нее есть еще кто-то. Может, и не один.
       Был целый ряд подружек из окрестных магазинов -- колбасного, спортивного, галантереи, обувного, радиото­варов... многие из них хорошо знали друг друга, и что удивляло Игоря -- эти двадцатилетние женщинки ни на что не претендо­вали, кроме постели; постель была для них логическим завер­шением вечеринки; другие варианты воспринимались как ущербные и неудачные; Игорь специально интересо­вался этим вопросом. Подружки переходили из рук в руки, образовывались самые замысловатые любовные многоугольники, и даже объемные фигуры имели место быть, и последнее время Игорь избегал торговых компаний, приглашая вечерних девчонок лишь в край­нем случае -- при явном избытке мужского пола и на­питков.
       Однажды он вспомнил Нину -- юную хозяйку славного фоксика Барда, симпатичную и чуть грустную, да, да, чуть грустную и светлую, с большими серыми глазами, ей было тогда лет семнадцать, значит, сейчас около двадцати, и он пошел, отчетливо помня ту гулкую парадную и квар­тиру на первом этаже с окнами во двор. Позвонил, ожидая услышать собачий лай. Отворил мужик сонно-пьяный: "Чего тебе?" По мутному коридору, хрустя разбитым стеклом, шел к дверям еще один, с осторожным взглядом.
       -- Хозяин дома?
       -- Фомич, что ли?.. -- уточнил мужик.
       -- Ну! -- кивнул Игорь, чтобы не запутывать собе­седника.
       -- Он в рейсе, на Калугу ушел. А ты кто будешь?
       -- Знакомый. Живу неподалеку...
       -- Ну, чего ты хотел? -- задиристо спросил второй, подходя.
       -- А Нина? -- Фирсов стерег их движения -- не нрави­лось что-то в них.
       -- Зачем тебе Нина?
       -- Нет ее!..
       -- А когда будет?
       -- Когда будет, тогда и будет...
       -- А собака у них еще есть?
       -- Мы сами как собаки!..
       Дверь захлопнули с матюгами, лязгнул крючок, прошелестела вторая дверь, толкнув воздухом первую. Барда, как Игорь понял, уже не было.
       Игорь зашел в темный двор, оглядел высокие окна квартиры -- в одном горел свет, два других бледнели за­навесками -- и зашагал прочь.
       Заходил потом еще раз -- в квартире гремела музыка, открыла Нина, он не сразу узнал ее, напомнил о себе, спросил про Барда.
       -- Ой, его машиной задавило, давно уже.
       И он пошел, извинившись за беспокойство.
       -- А у вас выпить ничего нет? -- игриво спросила она вслед. -- А то зашли бы, посидели...
       -- Нет, -- обернулся Фирсов. -- Ничего нет...
       -- Ну, как знаете... -- проговорила она многозначи­тельно.
       Фирсов остановился. В его портфеле лежали две бу­тылки сухого вина. Он шел к писателю-маринисту, жив­шему на этой же улице, чтобы завизировать текст ин­тервью, которое тот давал для институтской многоти­ражки после встречи с читателями. Игорь тогда бало­вался журналистикой и писал юмористические расскази­ки. Некоторые печатала молодежная газета и "Вечер­ка". По слухам, маринист не чурался алкоголя, и Фир­сов на свой страх и риск купил для поддержания беседы "Вазисубани". Оно булькало, когда Игорь открыл порт­фель и стал нашаривать ручку.
       Нина с любопытством взглянула на него и прикры­ла в квартиру дверь.
       Фирсов написал на листке из записной книжки свой телефон и протянул девушке. Она подошла.
       -- Когда тебе все это надоест, -- Игорь кивнул на стенку, из-за которой пробивалась музыка, -- или будет очень хреново -- позвони и спроси Игоря... Только трез­вая. -- Он защелкнул портфель и вышел на улицу.
       Эта­кий строгий папа. Вразумитель молодежи. Кто бы его самого вразумил... Но хотелось тогда занять позу -- он ее занял. Хотелось на ком-нибудь жениться -- он и же­нился на ком-нибудь...
       "Возьми все, что хочешь, -- сказал Бог, -- Возьми..."
      

    10.

      
       Татьяна жила в его же доме, двумя этажами ниже, и когда они познакомились, были удивлены: де­сять лет ходили по одной лестнице, ездить в одном лифте и ни разу не встретились...
       С лифта все и началось. Позднее, когда они по­женились, Игорь любил похвастать, как успел покорить Татьяну в тот недолгий промежуток времени, пока ста­ренький тесный лифт, взвизгивая и гудя, возносился с первого этажа на четвертый, что Татьяна, улыбаясь широким ртом, неизменно опровергала: "Не болтай, болтун! Я тебя тогда даже разглядеть не успела. Ну со­сед и сосед! Бог с ним..."
       -- Но имя же свое назвала! -- уличал ее Игорь.
       -- Ты представился, и я назвала себя. Что осо­бенного? -- не сдавалась Татьяна. -- Я бы тебя и не вспомнила -- так нет, приходит на следующий день в галстучке: "Здравствуйте, тю-тю-тю, извините, тю-тю-тю, можно у вас телевизор посмотреть -- у меня сломал­ся, а там Евтушенко выступать должен..." Маманя моя с перепугу заметалась -- чай на стол, блины печь...
       -- Да ладно вам, будет! -- шутливо махала на них рукой Евгения Осиповна, Игорева теща. -- Главное, что­бы жили хорошо. Нашли чего делить -- кто кому первый приглянулся. Оба хороши... коль поженились. Никто не заставлял -- сами решились.
       Насчет единомыслия в намерении пожениться Евге­ния Осиповна заблуждалась.
       Игорь, узнав после первых неформальных, так ска­зать, контактов, что детей у Татьяны быть не может, предложил ей перебраться жить к нему без регистрации брака, но Татьяна, одобряя на словах свободные любов­ные союзы: не понравилось, разошлись без проволо­чек, -- ссылалась тем не менее на свое нежелание огор­чать маму, женщину консервативную и привыкшую во всем оглядываться на родственников и соседей, которые не упустят возможности порассуждать о недостатках воспитания дочери, и настраивала Игоря исключительно на законный брак, заморозив даже на время эти самые неформальные контакты, что придавало ее пожеланиям некоторую ультимативность. Татьяна нарисовала столь трагическую картину возможного измывательства общественности над бедной мамой, что Игорь махнул рукой: "Какая, в принципе, разница! Девчонка она хоро­шая!" -- и пошел в загс.
       Девчонке шел в ту пору тридцатый год. Размышляя о причинах затянувшегося одиночества своей нареченной и сопоставляя известные ему с ее слез факты, Игорь приходил к выводу, что отсутствие мужа у симпатичной, можно даже сказать, красивой женщины связано с неспо­собностью Татьяны иметь детей, а также с высокими требованиями, которые она сама предъявляла к мужчи­нам. Сдерживая ласки жениха и косясь во вновь заработавший телевизор, Татьяна рассказывала, как да­вала в свое время от верст поворот художникам, журна­листам-международникам и прочим большим людям, до­могавшимся ее любви и швырявшим к ее точеным ножкам импортные тряпки, пачки купюр и чеки Внешторгбанка, именуемые в народе бонами. Игорь мысленно крякал и еще настойчивее и смелее ласкал Татьяну. "Ну не на­до, -- просила она. -- Ты только и себя, и меня мучаешь. Вдруг кто войдет..." -- "Да никто не войдет, я же дверь запер," -- "Все равно, я сейчас уже пойду, а то неудоб­но... Ваша тетя Катя весь дом знает. Завтра всем будет известно, во сколько я вошла и во сколько вы­шла. -- Она вставала с дивана и поправляла кофточ­ку. -- Ты лучше садись диссертацию пиши. Много тебе еще осталось?.."
       Свадьбу -- как ни сопротивлялся Игорь -- сыграли.
       Татьяна была в белом платье с фатой, Игорь -- в черном костюме с бабочкой; так хотела невеста. Фото­граф сверкал вспышкой и бегал в туалет менять кассе­ты. "Баба Валя, тетя Лиза! Сюда, сюда, к окошку. -- Татьяна собирала вокруг себя толпу родственников и хватала под руку Игоря. -- Вот так. Улыбаемся! Снимай­те!.. Отлично, это мы тете Зине пошлем..." Огромная комната Татьяниной соседки, с эркером на Большой проспект, была забита незнакомыми Игорю людьми, ко­торые пили, ели, говорили долго и непонятно и криками принуждали его целоваться. В комнате тещи был на­крыт стол для чьих-то детей и лежали на диванах охап­ки пальто и шапок с упавшей вешалки. "Игорь, встань посерединке! Возьми под руку дядю Мишу. Стульчик для бабы Вали! Отлично! Иду к вам. Улыбаемся!.. Это мы дяде Севе пошлем".
       Скотина Барабаш, на которого Игорь крепко рас­считывал и чье лицо в этой неразберихе казалось ему единственно приятным и близким (исключая, естествен­но, невесту, но она была занята гостями), этот усатый паразит, вместо того, чтобы сидеть рядом, как и полага­ется свидетелю, и шлепать с женихом по рюмочке, сбе­жал на другой конец стола, аж к самой двери, и изредка посылал оттуда задиристые подмигивания, обхаживая двух теток помоложе, меж которых он возвышался, как некий хан. Барабаш что-то говорил им, тетки хохотали, откидываясь от стола, и он быстро опрокидывал рюмку. Натуральный подлец...
       Игорь никогда не предполагал, что у простого совет­ского человека может быть такое фантастическое коли­чество родственников. Еще месяц после свадьбы Татьяна водила его по гостям, где неизвестные ему люди провоз­глашали здравицы в честь молодых супругов и советова­ли мужу беречь красавицу-жену. "Наш парень! -- хлопа­ли его по спине мужчины. -- Сразу видно! Молодец, Татьяна, хорошего мужика ухватила!.." -- и предлагали выпить за семейный клан Матросовых-Хрустаковых-Бокиных. Новой фамилией Татьяны никто не интересовал­ся, словно она так и осталась Хрустаковой, и Фирсов опасался, что если так пойдет дело, то шумный клан по­глотит его, и он будет в их глазах не Игорем Фирсовым, а мужем Тани Хрустаковой, "своим парнем", которого будут водить по нескончаемым дням рождения, имени­нам, крестинам и поминкам. "А до поминок, -- Игорь мысленно выстраивал в ряд ветхих дедулек и бабулек, -- дело дойдет; будут и поминки".
       -- У кого мы хоть сегодня были? -- интересовался, возвращаясь домой, Игорь.
       -- Как у кого! У тети Зины! Это мамина невестка, жена Олега, моего двоюродного брата. Она в исполкоме работает. А Олег механиком плавает, это он тебе ин­дийские запонки прислал, а мне косметику. Викуля -- это их дочка. Дяди Мишина внучка...
       -- А кто такой дядя Миша?
       -- Ну, дядя Миша, из Апатит, который поваром на космодроме работал, Брежнева кормил. Помнишь, я тебе рассказывала?.. А маленький такой, который все "горько" кричал, это дядя Саша, тети Вари муж, помнишь, мы к ним заезжали на Щорса, получку отвозили? А Славка, высокий, -- это мой троюродный брат, Люда, вот эта толстая, -- его вторая жена, а маль­чишечка, Стасик, -- это ее сын от первого брака. По­нял?..
       -- Понял, -- врал Фирсов. -- Чего тут не понять-то...
       -- Ну и хорошо... -- Татьяна садилась перед зеркалом и приступала к изготовлению вечерней питательной мас­ки. Пахло чем-то кислым. -- Я потом тебя еще с дядей Юрой познакомлю. Знаешь, какой дядька интересный! -- Она поворачивала к нему лицо, залепленное не то тво­рогом, не то кефиром. -- Ты уже спишь, что ли?..
       Вечерняя профилактика занимала у нее не менее часа. Иногда Фирсов засыпал, а утром обнаруживал же­ну сидящей в той же позе у зеркала, -- она выщипывала рейсфедером волоски из бровей или мазала черным ер­шиком ресницы. Словно и не ложилась.
       На втором месяце супружеской жизни Игорь узнал, что его жена -- член партии, и ей надо ходить на собра­ния.
       -- Ты что, стахановка или депутат какой?.. -- поин­тересовался он озадаченно. Татьяна отзывалась о своей службе без восторга: зарплату ей прибавлять не спеши­ли, премию за новый карьер отдали кому-то другому, хотели послать в Монголию -- не послали. -- Зачем тебе это надо?..
       -- А что такого! -- вскинула плечи жена и смущенно улыбнулась. -- Я еще в институте вступила, когда ком­соргом была. Чего ты переживаешь -- собрание раз в ме­сяц.
       -- Дело не в собраниях. Просто не понятно... Ты что, такой убежденный марксист-ленинец, что не мо­жешь без этого... ума, чести и совести нашей эпохи?
       -- Ну ладно, хватит, -- отвернулась к окну Татья­на. -- Что мне теперь -- сдать билет? Сказать, что мужу не нравится?..
       -- Да нет, -- Игорь налил в чашку заварки и потя­нулся за чайником. -- Просто удивительно, жена -- член партии... Хм-м... А я беспартийный, сплю с тобой... Раз­ве по уставу такое разрешено? Получается, что в твоем лице я как бы... Не знаю, не знаю, ты в парткоме поин­тересуйся. Это дело опасное, мне могут что-нибудь при­шить...
       -- Ты бы лучше не ехидничал. -- Татьяна взяла нож и стала готовить бутерброд, -- а подумал, как самому вступить. Гладишь, потом пригодится...
       -- Да в чем пригодится-то? Я что, умнее стану? Или благороднее?..
       -- А вот в том и пригодится. -- Татьяна перестала взмахивать ножом и положила перед ним бутерброд с яйцом и палтусом. Что-что, а бутерброды у нее получа­лись мастерски. -- Без партии сейчас никуда, сам зна­ешь. Ладно, ешь, не отвлекайся,..
       С тех пор как Татьяна поселилась у Игоря, комната тещи стала напоминать гостиничный номер. Родственни­ки из Мурманска, родственники из Апатит, брат мужа двоюродной сестры из Дагестана, знакомые из Караган­ды, знакомые знакомых из Кандалакши... За могучим трехстворчатым шкафом, который теперь стоял попе­рек комнаты, возник уголок для приезжих: Татьянин раскладной диван, тумбочка неопределенного назначе­ния, продавленное кресло, зеркало на стене, графин с водой на широком подоконнике. Евгения Осиповна спала на деревянной кровати против серванта. "Приез­жайте, приезжайте, -- зазывала она по телефону. -- Та­нечка же у нас замуж вышла, я теперь одна, как королева. Ну конечно, и троих устроим, раскладушка есть...
       "Дядя Митя приехал!" -- сообщала запыхавшаяся Татьяна, возвращаясь с четвертого этажа от матери. "Какой дядя Митя?" -- пугался Игорь. "Ну помнишь, я тебе рассказывала? Он с нами в Левашове жил, а потом на Север уехал..." -- "Ну и что?" -- "Надо спуститься вниз, посидеть. Неудобно, он же на нашей свадьбе не был. Мама там накрывает..." -- "Ну и пусть накрывает. Я-то здесь при чем? Ты видишь, я сижу работаю?" -- "Работаешь... Юморески свои пишешь, а не работаешь. Если б ты работал, я бы сама не стала тебя отвлекать..." Но начинающийся спор прерывался постукиванием в стенку -- теща приводила дядю Митю, чтобы он воочию убедился, как славно живут молодые. "Вот, Митя, это Игорь, Танин муж, познакомьтесь. Вот тут они и обитают. Да, Игорь у нас аспирант. Вот, видишь, все что-то пи­шет..." -- "Да-а, культурненько, культурненько живут, -- оглядывал комнату дядя Митя. -- А тут что? Еще одна комната? А-а, кладовка! Понятно... Камин-то какой, мать честная! Ну, пойдемте, ребята, отметим, так сказать, приезд. Я же Танюшку ого-го, сколько знаю! С таких вот лет..."
       Игорь старался не подавать виду, что злится, и складывал бумаги в папку: "Спасибо, сейчас придем." И плелся за Татьяной, которая придирчиво оглядывала его одежду, поправляла галстук на рубашке, смахивала волосы со лба и с заготовленной улыбкой открывала своим ключом дверь в тещину квартиру: "А вот и мы!.."
       -- Хватит! -- сказал однажды Игорь, когда Татьяна прибежала за ним для представления вновь прибывшему родственнику. -- Я женился на тебе, а не на твоих родст­венниках. Никуда не пойду. -- Он взял книгу и демонст­ративно улегся на диван. Бесцельные сидения за столом и воспоминания под телевизор стояли у него поперек горла. -- И их сюда не приводи!..
       -- Но мама же обидится... -- с упреком сказала Татьяна.
       "Да и хрен с ней!" -- хотел бормотнуть Игорь, но лишь оторвался от раскрытой уже книги и выразительно посмотрел на жену:
       -- Меня нет! Точка.
       Татьяна, поджав губы, пошла одна. Но через мину­ту вернулась с матерью.
       -- Полюбуйся на него! -- сказала гневно. -- Лежит, и ни в какую!..
       -- Ну пойдем, Игорек... -- принялась уговаривать те­ща, -- пойдем. Неудобно перед людьми, я им сказала, что вы здесь живете, надо хоть для приличия пока­заться...
       Татьяна стояла у окна и, скрестив на груди руки, подавала сердитые реплики, из которых следовало, что бойкотировать ее родню, приславшую на свадьбу палтус и зубатку для пирогов, которые кое-кто ел на следую­щий день с большим аппетитом, может только невоспи­танный и неблагодарный человек.
       -- Да провались ты со своими пирогами! -- подскочил на диване Игорь и швырнул книгу под ноги жене. -- Ни­куда не пойду! Сколько можно болтаться от стола к сто­лу! Хватит!..
       -- Ну последний раз, Игорек... -- сделала плаксивое лицо теща.
       -- Нет! -- Игорь принялся нашаривать ногами тапочки.
       -- Вот так, мама! -- торжествующе сказала Татья­на. -- Его кормят, а он... неблагодарный...
       -- Что?!.. -- взревел Игорь и сорвался с дивана. -- Это кто меня кормит?.. -- Он яростно взглянул на тещу, по­том на жену. -- Кто из вас меня кормит? А?..
       -- Да хватит тебе, Танька!.. -- обмякла теща. -- Что ты глупости...
       -- Кто меня кормит?.. Ты?! -- он смотрел на Татьяну.
       -- А кто тебе все готовит? -- Татьяна подняла книгу, по­ложила ее на секретер и застучала каблучками к двери. -- Ладно, мама, пойдем. -- Она взяла мать за локоть и подтол­кнула к выходу. -- Упрашивать его, унижаться... Пойдем, мама, пойдем... Всякое гэ будет здесь орать на меня...
       -- Можешь там и оставаться...
       -- Вот фиг тебе! -- Татьяна обернулась и показала мужу кукиш. -- Я здесь прописана, здесь и буду жить! И попробуй только пикнуть -- я на тебя живо управу най­ду! Аспирант хренов... -- Она выскочила, чуть не сшибив с ног зазевавшуюся у дверей тетю Катю. -- Ой, тетя Катечка, извините...
       Фирсов зло заходил по комнате. Так с ним еще ни­когда не разговаривали. "Молодец! -- похвалил он себя и пнул ногой стул. -- Женился..." Стул с грохотом опроки­нулся. Какая-то баба безграмотная, мнящая себя стюар­дессой с линии Москва-Лондон. Тьфу!.. Сама рассказы­вала, как экзамены только в мини-юбке сдавать ходи­ла!.. Не хватало теперь судиться из-за жилплощади... А что? Судись не судись, никуда не денешься -- прописал... Имеет полное право. Игорь подошел к окну и отдернул штору. Напиться, что ли?..
       Несколько лет назад шестой этаж их дома был при­знан не капитальным сооружением, надстроенным, что ли, еще в стародавние времена, и всех "шестиэтажников" поставили в улиточную очередь на улучшение жилищных условий, что являлось предме­том завистливых разговоров остальных жильцов прочно­го доходного дома. Игорь тоже стоял под каким-то много­значным номером, не питая особенных надежд на близ­кую квартиру. Татьяна прописалась к нему сразу после свадьбы, убедив его, что комнату матери и то, что они когда-нибудь получат по очереди, можно сменять на не­что большее, съехаться, например, в трехкомнатной квартире. Игорь сомневался в разумности подобных уст­ремлений, как не был уверен и в том, что их брак с Татьяной окажется прочным, но как не пропишешь -- жена. Не скажешь же -- "Извини, дорогая, а если мы разведемся?" Тьфу! Мерзко... Вроде ты уже и не хозяин в своей комнате. Жена, теща, родственники жены, пропис­ка, очереди... Не надо было идти в загс. Хочешь -- жи­ви, не хочешь -- до свидания, колхоз -- дело доброволь­ное... Тем более, детей не предвидится.
       Фирсов взглянул на часы и стал одеваться. Если идти напиваться, то сейчас, пока Генка в магазине. У него же займет, с ним же и выпьет. А там чего-нибудь придумается...
       Придумалось все по первому разряду -- с ездой на дачу, шашлыками на ночном костре, девчонками из обувного магазина, с которыми уговорились играть в подкидного дурака на раздевание, но поскольку карты падали и путались, то решили раздеться сообща и уст­роили шумное купание в стылой воде речки... Лаяла и гремела цепью собака на участке Вешкиных, кто-то вы­ходил на крыльцо и кричал им, чтобы не забыли пога­сить костер, Барабаш, натянув брюки, ходил объяснять­ся -- это он умел делать, потом снова пили, какая-то Люда, худенькая, но грудастая, обнимала Игоря сзади -- "Я замерзла, бр-р, согрей меня...", и Гена, прежде чем окончательно рухнуть на кушетку, возвещал, тараща покрасневшие, как перезревший крыжовник, глаза: "От нас никуда не денешься! Я тебе говорил: прибьешься еще к нашему берегу..."
       И Барабаш философствовал поутру, когда они бре­ли с ним под дождем за пивом, ухватив за ручки мед­ный самовар с брякающей крышкой: "Это, брат, жизнь... В ней бесплатных компотов не бывает. Же­нился, думал, от пьянки спрячешься, -- ан, нет... Ба­бы, они за жилье и гроши до Брежнева дойдут, мать родную не пожалеют... Но не падай духом -- то ли еще будет..."
      
       О, Барабаш! Колоритнейшая фигура. Любитель вкусно пожрать и смачно выпить. Любитель красивого словца, импровизации и изысканного оборота во всем: будь то знакомство с женщиной, поход в театр или езда в обыкновенном трамвае. "Отнюдь", "касаемо", "за­сим, "герой-подводник", "марксистский оптимизм" -- это его словечки. Где ты, Барабаш? Правда ли, что не пьешь уже два года и работаешь инструктором райкома партии?..
       Потом заколачивали фанерой окно на кухне, чини­ли дверь, открытую накануне ломом, допивали пиво, и было тошно -- отомстил вроде, а что дальше?..
       С Татьяной они прожили еще год: как кошка с со­бакой прожили. И прав оказался Барабаш, предрекая: "То ли еще будет...".
       Иногда Фирсову казалось, что он готов убить эту женщину в голубом халатике, которая неизвест­но по какому праву поселилась в его комнате, разброса­ла повсюду свои вещи и взяла за правило лягаться в по­стели ногами, оскорблять его и прерывать его речь сло­вами: "Не физдипи!", которых он при всем своем линг­вистическом опыте доныне не слышал. И не мат, со­рвавшийся в гневе с языка, и не просторечное словцо, заковыристое и едкое. Не пойми что... Левашове какое-то. Еще не город, но уже и не деревня. Как тот двух­этажный жактовский дом на краю поселка, в котором росла до восьмого класса Татьяна: есть водопровод, но остальные удобства на улице, есть газ, но отопление печное...
       Казалось: стоит ей произнести еще слово, и он схватит первое, что подвернется в руки, и шарахнет по голове. Фирсов хлопал своей бронированной дверью и шел курить на лестницу. Стал разбираться в успокои­тельных каплях и микстурах: ландышево-пустырниковые, Кватера... Фирсов подозревал, что, расскажи он ко­му-нибудь, как Татьяна, закусив в бешенстве губу, бро­сается царапать ему лицо или ругается матом, ему в лучшем случае не поверили бы. В худшем -- решили бы, что он лживый склочник, оговаривающий жену. Вежлива, добра, интеллигентна, член партии. А какая у нее улыбка!..
       -- Ну почему ты не уйдешь обратно к маме? -- спра­шивал, успокоившись, Игорь. -- Ведь так жить нельзя...
       -- С какой это стати я должна уходить? Тебе не нра­вится, ты и уходи. Я здесь прописана. -- Она водила пи­лочкой по ногтям и делала вид, что читает Достоевско­го. -- Он будет шляться где попало, а я должна уходить...
       -- Но ведь это моя комната?
       -- Была твоя... А сейчас она и моя тоже. И забудь об этом.
       -- Тебе что, жить больше негде? -- пытался разо­браться Игорь.
       -- Да, негде. Если у тебя есть, где жить, то иди туда и живи. Я тебя держать не стану.
       -- Давай разведемся.
       -- Разводись. Тебе не привыкать. Только что это из­менит?..
       Днями, когда Татьяна была на работе, Фирсов на­слаждался одиночеством. Иногда ему даже казалось, что он снова живет один и не знает никакой Татьяны из седьмой квартиры. Вот его проигрыватель, который он может слушать, вот телевизор, вот диван, на котором он может лежать хоть до ночи с книгой, вот шкаф, вот сек­ретер, вот сервант -- в нем стоят его рюмки, и он может поставить их на стол, если придут гости, и сидеть с ни­ми допоздна, пока не надоест. Швейная машинка? Зер­кальце? Электробигуди? Щетка для волос?,. Это одной женщины, она скоро их заберет...
       Ближе к шести часам Игорь начинал испытывать беспокойство. Сейчас нач­нется... тягостно думал он, и если не уезжал в Публич­ку, то откидывал столешницу секретера и сидел над рас­четами, уговаривая себя молчать, молчать и еще раз молчать. Но вот приходила Татьяна и включала телеви­зор.
       -- Ты же видишь, я занимаюсь...
       -- Ах, ты занимаешься!! -- Она останавливалась с та­релкой посреди комнаты и кивала ему, словно только что заметила его присутствие. -- А чем ты занимался целый день?.. До моего прихода?..
       -- Это мое дело...
       -- Ах, твое? Вот и прекрасно. А теперь я пришла с работы и хочу спокойно поесть и посмотреть телеви­зор. -- Она прибавляла звук и с независимым видом при­нималась за еду.
       Фирсов закрывал секретер и начинал неторопливо одеваться.
       -- Правильно, -- жевала Татьяна. -- Иди, прошвыр­нись по проституткам. Только не забудь, что ты мне еще десять рублей должен...
       -- Это почему же?
       -- Ты полставки сколько получаешь? Пятьдесят два? А отдал только сорок. Я не собираюсь готовить тебе бес­платно. Если жрешь дома, плати...
       -- Мы собирали шефу на подарок...
       -- Ничего не знаю. -- Татьяна сердито обсасывала косточку из супа и выкладывала ее на стол. -- Чтоб завт­ра десятка была...
       Чудовищная ситуация: он и гонит ее, и спит с ней в одной постели, он и рад бы остаться один, но ест то, что она приготовит... Кошмар, до чего может дойти мужчи­на по своей собственной глупости. Просто кошмар. Н-да.
       Занавес.
       И пока он опускается, добавим: Фирсов боялся Татьяну. Стыдно признаться, но почему-то боялся...
      
       Ну вот. А потом он однажды пришел в одну контору собирать статистические данные для своей диссертации и познакомился там с Настей. Насте было тогда двад­цать три, и можно сказать, что он увлекся молоденькой. А можно и не сказать. Это как посмотреть. Настя тоже его приметила, когда он вошел в их комнату, негромко поздоровался и стал снимать плащ, потому что с плаща капало и пробираться меж столов в мокром плаще было бы не солидно. Он повесил свой плащ на вешалку и с портфельчиком в руке пошел к столу начальника, сто­явшему у окна. Они там о чем-то поговорили, и началь­ник позвал Настю: "Якушева, подойдите, пожалуйста, сюда". Настя почему-то покраснела, и начальник ска­зал ей: "Вот товарищ Фирсов из Горного, покажите ему наши годовые отчеты за..." -- "За пять лет, -- подска­зал он и кивнул своим мыслям: -- Да, за пять лет хва­тит..."
       Потом он сидел за соседним столом и что-то выпи­сывал в свой блокнотик. А когда Настя зевнула тихо­нечко, он повернулся "к ней и спросил шепотом: "Скуч­но?" -- "Что?" -- не поняла Настя. "Работать здесь скуч­но?" -- улыбнулся он. Настя кивнула и тоже улыбнулась: "Очень..." На нее обернулась Ядвига Лазаревна и по­смотрела выразительно. Настя наморщила лоб и стала щелкать на калькуляторе. А потом они снова перегляну­лись и улыбнулись одними глазами. Нет, он улыбнулся так, что сделались видны морщинки у глаз. Приятные такие, добрые.
       Он ушел, а на следующий день появился вновь, и костюм на нем был темно-серый, она еще подумала, что костюмы сейчас носят либо сумасшедшие, либо началь­ники. Либо такие, как ее папа, они другой одежды не признают. Насте показалось, что он даже чем-то похож на ее папу, на его фотографии двадцатилетней давности. Там, где он держит маму на руках после маминой за­щиты. И еще она подумала, что ему бы пошли джинсы и какой-нибудь серый джемпер с голубой рубашкой.
       И случилось невероятное: назавтра он и пришел в джин­сах, сером джемпере и голубой рубашке. Он поздоровал­ся с ней и спросил тихо: "Что-нибудь случилось?" Настя помотала головой, сдерживая смех. "Ну ладно, -- рассе­янно сказал он и сел за стол. -- Тогда продолжим борьбу с энтропией..." Настя встала и быстро пошла меж сто­лов к выходу. Она чувствовала, что он смотрит ей вслед. Около двери она обернулась, и он сразу опустил голову и уткнулся взглядом в бумаги. Настя вывалилась в коридор и расхохоталась. Сначала она хотела пойти к Светке из шестого отдела и рассказать ей о своей спо­собности к телепатии, но передумала. Она попила в бу­фете кофе и с серьезным видом вернулась на место. Он листал отчеты и заполнял самодельную таблицу. У нее на столе лежала бумажка. Она развернула ее и прочла: "Вам идет улыбаться. Так держать! Игорь". Настя взяла ручку и написала: "Спасибо. А Вам идет серо-голубое. Настя". Она оглядела сгорбленные спины сотрудников, сидящих впереди, и быстро перебросила бумажку на его стол. Сзади была только высокая стена с призывом тру­диться по-коммунистически и портретом Карла Маркса в облупившейся раме. Игорь пожал плечами, взял в ру­ки записку и недоуменно оглянулся на Маркса -- не он ли подбросил? Настя усердно щелкала калькулятором. Он развернул бумажку, пробежал по ней глазами и, вновь задрав голову к портрету, поклонился благодарст­венно. Настя прыснула смехом и сделала вид, что за­кашлялась. Он взглянул на нее мельком и написал но­вое послание: "Дорогой юный друг! Большое спасибо за Ваше теплое письмо -- оно помогает мне бороться с про­изводственными трудностями. Если Вы любите весну, то кивните пять раз головой, топните два раза ногой и хлопните в ладоши. Если не любите, то пощекочите сза­ди Ядвигу Лазаревну. Где, кстати, отчет за 75-й год, Вы его никому не отдавали?" Он писал ей разную смешную чепуху, как какой-нибудь девчонке-племяннице, и при­носил из буфета конфеты.
       Однажды Настя сломала каблук, возвращаясь с обеда, и он быстро приладил его на место, спустившись на первый этаж в мастерскую. "Носите, дитя мое". -- Он поста­вил туфельку на стол и попросил мыло. Женщины за чайным столом притихли. Стало слышно, как шуршат конфетные бумажки и за перегородкой стучат по шах­матной доске фигурами. "Вот бы нам такого умельца в отдел, -- похвально сказала Мария Ивановна. -- Настя, ты бы хоть чаю человеку предложила, поухаживала бы. Хотите чаю?.." -- "Ты, Марьиванна, научишь, -- сказал кто-то из пожилых, -- у человека, может, жена и дети, а ты -- "поухаживала бы"..." Игорь отказался от чаю и с полотенцем на плече пошел мыть руки. "Ишь, промол­чал, -- сказала Мария Ивановна, -- ничего не сказал, ни да, ни нет...", и Настя неожиданно покраснела. Она по­чувствовала, что все смотрят на нее, и покраснела еще больше, словно была в чем-то виновата.
       Несколько раз они шли вместе до метро и болтали о разном. В метро они расходились, и Настя пыталась представить себе, куда и к кому он поехал. Судя по то­му, что он никогда особенно не спешил, Настя заключи­ла, что на свидания он не ходит.
       В канун майских праздников Игорь сказал, что за­кончил работу, и вернул Насте стопку отчетов. Они по­ставили их на стеллажи, и Настя спросила шепотом: "А у вас есть закурить?.." Он кивнул и направился в кори­дор. Настя вышла позднее.
       -- У меня вот какое дело, -- сказала она дрожа. -- Один молодой человек, с которым я раньше встречалась, пре­следует меня и не дает мне покоя. Я ему уже все сказала, но он... Вы не могли бы мне помочь?.. Мне нужно дать ему понять, что у меня есть другой и что это серьезно...
       Они стояли у окна, и дым плавно утекал в открытую форточку. Было слышно, как в садике чирикают воробьи.
       -- Хорошо, -- согласился Игорь. -- А как это надо сде­лать?
       -- Не знаю, -- сказала Настя. -- Я хотела с вами посо­ветоваться...
       -- Понятно, -- задумался он. -- Степень серьезности наших отношений можно выказать двумя способами. Либо мы будем целоваться при нем, либо я должен буду подойти и дать ему в ухо. Что вы об этом скажете? Лично мне первый способ кажется более симпатичным...
       -- А как-нибудь иначе нельзя?.. -- робко спросила Настя.
       -- Можно, -- сказал Игорь. -- Для этого нам с вами надо пожениться, а потом вы покажете своему неотвяз­чивому ухажеру свидетельство о браке. Только с этим придется повременить -- я еще не развелся...
       -- Ах, вы женаты...
       -- Да, -- бодро признался он. -- Второй раз. Но есть все основания полагать, что не последний...
       -- Господи... -- сочувственно вздохнула Настя. -- Я не знала. Извините...
       -- Это, -- сказал Игорь, -- мои проблемы. Давайте сначала решим вашу. Где мы можем втроем увидеться ?..
       ...В июне он приехал к ней в колхоз под Тесно и спросил, не требуется ли и здесь его охрана.
       -- Шел мимо, дай, думаю, зайду спрошу... -- он по­ставил портфель на траву и улыбнулся.
       Настя сказала, что требуется, и засмеялась. Тогда он обнял ее на виду у всех и поцеловал. Настя чуть не упала. "Вот так, -- сказал он. -- Чтобы знали..." До этого они уже целовались несколько раз, но не по-на­стоящему, а тут он поцеловал ее так, что Настя тоже обняла его и не хотела отпускать. Девчонки под навесом перестали есть кашу и смотрели на них, раскрыв рты. Он был в джинсах и голубой рубашке со стоячим воротником. Настя забежала в свою комнат­ку, надела купальник, и они пошли на речку. Игорь сказал, что приехал на пару деньков и надеется, что его ударный труд зачтется в общей копилке и На­стю отпустят раньше. "А как же твоя жена? -- осторожно спросила Настя. -- Тебе не попадет, что ты уехал?" -- "Нет, -- сказал он. -- Я теперь живу один на даче". -- И обнял ее, потому что навстречу шли два мест­ных парня с велосипедом, и он полагал, что охранять надо ото всех.
       Когда они вернулись в барак, Лидка и Танька, со­седки по комнате, собирали с кроватей свое постельное белье и загадочно улыбались.
       -- Вы куда?.. -- у Насти подкосились ноги.
       -- Найдем, где приткнуться. -- Они игриво взглянули на Игоря и вышли в коридор. -- Вот там второе одеяло, а ключ в дверях. Проходите, молодой человек, проходи­те. Ну, мы думаем, вы не замерзнете...
       -- Спасибо, -- сказал Игорь. -- Я тоже так думаю.
       Настя не ожидала такой услуги от подруг, она на­меревалась устроить Игоря у мальчишек.
       -- Да... -- она села на кровать и покачала голо­вой: -- Ну я и влипла...
       На следующий день он работал с их бригадой на за­грузке прессованного сена, и Насте было лестно от мыс­ли, что все принимают Игоря за ее жениха. Игорь хва­тал массивную кипу, возносил ее над головой, слегка приседал и забрасывал ее на верх штабеля, где стояли двое парней из конструкторского отдела. Парни хмуро брались за проволочную обвязку и укладывали кипу в ряд.
       -- Окуньков! -- посмеивались внизу девчонки. -- Что ты не шевелишься! Дриадский, учись, как надо работать!
       -- Да идите вы... -- огрызался из-под крыши тучный Дриадский. -- Пупок тут еще рвать... Было бы из-за че­го. Сами сели и сидят, а мы за них отдувайся.
       Девчонки наблюдали, как Игорь с кипой над голо­вой взбегает по ступенькам-рядам, и косились на зеваю­щую Настю: "Ишь, как ты его приласкала..." Игорь на­певал про вишни в саду у дяди Вани, подмигивал Насте, и девчонки были уверены, что он спал с ней. А для чего тогда приезжать и ночевать в одной комнате?.. Настя отмалчивалась и думала о том, что мужчины бывают разные, разной степени благородства, как, впрочем, и женщины, и если он не пошутил про своих двух жен, что они хорошие, а он плохой, то интересно было бы на них посмотреть. Просто посмотреть -- что это за люди...
       Она отвечала Игорю на улыбки и пыталась понять: влюбилась она по-настоящему или ей просто так кажет­ся?
       Когда он вчера преспокойненько разделся, погасил свет и лег на Лидкину кровать, она решила, что он ждет ее, уверенный в безысходности ситуации, и застыла, нервно докуривая у затянутого марлей окна. Марля пу­зырилась, и весь дым шел в комнату. Игорь молчал, и Настя не знала, как себя вести: то ли прикинуться бы­валой женщиной, то ли лечь в свою кровать не раздева­ясь, а там будь что будет...
       "Не придумывай сама себе проблемы, -- сказал он неожиданно, словно подслушал ее мысли. -- Я за охрану плату не беру. Спи спокойно..."
       Настя быстренько надела халат и юркнула под одеяло.
       Звенели комары, и оглушительно тикал будильник на столике у окна. Игорь молчал. Несколько раз он вы­ходил курить на улицу и возвращался тихо.
       Настя уснула лишь на рассвете. Ей стало казаться, что она лежит на своем детском диванчике, а папа сидит в проходной комнате за столом и пишет свою диссертацию.
       После работы они купались и несколько раз целова­лись в воде -- чтобы видел этот зануда Терентьев. И На­сте казалось, что иногда Игорь мог бы быть посмелее -- она же не девочка-школьница с бантом на голове...
       Вечером они ходили гулять, и Настя спросила, час­то ли он изменял своим женам.
       -- Так, как с тобой, -- еще ни разу, -- сказал Игорь.
       -- А не как со мной?..
       -- Случалось... -- Он поднял шишку и запустил ею в дерево. Шишка отскочила от ствола и упала в тра­ву. -- Противно, -- сказал Игорь.
       -- Что?..
       -- То, что человеку хочется изменять.
       -- Но ведь никто не заставляет...
       Он стал говорить о том, что в идеале супружеская пара должна быть такой, чтобы изменять друг другу не тянуло, это только кажется, что в измене есть шарм и красота, на самом деле -- это роспись в собственном бес­силии и малодушии, если не любишь человека -- разво­дись, ищи свое, не бойся людской молвы и плюй на по­словицу "Постоянство -- признак ограниченности" -- в любви она не применима, ею подбадривают себя трусы, боящиеся дороги, -- они хватают, что лежит поближе, у порога, они играют по мелочам и стреляют в мелкие це­ли, для них воробей, попавший в силок, -- уже удача, они горды и считают себя охотниками, на самом деле природе любви это противно, супруги должны быть всегда желанны друг другу... Играть надо по-круп­ному.
       -- Что-то я разговорился... -- прервал себя Игорь.
       -- Говори, -- попросила Настя. -- Интересно...
       -- Да что говорить... -- вздохнул Игорь. -- Я еще и сам не во всем разобрался. Не знаю как, но знаю, что не так... -- Он остановился. -- Пошли обратно.
       -- Тебе ехать надо?..
       Нет, -- он вдруг повеселел. -- Просто дальше лес, и никого нет. Пропадает повод для поцелуев...
       -- Пошли, -- согласилась Настя.
       Иногда ей казалось, что он играет с ней: то целует по-настоящему, то вдруг становится предельно коррект­ным -- он всего лишь паж и охранник своей госпожи.
      
       С июля они стали видеться почти каждый день. У Игоря начались каникулы в аспирантуре, и он приезжал встречать ее с работы. Они выходили на набережную лейтенанта Шмидта и брели неторопливо вдоль выпук­лой Невы, встречаясь глазами и улыбаясь. И Настя ста­ралась улыбаться весело...
       Она догадывалась, что дома у Игоря бывают непри­ятности, и плакала по ночам: "Господи! Что я за дура... Влюбиться в женатого". Ей было жалко и себя и его, но его почему-то больше. Настя уже достаточно хоро­шо представляла себе ситуацию, и ей казалось, что эта Татьяна сделает ему напоследок какую-нибудь па­кость.
       -- Ну как? -- украдкой целовала она его при встре­че. -- Не приезжала?..
       -- Нет, -- успокаивал он. -- И не приедет. К нашей даче она, к счастью, отношения поиметь не успела. Не бери ты в голову, я подал на развод и надеюсь, что к осени она вернется к маме...
       Насте было неловко говорить на эту тему, как и не­ловко думать о том, что она -- если б знали ее родители! -- любовница...
       -- Насколько я понимаю, -- сжималась Настя, -- она уезжать не хочет. Из-за чего у тебя и проблемы...
       -- Мало ли что не хочет. Я ей все объяснил и надеюсь на ее разум. Пусть стоит на очереди -- лишь бы не жила там. Не можем же мы лежать втроем на одном диване...
       -- Что?.. -- останавливалась Настя. -- Нет, я туда ни­когда не пойду...
       -- Ну ладно, ладно, -- брал ее под руку Игорь. -- Да­вай сменим тему. Твои родители на дачу в выходные не собираются?..
       -- Собираются. -- Настя смотрела вдаль, на карлико­вые особнячки, выбежавшие к Неве между площадью Труда и доками судоремонтного завода.
       -- Значит, не исключено, что ты пригласишь меня в гости?
       -- Не исключено...
       -- Они до понедельника едут?..
       -- Не могу точно сказать... -- Настя, сдерживая улыбку, оглядывала памятник Крузенштерну.
       -- А что, они еще не решили?
       -- Я просто не знаю, будет ли первое сентября поне­дельником или другим днем...
       -- Что же ты молчала! Они уезжают на все лето? Это уже точно?..
       -- Ишь, обрадовался... Старый больной человек... На выходные я должна буду туда ездить.
       И трехкомнатная родительская квартира с окнами на улицу Гоголя половину лета принадлежала им од­ним... Несколько раз мама звонила из Сосново, и Настя, сделав Игорю знак убавить музыку, шлепала босыми ногами к телефону. "Да, мамуля... Все в порядке. Очень устаю на работе, а тут еще эта жара... Как вы себя чув­ствуете? Да, приеду... А вы не собираетесь? Ну ладно. Вообще-то, мам, если я не приеду в субботу, то вы не волнуйтесь. Я в пятницу на свадьбу к одной девочке с работы иду... Пока высплюсь... А в воскресенье точно. Папуле привет... Целую..." И она бежала целовать Иго­ря, радуясь, что родители в город не собира­ются и сегодня им можно спать спокойно...
       Но зачем им сон и спокойствие в летние ночи?
       Глупости это все.
       Несколько раз Настя просыпала на работу и, схва­тив такси, мчалась шуршащей набережной и даль­ше -- через гулко вздрагивающий мост лейтенанта Шмидта, -- на Васильевский, умудряясь и в спешке про­валиться в мгновенную звенящую дрему.
       Игорь ехал в Публичку. Он говорил, что ему славно работается. Иногда он отправлялся на неведомые ей халтуры и возвращался пахнущий потом и рыбой. Настя убеждала его не спешить поутру покидать квартиру и выспаться, но он упрямо поднимался вместе с ней и от­казывался брать вторые ключи, которые висели на книжном стеллаже в коридоре.
       В конце августа развод не состоялся -- Татьяна внезап­но укатила в командировку, и суд перенесли на сентябрь.
       Игорь жил на даче, заготавливл дрова, бегал по утрам кроссы и нахваливал Насте загородный воздух. Он говорил, что в их домике -- случись нужда -- можно и зазимовать. Когда он приходил к ней на свидания, от его одежды пахло грибами и дымом. Несколько раз Настя приезжала к нему в выходные, но ночевать не оста­валась, чтобы не огорчать родителей. Они и без того нервничали. Она обещала познакомить их с Игорем, но чуть попозже, когда он допишет третью главу диссерта­ции, сейчас он очень занят. Родители понимающе кива­ли и советовали Насте не отвлекать человека от важно­го дела. "Это в твоих же интересах, -- говорила мама. -- Если это у тебя, конечно, серьезно..." -- И смотрела на дочь испытующе. Настя отмалчивалась.
       Она сама ничего еще не знала и боялась, что развод может затянуться. Игорь же говорил, что не пойдет представляться ее родителям, пока не станет подлинно свободным человеком.
       И в сентябре Татьяна не явилась на суд. Игорь по­ехал к ней на работу и вернулся бледный и злой. Ока­залось, что Татьяну выдвинули в народные заседатели и она сама теперь сидит в высоком кресле с гербом и су­дит каких-то парней, воровавших по квартирам.
       Пись­менное согласие на развод она дать отказалась. "Ни­чего, потерпишь..." -- будто бы сказала она и поинтере­совалась, когда Игорь заберет свои вещи. "Была у зайки избушка лубяная, а стала ледяная!.. -- Игорь при­стукнул кулаком по столику и беззвучно выругался. Они пили в мороженице кофе. -- Придется жить на да­че..."
       Настя хотела рассказать про пустующую бабушкину квартиру в Гавани, которая уже два года принадлежала ей, и ключи от которой хранились у родителей, но пере­думала -- это могло сойти за подталкивание. Да и что она скажет папе с мамой? "Это мой будущий жених, который пока еще не развелся со своей супругой... Пусть он поживет там. Да, возможно, мы поженимся.."?
       -- Наверное, она хочет, чтобы ты вернулся, -- груст­но предположила Настя. -- Поэтому и тянет.
       -- Скорей всего, -- кивнул Игорь. -- Скандалить-то не с кем стало. Скучно... -- Он помолчал, припоминая что-то свое, и махнул рукой: -- А-а, вспоминать тошно... Да­вай еще кофейку, и мне надо ехать. Отпускаешь?..
       Настя представляла, как он выходит из электрички на пустую платформу, идет под накрапывающим дож­дем к темному дому, разводит в печке огонь, ставит, потирая руки, чайник, сидит над бумагами... И ей было его жалко.
       Развод состоялся только в декабре, за две недели до Нового года. Игорь уже купил дров на всю зиму и соби­рал праздничную компанию, обещая со своей стороны шашлыки, гуся с яблоками и утреннее пиво.
       Прямо из суда он приехал к Насте на работу и ута­щил ее в мороженицу. Выпив шампанского, он поставил фужер на стол и с удивлением взглянул на Настю.
       -- А ты чего не пьешь-то?..
       -- Я пью. -- Настя сделала осторожный глоток. -- Разве не видишь.
       -- Ну-ка, ну-ка.... -- он смотрел озабоченно. -- А до конца?..
       -- Возьми мне лучше соку. -- Настя отодвинула фу­жер и смущенно улыбнулась: -- Что-то не хочется. От­выкла, наверное...
       -- Так... -- Игорь помолчал. -- Так-так.
       Он принес сок и, достав из паспорта какую-то бу­мажку, перечитал ее. Сложил, убрал вместе с паспор­том в карман. Посидел сосредоточенный. Подошел к стойке и купил две шоколадки.
       -- Извини, это не тебе, -- сказал рассеянно. Сунул шоколадки в портфель и потянулся за шапкой: -- Ну, по­ехали!..
       -- Куда?
       -- Сначала в суд и сберкассу, потом в загс. Паспорт при себе?
       Настя смотрела на него, сдерживая растерянную улыбку.
       -- А зачем в загс-то?..
       -- Затем. Я не хочу, чтобы мой сын рос безотцовщиной.
       -- Ты бы хоть спросил моего согласия...
       -- А чего тебя спрашивать, -- с напускной грубовато­стью сказал он. -- Мой ребенок?..
       Настя кивнула и неожиданно улыбнулась.
       -- Ну и поехали! - Игорь поцеловал ее в щеку.
       Они вышли из мороженицы и остановили такси.
       -- А почему ты думаешь, что будет сын? -- шепнула Настя, прижавшись к нему на заднем сиденье. -- Может быть, дочка?..
       Игорь взглянул на нее весело и снисходительно:
       -- Какая еще дочка!.. Будет сын!
       Ей и самой хотелось сына.
       Новый год справляли на Гоголя с родителями. Заяв­ление в загс уже было подано -- на конец января, и оста­валось соблюсти щекотливые формальности -- предста­виться родителям и получить их благословение. Настя предложила Игорю свести число своих предшест­вующих браков до одного и не вдаваться в подробности. "Не стоит их огорчать", -- рассудила Настя. Она имела в виду родителей. Игорь пожал плечами и сказал, что ей виднее, -- что стоит, а что не стоит рассказывать; лично ему без разницы, он от своей биографии не отказывается.
       После шампанского Игорь сообщил родителям, что любит их дочку, и они с Настей намерены пожениться. Мигала фонариками елка, гремел телевизор.
       -- Прежде чем просить вашего согласия, я должен коротко рассказать о себе...
       Настя сидела пунцовая, и вилка подрагивала в ее руке.
       -- Можно и не коротко, -- стараясь казаться веселым, сказал отец. Он выключил телевизор и сел на место.
       Настя положила дрожащую вилку на скатерть и взглянула на маму: та крутила на пальце обручальное кольцо и пыталась вежливо улыбаться.
       -- Нет, -- не согласился Игорь. Я расскажу коротко. -- Он отодвинул фужер и сел прямо. -- А потом отвечу на ваши вопросы...
       Настя думала, что он будет волноваться и наговорит чего-нибудь лишнего, но ошиблась. Игорь сжато и без эмоций поведал, кто он такой, будто зачитал автобиог­рафию, и попросил задавать вопросы. Это походило на доклад в каком-нибудь семинаре.
       -- А почему, Игорь, вы расстались с прежней же­ной? -- сочувственно спросил отец. -- Если это, конечно, не секрет...
       Игорь помолчал.
       -- Это моя вина. Очевидно, я оказался недостаточно хорошим мужем...
       Отец кинул, задумываясь над ответом.
       -- Ну, а кто может дать гарантию, что у вас с Нас­тей не получится подобного? -- не сразу спросила мама и нервно отхлебнула морсу. -- Ведь вы понимаете?..
       -- Понимаю, -- твердо сказал Игорь. -- Такой гаран­тии никто вам не даст.
       Он смотрел на них, ожидая новых вопросов.
       -- Да, -- отец покрутил головой, улыбаясь. -- Не зря меня этим летом пьяный пастух спрашивал: "Дед, ты телят не видал?" Быть, наверное, мне дедом... -- Он по­тянулся к бутылке. -- Ну что же, друзья мои...
       Настя наклонилась к Игорю и поцеловала его в ще­ку. Она знала, что он понравился родителям.
       Когда они вышли на лестницу, и Игорь закурил, Нас­тя сказала ему про бабушкину квартиру в Гавани. Она думала, он обрадуется.
       -- Вот тебе раз... -- потерянно сказал Игорь. И долго молчал, облокотясь на перила.
       -- А что случилось-то? -- с тревогой спросила Настя. Она стояла в накинутой на плечи кофте и отдувала от себя застывший в воздухе дым.
       -- Да ничего... -- хмуро проговорил Игорь.
       -- Я думаю, это лучше, чем жить в твоей комна­те. -- Настя пожала плечами. -- А потом ты получишь что-нибудь по очереди -- поменяемся...
       Игорь разжал пальцы и проводил взглядом падаю­щую в пролет спичку. Было слышно, как она скакнула внизу по ступенькам.
       -- Ты чем-то недоволен?..
       Игорь выпрямился и повернулся к Насте; лицо его было невесело.
       -- А я думаю, почему твои родители про мою ком­нату не расспросили... -- Он задумчиво усмехнулся: -- Хо­рош, думают, гусь...
       -- Гусь ты мой, гусь, -- погладила его по голове Нас­тя. -- Папа будущего гусенка... Пошли поедим, папа-гусь. Они еще ничего не знают...
      
       В апреле Настя родила мальчика, и его назвали Ма­ратом -- в честь одного из Настиных дедушек. Дедушка Марат был железнодорожником и сгинул в тридцать седьмом.
       Марат Игоревич Фирсов. Похожий на мать, как две капли воды.
      
       Фирсов заходил тогда ко мне, сияющий и востор­женный. Мы с ним пили чай на кухне, и я еще говорил, что по восточным поверьям в апреле рождаются разные там имамы и шейхи. А также напоминал, что в апреле родились Ленин и Гитлер. Так что он не должен пус­кать на самотек воспитание сына.
       -- Имамы... -- прихлебывал из чашки Фирсов, -- шей­хи... Видали мы таких. Нет чтобы мои глаза взять -- так нет, Настины ухватил. Сынок называется. Имамы.
       -- Глаза -- это ерунда, -- говорил я. -- Еще поменяют­ся. У них сначала у всех голубые.
       Мы обсуждали с ним, когда нам лучше отправиться за его вещами на Петроградскую. Фирсов хотел забрать только секретер, телевизор, книги и чемоданчик с чу­жими письмами. На все остальное, как я понял, он мах­нул рукой, чтобы не связываться с Татьяной, которая грозилась накатить на него телегу в институт, если он лишит ее привычных удобств и, самое главное, -- дивана.
       -- Ну ее к бесу! -- рассуждал Игорь. -- Займу луч­ше у Барабаша пять сотен да куплю спальный гарнитур: диван, два кресла и журнальный столик. Как-нибудь пе­ребьемся, а летом съезжу на халтуру и отдам...
       Я спросил его, как он насчет выпить.
       -- Ты знаешь, -- сказал он, -- не тянет. Надоело, что ли... Да и годы жмут, пора определяться. Одним сло­вом, держусь.
       -- Да, -- согласился я. -- Определяться пора. Лучшее-то времечко мы прогуляли...
       Нам тогда обоим катило к тридцатничку. И лично меня эта цифра пугала.
       -- Прогуляли, -- не стал спорить Фирсов. -- Но я по­чему-то верю, что лучшие годы впереди. Главное не ве­шать носа. И не махнуть на самого себя рукой. Будем играть по-крупному! -- задиристо подмигнул он.
      
       Татьяна не накатила на Игоря ни телеги, ни бочки из-под мазута, ни даже легкого громыхающего бидончи­ка -- она привольно жила в оставленной им комнате, спускаясь к матери обедать и смотреть телевизор. Иног­да она не спускалась, и тогда Евгения Осиповна зна­ла, что у дочери гости или она на собрании. "Ну, дай-то бог, дай-то бог... -- беспокойно шептала она и, приложившись виском к оконному стеклу, скашивала глаза наверх, надеясь увидеть если не сами окна шестого этажа, то хотя бы бледный отсвет от них. -- Дай-то бог. Девка она справная..." Подниматься к дочке без приглашения она не решалась. Был однаж­ды случай, когда она полчаса стуча­ла в стенку ключом, заметив с улицы свет в Татьяниной комнате. И сама оконфузилась, и дочери поме­шала...
       Ни бочки, ни телеги с фактами аморального поведе­ния аспиранта Игоря Фирсова не появилось в парткоме его института -- Татьяна решила не унижаться. Убрал­ся -- и скатертью ему дорога. Видала она таких жоржиков... С ее-то фигуркой и мордашкой она хоть завтра профессора найдет; только это ей пока не надо...
       Изумительный случай поквитаться с бывшим мужем представился ей через пару лет, когда он пришел к ней перед отправкой на свою "химию". Татьяна уже знала, что на полтора года его отправят куда подальше, и мысленно торжествовала: "Вот так, миленький, жениться-то на мо­лоденьких! А сейчас еще и прописочку потеряешь, с оче­реди снимут. -- Она уже все выяснила. -- Ах, как славно!"
       Татьяна думала, что он будет торговаться из-за сво­их вещей, и была настроена по-боевому, решив ничего не отдавать, -- пусть подает в суд, если денег и времени не жалко, -- она-то знает, чем все это кончается...
       -- Ну! -- сказала Татьяна, усаживаясь в кресло. -- И о чем же ты хочешь со мной поговорить?..
       Игорь сел на скрипнувший стул и оглядел комнату, задерживаясь взглядом на знакомых вещах. Татьяна к своему неудовольствию отметила, что вид у него был довольно-таки бодрый.
       -- Ты, наверное, уже все знаешь, тебе Зоя говорила?..
       -- Да уж наслышаны о твоем геройстве. -- Татьяна закинула ногу за ногу, прошуршав колготками. -- Доез­дился...
       -- Да, -- сказал Игорь. -- Было дело...
       Он поднялся и подошел к окну. Побарабанил паль­цами по подоконнику, заглянул вниз, на Большой. Обернулся. Оглядел люстру. "Вот шиш ему, а не люстру. -- подумала Татьяна. -- Пусть только попробует заик­нуться -- сразу выставлю".
       -- Разговор такой... -- Он достал пачку сигарет и спички. -- Когда у нас следующая переотметка очереди? Весной?..
       -- У кого это у нас? -- спросила Татьяна. -- Тебя все равно отсюда выпишут. Не кури здесь. Дома у себя ку­рить будешь!..
       Игорь убрал пачку.
       -- Я вроде договорился, что не выпишут...
       -- Инте-ересно, -- помолчав, сказала Татьяна. -- Как это тебя не выпишут, если всех выписывают?.. С кем это ты договорился?..
       -- Ну тебе-то что? Живешь здесь и живи. Оче­редь подойдет, все равно порознь получать будем. Что ты заволновалась?.. Я же ни на что не претендую.
       -- Я не заволновалась. -- Татьяна встала из кресла и скрестила на груди руки. -- Просто непонятно, с кем ты мог договориться. -- Она прошла до двери и обратно. -- Что это за договоры такие...
       -- Речь сейчас не об этом...
       -- Ну да! Речь о том, что ты хочешь и там квартиру иметь, и здесь еще что-нибудь получить! Шустрый...
       -- Да что там за квартира -- две смежные комнаты, двадцать семь метров, малогабаритная...
       -- Что же ты так неудачно женишься? Уж женился бы сразу на трехкомнатной...
       -- Подожди, -- сказал Игорь. -- Ты вроде тоже вна­кладе не осталась. У тебя комната, стоишь на очереди... Подойдет очередь -- получишь однокомнатную квартиру. А выйдешь замуж -- совсем хорошо: съедетесь...
       -- Я уж без тебя разберусь, что мне делать...
       -- Уверен, что разберешься. Я тебя прошу только об одном...
       -- Ну, и о чем же ты просишь? -- Татьяна подошла к зеркалу и поправила волосы. Нет, в свои тридцать три она определенно выглядела неплохо. -- Я тебя слушаю...
       -- Мне надо, чтобы ты не распространялась, что я на "химии" и продолжала платить за меня за газ и за воду. Деньги я тебе буду давать.
       -- Интересно...
       -- Я буду здесь, под Ленинградом, и приеду, когда надо будет идти в исполком на переотметку. Чтобы с очереди не сняли... У нас же с тобой лицевые счета не разделены...
       -- С кем же, интересно знать, ты договорился, что­бы тебя не выписывали?
       -- За меня похлопотали... Общественность.
       -- А разве такое можно? -- Татьяна села на диван.
       -- Да, сейчас разрешается...
       -- Никогда не слышала. А что же ты тогда беспоко­ишься о соседях, чтобы они не узнали?..
       -- Я не беспокоюсь...
       -- Ну ты же сам сказал...
       Игорь вновь подошел к окну и облокотился на под­оконник.
       -- Ты выполнишь мою просьбу? Или тебе хо­чется... мне отомстить?
       -- Вот еще, отомстить... -- Татьяна одернула юбку и взглянула на часы: -- Ладно, заболталась я тут с то­бой. -- Она поднялась и стала делать вид, что собирается куда-то. -- За мной должны зайти...
       -- Ну так что? -- Игорь выпрямился и отошел от окна.
       -- Ничего...
       -- Я могу надеяться?..
       -- Надейся, надейся... -- Татьяна была довольна, что разговор о мебели не состоялся. -- У тебя когда срок-то начинается?..
       -- Скоро...
       -- Ну-ну. А жена, значит, одна остается? Молодень­кая, говоришь? Ну давай-давай... Вот умора-то бу­дет... -- Татьяна распахнула перед Игорем дверь. -- Пока!
       -- Мы договорились? -- не спешил выходить Игорь.
       -- Договорились.
       Татьяна выписала Игоря из квартиры на Петроград­ской через месяц после его отъезда в спецкомендатуру. Ей пришлось побегать между жилконторой, милицией и судом, где она снимала копию приговора. С очереди на жилье его сняли в одночасье: из картонной папки выну­ли несколько бумажек, приложили к ним справку из ЖЭКа и написали: "В архив". Зое, сестре Игоря, с ко­торой Татьяна перезванивалась, она сказала, что сохранить Игорю прописку никак не удалось. "Ой, Зоенька, ты не представляешь, какие там бездушные люди. Ничего слушать не хотят. А тем более сейчас -- все так строго..."
      

    11.

      
       В конце апреля Игорь посеял еще несколько ящиков астры Белая юбилейная, рассудив, что хуже не будет -- астра шла на рынке и в срезанном виде до октября. Под нее он вскопал две мощные грядки за домом, на спуске к реке. Земля там лежала бросовая, затравевшая, когда-то отец пытался сажать на ней картошку, но клубни урождались мелкие, в бурых пупырчатых лишаях -- вид­но, губила их близко подступавшая вода речки, и Игорь учел это обстоятельство: гряды вывел высокими и укре­пил их края подгоревшими досками от барака.
       В соседстве с грядкой Степана, тощей и плоской, как матрас, его гряды казались перинами, расстеленны­ми средь жухлой травы для неведомых богатырей. Игорь разбросал по черной земле влажную крупу селитры, на­поминающую град, и густо обсадил края гря­док чесноком, который привезла Настя. Чеснок цветам не помеха, наоборот -- отпугивает вредителей. Да и себе не в убыток: худо ли, если здесь, на солнцепеке, вырастут ядреные головки чеснока?.. В те же грядки, по совету Вешкина, он побросал пахучие семена укропа и чуток зарыхлил их граблями. "Это самая правильная агротехни­ка, -- уверенно сказал Володька. -- Народный опыт сево­оборота. Пока астру высадишь, у тебя уже укроп проклю­нется. А потом выдергивай его, вяжи пучки и на ры­нок". Фирсов сказал, что укроп он может съесть и сам. "Э-э, -- махнул рукой Вешкин. -- Что сам! Тебе калым ну­жен. Без калыма хозяйство не развернешь. Забор новый нужен, дом стоит разваливается... Это все, брат, деньги!"
       Фирсов уже не заводил с соседом бесполезных раз­говоров о старушке-помощнице -- в его голове созрел другой план выхода на рынок, немного смешной, но, по­жалуй, единственно верный.
       Борода!
       Черная театральная борода, принесенная некогда Василием, хранилась у Игоря в одной из коробочек на антресолях. Игорь помнил, как не так давно, дурачась, он расхаживал в ней по квартире, веселя Настю и Ма­рата удивительными переменами в своем облике и пора­жаясь сам тому важному профессорскому виду, который придавала ему мятая жесткая бородка из натурального волоса. Он говорил тогда с грузинским акцентом, темпе­раментно жестикулировал, и Марат, поначалу заливавший­ся смехом, вскоре разревелся и бросился к Насте, напу­ганный чужим дядей, в которого превратился папа.
       Да, борода, кепка и очки с дымкой (спасибо одно­класснице Шуре из "Оптики" на Садовой) изменят его внешность так, что и Настя, столкнувшись с ним нос к носу, не признает мужа. Игорь живо воображал, как он будет стоять за прилавком и, указывая рукой на свои зеленеющие ящики, зазывать покупателей: "Пад-хады, дарагой, бэри, дарагой! Сматры, какой чудный рассада, панымаишь!.."
       Оставалось только сыскать эту бороду на антресо­лях и подобрать надежный клей. Иначе окон­фузишься. Игорь решил сделать это 1 мая, когда при­едет за Маратом и Настей.
      
       Капустная рассада, которую они с Настей высадили в грядки, прижилась быстро, и вскоре из стебельков стали выби­ваться первые настоящие листочки -- чуть курчавые и резные по краю.
       Игорь осторожно прорыхлил вилкой подсохшие междурядья.
       Корка исчезла, и почерневшая земля вновь задымила паром.
       Он подсыпал к саженцам землю и полил грядки теплой водой. Теперь он держал грядки под пленкой большую часть дня, и только в са­мый солнцепек открывал торцы прозрачных туннелей -- для вентиляции.
       В один из последних дней апреля, солнечный и без­ветренный, Фирсов вышел на крыльцо и поразился ак­варельным мазкам зелени, проступившим средь желто-бурых клочков прошлогодней травы. Он был уверен, что еще вчера ничего этого не было. Или он не замечал, за­нятый рассадой, грядками, ношением воды с речки, топ­кой печки, торопливой чисткой картошки, беганьем в магазин, чтением справочников, разведением в баке удобрений, короткими разговорами с соседом, про­сеиванием земли, новыми посадками, рыхлением, коп­кой и всем тем, чем он был обречен ежедневно зани­маться на протяжении трех последних недель?.. В кустах смородины, у забора, кричали воробьи, изредка все вме­сте совершавшие налеты на кучу хвороста, на журча­щую канаву. Две птицы, большие и черные, важно рас­хаживали по вскопанной грядке, и их оперение отлива­ло золотом. Свежезеленые концы елок покачивались в прозрачном воздухе, и слабое шуршание сухих листь­ев на дорожке трогало слух быстрыми тонкими пальца­ми. Еще день-два такой погоды, и лопнут набухшие почки на березах, зазеленеет воздух в рощах, и за рекой, на влажных склонах появятся белые головки подснежников. Разбежится голубой май... Фирсов раз­жал ладонь, оставляя нагретый с солнечной стороны столбик крылечка, и пошел в теплицу -- выносить ящики на улицу.
       Этот необходимый маневр -- беганье с рассадой за солнцем -- продолжался обычно весь день, и Фирсов частенько поминал прозорливого соседа, совето­вавшего спилить елки и разные там березы, чьи тени, как стрелки часов, накрывали грядки, дорожки и ска­мейки, куда он выставлял ящики с забитых в два яруса стеллажей. С утра Игорь размещал рассаду у стенки до­ма, со стороны реки, -- там, в безветрии, пригревало лучше всего. Но уже к полудню густая темнота косо на­езжала на края ящиков, и Игорь начинал переставлять их по всему участку, уберегая от подкрадывающихся те­ней и размашистых шлепков ветра. К вечеру он собирал ящики и уносил в теплицу. На следующий день ис­тория повторялась, с той лишь разницей, что теперь на улицу выносились ящики другого яруса, -- например, нижнего, -- остававленного вчера под пленкой.
       Много времени отнимали полив и подкормка. Игорь жалел, что не выкроил зимой пятидесяти рублей на вибрационный насос "Малыш" -- как тот, что зудел те­перь у мостков соседа. На теплицу уходило двадцать ве­дер теплой воды -- десять утром и десять вечером. Еще десять ведер в день требовали грядки с капустой. Итого тридцать.
       Едва проснувшись, Игорь бежал к реке и уставлял плиту ведрами. Разведя огонь, пристраивал с краю чай­ник и начинал бриться. Иногда для скорости он опускал в ведра мощный электрокипятильник сестры. Счетчик начинал безумствовать. Игорь готовил кипяток и раз­бавлял им речную воду. Одного ведра с трудом хватало, чтобы затеплить три ведра холодной. Пластмассовая леечка булькала и фыркала, погружаясь в теплую воду. "Сейчас, сейчас, -- приговаривал Игорь. -- Всех напою". Он лил до тех пор, пока с ящиков не начинала сочиться вода. "Ну вот, а вы боялись. Да разве вас дядя Игорь забудет?.. Не забудет, всем достанется..." Игорь где-то читал, что если с растениями разговаривают ласково, то они лучше развиваются; ученые установили. Наверное, эти ученые были правы: рассада тучнела день ото дня, наливалась густой зеленью, и семядольные листья кабачков уже походили на слоновьи уши. Не отставала от них и огуреч­ная -- меж глянцевых с прожилками листочков прорезал­ся треугольничек первого настоящего листа. Несколько ящиков помидоров, которые Игорь пикировал недавно, высаживая в каждую клеточку шаблона по одно­му растению, прижились и напоминали теперь делянку игрушечного леса с ровными рядками деревьев. Густые посевы астры -- ее срочно требовалось пикировать -- кол­ко торчали из ящиков и походили на квадраты римских когорт, готовых пронести на своих листьях-пиках не только шкодливого муравьишку, но и кого-нибудь по­крупнее -- кузнечика, например, а то и стрекозу. Добле­стных римлян Игорь поил в два приема -- дожидался, по­ка перестанет капать со дня ящика вода, и лил снова.
       Вечером хлопот прибавлялось. Требовалось не толь­ко напоить, но и подкормить. Игорь столовой ложкой отмерял удобрения и сверялся с блокнотом. "Taк, помидоры алпатьевские, второго посева. -- Он шел вдоль стеллажей и отыскивал нужные ящики, -- Комплексное удобрение плюс марганцовка. Добавим мы вам, ребята, еще чуток суперфосфата, что-то вы бледно выглядите..." Он разбалтывал в ведре порошки и, подумав, сыпал сов­ком золу: "Калий, пишут умные люди, никому не по­вредит..." Он вылавливал горсткой черные древесные угольки, стряхивал их на землю и топил лейку в серой мутной воде. После подкормок Игорь надевал на носик лейки ситечко и окатывал зелень напористыми струйка­ми. "А как вы думали! Помыться-то после всей этой хи­мии надо?.. Надо!" Уже в темноте, с последней за день сигаретой он заходил в теплицу и чиркал спичкой перед градусником. "Ага, плюс пятнадцать, -- бормотал он. -- Ну спите. Ночью еще загляну, проведаю..." Он осторож­но стряхивал пепел в ящики и не спешил уходить.
       Дав­но ли он выстроил теплицу и перенес в нее рассаду? Три недели назад. А уже все зеленое стоит, нарас­тает! И бог даст, скоро на рынок отправится. Даже жалко расставаться... Фирсов раздувал безвредный для расте­ний дым и плотно прикрывал за собой дверь. "Спите..."
      
       Настю и Марата он перевез на дачу первого мая, приехав в город с утра, когда еще молчали уличные ре­продукторы. Вещей оказалось много -- сумки, чемоданы, коробки, и Игорь понял, что за один раз не управиться.
       Брать такси до вокзала не имело смысла -- оно могло за­стрять в потоках демонстрирующих. Радостные людские толпы уже шумели с экрана телевизора. Одетый в неза­стегнутое пальто, Марат махал им флажком и приклады­вался к свистульке. Игорь нашел на антресолях бороду и сунул ее в портфель.
       -- У нас "БФ-4" есть? -- Игорь торопливо рылся в аптечке. -- Клей медицинский...
       -- Ты что, порезался? -- Настя перекрыла на кухне газ и простучала сапожками в прихожую.
       -- Нет, -- отозвался Игорь. -- На всякий случай... Нашел.
       Они протолкнулись в скрипящее воздушными шари­ками метро и добрались до Финляндского. Народ, сгиба­ясь под тяжестью рюкзаков и сеток, спешил к электрич­кам. Игорь заметил, что некоторые едут с рассадой -- она зеленела в корзинках и прозрачных мешочках. Тащили целые кусты и деревья. Зашли в вагон электрички, Игорь устроил На­стю с Маратом около окошка, закинул на полку чемо­дан и вышел покурить.
       Кто-то нес в мешке поросенка, и тот визжал исступленно. В тамбуре, отвернувшись к за­крытым дверям, тихо пили два мужичка. Пахло бормо­тухой. Игорь взглянул на часы и отошел от вагона. Мужчина в потертом плаще остановился рядом с ним и закрутил головой, поджидая кого-то. "Это какой вагон? Пятый?" -- спросил рассеянно. Из его сумки торчали по­мидорные кустики. Игорь кивнул: "Пятый" -- и пригля­делся к рассаде.
       -- Хороша, -- сказал он одобрительно. -- Простите, это вы сами выращивали?
       Мужчина перехватил его взгляд и чуть приподнял сумку.
       -- На рынке купили...
       -- Уже продают?..
       -- Давно... Зина! -- закричал мужчина в толпу. -- Вот он, пятый! Садимся!.. -- Он шагнул в вагон.
       Игорь докурил и пошел за ним. Мужчина сидел ря­дом с проходом и чистил апельсин.
       -- Простите, пожалуйста, -- Игорь с улыбкой накло­нился к нему. -- А вы на каком рынке покупали рассаду?
       -- Да на этом... -- мужчина разломил апельсин и протянул половину жене. -- Некрасовском...
       -- И почем?..
       -- По сорок копеек. Невские... Хороший сорт. -- Он отде­лил дольку, намереваясь отправить ее в рот.
       -- А не знаете, сегодня рынок работает?
       -- Сегодня точно не работает, -- сказал кто-то ря­дом. -- В праздники у них выходной.
       -- Спасибо, -- кивнул Игорь. -- Извините. -- И пошел к своим.
       "Ты чего там?" -- с улыбкой спросила Настя. "Рас­саду уже продают... -- негромко сказал Игорь и посадил Марата к себе на колени, -- Что, если я привезу остальные вещи третьего? Обойдешься пока?.." -- "А что такое? По­чему?" -- "А мне все равно третьего придется ехать..." -- "Зачем?" Игорь помолчал и поманил ее ру­кой к себе. Настя приблизилась. "На рынок хочу съездить, -- шепнул он ей на ухо, -- Рассаду посмот­реть..."
       Марат, улыбаясь, завертел головой: "Папа, и мне скажи!.."
       -- Ехали медведи на велосипеде... -- Игорь ткнулся носом в его теплые волосы. -- И еще комарики на воз­душном шарике... Доставай шарики, надувать будем.
       По поселку уже бродили пьяные, и у дровяного склада визгливо играла гармошка. Ветер нес низкие клочковатые облака. Иногда сквозь них проглядывало яркое солнце. Коричневая вода речки вспыхивала поли­рованной сталью, и у деревьев появлялись черные тени. По обочинам канав медленно расползались пятна гари, потрескивая бегущим свечным огоньком и сизо дымя. Мальчишки затаптывали пламя и вновь бросали в су­хую траву спички. Марат смотрел на них во все глаза, и Игорь для порядка сделал пацанам замечание. Ребята ватагой пошли к речке, переговариваясь и огляды­ваясь. Говори не говори -- все равно жечь будут. Сам жег, приезжая с родителями на дачу. Потому что инте­ресно.
       Игорь внес на участок вещи и, взяв сына за руку, пошел открывать теплицу.
       -- Это домик, где огурчата живут, да? -- Марат то­ропливо семенил резиновыми сапожками.
       -- Тут и огурчата, и кабачата, и цветочки разные... Сейчас увидишь.
       Настя, повесив сумку на спинку скамейки, пошла за ними.
       -- О, братцы, тут как в парилке! -- Игорь распахнул дверь и пошел по проходу, заглядывая в ящики. -- Двад­цать два градуса! -- Он принялся открывать форточки. -- И печки в восемь утра выключил...
       -- Ого, -- сказала Настя, переступая порог теплицы, -- ну и теплынь. А как все выросло, Игорь! Ты посмотри!.. А это что, такие помидоры?.. -- Она погладила ладонью упругую зелень растений и улыбнулась. -- Маратка, смот­ри! Это помидоры. А это вот огурчата... Видишь, какие?..
       "А их есть уже можно?" -- деловито спросил Марат, и они рассмеялись.
       Потом Настя мыла в доме пол, раскладывала вещи, сушила Марату спальный мешок над печкой, ходила в магазин, а Игорь возился с рассадой. И мысль о том, что на рынке уже вовсю кипит торговля, не давала ему покоя. Ему почему-то казалось, что вся огородно-посадочная лихорадка начинается позднее, после Дня Побе­ды, когда зазеленеет на полянах трава и начнут распу­скаться листочки. Просчитался. И еще неизвестно, сго­дится ли то, что он вырастил и продолжает выращивать, для продажи. Помидоры, например, которые он видел сегодня в электричке, вдвое выше тех, что стоят у него в теплице. Не совсем вдвое, но почти. Огурцы... Нет, огурцы примерно такие же, как у него. Игорь припом­нил корзинку, где в плоской консервной баночке с зем­лей ехали на чью-то дачу двулистные темно-зеленые огурцы. Пожалуй, у него и покрупнее, и третий лист вылезает, а там было только два. И как там рынок, есть ли места? И не потребуют ли какую-нибудь справку из сельсовета? И что с машиной? Вешкин говорил, что ма­шину можно остановить на шоссе, любой водитель со­гласится подзаработать, надо только останавливать фур­гон или автобус, чтобы не заморозить рассаду, и не бо­яться -- гаишники проверяют машины, идущие из города: не везут ли в них стройматериалы для дач, а в город по весне везти нечего -- все, что можно вывезти, вывезли еще осенью, смеялся Володька. Игорь рассуждал при­мерно так же -- машину он найдет, и, бог даст, в город с рассадой проскочит, это не самая большая проблема, те­перь он человек вольный и шарахаться от каждого ми­лиционера ему не надо (хотя еще и вздрагивает что-то внутри при виде фуражки), но неопределенность остальных членов уравнения, в правую часть которого он по­ставил цифру 3000, и обнаружившаяся сегодня потребность срочно прояснить левую часть, где оставались не­известные величины -- нужна ли справка? есть ли места на рынке? имеет ли его рассада товарный вид, необходимый для реализации? приклеится ли борода "БФом-4"? -- на­страивали его на самый решительный лад и принуждали к не менее решительным действиям. Игорь понимал, что пришло то время, когда успех стал зависеть только от его расторопности и энергичности, от его способности сосре­доточиться на главном, ибо рассаду надо продавать, и сейчас никто -- ни Вовка Вешкин, мастер давать советы, ни Настя, взявшая по его просьбе отпуск и переехавшая на дачу, ни добрый помощник Солнце, ни матушка-земля -- спасибо им огромное, -- никто не сможет довести до конца затеянное дело. Надо действовать быстро, четко, энер­гично. Полагаться только на себя. И не рассусоливать.
       Игорь подошел к железной калитке Вешкиных и на­давил на звонок.
       -- Володя, допусти в свои владения! -- крикнул он показавшемуся из дверей Вешкину. -- Дело есть!..
       -- Открывай! -- замахал рукой Володька и пошел навстречу. -- Заходи!.. Чего там у тебя?..
       -- Нюра дома?
       -- Дома...
       -- У меня к ней разговор. Можно?..
       -- А чего нельзя? Пожалуйста... -- Володька пожал Игорю руку и пропустил его вперед. -- Иди, иди, не бой­ся. Джек у меня заперт. Я смотрю, эта... и жена с сы­ном приехали?
       -- Да.
       -- Проходи, проходи, она на кухне.
       Игорь вытер ноги, Володька задвинул засов на две­ри, и они прошли мимо комнаты с наполовину застек­ленной дверью, за которой с глухим лаем метался белый кавказец Джек.
       -- Фу, Джек! Фу! Нельзя, Джека!.. -- Вешкин погро­зил ему пальцем.
       Дверь в кухню отворилась, и Игорь увидел Нюру в переднике и тапочках на босу ногу. Она чуть испуганно смотрела на Игоря.
       -- Здравствуйте, с праздником! -- замешкался на по­роге Игорь. -- Гостей принимаете?
       -- Ой, да какие у нас праздники, -- отступила Нюра. -- Работаем с утра до ночи. Проходи, Игорь, проходи... Мы как раз обедать собираемся. Будешь с нами?.. -- Она су­етливо сняла передник и повесила его на гвоздь.
       -- Нет, спасибо. -- Игорь вошел и посмотрел на свои кеды. -- Не наслежу?
       -- Ничего, ничего, -- сказал Володька и прикрыл дверь в коридор, отсекая собачий лай. -- Если пол не пачкать, так бабам и заняться нечем будет. Садись, за­куривай. -- Он выдвинул из-под стола табуретку и поста­вил пепельницу. -- Хочешь -- "Родопи", хочешь -- "Ту"... Угощайся.
       -- Нюра, я, вообще-то, к вам!.. -- весело сообщил Игорь и сел. -- У меня два деловых вопроса. По обмену опытом, так сказать.
       -- Ну пожалуйста, пожалуйста... -- тревожно загово­рила Нюра. -- Только какой у меня опыт?.. Вот с Володькой вместе... на пару. Ничего особенного... -- Она про­шла к окну и села, поджав ноги под табуретку.
       Вешкин, покуривая, беспокойно стряхивал пепел в раковину. Глаза его метались по кухне.
       -- Нюра, вот вы на рынок в город ездили, там справку спрашивают?
       -- Какую справку?
       -- О том, что есть участок.
       -- Да, у меня есть, -- волнуясь сказала Нюра. -- А как же!..
       -- Да нет, -- успокоил ее Фирсов. -- Я имею в виду, там требуют ее предъявлять или нет? Вот если я, напри­мер, поеду? Какой там вообще порядок?
       -- А-а! -- торжествующе сказал Володька. -- Все-таки решил сам торговать? Что я тебе говорил!.. Правиль­но... -- Он притушил сигарету и подсел к столу, вытрясая из пачки новую. -- Я тебе сразу сказал...
       -- Какой там порядок... -- Нюра взглянула на мужа, словно испрашивая разрешения на рассказ. -- Ни­какого такого особенного порядка...
       -- А справку-то требуют? -- Игорь тоже закурил.
       -- Да ни разу, по-моему, не требовали. -- Нюра пожа­ла плечами. -- Мы уж так имеем ее, на всякий случай... Мало ли чего. А так вроде не спрашивали. Подойдешь к бригадиру, он тебе место даст, заплатишь в кассу, принесешь квитанцию... А-а, ну и паспорт надо иметь. Вроде все... -- Нюра посмотрела на Володьку: -- Так ведь, да?..
       -- А я откуда знаю! -- хмыкнул Вешкин. -- Ты там ходишь по разным бухгалтериям. Я-то только привезти-отвезти...
       -- А как с местами? -- спросил Игорь. -- Не проблема?
       -- Когда как, -- оживилась Нюра. -- Бывает, что и первая приедешь, а там все хорошее уже с вечера занято. Смотря какой товар, в каком ряду торговать. Ты с рассадой хочешь?
       Игорь кивнул. Нюра встала и выключила газ под кастрюлей. Пахло чем-то мясным и вкусным.
       -- Насчет рассады не знаю, -- покачала она голо­вой. -- Я видела, что торгуют, а как с местами -- не знаю. Так вот ты съезди завтра-то. Иди прямо к бригадиру да посули ему... Скажи -- так, мол, и так, не обижу. При­строит где-нибудь. А потом будешь сдавать передник да и сунь ему рубль-то. А много ли у тебя рассады?..
       -- Да нет, -- сказал Игорь. -- Немного. Просто первый раз... Значит, справку не требуют? Это точно?
       -- А что тебе справка? -- сказал Вешкин. -- Что тебе справка-то? Надо будет, так возьмешь в сельсовете... Долго ли взять? Попросим Ивана, он все сделает. Напи­сал, подписал, печать шлепнул -- и порядок! Иван к девятому мая выпишется, и сходишь к нему. Делов-то!..
       Игорь поблагодарил соседей за консультацию и под­нялся. После разговора на душе сделалось полегче.
       "Ну, пойдем, я тебе свое хозяйство покажу". Во­лодька повел Игоря в теплицу и долго водил там меж теплых труб и длинных просторных грядок. В теплице можно было играть в футбол. Вешкин уходил в дальний конец, где сохли в ящиках бурые луковицы тюльпанов, и Фирсов с трудом разбирал его ослабленный расстояни­ем голос.
       -- Это вот я тюльпаны выкопал, а гладиолусы поса­дил. Видишь, стрелки торчат? Уже второй лист дают. К июлю будут... А тут Нюрка огурцы ростит. -- Он брал торфяной горшочек с земли и показывал издали: -- Вот, уже четыре листочка есть, завтра сажать будет. Это вот зелень для себя... Тут у нее розы, восемь кустов... Это астра, я ее вчера коровяком полил...
       Замечательная торчала из земли астра; густая, соч­ная, нижние листы напоминали подорожник, с той лишь разницей, что тянулись вверх, к высокой прозрачной крыше.
       -- Хочу котел новый купить, на автоматике, -- щу­рился на градусник Володька. -- У тебя там в хозяйст­венных магазинах нет знакомых?
       -- А что за котел?
       -- На солярке. Там форсуночка такая и реле. Задал, сколько надо градусов, и спи спокойно... При­балтика, по-моему, выпускает...
       -- Узнаю, -- обещал Игорь. -- Знакомые-то были...
       Он взял торфяной горшочек с уже колючими листь­ями огурцов и повертел в руках.
       -- Симпатично... И его прямо в землю закапываешь?
       -- Конечно, -- сказал Володька. -- Торф разлагается и служит удобрением. Органика... Это мне мужик один привез. Они и в магазинах бывают... Копейка за штуку.
       -- Понятно.
       В тот же день Игорь сходил в привокзальный буфет и принес сотню бумажных стаканчиков из-под кофе. Половину из них он добыл сам, заставив себя ворова­тым движением вытягивать липкие стаканчики из му­сорного бачка под столом. Остальные ему вынесла за рубль пьяненькая уборщица. Там же, у вокзала, он по­добрал две крепкие коробки из-под египетских апельси­нов. Игорь прикинул: если расфасовать огуречную рас­саду в стаканчики и поставить ее в два этажа, то в од­ной коробке разместится шестьдесят стаканчиков. Надо только продумать настил на колышках, чтобы ставить на него второй рад. Игорь подумал, что в стаканчиках рас­сада будет смотреться изящнее и компактнее -- сунул ее в сумку, и порядок. Так ведь они с отцом и делали, только стаканчики были широкие и вощеные -- из-под сметаны.
       Настя с Маратом читали на веранде книжку. По­трескивала в темной кухне плита, уставленная ведрами. Светился желтый квадрат поддувала.
       -- Не скучайте, ребята, не скучайте, -- подбодрил их мимоходом Игорь. -- Я вам потом телевизор из города привезу...
       -- Ты все где-то ходишь-бродишь, -- оторвалась от чтения Настя. -- Ужинать будешь?.. Мы, вообще-то, тебя ждем.
       Игорь на секунду задумался.
       -- Нет. Ужинайте. Я потом.
       -- Папа, а я в мешке спать буду, -- похвастался Ма­рат. -- Мне мама сказала... -- Он болтал под столом ногами и был явно доволен тем, что его не застав­ляют ложиться спать и утром не придется бежать в са­дик.
       -- Я тебя поздравляю, -- кивнул Игорь. -- Каждый хо­тел бы поспать в мешочке... Настя, вы мне потом веран­ду освободите? Я тут астру пикировать буду...
       -- Освободим, -- сказала Настя.
       Уже за полночь, когда Настя с Маратом спали, Игорь сбрил выросшую за день щетину и опробовал клей и бороду. Из зеркала на него глянул незнакомый мужчина в рыжей замшевой кепочке и дымчатых очках. Незнакомец потрогал себя за черную франтоватую бо­родку и улыбнулся. Затем он снял очки, надвинул на лоб кепку и повертел головой. "Вах-вах-вах, -- шепотом сказал мужчина. -- Бэри, дура, чистая шэрсть!"
       По тому, как тянуло и саднило кожу на скулах, когда он, морщась, стал отдирать бороду, Игорь понял, что клей не подведет.
      
       Второго мая приехала Зоя с семейством, и в доме сразу стало тесно и шумно.
       Племянники вразвалочку прошлись по участку, с ухмылками заглянули в теплицу, сели на крыльце, включили магнитофон и вытянули длинные ноги. Все попытки матери привлечь их к полезному труду натал­кивались на скрытый саботаж.
       -- Мальчишки, что вы сидите?.. -- Зоя подходила к ним от грядки, где она обрезала клубничные усы, и смотрела на них с нежным укором. -- Идите переодень­тесь да хоть отцу помогите, он там один копает...
       -- Сейчас, мамочка, -- кивал старший, Денис, и при­глушал звук. -- Только эту сторону дослушаем...
       -- Сейчас, сейчас, -- охотно обещал Сашка и возвра­щал магнитофону звериную громкость.
       Зоя заглядывала к Игорю в прошитую музыкальным грохотом теплицу и интересовалась, не передумал ли он выделить ей грядку под огурцы и рассаду. Игорь сидел на низкой табуретке в проходе и пикировал в новые ящики астру. Стопка набитых землей ящиков высилась под стеллажами. Игорь обильно кропил посадки водой и нес их в тенек возле забора.
       -- Конечно не передумал. -- Игорь оборачивался к сестре. -- Вот огурцы стоят, вот грядка. Сейчас закончу и сажай. Хочешь, могу перерыв сделать.
       -- Да ладно, ладно, -- говорила сестра. -- Делай, де­лай, я пока еще с клубникой разбираюсь. Это я про­сто... -- Она смотрела, как Игорь ловко заправляет в за­готовленные дырочки корешки сеянцев и обжимает их землей. -- Ты так, наверное, скоро миллионером ста­нешь, как Вешкины. Что-то я их сегодня не вижу...
       -- Володька заходит...
       -- А продавать кто будет? Настя?
       -- Нет, -- мотал головой Игорь. -- Бабку хочу нанять...
       -- А не рано сегодня огурцы высаживать? -- беспоко­илась Зоя. -- Не замерзнут?..
       -- Я же теплицу грею! -- не прерывая работы, отве­чал через плечо Игорь. -- Если огурцы замерзнут, так и рассаде моей каюк. Они же под одной крышей будут. Сажай, не бойся.
       -- А ты себе чего не сажаешь? -- наклонилась к нему сестра.
       -- Некогда! Посажу еще...
       -- Ну ладно, -- разворачивалась сестра. -- Пойду клубнику доделаю.
       Она вновь подходила к сыновьям.
       -- Ну что, дослушали?
       -- Ну щас, мам, тут немножко осталось. Еще минут десять. Сделаем...
       Настя с Маратом собирали за шоссе шишки для са­мовара. Степан хмуро копал грядку за домом, поминут­но останавливаясь, чтобы подточить лопату. Иногда он подходил к Зое и жаловался, что земля попалась ему крепкая как камень. На сыновей он не смотрел. "Ты по­нимаешь, -- подозрительно говорил Степан, -- словно кто-то туда специально камней накидал. Вон, посмотри, я уже целую кучу вырыл..."
       По поселку метались люди в поисках спиртного, и у пивного ларька бухла огромная очередь. Солнце светило сквозь дымку, и выцветшие флаги на домах отливали сиреневым.
       Потом племянники пошли в магазин за лимонадом и провалились на пару часов. Сказали, что ездили в со­седний поселок, но и там ничего не нашли. Настя с Ма­ратом кидали в дымящую трубу самовара шишки, и Степан с недовольным видом уходил от дыма, пресле­довавшего его. Он вскопал, наконец, грядку и теперь, сняв рукавицы, ковырял ладонь, отдирая что-то и мор­щась.
       -- Ну там и землица, -- говорил он ни к кому не об­ращаясь. -- Хотел ниже, да там уже Игорь занял...
       -- Не переживай, Степан, там тоже целина. -- Игорь колол на чурбаке дрова и кидал поленья в кучу возле клумбы. -- А зачем ты там копать взялся?.. -- Он вонзал топор в березовый кряж, переворачивал его и с размаху опускал обухом на вздрагивающий чурбак. -- У тебя же три отличные грядки. -- Он кивал на середину участка, где в белом чулочке стояла чахлая яблонька.
       Степан смотрел на яблоньку и грядки возле нее, ко­сился на сыновей, терзавших внутренности магнитофона на крыльце, и продолжал заниматься ладонью.
       -- Да нет, -- говорил он обиженно. -- Там, где ты за­нял, не целина. Там перегной, мы туда с дедом помойку выносили... Я помню...
       -- Да-да, я тоже помню, -- кивала сестра. Она стриг­ла секатором куст шиповника. -- На носилках еще таска­ли. Тебя почему-то не было, и они с отцом вдвоем коря­чились...
       -- Какой там перегной, -- сплевывал Игорь и брал новое полено. -- Отца уже пятнадцать лет как нет. Проб­ки винные попадались, было дело.
       -- Вот они с помойки и есть, -- вяло стояла на своем Зоя. -- За пятнадцать лет перегной и образуется... -- Она как бы уточняла, справедливости ради.
       Марат, потеряв интерес к самовару, бегал с дымя­щейся обугленной палкой по дорожке.
       Игорь воткнул топор в чурбак и поманил сына ру­кой:
       -- Молодой человек, подойдите, пожалуйста, сюда!
       Марат подошел, осторожно улыбаясь.
       -- Это у вас что такое?
       -- Палка...
       -- Замечательная палка. Но ее придется погасить, потому что у нас с вами есть очень важное дело.
       -- Какое?
       -- Надо полить грядки с капустой. Вы мне поможете?
       -- Помогу, -- кивнул Марат. -- Я умею.
       -- Пойдите, пожалуйста, в теплицу и принесите ма­ленькую лейку, зелененькую такую...
       Марат, бросив палку, помчался по дорожке. "Я по­ливать буду! -- крикнул, пробегая мимо матери. -- Мне папа сказал..."
       Зоя заняла под огурцы левую грядку теплицы и по­садила их густо, изведя почти пол ящика рассады. "Ну вот и правильно, -- громко рассуждала она, пристраивая по краю гряды проросшие луковицы, -- зачем нам вто­рую теплицу строить, участок только уродовать... Хва­тит и этой, вон какая дура получилась". Она без цере­моний ухватила с плиты ведра с горячей водой и при­ставила Степана к поливке.
       -- Только ты осторожней, возьми градусник, -- ко­мандовала она. -- Игорь сказал, надо тепленькой, не больше двадцати пяти. Попроси мальчишек, пусть еще холодной с речки принесут. Хотя ладно, я сама...
       Степан смешивал в ведре воду и ответственно смот­рел на градусник.
       -- На первое время нам и хватит, -- хлопотала у грядки сестра. -- А Игорь, в случае чего, польет их не­много, побрызгает так водичкой, когда себе поливать будет. Польешь, Игорь? -- высовывалась она из теплицы.
       -- Я полью! -- звонко обещал Марат. -- Я умею!.. Я уже капусту поливал.
       -- Ах ты умничка моя! Вот молодец-то, поможет тете Зое огурчики полить. А я тебе леечку новую куплю... Ты теперь здесь жить будешь? Ну вот и хорошо...
       Ближе к вечеру, когда солнце безнадежно зарылось в серых лохматых тучах и Зоя собирала по участку мел­кий инструмент, разбросанный сыновьями, зашел Вешкин. Игорь носил в дом поленья и укладывал их за печ­кой. Марат открывал перед ним двери и оповещал маму о приближении папы.
       -- Привет колхозникам! -- Вешкин отворил калитку и степенно вошел на участок. На нем были неизменные кирзовые сапоги, синий тренировочный костюм и набро­шенный на плечи замшевый пиджак. -- Все трудимся?.. -- Он кивнул Игорю и оглядел Зою. -- Что-то ты редко по­являться стала. Как дела?..
       -- Какие наши дела, Володя. -- Зоя нагнулась, под­нимая с земли отвертку. -- Какие у нас, стариков, дела?.. Вот в огороде покопаться...
       -- Ох ты, ох ты!.. Старуха нашлась... -- заулыбался Вешкин. -- А где твои-то? Уехали?..
       -- В доме сидят... Сейчас уже поедем...
       -- А-а, -- Володька деловито курил, оглядывая грядки, теплицу и свой дом за забором с вспыхнувшим на кухне светом. -- Ну что, посадила чего-нибудь? Видишь, как твой брат-то размахнулся? И ты давай. Помогу, если что...
       -- Огурцы посадила, лук посадила... Как Нюра-то поживает?
       -- А чего ей сделается... Поживает.
       Игорь, не встревая в разговор, носил дрова и Веш­кин вскоре ушел, махнув ему от калитки рукой и при­держивая пиджак за лацкан.
       Сестра, опустив голову, пошла к дому. "Ну где там мои мужички? Собираются они ехать или нет..."
       "Так ты поедешь завтра в город?" -- спросила Настя, когда они остались одни. Убегавшийся за день Марат спал, уткнувшись носом в подушку.
       -- Обязательно.
       Игорь выплеснул в ведро старую заварку и ополос­нул чайничек кипятком, Настя складывала в таз снятые с окон занавески. Волосы, перехваченные резинкой, хвостиком торчали у нее на затылке.
       -- Странный человек твоя сестра, -- задумчиво про­говорила Настя. Она взяла с полки ковшик и зачерпну­ла из ведра холодной воды.
       -- А что такое?
       -- Да ничего, -- Настя пожала плечами. -- Просто странный, и все...
       -- Она тебе что-нибудь сказала?..
       -- Ничего она мне не сказала.
       -- А почему тогда "странный"? -- Игорь прошелся по кухне, разбалтывая в чайнике заварку.
       -- Да не знаю. -- Настя насыпала в таз порошку и придавила его ладонью. Порошок потемнел и запузырился. -- Мне этого не объяснить.
       -- Ну ладно, -- примирительно сказал Игорь. -- Зна­ешь старую истину? Чем меньше знаешь, тем крепче спишь... Не обращай ни на что внимания. -- Он задумал­ся, вспоминая недавний визит соседа. -- Чай будешь?
       -- Буду.
       Потом они сидели на веранде, застеленной газета­ми, и рассаживали астру. Игорь гнал Настю спать, но она азартно встряхивала головой: "Подожди, не мешай. Смотри, как у меня ровно получается" -- и косилась на ящик Игоря: "А ты, милый, халтуришь. Вон в углу криво получилось..." -- "Подумаешь, чуть-чуть закри­вил, -- оправдывался Игорь, поражаясь ловкости жены. -- Зато остальные ряды ровные..." Он ставил готовые ящи­ки на стеллажи и поливал из леечки.
       -- Надо же! -- Настя пересчитывала рядки. -- Сто штук в одном ящике. Если по пятнадцать копеек, то один ящик -- пятнадцать рублей. Может быть, гуще де­лать?
       -- Нет, им простор нужен. У нас все по науке.
       -- Так кто это все продавать будет? Ты решил?
       -- Завтра решится, -- поморщился Игорь. Тупая боль чуть выше пупка стала мучить его сразу после чая и те­перь, похоже, усиливалась. -- У нас есть что-нибудь от желудка?.. Тянет что-то... вот здесь.
       -- Сейчас посмотрю... -- Настя стянула резиновые перчатки и пошла ворошить дачную аптечку.
       Игорь запил маленькую твердую таблетку и полил последний ящик: "Все, хватит на сегодня!" Он собрал с полу обсыпанные землей газеты и отнес их к печке. Вы­шел на улицу, закурил. Вдохнул глубоко. И подумал о том, что если он, не дай бог, загремит сейчас в больни­цу с каким-нибудь аппендицитом... Нет, и думать об этом страшно. Он открыл дверь в теплицу и попал в ровное тепло печек, пахнущее ржавым металлом и на­гретой землей. И боль как будто отступила...
      

    12.

      
       На следующий день, оставив рассаду под присмот­ром Насти, он поехал на Некрасовский рынок -- взгля­нуть на товар своими глазами и разведать тамошние порядки. Более всего Фирсова волновала справка о дач­ном участке -- нужна ли она? Частенько эта справка, вернее, отсутствие оной упоминалось в фельетонах о спекулянтах-перекупщиках, и Фирсов, в десять минут быстрого шага дойдя от метро "Чернышевская" до свет­лого здания рынка, первым делом разыскал "Правила торговли", вывешенные в тесном помещении рядом с кассой.
       Прочитал.
       Справка не упоминалась.
       Перечитал еще раз. Нет ничего про справку. Требо­вались лишь качественный товар, произведенный свои­ми силами, и паспорт. Но пространная бумага за стек­лом его не успокоила: к Положению могло прилагаться сто Дополнений, которые не уместились бы в обычном портфеле. На то они и Положения, чтобы их дополнять. Меняется жизнь, меняются начальники. А что ты за на­чальник, если ничего не переделал?.. Хреновый ты, брат, начальник. И на своем ли ты месте? Ах, допол­нил? Ну, тогда молодец... Что там у тебя? "В целях усиления борьбы с негативными явлениями и повышения контроля... требовать предъявления справок о наличии личных подсобных хозяйств, заверенных печатью мест­ного совета". Вот это по-нашему. А Положение -- это как Конституция, основной закон. "Имею я право?.." -- "Имеете". -- "А могу ли я?.." -- "Нет, не можете".
       Игорь оглядел хмурую очередь к окошечку кассы и пошел искать рассадный ряд. На месте разберемся. По­путно он отметил, что прейскурант рыночных услуг, как-то: предоставление места для торговли, весов, лот­ков, передника и стула для сидения -- явление копеечно­го масштаба. Плата за все это взималась чисто символи­ческая.
       Рынок, еще не оправившийся после предпразднич­ного набега горожан, изредка гремел и скрежетал по­рожними ящиками, сонно бормотал голосами продавцов, вяло зазывавших редких покупателей, гулко трепетал голубиными стаями, бившимися у широких окон второ­го, пустующего, этажа. Игорь помнил -- там когда-то был мебельный магазин, и однажды они с пацанами за­ходили туда греться после того, как налазились в засне­женном фундаменте строящегося концертного зала, пу­гая друг друга гробами и черепами, которые, как пого­варивали, остались в земле после сноса Греческой церк­ви. Теперь на галерее второго этажа тесно стояли фа­нерные ящики, обитые жестяной лентой, и два мужичка в синих халатах разбирали на них надписи.
       Игорю указали, в каком углу рынка торгуют расса­дой, и он двинулся вдоль прилавков, поглядывая на то­вары и не давая вовлечь себя в пустые разговоры. Ску­чающие продавцы поднимались при его приближении и перегибались через прилавок: "Парень, парень, иди сю­да, смотри..."
       Он прошел мимо красных снарядов редиса, усечен­ных с обоих концов и дразнящих сахаристой белизной среза, мелькнули пирамиды гранатов с фиолетовым от­ливом зерен; пупырчатые огурцы с желтыми венчиками соцветий на концах. Маленькие красные помидоры по­пались на глаза -- их до блеска протирал заросший дядь­ка в кепке и складывал в горки с плоским верхом. Ябло­ки, груши -- их тонкие ломтики медленно жевали жен­щины и говорили что-то продавцам. Укроп и петрушка зеленели на цинковых лотках. Белые кочны капусты сочно хрустели под прибалтийскую речь. Запыленная песком морковь, в котором она хранилась до весны, с оранжевыми кругляшками среза. Томительно запахло солеными огурцами и квашеной капустой. Игорь уско­рил шаг. В овальных эмалированных корытцах синел маринованный чеснок. Остро пахли трубочки черемши болотного цвета. Вновь огурцы, блестящие рассолом. Серые брусочки пемзы, проволочные мочалки, щетки, мешочки с эмблемой Гостиного двора, "Помада, помада, парень, бери помаду..." -- и Фирсов вышел к зеленею­щим полям рассады.
       Он медленно двинулся между уставленных ящиками прилавков. На длинных щепках, воткнутых прямо в зем­лю, белели таблички с наименованием зеленой продук­ции. Игорь читал и поражался обилию и разнообразию названий. Цинния, петуния, ромашка садовая, бархатцы, львиный зев, сальвия, примула... Кое-где была обозна­чена и цена. Шизантус, космея, ипомела... ага, вот и ас­тра нескольких сортов. Карликовая, Воронежская, Игольчатая белая, Игольчатая красная... Игорь остано­вился. Н-да... Его астра была и помельче и побледнее.
       -- Ну, молодой человек, берём! -- Худенькая жен­щина в очках и халате любезно смотрела на него. -- Лю­бая, на выбор!
       -- И почем? -- Игорь кивнул на ящики с астрой.
       -- Пятнадцать копеек. Сколько вам? -- Женщина по­тянула из стопки листик бумаги.
       -- Я пока приглядываюсь, -- сказал Игорь. -- А где овощная?
       -- А что вам надо?
       -- Огурцы, кабачки, помидоры... Капусту...
       -- Ну, капуста будет позднее, а помидоры и кабачки там, дальше. Петрушечки не хотите?..
       -- Спасибо, у меня своя есть, -- кивнул Игорь. -- А огурцы?
       -- Сегодня не видела...
       Игорь дошел до конца зеленного ряда и повернул обратно. Теперь от скользил глазами по соседнему при­лавку. Перец красный, перец сладкий, баклажаны, сель­дерей... Помидоры! Еще помидоры -- Бычье сердце, Алпатьева, Невские. Ну что же... Его помидоры не намно­го хуже. И это еще как посмотреть. Эти высокие, но ствол тонковат, а у него приземистые, но ствол толще. А ствол -- показатель... И у него в ящиках с землей, а эти в пакетах.
       -- Почем помидорчики?
       -- Тридцать, сорок, пятьдесят, -- мужчина последова­тельно коснулся пальцем разносортных связок и стал пересчитывать деньги.
       Нет, с этим не поговоришь. Игорь пошел дальше. Вновь астра, незнакомые названия цветов, маргаритки, помидоры, сельдерей... Некоторые ящики были накрыты длинными листами полиэтиленовой пленки, и Игорь до­гадался, что хозяева взяли выходной. А где же огурцы с кабачками?
       Кабачки -- бледноватые и вытянувшиеся -- обнару­жились только у одного продавца, краснолицего парня с седоватой бородкой. Он стоял в конце ряда и просил за них по двадцать пять копеек. Игорь пригляделся -- не накладная ли борода? -- но ничего определенного не угля­дел: борода как борода. Может, и накладная. А мо­жет, и своя. Парень листал газету и позевывал. Кроме кабачков у него стояли несколько ящиков астры, обрыз­ганной водой, и неполный ящик петрушки.
       -- Как торговля? -- остановился Игорь. -- Идет?
       Парень отложил газету и взглянул на Игоря с лю­бопытством. На вид ему можно было дать лет двадцать пять, а то и все тридцать.
       -- Какая там торговля... -- махнул он рукой и стал поправлять овальное пятнышка мелочи на прилав­ке. -- Народ еще после праздников не очухался. Напи­лись бургундского по рубль восемьдесят семь и теперь у ларьков стоят... -- Он был явно недоволен безрассудно­стью сограждан, забывших о начале огородного сезона. -- Пока только старушки и ходят. А что они возьмут? Цветов для могилки на тридцать копеек...
       -- Да, -- поддержал разговор Игорь. -- Похмельная абстиненция с признаками суицида. У ларьков тол­пы. -- И похвалил товар. -- Хорошая астра. Это игольча­тая?
       -- Разная, -- сказал парень. -- Смесь. По де­сять копеек отдаю. Берешь?..
       -- Спасибо, -- улыбнулся Игорь. -- Я сам хочу с рас­садой приехать.
       -- А у тебя какая?
       -- Огурцы, капуста, помидоры... -- Про астру и ка­бачки Игорь умолчал, опасаясь преждевременно угодить в конкуренты.
       -- И много?
       -- Нет, -- сказал Игорь, -- пустяки. Я же первый раз...
       -- А с местом уже договорился? -- парень смотрел на Игоря с интересом.
       -- А что, это проблема?
       -- Как сказать... Вон там, -- бородач кивнул в угол, где торговали домашними цветами в горшоч­ках, -- места еще есть. Правда, скоро Петрович должен приехать. Но если у тебя немного, то приткнешься где-нибудь. Надо к бригадиру подойти... Тамара Павловна сегодня, вон там ее столик, где инвентарь выдают.
       -- А справку какую-нибудь надо?
       -- Да никакой справки не надо. Ты же не мандари­ны привез, а рассаду...
       -- А с работы тоже ничего не надо? Что я там... в отпуске нахожусь? Сейчас же с этим вроде строго...
       -- Да ну!.. -- поморщился обладатель бороды. -- Ты где работаешь?
       -- Механиком в гараже.
       -- Ну вот! Если милиции надо будет, пусть звонят в гараж и проверяют -- в отпуске ты или не в отпуске.
       -- Да у меня, вообще-то, справка есть, что я сутки через трое работаю...
       -- Тем более! Чего тебе бояться!
       -- А что, бывает, проверяют?
       -- Меня ни разу не проверяли. Будь ты проще. Я вон третий год рассадой торгую, отпуск беру, и никто ничего. Слушай, а ты у себя в гараже карбюратор для "Москвича" достать не можешь? Давай, вообще-то, по­знакомимся, -- бородач протянул через прилавок мощ­ную руку. -- Леша!
       -- Игорь.
       -- Пойдем, покурим... -- Леша скинул белый фартук и накрыл мелочь газетой. -- Сергеевна, пригляди, -- по­просил он соседку по прилавку. -- Я ведь тоже не сель­ский житель, -- словно оправдываясь, заговорил он. -- Это у меня вроде хобби, я программистом работаю...
       Они вышли на крыльцо с гранитными ступенями, и Фирсов еще раз украдкой взглянул на бороду нового знакомого -- вроде своя.
       Леша оказался большим знатоком рыночного этике­та и конъюнктуры покупательского спроса. "Капуста от­лично идет, -- просвещал он, -- особенно цветная. Фасуй ее по одиннадцать штук -- одну принято давать на при­живаемость -- и вези. Два рубля упаковка -- гарантирую! Капусты сейчас ни у кого нет. То же самое белокочан­ная. У тебя какой сорт? Слава? Отлично! Ее для засолки бepyт, сразу штук по пятьдесят. Накопай так, чтобы земля на корешках оставалась и вези, здесь нафасуешь..." -- "Да она у меня еще маленькая..." -- "Ка­кая?" -- "Такая вот примерно". -- Игорь показывал пальцами. "Пойдет! -- убежденно кивал Леша. -- Кто понима­ет, тот возьмет. Маленькая лучше приживается". -- "А огурцы? -- спрашивал Игорь. -- Идут? Что-то я ни у кого не видел". -- "Идут. -- Докуривал сигарету Леша. -- Все идет. Просто еще торговля настоящая не началась. Бор в середине мая начнется, по пятницам. Вот тогда не зе­вай". -- "Что начнется?" -- "Бор -- когда брать начнут. -- Леша выбрасывал окурок и прощался. -- Не забудь к бригадиру подойти договориться. Тамара Павловна ее зовут. А завтра уже будет другая -- Валентина Петровна. Они через день. Ну пока! Завтра еще потолкуем..."
       Потом Фирсов ходил к Тамаре Павловне, просил ее подыскать местечко и говорил, что будет ей обязан.
       -- Я вас не обижу, -- намекал он, как и учила его Шура. -- Все будет нормально.
       Тамара Павловна, пожилая и вальяжная, как импе­ратрица, медленно поднялась из-за своего стола, прошла к длинному мраморному прилавку у окна, где скучали старушки с горшочками домашних цветов, и указала рукой: "Вот здесь встанешь. Девочки, а вы завтра подвинетесь, молодой человек рассаду привезет". Старуш­ки заворчали, что их скоро задвинут в самый угол, где и покупателей нет, и Тамара Павловна погасила их про­тесты царственным поворотом головы: "Сезон начался. Понимать должны".
       -- Может быть, завтра не я приеду, а мой брат, -- спохватывался Игорь, когда они возвращались к столу возле открытой двери кладовки, и Тамара Пав­ловна принималась писать записку сменщице. -- Но он тоже Фирсов, мы с ним очень похожи. Только он с бо­родой и в очках...
       -- Мне хоть брат хоть сват -- я напишу и положу под стекло. А завтра с Валентиной разберетесь. Только с ут­ра приезжайте.
       -- Обязательно, -- кивал Фирсов. -- К восьми будем.
       Вечером Игорь переселил огуречную рассаду в ста­канчики из-под кофе. Ему казалось, что компактная та­ра повысит конкурентоспособность его продукции. Он поливал ящики водой и, стараясь не порвать белые во­лоски корешков, осторожно вытягивал влажный ком земли вместе с растением. Настя подставляла стаканчи­ки и писала на их упругих картонных боках названия сортов: Изящные, Конкурент, Нежинские. Марат, высу­нув кончик языка, ставил их в проходе теплицы.
       -- Культура производства! -- гордо говорил Игорь; в некоторые стаканчики он засовывал по два корешка и раздвигал их пошире, теории это не противоречило.
       -- Культура... -- вздыхала Настя и доверху присыпа­ла стаканчики землей. -- Хорошо, если бы их еще... -- Она косилась на Марата. -- Удалось реализовать.
       -- Не волнуйся, -- улыбался Игорь, -- там уже все схвачено и заряжено. Завтра трудолюбивые огородники будут стоять в очередь и кричать, чтобы больше деся­ти стаканчиков в одни руки не отпускали. Ночные бдения при кострах и предварительные записи гаранти­рованы...
       Настя улыбалась задумчиво и отсылала Марата за пустыми стаканчиками на веранду.
       -- Так что это все-таки за парень, с которым ты до­говорился? Он кто, перекупщик?..
       -- Сегодня увидишь...
       -- Он обещал приехать?..
       -- Да... обещал приехать. Он здесь недалеко живет. У него свой дом и теплица.
       -- Надо же, -- простодушно радовалась Настя, -- как тебе повезло.
       -- Угу, -- прятал улыбку Игорь. -- Часов в десять обе­щал быть...
       Игорь приготовил еще двадцать стаканчиков с кабач­ками и наковырял из грядок полсотни капустных кус­тиков покрупнее. Для пробной ездки на рынок доста­точно. Помидоры и астру решено было не брать -- пусть подрастают. Если дело пойдет, он будет ловить машину на шоссе. А пока съездит на электричке.
       Игорь составил стаканчики в коробки и остался до­волен. Фанерное донце второго ряда опиралось на угло­вые колышки и не касалось листвы нижних растений. Игорь насверлил в нем отверстий для вентиляции и про­шелся дрелью по картону коробок. Блестяще! Он поста­вил коробки одну на другую и перевязал их капроновой лентой. Тяжеловато, но в одной руке донести можно. Во второй будет жестяное ведерко с прикопанной в землю капустой. Игорь надел зеленую суконную куртку с по­гончиками и опробовал свое движение в полной экипи­ровке. Нормально. Затем он наколол длинных лучин от соснового бруска и расщепил их с одного конца ножом. Настя нарезала из картона ценники, обвела красным фломастером рамочки и написала печатными буквами наименование продукции. Против слова "Цена" она оста­вила свободное место. Игорь втиснул картонки в расщепы, полюбовался ими и сложил в ведро. Настя нерешительно посоветовала укрыть верх ведерка куском чистой марли. Она с любопытством наблюдала приготовления мужа.
       -- Правильно! -- одобрил Игорь. -- Организуй.
       Он занес коробки на веранду и выставил стаканчи­ки на пол -- пусть растения дышат. Завтра им предстоит неблизкий путь, и хорошо бы они попали потом в умелые руки. Игорь вообразил, как седая женщина в растя­нутой кофте роет в грядке с откинутой пленкой лунку, сыплет туда золу, льет ковшиком воду, разрезает ста­канчик и вместе с комом земли опускает выращенный им росток в серую жижу, прикапывает его, что-то при­говаривая, потом втыкает рядом тонкую веточку, чтобы чуткие бледные усики, которые уже шарят в воздухе в поисках опоры, вились по ней, носит лейками воду, рых­лит землю, сидит на корточках, разглядывая первые желтые цветочки, и вот -- она раздвигает колючие шур­шащие листья, срывает зеленый пупырчатый огурец, об­тирает его и кладет в корзинку. "Хорошую я рассаду купила. -- Ее рука тянется к следующему прячущемуся в тени листьев огурцу. -- Не подвел меня парень..." Или кабачки... Игорь отчетливо помнил тот гулкий звук, ко­торым отзывались на шлепки ладони увесистые бледно-желтые "кабанчики", открученные отцом от толстых ре­бристых стеблей. Три, четыре, а иногда и пять лосня­щихся на солнце поросят лежало под высокими раскиди­стыми листьями. Мать срезала с них кожуру, секла ножом, превращая в кружочки, обваливала в муке и отправляла на сковородку... Денег почему-то всегда не хватало, мать хмурилась, и отец носил с огорода кабачки, редиску, огурцы, мелкую свеклу с длинной сочной ботвой в крас­ных прожилках и говорил беззаботно: "Ничего-ничего, надо питаться овощами. От мяса гипертония бывает".
       Игорь смотрел на зеленеющие в стаканчиках ростки и представлял себе горы огурцов и кабачков, которые про­изведут к концу лета его питомцы. И это только два ящика рассады. Даже меньше. А ящиков в теплице... Нет, без бумажки не сосчитать -- там и астра, и помидоры; и по­вторный оборот ящиков надо учитывать. Вагон. Вполне может быть, что и вагон. Игорь улыбнулся, вообразив, как со скрежетом отъезжает исписанная мелом дверь ва­гона и грузчики где-нибудь на овощной базе отскакивают в стороны от хлынувшего в освободившийся проем шурша­щего потока огурцов, кабачков, помидоров... "Да кто же это прислал?.. -- матерятся грузчики и задирают головы. -- Какой такой Фирсов! Мать его за ногу!.." Игорь пристроил в углу веранды пустые коробки и повесил на гвоздь курт­ку. Все-таки интересное дело -- выращивать рассаду. Неизвестно еще, насколько выгодное, но интересное.
       Настя укладывала Марата спать. Горела настольная лампа.
       -- Папа, а ты куда завтра огурчата повезешь? -- сон­ным голосом спросил сын.
       -- В Ленинград, хорошим людям. Пусть сажают...
       -- А-а-а, -- Марат повернулся на бок. -- А мы тоже посадим?
       -- Посадим. -- Игорь походил по комнате и надел плащ. -- Настя, я на станцию, расписание на завтра по­смотрю.
       -- А если твой парень придет? -- обернулась от ди­ванчика Настя.
       -- Пусть подождет. Я мигом... Не бойся.
       -- Только ты побыстрее...
       -- Ладно. Одна нога здесь, другая там.
       Игорь зашел в комнату сестры, сунул под плащ сви­тер Степана и вышел на улицу. Он слышал, как Настя звякнула крючком на входной двери и задвинула ще­колду. "Не перепугалась бы", -- подумал Игорь, откры­вая калитку.
       Он добежал до безлюдной станции, глянул на доску расписания в гулком холодном зале, запомнил два поезда, отправляющиеся в начале седьмого часа, и зашел в пахнущий аптечными настойками уличный туа­лет...
       "С чего ей вдруг пугаться? -- успокаивал себя Игорь, степенной походкой направляясь к своему дому. -- При­дет солидный человек в очках, с бородой, в кепочке, спросит Игоря. Будет немного шепелявить, как вор-кар­манник из "Место встречи изменить нельзя..." Сдержи­вая улыбку, Игорь неслышно отворил калитку и занес плащ в теплицу. Одернул коротковатый свитер, натянул на лоб кепочку. Подошел к крыльцу и, дождавшись серьезного выражения лица, постучал.
       -- Это ты?.. -- Настя щелкнула крючком, но щеколду сдвигать не спешила.
       -- Девуска, а Игай дома? -- Игорь просовывал кон­чик языка между зубов и говорил торопливо.
       -- Что?..
       -- Мне Игай, Игай нужен. Я насеет яссиков, рассады...
       Настя приоткрыла дверь, и на крыльцо выскользнул свет с веранды.
       -- А вы знаете, он пошел на станцию. Сейчас дол­жен подойти. -- Она смотрела на визитера чуть удивлен­но. -- Проходите, пожалуйста...
       -- Мозет, я на улице подозду?,.
       Настина тень падала Игорю на ноги, спасая от опознания штопанные на коленях джинсы и кеды.
       -- Да зачем на улице, проходите, -- растеряно сказа­ла Настя.
       Игорь из последних сил сдерживал рвущийся из не­го смех и пригибал голову, чтобы не встречаться с Нас­тей глазами.
       -- Я луцце пайду ево встьецю... -- Игорь развернулся и направился к калитке.
       -- Как хотите...
       Настя медленно прикрыла дверь, и Игорь был уве­рен, что сейчас она погасит на веранде свет и припадет к окну. Он быстро сорвал висящий в теплице плащ и вышел на улицу. Свет погас. Игорь, трясясь от смеха, прошел по дороге и отлепил едва прихваченную клеем бороду. Снял очки, кепку, свитер, надел плащ. Счистил с лица пахучие катышки клея.
       Подошел, насвистывая, к дому, постучал.
       -- Настюша, это я!.. Открывай.
       На веранде вспыхнул свет, дверь отворилась.
       -- Ты один? -- Настя смотрела испуганно. -- А парня этого не встретил?
       -- Какого? -- Игорь едва сдерживался.
       -- Ну этого... Он приходил... Который торговать дол­жен...
       Игорь опустился на табуретку и расхохотался. Вы­ложил на стол кепку, бороду, очки. Потянул из-за пазу­хи зеленый свитер Степана.
       -- Ну... -- всхлипывал он. -- Если родная жена не уз­нала... Значит, могу торговать...
       -- Так это ты приходил! -- смеялась Настя и недо­верчиво смотрела на Игоря. -- Точно ты? -- Она брала в руки бороду. -- Это та самая?
       -- Ну конесно я, девуска, кто зе есе...
       -- Господи, никогда бы не подумала!.. -- качала головой Настя и смотрела на Игоря с восторгом. -- Ну ты артист!..
      

    13.

      
       С туго приклеенной бородой, в дымчатых очках и замшевой кепке, пижонски сдвинутой на затылок, Игорь ощущал себя не Игорем Фирсовым, а черт знает кем... Каким-то бесстрашным и дерзким человеком он себя ощущал, неизвестным самому себе, который может не только стоять за холодным мраморным прилавком и торговать рассадой, но и готов, приди такое желание, запеть на Невском "Марсельезу" или прокричать на весь рынок, задирая голову к потолку: "Ур-ра-а, товарищи! Весна пришла!" Новая неузнаваемая внешность раскре­пощала и веселила его, и, если бы не паспортные данные, вписанные рыжеволосой бригадиршей Валентиной Пет­ровной в его квитанцию на торговое место, Игорь предста­вился бы говорливым старушкам, что торговали слева от него геранью и алоэ, бароном Мюнхгаузеном, например, или прямым потомком Магомета. Игорь Фирсов был, и его не было. Под его фамилией торговал рассадой какой-то свободный от прошлого человек, которого никто в целом мире не знает. Так, наверное, чувствует себя озорник-школьник, приехавший в незнакомый город на каникулы.
       -- Вот, пожалуйста, огурцы разных сортов! -- предла­гал Игорь двум девушкам, остановившимся в нереши­тельности против его прилавка. -- Удобная компактная тара, новинка сезона. -- Он не узнавал себя и поражался открывшимся в себе способностям. -- Отличные кабачки сорта Грибовские. Цветная и белокочанная капуста. Низкие цены, высокое качество!
       -- А на балконе огурцы вырастут?.. -- мялись девушки.
       -- А почему же не вырастут?.. К началу июля ваш бал­кон будет увешан огурцами, и толпы молодых джентль­менов устремятся к вам на дегустацию. Они будут дарить вам цветы и восторгаться вашим трудолюбием!
       Девушки смеялись и подходили поближе.
       -- А не померзнут? Еще холодно...
       -- На ночь надо накрыть посадки пустой литровой банкой. Как сажать и чем удобрять, знаете?..
       Игорь начинал объяснять про золу -- основной ис­точник калия, про таблетки микроудобрений, про торф, который можно найти на любом газоне, и к его месту, привлеченные бесплатной консультацией, подходили но­вые потенциальные покупатели.
       -- Стаканчик надо аккуратно разрезать и оставшее­ся опустить в лунку. Присыпайте землей по самые лис­точки. В жаркие дни поливать утром и вечером... Да, пятнадцать копеек штука. У вас есть во что положить?.. Прекрасно! Желаю удачи! -- Игорь ссыпал мелочь в кар­ман фартука и выставлял новые стаканчики.
       -- А это у вас кабачки? Почем?
       -- Двадцать копеек корешок.
       -- Дайте на рубль...
       -- Да подождите же вы, я раньше вас подошла! Мне десять штук покрупнее.
       -- Ну подошли, так и берите, только толкаться не надо...
       -- Никто вас и не толкает. Мне вот этот, этот, этот и вот эти! А до субботы они достоят?..
       -- Обязательно достоят. Поставьте в прохладное место и в меру поливайте. Ваши три рубля... Ничего, если дам рубль мелочью?.. Пожалуйста! И помните, что кабачки любят солнце.
       -- А что это за капуста такая -- Мовир?
       -- Мовир -- это сокращенно Московское отделение всесоюзного института растениеводства. Высокоурожай­ный районированный сорт цветной капусты. Хорошо приживается в условиях Северо-Запада...
       -- Дайте десяточек, попробую... В прошлом году у меня неплохая выросла. На Калининском покупала...
       Игорь отсчитывал десять кустиков капусты, клал их на обрывок журнальной бумаги и добавлял одиннад­цатый.
       -- Фирма бедная, но честная, -- пояснял он. -- Один даю на приживаемость.
       -- Вот спасибо-то, молодой человек, -- принимала сверточек покупательница. -- Как у вас все аккурат­ненько...
       -- Растите на здоровье, -- напутствовал Игорь.
       "Бойко торгуешь, молодец, -- похвалила его соседка по прилавку -- морщинистая женщина в платочке; она продавала неведомые Игорю цветы в консервных баноч­ках и горшочках. -- Видно, что специалист..."
       Несколько раз Игорь приседал и, делая вид, что ро­ется в своей коробке, осматривал в карманное зеркальце бороду. Борода была на месте. Качественная была боро­да, настоящая артистическая. Густо набранные волоски надежно прикрывали тонкую эластичную материю те­лесного цвета. Игорь осторожно вспушивал бороду на скулах и поднимался.
       Он заметил, что покупатели шли волнами. Большая часть бредущих по рассадному ряду не доходила до мес­та, где стоял Игорь, но были и такие, кто предпочитал осмотреть весь ассортимент, прежде чем делать покуп­ку. Игорь призывно указывал рукой на свои стаканчики и перечислял достоинства товара: "Районированные сор­та, высокая урожайность, компактная тара в комплекте с торфоперегнойной землей..." Стоило остановиться од­ному, другому, и народ подтягивался, обступал прила­вок... Начинался маленький бор.
       Хорошо брали огурцы. Из разговоров Игорь понял, что больше огурцов на рынке нет, и в очередном затишье написал на них новую цену: 20 копеек за штуку.
       -- Правильно, -- одобрила соседка слева; ее звали Анна Ивановна. -- Давно пора. Кому надо, тот и по двад­цать возьмет. А не надо, так хоть по пятачку отда­вай, -- не купят.
       Старушка оказалась права -- огурцы безропотно бра­ли и по двадцать.
       Только одна запыхавшаяся женщина удивленно вскинула на Игоря глаза: "Как по двадцать? А у нас со­трудница в обед у вас брала, были по пятнадцать..."
       Игорь хотел сказать, что до обеда в ходу были дру­гие сорта, более дешевые, но вспомнил, что все стакан­чики подписаны Настей, и полез под прилавок.
       -- Да, осталось еще немного по пятнадцать. Вам сколько?
       -- Да мне с десяточек...
       -- С десяточек?.. Боюсь, не наберу... -- Он выставил три стаканчика. -- Вот все, что есть...
       -- А почему эти по двадцать, а те по пятнад­цать? -- допытывалась женщина. -- Вроде одинаковые?..
       -- По двадцать -- это закаленная рассада, -- поднялся Игорь. -- А по пятнадцать -- обыкновенная. Хоть сорт тот же самый... Какие будете брать?
       Женщина сказала, что, конечно, возьмет закален­ную, по двадцать.
       -- А вы под пленку будете сажать? -- для очистки со­вести осведомился Игорь.
       -- Конечно. В открытый грунт еще рано.
       -- Правильно, -- кивнул Игорь. -- Еще заморозки обе­щают до минус пяти. Без пленки никакая закалка не спасет...
       Женщина ушла, гордая своей покупкой, и Фирсов увидел вчерашнего Лешу.
       В восемь утра, когда Игорь прибыл на рынок со сво­ими коробками, Леши еще не было. Он появился часов в девять и, направляясь к столу бригадира, дважды взглянул на Игоря: первый раз рассеянно, а второй, ког­да шел уже с фартуком и нарукавниками обратно, -- с удивленным вниманием, чуть даже замедлив шаг, слов­но собирался подойти. Но Фирсов ничем не выдал себя, и Леша, запнувшись, пошел дальше. Игорь видел потом несколько раз, как Леша поглядывает в его сторону со своего далекого места, но, увлеченный торговлей, вскоре забыл о нем, полагая свой конспиративный облик неуяз­вимым.
       Теперь Леша с растерянной улыбкой подходил к Игорю. Фирсов скользнул по нему глазами, будто и не замечал этой улыбки, поправил очки и стал сметать с прилавка мельчайшие комочки земли. Леша в нереши­тельности остановился. Игорь выровнял линию стакан­чиков, поправил палочки с ценниками и сдул остатки земляной пыли.
       -- Вы что-то хотите? -- Фирсов видел, как Леша не­доуменно водит глазами по прилавку, где лежала по­следняя упаковка капусты.
       -- Да парня ты мне одного напоминаешь. -- Леша поднял на Игоря глаза и тревожно улыбнулся. -- Он то­же собирался здесь торговать.
       -- Очень может быть, -- с хрипотцой сказал Игорь.
       -- Не... ну точно. Похож. Вчера приезжал. Только без бороды и очков...
       -- Так это мой брат-близнец был, -- усмехнулся Игорь. -- Ездил насчет места договариваться. Только я вот такой, -- он сделал неопределенный жест вокруг сво­его лица, -- а он без бороды и очков. Пока я бороду не отпустил, нас даже жены путали...
       -- А-а... -- радостно улыбнулся Леша, приглядываясь к бороде. -- Понятно. То-то, я смотрю, похожи. А мы с ним вчера разговаривали...
       -- Ну да, это Илья был. Механиком в гараже работает.
       -- Как Илья? -- В глазах Леши опять появилась тре­вога. -- Он вроде сказал Игорь.
       -- Нет. Игорь -- это я. А он -- Илья...
       -- Странно... А мне показалось Игорь...
       -- Бывает, -- бесстрастно сказал Игорь, -- путают. Игорь, Илья -- похоже.
       -- Ну ладно, -- замялся Леша. -- Как торговля, идет?
       -- Да так себе...
       -- Подходи, если чего... Я вот там, у входа стою. -- Леша пошел и обернулся: -- А он сам-то будет? Мы там с ним насчет карбюратора говорили...
       -- Трудно сказать, -- Игорь пожал плечами. -- Если и будет, то не скоро. У него жена рожает...
       -- Угу, понятно, -- кивнул Леша. -- Понятно...
       Дойдя до поворота, он опасливо оглянулся и тороп­ливо зашагал к своему месту.
       Капуста кончилась часам к двум. Оставалось пять стаканчиков кабачков и десяток огуречных. Игорь до­стал из кармана фартука мятые бумажные деньги и пе­ресчитал. Двадцать четыре рубля!.. Звенеть мелочью он не стал -- увесистая горсть серебра тянула на верную пя­терку. Почти тридцать рублей за шесть часов работы! Неплохо, очень неплохо.
       Игорь попросил Анну Ивановну присмотреть за то­варом и, сняв белый казенный передник, пошел на ули­цу. Он выкурил на ступенях входа сигарету и подумал о том, что тридцать рублей -- это ровно одна сотая часть того, что ему предстоит отдать. В проеме стеклянных дверей был виден Леша -- он бойко заворачивал астру в бумагу и получал деньги. Вид у него был веселый. Надо завтра же ловить машину и завозить сюда ящики, подумал Игорь. Он спустился в туалет и проверил боро­ду. Держится. Купить в аптеке клея -- это он сделает на обратном пути с рынка. И везти побольше капусты и огурцов -- их почему-то ни у кого нет. Вновь, как и день назад, зажгло и заныло под ложечкой. Не ел ничего с утра, вот и тянет. Игорь попил из-под крана холодной воды и платком промокнул бороду. Ничего, пройдет.
       Когда он вернулся к своему месту, Анна Ивановна дала ему рубль.
       -- Кабачки твои продала, -- похвасталась она. -- Про­сили еще, да я не нашла...
       -- Это последние, -- сказал Игорь. -- Спасибо.
       К четырем часам все было кончено. Два остающих­ся стаканчика огурцов Игорь отдал задумчивому пионе­ру за гривенник.
       -- Мичуринцам и юннатам скидка, -- подмигнул он неулыбчивому любителю природы. -- Хрусти, мой юный друг! В огурцах содержится вещество, способствующее лучшему усвоению знаний! И не забывай поливать сии ростки аш-два-о и трудовым потом!
       Пионер ушел, смущенно улыбаясь и прижимая ста­канчики к животу.
       Игорь распрощался с Анной Ивановной и подхватил увязанные коробки.
       Валентина Петровна приняла от него посеревший передник, неиспользованные нарукавники и поинтересо­валась, приедет ли он завтра.
       -- Всенепременно! -- заверил Игорь. -- Только вы на­прасно швырнули мой передник в кладовку. В его кар­мане может оказаться что-нибудь интересное для вас...
       -- Ой, -- оглянулась на кучу белья Валентина Петров­на. -- Ну ладно, потом... Так, значит, выписывать на завтра?
       -- Обязательно. -- Игорь оперся на край стола и по­низил голос: -- Только у меня деликатный вопрос. Завтра я хочу привезти на машине десяток ящиков и немного расшириться. Как быть со старушками?.. Не проклянут ли они меня, если мы их немного подвинем?..
       -- Не проклянут, -- улыбнулась бригадирша. -- Они знают, что это рассадный ряд, не первый год торгуют... У них есть, куда двигаться. Так сколько мест выписы­вать? -- Она подняла голову. -- Два или три?
       Игорь задумался на секунду: "Завтра пятница, по­том суббота..."
       -- Три!..
       В электричке Игорь пересчитал выручку первого дня. За минусом рубля, вложенного в карман передни­ка, на руках оставалось тридцать четыре рубля восемь­десят шесть копеек. Еще рубль он потратил на вокзаль­ные пирожки и два флакончика клея.
       Перед своей остановкой Игорь вышел в пустой там­бур и, подцепив ногтем край тряпичной накладки, со­драл бороду. На глаза навернулись слезы. Бурые лишаи клея, облепившие подбородок, удалось отскрести только дома.
       Настя, увидев деньги, с радостным изумлением опу­стилась на стул.
       -- Господи! Это за один день столько!..
      
       Конвейер двинулся, и теплица начала разгружаться. Игорь с удовлетворением заметил, как распрямились жерди верхнего ряда стеллажей и посветлело на ниж­них.
       Десять ящиков рассады, которые он ранним мглистым утром загрузил в остановленный на шоссе фургон и бла­гополучно довез до рынка, были распроданы за два дня.
       Поредели и густые капустные грядки. Настя вил­кой выкапывала крупные кустики и фасовала их по одиннадцать штук в плотную бумагу от старых "Огонь­ков".,
       Капусту брали помногу. Игорь совал в карман фар­тука трешки, пятерки, десятки и выдавал с лотка пере­вязанные нитками пачки.
       Некоторые покупатели-привереды отходили в сто­ронку, разворачивали бумагу и пересчитывали кустики. "Ну как, порядок? -- весело косился на них Игорь. -- Де­сять? Лишних случайно нет? А то давайте обратно..." Покупатели кивали и быстро уходили.
       Особенно хорошо шла цветная. Игорь пустил ее по рубль пятьдесят. В пятницу он еще оставался капуст­ным монополистом, и в его дальний угол посылали по­купателей коллеги из первых рядов. Очевидно, из соли­дарности -- вот, дескать, на нашем рынке все есть.
       -- Это у вас цветная капуста? Отлично! И белоко­чанная есть? Вот как славно, будем брать. А помидорчи­ки ваши почем?..
       Игорь неумело, но с шуточками, выкапывал поми­дорные кусты из ящика и ставил их на бумагу.
       -- Давайте ваш замечательный мешочек. Вот так. Сажать знаете как? -- Он отряхивал от земли руки и брал деньги. -- Зарывайте поглубже, до нижних листьев, под углом. Корнем в сторону севера...
       -- А почему?
       -- Растение будет тянуться к солнцу на юг и выпря­мится. А заглубленный стебель даст мощную корневую систему. -- Игорь возил с собой справочник огородника и читал его в электричке.
       -- Ага, учтем. Корнем в сторону севера. Спасибо, молодой человек.
       Огурцы хорошо брали и без стаканчиков. Стаканчи­ки достать не удалось -- станционный буфет был закрыт по техническим причинам. Цену на огурцы пришлось понизить -- в пятницу они были уже у многих. Нежин­ские и Конкурент Игорь оценил в гривенник, Изящ­ные -- в пятнадцать копеек. Этому научил его появив­шийся сосед справа -- Петрович, чье пустующее накануне место ревностно берегли бригадиры. Петрович, как догадался Игорь, был старожил рынка.
       -- Чем название приятней, тем цена должна быть выше! -- оглядев прилавок Игоря, хитро улыбнулся он. -- Изящные! Да за такое слово рубля не жалко! Ставь по пятнадцать, с руками оторвут.
       Петрович торговал исключительно цветочной расса­дой и собирая вокруг себя толпы женщин, давая разгля­дывать слайды и картинки цветущих растений зарубеж­ных селекции. "Дамочки, кто у меня в прошлом году брал розовый бальзамин? -- громко вещал Петрович, гля­дя голубыми глазами поверх голов. -- Ведь это же чудное африканское растение неописуемой красоты! Я его сам всегда у дома сажаю. Чудное! А виола Сердце матадо­ра?.. Или Солнечная Испания? Кто брал? Подойдите по­ближе, расскажите!.." Женщины обмирали от названий и поднимались на цыпочки, чтобы увидеть кудесника-садовода. Какая-нибудь женщина подтверждала досто­инства африканского розового бальзамина, и Петрович, удовлетворенно кивнув, продолжал поражать воображе­ние новыми названиями. "А шизантус Первая любовь? Видели?" Игорь никогда не подозревал, что за цветоч­ной рассадой может быть такая давка. Иногда очередь к Петровичу напирала на его прилавок, и он вежливо просил ее немного развернуться. Рыжеватый сын Петро­вича упаковывал рассаду и получал деньги.
       Программист Лешка не ошибся в своих прогнозах: в пятницу и субботу был настоящий бор. Ласковая сол­нечная погода манила людей за город, не терпелось коп­нуть лопатой черную сочную землю на своем участке, оживить ее зеленью и думать про будущий урожай: огурцы, помидоры, капуста... Леша, кстати, подходил к Игорю и интересовался, как дела у брата.
       -- Ну что, родился кто-нибудь?
       Игорь выкапывал из ящика десяток огурцов, и Ле­ша пожал ему запястье.
       -- Мальчик.
       -- И как назвали?
       -- Марат...
       -- Ну, передай брату поздравления. Скажи, от Леши.
       -- Спасибо, передам...
       Иногда Игорь забывал про свою накладную бороду, а вспомнив, успокаивал себя тем, что солнце светит ему в спину, а значит, в глаза покупателям, и, случись мелкие неполадки в его бутафории, никто и не углядит. Порадо­вало его и равнодушие Тамары Павловны, с которым она оглядела неизвестного бородача по фамилии Фирсов, когда выдавала в пятницу утром фартук: "А, так вы брат того, что приходил? Помню, помню, он гово­рил..."
       В субботу цену на капусту Игорь поднял на пять копеек.
       Подошла с деловым видом женщина в черном халати­ке и косынке на голове и поманила его через прилавок испачканным в земле пальцем. Игорь наклонился к ней.
       -- Ты чего это, парень, цены сбиваешь? -- шепнула строго. -- Цветную по пятнадцать отдаешь, а такую -- по десять? Так у нас не делается. Ставь цветную по двад­цать, а простую по пятнадцать. У меня тоже капус­та... -- Она быстро оглядела остальные ценники и кив­нула. -- Это все правильно. -- И пошла к своему длинно­му зеленому газону в начале ряда.
       Игорь запоздало пожал плечами и написал новые цены. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Да и Лешка вроде в первый день их знакомства говорил, что цветная идет по два рубля за десяток.
       Иногда в минуты затишья Игорь приносил воду в пластмассовой леечке и обрызгивал рассаду. Земля в ящиках темнела, и капли влаги весело сверкали на по­свежевшей зелени. Курил, как и многие мужчины, под прилавок, разгоняя ладонью дым и остерегаясь милици­онера с шипящей рацией, что появлялся изредка меж рядов, щелкая семечки и приглядываясь к товару. "Ты осторожнее, -- предупредил его сын Петровича, Гена. -- Тут такие волки ходят, сразу на десятку оштрафуют. Особенно если новенький..."
       Игорь ловил себя на мысли, что ему нравится торго­вать: вручать людям рассаду, принимать за нее деньги, объяснять, как ее правильно сажать, поливать, подкарм­ливать, слышать "спасибо", говорить "пожалуйста", вы­слушивать сетования на прошлые огородные неудачи, вникать в чьи-то трудности с сорняками, которые душат грядки, давать советы, как бороться с закислением почвы и заболоченностью, видеть внимающие тебе глаза, благодарные улыбки, шутить, подбадривать и знать, что деньги, которые ты кладешь в карман, получены за дело, вот оно -- зеленое и живое, его можно потрогать руками.
       В прежних своих занятиях Фирсов никогда не про­изводил чего-либо такого, что могло быть впрямую об­менено на деньги и имело очевидную товарную цен­ность. Он работал электриком на маленьком заводе, и то, что он делал -- находил и заменял сгоревшие предо­хранители в токарных станках, чинил магнитные пуска­тели, тянул проводку, заменял лампочки и мотал под присмотром бригадира новые обмотки для сгоревших двигателей, -- помогало рабочим выпускать какие-то громоздкие, возможно, очень нужные железки, кото­рые заколачивали в ящики и отправляли на другой за­вод. За эту помощь в производстве железок Игорю ста­вили в табеле "восьмерки" и два раза в месяц платили деньги. Что происходило с этими железками дальше, Игорь не знал, как не знало и большинство других ра­бочих, облачавшихся поутру в грязные робы и расхо­дившихся по своим местам: сверлить и обтачивать ме­талл, окунать его в парящие едким дымом гальваниче­ские ванны, брызгать искрами электросварки, нажимать на педаль грохочущего пресса, затачивать на гудящем наждаке токарные резцы, возить по цеху разболтанные тележки со стружкой, сколачивать ящики и мести шваб­рой цементный пол. Игорю платили не за то, что он на­ладил, скажем, бездействующий станок или оживил оста­новившийся вентилятор, а лишь за то, что он еже­дневно, как смазка, вливался через обшарпанную про­ходную в механизм завода и восемь часов, с перерывом на обед, помогал другим людям выполнять и перевыпол­нять план выпуска этих неведомых железок. "Я гайки делаю, а ты -- для гаек делаешь болты"... Поставить бы Владимира Владимировича за токарный станок точить изо дня в день болты из поржавелых прутков -- воспел бы он тогда специализацию производства!..
       Позднее, на кафедре, Фирсов неделями бился над каким-нибудь расчетом и пятистраничным пояснением к нему, просматривал горы литературы, ругался с про­граммистами, перепутавшими лямбду с дельтой, бегал с шоколадками к машинисткам, чтобы они скорее отпеча­тали его текст, и, когда бумага была готова, шеф хва­лил Игоря за оперативность, брал из его бумаги не­сколько абзацев и вставлял их в другую бумагу, с грифом института, которая уходила в Москву. Что происхо­дило с той бумагой дальше, Игорь не знал, но, судя по тому, что шеф ходил веселый, а кафедре выделяли пре­мию, Москве бумага нравилась. И Фирсов верил тогда, что делает очень важное дело, рассылая в управление рудников и карьеров письма с просьбой немедленно вы­слать в адрес института сводки по состоянию дел с каче­ством продукции, отчеты о внедренных стандартах пред­приятия и сами стандарты -- для анализа и обобщения передового опыта. Вычерчивал красивые схемы, высту­пал на конференциях, ездил в командировки -- каждый день что-нибудь делал. Но где оно, сделанное им? Что осталось от трудов его? Комплексная система управле­ния качеством продукции и эффективностью производ­ства? Бумажная чушь, на которую ухлопали миллионы. Несколько научных статей в сборниках и журналах? Тлеет та бумага на полках... И никому до нее нет дела. Потому что и дела в ней нет. Но ведь тогда казалось, что есть...
       Пустые ящики с остатками земли Игорь укладывал под прилавок. Так делало большинство рассадников, с той лишь разницей, что в конце дня легкая перегнойная земля ссыпалась ими в мешки и вместе с ящиками уво­зилась на машинах. Их "Нивы", "Жигули" с прицепа­ми и вместительные старые "Волги" тесно стояли по обочинам Баскова переулка. Игорь раздавал землю всем желающим и отвергал гривенники, которые пытались ему класть на прилавок. "Да вы что, тетя? -- Он с шелестом двигал монетку обратно. -- У нас земля -- собственность государства. Я не хочу вступать в конфликт с зако­ном". -- "Но ведь вы ее готовили, торф добавляли. Я у вас и так два пакета взяла..." -- "Все природные ресурсы принадлежат народу, -- поучал Игорь улыбаясь. -- Хоть всю заберите, только не мусорите". Женщины толкались возле ящиков и сыпали землю на пол. Уборщица, она же разносчица утреннего двадцатикопеечного чая, мигом сделала Игорю замечание. Суть его сводилась к тому, что бесплатно убирать за всеми грязь дураков нынче не­ту. Игорь покаянно поклонился и пообещал исправиться.
       -- Вот видишь, -- подошла к нему Анна Ивановна, -- людям добро сделал, а они тебе же нагадили и разбежа­лись. -- Она наставительно подняла палец. -- А землю ты напрасно раздаешь. В следующий раз захвати рюкзачок, если машины еще нету, и вози понемногу. Хорошую землю годами готовят...
       Во избежание дальнейших недоразумений Игорь взял тачку и вывез ящики на помойку. Землю он вы­тряхнул в бачок, а ящики сложил стопкой у забора. Пе­ресчитал. Ровно десять штук. И почему-то вспомнилось, как ездил за ними на тарный склад, скрипел снегом, ехал с ними в электричке и волновался, как бы не при­цепилась милиция... Прощайте, ящички.
       Пятница и суббота принесли Игорю доход в двести пятнадцать рублей с копейками. Оплата места, традици­онные рубли бригадиршам, полтинник уборщице и пят­надцать рублей шоферу фургона уменьшили эту сумму ровно на два червонца.
       Когда субботним вечером Зоя с семейством приеха­ла на дачу, в доме пахло чесноком, и раскрасневшаяся Настя готовила на жарко натопленной плите цыплят та­бака. Марат в пальто и вязаной шапочке грыз на крыль­це крупное яблоко.
       -- Это мне папа с рынка привез, -- похвастался он. -- Ему за рассаду дали...
       -- Молодец твой папа, молодец, -- сухо сказала Зоя, оглядывая участок с накрытыми пленкой грядками. -- Не теряется...
       -- Да уж... -- Степан, осторожно ступая, пошел к ту­алету. -- Хозяин... -- язвительно сказал он, прикрыв за собой легкую фанерную дверь.
       -- А где папа-то? -- Зоя пошла к теплице.
       -- Он за стаканчиками ушел, -- побежал за ней Ма­рат. -- Для огурчат...
      
       Старожилы рынка предрекали, что воскресная тор­говля будет вялой; по их мнению, истинные огородники укатили на дачи еще накануне и за рассадой придут только те, кто работал в субботу или крепко отметил День Победы еще в пятницу, а теперь, немного очухав­шись, поедет под присмотром жен лопатить грядки и жадно пить из ковшичков воду. Старожилы знали все.
       Девятого мая рынок по расписанию не работал, и Фирсов привез товару столько, чтобы не оставлять его под прилавком на выходные. Он вновь прибегнул к по­явившимся у него стаканчикам и пересадил в них поми­мо огурцов и кабачков подросшие за последние дни кустики астры -- по одиннадцать в каждый. Прихватил и помидоры, увязанные Настей в бумагу по пять штук. Помидоры заняли целую короб­ку. Капусту пришлось везти в рюкзаке -- крупные жес­тяные банки из-под томатной пасты скрежетали и били по спине, когда Игорь бежал по утреннему поселку к электричке.
       Старожилы оказались правы: торговля шла хило. Народ толпился возле цветочного круга в центре зала, бродил вдоль овощных и фруктовых рядов, закупал к завтрашнему празднику зелень, огурцы, квашеную ка­пусту, стоял к коопторговским прилавкам за копченой колбасой, баночным хреном, и лишь жиденькая струйка покупателей пульсировала от высоких входных дверей к зеленой улице рассадного ряда.
       Некоторые заходили просто так, привлеченные оазисом живой природы, что ли... Стояли, уже нагруженные покупками, удивленно разглядывали неизвестно как попавшие в город расте­ния, спрашивали что-нибудь: "А это вы сами вырасти­ли? Или совхозные?" -- и медленно шли дальше, качая головами и переговариваясь. Игорь узнавал таких экс­курсантов издали и не спешил предлагать им высоко­урожайные сорта огурцов в компактной таре или цвет­ную капусту, пять килограммов которой выводят из ор­ганизма шлаки, накопленные за зиму. Молча листал старые журналы, присев на круглый никелированный поручень, ограждающий огромное, почти до полу окно. Справа пел свою нескончаемую песню сладкоголосый Петрович: "А Ночной поцелуй вы когда-нибудь видели? Это же чудо из чудес! Или, например, Несмеяна?.." Женщины расходились, и Петрович, зыркая из-под кеп­ки глазами, начинал ворчливо выговаривать сыну.
       Настроение складывалось невеселое. К полудню Игорь продал десяток кустиков помидоров, уступив их по двадцать копеек, да несколько пакетиков белокачанной капусты. К остальному даже не приценивались.
       Озлил мужчина в плаще и с галстуком, пахнущий одеколоном. Он остановился у прилавка, и Игорь уже поднялся, намереваясь заговорить с ним, но что-то его удержало. Мужчина хмуро-презрительно глянул на один ценник, на другой, поднял глаза на Игоря:
       -- И не стыдно тебе? Здоровый парень, а сидишь тут спекулируешь. К станку надо идти -- работать...
       -- Вы хоть знаете смысл слова "спекуляция?" -- хо­лодно осведомился Игорь.
       -- Знаю! -- Мужчина смотрел враждебно; лет сорока, упитанное лицо, авоська в руках. -- Вот это и есть спе­куляция... -- Он кивнул на прилавок: -- Десять копе­ек -- огурцы! Двадцать копеек -- кабачки!.. Вот они, не­трудовые доходы! -- Он грузно повернулся, собираясь ид­ти дальше.
       -- А вот это ты видел? -- Игорь выставил ему вслед свою ладонь в мелких трещинах и мозолях. -- Это что -- нетрудовые доходы?..
       Мужчина зло покосился через плечо.
       -- Спекулянты чертовы, тунеядцы...
       -- Иди, пока я тебе в ухо не дал! -- сквозь зубы ска­зал Игорь, убирая ладонь и сжимая ее в кулак.
       -- Что ты сказал, мразь?
       -- То, что слышал, -- кивнул Игорь.
       -- Да я тебя!..
       Игорь отвернулся и стал смотреть в окно. На улице, случись подобное, он ткнул бы такого горлопана кула­ком в живот, и тот бы давно пускал пузыри на четве­реньках. А тут...
       Мужик поорал еще немного, возмущаясь спекулян­тами и бездействием милиции, и ушел. Подошел Леша.
       -- Привыкай. И не такое еще услышишь.
       -- Да-а, плевать, -- повернул к нему Игорь хмурое лицо. -- я же не барышня.
       -- Класс-гегемон, -- сказал Леша. -- Он кучу брако­ванных железок за день наточит, значки на пиджак на­цепит -- и вперед! Расступись! Думает, ему все обязаны... Ты в таких случаях кивай и соглашайся: "Да, спеку­лянт, живу нетрудовыми доходами", они быстро отстанут.
       -- Ладно, -- усмехнулся Игорь, представив себя в та­кой ситуации.
       Что-то подбадривающее проворковали и старушки, вытягивая в его сторону головы. Игорь успокаивающе покивал им, -- мол, все в порядке, нет проблем.
       Но день уже пошел наперекосяк. Прибежала жен­щина с красным от возмущения лицом, швырнула на прилавок растерзанный пакет капустной рассады.
       -- Что вы продаете! Посмотрите -- это же черная ножка! Как не стыдно! Хорошо я в трамвае догадалась развернуть!
       -- Где? -- испугался Игорь.
       -- Вот! -- женщина суетливо перерыла капустные кус­тики и вытащила пару -- с черным утончением стебля над корешком.
       -- Ну давайте я вам заменю... -- Игорь читал про эту болезнь в справочниках, но видел впервые. -- Извините, случайно попалось...
       -- Не надо мне вашей замены! Я не хочу заразить свой участок.
       Игорь вернул деньги. Женщина, решительно выша­гивая, двинулась за капустой в начало рассадного ря­да. Игорь видел, как она что-то объясняет продавщице в косынке и гневно оборачивается в его сторону.
       Игорь торопливо просмотрел все пакеты с капустой и нашел штук двадцать тонких, как нитка, сужений в нижней части стебельков. Этого только не хватало!..
       Черная ножка! Женщина сказала, что ею можно за­разить весь участок. Игорь вытащил из кармана рюкза­ка увесистый "Справочник огородника", отыскал болез­ни капусты: "...вызывается комплексом паразитных гри­бов... При сильном поражении растения поникают и не­редко гибнут. Меры борьбы: применение в парниках и рассадниках незараженной почвы или дезинфекция поч­вы, удаление больных растений, умеренная поливка... Особенно сильно развивается при повышенной влажно­сти почвы..."
       Заразная! Может, уже все грядки поражены этим самым паразитным грибом. И сколько покупателей при­дет к нему завтра и швырнет на прилавок пакеты с ка­пустой, потребует деньги обратно?.. И чем производить дезинфекцию почвы? Не поздно ли?
       Леша, которого Игорь отозвал в сторонку, успокоил: -- Это бывает... Проветривай почаще грядки, а когда поливаешь, добавь в воду марганцовки. И у астры быва­ет, и у левкоев... Полей их хорошенько и посмотри -- ко­торые полягут, те больные, выдергивай их к черту. А если стоят, значит здоровые. Ничего страшного, издерж­ки производства...
       Игорь перерыл астры в стаканчиках. Стебли были упругие и толстенькие. Значит, только капуста. А в ка­ких грядках? Игорь попытался припомнить -- не ложи­лась ли набок капустная рассада после поливки? Не припомнил. Вроде пригибалась под шуршащими струями воды из лейки, но потом выпрямлялась. Но откуда же тогда эта проклятая черная нога!.. Игорь завернул в га­зету больные саженцы и отнес в мусорный бачок. Надо ехать домой, торговли, похоже, все равно не будет...
       Выручку пересчитывать не стал -- какая там выручка, рублей семь-восемь. Сунул рубль в карман передника, сдал его Тамаре Павловне.
       -- Что, уходишь? -- Она грызла яблоко и болтала с красивой черноокой женщиной.
       -- Да... -- Игорь осторожно оглаживал бородку. -- Нет торговли. Придется все обратно везти...
       -- А зачем везти? Оставь, я тебе сохранку выпишу. Не пропадет до десятого. Один день всего...
       -- Да мне коробки могут понадобиться, -- задумался Игорь, прикидывая, чего и сколько он повезет на рынок после праздника.
       -- Коробки-то забери, а стаканчики свои составь в ящики да сунь под прилавок. -- Она махнула рукой, вы­тряхивая из яблока семечки на пол. -- Ящиков во дворе полно...
       -- Пожалуй, -- сказал Игорь, припомнив и свои ящи­ки, что составил вчера у забора, и то, что нелишне бы­ло бы штук пять из них отвезти домой -- как выясни­лось, сеять новые огурцы было не во что.
       Игорь взял веревку и вышел во двор. И там уже зе­ленели рассадой прилавки. Шуршала на ветру полиэти­леновая пленка -- торговцы с помощью реек ладили ее к навесам и устраивали себе прозрачные будочки. Игорь порадовался, что вовремя определился с местом на рын­ке, и подошел к забору. Его ящики покосившейся стоп­кой стояли на прежнем месте. Игорь скинул два верх­них -- в них он оставит стаканчики и помидоры -- и, по­ставив на ровный асфальт пяток ящиков почище, стал обвязывать их веревкой -- эти увезет домой.
       -- Эй, борода!..
       Игорь покосился на голос. Молодой парень в сати­новом халате держался одной рукой за поручень тележ­ки и пальчиком поманивал Игоря к себе.
       -- Ну-ка, быстренько сюда! Да поживее, я не при­вык долго ждать...
       -- Это ты мне, что ли? -- Игорь, не разгибаясь, про­должал увязывать ящики.
       -- Тебе, тебе, -- поторопил парень.
       Игорь искоса оглядел двор: на пандусе, примыкаю­щем к рынку, курили на корточках два мужика шофер­ского вида, стучали молотком устроители прилавков. Все понятно. Смельчак-грузчик хочет достать очкарика-интеллигента. Если это не какой-нибудь визжащий при­дурок, мнящий из себя каратиста, то дело проще; от тех много шума.
       -- Не завязывай, все равно развязывать придет­ся. -- Парень продолжал держаться за поручень тележки, предвкушая скорое развлечение. Пижон хренов.
       Игорь отряхнул руки, сунул очки в карман куртки, оглядел увязанные ящики и вплотную подошел к парню.
       -- Что ты орешь, псина?.. -- Под его ботинком хруст­нула прижатая ступня парня.
       -- А кто тебе разрешил ящики... -- Парень дернулся, освобождая ногу.
       -- Это мои ящики, я их вчера положил! Еще вопро­сы будут?..
       Парень катнул тачку. Завизжали колеса.
       -- Ящики положено вон туда складывать. -- Он обер­нулся и кивнул в угол двора, отгороженный сеткой. Из заносчивого типа он превратился в ревностного слу­жаку.
       -- Вот ты и сложишь. За это тебе деньги платят...
       Игорь развернулся и неторопливо пошел за ящика­ми. "И здесь эти сопливые придурки, -- подумал он, вспомнив комендатуру. -- "Поживее", "Я не привык ждать". Дерьмо безусое!"
       Он полил землю в стаканчиках с огурцами, побрыз­гал ушастые кабачки и поехал домой. Рюкзак с жестя­ными банками, стопка ящиков, коробки с помидорами... Не беда -- день на день не приходится. Семь рублей -- то­же деньги. И немалые. Выше голову, Игорь Фирсов, бывший кутила и аспирант, подневольный химик, фор­мовщик на ДСК, а ныне -- свободный человек и взращиватель рассады. Выше голову, Игорь Дмитриевич! И не пора ли вам отцепить эту дурацкую бороду, от которой по вечерам чешется кожа на подбородке, и чье холодное утреннее прикосновение навевает грустные мысли о сла­бости собственного характера. Чего бояться?.. Встреч со знакомыми? Разговоров о том, что Игорь Фирсов торгу­ет на рынке рассадой? Но ведь он не украл ее, а вы­растил! И что ему знакомые, которые, как только он попал на химию, стали сторониться и избегать его?.. Грош цена таким знакомым и их пересудам... Стоит ли из-за них скрывать свое лицо?..
       Игорь вышел в грохочущий тамбур вагона, отлепил бороду и бросил ее в окно. Черный волосяной комочек мелькнул в воздухе и пропал. Снял очки. Наощупь содрал пленку клея. Сунул в карман кепку. Постоял у окна, дыша хлестким желто-зеленым ветром. Кого ему бояться?.. Ему, свободному человеку на своей земле!
       Он вернулся в купе и, не обращая внимания на недоуменные взгляды пассажиров, стал смотреть в окно. Пусть думают, что хотят. Может, он на спецзада­нии. Или выходил бриться. Так надо, граждане. Так надо...
      

    * * *

       И в этой электричке, под недоуменными взглядами случайных попутчиков, я вновь оставил Фирсова -- на добрых три дня...
       Страшно вообразить, куда мог заехать наш герой за это время. В край вечной мерзлоты мог заехать, к вели­чественным морям Северного Ледовитого океана, где пурга, торосы, и ненцы в кухлянках мчатся на оленьих упряжках -- "Эхо-ой!" -- и тихо спрашивают у пришель­цев, щелкая себя по небритому горлу: "Пирта есть?.." И что бы он делал там, среди снегов, с зелеными кустика­ми своей рассады? Как выбирался бы обратно, имея в кармане семь рублей с мелочью и месячный билет при­городного направления?.. И не сдали бы его прежде в милицию наши бдительные пассажиры, заметив подо­зрительные изменения, которые он произвел в своей внешности, выйдя в тамбур? Не исключено и такое.
       Но появилось у меня дело, которым я не мог пре­небречь.
       Сто экземпляров моей книжицы, полученные от из­дательства (за мои, надо сказать, деньги), связкой ле­жали в углу комнаты и ждали, когда я сотворю на них дарственные надписи и отправлю адресатам согласно давно заготовленному списку. Часть книг не требовалось слать почтой -- человек двадцать из правой колонки списка жили в Ленинграде, и мне достаточно было пови­даться с этими людьми и вручить им свое мягкообложечное творение с подобающими словами; например: "Позвольте, Иван Иванович, подарить вам свой первый, так сказать, опус..."; или: "Андрюха, это тебе! Твою уже прочел -- хорошо, стервец, пишешь..."; а то и прос­то: "Держи, старик!", получив взамен крепкое пожатие руки и улыбку -- "О-о!.. Поздравляю!.."
       В мыслях, еще до получения от издательства книг, я не раз совершал эти надписи: уважительные; игривые; дружеские; подбадривающие; слегка заносчивые -- знай, мол, наших; нейтрально-протокольные; робкие; искрен­не-благодарственные... И предвкушал радость дарения. И как мне было не предвкушать, если книга у ме­ня -- первая и похвастаться ее выходом -- святое для вся­кого начинающего литератора дело. Иначе зачем было пять дет сидеть ночами на кухне и изводить пачками бумагу, если не для того, чтобы ею, исписанной и разо­рванной, выстелить путь к далекому московскому изда­тельству? Зачем следовало бросать денежную и не са­мую скучную работу, рычать на бедную жену, когда де­ло не шло, торопливо собирать чемодан, хватать пишу­щую машинку и жить потом в холодной избушке среди заснеженных елей, мучаясь от того, что нужное слово никак не находится, дрова сырые, две последние сосиски утащила кошка, денег нет, но есть долги, их много, и с тревогой думать по ночам -- как там дома? Зачем все это и многое, многое другое, о чем и вспоминать не хочется, как не для того, чтобы в один прекрасный день взять из пачки пахнущую типографской краской книгу, раскрыть ее, гордо взглянуть на свою не самую удачную фотогра­фию, пригладить ладонью тугой разворот титульного листа и написать: "Дорогому Славке -- на добрую память от автора". И поставить свою подпись, теша себя мыс­лью, что это уже не просто подпись, а автограф, часть документа эпохи, и далекие потомки, быть может, бу­дут подходить на цыпочках к застекленному стенду и шептать: "Вот, это его первая книжка -- слева. А Слав­ка -- это его школьный друг. Уже установлено.."
       Не за этим ли мы берем в руки перо или стучим на купленной в комиссионке машинке? Наверное, и за этим тоже. Но не только за этим. Если честно -- не знаю!.. Так я и ответил на вопрос анкеты -- "Почему вы пишите?", которую мне всучил бойкого комсомольского вида паренек на конференции молодых литераторов, ку­да я -- в то время уже тридцатипятилетний -- случайно попал. Действительно, не знаю...
       Я намеревался уложиться с рассылкой книг в день, но едва уложился в три. Никогда бы не подумал, что составить дарственную надпись на книге -- столь хлопотное дело.
       С друзьями и знакомыми по долитературному прош­лому особых проблем не возникало: "Дорогому Сереге в память о совместно выпитых в эпоху застоя декалит­рах!" Или -- "Гришке, пропащей душе, с уведомлением о своем здравии и напоминанием пригласить на свадьбу!"
       Куда сложнее оказалось надписывать книги друзь­ям-литераторам и писателям. Тут приходилось быть дипломатом. Я изобретал надпись на черновике, зачи­тывал ее жене и, отредактировав, переносил на титуль­ный лист книги. Отдельные надписи жена браковала: "Нескромно", "Слишком льстиво", "Зачем это "хоро­шему и честному писателю"? Он может обидеться на "хорошего". Напиши просто: честному и любимому".
       -- Но он не есть мой любимый. Он мне нравится, но не настолько, чтобы быть любимым. Он мне не близок...
       -- Тогда не знаю...
       Двум блестящим прозаикам, которых действительно любил и которых почитал за ближних учителей -- у од­ного я безуспешно пытался перенять легкость летящей ироничной фразы, а у второго -- тонкий лиризм, прису­щий, кстати, и первому, -- этим замечательным людям (один возился с моими рукописями, ни разу не назвав меня на "ты", хотя разница у нас была всего в восемь лет, а другой дважды материл меня в непринужденной домашней обстановке и трижды -- по телефону, но мате­рил красиво и безобидно), -- этим уважаемым мною мас­терам, книги которых вызывали во мне хорошую за­висть и жгучее желание писать лучше, я, -- переволно­вавшись, что ли? -- сотворил такие выспренные надписи на своих книгах, что до сих пор неловко.
       Послал книги и родственникам, уточнив по телефо­ну их адреса; стопка книг вышла тощая, и почте было не много работы -- в черте города только.
       Вспомнил мать с отцом -- порадовались бы? удиви­лись?.. Наверное. Когда они уходили, мое будущее едва ли могло представляться им в таком свете. Едва ли...
       Полистал записную книжку, вспоминая друзей, чьи фамилии обведены черной рамкой. Куда вам пошлешь, ребята... Но помню, всех помню... И, Бог даст, -- напи­шу, пока я здесь.
       А теперь за работу. Уже глухо шумит включенная машинка "Ивица" -- подарок самому себе с гонорара, кухня пуста, стынет в кружке вишневого цвета чай, и рука сама тянется к сигарете.
       Как вы находите моего Игоря Фирсова, читатель? Боюсь, он кажется вам чересчур идеализированным. Я не ошибся?.. Уж слишком он у меня положительный. Да, я это чувствую. Но что сделаешь, если мое дружеское отношение к герою мешает мне видеть его иным? Да, возможно, чуть приукрашиваю, возможно, что-то опускаю, о чем-то забываю, но разве не приходи­лось вам, рассказывая о своем добром друге, поступать подобным образом, причем бессознательно? Я его таким вижу, и простите мне, читатель, мой субъективизм. Можно было бы найти пяток неблаговидных поступков, за которые Игорю и по сей день стыдно, и для равнове­сия дурного и хорошего, которое так любили соблюдать классики, раскатать их по страницам повествования. Но стоит ли?.. Мое отношение к нему все равно не переме­нится. Простите мне, читатель, мой субъективизм. Про­стите...
       Ау, Фирсов! Где ты там, бродяга, со своей рассадой? Не сорвал ли еще стоп-кран в электричке, как тог... Ну ладно. Живой? Не заехал к гостеприимным эскимосам и ненцам? Молодец... Вылезай.
      

    14.

      
       После вторых майских праздников дела пошли как нельзя лучше.
       Дни стояли солнечные, веселые, на газонах зазеле­нела трава, и рассаду не брали -- хватали. Фирсов воз­вращался с рынка, где все находили, что без бороды он выглядит симпатичней ("Ну и правильно, что сбрил, -- похвалила Анна Ивановна, -- а то как грузин какой-нибудь был"), и гордо сдавал Насте вы­ручку: восемьдесят, сто, сто двадцать, сто пять­десят...
       Настя с осторожной улыбкой пересчитывала деньги, складывала их в стеклянную банку из-под бразильского кофе и сдувала со стола оставшуюся земляную пыль. "Ну ты даешь!.."
       Жердины верхних стеллажей теплицы распрями­лись -- Фирсов увозил ящики ранним утром, договорив­шись с водителем хлебного фургона Гошей, парнем бы­валым и осторожным. Они доезжали до начала Лиговки, вставали за углом, Фирсов бежал на рынок и приводил Алика с тачкой -- того самого, с которым чуть было не схлестнулся в начале своей торговой карьеры. Гоша от­пирал боковые двери, вынимал пустые хлебные лотки и крюком вытягивал из глубины фургона зеленеющие ящики. Через минуту Игорь с Аликом уже катили на­груженную тачку через трамвайные пути и с разгону въезжали на эстакаду рынка. Иногда Гоша заруливал в какой-нибудь двор или подолгу стоял с работающим мо­тором, оглядывая в зеркала улицу, пока не выворачивал ключ зажигания: "Иди!" Алик брал треху, Гоша -- пят­надцать, но четкость и быстрота операции стоили того. Связываться с мифическим грузотакси или бумажным трансагенством Игорь и не помышлял -- гиблое дело.
       Каждый вечер заходил пахнущий коровяком Вешкин и ревностно интересовался доходами. Игорь умень­шал их вполовину, и Володька искренне удивлялся: "Надо же! Смотри-ка ты, пошло дело..." Нюра целыми днями сидела на ящике у неоткрывшегося еще рынка и понемногу торговала зеленью, тюльпанами и первой ре­диской.
       Володька поливал грядки коровяком -- других удобрений он не признавал -- и, сполоснув в бочке руки, ходил "контролировать жену". Несколько раз он пред­лагал Игорю воспользоваться его запасами навоза и под­мигивал, словно идея выращивания рассады принадле­жала ему: "Все правильно! Что я тебе говорил -- ищи рубль под ногами! А ты не верил, ты думал, Вешкин треплется... -- Он озирался, нет ли кого поблизости, и сообщал, словно большой секрет: -- Если одним местом мух не ловить, то из земли мильены вырастить можно. Мильены!.. Все у тебя будет -- и машина, и дом свой, и музыку купишь... Только осторожно, без шума. Зарабо­тал -- отнес на книжку. Сегодня рассаду посадил -- завтра овощи. Потом цветочков добавил. Смекаешь? Надо, что­бы земля весь сезон работала..." Иван Федорович Мочило, которого Игорь заочно побаивался, задерживался с выпиской из больницы, но Володька твердо обещал:
       "Договоримся!"
       Капустная рассада уходила стремительно -- грядки пустели день ото дня, и Игорь жалел, что не посадил больше. Черная ножка обнаружилась только на одной -- самой дальней и низкой грядке. Игорь выдернул полег­шие после контрольной поливки растения и наказал Нас­те осматривать при выкопке каждый стебелек. Не еди­ножды за рассадой приходили на дом -- покупателей присылала Нюра, и Настя, смущаясь и путаясь в ценах, наворачивала кулечки и фасовала стаканчики. "А я се­годня тоже заработала! -- хвасталась она вечером, пока­зывая Игорю десятку. -- Господи, я за эти деньги должна два дня в своем институте отсидеть, а тут -- пять минут работы..."
       -- Я тоже маме помогал... -- Марат лез к Игорю на руки. -- Я за вилкой ходил...
       -- Так, может, ты и на рынок выйдешь, -- предложил однажды Игорь жене. -- Попробуешь?..
       -- Ой, да ты что... Представляешь, что будет, если узнают родители...
       -- Ничего не будет. Похвалят за предприимчи­вость...
       -- Мне же бороду не прицепишь...
       -- Очки можно надеть...
       -- Очки... А если с работы кого-нибудь встречу?..
       Игорь сказал, что вероятность такой встречи близка к нулю. Он же еще никого не встретил, хотя знакомых у него больше, чем у Насти.
       По вечерам Игорь принимался поливать рассаду или, заглянув в график, сажал новые огурцы и кабачки -- тогда на зеленеющих стеллажах появлялись земляные пропле­шины новых ящиков, до тех пор пока в них не заводились росточки. Теперь он не раздавал остатки земли, а при­возил ее обратно в рюкзаке и сваливал в кучу у сарая.
       В один из дней особенно удачливых он купил в хоз­маге возле рынка электронасос "Малыш" и подвесил его на резиновой петле к вбитому у мостков колу. Марат, щурясь от брызг и удовольствия, затыкал пальцем ко­нец упругого шланга и навесной струей поливал грядки. Фирсов добыл на дровяном складе бочки из-под со­лярки -- их прикатили два мужика в рукавицах -- и, вырубив зубилом верхние донца, поставил у теплицы. Те­перь он наполнял насосом бочки и брал из них потеп­левшую за день воду для поливки.
       Настя втягивалась в работу. Рыхлила гряд­ки с капустой и астрой, поливала по утрам рассаду, са­дилась вместе с Игорем на веранде -- сажать новые огурцы и кабачки, замачивала в банках семена, заглядывая в график и "Справочник огородника", разводила в лейках марганцовку, выкапывала с вечера по полторы-две сотни кустиков цветной и белокочанной капусты... Игорь ви­дел, как быстро огрубели от земли Настины пальцы, -- по вечерам она размягчала их стиркой и мазала кре­мом, -- и, на словах отказываясь от ее помощи, испыты­вал неожиданную товарищескую благодарность к жене, чего раньше не замечал за собой. Настя однажды сказа­ла: "Вместе долг брали, вместе и отдадим. Я ведь тоже была заинтересована, чтобы ты раньше вернулся". И Фирсов вышел на крыльцо покурить: комок встал в горле.
       Случалось, что, измотавшись за день, выговаривал Насте за нерасторопность и несообразительность, тут же жалея о сказанном. Настя, нахмурившись, уходила в дом. Она никогда не спорила с Игорем -- Настя. Однажды, после обвинений в тугодумстве и вредительстве, у Насти задро­жали губы, она решительно прошла в комнату и стала соби­рать вещи. "Ну ладно, ладно, -- пришел вскоре Игорь. -- Извини... Но ты тоже хороша: кто же поливает холодной водой? Я же тебе сказал -- возьми из ведра, там уже нагрелась..." -- "А если я не расслышала? -- Со слезами на глазах обернулась Настя. -- Могу я не рас­слышать?.." -- "Ну извини, пожалуйста..."
       Фирсов плевал через левое плечо и стучал по дере­вянному, делясь с женой видами на урожай рассады или наблюдая, как она неумело пересчитывает деньги, и каж­дое утро, выходя на холодную еще улицу, боялся, что сегодня торговля не пойдет или случится что-нибудь не­хорошее, например их остановит гаишник, чья будка тор­чит у ручья... Но не останавливали примелькавшуюся на трассе хлебную машину, и торговля шла -- только дай...
       Двадцатого мая Настя сообщила, понизив голос: "Тысяча..." И, перетянув сложенные деньги резинкой, сунула в банку.
       -- Ну, отлично!.. -- Настя азартно потерла руки и обняла Игоря.
       -- А ты как думала... -- гордо сказал Игорь; он и сам был рад: тысяча -- это уже деньги, одна треть требуемой суммы. Давно ли он привез с рынка первую тридцатку, и та была одной сотой, а сейчас уже -- треть! -- Может, на книжку положить?
       -- Положи. Зайди после рынка.
       -- Ну нет. На рынок брать опасно. Может, ты съез­дишь?
       -- Если только после выходных. -- Настя открыла бельевую тумбочку и заложила банку полотенцами. -- Смотри, куда я кладу. Нормально?
       -- Нормально, -- кивнул Игорь.
      
       В тот день торговля шла хорошо, была пятница, и к разъехавшемуся вширь прилавку Игоря стояла небольшая очередь. Отказавшись от бороды и кепки, Игорь все же надевал на рынке очки -- в них, как ему казалось, он выглядел солиднее, и покупатели почему-то принимали его за прибалта, разговор чаще всего шел в вежливом русле. Диоптрии дымчатых линз были слабые, минус один, и предназначались для дали -- Игорь отчетливо ви­дел со своего места входные двери, мог разглядеть вывески на противоположной стене рынка: "Мясо", "Рыба" -- и ли­ца людей, бродивших в центре зала.
       Размахивал руками Петрович, демонстрируя очередное заморское чудо, Леша наворачивал пакеты, стараясь улыбаться галантно, и жен­щины, как всегда, напирали на их прилавок. Фирсов от­пустил десяток огурцов, выкопал пяток кустиков помидо­ров по заказу, получил деньги, дал сдачу и повел взглядом по дальним рядам, высматривая, не ушел ли милиционер, в надежде тайком выкурить сигарету. Милиционера не было. По соседнему проходу, удаляясь, шла молодая жен­щина с длинными светлыми волосами. Она держала за ру­ку девочку в белом школьном переднике. Игорь пригля­делся. Неужели Ирина?.. Они остановились против горки яблок, женщина полезла в сумочку, обернулась, что-то сказала девочке, та подняла на нее виноватое лицо... Точ­но, Ирина! Она вытащила красочный пакетик, протянула продавцу. Но кто это с ней? Игорь, забыв о покупателях, разглядывал девочку. Дочка?.. Слишком велика, лет семи-восьми... Черные волосы, широкие брови вразлет... Ирина приняла пакет с яблоками, подхватила девочку за руку. Та оглянулась с улыбкой на продавца, что-то ска­зала ему, и Игорю показалось, что он разглядел треуголь­ный мысок волос в середине ее высокого лба. Не может быть!.. Ирина с девочкой двинулись к выходу.
       -- Молодой человек, вы отпускать-то будете?..
       -- Извините. -- Игорь рассеянно стянул с себя фар­тук и вышел из-за прилавка. -- Перерыв...
       -- Ну вот, и здесь нет порядка...
       Игорь сбежал по ступенькам, огляделся. Торопливо дошел до угла рынка. Нету. Побежал в другую сторону. Как сквозь землю провалились... Вернулся в здание рынка, поднимаясь на цыпочки, оглядел толпу. Нет, длинных светлых волос не видно. Вспомнил про улич­ный туалет у входа. Закурил, встал напротив. Нет... Ушли.
       Дошел до своего места. Настроение торговать пропа­ло. Скомкал фартук, кинул под прилавок. Повернулся к окну. И стоял долго, припоминая, в каком же году он расстался с Ириной, и прикидывая -- сколько лет могло быть этой девчушке в белом переднике и с темным мыс­ком волос на лбу?..
       Погано было на душе. Убрал место, накрыл ящики полиэтиленом. Выписал сохранку и квитанцию на завтра.
       -- Чего так рано уходишь? -- Валентина выудила из фартука трешку, переложила в свой карман. ("По дохо­дам и расходы", -- намекнула однажды, поигрывая руб­ликом, -- ладно, стал давать треху.) -- Сегодня же пятни­ца, надо торговать...
       -- Дела...
       Игорь подхватил пустой рюкзак, проверил ключи -- на месте. Поймал такси, приехал домой. Нашел старую записную книжку, открыл Иринин телефон. Закурил. Набрал номер.
       -- Алле? -- девчоночий голосок.
       -- Маму позови, пожалуйста.
       -- Мамы нет, она в магазин пошла.
       -- Понятно... А тебя как зовут?
       -- Маша...
       -- Машенька... Это хорошо. А ты, Машенька, навер­ное, уже большая? В какой класс перешла?..
       -- Во второй. А вы кто?..
       -- Знакомый твоей мамы.
       -- Подождите, мама пришла... Сейчас я открою...
       Игорь положил трубку. Примял окурок в пепельни­це. Достал новую сигарету. Его дочка. Если во второй класс перешла, то его. Грохнул кулаком по столу. Встал, заходил по квартире. Какого лешего он тогда ре­шил, что Ирина сделала аборт! Какого лешего она мол­чала семь лет!.. Игорь остановился. Может, она сразу вышла замуж? Да разве в этом дело -- дочка-то его! Это и дураку понятно. Он подошел к зеркалу. Волосы, бро­ви, этот мысок на лбу... Копия!
      
       Фирсову не спалось. Он лежал на спине, пытался дышать ровно и глубоко, говорил себе: "Я спокоен, спо­коен, мышцы расслаблены, ноги наливаются приятной тяжестью и теплом, веки тяжелеют", казалось и впрямь, что-то тяжелое и теплое наваливается на него, он уже радовался, что сейчас разлучится со всеми бес­покойными мыслями, поспит хотя бы часов пять, но проходила минута -- он обнаруживал себя в таких далях, что приходилось открывать глаза, смотреть на изломан­ную ночными тенями комнату, убеждаясь, что он на да­че -- рядом Настя, Марат, и вновь пытаться уговорить себя: "Я спокоен, спокоен..."
       Еще вечером, когда он раньше обычного вернулся из города, Настя сообщила ему тревожную новость: при­ходила какая-то комиссия и замеряла большим деревян­ным циркулем участок до самой реки, а потом рулет­кой -- теплицу. Их было трое -- пожилой мужчина и две женщины. Мужчина показал Насте какое-то удостовере­ние, но она ничего не поняла, кроме того, что их при­слали из поселкового совета. Женщины враждебно коси­лись на теплицу, на закрытые пленкой грядки и сооб­щали мужчине результаты обмеров, тот записывал все в блокнотик и азартно кивал головой: "Понятно. Теперь, Девочки, снимем пятно застройки!" Обмерили дом, са­рай, дровяной навес, попросили Настю принести доку­менты на участок и строения, она сказала, что ничего не знает, женщины поинтересовались, не дачница ли она, одна спросила сочувственно: "И много с вас хозяе­ва берут?" -- Настя сказала, что никакая она не дачница, это дом мужа и его сестры, и они ушли, еще раз бесцеремонно оглядев рассаду в теплице и оставив пове­стку: "Фирсову Игорю Дмитриевичу явиться в Поселко­вый Совет, имея при себе паспорт и документы, под­тверждающие его право на владение участком и до­мом..." Явка назначалась на понедельник, и Фирсов не боялся разговоров о своем праве на дом -- завтра приедет сестра, привезет папку с документами, и, быть может, они на пару сходят в это заведение и предъявят там все бумаги, начиная от ветхих, с выцветшими фиолетовыми печатями и подклеенных калькой, и кончая свежими квитанциями об уплате налогов. Тревожило другое -- за­меры. С чего вдруг такое внимание к их участку? Стро­го говоря, земли на их участке было больше, чем шесть соток, отведенных по плану. Низинные берега речки, некогда топкие и заросшие осокой (Игорь помнил, как сразу за спуском отец устраивал деревянные мостки, по которым, как только спадала вешняя вода, ходили к реке), -- эти берега считались землей бесхозной, и забор, опять же, строго говоря, должен был отсекать террито­рию участка параллельно речке. Но все заборы, начиная от крайнего вешкинского, и кончая последним на их улице -- там уже и не забор, а плетень какой-то зава­лившийся, -- все они доходили до обмелевшей ныне ре­чки, и никому в голову не приходило отгораживать уча­стки со стороны естественной водной преграды. Земля там отродясь считалась как бы своей -- паслись козы, за­горали дачники, устраивались высокие грядки, как, на­пример, сделал в этом году Игорь, и претензий со сторо­ны властей никогда не поступало. Беспокоила и тепли­ца, ее размер. А ну, как заставят укоротить до пятнадца­ти квадратных метров? У вас дача? Вот и будьте любез­ны, как в садоводствах. Вешкин, к которому Игорь от­правился сразу после получения неприятных новостей, посоветовал не волноваться -- Иван выпишется из боль­ницы и все уладится. "Это на тебя кто-то бумагу нака­тал, -- предположил он. -- Так просто не придут. Им же реагировать надо. А ты не боись -- сходи. Документы в порядке? Ну и все! А Иван придет -- разберется. Тепли­цы -- это его дело... Пошли их подальше... Это, навер­ное, Зинка жактовская приходила и Фомич, обществен­ник хренов... Жаль меня не было, я в пионерлагерь хо­дил деньги получать. А за низинку не переживай -- у всех так. В крайнем случае скажи -- да-да, исправ­люсь..." Нюра, чистившая над ведром картошку, пока­чала головой: "Вот ведь народ у нас какой... Чуть что -- сразу писать". -- "А я узнаю, кто это, -- хитро улыбнулся Вешкин. -- Иван выйдет, я все узнаю... Я и так догады­ваюсь. На нас тоже писали..."
       Игорь неслышно выбирался из-под одеяла и шел ку­рить на веранду. Он плохо знал соседей по ули­це -- дружки детства выросли, разъехались, многие полу­чили жилье в пятиэтажках за станцией, кто-то сел, кто-то спился, кто-то уехал в Ленинград... Мимо дома ходи­ли совсем незнакомые люди с хмурыми лицами, иногда замедляли шаг и неодобрительно, как казалось Игорю, смотрели в его сторону. Вид у некоторых был такой, словно они давно надоели сами себе, а окружающий их мир -- с очередями, давкой в транспорте, грязными рас­кисшими дорогами -- надоел еще больше. Ни улыбки, ни веселого приветствия. Игорь даже не знал, как зовут со­седей слева. Поздоровался пару раз -- буркнули что-то в ответ, потом стали делать вид, что не замечают Игоря. И Игорь перестал здороваться. Знал только, как зовут их собаку, вислоухого дворянина, пролезавшего к нему под калиткой за костями из супа, -- Принц. И Фирсов думал о том, что Вешкин с его беспокойными путаными советами, подначками, нервным гонором, смешками, на­пускной важностью и замшевым пиджаком, накинутым поверх тренировочного костюма, все более симпатичен ему. Ну, прижимист -- видно по всему, ну, ограничен, хотя природой сметкой не обделен, но зато работает с утра до вечера, торчит его обтянутый зад из грядок, когда ни взгляни. Бегает, суетится -- он и капитан, и матрос на своем пароходе, куда-то плывет...
       Игорь гасил сигарету, смотрел на часы -- 2. Вставать в шесть. Накидывал куртку, шел в теплицу. Забавно: если не пытаться связывать свои мысли -- возникают картинки, мгновенные видения, и у каждого свой окрас: мрачноватый, радостный, пронзительно-грустный, жел­тый, ярко-зеленый или пахнущий дымом, который вьет­ся над вагонами дальнего следования...
       ...Они шли на ночную смену -- вдали светился огня­ми ДСК, и остановились перед заснеженной насыпью, ожидая, когда пройдет курьерский "Ленинград-Рига". Он промчался, тяжело продавливая рельсы, -- лавина света, тепла и уюта. Умчался вместе с гулом и колючим снежным ветром. И остался запах угля, которым топят чайные котлы... Снова заскрипел снег, стали видны звезды над полем, и кто-то из них сказал, зябко ежась: "Эх, сейчас бы уехать куда-нибудь..." И мелькнули в памяти бесшабашные дорожные приключения, команди­ровки, чай, купейный уют -- лишь ощущение всего это­го, и вновь -- обледенелая тропинка под ногами и сколь­зящие на ней ботинки идущего впереди парня в ватни­ке. И огромные пролеты цеха, сквозняк, грязная от мас­ла роба, жар в раздвинутой кассете, куда надо забежать и навесить на выступающие конуса пластмассовые коль­ца, чтобы в стенной панели остались отверстия под ро­зетки, принять арматурную сетку, закрепить ее, выбе­жать, стальные стенки лязгают за спиной, открывается следующая щель -- нырнуть туда, выскочить... Льется с раздатчика бетон, брызжет на робу, заливает ботинки на толстых вибропоглощающих подошвах. Бригадир включает вибратор -- тебя трясет, будто током, бетон оседает в кассете, льешь новую порцию. И так до утра. Душ. Холодная электричка -- на несколько часов домой. Настя. Марат улыбается из манежа. Глаза закрывают­ся -- нестерпимо хочется спать... Будильник. Через два часа вечерняя проверка. Метро, электричка, автобус. Перекличка на освещенной прожекторами спортплощад­ке -- и снова на комбинат.
       Игорь возвращался в дом, укладывался щекой на подушку. Сопел Марат. Он еще не знает, что у него есть черноволосая сестренка, похожая на папу. И Настя не знает -- спит, вздрагивая во сне... И он сам, папаша хренов, узнал об этом только сегодня. Игорь улыбался, вспоминая лицо дочки. Славная, славная, что и гово­рить. Темные волосы, смугловатая, высокий лоб и мы­сок -- как у него. Во второй класс перешла... Страшно подумать. Как они жили все это время?..
       Настя знала об Ирине почти все -- он не упивался рассказами, она сама расспрашивала, осторожно и понемногу. Игорь ворочал­ся и думал о том, что, как бы Настя поначалу ни отнес­лась к этому сообщению, факт останется фактом -- у не­го обнаружилась дочка. И хоть ты его теперь расстре­ляй, он ее не оставит. Поговорит с Ириной, она будет отпускать ее с ним, привыкнут друг к другу, познако­мит ее с Маратом, Настей... Не оставлять же девчонку без отца... И даже если у Ирины есть муж и Машка на­зывает его папой -- может быть и такое, -- он найдет спо­соб, как уладить эту житейскую проблему... Игорь вгля­дывался в даль минувшего дня, вновь видел, как Ирина покупает яблоки, и, надеясь на почти невозможное, пы­тался разглядеть ее правую руку -- не было ли на ней кольца...
      
       В воскресенье Настя отвезла Маратика родителям и заехала к Игорю на рынок. Все шло к тому, что потор­говать рассадой ей придется, -- завтрашний вызов Игоря в поссовет не сулил ничего хорошего, дело могло затя­нуться -- справки, бумажки, хождения, и Настя, решив­шись встать в понедельник к прилавку, должна была пройти хоть маленькую стажировку у мужа.
       Страхи и опасения, которыми так богата была ее душа, когда она принимала от Игоря фартук и шептала испуганно: "Только ты не уходи, стой рядом", схлынули прочь с первой продажей -- благодушного вида старушка взяла пяток огурцов сорта Изящные, покивав: "Вот мо­лодцы-то, нарастили для нас, лентяев..." -- и прибавила с улыбкой:
       -- И молодые оба! Молодцы, ребята, молодцы...
       Дальше Настя смутно помнила происходящее. Мелькали лица, она вытягивала из ящиков помидоры, астры, принимала деньги, Игорь подавал ей нарезанную бумагу, она давала сдачу, заворачивала кабачки, паль­цы стали черными от земли, откидывала тыльной сторо­ной ладони волосы с лица, Игорь куда-то уходил, а ког­да вернулся, пахнущий табачным дымом и улыбающий­ся, Настя обнаружила, что очереди уже нет, а в боти­ночной коробке под прилавком лежит слой мятых бу­мажных денег.
       -- Тебя и учить не надо, -- шлепнул ее по попке Игорь. -- Все получается...
       Настя присела над коробкой и, сдерживая гордую улыбку, пересчитала деньги. "Двадцать восемь! -- выпря­милась она. -- С ума сойти, половина моего аванса..." Прикусив губу, она с восторгом и испугом смотрела на мужа.
       -- Отлично. -- Игорь взглянул на часы и убрал под прилавок два пустых ящика. -- Еще часок поторгуешь и будет целый.
       -- Я час торговала? Мне показалось, минут двад­цать...
       Подошла соседка слева, кивнула Игорю одобрительно: -- Жену привез? Правильно. -- Поможете если что, Анна Ивановна? Анна Ивановна сказала, что поможет.
      
       Поселковый совет, куда к десяти утра отправился Игорь, находился за железнодорожным полотном, в кон­це длинной асфальтированной улицы, изгибающейся, как земной меридиан. Сходство с глобусной принадлеж­ностью усиливала плавная выпуклость срединной части улицы, застроенная неказистыми одноэтажными домиш­ками жактовской принадлежности. Улица растянулась километра на два, и путник, пройдя по ней несколько сот шагов и оглянувшись, уже совершенно не видел за толстыми стволами деревьев исходной точки своего маршрута, впрочем, и конечная точка долго оставаясь не­досягаемой его взору -- блеклый флаг над коричневым зданием барачного типа открывался ему только на исходе пути, когда он пересекал пылящую шлаком ленту доро­ги и ровнялся с высохшей много лет назад водяной ко­лонкой. От станции к поссовету бежали по лесу вихля­стые тропки, срезающие путь, но Игорь, одетый по-па­радному, не рискнул пачкать ботинки склизкой лесной землей. Солнце, с раннего утра игравшее на реке возле участка, здесь едва пробивалось к сухому потре­скавшемуся асфальту -- путалось в канареечной зелени листочков, и от близких кустов тянуло сыростью.
       Вешкин, на попечение которого Игорь оставил Ма­рата, к его намерению посетить поссовет скеп­тически. "Ну сходи, коли делать нечего, -- махнул он рукой, -- послушай этих чудозвонов. Если б тебя офици­альной бумагой вызывали, с печатью, а то фитюлька какая-то -- я тебе таких сколько хочешь могу написать. Ни фамилии, ни должности -- комната номер три. Ну?.. -- Он еще раз осмотрел повестку. -- Подтереть да выбросить. Общественность... Я тебе говорю -- Иван вы­пишется, и все сделаем..."
       В рассуждениях соседа был некий резон, но Игорь решил не длить более собственного беспокойства и про­яснить причину вызова хотя бы и беспечатной фитюль­кой. Зоя, приезжавшая в субботу, отдала ему синюю папку с документами и недовольно проговорила: "Начинается... Замеры, обмеры... Лишат дачи, вот тогда будет тебе теплица. Я тебя предупреж­дала..."
       -- Не паникуй, -- попытался успокоить ее Игорь. -- Все будет в порядке. Если хочешь, пойдем вместе...
       -- Ну уж нет! -- отказалась сестра. -- Ты это затеял, ты и расхлебывай. -- И добавила обиженно: -- Вы-то быст­ренько переберетесь на вторую дачу, если что, а мы куда?..
       -- Никто ничего не отберет, -- сказал Игорь. Они си­дели на веранде, и Зоя сердито смотрела в окно. -- Един­ственное, к чему могут придраться, так это забор...
       -- Что же они столько лет не придирались? -- спра­ведливо рассудила сестра. Она вышла на крыльцо и крикнула сыновьям: "Саша! Денис! Немедленно уйди­те с мостков! Упадете!" -- Это все теплица твоя... Рас­сада...
       Игорь молчал. Ему предстояло спросить про самое неприятное.
       -- А если они начнут к размерам придираться... Мож­но я скажу, что у нас на две семьи? По пятнадцать метров на семью... Еще два метра в запасе остается.
       -- А что остается говорить? -- раздраженно отозва­лась сестра. -- Пусть будет на две. Только в рассаду нас свою не путай. Вот у меня посажены там огурцы для се­бя, и все! Остальное -- я ничего не знаю...
       Игорь нашел комнату номер три, постучал.
       -- Войдите, -- разрешил гулкий мужской голос. Толкнул крашеную дверь, вошел. За однотумбовым столом с черными дерматиновым верхом листал бумаги пожилой щекастый мужчина в пиджаке.
       -- Здравствуйте, -- сказал Игорь. -- Я Фирсов. -- Он подошел к столу и положил на него повестку.
       -- Сейчас, -- хмуро сказал сидящий не отрываясь от бумаг.
       Игорь отступил от стола и, держа папку с докумен­тами в опущенной руке, оглядел бедноватую убранством комнату. Рядок клубных кресел у окна с инвентарными бирками на откинутых сиденьях. Желтый платяной шкаф у двери, шляпа на вешалке. Портрет Ленина над столом. Чуть ниже -- плакат с фотографиями членов Политбюро, Пришло в голову неожиданное сравнение: как в церкви -- Иисус и двенадцать Апостолов. Изображения трех совре­менных апостолов были аккуратно заклеены бумагой.
       -- Ага! -- Мужчина прихлопнул папку и из-под кос­матых бровей взглянул на Игоря. Взгляд у него был азартно-веселый. Игорь подумал, что он и приходил де­лать обмеры. -- Фирсов, значит, явился. -- Он заглянул в повестку: -- Так-так...
       -- Да, Фирсов. -- Игорь опустился на стул возле сто­ла и предусмотрительно раскрыл свою папку. -- Принес документы на дом и участок. Как просили...
       -- Ну, и что там есть? -- кивнул мужчина на папку. Его крупное лицо, расширявшееся книзу, подпиралось тесным воротником светлой рубашки, застегнутым на верхнюю пуговицу, и казалось -- расстегни эту пуговицу, и мужчина вздохнет спокойно, исчезнет свекольный от­лив щек, проступит мощная шея.
       Игорь вытянул скрепленные документы на стол и сам же их перелистал.
       -- Разрешение на отвод земельного участка, разре­шение на застройку, акт АПУ, акт приемки дома, кви­танции об уплате налогов за последние пять лет...
       -- Ага. -- Мужчина накрыл бумаги тяжелой ладонью и прищурился на Игоря: -- Сколько соток у вас по плану?
       -- Шесть...
       -- А фактически?
       -- Как у всех, -- пожал плечами Игорь. -- Чуть боль­ше...
       -- Чуть больше? -- переспросил мужчина, недобро улыбаясь. Он открыл свою папку и заглянул в нее. -- Во­семь сорок восемь! Это что, чуть больше?..
       -- Нy вы же знаете... -- доверительно улыбнулся Игорь, показывая, что скрывать от властей ему нече­го. -- Земли там подтапливаются, не огораживать же речку забором...
       -- Подтапливаются, значит?..
       -- Подтапливаются...
       -- А дом у вас, значит, как дача?
       -- Как дача...
       -- И больше дач не имеете?
       -- Не имею...
       -- Не имеете? -- хитровато улыбнулся мужчина.
       -- А в чем, собственно, дело? -- удивился Игорь.
       -- Да вот... -- Мужчина откинулся на спинку скрипнувшего стула. -- Хотим знать, что у нас за коммер­санты в поселке появились, частным бизнесом занима­ются. Рассадой, понимаешь, торгуют... Это как пони­мать?..
       -- Да, вот такой я частный бизнесмен, -- улыбнулся Игорь и шутливо покаялся: -- Неисправимый...
       -- Будем исправлять! -- сурово пообещал мужчина. -- А не захотите исправляться, будем истреблять. Дурную траву с поля вон! Указания нам партия дает четкие... Дисциплина! Организованность, понимаешь... Борьба с нетрудовыми доходами!
       "Какие указания? -- тревожась, подумал Игорь. -- Что он плетет?" На шутку это не походило.
       -- У вас есть разрешение на торговлю рассадой?
       -- От кого у меня должно быть разрешение?
       -- Хотя бы от нас...
       "Да кто вы такие?" -- хотел спросить Игорь, но по­жал недоуменно плечами:
       -- Правила торговли на рынках не предусматривают чьих-либо разрешений на продажу сельхозпродукции, выращенной своим трудом. -- Он подумал и добавил на­обум: -- Утверждены решением Ленгорсовета N 48 от 20 мая 1980 года.
       -- Ишь ты, -- с ехидцей улыбнулся мужчина, -- гра­мотный. Не предусматривают. Значит, рви с трудящего­ся три шкуры, спекулируй, чем хочешь. А у вас участок, между прочим, как дача записан, а не сельский дом. Для отдыха, а не для махинаций. Теплица-то у вас сколько? Двадцать пять метров? А положено?..
       -- Тридцать. У нас проживает две семьи...
       -- "Две семьи..." А мы вот напишем письмецо в ваш гараж. -- Он похлопал ладонью по своей папке, давая по­нять, что адрес ему известен. -- Там, поди, не знают, чем их работничек в свободные трое суток занимается...
       -- Простите, -- спокойно сказал Игорь, -- а вы кто? Ваша должность, звание, документы, если можно... А то на двери вывески нет, я не знаю, с кем разговариваю...
       -- Звание? -- негодующе посмотрел на него мужчи­на. -- Я родину защищал -- вот мое звание! -- И, гневно сопя, потянул из внутреннего кармана пиджака стопку удостоверений. Карман сразу похудел. -- Пожалуйста! -- Он торжествующе выложил на стол первое, красное и блестящее, с золотым тиснением мелких буковок. -- Депутат поселкового совета! Раз. -- Он взял толстыми паль­цами следующее и прихлопнул им предыдущее: -- Вете­ран Великой Отечественной войны! Два! Начальник штаба гражданской обороны -- три! Член административ­ной комиссии -- четыре! Мало? Могу еще показать... -- Он вытянул из первого красного удостоверения новый ман­дат -- бумажный и сложенный вчетверо: -- Внештатный корреспондент газеты "Знамя труда" -- Герасим Фомич Власов! Достаточно?
       -- Вполне, -- задумался Игорь. Прав был Вешкин -- общественник. С горой подобных документов спорить бессмысленно. -- Так что же вы от меня хотите, Герасим Фомич?..
       -- Что мы хотим?.. -- Герасим Фомич смотрел обли­чающе. -- Мы хотим, чтобы в нашем поселке не было, понимаешь, нетрудовых элементов... Вот, что мы хотим! И давай сворачивай по-хорошему эту торговлю. А то мы ведь и выселить можем. Примем решение, и будь здо­ров... -- Он грузно качнул головой в сторону окна: -- Строй себе дачу на сто первом километре! Дело-то, поди, знакомое, сто первый километр? А-а? Или ты думаешь, мы здесь ничего не знаем? Все про тебя знаем...
       -- Отлично! -- Игорь забрал со стола документы и уложил в папку. -- А не могли бы вы мне показать за­кон, запрещающий выращивать рассаду?
       -- Найдем закон! -- уверил обладатель мандатов. -- Подыщем!
       -- Вот когда найдете, тогда и заходите! -- Игорь под­нялся. -- Буду ждать.
       "Болван!" -- выругался он на крыльце. Прорабаты­вать вздумал. Надо было послать подальше с самого на­чала! Игорь закурил и вышел на асфальт поселкового меридиана.
       Осведомленность Герасима Фомича о месте и режи­ме его работы, равно как и прозвучавшие намеки на вторую дачу и "химию", наводили на мысль, что жало­бу -- если она существует -- писало лицо, хорошо знаю­щее Игоря. "Вешкин?" -- мелькнула догадка, но Игорь тут же и отмел ее. Зачем Володьке привлекать внима­ние к своему соседу? Пойдет сыр-бор, и ему самому участок укоротят... Нет, Вешкин такую глупую подлян­ку сам себе не бросит... А почему?.. Захочет утопить конкурента и бросит. Он вывернется, у него тут все схвачено и заряжено, а вот Фирсовых быстро пристру­нят, он это знает. Знает он и то, что, случись шухер, Зоя устроит Игорю такую веселую жизнь, что он первым возьмет топор и порушит свою теплицу. А что? Чужими руками, через сигнальчик и поссовет, через Зою -- убрать конкурента... Нет, не верилось в такую возможную, но чересчур иезуитскую схему. Может, просто Нюра, или сам Володька, или та же Зоя болтанула кому-нибудь подробности его биографии, а дальше само пошло? Дол­го ли его представить бывшим уголовником, спекулян­том, владельцем двух дач, хапугой... Совсем не долго.
       Игорь размашисто шагал по дороге, проклиная себя за парадный вид и ботинки -- нашел перед кем выряжаться, будь он неладен этот Герасим Фомич, общественник хре­нов, блюститель нравов... Нет у них ничего против Иго­ря -- на испуг берут. Было бы, так вызвали к председателю поссовета или участковый для начала явился. А две лишних сотки земли -- он за них и не держится. Заставят, так и отгородится от речки, калитку сделает... Главное -- успокоить Зою, чтобы она на мозги не капала с теплицей. Немного и осталось-то до конца рассадного сезона, недель­ки две всего, а там ему на работу. Продержаться бы...
      

    15.

      
       На рынок теперь ездила Настя. Ей понравилось. Игорь хлопотал по огороду, творил обеды и придумывал сыну полезные развлечения: побрызгать из шланга гряд­ки, полить тетизоины огурчики в теплице или поручал срывать желтоголовые одуванчики по краям участка. Для поддержания трудового энтузиазма Игорь обмени­вал одуванчики на червяков, которые попадались ему при рыхлении грядок. Марат собирал червяков в банку, кормил их землей и осторожно, чтобы у тех не закру­жились головы, качал на устроенных из доски и чурбака качелях. Иногда он залезал загорелой рукой в банку и интересовался самочувствием своих подопечных. "Ну как, червечучки мои, есть еще не хотите?" -- "Нет, не хотим... -- отвечал он за них тоненьким голосом. -- Хотим еще на качелях". -- "И ты не хочешь?" -- вытягивал он жирного белого червяка и склонял голову, чтобы лучше слышать ответ. "Да, и я не хочу", -- надутым голосом отвечал червяк. "Ну хорошо, -- обещал Марат. -- Послед­ний раз, а потом кушать". В остальное время Марат вертелся рядом с отцом и задавал вопросы.
       Впервые за последние два месяца Игорю удалось не­много выспаться.
       Настя возвращалась на семичасовой электричке и с усталой улыбкой входила в калитку. Марат бежал к ней, принимал пустую коробку из-под капусты, Игорь брал из рук сетку с продуктами и, напевая туш, они ве­ли маму ужинать. "Ой, дайте немного очухаться. -- Нас­тя опускалась на диван, косилась на накрытый мужчи­нами стол и, переведя дух, начинала доставать из сетки рыночные покупки. -- Ну и денечек сегодня был... Ты не представляешь..."
       Мнения покупателей о торговле рассадой никак не приводились к общему знаменателю. Несколько раз Нас­тю обзывали спекулянткой -- "За какой-то вшивый огу­рец десять копеек? Совсем обалдели", и она, чуть не плача, пыталась доказывать, что его еще надо выра­стить, выходить, ночами не спать, но вскоре поняла бесплодность своих попыток: тот, кто хулил и негодо­вал, не взял бы огурцы и по три копейки -- шумел из ненависти к рынку как таковому. Несколько раз Настю хвалили за выращенные помидоры и капусту, особо отмечая ее молодость и недеревенскую внешность. "Вно­сим вклад в Продовольственную программу..." -- смуща­лась Настя. Однажды ей пришлось нырнуть под при­лавок и отсиживаться там, пока не пройдет Элеонора Сергеевна -- сотрудница мамы по институту, доцент.
       -- Ну все, теперь по теории вероятности ты больше никого не должна встретить, -- предрек ей Игорь.
       -- Хотелось бы. А то стоишь и глазами шаришь -- не покажутся ли знакомые... А вообще, я тебе скажу, ин­тересно. С людьми поговоришь, они к тебе на "вы", спрашивают, как сажать надо... Не то, что на работе. Нужность свою чувствуешь...
       Настя отмывала под рукомойником въедливую жел­тизну колючих помидорных кустиков, щеткой вычищала ногти, растирала меж сухих ладошек крем и садилась за стол. "Ой какие вы молодцы!.. И Марат тебе помогал? Отлично! Я всю дорогу так есть хотела..."
       Еще у калитки, обмениваясь с Игорем тычками-поцелуями, Настя шепотом называла ему сумму привезен­ной выручки: "Сто", "Сто пятьдесят", "Сто двадцать". И улыбалась значительно. Игорь прикидывал: если все пой­дет хорошо, тьфу, тьфу, тьфу, к пятому июня, концу первой летней недели, они выйдут на третью тысячу.
       После ужина Настя ложилась немного отдохнуть и мгновенно засыпала. Игорь знал, что простоять на рын­ке десять часов -- это не отсидеть восемь часов на рабо­те. Он укрывал жену одеялом и молча грозил Марату пальцем. "Пойдем со мной в теплицу, -- шептал он. -- Я тебе про Карабаса расскажу..."
       Несколько раз на рынок съездил Игорь -- подвозил на фургоне рассаду и оставался торговать, выслушивая от старушек-цветочниц похвалы в адрес своей жены. "Хорошая девушка, хорошая, -- нахваливала Настю Ан­на Ивановна. -- Даром что инженер, а какая работящая. Ты за такую держись..." Петрович тоже подошел с ру­копожатием: "Я там Настюше Северное Сияние обещал дать, так ты забери..."
       Вездесущий Леша выманил Игоря покурить на улицу и с восхищенной улыбкой разоблачил: "Ах ты, змей бо­родатый! Игорь-Илья, близнецы-братья! Мозги мне пуд­рил -- я с бородой, а брат -- без... Я сразу понял, что дело нечисто -- у тебя же вон шрам между пальцев. А вчера твою спросил про племянника -- как, дескать, малыш? -- она и глазами захлопала. Темнила несчастный! Гони, давай, карбюратор, коль обещал..." -- "А твоя-то нату­ральная? -- Игорь с улыбкой кивнул на бороду Леши. -- Или тоже маскируешься?" -- "Подергай, -- обиженно пред­ложил Леша. -- Я в гробу видел этот камуфляж. Свое про­даем, без всяких приписок. Нашел, чего стесняться..."
       Игорь разыскал Алика, дал ему три рубля и попро­сил в его отсутствие помогать Насте.
       -- Рассаду я сам привозить буду, а ты у нее ящики пустые забирай. Землей распоряжайся по своему усмот­рению. -- Игорь решил, что земли у сарая ему хватит; да и дело шло к концу.
       -- Сделаем, шеф, -- услужливо кивнул Алик. -- У те­бя еще много осталось?
       -- Как торговля пойдет. Дней на десять. -- Игорь по­молчал. -- Если все будет хорошо...
       -- Лады!
       В один из теплых солнечных дней, когда Игорь хо­дил по участку в одних шортах, а Маратка бегал в тру­сиках и майке, Вешкин привел высокого худого мужчи­ну в сером обвислом пиджаке и гордо представил Фирсову: "Иван Федорович!" Игорь пожал протянутую ему руку и назвал себя.
       -- А это кто у нас такой? -- долгожданный пришелец шутливо нахмурился на подбежавшего Марата: -- Как зовут, почему не знаю?
       -- Марат.
       -- Марат? А я дядя Ваня. -- Иван Федорович запу­стил руку в карман пиджака. -- Папу с мамой слушаешь?
       -- Слушаю.
       -- Ну молодец, -- улыбнулся он. -- Держи конфету...
       -- Спасибо.
       -- Беги играй, только в речку не бухнись...
       Иван Федорович, сопровождаемый Володькой и Игорем, оглядел теплицу с остатками зелени на стелла­жах, похмыкал удовлетворенно, спросил, откуда подве­дено питание к печкам, кивнул понимающе, вышел, пригнув голову в двери, отряхнул руки.
       -- Какая площадь? -- кивнул на теплицу.
       -- Двадцать восемь метров.
       -- Семьи две?
       -- Две.
       Дошел до речки, останавливаясь у грядок с дугами и уложенной в проходах пленкой. "Это чего? Капуста? А это астра? Тоже на рассаду или на срезку? Угу..." Вернулся к дому.
       -- Ну что я могу сказать... -- весело посмотрел на Игоря. -- Молодец. Занимайся дальше...
       Вешкин подмигнул из-за его спины: видишь, мол, какой мужик! что я тебе говорил!..
       Игорь не смог сдержать улыбку.
       -- А меня уж тут во враги народа записали, замеры какие-то делали, в поссовет вызывали...
       -- Расскажи, расскажи, -- подстрекнул Вешкин. -- Это его Фомич, отставной козы барабанщик вызывал... Я ему говорил -- не ходи, а он пошел...
       Игорь пересказал суть своего визита. Иван Федоро­вич улыбнулся бледным лицом.
       -- Занимайся, никто тебя не тронет. Дело хорошее. Я сам участок имел, знаю, что это за труд...
       На прощание, оглядев забор, сказал: "Покрасить бы надо. -- И кивнул на облупившийся фасад дома: -- Да и это бы не помешало. Ну ладно, Москва не сразу строи­лась. Работай".
       Игорь сбегал в дом и, окликнув Вешкина, сунул ему через забор мешочек -- в нем тяжелым поленцем ле­жала завернутая в газету бутылка коньяка.
       -- Это Нюра просила. Семена там разные... Пере­дай.
       Володька, оценив тяжесть свертка, понимающе кив­нул и сунул его под мышку: "Передам".
       Игорь, довольный свершившимся делом, высоко подкинул Марата на руках: "Ну что, живем, сын?"
       Марат задохнулся от неожиданного взлета:
       -- Жи... живем...
       Игорь посадил сына на плечи и прошелся по участ­ку. "Живем, брат, живем".
       -- Живем... -- радостно повторял Марат, оглядывая с высоты сузившуюся дорожку, речку, зеленеющие кусты за ней и сверкающую солнцем крышу теплицы. -- Живем...
      
       Было около часа ночи, когда Игорь, расставшись со сном, скинул одеяло и прошлепал к хныкающему на ди­ванчике сыну. "Сейчас, сейчас, -- он подцепил с полу белеющий горшок и поставил Марата на ноги. -- Давай, псс..." Отжурчало. Игорь нашарил тапки и, не зажигая света, вышел с горшком на кухню. Звякнул крышкой ведра и вернулся, зевая, в комнату.
       И в тот же миг правая стена осветилась отблеском огня, на занавесках взбухли черные кресты переплетов, лампа и будильник на столе сверкнули розовым, обрели длинные тени. Игорь метнулся к окну, сдвинул зана­веску. Оранжево-малиновые ручьи огня разбегались по скату теплицы, струились по обмякшей пленке стен. "Настя!" Игорь сунулся рукой к розетке, проверяя, не включена ли печка, и, громыхая засовом, выскочил на улицу.
       Полыхало вовсю. Бросилось в глаза: распахнутая настежь калитка, желтый отсвет на пустой трехлитро­вой банке в траве...
       Гудящее пламя вскинулось высоко, багрово осветив двор и корчащуюся в огне зелень рассады. Игорь подхватил ведро у крыльца и, чувствуя сгущающийся жар, подбежал к наполненной до краев бочке у двери тепли­цы. Черпнул воды, отскочил. С размаху плеснул повер­ху. Зашипело. Едкий чадящий дым, пахнущий кероси­ном. Пленка крыши горящими лохмотьями свисала со стропил, сочилась огненными каплями. Игорь вновь шагнул к бочке, отворачивая лицо, вырвал ведро с во­дой, окатил разорванную огнем пленку. Горело и сза­ди -- пламя освещало забор огненными сполохами, взду­вало близкие ветви березы.
       Выбежала в одной рубашке Настя, испуганно замерла.
       -- Куртку! Рукавицы! -- прохрипел Игорь. -- Быстро!
       Рванул нагревшуюся ручку дымящейся двери. В ед­ком чаду, окутавшем стеллажи, виднелись кусты поми­дорной рассады, облепленные шевелящейся от огня пленкой. Приседая за бочкой и обжигая близким жаром руки, он вытягивал ведра с водой, отбегал, плескал на открывшиеся средь пляшущего огня ящики.
       Прогорало быстро.
       Настя прибежала с курткой, сунула рукавицы.
       -- Только не вздумай туда лезть, Игорь!
       -- Марат не проснулся?
       -- Нет... -- Настя побежала в дом за водой.
       Все было кончено. Пламя добирало на земле скукоженную пленку. Дымился обуглившийся каркас. Настя плескала на него водой из ковшика.
       Игорь надел куртку, рукавицы и стал выносить го­рячие ящики. Желтые скрученные листики рассады осы­пались на ветру.
       Прибежал в трусах и сапогах Вешкин. Длинно вы­матерился, сплюнул зло. Походил, хрустя быстро спекшейся пленкой. Понюхал банку, пахнущую керосином, от­швырнул. "Я тебе говорил, делай стеклянную...". Нюра вошла в распахнутую калитку. Спросила скорбно: "Спа­лили? Вот сволочи!.. Я как чувствовала, Джек волно­вался. Надо было его выпустить... -- Погладила Настю по плечу: -- Ну, ничего, ничего, Игорь новую сделает. Оденься, а то простудишься..."
       -- Господи! -- покачала головой Настя. -- Кому она мешала? Кому?..
       И медленно пошла к светящемуся верандой дому.
       Игорь нащупал в куртке сигареты, закурил, похо­дил меж ящиков с темными скелетцами растений. Присел возле остатков зелени. Тронул рукой, словно проща­ясь.
       -- Да, ребята... вас-то за что...
      

    ЭПИЛОГ

      

    1.

      
       Старый скрипучий поезд из двадцати катил к Югу -- темно-зеленая змейка среди желте­ющих полей.
       В купе было душновато и пахло зубной пастой.
       Он смотрел в окно, вспоминал нечаянно подслушан­ный разговор детей в коридоре и пытался понять -- счаст­лив ли он?.. "Сначала папа был только моим папой, а потом стал и твоим, -- говорила дочь и тянула брата за плечо, чтобы он не высовывался. -- А теперь он наш об­щий папа. Понимаешь?.." -- "Ага, -- кивал сын и увора­чивался от хлещущей на ветру занавески. -- Вон, смотри, опять коровы! Пойдем еще лимонаду попросим? Папа -- добряк, он даст..." -- "Пойдем".
       Пришла жена с полотенцем на плече, и он вышел, чтобы она переоделась к обеду. Наверное, счастлив.
      
       2
       ................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................
      
       3
      
       Недавно я встретил Фирсова в Публичной библио­теке -- он листал красочные иностранные журналы. Мы вышли в курилку, и он рассказал мне нечто о своих за­нятиях. Но это уже другая история...
      

    Ленинград - Зеленогорск, 1989 г.

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
      
      
  • Комментарии: 4, последний от 14/01/2021.
  • © Copyright Каралис Дмитрий Николаевич (dn.karalis@gmail.com)
  • Обновлено: 17/02/2009. 614k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.