Врублевская Катерина
Дело о старинном портрете

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Врублевская Катерина (info@seferisrael.co.il)
  • Размещен: 02/10/2008, изменен: 01/10/2008. 465k. Статистика.
  • Роман: Детектив
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В романе "Дело о старинном портрете" вдовствующая Полина Авилова... снова влюбляется. Ее друг - молодой художник Андрей Протасов - уезжает в Париж и загадочно исчезает. Авилова отправляется во Францию. Она знакомится с парижской богемой (Тулуз-Лотреком и прочими художниками), вступает в сложные взаимоотношения с полицией, на ее жизнь покушаются, но Полина доводит расследование до конца и раскрывает тайну жизни и смерти русского художника.
    •   27.01.03
      
      Катерина Врублевская
      
      Дело о старинном портрете
      (детективный роман)
      ---------------------------------------------------------------
       љ Copyright Керен Певзнер
       Email: info@seferisrael.co.il
       WWW: http://detective.seferisrael.co.il/
       Date: 30/08/08
       Изд. Книжный клуб 36/6 2006
      ---------------------------------------------------------------
      
      Глава первая.
      Вкусы меняются столь же часто, сколь редко меняются склонности.1
      
       Теплым июльским днем 1893 года я сидела в Александровском парке и глядела на рябь пруда, в котором среди ряски и редких кувшинок плавала пара лебедей. На скамейке рядом лежал томик братьев Гонкуров - роман о мадам де Помпадур. Читать совершенно не хотелось, впрочем, не хотелось и ничего другого - меня охватила ленивая истома, и я рассеянно следила за белоснежными птицами.
       После возвращения в марте из Москвы, где волею рока мне пришлось быть замешанной в череду убийств, совершенных в занесенном снегом особняке, я долгое время оттаивала душой, стараясь изгнать из памяти страшные картины.2 Чтобы выйти из состояния апатии и безволия, нужно было что-либо поменять в жизни. Нет ничего лучше, чем изменить обстановку в доме, и я решила приобрести новую мебель для малой гостиной.
       В деньгах у меня недостатка не было - тетушка оставила достаточно, чтобы ни в чем не нуждаться, и я жила на проценты с капитала, помещенного в общество взаимного кредита санкт-петербургского уездного земства. Иногда позволяла себе через свою банковскую контору играть на бирже дивидендными бумагами, но всегда очень осторожно и не гоняясь за особыми прибылями. Капиталы подрастали, тратила я только проценты, да и то не все, и сейчас настало время немного тряхнуть мошной.
       Меня могут спросить, а как же муж? Почему я сама распоряжаюсь деньгами, а не препоручу столь важное дело супругу и покровителю? И здесь мне придется лишь вздохнуть: овдовела я рано, в двадцать четыре года, и с тех пор уже несколько лет живу одна, так как еще не нашла человека, подобного моему покойному мужу, Владимиру Гавриловичу Авилову, географу-путешественнику, подорвавшему свое здоровье в научных экспедициях. Мой покойный супруг был старше меня на тридцать лет, и любила я его, сколько себя помню. Второго такого человека мне больше не найти, я в этом более чем уверена.
       Задыхаясь среди ампирных стульев с львиными лапами вместо ножек и подлокотниками в виде крылатых грифонов, я решила полностью изменить стиль малой гостиной. Мне хотелось нового, воздушного, неповторимого, чтобы душе было светло и просторно.
       Но, к моему великому разочарованию, торговцы мебелью в нашем губернском N-ске предлагали мне лишь набившие оскомину комоды с лепниной из левкаса1, козетки палисандрового дерева с выгнутыми спинками да горки с золочеными карнизами.
       Отчаявшись что-либо изменить в интерьере, я сидела у себя в гостиной и предавалась горьким раздумьям. Такой и застал меня отец, Лазарь Петрович Рамзин, адвокат и присяжный поверенный.
       - Полинушка, что ты в темноте сидишь, да в таком разобранном виде? - спросил меня отец и наклонился, чтобы поцеловать в лоб.
       - Ах, papa, - ответила я, - хочу гостиную поменять, а торговцы словно сговорились: несут образцы, словно я купчиха какая или барыня в салопе. Все у них вычурно, аляповато, тяжело... Сплошная лепнина, позолота, все скрюченное - ни одной прямой линии. А мне света хочется, простора. Взяла и отодрала бы эти портьеры, чтобы духу их тут не было! Одна пыль от них.
       - Это называется клаустрофобия, дочка, - ответил мне мой умный отец, любивший между делом щегольнуть латинским словечком. - Это значит, боязнь замкнутого пространства. После того ужаса, что ты пережила в заснеженном замке, подле тел и убийцы, бродящего по дому, вполне понятно, что тебе хочется простора и воздуха.
       - Надо же, - удивилась я, - а мне просто казалось, что хандрю. То-то гулять постоянно хочется, горизонт видеть.
       - Собирайся, - приказал он мне. - Поедем к Жан-Полю, отметим победу. Сегодня я выиграл дело купца Крашенинова о покупке им поддельных аккредитивов. Мошенника приговорили к лишению всех особенных прав и преимуществ и отдали в исправительное арестантское отделение на год, а купец на радостях отстегнул мне приличную премию из возвращенных ему денег. Так что поехали кутить!
       В ресторане "Lutetia"1, что на Предтеченской улице возле магистрата городской думы, нас встретил сам хозяин, месье Жан-Поль, полный француз с усами колечком.
       - О! Месье Рамзин! - воскликнул он, кланяясь и одновременно всплескивая руками. - Я так рад вашему визиту! Сегодня в меню креветочный суп, форель по-нормандски и седло барашка в соусе "пармезан". Рекомендую, вы останетесь довольны.
       - А вино? - спросил Лазарь Петрович.
       - Только бургундское! Наш великий Бальзак только благодаря бургундскому написал "Тридцатилетнюю женщину"...
       - Конечно, конечно, - рассеянно произнес отец, а я нахмурилась: интересно, на что он намекает?
       Мы сели за уютный столик, покрытый топорщащейся скатертью. Спустя несколько мгновений официант принес фарфоровую супницу, и нежно-розового цвета суп из протертых креветок оказался превыше всяческих похвал. Во время еды мы перекинулись лишь несколькими словами - так было все вкусно. Но когда, отдав должное форели и запив барашка выдержанным бургундским, отец приказал принести счет, он неожиданно произнес:
       - Есть один человек... Он как-то приходил консультироваться ко мне в контору - его компаньон обмануть хотел. Протасов Серапион Григорьевич - столяр, плотник, одним словом, кустарь по дереву. Из мещан, и мастеровой донельзя - так мебель чинит, лучше новой выходит. Тетушка твоя Марья Игнатьевна, покойница, весьма его жаловала. Никому свою оттоманку не доверяла, на которой лежать любила после обеда, а его позвала чинить. Он выправил - лучше прежней стала.
       - Батюшка, так мне ж не чинить, мне новая мебель нужна! - возразила я отцу. - Для чего мне столяр? Мне и чинить нечего. Давно пора выбросить все, что в доме стоит!
       - Ну что ж, пообедали, давай теперь вернемся к тебе, покажешь, что ты выбросить намереваешься.
       Дома Лазарь Петрович прошелся по комнате, отодвигая в сторону портьеры. В комнату хлынули лучи, от чего я крепко зажмурилась.
       - Третьего дня встретил Протасова, - продолжил отец разговор, начатый во французском ресторане. - Он шел с молодым человеком и, увидев меня, поклонился. - "Вот, Лазарь Петрович, позвольте представить, сын из Москвы приехал, Андреем звать. Из художественного училища. У господ Поленова и Саврасова учился. А теперь домой заехал, на этюды..."
       - И что же? - спросила я.
       - Завтра же пошлю за ним и попрошу молодого художника набросать эскизы мебели - нарисует все, что скажешь, а отец выполнит. Негоже тебе одной в четырех стенах в темноте сидеть. Делом займись, а то совсем в анахореты записалась. Ты же дама, следить за собой должна. В будущий четверг мы званы к Елизавете Павловне, а как ты выглядишь? Ни лица, ни прически. Нехорошо, дочка.
       Вот так холеный щеголь - мой отец стыдил меня за душевную хандру, в которую повергли меня убийства в доме Иловайских. И чтобы только прекратить его справедливые упреки, я вяло кивнула и проговорила:
       - Зови художника, пусть рисует, - мне было все равно: особенного толка в затее отца я не видела, но не хотела обижать его отказом.
       - Завтра к полудню будь готова - пришлю его. Ну, а сейчас мне пора, - он вытащил часы из жилетного кармашка, - через полчаса встреча в губернской управе.
       Лазарь Петрович еще раз поцеловал меня в лоб и вышел из гостиной.
      
       * * *
       Ровно в полдень горничная постучалась ко мне в спальню и сообщила:
       - К вам Андрей Серапионович Протасов, барыня.
       - Проводи в гостиную, Дуняша, проси обождать. Я скоро буду.
       Художник, увидев меня, встал со стула и поклонился. Статный, росту около двух аршин и восьми вершков1, с длинными русыми волосами, рассыпанными по плечам, и с таким прекрасным цветом лица, который можно было бы назвать персиковым, если бы он принадлежал девушке. Одет в косоворотку - по черному полю мелкая красная клетка и мягкие козловые сапоги. Юноша мял в руках картуз и заметно волновался.
       - Рада видеть, г-н Протасов, - я протянула ему руку для поцелуя, и он неловко клюнул мне тыльную часть кисти. - Присаживайтесь. Лазарь Петрович уже рассказал вам о моей необычной прихоти?
       - Почему ж необычная? Вполне понятная и милая прихоть, - улыбнулся он, и мне приятно стало от его улыбки. Она освещала лицо, а из уголков глаз разбегались тоненькие лучики. - Хорошая мысль. Мне уже давно надоели эти нагромождения, ведь столько места занимают! Хочется все собрать и вывезти на помойку, уж простите мне такое грубое сравнение. Сколько с отцом ни спорю, а моих взглядов он не признает. Мал еще, яйца курицу не учат, да поперек батьки не лезь. Вся народная мудрость против меня.
       - Всецело с вами согласна, Андрей Серапионович, - ответила я. - Ничего хорошего в этих козетках да оттоманках нет. Да еще пыль в резьбе скапливается. Не хочу резную мебель, Только вот чего мне хочется, я сама не знаю...
       - А я наброски принес, - Протасов показал мне картонную папку. - Вдруг вам что-нибудь понравится? А нет, так еще нарисуем, мне в радость.
       Говорил он мягко, певуче, немного окая. Серые глаза смотрели на меня чуть насмешливо, но совсем необидно, будто своими желаниями я взяла его в сообщники и он просто идет у них на поводу. Простая рубашка ладно обрисовывала его фигуру, и мне даже пришла в голову мысль: неужели он так же одевается и в художественном училище или это просто дань семье мастеровых?
       Я с немалым усилием перевела взгляд на эскизы. Четкими уверенными движениями на картонных листах были изображены легкие стулья, устремившиеся вверх шкафы, мебель, чьи округлые, плавные формы заставили меня ахнуть от восторга. Редкие декоративные элементы в стиле рококо и барокко не затеняли общей картины новизны, лишь придавали ей еще больше очарования.
       - Изумительно! - ахнула я. - Что это? Никогда прежде такого не видела!
       - Это называется модерн - новый стиль. В Германии его называют "югендстилем". Я узнал о нем совсем недавно, в училище, когда один из наших студентов вернулся из Мюнхена и привез рисунки архитекторов Беренса и фон Уде. А это, - он показал на наброски, - моя интерпретация немецкого образа. Когда Лазарь Петрович предложил мне нарисовать для вас мебель, я сразу сел за работу и так увлекся, что просидел над картонами до рассвета. Вам нравится?
       У художника даже речь изменилась. Пропал мастеровой. О стилях в искусстве со мной разговаривал образованный московский студент.
       - Конечно! Только... - спохватилась я. - Но кто это все сделает? Было просто на бумаге, да забыли про овраги. Знаете такую пословицу?
       - Не волнуйтесь, Аполлинария Лазаревна, отец возьмется за эту работу. Утром я показал ему эскизы, и он согласился принять заказ, даже ему интересно стало. У него хорошие столяры, да и я сгожусь. Сызмальства рубанок в руках держать приходилось. Вот и вспомню, как с отрочества отцу помогал.
       - Неужели и вы будете тоже работать? - поразилась я. - Вы же художник, вам руки беречь нужно. Может, не стоит?
       - Не страшно, мы привычные, - засмеялся он, и я вновь поразилась, как освещает его улыбка. Передо мной снова стоял мастеровой, рубаха парень.
       Мы сговорились на том, что я пока закажу малый гарнитур для гостиной, включающий стол, полдюжины стульев, небольшой диван с парой кресел, шкаф и комод, а дальше будет видно.
       После окончания визита Протасова меня охватила бурная жажда деятельности. Послав Дуняшу за двумя поденщицами, работавшими у меня по большим стиркам, я стала сыпать указаниями. Они сняли и замочили занавеси, протерли пыль, залезая в самые далекие уголки под потолком, мыли стекла и полы, и к концу дня я отпустила их, строго наказав назавтра прийти вновь и продолжить работу.
       В тот вечер я впервые спала без кошмаров, мучавших меня после возвращения из Москвы.
      
       * * *
       Мне понравилась работа над эскизами. Я объясняла Протасову, как именно должна выглядеть гостиная, и он рисовал быстрыми, размашистыми движениями. Когда ему окончательно становилась понятна моя точка зрения, он переводил эскизы в чертежи и передавал отцу. Часто он навещал меня, принося с собой то ножку стула, то деталь украшения на дверцу комода, а однажды отвел меня в мастерскую отца, располагавшуюся за городом, в Мещанской слободе. Я была почти счастлива, вдыхая свежий запах березовых и липовых стружек.
       Во время работы над гарнитуром я узнала много нового. Андрей Серапионович так и сыпал названиями: "Jugendstil"1, "art nouveau"2, модерн, сецессион... А фамилии художников-импрессионистов, стоявших у истоков нового стиля в живописи, он произносил с благоговением, словно перечислял имена святых: Моне, Сезанн, Ренуар.
       Однажды Протасов, сильно смущаясь и краснея, предложил мне позировать ему - он задумал написать портрет. Я сразу же согласилась, более того, он угадал мои мысли. Мне самой хотелось иметь собственное изображение на холсте, но я не решалась попросить художника, так как считала, что он очень занят в мастерской отца и рисованием этюдов на пленэре.
       После долгих раздумий и набросков Протасов решил меня писать в образе Клеопатры, царицы египетской. Мои каштановые кудри совершенно не подходили для этого, и я послала Дуняшу к отцу, где у нашей горничной Веры хранилась коллекция париков. Вера когда-то была провинциальной инженю и собрала с нашей помощью неплохую коллекцию театральных аксессуаров - и отец, и я, зная ее пристрастия, частенько дарили ей парики, накладные усы, носы и бороды.
       На следующий день начался сеанс. Я полулежала в гостиной на козетке, покрытой куском золоченой парчи с песлийским узором.1 Ткань Протасов принес из мастерской - ею обивали стулья для гарнитура генеральши Мордвиновой. Козетка была жуткой: аляповатая, в стиле русский ампир, стоящая на львиных лапах, как нельзя более, по мнения Андрея Серапионовича, подходила для портрета Клеопатры. После завершения работы над гарнитуром я намеревалась отдать ее в N-скую богадельню - пусть стоит в присутственном месте.
       На голове у меня сидел черный парик-каре, глаза подведены стрелками до ушей, лицо набелено, губы карминные, а фигура задрапирована креп-жоржетовым салопом, вывернутым наизнанку, на атласную сторону. Лицо стянуло так, словно я намазала его яичным белком. Я сразу подумала, что после сеанса воспользуюсь бальзамом моей бывшей горничной Веры. Этим кремом, секрет которого переходил у артистов из поколения в поколение, она смывала краску с лица, иначе театральный грим испортил бы ее кожу.
       Пока художник устанавливал мольберт и размешивал краски на палитре, я ходила кругами, приглядываясь к его действиям и стараясь ничего не упустить. Но когда он взял в руки угольный карандаш, то ничего не оставалось делать, как прилечь на скользкую парчу с царапающими кожу узелками и замереть в неудобной позе "страстная вакханка".
       Одна рука у меня была заложена под затылком, кисть другой покоилась на животе ниже пупка, голова повернута так, что подбородок оказался на левом плече - все это, по мнению Протасова, изображало, как должна была выглядеть легендарная царица, отдыхающая после бурных утех.
       Лежать без движения оказалось трудно и даже просто невозможно. Шея мгновенно затекла и я перестала ее ощущать, по рукам побежали противные мурашки, а кончик носа зачесался так, что мне неудержимо захотелось чихнуть. Сдержаться не удалось, и я заерзала на месте, ломая рельеф, складки и все, что трепетно выстраивал художник в течение часа.
       - Аполлинария Лазаревна, голубушка, не двигайтесь, прошу вас, - умоляюще воскликнул Протасов. - Так удачно тени легли, нельзя менять композицию.
       - Но мне... А-пчхи! Что делать, если чихать хочется? Да и нос чешется. Эта генеральшина парча пыльная и кусачая. А еще я с нее сползаю.
       - Лягте, как лежали, прошу вас. Я скоро закончу наброски, и вы сможете отдохнуть. А пока замрите и не двигайтесь, мне нужно набросать основные линии.
       Но это "скоро" никак не приходило, и я решила сменить тактику. Мне очень нравился приятный художник с длинными русыми волосами, и то, что он видит во мне лишь модель для своей картины, да богатую заказчицу, не давала мне покоя. Мне хотелось, чтобы он увидел во мне женщину, и, кажется, я придумала, как этого добиться.
       На следующее утро, когда Андрей Серапионович занял свое место за мольбертом, а я, облаченная в парик и креп-жоржетовый салоп, возлежала египетской царицей на козетке, настало время действовать.
       Чуть двинув коленкой, я нарушила складки, которые Протасов укладывал на мне долго и собственноручно. Спустя две минуты он заметил изменения и подошел поправить. Напрячь коленку было дело одного мгновения, и складки, любовно уложенные, валились на пол, обнажая щиколотки, надушенные пармской фиалкой.
       Писать бедному юноше становилось труднее и труднее. Он все чаще смахивал пот со лба, хотя утреннее солнце не жарило совсем. Беспрестанно хмурился и покусывал губы. И, наконец, когда в очередной раз Протасов приблизился ко мне, чтобы поправить замявшуюся складку, я выпростала из-под головы руку и обняла его. Он неловко изогнулся и рухнул на меня. Древняя козетка жалобно заскрипела и прогнулась под двойной тяжестью. Я торжествовала!
       С тех пор в моей жизни настала череда солнечных дней. Андрей приходил ежедневно, рисовал меня, и мне не в тягость было позировать: я знала, что за сеансом последует другой, такой же восхитительный. Глупый парик был возвращен Вере с благодарностями, грим с лица смыт, псевдовакхические позы забыты за ненадобностью. Мы часто гуляли, и Андрей набрасывал на картоне стремительные зарисовки: я сижу в плетеном соломенном кресле на веранде, и лучи солнца пробиваются сквозь редкий навес, стою на берегу пруда, качаюсь на качелях...
       Моя хандра улетучилась, словно ее не было и в помине, щеки разрумянились, я даже избавилась от чрезмерной худобы, так волновавшей моего отца. А когда настало время пригласить к себе гостей, с тем чтобы показать им новый гарнитур, известная городская сплетница Елизавета Павловна заметила со значением в голосе: "Перемена обстановки пошла вам на пользу, душенька". И непонятно, что она подразумевала под "обстановкой" - только лишь мебель?
       Гостей я решила позвать в начале лета, на Троицу. Мне очень нравится этот праздник. Мы с отцом направились к заутрене, и в ярко убранной церкви я увидела Андрея - он истово молился и кланялся, жарко прося у Господа милости. Я стояла в церкви, смотрела издалека на Андрея и вспоминала, как меня, еще институтку, забрали с собой в лес мои подружки, две сестры, дочки мелкопоместных дворян, привыкшие в деревне праздновать Троицу по-своему, по-деревенски. Мы плели венки, "завивали"1 молодую березку и пели:
      Александровская береза, береза,
      Посреди дубравы стояла, стояла,
      Она ветвями шумела, шумела,
      Золотым венком веяла, веяла.
      Гуляй, гуляй, голубок,
      Гуляй, сизенький, сизокрыленький,
      Ты куда, голубь, летал,
      Куда, сизый, полетел?
      -Я ко девице, ко красавице,
      Коя лучше всех, коя важнее...
       А вечером сливки губернского N-ска собрались у меня. Прием удался на славу. Гости цокали языками, осматривая стулья с накладками полированного металла. Некоторые даже проверяли тонкие изящные ножки на прочность - садились на стул и подпрыгивали. Раскрывали дверцы шкафчиков и комодов, инкрустированные мозаикой из внутренней заболони2 и проводили пальцами по столешнице, украшенной по бокам стилизованными цветами и растениями.
       К новой гостиной я сменила занавеси и люстры. Портьеры в срочном порядке шили мне прямо на дому две мастерицы, причем ткань я выбрала необычную, очень светлую, с узором из лебедей, прячущихся в камышовых зарослях, а абажуры для настенных газовых рожков, розового стекла в виде распустившегося цветка, купила в магазине фарфора, что возле губернской управы.
       Я даже заказала себе новый наряд, заглянув в ателье модного платья м-ль Жаннет Гринье, что по соседству с фарфоровым магазином. На самом деле, модистку звали Анной, много лет назад она влюбилась в гувернера-француза, и тот увез ее к себе в Лион. Потом гувернер скончался от чахотки, которую нажил в суровом для него северном климате, и Анна, спустя несколько лет, вернулась обратно в N-ск. Здесь она переменила имя и открыла модный салон на главной площади.
       - Как я рада видеть вас, мадам Авилова! - щебетала она по-французски с неистребимым акцентом, указывающим, что у нее не было в детстве гувернантки и язык модистка выучила, будучи взрослой. - У меня для вас есть чудные туалеты. Вам готовое платье или на заказ?
       - Позвольте посмотреть журналы, - ответила я, колеблясь. Конечно, на заказ платье выглядело бы не в пример элегантнее, но мне не хотелось уподобляться женам богатых купцов-миллионщиков и дамам полусвета, носивших исключительно самые модные туалеты. Дама из общества должна выглядеть изысканно и просто, но так, чтобы было ясно: эта простота стоит немалого состояния. Sapienti sat1.
       - Сейчас снова в моду вошли рукава-буфы, - модистка показала на одну картинку, на которой изогнула стан кокетка с гренадерскими плечами. Я содрогнулась. - А как вам модный корсет "голубиная грудь"? Самое последнее изобретение. Даже самый незначительный бюст выглядит пышным и пленительным.
       - Никаких буфов и никаких голубиных корсетов, - решительно ответила я, отодвигая от себя журналы. - Подайте мне голубую тафту и приготовьте булавки для драпировки.
       Платье, которое я заказала у м-ль Жаннет, придумал Андрей. Он набросал несколько эскизов, глядя на меня, стоящую у зеркала, и один из рисунков настолько мне понравился, что я решила воплотить его в тафте небесного цвета. Юбка сильно обтягивала бедра и расширялась колоколом книзу, что удлиняло линию ног, а на бедра был накинут платок из тончайшей органди, завязывающийся узлом на левом боку. Свободный лиф украшали сутаж и блестки, ансамбль дополняли черные шелковые чулки и длинные перчатки без пальцев.
       Протасов скромно стоял у окна и, неловко улыбаясь, разговаривал с Лазарем Петровичем, курившим толстую "гавану". Гости подходили к художнику, восхищались, интересовались ценами и временем изготовления, а статская советница Тишенинова уже назначила день, когда нужно будет явиться к ней для замеров - она выдавала замуж младшую дочь, и той страстно захотелось получить к свадьбе точно такой же гарнитур, как у меня.
       - Ну, что, Аполлинария, я был прав? Хандра исчезла? - улыбнулся отец. - Прекрасная гостиная получилась! Именно так я себе представляю интерьер будущего века. Не зря ты взялась за дело - вся в меня!
       - Спасибо тебе! Ты всегда меня понимал!
       - Будет, будет, - он похлопал меня по плечу и отошел, а я направилась к Протасову.
       - Андрей, сегодня тебе улыбнется удача! - обратилась я к нему. - Ты станешь известным художником по мебели в нашей губернии. Будешь богатым и знаменитым, а на крыльце твоего дома выстроится очередь из желающих заказать гарнитуры.
       Он помолчал немного и грустно ответил:
       - Я не хочу быть художником по мебели. Ни в нашей губернии, ни в другой... Я хочу писать картины.
       Мой портрет он так и не написал. Набросков было много, но все они так и остались набросками. Позировать мне не хотелось, и я делала все, чтобы увильнуть от этого скучного занятия. Какие бы позы я ни принимала, после двух минут неподвижного сидения или лежания они казались мне нежизненными и фальшивыми.
       - Хорошо, Андрей Серапионович, поговорим об этом после, а сейчас я должна идти к гостям. Простите, - и я отвернулась, чтобы не видеть его грустного взгляда.
       Мне не хотелось продолжать этот разговор. Дело в том, что я, признавая талант Протасова в столярном деле, считала, что художник из него никакой. Он мог четко выписать детали, выдумать новые стулья и остальную мебель, нарисовать дом и интерьер в нем. И эскизы карандашом у него получались неплохие. Во всяком случае, по ним можно было определить, что нарисован щенок, валяющийся в пыли, ваза с яблоками или соседская девочка. Но как только дело доходило до портретов, тут художник полностью пасовал. И если лица у Андрея выходили похожими на оригинал, то движения получались неестественными, а позы скованными. Можно было бы отнести эту неудачу в счет того, что молодой человек еще не закончил учебу в художественном училище, но талант виден всегда, просто он бывает не отшлифованным. У меня имелись сильные сомнения в таланте Андрея, как портретного живописца. Хотя классические этюды с греческих статуй у Протасова получались недурно, мне в этом не раз приходилось убеждаться - руку он имел точную, а глаз зоркий.
       В чем Андрею не было равных, так это в "науке страсти нежной". С ним я ожила, почувствовала себя любимой женщиной. Его страсть ко мне оказалась ненасытной, чувства - крепкими, он мог изумлять меня без устали ночи напролет, и каждый раз, уходя поутру из моего дома, к вечеру вновь возвращался, полный надежд и желаний. И я каждодневно ждала его прихода с нетерпением.
       - Полина, любимая моя! - шептал он мне, обнимая и лаская меня. - Господи, за что мне такое счастье?! Я недостоин тебя! Я никто, мещанин, недоучившийся студент! Но я буду художником и однажды приду к тебе, богатый и знаменитый, для того чтобы никогда более с тобой не расстаться.
       Про себя я улыбалась его словам. Андрей несколькими месяцами моложе меня, а рассуждает, словно мальчишка. Он считал, что живет со мной во грехе, и страдал от этого. Он жаждал славы и богатства не только для себя, но и чтобы жениться на мне, будучи равным. Он не понимал, что после Владимира Гавриловича, с которым я вольно или невольно сравнивала всех соискателей руки и сердца, мне трудно будет найти человека на место супруга. И как бы не великолепен был Протасов в постели, все же ему не хватало того внутреннего такта, которое отличает истинно благородных людей. Как бы мне ни было хорошо с ним, я постоянно себя одергивала: "Полина, не забывайся! Мезальянс тебе ни к чему. Протасов замечателен, как средство против хандры, но не более. Помни, кто ты и кто он. Всегда помни!" А сердце рвалось навстречу милому художнику с печальными серыми глазами.
      
       Глава вторая.
      В серьезных делах следует заботиться не столько о том, чтобы создавать благоприятные возможности, сколько о том, чтобы их не упускать.
      
       Я очнулась от воспоминаний. Лебеди плыли, грациозно изгибая шеи, а я сидела, подставив лицо жарким лучам - мне хотелось избавиться от надоевшей природной бледности, даже невзирая на веснушки, обычно появляющиеся у меня на носу в жаркое время. И тут Протасов неслышно появился за моей спиной.
       - Андрей, как ты меня напугал! - воскликнула я и протянула ему руки.
       Он обошел скамью, поцеловал меня в губы и, упав на траву, уткнулся носом мне в колени. Я машинально принялась гладить его пшеничные волосы.
       - Что с тобой, милый? У тебя неприятности?
       - Полина, я не могу так больше жить! Отпусти меня! - застонал он.
       - Разве я тебя держу? - удивилась я. - Ты волен в своих поступках. Как я могу ограничить твою свободу?
       - Я люблю тебя, Полина! Не мыслю жизни без тебя и за счастье почитаю повести тебя к алтарю. Но я не могу предложить тебе стать моей женой, ведь я никто.
       - Перестань, Андрей! Ты прекрасный художник по мебели и интерьеру. После изготовления гарнитура тебе посыпались заказы - зачем же ты Бога гневишь?
       Он закрыл лицо ладонями и с болью произнес:
       - Если бы ты знала, как это тяжело - видеть, чувствовать и не иметь возможности донести до холста! Если бы я рисовал сразу глазами, а не проделывал такой длинный путь через руку, краски и кисти...
       - Ты научишься, ты обязательно научишься!
       - Как же ты не понимаешь?! Это все поделки, а я хочу писать! Заниматься настоящим искусством!
       Его слова рассердили меня:
       - Нет, это ты не понимаешь! Твои "поделки", как ты выражаешься, приносят людям пользу. Я духом воспрянула, когда гарнитуром занялась, дочь Тишениновой спит и видит заполучить себе такую же мебель, как у меня, хотя я надеюсь, что такой же точно у нее не будет. А ты говоришь - "настоящее искусство". Нужно делать то, что у тебя лучше всего получается, и то, что людям пользу приносит. Потому что настоящее искусство - это такое, которое в радость не только тебе.
       После этих слов Андрей долго молчал, а потом вымолвил через силу глухим голосом:
       - Виноват, мне пора. Не думал я, Полина, что ты меня настолько не понимаешь...
       Он поднялся с колен, повернулся и ушел, ничего не сказав на прощанье.
      
       * * *
       Этот вечер, впервые за много дней, я провела одна. Недоумевая, я отправилась спать, надеясь, что наутро недоразумение рассеется. Но и утром Андрей не пришел. Тогда я собрала свою волю в кулак и решила не обращать внимания: если ему не хочется меня видеть, что ж, займусь другими делами, благо их накопилось немеренно.
       Я навестила Настеньку в институте, принесла ей гостинцы. За последний год девушка вытянулась, похорошела и уже ничем не напоминала того несчастного ребенка, которого взял под свою опеку мой отец.1
       Потом я зашла в магазин модного платья модистки Гринье, полистала журналы, но ничего себе так и не выбрала - не было настроения нравиться. Купила полфунта глазированных орешков в кондитерской Китаева, немного поговорила с Аделаидой Федоровной, старой сплетницей, пившей там горячий шоколад - она уже была осведомлена о моем новом гарнитуре, и спустя час, немного уставшая от продолжительной прогулки по городу, вернулась домой.
       Прогулка не принесла мне облегчения. Снимая шляпку, я спросила Дуняшу: "Андрей Серапионович не заходил?" - и получила отрицательный ответ.
       Мне не спалось, не читалось, я потеряла аппетит и, не выдержав, через неделю бесплодных ожиданий пошла в мебельную мастерскую Протасовых.
       Серапион Степанович, в длинном кожаном фартуке и ремешке на непокорных волосах, сосредоточенно скоблил массивную столешницу. В углу мастерской двое рабочих пилили длинные доски. Увидев меня, Протасов-старший отложил в сторону инструмент и степенно поклонился.
       - Вот пришла, Серапион Степанович, поблагодарить вас за отличную работу. Не могла раньше заглянуть - дела задержали. Прекрасный гарнитур вы сделали. Мои гости были в восторге.
       - Благодарствуйте, г-жа Авилова. Со всем нашим старанием, - вновь поклонился он.
       - К вам обращалась статская советница Тишенинова по моей рекомендации? Ей очень понравился гарнитур, и она хочет за дочерью дать в приданое такой же, но только кленовый, с узором "птичий глаз".
       - Да, была намедни, разговаривали.
       - Только не делайте, прошу вас, точно такую же мебель, Серапион Степанович. Мне совсем не хочется, чтобы у других было со мной одинаково, - попросила я.
       - Даже не знаю, что вам и ответить, - вздохнул мебельщик.
       - А что произошло?
       - Для того, чтобы другой сделать, на ваш непохожий, рисунки и чертежи нужны. А где их взять?
       - Как где? - удивилась я. - А Андрей Серапионович на что? Неужели отказывается заработать?
       - Уехал он вчера, - нахмурился Протасов-старший.
       - Как уехал, куда? Он мне ничего не говорил, - я спохватилась, что выдала себя, но мастер и бровью не повел.
       - В Париж. Сказал, что, как только устроится, обязательно напишет. Учиться желает у тамошних художников. Твердил, что они сейчас самые новые да самые лучшие. Мечту свою исполнять уехал. Наши ему не по нраву пришлись. Каких-то импер... прессисистов поминал.
       - Импрессионистов, - поправила я его.
       - Верно. К ним самым поехал.
       - Как жаль... Он даже не пришел со мной попрощаться.
       - Он вам письмо оставил, - сообщил Протасов. - Наказал отдать в собственные руки. С утра недосуг мне было, а после обеда собирался к вам мальчонку послать, а вы сами явились, будто знали. Погодите, сейчас принесу.
       Серапион Степанович вышел из мастерской и вскоре вернулся, неся простой запечатанный конверт. Поблагодарив его, я откланялась и поспешила домой, чтобы прочитать письмо наедине.
       Придя к себе, я отложила сумочку в сторону - она жгла мне руки. Села на новый диванчик и задумалась: что со мной происходит? Почему меня так глубоко взволновал поступок Андрея? Почему я, отказавшись выйти замуж за бравого штабс-капитана Сомова, нисколько не была этим взволнована или опечалена? А тут я до дрожи в руках боялась открыть конверт и прочитать адресованные мне слова. Неужели мне так полюбились стати молодого Протасова, что сейчас рассуждаю не разумом, а женским естеством? Или все же есть в нем нечто цельное, настоящее, что влечет к интересному и талантливому человеку? Долой сомнения, я обязана взглянуть правде в глаза!
       Недолго посидев с закрытыми глазами, я пришла в себя, открыла конверт и достала сложенный вчетверо лист бумаги. На нем свинцовым карандашом были написаны рвущие мне душу немногочисленные строки:
       "Милая, любимая моя Полина! Прости меня, прости за все: за то, что уезжаю вот так, не попрощавшись, за мое невнимание к тебе, за то, что возомнил о себе Бог весть что.
       Я недостоин тебя. Недостоин таким, каков я есть сейчас -подмастерьем в столярной мастерской, умеющим лишь рисовать эскизы заказной мебели. Вот он кто я. Рядом с тобой должен быть талант, знаменитость, ты привыкла к выдающимся мужчинам. Ты ведь рассказывала мне о своем покойном муже...
       И единственный выход быть тебе ровней и не мучиться страстями, угнетающими душу, - это уехать и стать тем, кем я должен стать. Мне нужно многому научиться, я хочу писать, выразить все то, что накопил за недолгую жизнь. И Париж - лучшее место для этого. Сниму мансарду, куплю краски, буду учиться у мастеров - большего мне не надо.
       Как приеду, обязательно тебе напишу.
       Прости меня еще раз, что бросил все, как есть, и уехал. Прости, что был с тобой резок и не пришел попрощаться. Иначе бы ты меня отговорила, а я не могу тут больше оставаться...
       Я не прощаюсь навсегда и уверен, что мы увидимся. Но я уже не буду подмастерьем. Я верю в это.
       Остаюсь, твой навеки,
       Андрей"
       Прочитав письмо, я быстро сложила его и спрятала в сумочку. Вот все и разъяснилось. Андрея сжигали два противоречивых чувства: вера в свои творческие силы и унижение от собственного низкого статуса мещанского сына. И все это на фоне любви ко мне, дворянке.
       Но я не могла понять одного: когда произошла эта неожиданная метаморфоза? Как он мог подумать, что я хочу выйти за него замуж? Верно, он мне нравился, у него чудесные серые глаза, одухотворенное лицо, тонкие изящные пальцы, мне было с ним хорошо, но ведь этого мало! Ведь брак - это очень серьезное дело, даже если вступаешь в него второй раз, и одной физической привлекательности недостаточно. А бедный художник принял все за чистую монету. Конечно, в его мещанской среде физическое обладание женщиной вне брака считается постыдным для нее, и такая "измазанная дегтем" несчастная старается всеми правдами и неправдами затащить совратителя под венец. И неважно, что она давно совершеннолетняя - все равно он совратитель, и лучшее, что он может сделать - это обвенчаться с падшей. Нет, все же я безнадежно отсталая, и надо мной еще довлеют кастовые предрассудки.
       Боже мой, такой прогрессивный век, уже повсеместно освещают дома электричеством, из Москвы в Санкт-Петербург можно доехать на самом мощном паровозе всего за ночь с небольшим, в Париже проводят Всемирные Выставки, где показываются чудеса науки со всех концов света, а в нашем провинциальном N-ске молодая вдова с огромным капиталом, вложенным в процентные бумаги, считается падшей, неустроенной и одинокой женщиной, которой необходим муж и покровитель, иначе она сама не справится ни со своим достатком, ни со своей плотью. И ладно бы, что так думают ветхозаветные кумушки в траченных молью салопах. Но московский студент, талантливый изобретатель нового стиля в мебели, придерживается того же мнения! И его мучает не то, что я не хочу за него замуж - подобная "абсурдная" мысль даже не приходит ему в голову, а то, что он по имущественному и сословному цензу стоит ниже меня. Вот был бы он дворянин с поместьем, я бы с радостью бросилась к нему в объятья. Жаль, он не имел счастья познакомиться с бравым штабс-капитаном Сомовым, дворянином и помещиком. Тот бы объяснил Протасову, как я сильно "желаю" замуж. Да и не объяснил бы - сам толком ничего не понял. Как результат, пошли бы они и напились вместе, кляня этих женщин, гадюк подколодных, к которым ты со всей душой и телом, а они...
       С той поры я успокоилась. Прошла и хандра, обусловленная страшными событиями в заснеженном замке, пропала и восторженность от присутствия рядом любящего человека. Наступили тихие спокойные дни, которых, впрочем, я и желала всей душой.
       От Андрея стали приходить письма. Он снял мансарду на улице Турлак, что на Монмарте - районе художников, записался в школу изящных искусств к мэтру Кормону и принялся штудировать стили и технику живописи. Настроение у него было самое восторженное, и это понятно: мне известно, как действует Париж на новичка - его воздух, дворцы, бульвары в раскидистых каштанах, толпы парижан, гуляющих по набережной Сены. Андрей мало спал, много писал, жадно копил образы и впечатления, проводил время в кабачках - знакомился там с художниками и натурщицами, даже успел заглянуть в кабаре "Мулен-Руж" и восхититься огненным канканом.
       О Париже, "Мулен-Руж" и каштанах было только первое письмо. В остальных говорилось только о работе и учебе: что он недоволен мэтром и жаждет поменять школу, о его шапочном знакомстве с Тулуз-Лотреком и Пюви де Шаванном, которых он встретил в пивной "Ла Сури" на улице Бреда, о кистях, мазках и манере импрессионистов.
       С каждым разом его письма становились все короче, промежутки между ними все длиннее, а последнее письмо поразило меня своей безысходностью.
       "Милая моя Полина... Понемногу я начинаю разочаровываться в этой цитадели "высокого искусства". Я надеялся в Париже найти свой стиль, а вместо этого помногу часов копирую классиков. Повторяется то, что я делал в московском училище. Но сколько ж можно? Мне двадцать шесть лет. В мои годы Микеланджело уже высекал статуи, а Рембрандт был знаменит за пределами Голландии.
       Ведь я чувствую, что могу. А надо мной просто смеются. Приехал какой-то неуклюжий русский, с жутким акцентом, и хочет завоевать Париж. Их Париж - жестокий и коварный, но в то же время пленительный и одуряющий. Париж водит за нос не только чужака, но и местного уроженца с самого что ни на есть Монпарнаса. Завоевать Париж... Как бы не так! Пусть посидит да гипсовые слепки с лобастых афинян срисовывает. А время медленно и неумолимо проскальзывает, словно вода, между пальцами. Видеть не могу уже эти коричневые картины позднего классицизма, которыми обвешаны музеи, а безрукие торсы - с закрытыми глазами рисую, настолько все привычно, знакомо и противно!..
       Отнес несколько своих работ в галерею на улице Форест. Хозяин взял, но при этом скривился, словно я писал не красками, а уксусом. Особенных денег не предвидится, хорошо бы на краски заработать да на оплату чердака.
       Вчера, в "Ла Сури", познакомился с одним необычным человеком. Он - алхимик, представляешь себе? Ищет философский камень и смысл жизни. Мы славно поговорили, и он обещал показать мне свою алхимическую лабораторию, куда еще, кроме него, не ступала нога человека. Очень он меня заинтересовал.
       Не перестаю думать о тебе, и о своем долге. Мне нужна слава и много, много денег. Только тогда я вернусь и паду к твоим ногам.
       На этом все, убегаю работать. Жду с нетерпением твоих писем.
       Крепко обнимаю,
       Твой Андрей"
       Это было последнее письмо.
       С того дня прошло около полугода. Я откровенно скучала, не зная чем себя занять. Перечитала все последние новинки, присылаемые из Москвы и Санкт-Петербурга, начала вышивать гладью, чего не делала с институтских времен. Андрей молчал, и мне все чаще снились его серые глаза. Гарнитур уже не радовал своей новизной, хотя был очень удобен и эффектен, и я всерьез задумывалась: а не заказать ли мне Серапиону Степановичу спальню в том же стиле. Но без Андрея я не решалась - а вдруг мастеровые не справятся?
       Был хмурый весенний вечер. Я сидела у отца и пила чай из любимой чашки. Вера подкладывала мне ватрушки, а Настенька, опершись на ладонь, слушала наши разговоры.
       - От Андрея не было писем? - вдруг спросил отец.
       Я удивилась. Лазарь Петрович никогда не говорил на эту тему.
       - Нет, papa, давно уже не пишет, уже полгода. А раньше письма чуть ли не каждую неделю приходили.
       - А ты ему писала?
       - Обычно я отвечаю на его письма. Тогда ответила на последнее и стала ждать. Остаюсь в недоумении, что могло случиться: может, он вернуться решил и стыдится этого решения?
       - Подожди, может, еще и напишет.
       Пожав плечами, я отпила из чашки и отставила ее в сторону.
       - Не скажу, что с нетерпением жду его писем... - равнодушно произнесла я, но отец тут же уловил изменения в настроении. Ведь все было немного не так: кляня себя за малодушие и слабохарактерность, я написала Андрею и сообщила, что намереваюсь приехать в Париж по делам. Сроков не указала, да и не было у меня в Париже никаких дел, кроме как повидать его.
       - Ты что-то задумала, Полина, - Лазарь Петрович укоризненно посмотрел на меня и сделал паузу, словно находился на заседании суда перед присяжными заседателями.
       От отца скрыть ничего не возможно. Он знает меня еще лучше, чем самого себя. И я решилась:
       - Да, задумала. Papa, я хочу поехать в Париж.
       - Можно ли это понимать, - мягко спросил он, - что это каким-то образом связано с Протасовым?
       - Не буду лукавить, и с ним тоже, - кивнула я. - Но не только. Мне скучно здесь: дом обставлять надоело, да и без Андрея Серапионовича это невозможно исполнить.
       - Ну, что ж... Ты человек взрослый, совершеннолетняя, средства есть. Поезжай. Развеешься, на Эйфелеву башню посмотришь, говорят, чудо как хороша. Импрессионистами поинтересуйся, может, и прикупишь каких дом украсить. К новому гарнитуру подойдут вполне. Чувствует мое сердце - надолго они пришли. Потом расскажешь, а то мне недосуг по заграницам разъезжать. Паспорт в порядке?
       - Да, выправлен недавно.
       - Тогда в добрый путь. Я закажу тебе билеты в первом классе. Пора мне, Полина.
       Отец попрощался и вышел из гостиной.
      
       * * *
       Спустя две недели я стояла на перроне Брестского вокзала, ожидая посадки на локомотив "Москва-Варшава". Из-за спешки отец не смог взять билеты в первый класс трансевропейского экспресса (а на второй я не соглашалась), поэтому в Варшаве мне придется самой покупать самой билет на поезд Варшава-Берлин-Париж, что прибавляло хлопот.
       Перед отъездом я написала Андрею коротенькое письмецо. Мол, еду в Париж по делам, заодно хотелось бы и тебя повидать. Никаких "целую", "твоя навеки" и прочих излишеств, чтобы не подумал чего. А чего - я и сама не знала...
       Купе синего пульмановского вагона оказалось достойным. Немного потерта в углах бархатная обивка, но диваны широкие и мягкие, столик полированного дерева, а бронзовые водопроводные краны начищены до блеска.
       Когда Смоленск остался позади, я почувствовала, что голодна. Заказывать обед в купе не хотелось, и я отправилась в вагон-ресторан.
       В такт стучавшим колесам изредка подрагивали низкие хрустальные бокалы на белой крахмальной скатерти. Я села у окна против хода и стала наблюдать, как внезапно появляются и постепенно исчезают леса, поля и пасущиеся на них стада.
       Подошедший официант поклонился и подал меню в переплете тисненой кожи.
       - Рекомендую кордон блю, - почтительно произнес он. - Наш повар их отменно готовит.
       - Нет, благодарю, - ответила я. - Не люблю куриную грудку. Всегда предпочитала ножки. Лучше принесите мне рассольник и порцию фуа гра с жареным картофелем. Рассольник я последний раз ела несколько лет назад, в доме моей тетки, Марии Игнатьевны. Только ее повар мог готовить такой чудесный рассольник - у других не получалось.
       - Десерт? - спросил официант.
       - Потом.
       - Слушаюсь, - он ловко взмахнул полотенцем и исчез.
       В ожидании гусиной печенки я незаметно рассматривала сидящих в вагоне-ресторане пассажиров: семейная пара: муж в мундире почтово-телеграфного ведомства и жена в шляпе из бастовой1 соломки с полевыми цветами. С ними находились также бонна-немка и капризничающая девочка лет шести. Впереди меня усердно поедал яйца "в гнезде"2 пожилой чиновник, похожий на аптекаря, а слева тихо разговаривали между собой трое поляков. До меня долетали только шипящие, да я особенно и не прислушивалась.
       Рассольник оказался необыкновенно вкусным, и я ничуть не пожалела, что заказала его.
       Неожиданно за моей спиной послышался шум и громкие шаги. Я даже не обернулась, поглощенная обедом. Поляки перестали разговаривать. Замолчал даже капризничающий ребенок.
       За соседний столик уселся удивительный человек. Гренадерского роста, с пышными усами и раздвоенной бородой, он был одет в шаровары и подобие бурнуса, украшенного хвостами неизвестных мне пушных зверей. За ним следовал арапчонок в красной курточке с позументом и феске с кисточкой.
       - Половой! - гаркнул усач и победоносно обвел глазами вагон-ресторан. - Водки! И немедля!
       Тут он заметил меня, поедающую гусиную печенку, и движением руки отвел в сторону заказанную водку.
       - Шампанского!
       Невежа вышел из-за своего столика, подошел к моему и плюхнулся со всего размаху на стул напротив. По полу звонко клацнула длинная сабля в инкрустированных ножнах. Арапчонок привычно занял место за его спиной.
       - Вы позволите?
       Постаравшись придать голосу как можно более равнодушный оттенок, я ответила:
       - Вы уже сели. Мое разрешение в данном случае - не более чем формальность.
       Он и ухом не повел:
       - Разрешите представиться, Николай Иванович Аршинов, вольный казак Камышинского уезда Саратовской губернии.
       Кивнув, я внимательно посмотрела на него. Подлетевший халдей принес бутылку клико и согнулся в три погибели.
       - Прошу меня извинить, я не пью шампанское за обедом, - холодно ответила я, кромсая от гнева фуа гра, - и тем более не пью его с незнакомцами.
       - Но я же представился, - чуть ли не обиженным тоном протянул он, - не разбойник какой. С кем мне еще здесь беседовать? Не с этим же стручком?!
       Гренадер ткнул пальцем в сторону почтенного чиновника, отчего тот побагровел и приподнялся на стуле. Но, увидев, что Аршинов махнул рукой, плюхнулся обратно и сделал вид, что его это не касается.
       Подозвав щелчком официанта, неожиданный визави ткнул пальцем в мою тарелку и, ничуть не смущаясь, спросил:
       - Что это ты, братец, даме подал?
       - Фуа гра, - извиваясь, произнес тот. - Высшего сорта, убоина свежайшая-с.
       - Печенка, значит... - принялся размышлять вслух Аршинов. - Печенка - это неплохо. Давай две порции, да пожирнее и послаще. Едал я в Париже печенку, до сих пор вкус помню, - официант побежал исполнять заказ, а остальные слова были уже обращены ко мне. - Канальи-французишки бедного гуся в клетку сажают, да орехи через воронку ему в глотку пропихивают, чтоб мясо имело изысканный вкус. Да за три недели до того, как под нож пустят, уксусом его поят. Их самих бы в клетку, да уксус через воронку в глотку вливать. Хотя и то правда, печенка отменная выходит!
       - И откуда вам это все известно? - вдруг вырвалось у меня. Я не хотела разговаривать с ним, но Аршинов так ярко описал страдания несчастного гуся, что мое сердце не выдержало, и я даже отодвинула в сторону тарелку.
       - Навидался этого в Париже. Жил в слободе Фобур-Монмартр, у красавицы Колетт - она гусей продавала. Все га-га-га да га-га-га, - оглушительно загоготал он так, что сидящая неподалеку девочка заплакала и мать с гувернанткой захлопотали над ней, словно две встревоженные гусыни.
       - И когда вам довелось побывать в Париже?
       - Три недели назад еще гулял по бульварам. Но я себе не хозяин. Служба. Раз приказали - я, как штык, немедленно исполняю. В Австрию еду, пароход нанимать, - он замолчал, надеясь, что я начну его расспрашивать, но я держала паузу. - Звать-то вас как? Так и не скажете, терзать будете?
       - Отчего ж не сказать? - рассмеялась я. Мне решительно нравился этот громадный enfant terrible1, из-за которого дама в шляпе с цветами поджимала губы, отчего ее подбородок походил на куриную гузку, а чиновник в пенсне ожесточенно тыкал вилкой в принесенный жульен. - Аполлинария Лазаревна Авилова, вдова коллежского асессора.
       - Вдова! И такая молодая! - воскликнул он. - Во сколько же лет вас замуж-то выдали? И за старика, небось?
       Я нахмурилась, не желая обсуждать с ним детали семейной жизни, и промолчала. Бестактность бывает смешной только по отношению к другим.
       - Ах, простите, сударыня, великодушно! Не будем об этом, - начал горячо извиняться Аршинов. - Давайте о чем-нибудь простом поговорим. Куда вы направляетесь? В Варшаву?
       - В Париж, - ответила я сухо, еще не пришедшая в себя от его вольностей.
       - И у кого надумаете там остановиться? Мне бы хотелось найти вас, когда я появлюсь в Париже.
       - Не знаю пока, в каком-нибудь отеле. Вы посоветуете мне какой-либо из приличных?
       Произнося эти слова, я немного лукавила: так мне хотелось узнать, действительно ли мой собеседник жил в Париже или просто набивал себе цену, рисуясь передо мной. Ведь "отелем" в Париже называют не гостиницу, а обычный особняк, в котором может жить и один человек, если у него достаточно средств.
       - Разумеется! - воскликнул он. - К примеру, на бульваре Капуцинок есть прелестные комнаты на сдачу.
       - Спасибо, - остановила я его. "Прелестные комнаты" мне никак не подходили. - Непременно воспользуюсь вашим советом.
       Отложив салфетку, я подозвала официанта и достала из сумочки ассигнацию.
       - Ну что вы, мадам Авилова! Я заплачу! - Аршинов полез в карман.
       - Ваше право, - сухо сказала я, оставила деньги рядом с тарелкой и вышла из вагона-ресторана.
       - Аполлинария Ла... - донесся до меня его голос. Как иногда удобно иметь длинное трудно выговариваемое имя.
      
       * * *
       Из дорожного несессера я достала недочитанный роман о мадам Помпадур и попыталась сосредоточиться на перипетиях судьбы всесильной фаворитки короля. Но из головы не шел Аршинов, его манеры, рассказ о гусях и Париже, маленький арапчонок... "Гуси Париж спасли, гуси Париж спасли" выбивала мерная дробь колес. Я рассердилась про себя: какой Париж, ведь это был Рим! А колеса продолжали стучать: что Андрей нашел в Париже, что Андрей нашел в Париже?
       Стало ясно, что роман я сегодня не дочитаю. Мысли путались. И все из-за этого бесшабашного Ноздрева! Глаза бы мои его не видели!
       Мне не нравилось, что, желая побыстрее избавиться от докучливого собеседника, я осталась без десерта. Поэтому я вызвала кондуктора и заказала чай.
       В дверь постучали. Открыв, я увидела на пороге Аршинова с чашкой чая в руках.
       - Вот, г-жа Авилова, принес, - сказал он, улыбаясь так непосредственно, что я, не в силах захлопнуть дверь у него перед носом, шагнула назад, вглубь купе.
       - Чем обязана? - сухо спросила я, надеясь, что он оставит чай и выйдет. Но мои надежды не оправдались, не такой он человек...
       Но Аршинов оставил без внимания мой вопрос. Он без приглашения уселся на диван напротив меня и пытливо заглянул мне в глаза:
       - Что ж вы, Аполлинария Лазаревна, чаю не пьете? Остынет ведь. Вы пейте, пейте, самолично наблюдал за заваркой.
       Я молчала, не притрагиваясь к чашке. Наступила томительная пауза.
       - Прошу вас, не дуйтесь. Дорога скучная, вот я и напросился поговорить. А пришел к вам вот по какому вопросу: вы, случайно, не жена Владимира Гавриловича Авилова, географа?
       - Да, - кивнула я, изумленная тем, что Аршинов был знаком с моим покойным мужем. - Но уже вдова, к великой моей скорби.
       - Ведь я мужа вашего покойного знал... Мы с ним в Абиссинии встречались. Он мне тогда жизнь спас - век ему благодарен буду. Хотя если вам неинтересно, то прикажите уйти - уйду...
       Лицо его исказилось столь страдальческой гримасой, что я не выдержала и сменила гнев на милость:
       - Оставайтесь и рассказывайте, какими путями вас занесло в Абиссинию? И откуда вы знали моего покойного супруга?
       - Для этого мне придется начать с самого начала, - возразил он.
       - Так начинайте, все равно Варшава не скоро. Вот дорогу и скоротаем.
       - Извольте. К слову, родился я в Царицыно, в купеческой семье. Отец мой, Иван Севастьянович, в деле был неудачлив, пил много и однажды в поисках лучшей доли забрал семью и отправился на Кавказ. Сказывали, что места там хлебные, а погода жаркая.
       Воспитанием моим мало занимались, я рос отпетым двоечником. Будучи гимназистом-недоучкой, бросил учебу и сбежал из дома - горы и моря манили меня. Мне хотелось собственными глазами увидеть мир, а не только ту слободу, в которой мы жили.
       Чем я только ни занимался: водил караваны с контрабандой из турецкого Батума, подался в абреки, плыл вниз по Дону через стремнины на утлой лодчонке. Только чтобы денег заработать, да самому себе доказать, чего я стою. Головы не жалел, будто не одна жизнь у меня, а, по меньшей мере, дюжина.
       В 1877 году меня занесло на войну с турками. Горячее было время. Мы брали крепость Карс. И я, крикнув: "За мной, мои ребятушки! Не посрамим Россию!", бросился на стены. Турки поливали нас из мушкетов и просто бросались камнями, если у них кончались пули. А когда им удавалось сбить кого-либо из наших, то они вопили от радости и махали фесками. Наши солдаты валились, словно спелые яблоки. Но крепость была взята!
       На той войне мне не повезло - турки захватили меня в плен. Не дай Бог никому попасть в турецкий зиндан - из этого подземелья мало кому удавалось выбраться. Но я сбежал! Вот этими самыми руками и обломками глиняных черепков от кувшина с водой я выкопал подкоп и, пережив тяготы и лишения, оказался в Персии. И там мне не повезло, меня поймали как турецкого шпиона и приговорили к смертной казни.
       Уже приближался мой смертный час, меня вели к эшафоту на базарной площади, руки-ноги в кандалах, я - в рубище, народу - тьма! И тут... Налетела конница вольных казаков и освободила меня!..
       Аршинов вскочил с места и принялся изображать скачущую конницу, эшафот, свои мучения. Поезд мерно покачивался, в купе было уютно и тепло, а я, улыбаясь про себя, внимала рассказам новоявленного барона Мюнхгаузена.
       - Вы прекрасно рассказываете, г-н Аршинов, - заметила я. - Я просто не замечаю времени. Все так волнующе. Но когда вы дойдете до Абиссинии? Я вся в нетерпении.
       - Не беспокойтесь, Аполлинария Лазаревна, обязательно дойду. Мне так приятно вспомнить прошлое да еще в обществе столь очаровательной дамы, - Аршинов подкрутил ус и продолжил: - Казаки провозгласили меня атаманом своей вольницы. Все у нас было: сила, молодость, оружие. Не было только земли, где мы могли бы построить свое поселение и жить в довольстве, неся службу царю-батюшке и России. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
       Перешли мы в поисках земли к Черному морю. Обратился я к генерал-губернатору Сухумского округа, князю Дондукову-Корсакову с просьбой: пусть разрешит нам создать для казаков-хлебопашцев станицы. Будут они землю пахать, да кавказскую границу от нехристей-бусурман охранять. Князь не то что его папаша - оказался достойным человеком и милостиво согласился. Выделил поболее сотни десятин в Кутаисской губернии - вот таким образом!
       - Вы и с его отцом знакомы были? - удивилась я.
       - Нет, ну что вы, Аполлинария Лазаревна. Тот поди четверть века как помер. Просто я по пушкинской эпиграмме понял, что это был за человек. Поэт - он зря не напишет.
       - Интересно, что за эпиграмма? Вы ее помните?
       - Помнить-то я помню, - неожиданно смутился он, - но там неприличное слово имеется. А вы дама. Тонкого воспитания.
       - Так это же сам Александр Сергеевич написал, - возразила я Аршинову, - а он зря не напишет. Читайте.
       - Как скажете... За что купил, за то продаю...
       И громкоголосый казак продекламировал:
       В Академии наук
       Заседает князь Дундук.
       Говорят, не подобает
       Дундуку такая честь;
       Почему ж он заседает?
       Потому что жопа есть.1
       И мы оба расхохотались. Потом, утирая слезы, я спросила Аршинова, довольны ли остались казаки наделенными землями, и он, мгновенно посерьезнев, ответил:
       - К сожалению, казаки мои оказались не приучены к крестьянскому труду, и через год станица прекратила свое существование.
       Удрученный крахом своих надежд, я вновь отправился в Турцию, и там, в Константинополе, повстречал старого черкеса, рассказавшего мне об удивительной стране "черных христиан" - Абиссинии. Никогда не было войн на этой земле, никогда ее не захватывал ни один иноземец, и жил там добрый народ под властью "царя-царей" негуса Иоанна, потомка сына царя Соломона и царицы Савской.
       На корабль "Амфитрида" меня снарядил константинопольский посол, граф Игнатьев, и поручил меня покровительству Императорского добровольческого экономического общества, под эгидой которого ваш муж, дорогая Аполлинария Лазаревна, направлялся в экспедицию в Южную Африку.
       В пути со мной случился пренеприятнейший казус: я подрался с одним негодяем, матросом-сицилийцем, и тот подговорил собутыльников подкараулить меня и выбросить за борт. И когда они напали на меня и принялись волочь, то ваш супруг бросился на мою защиту и отбил меня у мерзавцев.
       Мы представились друг другу, разговорились, но наутро мне нужно было отчаливать, а Владимиру Гавриловичу плыть далее. Мы сердечно распрощались, и я сошел в порту Массауа, что в Красном море, и оттуда через Асмару и Аксум двинулся в глубь страны.
       Негус Иоанн принял меня сердечно. Согласился на все мои предложения, дал добро на создание в Абиссинии колонии и православной церкви. Прожил я у него три года - научился говорить на их амхарском языке, чуть не женился, загорел, что твой мавр, многое увидел и узнал. А потом негус снарядил меня в обратный путь, богато одарив и приставив ко мне двух ученых монахов-эфиопов.
       Вернувшись в Россию, я стал рассказывать о том, что видел: о прекрасном климате, добрых людях, просторах ничейной земли, где только воткни палку - вырастет апельсин. Понемногу вокруг меня собирались люди, и не только из казацкого сословия, но и все, кто желал себе лучшей доли. Даже монахи к нам примкнули. А уж о мастеровых людях я и не говорю - десятками ко мне спешили, дабы построить форпост на границе, принести пользу и себе, и матушке-России. Я даже имя станице придумал - "Новая Москва"!
       Наш небольшой отряд отправился в Абиссинию летом 1888 года, и поначалу было хоть и тяжело, но радостно: своя земля, тепло, просторно. Люди брались за дело, пахали землю, ловили рыбу на берегу моря. Любопытные эфиопы часто навещали нас, принося в подарок то фрукты, то местную утварь. Даже негус изъявил желание посмотреть на нашу колонию и однажды явился, сидя в носилках, которые несли четыре дюжих негра.
       Идиллия закончилась внезапно. Среди колонистов были и те, кто ехал не за тем, чтобы мирно работать, пахать и сеять, а наоборот, для вольготной жизни с грабежами и поборами. А выгнать их было некуда - кругом пустыня. Они грабили честных поселян, и те шли с жалобами ко мне - а к кому ж еще?
       Но самое страшное случилось позже, когда с берега наше поселение обстреляла итальянская канонерка. Итальянцы давно задумывались захватить Абиссинию, и наша колония торчала у них костью в горле.
       С тех пор все пошло наперекосяк: дома развалились, да и не дома это были, а так, мазанки-времянки, сети пропали, а люди разбежались кто куда. Я вернулся в Санкт-Петербург и понял, что дело надо вести совсем по-другому: сначала завести товары, построить крепкие дома, а потом уж и людей зазывать.
       Но скоро сказка сказывается... Для снаряжения корабля, закупки продовольствия и оборудования нужны были деньги, много денег, которых ни у меня, ни у моих людей не было. Купцы дали уже все, что хотели и могли, и один умный человек мне посоветовал: езжай, мол, Николай Иванович, в Париж, к царю, кинься ему в ноги и попроси денег. Уж царь поймет, что это план важный и нужный для России, и обязательно поможет.
       Вы же знаете, Аполлинария Лазаревна, что император был недавно во Франции - договор о русско-французском союзе заключал. Правдами и неправдами я добился аудиенции у Николая Карловича Гирса, всесильного министра при Александре III, но тот затопал на меня ногами, обвинил, что я продаю родину, и чуть ли не приказал сослать в Сибирь на пять лет. Еле вырвался оттуда. Правда, я не понял, кому именно я продавал родину, уж не негусу ли абиссинскому, но благоразумно не стал выяснять этого у раздраженного министра иностранных дел.
       Теперь вот еду в Германию - меня обещали там свести с нужными людьми, а оттуда - обратно, люди меня ждут, самые верные мои товарищи. Вот такая моя история.
       Аршинов замолчал, откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза.
       - Интересная у вас жизнь, Николай Иванович, - искренне проговорила я, захваченная его рассказом. - Мне так приятно было услышать, что вы знали моего покойного супруга.
       - И не сожалею ничуть, Аполлинария Лазаревна, ответил он, не меняя положения головы, и я поняла, что передо мной сидит сильно уставший путешественник, многое повидавший и переживший. - Удивительной души был ваш муж, интересный человек. Жаль только, что всего лишь несколько часов удалось с ним поговорить. Сейчас только вспомнил, он ведь и вас поминал!
       - Да что вы говорите?!
       - Конечно! Он рассказывал о юной жене, которую любил всем сердцем.
       - Науку Владимир Гаврилович любил не менее, - вздохнула я, отворачиваясь. Слезы вновь предательски наполнили глаза, но уже не от смеха, а от скорби.
       - Полно, полно, дорогая г-жа Авилова. Расскажите лучше, чего вы ждете от Парижа?
       - Да как вам сказать, Николай Иванович, - с радостью сменила я тему для разговора, - на Выставке хочу побывать, по магазинам модного платья пройтись, к художникам заглянуть...
       - К художникам? - оживился он. - Что ж, порекомендую вам парочку галерей. Вот, например, галерея "Буссо и Валадон" на бульваре Монмартр. Очень, очень достойная. И директорствует там брат этого ненормального художника, что ухо себе отрезал, как его... Винсент. Нет, не галерейщик отрезал, его как раз Тео Ван Гог зовут, а брат его какие-то страшные цветы рисовал, когда я в прошлый раз в Париже был. Разве золотые подсолнухи бывают? Они же желтые! Что еще?.. На улице Форест в девятом доме тоже картины продают. Потом у Дюран-Руэля... Эх, не помню больше.
       - Спасибо, - засмеялась я. - Вы все очень подробно рассказали. Надо записать, а то иначе я и не запомню.
       - Вот по модисткам я не специалист, - хохотнул он. - То есть знаю парочку, но не по белошвейной части.
       Поспешив переменить тему, я спросила:
       - Вы любите живопись?
       - Как вам сказать, дорогая Аполлинария Лазаревна... Я люблю понятную живопись. Ну, например, лубок "Как мыши кота хоронили", или озеро с лебедями, а ведь черте что иногда намалюют и гордо так: "Я так вижу!" Аж плюнуть хочется. Я и плевался. Так Протасову и говорил, мол, что, садовая твоя голова, рисуешь? А он мне гордо: "Это, Коля, импрессьон! Впечатление..."
       - Кому? - не поверила я своим ушам.
       - Художнику одному, Андрею Протасову. Вот заводной малый. Запрется, бывало, в мансарде своей, день и ночь пишет, пишет, а как зайдешь глянуть - так кляксы одни да полосы. У меня на Кавказе ослица была. Если бы я догадался ей к хвосту кисть с краской привязать, ничуть не хуже вышло бы.
       - Где он живет? - невежливо перебила я Аршинова, пустившегося в пространные рассуждения о современной живописи. - На улице Турлак?
       - Да, - кивнул он. - Именно там. Ох, он и выпить горазд. Мы с ним как сидели в кабачке на площади Бланш, так до трех ночи нас гарсоны выпроводить не могли. А вы его тоже знаете?
       - Знаю, он мне придумал гостиный гарнитур, - спокойно ответила я, хотя ровный голос дался мне с трудом. Неловко было расспрашивать о любовнике человека, знающего и уважающего моего покойного мужа. - Г-н Протасов учился в школе живописи и очень хотел поехать в Париж совершенствовать свое мастерство. Рада, что ему это удалось. И что, его картины пользуются успехом?
       - Кто ж знает? - пожал плечами Аршинов. - Может, и найдется дурень, простите великодушно, что купит его мазню. Жалко мне его. Ведь сам, своими руками талант в землю зарывает! Арапчонка моего, Али, за пять минут нарисовал! И похоже: как живой на картинке. А он ищет чего-то, переживает, пьет. Выглядеть плохо стал - осунулся, постарел даже. Сколько раз я ему говорил: Протасов, у тебя такое ремесло в руках! Ты же портреты рисуешь один в один. Так займись делом, я тебе богатых клиентов подсоблю, так нет же, - обиделся, что я его труд ремеслом назвал. "Да, - кричал он мне как-то, - ты прав, Николай, ремесло это! Низкопробное! А я для души хочу, для высокого искусства творить!" Вот какие дела, дорогая г-жа Авилова.
       Я не могла открыть Аршинову истинного отношения к Протасову, поэтому мне приходилось только поддакивать да сочувственно кивать.
       - Кроме вас у него есть еще друзья в Париже? - спросила я.
       - Трудно сказать. Андрей нелюдим, и друзей у него нет. Разве что со стариком одним дружбу водит - странный старик, вечно от него какой-то кислятиной воняет. И серой, как от черта, прости Господи. Приятели есть, художники, девица, что у него иногда ночует - натурщица Сесилька, черненькая такая барышня, да всех по именам и не упомню. Во французском слабоват, я все больше по-турецки да по-амхарски говорю - Андрей частенько бывал у меня переводчиком.
       Его слова о черненькой натурщице неприятно резанули меня, и, чтобы скрыть волнение, я задала невинный вопрос:
       - Что это за язык - амхарский? Красивый?
       - Эфиопы на нем говорят, - ответил Аршинов.
       И, словно подслушав, дверь отворилась, и в проеме показалась голова арапчонка. Он сверкнул глазами, похожими на две спелые сливы, и высоким голоском проговорил несколько слов.
       - Вот вам и амхарский, г-жа Авилова, - хохотнул казак и что-то ответил мальчику. - Мне пора, было приятно поговорить. Может, еще и увидимся в Париже.
       - Удачи вам в ваших трудах, Николай Иванович, - я протянула ему руку.
       Он наклонился, отчего лисьи хвосты на его бурнусе свесились вниз, поцеловал мне руку и вышел из купе, сопровождаемый арапчонком.
      
       Глава третья
      Всецело предаться одному пороку нам обычно мешает лишь то, что их у нас несколько.
      
       Билет на Париж в кассе варшавского вокзала я купила быстро. Первый класс был только в экспрессе, отправляющемся завтра, поэтому я отправилась в центр и заказала номер в небольшой гостинице на Каноничьей улице, рядом с костелом. Опрятная хозяйка, непрерывно повторяя "Проше, пани" проводила меня в комнату на втором этаже, где я и уснула, уставшая с дороги. Во сне мне снились Андрей, обнимающий девку-арапку, и Аршинов, говорящий укоризненно: "Эх, Андрюша, сколько же ты на нее сажи извел, на черненькую-то Сесильку..."
       В дороге я скучала. Островерхие крыши за окном сменялись черепичными, плоский пейзаж холмами. В окно я не смотрела, предпочитая спать и читать. Иногда выходила поесть в вагон-ресторан, но собеседники, подобные Аршинову, не попадались. Я заставляла себя не думать об Андрее и натурщице Сесиль, но это все равно, что заставить себя не думать о белой обезьяне. Только сосредоточишься, а она тут как тут. И никак ее от себя не отгонишь.
       Нередко меня посещали мысли, зачем я еду во Францию, но приходилось себя уговаривать, что Париж не сошелся клином на одном Протасове и что мне будет на что посмотреть там: Всемирная Выставка, картинные галереи, Лувр... Но на сердце лежала тяжесть.
       Париж показался внезапно. Сначала пошли мрачные огромные бараки, потом нескончаемые трубы, выбрасывающие в небо клубы черного дыма, и, наконец, парижские предместья: сначала бедные, потом все солиднее и роскошнее.
       Северный вокзал Гар дю Нор встретил меня монументальным фасадом с множеством фигур. Я вышла под роскошный стеклянный навес, сработанный архитектором Хитторфом по заказу императора Наполеона Третьего. Уже почти сорок лет легкая прозрачная крыша защищает поезда и пассажиров от непогоды и заставляет всех, кто видел ее, поражаться инженерному гению. Я не первый раз в Париже, но вновь посетовала - почему в нашем N-ске нет ничего подобного? Да что там N-ск...
       Услужливый носильщик погрузил мои саквояжи в фиакр, и я приказала кучеру в фиолетовом плаще с пелериной ехать на улицу Турлак, именно туда, откуда и приходили ко мне все письма Андрея. Мне хотелось поскорее увидеть его и даже, может быть, поймать на горячем, войдя внезапно в его мансарду. Я сообщила ему, что еду в Париж, но он не знал, когда именно я прибуду. Во мне бушевала страсть брошенной женщины, зажженная не подозревавшим об этом Аршиновым, а путешествие в одиночестве лишь усугубило ее. Классическая ревность собаки на сене.
       Хорошо, что в Варшаве я позаботилась поменять рубли на франки. Попросив кучера подождать, я вошла в дом. В углу сидела консьержка и вязала чулок.
       - Добрый день, мадам, - поздоровалась я.
       - Добрый, вы, наверное, к русскому художнику?
       - Да, - удивилась я. - А как вы догадались? По акценту?
       - Нет, - улыбнулась она. - Только к нему натурщицы ходят. Но его нет. Он уже три дня домой не возвращался.
       Мне стало не по себе. Меня назвали натурщицей! К нему ходят женщины! Он не ночует дома! И я пришла напрасно...
       Почтенная дама заметила разочарование, промелькнувшее у меня на лице, и предложила:
       - Оставьте записку, я передам Андре, как только он вернется. Вы из России?
       - Да, - кивнула я.
       - Вам есть, где переночевать? Я вижу, вы сюда приехали сразу с вокзала.
       - По правде говоря, я об этом не задумывалась.
       - Прикажите извозчику отвезти вас в отель "Сабин". Там хорошие комнаты. Будете довольны.
       Поблагодарив консьержку, я достала из сумки карандашик в оплетке и написала "Андрей, я в Париже. Как только найду, где остановиться, пришлю адрес. Полина".
       Улыбнувшись почтенной даме, я повернулась и вышла из подъезда дома на улице Турлак.
       - Куда теперь, мадмуазель? - крикнул мне кучер, обрадовавшись, что я быстро вернулась.
       - В какую-нибудь приличную гостиницу в этом районе, - устало ответила я, забираясь в фиакр. Ехать немедленно искать неизвестно какую гостиницу по неизвестно чьей рекомендации мне не хотелось.
       - Отвезу вас в "Пти Отель" на бульваре Рошешуар.
       - Куда угодно, только поскорей.
       Но в "Маленьком отеле" мне не удалось остановиться. Вдруг послышался трубный звук.
       - Что это? - удивилась я.
       - Цирк Фернандо! - с гордостью ответил усатый кучер. - Лучшие представления каждый вечер! Вот поселитесь и сходите, не пожалеете.
       - Не хочу туда! - закричала я. - У меня от запаха зверей и соломы сенная лихорадка начинается.
       Кучер резко натянул поводья, лошадь остановилась.
       - Жаль, там очень приличный отель. Ну, нет так нет... - он замолчал, сидя на козлах, но потом вдруг подпрыгнул и вскинул вверх указательный палец. - Вот что: я отвезу вас к Соланж де Жаликур, владелице комнат на съем. Очень приятная дама. Она держит небольшую гостиницу в собственном доме на авеню Фрошо. Думаю, вам понравится.
       - Поехали, - сказала я с усталой обреченностью.
       На авеню Фрошо, в глубине заросшего кустарником двора, располагался небольшой двухэтажный особняк начала прошлого века с надписью на фронтоне "Отель Сабин". Высокие окна были окаймлены плющом, а на подоконниках цвели пурпурные мальвы, называемые в просторечии просвирняком. Глянув на бумажку, подсунутую мне консьержкой, я поняла, что меня привезли в гостиницу, рекомендованную ею. Что ж, это судьба - спорить я не стала, не было сил.
       Кучер спрыгнул с козел и пошел к двери. Спустя минуту он вернулся и принялся отвязывать с облучка мои саквояжи.
       - Пойдемте, мадам, я договорился с хозяйкой, у нее есть для вас хорошая комната, и недорого.
       Отворив застекленную дверь, я вошла в просторную прихожую, за которой просматривалась столовая с камином и лестница с отполированными перилами.
       Хозяйка, пышная дама с кружевной наколкой на шиньоне, была затянута в жесткий корсет, от которого ее грудь, и без того немаленькая, выдавалась вперед, словно ростральная фигура. Атласное платье цвета майского жука топорщилось складками на бедрах, отчего хозяйка напоминала куклу, посаженную на чайник. Дополнительное сходство придавали рукава-буфы, с мелкими пуговичками на запястьях.
       - Добрый день, мадемуазель! - ослепительно улыбнулась она, обнажая меленькие, словно у лисы, зубы. - Я слышала, что вы желаете снять комнату? У меня есть светлая изумительная комната с окнами на Сакре-Кер1!
       - Простите меня, но я не мадмуазель. Позвольте представиться, я вдова. Моя фамилия Авилова. А зовут Аполлинарией.
       - Ох, простите меня! - она прижала руки к своей необъятной груди. - Вы так молодо выглядите, мадам Авилова, я ни за что не поверила бы, что вы были замужем. А меня зовут Соланж де Жаликур, я из рода того самого де Жаликура, что отличился в битве при Азенкуре2. Вы можете называть меня мадам Соланж, мне будет приятно.
       Она, не переставая говорить, сунула кучеру в руку мзду за то, что привел меня к ней, тот откланялся. Потом она повела меня на второй этаж, ее пышные юбки шуршали, задевая лестничные столбики.
       - Вы полька? - вдруг спросила она меня.
       - Нет, я русская.
       - У вас такое сложное имя. Вам гораздо больше подошло бы имя Полин. Послушайтесь моего совета: представляйтесь здесь именно так, тогда вас примут за настоящую парижанку - вы великолепно говорите по-французски!
       Она ввела меня в просторную комнату с высоким окном. В глубине оказался альков - вход в него скрывали занавеси розового атласа с пышными набивными пионами. И везде в глаза бросалось буйство персиково-алых оттенков, словно я попала в будуар героинь Бальзака и Мопассана. В углу стояла напольная статуя малыша-купидона, а на двух диванах в живописном беспорядке были разбросаны подушки и турецкие валики из колкой парчи. Я с тоской вспомнила свою обновленную гостиную в стиле "арт-нуво".
       - Вам нравится? - с гордостью спросила мадам де Жаликур. - Это лучшая моя комната.
       - Д-да, - через силу ответила я, так как спорить не было никакого желания. В конце концов, на этой комнате свет клином не сошелся. Обоснуюсь и найду что-нибудь лучше.
       - И плата совсем небольшая, - умильно произнесла хозяйка, цепким взглядом осматривая мои добротные саквояжи из свиной кожи, внесенные садовником. - Всего двести франков в месяц за такую комнату, где вас никто не потревожит. Да еще с пансионом, горничной, чисткой обуви и ежедневной газетой.
       - Хорошо, - поспешно ответила я, желая остаться одной, - я согласна.
       - Тогда соблаговолите деньги вперед. Здесь так принято.
       Я открыла сумочку и достала требуемую сумму. Деньги немедленно исчезли, а мадам де Жаликур улыбнулась еще любезнее, еще шире и сообщила:
       - У меня в отеле проживает только самая респектабельная публика. Кстати, я не рассказывала вам? В зеленой комнате на первом этаже живет ваш соотечественник, князь. Он даже ходит пешком каждое воскресенье в русскую церковь. У князя очень трудная фамилия, так что за ужином он сам вам ее назовет. Располагайтесь, дорогая мадам Авилова, хорошего отдыха. Ваши ключи на столике.
       У меня промелькнула мысль, и я остановила хозяйку, уже скрывшуюся за дверью:
       - Мадам де Жаликур, постойте. Не подскажете мне, где находится пивная "Ла Сури"?
       У обернувшейся хозяйки глаза чуть не выскочили на лоб от удивления. Ее можно было понять. Что прикажете думать, если дама, изысканно одетая, путешествующая с дорогими чемоданами, вдруг, первым делом по приезде в Париж, спрашивает дорогу в пивную, прибежище нищих художников и местных гаменов-попрошаек? Мадам де Жаликур вдруг засомневалась: достойна ли я снимать комнату в ее отеле, но воспоминание о полученных двухстах франках отрезвили ее, и она деланно улыбнулась:
       - Это совсем недалеко, дойдете до улицы Дуэ, а там и "Ла Сури" рядом.
       Дверь закрылась, и я, наконец, осталась одна.
       Лихорадочно роясь в своих вещах, я достала платье, о котором Андрей сказал, что я в нем похожа на фею. Это было платье тонкого светло-лилового крепа, украшенного широкими воланами по подолу. Шляпка с фиалками в тон платью завершила ансамбль. Перчатки я надевала, уже спускаясь вниз. Если Андрей там, я хотела произвести на него впечатление, да что греха таить, я жаждала его любви, его объятий и проникновенного взгляда внимательных серых глаз.
       Я шла по парижским улицам. Меня пьянил горьковатый воздух, напоенный незнакомыми ароматами. Навстречу шли люди, совсем другие, не те, которые примелькались мне в Москве или в провинциальном N-ске. По неровной мостовой, громыхая, проезжали кареты, немногие из них - с лакеем на запятках. Шли мастеровые и художники, модистки и военные в ярких мундирах. На перекрестке кричащий мальчишка торговал газетами, я сунула ему монету и пробежала глазами строки на последней странице: в цирк Фернандо на бульваре Рошешуар новая программа - выступления акробатов, жонглеров, наездниц во главе с восхитительной мадемуазель Клодин, в театре-кабаре "Фоли-Бержер" зажигательный канкан, полиция не может опознать тело утопленника, прибыл из колоний корабль "Генрих Четвертый" с грузом изысканных ароматов для парфюмерных фабрик.
       За чтением я чуть было не пропустила поворот на улицу Дуэ и издали увидела яркую вывеску "Ла Сури". Глубоко вздохнув и набравшись храбрости, я отворила тяжелую дверь с нарисованной на ней пивной кружкой, вошла и огляделась по сторонам.
       Зал "Ла Сури" был обставлен мебелью эпохи Людовика тринадцатого: стены отделаны буковыми панелями, изготовленными из дверц старинных шкафов. Сверху, с толстых потолочных балок, свисали газовые лампы, изготовленные в виде масляных светильников. В большом камине, выложенном красным кирпичом, стояли чугунки и массивные сковородки. Рядом с камином к стене были приставлены железные щипцы для угля и дров.
       На стенах висели медальоны с головами кабанов и оленей, полки украшала глиняная и медная посуда, а в окно вделан настоящий церковный витраж, изображавший благовещение.
       Внутри стоял густой дым, и из-за шума нельзя было различить слова. За дубовыми столами сидел самый разный люд: мужчины в рабочих блузах и испачканных краской беретах, девицы, у которых сквозь разрезы нескольких юбок виднелись подвязки. Старый пьяница заснул в уголке, уронив голову на скрещенные руки. Две старушки с облезлыми перьями на шляпках громко кричали нечто невразумительное друг дружке на ухо, сновали официанты, наряженные в костюмы лотарингцев - голова кружилась, и мне стало не по себе: я отчаялась найти в этой толпе Андрея, который, судя по письмам, просиживал тут каждый вечер.
       - Что потеряла прелестница-незнакомка в этом гнездилище порока? - услышала я за спиной насмешливый голос.
       Обернувшись, я увидела молодого человека, брюнета с истинно французским носом, в обычном костюме-тройке с шелковым кашне, завязанным бантом. Его глаза смеялись. Карман сюртука был измазан чернилами.
       - Ищу одного человека, - ответила я с облегчением. Француз производил приятное впечатление и сразу мне понравился. Он не был похож на грубого мастерового или разбитного военного.
       - Кого именно? Может, я его знаю и смогу вам помочь. Кстати, меня зовут Доминик Плювинье, репортер "Ле Пти Журналь".
       - Очень приятно. Ап... Полин Авилова.
       - Какая интересная фамилия, - он взял меня за талию и легонько прижал к себе. Со стороны это выглядело оправданно, так как на нас надвигалась могучая официантка с подносом наполненных кружек. - Ты из Бретани, Полин?
       Мне было неловко, что незнакомец обнимал меня, называл по имени. И все это произошло именно потому, что я забылась, бросилась через пол-Европы искать неровню себе. Вот и результат: попалась, как кур в ощип. Стыдно, госпожа дворянка!
       - Простите, месье Плювинье, - попыталась я было высвободиться из его объятий, - но навряд ли вы сможете мне помочь. - Я ищу одного русского художника, но, к сожалению, тут его не вижу.
       - Кто он? Я знаком со многими художниками, но русских среди моих приятелей нет.
       - Тогда приятно было познакомиться, - я резко оторвала его руки от своей талии.
       - Брось дурачиться, Полин. Пришла в такое место без провожатого и хочешь, чтобы тебя уволок первый попавшийся клошар, которому ты приглянешься?
       - А вы чем отличаетесь от него?
       - Я помочь тебе хочу, глупая. Ведь с первого взгляда видно, что ты, иностранка, забрела сюда в своей прошлогодней шляпке, не понимая, куда тебя занесло. Попала бы ты в мерзкую историю, если бы не я. Вон, посмотри, тот забулдыга явно имеет на тебя виды.
       В его словах были и обида, и резон. Поэтому я задавила неприязнь и согласилась, надеясь потом каким-либо образом избавиться от назойливого репортера.
       - Хорошо. Спрашивайте.
       - Откуда ты приехала?
       - Из России.
       - О-ля-ля!.. Это далеко. "Бистро, бистро!", казаки, Сибирь, медведи, - он выпалил банальности, которые обычно произносят иностранцы, узнав, что собеседник русский, и тут же с интересом спросил: - Ты пиво пьешь, Полин?
       - Пожалуйста, помогите мне найти художника, которого я разыскиваю, и не задавайте больше глупых вопросов. Не хочу я вашего пива!
       - Хорошо, - согласился он, - давай подойдем вон к тому столику.
       Пробираясь сквозь толпу, мы подошли к большому сдвоенному столу, за которым сидело шестеро молодых людей. У одного к ножке стула был прислонен складной мольберт, второй что-то чертил на салфетке, окуная палец в горчицу, а на коленях у высокого верзилы с перебитым носом сидел карлик и сумрачно глядел на окружающих. Один из сидящих, чернявый толстяк, громко рассказывал собратьям:
       - Работал я вчера у Дюран-Рюэля на рю Лаффит. Заходит в галерею одна дама, важная донельзя, но сразу видно - провинциалка из медвежьего угла. Одета безвкусно, шляпа бархатная с птицами и перьями, в марселиновом платье красного цвета. Пальцы унизаны перстнями. Подзывает меня пальцем и светски спрашивает: "Скажи, милейший вот это - рококо? - и тычет в кресло "разбитая герцогиня"1." - "Нет, это барокко, очень интересный образец..." - "- А вот это - тоже барокко? - перебивает она меня и показывает на стул "Версаль"" - "Эээ, нет, - отвечаю, - это как раз рококо". - "Обосраться! - восклицает она. И куда вся ее светскость сразу подевалась?"
       Когда все отсмеялись, тот же толстяк крикнул, заметив нас:
       - Доминик, что за красотка с тобой? Как тебе всегда удается отхватить самых отменных девиц Монмартра?
       Второй подхватил:
       - Оставьте его, мадемуазель, зачем он вам? Плювинье может лишь написать о вас заметку в паршивой газетенке, а я напишу ваш портрет - садитесь ко мне поближе! Не пожалеете!
       - Ну, бесстыжий, - сказал мрачный высокий человек с карликом на коленях.
       - Точно! - не обиделся тот. - Я бесстыжий художник. А знаете, кто это? Это художник, который прикинулся соблазнителем, привел к себе девушку, раздел, уложил и принялся писать с нее картину. Что поделаешь, если нет денег на натурщиц?
       Все захохотали так, что на столах задрожали пивные кружки.
       - Будет тебе, Гренье, - усмехнулся мой провожатый. - Или у вас в Тулузе перевелись красивые девушки? Бери и рисуй, сколько душе угодно. Иначе зачем ты приехал в Париж?
       - Позвольте, я познакомлю вас, мадемуазель, - продолжил Гренье, не обращая внимания на колкие слова. - Слева от меня знаменитый Андерс Тигенштет, швед по прозвищу "Хитроумный Улисс", ибо он всегда знает, как уговорить хозяйку налить нам пива в долг, рядом с ним Тампье. Он хоть и не утруждает себя пачканьем кисти о холст, но считается художником, и не простым, а гидропатом. Правда, никто не видел, чтобы он эту воду пил. Кроме пива ничего в рот не берет. Вот это Анкетен, наша дылда, великой души человек, фехтовальщик и лошадник, мухи не обидит, а на его коленях - Тулуз-Лотрек. Вам обязательно нужно посмотреть на его афиши танцовщиц из "Мулен-Руж". Они словно живые, так и норовят поддеть пенсне зеваке кончиком туфли. А как вас зовут, прелестная незнакомка? У вас такой чудный цвет лица, которого никогда не бывает у высохших парижских лореток.
       - Вот у нас, в Тулузе... - протянул с южным акцентом Тампье, и все расхохотались.
       - Это Полин из России, - ответил за меня Плювинье. - Она разыскивает одного русского художника.
       - Андре? - спросил молчавший до сего момента Тулуз-Лотрек. - Тот, что просиживает штаны с утра до ночи в музеях, копируя великих мастеров? Мы его не видели уже неделю. Обычно он бывает здесь каждый вечер. Вы к нему домой ходили, мадемуазель?
       - Да, - кивнула я с убитым видом. - Его там нет.
       - Скверно, - мрачно констатировал он.
       - Послушайте, - вступил в разговор Анкетен, - зачем вам, такой красавице, этот старый тип? Из него же песок сыпется!
       - Из кого? - удивилась я. - Это Андре вы называете старым типом? Ему двадцать шесть лет! Вы его с кем-то путаете.
       - Странно... Выглядит он на все пятьдесят. Может, вы, русские, от водки так стареете?
       - А мы маленькие и удаленькие, - противным голосом захохотал сидящий у него на коленях Тулуз-Лотрек. - Верно, Анкетен?
       - Тигенштет, тебе же известен адрес той натурщицы, которую Андре рисовал с месяц назад. Промеж них еще что-то вышло, - обратился Гренье к светловолосому художнику.
       Тонкий, как шпага, швед, колебался, отвечать или нет. Потом все же решился:
       - Ее зовут Сесиль Мерсо, - буркнул он. - Ее можно найти на улице Миромениль. Она там подрабатывает у скульптора Роже. Глину месит.
       - Там рядом публичный дом мадам Лорен, - любезно улыбаясь, проговорил карлик. - Меня туда частенько приглашают погостить. Хотите составить мне компанию, Полин?
       Я вспыхнула и, развернувшись на месте, бросилась вон из пивной. Слезы застили мне глаза. Зачем я приехала разыскивать Андрея? Зачем пришла в это мерзкое место?
       - Полин, остановись, куда ты? - кричал мне вслед репортер, но я бежала, не разбирая дороги.
       Вдруг передо мной вздыбились оскаленные лошадиные морды, я ударилась о твердый выступ фиакра, и глаза заволокло чернотой.
      
       Глава четвертая.
      Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор.
      
       Очнулась я на узкой неудобной кровати в небольшой комнатке. Под потолком висели тенета паутины, и плавали клубы дыма. Я закашлялась.
       - Ах, прости, Полин, - бросился ко мне Доминик. - Я переволновался и закурил трубку. Сейчас погашу.
       - Вот не знала, что табачным дымом можно приводить в чувство обморочных барышень, - попыталась было я пошутить, но боль резанула висок и я откинулась на несвежую подушку. - Где я?
       - У меня дома. Я живу неподалеку, вот и попросил помочь отнести тебя ко мне. Ничего страшного, тебя даже не задело, ты просто испугалась.
       - Голова болит, - поморщилась я. - Где моя сумочка?
       Он протянул мне ридикюль, я достала оттуда нюхательные соли и несколько раз сильно вдохнула. До сих пор не уверена, что они помогают, но привычка пользоваться ими в критические мгновения жизни как-то успокаивала.
       - Мне нужно идти, - я встала с кровати и пошатнулась. Пришлось сесть снова.
       - Что ты собираешься делать?
       - Соберу вещи и на вокзал. Мне здесь больше делать нечего.
       - Но почему? Неужели этот художник так дорог тебе, что ты даже не хочешь остаться и посмотреть Всемирную Выставку и новое творение инженера Эйфеля - его башню. А сколько в Париже удивительных мест! Оставайся, Полин! Я буду твоим провожатым.
       - Спасибо, Доминик, но я не могу. Найди мне фиакр. Мне пора.
       Он вышел из комнаты. Я быстро привела себя в порядок, пригладила волосы, надела без зеркала шляпку и принялась ждать. Через две минуты он вернулся:
       - Я поеду с тобой.
       - Нет, - я отрицательно покачала головой и приказала кучеру: - "Отель Сабин" на авеню Фрошо!
       Увидев меня, хозяйка расплылась в любезной улыбке.
       - Мадам Авилова, как хорошо, что вы вовремя вернулись. Через четверть часа у нас обед. Спускайтесь.
       Только я захотела отказаться, как под ложечкой засосало, и я подумала, почему бы не пообедать, раз пансион входит в стоимость комнаты? Заодно узнаю, стоит ли возвращаться в отель к обеду.
       - Хорошо, я буду вовремя.
       Быстро переодевшись, я спустилась в столовую. За столом сидело двое постояльцев: невзрачный мужчина лет пятидесяти, в узком сюртуке серого цвета и пышном шелковом кашне, и дама - брюнетка неопределенного возраста, подходящая под определение "роскошная", если бы не ее несколько увядшие формы, выставленные столь откровенно из низкого декольте. Мужчина при виде меня отложил в сторону салфетку, встал и слегка поклонился. Дама посмотрела на меня с интересом. Она сильно благоухала "Персидской сиренью" Брокара1.
       - Познакомьтесь, наша новая постоялица, - возвестила хозяйка. - Между прочим, она тоже из России. Будет жить в розовой комнате.
       - Князь Кирилл Игоревич Засекин-Батайский, - улыбнулся он. - Занимаю зеленую комнату. Милости прошу.
       - Очень приятно, Аполлинария Лазаревна Авилова, вдова коллежского асессора, - ответила я и повернулась к даме.
       - Матильда Ларок, - коротко ответила она, оценив мой туалет быстрым взглядом, и занялась супом.
       - Ваше лицо мне знакомо, - сказал князь. - Вы из Санкт-Петербурга?
       - Нет, - ответила я, - из N-ска, и в столице мне приходилось бывать нечасто. Последний раз - вместе с покойным мужем, пять лет назад.
       - Вы приехали на Выставку? - спросила г-жа Ларок.
       - У меня здесь дела, которые я, кажется, уже завершила, поэтому надолго здесь не останусь.
       - Что вы говорите?! Разве можно уехать и не посмотреть всех красот Парижа! - встрепенулась хозяйка. Она говорила точь-в-точь как репортер Плювинье.
       - С удовольствием покажу вам достопримечательности, - предложил князь, а мадам Ларок фыркнула. - И все же, где-то я вас видел... Вспомнил! Это поразительно! В галерее Себастьяна Кервадека, что на площади Кальвэр, выставлен эскиз к картине Энгра1 "Одалиска и рабыня". Так лицо девушки, словно с вас списано, мадам Авилова, только нос короче! Я сразу подумал, что у натурщицы - славянские корни. И стоит эскиз пять тысяч франков!
       - Смею напомнить, дорогой князь, - заметила Матильда Ларок, - что у Энгра одалиска лежит, отвернувшись от зрителя, и от ее лица виден только подбородок и кусочек ноздри. Я не в восторге от этой картины: живот висит, талии нет совсем. И за что за его картины платят такие огромные деньги?! Только за то, что он нарисовал императора Наполеона Бонапарта на троне? Или мадам Ротшильд?
       Мне понравились точные, хотя и безапелляционные суждения яркой парижанки, поэтому я заметила:
       - Не каждому позволено рисовать императора, мадам Ларок. С одной стороны - это честь и слава, имя в истории, с другой - портрет мадам Ротшильд наводит на мысль, что Энгр берет за работу совсем недешево, иначе толстосумы к нему попросту не пойдут. Вот и получается, что все, что выходит из-под его кисти, стоит огромных денег. Это плата не столько за мастерство, сколько за репутацию.
       - Это эскиз, мадам Ларок, - заволновался Засекин-Батайский, - подтверждение его поисков, проб. Разве не интересно узнать, спустя восемьдесят пять лет, как художник искал модель, какие ракурсы выбирал...
       - Этой натурщице давно пора было питаться одной овсянкой, как англичане, - заканчивая суп с корнишонами, ответила Матильда. - противно смотреть, как некоторые дамы берут деньги за то, что выставляют напоказ изъяны фигуры.
       Ее декольте кричало об обратном.
       - Никогда еще не видел тощую лошадь, питающуюся овсом, - кольнул собеседницу князь.
       - И что люди находят в этих облупленных картинах? То ли дело импрессионисты - яркие краски, смелые сочетания. Уж поверьте, князь, я прекрасно разбираюсь в современном искусстве!
       - А что в нем разбираться? - фыркнул Засекин-Батайский и раскрыл "Фигаро". - Висит на стене - значит картина, а если сможешь обойти кругом - статуя...
       - Господа, попробуйте фрикасе из утки. Сегодня просто отличное, - хозяйка попыталась притушить спор, а я с интересом следила за развитием разговора - меня это безумно развлекало.
       - Только глупцы платят по пять тысяч франков за то, что случайно не оказалось в мусорной корзине...
       Договорить мадам Ларок помешали. В столовую вошел человек среднего роста, слегка полноватый, в форменном мундире.
       - Добрый вечер, дамы и господа. Меня зовут Прюдан Донзак, я полицейский уголовного сыска Сюртэ.
       - О, святая дева! - воскликнула хозяйка гостиницы. - Полиция в доме де Жаликуров! Какой позор!
       Она обвела нас глазами, ища, на ком сорвать гнев.
       - Что случилось? - почему-то сильно занервничала Матильда Ларок.
       - Я ищу даму из России, по фамилии Авилова.
       - Так я и знала! - всплеснула руками хозяйка. - До сих пор у меня в гостинице в полиции не нуждались.
       - Это я, - ответила я спокойно. - Чем обязана?
       - Когда вы приехали в Париж, мадам Авилова?
       - Сегодня утром, берлинским экспрессом.
       - Да, - кивнул он, - этот поезд прибывает каждый четверг в восемь утра. Скажите, какова цель вашего приезда во Францию?
       - По какому поводу вы меня допрашиваете, месье инспектор? Я ничего не нарушила, я - гражданка России и буду отвечать на ваши вопросы только в присутствии российского консула. В чем меня обвиняют, мне невдомек.
       Услышав о консуле, Засекин-Батайский приосанился и сорвал с шеи салфетку.
       - Боже упаси, мадам Авилова, французская полиция вас ни в чем не обвиняет. Мне просто хотелось бы знать цель вашего визита в Париж. Поверьте, у меня есть серьезные причины для этого вопроса.
       - Осмотреть парижские достопримечательности, - твердо ответила я.
       - И поэтому вы начали с пивной "Ла Сури"? Она вас заинтересовала больше Эйфелевой башни или Лувра?
       - Я искала одного человека. Пошла к нему домой, а консьержка сказала, что он часто посещает это заведение. Я и пошла.
       - И как? Нашли?
       - Нет, к сожалению.
       - Кого именно вы искали?
       - Моего знакомого художника, Андрея Протасова. Он уехал в Париж, сначала часто посылал мне письма, а потом перестал. Я решила выяснить, поэтому и приехала в Париж.
       Матильда Ларок фыркнула.
       - Как он выглядел? - спросил полицейский.
       - Ростом чуть выше меня, волосы русые, длинные, до плеч, нос прямой, глаза серые, на шее слева родинка.
       - Вам придется поехать со мной.
       - Куда?
       - На опознание в морг. Найден человек, утопленник - тело выловлено из Сены, по приметам похож, но все равно, надо идти...
       - Вам нужна помощь? - участливо спросил князь.
      - Нет, - ответила я и вышла вслед за месье Донзаком.
      
       * * *
       Морг на набережной де ла Рапе представлял собой мрачное серое здание с решетчатыми окнами. Непонятно было, для чего нужны были эти решетки: чтобы мертвые не убежали или живые не пролезли? Но, по моему глубокому убеждению, ни тем, ни другим этого не нужно было совершенно.
       Безуспешно отгоняя от себя дурные мысли, я молилась: только бы не он, только бы все было так, как прежде. Пусть я его не увижу больше, пусть он будет с этой натурщицей, лишь бы я не узнала там, куда меня везут, милого художника, шепчущего мне когда-то: "Полинушка, душа моя..."
       Пожилой сторож философского вида, похожий на гамлетовского могильщика, не говоря ни слова, пропустил нас внутрь, лишь увидев полицейского. Резкий сладковатый запах забился в ноздри, и я в который раз за сегодняшний день полезла в ридикюль за нюхательными солями.
       - Прошу вас, мадам Авилова, сюда.
       Полуприкрыв глаза, я следовала за ним, боясь взглянуть по сторонам. На столах лежали тела, прикрытые простынями, и лишь желтые ступни с бирками на больших пальцах торчали наружу.
       Мы зашли в небольшую комнату, где я увидела человека среднего возраста, невысокого роста, склонившимся над столом. У него был высокий лоб мыслителя и аккуратная борода. В руках он держал большой деревянный циркуль.
       - Здравствуйте, Альфонс, - приветствовал его месье Донзак так спокойно, словно он зашел не в морг, а в кабинет к человеку с циркулем. - Вы уже начали измерения. Как поживает ваш новый проект?
       - Спасибо, - кивнул он, не прекращая измерений, - с утра я говорил с префектом, и он позволил мне продолжить работу. Я решил упорядочить действия полицейских фотографов. Преступников надо фотографировать в анфас и в профиль, а не так, как придет в голову любителям дагерротипов. Они до сих пор воображают себе, что занимаются художественной съемкой. Мне глубоким образом безразлично, как будут падать тени - подозреваемый на фотографии должен быть похож на себя в жизни и точка! - Он взмахнул циркулем и воткнул его в воздух, словно ставя эту пресловутую точку. - Кстати, очень интересный случай. Структура кожи на лице и теле разная по плотности. И еще я нашел шишку таланта.
       - Вот, привел даму на опознание. Познакомьтесь, мадам Авилова, это месье Бертильон, гений точных измерений. Три месяца назад он нашел по своей картотеке легендарного Равашоля, подложившего бомбу на бульваре Сен-Жермен.
       - Очень приятно, - произнесла я невнятно, так как губы дрожали и не повиновались мне.
       - Прошу вас, подойдите и посмотрите на это тело, - полицейский подошел к столу и откинул простыню.
       Я зажмурилась и отвернулась.
       - Ну, полно, полно, успокойтесь, - похлопал меня по плечу полицейский. - Вы должны нам помочь. Соберитесь с силами и...
       Да, это был Андрей... Бледное лицо, прямой нос, длинные волосы. А на шее страшная странгуляционая борозда. Но что это? Лицо покрывали глубокие старческие морщины. И руки были испещрены сеточкой. Ахнув, я отшатнулась.
       - Да, это он. Андрей Протасов, художник из России, мой знакомый. Его убили?
       Месье Донзак кивнул:
       - Его задушили, а потом сбросили в Сену. Его быстро нашли. Пойдемте отсюда, мадам Авилова, вы нам очень помогли.
       - Когда я смогу забрать тело и похоронить его по православному обряду?
       - У него не было здесь родственников?
       - Ни единой души. Я очень вас прошу, месье Донзак.
       - Хорошо, я распоряжусь.
       - Он был хорошим художником? - участливо спросил Бертильон.
       - Да, очень, у него был истинный талант, - я повернулась и пошла к выходу, сжимая в руках ненужные нюхательные соли.
       - Я рад, что мои измерения оправдались, - крикнул нам вслед, - у настоящего художника должна быть такая шишка!
       - Вас проводить? - спросил меня полицейский, как только мы вышли из морга.
       - Нет, спасибо, я доберусь сама. Остановите мне, пожалуйста, фиакр.
       Уже сидя в карете и выглядывая в окно, я спросила:
       - Месье Донзак, скажите, как вы нашли меня?
       - У погибшего под ногтями обнаружились частицы масляной краски, что говорило о том, что он или маляр, или художник. Я сначала решил, что он художник, посетил несколько мест, где они обычно встречаются, и в "Ла Сури" мне сказали, что некая дама искала пропавшего художника по имени Андре. Потом мне рассказали, что вас сбил фиакр и что репортер Доминик Плювинье отвел вас к себе домой. А от него уже я узнал ваш адрес.
       - Отдаю должное оперативности французской полиции. Смею надеяться, что вы также быстро найдете убийцу?
       - Мы сделаем все, что в наших силах, мадам Авилова. До свидания.
      
       * * *
       В отель "Сабин" я не поехала, а приказала кучеру отвезти меня в православную церковь, и через полчаса неспешной рысцы я оказалась перед воротами белоснежного храма. Табличка возле каменных ворот гласила на двух языках "Рю Дарю. Храм Александра Невского". Перекрестившись, я вошла по гулкие своды. В храме было пустынно.
       Круглолицая монашка в железных очках продавала свечи. Я купила одну и спросила по-русски, где мне найти батюшку. "Сейчас позову отца Иоанна", - ответила она и тотчас же скрылась за небольшой дверкой. Я зажгла свечу и принялась молиться.
       Навстречу мне вышел пожилой священник, благообразный, с седой по грудь бородой, в черной рясе.
       - Батюшка, благословите, - обратилась я к нему и поцеловала ему руку. - С бедой я пришла к вам.
       - Рассказывайте, дочь моя, - ответил он. - Что с вами случилось?
       - Умер мой знакомый, православный, Андрей Серапионович Протасов. У него никого в Париже нет. Только я его знаю.
       - Где сейчас тело?
       - В полицейском морге на набережной де ла Рапе.
       - Почему? - слегка нахмурился владыка.
       - Его нашли в Сене, задушенного. Полиция начала расследование, и мне обещали выдать тело, как только они закончат свою работу.
       - Не забудьте взять в полиции разрешение на захоронение, иначе я не смогу ничего для вас сделать. Господь с вами.
       - Спасибо, владыка, - я еще раз поцеловала священнику руку, опустила лепту в кружку для пожертвований и вышла из храма.
       В отель "Сабин" я добралась, когда уже совсем стемнело. Дверь мне открыла горничная. Поблагодарив ее, я поднялась в розовую комнату, упала на кровать и впервые за сегодняшний день дала волю слезам.
       А потом я заснула, и мне снился Андрей, обнимающий меня у Александрийского пруда. Он смеялся, закидывал голову назад, а на горле багровела страшная багровая полоса. "Что это?" - спрашивала я, кружась в его объятьях. "Это след от гильотины, - отвечал он мне, - мы же во Франции. Разве ты не знаешь, что здесь гильотинируют тех, кто любит не ровню себе". - "Но ведь революция - это свобода, равенство и братство!" - "Это для французов так, а мы с тобой, Полинушка, не французы..."
       Даже во сне слезы заливали мне лицо, и я ничего не делала для того, чтобы остановить их. Так я лежала долго, давно проснувшись и не в силах подняться. Впервые я так близко столкнулась с насильственной смертью любимого человека. Мой муж умер от болезней в зрелом возрасте. Все убийства, свидетельницей которых мне приходилось бывать, случились с чужими мне людьми, случайными знакомыми. А тут дело было совершенно другое. И я поклялась себе найти убийцу. И если для этого придется посещать злачные места, подвергаться насмешкам и выспрашивать бывших любовниц Андрея, я пойду на это, ибо он должен быть отомщен, а на полицию у меня надежды мало. Что ей бедный иностранец?
       В дверь постучали, в комнату заглянула хозяйка в новой кружевной наколке, на этот раз кремового цвета.
       - Мадам Авилова, спускайтесь на завтрак. Я принесла из пекарни свежие круассаны.
       - Сейчас, я только приведу себя в порядок.
       Скрыть опухшие глаза не удалось. Сотрапезники посмотрели на меня с плохо скрываемым любопытством, но ничего не сказали. Матильда Ларок лениво щипала круассан, князь помешивал сливки в кофе. Заговорила хозяйка:
       - Мадам Авилова, Полин, вы должны меня понять: у меня респектабельный отель и сюда никогда не жаловала полиция.
       - Не беспокойтесь, мадам де Жаликур, больше полицейских тут не будет. Я намерена съехать, как только закончу свои дела.
       - Ну, что вы! - на ее лице вновь отразился испуг, и, скорее всего, это было стремление оставить мой задаток себе при любом раскладе. - Никто вас не заставляет уезжать, напротив.... Не могли бы вы рассказать, чем закончилась ваша поездка с этим почтенным комиссаром?
       - Он отвез меня в морг, и я опознала тело. Это был мой знакомый художник. Теперь, кроме меня, его некому похоронить. Когда мне отдадут тело, я похороню его по православному обряду. И больше ничего меня в Париже не держит.
       - Что с ним случилось? - спросил Засекин-Батайский.
       - Он утонул в Сене, - ответила я. О том, что Андрея задушили, я предпочла не распространяться.
       - Могу вам в этом помочь, - предложила мадам Ларок. - Недалеко от Парижа есть небольшое муниципальное кладбище Сент-Женевьев де Буа. У меня там знакомый чиновник, месье Лами, он быстро все устроит. Правда, там совсем нет православных, и вашему знакомому будет там одиноко, но на кладбищах внутри Парижа стараются не хоронить не католиков, и вам не выправить всех бумаг.
       - Искренне вам признательна, - поблагодарила я ее. - Мне сейчас любая помощь кстати.
       В дверь постучали, горничная отправилась открывать, и в гостиную вошли знакомый мне репортер Плювинье и миловидная девушка в синем фуляровом1 платье, вымазанном по подолу светлой глиной, и соломенной шляпке, украшенной петушиным пером.
       - Добрый день, мадемуазель, - поприветствовал ее Доминик. - Можем ли мы видеть мадам Авилову?
       - Доминик, - я вышла им навстречу, - пройдемте в мою комнату. Прошу извинить меня, господа.
       И в сопровождении гостей я поднялась к себе, предоставив хозяйке и постояльцам шептаться, сколько им захочется.
       - Присаживайтесь, - гости сели на узкую козетку. - Я вас слушаю.
       - Полин, - начал несколько волнуясь Доминик, - это Сесиль Мерсо, подруга Андре.
       - Вот как? - мне удалось сдержать горечь в голосе. Девушка была свежа, лет восемнадцати, с симпатичной стрижкой, которую у нас, в России, посчитали бы крайне неприличной. - Очень приятно, мадемуазель.
       - Доминик сказал мне, что вы ищете Андре. Верно? Вы нашли его? Он в Париже? Зачем он уехал от меня? - она смотрела на меня, и в ее глазах отчаяние мешалось с надеждой.
       Я отметила это "от меня" и поняла, что не только я стала жертвой его меланхолии. Бедная девушка, в силу своей молодости и неопытности, нахлебалась полной ложкой того, от чего я могла оградить себя в силу возраста и положения.
       - Он умер, м-ль Мерсо, - сказала я. - Или, вернее, его убили.
       - Как? Полин, ты не ошибаешься? - воскликнул репортер, а девушка ахнула и прижала руку ко рту.
       - К сожалению, нет. Я была на опознании тела. Андре задушили, а потом сбросили в Сену. Хорошо, что его сразу нашли.
       Сесиль зашлась в рыданиях, Доминик принялся ее успокаивать. Его французская речь журчала ручейком, и я вдруг снова ощутила в себе поднявшуюся и захлестнувшую меня волну зависти: вчера я была одна, наедине со своими страданиями, и никто не пришел утешить меня, никто не облегчил их. А тут достаточно оказаться слабой и беспомощной, как тут же пожалеют и обогреют. Нет, зря я так, это во мне ревность к девушке говорит, ведь Доминик и ко мне прекрасно отнесся, помог, когда меня сбила лошадь. Не по-христиански я поступаю, не по-человечески...
       Девушка подняла голову и резко произнесла:
       - Я знаю, кто его убил! Этот иностранец, Улисс! Он завидовал таланту Андре и делал мне скабрезные намеки! Хотел, чтобы я ушла к нему. Это он, он!
       - Полно, полно, успокойтесь, Сесиль, - ответила я фальшивым голосом, а про себя подумала: "Если в ее словах есть хоть крупица правды, то Андрей мог бы остаться в живых, уйди эта гризетка к Улиссу". Да что же это такое? Никак не удается ввести себя в правильное состояние покорности и всепрощения, - нужно будет обязательно сообщить в полицию о ваших подозрениях.
       - Меня уже сажали в тюрьму, как малолетнюю воровку, - ответила она и добавила с вызовом. - А что приходилось делать? Я - младшая в семье, мать работала поденной уборщицей и прачкой, не покладая рук, сестра уже ушла от нас, и мне с двенадцати лет пришлось смотреть за чужими младенцами. Однажды пошла в булочную, взяла три багета, а на третий денег не хватило, вот булочник и обвинил меня в краже.
       - Неужели только за это?
       - Конечно! Он же в национальной гвардии служил, уважаемый человек, ему орден Почетного Легиона дали. А я кто? Прачкина дочка, побирушка. Вот я сказала себе: "Сесиль, делай, что хочешь, но выберись из этого ужасного квартала возле церкви Нотр-Дам-де-Лорет..."
       - Полин, я хочу пояснить тебе, - вмешался Плювинье. - ты, хоть и рассказывала, что была раньше в Париже, но многое в нашей жизни тебе незнакомо. Слышала ли ты о таком названии "лоретки"?
       - Это что-то вроде кокоток? - спросила я.
       - Примерно... Только кокотки будут рангом повыше, их скорее можно назвать содержанками, а лоретки - это самые обыкновенные панельные проститутки. Так их назвали потому, что лет семьдесят назад начали строить церковь Нотр-Дам-де-Лорет, а вокруг него - квартал. Отцы города, ничтоже сумняшеся, решили назвать квартал как-нибудь привлекательно, и дали ему имя Новые Афины. Им верилось, что на новом месте поселятся писатели и художники, но не тут-то было. Богема не стремилась с обжитого центра на задворки Парижа. Дома пустовали, владельцы терпели убытки и решились на крайние меры: стали сдавать комнаты "нечистой" публике, а именно - падшим девицам. Но так как проститутки вовремя вносили плату, а работали за пределами Новых Афин - на Елисейских полях и площади Клиши, к примеру, то какое дело было домовладельцам - падшие они или нет? Поэтому с легкой руки одного из хозяев доходных домов, месье Пюибаро, таких женщин стали называть лоретками - по названию церкви Нотр-Дам-де-Лорет.
       - Откуда тебе это известно, Доминик? - удивилась я.
       - История Парижа - моя страсть. Я еще возьму тебя на прогулку и покажу такие уголки, которые недоступны ни одному туристу. Пойдешь?
       - С удовольствием! - воскликнула я, но тут же пала духом, вспомнив об одной проблеме. - Как же мне достать документы Андрея? Ведь мне надо доказать, что он православный, чтобы его отпели в церкви.
       - У меня есть ключ от его комнаты, - тихо произнесла Сесиль.
       - Так что же ты молчишь! Нужно немедленно пойти туда, пока полиция не опечатала комнату!
       Мои гости спустились вниз, а я быстро переоделась и через несколько минут присоединилась к ним.
       Князь Засекин-Батайский сидел в саду и курил сигару, а хозяйка подстригала розовый куст.
       - Мадам Авилова, - окликнула она меня, - что бы вы хотели на обед? Антрекот или бычий хвост в горшочке?
       - На ваше усмотрение, мадам Соланж.
       - Не забудьте, обед в семь.
       - Не волнуйтесь, я только схожу на рю Турлак и тут же вернусь обратно.
       Идти было недалеко, я еще удивилась, как быстро мы дошли до мансарды Андрея - Доминик провел нас задними дворами.
       Все та же консьержка сидела при входе и, увидев нас, встала со своего места и уперла руки в бока.
       - Мадемуазель, - грозно обратилась она к Сесиль. - Ваш друг уже которую ночь не ночует дома, а квартирную плату обещал занести ко мне еще на прошлой неделе. Что я скажу хозяину?
       - Не беспокойтесь, - выступила я вперед. - Я заплачу. Сколько месье Протасов должен за квартиру?
       - Сто тридцать франков.
       - Возьмите деньги, а мы поднимемся наверх.
       - А вы ничего оттуда не заберете? Все же без хозяина... - она продолжала топтаться в нерешительности, хотя голос смягчился.
       - Сесиль, покажи ключ, - потребовал Плювинье. - Вы же видите, мадам, у подруги месье художника есть ключ. Значит, он ей доверяет приходить к нему в его отсутствие.
       - Но другая дама...
       - Это его родственница из России. Она даже оказалась столь любезной, что оплатила долги вашего жильца. Или вы хотите вернуть деньги назад?
       - Нет-нет, - консьержка отступила назад. - Проходите, господа.
       Когда Сесиль открыла дверь, я вошла внутрь с замиранием сердца.
       Большая светлая комната была залита светом из потолочных окон. Из предметов обстановки я обнаружила лишь продавленную кровать, небольшой стол, заваленный высохшими тюбиками с красками, и шкафчик в углу. Все остальное пространство занимали картины. Натянутые на подрамники, они стояли прислоненные к стене и сложенные в стопки на полу. На мольберте был укреплен незаконченный холст - торс обнаженной натурщицы, все тело которой состояло из голубых углов, белых выпуклостей и впадин, густо заполненных киноварью. Слабо пахло льняным маслом и скипидаром.
       - Кто это? - спросила я, указывая на портрет.
       - Это я позировала, - печально ответила девушка. - Но я тут совсем на себя не похожа. Словно утопленница.
       Тут она поняла, что сказала бестактность, и замолчала.
       - Что мы будем делать, Полин? - обратился ко мне Доминик. - У Андре не осталось душеприказчика, да и продать тут нечего - он только пачкал холсты, малюя такое. Да уж, наивысшее достижение в искусстве!
       Репортер взял один из холстов и повернул его к свету. На картине были изображены в хаотическом беспорядке разноцветные треугольники, пятна и кляксы, перечеркнутые ломаными линиями. Такие же узоры покрывали большинство холстов, хотя нет-нет да попадались незаконченные наброски и картины в классическом стиле: наяды, девушки с кувшинами, обитательницы гарема - все фальшивое, небрежное и без тени таланта.
       Дверь открылась, и на пороге появился благообразный человек солидной наружности, с маленькими усиками, в пенсне, шляпе и с тросточкой. Доминик застыл с картиной в руках.
       - Доброе утро, приветствую вас! Вы позволите? - незнакомец, не дожидаясь ответа, вошел и остановился около стола.
       - А... Это вы, месье Кервадек, - поморщился репортер. - Стервятники спешат на падаль...
       - Ну, зачем вы так, Плювинье? - улыбнулся в ответ незваный гость. - Первая и вторая древнейшие профессии всегда опережают скромных граждан на пути к достатку. Кстати, я не представился незнакомой мадемуазель. Себастьян Кервадек, владелец художественной галереи "Дез-Ар".
       - Это же надо! - воскликнула Сесиль с жаром обитательницы парижских предместий. - Он меня проституткой обозвал! А вы меня снимали, почтенный месье? Заплатили мне хоть сантим1? Нет? Так чего же вы...
       - Очень приятно, - ответила я вежливо, желая сгладить выходку раздосадованной девушки. - Меня зовут Полин Авилова, и я вдова.
       - Ах, простите великодушно, мадам Авилова, но вы столь юны, ответил он, делая вид, что не замечает упреков, брошенных натурщицей в его сторону.
       - Благодарю, месье Кервадек, и позвольте перейти к делу: чем обязаны вашему приходу?
       - Слухами мир полнится, мадам Авилова, и я пришел внести скромную лепту за упокой несчастного Андре. Я знал его немного и даже продал две его картины. Конечно, за весьма скромные деньги, но он только начинал...
       - Откуда вы узнали о его смерти?
       - Моя галерея находится в самом центре Монмартра, на его восточном склоне. Художники заходят ко мне, как в свой дом. Поверьте, я всегда привечаю молодые таланты. Как только я узнал о страшной трагедии, сразу же примчался!
       - Кто именно вам сообщил? - с настойчивостью в голосе спросил Доминик.
       - Ну, какое это имеет значение? - воскликнул галерейщик. - Если вам так угодно, месье Тигенштет зашел ко мне полтора часа назад и сказал, что Андре утонул. Я тут же поспешил сюда узнать, не нужно ли чего, может, я смогу чем-либо помочь?
       - Чем именно вы хотите помочь, месье Кервадек? - спросила я.
       - Скажем, суммой в триста или даже триста пятьдесят франков, - ответил он, рыская глазами по сторонам. - Взамен я возьму оптом, не глядя, все картины. Только из уважения к памяти покойного месье Протасова. Зачем вам эти измазанные холсты?
       - Негодяй! - закричала Сесиль. - да здесь только холстов купленных, по меньшей мере, на пятьсот франков!
       - Мадемуазель, - ответил, отступая, выжига, - не заставляйте меня отвечать вам цитатой из древнего анекдота: "Ведь когда-то эти холсты были чистыми". Я предлагаю сделку. Вам сейчас нужны деньги на гроб и похороны. Более того, я полагаюсь на вашу порядочность, так как не уверен, что вы сделаете с моими деньгами, ведь вы никто месье Протасову. Даже не родственница. А вдруг вы сбежите, и его похоронят в Сен-Мерри на кладбище для бедных в общественной могиле? Или еще хуже - в катакомбах!
       - Подите прочь! - Сесиль набросилась на Кервадека и стала выталкивать его из комнаты. Доминик схватил ее за локти и оттащил от торговца.
       - Благодарю вас, месье Кервадек, - сказала я, как можно холодней, - мы не нуждаемся в ваших услугах. У меня достаточно денег, чтобы устроить подобающие похороны. А с картинами мы разберемся без вашей помощи. Так как месье Протасов не оставил завещания, в чем я совершенно не уверена, то все его имущество принадлежит его прямым наследникам - родителям, и мы не вправе распоряжаться его картинами.
       - Не смею возражать, мадам Авилова, - поклонился он и направился к двери.
       - Постойте! - остановила я его. - Вы сказали, что продали две картины Андре. У вас остались еще?
       - Приходите ко мне в галерею, поговорим.
       Кервадек поклонился еще раз и вышел из мансарды.
       - Ненавижу! - выкрикнула Сесиль и залилась слезами. - Это же паук! Ростовщик! Точно такой же, как тот тип, что засадил меня в тюрьму!
       - Не надо, дорогая, - обнял ее за плечи Доминик. - Никакой он не паук, просто деловой человек, коммерсант, почуявший для себя выгодную сделку. Не вышло у него, ну и что ж такого? Получится в другой раз.
       - Я помню, как он кривился, когда Андре ему носил картины. И если брал одну-две, так как будто одолжение делал. А денег платил так, только на краски и хватало.
       - Надо будет зайти в эту галерею, - сказала я. - Не хочу оставлять ему картины Андрея.
       - Вот увидишь, Полин, он сдерет с тебя втридорога! - пообещал опытный репортер.
       Документы я нашла в шкафчике, рядом с пыльной папкой. Пока Сесиль и Доминик складывали картины, я положила паспорт Протасова в сумочку. Потом раскрыла выгоревшую папку. В ней лежали рисунки. Я смотрела и не верила своим глазам: легкими уверенными штрихами были набросаны кривые улочки N-ска, пруд в Александровском парке, здание губернской управы. А дальше парижские виды, наброски лиц, карикатуры... У Андрея, действительно, был талант, а он занимался какой-то мазней, а по его словам - поисками нового направления.
       - Пойдемте, господа, - поднялась я с места. - Мне надо еще в уголовную полицию, на набережную Кэ дез Орфевр, получить разрешение на захоронение. А эту папку я возьму с собой, тут русские рисунки Андре - посмотрю на досуге.
       Вернувшись к себе, я раскрыла папку и принялась рассматривать рисунки. Потом решила разложить их по темам. Пейзажи N-ска и окрестностей отправились в одну стопку, виды парижских улиц - в другую. А в третью я сложила наброски людей. С портретов на меня смотрели парижане и парижанки: завсегдатаи кабачков, художники, лоретки, гамены и клошары.
       У Андрея была точная рука. Несмотря на то, что ему не нравилось учиться в школе мэтра Кормона, он далеко продвинулся в мастерстве - это было заметно невооруженным взглядом. Изображением нескольких точных деталей он добивался поразительного сходства. Лица выглядели карикатурными, черты выпячивались, но оставались вполне узнаваемыми. Я задержала внимание на портрете Тулуз-Лотрека, карлика, сидевшего на коленях гиганта, потом долго рассматривала мрачного худощавого Улисса, одетого во все черное, а эскизы головки прелестной Сесиль не глядя отложила в сторону, чтобы потом понять, что в ней так привлекло Андрея.
       Много набросков было на фоне интерьера "Ла Сури" - я узнала его по кабаньим медальонам, небрежно прорисованным несколькими резкими штрихами. Жалко лишь то, что они не были надписаны, и я не могла понять, кто на них изображен. Например, меня привлек законченный рисунок, на котором цыганка гадает офицеру с усиками, в высоком кепи, а у того на лице застыло такое угрюмое выражение, словно она предрекает ему пиковый интерес, пустые хлопоты и дальнюю дорогу в казенный дом.
       - Мадам Авилова, вы позволите? - раздался из-за двери голос.
       - Входите, прошу вас.
       В комнату вошел князь Засекин-Батайский и поклонился.
       - Кирилл Игоревич, родом из Пензы, - сказал он по-русски.
       - Очень приятно, - ответила я ему в тон. - Аполлинария Лазаревна, проживаю в N-ске. Присаживайтесь.
       - Видите ли, я чего, собственно говоря, заглянул... Если я правильно понял, вас постигло несчастье? - он сел, плавно взмахнув фалдами сюртука.
       - Да, - кивнула я. - Погиб мой земляк, утонул в Сене. Никого у него здесь нет, придется мне взять на себя тягостные обязанности по преданию тела земле.
       - Можете всецело рассчитывать на меня, Аполлинария Лазаревна.
       - Спасибо, Кирилл Игоревич. Вы давно в Париже?
       - Около четверти века. И ни разу не покидал его.
       - Не может быть! Неужели вам не хотелось за все годы вернуться, повидать родину?
       - Для кого родина, а для кого и злая мачеха, - вздохнул Засекин-Батайский. - Не мог я вернуться, боялся, что там у меня будет одна дорога - в острог.
       - Почему?
       - Вы слишком молоды, Полина, и, наверное, вам не известны такие фамилии, как Ишутин, Каракозов?
       - Напротив, - ответила я. - Один из них, если мне не изменяет память, покушался на государя лет тридцать назад. Но более этого не знаю ничего...
       У меня возникли было некие смутные воспоминания, что я слышала эту фамилию не только в связи с покушением, но я так и не смогла припомнить.
       - Sic transit gloria mundi1, - усмехнулся князь. - Но хоть Чернышевский-то вам знаком?
       - Конечно! - с жаром воскликнула я. - Я читала его роман "Что делать!", и Вера Павловна моя любимая героиня! Она - настоящая женщина! Но, - испугалась я, - об этом нельзя говорить. Роман под цензурным запретом, и я читала его в женевском издании, мне дали только на одну ночь. Забыть не могу, как Жюли сказала Верочке: "Умри, но не давай поцелуя без любви!". Ах, я плакала от умиления!
       - Прелестно! А еще вот это помните? - И Засекин-Батайский продекламировал: "Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили - это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой - мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались - это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье. Здесь царствую я2"... - и эти прекрасные строки запрещены цензурой, а их автор - государственный преступник. Кстати, в моей небольшой библиотеке имеется томик, и, если хотите, могу одолжить. Перечитаете на досуге.
       - Спасибо, мне пока не до чтения - хлопот много. Скажите, а вы были знакомы с Чернышевским?
       - К сожалению, нет. К тому времени, как я приехал учиться из Пензы в санкт-петербургский университет, он уже был осужден и приговорен к каторге.
       - Кирилл Игоревич, вы так и не рассказали, почему вы не посещали Россию все эти годы?
       - Страх, дорогая Полина, страх... Ведь я по своей глупости и несмышлености стал участником общества "Ад" - весьма говорящее название. Воздух свободы и вседозволенности пьянил меня, а в кружке, под руководством моего земляка Ишутина, разрабатывались методы убийства царя. Ну, а когда Каракозов стрелял в Александра Второго, вот тогда я испугался. С меня слетел весь романтический флер этого деяния. Общество было разгромлено, Ишутин арестован, Каракозов сдался сам. Кстати, они состояли в родстве - кузены. А я бежал за границу, хотя никакого обвинения мне предъявлено не было. Вот и продолжаю жить в "Аду"...
       - Но, может быть, напрасно? Вины за вами нет, все уже позабыто.
       - А куда я вернусь? На пепелище? Именьице наше и тогда не славилось крепостью да достатком, а нынче, - он махнул рукой. - Кто знает? Возвращаться в рубище? Нет уж, лучше здесь, проживать деньги покойницы жены, урожденной де Фонтанен. В революцию все ее родственники сложили головы на гильотине, а ей, кроме небольшой ренты, ничего не осталось. Одна мне отрада в жизни осталась - каждое воскресенье я хожу к заутрене и молюсь за всех, кого знал...
       Засекин-Батайский вздохнул и, посмотрев на папку, взял один рисунок:
       - Это наброски вашего друга, Полина?
       - Да, - кивнула я, и тут же мне в голову пришла одна идея: "Князь, посмотрите это. Может, найдете кого-нибудь, назовете по имени."
       - Посмотрим, посмотрим, - рассеянно ответил он, вставляя в глаз монокль, болтавшийся до того на шелковом шнурке.
       - Кто это? - спросила я князя, протягивая ему рисунок с офицером и цыганкой.
       - Этот? По случайности, он мне знаком. Его зовут Альфред Дрейфус. Обычный капитан генерального штаба, кажется, иудейского вероисповедания, из хорошей семьи, но кому в наше время это интересно? Ничем себя не проявил, в общем, блеклая личность, ревностный служака. Такие не способны надолго оставить след даже в истории собственной семьи.
       - Откуда вам это известно?
       - Встречались как-то в салоне маркизы де Мирбель. Разговаривали.
       - А цыганку вы знаете?
       - Это Лола. Бродит по монмартским кабачкам, любит накликать на головы честных пьяниц разные страсти. Чтобы от нее отвязаться, ей дают несколько монет, тем и пробавляется.
       Отложив Дрейфуса к узнанным мною на набросках художникам, я взяла другие рисунки с нарисованными на них персонажами протасовского мира.
       - Мне уже известны некоторые люди. Это швед Улисс, это девушка Протасова - натурщица Сесиль, тут официантки, художники... Да уж, разобраться невозможно, - вздохнула я. - А ведь так хочется узнать причины гибели Андрея Серапионовича.
       - Вы надеетесь найти ответ в этих рисунках? - спросил Засекин-Батайский.
       - Не знаю, но, по крайней мере, порасспросить людей, изображенных здесь. Ведь разговаривал же с ними Протасов, когда рисовал портреты.
       - Не уверен, - задумчиво протянул мой собеседник и вдруг воскликнул: - Не может быть!
       - Что? - встрепенулась я.
       - Вот тут... - он показал мне рисунок, на котором был изображен интерьер пивной. За столиками сидели люди. Иные фигуры прорисованы до конца, у других только набросан торс. - Я сейчас вернусь.
       Князь вышел, оставив меня в недоумении. Через минуту он вернулся с "Фигаро" и протянул мне ее.
       - Что именно смотреть? - спросила я.
       - Портрет прямо под заголовком.
       На рисунке был изображен худой старик с пышными бакенбардами и голым подбородком. Круглые, немного навыкате глаза смотрели прямо перед собой. Стоячий воротник сорочки стягивал галстук-бабочка. Под портретом я прочитала: "Николай Гирс, министр иностранных дел России".
       - И что? - не поняла я.
       - Сравните газету с рисунком вашего земляка.
       Глянув на рисунок, я ахнула. В пивной сидел всесильный министр и, наклонившись над столом, что-то говорил своему собеседнику, изображенному со спины. Кроме пальто с клетчатой пелериной о незнакомце узнать больше было нечего.
       - Что делал министр в пивной? - спросила я, когда сообразила, наконец, кто изображен на рисунке. - Ему же там совсем не место!
       - Загадка... - задумчиво произнес Засекин-Батайский. - Кажется, ваш приятель зарисовал то, на что не стоило обращать внимание ни под каким видом. Опасная неосторожность.
       - Кирилл Игоревич, - попросила я, - вы можете оставить мне газету? Я вскоре вам ее возвращу.
       - Пользуйтесь, дорогая Аполлинария Лазаревна, мне не к спеху.
       Он поцеловал мне руку и вышел из комнаты, а я схватилась за "Фигаро".
      
       Глава пятая
      Легкое поведение - это наименьший недостаток женщин, известных своим легким поведением.
      
       Статья называлась: "Сердечное согласие". В ней, в восторженных тонах, говорилось об историческом, эпохальном для истории двух стран, России и Франции, соглашении жить вместе отныне, присно и вовеки веков, аминь. Наконец-то, впервые со времен императора Наполеона Первого, Франция не враг, а официальный друг России, и они вместе будут сражаться против Германии, Италии и Австро-Венгрии, если те вдруг захотят напасть на одну из дружественных сторон.
       Дальше шли эпитеты в превосходной степени о министрах иностранных дел двух стран Гирсе и Рибо, отмечался их ум, прозорливость и преданность интересам двух стран. Мне стало скучно - статья выглядела донельзя отцензурированной и сообщала официальную точку зрения правительства Франции. Извлечь из нее можно было только даты. Ответа на вопрос: зачем министр иностранных дел великой державы встречается в монмартской пивной с клетчатым господином, она не давала. С разочарованием я отложила газету в сторону.
       Надо было идти в полицию испрашивать разрешение на захоронение.
       На улице разливался зной. Я обрадовалась, что не зря захватила с собой кружевной зонтик, но спустя минуту поняла, что под зонтиком иду я одна. Прохожие не обременяли себя этой несущественной деталью, а ведь мне хотелось выглядеть, как настоящая парижанка. Но потом, поразмыслив, что для меня важнее, парижский шик или белая кожа без веснушек, я отругала себя за боязнь показаться провинциалкой и раскрыла зонтик.
       Мой путь на набережную Кэ дез Орфевр, что в переводе обозначало "златокузнецы", лежал мимо пивной, около которой я чуть было не попала под наемный фиакр, но твердая рука вовремя подоспевшего Плювинье спасла меня от неминуемой гибели и порчи платья.
       Проходя мимо злосчастного места, я невольно ускорила шаг, повернула за угол и столкнулась с тощим шведом Улиссом. "Этого мне только не хватало!" - подумала я, но, увидев, как он невозмутимо кивнул и направился дальше, решила его остановить.
       - Постойте! - набравшись храбрости, окликнула я его.
       - Простите? - повернулся он.
       - Вы меня помните? Я приходила в пивную "Ла Сури" и расспрашивала о русском художнике.
       - Дама в шляпке с незабудками. Как же, помню. Вас лошадь не зашибла?
       - Обошлось. Скажите, откуда вы узнали о смерти Андре? - Я старательно прятала противную дрожь в голосе.
       - Видел собственными глазами, - просто ответил он.
       - Как! - выдохнула я.
       - Кажется, вас зовут Полин? - спросил он. - Давайте отойдем в сторону. Куда вы сейчас направляетесь?
       - В полицию. За разрешением на захоронение.
       - Я провожу вас. Вы позволите?
       Улисс был высоким сорокалетним мужчиной, худощавым и несколько изможденным. У меня сложилось даже впечатление, что он страдает разлитием желчи: его кожа имела нездоровый желтоватый оттенок. Кроме того, он выглядел закоренелым курильщиком - на длинных гибких пальцах виднелись несмываемые пятна от крепкого табака. Вьющиеся волосы цвета прошлогодней соломы скрывали уши и тонкую шею с сильно выдающимся кадыком. Пахло от него пивом и масляными красками.
       Мы молча шли по бульвару Рошешуар. Пройдя пляс Пигаль, я набралась храбрости и переспросила:
       - Расскажите мне, пожалуйста, месье Улисс, как вы узнали, что Андре мертв?
       Он рассмеялся сухим дробным смехом:
       - Так меня зовут друзья. Смешно слышать это имя от тебя, да еще с приставкой "месье". Полин, хоть я и намного старше тебя, и зовут меня скучно и совсем не по-французски - Андерс Тигенштет, для тебя я Улисс, договорились? - он легко перешел со мной на "ты" и когда я кивнула, продолжил: - В то утро я выбрался далеко вниз по течению Сены - хотел написать несколько этюдов на пленэре. Неподалеку удили рыбаки, они-то и вытянули сетями нечто непонятное, стали кричать. Я не обращал внимания и продолжал писать. Вскоре прибыли полицейские из ближайшей префектуры. Они отобрали у рыбаков находку и, когда проезжали мимо меня, я увидел, что это утопленник. Следуя естественному любопытству, я подошел поближе и вдруг понял, что это русский художник. Скорей всего я изменился в лице, потому, что один из ажанов1 тут же спросил меня, знаком ли мне мертвец. Не знаю почему, но я отрицательно покачал головой. А потом собрал кисти, сложил мольберт и отправился обратно. Все равно никакого настроения писать не осталось.
       - Вы пошли в полицию? - спросила я.
       - Нет, ноги сами принесли меня на Монмарт, и перед тем, как зайти в пивную, я заглянул в галерею неподалеку - я частенько туда захаживаю.
       - К месье Кервадеку в галерею "Дез-Ар"?
       - Да, - удивился Улисс, - а откуда тебе известно? Ты его видела?
       - Пришлось, - вздохнула я. - Он заявился в мансарду Андре и предложил триста франков за все его картины.
       - Узнаю папашу Себастьяна, - хохотнул швед. - Уж он-то своего не упустит, везде выгоду найдет. И как, он добился желаемого?
       - Нет, - я отрицательно качнула головой. - Сесиль его выгнала, с кулаками на него набросилась. Она сказала, что только холстов в комнате на пятьсот франков.
       - А старый лис возразил, что раньше холсты были чистыми, - подхватил Улисс.
       - Верно! Откуда вы... ты знаешь? - теперь настала моя очередь удивляться.
       - Ничего особенного, он всем так говорит, настоящий коммерсант! Кстати, а вот и полицейское управление. Мы быстро дошли.
       - Большое спасибо, Улисс! Если бы не ты, я еще долго бы плутала по бульварам.
       - Я подожду тебя в кафе напротив.
      - Хорошо, я постараюсь справиться побыстрей.
       Но мне не повезло. Вместо знакомого полицейского Донзака, меня принял какой-то надутый индюк в синем форменном кепи, долго морочил мне голову, проверял паспорт и, наконец, заявил, что без обыска на квартире убитого полиция не разрешает выдать тело. А если я хочу помочь полиции, то обязана предоставить ключи от квартиры покойного, дабы им не пришлось ломать дверь.
       - Я хочу видеть месье Донзака, - настаивала я.
       - Он скоро будет, - невозмутимо ответил мне он.
       Вне себя я вышла на набережную Кэ дез Орфевр и увидела Улисса, сидящего под полосатым тентом. В руке он держал полупустую кружку с пивом и выглядел довольным, насколько позволяли ему впалые щеки и желтоватый цвет лица.
       - Не знаю, что и делать?.. - я устало опустилась в плетеное кресло рядом с ним.
       - Могу ли я чем-нибудь помочь? Гарсон, кофе мадам! - он щелкнул пальцами, и передо мной возникла чашечка ароматного напитка.
       Пригубив кофе, я поделилась с Улиссом своими проблемами. Как быть, не могу же я разорваться! Нужно было пойти к Сесиль, взять у нее ключи и не пропустить Донзака.
       - Полин, не волнуйся, я схожу сейчас к натурщице и принесу ключи. Я знаю, где она живет.
       - Премного обяжешь, Улисс! Спасибо! - обрадовалась я. - Возьми фиакр!
       - Жди меня тут, я скоро вернусь! - крикнул он, высунувшись из окна наемного экипажа.
       Ждать пришлось долго. Уже третий час я мерила шагами булыжную мостовую, но ни Улисс, ни месье Донзак не появлялись. Отчаявшись, я поспешила домой, чтобы отдохнуть и переодеться. Я решила пойти сама к Сесиль вечером и забрать у нее ключи, а наутро снова в полицейское управление, благо короткий путь мне теперь известен.
       На Улисса я сильно рассердилась. Пообещать помочь и бросить меня одну, под палящим солнцем! Хорошо еще, что у меня был зонтик, хотя я и выглядела под ним полнейшей провинциалкой!
       При входе в отель "Сабин" меня встретила рассерженная хозяйка, шипящая, словно гремучая змея:
       - Я не позволю, мадам Авилова! Такого позора еще не было в моем доме!
       - Что вам угодно? - с досадой спросила я, снимая на ходу шляпку. - Я опять опоздала на ваш обед? В конце концов, вам за него заплачено. Позвольте мне пройти в мою комнату, я очень устала и хочу лечь.
       - Нет уж, - загородила мне дорогу мадам де Жаликур, - сначала пройдите в гостиную. Там вас ждет полиция!
       Не ожидая ничего хорошего от этой встречи, я вздохнула и направилась на встречу с представителями закона. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что за столом сидит тот, кого я тщетно прождала около входа в здание на набережной златокузнецов - месье Прюдан Донзак.
       Он поднялся мне навстречу:
       - Присаживайтесь, мадам Авилова. Вам уже известно, зачем я прибыл?
       - Смею только догадываться, месье Донзак.
       - Вот как? - он поднял брови. - И каковы ваши предположения?
       - Вы пришли с разрешением на захоронение. Верно? Ведь я сегодня из-за этого ждала вас около трех часов рядом с полицейским управлением, но вы не вернулись. Надо же: я вас жду там, а вы меня - здесь...
       - Кто может подтвердить ваше присутствие там?
       - Дайте подумать... Сначала я зашла к одному полицейскому, и он ответил мне, что вы скоро будете. Поэтому я пошла в кафе, и там Улисс угостил меня кофе. О, простите, не Улисс, а месье Тигенштет.
       - И что было потом?
       - Потом я попросила его сходить за ключами от комнаты месье Протасова к Сесиль, натурщице.
       - Он пошел, а вы остались...
       - Дожидаться вас, месье Донзак. Скажите же, наконец, я могу похоронить покойного по православному обряду?
       - Боюсь, что придется повременить. Дело в том, что сегодня в своей квартире найдена убитой натурщица Сесиль Мерсо. По подозрению в убийстве задержан шведский подданный Андерс Тигенштет.
       За дверью сдавленно ахнули. Конечно же, хозяйка подслушивала.
       - Как это случилось? - спросила я, пораженная этим известием.
       - Соседка заглянула к м-ль Мерсо и увидела Тигенштета, склонившегося над лежащей девушкой. Он тут же начал оправдываться, что это не он, он только зашел, но она закричала. Прибежали консьерж и муж соседки, скрутили его и дождались полиции. Сейчас он у мэтра Бертильона.
       - Он не... - но, вспомнив слова Сесиль о том, что Улисс ревновал ее к Андрею, прикусила язык. Хороша же я, что послала его к бедной девушке! Не прощу себе, что в глубине души пожелала в сердцах чужими руками избавиться от соперницы. И если это он убил натурщицу, то косвенная вина лежит и на мне.
       - Что вы хотели сказать, мадам Авилова? - полицейский заметил, что я не закончила фразу.
       - Н-нет, ничего, все в порядке, - запаниковала я.
       - Интересно, что может быть в порядке? - с французской рассудительностью выговорил мне месье Донзак. - Убит ваш соотечественник, после него убита его возлюбленная, а для вас все в порядке? Вы что-то скрываете, мадам, и тем самым показываете, что не испытываете благожелательного отношения к покойному земляку. Как я могу выдать вам разрешение на захоронение?
       Я почувствовала неприкрытый шантаж со стороны полицейского, и мне ничего не оставалось делать, как рассказать ему о ревности Улисса и о том, что он видел тело несчастного Андрея, выловленное из Сены. Но все же меня не покидала премерзейшая мыслишка, что я своими руками выкапываю Улиссу могилу, так как в его виновности я сильно сомневалась, несмотря на то, что швед-художник произвел на меня не самое приятное впечатление.
       Меня вдруг осенило:
       - Надо произвести обыск в квартире м-ль Мерсо!
       - Что вы намереваетесь там найти?
       - Ключи от мансарды Протасова. Ведь я Улисса, то есть месье Тигенштета, попросила принести мне ключи - их нужно было отдать для проведения обыска.
       - Поехали, - решительно встал с места месье Донзак, - посмотрим, где ключи. Вы сможете их узнать?
       - Постараюсь, - кивнула я.
       Мы вышли из отеля, чуть не прищемив дверью подслушивающую мадам де Жаликур.
       По дороге, уже сидя в полицейском экипаже, я спросила Донзака:
       - А почему вы не обратили внимания на владельца галереи Себастьяна Кервадека? Почему только Тигенштет под подозрением? Кервадек тоже знал о смерти Андре. И даже пришел в его мансарду, надеясь купить по дешевке все картины. Сесиль на него напала и выгнала из дома. Может, он ее за это и убил?
       - Хорошо, что вы мне это сказали, Полин. Я обязательно проверю алиби Кервадека, и при необходимости его задержат для выяснения обстоятельств.
       - Как убили девушку? - тихо спросила я.
       - Точно так же, как и художника - задушили, - помрачнев, ответил полицейский.
       Сесиль снимала комнату в доме на углу улиц Корто и Соль Брюан, в бедном квартале, за которым начинались уже настоящие трущобы. Около дома, где было совершено преступление, собралась толпа. Люди возбужденно переговаривались, делясь слухами и впечатлениями:
       - Говорят, ее любовник зарезал, - громко рассказывала женщина в стоптанных домашних туфлях. - А уж крови было! Все стены заляпаны!
       - Полно вам, мадам Бодю! - возражал ей мужчина в кожаном фартуке и кучерским хлыстом в руках. - Не зарезал, а задушил подушкой во сне! Она ему изменяла.
       - Я всегда знала, что такая профессия до добра не доведет! - сурово произнесла полная женщина в присборенном чепце и кофте из простой саржи в горошек. - Сидеть часами в голом виде, чтобы потом твои портреты выставляли всем напоказ!..
       - Гораздо лучше не сидеть, а лежать голяком, как это делает ваша племянница, кокотка, - в беседу влез тощий парнишка с прорехой на коленке. Зеваки расхохотались, а женщина замахнулась на него посудным полотенцем.
       Увидев полицейский экипаж, толпа расступилась и дала нам выйти. Мы с Донзаком направились к дому. У входа стоял молодой полицейский, который, увидев нас, вытянулся во фрунт.
       - Посторонние не заходили, Жан? - спросил месье Донзак.
       - Нет, никого не пускаю.
       - Где тело?
       - Уже увезли.
       - Свидетели есть?
       - Да, вот эта соседка, - молодой полицейский подвел к Донзаку полную женщину лет пятидесяти пяти в шляпке с вишнями и петинетовой1 шали. Будучи в центре внимания, она не преминула принарядиться. - Ее фамилия Кабирош.
       - Расскажите, мадам Кабирош, что вы видели.
       - Я живу на четвертом этаже - вон там, - свидетельница показала рукой куда-то вверх, - и сегодня утром выглянула в окно, посмотреть, какая погода, - я собиралась затеять стирку, а дождик бы все испортил.
       - Утром - это когда? - перебил ее Донзак.
       - Рассвет только-только занимался. Извините, месье полицейский, у меня часов нет, они мне без надобности.
       - Хорошо, - кивнул мой провожатый, - продолжайте.
       - Вдруг вижу, - из нашего дома выходит человек в клетчатом пальто и черной шляпе.
       - Опишите его лицо. Как он выглядел?
       - Не знаю, - растерялась она. - Я же сверху смотрела и видела только его спину. Потом он завернул за угол и пропал.
       - Может быть, это был кто-нибудь из соседей?
       - Нет, ну что вы, месье полицейский, я всех жильцов знаю, нет у них пальто в клетку.
       - То есть ни бороды с усами, ни трости, ни зонта вы не видели? Даже рост не припомните?
       - Нет, - виновато ответила она, теребя шаль. - Я на небо смотрела, облака разглядывала - будет дождь или нет.
       - Что ж, и на том спасибо, мадам Кабирош, - Донзак повернулся ко мне. - Пойдемте со мной в дом, Полин.
       Мы начали подниматься по скрипучей лестнице.
       Узкое окошко, выходящее во двор-колодец, освещало мутным светом крохотную комнатушку. В углу стоял ореховый комод, заставленный немудреными девичьими безделушками: гипсовыми купидонами, вазочками с матерчатыми цветами, картинками на картонных подставках. Когда-то яркие штофные обои поблекли и по углам отставали от стен. На разобранной кровати еще оставалась вмятина от тела. Пахло кислым.
       На подоконнике стояли гипсовые и глиняные статуэтки, изображающие сплетенных людей в различных позах. Пропорции были нарушены, и от этого фигуры приобрели некую притягательность для взора.
       Взяв одну статуэтку, изображавшую роскошнобедрую женщину, меж ног которой примостился тщедушный человечек, я спросила полицейского:
       - Это работа Сесиль?
       - Не знаю. Сейчас я зажгу лампу, может, на подставке есть надпись... - зашипел газовый рожок, и в его мерцающем свете комната стала еще непригляднее. - Ищите ключи, вы же знаете, как они выглядят.
       В бесплодных поисках прошло около часа. Мы задевали друг друга, толкаясь в узкой комнатенке, но искомого так и не нашли. Устав, я опустилась на шаткий стул возле кровати.
       - Нет ключей...
       - Тогда я немедленно посылаю агентов взломать дверь и устроить обыск у Протасова, - нахмурился Донзак. - Уверен, эти две смерти связаны между собой. И разгадка может быть в квартире художника. Заодно потрясем шведа. Он чего-то не договаривает! Пойдемте отсюда.
       На улице месье полицейский вскочил на подножку казенного экипажа и крикнул мне:
       - Простите, я очень спешу! Приходите в управление завтра, я выдам разрешение!
       А я осталась возле дома, где убили натурщицу Сесиль.
      
       * * *
       Мне захотелось поскорей уйти из этого отвратительного места. Стоило завернуть за угол, как ко мне подскочил тот вихрастый гаврош с прорехой на штанах.
       - Мадам, не идите туда. Эта дорога на монмартское кладбище, а вам нужно в другую сторону. За десять франков я провожу вас куда надо.
       Мне пришла в голову мысль:
       - Хочешь двадцать франков?
       Мальчишка ответил, проявив изрядную французскую практичность:
       - А что я должен буду сделать за эти деньги?
       - Рассказать мне немного о Сесиль Мерсо.
       Мальчишка шмыгнул носом и ответил:
       - Хорошая она была. Веселая. Мне конфеты совала. Я, конечно, большой уже, но конфеты брал для младших сестер. Они у меня совсем крохи.
       - Звать тебя как?
       - Франсуа. А тебя?
       - Меня Полин. Ну вот, Франсуа, теперь, когда мы познакомились, расскажи, не видел ли ты кого подозрительного, входящего в дом?
       - Откуда ж мне знать, какие они, подозрительные? Все люди как люди... А что воруют, так у каждого свое ремесло. Хотя вот еще: на рассвете отсюда карета отъехала. В наши места нечасто в фиакрах приезжают, все больше пешком, вот как мы сейчас. А если карета, то либо полицейский, либо судейский какой-нибудь - ничего хорошего от них, одни беспокойства парижанину, - мальчишка сплюнул с важным видом и проследил, далеко ли отлетел плевок.
       - Отсюда - это откуда? - спросила я.
       - Идем, покажу, - Франсуа завел меня в какой-то переулок, в котором едва по ширине могла поместиться пара лошадей, и показал на следы, оставленные колесами. - Смотри, вчера тут еще этих следов не было.
       На сухой от нынешней жары земле еле просматривались продольные полоски и небольшие вмятины от конских копыт. В стороне валялись конские каштаны.
       - И это все? - разочарованно произнесла я. - Ничего же не видно!
       - А что ты хотела? - презрительно спросил парень. - Чтобы он оставил тут именную бляху кучера?
       - Хорошо, - согласно кивнула я. - А это что?
       Вдоль одной из полосок на куске глины отпечатался край широкого каблука с подковкой. Я нагнулась и отломила этот отпечаток.
       - Не знаю, - пожал плечами мальчишка, - грязь какая-то. Сушь который день стоит, а глина перемешана оттого, что извозчицкая лошадь напрудила.
       Оглядевшись, я поняла, что вокруг, на земле неподалеку от колеи, нет ничего подобного. Мальчишка был прав, иначе, откуда появиться отпечатку следа на глине. Это была еле живая ниточка, но все лучше, чем ничего. Превозмогая отвращение, я завернула вещественное доказательство в уголок платка.
       - Пойдем отсюда, - сказала я.
       По дороге Франсуа рассказал мне, что у Сесиль есть старшая сестра, танцовщица в новом кабаре "Мулен-Руж", что на бульваре Клиши. Она-то и сосватала сестру в натурщицы, так как кабаре посещают художники и она знакома со многими.
       - Как ее зовут? - спросила я.
       - Вообще-то Женевьевой, но она как-то сказала, что это имя не для танцовщицы, а для монашки и теперь она зовется Моной.
       - Хорошее имя... - покривив душой, произнесла я. - Мне нравилось имя Женевьева, а псевдоним отдавал кафешантаном, для которого, впрочем, и был предназначен. Хорошо еще, что не Лулу, Мими или Жужу. Словно кошек зовут!
       Как только я оказалась на бульваре Рошешуар, я отпустила паренька и дальше пошла уже сама, отлично ориентируясь.
       По дороге мне попадались девушки с тщательно накрашенными личиками, в изящных шляпках, и я раздумывала, на кого из них похожа танцовщица Мона. Но, как ни странно, хоть девушки и были красотками, но шли они в потрепанных платьях и нечищеных башмаках. Я не могла понять этой странной разницы между ухоженной головой и неряшливым телом, пока мне не открылась одна простая истина: зачем так стараться, если в толпе видна только голова? Ведь для того, чтобы сразу понравиться мужчине, нужно все усилия бросить лишь на украшение лица и прически. А дальше уже как получится. Очарованный молодой человек уже не заметит ни юбки с прорехой, ни стоптанных туфель. Такова сила страсти.
       В отель "Сабин" возвращаться не хотелось, и я пошла на бульвар Клиши, туда, где медленно вертела крыльями красная мельница, зазывая гостей в кабаре "Мулен Руж".
       В эти дневные часы кабаре выглядело непривлекательно. Низкое серое здание, тумба с афишами, потушенные фонари в круглых абажурах, и даже мельница с конусообразной крышей не производили впечатления увеселительного заведения, театра, где царят блеск и красота. Мне показалось, что мельничные крылья понуро обвисли. Большой четырехэтажный дом с башенками, стоящий слева от мельницы, выглядел не в пример наряднее. И почему мне ничего вокруг не нравится? Хандра навалилась. Скорее всего, тому причиной мое настроение, вызванное гибелью Сесиль.
       Откинув сомнения, я постучала в запертую дверь. Никто не отвечал. Я постучалась сильнее.
       Дверь отворилась и показалась хмурая голова служителя:
       - Танцовщица? - осведомился он. - Вы опоздали, мадемуазель, отбор на канкан уже завершен.
       - Я не танцовщица! Мне нужна Женевьева.
       - Нет у нас такой!
       - О! Простите, мне нужна Мона.
       - Она будет в восемь.
       Он попытался было закрыть дверь, но я уцепилась обеими руками за створку:
       - Прошу вас, дайте мне ее адрес! Сегодня ночью убита ее сестра.
       - Боже! Что вы говорите?! Заходите, я сейчас позову хозяина.
       Он прошел дальше по коридору, а я остановилась и осмотрелась. Пустой полутемный зал был уставлен невысокими столиками с перевернутыми на них стульями. Вдоль левой стены тянулась стойка, а на сцене, голой и неуютной, топтались две девицы в черных трико. Одна говорила "Ап!", вторая подпрыгивала, но невысоко и через раз неуклюже шлепалась на сцену. На стене висела большая картина, написанная яркими, пронзительными красками. Она изображала танец в том зале, где я сейчас находилась. На переднем плане фигура женщины в розовом платье в боа - дама входила в зал, а в центре картины - неистовые па танцовщицы в красных чулках и осторожные - ее кавалера. Резкие тени падали на дощатый пол, а фонари на стенах испускали мутножелтый свет. Зал "Мулен Руж" перетекал в картину, как в зеркальное отражение, а там вновь становился объемным и просторным.
       Привратник вернулся.
       - Пойдемте, месье Оллер ждет вас.
       О месье Оллере я слышала еще в России. Наш губернатор, вернувшийся из Франции, устроил прием и рассказывал, помимо всего прочего, о французских предпринимателях. Одним из тех, кто произвел на милейшего Игоря Михайловича впечатление, был Жозеф Оллер, поклонник и идейный вдохновитель игр на тотализаторе. Губернатор так долго и пространно говорил об этой идее, что казалось, завтра же он приступит к созданию в тихом провинциальном N-ске гипподрома, дабы пополнить губернскую казну. Игорь Михайлович называл Оллера не иначе как каталонским пройдохой, но, тем не менее, предложил ему приехать к нам в город с гастролями театра "Нувоте", открыть здесь американские горки, дабы оживить культурную жизнь города, до сих пор ограничивающейся масленичными гуляниями и цирком-шапито. Правда, ничего не вышло. То ли месье Оллер испугался бурых медведей, то ли лошадям противопоказаны морозы, но он к нам так и не приехал.
       И вот сейчас меня вели к этому человеку, о котором я уже была столь наслышана у себя на родине.
       Владелец кабаре "Мулен-Руж" оказался дородным брюнетом лет пятидесяти с густыми усами, одетым в чесучовый жилет, в прорезях которого виднелись широкие подтяжки. Увидев меня, он приподнялся с места и озабоченно бросил:
       - Рассказывайте, в чем дело.
       - Сегодня ночью убита Сесиль Мерсо, натурщица. Я слышала, что у нее есть старшая сестра, Женевьева, выступающая в вашем кабаре под псевдонимом Мона. Думаю, что нужно ей сообщить о смерти сестры.
       Оллер встал и начал ходить вперед назад по кабинету.
       - Конечно, сообщить надо, - нервно произнес он. - Но сегодня большой канкан и Мона солирует. Вы думаете, мне легко? Без нее номер не выйдет - это невозможно! И так каждый раз, вечно какие-то палки в колеса. Я построил в этом городе плавательный бассейн "Рошешуар", новый цирк, снес старое кабаре "Рен-Бланш" и заложил новое! Мне говорили: "Куда ты лезешь? Иди на пляс Пигаль, стройся рядом с Брюаном", но я на это не пошел! У меня изумительные танцоры - один Валентин Бескостный чего стоит! А Мари Касс-Нэ? А Мом Фромаж, которую я переманил из "Элизе-Монмартр"? Вы представляете себе, что это за танцоры? Сливки! А у Моны замены нет, - я только вчера выгнал обжору Ла Гулю. Мне пришлось, а что делать? Да, она великолепно танцует. Но потом присаживается на колени к посетителям и сжирает все, что у них на тарелках! Многие жалуются. И еще она стала толстеть! А этого я не позволю!
       - Мона - сестра погибшей, - напомнила я экспансивному испанцу, чтобы вернуть его к теме беседы. - И не сообщить ей было бы не по-христиански.
       - Хорошо! - кивнул он. - Я дам адрес. Но предупреждаю: Мона сегодня вечером должна танцевать кадриль и канкан. Иначе выгоню ее, как Ла Гулю. Вам понятно?
       - Понятно, - ответила я. - Так вы дадите адрес?
       - Улица Коленкур 9, второй этаж, - буркнул он, посмотрев в свои записи, и взял в руки перо. Тем самым Оллер давал мне тем понять, что не намерен более со мной разговаривать.
       - Спасибо, - поблагодарила я и вышла из кабинета.
       На мое счастье, улица Коленкур оказалась недалеко, и спустя полчаса я уже поднималась на второй этаж добротного четырехэтажного дома, украшенного аляповатыми гирляндами на фронтоне.
       Миловидная горничная в кружевной наколке открыла мне дверь после моего настойчивого стука.
       - Мадемуазель не принимает, - ответила она.
       - Я пришла по семейному делу, не требующему отлагательств. Впустите меня.
       Служанка посторонилась, и я прошла в спальню. На широкой роскошной кровати разметалась девушка. У нее были тонкие черты лица, ничуть не напоминающие простоватое лицо Сесиль.
       - В чем дело? - раздраженно спросила она, приподняв голову. - Кто ты такая?
       - Меня зовут Полин, - ответила я, решив не обижаться на девушку. Ведь ей предстояло узнать страшную новость. - Можно войти?
       Она посторонилась, дав мне пройти в премилую гостиную, убежище довольной жизнью куртизанки. Просторная комната была заставлена низенькими пуфами, отороченными лиловым кантом. Несмотря на солнечный день, в комнате царил полумрак: окна прикрывали задернутые драпри из кретона с геометрическим рисунком, в высоких подсвечниках горели ароматические витые свечи, этажерки вдоль стены украшали нефритовые статуэтки потягивающейся кошки и толстого веселого монаха. Пол прикрывал коротковорсовый обюссонский ковер в темно-фисташковых разводах. Какой разительный контраст представляла это уютное гнездышко с убогой комнатой родной сестры.
       Мона уселась в кресло и пристально посмотрела на меня. Я не знала с чего начать, и топталась на месте, пока не догадалась опуститься на диванчик напротив.
       - Я к вам по поводу вашей сестры, Сесиль, - наконец-то проговорила я.
       Она не сводила с меня глаз. Между сестрами было много общего: если Сесиль выглядела нераспустившимся бутоном на тонком стебельке, то старшая, Мона, представляла собой великолепный образец чувственной красоты. Полы халата из палевой брокатели1 распахнулись, обнажая выше колен точеные сильные ноги танцовщицы, она водила пальцем по ложбинке за ключицей, словно перед ней сидела не я, а еще один кандидат в любовники; впрочем, такие привычки проявляются бессознательно.
       - Сесиль убили, - сказала я.
       Мона не отреагировала, продолжая покачивать на носке домашнюю туфлю с лебединой опушкой.
       - Что ты сказала? - улыбаясь, спросила она. - Сесиль что? Я не расслышала.
       - Ее убили. Задушили. Сегодня ночью. Тело в полицейском морге.
       Улыбка сползла с ее лица, словно краска с линяющей тряпки:
       - Что ты такое несешь?!
       - То, что слышала! - рассердилась я не на шутку. - У тебя что, нет родственных чувств, Женевьева? Ты что, кокаину нанюхалась и ничего не соображаешь?
       Она смотрела на меня, не мигая, на лице был написан ужас.
       - Сесиль? Сестричка? Как это произошло?
       Пока я рассказывала то, что мне было известно, она рыдала в голос. Несчастная девушка вцепилась в волосы и, раскачиваясь, повторяла: "Как же так, как же так?"
       - Женевьева, я сейчас из кабаре к тебе пришла, и месье Оллер сказал, чтобы ты обязательно появилась сегодня на сцене, иначе сорвешь представление. Ты же солистка! А завтра с утра пойдешь в полицию.
       - Я никуда не пойду! - зло ответила она. - И никакой Оллер мне не указ!
       - Но ты же ничем не сможешь помочь сестре, а представление испортишь. Не делай этого, Женевьева. Сегодня на тебя придет смотреть публика. Помни, что ты, прежде всего, артистка.
       - Прежде всего, я - шлюха... - горько усмехнулась она. - И хотела младшую сестру сделать такой же. Добра ей желала, денег, тряпок красивых. А она художницей хотела стать, у нее с детства талант был, - Мона зажгла тонкую сигару, жадно затянулась и продолжила уже более спокойным голосом: - Мы ведь с ней не коренные парижанки - родились в местечке Сент Жан де Фос, что в Лангедоке. Все жители нашего городка - виноделы да гончары. Нравы в Южной Франции просты и патриархальны: детей сызмальства приучают собирать виноград, работать на давильне и в гончарных мастерских. Сесиль любила смотреть, как стремительно вращается круг и из бесформенного куска красной глины рождается кувшин для вина. Она была серьезной девочкой, и отец частенько давал ей остатки красок для росписи черепков. Я же любила вертеться, танцевать и никогда не могла усидеть на одном месте.
       Когда мне было одиннадцать лет, а Сесиль восемь, отец сильно простудился, заболел лихорадкой и сгорел в одночасье. Мать погоревала, взяла нас и переехала к тетке в Париж, в поисках лучшей доли. Тетка Амалия оказалась сущей стервой: она попрекала нас куском хлеба, поэтому нас с Сесиль мать отдала в школу святых кармелиток - там пансионерок, хотя и впроголодь, но кормили и заставляли за это молиться с утра до вечера. Но недолго нам пришлось там пробыть: мать прихварывала, мы вернулись домой и с тех пор помогали: вместе поденно убирали квартиры и стирали белье. А потом меня к себе взяла тетка - она продавала рыбу на рынке Невинных младенцев и надеялась, что я своим бойким голосом и нравом зазову много покупателей. С тех пор я помогала ей, стоя в тесной лавке среди рыбьих хвостов и внутренностей. А что делать? Мы жили у нее во флигеле в предместье Нотр-Дам-де-Лорет, и это было наше единственное пристанище. Для сестры тоже нашлась работа - она выгуливала детей в Тюильрийском саду.
       Мне всегда хотелось стать богатой - носить платья из органди и шляпки с вуалью. Я хотела душиться изысканными ароматами, а приходилось день и ночь разделывать вонючую рыбу. Но я не роптала, ведь матери было очень трудно, а Сесиль, такая хрупкая и нежная, не могла трудиться так же, как и я. У нее было слабое здоровье, она часто оставалась дома в постели и рисовала: мелом, углем, карандашами. На прогулках она набрасывала портреты детей, лошадей, статуй в саду и многие удивлялись - как похоже и красиво у нее выходило.
       Рынок надоел мне до смерти, хотя Амалия постоянно твердила мне, как она нас всех облагодетельствовала и как почетно и выгодно быть рыбной торговкой. Ведь даже Hаполеон  опасался их и восклицал временами: "Hадо мной будут смеяться пуассардки1!"
       Бросить место, кормящее нашу семью, я не могла, но в моей жизни появилась скромная отдушина. С детства большая охотница до танцев, я по вечерам бегала на площадь около мельницы "Мулен-де-ла-Галет" - там играла музыка и кавалеры вертели дам в кадрили. Мне хотелось танцевать вечно, потому что в танце забывались и ломота в суставах, и саднящая боль в руках от царапающих рыбьих плавников, и сожаления об однообразной жизни.
       Однажды в "Мулен-де-ла-Галет" я познакомилась с неким пожилым господином, месье Дюпре, служащим в директории парижского департамента коммерции. Поморщившись от резкого соленого запаха, исходившего от меня, он, тем не менее, оценил мой юный вид и ладную фигуру и, ничуть не смущаясь, предложил мне пойти к нему в содержанки. Мне было шестнадцать с половиной лет, за спиной ничего, кроме трех классов монастырской школы и рыбного прилавка.
       И я согласилась. Швырнув надоевший нож для разделки рыбы, я повернулась и вышла из лавки, оставив разъяренную тетку Амалию потрясать кулаками. Она сыпала проклятьями, досадуя о потере бесплатной работницы, а мне было все равно, я шла навстречу новой, сытой и легкой жизни.
       Месье Дюпре поселил меня в скромной квартирке, казавшейся мне роскошной после халупы на задворках дома тетки Амалии. Он навещал меня ежедневно, но никогда не оставался на ночь, ведь он был счастливо женат на дородной мадам Дюпре, осчастливившей его четырьмя дочерьми. К его приходу, всегда в шесть часов пополудни, я должна была чисто вымыться, распустить волосы, надеть одну из десяти батистовых сорочек, что он мне купил, и встречать его в покорной позе, склонив голову и скрестив руки перед собой. Делала я это привычно, благо научилась такому поведению у монашек-кармелиток. Думаю, что дома он, придя со службы, становился обыкновенным подкаблучником, которого изводила собственная жена и не слушались дочки. Поэтому месье Дюпре требовал от меня полного подчинения, дабы возместить себе те унижения, что терпел от супруги.
       Мой "благодетель" никогда не приходил с пустыми руками. Он приносил то пакет свежих круассанов, то провансальских глазированных вишен, а то и сирень в кляре. А мне хотелось вина, пива, чесночной ветчины и денег, чтобы все это себе купить. Но я не могла сказать об этом Дюпре, иначе он бы меня выгнал. Ведь для него я изображала невинную девушку, и если бы ему разонравилась моя игра, то мне пришлось бы снова возвращаться в вонючую рыбную лавку на рынке Невинных младенцев. Денег он мне не давал - продукты раз в неделю приносила консьержка, белье и чулки - он сам.
       Когда я, не поднимая глаз, присаживалась в полупоклоне и принимала из его рук подарок, старик усаживался в высокое вольтеровское кресло и начинался форменный допрос. Что я делала за утро, как себя вела, сколько сплела кружева и не смотрела ли в окно. В первые дни я говорила, что весь день вела себя примерно, он дулся и неохотно шел в постель, где я, уже познавшая радости плоти с помощниками рыночных приказчиков, вынуждена была изображать полнейшую неосведомленность в постельных утехах, плакать и бояться. Но однажды он пришел улыбающийся и довольный и сообщил мне, что консьержка видела, как я строила глазки проходящему мимо окна молодому человеку. Он приказал мне задрать рубашку, лечь к нему на колени и сильно отшлепал меня ладонью. Привыкшая к тумакам и колотушкам тетки Амалии, я терпела, чем вызвала его гнев и еще более суровую порку. А потом в постели он проявил себя, как молодой жеребчик, просто на удивление.
       С тех пор я поняла, чего он от меня дожидается, и не раз ему подыгрывала, чтобы он оставался мною довольным: каялась в легких грехах вроде разбитой чашки или пятна на платье. Он укладывал меня на колени и шлепал. Иногда ему в голову приходила мысль выпороть меня ремнем или розгами. Я молила о пощаде, дергая разрумяненными ягодицами, а он, войдя в раж, насиловал меня, стараясь изо всех своих старческих сил. Ему настолько нравились эти маленькие спектакли, что я даже осмелилась попросить немного денег, пригрозив уйти от него обратно в рыбную лавку. Месье Дюпре испугался и согласился выдавать мне еженедельно скромную сумму, меньшую часть которой я с удовольствием тратила на вино и пиво, а большую отдавала Сесиль вместе с гостинцами сластолюбивого старика. Так прошло два года.
       Однажды старик пришел не вовремя, утром, когда у меня находилась младшая сестра. Увидев ее, он задрожал от вожделения и сказал, что хотел бы и ее немного "повоспитывать". Я ответила, что этому не бывать, и тогда он с деланным равнодушием заявил, что я выросла, стала похожей на кобылу и больше его не устраиваю. И если я хочу, чтобы он и дальше платил деньги, то я должна уступить свое место Сесиль, и что он даже согласен поднять цену.
       Но я была готова к этому повороту событий: мне надоело сидеть целыми днями дома, притворяться, и получать порку, к которой не имела ни малейшей склонности. За эти два года я научилась лгать, лицемерить и использовать ситуацию в собственных целях. У меня были любовники, которые проскальзывали ко мне, стоило только месье Дюпре выйти за дверь. Консьержку я подкармливала, сунув ей то пару франков, то шелковые чулки, и она ничего не говорила о моих проказах старику. И частенько бывало так: когда мой покровитель спешил под супружеский кров, в еще теплую кровать падал очередной обладатель молодого и горячего тела. Найти их было не трудно - я пользовалась большей свободой, нежели два года назад и много раз по ночам сама убегала из дома, в кабачки "Буль-Нуар" или "Элизе-Монмартр", чтобы вволю потанцевать и насладиться музыкой.
       Решение созрело, и в один прекрасный день я вышла из своей тесной клетки и стала танцовщицей в кабаре "Ле плю гран бок". Я поменяла имя, стала Моной, и теперь уже я выбирала себе любовников с состоянием. А когда Оллер открыл "Мулен Руж", то переманил меня к себе, и я не жалею, что ушла к нему. Сейчас у меня новый покровитель, виконт, и я буду с ним, пока он мне не надоест. Теперь я решаю, кого любить и кого бросить, а не месье Дюпре с его идиотскими ивовыми розгами и слюнявым от вожделения ртом.
       Мона замолчала. Воспользовавшись паузой, я задала вопрос:
       - Скажи, пожалуйста, почему Сесиль жила в такой бедности? Ведь она не отказывалась брать у тебя деньги?
       - Это поначалу, пока она не знала, каким образом они мне достаются. А когда узнала, что я обыкновенная куртизанка, кокотка, то перестала брать деньги. Тогда я сделала по-другому: я знакомила ее с художниками - Пюви де Шаванном, Зандоменеги, Тулуз-Лотреком, посещающими монмартские кабаре, и она позировала им, а также училась у них рисовать. Но ничего более: моя Сесиль - порядочная девушка. Была, теперь ее уже нет...
       Мона зарыдала.
       - Я глубоко тебе сочувствую, моя дорогая. Ведь и я потеряла близкого человека, художника из России, - я обняла девушку. - Его звали Андре.
       - Это возлюбленный Сесиль, - сказала Мона, всхлипывая и вытирая слезы. - С ним она познакомилась уже без меня. Как-то она пришла вместе с Андре ко мне на представление. С ними был еще странный старик с растрепанными волосами и всклокоченной бородой. Он смотрел на меня таким диким взглядом, что я споткнулась, выполняя па.
       - Что за старик?
       - Понятия не имею! Наверное, он один из тех бродяг, которые липнут к моей сестре, как мухи на мед, уж очень у нее сердце доброе. Когда после своего номера я подошла к ним, чтобы поговорить с Сесиль, то услышала, что они обсуждали, где достать денег на покупку каких-то земель.
       - Странно... Откуда у них столько денег?
       - Не знаю, - танцовщица небрежно повела плечами.
       Поднявшись с места, я произнесла:
       - Мона, и все же я прошу тебя: будь вечером в "Мулен Руж". Месье Оллер будет крайне недоволен, если ты не появишься. А грустными делами займемся завтра. Вместе. Договорились?
       - Буду, - буркнула она, не гладя на меня, - я ему такой канкан покажу, у него глаза на лоб вылезут! Подожди, я зажгу лампу в прихожей.
       Она вышла вместе со мной из гостиной, и в ярком свете лампы я вдруг заметила в открытом стенном шкафу клетчатое пальто с большой пелериной. Я похолодела.
       - Чье это пальто, Мона?
       - Моего виконта, - удивленно ответила она. - Он часто оставляет у меня вещи. А что?
       - Ничего, просто покрой меня заинтересовал. Всего наилучшего, будь вечером в кабаре. Обязательно приду на тебя полюбоваться.
       И я закрыла за собой дверь.
      
       Глава шестая
      Прежде чем сильно чего-то пожелать, следует осведомиться, очень ли счастлив нынешний обладатель желаемого.
      
       До восьми вечера оставалось совсем немного, и я решилась - постучала в зеленую комнату, к князю Засекину-Батайскому.
       - Войдите!
       Несмотря на августовский зной, Кирилл Игоревич сидел в теплом вигоневом шлафроке и раскладывал пасьянс. Хотя халат и украшал вышитый дракон, кусающий себя за хвост, он был протерт по швам, а на чайной чашке, стоявшей на столе, явственно проглядывалась щербинка. Комнату, обклеенную зелеными штофными обоями в полоску, украшали два настенных ковра с развешанными на них саблями, трубками с длинными чубуками и пистолетами с гравировкой. Все вокруг красноречиво говорило о том, что рента его покойной супруги была весьма и весьма умеренной.
       - Простите меня, дорогой князь, что я к вам без приглашения...
       - Что вы, Полина, всегда рад. Правда, не при параде. Хотите крюшону? Только что с кухни принесли. Прекрасно освежает!
       - Не откажусь, - я взяла протянутый стакан, отпила терпкий напиток и произнесла: - А я к вам по делу, Кирилл Игоревич.
       - Да уж, - вздохнул он, - прошли те времена, когда к Засекину-Батайскому юные, прелестные дамы заглядывали не только по делу. Скорее, совсем не по делу.
       В его голосе было столько сожаления, что я не выдержала и улыбнулась:
       - И вовсе нет, князь. Вы еще в самом соку. Полвека для мужчины разве возраст? И дело, по которому я пришла, вполне вероятно, поднимет вам настроение. По меньшей мере, я надеюсь на это.
       - Я весь внимание, дорогая Полина! Слушаю вас.
       - Не соблаговолите сегодня вечером сопровождать меня в кабаре "Мулен Руж"? - церемонно начала я, но, увидев удивленные глаза князя, бросила накручивать витиеватые фразы и добавила просительно: - Мне очень хочется посмотреть канкан, а в такие места без кавалеров ходят только дамы определенного рода занятий.
       - Понимаю, - кивнул он. - Хотите развеяться после неприятных событий, преследующих вас. Разумно, разумно...
       - Да, - я не стала разубеждать его. Так будет проще и спокойнее.
       - Когда надо быть готовым? - деловито спросил он.
       - Зайдите за мной к восьми с половиною вечера.
       - Всенепременно.
       Вернувшись в комнату, я стала выбирать платье и шляпку и пришла в полное отчаяние оттого, что все мои туалеты выглядят провинциально, и надеть абсолютно нечего. Остановившись на лиловом платье из грогрона1, строгого и вместе с тем изящного силуэта, я добавила в тон к нему шляпку со сквозной вуалью без мушек и успокоилась: в этом наряде я обычно привлекаю одобрительные взгляды.
       Времени оставалось в обрез. Я только закончила пудрить нос, как в дверь постучали.
       Засекин-Батайский стоял на пороге, в сюртуке цвета маренго. На шее у него был повязан шелковый эскот2 в тон, заколотый булавкой с аметистом. В руках князь держал трость с массивным набалдашником и старомодный цилиндр.
       - Прошу, князь, я только надену шляпку и перчатки.
       Он вошел, а я достала из ридикюля две сотенные купюры и протянула ему:
       - Возьмите, Кирилл Игоревич. У вас могут случиться непредвиденные расходы, а мне не хочется, чтобы вы потерпели из-за меня убытки.
       - Как можно! - воскликнул он, но в глазах мелькнул алчный огонек. Я не ошиблась в размере его ренты. - Почту за честь сопровождать такую прелестную даму, как вы, мадам Авилова.
       - Возьмите, возьмите, - я сунула ему деньги. - Считайте, что вы взяли у меня в долг специально для посещения кабаре.
       - Хорошо, - как бы с неохотою ответил он, ловко пряча деньги в карман. - Я спущусь, подзову фиакр.
       Вечером кабаре преобразилось. Все вокруг сверкало и блестело. Красная мельница вертела крыльями, украшенными модными электрическими фонариками. Один за другим подъезжали экипажи, из них выходили дамы в роскошных декольтированных нарядах и мехах, несмотря на летнюю жару. Мужчины, сопровождающие их, были одеты по-разному: в сюртуки и фраки, студенческие тужурки и яркие мундиры.
       Внутри музыка мешалась с разговорами, криками "Браво!" и хлопаньем пробок от шампанского. Свет настенных фонарей отражался в хрустале огромной люстры и золоте лепного потолка, разрисованного амурами и купидонами. Гарсон, лавируя между посетителями, подвел нас к свободному столику достаточно далеко от сцены, на которую мы могли смотреть только из-за спин сидящих впереди. Справа от нас расположилась веселая студенческая компания, шум от которой заглушал мелодию, доносившуюся со сцены. Я пожалела, что мне не пришла в голову мысль заказать одну из литерных лож по обеим сторонам от сцены - оттуда я бы все видела без лорнета.
       - Вам удобно, Полина? - спросил меня галантный князь.
       - Вполне, благодарю вас, - ответила я и устремила взгляд на сцену.
       Там танцевали три девушки, одетые в широкие слоистые юбки, которые они задирали при каждом прыжке. Девушек сменил фокусник с кроликом, после него вышла акробатка в блестящем трико и принялась извиваться, демонстрируя великолепную гибкость тела.
       Происходящее на сцене не слишком интересовало публику. Люди смеялись, перекидывались громкими репликами, встречая входящих в зал, мой визави изучал карту вин, студенты ожесточенно спорили о политике. Я несколько разочаровалась, ведь мне казалось, что будет показано нечто потрясающее, но на самом деле подобные номера можно было встретить в любом провинциальном цирке-шапито.
       - Князь, скажите, - наклонилась я к нему, иначе бы ничего не было бы слышно, - кто-нибудь здесь вам знаком из публики?
       - Посмотрим, посмотрим, - ответил он, берясь за монокль. Но, обозрев весь зал, с заметной досадой в голосе произнес: - Нет, пока не вижу. Еще рано. Настоящее веселье и канкан начнется в полночь. Вот тогда самые сливки и подойдут. А пока здесь только разогревают публику.
       Про себя я подумала, что если сливки соберутся так поздно, то им останутся места разве что на сцене.
       А публика все прибывала и прибывала. Уже заполнились все ложи и места у барьерной стойки. Спустя некоторое время Оллер вышел на сцену и произнес:
       - Медам, месье! Канкан!
       И тут началось светопреставление. На сцену выскочили шестнадцать девиц, одетые в пышные кружевные юбки и корсеты. На ногах у всех черные сетчатые чулки, перехваченные выше колена алыми атласными подвязками с розетками, а на голове - раскрашенные в национальные красный, синий и белый цвета страусиные перья. Девушки выстроились в один ряд и под умопомрачительную музыку галопа из "Орфея в аду" блистательного Оффенбаха принялись взбрасывать ноги вверх, да так слаженно, что мне эти па напомнили неутомимый бег паровозных колес. При этом размашистом движении присутствующие прекрасно могли обозревать шестнадцать пар муслиновых присборенных панталон с разрезом в шагу.
       Публика бесновалась, свистела и улюлюкала. Чаще всего раздавались крики: "Мона! Мона! Браво!" Мне пришлось достать из сумочки лорнет, чтобы разглядеть в центре разноцветной шеренги знакомое лицо, обрамленное каштановыми прядями. Она единственная из девушек не улыбалась, но ноги подкидывала вверх выше всех.
       Танцовщицы, как подкошенные, одна за другой падали на шпагат и вскидывали руки вверх призывным жестом. Перья трепетали на их головах. Зрители поднялись с места и разразились бешеными аплодисментами. Одна из девушек встала, выбежала за кулисы и тут же вернулась с национальным флагом на длинном древке. Оркестр заиграл "Марсельезу", девушка вставила флаг в отверстие на сцене, и танцовщицы промаршировали мимо, отдавая честь, пока не скрылись за кулисами.
       Их вызывали и вызывали. Девушки кланялись, посылали публике воздушные поцелуи и снова убегали за кулисы.
       Наконец, на сцене осталась только одна девушка. Я снова взяла лорнет. Да, это была Мона. Она движением руки остановила публику, сняла знамя с древка, отдав полотнище за кулисы, и обратилась к оркестру:
       - Сыграйте "Лебедя".
       Густой звучный голос виолончели наполнил зал. Музыка волновала и убаюкивала, ее переливы напоминали движения прекрасных птиц, плывущих мимо меня в пруду Александровском парка, где я сидела и грезила об Андрее.
       Мона танцевала вокруг шеста. Она обвивала его, словно возлюбленного, кружилась, то отдаляясь, то приближаясь к нему, под величавую мерную музыку незнакомой мелодии.
       В зале наступила тишина. Такая всеобъемлющая, что бывает при свершении таинства. Тишина, тягучая и вязкая, разбивалась струнными басами. У меня защемило в груди, и вдруг показались нелепыми эти разноцветные перья на голове у девушки, пышные, как каравай, юбки. Они мешали сосредоточиться, оценить пластичные движения талантливой танцовщицы.
       Словно услышав мои мысли, Мона тряхнула непокорными кудрями, сорвала перья с головы и отбросила в сторону. Публика отозвалась восторженным гулом. Далее случилось невероятное: Мона незаметным движением расстегнула юбки, и те разноцветной пеной упали к ее ногам. Грациозно переступив через них, она, оставшись только в корсете, панталонах и чулках, обвила ногой шест и запрокинула голову назад, резко выгнув спину. Публика захлопала, но все же многие недоумевали и переглядывались.
       Тем временем Мона села на сцену и тягучими неторопливыми движениями стала скатывать с себя чулки. Художники справа от меня оживились, захлопали в ладоши и закричали "Браво!". Из литерной ложи к сцене бросился человек, чьего лица я не смогла рассмотреть, и крикнул: "Мона, остановись!", но она не удостоила его взглядом.
       Изгибаясь, словно гуттаперчевая кукла, она сладострастно гладила себя по плечам и бедрам. Корсет, стягивающий ее груди и талию, неожиданно оказался у нее в руках. Я недоумевала: ведь корсеты на шнуровке невозможно снять без помощи горничной, а Мона сделала это в танце.
       Публика бесновалась! Студенты кричали "Мона! Дальше! Мона! Снимай же!". Все бросили свои места и устремились к сцене, где властвовала гологрудая вакханка. Слегка наклонив голову, она облизнула указательный палец и провела себе по окружности соска. От этого движения по залу пронесся вздох, словно сотня мужчин одновременно почувствовали облегчение.
       - Мона, что ты делаешь?! Оллер! Где Оллер?! - кричал тот самый человек и на мгновение обернулся в зал, ища глазами хозяина кабаре.
       - Боже мой! - негромко воскликнул стоящий рядом со мной князь. - Это же виконт де Кювервиль! Я впервые вижу его в таком расстройстве!
       - Виконт? - тут же переспросила я. И мне вдруг нестерпимо захотелось узнать, носит ли он клетчатое пальто с пелериной. Но я одернула себя, мало ли во Франции виконтов, и продолжила следить за незабываемым зрелищем.
       Мона тем временем дразнила публику. Придерживая панталоны за шнурок вокруг талии, она то приспускала их, то поднимала наверх, пока, наконец, одним движением не выскользнула из них. Она стояла на сцене нагая, освещенная ярким электрическим светом, а в ее взгляде сквозило презрение ко всем, кто смотрел на нее и вожделел. Мужчина в ложе схватился за голову и застонал.
       Внезапно погас свет. А когда, спустя мгновение, он зажегся, Моны на сцене уже не было. Публика скандировала: "Мона! Мона!", но девушка не вышла на приветствия. Вместо нее на сцене появился Оллер и произнес:
       - Медам и месье. Я очень рад, что танец нашей несравненной Моны вам понравился. Надеюсь, и в дальнейшем "Мулен Руж" будет радовать вас новыми номерами.
       - Князь, вы знакомы с виконтом? - спросила я, чувствуя, что уцепила удачу за хвост.
       - Да, немного. Встречаемся иногда на раутах.
       - Сделайте одолжение, познакомьте нас.
       - Извольте... - и мы начали протискиваться сквозь толпу возбужденной публики, теснящейся как можно ближе к рампе.
       Виконт как сквозь землю провалился! И тут мне показалась, что он выходит в боковую дверь. Я бросилась за ним, Засекин-Батайский спешил за мной, и со всего размаха я наткнулась на знакомую плотную фигуру, которая даже не покачнулась от моего напора.
       - Мадемуазель! Какая приятная встреча! - передо мной стоял Себастьян Кервадек и любезно улыбался. Виконт пропал из вида.
       - Здравствуйте, месье Кервадек, - хмуро ответила я. Все равно я уже не смогла бы догнать беглеца.
       - Как вам понравилась Мона? - спросил он. - Не правда ли, это нечто изумительное, особенно учитывая ее состояние...
       - Какое состояние?
       - Вы не знаете? У нее трагедия! Ее сестру убили нынешней ночью.
       - А вам откуда это известно? - спросила я, наступая.
       - У меня такая профессия - знать все, что происходит в мире искусства, иначе утопят более шустрые, - он продолжал улыбаться одними губами, глаза же оставались пронзительными и сверлящими. - Говорят, м-ль Сесиль была неплохой художницей. Да еще лепила прелестные статуэтки.
       - На которые теперь поднимется цена, не правда ли? - саркастически заметила я, хотя в словах владельца галереи не было ни грана провокации.
       - Повторюсь, хотя и не люблю этого делать: каждый зарабатывает, как может, - он ничуть не обиделся.
       Некий молодой человек в бархатной блузе и берете отвлек Кервадека, а я снова бросилась вперед, увлекая за собой князя.
       Коридор, напоенный запахами театрального грима, клея для декораций и разгоряченных тел, был пуст, а перед уборными танцовщиц стоял служитель в яркой форме с галунами и сдерживал натиск молодых людей, стремящихся лично засвидетельствовать Моне свое восхищение. Многие размахивали букетами.
       - Господа, господа, не положено. М-ль Мона отдыхает и велела никого не пускать. Цветы и записки складывайте на столик, - бубнил он, отпихивая наиболее ретивых обожателей. - Приходите к нам завтра на представление, мы будем рады.
       Мне стало понятно, что к Моне пройти невозможно, а мне так хотелось увидеться с виконтом де Кювервилем.
       - Так вы сможете устроить мне встречу с виконтом, князь? - вновь спросила я Засекина-Батайского.
       - А для чего это вам, Полина?
       - Кирилл Игоревич, - удивилась я, - разве вы не помните тот рисунок Андрея, с двумя персонажами на нем, русским министром и человеком в клетчатом пальто. У виконта такое же пальто. Вот я и хочу узнать, он ли изображен на рисунке.
       - Откуда вам это известно?
       - Я видела такое же пальто у Моны в шкафу.
       - И о чем вы будете расспрашивать виконта, Полина? - улыбнулся князь. - Не забыл ли он свое клетчатое пальто с пелериной у содержанки? Не слишком ли нескромные вопросы у вас, мадам Авилова?
       - Кстати, Кирилл Игоревич, а чем занимается виконт де Кювервиль? Служит где-нибудь на должности?
       - Насколько мне известно, до недавнего времени он служил товарищем министра общественных работ. Где сейчас - неизвестно, но можно попробовать его отыскать.
       - Вот мы и дома, - сказала я, когда фиакр остановился перед калиткой отеля "Сабин".
       - Чудесно, - воскликнул князь и подал мне руку при выходе из кареты - мы добрались на удивление быстро. - Полина, скажите мне, зачем вам это? Искать убийц, проверять улики - то пальто, не то... Пусть парижская полиция разбирается. Вам, скажем так, не пристало.
       - Не будет она разбираться, - махнула я рукой. - Что ей русский художник и его подруга-натурщица?
       Поняв, что князь Засекин-Батайский осуждает мои изыскания, я решила действовать через Мону. Но сначала надо было похоронить несчастных. В этом заключался мой долг по отношению к Андрею.
      
       * * *
       Добиться выдачи тела Андрея оказалось нелегко. На следующий день с утра я снова зашла к Моне, и мы с ней отправились в полицию. Сидеть в длинных неуютных коридорах нам пришлось несколько часов, но мы ни в чем не преуспели. Под различными предлогами нам отказывали, отсылали в разные комнаты департамента, пока, наконец, к нам не вышел полицейский и не протянул два предписания.
       - Спасибо, - робко поблагодарила я чиновника. - Что теперь с ними делать?
       - Передайте эти бумаги в погребальную контору. Там все устроят, как подобает.
       Он козырнул и скрылся за дверьми кабинета.
       - Пойдем, - сказала Мона, - нужно найти приличных похоронных дел мастеров.
       Мы шли по залитым солнцем бульварам, одетые в глубокий траур. На сердце немного отлегло, и я, наконец, решилась спросить:
       - Мона, скажи, что тебя заставило вчера совершить столь безумный поступок?
       - Ах, дорогая Полин, - вздохнула она, - вы, иностранцы, сложили особое мнение о французах, а особенно о парижанах: это галантные любвеобильные мужчины и кокетливые, романтичные дамы. Париж очень любит приезжих на неделю, но не очень привечает приехавших на всю жизнь. Поэтому дело чести для парижанина показать иностранцу, какой он серцеед и как искушен в таинствах любви. Но поддерживать такое реноме местный житель может неделю, не более. Даже месяца для него слишком много. На самом же деле средний француз скуповат до жадности, расчетлив, и выжимание денег из всего, что только попадется ему на глаза, стало его второй, а то и первой натурой. Состоятельный человек может выкинуть бешеные деньги на бриллианты своей возлюбленной или на десятки корзин цветов, но только если она появится в этих бриллиантах на балу и все вокруг будут перешептываться: "Невероятно! Он так богат!", - а цветы будут украшать не спальню его дамы, где, кроме нее, их никто не увидит, а вход в дом, куда приглашены десятки гостей.
       - А танец причем? Не понимаю!
       - Мне захотелось отомстить Оллеру за то, что он заставил меня выйти на сцену в день смерти сестры. Чтобы начались беспорядки, чтобы полиция пришла и закрыла кабаре. А что вышло? - грустно заключила она. - Оллер прибежал ко мне в уборную, расцеловал, сунул двести франков и сказал, что завтра закажет Тулуз-Лотреку афишу: "Несравненная Мона и ее напрягшийся сосок". А как бушевал Бернар!
       - Кто это?
       - Виконт, мой покровитель. Я ему сразу приказала молчать и не сметь мне ничего указывать! Пусть не думает, что если он дает мне деньги, то я - его полная собственность!
       - Скажи мне, Мона, - я ухватилась за возможность навести справки, - твой виконт был знаком с Протасовым?
       - Конечно. Я их познакомила. Сестра попросила найти для ее друга покупателя, вот я и сказала Бернару. Но ему не понравились картины Андре, он так ничего и не купил, и Сесиль на меня немного дулась.
       - Ему не нравятся импрессионисты?
       - Ему не нравится все французское! - в сердцах выговорила девушка. - Это все воспитание его матери, немецкой княгини, всю жизнь считавшей брак с французом мезальянсом. Не понимаю, как можно родиться во Франции, прожить всю жизнь в Париже и обожать сосиски с кислой капустой, как какой-нибудь Фриц или Ганс? Меня с души воротит, когда я чувствую этот запах!
       - Мона, устрой мне встречу с виконтом. Мне очень нужно поговорить с ним об Андре.
       - А зачем тебе? - удивилась она. - Они же только раз и виделись, когда Андре приходил ко мне с картинами. Но раз тебе надо, после похорон я поговорю с де Кювервилем.
       Тем временем мы добрались до улицы Фонтен-Сен-Жорж, на которой нестерпимо воняло навозом. На доме номер десять висела надпись: "Эдмон Кальмез, прокат лошадей и экипажей". Около соседнего дома стояли два катафалка, украшенные атласными рюшами и кистями. Вывеска гласила: "Антуан Сен-Ландри и зять. Погребальные услуги".
       - Это здесь, - сказала мне Мона.
       Звякнул колокольчик, и нам навстречу поднялся толстый, румяный человечек в черной визитке, застегнутой на одну пуговицу, и с усиками, закрученными колечками. Рядом с ним стоял столик с образцами крепа, которые хозяин только что перебирал. В углу, на массивной вешалке с затейливыми крючками разной величины, висели цилиндры. На лице гробовщика не появилось улыбки, обычно сопутствующей приходу клиентов. Напротив, он изо всех сил попытался нахмурить редкие брови, дабы выразить нам соболезнование. Но сангвинистический темперамент брал свое, и человечек безуспешно боролся с его проявлениями.
       - Чем могу быть полезен, уважаемые дамы? - он склонился в полупоклоне.
       Мы, не сговариваясь, одновременно протянули ему полицейское предписание о выдаче тел к захоронению. Месье Сен-Ландри (или его зять, пока это было непонятно) чуть было не потер свои пухлые ладони от удовольствия, что вместо одного покойника получает сразу двух, но вовремя спохватился:
       - Как прискорбно, как я вам соболезную! В расцвете лет! Молодая пара! Что это? Несчастный случай? Заразная болезнь? Или... - тут он понизил голос. - Самоубийство? Вы должны знать, медам, что при самоубийстве мы не хороним в церковной ограде. Даже не принимаем такие заказы. У нас почтенная контора.
       Он всем видом выражал искреннее сочувствие, только было непонятно: нам по поводу кончины или себе - оттого, что заказ в таком случае уплывет.
       - Убийство! - хмуро ответила я. - Нам нужно все по высшему разряду и двойной памятник.
       - Разумеется, - засуетился он. - Не угодно ли взглянуть на образцы глазета, лент, венков. Вот прекрасный венок из жонкилей1 с пионами. Очень трогательно.
       Мона принялась рассматривать образцы, расставленные на эталажах2 вдоль стены, а я сказала:
       - Месье Сен-Ландри, хочу вас предупредить: один из покойных православной веры. Поэтому на погребении должен присутствовать священник. Желательно из храма Александра Невского, что на рю Дарю. Вы справитесь с этим поручением?
       - Гм... - замялся человечек и опять затянул свою песню: - Наша контора весьма уважаемая и с репутацией... Мы хороним на муниципальном монмартском кладбище, и надо будет выправить разрешение... Боюсь, что...
       - Свяжитесь с чиновником кладбища Сент-Женевьев де Буа месье Лами. Думаю, что он уладит эту небольшую проблему. Место за городом пустынное, найдется кусочек земли для православной души. Хоть покойный и был ортодоксом, по-вашему, все же христианской души человек. Возьмите задаток. Остальное получите после похорон.
       Похоронных дел мастер, уже упавший духом от опасения потерять выгодного клиента, порозовел, и вновь еле сдержался, чтобы не улыбнуться. Мона еще немного побеседовала с ним, заказывая цветы, ленты и другие необходимые аксессуары, и, условившись прийти назавтра, мы покинули погребальную контору.
       Уже в фиакре я заметила, какая она бледная. Несчастная девушка откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и прошептала:
       - Боюсь, я этого не вынесу!
       - Успокойся, дорогая, ты сильная, ты справишься. Больно, но что делать? Надо молиться, молитвы облегчают душу. Завтра я сама отправлюсь к Сен-Ландри, а ты полежи, отдохни, и к Оллеру не ходи. Послезавтра и похороним, грех крещеную душу непогребенной оставлять.
       Мы расцеловались на прощанье, и я велела кучеру трогать на авеню Фрошо, где меня ждала розовая комната в отеле "Сабин".
      
       * * *
       - Ах, Полин, луковый суп придется подогревать - вы опоздали, - натянуто улыбнулась хозяйка.
       - Ничего, - пробормотала я, стягивая перчатку, - съем холодный.
       - Как можно! Идите в столовую, сейчас Жюли подаст вам обед. Да, и еще вам письмо. Без обратного адреса.
       Она подала мне простой конверт, на котором было написано: "М-ль Полин, отель "Сабин" на авеню Фрошо" - и явно ждала, что я при ней открою конверт. Но надежды мадам де Жаликур не оправдались, я с деланно равнодушным видом сунула письмо в сумочку и прошла в столовую.
       Подогретый луковый суп оказался несъедобным. Я съела несколько ложек и отодвинула тарелку. Следующее блюдо называлось филе а-ля паризьен, тушеное в фюме1, и представляло собой кусок говядины, уложенный на гренке. Мясо я съела, а гренок оставила. Полуголодная, я поднялась к себе, заперлась и, наконец, раскрыла конверт. В нем лежала записка с одной фразой: "Сумасшедший колдун у Эспри Бланша расскажет вам о том, что вы ищете".
       Больше на записке ничего не было.
       Я недолго раздумывала, что делать. Одевшись, как можно проще, я схватила шляпку с самой густой вуалью и выскользнула из комнаты. Мне не хотелось ни с кем встречаться - нужно было погулять и обдумать, как быть.
       Итак, что я имею? Андрей убит. Его подружка тоже, причем практически тем же самым способом. Поэтому можно предположить, что преступник был один. Он не просто так их убил. Просто так убивают только душевнобольные люди, да и то первого встречного, а не художника, а потом его подружку. Может, он картины искал? Но картины в комнате у Андрея стояли десятками, и нетронутые, даже пылью покрытые. Он не мог их никому продать. Разве что оптом после смерти. А что было ценного у Сесиль? Ее эротические статуэтки с искаженными формами? Нет, Сесиль убили, как свидетельницу. Но вот свидетельницу чего? Это мне надо было выяснить в первую очередь.
       В папке с бумагами, которую я забрала из комнаты Андрея, находился рисунок, с изображенными на нем министром иностранных дел Гирсом и, предположительно, виконтом де Кювервилем. Мона рассказала, что у виконта мать немка и что он обожает все немецкое. А Гирс трудится над заключением русско-французского союза против немцев. И одновременно встречается в некой пивной на Монмарте с пронемецким виконтом. Вдруг Андрея убили те, кто заметил этот рисунок? Тогда встречаться с виконтом - значит не сносить мне головы! А я так неосторожно попросила Мону устроить нам свидание. Может быть, я зря лезу в высокую политику? Судя по газетам, во Франции набирает обороты антигерманская истерия, и могут полететь даже невинные головы.
       Теперь о письме. Почерк не мужской и не женский. Могла писать женщина с сильным характером, а мог и субтильный мужчина. Кто такой Эспри Бланш? Жаль, я не спросила Матильду Ларок - эта дама, по моему мнению, знает обо всем на свете, и везде у нее есть приятели и хорошие знакомые.
       - Ба! Вот так встреча! И опять на том же месте, - услышала я за спиной насмешливый голос. - Как бы ты ни переодевалась, Полин, у художника глаз наметанный.
       Приподняв вуалетку, я пристально посмотрела на стоящего передо мной блекловолосого Улисса. Сгущались сумерки, и, как ни странно, ноги сами меня привели к пивной "Ла Сури".
       - Здравствуй, Улисс! Тебя уже отпустили из тюрьмы? - совершенно раздосадованная этой встречей довольно бестактно спросила я. Ведь я не хотела, чтобы меня узнал кто-либо, да и одета я была не по всей форме - уставшая, осунувшаяся.
       - Что мы стоим на пороге? - улыбнулся он. - Давай зайдем, выпьем пива.
       Внутри все было, как и в прошлый раз: много народу, облака табачного дыма, снующие гарсоны с подносами, уставленными кружками.
       - Прости мне мою бесцеремонность, - сказала я, когда мы отыскали свободный столик. - Я рада твоему возвращению.
       - Ну, что ты... Это для меня бесценный опыт. Напишу картину "Узник, глядящий сквозь решетку на вольную голубку" и оправдаю тем самым свое вынужденное неудобство.
       Я колебалась, показать Улиссу странную записку или нет? Кто его знает, может быть, он убил Андрея, а сейчас сидит и тихо мирно беседует со мной за кружкой пива.
       - Скажи мне, Улисс, Андрей был талантлив?
       Художник пристально посмотрел на меня, словно прикидывая, как я отнесусь к его словам:
       - К сожалению, нет, Полин. Более того, он ворвался в наш мирок с надменностью провинциала: вот сейчас он свежим взглядом все окинет и выдаст новую концепцию. Было все это говорено и обсосано до костей. Потому скучно... Хотя надо отдать ему должное, школа у него хорошая, отлично учат в ваших художественных заведениях. Головы Аполлона, торсы и геометрические фигуры с тенями у него получались великолепные, но и только. Ни живости, ни фантазии, ни нового слова - ничего. Надеюсь, я тебя не слишком огорчил? Обидно, когда так говорят о соотечественнике и, может быть, о близком человеке, не правда ли?
       - Тогда зачем этот Кервадек пришел выкупить все его картины?
       - Он всегда так делает. Вложение на пару франков, а капитал принести может. Себастьян эти холсты продаст с небольшой наценкой бедным художникам под грунтовку. Или как картины провинциальным растяпам. Или, в самом крайнем случае, если вдруг Протасов окажется гением, то галерейщик станет монополистом и сможет заламывать любую цену. Но такому не бывать...
       - Почему же? Всегда существует вероятность, - возразила я.
       Улисс посмотрел на меня и улыбнулся:
       - Ты до сих пор его любишь, Полин. А ему, кроме живописи, ничего не надо было. Даже Сесиль привлекала его, лишь когда он не мог держать в руках кисть. И что вы, женщины, находите в русских?
       - Душу...
       - Странная только эта душа. Саморазрушительная. Чего проще, рисуй себе, что получается, и деньги зарабатывай. Я вот, рисую натюрморты и морские пейзажи. Имею довольно стабильный круг покупателей. Мои картины берут и в галерею "Буссо и Валадон", где Ван Гог заведует, и на улице Виль-д"Эвек продают - там тоже неплохой магазин. Имею твердый доход и положение. Недавно пригласили преподавать живописное мастерство. Чего же боле? Художник, милая Полин, подобен куртизанке. Сначала ему нравится писать, и он делает это ради собственного удовольствия. Потом - ради удовольствия других, и, наконец, он пишет только ради денег. Понятно, что Тулуз-Лотрек может себе позволить буйствовать: он несчастный уродец из богатой семьи, и ему не нужно заботиться о пропитании. Пусть рисует своих страшных проституток и кафешантанных певичек - публика падка на искусство с запашком. Но ваш Протасов!.. Однажды я зашел к нему в мастерскую. Лежит обнаженная Сесиль, позирует ему. Я глянул на холст. Андре загрунтовал его и поставил посередине большую черную точку. "Ты начал рисовать Сесиль с глаза?" - спросил я. "Нет, это она вся", - ответил он. Потом превратил точку в черный овал, потом в треугольник. Когда треугольник стал квадратом, а Протасов продолжал сосредоточенно водить кистью по холсту, я понял, что у него не в порядке с головой, и даже посоветовал ему обратиться к доктору Бланшу.
       - К кому? - остановила я Улисса, не решаясь поверить в удачу.
       - К психиатру. Я, действительно, обеспокоился. Перед ним лежит нагой красивая девушка, а он рисует черный квадрат и не обращает на нее никакого внимания. Это же форменное сумасшествие!
       - Тебе нравилась Сесиль? - спросила я, чтобы не показать заинтересованности в том, что мне нужен доктор Бланш.
       - Никогда француз в присутствии одной дамы не скажет о том, что ему нравится другая, но я швед. Да, мне нравилась девушка. Она, в отличие от русского, была талантливым скульптором. Ей бы чуточку огранки...
       Но я смотрела в другую сторону. Навстречу нам спешил репортер Доминик Плювинье.
       - Вот где я тебя нашел, Полин! Привет, Улисс!
       - Что ты так всполошился? - насмешливо спросил художник, не меняя позы. - Началась очередная революция? Или император Наполеон восстал из своего саркофага?
       Но Доменик не отозвался на его шутку. Вместо этого он хмуро посмотрел на Улисса и спросил:
       - Скажи мне, ты забирал у Сесиль ключи от квартиры Андре?
       - А чего ты меня спрашиваешь? Ты что, полицейский комиссар?
       Я прикоснулась к рукаву его бархатной блузы:
       - Улисс, ответь, пожалуйста.
       - Пожалуйста, - пожал он плечами. - Ключи, которые лежали на столике в комнате Сесиль, я машинально сунул в карман, когда заметил бездыханное тело. Их отобрали в тюрьме Консьержери. Кому их потом передали, не знаю. А что, собственно говоря, произошло?
       - В мансарде Протасова пожар. Соседка обгорела, но ее, к счастью, спасли. Все картины Андре сгорели, мансарды больше нет, еле-еле успели отогнать огонь от других квартир. Счастье, что он жил на последнем этаже и огонь рвался вверх.
       - А кто поджег?
       - Неизвестно.
       - Доминик, ты проводишь меня туда? Улисс, мне нужно тебя покинуть. Бежим!
       Дом на улице Турлак представлял собой мрачное зрелище. От верхнего этажа остался только остов. В наступившей темноте особенно неприятно пахло мокрыми угольями. На улице толпились взбудораженные соседи и делились соображениями. Мы подошли поближе, и Плювинье спросил:
       - Это поджог или само загорелось?
       - Как могло само? Чердак запертый стоит, сколько дней уже, - ответил ему пожилой мужчина в засаленном халате и домашних туфлях. - Несомненно, поджог. В мансарде революционер жил, бомбист длинноволосый. Уже неделю как сбежал. Небось, сам вернулся и поджег, чтобы следы замести. Я этих бомбистов знаю!
       -И откуда вам так все известно о бомбистах, месье Мартель? - всплеснула руками простоволосая дама в платье с буфами. - Может, вы сами из революционеров? Глупости какие! Я уверена, мадам Гранде очень неаккуратно печку топит - это искра залетела.
       - Негоже вам такое говорить, мадам Амабль, - заявила другая соседка, в фартуке с крупным воланом, - я видела: третьего дня ваш сыночек Огюст бегал со свечкой по лестнице.
       - Ну и что? - возразила ей мадам Гранде. - Загорелось-то сегодня. Так что мой сын нипричем! Следите лучше за своей вьюшкой.
       - Скажите, пожалуйста, - обратилась я к спорящим соседкам, - не заходил ли кто чужой в дом? Вы не видели?
       - Может, и заходил, но неизвестно кто и когда, - ответила первая соседка. - Наша консьержка захворала и не сидела сегодня на своем месте.
       - К Мадлен часто ходят чужие, - вмешался мужчина в халате. - Проститутка она.
       - Постыдились бы, папаша Мартель! - в сердцах воскликнула дама в фартуке. - За что вы несчастную девушку перед чужими людьми позорите? Ведь чахотка у нее.
       - А мужчины все равно ходят! - насупился сосед.
       - Уважаемые дамы, мы можем поговорить с м-ль Мадлен? - галантно обратился Доминик к спорящим женщинам.
       - Нет, ее, бедняжку увезли в больницу Сальпетриер, она вся обгорела - на нее упал горящий кусок оконной рамы. - Она чудом в живых осталась.
       - Как туда добраться? - спросила я.
       Репортер взял меня под локоть:
       - Полин, не волнуйся, я знаю, где это: больница находится в Ботаническом саду, около площади Контреэскарп. Здесь нам уже ничего нового не отыскать, так что давай поедем в больницу, расспросим девушку, если она в силах будет нам отвечать.
       - Это больница для проституток. Их там видимо-невидимо! - снова завелся папаша Мартель. Наверняка у него имелся огромный зуб на несчастную девушку.
       - Что-нибудь удалось спасти из мансарды? - спросила я.
       - О чем вы говорите! - всплеснула руками мадам Амабль. - Даже стен не осталось - все выгорело. Как мы сами спаслись - уму непостижимо! В мансарде художник жил, тихий такой, скромный, а у него холсты да рамы - вмиг все занялось, словно сухое сено. Такой факел в темноте горел - на другом берегу Сены, думаю, видно было!
       - А кто девушку спас?
       - Один из пожарных. Она совсем уже без сознания была. Они же и отвезли ее в больницу, бедняжку.
       Мы отошли немного от продолжавших обсуждение соседей и повернули за угол.
       - Давай посидим здесь, Полин. Ты еле на ногах держишься от переживаний.
       Мы сели на массивную скамейку, скрытую в глубине бульвара. Сквозь разлапистые листья каштана над нами светили звезды. Доминик положил мне руку на плечо и легонько привлек к себе:
       - Устала, бедняжка... Сколько на тебя навалилось, моя маленькая девочка.
       Он приподнял мне вуаль на шляпке и принялся легкими поцелуями покрывать мне лицо и волосы. Я сидела, откинувшись на его руку, и ни одним движением не выказывала своих чувств - мне просто было хорошо, я отдыхала.
       Его движения стали настойчивей, губы искали мой рот, он начал расстегивать пуговицы на воротничке платья.
       - Нет, Доминик, оставь... Не сейчас, я не могу так, - я отвела его руку от себя. - Андре еще не погребен, завтра похороны...
       - Ты любила его? - спросил он, но не отстранился.
       - Нет, - ответила я из чувства противоречия.
       - Тогда к чему это? Ты ведешь себя, словно потеряла возлюбленного. Кем он был для тебя?
       - Он любил меня.
       - И этого было достаточно для того, чтобы приехать за ним в другую страну и сейчас сохранять верность покойнику? Вы, русские, странные люди, вас никогда никому не понять!..
       - Не надо понимать, просто будь со мной, Доминик. Мне спокойно от твоего присутствия рядом.
       - И только? Полин, ты одной рукой притягиваешь меня к себе, а другой - отталкиваешь. Зачем? Неужели ты не хочешь просто развеяться, отрешиться от мрачных дум? Я предлагаю тебе свои объятья, а ты отвергаешь их. Неужели тебе ничего не хочется? Разве ты не женщина?
       - Ты прав, мой друг, может, я в будущем и воспользуюсь твоим предложением. А сейчас проводи меня домой, я очень устала за сегодняшний день.
      
       Глава седьмая
      Человек никогда не бывает так несчастлив, как ему кажется, или так счастлив, как ему хочется.
      
       Утром меня ожидали свежайшие круассаны и кофе со сливками. Хозяйка, князь и мадам Ларок завтракали и слушали мой рассказ о пожаре в мансарде. Они ахали, когда я описывала несчастную девушку Мадлен, увезенную пожарными в Сальпетриер, и факел, взметнувшийся вверх.
       - Я уверена, что наша полиция во всем разберется, - заявила Матильда. - Пожар вспыхнул вовсе не от искры.
       - Все может быть... - задумчиво произнес князь, промокая губы салфеткой.
       - А у меня всегда печные трубы в порядке, - мадам де Жаликур поджала тонкие губы. - Мне знаком хозяин дома на улице Турлак. Он всегда сдает комнаты неизвестно кому.
       Она даже не поняла, что проявила бестактность. Я поднялась с места:
       - Мадам, - надменно обратилась я к ней. - В том доме жил мой близкий друг. И он не "неизвестно кто" ни для меня, ни для друзей и родителей. Если вам будет так угодно считать меня неудобной квартиранткой, я тут же перееду, отелей в Париже достаточно, а вы мне вернете часть полученных за комнату денег.
       - Ну, что вы, дорогая Полин! - засуетилась она, и ее подбородки задрожали от страха и алчности. - Разве так можно?! Я вас очень уважаю. Я и не думала вас обидеть. Прошу меня простить.
       - Хорошо. Думаю, что инцидент исчерпан. Мне нужно идти.
       В коридоре меня догнал князь.
       - Полина, умоляю вас, будьте осторожны. Мне кажется, что этот пожар неспроста. Там заметали следы. Или искали что-то, а потом уж подожгли. Не вашу ли папку с рисунками?
       - Спасибо, Кирилл Игоревич, за предупреждение. У меня к вам просьба: кто бы ни спрашивал, не рассказывайте никому о рисунках, которые я вам показывала. Договорились?
       - Вы думаете, преступник напал на след?
       - Вполне вероятно, но прошу вас, никому ни слова.
       - Будьте спокойны, Полина.
       Надев перчатки и шляпку, я выглянула в окно. Небо хмурилось. Ночью прошел ливень, который вот-вот должен был начаться снова. Я решила взять с собой тонкую мериносовую накидку с прорезями для рук и зонтик, чтобы дождь не застал меня врасплох.
       У проезжавшего фиакра был предусмотрительно поднят верх. В больницу Сальпетриер я доехала за четверть часа.
       В итальянском саду все благоухало. Я шла по мокрой дорожке, а меня окружали неизвестные растения с разлапистыми листьями, папоротники и лианы, дочиста вымытые от пыли прошедшим дождем. На восьмиугольном куполе капеллы в центре сада горел фонарь. Вход в больницу утопал в зарослях плюща.
       - Постойте, можно вас спросить? - остановила я пробегающую мимо сиделку в белом платке. - Где мне найти больную, которую привезли вчера вечером? Ее зовут Мадлен, а фамилии не знаю.
       - Что с ней?
       - Она обгорела при пожаре.
       - Не знаю, спросите у доктора Леграна, он занимается ожогами.
       - А куда идти?
       - Через двор, на второй этаж.
       Внутренний двор госпиталя Сальпетриер был образован высокими, похожими на крепостные, стенами. Казалось, что они смыкаются над головой, образуя неприступный форт. Упомянутого доктора я нашла быстро. Он выстукивал по спине худую женщину, надрывно кашляющую. Я подождала, пока он закончит пользовать пациентку, и спросила:
       - Доктор, я ищу девушку по имени Мадлен, ее привезли вчера с ожогами.
       - Зачем она вам?
       - Мне нужно кое-что у нее спросить. Дело в том, что она пострадала при поджоге комнаты моего покойного друга, и мне бы хотелось выяснить некоторые обстоятельства.
       - Не могу вас к ней пропустить, она в плохом состоянии, нельзя с ней говорить.
       - Что же делать? Помогите мне! - взмолилась я.
       - Идите к заведующему клиникой, доктору Бабинскому. Если он разрешит, то так и быть, пущу, но ненадолго.
       Доктор Жозеф Бабинский, оказался типичным французом с холеными усами, несмотря на славянскую фамилию. Когда я постучалась в дверь его кабинета и услышала громкое "войдите!", то моему изумлению не было предела - у заведующего клиникой сидел мой старый знакомый, полицейский Прюдан Донзак в штатском платье.
       - И вы тут, Полин! Идете по следу, стало быть? На пятки наступаете, нехорошо полиции мешать в расследовании.
       - Простите мне мою настойчивость, месье Донзак, но я не могу пустить на самотек то, что касается моего бедного Андре.
       - Почему на самотек? Разве вы не видите, мы расследуем, не сидим без дела.
       - Что вас привело сюда, мадам? - густым баритоном спросил доктор Бабинский.
       - Я уверена, что девушка пострадала от рук убийцы. Тот, кто убил моего друга, поджег и его квартиру. Комната Мадлен самая ближайшая к мансарде, наверняка она что-либо видела или слышала. Позвольте мне задать ей вопрос! Только один, прошу вас!
       - Вопросы буду задавать я, - отрезал сыщик.
       - И в моем присутствии, - добавил доктор. - Не то бедной девушке совсем плохо станет. А вы подождете за дверью.
       Бабинский пропустил Донзака вперед и вышел вслед за ним. Я поплелась сзади, отвратительно себя чувствуя. В этой ситуации все козыри были на их стороне, и кто знает, поделятся ли со мной эти спесивые индюки хоть толикой информации.
       У двери сидела пожилая женщина в чепце. Увидев доктора, она встала и поклонилась.
       - Как больная себя чувствует? - спросил Бабинский.
       - Лучше. У нее полиция. Полицейский допрашивает больную.
       - Какая полиция?! - вскричал Донзак и распахнул дверь. Мы с Бабинским ринулись за ним.
       Окно над кроватью было распахнуто. На постели лежало нечто бесформенное, укрытое одеялом. Доктор подошел, откинул его, и мы увидели подушку, закрывающую лицо девушки. Мадлен не двигалась.
       - Полин, выйдите немедленно из палаты, - приказал мне Донзак и, обратясь к доктору, добавил вполголоса: Она задушена подушкой. Преступник выскочил в окно.
       - Вижу, - нахмурился Бабинский. - Надо расспросить сиделку. Позовите ее.
       Я обрадовалась, что для меня это повод остаться в гуще событий.
       В комнату вошла ничего не подозревающая сиделка.
       - Почему вы оставили тяжелобольную одну в палате? - загремел доктор. Я и подумать не могла, что его бархатный голос может звенеть металлом.
       - Он... Этот господин сказал, что он из полиции и что ему надо допросить девушку, - растерялась сиделка, переводя взгляд с Бабинского на Донзака.
       - И вы поверили? Что он вам показал? - спросил Донзак.
       - Ничего, он просто сказал, что он из полиции, и приказал мне выйти за дверь. Я подчинилась.
       - Как он выглядел?
       - Пышные усы с бакенбардами, рыжая борода, очки в роговой оправе, котелок, темный плащ. Точь-в-точь, как у полицейского. Я знаю, у меня деверь в полиции служит, в округе Трокадеро, на хорошем месте. Так у него точно такой же плащ.
       - Все понятно, накладные волосы, - махнул рукой Донзак. - Пойду, посмотрю следы под окном, земля после дождя мягкая.
       Когда полицейский вышел, я обратилась к доктору Бабинскому:
       - Доктор, скажите, пожалуйста, вам знаком человек по имени Эспри Бланш?
       - Конечно, - ответил он. - Это мой коллега, опытный доктор-невропатолог, заведует клиникой для душевнобольных.
       - А где она находится?
       - В саду принцессы Ламбаль, а точнее - пригород Пасси, улица Басс. Позвольте поинтересоваться, зачем вам понадобился доктор Бланш?
       - В его лечебницу ведет тоненькая ниточка, связанная с этим преступлением.
       - Простите великодушно, но вам-то зачем? Это дело полиции.
       - Убит мой друг, русский художник. И по всей вероятности, тем же преступником. Потом убили его подругу - задушили так же, как и его. А теперь вот эту девушку... Я пытаюсь сама что-либо предпринять. И в клинике доктора Бланша, возможно, я найду ответ. Вдруг это его недолечившийся пациент или, еще хуже, сбежавший?
       - Понятно, - кивнул Бабинский, - пойдемте ко мне в кабинет, я напишу вам записку к нему. Все-таки старый приятель, вместе учились в Сорбонне, попрошу поспешествовать.
       - Спасибо, доктор, вы очень меня этим выручите.
       - Постойте! Если вдруг вы понадобитесь полиции, как я вас найду? Оставьте мне ваш адрес.
       - Пожалуйста, отель "Сабин" на авеню Фрошо. Меня зовут Полин Авилова. Всех благ вам, доктор!
       Я вышла из палаты, но, вместо того чтобы сразу выйти на госпитальный бульвар, повернула направо и оказалась под окном, откуда только что выпрыгнул убийца. Донзак наклонился над клумбой и тщательно рассматривал следы. Присев рядом, я тоже уставилась на влажную почву.
       - Вы нашли что-нибудь? - спросила я.
       - Примята трава, а ясных отпечатков только два, и то неполные, - машинально ответил он и рассердился: Идите домой, мадам! Что вам тут надо?
       - Посмотрите сюда, комиссар, - я расстегнула сумочку и достала из нее носовой платок с завернутым в него кусочком глины.
       - Что это? - протянул было руку полицейский.
       Но я не дала ему вещественное доказательство. Вместо этого я аккуратно положила слепок рядом с влажным следом.
       - Смотрите, на обоих отпечатках одинаковые подковки.
       - Откуда это? - удивился он.
       - За домом Сесиль в то утро стоял фиакр, который поджидал убийцу, и рядом со следами колес я увидела вот это.
       - Почему вы не сказали мне сразу?
       - И вы бы меня снова прогнали и посоветовали не суетиться у вас под ногами, не так ли?
       Он тяжело поднялся с колен и через силу произнес:
       - Если найдете еще нечто подобное, милости прошу. А это я заберу с собой.
       - Всего наилучшего, месье Донзак.
      
       * * *
       Не доходя нескольких шагов до моста Аустерлиц, я столкнулась с Плювинье.
       - Доминик, ты преследуешь меня?
       Он усмехнулся:
       - Полин, ты настоящая женщина! Все события в мире связываешь исключительно со своей особой. Нет, я здесь не из-за тебя. Сегодня здесь убили женщину, а я веду криминальную хронику в "Ле Пти Журналь", вот поэтому я здесь.
       - Как ты узнал? - изумилась я. - Ведь убийство произошло совсем недавно!
       - Ты слышала поговорку "Дьявол прячется в мелочах"?
       - Да, это французская поговорка, не так ли? Мне ее каждый раз гувернантка говорила, заставляя мыть уши и шею перед сном.
       - Верно, - кивнул он. - Если бы у меня не было сотни-другой добровольных помощников во всех частях Парижа, которые с радостью, за небольшое вознаграждение, сообщают мне интересующие меня сведения, я бы не смог вести колонки в нескольких газетах. А так я и в "Фигаро" подвизаюсь, и в "Ла Газетт".
       - Доминик, а ты смог бы мне помочь? - пришла мне в голову мысль.
       - С удовольствием, милая Полин! Надеюсь, что тем самым заслужу твое благоволение.
       - Узнаю французскую практичность, - улыбнулась я. - Нет в вас щедрости души.
       - Щедрость проявляют те, кто не знают ей цену, - парировал он мое саркастическое замечание. - Так что ты хотела?
       - Есть ли у тебя соглядатаи в особняке виконта де Кювервиля? Мне нужно кое-что узнать, сумеешь? А сейчас мне пора - на отпевание в православный храм, а оттуда на кладбище. Ты будешь на похоронах?
       - Буду. Хочу и об этом поместить заметку в газету.
       - Спасибо, до встречи, Доминик.
       В храм Александра Невского мне удалось попасть только через сорок минут - нужно было зайти домой и надеть темное платье и траурную вуаль на шляпку. На рю Дарю уже стоял катафалк, с козел привстал и поклонился мне молодой человек в черном цилиндре. "Это, наверное, зять Антуана Сен-Ландри, круглого человечка из погребальной конторы, - подумала я. - Как все-таки все деловито устроено у французов: катафалк стоит у храма, как было договорено. Сам возница в церковь не вошел по причине католического вероисповедания, но ждет там, где следует".
       Приободренная, я вошла внутрь. В храме висели бледносизые облака ладана, мерцали лампадки перед иконами. Я перекрестилась.
       Гроб уже стоял на постаменте. Священник читал заупокойную молитву: "...Судие неба и земли, внезапу, в час, в оньже не чаяхом и не мнихом. Тако внезапу призван бысть к Тебе усопший раб Твой, брат наш Андрей. Неизследимы и непостижимы пути дивнаго Твоего смотрения на нас, Господи Спасителю!..". Вокруг стояли старушки в черных платках и низко кланялись. За ними я увидела высокого, крепко сложенного человека. Он зажигал свечку и вдумчиво крестился. Лицо его было мне незнакомо.
       Заупокойная служба оказалась недолгой. Уже в самом конце ее в храм, громко топая, вошел человек. Я недовольно обернулась, чтобы узнать, кто этот невежа? Против света невозможно было определить лицо. За ним мелькнула маленькая черная тень. "Арапчонок!" - ахнула я про себя.
       - Аполлинария Лазаревна, голубушка, вы ли это? - трубным басом прошептал Николай Иванович Аршинов, и от его голоса задрожали огоньки свечей. - Что произошло? Кого хоронят?
       - Тише, прошу вас! - ответила я, сжимая его руку. - Андрюшу...
       - Как? Когда? Что случилось?
       - Потом, Николай Иванович, потом все расскажу.
       Отпевание закончилось, слуги, сидящие в катафалке, вошли и споро вынесли гроб.
       Около ворот к нам подошел тот самый человек, которого я заметила в церкви.
       - Позвольте представиться, - поклонился он, - Константин Алексеевич Коровин, живописец. Я немного знал Андрея и видел его работы. Он был талантлив, только он опередил свое время и его никто не понимал. Вот попомните мои слова: его картины через двадцать-тридцать лет будут цениться выше нынешних классиков, Гатто, Энгра и иже с ними.
       - Аполлинария Лазаревна Авилова, из N-ска. А это мой хороший друг, Николай Иванович Аршинов.
       - Казачий атаман, Саратовской губернии, - он пожал руку живописцу.
       - Мы недавно с Львом Бакстом говорили о Протасове, - продолжил Коровин. - Он, несомненно, талантлив! Его смерть явилась для меня ударом. Жаль, что уходят молодые, в расцвете сил. Мой вам совет, г-жа Авилова: пусть наследники спрячут картины надолго. Через много лет они принесут большой доход. Говорю вам это от всей души.
       - Нечего прятать, г-н Коровин, - ответила я и вздохнула. - В мансарде Андрея произошел пожар, все картины погибли!
       - Весьма, весьма прискорбно, - он надел шляпу. - Позвольте откланяться, Аполлинария Лазаревна, спешу в Академию Художеств. Мои соболезнования.
       - Прощайте, - ответила я и вернулась в храм опустить лепту в кружку для пожертвований.
       На пригородном кладбище Сент-Женевьев де Буа уже собрались скорбящие и зеваки. Две могилы были вырыты рядом, и два гроба, разнесенные на некоторое расстояние, ожидали своей участи.
       Мы с Аршиновым вышли из фиакра, и подошли ближе. Среди прочих я узнала Улисса, поддерживающего плачущую Мону, князя Засекина-Батайского - он разговаривал с владельцем галереи Себастьяном Кервадеком. В стороне стояла группа молодых людей, по всем признакам - художники и артистки из "Мулен-Руж". Оллер, владелец кабаре, вытирал лоб камчатым платком, недовольно косился на девушек, но молчал. Доминик Плювинье быстро строчил карандашом в блокноте.
       Два священника, отец Иоанн и католический, читали молитвы. Конечно, это было вопиющим нарушением, но гробовщики специально так расставили гробы, чтобы святые отцы не мешали друг другу, а те делали вид, что не замечают около себя никого.
       - Добрый день еще раз, - прозвучал сзади меня голос. Я обернулась. Немного в отдалении, скрываясь за высоким памятником с распростертым ниц ангелом, стоял полицейский Донзак.
       Подойдя поближе, я спросила его:
       - Почему вы прячетесь, месье Донзак? Вы надеетесь на то, что убийца присутствует на похоронах?
       - Существует теория притяжения: убийц тянет присутствовать при погребении их жертв, - сыщик осекся и подозрительно посмотрел на Аршинова.
       - Мой друг, только приехал из России, месье Аршинов. Николай Иванович, это полицейский, месье Донзак, он расследует дело об убийстве Андре.
       Мужчины обменялись рукопожатиями.
       - Вы уж постарайтесь, месье Донзак, - на ужасном французском пробасил Аршинов, - поймайте негодяя. Протасов - мой соотечественник, и мне крайне скорбно наблюдать его похороны в расцвете лет. Своими руками придушил бы мизерабля этого.
       - Каждый из нас, месье, выполняет свои обязанности...
       Договорить ему не удалось. На ближайшей к нам кладбищенской аллее показалась карета с запряженной в нее парой гнедых арабских лошадей. На дверце был вытеснен инкрустированный герб с короной. Сзади, на запятках, стоял лакей в парике и ливрее.
       Из кареты вышел небольшого роста человек с окладистой светлой в рыжину бородой, пышными усами и бакенбардами. Он шел, выпрямившись, и смотрел заносчиво вверх, словно желая добавить себе рост. Это был именно тот человек, который кричал в кабаре: "Мона, остановись! Что ты делаешь?" во время исполнения танца вокруг шеста. Виконт подошел и встал рядом с Моной, но так, словно он не замечал ни ее, ни Улисса, обнимающего девушку за плечи.
       - Николай Иванович, - прошептала я, приблизившись к Аршинову, - вам знаком этот человек? Вон тот, с бородой?
       - Нет, совершенно не знаком. Кто он? Уж больно важную персону он из себя строит.
       - Потом расскажу. У меня имеются серьезные опасения, что он каким-то боком замешан в преступлении.
       - Вы сообщили об этом полиции?
       - Нет, пока не успела.
       - Правильно! - одобрил он. - И не говорите ничего. Не будут лягушатники таскать этакого вельможу на допросы ради художника-иностранца. Сами разберемся, что к чему.
       У меня таились глубокие сомнения в правоте бравого казака. На мой взгляд, мнением полиции, а именно, служаки Донзака, пренебрегать не стоило, но я промолчала. Аршинов пока что мне нужен, и вступать с ним в споры было бы, по меньшей мере, опрометчиво.
       Траурная церемония подходила к концу. Гробы опустили в могилу, и мы подошли бросить по горсти земли.
       Слез у меня не было, они кончились, не начавшись. В могилу опускали человека, с которым меня связывали минуты и часы радости. Но не любви. Я еще раз поняла, что любила в своей жизни только мужа.
       Не открою секрета, если скажу: вдовам, потерявшим любимого мужа, плохо живется на свете. У них в жизни остается два пути: можно положить оставшуюся жизнь на алтарь памяти о покойном супруге, а можно начать искать ему замену, ведь естество своего требует. Но вот в чем закавыка: если умирает нелюбимый муж, терзавший жену при жизни, то смерть воспринимается избавлением, а любое новое знакомство возрождает надежду на счастье.
       Если же молодая женщина теряет любимого, то она долго, может быть, до скончания дней своих, сравнивает новых знакомых с покойным, и всегда находит в них недостатки, отсутствовавшие у супруга. С годами память о муже светлеет, все более идеализируется, а новым претендентам на место возле нее становится все труднее и труднее выглядеть достойно по сравнению с ангелом.
       Женщина стареет, суетные помыслы уже не так часто обременяют ее, а охотников на ее руку и сердце становится все меньше и меньше. Ах, любимые супруги, какую же вы собаку подкладываете своим половинам, оставляя их в одиночестве...
       Похороны закончились. Публика стала расходиться. Князь подошел, я познакомила его с Аршиновым:
       - Мадам Ларок передала вам свои соболезнования, Аполлинария Лазаревна. Она не смогла почтить присутствием.
       - Спасибо, Кирилл Игоревич.
       - Вы домой?
       - К сожалению, нет, - ответила я, - у меня еще дела.
       - Я провожу вас, - вызвался Аршинов.
      - Нет, спасибо, Николай Иванович, не стоит затрудняться.
       Протянув руку, я поправила простой православный крест с косой перекладиной, поставленный на свежую могилу скромного кладбища Сент-Женевьев де Буа и направилась к выходу. Меня ждал скорбный дом на улице принцессы Лассаль.
      
       * * *
       Мне захотелось пройтись, и я вышла из фиакра возле красивого сада, спускающего к Сене террасами. Полюбовавшись видом, я стала искать вход: извозчик объяснил мне, что больница расположена сразу за грабовой аллеей. Поплутав немного, я решила спросить кого-нибудь из местных, поэтому зашла в небольшое кафе на тихой уютной улочке и заказала кофе. Меня обслужил сам хозяин, толстый краснолицый мужчина лет шестидесяти, с полотенцем, переброшенным через плечо. Других посетителей в кафе не было.
       - Зовите меня папаша Робер, - представился он. - Меня так поди уж тридцать лет называют.
       - Меня зовут Полин, - ответила я.
       - Вы нездешняя, я сразу приметил, - сказал он, оглядывая критическим взглядом мое темное платье и шляпку с густой вуалью. - Прячетесь от кого или следите? На нашей деревенской улочке никто просто так не появляется - тут у нас предместье: ни тебе модных лавок, ни кабаре с ресторанами. Уверен, вас сюда какое-нибудь дело привело.
       - Угадали, папаша Робер, от вас не скроешься, - улыбнулась я, отпивая крепкий кофе. - Я ищу больницу доктора Эспри Бланша. Мне сказали, что она находится где-то здесь, в саду принцессы Ламбаль.
       - Не может быть! - всплеснул он руками. - Вы совсем не похожи на этих!..
       - Нет, нет, я не сумасшедшая, - я поторопилась развеять его опасения. - Просто мне нужно в клинике навестить одного человека.
       - И после таких слов вы будете говорить, что вы не такая, как они все? - он укоризненно покачал головой.
       - Послушайте, месье Робер, - рассердилась я. - В чем, собственно говоря, дело? За кого вы меня принимаете? Я вас первый раз вижу, и ваши намеки...
       - Кстати, позвольте заметить, к нему никого не пускают. Уже давно.
       - Ничего не понимаю! Да ответьте же мне толком - вы знаете, кого я ищу в клинике Бланша?
       - Конечно! Кого ж еще? К Мопассану каждый день ломятся ненормальные поклонницы. Но вы-то производите совсем другое впечатление! Неужели и вы такая же? А я-то думал...
       - Да уж, - рассмеялась я, когда недоразумение развеялось, - Неужели месье де Мопассан столь богат, что он единственный пациент здешней больницы? Но вы ошиблись, папаша Робер, мне нужен вовсе не Мопассан. Я даже и не представляла себе, что он тоже лечится в этой клинике.
       - Не лечится... - вздохнул папаша Робер. - Умирает...
      - О, Боже! - воскликнула я. - Какая трагедия для литературы!
       Как же я любила его книги. Стоило мне узнать, что очередной роман Мопассана вышел в свет во Франции, я тут же посылала заказное письмо в Москву, в книжную лавку Сытина, - а потом читала по ночам, плакала над горькой судьбой Пышки и следила за авантюрами Милого друга.
       Папаша Робер протер полотенцем край стола, присел напротив меня и начал свой рассказ:
       - Много лет тому назад мой отец построил здесь придорожный трактир. Это сейчас городская черта проходит за нами, а раньше тут была самая настоящая деревня: на пригорке пасли коз и гусей, а куры копались в пыли прямо на дороге - экипажи проезжали редко. Неподалеку били целебные источники, и отец надеялся, что парижане, стремясь к ним для поправки здоровья, будут заходить в трактир пообедать. Кормились у нас путешественники, направлявшиеся по своим надобностям в Париж, да иногда заезжали столичные парочки, чтобы в тишине и покое отведать матушкиной стряпни. Трактир славился вкусной жареной печенкой, молодым вином с соседних виноградников и свежевыпеченными лепешками. Торговля шла потихоньку, и нужды не было что-либо изменять. В полулье отсюда стоял межевой камень, разграничивающий владения графа Пасси и графа д'Отей, живших по соседству, а напротив, вон там, на склоне холма, утопал в зелени старинный особняк барона Дельсера, сахарозаводчика.
       Нынешнему саду больше ста лет. Принцесса Тереза-Луиза де Савуа-Кариньян, дочь принца Савойского, в шестнадцатилетнем возрасте вышла замуж за богатого, как Крез, герцога Пантьеврского, внука Людовика XIV и мадам де Монтеспан. Бедняжка не была счастлива со своими мужем-вертопрахом, не пропускавшим ни одной юбки, но в скором времени овдовела. Юная вдова принца де Ламбаль приказала разбить роскошный парк с садом и оранжереей. Богатая принцесса, фрейлина Ее Величества королевы Марии-Антуанетты, могла позволить себе такую дорогостоящую прихоть. Сад спускался широкими террасами почти до Сены, а по его аллеям гуляли многочисленные гости принцессы, любившей принимать у себя поэтов и драматургов. И даже сама королева наведывалась сюда в гости к своей дражайшей подруге. Подобных гостей наши места до этого и не видывали.
       Во время революции 1791 года принцесса бежала, но вскоре вернулась назад, так как не нашла в себе силы предать королеву, которую арестовали септембристы. Ее тут же схватили, а спустя несколько месяцев предали страшной казни: истерзанную, изуродованную, бедняжку привязали к лошадям и протащили по улицам. Отрубили ей груди, руки, а один из республиканцев похвалялся, что будет вечером ужинать сердцем принцессы де Ламбаль.
       - Какой ужас! - воскликнула я, слушая рассказ папаши Робера. - Неужели эта женщина была таким страшным врагом революции, что ее постигла столь жестокая участь?
       Мой собеседник ухмыльнулся:
       - Были враги и пострашнее, но принцессе вменялось в вину не только преданность королеве, - за это просто полагалась гильотина, но и другое страшное преступление.
       - Какое? - спросила я.
       Папаша Робер понизил голос и многозначительно произнес:
       - Ее называли "Трианонской Сапфо1" и кавалерственной дамой "анандринского ордена". В него входили только женщины, а мужчин и близко не подпускали. И скажу я вам, м-ль Полин, что дыма без огня не бывает. Поговаривали, что высокородные герцогини и маркизы задались целью отвратить простых женщин от мужчин и, таким образом, довести страну до полного бесплодия.
       - Что за глупости? - возмутилась я. - Как может кучка герцогинь противостоять естественному желанию всех граждан Франции? Я вижу здесь лишь злобный и невежественный навет.
       - Глупости, не глупости, а бедняжка принцесса поплатилась жизнью за свою противоестественную любовь к женщинам и, в частности, к королеве-австриячке. Любила бы мужчину - умерла бы, как все, на гильотине.
       - Очень познавательно, - мрачно сказала я, сомневаясь в преимуществе такого завершения жизненного пути. - Но все же, простите мою настойчивость, мне все же хотелось бы узнать о лечебнице для душевнобольных.
       - Да это здесь, - отмахнулся папаша Робер, - в доме, где раньше была оранжерея для растений из жарких стран. Он там один такой.
       - И как туда добраться?
       - Можно пойти прямо через сад - увидите длинное одноэтажное здание. Это и есть больница, но попасть в нее вы не сможете - хитрое здание. То, что вы увидите, - не первый этаж, а стена третьего.
       - Как это? - удивилась я.
       - Очень просто. Я же говорил, что здесь террасы. Поэтому вам надо сейчас идти вниз по рю де Рок. Там увидите высокую ограду с воротами. Это запасной выход между садом Ламбаль и домом Бальзака. Вот через него и попадете куда нужно.
       Только я собралась было поблагодарить словоохотливого трактирщика, как, услышав известное имя, замерла.
       - Как вы сказали, папаша Робер, Бальзака?
       - Ну, да, - кивнул он. - Вон, видите дом номер девятнадцать? Это его дом. Нет, точнее, не его, он снял его на имя мадам де Бреньоль, которая многие годы была его экономкой.
       - Зачем?
       - Скрывался от кредиторов. А дом удобный. Из-за его расположения у него несколько выходов. Судебный пристав стучался в ворота третьего этажа, а Бальзак спускался на первый, проходил через калитку и по тропинке бежал вниз на дилижанс до Пале-Рояля. Я его помню, он полный такой был, вроде меня сейчас, волосы как воронье крыло, в халате всегда расхаживал. Роскошный халат, муаровый...
       - Сколько же вам лет тогда было?
       - Лет десять-одиннадцать. Я ему свежемолотый кофе носил - он был страстным поклонником кофе. У нас покупал мокко, а в соседней лавке, в Пасси, мартиникский и бурбон. Так что вы, Полин, пьете тот же кофе, что и месье Бальзак.
       - Неужели! - воскликнула я. - Так вот почему он мне показался необыкновенно вкусным.
       В кафе вошла странная женщина. Изрядной полноты, она была затянута в узкий корсет, не дававший ей дышать. От этого ее щеки приняли оттенок выдержанного бургундского, а грудь и ягодицы, украшенные турнюром, выпирали столь карикатурно, что я невольно улыбнулась. Платье из клоке1, ярко-зеленого с переливами цвета, делало ее фигуру еще монументальнее. Голову посетительницы украшала шляпа с двумя райскими птицами, в руках дама держала потрепанный томик.
       - Ах, папаша Робер, ему с каждым днем все хуже и хуже! - воскликнула она вместо приветствия.
       - Я сочувствую вам, мадам де Марель. Мне очень жаль, - трактирщик встал, поклонился и предложил: Не хотите ли чашечку кофе? Вам обычный, без молока и с ложечкой сахара?
       - Как? - прошептала я, пораженная до глубины души. - Это та самая Марель, любовница Жоржа Дюбуа2?
       - Конечно же, нет, - тихо ответил мне трактирщик, не сводя глаз с дамы в корсете. Руки его продолжали размеренно вертеть ручку кофемолки. - Это одна из ярых поклонниц писателя Мопассана, жена чиновника министерства внешних сношений. У них свой дом на улице Гренель. Дама считает себя героиней романа "Милый друг", и, по моему скромному мнению, ей место там же, в лечебнице доктора Бланша. Но у нее любящий муж, он приглашает врачей на дом, которые лечат ее от любовной горячки к писателю холодными обтираниями и отваром пустырника, и иногда ей удается ускользнуть. Вот и сегодня тоже.
       - Да, да! Мне нужно к доктору Бланшу! - крикнула она, услышав, видимо, слова трактирщика. - Пусть разрешит мне увидеться с мэтром. Нельзя допустить, чтобы Жорж женился на этой Мадлене Форестье! Он мой, и всегда будет моим! Ах, как он шептал мне: "Не плачь, Кло, не плачь, умоляю тебя! У меня душа разрывается".
       Она залпом, не поморщившись, выпила горячий кофе, протянутый ей папашей Робером, и бросила ему банкноту. Трактирщик покачал головой, когда дама ушла:
       - Вы думаете, она одна такая? Их сюда словно приманивает кто, как мухи на мед летят, с ума сходят, прочитав книги месье де Мопассана. И что женщины в них находят, ума не приложу! Я тоже читал "Милого друга" - о хлыще написано, что по женским телам к вершине лезет, да что тут странного? Таких прохвостов даже искать не надо, сколько их на белом свете - ничего особенного. Еще перо с бумагой на них тратить!..
       Простодушный трактирщик и не подозревал, что именно эта кажущаяся простота в описании самых простых, будничных вещей и есть великое мастерство писателя. Не кудрявые завитушки трогают душу и заставляют учащенно биться сердце. Мы плачем над трагедией, происходящей не в амфитеатре на котурнах, а в обычном парижском предместье, в домике на сонной улочке.
       - А что, писатель, действительно, так плох? - спросила я.
       - К сожалению, он превратился в животное, - вздохнул мой собеседник.
       - Как это?
       - Сифилис не щадит ни простых, ни великих. Когда Мопассана привезли сюда в клинику, что он только не кричал: что обесчестил всех женщин мира, что его живот набит бриллиантами, и прочую чепуху - мне дамы рассказывали, что ходили его навещать. А ведь ему чуть больше сорока...
       - И откуда свалилась эта напасть?
       - От итальянцев я слышал сказку о пастухе, которого звали Свиной дружище1, решившем подшутить над Олимпийцами. Он насмехался над ними, кричал, что боги нищие, что у них только и скота, что Телец да Овен, а у него, Сифила, целое стадо. Вот боги и наказали его болячками по всему телу да проваленным носом. Но сжалилась над ним прекрасная нимфа, потому что часто слушала, как пастух играл на тростниковой свирели, и привела его к волшебному озеру из чистой ртути, блестящей, как зеркало. А рядом бил серный ключ. Искупался пастух в источнике, окунулся в озеро и вылечился. Вот бы и нашему месье де Мопассану так. Да не придет никакая нимфа...
       - А как ее звали, нимфу? - спросила я.
       - Америкой... - вздохнул папаша Робер и внезапно спохватился: - Да что я вам голову морочу своими россказнями? Идите за женой стряпчего, она дорогу знает, приведет вас прямиком, куда следует.
       - Спасибо вам за все, - я оставила на столике двадцать франков и вышла на улицу Басе. Признаться, разговорчивый трактирщик сумел развеять тоску, терзавшую меня.
      
       * * *
       Зеленое пятно мелькало впереди, и я спешила, боясь упустить из виду обожательницу писателя.
       На удивление, высокие кованые ворота с ажурным переплетением были распахнуты настежь, и никто не воспрепятствовал моему появлению в лечебнице. Я шла по пустынной, заросшей аллее, и ни единой души не попалось мне на пути.
       Причина такого безлюдья выяснилась за поворотом: перед входом в дом стояла толпа и молчала. Мне стало не по себе: обычно, если собираются люди, то они обмениваются мнениями, размахивают руками, двигаются с места на место. А тут все казалось странным, и непонятно было, кто это: обитатели здешних мест или посетители? Я решила подойти поближе и найти кого-нибудь из врачей.
       Среди других я заметила даму в зеленом и с райскими птицами на голове. Она, не глядя, механически рвала на полоски носовой платок и бросала их на землю.
       - Что случилось? - тихо спросила я, не надеясь, что она ответит. У дамы был отрешенный вид.
       - Тьма! О, тьма! - воскликнула она, разрывая платок в клочья.
       - Где тьма? - я покрутила головой.
       - Мэтр без сознания, во тьме! Теперь он не сможет уговорить Жоржа оставить эту богачку... - простонала она, разрывая в клочья остатки платка.
       - А что доктор говорит? Где он? - я попыталась перевести разговор в более осмысленное состояние.
       Дверь отворилась, и на крыльцо вышел седой мужчина лет шестидесяти пяти в костюме цвета маренго. Он снял очки, протер их и снова водрузил на переносицу. Толпа подалась вперед.
       - Дамы и господа, - сказал он. - Я вынужден сообщить вам, что месье де Мопассан скончался, не приходя в сознание.
       Раздался громкий стон, одновременно вырвавшийся у многих. Дамы заламывали руки, мужчины рыдали, не стесняясь слез.
       Мне удалось пробиться сквозь толпу и даже забраться на верхнюю ступеньку крыльца.
       - Простите, вы доктор Бланш? - спросила я.
       - Да, - кивнул он, сморщившись. Вероятно, он принял меня за очередную настырную поклонницу знаменитого писателя.
       - Меня послал к вам доктор Бабинский, ваш коллега. У меня к вам письмо от него.
       В глазах месье Бланша проснулся интерес. Все же я не походила на суетливых обожательниц только что скончавшегося писателя.
       - Вы уже в трауре, - заметил он. - Как вы предугадали?
       - Я в трауре не по месье де Мопассану, как бы бестактно это не звучало сейчас. У меня погиб близкий друг, и по этому поводу я и хотела бы с вами поговорить.
       - Прошу вас, - он посторонился, дав мне пройти. На крыльцо тут же взобрались возбужденные почитатели, но доктор захлопнул дверь прямо перед их носами.
       Мы молча шли по длинному коридору, и я с любопытством смотрела по сторонам. На больницу это заведение не походило никоим образом. Скорее, на дом, в котором живут самые разные обитатели. Навстречу попадались люди в обычной одежде: некоторые кланялись, приветствуя доктора, и бросали на меня любопытный взгляд, другие просто не замечали нас и проходили мимо, занятые своими делами. Огромные окна бывшей оранжереи выходили во внутреннюю часть парка. По аллеям чинно прогуливались люди, беседуя друг с другом. Были и такие, что лежали в траве, наслаждаясь жарким солнцем, и нигде я не смогла найти тех, кто работает в клинике - врачей и сиделок: не мелькали монашеские белые клобуки с крестами, у проходящих мимо людей не торчали слуховые трубки из жилетного кармана. Словом, отличить, кто врач, а кто больной не представлялось, на первый взгляд, никакой возможности.
       - Присаживайтесь, мадам... - предложил мне доктор Бланш и выразительно посмотрел на меня.
       - Авилова. Я из России, - ответила я. - Вот рекомендательное письмо от доктора Бабинского. Очень надеюсь на вашу помощь.
       Пока Эспри Бланш читал записку, я рассматривала комнату.
       Кабинет владельца лечебницы был выдержан в золотисто-коричневых тонах. Массивная уютная мебель, дипломы в резных рамках на стенах: член ассоциации врачей-невропатологов, выпускник медицинского факультета Сорбонны, доктор honoris causa1. Только одна картина выбивалась из общего строгого ряда - гравюра с изображением на ней лошади, волокущей обнаженное женское тело, и мужчины, держащего насаженную на пику голову с развевающимися волосами.
       - Принцесса де Ламбаль, - я показала на гравюру.
       - Верно, - кивнул доктор, - это произошло сто лет назад.
       - Как вы объясните такую жестокость по отношению к женщине?
       - Революционный невроз, - ответил он. - Ее прикончили не люди, а единый организм по имени "толпа". Это страшно - стоять на его пути: толпа сметает все преграды. И я в своей клинике возрождаю в людях индивидуальность, их чувство собственного достоинства и осознание своего "я".
       - Именно поэтому я не видела больничных халатов! У вас больные одеты, словно живут в гостинице, а не в лечебнице.
       - Естественно. Каждый человек - личность, со своими достоинствами и недостатками. А в толпе он растворяется, снимает с себя и перекладывает ответственность за свои отрицательные действия и помыслы на других. Он уже не личность, а клетка, не имеющая воли и разума. Я повесил эту гравюру не только потому, что купил дом, принадлежавший когда-то несчастной умерщвленной принцессе, но и чтобы никогда не забывать, что "садизм толпы" не выдумка, а грозная болезнь, которая унесет еще немало жизней...
       - Простите, что вы сказали? Садизм? Французский не является моим родным языком и это слово мне неизвестно.
       Доктор усмехнулся:
       - Это слово неизвестно и большинству французов. Мы, ученые, любим придумывать разные словечки, чтобы объяснить ими то, на что раньше никто не обращал внимания. Мой коллега, доктор Крафт-Эбинг, впервые применил его несколько лет назад в монографии "Сексуальная психопатия"1, образовав термин от фамилии скандально известного маркиза Донасьена де Сада, любителя пыток и насилия. Не думаю, что это слово выйдет за рамки узкоспециализированных монографий.
       - Да, конечно, - пробормотала я, опустив голову и скрывая вспыхнувший румянец. Мне вспомнилось, как я читала "Жюстину", тщательно пряча книгу от отца и горничной.
       Эспри Бланш заметил мою реакцию, но интерпретировал ее по-своему:
       - Ах, простите, мадам Авилова, я немного заговорился и доставил вам неприятные ощущения. Когда врачи начинают говорить о работе, их не остановить. Что ж, давайте вернемся к нашим баранам2. У меня совсем мало времени. Скоро нагрянут родственники писателя и репортеры, тогда уж будет не до разговоров. Что привело вас сюда?
       - Дело в том, что я получила странную записку, доктор. Вот она.
       Я протянула ему полоску бумаги, и доктор прочитал: "Сумасшедший колдун у Эспри Бланша расскажет вам о том, что вы ищете".
       - Занятно, - он снял очки и положил их на стол. Глаза у доктора были светло-голубого цвета с темной радужкой, и я ощутила на себе слабое гипнотическое воздействие. Зная, как ему противостоять, я слегка расфокусировала взгляд и уставилась ему в переносицу.
       - Поймите, доктор, мне очень нужно найти хоть какую-то зацепку. Убит мой друг, русский художник. Потом смерть настигает его возлюбленную, далее, в больнице у доктора Бабинского, убивают соседку художника, видевшую убийцу. Сгорает мансарда с картинами. И мне кажется, что это не последнее кровавое злодеяние преступника. Его надо остановить!
       - Но ведь это дело полиции, - возразил мне Бланш. - отнесите записку туда.
       - Разве плохо помочь полиции? Вы же лояльный гражданин, а у власти достаточно хлопот с бомбистами и другими нарушителями общественного спокойствия. Мне пришла в голову мысль, и я поспешила сюда поделиться ею с вами: вдруг преступник знает об этой записке, и завтра у вас будет на одного покойника больше. Что тогда?
       - Вы меня шантажируете? - воскликнул он.
       - Отнюдь. Просто открываю вам глаза на возможные последствия. У вас сегодня уже умер один пациент. Не думаю, что при этой толпе, к которой еще присоединятся журналисты и праздные зеваки, наслышанные лишь о постельных подвигах Мопассана, вам понадобятся новые неприятности.
       - Хорошо, вы убедили меня! Но среди пациентов моей клиники нет колдунов, зато многие из них сумасшедшие, если использовать обывательскую терминологию. И что прикажете делать? Подходить к каждому и спрашивать, не колдун ли он? Да от такого вопроса, да еще от меня, у многих тут же начнется рецидив!
       - Скажите, доктор Бланш, кроме покойного Мопассана, в вашей клинике лечились знаменитости? Может, автор записки имеет в виду именно одного из них?
       - Конечно, лечились! Рассказав, я не нарушу врачебную тайну, так как об этом было известно многим. У меня обследовались Жерар де Нерваль1, Шарль Гуно2, но это было давно. Уверен, они не имеют отношения к сегодняшним событиям. А более знаменитых, чем Мопассан, я и не припомню. Все больше рантье да ремесленники - я принимаю в больницу каждого, не взирая на титулы. Так что, боюсь, ничем не смогу вам помочь, мадам Авилова.
       - Что же мне делать?
       - Вот что, - предложил он. - Через четверть часа у нас вечерняя прогулка перед ужином. Я придерживаюсь мнения, что свежий воздух полезен для укрепления нервов и апПтиа. Поэтому все больные выходят в сад, а служительницы расстилают постели перед сном. Погуляйте по аллеям, авось кто-нибудь и окажется вашим "колдуном".
       Мне не дали ответить. В дверь постучали, и в кабинет вошел, не дожидаясь приглашения, Доминик Плювинье со своим неизменным блокнотом.
       - Профессор, добрый вечер! Что вы можете сказать по поводу смерти месье де Мопассана? Это событие очень волнует читающую публику. Как умер мэтр? Каковы были его последние слова? Кому он завещал свои капиталы?
       Хозяин кабинета от негодования лишился дара речи.
       - Кто вам позволил сюда войти? - побагровел доктор Бланш. - Немедленно убирайтесь! Вон отсюда!
       Репортер меня не видел - я сидела спиной к двери, в кресле с высокой спинкой, и не знала, что мне делать. Наконец, решилась, и резко встала со словами: "Месье Плювинье, какая приятная неожиданность!"
       Доминик оторопел. В его глазах зажглось подозрение: уж не конкурент ли я ему на извилистой репортерской тропе?
       - Полин, вот не ожидал увидеть тебя здесь. Ты тоже прилетела на свеженькое? Какая расторопная!
       - По счастью, нет. Пойдемте, месье Плювинье, не будем мешать доктору в его нелегкой работе, - я схватила недоумевающего репортера за локоть, развернула и вывела из комнаты, не забыв на прощанье одарить старого врача самой обаятельной улыбкой из собственного арсенала.
       - Полин, я не понимаю, что произошло? Откуда ты здесь взялась?
       - Ты чуть было все не испортил! - зашипела я, как только мы отошли немного по коридору от кабинета доктора Бланша.
       - Как ты узнала о смерти Мопассана? У тебя тоже есть здесь шпионы? Кто? Скажи мне немедленно!
       - Месье Ги де Мопассан интересует меня исключительно в бумажном виде, - резко ответила я. - Я сюда пришла совсем за другим. А ты мне, как заяц, дорогу перебегаешь!
       Репортер прореагировал совсем не так, как я ожидала:
       - Жаль, - понурился он, - я уж было обрадовался, что ты со мной поделишься сведениями. Мне надо написать о последних минутах писателя, а я ничего не знаю. Мой приятель только сообщил мне о кончине, а сам как в воду канул. Попытался пробиться к Бланшу, а у него ты...
       Меня осенила идея.
       - Поговори с людьми, что стоят вон там. Они расскажут тебе о Мопассане больше, чем доктор Бланш. И добавь, что его последние слова были: "Тьма! О, тьма!".
       - Откуда тебе это известно? - изумился он. - Ты присутствовала при его кончине? Ты что-то недоговариваешь.
       - Неважно, - отмахнулась я, - это будет эффектной концовкой твоего некролога. Иди к ним. Они тебе расскажут, как звали его матушку и чем он завтракал намедни. Это поклонники и обожатели Мопассана, они знают все!
       Я подтолкнула его к толпе, над которой покачивалась шляпка с двумя райскими птицами, и повернула на главную аллею, чтобы заняться, наконец, тем, ради чего я сюда явилась.
       Медленно идя по дорожке, я непрестанно вертела головой по сторонам, пытаясь в попадавшихся мне навстречу людях увидеть черты, присущие колдуну. Что это может быть? Нос крючком? Седая борода до пояса?
       Пациенты клиники доктора Бланша неспешно прогуливались, разговаривая друг с другом, сидели на траве, на скамейках, установленных вдоль аллей, и, на первый взгляд, ничем не напоминали душевнобольных. Если смотреть отстраненно и непредвзято, то толпа поклонников Мопассана скорее нуждалась в лечении, чем эти больные.
       Устав понапрасну ходить, я присела на массивную садовую скамью с бронзовыми литыми подлокотниками. Спустя несколько минут на другую сторону присел лысый мужчина в сером потрепанном халате из плюша и пижамных брюках. Домашние туфли ничуть не уменьшали его самодовольства. Три подбородка лежали один на другом - мужчина был чудовищно толст.
       - Добрый вечер, мадам! Прошу прощения, мы не представлены. Барон Жером Сент-Этьенн-дю-Мон. Прогуливаюсь тут для моциона.
       - Позвольте, но Сент-Этьенн-дю-Мон - это церковь, - возразила я, припомнив знакомое название.
       - Верно, - важно кивнул он, - Это я построил. Меня подвигнула на это святая Женевьева. Мы с ней вместе отражали нашествие гуннов на Париж. Вы слышали об этом?
       - Да-да, - поспешно ответила я важному господину. Мне стало как-то неуютно. - Вы живете здесь?
       - У меня роскошные апартаменты, и я готов пригласить вас к себе! Пойдемте.
       - Спасибо, я очень спешу, - ответила я, боясь про себя, что он сейчас вспылит и нападет на меня. Кто знает, что может прийти в голову душевнобольным. - Дело в том, что я ищу колдуна. Он тоже живет здесь. Вы, барон, случаем, не знакомы с ним?
       - Мадам, - торжественно произнес он, глядя исподлобья куда-то вбок. - Я вас поздравляю, вы ненормальная! Вам надо обязательно взять сеансы душа Шарко у доктора Бланша. Неужели вы не знаете, что колдунов нет? Их спалили гунны!
       - Может, кто-нибудь остался?
       - Нет! - отрезал он. - У нас есть Наполеон, две девы Марии, алхимик, Навуходоносор, а колдунов нет. И не было никогда!
       - А где мне найти алхимика? - спросила я, сообразив, что Наполеон и Навуходоносор колдунами быть не могут, а уж девы Марии тем более. И еще Андрей писал мне, что познакомился с алхимиком. Я чувствовала, что ухватила верную ниточку.
       - Барону не пристало интересоваться разным сбродом, - он тяжело поднялся со скамьи. - После ужина жду. Советую на опаздывать, мадам.
       Не выслушав ответ, толстый пациент доктора Бланша повернулся ко мне спиной и пошел по аллее нагуливать аппетит перед ужином.
       Радуясь, что легко отделалась, я поспешила обратно и влетела в знакомый кабинет к доктору Бланшу.
       - Это опять вы? - недовольно произнес он, снимая очки. - У вас такое состояние, что я бы порекомендовал вам душ Шарко и настой валерианы.
       - Спасибо, доктор. Один из ваших пациентов сказал мне то же самое, - запыхавшись, ответила я. - Только один вопрос: кого в вашей клинике называют алхимиком?
       - Жан-Люка Лермита, шестидесяти лет, госпитализирован с диагнозом "острая аменция1". Пьяница, поклонник абсента, страдает эпилептическими припадками. Когда его привезли в коматозном состоянии в больницу, у него в руке была зажата ложечка с прорезями, через которую растворяют сахар в этот убийственный напиток!
       - Могу я с ним поговорить?
       - Вы с ума сошли! Ни в коем случае! Больные после ужина должны спать, а не нервировать себя ненужными разговорами. Уходите, мадам! У меня и без ваших бредней голова кругом идет - у порога репортеры толпятся, обожатели, а тут еще ваши выдумки! Я от вас рассудком тронусь! - бедный доктор в возбужденном состоянии употреблял в речи простонародные выражения, свойственные его пациентам и их родственникам.
       Несолоно хлебавши, я повернулась и вышла. На сегодня достаточно. У ворот меня догнал Доминик. В отличие от меня, он был в приподнятом настроении.
       - Полин, завтра утром у меня выйдет такой некролог - пальчики оближешь! Читатели будут глотать абзацы и плакать от умиления! Все, я побежал, счастливо!
       Он даже не предложил подозвать мне фиакр!..
      
       Глава восьмая
      Мы помогаем людям, чтобы они, в свою очередь, помогли нам; таким образом, наши услуги сводятся просто к благодеяниям, которые мы загодя оказываем самим себе.
      
       Смакуя традиционные утренние круассаны, я рассказывала о кончине писателя.
       - Вы не представляете, какая там была толпа! Поклонники и поклонницы стояли и ждали новостей. Мне и в голову не приходило, что Мопассан так любим.
       - Еще бы, - усмехнулся Кирилл Игоревич, помешивая ложечкой кофе, - если собрать всех дам, которых он осчастливил своим вниманием, получится городок средних размеров.
       - Книги месье де Мопассана - образец непристойности, - поджав губы, заявила хозяйка, - равно как и его образ жизни. Я не читала ни одной. Им не место в порядочном доме. Я держу для постояльцев комплект "Рождественского иллюстрированного альманаха", "Журнал путешествий", "Житие орлеанской девственницы", но не такое развратное чтиво.
       - Тогда как вы узнали, мадам Соланж, что его книги неприличны? Вы же их не читали! - возразила Матильда. - Я, например, плакала над "Ожерельем" и "Пышкой". И не вижу в них никакого разврата - там написана истинная правда!
       - Вы осуждаете его деяния, князь? - улыбнулась я.
       - Упаси Господи! - воскликнул он и смешно взмахнул руками. - Я не осуждаю и ничуть не завидую ни таланту, ни популярности месье де Мопассана, ни его печальной кончине, как следствию бурных страстей.
       - Вот утренняя газета, посмотрите, что пишут. Это же не некролог, а словоблудие! Пасквиль! - мадам де Жаликур протянула мне "Ле Пти Журналь". - Куда мир катится?!
       Собственно говоря, Доминик написал не некролог, а эссе о жизни и смерти писателя. Некоторые мысли мне понравились, хотя и были фантастичны, словно он перемешал Кампанеллу1 и Жюля Верна. Он писал о том, что в светлом будущем, провозвестником которого являются Мопассан в литературе, а Тулуз-Лотрек - в живописи, не будет унижения женщины. Продажная любовь (в статье она стыдливо именовалась коммерческими отношениями между полами) не будет прятаться, а займет свое исконное уважаемое место среди основных потребностей человечества, как еда и крыша над головой. Произойдет очередная революция: проститутки объединятся в профсоюзы, женщины получат избирательное право и сами будут выбирать себе мужей, место службы и возможность беременеть. В судах будут рассматриваться дела о насилии и принуждению к половым сношениям, а мужья, прежде чем приступить к исполнению супружеских обязанностей, должны будут испрашивать разрешения. В ресторанах дамы, придя на обед с кавалерами, будут платить сами за себя, а корсеты, деланные обмороки и кокетство будут считаться дурным тоном, унижающими женщину. И у истоков нового осмысления в отношениях между полами стоял именно Мопассан, поведавший миру правду о положении прекрасной половины человечества!
       - Свежо, - резюмировала я, отложив газету. - У месье Плювинье богатая фантазия. Надо же, выплеснуть ее при составлении некролога. Интересно, что он придумает, когда напишет заметки "Попал под лошадь"?
       - Думаю, что сегодня "Ле Пти Журналь" побьет рекорд продаж.
       - Полин, дайте мне газету, - попросила Матильда Ларок и быстро пробежала глазами статью. - Судя по этим высказываниям, журналист совершенно не признает кодекс Наполеона, в котором черным по белому написано: "Объявить недееспособными несовершеннолетних, душевнобольных, бывших осужденных и замужних женщин".
       Хозяйка пропустила ее сарказм мимо ушей и обратилась к Кириллу Игоревичу:
       - Князь, вы же читали это! - она ткнула пальцем в направлении газеты и скривилась, словно попала в слизняка. - Что скажете? Это же бунт! Попрание законов!
       - Ну... - смутился Засекин-Батайский, не желая ссориться ни с кем, - правду говоря, я не спрашивал у покойной супруги разрешения на посещение ее спальни. Она чтила императора Наполеона, хотя в отношении похода на Россию у нас с ней имелись разногласия. Пусть земля ей будет пухом.
       - Интересно, кому достанется наследство? - продолжала хозяйка. - Тут написано, что у Мопассана было четыре виллы, две яхты, не считая драгоценностей. Неужели столько можно заработать на сальностях и скабрезностях?!
       - За тем, что вы называете сальностями и скабрезностями, - резко ответила я, - скрывается целый мир. Просто читатели, засмотревшись на первое, что им бросилось в глаза, на его любовные романы в жизни и книгах, душевную болезнь и богатство, не успели осмыслить важности тем, поднятых в произведениях талантливого человека.
       Над столом нависла тягостная пауза.
       - Полин, как продвигается расследование? - спросила меня Матильда, решительно переменив тему. - Что говорит полиция?
       - К сожалению, ничего существенного, - ответила я, не желая рассказывать ни о смерти соседки Андрея, ни о сумасшедшем колдуне.
       - Нужно обратиться к какому-нибудь влиятельному вельможе, чтобы надавил на полицию.
       - Но у меня нет таких знакомых в Париже, - возразила я, недоумевая, почему Матильда принимает столь живейшее участие в моем деле.
       - А чем вам виконт де Кювервиль не подходит? Он ведь тоже заинтересован в раскрытии преступления, не так ли? Князь рассказал мне, что виконт присутствовал при погребении. Ведь теперь это преступление его кровно касается - убита сестра его любовницы!
       - Да, вы правы, я подумаю, - пробормотала я, вставая из-за стола. Мне хотелось прервать этот тягостный разговор. Не буду же я рассказывать всем и каждому, что в отношении виконта у меня имеются самые серьезные подозрения: и клетчатое пальто на вешалке у Моны, и рыжая борода с бакенбардами у лже-полицейского в больнице перед убийством девушки.
       В ту минуту, когда я переодевалась к выходу у себя в комнате, в дверь постучались.
       - Полин, вас внизу месье дожидается, - послышался из-за двери голос хозяйки. По его приторно-любезному тону я поняла, что ей совсем не хочется ссориться с выгодной постоялицей.
       - Спасибо, я через несколько минут спущусь, - ответила я, не пуская ее внутрь. Я понятия не имела, кому я еще понадобилась.
       В гостиной сидел Аршинов. Сегодня Николай Иванович пришел без арапчонка. И одет был в цивильное - чесучовую пару темного оттенка и галстук в тон. В руках он держал шляпу с низкой тульей. Сказать по правде, казачий чекмень и шаровары шли ему больше. В этом костюме он выглядел бульдогом в попонке.
       - Доброе утро, Аполлинария Лазаревна, - пробасил он, вставая и протягивая ко мне руки. - Вот, решил зайти к вам перед тем, как по делам отправиться. Спросить, все ли в порядке, не нужно ли чего? Чувствую за собой обязанность вас опекать.
       - Спасибо, Николай Иванович, - рассмеялась я, хотя, в глубине души, мне было приятно осознавать, что находятся люди, которым небезразлично мое благополучие, - пока не знаю, куда я сегодня направлюсь. А куда вы с утра собрались?
       - В отель "Лувр-Конкорд", к министру иностранных дел Гирсу. Вот поэтому я так и оделся. Смотрюсь, небось, как шут гороховый. Непривычно.
       Узнав о том, что Аршинов направляется к Гирсу, я мгновенно заинтересовалась, и у меня возник план. Предложив гостю подняться ко мне в комнату, подальше от любопытных ушей, я спросила его:
       - Разве министр живет не во дворце? В Пале-Руайяль или даже в Лувре?
       - Гирс приехал сюда надолго, а не только сопровождать императора. Поэтому он остановился в отеле - у него там присутственный кабинет для работы и приемов публики. Вот туда-то я и направляюсь - хлопотать буду.
       - Николай Иванович, миленький, возьмите меня с собой к министру! Я вас очень прошу!
       - Зачем, вам понадобился его превосходительство? - удивился он.
       - Возможно, Андрюшу убили из-за него.
       - О чем вы говорите? Разве такое возможно?
       - Погодите... - я подошла к комоду и достала папку с рисунками. - Удостоверьтесь самолично.
       Аршинов взял протянутый мною рисунок, на котором был запечатлен министр иностранных дел Гирс с человеком в клетчатом пальто.
       - И что? Ну, сидит человек, разговаривает. Министры тоже пиво пьют.
       - Чтобы министр сидел в подобном заведении? Посмотрите на стены - там же медальон с оленем нарисован, а перед ним пивная кружка. Это же интерьер "Ла Сали", монмартской пивной, прибежище начинающих художников и торговцев-разносчиков! И вдруг убивают Андрея, потом его девушку и соседку. Вы не знаете, а мне известно: везде мелькает вот это клетчатое пальто, которое я случайно нашла на вешалке у Моны, сестры Сесиль. Теперь вам понятно?
       - Ничего не понятно! Кто такая Мона?
       - Любовница вот этого, в клетчатом пальто! - я принялась неистово тыкать в рисунок пальцем.
       - Полина, не порите горячку! Вы просите взять вас к министру, чтобы бросить ему в лицо обвинения, которые подкреплены только этим наброском. Да вас немедленно вышлют в Россию, а там посадят в тюрьму. И чтобы я решился на такое? Никогда!
       - Что же делать? Николай Иванович, миленький, помогите!
       - Подождите, дайте подумать, - он зашагал по комнате, крепко печатая шаг. Хорошо, что пол устилали войлочные ковровые дорожки, иначе внизу был бы слышен шум от его туфель. Вдруг он остановился, поднял вверх палец и сказал: - Придумал! Сделаем вот каким образом...
       - Рассказывайте! - взмолилась я.
       - Вы будете моей невестой. Не по правде, на время. Только так я смогу вас взять с собой.
       - Но вы...
       - Женат - хотите вы сказать? Да, но это сейчас не имеет никакого значения. Скажу Гирсу, что супруга не желает ехать со мной в Абиссинию, а вы хотите. Поэтому я вас беру с собой.
       - Послушайте, Николай Иванович, - возмутилась я, - в какое безнравственное положение вы меня ставите?! Называться невестой при живой жене... Нет, я не могу пойти на это! Гирс немедленно нам откажет!
       - Хорошо, - согласился он. - Собирайтесь, раз уж решили. Как говаривал местный император: - Сначала надо ввязаться в драку, а потом уже решать, как из нее выйти.
       Аккуратно сложив в ридикюль бумаги, из которых следовало, что я вдова географа-путешественника, члена географического общества (они давали небольшое преимущество при покупке железнодорожных билетов, поэтому и оказались в моем дорожном несессере), я положила между ними рисунок Андрея и вышла из комнаты.
       Отель "Лувр Конкорд" располагался прямо у Лувра, в самом сердце Парижа. Сидя в открытом фиакре, я крутила головой по сторонам, чтобы охватить взглядом Собор Парижской Богоматери, сад Тюильри и Вандомскую площадь, которую мы неспешно проезжали. Из-за событий, обрушившихся на меня, я так и не смогла на этот раз побывать в местах, составляющих славу и гордость прекрасного города, и поэтому наслаждалась поездкой, читая волнующие названия: "Комеди Франсез", "Опера Гарнье". От этого почему-то сладко сжималось сердце. Как много в Париже чудесных мест!
       Из-за аркад сада Пале-Руаяль показался фасад отеля "Лувр Конкорд", формой напоминающий обрубленную трапецию. У парадного входа, между двумя апельсиновыми деревцами в кадках, стоял ливрейный лакей в парике, важный, как наполеоновский маршал. Мы сошли с фиакра и под поклон швейцара вошли в отель.
       К нам подошел служащий и поинтересовался, чем он может помочь.
       - Нам назначена аудиенция у его высокопревосходительства, министра иностранных дел России, - степенно ответил Аршинов, снимая шляпу.
       - Вас проводят, - поклонился он.
       Сопровождающий оказался молодым человеком в строгом черном костюме и с редкими волосами, зализанными на макушке.
       - Прошу за мной, господа, - сказал он нам по-русски и открыл складную дверку лифта.
       Медленно движущаяся роскошная кабина, обитая красным бархатом, поднималась на третий этаж. Мы все, включая мальчика-лифтера в форменном кепи, молчали.
       Лифт, тихо звякнув, остановился, мы вышли на ковровую дорожку, расстеленную вдоль широкого коридора.
       - Сюда, - позвал нас молодой человек.
       Войдя в небольшую прихожую с диванчиками вдоль стен, я остановилась и оглянулась. Номер был отделан роскошно: паркет трех сортов дерева, покрытый прозрачным лаком, обои под шелк, в стиле модерн с лиственным орнаментом, в углу мраморный камин, неподалеку от него напольные часы с боем, на потолке - бордюрная лепнина с сусальной позолотой и розеткой для хрустальной электрической люстры.
       В противоположной стороне от входа располагалась еще одна дверь, около которой за небольшим письменным столом сидел чиновник в ведомственном мундире министерства иностранных дел. Увидев нас, он встал и взял в руки бумагу.
       - Господин Аршинов?
       - Да, - подошел к нему Николай Иванович, - это я.
       - Но, - нахмурился он и еще раз глянул на бумагу, - в специальном списке аудиенций указано: вы один допущены к его превосходительству. Соблаговолите объясниться.
       - Причина нашего совместного появления в том, что мадам Авилова, вдова коллежского асессора, является моей единомышленницей, и мы прибыли с ней по одному и тому же делу, не терпящему отлагательства.
       - Извольте подождать, я доложу его превосходительству, - зализанный секретарь, зажав под мышкой бумаги, юркнул в щель приоткрытой массивной двери.
       Ждать пришлось недолго. Секретарь появился также внезапно, как и исчез, и кивком головы пригласил нас вовнутрь. Спустя несколько мгновений мы вошли в кабинет министра иностранных дел России - Николая Карловича Гирса.
       Человека, сидящего за столом, я узнала сразу. Он был одет в мундир, а не в цивильное платье, как на рисунке. Прозрачные серые глаза посмотрели на нас без всякого удивления. Он махнул рукой, приглашая садиться.
       - Позвольте, ваше высокопревосходительство, представить вам г-жу Авилову, - чинно произнес Аршинов. - Аполлинария Лазаревна изъявила желание участвовать в экспедиции в Абиссинию, поэтому мы пришли вместе, надеясь на ваше снисхождение к этому проекту.
       - Насколько мне известно, г-н Аршинов, - сухо сказал Гирс, глядя почему-то на меня, - четыре года назад вы отправились в Абиссинию, но вернулись ни с чем. И теперь опять вы беретесь за свое, надеясь получить солидный куш из государственной казны! У вас идея фикс, и об этом я не раз уже вам говорил. Мне надоело, г-н Аршинов! - Гирс обернулся ко мне: - Но вы, мадам... Как вы могли податься на посулы столь ненадежного господина, только недавно состоявшего под надзором полиции?
       - Позвольте мне вмешаться, ваше высокопревосходительство, - сказала я, подавшись немного вперед. - Страстью к путешествиям заразил меня мой покойный супруг - Владимир Гаврилович Авилов, член императорского географического общества. Он странствовал по всему миру и, вернувшись, рассказывал мне, совсем еще юной и ничего не видевшей в жизни, кроме женского института, о дальних и экзотических странах1. А потом он умер, оставив мне небольшой свободный капитал. И я подумала, почему бы мне не попутешествовать? Вскоре, на свое счастье, познакомилась с г-ном Аршиновым.
       - Это неразумно и опасно с вашей стороны, г-жа Авилова, - сухо заметил мне Гирс. - Ваш супруг служил России, исследуя неизвестные уголки Земли, вам же в голову пришла блажь, которую вы стремитесь исполнить!
       - Расширять границы империи и защищать ее от иноземцев, желающих отхватить от нее кусок - превеликое дело для каждого верноподданного! - пробасил Аршинов.
       - Умерьте пафос, милостивый государь, - скривился министр. - Наипервейшее дело женщины - быть верной женой и рожать детей, а не пускаться в авантюры. Этим она принесет большую пользу России-матушке, а не своими похождениями по Абиссинии.
       Настал благоприятный момент для осуществления миссии, ради которой я вызвалась сопровождать Аршинова.
       - Ваше высокопревосходительство! - воскликнула я, вынимая бумаги из сумочки. - Посмотрите, вот бумаги, что я не какая-нибудь самозванка, а действительно вдова члена императорского географического общества!
       Привстав, я протянула бумаги Гирсу, он машинально их взял и принялся рассматривать. И вот он, перелистывая, увидел рисунок и замер. Пауза продолжалась не более доли секунды. Министр поднял голову, посмотрел на меня пристально и сухо сказал, возвращая бумаги:
       - К сожалению, министерство иностранных дел не видит надобности в финансировании экспедиции в Абиссинию. Всего наилучшего, господа, не смею задерживать. Проводите!
       Он резко встал, мы поднялись тоже. Пришлось выйти несолоно хлебавши. Весь путь назад: и в лифте, и в вестибюле - мы молчали, и казалось, что прилизанный секретарь, на сей раз сопровождавший нас вниз, ехидно посмеивается про себя.
       Когда фасад роскошного отеля "Лувр Конкорд" остался позади, Аршинов посмотрел на меня и горько произнес:
       - Вот так разбиваются мечты, Полина. Зря я приехал в Париж...
       В его словах мне почудилось "Зря я взял тебя с собой...". Он был так трогателен и нелеп в чесучовом костюме и шляпе, что я торопливо произнесла, волнуясь и проглатывая слова:
       - О какой сумме идет речь, Николай Иванович? Сколько нужно, чтобы снарядить корабль в Абиссинию?
       - Вы смеетесь надо мной, Аполлинария Лазаревна! Оставьте! Откуда у вас такие деньги? Да даже если и были, я бы все равно не взял бы их у вас.
       - Николай Иванович, дорогой мой, поверьте, я богатая женщина. У меня тетка умерла и приказала на ее деньги путешествие снарядить. А если я ее волю не выполню, то через пять лет лишусь наследства. Время идет, тетушка три года как почила в бозе, а я еще никуда не ездила, - я взяла его под руку. - И не надо на меня смотреть с таким недоумением, вы не спите, и я вам не снюсь. Я вас подвела, попросив взять с собой к министру, а там влезла и все напортила. Вот и расплачусь, как смогу.
       - Аполлинария Лазаревна! Полина! Вы себе не представляете, что вы для меня делаете! - вскричал он. - Да я готов вам ноги целовать, спасительнице! И не только я, а целая община казаков с чадами и домочадцами, что дожидаются моего прибытия с деньгами от министра. Спасибо вам! Ведь корабль снарядим, все самое необходимое закупим! Досок, утвари, скобяного товару...
       - Ну, полно, полно, Николай Иванович, - ответила я, выпрастывая руки, которые он покрывал поцелуями, - не стоит благодарности. Ведь не для себя просите, для общества и отечества ради. А это дорогого стоит. Переедут ваши казаки на вольные хлеба, авось и меня вспомнят добрым словом. Махните кучеру, мне домой пора.
       Уже садясь в фиакр, я обратила внимание, что на тротуаре стоит и пристально смотрит в нашу сторону молодой секретарь с зализанными волосами. Я не придала этому никакого значения.
      
       * * *
       Одна мысль, засевшая глубоко в мозгу, беспрестанно мучила меня. Я помнила Андрея молодым, здоровым человеком, с гладкой кожей. Его светлая бородка никогда не кололась, а руки были мягкими и нежными, как у девушки, несмотря на то, что он работал у отца в мастерской и ему частенько приходилось браться за пилу и рубанок.
       Почему произошла такая страшная метаморфоза? Почему его считали пятидесятилетним? Откуда эти страшные борозды, рассекшие его лицо, которое я еще совсем недавно покрывала поцелуями? Может, он пристрастился к абсенту, как тот старик, пациент скорбного дома доктора Бланша?
       - Николай Иванович, прикажите кучеру отвезти меня в полицейское управление, - попросила я Аршинова, внезапно на полпути изменив свое решение ехать домой.
       - Все расследуете, - вздохнул он, но просьбу выполнил. Через четверть часа мы подъехали к Сюртэ. - Вас проводить?
       - Спасибо, не надо. Не ждите меня, Николай Иванович, я вернусь сама. Всего наилучшего!
       Войдя в полицейское управление, я попросила провести меня в кабинет господина Бертильона.
       "Великий измеритель" стоял, склонившись над конторкой и вертел в руках большой деревянный циркуль.
       - Добрый день, месье, - поздоровалась я. - Вы меня помните?
       Он прищурился, оглядывая меня:
       - Если вы дадите измерить себя по четырнадцати признакам и сравнить данные с картотекой, то вполне вероятно, я смогу вас идентифицировать. Если же вы тут впервые, то увы...
       Улыбнувшись про себя, я подумала, что столь оригинального предложения от мужчины мне еще не поступало. Меня звали замуж и приглашали на чашечку кофе, предлагали деньги и намекали на интимные отношения, но измеряли меня только модистки и корсетницы, да и те были дамами.
       - Скажем так, месье Бертильон, не впервые, но и к вашим измерениям отношения не имею. Я к вам по другому поводу и не займу много времени.
       - Слушаю вас, э... - с явным нетерпением ответил он, желая вернуться к бумагам.
       - Мадам Авилова, - ответила я. - Дело вот в чем: несколько дней тому назад вы обмеряли тело русского художника по имени Андре Протасов.
       - Как же, помню! - воскликнул Бертильон. - У него еще шишка таланта была. Очень большая шишка в верхнезатылочной части черепа.
       - Я не о шишке, месье Бертильон, хочу спросить вас, а о морщинах на лице и руках тела. Ему было двадцать шесть лет и год назад его лицо было гладким и свежим, как и подобает молодому человеку. Чем вы можете объяснить появление старческих морщин в столь юном возрасте?
       Месье Альфонс почесал бороду и задумался, а спустя минуту сказал:
       - Трудно сказать, я не врач, и не могу судить о том, что происходит внутри человеческого тела. Я лишь обмеряю снаружи. Хотя... Лет десять тому назад я читал один немецкий медицинский журнал. В нем была напечатана статья профессора Августа Вейсмана из Фрейбурга, открывшем причины старения и смерти. Он что-то нашел в клетке организма и показал: если стареет клетка, то и все тело стареет вместе с ней. Меня тогда страшно поразило то, что мы зависим от микроскопических частиц, которые невозможно измерить, - адепт измерений достал платок и громко чихнул. - И вот что еще я заметил, мадам Авилова: при том, что кожа лица, шеи и кистей рук были сморщены и покрыты старческими морщинами, остальное тело соответствовало возрасту двадцати шести лет.
       - Как это? - не поняла я.
       - У меня появилось ощущение, что ваш знакомый работал несколько лет напротив плавильной печи, в раскаленном воздухе. От этого его открытые кожные покровы сморщились и состарились, а те места, что были скрыты под одеждой, остались целыми и невредимыми. Опять-таки повторю: я не врач и не могу судить со всей точностью и определенностью. Вот в измерениях у меня никогда не было ошибок и не будет!1
       Бертильон уселся на своего любимого конька. Он рассказал мне историю о том, как с помощью его картотеки обмеров был пойман неуловимый грабитель, убийца и бомбист по кличке Равашоль и как тот кричал, взойдя на эшафот: "Вы свиньи - да здравствует революция!". Потом он перешел к описанию нового изобретения - словесного портрета и похвалил меня за то, что у меня брови неожиданной "ломаной" формы. Я не стала открывать месье Бертильону секрет того, каким образом достигается этот изящный изгиб и как при этом больно, а, попрощавшись, вышла на улицу.
       Визит к мэтру фактически ничего не дал, только запутал меня еще больше. Никогда я не слышала о том, что Андрей стоял у плавильной печи. Может быть, он во Франции, действительно, что-либо выплавлял? Например, обжигал фигурки своей подруги. Или работал где-нибудь на заводе, так как ремесло художника не приносило ему доходов? Но у какой бы горячей печи он ни стоял, невозможно так постареть за какой-то год, прошедший после нашего расставания.
       А вдруг он потчевал себя мерзкими снадобьями, которые разрушали его молодое тело, а потом, под воздействием галлюциногенов, рисовал синих женщин и черные квадраты? Нет, тоже не получается. Тогда он должен был постареть весь, а не только на лицо и руки.
       И кто же, в конце концов, подбросил мне записку? Я так и не нашла "сумасшедшего колдуна", и этим надо было заняться в самом ближайшем будущем.
       Пустой желудок напомнил мне, что пора подкрепиться. Возвращаться к обеду на авеню Фрошо мне было не с руки: опять мадам де Жаликур начнет пенять, а потом подаст остывшее баранье рагу. Поэтому я зашла в небольшой кабачок на улице Агриппы д"Обинье и заказала легкую еду: сотэ из трески под соусом бешамель, шампиньоны кокотт с сыром рокфор и на десерт крем-брюле. Брать устрицы и лягушачьи ножки, по вкусу ничем не отличающиеся от цыплячьих крылышек, мне не хотелось, тем более, что в месяце не было буквы "р"1. Когда гарсон принес желаемое, он спросил, какое вино мне подать, белое пуи девяносто первого года или шардонне монтальяр восемьдесят восьмого? Я выбрала пуи и за обедом наслаждалась острым вкусом холодного сухого вина.
       За обедом я вспомнила еще об одном деле: нужно сходить в картинную галерею Кервадека и выкупить у него картины Андрея. Если сгорела мансарда со всем содержимым, то пусть у меня останется хотя бы небольшая память об Андрее. И неважно, сколько запросит Кервадек. А в том, что он заломит несусветную цену, я не сомневалась.
       Фиакр остановился на рю Древе, и я, поднявшись по выщербленным ступенькам, оказалась на маленькой площади Кальвэр, вымощенной крупным булыжником. На нижних этажах домов располагались только картинные галереи. Их было четыре, и я задумалась: стоит ли сразу идти к хитрому Кервадеку или сначала заглянуть в другие магазины, прицениться? Вдруг там тоже есть картины Андрея, которые достанутся мне дешевле?
       И я направилась к стеклянной двери, над которой было выведено: "Галерея "Тюильри". Пейзажи и портреты". Я вошла под звук тихо звякнувшего колокольчика.
       Навстречу мне поднялся лысый старичок в пикейном сюртуке.
       - Добро пожаловать, мадам! Чем могу служить?
       - Я собираю коллекцию молодых, неизвестных художников. Пока неизвестных, - уточнила я с глубокомысленным видом. - Мне по секрету сказал один компетентный господин, что это весьма выгодное вложение.
       - Весьма, весьма, - засуетился старичок, потирая маленькие ладошки. Скорей всего, он принимал меня за глупую провинциалку. Я вспомнила рассказ толстяка из пивной "Ла Сури" и приободрилась - если над тобой смеются, значит, ни в чем не подозревают. - Какого направления художников вам показать?
       Неопределенно пощелкав в воздухе пальцами, я произнесла с южным марсельским прононсом:
       - Мне бы хотелось такого, что никак понять нельзя. А то у нашей богачки, мадам де Равенель, одни портреты предков на стенах висят, которыми она кичится до безумия. По моему мнению, это все старье и не стоит места на стене, которое оно занимает. Я хочу что-нибудь поярче, понепривычнее, чтобы мои гости смотрели на картины, ничего не понимали, но виду не подавали и сразу думали обо мне как о современной женщине. Понятно?
       Старичок замялся...
       - Видите ли, сударыня, моя галерея существует уже восемьдесят лет, и она всегда называлась "Пейзажи и портреты". У меня качество! У меня только лучшие мастера. И если на картине изображен олень, то это будет олень, а не баран или свинья. Может, вы перемените свое мнение? Я покажу вам прекрасные картины, и вы увезете к себе настоящее капиталовложение, да еще и приятное глазу. Уверяю вас, животные, цветы и рассвет над Сеной современны всегда.
       - Нет, к сожалению, мне не нравятся ни олени, ни эта битая птица, - я показала на натюрморты, выполненные в псевдофламандском стиле, - мне нужно что-либо из самого последнего, вроде художника Протасова.
       - Увы, мадам... - развел руками старичок. - Я даже не слышал о таком художнике. Он из Польши или Моравии?
       - Из России, и, как я слышала, очень ценится среди знатоков. Ну, а если у вас нет, я пойду в другую галерею. Не подскажете, где можно будет найти искомое?
       - Не имею понятия, - скривился он, досадуя, что от него уплывает жирная добыча.
       В двух других галереях мне показали несколько полотен, но я сделала вид, что они не произвели на меня впечатления, и попросила то же самое, но в розовых тонах под стиль моей воображаемой гостиной а-ля Людовик шестнадцатый.
       Себастьян Кервадек стоял на пороге своего магазина, когда я вышла из третьей по счету картинной галереи, и наблюдал за моими перемещениями.
       - Мадам Авилова! Вы ли это? - он картинно всплеснул руками. - Пришли покупать картины или так, полюбопытствовать?
       - Как получится, месье Кервадек.
       - В любом случае милости прошу, заходите.
       Галерея Кервадека с нарисованной на вывеске придорожной часовней занимала два этажа просторного здания конца восемнадцатого века. Картины висели на стенах в превеликом множестве и на любой вкус. Я вытащила лорнет из сумочки и принялась обозревать произведения, выставленные на продажу. Хозяин галереи молчал, наблюдая за мной. Он ждал, пока я, наконец, выберу то, что мне больше всего понравится.
       В основном, в галерее преобладала обнаженная натура в обрамлении водных источников. Пышнотелые красавицы, с зачесанными в греческие прически волосами, плескались в мраморных бассейнах, подставляли рассыпчатые стати под струи, бьющие из фонтанов в виде рыб с распахнутой пастью, терли друг друга большими левантинскими губками1, летели над озером на лебединых крыльях. Художники были все с незнакомыми фамилиями: Франсуа-Ксавье Фабр, Шарль Бутибонн, Клод-Мари Дюбюф2, и я не могла понять, нравятся мне картины или нет. Да и цены поражали: небольшое полотно с резвящимися русалками стоило семь с половиной тысяч франков.
       - Даже не знаю, что сказать, месье Кервадек, - я придала лицу разочарованное выражение, - здесь нет того, что я ищу.
       - На втором этаже у меня зал современной живописи, - поклонился он. - Скажите, что вы хотите, и я подберу те картины, которые станут украшением вашего дома.
       - Буду с вами откровенна, месье, я приехала в Париж с целью приобрести картины, стоимость которых будет расти со временем, - сказала я надменным тоном. - Мне не нужно украшать дом, он и так ломится от произведений искусства русских художников - картин, статуй и фарфора. Но мне рассказали, что сейчас во Франции расцвет импрессионизма, которому пророчат большое будущее.
       Об этом я слышала от отца. Два года назад он ездил в Москву по судейским делам и как-то, в перерыве между заседаниями, забрел на французскую промышленную выставку, которая располагалась в большом павильоне на Ходынском поле. Среди разных экспонатов, демонстрирующих мощь технического прогресса, висели картины художников, чьи имена ничего не говорили московскому обывателю: Моне, Дега и другие. Отца привлек громкий хохот, доносившийся из зала. Посетители надрывали животики, тыча пальцем в аляповатые, написанные крупными мазками картины. Лазарь Петрович подошел поближе. Один из посетителей стоял молча и пристально рассматривал вывешенные полотна. К нему отец и подошел, набравшись храбрости. "Скажите, - спросил его Лазарь Петрович, - вы что-нибудь понимаете в этой живописи? Может быть, люди смеются не напрасно?" Высокий худой человек лет сорока, с пышными усами с проседью, улыбнулся и ответил: "На первый взгляд, в этих хаотично наложенных красках всех цветов радуги нет никакой логики, но попробуйте сделать шаг назад и глянуть еще раз"... Отец так и сделал, и картина преобразилась: хаос отступил, и в туманной дымке появился дождливый Париж. Так они с новым знакомым, Сергеем Ивановичем Щукиным, московским мануфактурщиком и страстным коллекционером всего на свете, переходили от картины к картине и видели то спелые яблоки, то обнаженную женскую фигуру, сидящую на траве у ручья. Отец не мог тогда объяснить самому себе, понравились ему картины или нет, он спешил на судебное заседание, у него заканчивался перерыв. Напоследок он спросил Сергея Ивановича: как тот выбирает картины? Ведь нелегко без достаточного специального образования отыскать жемчужное зерно в навозной куче. На что Щукин просто ответил: "Если, увидев картину, вы испытываете психологический шок, если у вас побежали по телу мурашки, если глаз возвращается к ней снова и снова, пытаясь понять, что же в ней цепляет вас - покупайте ее. Не ошибетесь". В том, что импрессионистов ждет успех, может, не сейчас, а через пять, десять лет, он не сомневался. И у Лазаря Петровича имелся редкий дар, который Пушкин называл "чутьем изящного". Помнится, я тогда спросила его: повесил бы он увиденную картину с обнаженной натурщицей в гостиной своего дома? Он улыбнулся и ответил, что в гостиной не повесил бы, дабы не смеялись те, кто ничего не понимает в живописи, а вот в спальне - с удовольствием, да еще никому бы не показывал, чтобы наслаждаться самому персиковым цветом тела юной натурщицы. Ведь классические картины такие коричневые...
       - Мадам Авилова! - позвал меня Кервадек.
       - Ох, простите, я замечталась, это ваши замечательные картины на меня так повлияли.
       - Если вас интересуют картины импрессионистов, они на втором этаже. Хотите подняться?
       Картин было значительно меньше, и имена тоже не вполне мне известные. Вернее сказать, совсем неизвестные: Дени, Валлоттон, Боннар1. Не было ни Ренуара, ни Моне, то есть тех, чьи имена уже обладали достаточной репутацией. Я пришла к выводу: хотя галерея Кервадека и превосходила размерами предыдущие, в которых мне удалось побывать, все же картинами первоклассных авторов она не обладала.
       - Кто это? - спросила я, указывая на картину с изображенным на ней видом Парижа в блеклосерых оттенках. Вот уж не знала, что этот прекрасный город может быть таким невзрачным и скупым на краски.
       - Это Боннар, - ответил Кервадек и поправил картину, которая в этом совершенно не нуждалась. Он пророк, вот увидите, он еще о себе заявит. Тут собраны молодые, и если вы, действительно хотите начать коллекционировать импрессионистов, лучшего начала я и не могу предложить.
       - Я подумаю, - нерешительно произнесла я и, как бы продолжая колебаться, добавила: - Вы, конечно же, слышали, что сгорела мансарда моего друга, и в огне погибли все его картины?
       - Слышал, - кивнул он, и поправил еще одну картину.
       - Скажите, месье Кервадек, - придала я голосу умоляющие нотки, - может, у вас остались его работы? Сесиль говорила, что он приносил вам холсты на продажу.
       - Что вы говорите? - удивился он. - Не помню. Мне многие молодые художники приносят на комиссию. И не у всех я беру картины. Столько мазни приходится пересматривать в поисках настоящего искусства.
       - Я вас умоляю! Поищите, ведь на вас последняя надежда!
       Кервадек вздохнул и стал тяжело спускаться по лестнице:
       - Только ради вас, мадам! А ведь я предлагал выкупить картины Андре. Были бы сейчас у меня в целости и сохранности. А вы меня прогнали. Ну, ладно, не вы, - он заметил мой протестующий жест, - а ваша спутница, да упокоится она с миром - такая юная девушка. И кому хорошо теперь от этого? Может быть, ваш Протасов посмертно вошел бы в историю. Великий художник - это мертвый художник. А я бы мог сделать его великим, ведь я умею продавать картины - написать каждый дурак сумеет. А сейчас ничего...
       Я присела на диванчик возле окна и пригорюнилась.
       - Ну, полно, полно... - успокоил он меня. - Сейчас я загляну в подвал, там у меня склад, а вы ждите.
       - Хорошо! - обрадовалась я. - Я подожду!
       Через несколько минут Себастьян Кервадек вернулся, неся две картины небольшого размера.
       - Вот, еле нашел, - сказал он, вытирая лоб.
       Одна картина изображала синюю женщину, всю в подтеках краски и брызгах, а от второй у меня появилось ощущение, что художник просто вытирал об нее кисть и проверял палитру. На ней были изображены несколько прямоугольников с надписями "Театр", "Бульвар" "Кабаре", заляпанных пятнами и штрихами. И на обеих картинах виднелась четко выписанная строчка на русском языке: "Андрей Протасов, Париж, 1894 год".
       - Сколько вы хотите за эти картины? - спросила я. - Сто франков? Двести?
       - Тысячу, - спокойно ответил он и добавил, глядя мне прямо в глаза, - за каждую.
       - Вы издеваетесь, месье Кервадек? - я отстранилась от картин.
       - Никоим образом! Вы хотите купить картины покойного художника? Они остались только у меня, остальные сгорели. Так что перед вами подлинный Протасов, мадам Авилова, раритетный. А раритеты стоят денег. На каждый товар найдется когда-нибудь покупатель.
       - Так вот что я вам скажу, месье, - я встала и выпрямилась, - Древние римляне говорили: "Cui prodest?" - кому выгодно? Я не знаю, кто убил Андрея, но склоняюсь к выводу, что именно вам была выгодна и его смерть, и пожар в мансарде!
       - Не смешите меня! - Кервадек засмеялся дробным смехом и хлопнул себя по бокам. - Буду я руки пачкать о какого-то неизвестного мазилу-иностранца. Да вы хотите купить у меня вот это только потому, что были знакомы с ним! Кому еще я смогу продать этот хлам? Даже луидора не выручу, не то, что тысячу! Что я выиграл от его смерти? Сотню-другую франков?
       Как ни странно, я ему поверила - в его словах была правда.
       - Простите, - пробормотала я, поняв, что попала в затруднительное положение. Стоило показывать рисунок Андрея всесильному Гирсу и бегать в поисках сумасшедшего алхимика по психиатрической лечебнице, чтобы вот так обвинить человека, чья вина передо мной состоит в том, что он решил подзаработать немного денег традиционным методом, хотя и произведшим на меня неприятное впечатление? Покраснев, я раскрыла сумочку и достала деньги. - Вот, возьмите. Я беру картины месье Протасова.
       Кервадек, поклонившись, взял деньги и, поколебавшись, спросил:
       - Мадам Авилова, вы, действительно, пришли затем, чтобы пополнить домашнюю коллекцию истинными шедеврами или только забрать картины Протасова?
       - Меня весьма интересуют ценные старинные картины, - ответила я. - Но у меня с собой почти не осталось денег - нужно снять со счета перевод из России.
       - Не беспокойтесь о деньгах. Отдадите, когда вам будет удобно.
       Кервадек подошел к двери и запер ее. Потом приблизился к незаметной двери в дальнем конце зала, отпер и пригласил меня вовнутрь.
       Я вошла в небольшое помещение без окон, и хозяин включил электрическое освещение. На стенах висели темные картины, с потрескавшейся краской. В воздухе пахло древностью. У меня перехватило дыхание: одного взгляда было достаточно, чтобы понять - передо мной были шедевры огромной ценности!
      - Что это? - прошептала я, пораженная увиденным.
       - Ватто, - Кервадек подошел к небольшому полотну с запечатленной на нем обнаженной красавицей с кукольными чертами лица. - А здесь у меня Жан-Батист Грез, там Фрагонар, Франсуа Буше1, вы смотрите, выбирайте...
       - Откуда у вас такие сокровища? - прошептала я. - Они достойны украсить Лувр!
       - Никто и не отрицает этого, - пожал плечами Кервадек. - В Лувре висят картины этих же авторов.
       Меня посетили смутные подозрения:
       - Эти... Эти полотна краденые? Из музеев?
       - Ни в коем случае! Я никогда не позволю себе опуститься до этого. Просто сами понимаете: революции, смута... Люди отдавали бесценные раритеты за возможность остаться в живых и не умереть с голода. Приносили холсты и антикварную утварь еще моему отцу. Вот так и набралась коллекция. Будете что-либо брать, мадам Авилова? - он выразительно посмотрел на меня.
       И тут я увидела небольшой эскиз Энгра к картине "Одалиска и рабыня", тот самый, о котором говорил князь Засекин-Батайский. Подумав, что раз этот набросок уже выставляли, то он не является ворованным произведением искусства, я произнесла:
       - Я хочу вот эту картину. Сколько она стоит?
       - У вас, мадам, отменный вкус! - похвалил меня Кервадек, хотя, уверена, он сказал бы тоже самое при любом моем выборе. - Цена этой картины пять тысяч франков. Если у вас нет наличных денег, вы можете выписать чек.
       Он встал коленями на стул у стены и осторожно снял картину.
       - Хорошо, - кивнула я. - Вот вам чек на пять тысяч. Упакуйте картины и пришлите их до конца дня на авеню Фрошо в отель "Сабин".
      
       Глава девятая
       Старики потому так любят давать хорошие советы, что они уже не могут подавать дурные примеры.
      
       На площади Кальвэр стояла закрытая карета со скучающим кучером на козлах. Я подошла к фиакру:
       - На авеню Фрошо, пожалуйста.
       - Садитесь, мадам, мигом довезу!
       Когда я поднималась в фиакр, почувствовала, что юбка зацепилась за ступеньку. Лошади тронулись, и подол пришлось дергать уже на ходу. Приведя себя в порядок, я откинулась на спинку сиденья и тут заметила, что не одна в карете. Напротив сидел широкоплечий господин в шляпе, надвинутой на глаза.
       - Кто вы? - испугалась я.
       - Не беспокойтесь, Аполлинария Лазаревна, - ответил он мне по-русски и снял шляпу. - Вам не сделают ничего плохого, и ваша жизнь в безопасности. Просто мы с вами сейчас едем в тихое, уютное место немного поговорить.
       - Я вас не знаю, и мне не о чем с вами говорить. Пустите меня, я выйду.
       - Госпожа Авилова, не стоит вам так горячиться. Это не займет более десяти минут. Мне даны соответствующие инструкции, и я тут костьми лягу, но не выпущу вас из кареты, - он улыбнулся одними губами, и по его глазам я поняла, что он, действительно, ляжет, но не даст мне спрыгнуть!
       - Почему, чтобы говорить с вами, я должна куда-то ехать? Довезите меня до дому, заодно и поговорим.
       - Бы будете беседовать не со мной, а с другой особой.
       - Но с кем? И на какую тему? - спросила я.
       - Скоро узнаете, - он отвернулся к окну, и я поняла, что ничего путного от него не дождусь.
       Хорошо еще, что занавески в карете были отдернуты и я могла наблюдать за дорогой. Мы проехали Елисейские поля, площадь Звезды и Триумфальную арку, великолепный бульвар на авеню Фош с раскидистыми деревьями, а потом мне пришлось напрягать зрение, чтобы понять, где мы находимся. Лорнет я не могла достать из-за боязни, что мой спутник задернет занавеси на окнах или что ему в голову сможет прийти мысль завязать мне глаза. Поэтому я увидела лишь блестевшие в лучах заходящего солнца пруды, потом одинокого всадника в Булонском лесу, и тут мне вдруг повезло: въехав через ворота на неширокий мост, я прочитала на нем вывеску "Сен-Клу". Я успокоилась - по меньшей мере, я узнала, где я нахожусь.
       Карета остановилась возле небольшого домика, утопавшего в зелени, ничем не отличающего от десятка таких же домов с черепичной крышей. Все вокруг дышало тихой, сонной провинцией, и невозможно было поверить в то, что в нескольких лье отсюда кружились крылья мельницы "Мулен Руж" и отплясывали канкан танцовщицы с перьями на голове. Здесь не слышны были крики зазывал на рынке "Чрево Парижа", и не виднелась устремленная ввысь над Сеной гордая Эйфелева башня.
       - Прошу вас, г-жа Авилова, - мой спутник подал мне руку и помог выйти из кареты. - Сюда, пожалуйста.
       Он сам отпер калитку и провел меня внутрь. Вокруг не было ни единой души. Наступили синие сумерки, и я чувствовала себя довольно неуютно.
       - Входите, Аполлинария Лазаревна, присаживайтесь, - услышала я знакомый голос. На диване в гостиной сидел министр иностранных дел России Николай Карлович Гирс и пристально глядел на меня совиными глазами.
       - Где я нахожусь? - спросила я. - И самое главное, зачем я тут?
       - Не лукавьте, любезнейшая г-жа Авилова, - сухо заметил он. - Вам все прекрасно известно. Находитесь вы в одном из парижских предместий, на квартире, используемой нашим министерством для встреч тет-а-тет. Нет, не надо сразу думать о скабрезностях - сюда приходят отчитываться агенты, появление которых в отеле "Лувр-Конкорд" более чем нежелательно.
       - И в каком качестве я нахожусь здесь? Вроде бы в тайные агенты меня еще не взяли, не так ли?
       - Повторюсь - вы прекрасно понимаете, почему вы находитесь тут, но, если вам так угодно, извольте: вы здесь потому, что обязаны объяснить мне, откуда у вас рисунок с моим изображением и почему вы подложили его мне на утренней встрече. Вам понятно?
       - Обязана? - я подняла левую бровь и решила держаться до конца. - Вот уж не думала, что меня, дворянку, словно какую-то шпионку, привезут неизвестно куда, помимо воли, и еще обяжут отвечать на вопросы, заданные таким тоном!..
       - Хорошо, хорошо, - смягчился Гирс. - Уважаемая Аполлинария Лазаревна, не будете ли вы столь любезны объяснить, чего ради вам понадобилось устраивать этот маскарад и показывать мне рисунок? Ведь вам хотелось увидеть мою реакцию, верно? Зачем?
       - Николай Карлович, дело не в вас. Вас я глубоко уважаю и считаю одним из просвещеннейших деятелей нашей империи, держащих руку на пульсе России, - я перевела дух и изумилась собственному красноречию. Наверное, от страха в человеке просыпаются дремлющие способности. - Но мне крайне важно узнать, кто изображен вместе с вами на рисунке.
       - Для чего вам это понадобилось? - спросил он и, как мне показалось, немного расслабился - откинулся на спинку дивана и попросил разрешения закурить.
       - Ваш собеседник подозревается в убийстве трех человек: моего друга, русского художника Андрея Протасова, его подруги Сесиль Мерсо, соседки по дому на улице Турлак, а также умышленном поджоге мансарды с картинами.
       - Глупости! - воскликнул Гирс и стряхнул пепел в хрустальную пепельницу на столе. - Этого не может быть никогда! Зачем бы ему это понадобилось? Он же не сошел с ума!
       - Моя версия такова: художник запечатлел вас с этим господином в пивной "Ла Сури" - месте, совершенно неподходящем для министра державы, готовящей пакт о дружбе. Следовательно, узнав, что инкогнито раскрыто и это грозит в будущем страшными неприятностями и обвинениями, господин в клетчатом решает убить художника и выкрасть рисунок.
       - А моя роль во всем этом фарсе заключалась в том, что я отдал злодейский приказ. Верно? - саркастически заметил министр.
       - Да, - честно ответила я, глядя ему прямо в глаза.
       - Смело, очень смело и даже, я бы сказал, самонадеянно с вашей стороны, г-жа Авилова, обвинить меня в этих преступлениях. Что же сказали полицейские сыщики, когда вы сообщили им о ваших подозрениях?
       - Ничего, - пожала я плечами. - Я ничего не сообщала.
       - Почему?
       - Зачем вмешивать французскую полицию в дела российских подданных? Я попыталась сама рассуждать, а не порочить сразу же представителя отечества.
       - Понятно, - кивнул он. - Вы, г-жа Авилова, патриотка. Похвально, похвально. Поэтому вы не побоялись явиться ко мне на аудиенцию, показать рисунок и бросить обвинение в лицо вместо того, чтобы поделиться своими сомнениями с полицией.
       - Я считала, что так будет лучше.
       - Вы из N-ска, я полагаю? Какие экземпляры вырастают в нашей глубинке! Не оскудела земля русская героями, а особенно, героинями. - Гирс вел себя так, словно был ученым-энтомологом, рассматривающим через лупу особенно редкий экземпляр бабочки-нимфалиды1. - Почему вы не обратились к кому-либо из мужчин? Негоже даме из общества выслеживать преступников - не женское это дело.
       - Для того, чтобы понять, кто преступник, достаточно ума, а не грубой силы. А его у образованных женщин достаточно.
       В выпуклых глазах министра иностранных дел появилось какое-то подобие улыбки, хотя тонкие губы оставались сжатыми. Он погладил бакенбарды и, сделав паузу, произнес:
       - Все понятно. Лавры Олимпии де Гуж2 уже сто лет не дают покоя экзальтированным особам, вроде вас. Вы не забыли, чем она кончила?
       - Не забыла, - ответила я, еле сдержавшись. - На то вы и столп общества, ваше высокопревосходительство, чтобы не допустить подобной вакханалии в Российской империи.
       - Пообещайте мне, что прекратите подвергать жизнь ненужной опасности и вернетесь в Россию, - потребовал Гирс.
       - Только после того, как будет найден убийца моего соотечественника, - упорствовала я и тут же, беря быка за рога, спросила: - Скажите мне, Николай Карлович, виконт де Кювервиль замешан в этом преступлении?
       Министр махнул рукой и широкоплечий помощник, сопроводивший меня сюда, ловко принялся сервировать стол. Когда перед нами появился изящный чайник, тонкие чашки лиможского фарфора, сахарница и печенье в серебряной вазочке, Гирс коротко кивнул и помощник удалился. Мы остались одни.
       - А вы знаете больше, чем я предполагал, - сказал он мне, раскалывая щипчиками сахар.
       - Вы разочарованы?
       - Скорее насторожен. Не люблю обманываться в собственных предположениях. Старею, нюх теряю. А нюх для преданного пса - самое главное. С годами оттачивается умение по ветру нос держать, - он отпил из чашки и продолжил: - но с возрастом оно и утеряться может. Да... Не припомню, когда мне приходилось последний раз так сидеть и беседовать с молодой красивой дамой. Все дела, заботы...
       Министр лукавил. Взгляд его оставался столь же цепким и холодным. Он размышлял, что мне известно о нем и виконте, и не мог прийти к однозначному ответу - я с безмятежным видом пила чай и смотрела по сторонам, стараясь не встречаться с ним взглядом.
       - Ни в коем разе не хочу затронуть государственные интересы, Николай Карлович, - после достаточной паузы сказала я, отложив белоснежную чашку, - но что же мне делать? Если вы утверждаете, что виконт де Кювервиль непричастен к убийству моего друга, то почему улики указывают на него? В доме у Протасова побывал человек в клетчатом летнем пальто, и сразу же после этого там случился пожар. А такое же пальто, принадлежащее де Кювервилю, я видела в платяном шкафу у его любовницы, мадемуазель Моны, или Женевьевы Мерсо, сестры подруги Протасова, тоже погибшей от рук неизвестного. В больнице Сальпетриер побывал мужчина с густыми рыжими бакенбардами и бородой, после чего свидетельницу пожара, соседку художника, нашли задушенной подушкой. А у виконта рыжие бакенбарды и борода. И, хотя я не вижу никакого резона виконту убивать столько людей, улики говорят сами за себя. Что же делать?
       - Позвольте мне официально заявить, уважаемая Аполлинария Лазаревна, виконт де Кювервиль не имеет никакого отношения к этим преступлениям. Более того, я готов даже объяснить, почему он невиновен в тех преступлениях, что вы приписываете ему. Месье де Кювервиль сейчас очень занят: мы с министром внутренних дел Дурново подготавливаем его поездку по России - виконт будет послан с предписанием в Олонецкую губернию. Поэтому подозревать его в убийстве российского подданного накануне ответственного поручения, по меньшей мере, глупо. Буду с вами предельно откровенным и даже сообщу вам цель поездки. Как известно, Олонецкая губерния - край северный, озерный, с горными реками. В Ладожском и Онежском озерах водятся лососи и сиги. Вода прозрачнейшая. Вот о ней мы тогда и говорили с виконтом, сидя в пивной и пережидая ливень. Я ведь тоже человек и люблю иногда прогуляться по парижским бульварам. Не все ж в отеле "Лувр-Конкорд" сидеть, в бумаги зарывшись по самую макушку.
       - Виконт - страстный рыбак? - спросила я.
       - Нет, - засмеялся Гирс. - Он пескаря от щуки не отличит. Он едет инспектировать воду.
       - Но зачем, ваше высокопревосходительство?
       - Два года назад в нашей армии произошел несчастный случай, унесший множество жизней: низшие чины отравились водкой. И тогда, по высочайшему повелению, этой проблемой начал заниматься директор главной палаты мер и весов, профессор химии Дмитрий Иванович Менделеев. Совсем недавно он представил доклад, где говорилось о том, какое точное соотношение спирта и воды должно быть в водке, чтобы она получилась отменного качества, крепости и не вредила здоровью.
       - И какое же? - не удержалась я.
       - Это государственный секрет, Аполлинария Лазаревна, - слегка нахмурился министр.
       - Простите, ваше высокопревосходительство.
       - Ничего, ничего. Как сейчас пишет пресса, мы подготавливаем русско-французский союз. Это огромная, многоуровневая работа, за которой пристально следят все государства, особенно Германия. На меня возложены чрезвычайные полномочия, дабы довести до конца дело, ради которого я прибыл в Париж.
       - А я вам мешаю своим расследованием, не так ли? - в моем голосе был вызов, который я не пожелала скрыть.
       - Отнюдь, - поморщился он, словно надкусил незрелый лимон. - Вы даже не пешка, мадам, а так, легкая назойливая мушка, мотылек, что летит на огонь, невзирая на опасность. Уж простите мне мое сравнение. Есть другие силы, всячески препятствующие не только политическим интересам Российской империи, но и экономическим! Эта конфронтация не может не настораживать.
       Гирс отпил чаю и замолчал.
       - А причем тут водка? И виконт де Кювервиль? - напомнила я.
       - Одним из пунктов союза будет экспорт русской водки. Вот поэтому виконт и едет от французского правительства и как личный представитель президента Рибо, осматривать ледниковые линзы Ладожского и Онежского озер, испытывать качество воды, чтобы лично удостовериться в том, что Россия будет поставлять во Францию самую лучшую водку на основе кристально чистой воды. И это настораживает промышленников-виноделов из Бордо и Бургундии. Особенно из провинции Коньяк. А теперь скажите мне, дорогая г-жа Авилова, способен ли человек, облеченный столь высоким доверием, бегать по Монмартру, чтобы убить художника, да еще русского?
       - Думаю, что нет, Николай Карлович.
       - То-то! - он поднял указательный палец. - А вы-то, голубушка, цирк устроили, с картинками разными ко мне на аудиенцию прорвались. Спутника своего подставили, г-на Аршинова. Эх, не порол вас батюшка в детстве, баловал.
       - Простите меня, г-н Гирс, - взмолилась я. - Была не права, что подозревала виконта де Кювервиля. А Николаю Ивановичу я помогу. Из наследства корабль снаряжу, я уже пообещала.
       - Ох, бедовая голова, - он погрозил мне пальцем - Пусть Аршинов завтра явится в отель и запишется ко мне на аудиенцию. И чтоб без вас и ваших штук, мадам! Вы меня поняли?
       - Да, разумеется, ваше высокопревосходительство, я вам крайне признательна.
       - Прошу простить, - он тяжело поднялся с дивана. - Время позднее, а мне еще завтрашние бумаги пересмотреть нужно. Спокойной ночи, Аполлинария Лазаревна, ступайте, вас проводят до дому.
       И он, тяжело, по-стариковски ссутулившись, вышел из гостиной.
       Путь в отель "Сабин" занял около полутора часов. Помощник министра вновь помог мне, сонной, выйти из кареты и тут же умчался. А я открыла калитку отеля и постучалась.
      
       * * *
       - Боже мой! - всплеснула руками мадам де Жаликур. - Где вы пропадали, Полин? Мы не спим, беспокоимся, а вас все нет и нет.
       - Я была в кабаре, - ответила я, шатаясь оттого, что меня только что разбудили, и громко икнула. - Французы - очень приятные мужчины. Такие душки! Мне понравился один Жан... Нет, Поль... А, вспомнила, Жан-Поль! Завтра пойду с ним еще встречаться. Какой мужчина! В России таких просто не бывает...
       - Хорошо, хорошо, но это будет завтра. А сейчас поднимайтесь наверх и ложитесь в постель, уже третий час ночи, все добропорядочные парижане спят и видят третий сон.
       - Парижане... - хихикнула я. - Ну и пусть смотрят! А я буду танцевать! Жалко спать в таком чудесном городе.
       Шатаясь, я поднялась по лестнице и, только закрыв дверь на ключ, сбросила с себя, как ненужную тряпку, пьяную улыбку. Помню только, что уже сонная, я выставила свои ботинки, припорошенные пылью из предместья, за дверь и упала на кровать, забыв даже задернуть занавеси алькова.
       Утром, когда я спустилась вниз, к завтраку, меня встретили настороженно. Постояльцы и хозяйка глядели на меня во все глаза, я же придала лицу приветливое выражение и кивнула.
       - Доброе утро, господа, - весело сказала я и разложила салфетку на коленях. - Прекрасная погода сегодня. Позавтракаю и пойду гулять в Люксембургский сад.
       Мадам Ларок поздоровалась и с интересом посмотрела на меня, а Засекин-Батайский привстал и поклонился. Вели они себя, словно я была им незнакома.
       - Только сообщите, когда вы вернетесь, чтобы горничная знала - нужно будет открыть вам дверь, - раздался голос мадам де Жаликур.
       - Мадам Соланж, - я подняла брови, - дамы во всем мире обычно не сообщают о своем возрасте, но, может быть, вам неизвестно: я совершеннолетняя и сама за себя отвечаю. Неужели так принято во Франции - требовать от постояльца, исправно платящему за пансион, возвращаться в установленные сроки или сообщать, куда он направляется? Вам эта опека не кажется чрезмерной? Мне неуютно в отеле "Сабин", и я подумываю съехать.
       - Что вы, Полин! - возразила она. - Я просто беспокоилась за вашу жизнь. Вы новичок в Париже, а время сейчас неспокойное: кругом анархисты с бомбами.
       - Анархисты меня не интересуют, - беспечно ответила я, - а вот о другом мне хотелось бы узнать: мне вчера приносили посылку?
       - Да-да, - заторопилась хозяйка. - Сейчас прикажу Пьеру принести.
       Она вышла из столовой и через минуту вернулась в сопровождении садовника. Тот нес продолговатый пакет в разорванной оберточной бумаге. Пьер положил пакет на стул и удалился.
       - Почему посылка вскрыта? - нахмурилась я.
       - Позвольте мне объяснить, Полина, - поспешно произнес князь, пряча глаза. - Когда поздно вечером мы стали нервничать по поводу вашего отсутствия, вдруг принесли посылку. И это была моя мысль посмотреть, что внутри, дабы понять: может быть, вам нужна помощь или мы таким образом узнаем о вашем местоположении. Мадам де Жаликур права, газеты полны сообщениями о бомбистах.
       Подойдя к пакету, я раскрыла его, бросив бумагу на пол. Три картины были на месте, переложенные папиросной бумагой.
       - И как, вы поняли, где я нахожусь, раскрыв предназначенную мне посылку? - я не смогла скрыть раздражения.
       - Нам лишь стало ясно, что вы посетили галерею Кервадека, - ответил Кирилл Игоревич. - Внутри его визитная карточка. Куда вы направились дальше, узнать было невозможно.
       - Я же сказала, что в кабаре, - и, переменив тон, добавила: - Как вам эти картины? Нравятся?
       - Две из них - отвратительная мазня! - произнесла Матильда, сморщив нос. - Если не секрет, вам их дали в подарок к Энгру?
       - Я заплатила за каждую из них по тысячи франков! - гордо ответила я, делая вид, что любуюсь ими. - Повешу их у себя в спальне.
       Мои собеседники переглянулись. Матильда незаметно пожала плечами, а князь покачал головой. Так они выразили сомнение в моих умственных способностях.
       - Позвольте посмотреть Энгра. Вчера, при свете лампы, мне не удалось увидеть все детали. Вы позволите?
       - Конечно, Кирилл Игоревич, - я протянула ему картину.
       Он достал монокль из нагрудного кармашка, тщательно протер, вдел в глаз и только после этого принял у меня из рук холст.
       - Весьма, весьма интересно, - пробормотал он, рассматривая картину, то удаляясь от нее, то приближаясь, словно Энгр был импрессионистом. - Есть некоторые различия в композиции, но это и понятно, перед нами предварительный эскиз, хотя руку мастера можно лицезреть невооруженным глазом. А как потрескалась краска! Наверняка этот холст валялся где-нибудь на чердаке или лежал спрятанным от революционеров в сыром подвале. Ну, как, мадам Ларок, я был прав или нет? Несомненное сходство между нашей Полин и этой одалиской.
       - Ни малейшего, - возразила Матильда. - И хорошо еще, что на эскизе только голова, а не вся расползшаяся фигура натурщицы. Энгр вообще был чужд анатомических пропорций. Вы сделали нашей хорошенькой мадам Авиловой дурной комплимент, князь.
       Засекин-Батайский с сожалением оторвался от картины и протянул ее мне.
       - Отнесу картины наверх, господа, - сказала я. - А потом пойду, погуляю. Всего доброго, не волнуйтесь за меня, постараюсь вернуться пораньше.
       Уже поднимаясь по лестнице, я услышала ворчание мадам де Жаликур о делах, недостойных порядочных буржуа.
      
       Глава десятая
      Философия легко торжествует над страданиями прошедшими и будущими; но настоящие страдания торжествуют над ней.
      
       Мой путь снова лежал в клинику доктора Эспри Бланша. Три картины, купленные у Кервадека, я осторожно вынула из рам, свернула трубкой и замаскировала, обернув ими ручку зонтика - мне почему-то не хотелось оставлять их в отеле.
       Дорогу я уже знала, поэтому все извилистые аллеи и террасы с замаскированными входами преодолела без труда.
       - Где я могу видеть Жан-Люка Лермита? - остановила я пробегавшую мимо молоденькую сиделку.
       - Идите туда, в шестую палату, он там, - крикнула она и умчалась. Я подумала, что мне повезло, иначе бы девушка остановила меня и принялась расспрашивать, зачем мне нужен больной.
       Палату я нашла без труда. На разобранной кровати сидел худой изможденный человек с длинными седыми кудрями и смотрел в окно. Больше в комнате никого не было.
       - Добрый день, месье Лермит, - тихо сказала я. - А я вам яблок принесла.
       Он медленно повернулся всем телом, посмотрел на меня выцветшими глазами и произнес:
       - Мне душу странное измучило виденье,
       Мне снится женщина, безвестна и мила,
       Всегда одна и та ж, и в вечном измененье,
       О, как она меня глубоко поняла...1
       - Вы меня знаете? - опешила я, не ведая, что говорю.
       - Вы та, о которой рассказывал Андре. Я вас сразу узнал, - и тут же зашептал, словно в горячечном бреду: - заберите меня отсюда. Они думают, что я ненормальный, а я просто знаю то, чего они понять не могут. Вот и называют меня душевнобольным.
       - Кто они? - спросила я, стараясь не выдать своего недоверия. - Больные? Врачи?
       - Да что больные? - презрительно махнул он рукой. - Здесь все полоумные, кроме меня! И половина врачей тоже! Они меня каким-то новомодным душем поливали. Душ Шарко! Надели на меня обруч с дырками, и давай воду холодную качать. Я говорю: "Дайте мне, я сам все переделаю, у вас струи бить будут в десять раз сильнее!" Не дают. А в женском отделении рантьерши дугой выгибаются: кричат, вопят, а за ними сиделки ходят, терпят их художества! Да сиделки им не помогут! Набрать вместо них крестьянских парней да запереть по паре в палате, пока не замолчат. Выздоровеют все до единой! А то придумали название - истерия1. Что за истерия? Да у них просто матка по телу блуждает, места себе не находит, вот и корчит их от вожделения.
       Старик, действительно, оказался безумцем. Надежда на то, что у него я смогу что-либо узнать о гибели Андрея, угасала с нарастающей быстротой. Но я решила не отступать. Я дотронулась до его плеча, чтобы остановить поток бессвязных рассуждений.
       - Скажите, чем Андре занимался перед своей кончиной? - спросила я.
       Он вдруг дернулся и изумленно посмотрел на меня:
       - Андре? Рисовал. Он всегда рисовал.
       - Что он рисовал?
       - Как что? Картины!
       Я чувствовала, что терпение покидает меня. Хотя старик был прав - он, несмотря на душевную болезнь, четко отвечал на мои вопросы, и мне нужно было сердиться только на саму себя, я толком и не знала, что именно нужно у него выспрашивать.
       - Вам знакомы эти картины? - я принялась быстро разворачивать цилиндр вокруг ножки зонтика.
       Жан-Люк расправил свернутые в трубку холсты. По Энгру он лишь скользнул взглядом и отбросил в сторону, на кровать. А одна из картин Андрея, та, где треугольники и квадраты соединялись хаотичными линиями, его заинтересовала. Он посмотрел по сторонам, встал с кровати, подошел к печке-голландке и достал уголек. Подойдя к картине, старик принялся аккуратно дорисовывать ломаные линии, приговаривая "Так, и вот так...".
       - Что вы делаете?! - закричала я и попыталась отобрать у него холст. - Это же картина Андре!
       - Знаю, - невозмутимо кивнул он, не отрываясь от своего занятия.
       - Зачем вы ее пачкаете?
       - Не пачкаю, а исправляю.
       Я почувствовала, что начинаю понемногу сходить с ума. В этой больнице, среди подопечных доктора Бланша, сумасшествие наверняка, являлось заразной болезнью и передавалось через кашель или брызги слюны. Еще немного, и меня можно будет отправлять к тем несчастным, которых запирают по палатам. С опаской я отодвинулась от Жан-Люка, следя за тем, как он наносит на картину жирные штрихи и закорючки.
       Странная все же логика у душевнобольных. Как-то я прочитала мемуары земского врача, и там он описывал свою службу в подобной лечебнице. Люди, страдающие расстройствами психики, настолько убеждены в своей правоте, что, споря с ними, уверуешь во что угодно, и не найдешь ошибки в умозаключениях. Они могут доказать, что ты не человек, а одуванчик, что совы питаются детскими страхами, а доктора в больницах по ночам тайком пробираются в палаты, вскрывают больным черепа и моют их изнутри растворами сулемы и каломели, чтобы не допустить заражения сифилисом. И сколько бы ты не убеждал их в обратном, они будут улыбаться тебе той загадочной улыбкой, под которой таится "истинное знание"...
       За стеной палаты раздался истошный вопль, я вздрогнула и очнулась: Жан-Люк Лермит уже не исчерчивал холст, а сидел и пристально смотрел на меня. Как ни странно, взгляд у него казался весьма осмысленным и спокойным, мне даже почудилось, что старик не так уж и неправ в том, что он здоров. Но я отбросила эту мысль как нелепицу: достаточно было посмотреть на несчастную картину Андрея, исчерканную вдоль и поперек..
       - Вот вам правильный путь, - ответил он, протянув мне свернутый в трубку холст, - а на второй картине - каверны.
       - Какие каверны? - удивилась я.
       - Я там жил, мадам, - глухо произнес он. - С тридцати лет.
       - Где вы жили? В кавернах? Но они бывают только у больных туберкулезом...
       Жан-Люк не успел ответить. Его лицо исказила судорога, руки стали дергаться, он нелепо завалился на правый бок. Я в ужасе выскочила в коридор и закричала: "Доктора! Позовите скорее доктора!"
       На мой возглас прибежала пожилая сиделка в длинном фартуке и мгновенно оценила ситуацию:
       - Доктор Бланш сейчас на кухне, снимает пробы, бегите за ним туда. А я разожму ему зубы - у него падучая. Еще язык прикусит, не дай Бог!
       Она принялась хлопотать над больным, а я опрометью понеслась туда, откуда несло запахом тушеной рыбы и овощей.
       - Доктор, доктор, - прокричала я, - там, у больного эпилептический припадок!
       - У кого? - удивился он моему появлению и отложил в сторону ложку.
       - У Лермита!
       - Значит, вы все-таки до него добрались, - нахмурился он и поспешил к выходу.
       Жан-Люк уже не исходил пеной и не выгибался, а спокойно лежал на кровати. Его нос заострился, глаза впали, а морщины глубоко прорезали щеки - выглядел он не лучшим образом.
       Доктор Бланш посмотрел на разбросанные по палате картины:
       - Откуда это? Ваши проделки?
       - Я решила развлечь Жан-Люка и принесла ему холсты порисовать. Он очень увлекся.
       Доктор поднял с пола слегка помятую картину Энгра.
       - Вы дали ему рисовать на этом?! Вы кто? Сумасшедшая миллионерша? Чего вы добиваетесь?
       - Доктор, для психиатра вы слишком возбудимы и неадекватно реагируете на раздражение. Я уже говорила вам, что ищу убийцу моего друга, а Жан-Люк был с ним знаком. С моим другом, а не с убийцей, - пояснила я, заметив недоумение в глазах Эспри Бланша.
       - В любом случае ваше присутствие ухудшает состояние больного. Я требую от вас покинуть пределы больницы и больше без надобности здесь не появляться!
       - Хорошо, доктор, мне самой такая надобность не нужна. Позвольте лишь один вопрос: что такое каверна?
       - Полость, возникающая в органах тела при разрушении и омертвении тканей, - машинально ответил он.
       - У Жан-Люка они были?
       - Не знаю, зачем вы спрашиваете?
       - Вы осматривали его?
       - Я - нет, его лечащий врач - доктор Гревиль.
       - Прошу вас, вызовите его и спросите. Это очень важно!
       Доктор Гревиль вошел в палату через две минуты после того, как о нем упомянули. Он присел на кровать, развязал шнурки на вороте больничной рубахи и распахнул ее. Затем достал стетоскоп из нагрудного кармана и наклонился над Лермитом.
       - Коллега, ответьте на вопрос этой настырной дамы, - обратился к нему Бланш. - Иначе она вцепится в вас бульдожьей хваткой и не отпустит, пока не вытрясет из вас все, что ей необходимо. А мне пора, прощайте, мадам!
       - Слушаю вас, - Гревиль выпрямился и спрятал слуховую трубку.
       - Доктор, у больного есть каверны?
       - Где? - низенький, похожий на колобка, доктор воззрился на меня с немалым удивлением. - В легких или в почках? Он что, жаловался?
       - Нет, он сказал, что там жил.
       - Где жил?
       - В кавернах.
       - Знаете что, мадам, - рассердился доктор Гревиль, - уходите отсюда. Ступайте домой и займитесь делом. Мало того, что вы доводите больных до эпилептического припадка, так и врачей мучаете глупыми вопросами. Ступайте, дайте месье Лермиту отдохнуть и прийти в себя.
       Вздохнув, я подобрала картины, свернула их, но не стала прятать в зонтик, надела шляпку и, не говоря никому ни слова, вышла из палаты. Мне казалось, что меня насквозь пронзают укоризненные взгляды доктора Гревиля и сиделки.
      
       * * *
       Стояла влажная жара. Даже сюда, на монмартский холм, долетали удушливые испарения Сены. По комнате летали тяжелые мухи, от которых не спасала кисея на окне. Я сняла корсет и облачилась в тонкий, полупрозрачный пеньюар. Переодевшись, я достала из комода папку Андрея и принялась бесцельно перебирать рисунки. Это единственное, что осталось мне от него, если не считать двух картин, одна из которых была навсегда погублена сумасшедшим пациентом доктора Бланша. Спускаться к обеду мне не хотелось, и я попросила мадам де Жаликур принести мне поднос в комнату.
       Когда я нехотя ковыряла пулярку под эстрагоновым соусом, в дверь постучали. Накинув на плечи легкую кашемировую шаль, я приоткрыла дверь. На пороге стоял Улисс.
       - Я не одета, - невольно проговорила я, отступая и кутаясь в шаль.
       - Это неважно, - отмахнулся он. - Мне надо с тобой срочно поговорить.
       Памятуя, что художники давно привыкли к обнаженным натурщицам и мои открытые до плеч руки не вызовут ажиотажа, я предложила ему присесть и задернула атласные занавеси алькова, где размещалась разостланная постель.
       Улисс сел в кресло и с интересом посмотрел на меня:
       - Полин, скажи, кому из сильных мира сего ты перешла дорогу?
       - Прежде чем я соберусь с мыслями, - парировала я, - объясни, что произошло?
       - Из-за этой истории я две ночи уже отсидел в Консьержери и мне не хочется снова туда попасть. Поэтому, раз ты в центре событий, то давай пораскинем мозгами, как нам выбраться.
       - Нам? - удивилась я.
       - Именно, - кивнул Улисс. - слушай: только что в пивной "Ла Сури" ко мне подошел некий тип. Никогда прежде я его не видел. Он мне сказал, что тебе угрожает опасность, если ты не скажешь мне, куда ты спрятала картины из мастерской Андре.
       - Его картины?
       - Не знаю. Этот человек сказал: "картины из мастерской Андре", а не "его картины". Значит, там было еще что-то, более ценное, чем поделки русского художника. Прости, Полин, я говорю то, что думаю. Особенной ценности картины Андре не представляли.
       Конечно же, я знала, что художники очень любят критиковать друг друга, но мне стало неприятно от улиссовых слов.
       - Это неправда! - запротестовала я. - Андрей - прекрасный рисовальщик. Да, он писал непонятно, но это совершенно не значит, что он не мог рисовать. Может, ему было неинтересно рисовать так, как все рисуют?
       - Как будто я не видал, как он писал, - хмыкнул швед.
       - Можешь полюбоваться, - я протянула ему
       - Что это? - Улисс потянулся и взял в руки сверток с тремя холстами. Два холста он отложил в сторону, бегло просмотрев, а вот на третьем задержался. - Чудесный Энгр! Сколько отдала Кервадеку?
       - Пять тысяч франков, - ответила я, удивившись, что Улисс знает, у кого я приобрела картину. - Откуда ты знаешь?
       - Видел у него коллекцию, что Кервадек после революции собрал - огромных денег стоит. И тебе он еще по-божески уступил, мог и семь тысяч содрать. Или даже десять.
       - Он и содрал, - вздохнула я. - Вместе с двумя полотнами Андре всего я заплатила выжиге семь тысяч франков.
       - За это? - Улисс ткнул пальцем в холст, исчирканный Лермитом. - Да уж, Полин, тебе, действительно, денег девать некуда! Неужели ты так любила этого русского?
       - Сейчас уже не знаю, - пригорюнилась я.
       - Ну, полно, полно... Ты, действительно, сделала удачное приобретение. Даже сможешь рассказывать своим гостям, чем твой эскиз отличается от большой картины - вот тут парча, на которой она лежит, другой расцветки, и у одалиски нос поменьше.
       - Мне один знакомый сказал, что я на нее похожа.
       Улисс окинул меня оценивающим взглядом художника.
       - Разве что самую малость. А вот эти холсты выброси или повесь там, где никто не видит. Стыд и срам!
       - Посмотри сюда, Улисс, - я протянула ему папку с рисунками. - И после этого ты скажешь, что Андре не мог рисовать?
       Художник взял у меня папку и принялся рассматривать наброски. Он хмурился, поднимал брови, а глядя на рисунок с цыганкой и офицером по фамилии Дрейфус, даже негромко присвистнул.
       - Хорошо, хорошо, а вот это просто замечательно! - приговаривал он, показывая мне тот или иной рисунок. - Ну, почему Андре не работал в реалистичной манере? Зачем ему это? Рисовал бы портреты богатых буржуа, зарабатывал тысячи, а потом, в свободное время, писал свои кружки и квадратики. Я не понимаю, зачем? Это все ваша загадочная русская душа. Вы сами себе не даете покоя. Грызете себя изнутри...
       - Улисс, скажи, может быть, эти рисунки требовал от тебя тот незнакомец?
       - Нет, - ответил он. - Несмотря на то, что эти эскизы бесспорно талантливы, ты меня убедила, никто за них не даст и ломаного гроша. У твоего протеже нет звучного имени. Так что не обольщайся. Не всем везет так же, как Делакруа1.
       Мне стало обидно за работы Андрея. Я взяла холст, испорченный Жан-Люком Лермитом, и принялась его осторожно разглаживать, потом стала собирать рисунки.
       Один рисунок выпал у меня из рук и плавно спланировал на разглаженный холст.
       - Улисс, смотри, как интересно! - воскликнула я. Рисунок состоял из двух прямоугольных пятен, расположенных на широкой линии. На одном из них было написано "Порт-Сен-Мартен", на другом "Ренессанс". Точно такие же пятна и линии были нарисованы в углу холста, купленного у Кервадека. А от них шла петляющая угольная дорожка, прочерченная безумцем Лермитом.
       - Действительно, - кивнул он, - совпадение.
       - Думаю, что это больше, чем совпадение. Что такое "Порт-Сен-Мартен" и "Ренессанс"? Ты знаешь?
       - Знаю, - кивнул он. - Это театры на Больших Бульварах.
       - Далеко отсюда?
       - Нет, не очень. Там, на Бульварах, театры следуют один за другим - "Жимназ", "Варьете", "Водевиль" и роскошная "Парижская опера".
       - Как я люблю театр! Не пропускала ни одного спектакля, когда к нам в город приезжали артисты на гастроли! Расскажи еще, пожалуйста!
       - Полин, я не большой поклонник театров. Мне просто не хватает на них времени и желания, хотя можно найти себе развлечение на любой вкус: опера, буффонада, комедия, трагедия, оперетта - залы всегда переполнены.
       - Интересно, Андре ходил ли в театр? Может, там мы сможем найти разгадку его смерти?
       - Однажды видел его в театре "Ренессанс" - он пришел туда по просьбе Альфонса Мухи, моравского художника, помогать расписывать стены. Владелица "Ренессанса" Сара Бернар заказала Мухе отделку стен и лож. А еще Муха рисовал для нее очень изящные афиши.
       - Как? Та самая Сара Бернар, перед которой склонился наш император? Она произвела фурор в Санкт-Петербурге лет двенадцать назад. Правда, я знаю об этом только по рассказам отца, завзятого театрала, он присутствовал на ее спектакле и был в невероятном восторге.
       - Она самая. Ты бы видела, что творилось в театре, когда Бернар вышла на сцену в образе Маргариты Готье! Ей рукоплескали от ложи до райка! В тот год я получил десяток заказов на портреты дам с камелиями1.
       Почувствовав, что нить разговора постепенно отходит в сторону, я произнесла:
       - Улисс, все это, конечно, интересно, но я хочу знать, что обозначают эти одинаковые пятна на рисунке и картине Андре. Вполне вероятно, что здесь он зашифровал некий план, по которому мы найдем его убийцу. Ты можешь мне помочь в этом?
       - А что надо делать?
       - Прошу тебя, срисуй вот эту часть картины и сходи на Большие Бульвары. У тебя глаз художника, авось отыщешь что-нибудь в том театре: потайной шкаф или сейф с бриллиантами. Не зря к тебе в пивной пристал тот человек. Наверняка он что-то знает, чего нам пока неизвестно. Вот мы и попытаемся отыскать искомое без него.
       - Не нас, - отстранился Улисс. - Тебя. Мне нет резона в этом участвовать. Андре был случайным знакомым, да и ты, в общем-то, не близка.
       В его словах мне почудился некий намек, от которого я остро ощутила оголенность плеч, и поспешила закутаться в шаль. Почувствовав, что за время беседы художник придвинулся ко мне на довольно близкое расстояние, я отшатнулась и торопливо проговорила:
       - Тогда зачем ты пришел ко мне?
       - Мне неприятно, что я оказался втянутым в эту историю. Что я сидел два дня в тюрьме, что ко мне обращаются подозрительные личности, - Улисс встал и нервно заходил по комнате, ломая свои тонкие пальцы. - Почему я должен это терпеть? Только потому, что случайно оказался на берегу Сены, когда тело Андре выловили из воды?
       Я решила немного подбодрить его - подошла и участливо погладила его по руке:
       - Успокойся, Улисс, и постарайся понять: чем быстрее мы найдем преступника, тем лучше. И тогда жизнь снова вернется в нормальное русло. Поэтому прошу тебя: сходи с этим эскизом в "Ренессанс" и попробуй отыскать то, что нарисовано здесь. А я буду тебя ждать до поздней ночи.
       Художник сделал копию рисунков за две минуты. Потом встал, коротко попрощался и быстро сбежал вниз по лестнице. А я раздвинула занавеси алькова, легла в постель и раскрыла томик Мопассана.
      
       * * *
       За обедом мадам де Жаликур смотрела на меня с нескрываемым любопытством. Потом не утерпела и спросила:
       - Какой приятный молодой человек сегодня навестил вас. Я видела его только на выходе - не смогла вас предупредить, ходила к зеленщику.
       Для хозяйки с тремя подбородками любой мужчина моложе пятидесяти считался "приятным молодым человеком". Решив ее немного позлить, я ответила чистую правду:
       - Это один из подозреваемых в убийстве моего друга. Он отсидел в Консьержери и пришел навестить меня.
       - Надеюсь, он не обвиняет вас в том, что это вы его умышленно засадили в тюрьму? - спросил Засекин-Батайский, разворачивая газету. - Он вам не угрожал?
       - Нисколько, - я сохраняла равнодушное выражение лица, пугая тем самым хозяйку. Мне было противно, что за мной следят в месте, за которое я плачу деньги.
       - Если ваши гости будут вам досаждать, дорогая, вы уж не церемоньтесь с ними, - произнесла Матильда Ларок с истинно французской практичностью. - Тут же зовите полицию.
       В ее фразе мне почудилось не "вам", а "нам досаждать".
       - Вот, пожалуйста, посмотрите, что пишут, - произнес князь и зачитал нам: - В районе бульвара Монпарнас, к югу от Латинского квартала, из открытого колодезного люка, ведущего в катакомбы, выскочили две крысы ростом с новорожденного теленка и, схватив фокстерьера, принадлежавшего месье Анри Жордану, лавочнику с перекрестка Вавен, утащили его с собой. Куда смотрит префект? Когда же местные градостроительные власти займутся, наконец, этими подземными туннелями, прибежищами всякой нечисти?
       - Кого утащили? Лавочника? - охнула хозяйка.
       - Нет, фокстерьера, - ответил Засекин-Батайский.
       - А что это за катакомбы такие? - спросила я.
       - Это страшное место, Полин, - ответила Матильда, намазывая паштет на кусочек багета. - Сначала оттуда добывали камни для постройки города, а потом, после эпидемии чумы, мэрия решила перенести под землю останки умерших. И там, где раньше были камни, сейчас черепа да берцовые кости.
       - Боже мой! - всплеснула руками мадам де Жаликур. - За столом такие разговоры! Я вас прошу, медам и месье...
       - Рассказывают, что были смельчаки, которые спускались в катакомбы и не возвращались оттуда. И поиски ничего не дали, - добавил князь, не обращая внимания на протестующие жесты хозяйки, - он прекратил говорить и уткнулся в результаты бегов, напечатанные на последней странице.
       Закончить обсуждение животрепещущей темы нам помешал странный звук за окном, словно утку засунули в паровозный гудок и она там крякает, умоляя выпустить ее на волю. Мадам Соланж встала из-за стола и отправилась посмотреть, что происходит. Вернувшись, она проговорила заплетающимся языком: "Полин, там вас..." и рухнула в кресло.
       За столом никого не осталось. А во дворе обитателей отеля "Сабин" ожидало потрясающее зрелище: на дорожке, ведущей к дому стоял четырехколесный безлошадный экипаж, на котором гордо восседал ухмыляющийся Доминик Плювинье в кожаной куртке, крагах1 и кепке с клапанами. Глаза закрывали огромные очки в пол-лица, а ноги были обуты в клетчатые гетры и крепкие тупоносые башмаки.
       - Боже! Доминик, что это? - воскликнула я.
       - "Панар-Левассор"! Четырехколесный автомобиль с бензиновым мотором в четыре лошадиные силы! - гордо ответил он. - Я приехал за тобой, Полин, предложить тебе совершить со мной прогулку.
       - Это самоубийство! - покачал головой князь Засекин-Батайский.
       - Езжайте, Полин, не слушайте князя, - подтолкнула меня Матильда Ларок, - потом расскажете нам о своих ощущениях. Я слышала, это нечто необыкновенное!
       - Сейчас, только надену шляпку и накидку.
       Когда я спустилась вниз, репортер спрыгнул с автомобиля и по-хозяйски обошел его кругом, якобы приглядываясь, все ли в исправности.
       - Красавец! - резюмировал он, постучав носком ботинка по ободу. - Передвижная ременная передача, четыре скорости, резиновые обручи на колесах - гениальное творение современной инженерной мысли!
       - Какова максимальная скорость передвижения? - спросил князь, протирая монокль.
       - Пять с половиной лье в час2!
       - Но это же невозможно! Вы на опасном пределе, месье! - воскликнул Кирилл Игоревич. - Профессор медицины Альфред Дюпен писал, что человек не способен выдерживать скорости более семи-восьми лье в час в открытом безлошадном экипаже!
       - Почему? - удивился Плювинье?
       - Он не сможет вдохнуть воздух! Встречное давление воздуха будет столь велико, что дыхание остановится!
       - Спасибо, месье, - насмешливо поклонился репортер, - я учту ваше предостережение.
       - Откуда у тебя самодвижущийся экипаж, Доминик? - спросила я, когда он подал мне руку, помог взобраться и усесться на плотное кожаное сиденье. Ощущала я себя вполне удобно, словно сидела в открытом ландо, только было непривычно видеть перед собой не лошадиный хвост и спину кучера, а открытое пространство.
       - Ты еще назови его самобеглой коляской, - рассмеялся он. - Это автомобиль! Наша газета "Ле Пти Журналь" организует первый в мире конкурс - автомобильные гонки для экипажей с бензиновым, паровым или газовым мотором, а я - специальный репортер. Меня месье Жиффар послал.
       - Он изобретатель вот этого автомобиля?
       - Нет, это наш главный редактор. Ему принадлежит идея устроить конкурс, прокатиться от Парижа до Руана. И приз вполне приличный - пять тысяч франков. Деньги пожертвовал граф де Дион. Каково? Все на высшем уровне! А экипаж мне дал Эмиль Левассор, немного покататься. Вот я и решил заехать за тобой. Поехали?
       Доминик резко повернул рычаг перед собой, схватился за колесо, автомобиль завибрировал, выпустил клуб черного дыма и стремглав, со скоростью быстро идущего человека, тронулся с места. Я громко ахнула и схватила Доминика за рукав куртки. Он крикнул: "Все в порядке, мы движемся!" - и принялся крутить колесо в разные стороны. Спокойствия мне это не прибавило, а когда он нажал грушу с раструбом, прикрепленную спереди, рядом с фонарем, то я оторвалась от его куртки и зажала уши руками - это был тот самый вой несчастной утки.
       Мы поехали наверх, по рю Сент-Элетер на площадь Тертр, к базилике Сакре-Кер. Деревянные окованные колеса нашего автомобиля стучали по булыжной мостовой, я прыгала на сиденье и держала зубы стиснутыми, дабы ненароком не вывихнуть челюсть. Окрестные собаки лаяли нам вслед, лошади ржали и вставали на дыбы, а прохожие осеняли себя крестным знаменем, шарахаясь в сторону.
       Плювинье остановил автомобиль и помог мне выйти. Коленки дрожали, немного поташнивало, и я решила для себя, что никогда в жизни не сяду в такой самодвижущийся экипаж, пусть хоть вокруг не останется ни одной лошади. Пешком ходить буду. Придумали умники паровоз без рельсов!
       Мы сели на скамью, с которой открывался изумительный вид на Париж. Я посмотрела на пейзаж, расстилающийся вокруг, на возвышающуюся над городом Эйфелеву башню и вздохнула: меня окружала красота старинного города, а я не могла ею насладиться. В мозгу засела заноза - кто убил Андрея и за что?
       - Да ты в саже, Полин! Дай-ка, вытру, - он достал батистовый платок и принялся вытирать мне лицо. На платке появились черные пятна. Около автомобиля вертелись мальчишки, но репортер и не думал их отгонять, так был занят приведением меня в порядок.
       - Скажи, Доминик, что ты знаешь о театре "Ренессанс"? - спросила я, отводя в сторону его руки, с силой трущие мне кожу.
       - В прошлом году театр купила великая Сара Бернар, она хочет ставить пьесы Ростана с собой в главной роли, разумеется. А пока она репетирует, на сцене идут оперетты и буффонады. Сегодня, например, "Соломенная шляпка" Эжена Лабиша - он пишет замечательные водевили. Хочешь сходим? Мне, как прессе, положены контрамарки.
       - Нет, спасибо, не хочется.
       - Тогда в чем дело?
       - Да так, прочитала в газете афишку.
       - Полин, - он взял меня за руку, - у меня к тебе серьезный разговор.
       - Что случилось?
       - Сегодня на выходе из редакции меня подстерег какой-то человек и сказал мне...
       - Передайте мадам Авиловой, чтобы она сообщила, где она прячет картины Андре. Верно?
       - Примерно так. Он еще добавил, что если ты не отдашь, то тебе будет плохо. Поэтому я сразу, вместо того, чтобы направиться на бульвар Майо, где собираются водители автомобилей, приехал к тебе.
       - Интересно, а этот человек сказал тебе, куда я должна принести картины, если они все-таки у меня? Допустим, я раскаялась, и что в таком случае? Дожидаться, пока мне станет плохо от его угроз?
       - Сложно сказать, Полин, ты задаешь так много вопросов, что у меня голова идет кругом. Знаю только одно: мне все это неприятно. Вокруг убийства Андре расходятся волны, как от брошенного в воду камня, они задевают сначала тебя, потом меня и других, а что делать? Обратиться в полицию? Но я могу лишь словами описать того человека.
       - У меня есть идея! - воскликнула я. - Тот шантажист подходил и к Улиссу тоже, а, значит, Улисс сможет его нарисовать. И еще я разговаривала с месье Бертильоном, он рассказывал что-то о "портрете словами" - можно попробовать сделать такой портрет и вывести шантажиста на чистую воду!
       Неожиданно раздалось утиное кряканье - это мальчишки нажали на резиновую грушу справа от руля.
       - Пойдем, Полин, отвезу тебя домой, - сказал, поднимаясь, Доминик.
       Обратно ехать было значительно легче. Автомобиль быстро спускался вниз по склону холма, Доминик даже немного притормаживал, со всей силы нажимая на педали, словно играл бравурную польку на рояле. Из-под колес в сторону летели комья грязи, а несколько собак бросились нас догонять, словно видели перед собой удирающую кошку.
       Около дома нас ждал взволнованный Улисс. Из окон выглядывали привлеченные шумом жильцы. Увидев меня, художник бросился навстречу, даже не обращая внимания на самоходный экипаж:
       - Полин, наконец-то! Где ты пропадаешь?! Я все выяснил! - обычно невозмутимый швед был возбужден до предела.
       - Что ты узнал, Улисс?
       - Теперь ясно, что обозначают пятна и линии на картине Андре! - воскликнул он.
       - Не тяни! Прошу тебя!
       - Это вход в катакомбы, а на картине вычерчен путь вниз в подземелье.
       - Улисс, но почему такая спешка? - спросил Плювинье, раздосадованный тем, что на его автомобиль не обращают ровным счетом никакого внимания. - Эти катакомбы уже триста лет как выкопаны, неужели с ними что-то случится, если ты опоздаешь?
       - Сара Бернар устроила в театре ремонт. Когда я пришел, каменщики уже собирались замуровывать вход, я еле упросил их повременить и прибежал за тобой, Полин. Пойдешь со мной?
       - Мигом! - воскликнула я. - Только переодену это измазанное платье.
       - Не надо! Ты думаешь, в каменоломнях чище? Доминик, ты отвезешь нас?
       Обрадованный репортер принялся с еще большим воодушевлением жать на педали, и мы понеслись с сумасшедшей скоростью, словно лошадь, закусившая удила.
       Как было страшно! Автомобиль трясло и подбрасывало, нам вслед летели проклятья и оскорбления, а я сидела ни жива ни мертва и только прижимала к груди сумочку, в которой лежали пенсне, несколько франков и бальзам моей горничной Веры.
       Никогда так быстро я не достигала намеченной цели. Через двенадцать минут мы были на Больших Бульварах, около театра "Ренессанс".
       - Ты с нами? - крикнул взлохмаченный Улисс Доминику.
       - Нет, мне нужно вернуть Эмилю машину, а потом я приду сюда и буду дожидаться вас тут. Удачи!
       Улисс схватил меня за руку и потащил по извилистым театральным коридорам.
       - Послушай, Улисс, прежде чем мы будем лезть в какую-то дыру под землей, ты можешь объяснить, что происходит?
       - Сейчас... - он нырнул за пыльную портьеру, завернул за угол, и мы оказались перед стеной высотою в аршин, в которой зияло темное отверстие. Рядом в кучу были свалены кирпичи, неподалеку стояло ведро с известью. - Я тебе все объясню. Когда я пришел в театр, то увидел, что в нем идет ремонт. Пока переделка не затронула зал и сцену - рабочие занимаются складскими и подсобными помещениями, но мне сразу пришло в голову, что наши поиски в опасности, ведь в любой момент все может быть изменено. Вот эти две перекрещивающиеся линии на картине, идущие от пятна с надписью "Ренессанс", скорее всего, обозначают внутренние коридоры за сценой, а точка их пересечения, выделенная красной киноварью - некое важное место. Я пошел по коридору, вышел к этой стене и увидел каменщиков, собирающихся заделывать отверстие. Насилу я упросил их повременить и кинулся за тобой.
       Мне вдруг вспомнились крысы величиной с теленка, утащившие собаку лавочника, и стало не по себе.
       - Боязно... - с сомнением произнесла я. - А вдруг там нечисть бегает?
       - Как тебе будет угодно, - сухо ответил Улисс. - В конце концов, Андре был твоим другом, а не моим, и именно ты хотела раскрыть, кто его убил. А я лишь желаю, чтобы ко мне не цеплялись разные проходимцы и не мешали жить. Все, будь счастлива, мне пора.
       - Улисс, подожди, не уходи! Я не хотела тебя обидеть. Куда же я без тебя?
       - Ты не обидела, просто я умываю руки и иду в полицию. Там нарисую портрет этого господина и сообщу, что меня шантажируют. А здесь пусть замуровывают. Кому интересно, что нарисовал какой-то русский художник? Прощай!
       Послышался звук шагов и из коридора вышли рабочие-каменщики. За ними, чуть прихрамывая, шла худощавая дама лет пятидесяти. Увидев ее, Улисс переменился в лице.
       - Что здесь происходит? - строго спросила она, глядя на нас сверху вниз.
       - М-ль Бернар, позвольте представить вам мою спутницу, мадам Авилову, - сказал Улисс, придав лицу выражение обожания и преклонения, - она гостья из России и интересуется парижскими катакомбами.
       Актриса (а это была она) скептически осмотрела мое платье, выпачканное в саже от автомобиля Плювинье, слегка поморщилась и надменно произнесла:
       - В Париже бесчисленное множество входов в катакомбы. Отведите мадемуазель на площадь Данфер-Рошро. Оттуда совсем недалеко до Ротонды Берцовых Костей1, надеюсь, вам известно это место. Почему вам понадобился вход именно из моего театра?
       - Я счастлива видеть несравненную актрису, - воскликнула я, кривя душой самую малость. - О вашей игре в Санкт-Петербурге до сих пор ходят легенды. Признаться, сама я не удостоилась чести посетить спектакли с вашим участием, но мой отец не перестает вспоминать и восхищаться талантом гениальной Сары Бернар! Он стоял на лютом морозе с красными тюльпанами, купленными на последние деньги, лишь только увидеть вас в роли Маргариты Готье. Это было незабываемое зрелище!
       - Кажется, я припоминаю вашего отца, любезная мадам Авилова, - улыбнулась актриса, и ее лицо смягчилось. Конечно же, она лукавила, но сделано это было с таким очарованием, что я невольно поддалась бы ему, если бы не знала, что разговариваю с самой известной лицедейкой нашего времени. - И все же, повторю свой вопрос: почему вас заинтересовал вход в катакомбы именно из подвалов моего театра?
       - По сведению моего друга, русского художника Андре Протасова, - ответила я, не моргнув глазом, - в непосредственной близости от вашего театра, м-ль Бернар, выходит наружу слой минерала, чрезвычайно полезный для написания картин.
       - Волконскоит1, - с серьезным видом добавил Улисс, мгновенно поняв мою игру.
       - Мне знаком этот художник. Такой высокий, светловолосый. Он помогал Альфонсу Мухе расписывать театр. Скажите, этот минерал имеет какую-либо практическую ценность? - поинтересовалась хваткая актриса.
       - Несомненно, - кивнул Улисс. - Право на разработку будет принадлежать тому, кто нашел, а также тому, кому принадлежит земля над раскопками.
       - Хорошо, - кивнула она и царственным жестом указала каменщику, - Жан даст вам фонарь, фосфорную зажигалку и две пары высоких сапог. Но через четыре часа, до окончания рабочего дня, вы обязаны вернуться. Иначе следующая артель по незнанию попросту замурует вас в этих катакомбах.
       - Нам хватит времени, м-ль Бернар, будьте уверены, - ответил Улисс, и актриса, развернувшись, исчезла в проеме коридора.
       Плотный, коренастый Жан в длинном кожаном фартуке принес нам сапоги и неодобрительно посмотрел мне вслед, когда я отошла найти укромный уголочек, чтобы натянуть их на ноги. Менять ботинки в присутствии мужчин было свыше моих сил - подобное я позволяла наблюдать лишь приказчикам обувных лавок! Конечно же, сапоги оказались большими: я, озираясь по сторонам, нашла кусок газеты и принялась заталкивать куски внутрь.
       - Не нужно вам туда идти, мадемуазель, - со вздохом сказал Жан, когда я вернулась.
       - Почему? - спросила я, хотя догадывалась, что он мне ответит.
       - Не женское это дело. Хотя и не для честного христианина тоже. Там дьяволова дыра и охраняют ее тысячи черепов, составленные в пирамиду. Всем туда путь заказан, а один русский спустился туда и пропал в конце концов. Больше его мы здесь не видели.
       - Это был мой друг, - прошептала я, смотря в сторону, потому что была правда в словах старого каменщика. - Но я должна узнать, что с ним произошло.
       - Жалко мне вас, мадемуазель. Вы такая молодая. А тот русский вошел туда молодым, а вышел однажды дряхлым стариком. И вовсе пропал. Не рискуйте, поберегите свою красоту.
       - Спасибо на добром слове, Жан, но я все-таки спущусь. Мой спутник, месье Тигенштет, позаботится обо мне. Надеюсь, ничего со мной не произойдет. Всего доброго.
       Наконец, сапоги плотно сели на ноги, я встала и сделала несколько шагов - ощущения были терпимыми. Попросив Жана припрятать мои ботинки на шнуровке, я перекрестилась украдкой и протянула Улиссу руку. Перед самым входом в подземелье художник наклонился и подобрал большой кусок извести, затеплил фонарь, и мы вошли в мрачный каменный проход - начало парижских катакомб.
      
       Глава одиннадцатая
      Самые смелые и самые разумные люди - это те, которые под любыми благовидными предлогами стараются не думать о смерти.
      
       Поначалу идти было легко - высокие потолки, сухо, ровно, уклон оказался пологим. Фонарь давал достаточно света, чтобы видеть дорогу на три-четыре аршина вперед. Я не отрывала глаз от пола, чтобы не споткнуться и не упасть, Улисс чертил известкой стрелки на стене. Но пока Бог миловал.
       Темная тень метнулась вдоль стены. Я вскрикнула и отшатнулась.
       - Тише, тише, Полин, - взял меня за руку Улисс. - крысы - это, конечно, неприятно, но вся местная живность ничего нам плохого не сделает. Просто не обращай внимания. Сейчас мы дойдем до первой развилки, и там я посмотрю карту. По его уверенным словам я поняла, что в том, что на картине была нарисована карта, Улисс уже ничуть не сомневался.
       Так в тишине и темноте мы шагали около десяти минут, постоянно углубляясь вниз, пока не подошли к большому плоскому камню. За ним коридор разветвлялся на три рукава.
       - Давай присядем, - предложил мой спутник, и я с удовольствием опустилась на прохладную поверхность.
       Улисс поставил на камень фонарь и развернул карту.
       - Где мы находимся? - спросила я.
       - Вот тут, - он показал мне трезубую вилку, от которой отходила линия с изображенным не ней черепом. Это было художество старого алхимика - нарисованный углем оскал успел размазаться.
       - А куда надо прийти?
       - Сюда, - на картине это пятно ярко-желтого цвета, находилось в правом верхнем углу, и от него, в отличие от других мазков, не бежали черные лучики-пути.
       - И как мы туда доберемся?
       - Попробуем. Карта покажет.
       - Улисс, мне что-то боязно, мы не заблудимся?
       - Не бойся, Полин. Я не первый раз путешествую по катакомбам. И правило правой руки меня всегда выручало.
       - Что это за правило?
       - Проходя лабиринт, всегда держаться правой стороны. Если попадешь в тупик, то надо вернуться назад и идти по следующему пути, держась правой рукой стены. Только тогда выберешься. Путь долгий, но всегда выводящий из лабиринта. Но ты не бойся, мы так глубоко не забредем, тем более что у нас есть карта. Вставай, у нас мало времени.
       Дальше стало труднее. Штольня резко пошла вниз, под ногами начало хлюпать, похолодало. Улисс еще дважды сверялся с картой, мы поворачивали то налево, то направо, и я окончательно потеряла направление.
       За следующим поворотом Улисс поднял фонарь вверх, и я обмерла от страха: на меня смотрели сотни пустых глазниц и щерились безгубые рты.
       - Что это? - ахнула я. - Боже мой, я никуда больше не пойду - хочу назад! Я боюсь!
       - Бояться надо живых, Полин, - приобнял меня художник. - От этих костей вреда не больше, чем от чурок для растопки камина.
       То, что предстало перед мной, не было просто кучей из скелетов, наваленных друг на друга. Наоборот, я глазам своим не верила, рассматривая пирамиды, сложенные из черепов с гранями, украшенными берцовыми костями. Также из черепов, вмурованных в стену, выстроились целые барельефы, изображающие распятья, четки и кубки для причастия.
       - И ведь кто-то этим занимался! - воскликнула я. - Неужели Андре?
       - Нет, ну что ты, - рассмеялся Улисс каким-то замогильным, утробным смехом. - Эти картины - плод воображения могильщиков, перетаскивавших останки погибших от чумы. Надо же было что-то придумать, чтобы не сойти с ума при таком занятии. Вот и получился оссуарий.
       - Что?
       - Оссуарий. Так древние римляне называли вместилища для костей покойников. Они складывали останки в керамические горшки, а потом поклонялись предкам.
       - И давно это произошло?
       - Что именно: чума или перенос костей?
       - И то, и другое.
       - Чума - в средние века, а потом, при Людовике XVI, стали роптать обыватели, живущие вокруг Чрева Парижа.
       - Парижский рынок, - я поспешила проявить свои познания, - Читала о нем у месье Золя. Он так вкусно описывал кровяные колбасы - слюнки текли, когда читала.
       - Верно, - кивнул Улисс. - Но дело не столько в Чреве Парижа, сколько в кладбище Праведников около рынка. На это кладбище в течение тысячи лет свозили мертвых. Земля переполнилась миазмами и уже не вмещала в себя всех усопших. В воздухе постоянно ощущался смрад гниющих останков, люди болели, умирали и пополняли собой груду костей.
       - И что, ничего нельзя было сделать? Рынок рядом с кладбищем - это же прямой путь к заболеваниям и эпидемиям!
       Улисс покачал головой и возразил:
       - Конечно, жители квартала возмущались и за полвека до Людовика XVI, но только при нем была образована комиссия по катакомбам. Ведь после того, как из подземных каменоломен вырубили камни, использованные на постройку зданий Парижа, в опустевших штольнях закипела своя жизнь: там жили клошары, не имевшие собственного жилья, под таможенными заставами пробирались контрабандисты, воры прятали награбленное, а убийцы - тела своих жертв. Всему этому настал бы конец по повелению Государственного Совета, да помешала революция. А за революцией следует резня, потом еще одна, и еще одна - как журавли клином. Изобретение мэтра Гильотена действовало бесперебойно, а свежие обезглавленные трупы свозились сюда, в катакомбы. Тут нашли свой последний приют не только князья и герцоги, но и великие граждане свободной Франции - Робеспьер, Дантон и другие.
       - Улисс, да ты республиканец! - удивилась я.
       - А что в этом плохого? - возразил он. - По крайней мере, люди что-то делали, лелеяли мысль о свободе, равенстве и братстве...
       - Попутно отправляя на гильотину тысячи мирных жителей, - оборвала я его. - Ты еще "Марсельезу" здесь спой. Самое место для такой песни. А они тебе подпоют, раз сказал, что тут Дантон и Робеспьер.
       - Не сердись, давай двигаться дальше, а то мы тут в спорах и так много времени потеряли, - примиряюще ответил он. - Смотри, мы уже приближаемся к цели.
       Но до цели нашего путешествия мы еще долго карабкались по мокрым, осклизлым камням. Два раза мы попадали в тупик и выходили из него по правилу правой руки, один раз я оступилась и упала в лужу, Улиссу на голову спланировала летучая мышь, и мне пришлось вытаскивать дрожащее животное из его длинных, спутанных волос. При всех трудностях он не забывал отмечать на стенах направление пути.
       Последние шаги нам пришлось проделать в три погибели, чуть ли не на четвереньках. Я старалась не думать о толще земли и скал, возвышающихся над нами, иначе просто умерла бы от страха. К горлу подступила противная тошнота, сердце заколотилось, а Улисс все подталкивал меня к темной щели высотой не более двух локтей.
       - Я не могу, Улисс, я боюсь! У меня клаустрофобия! - я вспомнила слово, которое когда-то услышала от Лазаря Петровича.
       - Не бойся. Полезу первым, а ты за мной.
       Только он приготовился залезть в ужасный проход, как неожиданно в мерцающем свете фонаря я увидела нечто, белеющее между камнями.
       - Улисс, посмотри, что это?
       Он наклонился и поднял с земли сложенный вчетверо клочок бумаги, заляпанный грязью и пометом летучих мышей. Как только он развернул его, я ахнула - узнала письмо, написанное Андрею этой весной.
       - Дай мне его, - мой голос предательски задрожал. - Это я написала. Андре подает нам знак!
       У меня в руках оказался пустой надорванный конверт, но и этого было достаточно, чтобы возродить во мне надежду: мы шли по следам Андрея, и скоро я узнаю, что же послужило причиной его гибели.
       - Лезь! - решительно сказала я Улиссу. - Я за тобой.
       Было страшно. Внезапно наступила полная темнота, так как фонарь Улисс проталкивал впереди себя и закрывал собой его свет, но я ползла вперед, не думая, как буду возвращаться. Пыль, поднятая сапогами Улисса, забивала мне нос, я чихала, слезы лились градом. В голове крутилась лишь одна мысль: надо покончить с этими загадками, окружающими меня, со страхами и смертями, и я была уверена, что впереди меня ждет ответ на все наболевшие вопросы.
       Мне показалось, что стало просторнее. Действительно, лаз расширился, можно было уже встать на четвереньки, потом идти согнувшись, и, наконец, стенки тоннеля закончились.
       - Обопрись на мою руку, Полин, - сказал мне Улисс. Он уже стоял на песчаной земле и светил фонарем.
       - Где мы? - спросила я, спрыгивая с невысокого порожка.
       - В какой-то пещере, внутренней полости. Я сейчас посвечу.
       - Полость, полость... - задумалась я, и тут меня осенило: "Каверна! Так вот о какой каверне говорил Жан-Люк."
       - Кто это?
       - Приятель Андре, старый колдун и алхимик, а сейчас обитатель клиники для душевнобольных доктора Бланша. Это он дополнил картину Андре так, что получилась карта.
       Улисс присвистнул:
       - Интересно... Я думал, что эту карту нарисовал Андре. Но если это дело рук алхимика, то тогда он обладает острым умом и отменной памятью. Зачем его держать в сумасшедшем доме?
       - Он там скорбит...
       Художник поднял фонарь повыше, и я заметила вдетые в скобы на стенах факелы. Показав на них моему спутнику, я предложила их зажечь. Всего оказалось около двадцати факелов на расстоянии аршина между собой. Вскоре пещера озарилась ярким светом.
       - Нечто в этом роде я и предполагал, - пробормотал Улисс, отходя к стене.
       - Боже мой! - ахнула я, когда увидела то, что предстало передо мной.
       Пещера была разделена на две части. В одной половине стоял грубо сколоченный стол, уставленный колбами, ретортами, разнокалиберными лупами и штативами с пробирками. Рядом, в больших чашах, была насыпана руда красноватого и зеленоватого оттенков, а под столом нашелся змеевик с большой спиртовкой. Под столом грудой лежали старые одеяла.
       А во второй половине я увидела картины. Большие и маленькие, натянутые на рамки и свернутые в трубочку - их было немного, около дюжины. Я подошла поближе и взяла в руки одну картину с изображенным на ней портретом девушки. "Франсуа Буше", - прочитала я подпись в углу. На других картинах, таких же старых и с потрескавшейся краской, были написаны не менее знаменитые фамилии: Ватто, Шарден и другие, ничего мне не говорящие.
       - Что это? - спросила я Улисса. - Я ничего не понимаю. Подобные картины я видела в галерее Кервадека и даже купила одну из них - одалиску Энгра. А теперь я вижу такие же картины тут, среди камней и реторт.
       - Есть два ответа, - подумав, сказал он и взял одну из картин. - Либо это фальшивка, а картины в пещере искусственно старились с помощью химических реактивов, либо, наоборот, картины подлинные, но ворованные, а химия нужна была для реставрации - смотри, Полин, какие они старые и потрескавшиеся. Наверняка, хранились в неприспособленных местах - где-нибудь на чердаках и в подвалах.
       - Не понимаю, - удивилась я. - Если картины подлинные, то зачем лезть с ними глубоко под землю, чтобы реставрировать? Неужели нельзя было установить лабораторию в обычном доме, за плотными занавесями для сокрытия тайны, да хотя бы у того же Кервадека, и приводить их в порядок? И старить фальшивые картины можно было бы там же. Зачем нужно рисковать жизнью, лазать по жутким пещерам? Что-то не сходится в твоих предположениях, Улисс.
       - Посмотрю, что в этих колбах, - вместо ответа сказал он и принялся исследовать стол с химическими материалами. - Насколько мне известно, для старения картин используют соли лития и обработку парами треххлористого галлия. От них трескается новая краска и картина приобретает нужный вид.
       - Откуда тебе это известно?
       - Художником я стал лишь в последнее время, - улыбнулся он. - Почувствовал, можно сказать, тягу к прекрасному и приехал в Париж - в эту Мекку искусства. А до этого подвизался под началом профессора Нильсона в Упсальском университете, изучал сернистые и хлористые соединения мышьяка. Потом занимался редкими землями.
       - Ты еще и путешественник? - удивилась я.
       - Ошибаешься, - засмеялся Улисс, - редкоземельными называются элементы, редко встречающиеся в земной коре. Сейчас их соединения называют солями, а полстолетия назад было принято название "земли". Это скандий, иттрий, лантан... Многие элементы были открыты в Швеции, учителем моего профессора - Берцелиусом Йене Якобом, и поначалу мне хотелось встать вровень с гигантами. Но потом... - он осекся и посмотрел на меня. - Вижу, Полин, я совсем заморочил тебе голову.
       - Я поняла! - воскликнула я и схватила его за руку.
       - Что ты поняла?
       - Мне Мона, танцовщица из кабаре, рассказывала, что Жан-Люк говорил с Андре о покупке каких-то земель. Я еще удивилась, откуда у них такие деньги, чтобы стать землевладельцами, а оказывается вот оно что - они хотели приобрести препараты для химических опытов! Теперь понятно. А в колбах эти самые земли? - спросила я, увидев жидкость винного цвета.
       - Раствор перманганата калия, но не это меня интересует, а вот что, - он взял раскрытый фолиант, лежавший рядом со штативом, и протянул мне: - Прочитай, мне трудно разобрать старофранцузскую вязь.
       Водя пальцем по строчкам, в мигающем свете факелов я прочитала: "Возьми философской ртути три унции и прокали ее. Возродится Зеленый Лев, но не прекращай прокаливание, как бы он не рычал на тебя. Получишь Красного Льва. Добавь унцию кислого виноградного спирта и нагрей, получишь сахар и флегму. От них отойдет горючая вода - пригорелоуксусный спирт и, наконец, явится Черный Дракон. Дай ему укусить свой хвост, и он вновь превратится в Зеленого Льва. Так происходит вечный круговорот из двух начал: мужского без крыльев внизу и крылатого женского наверху. Это сера и меркурий, сырость и теплота, солнце и луна..."
       - Улисс, что это такое? Я ничего не понимаю, - спросила я.
       - Все давным-давно известно, и ничего нового под луной, - он махнул рукой и присел на кадку с зеленоватой землей. - Философской ртутью алхимики называли свинец, Зеленый лев - это массикот, или желтая окись свинца. Красный Лев - это красный сурик, потом сахар - ацетат свинца, если я не ошибаюсь, флегма - кристаллизационная вода, а то, что в книге называется пригорелоуксусным спиртом, - ацетон. После всех манипуляций в реторте остается свинец, который можно прокаливать еще раз. Вот тебе и дракон, кусающий себя за хвост. Обычная химическая реакция.
       - Значит, тут не старили картины химическим способом?
       - На таких допотопных инструментах? Конечно, нет. Скорее, здесь по старинным рецептам изготовляли краски. - Он улыбнулся и щелкнул пальцами. - Или вот еще: попросту искали философский камень.
       От треска факелов воздух в пещере раскалился и стал обжигать щеки. Я взглянула на Улисса и обмерла: его лицо покрывала мелкая сеточка морщин, складки, идущие от носа к губам, заострились и потемнели.
       - Что-то я устал, жарко тут и пить хочется, - он потер лоб и вздохнул. - Надо собираться назад. Возьмем по картине и вернемся, а уж наверху сообразим, что делать - время не ждет.
       Раскрыв сумочку, я схватила коробочку с бальзамом и принялась втирать его в лицо и руки. Когда я предложила крем художнику, он только отмахнулся, подошел к проему в скале и нырнул внутрь. Я, неловко ковыляя в натирающих ноги сапогах, последовала за ним.
       Не успела я проползти и половины пути, как раздался страшный грохот, на меня посыпался песок и мелкие камешки. Я вся сжалась и замерла, донельзя испуганная. Но ничего не происходило. Я попробовала ползти вперед, наткнулась на сапоги Улисса. Он не двигался. "Улисс, Улисс, почему ты не ползешь вперед? Что случилось?" - я теребила его за ногу, но он не отвечал. Мне стало страшно. Пятясь, я полезла назад и, когда снова оказалась в пещере, принялась размышлять, что же делать?
       Что бы ни произошло, надо было вытащить его из этой дыры. Набравшись смелости, я вновь забралась в темный выход, доползла до Улисса, лежащего неподвижно и принялась тянуть его за ноги. Мои усилия увенчались успехом, и вскоре я выбралась на просторное место. Еще один рывок, и Улисс оказался рядом со мной.
       Художник был мертв. Во лбу зияло страшное пулевое отверстие. Я истошно закричала и в ужасе заметалась по пещере, сшибая картины и опрокидывая колбы с растворами.
       Боже мой! Я на очереди! Сейчас придут и убьют меня. Что же делать? Как спастись? Есть ли выход из этого каменного мешка? У меня не осталось ни мгновения: вытащив Улисса, я дала понять убийце, что мне известно о его существовании, и, более того, открыла ему дорогу к себе. Сейчас он явится, и моя жизнь оборвется в самом расцвете лет! А я еще толком так и не пожила...
       "Хватит скрипеть зубами, Аполлинария!", - приказала я себе и, схватив тяжелую кадку с рудой, потащила ее к выходу. Откуда только силы взялись? Приподняв непосильную тяжесть, я закупорила проход. Теперь убийце придется здорово постараться, чтобы открыть заглушку. Да и мне будет спокойнее - он не застанет меня врасплох.
       Оттащив бездыханное тело Улисса за алхимический стол, я накрыла его валявшейся поблизости рогожкой и принялась искать что-нибудь тяжелое, чтобы использовать вместо оружия. Для этой цели я приспособила латунный пестик из ступки для дробления минералов, удобно легший на ладонь.
       Присев на землю около выхода, я стала настороженно прислушиваться к звукам, доносящимся снаружи. Было тихо, как в могиле. Факелы догорали, воздух прогрелся еще сильнее, и все больше хотелось пить. Я ощущала себя в западне, из которой нет спасенья.
       Постепенно страх притупился, хоть и не ушел окончательно, и я начала раздумывать, как и почему я оказалась в такой ситуации? Кого "благодарить"? Ведь это уже четвертая смерть во время моего пребывания в Париже, если, конечно, не считать кончины месье де Мопассана.
       Не поворачиваясь спиной к входу, я встала, подошла к столу и обнаружила под ним оловянную бутыль с наклейкой на ней "Aqua destillata"1. Пить теплую безвкусную воду, отдающую жестью, было противно, но она кое-как утолила жажду, и я принялась рассматривать картины.
       Меня не оставляла некая заноза, торчащая в мозгу с того дня, как я купила картины. Я никак не могла от нее избавиться. Какая-то мысль крутилась неподалеку, но мне никак не удавалось ухватить ее за хвост.
       И вдруг меня пронзило - я вспомнила, что именно мне мешало на купленной картине Энгра! Покрывало, на котором лежала одалиска, было из той самой золоченой парчи с песлийским узором, что Андрей принес из мебельной мастерской своего отца. Тогда получается, что я купила не Энгра, а подделку, и вполне вероятно, изготовленную здесь, в этой пещере. Выходит, во всем виноват Кервадек! Он заставлял Андрея рисовать фальшивые копии, а Жан-Люка Лермита старить их химическим способом. Потом продавал их за большие деньги, а когда Андрею надоело, то Кервадек его убил. Смерть Сесиль и девушки-соседки последовала лишь потому, что они оказались свидетельницами преступления. А теперь и Улисс пал жертвой негодяя. И зачем он всегда ходил в одежде черного цвета - словно всю жизнь носил по себе траур?
       Кадка с рудой задрожала и начала раскачиваться. Факелы уже почти потухли, я с трудом различала в темноте выход из пещеры. Крепко сжимая в руках пестик, я прислушивалась к стуку, доносящемуся из расщелины. Повернувшись боком к стене, я приготовилась к последнему бою. Будь что будет! Ни Авиловы, ни Рамзины не смирялись перед судьбой!
       Тяжелая затычка вылетела, посыпалась земля, и придушенный голос произнес: "Полин...". Он не успел договорить, как тяжелый пестик обрушился пришельцу на голову. От моего удара непрошеный гость кувырком ввалился в пещеру и замер, растянувшись на каменном полу.
       Я кинулась подальше от него и спряталась за стол алхимика.
       - Николя, где вы? Я иду за вами! - услышала я знакомый голос.
       - Кто тут?
       - Полин, ты тут, жива? Это я, Доминик.
       Затеплив фонарь, я подняла его над поверженным противником и тут с ужасом обнаружила, что приложила пестиком по лбу не Кервадека, а Николая Ивановича Аршинова собственной персоной.
       В проеме разлился свет и показался репортер. В руке у него светил ярко зажженный фонарь.
       - Что с тобой? Ты в порядке?
       - Со мной все ладно, а вот он, - я показала на лежащего Аршинова. Тот издал слабый стон.
       - Он упал?
       - Это я приложила месье Аршинова пестиком по голове. Надеюсь, не сильно.
       - Ты не убила его? А где Улисс? Он ушел, а тебя оставил здесь одну? - репортер наклонился и принялся поднимать Аршинова.
       - Улисс убит, Доминик.
       - Что? - от этого известия он резко выпрямился, и несчастный Николай Иванович вновь повалился на землю. Причем от вторичного падения он пришел в себя, схватился за голову и заохал.
       - Кем убит? Когда? Каким образом?
       - Мы решили выйти отсюда. Улисс полез первым, потом раздался шум, и когда я вытянула его за ноги обратно в пещеру, у него зияла дыра во лбу.
       - А кто его убил?
       - Если бы я знала, - вздохнула я. - Когда Николай Иванович появился в пещере, я подумала, что это Кервадек за мной лезет, и ударила его по голове.
       - Аршинов не мог этого сделать! - горячо запротестовал Доминик, хотя я ничуть не обвиняла бравого казака. - Он все время был рядом со мной. - А где Улисс?
       - Вон там. Я оттащила тело в сторону.
       Аршинов и Плювинье подошли к телу и откинули рогожку. Потом Доминик посмотрел на меня и сказал:
       - Полин, но мы не видели никого, пока шли сюда. Ты ничего не путаешь?
       - Вот еще! - возмутилась я. - Ты еще начни меня подозревать, что я застрелила Улисса...
       - Нет, ну что ты, - поторопился ответить Плювинье, но некое недоумение от положения, в которое я попала, явно осталось у него в глазах.
       - Кстати, а как вы нас нашли? - спросила я Аршинова. - Ведь мы пробирались по карте.
       - По белым стрелкам на стенах. Но они могли быть и старыми. А вот ваши следы хорошо отпечатались на желтой глине по пути в пещеру и выглядели совсем свежими. Потом, когда глина кончилась, ее остатки на сапогах пачкали дорогу.
       - Надо немедленно осмотреть путь сюда! Если мы найдем следы, кроме наших, то они явно принадлежат убийце! - воскликнула я.
       - Хорошо, мы этим займемся, - кивнул Плювинье, - или, еще лучше, этим пускай займется полиция. А пока расскажи нам, что здесь происходит? Чувствую, что из этого выйдет прекрасный репортаж для "Ле Пти Журналь".
       - Ты настоящий репортер, Доминик, - произнесла я с сарказмом. - Далеко пойдешь. Ну что ж, помогу тебе в этом.
       И я рассказала ему и Аршинову о картинах, о том, как с помощью химических опытов Андрей и Жан-Люк их старили, о том, как потом эти холсты оказывались у Кервадека и как тот продавал их, выдавая за подлинники. Плювинье строчил, не отрывая карандаша от блокнота, который всегда носил с собой в нагрудном кармане.
       - Это сенсация, - приговаривал Плювинье и требовал от меня новых и новых подробностей.
       - Пора выбираться отсюда, - тронул его за плечо Аршинов. - Жарко тут.
       Он многозначительно кивнул в сторону тела бедного Улисса.
       - Да, верно, пойдемте отсюда, - заторопился Доминик, - надо еще известить полицию.
       Не помню, как я выбралась наружу. Я шла в натирающих ноги сапогах, цепляясь то за Аршинова, то за Доминика, и твердила себе: "Только бы выбраться на белый свет!.." Меня не пугали ни летучие мыши, ни оскаленные черепа, ни извилистые закоулки - я брела и молилась за погибшую душу Улисса!
       К моему великому разочарованию света я так и не увидела - стояла глубокая ночь. Наверху нас ждали Сара Бернар, рабочие-каменщики, полицейские и пожарные.
       Когда мы появились на поверхности, все бросились навстречу и принялись вытаскивать нас из ямы. Первой отсутствие Улисса заметила м-ль Бернар.
       - А где ваш спутник? - спросила она.
       - Остался внизу. Он убит, - ответил Доминик.
       - Кем?
       - Неизвестно.
       - Я должен немедленно послать за следственной полицией. Попрошу всех оставаться на своих местах, - сказал пожилой полицейский и отдал команду.
       Мне стало плохо, голова закружилась, и дальнейшее я не помню.
      
       Глава двенадцатая
      Признаваясь в маленьких недостатках, мы тем самым стараемся убедить окружающих в том, что у нас нет крупных.
      
       Очнулась я в театральной уборной, отделанной в моем любимом стиле "арт-нуво": плафоны в виде поникших лилий, изящная мебель и картины с изображением женских головок, увитых зеленым плющом. Надо мной склонилась женщина, в которой я еле узнала знаменитую артистку - она была без грима и с убранными в сетку волосами.
       - Вы пришли в себя, - констатировала она. - Это хорошо. Вставайте и выпейте вина - тут же почувствуете себя лучше.
       Она протянула мне высокий бокал молодого божоле.
       - Который час? - прошептала я, опорожнив вино одним глотком. По телу тут же разлилась приятная теплота, и я почувствовала себя лучше.
       - Половина второго пополуночи, - ответила м-ль Бернар. - Вас принесли сюда, так как комиссар Донзак ждет, когда вы придете в себя. Я приглашу его.
       Лицо полицейского выражало крайнюю озабоченность: глаза покраснели, веки набрякли - выглядел он так ужасно, словно не спал двое суток.
       - Полин, вы в состоянии отвечать на вопросы? - спросил он, присаживаясь на стул рядом с кушеткой, на которой я лежала. - Сможете рассказать, что произошло в подземной пещере?
       - Смогу, - кивнула я. - Только скажите, что с Улиссом? Его вытащили?
       - Да, пожарные и полицейские постарались. Его тело отправлено в морг, а картины и химические препараты - в лабораторию в Сюртэ. Наши специалисты определят, что в колбах и подделаны ли картины.
       - Это Кервадек, - убежденно сказала я. - Это он торговал картинами из пещеры - я сама купила у него Энгра за пять тысяч франков.
       - Вы имеете в виду - Себастьян Кервадек, владелец галереи, совершил все эти преступления? - осторожно спросил Донзак. - Почему вы пришли к этому выводу? Вы видели, кто убил Тигенштета?
       - Нет, не видела, но уверена, что это он.
       - Почему?
       - Потому что ему это выгодно. Он нанимал Андре писать копии известных мастеров, потом Жан-Люк старил полотна и краски химическим способом. Кервадек продавал эти фальшивые картины за большие деньги, даже я купила у него одну.
       - Тогда я не понимаю, зачем Кервадеку убивать Протасова, если он имел с него прибыль?
       - Вы не знаете Андре, - возразила я. - Он был свободолюбивым человеком и ненавидел насилие над собой. И если он поначалу и согласился писать копии, то только из-за нехватки денег. А потом отказался, так как для него самовыражение в творчестве было важнее любых материальных привилегий. Его нельзя было заставить с помощью щедрой мзды делать что-либо против воли.
       - То есть вы полагаете, что месье Протасов отказался выполнять требования Кервадека, и тот его убил в страхе, что секрет изготовления картин откроется. Я вас правильно понял?
       - Да, все именно так. Очень вас прошу, арестуйте галерейщика! Хватит смертей!
       Донзак поднялся и уже около двери произнес:
       - Вас отвезут в отель, мадам Авилова. Постарайтесь отдохнуть, а завтра пришлю за вами - приглашаю на набережную де Офевр, устроим вам очную ставку с Кервадеком. За ним я немедленно посылаю полицейских. Честь имею.
       Он неловко поклонился и вышел из гримерной.
       Вернулась Сара Бернар.
       - Я слышала, о чем вы говорили, и позвольте мне выразить вам свое восхищение. Вы идеал любящей женщины! Броситься на поиски убийцы любимого, с риском для жизни - это необыкновенно! Я обязательно использую черты вашего характера в своих ролях. Мне бы хотелось подарить вам что-нибудь на память, дорогая!
       Мне не хотелось разубеждать великую актрису, в чем она заблуждается. Что я не идеал любящей женщины, а просто взбалмошная дамочка, не по своей воле попадающая во всякие приключения, из которых выходит слегка помятой, но не теряющей присутствия духа. И я сказала:
       - Если вы помните, м-ль Бернар, я рассказывала вам, что мой отец является вашим ревностным поклонником. Если вас не затруднит написать несколько приветливых слов месье Рамзину, буду вам весьма благодарна.
       - С удовольствием!
       Она стремительным изящным почерком написала несколько строк на фотографии, изображавшей ее в роли Маргариты Готье, и протянула мне.
       - Благодарю вас.
       В гримерную вошел Доминик Плювинье. Шоферская одежда на нем была заляпана не только сажей от автомобиля, но и припорошена пылью каменоломен. Он бросился ко мне и воскликнул с настоящей французской экспрессивностью:
       - Полин, ты в порядке? Ты пришла в себя? Боже, как я переживал! Ты сможешь подняться - я отвезу тебя домой!
       Мне было приятно его беспокойство.
       - Не волнуйся, я прекрасно себя чувствую и с удовольствием поеду с тобой домой.
       Пришлось, правда, опереться на его руку, так как я пошатнулась. Попросив его выйти, я обула ботинки, принесенные заботливым Жаном, и попрощалась с Сарой Бернар.
       На улице стояла теплая парижская ночь. Черное бархатное небо было усыпано крупными, в кулак, звездами. Ветер чуть шелестел в кронах каштанов, а по бульварам прогуливались беспечные парочки - слышалась беглая речь и переливы смеха. Словно не было никогда ни жутких подземелий, ни связок черепов, ни летучих мышей, так и норовящих вцепиться в волосы.
       Доминик нежно поддерживал меня за талию, а я хромала, и каждый шаг отзывался болью в натертых ногах. Мы шли медленно, и я наслаждалась открытым пространством, вырвавшись, наконец, из тесных извилистых катакомб.
       Смерть Улисса притупила мои чувства. Весь страх вышел из меня, когда я, словно загнанный зверь, металась по пещере, разыскивая выход. Теперь же, после бокала вина, поднесенного актрисой, чувства мои упорядочились и пришли в некоторую апатию.
       - Как ты себя чувствуешь, дорогая? - прошептал Доминик, и его выдающийся гасконский нос уперся мне в ухо.
       - Спасибо, уже лучше, - ответила я и попыталась было отстраниться, но он мне этого не дал.
       - У тебя есть ключ от входной двери? - спросил он, волнуясь.
       - Нет, - удивилась я тому, что Доминик спрашивает об этом.
       - А как ты попадешь домой?
       - Постучусь, крикну... Не знаю.
       Мне стало неуютно от одной мысли, что заспанная мадам де Жаликур будет долго возиться с замками, потом светить свечной мне в лицо, а наутро опять начнет язвить за завтраком.
       Мы подошли к самой калитке, и тут решимость оставила меня. Мне не хотелось поднимать шум и будить постояльцев. И так я уже заработала себе репутацию эксцентричной особы, которую преследуют неприятности.
       - Я боюсь звонить в колокольчик, - мой голос дрогнул.
       - Подожди, что-нибудь придумаем, - ободрил меня Доминик.
       Он достал из кармана перочинный ножик и принялся ковырять им в замке. На удивление, язычок щелкнул, и калитка отворилась.
       - Невероятно! - восхитилась я. - Ты можешь взламывать замки?
       - Репортер многое должен уметь, чтобы достать интересные сведения для газеты. Пошли.
       - Но как мы войдем в дом? Дверь на засове - это не простой замок на калитке.
       - Не волнуйся, Полин. Давай обойдем дом.
       Мы пошли кругом и обнаружили большую лестницу, которую садовник оставил возле яблоневых деревьев.
       - Вот что нам надо! - шепотом воскликнул Плювинье. - Где твое окно, Полин?
       - Вон там, слева, на втором этаже.
       Он потащил лестницу, приставил ее к стене так, что ее конец уперся в подоконник моего окна.
       - Я поднимусь первым и отожму раму. Потом спущусь за тобой. Стой здесь и смотри по сторонам.
       Доминик принялся ловко карабкаться по лестнице. Наверху он задержался на несколько минут, потом медленно, чтобы не было скрипа, раскрыл створки окна и спустился вниз.
       - Теперь твоя очередь. Лезь наверх, а я буду держать лестницу.
       - Я боюсь!
       - Глупости! В катакомбах не боялась, а тут... Лезь, тебе говорят, если упадешь, то на меня - не расшибешься.
       Дрожащими руками я взялась за перекладину на уровне груди и забралась на первую ступеньку. Если не смотреть вниз, то забираться было совсем не трудно, разве что немного дрожали ноги от напряжения.
       Спустя несколько минут я забралась на широкий мраморный подоконник и оттуда сквозь открытое окно попала в свою персиково-розовую обитель.
       - Я уже на месте! - прошептала я свистящим шепотом. - Спасибо тебе за все. Убери лестницу и иди домой. Спокойной ночи, Доминик!
       Какое счастье, что в комнате оказался полный кувшин воды, стоящий в тазу. Я сняла с себя грязное измазанное платье, припорошенные пылью ботинки, щедро смочила полотенце водой и принялась обтираться. Усталость и тяжесть уходили вместе с грязью и растворялись в мутной воде.
       Нежданно налетела тоска, которой я не ощущала, пока была полна приключениями. Завтра будет все кончено: за Кервадеком уже отправились, и он, если не удрал, будет заключен в тюрьму. Андрея я похоронила по православному обряду, на кладбище Сен-Женевьев де Буа. От влюбленности излечилась, шишек набила, но живой из передряг вышла - пора и честь знать. Но почему же такая тоска?
       Надев ночную сорочку, я подошла к окну и выглянула посмотреть: убрал репортер лестницу или нет.
       Не убрал. Он стоял возле лестницы и курил. Я не видела его лица - в темноте можно было различить лишь красный огонек.
       - Доминик, ты тут? - тихо спросила я.
       Он поднял голову, и я увидела грусть в его глазах.
       - Почему ты не уходишь? - спросила я.
       - Не могу, - ответил он.
       - Почему?
       - Ты не отпускаешь меня, Полин...
       - Как это? Я не понимаю тебя, Доминик.
       - Ты прогнала меня тогда, в парке. На что я могу сейчас надеяться?
       Тоска еще сильнее обхватила ледяными ладонями сердце.
       - Поднимайся! - приказала я.
       Он словно ждал этого: немедленно схватился за перекладины и в мгновение ока оказался у меня в комнате.
       Отступив назад, я подумала, что он схватит меня и сожмет в объятьях. Но этого не произошло. Доминик лишь присел на край подоконника и прошептал:
       - Боже, как ты прекрасна!
       От его слов я замерла и не сообразила, что ответить. Стою себе ночью перед молодым человеком в тоненькой рубашке, которая открывает больше, чем скрывает, и чувствую себя очень неудобно: ни сесть, ни встать, ни ответить на комплимент. Да и о чем, собственно, говорить, ночью двоим, если она в сорочке, а он смотрит влюбленными глазами и не трогается с места.
       Не найдя ничего лучшего, я подошла к алькову, раздвинула занавеси и присела на кровать.
       - Доминик, - сказала я и подавила непрошеную зевоту. - У нас с тобой был трудный день. Я устала, и мне очень хочется спать. Ты так и будешь сидеть на подоконнике?
       Он подошел, опустился рядом и принялся целовать мне колени. Потом опустился ниже, и я мысленно возблагодарила небеса, что успела ополоснуться - сапоги, в которых я проходила полдня, были не первой свежести.
       Как ни странно, спать расхотелось, а во всем теле появилось ощущение легкости.
       - Доминик, встань, - я протянула руку и взъерошила его кучерявую шевелюру, - иди ко мне.
       - О! Полин, - простонал он и принялся аккуратно снимать с себя рубашку. На меня пахнуло смесью запахов острого мужского пота вкупе с резким запахом керосина - он со вчерашнего дня не снимал с себя шоферскую одежду.
       Мне почему-то вспомнился Андрей, - тот срывал с себя сковывавшие движения вещи, и они валялись на полу, стульях и креслах. Потом ему долго приходилось искать их, чтобы одеться, а однажды мы с ним нашли сапог, повисший на вешалке для верхнего платья.
       Также размеренно, как он стягивал с себя одежду, Доминик, приподняв подол моей сорочки, принялся целовать мне живот. Его поцелуи следовали в каком-то рваном ритме, выводя меня из той беспокойной одури, в которую я погрузилась, оказавшись с ним в алькове. Его губы ощупывали пространство вокруг пупка, поднимались выше, касались груди и шеи порхающими, словно трепыхание крылышек бабочки, движениями. Кончиком языка Доминик лизнул мне сосок, потом еще и еще, затем недоуменно поднял голову и прошептал:
       - Тебе хорошо, дорогая?
       - О, да! - застонала я. - Продолжай!
       Признаться, я понимала его недоумение. Он ожидал, что от его ласки у меня затвердеют соски, о чем я не раз читала в бульварной литературе "растерзанных корсетов". Но Доминик не знал того, как должны были одеваться воспитанницы женского института губернского N-ска: и корсеты, и лифчики, и панталоны шились строго по уставу - из плотного небеленого полотна, жесткие складки которого натирали грудь и талию так, что соски становились нечувствительными даже к кусачей щетке для мытья. Считалось, что таким образом воспитанницы подготавливаются к священной роли матери, для которой необходимы бодрое тело и твердые соски. Что же тогда говорить о кончике языка молодого француза? Дуновение Амура, да и только.
       Его требовательные губы вновь поползли вниз, решительно обогнули пупок и стали спускаться ниже и ниже. Я замерла и напрягла колени.
       - Полин, милая, расслабься, я просто хочу порадовать тебя "визитом первого консула".
       Его нос щекотно утыкался мне в живот, а рот вбирал в себя первые завитки.
       - Доминик, прошу тебя...
       "Боже, что он делает? - в смятении думала я. - Это же... Это же непристойно... А, собственно говоря, непристойно в глазах кого? Елизаветы Павловны? Я завтра уеду, так почему бы не увезти с собой еще одно ощущение, которое уляжется в заветную шкатулочку моих воспоминаний".
       От этих мыслей я несколько успокоилась и расслабилась. Плювинье незамедлительно воспользовался сим обстоятельством, его язык проскользнул еще ниже и энергично принялся исследовать мои укромные уголки.
       Я ничуть не пожалела, что пошла ему навстречу. Ощущение было восхитительным: словно внизу у меня запульсировало еще одно сердце, выбрасывающее в вены кровь и наполнявшее меня восторгом и жаждой жизни!
       Наконец, я почувствовала, что чувства переполняют меня, я не могу больше их сдерживать, и сноп огней взорвался внутри моего терзаемого наслаждением тела.
       Доминик уже не играл языком - он пил, не отрываясь, словно из кубка.
       Опустошив меня, он поднялся, накрыл мою наготу своим телом, и мы погрузились в самую увлекательную игру, известную человечеству со времен грехопадения Адама и Евы.
       Спустя достаточно короткое время Доминик, на пике экстаза, прекратил исступленные телодвижения и рухнул на меня опустошенный.
       Когда мой любовник (а теперь я могу называть его именно так) отдышался и пришел в себя, я спросила его:
       - Скажи мне, милый, что обозначали твои слова "визит первого консула"? Ты имел в виду Наполеона?
       - Да, - кивнул он и зарылся носом мне в волосы. - Этому выражению уже не менее ста лет. Так писал из итальянского похода пылкий двадцатипятилетний корсиканец своей возлюбленной креолке Жозефине. - Доминик приподнялся на локте и продекламировал: "Я не могу забыть твою очаровательную черную рощу, куда я совершал "маленькие визиты", ты понимаешь, о чем я говорю. Целую ее тысячу раз..." Она холодно и сухо отвечала на его письма. Может быть, ей не нравились "визиты"?
       - Как они могут не нравиться! - запротестовала я и, упав, опрокинула Доминика навзничь. Наша упоительная игра получила новое продолжение, в которой пылкий француз учил меня тому, чего я не могла представить себе даже в самых жарких вдовьих мечтаниях. Оказалось, что "ответные визиты прелестной креолки" не менее привлекательны и доставляют острое наслаждение.
       - Да, не получилась у нас любовь "а ля козак", - засмеялся Плювинье, когда я, умиротворенная и переполненная новыми, неизведанными ощущениями после очередного витка нашей идиллии, уютно устроилась у него на плече, - раз ты так увлеклась познанием тайн французской любви, Полин...
       - Любовь "а ля козак"? - удивилась я. - О чем это ты?
       - Когда-то ваши казаки любили наших француженок с быстротой и натиском, словно шли в атаку. Парижанок это восхищало донельзя. А я к любви отношусь, как к трапезе, где ты - единственное и самое вкусное блюдо, - он поцеловал меня долгим нежным поцелуем. - Кстати, знаешь, почему я вспомнил Жозефину Богарне? Ее так же, как и тебя, охраняли казаки.
       - Какие казаки? - удивилась я.
       - Когда русские войска в 1812 году вошли в Париж, то ваш император Александр Первый проявил себя истинно галантным кавалером - он приставил к бывшей жене поверженного противника личную охрану из казаков. И те сопровождали Жозефину, следуя в почетном карауле за ее каретой. И глядя на тебя и Николя, я подумал, что ты так же царственна, как и французская императрица, находящаяся под охраной казачьего пикета, - он вздохнул и добавил: - Как все же странно переплелись судьбы России и Франции. Гораздо теснее, чем наши тела мгновенье назад. Наполеон хотел жениться на княжне, сестре вашего императора; ты, русская от рождения, говоришь с парижским прононсом. Меня тянет к тебе так же, как твоего художника к Сесиль. И у вас, и у нас бомбометатели стали приметой времени, еще немного - и дело дойдет до революций.
       - Ну, уж нет, - рассмеялась я. - Какие революции? В нашей стране мутит воду лишь горстка отчаянных нигилистов, самоубийц-одиночек. Разве можно сравнить их безумные потуги с тем, что происходило у вас с конца прошлого века? Оставь... Смотри, уже светает. Как быстро пролетела ночь! Полежи еще, а я выгляну, открыла ли горничная засов, и позову тебя оттащить лестницу в сад. Я мигом.
       Набросив на сорочку пеньюар, я вышла в коридор. Было темно, и я впопыхах споткнулась о ботинки, выставленные наружу возле двери в комнату князя Засекина-Батайского. Тихо чертыхаясь, я ногой отбросила их в сторону и они клацкнули, ударившись о деревянный пол. Я подняла их и замерла - на подошвах виднелись характерные подковки, знакомые мне по отпечаткам возле дома Сесиль и под окном палаты в Сальпетриер. Ботинки были вычищены, но в щели между рантом и мыском засохла желтая глина каменоломен.
       И тут все стало на свои места, и я увидела полную картину с такой невероятной четкостью, что мне стало не по себе.
       Начнем сначала: не знаю пока, за что князь убил Андрея, но теперь я могу точно сказать, как я очутилась в отеле - он подговорил консьержку на рю Турлак дать адрес отеля "Сабин" той русской даме, которая будет спрашивать о художнике. Он постоянно знал, куда я направляюсь, ведь я не скрывала этого за общим завтраком. Я вспомнила: князь как раз курил сигару, когда я крикнула хозяйке, подстригающей розы, что еду к Сесиль. А еще я рассказала за столом, что бедняжка Мадлен не погибла, а увезена в госпиталь. И о каменоломнях он знал, так как, привлеченный гудком, выглянул из окна и слышал, как Улисс сообщал о карте подземных ходов.
       Но все это были лишь косвенные улики. Для того, чтобы быть полностью уверенной, мне нужно было найти изобличающую улику: накладную рыжую бороду или оружие, из которого застрелили шведского художника.
       Послышался шум, я метнулась в сторону и притаилась за большой кадкой с разлапистой пыльной пальмой. Из комнаты вышел Засекин-Батайский, взял ботинки и прикрыл дверь. Спустя две минуты он вышел из комнаты полностью одетый и стал спускаться по лестнице вниз.
       "Сегодня же воскресенье! - вспомнила я. - Он направился к заутрене!"
       Такой благоприятный момент нельзя было не использовать. Тихонько проскользнув в свою комнату, я увидела, что Доминик крепко спит, и принялась шарить по карманам его платья. Найдя искомую отмычку - ту, которой он открыл калитку, я вышла и принялась ковыряться в замке. Дверь не поддавалась. Наконец после получасовых усилий мне удалось подцепить некий язычок внутри, и я чуть не ввалилась в комнату Засекина-Батайского.
       Внутри было темно и страшно, пахло затхлостью, трубочным табаком и кислятиной. Подойдя к окну, я немного приотворила ставни, чтобы в комнату проникли редкие предрассветные лучи, и принялась осматриваться.
       Узкий диванчик был застелен покрывалом с кистями. Под ним я обнаружила стопки старых российских газет. В ящиках секретера оказались разные бумаги, поломанные перья, несколько носовых платков и рассыпанная колода игральных карт. На потертом ковре висели сабли, трубки с длинными чубуками и... Пистолетов там не было.
       Но я же отчетливо помнила пистолеты! Значит, хотя бы одним из них воспользовались и убили Улисса. Я и не заметила, что размышляю вслух.
       - Разумеется, - ответил мне спокойный голос. - Если пистолетов нет на месте, значит, они были сняты оттуда.
       Резко повернувшись, я увидела в проеме раскрытой двери князя Засекина-Батайского с направленным на меня оружием.
       - А если закричите, то я незамедлительно выстрелю. Так что не рекомендую, Аполлинария Лазаревна.
       - Вы вернулись, князь? - пробормотала я, не соображая, что говорю.
       - Внезапно начался дождь, и я вернулся за зонтиком. Верно говорят, что возвращаться плохая примета - дороги не будет. Но на этот раз, думаю, мне повезло. А вот вам...
       - И что вы намерены предпринять, Кирилл Игоревич? - спросила я, удивляясь своему спокойствию. Хотя я была не спокойна, а загипнотизирована, словно кролик удавом, и не сводила взгляда с черного дула, уставленного на меня.
       - У вас есть иной выход? - пожал он плечами, при этом даже не шелохнув пистолета.
       - Отпустите меня. Не берите греха на душу. Вы же христианин, православный.
       - Одной душой больше, одной меньше - какая, в сущности, разница? Все равно гореть в геенне.
       - Вы уже убивали? - запинаясь, спросила я.
       - Приходилось, - ответил Засекин-Батайский и ухмыльнулся.
       Во время возникшей паузы, я стала лихорадочно раздумывать, чем же зацепить князя, чтобы он расслабился и перестал наводить на меня дуло, и как дать знак Доминику?
       И тут мне пришла в голову мысль - я вспомнила о тайных обществах, в которых Засекин-Батайский принимал участие.
       - Вот уж не думала, что так бесславно закончу свою жизнь, - печально произнесла я. - Уж лучше бы я погибла на родине, пусть и от рук царской охранки...
       - Что?! - он от неожиданности качнул пистолет.
       - Осторожно, князь, - я позволила себе в голосе капризную нотку, - вы меня ненароком пристрелите. Мне совсем бы не хотелось так бесславно закончить жизнь, избежав ужасов Третьего отделения и ссылки на каторгу.
       - Уж не обессудьте, Аполиннария Лазаревна, для вящего спокойствия позвольте произвести над вами одно действо, - князь, пятясь, подошел к шкафу, пошарил, не глядя, левой рукой и извлек на свет пару наручников. - Я вас прикую к спинке кровати и только тогда опущу пистолет. И вы мне все расскажете. Тогда я буду решать, что с вами делать. А не согласны - немедленно пуля в лоб, и я ретируюсь. У меня разговор короткий - не впервой убивать, еще в России-матушке научился. Что скажете?
       - Приковывайте, - обреченно вздохнула я.
       - Всегда отмечал за вами неженский ум и крепость духа, - удовлетворенно произнес он и опустил пистолет лишь тогда, когда мои запястья оказались пристегнуты наручниками к прутьям массивной кровати, стоявшей в алькове, таком же как у меня. - Вот теперь славно. Рассказывайте, Полина, какова ваша настоящая цель визита в Париж. Не поверю, что вы бросились, очертя голову, через всю Европу, надеясь вернуть блудного художника средней руки.
       Почувствовав, что щеки горят от предвкушения той лжи, которую я только намеревалась придумать, я опустила голову, чтобы князь не заметил моего смущения - это было бы мне совсем некстати.
       И я вспомнила, как много лет назад, когда я еще была юной институткой с толстой косой, отец вернулся из Москвы, куда он ездил по судебным делам, и рассказывал мне, а также зашедшему нас навестить Владимиру Гавриловичу, моему будущему мужу, сюжет новой пьесы. Лазарь Петрович был завзятым театралом и, посещая обе столицы, имел обыкновение посещать Мариинский, Большой и Малый театры. На сей раз, пьеса оказалось посредственной и провалилась с большим треском. Она называлась "Золотые сердца"1. Я была более чем уверена, что Засекин-Батайский ничего не знает о ней, и решила построить свою ложь, рассказав и приукрасив сюжет этой пьесы.
       Помню, отец очень возмущался, называл пьесу пасквилем, хулой и клеветой на беззаветно преданных своему делу земских врачей, интеллигенцию и лучших умов России. Он радовался тому, что пьесу ошикали, и словно молоденький студент, сам свистел, засунув пальцы в рот. Меня тогда поразил Авилов, не согласившийся с отцом. Они жестоко поспорили, и Владимир Гаврилович сказал Лазарю Петровичу, что в пьесе существует двойное дно, подтекст, известный лишь тем, кто знал, на основе какого материала драматург написал эту пьесу. Он рассказал, что Маруся, героиня пьесы, существует на самом деле, и что он был шапочно знаком с ней и ее мужем. Она - передовая дама из Пензы, переехавшая потом с мужем и шестью детьми в Симбирск, что супруг ее - тихий и скромный земский учитель, а ее дети рождены от разных мужчин: старшая дочь - от великого князя, будущего государя Александра Второго, а сын Александр - от Дмитрия Каракозова, стрелявшего в отца ее дочери. Второй раз об этой семье я услышала спустя пять лет, когда отец прочитал в газетах о казни через повешение преступников, покушавшихся на жизнь нынешнего императора.
       - Кирилл Игоревич, голубчик, - взмолилась я. - Не убивайте меня, я вам все расскажу. Я вас подозревала, думала, что вы подосланный агент Охранного отделения, ведь вы начали рассказывать мне о народовольцах и романе Чернышевского! Неспроста же!
       - Но кто вы? - удивился он.
       - Я - агент ушедшей в глубокое подполье террористической фракции партии "Народная воля"! - именно это название прочитал в газете отец, когда повесили пятерых террористов. Как, на удивление, четко и избирательно работает память, когда речь идет о спасении собственно жизни. - Наши отделения разбросаны по всей России, особенно они сильны в Пензе, Саратове и Нижнем Новгороде.
       - Скажите, Протасов тоже был членом организации? - спросил Засекин-Банайский, и я возрадовалась, что рыбка клюнула.
       - Ну, конечно! - горячо ответила я. - Он приехал в наш патриархальный N-ск, чтобы организовать подпольную ячейку. Андрей очаровал меня, я вступила в партию, только чтобы быть рядом с ним. Он часто ездил в Москву и Санкт-Петербург за инструкциями, и именно он предложил дерзкий план.
       - Какой же?
       - Год назад стало известно, что государь отправляется в Париж, чтобы присутствовать при заключении русско-французского союза. Невозможно было добраться до царя - его всегда окружала сильная охрана, и Андрей предложил отправиться в Париж, чтобы там, с помощью французских революционеров, совершить акт возмездия! Он являлся самой подходящей кандидатурой - художник, едет учиться мастерству, чего же проще? Андрей посылал мне письма, что он уже у цели. Кстати, рисунок с Гирсом и человеком в клетчатом пальто показывает, насколько близко он подобрался к сильным мира сего, - рисунок, конечно же, ничего не доказывал, но я решила, что вещественное свидетельство не помешает. - Он следил за перемещениями министра, надеясь найти слабое звено. Протасов уже близко сошелся с французскими патриотами, но его начала преследовать цепь неудач: после ареста одного из бесстрашных борцов - Равашоля, французы несколько присмирели и не хотели рисковать головой за русских. А еще государь вернулся в Россию, деньги кончились, но центр партии приказал ему оставаться в Париже и ждать на тот случай, если император Александр вновь вернется в Париж. Поэтому Андрей рисовал картины и вел неприметную жизнь, дожидаясь благоприятного стечения обстоятельств.
       - А зачем вы приехали в Париж, Полина? - спросил князь.
       - Я любила его... И еще, Андрей перестал писать, и заволновались не только я, но и члены нашей организации. У меня имеются кое-какие незначительные средства, на которые я приехала сюда, но, увы, в живых Андрея уже не застала.
       - Что вы искали в моей комнате?
       - Пистолеты, - ответила я. - Я видела их на ковре, когда была у вас.
       - Зачем они вам?
       - Убить Кервадека! Это он загубил Андрея и двух девушек-свидетельниц.
       - Вы в этом уверены? Странно, - усмехнулся он. - Я уж было подумал, что вы меня в убийцы записали.
       - Причем тут вы, Кирилл Игоревич? - я лицемерила изо всех сил, надеясь на то, что он поверит и отпустит меня. - Вам-то какой прок убивать Андрея? Вы с ним и знакомы-то не были.
       - Верно, - кивнул князь, - совсем вы мне голову заморочили, Полина, даже и не знаю, что теперь с вами делать...
       - Отпустите меня, - вновь взмолилась я. - Я сегодня же соберу вещи и уеду из Парижа. Не по мне это дело, не хочу никому мстить! Мне нужно еще вернуться домой и бороться за счастье России! Простите, что забралась к вам в комнату за пистолетами!
       Засекин-Батайский покачал головой и полез в карман за ключом от наручников. Я задержала дыхание, не веря в удачу, как в дверь постучали, и в комнату вошел Кервадек. Его красное круглое лицо выражало крайнюю степень недовольства.
       - Ну, знаете, князь, - завопил он вместо приветствия. - Я не согласен играть в эти игры! Только что у меня была полиция, чуть не забрали меня с собой, обвиняя меня в убийствах и подделках картин. Хорошо, что у меня имеется алиби, поэтому они оставили меня в покое. Я ничего еще не сказал, откуда у меня картины, но у меня нет выхода! Вы же уверяли, что картины подлинные - из коллекции вашей покойной супруги. Как можно было так меня подводить?! Вы погубили мою репутацию!
       Тут он заметил меня, прикованную наручниками к кровати, и ахнул: "Это еще что такое?"
       Вместо ответа Засекин-Батайский поднял пистолет и выстрелил в Кервадека. Тот упал, заливаясь кровью. Я истошно закричала.
       В коридоре послышались крики: "Полина, ты где?"
       - Я тут, Доминик, тут, у князя! - закричала я изо всех сил, инстинктивно и безуспешно дергая наручниками прутья кровати. Убийца отшвырнул разряженный пистолет в сторону, бросился ко мне и принялся душить. Последнее, что я помню - это появление в дверном проеме обнаженного Плювинье. Тут силы оставили меня, и я потеряла сознание.
      
       * * *
       Очнулась я от крепкого запаха нюхательных солей, которые держала перед моим носом Матильда Ларок, одетая в утренний капот. Над стонущим Кервадеком хлопотала мадам Соланж. На полу яростно бился в конвульсиях Засекин-Батайский, а Доминик, с полотенцем вокруг чресел, стоял над ним и следил, чтобы тот не достал кого-либо из нас.
       - Полиция... - прошептала я и громко чихнула.
       - Уже послали садовника. Не волнуйтесь, Полин, - ответила мне Матильда.
       Когда в комнату вошли полицейские, сразу стало тесно. Репортер извинился и вышел одеться, я последовала за ним.
       - Ну, вот и все, Полин, - обнял меня Доминик. - Конец кошмарам, ты можешь теперь спать спокойно - никто не будет тебя преследовать, смерти прекратились.
       Нет, ты заблуждаешься, - ответила я, отстраняясь. - Многое еще непонятно в этой истории. Как я очутилась именно в отеле "Сабин", рядом с убийцей? Откуда он знал о моем приезде и что он хотел от меня? Как и чем алхимик старил картины? И, наконец, откуда у Андрея такие глубокие морщины на лице, ведь я помню его молодым и краснощеким.
       Доминик принялся натягивать брюки, а в комнату заглянула мадам де Жаликур:
       - Полин, дорогая, там внизу месье Донзак. Он просит тебя спуститься в гостиную.
       Кое-как умывшись и наспех приведя себя в порядок, я отправилась на встречу с комиссаром полиции. Донзак стоял у входа, напротив него, в наручниках и под охраной двух дюжих полицейских, сидел князь Засекин-Батайский. Вид у него был самый понурый...
       - Мадам Авилова, - официальным тоном обратился ко мне комиссар, - вы признаете в этом человеке того, кто напал на вас сегодня утром?
       - Да, - кивнула я. - Признаю. Он угрожал мне пистолетом, а потом приковал наручниками к спинке кровати.
       - Она залезла в мою комнату, - подал голос князь, - и хотела украсть фамильные пистолеты.
       - Это так, мадам Авилова?
       - Что зашла без спросу в комнату - верно. А пистолеты красть не хотела.
       - Почему вы это сделали?
       - Потому что увидела на пороге выставленные для чистки туфли Засекина-Батайского, а на них те самые подковки, которые отпечатались на глине возле дома убитой Сесиль и на влажной земле под окном палаты в Сальпетриер. Меня это заинтересовало, и я решила найти накладные бороду и бакенбарды, поэтому и зашла в комнату.
       - Она взломала замок! - взвизгнул князь. - Нарушила частное жилище!
       - Замолчите! - рявкнул Донзак и обратился ко мне: - Вы искали эти бакенбарды? - он достал из папки клочки свалявшейся шерсти.
       - Я никогда прежде не видела месье Засекина-Батайского в гриме, - осторожно ответила я. - Поэтому мне сложно судить. А где вы нашли это?
       - У него под матрасом.
       - Понятно.
       - Рассказывайте, как было дело, - приказал Донзак. - Иначе вы не доживете даже до суда! А расскажете - можете надеяться на снисхождение.
       - Хорошо, - кивнул князь, и на его мрачном лице появилась сардоническая усмешка, - я расскажу, но совсем не для того, чтобы вымолить себе милость суда. Я сужу себя гораздо строже, чем кто-либо со стороны...
       Во Франции я нахожусь в многолетней эмиграции, путь на Родину, в Россию, закрыт для меня уж более четверти века, и все эти годы меня не оставляла мысль вернуться и продолжить начатое дело - борьбу с тиранией и деспотическим монархическим строем. Россия должна быть республикой!
       Но все упиралось в деньги. Меценат и миллионщик Герцен, на деньги которого жила русская община за границей, умер в тот год, когда я бежал в Париж, а другие не были столь щедры и благосклонны. Я женился на богатой буржуазке, которой захотелось присовокупить к своим деньгам еще и мой княжеский титул и надеялся, что смогу на ее деньги осуществить свою мечту. Но действительность жестоко меня разочаровала: супруга, находящаяся под влиянием своего отца, ни за что не желала выпускать ни денег, ни правления двумя мануфактурами из своих цепких рук, и поэтому я довольствовался лишь скромным содержанием. Меня поставили на место: за небольшие деньги я продал славный титул князей Засекиных-Батайских чванливым буржуа, и мне осталось только вести тихую, размеренную жизнь, посещая литературные и художественные салоны.
       Эта мысль - найти смысл жизни - вновь вспыхнула во мне после кончины супруги. И опять я остался без денег: по завещанию она отписала мне проценты с ренты, основной капитал был мне недоступен.
       Однажды, гуляя по министерским залам Лувра эпохи Наполеона Третьего и представляя себе, что нахожусь в Эрмитаже, я увидел молодого художника, копирующего женскую головку с картины Фрагонара. Я поразился точности его руки и подошел похвалить его копию. Мы разговорились: он оказался моим соотечественником, Андреем Протасовым.
       Мы часто встречались: иногда в музеях, иногда в пивных и говорили только на две темы: искусство и Россия. Я рассказал ему о своей судьбе, о том, что я надеюсь увидеть родину счастливой и свободной, но, к сожалению, у меня нет ни гроша.
       Как-то раз, глядя на его особенно удачную копию Энгра, я заметил: "Вот бы эта картина выглядела старой - ее можно было бы продать за большие деньги". Я не знал тогда, что мои слова запали Андрею в душу. Он ушел, а спустя некоторое время мы вновь встретились, и художник показал мне ту же картину. Но Боже, она имела старинный, подлинный вид! Краска потрескалась, края холста потемнели и обтрепались. "Как вы смогли этого добиться?" - спросил я. "Неважно, - отмахнулся он. - Не в этом дело. Вы бы смогли продать эту картину?" - "А почему бы вам самому ее не продать?" - удивился я. "Одно дело, если картину продает князь, пусть даже обедневший, что не играет роли. А другое дело - художник. Это наводит на подозрения, - ответил Андрей. - Попробуйте продать ее как безделушку, как искусно состаренную копию. Может, за нее дадут больше, чем за свежий ученический холст". - "Хорошо, я попробую", - ответил я и отнес картину Себастьяну Кервадеку, с которым был немного знаком. Я не сказал ему о том, что это копия, а наоборот - что эту картину я взял из фамильного собрания и продаю, так как сильно нуждаюсь в деньгах. Владелец галереи взял картину на проверку и, удостоверившись в том, что она, действительно, старинная, выплатил мне приличную сумму денег, половину которой я отдал Андрею.
       Протасов писал на удивление быстро. Он никогда не делал точные копии, часто не прорисовывал детали, чтобы картина выглядела как предварительный набросок, менял ракурс, фон и освещение. Эта гонка подрывала здоровье художника - он выглядел плохо, дышал вредными испарениями, но работал, как одержимый. Потом пропадал на несколько дней и возвращался с уже состаренными картинами. Я относил их по одной Кервадеку, а тот просил еще и еще, так как на них был устойчивый спрос. Когда Себастьян выплачивал мне деньги, он ухмылялся и заявлял, что моя любовница стоит мне недешево - он думал, что я продаю коллекцию ради женщины.
       Мне до безумия захотелось узнать, что Протасов делает с картинами. Ведь я тогда бы смог нанять еще художников и увеличить свой капитал. Но, сколько я не следил за ним, так ничего и не смог выяснить. Я знал, что у него появилась возлюбленная, что он общался с художниками-импрессионистами, но, как и кто помогает ему с картинами, я так и не узнал.
       Моя удача продолжалась недолго. Однажды Протасов пришел ко мне взбешенный и рассказал, что был в галерее Кервадека. Он увидел там свои картины, которые хозяин выдавал за подлинные. Причем, расспросив Кервадека, Протасов понял, что тот не обманывает, а действительно уверен в том, что картины настоящие. Его также поразили цены: небольшой эскиз стоил пять тысяч франков, а картины побольше - дороже в несколько раз. Художник кричал на меня, что я обманул его, что завтра он пойдет к Кервадеку и заявит о том, что картины принадлежат его кисти, что он не желает обманывать покупателей... Я понял, что меня ждет неминуемый крах.
       Я предложил ему вечером прогуляться по берегу Сены и спокойно обо всем поговорить. Он согласился и в сумерках пришел на условленное место. Там я уже ждал его в укромном уголке. Незаметно подойдя сзади, я накинул ему на шею удавку и сбросил безжизненное тело в воду, надеясь, что меня никто не заметил.
       Но смерть художника только отдаляла финансовый крах. Мне нуждно было завладеть его секретом старения картин, чтобы нанять других рисовальщиков. И я вспомнил о том, что у Протасова осталась в N-ске любящая его женщина. Он сказал мне, что получил от нее письмо - она едет в Париж. Вполне вероятно, что художник мог открыть ей в письме свою тайну.
       Отправившись на рю Турлак, я подкупил консьержку - попросил сообщить мне, когда приедет русская дама, которая будет спрашивать Протасова. А если консьержка порекомендует даме отель "Сабин", где я снимал комнату, то может рассчитывать на дополнительное вознаграждение. Так и вышло: мадам Авилова приехала в Париж и поселилась на авеню Фрошо.
       Я стал следить за Полиной. Она познакомилась с подругой Андрея - Сесиль, и две дамы, вполне могли договориться за моей спиной. Я решил, что этому не бывать. Ранним утром я пришел к Сесиль, которая меня знала - Андрей нас знакомил, и потребовал рассказать мне, откуда у Андрея старинные картины. Она сказала, что их ему дает сумасшедший колдун. На вопрос, где он сейчас, я получил ответ: "В клинике Бланша". Не знаю, чем я себя выдал, но Сесиль обвинила меня в убийстве, и мне пришлось задушить и ее тоже. На удивление решиться на это оказалось намного легче, и не потому, что девушка была слабее художника: тому, кто совершает преступление дважды, оно уже кажется дозволенным.
       Записку о сумасшедшем колдуне я подбросил Авиловой в комнату. Мне уже был понятен ее характер: она любила Протасова и жаждала узнать имя его убийцы. Ну, а мне нужна была тайна старинных картин.
       Поняв, что Авилова подозревает в совершенных преступлениях виконта де Кювервиля, я возрадовался - мне это было только на руку. Идя на очередное опасное дело, я надевал такой же клетчатый плащ с пелериной, какой носил виконт, и приклеивал рыжие бакенбарды, чтобы меня могли принять за него.
       Я боялся, что Авилова или полиция найдет что-либо в мансарде художника, прежде чем я там все обыщу. Поэтому я отправился туда и принялся за поиски. Время бежало, я так увлекся, что не заметил, как дверь открылась и в комнату вошла девушка, соседка художника. Она была в домашних, стоптанных туфлях и фартуке. Я ударил ее по голове, она упала, и мне пришлось поджечь мансарду, чтобы скрыть все следы и свидетельницу.
       На мое несчастье, девушка выжила. Об этом рассказала Авилова за завтраком. Не медля ни минуты, я отправился в больницу и там завершил начатое. Я ощущал себя Раскольниковым - не в моих силах было остановить преступления, они множились, как круги на воде от брошенного камня.
       Протасов, прежде чем поссориться со мной, написал еще несколько картин и где-то их спрятал. Меня обуревали грандиозные планы: нужно было найти колдуна, забрать или выкупить у него картины, проникнуть в его тайну или склонить к сотрудничеству, - я не знал, с чего начать. Я даже подослал к нескольким знакомым Авиловой человека, чтобы тот пригрозил им, но ничего не добился. Поэтому, когда за Полиной приехал репортер на самодвижущемся экипаже, а потом тощий художник прокричал что-то о каменоломнях, я понял - вот он шанс, картины можно было спрятать именно там. И я отправился вслед за ними.
       Я бесшумно крался по узким коридорам, ведомый лишь белой стрелкой, нарисованной на стене. Ощущение торжества не покидало меня - я был на пути к заветной цели. И когда из отверстия в стене показался Улисс и недоуменно посмотрел на меня, я испугался и разрядил пистолет прямо в его лоб. Далее я проникнуть не смог, путь мне преграждала бочка с землей.
       Позади послышались звуки и топот шагов. Я юркнул в ближайший коридор и затаился. Просидел я там долго. А когда все стихло, я залез в ту пещеру, но не нашел ни одной картины - полицейские все очистили.
       Вернувшись домой, уставший и разъяренный, я лег спать, но сон не шел. Поутру собрался в церковь к заутрене, просить Господа наставить меня и уберечь от напастей. По пути меня застал дождь, я вернулся за зонтом и увидел мадам Авилову, роющуюся у меня в секретере. Мне не хотелось убивать ее, просто очень нужно было узнать мотивы ее поступка. Поэтому я приковал ее наручниками, чтобы она не убежала, и принялся расспрашивать. Потом получил удар по голове и все...
       Князь Засекин-Батайский замолчал.
       - Вам больше нечего сказать? - спросил Донзак и приказал полицейским: - Уведите!
       - Как самочувствие месье Кервадека? - спросила я.
       - Он ранен в плечо, ничего страшного, - ответил комиссар. - Ему сильно повезло.
       - Очень рада, - сказала я. - Мне жаль, что я подозревала его во всех этих преступлениях.
       - Что вы теперь намереваетесь делать, мадам Авилова? Походите по выставке, подышите парижским воздухом.
       - Спасибо, по-моему, на мою долю приключений более чем достаточно. Отправлюсь к Андре на могилу, возьму горсть земли и вернусь обратно, в Россию.
       - Что ж, не смею задерживать, - он поднялся со стула. - Вы нам очень помогли, мадам Авилова. Разрешите откланяться.
       Он поцеловал мне руку и вышел вслед за полицейскими.
       В гостиной тотчас появилась мадам де Жаликур.
       - Ах, какое несчастье, какой позор! - воскликнула она, заламывая руки. - В моем доме!
       - Как вы мне надоели, мадам, - в сердцах воскликнула я. - Завтра же ноги моей не будет в вашем отеле! Счастливо оставаться!
       И я удалилась под стоны: "Он же о моем отеле напишет в газете! А сам выскочил голый!.."
      
       * * *
       Меня провожали Доминик и Николай Иванович. У грустного француза гасконский нос висел на квинте. Аршинов топтался на месте и смотрел на меня преданными собачьими глазами.
       - Я к вам обязательно приеду, дорогая Полина, - басил казак. - Как только тут с делами управлюсь, сразу обратно, в Россию. Навещу обязательно.
       - Полин, я хочу тебе сказать, - вступил в разговор репортер, - если все русские женщины хоть немного похожи на тебя, Россия - великая страна. Ведь вы - ее главное богатство! Я обязательно приеду в Россию и напишу книгу о русских женщинах. Только я летом приеду, а то я холодов боюсь.
       - Не бойся, Доминик, - хлопнул его по плечу Аршинов, да так, что тщедушный репортер присел под его тяжелой дланью. - Наши женщины не дадут замерзнуть такому парню, как ты. И обогреют, и приласкают!
       Весь в облаках дыма подошел паровоз и протяжно загудел. Кондуктор ударил в колокол, и публика начала подниматься по ступенькам. Мы напоследок расцеловались, я села в купе к окну и смотрела, как становятся все меньше и меньше две фигуры, машущие мне с перрона.
      
       * * *
       Дома меня ждал отец. С кухни доносился запах любимого яблочного пирога с корицей - старалась Вера, наша старая горничная. Мебель, натертая воском, сияла, и я мгновенно вспомнила об Андрее.
       - Как съездила, доченька? - спросил Лазарь Петрович, обнимая меня и троекратно целуя.
       - Потом, papa, потом расскажу, я очень устала с дороги.
       В спальне воздух был немного затхлым, наверное, из-за прикрытых ставен. Я отдернула занавеси, в солнечных лучах тут же заплясали пылинки. На прикроватном столике лежали письма.
       Нехотя я взяла их в руки и тут увидела конверт с Эйфелевой башней на марке. Внутри меня похолодело - это была весточка с того света.
       Даже не воспользовавшись от нетерпения ножом для разрезания бумаг, я разорвала конверт, и мне на колени выпали листочки, исписанные знакомым нервным почерком.
       "Милая Полина, здравствуй!
       Прости, что долго тебе не писал - в моей жизни произошло столько разных событий, что даже и не знаю, с чего начать.
       Начну с того, что несколько месяцев назад я познакомился с одним интересным человеком по имени Жан-Люк Лермит. Он философ, перипатетик1, мы проводим в беседах помногу часов, и я улучшаю свой французский. Его постулаты абсурдны, но не более, чем высказывания какого-либо записного политика, его действия могут показаться бестолковыми, но только на первый взгляд. И даже жилище философ выбрал себе не такое, как у остальных нормальных людей. Он живет в катакомбах! Да-да, Полина, в самой настоящей пещере, расположенной в старой выработанной штольне, из которой добывали камень для постройки парижских особняков. Вход в эту штольню начинается сразу за подсобными помещениями театра "Ренессанс", где властвует несравненная Сара Бернар.
       Ты можешь спросить, почему Жан-Люк там живет и чем занимается? Отвечу: он ищет философский камень. Конечно, и это может тебе показаться абсурдным, но почему бы человеку не заняться тем, что ему нравится, если у него совсем скромные потребности? И пещера для такой цели подходит, как нельзя лучше.
       Примерно в то же время я познакомился с соотечественником, князем Кириллом Игоревичем. Надменный аристократ в потертом сюртуке долго стоял и смотрел на то, как я рисую копию Фрагонара, и обратился ко мне с комплиментами. Мы разговорились, потом выпили по кружке пива - оказалось, что князь не такой чопорный, как казался. Я скатал в трубку холст с копией и пошел навестить Лермита.
       То ли я выпил много, то ли простудился, но меня прихватила небольшая лихорадка, и я остался на три дня в жилище философа. Меня бросало то в жар, то в холод, становилось то душно, то сухо в горле. Жан-Люк самоотверженно ухаживал за мной, поил меня отварами, которые приготавливал на спиртовке, укутывал одеялами, и, в конце концов, я пришел в себя.
       Поблагодарив милейшего Лермита за гостеприимство, я подхватил холст и выбрался на поверхность. Придя домой и развернув холст, я обомлел: он потрескался, потускнел, словно покрылся патиной времени. Картина выглядела так, словно была написана сто лет назад. Как это произошло - я не понимал.
       И тут я вспомнил слова князя. Он сказал мне: "Если бы эта картина была старой, ее можно было бы выгодно продать". Мне захотелось встретиться с ним, но я не знал, где он живет. Я принялся выспрашивать о князе, и выяснилось, что он по четвергам посещает ипподром Лоншана, что недалеко от Сен-Клу.
       Там мы и встретились. Кирилл Игоревич был донельзя расстроен тем, что кобыла Жужу, на которую он поставил крупную сумму, пришла последней, и поначалу даже не признал меня. Он потрясал кулаками, клял, на чем свет стоит, вора-букмекера и почему-то свою покойную супругу.
       Мы присели за столиком в тенистом месте, и я заказал пива, так как у князя не осталось ни гроша. Когда он немного успокоился, я показал ему картину и попросил ее продать как состаренную копию. Если бы картину принес я, то мне, как начинающему художнику, заплатили бы гроши. Кирилл Игоревич согласился, а спустя два дня пришел ко мне в мансарду и протянул пятьсот франков. Я никогда не получал за свои холсты таких больших денег.
       Я стал экспериментировать с красками, Жан-Люк помогал мне. Оказалось: если свежую, еще не высохшую картину, оставить в пещере на три дня, то перепады температуры и воздух, насыщенный испарениями, сделают свое дело - слой краски потрескается, холст потемнеет, и у меня в руках окажется произведение как бы восьмидесяти-столетней давности.
       Опыт вдохновил меня, и я начал копировать старых мастеров, одного за другим. Князь исправно носил картины на продажу, возвращался ко мне с сотнями франков и просил работать еще и еще. И я с упорством и настойчивостью писал эскизы, наброски, подстраиваясь под манеру классиков, потом относил сырые холсты в пещеру и через несколько дней отдавал их князю. Тот исправно платил. Мне нужны были деньги для того, чтобы полностью отдаться любимому делу и начать писать для себя, стать знаменитым художником и чтобы ты, Полина, мною гордилась!
       Однажды я зашел в галерею Кервадека, и тот рассказал мне, что познакомился с русским князем, играющим на бегах и от этого распродающего свою коллекцию раритетов. Я попросил показать мне ее, и Кервадек с гордостью завел меня в отдельную комнату, в которой висели мои картины. Цены меня просто потрясли. Картины стоили от пяти до двадцати тысяч франков.
       Мне стало ясно: князь меня надувает. Мало того, что выдает картины за подлинники, так еще и не делится со мной поровну. Я решил с ним серьезно поговорить. Мы договорились встретиться завтра на берегу Сены. А пока я принимаюсь за план пещеры. Отнесу ее Кервадеку под видом "новой живописи", пусть полежит до лучших времен, авось кто-нибудь и догадается, как получаются такие "старинные" картины...
       Тяжело на душе, Полина, гложут какие-то странные предчувствия, что не тем занимаюсь, не той дорогой иду. А может, просто хандрю.
       Приезжай ко мне, я по тебе тоскую...
       Остаюсь,
       Твой навеки,
       Андрей"
       Я еще долго сидела в спальне, держа в руках конверт. Передо мной проплывали лица Андрея, Сесиль, Улисса... Как все многозначительно: мелкопоместный князек тщился вырваться из недостойного положения и поэтому стал нигилистом. Его товарищей осудили, он избежал печальной участи - сбежал за границу. Там продал свой титул за выгодную женитьбу, но жена, зная его мотовство и страсть к тотализатору, оставила ему в наследство только проценты, без основного капитала. Засохший стручок, не давший миру детей, отщепенец, покусившийся на государственную власт, он отнял самое дорогое, что есть у человека, - жизнь. И все ради денег, а не Родины и чести, как он уверял меня.
       Нужно было разобрать вещи, отнести Протасовым горсть земли с могилы сына, заказать молебен. Стоило продолжать жить.
      
       * * *
       Осенью возле дома остановилась карета. Я услышала знакомый зычный голос и выбежала навстречу.
       - Николай Иванович, голубчик! Вы ли это?
       - Я, Аполлинария Лазаревна. Из Парижа и сразу к вам! Заноси! - махнул он кучеру рукой.
      - Что это? - удивилась я.
       - Все картины Андрея Протасова. Все, что было конфисковано полицией как вещественные доказательства. Здесь те, что из пещеры, а еще пятнистые картины, и синие женщины. Только этих нет, что каналья-галерейщик купил - они теперь его частная собственность.
       - Как вам это удалось?
       - Да разве ж я смог бы? Это все Гирс. Он поспешествовал. На самом высоком уровне обратился. У меня и письмо его к губернатору вашему, рекомендует в городе музей народного самородка открыть.
       - Чудесно! - воскликнула я. - А как ваша экспедиция в Абиссинию?
       - Все в порядке. Получено высочайшее соизволение. Деньги собраны, суда снаряжены. Так что от вас сразу на корабль, - он посмотрел на меня и хитро прищурился. - Хотите со мной, Аполлинария Лазаревна?
       - Pourquoi pas?1 - ответила я.
      
       ***Конец***
       27.05.03.
       Аскалон
      1 Эпиграфы здесь и далее см.: Франсуа де Ларошфуко "Мемуары и максимы", Москва, изд-во "Наука", 1993.
      2 Подробнее об этом читайте в романе К. Врублевской "Дело о пропавшем талисмане".
      1 Левкас (от греч. leuk?s - белый), название грунта в русской средневековой живописи. После 17 века название "левкас" сохранилось в иконописи за традиционным для русской иконы грунтом в виде порошкообразного мела, размешанного на животном или рыбьем клею. Левкасом называют также грунт под окраску или позолоту на деревянных изделиях.
      1 "Lutetia" - Лютеция, старинное название Парижа.
      1 Около 178 см.
      1 Югенстиль - молодой стиль (нем.)
      2 Арт Нуво - новое искусство (франц.)
      1 Декоративный узор из стилизованных изогнутых огурцов.
      1 "Завивать" или "заламывать" березку принято на Троицу. Это еще и девичий праздник. Будущие невесты выбирали молодую березку и "завивали" (или заламывали) ее, т.е. украшали, пригибая ветки к земле и сплетая их с травой. Затем вешали на березу платки, венки, ленты. Заламывая березку, девушки загадывали желания, водили вокруг нее хороводы и пели песни. Вспомните песню "Некому березу заломати".
      2 Внутренняя заболонь характерна для лиственных пород - дуба, ясеня и состоит из мягкой древесины, что способствует впоследствии растрескиванию пиленого материала. Для мозаичных работ этот порок очень ценен.
      1 Для понимающего достаточно (лат.).
      1 Подробнее читайте в романе К. Врублевской "Первое дело Аполлинарии Авиловой".
      1 Баст (нем.) - лыко с разных деревьев, заменяющее соломку.
      2 Яйца "в гнезде" - блюдо, изготовленное из картофельного пюре и яиц. В готовом пюре делается углубление, туда выливается яйцо, после чего блюдо запекают в печи или духовке.
      1 Анфан тэррибль (франц.) - (букв.) ужасный ребенок; человек, затрудняющий окружающих своим поведением, смущающий своей бестактной непосредственностью.
      1 Эпиграмма А.С. Пушкина, написанная в феврале 1835 года на князя М.А. Дондукова-Корсакова, ограниченного и невежественного человека, председателя петербургского цензурного комитета, назначенного вице-президентом Академии наук по протекции президента Уварова.
      1 "Sacre Coeur" (франц.) - базилика Сердца Христова на вершине Монмартрского холма, символ возрождения французского национального самосознания после тяжелого поражения от немцев в войне 1870-1871 годов.
      2 Трагическая для французов битва при Азенкуре в 1415 г., когда успех в столетней войне перешёл на сторону англичан.
      1 "Разбитая герцогиня" ("дюшесе брисе" - duchesse brise (франц.)), мебель, названная так потому, что составлялась из двух кресел и мягкого табурета между ними.
      1 "Персидская сирень" - духи российского парфюмера французского происхождения Генриха Брокара, получившие "Гран-При" на Всемирной Выставке в Париже в 1889 году.
      1 Энгр (Ingres), Жан Огюст Доминик (1780-1867), французский живописец, рисовальщик и музыкант.
      1 Фуляр (франц. foulard) - ткань из шелковых некрученых нитей различного переплетения, в дешевых сортах - с добавлением хлопчатобумажной пряжи.
      1 Сантим (франц. centime, от лат. centesimus - сотый), 1) французская разменная монета, равная 1/1000 франка.
      1 Sic transit gloria mundi (лат.) - Так проходит мирская слава.
      2 Цитата из "Четвертого сна Веры Павловны".
      1 Полицейский (франц. жаргон)
      1 Петинет - тонкая кружевная ткань из шелка, хлопка или льна.
      1 Брокатель - легкая полушелковая материя, вытканная небольшими цветами, золотыми или серебряными букетами, иногда оттененными цветными нитками.
      1 рoissarde (франц.) - мужичка, из простонародья, каковыми и были рыбные торговки.
      1 Грогрон - гладкокрашенный шелк высшего качества из самых лучших коконов шелковичного червя с длинной неповрежденной нитью.
      2 Галстук типа "эскот" - широкий галстук с прямоугольными концами, завязанный узлом.
      1 Жонкили (франц.) - одна из групп мелкоцветных нарциссов.
      2 Эталаж (франц.) - выставка, раскладка товаров.
      1 Фюме - сильно концентрированный бульон.
      1 Трианон - два увеселительных замка в версальском парке: большой Трианон, выстроенный Людовиком XIV для госпожи Ментенон, и малый Трианон, выстроенный Людовиком XV.
      1 Клоке - натуральный или искусственный с характерной рельефной поверхностью.
      2 Персонажи романа Ги де Мопассана "Милый друг".
      1 Сифил (гр. suV - свинья, jiloV - друг) - персонаж мифологической поэмы о сифилисе профессора Падуанского университета, врача, астронома и поэта Джироламо Фракасторо (1483-1553) - "Сифилис, или о галльской болезни".
      1 Гонорис кауза ((лат.) honoris causa - (букв.) почета ради), почетный; выражение, прибавляемое к наименованию ученой степени, если она присвоена без защиты (напр., доктор наук гонорис кауза).
      1 Монография "Psychopathia sexualis" была издана в 1886 г пионером современной сексологии доктором Крафтом-Эбингом.
      2 Вернемся к нашим баранам - такими словами ("Revenons a nos moutons"(франц.)) в фарсе XV века "Адвокат Пьер Патлен", судья прерывает речь богатого суконщика. Возбудив дело против пастуха, стянувшего у него овец, суконщик, забывая о своей тяжбе, осыпает упреками защитника пастуха, адвоката Патлена, который не уплатил ему за шесть локтей сукна. Выражение это применяется (часто по-французски) к тому, кто чрезмерно отвлекается от основной темы своей речи.
      1 Жерар де Нерваль (Gerard de Nerval), 1808-1855, французский писатель романтической школы, покончил с собой, находясь в психически неуравновешенном состоянии и в крайней нужде.
      2 Гуно (Crounod) Шарль, 1818-1893, французский композитор.
      1 Аменция (от лат. amentia - безумие), вид помрачения сознания, характеризующийся бессвязностью мышления, растерянностью, дезориентировкой в окружающем, беспорядочным возбуждением, отсутствием воспоминаний (амнезия) по миновании расстройства.
      1 Кампанелла (Campanella) Томмазо (1568-1639), итальянский философ, поэт, политический деятель; создатель коммунистической утопии.
      1 Подробнее в романе "Первое дело Аполлинарии Авиловой".
      1 В 1894 г. Бертильон оказался причастным к знаменитому делу Дрейфуса: он выступал в качестве эксперта и, не заметив фальсификации результатов почерковедческой экспертизы, спровоцировал судебную ошибку. Через двадцать лет французское правительство пообещало ему красную ленту Почетного легиона, если тот признает свою ошибку, но Бертильон умер, не согласившись на это.
      1 Признаком хорошего тона считается заказывать устриц исключительно в те месяцы, в названии которых есть буква "р". То есть в мае, июне, июле и августе их не едят. По одной простой причине - летом устрицы, будучи гермафродитами, откладывают яйца, что существенно меняет их вкусовые свойства.
      1 Туалетная губка, служащая для купания, представляет собою отмытый от мягких частей роговой скелет губки Euspongia officinalis и Hippospongia equina. Левантинские губки добывают в Средиземном и Красном морях.
      2 Французские художники первой половины ХIХ века, писавшие в академической манере.
      1 Французские художники-постимпрессионисты конца ХIХ века.
      1 Французские художники ХVIII века, писавшие в стиле рококо и сентиментализма.
      1 Нимфалиды (Nymphalidae (лат.)) - одно из крупнейших семейств дневных бабочек.
      2 Олимпия де Гуж - писательница, автор "Декларации прав женщины и гражданки", написанной в 1791 году. В этом документе впервые в истории было открыто сформулировано требование установить равноправие женщин и мужчин перед законом. Она пророчески изрекала: "Если женщина имеет право взойти на эшафот, то она должна иметь право подняться и на трибуну". Такое неосторожное заявление стоило писательнице жизни. Ее отправили на гильотину как лицо, презревшее общественные порядки.
      1 Стихотворение Поля Верлена, французского поэта (1844-1896) "Сон, с которым я сроднился" ("Mon r?ve familier") в переводе Иннокентия Анненского.
      1 Истерия (от греч. hyst?ra - матка); с древнейших времён истерию связывали с заболеванием матки.
      1 Эжен Делакруа (1798-1863) - французский художник, виднейший представитель романтизма в изобразительном искусстве. Полагают, что он был побочным сыном Талейрана.
      1 Сара Бернар исполняла роль Маргариты Готье в пьесе Александра Дюма-сына "Дама с камелиями". Позже на сюжет этой пьесы Дж. Верди была написана опера "Травиата".
      1 Краги - кожаные перчатки с раструбами для защиты запястных артерий.
      2 Около 22 км/час.
      1 Ротонда Берцовых Костей - круглый подземный зал в парижских катакомбах, имеющий великолепную акустику. В 1897 году в ней произошел концерт светской и духовной музыки, на котором исполнялись "Пляска смерти" Сен-Санса, "Похоронный марш" Шопена, и другие прекрасные и печальные классические произведения.
      1 Волконскоит - окись хрома. Неяркая, но очень прочная в живописи зеленая краска.
      1 Aqua destillata (лат.) - дистиллированная вода
      1 Пятиактная пьеса "Золотые сердца" драматурга Назарьева шла на сцене Малого театра всего два раза: 11 и 12 ноября 1882 года. В ней рассказывается о девушке Марусе, дворянке из обедневшей семьи. Она приносит себя в жертву, выйдя замуж за человека, ссудившего деньги ее отцу и тем самым спавшего его от позора и обнищания. Вскоре Маруся, не выдержав жизни с нелюбимым, оставляет мужа, и уезжает в Петербург вместе со студентом-медиком, которого полюбила всей душой. В Петербурге Мария становится известной писательницей, борющейся за права женщин, и бросает студента. Тот возвращается домой, встречается с ее мужем, не забывшем любимую жену, и рассказывает о карьере и таланте его супруги. Дела Марии идут все хуже и хуже, ее преследует полиция, она перестает писать и посвящает себя уходу за калеками. Муж пишет ей слезные письма, умоляя вернуться, но она отказывает ему.
      1 Перипатетик - последователь философии Аристотеля. Перипатетики занимались главным образом тем, что, прогуливаясь, разъясняли ученикам учение Аристотеля.
      1 Почему бы нет? (франц.)
      ---------------
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Врублевская Катерина (info@seferisrael.co.il)
  • Обновлено: 01/10/2008. 465k. Статистика.
  • Роман: Детектив
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.