Она себе давно не позволяла этого: рядом был муж. Но сейчас, зная его усталость - он уже засыпал на соседней кровати, - она потихоньку начала ублажать себя - с мыслями о мальчишке. Наклонясь, она искала колготки в ящике маленького комода, как вдруг он упал на нее сзади. Она оторопело выпрямилась, а он, сам ошарашенный, нагловато сказал: "Ага, испугались!" А когда сын затеял шутливую потасовку с нею (он подрастал и все проверял силенки), мальчишка-сосед присоединился к ним, и вдруг так, что сын не заметил, сунул руку ей под халат и угодил прямо туда, куда и хотел, и она с трудом вывернулась: "Ну, ты!" - "А что?" - "А то!" И с тех пор он везде подстерегал ее - в подъезде, на лестнице, - и, когда она бывала одна, начинались эти восхитительные игры с ним: в нем просыпался мужчина, и он тискал, мял ее, и все чаще его рука оказывалась там, где сейчас ее... Муж однажды чуть не застукал их, - хорошо, она, заслышав его шаги, вырвалась и убежала на кухню, а встрепанный, перевозбужденный "шахматист" остался сидеть у разоренных шахмат - для начала она села играть с ним... Потом она объясняла мужу, что соседский Игорек поссорился с их Костиком, они чуть не подрались, и она стыдила его и "пушила" - оттого он сидел такой встрепанный... "О, Игорек!.." Только б не застонать - муж проснется и все поймет!.. А может, и пусть, может, он что-то сумеет?.. Хватит иллюзий, она уж сыта ими по горло: он бывает мужиком раз в два месяца!..
Фамилия ее была Кокошина, и за глаза ее звали Коко, а редакционные остряки - Укокошина: уж больно лихо свинчивала она головы хорошим, добрым программам, если что-то в них настораживало. "Балаган!" - возмущалась она в таких случаях, и многие понимали: Коко не знает, что "балаган" - это зрелищный жанр, а "Балаганчик" Блока попросту не читала.
Окончив свердловский журфак, она выскочила замуж за московского газетчика, командированного в их город, и перебралась в столицу, где муж пристроил ее на "теле": сперва рядовым редактором, а вскоре и зав. отделом.
Потом много лет она ходила в зам. главного, и так бы себе и ходила, но ее муж был по своим сценарным делам у самого большого теленачальства и очень этому начальству понравился: умница! И, не мудрствуя лукаво, начальство решило: муж и жена - одна сатана; раз он умница, значит, и она умница.
Подвела большое начальство эта логика: муж, хоть и с большими "рогами" ходил, сатаной не был; получалось, по такому раскладу, умница - мужского рода, а сатана - женского.
Доброго, дельного мужика начальство из главных турнуло (не глянулся, и все тут), а ее возвело в главные.
Она сразу задумалась: как ей вести себя в новом служебном обличьи? И тонким бабьим чутьем уловила: ее сила в слабости. Она будет жесткой на деле, но в глазах начальства лучше выглядеть милой и слабой, тогда оно будет помогать ей и защищать ее: ведь она его ставленница.
Сократив многих кадровых работников - журналистов и режиссеров, - она привела в редакцию новых людей - молодых и циничных, ей лично преданных. Они "открывали" давно уж открытое, а она их поддерживала, сама не ведая, что эта "новая свежая вода" давно уж истолчена в старой ступе. Многим опытным работникам становилось смешно и горько: "манкурты" стали "первооткрывателями".
Ассистент-эстонка прямо из своего отдела звонила в Таллин и орала по-эстонски, увещевая своих знакомых обеспечить Коко одноместный номер в гостинице. Обеспечили, и слетавшая в Таллин на выходные Коко перевела эстонку из ассистентов в режиссеры. Один из редакторов предоставил Коко свою машину: черная "Волга" не совсем устраивала Коко (нельзя было гонять на ней целыми днями по личным делам), и редактор шоферил всю дорогу, а Коко хвалила его на летучках, и выписывала ему премии и завышенные гонорары.
Еще когда она была замом, мужики в редакции остро почувствовали ее бабью неутоленность, говорили между собою: "Дорвется она до власти, - переберет тогда нашего брата!" Она кокетничала не со всеми подряд, нравились ей умные и пригожие. Может, и не занималась бы она этой бабьей охотой, если бы ее мужа-умницу на нее хватало. Но в том-то и дело, что не хватало.
Поначалу она отчаивалась, потом попробовала помогать себе, а потом... Много чего было потом!..
В конце концов она дала этому Игорю, мальчишке этому со стойким кочетком! И не жалеет об этом! Как она тогда просила поцеловать ее, а он щенком неумелым тыкался в ее губы, и это так заводило! О господи, скоро ведь и ее Костику нужно будет это, через пару лет и он будет мучиться, как этот Игорь соседский, и будет шатром вздыматься на нем одеяло, - прямо хоть сама дай ему!.. Кого же тогда подсунуть ему? Может быть, Деранкову? Страшна, конечно, зато живая, не кукла резиновая! Сделает она - пообещает сделать, - ее режиссером (баба всю жизнь в ассистентах ходит), - да она будет счастлива!.. Премию разок ей подкинуть!.. Да она и так будет счастлива, сама-то ведь нипочем мужика не словит, а тут девственник!.. Пока что Деранкова исправно выполняла ее поручения - рассказывала, кому нужно, о ногах ее от ушей!..
И она с удовольствием огладила себя, - колени, ляжки, живот... Нет, нет, это входит в привычку, нельзя так часто!.. А Цыров? Не ошибается ли она?..
Коко раздирали желания, жажда бурной любви бередила душу, мнились ей ласки любовников... Она уж давно решила: все это даст ей власть! Надо будет все взять от жизни, все изведать сполна, чтоб стать, наконец-то, по-бабьи счастливой... Теперь пробил час ее! Вот она, радость - бери! И она бросилась в омут, забыв о муже, о сыне, обо всем, кроме службы. В этом кресле надо усидеть во что бы то ни стало! Власть и удовольствие - все остальное химеры! Но и о старости надо подумать. Уже и сейчас без семьи трудно себя представить, а после-то? Значит, надо прежнее сохранить, а новое приобрести!.. И ее упрямый выпуклый лобик морщили честолюбивые мысли!..
Они жили тогда в Капотне, муж только что получил от своей многотиражки квартиру - однокомнатную и далекую. Там и родился Костик... Их соседом, в такой же однокомнатной, был артист областной филармонии, тенор, и когда он - за стеной - пел, ее обволакивало желание! И однажды, когда она была на больничном, постучала к нему: нет ли у него от головной боли? И пока он рылся в аптечке, она стояла в прихожей в ожидании, и кровь гудела!.. Он был в шелковом коротком халате, и его волосатые ноги возбуждали невероятно! Он любезно вынес ей анальгин и стакан воды, она, чуть только "стрельнув" глазами, сказала: "Ой, ну что вы!" И, запив таблетку, вернула стакан: "Спасибо!" И посмотрела на него выжидающе. "Обращайтесь, если что!" - сказал он. - "Спасибо!" И вышла: "Дур-рак!.." Через час, не в силах успокоиться, снова постучала к нему: нет ли у него валерьянки? И уж тут он допер, что у нее за болезнь, и, как мог, исцелял ее!.. Он не вполне устроил ее, она даже прозвала его "щекотунчиком", но с тех пор изменяла с ним мужу без зазрения совести - дома, на берегу реки, по дороге в Беседы или на шлюзы...
Потом мужу - он уже работал в центральной газете - дали трехкомнатную квартиру в престижном районе, и, слава богу, они уехали из Капотни, - артист надоел ей до смерти!..
Девчонкой она посмотрела в клубе чудесный мультик Уолта Диснея, - красивоглазый олененок поразил ее воображение, и с тех пор она звала себя "Бэмби"...
И когда, после праздничного вечера, мужик-комментатор из информации предложил подвезти ее на своей "семерке" и вдруг назвал ее "Бэмби", у нее сердце екнуло. Она отпустила "Волгу", а он завез ее в какой-то двор колодцем и там, загнав машину в темень, стал целовать жарко, и на заднем сидении его машины она опять изменила мужу - с опаской, жадностью и совестливостью одновременно... Когда они выезжали из подворотни, едва не задавили сотрудника ее редакции Цырова (он шел с вечеринки к метро и, конечно, узнал их), - тревога, как бы тот не разболтал об этом, долго не отпускала ее... Цыров с тех пор смотрел на нее ласково и смиренно... Тайные свидания с комментатором стали сперва еженедельными, потом все более частыми, и закончились его обширным инфарктом. И она впервые подумала о том, что ей нужен кто-нибудь помоложе: она не ожидала от себя такой ненасытности!
Однажды, нацеловавшись с курящим Сверстовым, она, придя домой, привычно потянулась губами к щеке мужа, и тот ошарашил ее: "Ты что, курила?" - "Да нет, что ты! - смутилась она. - Вся редакция напрочь прокурена!" И засмеялась деланно, широко растягивая углы рта и чуть всхлипывая, а потом юркнула в ванную, тотчас вычистила зубы и многажды полоскала рот.
А муж перед сном сказал ей: "Знаешь, не нужно гнаться за большим! Сегодня тебе захочется "Жигули", завтра "Волгу", потом "Роллс-Ройс" - это ведь бесконечно! Нужно довольствоваться тем, что есть".
Все в ней сжалось: он догадался! Довольствуйся им, не гонись за мужиками! Но ответила: "Да зачем нам с тобою машина? Есть же редакционная!" Он промолчал.
Сверстов вскоре перевелся в другую редакцию (чтобы избежать изнурительных встреч с ней в квартире приятеля), и она на какое-то время придержала себя, и отношения с мужем улучшились, потеплели.
Дважды в неделю она плавала в бассейне, нежилась в теплой прозрачной влаге, и так приятно было ощущать себя гармоничной и легкой и ловить на себе заинтересованные взгляды мужчин, а с некоторыми даже сталкиваться в воде, как бы случайно, но так, чтоб без грубостей, слегка возбуждаясь от их прикосновений. И ее телесная женственность, и ее глаза "Бэмби" притягивали мужиков, - она это видела и радовалась этому.
"Ну, бабу я закадрил - вьюном ходит! Не то, что моя благоверная, - ой, сиську прищемил, ой, не лапай так сильно! Эта ярая, аж рычит! Ножки, грудочки! Не то, что у моей, - как титьки коровьи, не лифчик - гамак двухместный!"
Кокошин не любил подобных откровений, и к авторам их относился с брезгливостью. И невдомек ему было, что рассказывали ему о жене его - это она рычала и ходила вьюном. Трудно было Кокошину угадать в ней жену: дома ничего похожего не было.
А известный газетчик - дерзкий фельетонист, - рассказав о своей беседе с ее муженьком, напугал Коко, и она тут же прекратила с ним отношения, и дома была подчеркнуто ласкова с мужем и сыном. И опять стала думать о Цырове.
Цыров был молод, со всеми улыбчив, слегка ироничен, понимал свою творческую ограниченность, и редакторство его, в общем, устраивало. Но хотелось-то большего: денег, известности!
Когда страховидная Деранкова стала расхваливать ему Коко ("Ой, я была сейчас с ней в туалете, у нее ноги от ушей растут!"), Цыров сделал стойку: "Я восхищен ею!" И в его желтых кошачьих глазах вспыхнул хищный огонек, и он стал похож на рысь.
В конце рабочего дня его вызвали в кабинет главного. Дождавшись, пока редакция опустеет и секретарша, наконец, уйдет, Коко оказалась наедине с ним. Он пожирал ее глазами, и она ласково улыбнулась ему... Он был нежен и чуток, он упал к ее ногам и целовал, целовал, постепенно поднимаясь все выше и выше, и кожаный красный диван стал их первым совместным ложем...
Зам. главного Макс был страстно влюблен. Сидя рядом с Леной на монтаже в аппаратной, он повесил себе на грудь Ленин янтарный кулон и все гладил его, ласкал и шептал: "Блаженство! Счастье!" Семью он отправил на море, ее семья торчала на даче, и они упивались друг другом (его квартира была их временной крепостью).
Цыров просек это, сообщил Коко, и она, пригласив зама в свой кабинет, игриво попросила его о квартире - хотя бы трижды в неделю, - шутливо добавив: "Порядок и чистоту гарантирую!"
Макс (не дурак), мгновенно сообразив, что отказываться нельзя, наоборот, надо использовать это себе во благо, - радушно согласился, назавтра привез ей запасные ключи, а втайне - чтобы была у него на крючке - укрепил на шкафу возле кровати видеокамеру, замаскировал ее и, покидая свою квартиру, включал камеру прямо перед приходом Цырова и Коко, и они с Леной стали регулярно отсматривать "сеансы любви" - это их возбуждало, и они ставили рекорд за рекордом. Дни Коко были понедельник, среда и пятница (с двух до четырех), и Лена с Максом однажды смотрели во вторник съемку от понедельника, и не услышали, как за их спиной появилась Коко со своим "пажем".
Коко пришла в бешенство, кричала: "Это подло! Подло!" А Цыров схватил кассету и убежал с нею!
Макс и Лена были уволены (три опоздания - три приказа: выговоры и увольнение), но и после этого их травили - сообщили родным об их связи и дали - через мужа - статью в газету об их аморалке (Коко мстила, как только могла, а злополучную пленку собственноручно выбросила в Москву-реку).
Пришлось квартиру снимать, и они с Цыровым бросались в служебную "Волгу", и мчались, и влетали в это свое убежище, и сразу бросались друг другу в объятия, падали на кровать, и уж потом, стремясь скорей слиться в единое, неловко срывали одежду и, полуодетые, сливались, наконец, взлетая в ослепительно блаженное поднебесье, и она впивалась ногтями в его прыщавую спину и кричала, кричала, кричала, обнимая его руками, ногами и обволакивая собой всего без остатка! А однажды он в упоении приник губами к ее лону, и она, вспыхнув небывалым восторгом, набросилась на его восставшую плоть, и с тех пор жаждала этого самозабвенно!..
Ее пресный правильный муж и понятия не имел о таком сумасшедшем блаженстве!..
Режиссер Александров вышел на своем редакционном этаже и увидел вдруг, что в закутке за лифтом, где изредка курили втихую, Цыров прижал Коко к подоконнику и, ухватив ее за ягодицы, мнет, тискает, целуя в шею, а она, изнемогающая от его грубых ласк, с придыханием шепчет: "Не надо! Не надо!" ..."Бедная баба, совсем с ума сошла от недогрузки!"
Через несколько дней Коко возвращалась с партактива в компании комментаторов, их обогнал Александров, и она, продолжая разговор, неожиданно для себя кокектнула с ним: стрельнула глазами и вильнула бедрами. Александров усмехнулся, и на другой день, выждав, когда она возвращалась из туалета, позвал ее у лифта: "Пожалуйста, на одну минуточку!" Она, не ожидая подвоха, удивленно-кокетливо подошла к нему, а он, не долго думая, подхватив ее внезапно за задницу, усадил на подоконник в закутке за лифтами и собрался действовать дальше, но звонкая пощечина ожгла его щеку! На секунду он растерялся, - этого хватило, чтобы она, гневно оттолкнув его, спрыгнула на пол и ушла, зло чокая каблучками! "Ссука!" - потер щеку Александров...
Гроза ходила-ходила кругами, мешала заснуть, и она лежала на своей кровати, думая о себе, о муже, о сыне, - постепенно из мыслей этих проступили слабые далекие звезды, потом крики утренних петухов, а потом распахнулся за деревней широкий луг, повисли над ним высокие трели жаворонков, рассыпалась веселыми стайками земляника, и она берет и берет ее, и не может оторваться от этой сладкой, вызревшей ягоды... Но гулко ворчит за рекою в набухших тучах, ударило первыми каплями - и давай Бог ноги!.. Только влетела в избу - раскололо грозой высокое небо, ахнуло - жахнуло, треснуло страшно, согнуло ветром зеленые заросли, и застонали, завыли ветви, и заметались смутными тенями, и вот-вот страшной водой опрокинется небо!.. Но полило чуток, окропило землицу, освежило травы, и улетело мокрым ветром на дальнюю сторону... И отец, хватанув молока с погреба, заводит: "Ох, хорошо тому живется, хто с молошницей живеть! Молока с утра напьется и молошницу..." - "Охолони, старый, при девке такое петь!" - стыдит мать отца, и он, посмеиваясь, умолкает, и долго курит, сидя на лавке в белом исподнем... А утром, когда в окне еще серо, скорей на покос - лето подогнало травы, и в самую пору теперь косить: росы пали великие!..
И у Коко становится чище на сердце, и светлые воспоминания будят душу и упрекают в тщете ее нынешней...
А утром летучка. И когда уж закончилось обсуждение, возникает вдруг мстительный Александров, и спрашивает ее "на голубом глазу": "Извините меня, пожалуйста, за неделикатность, но куда это вы с Цыровым ездите на черной "Волге"?" (Что за чертик в него вселился, он и сам не знал, но чертик раззадорился не на шутку - зал затих! Он понимал, что теперь будет уволен за опоздание - он никогда не приходил на работу вовремя, но его, что называется, понесло!) Коко резко встала и, краснея от стыда и возмущения, сказала громко: "Я не обязана отчитываться перед вами, куда я езжу!" - "Да не вы, а с Цыровым!" Александров сам пер на плаху. "Летучка закончена!" - оборвала она, чтоб закончить это позорище!..
Уволила она его грамотно. На следующий день приказ - выговор за опоздание. Через день - строгий за опоздание. И еще через день - увольнение! "Хроника пикирующего бомбардировщика!" - комментировали редакционные остряки.
Коко лежала рядом с мирно посапывающим мужем, Костик давно уже спал, поцеловав ее перед сном, и в этой тишине ей впервые пришла в голову мысль о том, что у нее не получается жизнь по прописям, не вмещается в прокрустово ложе привычных понятий... Вспомнилась и Анна Каренина, и Катерина... Нет, не так, - конечно. не так, но почему же тогда нет в ее жизни главного - любви, гармонии? Может, когда она перебесится, все станет на место? Ну ладно, Кокошин оказался мужиком слабоватым, но ведь она забросила не только его, но и Костика - кровинку свою! Впервые совесть ее зацепило так покаянно. Что она несет в дом, кроме денег и лжи? Она - жена, мать, хранительница очага... Пришлось встать, выпить валерьянки, и постепенно явились иные мысли - примиряющие...
Солнышко поднялось высоко, травы подсохли, косцы перестали махать и сходятся к рощице у реки... Сев на траву в тени деревьев, отец достает из кошелки хлеб, огурцы, яйца, потом, пошарив слегка, бутылку молока с газетной затычкой... Пасутся невдалеке лошади, обмахиваясь хвостами, и все вокруг чистое, умытое, нетраченое... И душа ее тоже нетрачена и чиста...
Сладкой болью стискивает грудь - об этих днях невозвратных, полных светлых надежд... Она открыла глаза: раннее утро уже обозначило мужа на соседней кровати, - такого же привычного, как их спальня... Вчера она вернулась из Софрино, - там, в доме творчества, был семинар главных редакторов... В его взгляде было все, что нужно бабам: и порочность, и ум, и призывная ласковость, и властная сила самца. Они возвращались из бара втроем, вместе с его товарищем - цековцем, но он, ничуть не стесняясь и не церемонясь, лапал ее грубо, нагло, смеясь и вынуждая ее смеяться, обращая все в шутку... А мужиком оказался квелым: подергался, отвалился, заснул. Она лежала рядом с ним злая, униженная, и со стыдом думала о том, как позорит себя и мужа... Как хорошо, что у нее сын, а не дочь!..
Каждый год она ездила летом-осенью в поднадоевшие Ессентуки: мучил гастрит, шалила печень... Может, тогда, в студенческом безденежьи, и развились эти болезни: утром кефир, днем скудный обед, на ночь кефир... Только и поела она однажды в усладочку - за все эти кефирные годы - на практике в районной газете... Поселилась в избе у одинокой старухи, и все богатство той было - одинокий петух! Она отдала старухе все свои рубли, и та, ошалев от живых денег, давно в колхозе не виданных, решила в благодарность пожертвовать ей самое дорогое, и, держа в правой руке топор, а левой прижав к пеньку-плахе голову предсмертно орущего петуха, плакала: "Ты прости меня, Петенька, прости меня, грешную, сволочь я окаянная, что убиваю тебя, но если не угожу нашей гостье, она обидицца больно и, неровен час, съедет от нас! Совестно!.." Никогда в жизни она не ела ничего вкуснее того супа и того петуха!..
Санаторий - всегда один и тот же - фешенебельный, палата одноместная со всеми удобствами, и она много читала, осознав свою малообразованность. Но что книги, когда в ней еще молодая жизнь! И она стала по воскресеньям - единственный день без процедур - ездить на экскурсии в соседние города - Пятигорск, Железноводск, Кисловодск, не очень далекий Нальчик и сказочное Приэльбрусье... Но и экскурсии приелись за несколько лет, и стало кристально ясно: только любовь ей нужна, любовь - Эликсир жизни! А тут еще настойчиво стал являться ей покойный отец: "Бери от жизни все, девка, упустишь свое - чужие возьмуть!.."
Эдико, решив схохмить, повесил на свою желтую "Волгу" с шашечками табличку "Только для черных". Эффект оказался поразительным: у черноволосых жуликов стало модным, своеобразным шиком проехаться на этой машине.
Когда Коко подняла руку, а потом, увидев табличку, опустила ее, Эдико галантно подкатил к еще молодой женщине и распахнул дверцу: "Садитесь, подвезу!" Коко сразу оценила его улыбку ребенка и роскошную фигуру самца: широкие плечи, мощную грудь и длинные сильные руки в черной обильной шерсти. Он тогда же, как только она села к нему, увез ее в горы ("Угощаю экскурсией по красотам Кавказа!"), дорогой дал ей "Курортную газету" за 1913 год, и читал наизусть стишки из этой газеты: "Флирт и торг, шашлык, попойки, замки разные коварства, ночи, песни, пляски, тройки - вот здесь лучшие лекарства!" Она сразу попала на эту его волну - шутливую и бесшабашную, - и со страхом и отчаянностью ответила на его поцелуи, и отдалась ему в цветущей субальпике, среди душистого травостоя и пронзительных криков орлов. "Дала, так есть, что вспомнить!" - делилась с ней соседка по диетному столу.
Эдик оказался натурой романтичной, и они, сняв табличку о черных, ездили с ним к Медовому водопаду и в Долину нарзанов, на Голубые озера и в Чегемское ущелье к водопаду "Тысяча слез"... Возле этих "Слез" у Коко впервые появилось ощущение надвигающейся беды. А уж после случая в ночном парке!..
Они с Эдом шли густой аллеей. Эд обнял ее, стал целовать, и вдруг из кустов, из темноты, кто-то позвал: "Помогите, пожалуйста!" И столько отчаяния и стыда было в этом мужском голосишке, что они не испугались, только насторожились, и вместе двинулись в темноту. Эд чиркнул зажигалкой, и они скорее угадали, чем увидели: на траве лежала полуобнаженная пара, с ними случилось то, что так часто постигает собак. "Вызовите, пожалуйста. скорую!" У Коко похолодела спина, а Эд сказал нарочито бодро: "Сейчас вызовем!" Они быстро дошли до бокового входа в парк - к таксофону. Фонари не горели. Она держала зажженную зажигалку, а он звонил. "Скорая" капризничала, требовала точного адреса, и тогда Эд сказал: "Мы будем ждать вас у входа в парк, у бокового! Встретим вас и проводим!" Ей стало стыдно и не по себе и, оставив Эда у входа, она быстро пошла к санаторию, а придя к себе, залезла в душ и долго смывала с себя все стыдное и порочное... Она отказала Эду в близости, когда он пришел, а утром отправилась в церковь.
Она не умела молиться, она всю жизнь прожила атеисткой, но что-то толкнуло ее прийти в храм. Она слушала возглашение молитв, слушала пение, и слезы текли из глаз, и она не понимала, что с ней творится... Впервые ей пришла мысль о непоправимой греховности ее жизни, о неискупимой вине перед мужем и сыном. Она стояла истуканом, не рискуя креститься не только потому, что никогда не делала этого, хотя и была крещеной, но и от опаски, что за церквами наверняка следят, и уж ее-то точно возьмут на заметку. Но почему она все же пришла сюда, что за сила привела ее? Случай в парке не выходил из головы как символ наказания и опозоренности. Ведь молва найдет этих людей и дома, не только здесь. Хорошо, если у них нет семей, а то ведь крах жизни. Муж давно уже знает, что она изменяет ему, но Костя, Костик?.. Она купила и поставила свечку прямо у распятия, поглядев, как делают это старушки: возжигают от горящей свечи фитиль, а потом держат над пламенем основание свечи, и, когда воск растает, ставят прочно в маленький канделябр. Рука тянулась перекреститься, но она все-таки не рискнула, и так и ушла, долго постояв просто. Но от зажженной свечи стало легче, светлее.
На другой день она проснулась от ощущения тишины. Странный сон ей приснился: будто там, в свердловском студенчестве, когда их вывозили на лето в колхоз - помочь труженикам села, - сидит она в кузове грузовика одна-одинешенька, а бабий голос выводит жалостно: "Ой, сорока-белобока, научи меня летать!.." Грузовик на месте стоит, а дорога сама бежит из-под нее, и убегает куда-то далеко-далеко... "Невысoко, недалеко, чтобы милого достать!.." А кто-то в самом конце дороги все машет и машет ей вслед... А вроде уже и не машет... И слезы катятся сами собою, и нету им удержу...
И она всхлипывает, и еще всхлипывает, а потом вдруг на нее накатывает прорвавшееся из глуби рыдание, и она никак не может унять его, и жалость к себе рвется наружу, и мнится: не будет уже ничего более в ее жизни, да и жизни самой не будет... И исходит слезами, и дышать уже невмочь, и все как-то рухнуло - ухнуло в никуда...
Цыров прилетел неожиданно. Дал только телеграмму без подписи, да ей и не нужна была его подпись: кто еще мог прилететь к ней, примчаться к ней - так вот, нежданно-негаданно!.. К черту Эдика, ну его, - здравствуй, Цыров, милый, родной, бородатенький, - Цыров, исцеловавший каждую ее клеточку!.. Она отправила его в душ, а после жадно припала к его мужской сути, - могучей, дивной, сладчайшей, хмельной до умопомрачения, до одури!..
Лето катилось к пределу, вечера уже стали прохладными, но все ходили высокие грозы, обрушиваясь громовыми раскатами и долгими плакучими ливнями...
Кокошин запирал дверь их квартиры, - они с сыном летели в Ессентуки к ней, жене и матери, решили сделать ей сюрприз - явиться без предупреждения, когда принесли телеграмму - странную: "Необходимо срочно прибыть деньгами санаторий "Россия" главврач Зильбершер". И пока летели в Минводы, телеграмма не давала покоя, и смутное предчувствие томило душу...
В палате никого не нашли - было заперто, - и отправились к главврачу. Сын остался в приемной, а отец вошел в кабинет и представился. Сероглазый, с сединой на висках высокий интеллигентный еврей, встав из-за стола, пошел навстречу Кокошину, пожал ему руку, потом прошел к двери, плотно закрыл ее и, остановившись перед ним, сказал: "Уважая вас, я скажу вам всю правду. Лучше, если вы услышите ее от меня, а не от какого-нибудь шептуна". Кокошин страшно насторожился. "Ваша жена умерла от удушья, она захлебнулась спермой". Кокошин дернулся, закрыл глаза, стиснул зубы и опустил голову. Главврач продолжил: "Подлец, бывший с нею, позвонил в скорую, но не сказал, в чем дело, и скорая приехала поздно. Возможно, ее удалось бы спасти, если бы тот... подлец... сразу обратился к нашему медперсоналу. При вскрытии оказалось, что дыхательное горло у нее было забито спермой..." Кокошин, отторгая от себя этот ужас, замотал головою, потом рванулся спросить, но главврач опередил его: "Кто этот подлец, мы не знаем... В последние годы к ней прилетал какой-то молодой человек из Москвы..." - "Цыров!" - взорвалось в мозгу у Кокошина! Как она упрашивала его устроить Цырова к нему в газету! Он тогда еще подивился ее выбору: неужели ничего получше найти не могла?! Посредственность, и неприятный, хихикающий, какой-то подлый!..
"Счастье! А что такое счастье? Я вот пяток яиц сварила - ни одно не лопнуло, - уже счастье! - бабка-кастелянша, у которой он забирал вещи жены, была подозрительно словоохотливой. - А к ей за счастьем грузинец ездил, из Кисловодска!.." И, вроде бы спохватившись: "Ой, да вы ей кто будете?" - "Муж!" - трудно выдохнул он. - "Ой, - притворно перепугалась она, - простите вы меня, дуру, - никто ведь не знает, что промеж них было!.. Может, просто гулять ездил!.." Белый, как труп, он забрал сумку и сумочку, подаренную им в ее день рождения. Оставшись в коридоре один, открыл сумочку: никаких фотографий не было. Была пачка таблеток - тех самых, противозачаточных, что он "доставал". И записная книжка. Он открыл ее, и прочел на первой странице: "Жить любовью и жить в любви - это ли не счастье?"
Похоронить ее удалось недалеко от входа на кладбище. Отец стоял каменным изваянием, а сын плакал и все шептал: "Мама! Мама!.."
Через год они опять прилетели сюда: поставили прекрасный памятник белого мрамора с черной мраморной полосой, ее фотографией и, после фамилии-имени-отчества, словами: "Скорбим. Любим. Помним". И подписями: "Сын. Муж".
Мальчик снова плакал, прижался к отцу, а отец, поглаживая ласково его голову, думал: он никогда не расскажет сыну о том, что произошло, ведь память о матери должна быть свята...
Сын во всем повторил отца: те же светлые волосы, то же выражение лица, те же прямые плечи... Но глаза у него были ее, матери - грустные глаза Бэмби.