Это словно впечаталось в ее мозг: мать, она сама, братья, батрак сидят за столом, ждут, пока отец, закончив молиться, полезет своей ложкой в чугун с борщом, и тогда все полезут за ним вослед. Мясо отец вылавливал сам, - мать всегда резала на восьмерых, - и раздавал каждому по кусочку, а уж куски вареного сала из борща каждый вылавливает сам, и жадно отхватывает от большой скибки душистого домашнего хлеба. А батрак сидит рядом с нею и все трогает ее под столом своею ногою.
Из-за этого батрака их и сослали в Сибирь. Раз батрак - значит, труд наемный, эксплуатация, хотя все они работают от зари до зари, не щадя поясницы и рук, и батрак живет у них уж четыре года и столуется вместе с ними. Кулаки - и все тут!
Лошадей и коров сразу забрали у них в "колгосп", коров тут же пустили на "колгоспное" мясо, а в голод и лошадей съели.
В Сибири, не вынеся морозов и голода, - и сюда докатился, проклятый, - померли братья, потом родители; Олюшка выжила: в лагере чистила картошку зэкам, и уж картошки-то ей всегда доставалось.
Потом пришла бумага, что раскулачили их неверно, не кулаки, а середняки они (ошибочка вышла), Олюшку отпустили, и она, пересаживаясь с товарняка на товарняк, питаясь подаянием, за два месяца добралась до родного села. Но деваться ей было некуда: все звали "кулачкой" и на ночлег никто не пустил. А в их доме жили вселившиеся туда бедняки, и уж они-то Олюшку сразу турнули - матом и проклятиями. Батрак ушел из села, пропал. И Олюшка с думой о родственниках, работавших в Москве уборщиками в парке Сокольники, двинула пешком до уезда, а там товарняками до неизвестной и жутковатой Москвы.
Родственники дали ей кров и по знакомству устроили на хорошее место: мыть полы в Спасо-хаусе. Американцы платили больше, чем в советских учреждениях, и чаем поили бесплатно. Все было хорошо, но однажды ей под юбку запустил руку парень из обслуги посла, и у нее не хватило сил противиться ему и себе. Когда она забеременела, ее арестовали за "шпионаж" (не иначе, парень-американец "стучал" в ГБ и решил от нее освободиться). Она опять оказалась в Сибири. И целых десять лет из последних сил выживала в стылых краях, возненавидев их навсегда и оставив там половину зубов и мертворожденного сына.
Родственники опять помогли, устроив ее уборщицей в сельхозакадемию. Ей дали каморку под лестницей - здесь она и войну пережила, а еще через тридцать лет - комнату в коммуналке на первом этаже, в самом центре Москвы. Двухэтажный дом был приспособлен под квартиры из бывших монашьих келий, стены в нем были метровые, и зимой там было тепло, а летом прохладно, и, помимо нее, там жила всего одна семья: муж и жена. Жизнь улыбнулась Олюшке!
Двор у них был большой, проходной, и можно было выйти на Арбат через музыкалку и ГИТИС. Олюшке нравилось жить в самом центре, рядом с Кремлем, выносить мусор под бой Кремлевских курантов; нравилось читать на зеленых дощатых стенах спортплощадки ЦМШ "Ойстрах дурак!", нравилось, что мальчик Ойстрах стирает эту меловую надпись, а назавтра она появляется снова; нравилось ходить гулять в ГУМ или в ЦУМ, или - на худой конец - в "Военторг". Нравилось, что рядом консерватория - там всегда поют и играют! А в соседнем Нижне-Кисловском переулке жил когда-то сам Рихард Зорге; а рядом театр Маяковского, и можно ходить туда смотреть, как подходят и подъезжают к началу спектакля. "Ой! - радостно делилась она с соседом, - там такие из машин выходят! Летом в мехах!" Нравилось, что их двор регулярно навещает милицейский "Москвич", разгоняя алкашей, у мусорных баков жарящих на костре тут же пойманных голубей - на закусь. "Вы живете в правительственном районе, - внушали мильтоны алкашам, отсидевшим "срока", - и здесь надо жить достойно!" Алкаши соглашались, кивали и - сразу после отъезда мильтонов - бежали в магазин за "подкреплением", а на сизарей снова набрасывали специальную сеть: охота пуще неволи!
Но что потрясло Олюшку более всего - это прачечная! Прачечная тылами упиралась в правительственный дом на Грановского, и клиенты бывали в прачечной именитые, а хозяйничала там Роза - громогласная и страшнозубая, и, казалось, что все из этого властного дома подчиняются ей, этой клыкастой Розе, а она командует ими, ругает их и только что не посылает их на три буквы!
Олюшка, сама пострадавшая в раскулачивание от таких вот Роз из комитета бедности, - восхищалась ею. "Опять эти Молотовы свою срань принесли!" - гремело возле растерянного мужа молотовской внучки, - он всегда приносил груды белья. "А-а-а! Коневы-ы!.. Ну и грязнули!" - крушила Роза самых видных военоначальников, и никому тут не было пощады! Олюшка замирала: какие имена! И как она их! А Роза, читая в ее глазах неподдельное восхищение, взлетала на высоты своего борения с клиентами: "Ворошиловы-ы! Постыдились бы-ы! Что это за белье?! Маршал, называется! Срань!!"
Олюшка, придя домой, с восхищением пересказывала это соседу и заканчивала восторженно: "Революционерка! Настоящая революционерка!" Сама она перестала носить белье в прачечную, стирала свое и еще брала постирушки у кого-либо: все рубль дадут! Но к Розе ходила, как в цирк: где еще увидишь такие фокусы?! И Роза - в знак особого расположения - угостила ее однажды чаем с печеньем. "Ну, чего рот раззявила? Хочешь - садись со мною!" И хвастала, что через ее руки проходит белье самых знаменитых людей страны, и что все они засранцы!.. Олюшка блаженно щурилась от такого доверия и оттого, что знаменитости такие засранцы, а у нее самой белье всегда выстирано и выглажено на совесть! И, польщенная таким уважением к себе, слово за слово рассказала Розе всю свою простую и скудную жизнь! А громоподобная, неуязвимая Роза вдруг всхлипнула по-бабьи жалостливо: "Бедная ты моя, бедная!.. Но у тебя хоть мужики были, а я так и не знаю, что это за сладость такая!"
Олюшка, разбереженная воспоминаниями, заявила соседу: "Эх, была б я вашей женой, я б вам ноги мыла и воду эту пила! Вы ж как борец и мыслитель, любезный вы мой соседушка!.. А чого вы не пошли в балерины? У вас такие ноги! Афиши, овации, слава, у подъезда ждут! А то пропадает все это на Средне-Кисловском! И жизнь у вас получается средней кисловости!" Кривоногий сосед смеется, и Олюшка тоже смеется: ловко поддела!
Пенсия у нее была крохотная, и она, к неудовольствию соседей, пускала на ночлег дагестанок, - те спекулировали цигейковыми шубами из "Детского мира", в пять утра уходили в очередь, а к вечеру появлялись с товаром. Через неделю уезжали к себе домой, увозя для продажи шубы и оставляя Олюшке и соседям кусачих блох. Олюшка брала за ночлег на полу рубль с человека, и три рубля каждый день ее очень бодрили.
"Если б не эти спекулянтки, я б с голоду сдохла! - говорила она соседям, устилающим свои комнаты полынью от блох, и пела громко: "Широка страна моя родная!" Родная страна исправно поставляла ей спекулянток, но Олюшке этого уже было мало, и она все чаще брала постирушки, - кому за рубль, а кому и за два; и в небольшой кухне постоянно кипели выварки с бельем, рождая бесконечные клубы пара. Ванной комнаты в коммуналке не было, и Олюшка терла белье тут же на кухне, в корыте.
"Эх, почему я не Михалков, у него стихи сами изо рта вылетают, и каждое слово - рубль!" Соседи усмехались, наливали ей супчику, давали котлетку с пюре, и Олюшка в такие дни ликовала: сэкономила! И бежала в сберкассу купить облигацию!
"У меня в Германии служит племянник с детьми. Вот приедут они из Германии, а я им бах облигации, - и будут у меня внуки!"
Откуда взялся этот племянник было не ясно, но Олюшка жила мыслью о встрече, и отказывала себе во всем.
Решив получше приготовиться к его приезду, Олюшка договорилась с начальником ЖЭКа о ремонте своей комнатки. Соседи были в отъезде - в отпуске, и Олюшка во время ремонта ночевала на кухне: раскладушка как раз влезла от двери до ее столика. Рассказывала потом соседу: "Знаете, как я с рабочими управлялась! Они поработают до двенадцати, потом на обед - приобщаются!" И на боковую - хр-р!.. А я как закричу: "Бригадир идет!" Эх, повскакивают - и за работу - тюк, тюк, молоточками тюкают!.. Раз, два так! Они и смекнули, что старуха плутует, перестали на крючок попадаться, спят по-прежнему. А тут прораб идет. Я и кричу им: "Прораб идет!" А они и ухом не ведут: "Ври, бабка!" А прораб и входит! Они меня с тех пор колдуньей прозвали! Ну, какая же я колдунья? - Денег нет!.. Вот я в газете нашла объявление - пустая такая газетка, интересная - пишут, что скоро жара будет!"
Соседи ходили гулять в Кремль, и Олюшка однажды решилась: оделась получше - и пошла! С замиранием сердца смотрела она на царь-колокол и царь-пушку, ходила по всей этой роскоши, чистоте и великолепию, восторженно взирала на огромные дивные клумбы, и - о чудо! - ее, дважды сосланную в Сибирь, здесь, в Кремле, никто не арестовал! И она стала ходить сюда как на праздник!
И теперь, вынося мусор под бой Кремлевских курантов, думала не только о Спасской башне, но и о клумбах! "Я живу возле Кремля!" - написала она племяннику.
И все чаще заводила беседы "на умные темы": "Согрешили наши прародители Адам и Ева в раю, - вот и пошло: баранки надо и сахар надо! Поросенка, что ль, завесть? Только где держать? Придется в уборной!.. Эх, сосед, вы богатый, у вас вот какие очистки, а у меня как бумага папиросная! Вы вот все время в командировках! А меня никто не посылает в командировки, - да и куда меня посылать? За картошкой?" Сосед улыбается, и Олюшка довольна: есть контакт! Натужно кашляет: "Туберкулез!" Сосед смеется, а Олюшка похлопывает себя по боку: "Карманный!" - и тоже смеется. "Знаете, лето в Москве безвкусное, не то что у нас на Украине! Здесь плохая погода - сыро, мокро, бр-р! Куда Бог смотрит? Вот сколько космонавты летают, Бога не видят! Они, наверное, подлетают, а он брысь оттуда!.. А Есенин верил в Бога? У Есенина, знаете, так по-русски: и почитаешь, и поплачешь! А у Маяковского все - дунул, плюнул!.. Вот, говорят, человека Бог создал по образу своему и подобию! Что же, значит, Бог сам такой же плохой? Ведь вы посмотрите, человек состоит из одних недостатков!.. Вчера в церкви была - какие чудеса! Святитель Николай неимущему человеку постучал в окно и три мешка золота дал! А я ему свечку поставила за тридцать копеек, а он мне ничего! Значит, Бога нет!.. Тысяча, - это ж страшно сказать: тысяча! Ажно мороз по коже! Вот бы мне тысячу! Я б сразу в "Гудок" пошла!"
Так называли продуктовый магазин на Герцена, рядом с редакцией газеты "Гудок". Олюшка заходила в магазин, все оглядывала, осматривала, и, ничего не купив, отправлялась на Тверской бульвар: хлебными крошками кормить голубей у памятника Тимирязеву (это здесь, на памятнике, Олюшка прочла "Борцу и мыслителю", и запомнила! Она постоянно читала все надписи, которые ей встречались: хотела быть в курсе, а телевизора и радио ни у нее, ни у соседей не было. Соседи отдавали ей прочитанные газеты, она их проглядывала, но заявляла: "Никакие газеты афиш не заменят! В афишах прочтешь - и сразу все ясно, а в газетах только туману напустят!"). А голубей стала ходить кормить после того, как в "Военторге", в киоске, купила репродукцию картины художника Ярошенко "Всюду жизнь": решетка вагона-тюрьмы напомнила ей Сибирь, и Олюшка понеслась с этой "картиной" к Розе, и они умилялись доброму лицу преступника за решеткой и его радости от голубей рядом с вагоном; а придя домой, прилепила хлебным мякишем репродукцию к фанерному шифоньеру, и взгрустнула над этой "картиной": старик за решеткой напомнил ей отца! С тем же просветленным лицом, что на картине, окончив праздничную молитву, он садится за стол и говорит ласково: "Жинка! А иде же Стакан Иваныч?" И мать лезет в старинный буфет, где на втором этаже поблескивает важный пузатый графин с водочкой - вокруг него хоровод маленьких граненых стаканов, а рядом большой граненый - Стакан Иванович, и наливает его до краев и подает отцу: "Шоб жизнь була така повная!" И наполняет маленькие стаканы братьям и батраку, и мужчины чокаются и выпивают, а батрак крякает и заглядывает в глаза Олюшке... А поздно вечером, засыпая, старая Олюшка медленно летит в черную бездну, и все не может долететь и упасть, и в этом полете из черной бездны всплывает другая чернота - лагерного кинозала, куда раз в месяц приводят их, зэков, и они в который раз смотрят все тех же "Веселых ребят", смотрят стоя - в зале нет кресел, - ползала мужская зона, ползала женская, и Олюшке повезло однажды - оказалась она в пограничье, совсем рядом с мужчинами, и они с каким-то мужиком прижались друг к другу и жадные руки их оказались в арестантских штанах друг у друга, а Утесов с экрана пел о сердце, которому не хочется покоя... И, медленно долетев, наконец, до дна черноты, Олюшка засыпает с тем же просветленным лицом, что и у отца, и у старика на картине...
А газеты, вопреки обыкновению, не соврали: в Москву нахлынула жара! Олюшка почувствовала себя плохо: в голове гудело, стреляло, дым с горящих торфяников заполнил Москву, и стало совсем невмоготу! Олюшка полуголая выскакивала на кухню, обливалась холодной водой из крана, и тогда ей казалось, что она в селе, на речке, возле своего дома, отец, мать и братья ждут приезда ее племянника, а его нет как нет!.. Она сбросила с себя все, - стало чуть прохладнее, и она не выходила из комнаты.
Сосед встревожился, постучал к ней, открыл дверь - и отшатнулся: Олюшка голая сидела на полу, бросала вверх вороха облигаций, смотрела, как они разлетаются по комнате, и бормотала: "Вот приедет племянник, а я ему бах - облигации, и будут у меня внуки!"
"Слушай, - позвал сосед жену, - она сбрендила!" Соседка зашла в комнату к ней: "Оденьтесь! И облигации зачем разбрасываете?" Олюшка обернулась - тонкие губя трясутся, водянистые глаза слезятся из-под нависших густых бровей, крючковатый нос морщится, как перед чихом, - вылитая колдунья! Отвернулась, схватила новый ворох облигаций и снова швырнула кверху.
Вызвали неотложку. Медики увезли Олюшку, не тронув ни одной облигации.
Соседи собрали все ценные бумаги и разбросанные банкноты в Олюшкину сумку, и стали перебирать оставшиеся на столе листки: может, все-таки, у нее есть родственники? Нашлись какие-то имена с телефонами и такой же, как у нее, фамилией. Позвонили. Родственники приехали, забрали облигации, деньги, найденное под кроватью золотое кольцо и сберкнижку на тысячу рублей - все, что сэкономила Олюшка за целую жизнь! ("Это ж страшно сказать: тысяча! Ажно мороз по коже!")
Через несколько дней родственники позвонили и сообщили о ее смерти.
Двух недель жизни не хватило Олюшке, чтобы дождаться того, кого она так ждала: вернулся из Германии капитан-племянник - с детьми, с женой... Но на могилку к Олюшке не пошел: была она дальней родственницей; как и прочая родня, не проронил о ней ни слезинки, - так, вздохнул, да и все, была и нету.
Но был один человек на всем белом свете, который горько оплакивал Олюшку: Роза! Страшнозубая, крикливая Роза - маршал прачечной, "настоящая революционерка"! Она узнала о смерти Олюшки от ее соседа, и горько заплакала, размазывая слезы по своему неприятному для всех, бородавчатому лицу, и причитала: "Бедная, бедная!" Она пошла в церковь и заказала поминальный сорокоуст, она узнала у родственников покойной, где та похоронена, и поехала к ней на кладбище, и там наплакалась вдосталь, орошая слезами свеженасыпанный холмик с крестом!
Жили-были два одиночества, а теперь осталось одно...