Он проснулся оттого, что надо было выйти во двор, но, услышав ровный шорох дождя по стеклам веранды, угнездился получше на своем топчане и кое-как задремал. Разлепил же веки под утро, поняв, что подперло, вышел в мокрень холодную, и, вернувшись, долго не мог отогреться под одеялом, и все-таки уснул - блаженно, как в детстве.
И бегают они с сестренкой среди лопухов и помидорных кустов, гоняются за стрекозами, а дезертиры азербайджанцы, все, как, один, с перебинтованной левой рукой, лениво плетутся к развалинам, и добродушный огромный толстяк приветливо машет им, а его низкорослый усатый товарищ-елдаш смеется, и конвоир надрывно кричит: "У, самострелы проклятые, штрафбат по вас плачет!" Нервно трясет винтовкой, громко и часто, как барабанщик, стучит в окно, а стрекоза с большими глазами тоже стучит, трясет прозрачными жесткими крыльями: "Вставайте, пора!" и опять стучит в стекло дребезжащее, и постепенно до сознания доходит, что стучит Витька и что пора за грибами.
В мокром лесу еще серо, чуть видно, и дождевик, вбирая влагу, тяжелеет быстро, - они идут к тем местам, где когда-то у Витьки с отцом были покосы и где должны быть подберезовики, а может, подосиновики, а может, белые, а может, лисички. И постепенно лес загорается хрустальными каплями, и Витька наклоняется за первым грибом.
Много-не много, а приперли они по кошелке, Витька брал благородный гриб, а Васильич и чернушки прихватывал... Дождевики исходили паром под солнцем, но сапоги резиновые уберегли ноги в сухости, и, сбросив верхнее, тут же принялись добычу перебирать, чистить ножичком, промывать в тазах и бросать в большие кастрюли: первая варка здесь, а уж все остальное в городе.
Они в Витькой соседствовали не один год, дом на двоих (половина Палыча, а половина его, Васильича), а участок у каждого по шесть соток.
В свой день рожденья Васильич шашлыку купит, а Витька нажарит на мангале, самовар раздует, и вместе, семьями, за Витькиным столом на вольном воздухе едят да чаи распивают. Душа в душу соседствовали!
Палыч был рабочая косточка, гегемон, и, пока были силы, гегемонил, как мог: и "закладывал", и "надирался", и запивал, и пил беспробудно по выходным, а в рабочие дни ("трудовые будни - праздники для нас") только два стаканa пропускал, как все в цеху! Вшился однажды (Васильич помог с наркологом), год держался (а не просто это, когда к тебе дважды в смену: "Палыч, буш?"), ан сорвался! После хорошего стаканa пошел за землицей в лес, поднатужился, полную тачку выкатывая, а левое легкое - бац! - и свернулось в трубочку! Два месяца в МОНИКИ провалялся, расправили ему легкое, задышало оно, заработало, и Палыч заработал! "Пить вам ни-ни!" А он снова за стаканы - и легкое снова в трубочку! Чуть не помер тогда, еле выходили! Вот после этого только по рюмочке!
А то ведь от стаканoв, почитай, вся родня загнулась: отец и три брата. Мать, поболев, умерла. Остались Пал Палыч и Виктор Палыч. Перестроили они дом отцовский на две семьи, и Павлик свою половину продал Васильичу.
На всю жизнь запомнил Витька, как в детстве они с семьей огурцы солили. Он с братьями и отец рвут их с грядок, а мать, залив в бочку кастрюлищу кипятку, парит можжевеловый лапник, а потом охобачивает им нутро бочковое, - ни один огурчик после этого не скиснет-не сгоркнет! Отец и сыновья моют сорванное в огромных тазах, шваркают туда воды колодезной, а мать - после банной взбучки - кипяток из бочек долой и, слив воду с тазов, сыпет в огромные бочки огурчики, густо, плотно укладывает их, уминает слегка, заливает рассолом и сдабривает чесночком, укропчиком, хреном, листом смородинным! А сверху круг деревянный и гнет!
Потом грибы идут: белые, подберезовики, подосиновики, - других не брали. А после первых морозцев черед капусты, мелко иссеченной с морковочкой, вверху покрываемой вызревшей в желтизну антоновкой!
А управятся с урожаем, - набьется в избу, что огурцов в бочку, - гуляют вместе с соседями! "Играй! - кричит гармонисту захмелевший отец. - Запевай, бабы!" И Мина, прозванная так за взрывной нрав, хватанув стакан, под гармошку заводит:
Я милова добивалась,
Ждала - сладковатенький!
А раскушала его -
Он и слабоватенький!
И вдарили об пол сильные бабьи ноги, огородами укрепленные, и заходили ходырем коричневые свежеокрашенные половицы! А Мина "взрывает" дальше:
Мне не надо "Москвича",
Мне не надо "Волгу"!
Мне бы маленький какой,
Но только чтоб подолгу!
- Их, их, их, их! - кричит, прыгает, вертится народонаселение! Мужики, бабы все усердно колотят сапогами, ботинками, а Нинка-магазинщица скидывает свои туфельки каблучковые и давай выбивать голыми пятками! И, распаренные, как бочки после можжевеловой бани, завеселели, на ходу стаканы в себя опрокидывая:
Эх, я сяду на машину,
Ноги свешу за вагон.
Ты вези меня, машина...
И все дружно:
Там, где гонят самогон!
- Их, их, их, их!
А Мина еще выдает:
Хорошо на печке спать,
Шубой укрываться!
Хорошо козу е... -
За рога держаться!
И повалилились от хохота, попадали - кто на лавку, а кто и на пол! Хорошо гуляли!..
А утром, припухшие, все держатся за поясницу, - почки ломит: видно, Вовка, сволочь, подмешал в самогон для крепости табачку, а то и навозцу куриного! У-у, нелюдь!
Вовка-нелюдь жил один с тех пор, как жена померла. Инвалиду с детства, дали ему пенсийку для близиру, и, чтоб не отправиться на тот свет с голодухи, он "дурочку" капал.
"Мужуки" самогон его уважали: выпьешь стакан - и с копыт! Куда дешевше казёнки выходит! Бывало, правда, что молодые ещё "мужуки" после стакана не просыпались вовсе, ну да кто знает, отчего помер, - "вскрытиев " не производили!..
После гулянки памятной собрались "мужуки" компашкой, да в самого нелюдя пол-литра его самогонки и влили - на пробу! На другой же день на погост свезли, а потом горевали сами: без "балды" остались!.. Недолго, правда, тужили: другой Володя, цыган, стал "дурочку" дешевую гнать - на всех хватало!
Хорошо на даче летним утром, в самый ранний час! Люди еще спят, а на участке кого только нету! То ежик вылезет из-под крыльца и скорей к забору - там густая трава! То полоз в этой траве мелькнёт! То прилетят синички-сестрички - желтые грудки, на глазках очки белые, крылышки пестрые, - тонкая работа! Не иначе Господь сам их творил, не поручал никому! То стрекотуха-сорока прямо с собрания заявится, сплетница! То ворон своим "крум-крум" известит: чисто здесь, экология в норме! То петух возопит - красавец огнеперый, трубач и рапсод! Ну, а уж после петуха и люди просыпаются.
Участки с улицы огорожены сеткой-рабицей; на Витькиной стороне чьи-то куры вырыли ямки под сеткой, и, присев, проползали под рабицей на участок, и там ковырялись, в поисках червей и личинок сильными ногами разгребая грядки, исклевывая клубнику.
Витька зарыл ямки, а рабицу прижал к земле досками, утяжелив силикатными блоками.
Куры пришли, походили, удивляясь тому, что пролезть некуда, и, смущенно квохтая, ушли. "Вот и все, теперь грядки в целости будут!" - порадовались Витька с Васильичем. Но куры вернулись - во главе с петухом! Тот, как и положено ревизору в чине полковника, а то и генерала, важно квохтая, самолично обошел сетку по периметру, не раз торкая ее, пробуя лапами и клювом на прочность, вернулся к воротам, впритык над землею нависшим, снова пошел вдоль сетки, проверяя нет ли лазейки и нельзя ли ее устроить, и только убедившись, что нет ни того, ни другого, еще более надутый пошел обратно, и квохтал еще более важно, подтверждая курам, что нет их вины и что преграда, действительно, неодолима. И куры послушно шли вслед за ним: петушино-куриный домострой действовал безотказно, как у цыган!
А цыган в поселке, - что кур! И тоже квохчут по-своему! Влахи говорят по-цыгански, задорно кричат друзьям: "Чаю пьяса?" ("Чай пьем?") Но большинство - молдавско рома, и говорят меж собой по-молдавски, и Ромка-сосед командует жене: "Па!" ("Иди!"), когда она слишком широко открывает рот.
Ромка нигде не работает (не цыганское это дело); жена стала наркотой торговать - и попалась. Чтобы не упекли ее на восемь лет, как хотели, Ромка крутнулся: занял у ее брата денег на взятки - восемь тысяч баксов. Надо отдавать, а откуда деньги? Ромка даже просил-умолял Васильича купить дом у него - за десять тысяч зеленых, чтоб он мог долг отдать, да еще и построиться. Ромка трясся-боялся, что женин брат подаст на него в суд цыганский и за долги отберет дом у него; но, видно, суд цыганский пожалел Ромку, учел, что деньги брата на его же сестру пошли, и братец этот, до суда каждую неделю требовавший с Ромки: "Деньги или дом!" - перестал ездить, и Ромка постепенно забыл о нем.
"Какое счастье - подать чай мужу-цыгану!" - квохтали меж собою цыганки, и получали от мужа затрещины - для профилактики!
Цыган в поселке не любят, да и где их любят: вороватое племя! Зашли две нарядные девахи-цыганки к бабе Вале, предлагали шаль купить; попросили водички, и пока старуха несла им ковш из сеней, выгребли из комода всю ее заначку. В другой раз сто яиц купили за просто так: отсчитали сто рублей, вроде, дали ей, а стала прятать - там бумажки простые.
Цыгане никогда не спорят из-за земли, у них и заборов-то нету. А вот остальные шарапкинцы, если заведутся из-за штакетника смежного или клочка землицы, галдят не хуже цыган. А спорная землица после скандала зарастает бурьяном.
Весной-осенью Палыч сперва себе землю вспашет, а потом Васильичам - за деньги, конечно. Бочку душевую поставить, двери сколотить и железом обить, гараж соорудить и крышей покрыть - на все горазд Виктор Палыч.
Иногда так рядились: Васильича материал, а работа Палыча. Васильич финскую краску купил, а Палыч весь дом окрасил. Железо на крышу вместе купили, Васильич заплатил больше, Палыч меньше: Палыч с приятелем покроет крышу. Васильич его приятелю заплатил, а Витьке, конечно, нет; но услышал через стенку смежную, как Витька договаривается втихую: пусть товарищ сдерет лишних пару тысяч и отстегнет их ему. И, видно, отстегнул, потому что Палыч один крышу заканчивал, - заскользил по железу, в последний момент ухватился за антенну, сломал ее, но замедлил падение, не слету брякнулся! Побился, конечно, но в два дня отыдобел...
Михалыч любил чекалдыкнуть на шару. И, пронюхав, что у Коли-соседа спирт завелся, тут же явился к нему, и по-свойски: "Выпить нету?" Аполлоныч, не очень-то обрадованный визитом, уделил ему полстакана. Михалыч вдохнул-выпил-выдохнул и попросил: "Еще!" Коля еще уделил. Михалыч употребил и: "Будя! А то Катерина унюхает!"
Через пять минут Аполлоныч услышал за стеной: "Где ты набрался, проклятый?! Дурак на мою голову! Где деньги взял?!" "Да угостили меня, на халяву выпил!" "Кто угостил?!" И пошло! Минут сорок пытала его Катерина, Михалыч, как мог, выкручивался: "Не знаю, у магазина пили! Цыгане угостили какие-то!" "Цыгане угостят, бреши больше! Где деньги взял?!" И раскололся Михалыч: "Да Коля угостил, сосед, не веришь - спроси!" "Эх, слабак ты, Михалыч!" - подумал Коля, и, почесывая упрямый свой подбородок, решил: "Сунься ко мне еще раз - шиш получишь!"
Михалыч сунулся, получил шиш, и обиделся. А Катерина выговаривала Аполлонычу: "Нечего моего дурака спаивать, сами не пьете, а в него льете!" "Да он мне сто лет в обед не нужен!" "Вот и нечего!"
А Михалыч - через дорогу - к Васильичу: "Дай на пивко рублей тридцать, я тебе подмогну когда!" Шкандыбает Михалыч с пивом из магазина - седой, грудь колесом тельняшкой рябит, - а тут Катерина: ты что несешь, дурак-сволочь?!" Цоп у него бутылку, крышку сорвала об забор, и все пиво на землю! Взвыл Михалыч, да поздно! "Я тебе, черт-дурак, в другой раз бутылкой башку проломлю!" Попыхтел Михалыч, покочевряжился, да и пошел домой - трубу пониже и дым пожиже, - пошел, как телок к сиське коровьей! А Катерина, загнав его, пошла соседских коз пасти: старуху-соседку горе в дугу согнуло (сына-милиционера недавно здесь, в поселке, убили, - чтоб не лез, куда не надо, законник, - в поселке свои законы!). За помощь Катерине молока отливали.
До убийства в поселке доходило редко, но вот спереть что-нибудь друг у друга - за милую душу! Даже сговаривались иногда: "А не огорчить ли соседа?"
У Витьки электромотор стянули! И кто? Ромка с Михалычем! У Васильича с чердака гостевого домика доски сперли! Кто? Михалыч! Аполлоныч много спустя (как все в поселке - маленьким язычком) рассказал, что Михалыч таскался днем через забор, когда ни Палыча, ни Васильича не было! А уж когда хохлы гостевой домик Васильичу возводили, то столбы, брус, вагонка у кого только потом не обнаруживались! И у Ромки, и у Михалыча, и у Вадика.
Все они привыкли воровать еще в советское время, да и когда на Руси не крали? Мудрый Лесков, знавший Русь изнутри, из глубинки, и любивший Родину "несмотря на", устами персонажа заметил: "Мы, русские... где что уместно, там себя и покажем: умирать - так умирать, а красть - так красть!" Но умирать никто не спешил, а вот красть торопились, и крали, где только возможно: в торговле, на стройках, заводах и фабриках, больницах и складах... Не украл - дурак, украл и не попался - молодец, умник!
Катерина с трудом, за большие деньги устроилась на склад широкого профиля. Кастрюли - тарелки - половники - ложки - ножи - масло - сахар и крупы постепенно перекочевывали в Катин дом, в квартиры и дачи дочек. А у себя на участке Михалыч соорудил целое помещение для наворованного масла подсолнечного: на четырех полках углом - длинные шеренги бутылок, в три ряда; зимой обогреватель на реле держит плюс восемь, а летом те же плюс восемь держатся сами собой, как в погребе. Запас карман не тянет. Особенно наворованный.
Соловей в ближайшем лесочке, конечно, слышал петушиные вопли, но, не читав Крылова, не знал, что, согласно басне, ему надобно улететь; и не улетел, - все так же разливал свои трели утром и вечером, и днем иногда, и они с петухом отлично дополняли друг друга. Петенька никогда не орал, если щелкал Соловушка, и соловей умолкал, если был Петин черед солировать. Что б людям жить в таком же согласии?
В темноте еле видной тропкой спешила Галя домой среди высокой крапивы и неблизких бараков с редкими светящимися окнами - ни двор, ни пустырь, - как вдруг из черноты крепко схватили ее за руки с обеих сторон и колко уперлось в горло жало ножа, - сразу рванули сумочку и змеиным шепотом: "Снимай золото!" В ужасе полумертвыми дрожащими пальцами стянула кольца, кое-как вытащила из ушей серьги - все цапнули, и, рванув с шеи бусы: "Пикнешь - пришьем!" И - как не было - только прошелестело в зарослях!.. Как добралась до калитки своей - так потом и не вспомнила. В минуту полуседая стала. А пути-то от вокзального магазинчика, где за прилавком стояла, до дома своего - метров двести, а до улицы с фонарями - сто...
Забрал ее после этого рассудительный Аполлоныч из магазина(сейчас человека прирезать - тьфу!), устроил туда же, где сам кормился - к хозяину-нуворишу: днем торговать в магазине, вечером - если банкет какой - в ресторане официанткой. Вместе уезжали, вместе и приезжали, - Николай сам рулил.
Катерина, услышав, как заливисто взлаяла Альма, к окошку сунулась: двое незнакомцев шустро вошли в калитку на Колину половину. "Кто такие?" - шумнула Михалычу. Тот - глухой-глухой, а услышал, - тоже к окошку сунулся, да только не видно уже, прошли к дому, - он и подхватился на двор: глянуть. "Куда?! - прошипела ему Катерина. - Башку свернут: воры!" И скорей к смежной стенке: слушать. Вдвоем к бревнам прилипли: там рылись, что-то переворачивали, матерились, потом полезли назад в окно. Тогда и Катерина к окошку: быстро пошли ворюги к калитке, на улице оглянулись кругом - ни души, и скорее к станции. В серых куртках, серых брюках... А Альма все лаяла в вольере, заходясь хрипом.
Вечером приехали Коля с Галей, и еще из машины увидели окошко настежь, - и поняли: "Грабанули!"
"Ой! - сокрушалась Катерина сочувственно. - Что творится! Белым днем грабят! И нас не было, в Москве были, - а то шумнули бы!"
"Шумнули б вы! - зло подумалось Коле. - Сами, наверное, в окна смотрели, молчали в тряпочку!" И, глянув Катерине в глаза, утвердился в этом. - "Сволочи!"
В милицию обращаться не стал. Было однажды: так же вот обворовали его, написал он заявление ментам в Серпухове. Месяца два таскали его по всяким формальностям, и до того изнурили, что отозвал он назад свое заявление; так менты потом на него еще и собак вешали: не было ограбления, придумал все!
А кареглазая Галя, поседевшая после ножа у горла, проштрафилась: обсчитала подвыпивших бизнесменов, а те - не зря коммерсанты - обсчет просекли и тут же к хозяину: как так? Галя - прямая душа - тут же покаялась, и сразу была уволена.
Через стену все слышно! И маленьким язычком Михалыч по секрету рассказывал, за что Галю уволили.
А Ромка, по обыкновению улыбаясь и посверкивая хитрыми черными глазками, обмолвился: "Хорошо тогда ребята поимели с Гали! И деньги, и золото!" Откуда бы Ромке знать об этом? Не иначе, цыганская почта! Все цыгане в поселке друг с другом повязаны: один за всех, и все за одного! Так было, так есть и так будет.
Васильич серым светом уже в лесу! Наклоняется, пышным елочкам под юбки заглядывает, - нет-нет да и ухватит там белый, а то и боровик срежет! А бывает, что грибы к нему сами в корзину лезут, - только склонись да помоги им, подберезовикам, подосиновикам, - окажи уважение!
К полудню под кронами скопилась теплынь, настоялась на травах, цветах и ягодах, - набрал грибов, умаялся, нашел местечко, будто лесным покрывалом ровно устланное суховатым мшанником и золотистыми травами, прилег - и отодвинулось высотою светло-синее небо, и стало жарко сердцу от этой голубой выси, и, лежа в пахнущей свежестью травушке, все глядел и глядел в эту невообразимую непонятную бездну, и так заснул.
Проснувшись от холодка, увидел: небо уж серое, на часах восемь! Три часа спал! Поднялся, отряхнул куртку, нагнулся, было, корзину, ведерко поднять - батюшки, да вы, никак, подо мною пригрелись, вылезли: крепенькие, задорные стояли веселой семейкой чернушки! И, благодарно склонившись, срезал все до единой, пополнил ведерко (корзина давно уж полнехонька), и серым вечерним светом скорее домой, на шум "железки" - вот-вот темень накатит!..
А сегодня купался в пруду, пришел ближе к вечеру. Влез в манящую влагу и долго плавал от берега к берегу, немного отдыхая на мелководье, а потом вновь устремляясь туда, где глубина таит родниковый холод, и когда увидел, что вода стала цвета неба, а небо цвета воды, - понял, что вот-вот будет зябко, в воду еще раз лезть не захочется, и, пока не озверели комары, надо идти домой, а там уж, попив чаю и одев куртку, выйти к вечерним росам, в сумрак, уже затопивший поселок, и ходить по участку - любимое дело его перед сном, - долго-долго ходить по узкой дорожке среди смородины, под небом с проступающими медленно звездами... И когда сморит сладостная усталость, попрощаться с алмазным ковшом Большухи, запереть дом (жена давно уж у себя на втором этаже), включить телевизор, и - при матовом свете торшера - углубиться в кресло... А когда телек выключен и свет, наконец, погашен, лечь головой к окну и подставить лицо сладкому свежему воздуху и сладко уснуть...
Молоньи сверкали, вспарывая небо, вспышками озаряя окрестности, грохотал Илья-пророк своей колесницей, ровно и кротко стучал дождь по крыше и распахнутым в ночь створкам оконным... Благодать - вот чего не бывает в больших городах! Оттого так чудесно пройтись осеннелистной улицей где-нибудь в Калуге (Ока-луге) или Кашире (где Ока шире), или еще каком-нибудь тихом и мудром русском городе, где неспешность, где покой омывает душу!
"А где бабуля?" - доброжелательно интересовался Витька. "Бастует!" - отвечал Васильич, и шел к междугороднему таксофону - звонить домой, узнавать; потом и мобильник купили. Мать его не любила дачу из-за комаров и отсутствия домашнего туалета. "А если ночью приспичит?" И хотя раздобыли ей специально для того предназначенную посудину - пластмассовый переносной унитаз, - никак ей тут не нравилось!.. Но и ее зацепило однажды! Сидела-сидела она за Витькиным столом, на Витькиной скамейке, глядела-глядела на лес рядышком, - огромные зеленые кущи, - да и сказала задумчиво: "А хорошо здесь!"
Но не дано было ей хоть раз еще приехать сюда: тяжело ездить за девяносто км, когда тебе девяносто! И Васильич не ездил: нельзя было оставлять одну даже на день, - рак скрутил ее!.. Лежала она, глядя недвижно в ковровую стену перед собой, дыша редко и часто, и вышел Васильич в другую комнату, позвал жену: "Посмотри, не агония ли?" Вернулся, а мать уж не дышит, и глазаньки стекляно глядят... Повернули ее на спину, сложили ей руки по-христиански, закрыл Васильич ей глазаньки дорогие, и отправилась душа ее, помогая себе белыми плавниками-крыльями, в неведомое путешествие по неведомым высям, оставив грусть и печаль о себе, единственной... И только тут понялось: каждая мать подобна Матери Божией, ибо дарит миру самое-самое чудо - новую жизнь! И благодарной волною окатило душу, и так совестно стало за все свои грубоватости и непонимания ее...
"А где бабуля?" "А нет бабули!"
Аполлоныч блаженствовал! Под густой высокой, тенистой яблоней, сплошь увешанной вызревшими плодами, сидит на скамейке, выставив подбородок солнцу, серыми глазами мир оглядывая, пивко попивает, а из приемничка на столе льется: "Там, там, там, где смородина..." Да вот же она, смородина! Красная, черная, белая! Вот помидоры ядреные в парнике! Вот огурцы млеют на грядках под солнышком! Вот кабачки, тыквы, капуста, картошка, свекла, морковка, редька, репа, фасоль и горох, перец и лук, чеснок, кинза, петрушка, укроп, щавель, базилик - все рядышком, все свое, - чистое, без химии, колодезной водой поливаемое! Пионы, флоксы, ромашки, лилии, ноготки, маргаритки, дивными гребнями розовеющие гладиолусы! Сливы, груши, яблоки! Не шесть соток - рай Божий! В этом раю он и вырос! А Витька - в раю напротив, улицу перейти! Вот почему иногда всколыхнет сердце: "А помнишь, Витя?" "А помнишь, Коля?" И вспоминают, как в школу бегали, в один класс на всю Шарапку, и училка подходила сперва к партам, где сидели сопливые пацаны и девчушки - учила их прописям, а после шла к другим партам - объяснять уравнения плечистым парням и фигуристым девкам... И потому Вите с Колей едва ли не вся Шарапка знакома!.. И вспоминают, как чисто, благородно жили тогда, - не запирая дверей, просто подпирая их колом, когда уходили куда-то или уезжали в Серпухов, Чехов... А там, где сейчас поселки дачников, - грибы да ягоды лес полнили! И как оставляли здесь все без опаски, не запирая калитку, - тележки, велосипеды, электромоторы... Да, чистые травы и чистые нравы были в Шарапке, не то, что сейчас. Вон двухэтажное желтокирпичное здание детского сада - без окон, без дверей, без радиаторов отопления, без полов, без крыши: все разграбили в катастройку! А ведь сдали детсад, сдали в эксплуатацию, а тут бах - катастройка, перестрелкой обернувшаяся, - и ликвидировали леспромхоз вместе с детсадом, и народ как с цепи сорвался - все стал к себе переть: и трубы, по всему поселку лежавшие - для газификации, и шпалы, штабелями сложенные вдоль железной дороги, и уголь с грузовых путей; а крышу с детсада днем срывали - в грузовики сбрасывали, и никто не посмел возразить ворам: опасно! Прибьют, как того милиционера, сына горбуньи.
Вечером Коля позвал к себе Васильичей с Виктором. И сидели под той же могучей яблоней, шатром простершейся над столом. И после Галиных разносолов пили чай с молодым клубничным вареньем, и вспоминали, рассказывали, говорили за жизнь... И оттого, что так хорошо, так ласково сиделось, от несравненного покоя, который бывает только в русской деревне - и утки летели, и по Дону гулял казак молодой, и в горнице было светло от ночной звезды... И падали яблоки, и падали звезды, и был август...
А в феврале...
Когда нет худа, так и хорошего не понять!.. Шли Коля с Галей из магазина - тишина и покой на солнечной заснеженной улице. А Ромка шел через пятнадцать минут, - пламя враз загудело под Витькиной крышей, и рванулось на волю! Тут и Коля с Галей из своего окошка увидели, выскочили к пожару, - у Витьки уж баллоны рвутся газовые! А сын Галин подъехал на "Газели" своей: "Мама, там же щенок!" Схватил топор, саданул по решетке оконной - выбил и, накрывшись ватником, ввалился в огонь, и, увидав в клубах дыма-пламени Черныша, схватил его, визжащего, вывалился в окошко, скорей от огня, - и рухнула крыша! Коля с Галей дрожащими пальцами звонить по мобильнику!
Ревя сиреной на всю округу, минут через двадцать примчались из Серпухова две красных машины! Забегали, засуетились бойцы, схватились за шланг - тушить! В одну струю: вторая "пожарка" без воды оказалась. Гидрант в Шарапке замерз, поехали за водою в другой поселок, вернулись - дом догорал! И чувствовалось, что все это огнеборцам "до фени" и любимый их лозунг: "Да гори оно синим пламенем!"
Серый от горя стоял Виктор Палыч перед тлеющими остатками. Вот уж воистину: есть Бог, так ведь и черт есть! Утром, уезжая на работу, Виктор оставил включенной электроплитку: из-за щенка. Дни и ночи были еще морозные, за двадцать, в доме холодно, и он пожалел щенка - такого же черного, как дымящиеся теперь головешки. Видно, щенок опрокинул плитку!
Задушив в себе слезы, ждал, пока уедут пожарные. Когда уехали, вышел в мокрое черное пепелище с остатками стен, и, первым делом уволок оттуда остов электроплитки, спрятал в сарае, а с темнотой выкинул подальше на свалку.
И пожарным, и соседям, и дома сказал, что все, кроме холодильника, было выключено. Так что его вины в самовозгорании электропроводки нету!
Домашним было не до вины: сколько раз просили его, эгоиста и бывшего пьяницу, продать дачу, помочь дочери-зятю-внучке купить квартиру, - впятером в двухкомнатной тесновато!
Как же, продаст он свое гнездышко родовое! И переселился на дачу - жил там и лето, и зиму. Летом печь сломал, стало просторнее. А не сломал бы - и пожара бы не было: плитку бы не включил, печного тепла на сутки хватало!
На следующий день с утра уехал в Серпухов, восстановил там страховку себе и соседям (все документы пожар сожрал). И вечером позвонил Васильичам в Москву.
Как пережили страшную весть Васильичи, как не хватили инфаркт или инсульт - одному Богу ведомо! Лишиться дачи на старости лет, столько вложив в нее! Привыкнув к ней, как к семье, зимой живя мыслью о ней, о летнем раздолье!.. И ведь страховка-то ерундовая, процентов десять от стоимости реальной, - все жаль было платить денежки! Вот и жалься теперь, - хоть Богу, хоть черту! Все превратилось в пепел! А уж нет ни здоровья, ни денег! Витька разорил их!
Пепелище на белом снегу чернело трауром. Второй этаж сгорел напрочь, стены первого - наполовину... Летом Васильич иногда ездил сюда на машине, и дорогой где-то под Чеховым встречал деревеньку Углешня. И так ласково, так по-русски это звучало - до комка в горле - Углешня!.. А теперь и здесь углешня, и тоже ком в горле.
Михалыч, увидя их у пожарища, метнулся к себе, и - само сочувствие, - вскоре явился с огурцами солеными в трехлитровой банке. Катерина следом выскочила посмотреть: куда попер? Увидев, что Васильичам, не так уж сильно жалела: у людей горе. А Михалыч навострился, было, молока принести, но Васильич остановил: "Пoлно!" Тогда Михалыч, уже втихую от Кати, ещё огурцов приволок. Усмехнулся Васильич: " Когда вороват, а когда тароват! Видно, каждый человек- такая кладовка, где всё есть!" " Эх, меня не было,- сокрушался Михалыч,- я бы из пожара все ваши вещи вытащил бы, всё б спас!" "Ты Коле однажды уже спас вещи!"-еще раз усмехнулся Васильич.
Пожарный дознаватель - молодой пройдоха в чине старшего лейтенанта - прибыл на пепелище спустя неделю после чрезвычайного происшествия. Да и то лишь после того, как пострадавшие прислали за ним машину. Должность у него была хорошая, взяткобральная, и настроение у него было приподнятое.
Но взятки ему никто из погорельцев не предложил: оба хозяина уверены в своей невиновности.
Старлей поковырялся среди головешек, поискал остатки оплавленных проводов и счетчиков - что-то нашел, что-то нет, - и, чтоб не очень уж мучиться ему писаниной, предложил погорельцам мировую: Палыч, на чьей половине начался пожар (там сгорело дотла, даже полы выгорели), передаст деньги, полученные от своей страховки, соседям (у них сгорело куда меньше, полы уцелели, и фарфоровые пробки от счетчиков сохранились - ясно, что не у них возгорание).
Аполлоныч пригласил всех к себе чайком погреться, и оттуда Васильевна позвонила по мобильнику домой Васильичу и передала трубку старлею. Тот предложил Васильичу страховку Палычеву, но Васильич, не ведая, что Витька рядом молчит, стал возражать: ущерб нанесен куда бoльший, и если надо - он будет судиться.
Старлей знал: суд выиграть сложно. Надо доказать, что у соседа проводка вспыхнула после счетчика - тогда его вина! А если до счетчика, - то электросети! А с электросетью судиться - дело дохлое! К тому же никаких доказательств не обнаружено: ни проводов, ни счетчиков.
Старлей вздохнул, и, учтя молчание Палыча и упрямство Васильича, пообещал прислать обеим сторонам возникшего конфликта свое заключение о возгорании.
Через пару недель нервничаний и переживаний, Васильевна, позвонив предварительно, поехала в Серпухов и забрала старлеево заключение: проводка у Палыча велась самодеятельно, а не монтерами, и потому в возгорании - его вина.
Васильичи с этой бумагой отправились к юристу, и получили уверения в своей правоте и выигрыше в суде. После этого позвонили Палычу, и тот неожиданно окрысился: "А это еще как повернуть, я тоже с юристами советовался, мне помогут доказать, что это ваша вина!" "Да? Даже так?!" - изумился Васильич. "А как вы думали?!" Вот это Палыч!.. Ай да ну!.. Воистину: человек в беде познается! Надо ж, какая сволочь!
Стали собирать справки к суду, снимать копии с документов, звонить родственнику-судье. Тот сказал: "Постарайтесь добиться мировой, на суд уйму денег истратите, и даже если выиграете через полгода-год, получать будете ерунду: если он работает - не больше половины оклада в месяц, если пенсионер - не более тысячи!" Прикинули Васильичи: Витька через год на пенсию собирается, и будут получать от него копейки.
Позвонили Виктору. Встретились в воскресенье. У пепелища. Зашли к Аполлонычу.
Витька был уже не тот Витька, не прежний; ссутулился, сгорбился, похудел, в глазах желтый огонь зажегся, и оттого другие глаза стали - желтые, как у зверя, и сам стал на зверя похож - притаился, приготовился к прыжку, чтоб напасть! Так волка в облаву гонят, а кругом флажки красные, а его все травят, круг флажков все сужается, - и в глазах Витькиных посверкивало хищное зло!.. Свитер на нем помятый, грубый, обвисший, видно, из давно лежалого вытащен... "У меня два кожаных пиджака сгорело, одеть нечего, все сгорело - мое, жены!.." "Да, беда! - согласился Васильич. - У тебя беда, и у нас беда! Был бы я побогаче - и разговору этого не было. Но я не крез и потому вынужден говорить о твоей страховке! Вот, мы получили бумагу, прочти ее!" "А почему ж он мне не прислал?!" "И нам не прислал, пришлось Васильевне самой ехать!"
Витька стал читать - долго, внимательно, цепляя глазами каждое слово. Прочтя, вымолвил зло: "Интересно, почему ж он так написал?!" "А как еще? Твоя вина очевидна!" Помолчали. Потом Васильич: "Я тебе расскажу все как есть! Дело это для нас выигрышно в суде стопроцентно. Но: нужно судебную экспертизу вызвать (поэтому ты ничего не трогай пока, не ломай!) - это - тысяч пятнадцать! БТИ, геодезистов (это еще тысяч по десять), за переоценку нашей половины с учетом ремонта - еще тысяч пятнадцать, саму половину нашу оценят тысяч в двести-триста, да мебель - вон сколько всего набегает. Да адвокат еще! Вина твоя бесспорна, так что суд эти траты на тебя повесит! Смотри сам, что тебе выгодней: по суду платить или отдать нам сорок семь тысяч страховки - и делу конец! Ты можешь не сразу отдать, сперва половину, а остальное потом - по тысяче в месяц выплачивать, - тебе ведь строиться надо, у нас-то хоть домик маленький есть!" "Так вы что, всю страховку хотите?!" "Конечно, ведь ущерб-то сам знаешь, какой!"
Помутнел Виктор лицом и глазами, подергал нервно бумагу дознавательскую: "Я должен поговорить с семьей! Я вам сообщу!" На том и расстались.
Через неделю позвонили Васильичи - молчит Витька, глухую оборону занял: чеховский телефон на автоответчике, мобильник выключен. А ведь сколько раз перезванивались, с Новым годом поздравляли друг друга, на дни рождения дарили одеколоны да чашки... Дали телеграмму с уведомлением о вручении: "Ввиду вашего упорного молчания вынуждены будем обратиться в суд".
Через два часа звонок. Васильевна взяла трубку. Витька: "Если хотите, давайте я вам сразу отдам двадцать тысяч - и все!" Васильич у параллельной трубки кивнул, и Васильевна: "Мы согласны! А когда?" "Ну, сейчас я не смогу, я работаю сейчас в полторы смены, мне ж надо в Серпухов съездить, снять с книжки... Через пару недель!" "А ты не обманешь?" "Я хозяин своему слову!" "Обманет!" - сказала мужу Васильевна. Васильич засомневался: раньше ведь, в общем-то не обманывал... Так, по малости было: с крышей тогда, а потом общий колодец почти целиком на их участке отрыли - Витька указывал рабочим, где рыть (их с Васильевной не было)...
В воскресенье Васильевна отправилась на дачу, посмотреть - подсохло или нет, не пора ли пахать; вернулась - лица нет: "Витька обманул нас, ничего он нам не заплатит!" Васильич глядел ошеломленно. "Помнишь, там в стене труба была с проводами, Павлик ее сделал, свет воровал, а концы за печкой на полу выведены? Я еще спросила летом Витьку, - нельзя ли сюда розетку, а он сказал - обесточено?!" "Ну?" "Ну так он выдрал из стены, из-под вагонки оставшейся, эту трубу, и говорит: "Сами свет воровали! Судитесь теперь!" И дознавателю позвонил: "Как же так, вы написали, что по моей вине пожар начался, а трубу не заметили с проводами, из-за нее и пожар!" И свою половину разрушил - куда теперь везти судебную экспертизу?" "Ну, гад!" "Все так и говорят, кому ни рассказываю: "Вот гад!" И Зоя Иванна, когда ей рассказала, сразу: "Вот гад!"
Зоя Иванна была контролером в Шарапке, и, когда приходила проверять счетчик, Витька ее никогда не пускал к себе, чуть не в драку лез: мухлевал всегда, воровал электричество, как почти все в поселке!.. Это Васильичи платили по счетчику да Аполлоныч, хоть и была у него уловка устроена, - уловка уловкой, а совесть не позволяла! А Палычу совесть все позволила!
Михалыч звонит Васильичу: "Слушай, Витька позвал меня, и стал трубу показывать с проводом, говорит: "Вот, смотри, видишь - они свет воровали, здесь и загорелось!" Только ты не говори ему, что я тебе позвонил! Он сейчас всех соседей агитирует, что у тебя загорелось!"
Ай да Витька! Совсем себя потерял!
"Ну что, вспахал Андрей?" "Вспахал!" "Сколько взял?" "Семьсот!" "Семь-сот?! Это ж сколько картошки на эти деньги купить можно?!" Не раз толковал Васильич (еще до пожара) и с Васильевной, и с Витькой, и с Аполлонычем - соглашались: действительно, глупо растить, корячиться, когда можно купить все в магазине или на рынке! Ни пахоты, ни навоза, ни жука колорадского - дешевле и без хлопот! Но весною, как одержимые: удобрять, пахать, сажать, поливать, пропалывать!.. "Баста! - решил Васильич. - Либо газон растить, либо продать все!"
"Хлеб - он всегда тяжел, это конфетки легкие! - пенял знакомый Васильичу, когда тот и ему стал толковать: ни к чему растить, если купить можно. - Ты человек городской, не можешь знать-понимать, что для мужика земля и вся жизнь на ней, тебя с детства магазины кормили! А меня земля досе держит! Я без нее огарок!" Звали его Григорий, а прозвали Тригорий. Первое горе - жена померла; второе - дочку снасилили и убили; а третье горе - он сам, войной скособоченный, одиночеством жаленый. Да, богатому есть куда прибедняться, а бедному некуда!
- Здесь родился?
- Здесь! Родители с Мордовии были, лопотали по-своему, а я уж русским пишусь!.. Здесь у нас мордвинoв полно, даже русский один мордвинoм назвался, больно пиво у них ему нравится, они его сами варят, он решил: мордвинoм будет - они его пивом поить будут! Как жа!.. Он уж наниматься к ним стал: землю вспахать, навоз разбросать - за бутылку! Все пел: "Эй, стакан, готовься к бою!" Так и оппился!
Стакан да бутылка (она же пол-литра) - самые что ни на есть деревенские у.е. Да и какие уж тут у.е. - не у.е., а б.е. - безусловные единицы! Не одну могучую натуру спалила-свалила эта деревенская мера! Мужик попивает, потом пропивает, а там и жена, измаявшись биться-лаяться с ним, дураком пьяным, с горя своего бабьего тяпнет разок-другой-третий, и понеслась! Была семья - нет семьи! А нету рода - и нет народа! Вся русская деревня гибнет от этих б.е. - самая крепкая и непреходящая, самая конвертируемая валюта собственного изготовления.
-"Веселие Руси - питие!" Не веселие, а погибель! Пропадает земля, пускай она тощая, так жили на ней, и не худо жили! А то эти "музыканты" гремят до утра, шашлыки жарят да девок трахают, а к земле руки не прикладают! "И погубит губивших землю!" - в Писании сказано!"
И вся его скособоченная фигура, и руки, трудами измученные, и седые мохнатые брови, и глаза все еще голубые, и обвисшие уголки рта - все было скорбь!.. И, проводив взглядом дачниц, спешащих с полными корзинками, бидончиками и цветами на электричку, сплюнул: "Тьфу ты, чего кормой выделывают! Видать, чеховские или серпуховские! Москвички пожижей будут!" Отвернулся досадливо, и пошел, не прощаясь, в свой ветхий деревянный домишко, скособоченный, как он сам! Догорающая эпоха. Огарок.
Заводик "стратегического" значения, производивший в советское время заколки да шпильки, сник и загнулся. На его месте сперва стройматериалами ООО торговало, а теперь в месяц соорудили там терминал: поставили накопители, сайдингом онаруженные, забор бетонный, огромные ворота "Въезд-выезд", подъезды заасфальтировали, и появились там длинные большегрузные фуры с самыми разными номерами - отовсюду! И поняли шарапкинцы: век двадцать первый не обойдет их!.. Не завтра, так послезавтра найдется и на детский сад собственник. И о газификации поселка уже известили. Жизнь свое берет.
Когда Васильич с племянниками приехал разбирать пожарище, Витька вышел из сарая, где теперь обретался, вгляделся встревоженно - с кем Васильич, уж не с судебным экспертом? Но, узнав племянников, враз смекнул, что к чему, и пошел навстречу с рукою протянутой, - приветливый, как и прежде! Васильич, увидев это, тоже двинулся навстречу ему, тоже протянул руку - так и встретились! Палыч, в подкрепление вроде бы восстановленной дружбы, сразу стал о своем новом доме рассказывать, который хочет построить, о том, как ездил в Серпухов в "Электросеть" к Зое Иванне, и она сама ему в сарае счетчик поставила... Васильич, выслушав и усмехнувшись про себя - был Витя волком, а стал лисою, - тут же попросил его подключить свет к их кирпичному домику, и Витька с величайшей готовностью кинулся к Вадику за лестницей, испросив в помощь племянников, и появилась вскоре искомая лестница, влез Палыч по ней к изоляторам, подключил провод - все бесплатно, из дружбы! А уезжая, прощался радушно и рукою махал приветливо! А Васильичу душу кошки скребли: "Мерзавец! В штрафбат бы тебя!"
Если б Витька отдал им эти несчастные двадцать тысяч, или хотя бы покаялся: "Простите, виноват, но простите: строиться надо!" - Простили б!
Простили б, хотя денег только на зубы да на лекарства осталось! Да и жизни самой - всего-ничего! Куда уж строиться! А жить в маленьком домике, в комнатенке - обогреватель нужен, а от него голова болит!.. Когда главный дом был, глаза не упирались в семейство Витькино. А сейчас из маленького домика как не гляди, а они вот они, целый день толкутся у стола - шашлыки жарят, торжествуют втайне: что обставили вас, дураков?! Какой уж тут отдых, - отрава! А тут и Васильевна в больницу попала на срочную операцию, неделю в реанимации отвалялась! Где уж тут на участке работать! Нет, все одно - продавать надо!
Стали оформлять на себя маленький дом, - здрасьте, пожалуйста! И домик этот, и сарай, и туалет даже - все записано в их с Витькой совместную собственность! Как так! А так: "Бумага не врет!" "Да какой дурак записал это?!" "Дурак - не дурак, а записано!.." Хороши были б, если б в суд подали! (Юристы настойчиво советовали Васильичам скорей начать тяжбу, уверяя, что в компенсацию ущерба суд передаст им в собственность Витькин участок. А по бумагам вышло, что половина их гостевого домика, полдуша, полтуалета, полбаньки и половина сараев принадлежат Витьке. Свое бы и отсуживали!)
И обозначилось: надо ждать, пока Витька построится и бумагу получит на отдельный свой дом! Тогда и они этой бумагой отделены будут! А пока надо фундамент сгоревшей их половины из земли вынуть, иначе строение считается существующим! "Да тут же пожарище, где же строение?!". "Не положено, надо вынуть!" Пришлось нанимать рабочих, в два дня они вынули из земли кирпичную кладку, сложили тут же. "Вот это другое дело! Можете использовать это, если будете пристраивать к маленькому дому, когда его узаконите". "А если я второй дом поставлю - здесь, на месте прежнего!" "Не положено!" "Почему? Что - я не хозяин на своей земле?" "Не положено! Только один дом на участке!"
И сюда государство нас сунуло!
"Ну, дурдом!" - возмущался Васильич. Не учел, что государственный строй меняется, а дурдом остается! Ударили стихи в голову - то Тимофеевского: "И чем я больше Родину люблю, тем больше государство ненавижу!" То еще чьи-то: "Пахнет свежим огурцом и соседом подлецом!" Нет - продавать! Продавать!
Так это лето и минуло. Участок зарос вглухую, лишь красные листики свеклы из-за осота виднеются! Эх, если б культурные растения были сильны, как сорняки, а сорняки слабы, словно культурные - во жизнь была бы! "Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!"
Серым утром, чуть свет проступил, заголосили петухи - и Вадькин, и Тригоринский, и бабы Валин, и Бог ведает, чьи еще - понеслась над Шарапкой петушиная перекличка, и сладко спалось под нее, - так, что и петухи слышались, и много чего происходило в душе у тех, кому дано было...
А Васильичу в задымленной Москве - без петушиных криков, - снится, что никакого пожара не было, что по-прежнему красуется их дача - с Витькой на двоих, - но просыпается, и горькая явь омрачает душу... "Штрафбат по тебе плачет, Витька!"
Все сгорело: и росные утра, и лесные туманы в ранний час разбавленным молоком заливающие луговины и улицы, и соловьиные трели в ближайшем лесочке, и петушиная перекличка от края до края поселка, и утробное мычанье коров, и даже кондовые голоса в динамиках на железной дороге: "По первому пути... По второму пути..." Все сгорело...
Нету дачи - и нету для них теперь этого привычного уголка Подмосковья, и Родины стало меньше.