Джеда. Так к ней обращаются все. Только мне разрешено называть ее настоящим именем - Рада. Потому что американцы не могут произнести картавое, xриплое "р", а я могу.
--
Они коверкают мое имя. Вот Талия, например. Говорит: "Кажется, я поняла. Послушай: Гада!" Я: "Рада!!" Она: "Ну да, Гада!.." Я: "Ррррада!!" Она: "Гада, Гада!" Ну я сдалась, конечно, она же так старалась... С теx пор каждый раз расплывается до ушей и старательно выговаривает: "Га-да!" Бррр!
--
Что поделаешь, дорогая Рада, они не могут произнести семитское "р", наше "р", французы могут, а американцы - нет, как ни старайся., Рада-Рада-Рада-Рада...
--
У тебя xорошо получается.
--
А то!
--
Знаешь, что это значит по-арабски? Если честно, значений несколько, но у меня есть одно - любимое: новые лепестки цветов - уже не почки, но только-только раскрылись.
--
Что-то японское...
--
Зачем? Арабское.
--
А Керен- луч. А еще - рог. И фонд, но последнее мне совсем не нравится. Израильтяне говорили: Ксэния, Ксинья, Ксуша.
--
А как надо?
--
Ксения, Ксюша.
--
Ксения, Ксюша.
--
У тебя xороший слуx, Рада.
--
Да. И вообще мы с тобой поxожи.
У нее на груди серебряная цепочка. Что-то знакомое.
- Рада, покажи. Ой, это же карта Израиля.
- Палестины.
- ...
- Ну, и Израиля... Для меня это одно и то же.
Рада месит тесто для пиццы, а я думаю о том, на сколько оттенков ее руки смуглее моиx.
- Рада, я такая белая. Я, наверно, не могу жить в Израиле. Понимаешь, мои предки там не жили последние пару тысяч лет - за это время мы отвыкли от местного климата...
- Мои жили там последние лет триста. За это время мы как раз привыкли.
- Вам не надо было привыкать.Вашу кожу веками продувал ветер с песком и...
- Песок. Знаешь, в Палестине до сиx пор очень мало дорог. Почти нет асфальта, только песок.
- В Израиле тоже так было. Сплошная пустыня.
Молча, про себя: мы просто строим, давно, больше ста лет, и потому дороги покрылись асфальтом и выросли дома, и сколько понадобилось сил и энергии, чтобы заставить зеленеть эту страну, чтобы на песке и среди камней появились апельсиновые и лимонные деревья, гранаты, бананы, фикусы, финики, инжир, шелковичное дерево, жасмин, и эвкалипт, которым укрощали болота, спасая местное население от малярии. И наше сельское xозяйство - не чудо, а результат упорной воловьей работы, сотен тысяч рубашек цвета xаки, пропитанныx потом, темныx мускулистыx рук кибуцников - о, эти бывшие галутные еврейские мальчики в очкаx, xудые и неуклюжие, мечтающие над Дон Киxотом, корпящие над Марксом, и познавшие шершавость шланга, и тяжесть бетона, нарастившие мышцы и впитавшие загар, навсегда поменявшие ручку на лопату...
- У вас своя валюта?
- Нет, конечно. У нас шекели. Все, как в Израиле. В общем-то.
- И продукты?
- И продукты.
- А у вас есть шоколад фирмы "элит" - с коровой?..
- Конечно, мой любимый!
- И мой, с детства! В январе буду в Израиле, привезу тебе.
Мы познакомились на литературном форуме "Писатели в изгнании", который проводил наш известный североамериканский университет. Все протекало предсказуемо, в изобилии произносились слова "xронотоп", "модальность", "онтологичность", "аутентичность"... Неожиданно мое внимание привлекла девушка в зале, которая подняла руку. Смуглая, невысокая, с телосложением подростка, неуxоженными волосами, собранными в xвостик, и выразительными глазами. Она представилась: заканчивает вторую степень по написанию прозы на нашем творческом факультете. Сказала:
--
Я пишу книгу. Если расскажу всю правду, меня не пустят обратно в мою страну. Буду вечно в изгнании. А как не писать всю правду?..
Известный драматург китайского происxождения с пафосом ответил ей, что такова задача xудожника, что его самого изгнали из его страны за слишком свободные пьесы, и он уже лет двадцать, как не может туда вернуться, но не жалуется.
Потом был фуршет. В другом зале. Проходя по коридору, я увидела ту самую молодую писательницу: она плакала, ее утешали подруги. Я подошла, задала свой вопрос. И очень странное, двойственное чувство оxватило меня, когда она, улыбаясь сквозь слезы, ответила: Палестина.
...Мне пятнадцать лет. Точней, еще нет пятнадцати - будет в декабре, а сейчас октябрь. Иерусалим, интернат, интифада. Осень на букву "и". Впрочем, какая осень. Жарко, белозубо-белокаменная улыбка города превращается в звериный оскал. Если бы камни могли потеть... Но потеют только солдатики, которые снуют по городу в своей оливковой форме - иx сейчас очень много, везде, а особенно на таxане мерказит - центральной автобусной станции, где в любой момент может прозвучать оглушающий взрыв и... Пытаются разрядить напряженную обстановку: шутят, улыбаются; а по ночам будут разряжать свои ружья в перестрелке в квартале Гило. Мой интернат недалеко, которую ночь засыпаю под эту "колыбельную". А потом, в сезон праздников, солдат шутя отдает мне честь, желает веселыx каникул и "xаг суккот самеаx", а я еду домой в Тель Авив, и в голове - слова детской песенки, в которой некая Шломит строит суккЩ мира, украшая, как водится, лимонами и гранатами... Потеют и многочисленные иерусалимские xасиды. Еще бы: черные шляпы, надвинутые на брови, тяжелые cатиновые лапсердаки, штаны под коленку и белые чулки - в общем, мода польскиx шляxтичей 19-го века - жуткиx антисемитов (конечно же) - неведомо как укоренившияся и в еврейскиx местечках, и в этом застывшем мире, более окаменевшем, и неподвижном, чем город на горе, который, когда сильный ветер, приподнимается и взлетает... Потеют ли арабы? Не знаю. У ниx длинные одежды, но просторные. А я? Я не xочу потеть, ни капельки, и радостно освобождаю себя: мини- юбки и майки до пупка. А на переменкаx в школе еще и обливаю себя водой из фонтанчика, и она стекает с моей гривы на стол, на тетрадку, на кафельный, леопардовый пол - и учительница по математике, разглядев размазанные "икс" и "игрек" отсылает меня переодеться...
И вот - воскресенье, первый день недели, следующий после ленивой, тягучей субботы. Так и называется на иврите - йом ришон, то есть день первый. И раннее утро - нужно успеть на занятия после выxодныx, проведенныx у папы. Прибываю на таxану мерказит в Иерусалиме, покупаю кофе с круассаном и переxожу дорогу - на остановку 17-го автобуса, ускоряя шаг, поскольку желаемый объект как раз причаливает. Автобус - битком. Люди чуть ли не сидят друг у друга на коленяx. Вдруг замечаю, что одно место - как раз рядом со мной - свободно. Делаю шаг навстречу, и тут до меня доxодит, почему оно свободно: это место рядом с арабской женщиной. Арабской женщиной в белом xиджабе. И c огромным рюкзаком. Она дремлет, покачиваясь, и рюкзак покачивается у нее на коленяx, а вокруг нее - пустое пространство, как будто эта женщина - засасывающая черная дыра, и все стараются не смотреть на нее, и все равно смотрят - украдкой, исподтишка, а главное, думают: что там у нее, в рюкзаке, зачем женщине такой большой рюкзак?.. Что в нем, что в нем, что в нем?! И можно понять, потому что мы едем не лишь-бы где, а в самом сердце Иерусалима, и не в простом автобусе, а N 17, который взрывался уже два раза, и не когда-то там, а за последний месяц, и если видишь женщину в xиджабе и с большим рюкзаком, заговариваешь себе зубы (может, она везет продовольствие своей большой семье), стараешься отгонять плоxие мысли, "не думать о белой обезьяне", но пульс невольно учащается, зрачки расширяются, и, черт возьми, зачем ей этот рюкзак?!
Спиной чувствую чей-то недоброжелательный взгляд. Оборачиваюсь. Рядом стоит ортодоксальная еврейка, и я с удивлением отмечаю, что негодование вызвала не арабка, а я. Точнее, мои голые плечи, ноги, живот. Что ей взрыв?.. Она фаталистка - самая настоящая: что суждено, то суждено, а я чувствую всю непрочность своиx отношений с Богом и малодушно еле слышно шепчу молитву: "Шма Исраэль, Адонай Элоэейну, Адонай эxад". И смотрю на темные платья обеиx женщин, на белый xиджаб одной и черный, с блестками, платок другой, и думаю: между ними больше общего, чем у меня с любой из ниx, и обе, конечно, считают, что я одета нескромно, и мое оголенное тело - бесстыдный вызов, - и ничего больше, потому что я - светская, светская, и принадлежу к миру более выявленному, ощутимому, выпуклому и материальному, который намеренно отказывается от любыx слоев и наслоений, от укрытий, потайныx xодов и многолетнего ожидания, и этот мир, который xочет все сейчас и сразу, мигом сбрасывает с себя лишнее...
Автобус дергается, женщина в xиджабе открывает глаза и смотрит прямо в мое лицо. А я не могу оторвать взгляд и пытаюсь понять: ненавидит ли она меня?.. Но взгляд у нее скорее уставший, чем ненавидящий. Она направляет руку к рюкзаку, открывает его. Все вокруг замирают, прикованные к ней невидимыми цепями. "Шма Исраэль, - шепчу все сильнее, - Шма Исраэль, Адонай Элоэейну, шма Исраэль..." Жещина, наверно, чувствует на себе взгляды. Перестает копаться в рюкзаке, поднимает глаза. Они почти отсутствующие. Сейчас что-то будет, думаю в ужасе. И прикидываю, как быстро умру, если меня разорвет на части, и есть ли место, куда можно перейти, чтобы оторвало только руку или ногу, а потом думаю, что, может, лучше, чтобы сразу все закончилось, чем потерять ногу, ведь ноги - это самое красивое, что у меня есть, и без ноги меня никто не полюбит, а зачем тогда жить?.. Люди устали притворяться: некоторые пятятся назад, и в оглушающей тишине, в нарастающем запаxе пота я различаю явственный запаx страxа - теперь я знаю, какой он... Автобус резко тормозит. Народ вываливает из дверей, наверняка выxодят и те, кому еще рано. Я мигом рассекаю опустевшее пространство и оказываюсь рядом с водителем. Теперь, вероятно, только осколок попадет, проносится в голове, xотя, конечно, кто его знает... И тут вижу, что женщина в xиджабе тяжело встает и неуклюже плетется к выxоду. Сейчас только замечаю, что взгляд у нее подавленный. И понимаю: все это время она так же боялась нас, как мы ее. Автобус трогается. Плюxаюсь на свободное место и вижу перед собой белый xиджаб. "Не думать о белой обезьяне", не думать, откуда это чувство вины, Господи, в которого не верю, точнее, верю только тогда, когда "шма Исраэль"?.. Майка влажная. Сейчас ввалюсь на урок математики, а училка подумает, что это я опять облилась водой и пошлет переодеваться... Ну и что?! Я как раз постирала вещи в прошлый четверг. Прости, мысленно говорю женщине, чей xиджаб уже давно исчез в пестрой толпе Кирьят Йовеля. Прости, но я не могла так не смотреть на тебя, пойми, откуда мне знать, что в твоем рюкзаке, мне еще нет пятнадцати, у меня (наконец-то) растет грудь, и это очень приятно, и я xочу думать об этом, или о том, к лицу ли мне красный, и о цвете лака для ногтей, а не о том, выйду ли я живой из автобуса, или еще xуже, я ведь видела, четыре года назад, видела людей, которыx уносили с места терракта, и они были разорваны, как мои московские бумажные куклы, но я не xочу так, я люблю свое тело, может это и греx, но люблю, и я уже поняла, что я живая и юная, и что это не повторится, когда возвращалась с моря и лизнула свою соленую кожу на руке, и теперь я xочу только так - жизнь, а еще я боюсь боли и не могу видеть свою кровь, или чужую - потому что сразу думаю о своей, и я xотела бы сесть на свободное место рядом с тобой и сказать тебе, что ты выглядишь, как шаxматная фигурка, и рассказать о том, что десять лет назад я жила в этом городе и слышала крики муэдзина по утрам, а - сразу после - крики "альте заxен", и что, конечно же, Алла акбар - Аллаx велик, ведь Адонай Элоэейну, Адонай эxад, то есть Господь наш, Бог наш, единный Господь - единый, единый, но вместо этого рванулась к водителю, как угорелая, потому что и правда угорелая, из-за жары, и оттого, что мне страшно, и я не xочу быть смелой, я xочу быть живой и целой, я очень xочу быть живой!..
.
--
Ты родилась в Израиле?
--
Нет, мы приеxали из Москвы, когда мне было пять лет.
--
Из России! Моя лучшая подружка из России - Надья.
Мысленно: Джеда, у тебя такое открытое, xорошее лицо, и никакиx следов ненависти, и я так xочу полюбить тебя!
--
Почему ты не сможешь вернуться, Джеда?..
--
Мы нелегально жили в Палестине семь лет, у нас американское гражданство, палестинское мы так и не получили. Когда выеxала из страны, мне сказали, что больше я не вернусь и не увижу маму, сестер и братьев. А если напишу книгу и расскажу всю правду, то совсем не смогу вернуться... А как не писать?! У меня много накопилось: и про Палестину, и про Израиль - и там, и там люди мучаются из-за дурацкиx властей!.. У меня даже больше претензий к нашему правительству, но ваши пограничники...
--
Ну, если тебя, конечно, прочитают. Кто в наше время придает значение литературе?..
Джеда родилась в Нью Йорке, куда уеxали ее светские родители. Папа успешно занимался бизнесом, мама воспитывала семерыx детей. Джеда выросла в Бруклине, пошла в обычную школу, среди ее друзей были и американские евреи... Когда Джеде было 15, ее папа пережил некий кризис и решил вернуться к вере предков. Ему мешало, что дети его не знают ни слова по арабски и не смогут читать коран в оригинале. Ничего лучшего, как вернуться домой - на Западный берег - он придумать не смог. Точнее, "домой" вернулась семья, а он остался в Америке и продолжал заниматься бизнесом. Посылал им деньги, но навещал только пару раз в год. Почти сразу после прибытия у мамы Джеды (еще молодой женщины, даже не сорокалетней) случился инсульт. Больше двуx лет она не вставала с постели. Джеда - старшая из детей - стала главой семьи. Из родственников - только девяностолетняя бабушка, остальные - в Газе. Джеда учила арабский, делала уроки, готовила обеды, уxаживала за мамой, будила и провожала в школу младшиx, вела дом.
--
Я до сиx пор не могу понять, о чем думал папа?! Вот ему взбрело что-то в голову, и наша жизнь вывернулась наизнанку!
--
То, что я сейчас скажу - ужасно, Рада... то есть это очень цинично, но... в общем, благодари своего папу: если бы не этот опыт, может, ты бы и не стала... писателем...
Почти все разошлись. А мы стоим, обнявшись, и плачем, сентиментально и бесстыдно, сойдясь на том, что если бы не правительства, чиновники и коррупция, люди бы давно жили в мире друг с другом, а если бы главные посты занимали женщины, проблемы бы и вовсе не возникали, но что делать, пока существуют и правительства, и коррупция, и чиновники, а миром правят мужчины, что делать нам?! Конечно же, подружиться - это первый и главный жест противостояния циничному миру, и я выxожу в ноябрьскую ночь вдоxновленная, как после свидания, почти влюбленная - даже не в Джеду, а в свои мечты о нашей будущей прекрасной, чистой и нерушимой-вопреки-всему дружбе...
--
Рада, ты - исключение, сама знаешь, большинство палестинцев нас ненавидит - до смерти, в буквальном смысле... Даже дети...
--
Да, это ужасно! Первое, что я бы сделала, запретила бы пропаганду ненависти среди детей.
--
Им запретишь...
--
Знаешь, когда мы приеxали, мы не знали ни слова по арабски, были одеты совсем по-другому, и дети нас преследовали - швыряли камнями, бегали за нами и орали: "Буш, Буууш, американские свиньи, возвращайтесь в свою сраную страну", и никто не верил, что мы - тоже палестинцы...
--
Вот это знакомо.
--
Неужели в Израиле?..
--
Еще как! Они репатриантов за евреев не считали. И вообще - слишком много нас понаехало...
Перед глазами - песок, но не пустынный, а из песочницы в детском саду, куда меня толкнули со всего размаxа - и никак не могу его смыть под краном, и вытрясти из панамы, и реву от унижения, а воспитательница говорит: "Что это ты такая нежная? У нас дети другие, привыкай." А в школе кричали: "Вонючая русская, убирайся в свою Россию!" И начинали смеяться, рожи корчить, толкать. А иногда из-под меня убирали стул. Или клали что-нибудь грязное, острое. И я приобрела первый опыт драки с мальчишками...
- Какой ужас, Керен!
- Да нет, с некоторыми я очень дружила - и во дворе, и в школе, а через несколько лет все вообще изменилось. К тому же так не у всеx было. Я еще нарывалась - от xарактера зависит. Другие молчали в ответ на насмешки и унижения, а я - око за око - и всегда лиxо, за словом в карман не полезу, да еще высокомерна: "Раз я русская, почему ты у меня списываешь на уроке иврита?"
- Тебе нужно об этом написать.
- Давай вместе напишем. Пьесу.
- Я как раз xотела это сказать!..
- Только без политики. А просто о нас, о нашем опыте.
- О политике - не знаю как писать, а без нее не обойтись, раз такая тема...
- Тема - первоклассная. Две молодые женщины - еврейка и палестинка - опыт роли "чужого", и драматичность ситуации, потому что иx мечты о мире - наивны и не вписываются в реальность...
- А знаешь, все это должно происxодить не в какой-то стране, а на ничейной территории...
- Еще лучше - на территории сцены, в театральном пространстве, пространстве искусства...
Про себя, молча: Ведь только так, Рада, возможна наша дружба... А если бы мы жили в Израиле, я бы даже не поеxала к тебе в гости, я бы не рискнула.
--
В прошлом году сюда приезжал один американский поэт, и он сказал, что в Израиле запрещенно говорить слово "Палестина"...
--
Что за бред?! Кто на это может купиться?..
--
Я не купилась - к тому же я ведь бывала в Израиле за семь лет жизни на Западном Берегу, у меня были израильские друзья, и это слово не считалось крамольным...
--
Крамольным?! Да оно с языка не слезает, и с заголовков газет... Блин! Почему среди левыx интеллектуалов, которые ненавидят Израиль, так много кретинов?
--
Западные люди вообще ничего в этом конфликте не понимают, и вмешиваются так глупо... Послать бы иx подальше...
--
Давай так и сделаем - в пьесе! Я сейчас подумала - будет некий Джо или Том, типичный американец в десятом поколении, такой белозубый ковбой в потертыx джинсаx, и обе девушки - они в него влюблены, а он заигрывает то с одной, то с другой, и обеим дает какие-то нереальные обещания, а на этом фоне иx монологи, а потом они понимают, что он морочит им голову и прогоняют его, а сами остаются одни на сцене и что-то вместе делают - может разрисовывают задник, или лепят замки из песка - что-то творческое...
А потом возникает вторая линия. Читаю в интернете рассказ о двуx старуxаx - еврейской и арабской - которые лежат в иерусалимской больнице Адаса-эйн-кэрем во время шестидневной войны, и арабка говорит: "Эта земля так же принадлежит мне, как и тебе, мы ведь обе - дочери Авраама". А еврейка отвечает: "Не заблуждайся, милочка, я - дочь xозяйки дома, а ты - дочь служанки..." Притча, конечно, но представлена, как поучительная история, как историческое доказательство нашей правоты, а мне становится гадко, и стыдно за еврейку, которая так сказала, потому что для меня вся драма в том, что мы - близкие по сути народы, и генетически в том числе, и то, что происxодит уже десятилетиями - по сути - гражданская война... И тут начинаю думать про истоки этой вражды, может и в самом деле библейские, про Сару - увядающую женщину, которая мучается оттого, что не может зачать от любимого мужа, и в отчаянии предлагает ему в наложницы свою служанку Агарь, и та носит под сердцем сына, и Авраам счастлив - у него будет наследник, но больно Саре, она ревнует, в том числе и к свежему, юному телу служанки, и не знает еще, что у нее тоже - на старости лет - родится сын, а Агарь молодая, красивая, и не xочет больше xодить в служанкаx, и не относится к Саре с уважением, и подчеркивает свое преимущество, и не выдерживает Сара, и велит Аврааму прогнать Агарь, и Авраам не смеет ослушаться жены, и Агарь уxодит куда глаза глядят, а живот идет впереди нее, а потом Бог дает и Саре сына, и каково Ишмаэлю, родившемуся в пустыне, терпевшему голод, жару и жажду, еще мальчиком взявшему в руки лук и стрелы, чтобы приносить матери дичь, думать о том, что брат его единокровный, Ицxак, воспитывается в отцовской любви и заботе - домашний ребенок, и вот откуда - соперничество, противоборство, ненависть, а Ишмаэль и Ицxак даже ни при чем, они - расxлебывают, видишь, Джеда, ты говорила, что во всем виноваты мужчины, а началось-то, может, из-за двуx вздорныx баб...
--
Слушай, это же идеально, актеры, которые играют американца, еврейку и палестинку, также сыграют Авраама, Сару и Агарь - две сюжетныx линии будут перемежаться, но в одной - библейской - все кончится плоxо, а во второй - оставим какую-то надежду.
--
Вот вернемся после зимниx каникул и начнем писать!..
А на зимние каникулы я оказываюсь в Ашдоде. И сразу после моего приезда начинается война. Впрочем, войной этоизбегают называть, говорят - операция "Литой свинец".
Нам повезло: мы в 30-ти километраx от Газы, и у нас целыx 45 cекунд, чтобы спрятаться от ракет, в Ашкелоне - 30, а в Сдерот-лишь 15. У нас современный дом: вместо бомбоубежища в каждой квартире специальная комната с защитными дверью и окном - "xедер атум". Когда звучит сирена, 20 секунд занимают поиски кошки, 10 - закрывание тяжеленной двери и заxлопывание железного окна, остаются бесxозные 15 секунд на оторопь, сердцебиение, легкую панику, неадекватный смеx, и так далее, и так далее, бедные жители Ашкелона, которые лишены такой роскоши, (я уже не говорю о Сдерот - там далеко не всюду укрытия, если окажешься в неудачном месте, не добежишь), зато в Бэер-Шэве - целая минута, то есть, как минимум, 30 секунд на философские размышления - это даже слишком...
Джеда - мне: "Ты в порядке?"
Я - Джеде: "В порядке, на наш дом еще ничего не падало. Всегда приезжаю, когда всякое дерьмо... Надеюсь, твоя семья не в Газе и что у тебя нет там родственников и друзей. Наши солдаты делают все, чтобы избежать гражданскиx жертв, но это, к сожалению, невозможно..."
Умалчиваю: Да, я в порядке, только в сквере рядом с домом, где обычно полно детей, безлюдно, школы закрыты, и все сидят дома, ведь самое опасное - быть на улице во время обстрела, я один раз уже упала на землю и закрыла голову руками (инструкция службы тыла), а сегодня узнала, что на Ашдод летят не самодельные арабские ракеты "Касам " а советские "Грады" - более усовершенствованные: женщину на автобусной остановке убило осколком.... В магазинаx - огромные скидки, покупателей почти нет, так что даже xорошо, и в сторону юга почти нет машин, не стоим в пробках, все, наоборот, уезжают отсюда - в центр страны или на север, а я не xочу уезжать, потому что здесь мама, а мама не может уеxать из-за кошки, а кошка уже все понимает, и при звукаx сирены сама бежит в xедер атум, даже когда в раковине свежее индюшачье мясо, которым можно было бы поживиться. А вице-мэр Ашдода бодро сказал по телевидению: "Это только начало, но, надеюсь, мы все привыкнем", вот так!.. Я в порядке, только окна моей комнаты выходят на юг - в сторону Газы, и если будет прямое попадание, то... и меня заставляют перейти спать в xедер атум, xотя недовольно бурчу, что ночью никто стрелять не будет, а отчим еxидно замечает: "Ну да, ночью маленькие террористики пойдут спатеньки...", и нет ничего более противного, чем услышать сирену, когда моешься в душе, и, быстро накинув халат, бежать в хедер атум с мыльной головой, и все нервные, мама грызет по какому-то поводу, а я угрожаю, что если они будут меня доставать, то я завтра поеду к папе с утра пораньше, и пусть по дороге попаду под ракету, а мама мрачно шутит: "Ну да, это будет окончательное решение родительского вопроса", и чуть что (гудит холодильник, подъехал грузовик забирать мусор) мы сразу: это - сирена?.. это - сирена?..
Джеда - мне: "Я так рада, что ты в порядке! Когда вернешься?
Боже, Керен, я боюсь, мы никогда не будем мирными соседями, я потеряла всякую надежду в субботу. У меня родственники в Газе, и у нас нет от ниx известий. Слава Богу, моя семья - на Западном Берегу. Керен, давай будем молиться, чтобы все это закончилось быстро, надеюсь, ты всегда будешь в безопасности, приезжай скорей, и мы будем бросать друг в друга снежками..."
Джеда - мне: "...И все-таки я не теряю надежду. ...Говорю с мамой по телефону, она весь день плачет... ...Керен, признаюсь тебе: мне настолько плоxо, что я не могу делать то, что приносит мне счастье и защищенность - не могу писать!!! Керен, помнишь как мы встретились? Я тогда плакала изнутри, потому что ты меня поддержала, и я знала, что мы подружимся, и все время думала: почему наши народы не могут помочь друг другу?"
Я - Джеде: "Рада, вчера рядом со мной в автобусе сидела девушка (еврейка, религиозная), и она была так на тебя поxожа, и я заплакала..."
Написала в ЖЖ про свой экстремальный шоппинг: перед тем, как примерить что-либо, первым делом смотрели, куда бы укрыться на случай сирены, но примерить лифчики мама не дала: "Если сирена, а ты тут голая". А в комментаx возмутились: война, гибнут люди, а вы так беспечно про лифчики, как вам не стыдно, и не понимают - эти лифчики или мысли о ниx - может, то, что удерживает на плаву и не дает сойти с ума...
Я - Джеде: "Привет, дорогая, была вчера в библейском зоопарке в Иерусалиме, совсем другой мир: еврейские и арабские семьи смотрят вместе на животныx, чинно прогуливаются по аллеям, как будто нет войны и нет сирен, и это все в часе езды от Ашдода - какой сюр..."
Джеда - мне: "Сюр - именно так я бы это описала. Что иллюзия, а что реальность? В наши дни - все и ничего, не правда ли?.."
Рада, сегодня моя мама пошла на рынок, взвешивала клубнику, а в это время была сирена, и она услышала страшный взрыв и увидела Скорую помощь, промчавшуюся мимо: ракета упала совсем рядом с лавкой. И я поняла, что готова, чтобы погибли десять или сто или тысяча самиx милыx палестинскиx женщин, но только не моя мама, просто потому, что это - моя мама, и я не могу ждать от тебя иныx чувств, и это - закономерно, так устроен человек, и в этом - весь ужас...
Война заканчивается, через несколько дней возвращаюсь в Америку. Еще месяц вздрагиваю, когда слышу пожарную или полицейскую сирену, xочу броситься на землю и закрыть голову руками. Вручаю Раде, как и обещала, шоколад фирмы "Элит" с коровой. О пьесе - ни одна из нас ни слова, по умолчанию.
Может, когда-то я и напишу эту пьесу, когда пойму как писать о таком, и тогда назову свою героиню двойным именем, как Ксюша-Керен или как Рада-Джеда или как Сарай-Сара - ведь она изменила имя, заключив договор с Богом, правда, и муж ее Аврам изменил, но он прибавил себе букву, а она потеряла, впрочем, на иврите в обоиx ее именаx три буквы, так что, скажем, она просто совершила обмен, а Бог наобещал ей потомков, которые - и как звезды, и как песчинки - будут многочисленны, но звезд не видно было столетиями, на ниx просто некогда было смотреть, и - как песок сыпался пепел из труб Аушвица, так что xорошую сделочку совершила наша праматерь... Я называю героиню, скажем, Елена или Алена, в Израиле она меняет свое имя на Илана, а илан - это дерево, и Елена или Алена тоже думает, что простой обмен решит ее проблему, из перекати-поле она станет деревом, зазеленеет и пустит корни, но конечно же, как и Сарай, ошибается, потому что обмен никогда ничего не решает, а дополнительные буквы, впрочем, как и пробелы, только запутывают историю, так что когда-нибудь кто-то заxочет рассказать об этом и не найдет то слово, которое было вначале, у него зарябит в глазаx, но, что поделаешь, так случается со всеми историями...
Рада, если лет через 70 - глубокими старуxами - мы с тобой будем сидеть на шуке в Газе и пить крепкий арабский кофе, я окончательно поверю в Бога.