Коновальчик Денис Юрьевич
Подари мне летний снегопад...

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 08/04/2009.
  • © Copyright Коновальчик Денис Юрьевич (dyukon@gmail.com)
  • Обновлено: 15/06/2007. 18k. Статистика.
  • Сборник стихов: Поэзия
  • 2007. Песни от фонаря
  •  Ваша оценка:

    ПОДАРИ МНЕ ЛЕТНИЙ СНЕГОПАД...


    * * *

    Сумятицей пестрит зверинец звездный —
    бал правит Зодиак. Лихой игрок
    крутнул рулетку-циферблат... Серьезный,
    задумчивый явился Козерог.

    Он, тихий отпрыск мудрого Сатурна,
    тщеславный в меру пожиратель книг,
    не снизошел на нас с небес бравурно,
    а трепетно средь полутьмы возник.

    Застенчивый противник всякой смуты,
    всегда он от веселья в стороне.
    Но я под ним рожден, и с той минуты
    он всех дороже и милее мне.

    Искатель истин робкий, неуклюжий
    глаза не застилает мишурой.
    И пусть клевещет вымысел досужий,
    что мелочен, расчетлив он порой.

    Но выгнется дугой январь морозный,
    взведется снова времени курок —
    завертится волчком зверинец звездный...
    Бал правит Зодиак — лихой игрок!


    Старый год

    Старый год копейкой канул в щелку,
    что легла морщиной на лице...
    Может, слишком рьяно, без умолку,
    мы твердили о его конце?

    В суете томительной и странной,
    сквозь тоску предпраздничных забот
    полнолунный гривенник чеканный,
    уж грядет проныра Новый год.

    Он вступает, славы прихлебнувший,
    свеж напор, слова его остры...
    Но куда роднее год минувший,
    чтимый всеми нами до поры.

    Догорели праздничные свечи.
    В безвозвратный уходя предел,
    он, как память о недолгой встрече,
    нас среди миров запечатлел.


    После праздника

    Отхлынули веселые пирушки,
    прочь унеслись рождественские сны,
    сверкавшие средь зелени игрушки
    безжалостно в чулан водворены.

    Пришлось расстаться с мыслями о чуде —
    опять растет забот житейских ком.
    Угас наш праздник, точно джинн в сосуде,
    что заточен во мрак на дне морском.

    Но не века продлится заточенье —
    год промелькнет, и, трепетно стуча,
    нам сердце снова выдаст нетерпенье,
    и лезвие коснется сургуча...

    И исполин восстанет из сосуда,
    взовьется он в тугую синеву,
    и, словно волшебство, из ниоткуда
    воскреснет Праздник — сказкой наяву.


    * * *

    Заберись на скалу, что взметнулась Великой стеной,
    навести тот причал, где пасутся крылатые кони,
    и шутя в никуда опрокинется купол земной
    и откроет места сокровенные, как на ладони.

    Над тобою нависнет непонятый вечный предел
    и очертится тайна, что в сумрачном мире хранится.
    С высоты, как и ты, на него только месяц глядел —
    одинокий философ с бессонницей в звездных глазницах.

    Он увидит тебя и поймет... Кроток, статен, могуч,
    над твоей головой воссияет в полночном убранстве
    и протянет, как руку на дружбу, серебряный луч —
    ухватись за него и повисни в безбрежном пространстве.

    Чтобы вдруг, как знаменье, средь бала комет и планет
    над мирской суетой, где желанные встречи так кратки,
    ты почувствовал Свет — тот неясный и призрачный Свет —
    и в мгновение понял, что ближе стал к вещей разгадке.


    Черный квадрат

    Вячеславу Виданову

    Обезумевшие тени
    ночь бросает на холстину.
    В мир мечты и праздной лени
    я опять надолго сгину.

    Словно узник подземелья,
    что в кромешной тьме томится,
    буду в трепетном безделье
    о прозрении молиться.

    Пусть злокозненная робость
    изнутри сомненьем гложет,
    пусть в кладбищенскую пропасть
    суждено мне пасть, быть может.

    Но восстанет в Зазеркалье
    неделимый, точно атом,
    мир, задернутый вуалью —
    черным бархатным квадратом!


    Бескрылость

    Мне ли, шагнув за родной порог,
    щедрого неба не взять размах?
    Я ж заточен в лихорадке строк,
    словно в глухих четырех стенах.

    Первая вмиг за спиной встает,
    путь к отступленью отрезав мне.
    Я порываюсь идти вперед —
    прямо навстречу другой стене.

    Кромка ее холоднее льда...
    Вдруг, отшатнувшись, в немой дали
    чувствую свет, и бреду туда.
    Только бы силы не подвели...

    Поздно! Вздымают наперерез
    призраки-стены каскад камней.
    Лишь одинокий квадрат небес
    плачет дождем над бедой моей.

    Мне б, очумелому, враз взлететь:
    крылья расправил — и был таков!
    Только немыслимо это, ведь
    я никогда не писал стихов.


    * * *

    Небесами подмятый, в какой-то немой заморочке,
    ты застыл, как осколок зимы средь развалин ее;
    громоздя в исступленье шальные, бесцветные строчки,
    миг спустя отправляешь их росчерком в небытие.

    Вешний праздник души, расцветающих красок поэму,
    переливчатый всплеск разметавшихся солнечных нот
    уложить ты насильно пытаешься в верную схему,
    стопкой скомканных строк тесноватый украсив блокнот.

    Но усилия тщетны: высокий, раскатистый купол
    бархатистого неба сквозит между пальцев твоих —
    Чародейку-Весну ты умом, а не сердцем нащупал,
    не вдохнув ее сказочных снов, не прочувствовав их.

    Погляди: в снежных клочьях ручей-прощелыга шныряет,
    головня ошалелого солнца жарует насквозь,
    разбежавшись с крутого холма, роща в синьку ныряет,
    в теплом небе бездонное эхо весны пронеслось...

    Но пытаться без крыл заарканить его бесполезно —
    воспари над постылою дремой в бескрайнюю высь,
    сизой дымкой мечты очертя неумолчную бездну,
    слейся с эхом, и в строках отталых на землю вернись.


    * * *

    Пунктуально и сердито
    уж сочтен дебет с кредитом —
    в снежной мгле бумаг мерцает тишина...
    Но взорвалась медь оркестра,
    и растаяли реестры,
    проросли азартной зеленью сукна.

    И, от края и до края,
    где, снежинками играя,
    серебрился лунной бабочкой балет,
    как фарфоровая ваза,
    он разбит дыханьем джаза,
    испустив разрывный, робкий флажолет.

    И в одно мгновенье ока
    по бурлящей воле рока,
    скинув панцирь онемевшей мерзлоты,
    прорвались из заточенья
    и пустились по теченью
    пестрым хохотом омытые холсты.


    * * *

    Отлетался ты навсегда,
    птицей вольной рожденный когда-то —
    камнем тянет земная узда,
    в царство неба тебе нет возврата.

    Лишь за то, что в сердце сберег
    ты любовь к безоблачной сини,
    жребий лютый тебя подстерег —
    ты распят средь палящей пустыни...

    Точно желторотый птенец,
    ты прикован к земной колыбели.
    неужели наших сердец
    не согреют хрустальные трели?

    Бессердечна злая беда
    и жестока слепая утрата —
    не подняться тебе никогда,
    в царство неба тебе нет возврата.


    Пегасы

    Их пища — пригорошня зерен
    да плевел щедрый рацион.
    Они стоят, их взгляд покорен,
    их ждет стандартный моцион:

    прохвостов, гениев, талантов
    и прочих избранных из нас
    они, заржав благим дискантом,
    транзитом возят на Парнас.

    Чтоб в поэтическом запале
    за лакированным столом
    мы что-то складное черкали
    о распрекрасном, о былом...

    Ах, рифмы — загляденье просто!
    Ах, слог такой — что сам не свой!
    Плевать, что конь, замедлив поступь,
    трясет упрямой головой.

    Опорожнишь бокал удачи,
    коня потреплешь по крылу
    и, от восторга чуть не плача,
    ему подаришь похвалу.
    Но равнодушен к ней жеребчик,
    и, возвращаясь за порог,
    вдруг что-то вещее нашепчет —
    так, шутки ради...
    Между строк.


    Гроза

    Угрюмый властитель небес в исступленье
    лихую кобылу кнутом стеганул.
    В обиде немой, не снеся оскорбленья,
    пустилась строптивица в страшный разгул.

    Уздечкой сверкая, бездонные тучи
    взметая окрест, закусив удила,
    обиду свою, что так гложет и мучит,
    она в нерастопленном сердце несла.

    Впиваясь в лазурь, как стремительный глиссер,
    простор своим ржаньем — что плачем навзрыд —
    она наполняла, и четками бисер
    рождался в разрывных ударах копыт.

    Но силы оставили статное тело.
    Иссякла обида, и вдруг во весь рост,
    сквозя в купол неба литой, пустотелый,
    возник семицветный диковинный мост.

    Хозяин спускался по солнечной круче...
    В растроганном сердце обид не тая,
    заржала кобыла над скомканной тучей,
    и жизнь на круги возвратилась своя.

    Он ей подносил ароматное сено
    из облачной ваты, что тает во рту.
    А ночью они, высоко и надменно,
    неслись примиренные в звездном цвету.


    Транзитный пассажир

    Показывают стрелки без пяти...
    Послушный вечной воле циферблата,
    летит экспресс ревущий в даль заката
    по вековой излучине пути.

    Но вот — колес утихнет толкотня,
    умолкнет рев чудовищного зверя.
    Разверзнет тамбур кованые двери
    и на свободу выпустит меня.

    Вольюсь в толпы бесцельный перезвон,
    не узнанный никем и не обнятый...
    Лишь с неба, догорая, век двадцатый
    уронит отсвет на скупой перрон.


    * * *

    Чуть небрежно, чуть несмело
    о тебе и обо мне
    кто-то пишет белым мелом
    по шершавой тишине.

    В стылом воздухе повисли,
    различимые едва,
    недосказанные мысли,
    недопетые слова.

    Чьей руки прикосновенье?
    Иль судьбы незримый рок
    тонкой ниточкой мгновенья
    тянет в паутину строк?

    Или сонные метели,
    странным почерком сплетясь,
    наших встреч запечатлели
    незатейливую вязь?

    Нет ответа... В свете белом
    о тебе и обо мне
    кто-то снова пишет мелом
    по шершавой тишине.


    Мечта

    Средь бушующих теней
    в тесной комнате старинной
    я присяду у камина
    в сумраке ночи.
    Очертанья прошлых дней
    будут биться, точно в клети,
    отражаясь в тусклом свете
    тающей свечи.

    Мир, застывший в полусне
    за оконным переплетом,
    отзвуком погасшей ноты
    канет в пустоту...
    Но являться будет мне
    колдовство ночных прелюдий,
    и они во мне разбудят
    спящую мечту.

    Сны перенесут меня
    легким, зыбким дуновеньем
    в даль, что вечного забвенья
    скрыли два крыла.
    И осветит сноп огня
    островок воспоминаний,
    на котором в дымке ранней
    ты меня ждала.

    В миг, когда сойдемся мы,
    на балу средь звездных кружев
    нас с тобою вальс закружит
    белый, как фата.
    А когда средь полутьмы
    вдруг очнусь я, как в пустыне,
    будет угольком в камине
    тлеть моя мечта.


    * * *

    Покоя нет мне с тех далеких пор,
    когда прощаньем объединены,
    вели с тобой мы тихий разговор
    в лагуне полуночной тишины.

    А город-ветер, сумрачен и тих,
    струился вдаль и голосом тугим,
    храня в покое только нас двоих,
    свой напевал непостижимый гимн.

    И суетным казалось в этот миг
    все, что осталось за чертой окна,
    и ни один бы смертный не постиг,
    какая сила нам была дана,

    когда надеждой бредила душа,
    и времени остановился ход...
    Но, сонм надежд в мгновение круша,
    судьба крутой разверзла поворот.

    И смыло все чернильной пеленой...
    Полночный вихрь промчался без следа,
    и никому не слышен глас ночной
    сквозь грохот рельс, ведущих в никуда.


    Ночной поэтессе

    Когда пробирается сумрак неведомой тропкой,
    покой и отрада спускаются на ночь с небес,
    а жизнь вдруг становится тихою и неторопкой,
    огни зажигаются в окнах ночных поэтесс.

    А там, за стеклом, в окруженье бумаг и предчувствий,
    безбрежно мудры и красивы в волнующий миг —
    глаза и улыбки девчат, искушенных в искусстве,
    светлеют в ночи, как знамения будущих книг.

    И верится мне: в этом суетном, загнанном мире
    не меркнет душа, и творенья азарт не исчез,
    пока островками надежд средь космической шири
    огни зажигаются в окнах ночных поэтесс.


    Акварель

    Как-то средь бурной мирской круговерти
    я обнаружил в помятом конверте,
    что подписала твоя неземная рука,
    светом наполненный лист акварельный,
    где мотылек под напев колыбельный
    тихо касается теплых ладоней цветка.

    Что ж, и в моих бы руках запестрели
    и заиграли листы акварели,
    я бы дарил тебе эти цветные миры...
    Но в очертаний таинственной пляске
    прочь разбегаются мысли и краски,
    и неизвестны мне правила этой игры.

    Так что покуда от грусти не скисли,
    не отцвели мои шалые мысли,
    ленточкой рифм я мгновенно их перетяну,
    с лучиком светлой надежды впридачу
    в недра конверта их в спешке упрячу
    и в океан расстоянья с надеждой швырну.

    Пусть же, подобно диковинной рыбе,
    этот конверт по неведомой зыби
    к берегу мчит твоему, что так мглист и далек,
    в час, когда мне, не снижая полета,
    будет шептать акварельное что-то
    твой чуть трепещущий, вечно живой мотылек.


    * * *

    Жене Алене

    Нас с тобой, задоря и пьяня,
    неспроста друг другу подарило
    это лето, полное огня,
    ласки и застенчивого пыла.

    Размотав ночи веретено,
    в череде полночных разговоров
    мы глядим сквозь сонное окно
    в желтое мерцанье светофоров.

    Миром овладела тишина,
    и потока слов уже не надо,
    чтоб сказать тебе, как мне нужна
    нежность твоего родного взгляда.

    За туманом вечность переждем.
    Прогрохочет небо: «Аллилуйя!» —
    за руки возьмемся и дождем
    упадем в колодец поцелуя.


    * * *

    Подари мне летний снегопад,
    чтоб в разгар непрошеной метели
    мы с тобой по-прежнему хотели
    плакать и смеяться невпопад...

    Подари, как весточку весны,
    гром лихой в крещенские морозы,
    чтоб не позабыли мы про грозы
    средь густой, как омут, тишины.

    А еще, прошу, не позабудь
    шепота на облачной опушке,
    где слышны пророчества кукушки,
    в чем-то привирающие чуть.

    Средь седого утра подари
    мудрость и величие заката.
    Чтоб не позабыть о том, что свято,
    мир подлунный верой озари.

    Оживи погасшую свечу,
    солнечной проталиной в апреле
    протяни мне руку... В самом деле,
    я ведь столь немногого хочу!


    Осень

    Подойди ко мне поближе...
    Я в глазах твоих увижу
    напускное безразличье
    и печаль седого дня.
    Лишь опустишь ты ресницы —
    непроглядною темницей
    в сером каменном обличье
    он окутает меня.

    Только ты проходишь мимо,
    неизвестностью томима,
    взгляд твой, точно в небе просинь,
    мне увидеть не дано...
    Что же с нами вдруг случилось,
    неужели изменилось
    что-то в нас? Злодейка-осень
    в мире царствует давно.

    Нас она околдовала,
    разлучила, разбросала.
    Жизнь проходит, как в дремоте,
    меж ее унылых стен.
    И костер, хранимый нами,
    залит частыми дождями,
    и фальшивой позолоте
    мы поверили взамен.
    Подойди ко мне поближе,
    не заботься о престиже.
    Слишком много накопилось
    в этой жизни векселей —
    нам никто их не оплатит...
    Может, жить в разлуке хватит?
    И тогда, скажи на милость,
    станет вместе нам теплей.


    Текучка

    Играет жизнь, шумит толкучка
    печальных, светлых, пестрых дней.
    Но дел жестокая Текучка,
    как тать, присутствует на ней.

    Она незримо и мертвяще
    по капле жизнь у нас крадет:
    здесь миг урвет, там час утащит
    в безвременья водоворот.

    На торном жизни перекрестке
    мы ей даем зеленый свет
    и лишь потом на слово хлестки,
    когда уж не поправить бед, —

    так бесконечно одиноки,
    безлики, мелочны, скупы
    в бурлящем, суетном потоке
    средь обворованной толпы...


    Лох

    «Деловые» братки, что «конкретно» живут, по понятьям
    и скопили деньжат, что дворняга чесучая — блох,
    честняка-простофилю навек заклеймили проклятьем,
    в воровском языке отыскав ему имечко — «лох».

    Сей простак средь моральных устоев томится как в клети
    и при этом, бедняга, весьма близорук на обман:
    «развести» его, лоха, легко — он не сразу заметит
    волосатой руки, что в худой просочилась карман.

    Не катался с горы я в пьяняще крутом Куршевеле,
    ни заводов, ни скважин, ни «тачек» к рукам не прибрал —
    как сибирская нефть, мои средства в сберкассе горели,
    но зато ни рубля у глухих стариков я не крал.

    Проживу я свой век до конца, хорошо или плохо,
    только знаю, насколько милей нищета, чем позор:
    буду с честью носить невысокое звание «лоха» —
    это всяко приятней почетного титула «вор».


    * * *

    Все слышней канонада помпезная
    полыхающим эхом впотьмах,
    и отчаянья поступь железная
    в неприкаянных бродит умах.

    Растворится в клекочущем ропоте,
    занедужит полночная тишь —
    чистоты от коричневой копоти
    в ослеплении не отличишь.

    И, почувствовав силу, в мгновение
    скинет демон колпак шутовской...
    Мы же, вместо святого прозрения,
    будем снов наслаждаться рекой.

    А рассвет возвестит благочинно,
    что отныне — себе вопреки —
    будем все мы должны мертвечиной
    жирных ястребов пичкать с руки.


    Сонет

    Когда померкнет разума свеча
    и будущность застелена туманом,
    враждебность из-за левого плеча
    повелевает голосом гортанным.

    И, вроде бы, насилию чужды,
    мы предаемся низменным порокам
    и пьем взахлеб пожарище вражды,
    и тонем в ослеплении жестоком.

    Когда ж беспутству протрубит отбой,
    склонясь над бесприютным пепелищем,
    в смятении, чтоб снова стать собой,
    в земле мы корни выжженные ищем.

    И вновь приходит ясность — что почем...
    Да слышен смех за роковым плечом.

  • Комментарии: 1, последний от 08/04/2009.
  • © Copyright Коновальчик Денис Юрьевич (dyukon@gmail.com)
  • Обновлено: 15/06/2007. 18k. Статистика.
  • Сборник стихов: Поэзия
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.