Козырев Андрей Вячеславович
Хождение сквозь три мира

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Козырев Андрей Вячеславович (yakozyr045@gmail.com)
  • Обновлено: 17/05/2015. 49k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Магический реализм по-сибирски. 100 лет одиночества одной семьи в волшебных лесах Сибири. "Зеркала Козырева" в действии.

    • ХОЖДЕНИЕ СКВОЗЬ ТРИ МИРА

    Сказка о правде

    О светло светлая и красно украшенная земля Русская!

    Слово о погибели Русской земли

    Нелепо есть, если дом без ушей и храм без очей стоит.

    Повесть о Петре и Февронии

       Бывают в Сибири вечера, когда небо кажется раскрашенным прозрачными красками, облака выстраиваются в причудливые узоры, солнце медлит заходить, словно запутавшись в гамаке из переплетенных ветвей деревьев, и ветер особенно тонко пахнет осенними травами, увяданием и чем-то еще, горьким, свежим, пронзительным. В такие часы, как ни старайся, уснуть очень трудно, сосредоточить внимание на чем-то практически невозможно, и ум невольно погружается в мечты.
       Алексей Арьин, молодой ученый, приехавший из Москвы в сибирский город Глумов, столицу глухого Пятиреченского края, для изучения местного фольклора, протяжно зевнул и потянулся в постели. До его слуха донеслись странные шепоты и звуки, раздававшиеся под окном его временного пристанища - маленького деревянного дома на окраине, принадлежавшего сибирской родне филолога.
       - Цып-цып-цып, Рожа, иды суда. Цып-цып. Щас я тя покормлю. Не бойся, не слышит никто. Иды суда, Рожа, да копытами громко не стукай, все-таки разбудить нового соседа можно, дело несложное. Тыхо иды.
       После этого Алексею послышался негромкий серебристый звон и приглушенное ржание. "Что это там происходит?" - подумал молодой ученый и выглянул в окно, выходившее во внутренний двор.
       Глазам Арьина предстало странное зрелище: во дворе сидел оборванный, заросший бородой мужик, похожий на бомжа, и прикармливал какими-то травами... единорога. Зверь стоял смирно, протянув длинную шею к рукам бомжа, и мягкими губами брал травы из его грубых ладоней.
       - Эт-то что такое? - удивленно вскрикнул ученый. Бомж ойкнул и замер на месте. Единорог, наоборот, встрепенулся и цокнул копытом о камень во дворе. Раздался негромкий мелодичный звон.
       - Ну, вот, Рожушка мой, увидели нас. Знал я, что это случится. Такая судьба, стало быть... - глухо пробормотал бомж и протянул Алексею грязную ладонь, представившись: - Андрей Чарушин, наследный князь Ершовский. Можете Дюхой звать, так меня все здесь кличут. А можно просто - ваша светлость.
       - Черт знает что... - ругнулся ученый. - Я что, с ума сошел или снится мне это? Вроде нет... Или это розыгрыш? Объясняйте мне, "ваша светлость", кто вы на самом деле и зачем устраиваете тут этот балаган?
       - Кто я на самом деле - один Бог знает. Самого себя постичь, как мудрые говорили, не всем дано... - бомжеватый "князь" виновато почесал затылок. - А балагана я не устраиваю, тут, в краю нашем, испокон веков все не по-человечески идет. Жизнь здеся такая, наоборотная.
       - И давно тут все "не по-человечески" идет?
       - А с тех пор, как по-божески все пошло. С сотворения мира, значится. Так старички сказывали...
       Алексей рассмеялся.
       - Если я и сошел с ума, то очень остроумно. Что же, Дюша, "Ваша Светлость", рассказывайте, откуда у вас появилось сие животное. Это, наверное, еще смешнее будет...
       Единорог тряхнул гривой и обиженно заржал. Дворовый князь легонько погладил его по голове: "Единорожа, остынь!"- и зверь тотчас успокоился.
       - А че сказки сказывать? Я вить, брат, пысатель, у меня в книге все запысано. Вся история края нашего за сто лет, - "бомж" порылся в просторном кармане, располагавшемся у него где-то на животе, и достал толстую общую тетрадь, на которой жирными буквами было написано: "КНИГА КНИГ". - Вот все сказания наши, всё как было. Прочти, брат, это для тебя полезно будет. Ты ведь хвольклёр этот - или как его там у вас зовут? - собираешь, так хоть немного поймешь, в чем правда его. Правда-правдушка наша сермяжная...
       Алексей уже ничему не удивлялся. Он взял в руки тетрадь и сказал бомжу:
       - Ты это мне даешь? Почитать? Вот и чудненько, будет чем время занять. А ты пока покорми своего Единорожу, полетай на нем, если хочешь... К утру вернешься, отдам тебе книгу. Если, конечно, к тому времени в разум не приду.
       - Полетать можно? - обрадовался бомж. - Вот это да! Ну, я тогда в дорожку отправляюсь, а ты - читай, читай... с богом! Пока-а-а! - наследный князь Ершовский лихо вскочил на единорога и взмыл в небеса. Арьин погрузился в чтение. "А ведь неплохие легенды, - покрякивал он, читая. - Их можно было бы в моей диссертации процитировать... если бы я не свихнулся сегодня. Впрочем, так даже интереснее".
      
      
      

    Сказания Андрея Чарушина

    с комментариями доктора филологических наук Алексея Арьина

    (из приложения к диссертации)

        -- Исход
      
       ...Больше века прошло с тех пор, как пращур наш, Иван Чарушин, и его семья перебрались из-за Урала к нам, в Пятиречье. Остановились они в избушке в лесах, неподалеку от деревни Ершово - знаете, там, на севере, у озера, - у родственницы своей, бабки Евдокии Мареевны, - Маревной ее больше в народе звали, так она сама себя именовала, так и люди ее кликать начали.
       Старушка эта была не простая. Говаривали люди, что больше ста лет бабке, хотя на вид больше семи десятков ей вроде как и не дашь. Не могла умереть она, да и стареть не умела - разучилась, наверное. Еще одна странность у нее была - рост ее все время менялся. Старики говаривали, что лет двадцать назад высокая была она, под два метра, а затем как будто таять начала - все меньше и меньше становилась год за годом, пока в карлицу не превратилась. А лицо ее оставалось то же, и черты не менялись, и речь, и походка, - только рост уменьшался. Так лет десять прошло, пока бабка вдруг снова расти не начала. И еще лет десять росла, быстрее девки молодой росла, и под конец снова в великанши вымахала. Такие вот чудеса с ней творились... Может, чудо это было, может, колдовство, а может, просто вода местная, ершовская, так на нее действовала - Ершово ведь место темное, там все по-другому, и обычные люди там необычными становятся, это старички давно уже наблюдали.
       Так вот, у Ивана семья была - жена Дарья, Дашутка, как он ее кликал, и двое сыновей - Петр и Андрей. И еще один был мальчик, которого растили они, - не свой, приемный. В лесах они его нашли, во время перехода через тайгу, - скитался он там, еле живой, ягодами питался, имени своего назвать не мог. Потерялся, видимо... Ну, подобрали мальчонку Иван с Дашуткой. Стали со своими детьми растить, - лишние руки по хозяйству не помешают. Тем более что мальчик вскоре окреп, разумный стал, понимал все. Не мог только вспомнить, как звали его, откуда он, крещен ли. И решили Чарушины его окрестить как сына своего. Пошли за этим к отцу Амвросию - настоятелю собора в Вишнах, село рядом такое, значится.
       Отец Амвросий-то в краю нашем считался кем-то навроде пророка. Когда он проповеди произносил, люди частенько звуки колокольного звона слышали, а откуда - сказать не могли: словно из нутра Амвросия звоны исходили. Спрашивают у батюшки, что это, а он говорит: "Это, мол, царев подарок, машинка хитрая, дабы времена знать", - и из нагрудного кармана машинку доставал - круглую, золотую, со стрелками. Это ему царь подарил, когда он в столицу на собор священный хаживал. Такая вот машинка, времена мерит и звон издает. Благодать!...
       А еще что у батюшки нашего чудное было - это что в доме его псы жили, дикие, страшенные, вся округа их боялась, а отец над ними дивную власть имел. Подходят люди к дому батюшки, значит, а псы из-за ограды на них лают, лают, надрываются, а как заходит кто во двор - прямо к гостю бросаются (без привязи их батюшка держал), пасти разинут, слюной брызгают, хрипят - ужас! А потом под ноги гостю кидаются и ноги у него лижут - жалко так, рабски, словно и не было лая и скрежета зубов. "Всякую живую тварь люблю, вот и кормлю их", - говорил Амвросий. - "А что лают - то природа".
       И вот к этому батюшке и отвел Иван мальчика -найденыша: "Как, отец, велишь поступить - в семью ли принять, храму ли отдать, - и имя какое ему дашь?" Велел отец Амвросий ребенка усыновить, нарек Авелем - в честь старшего своего брата, на давней войне с туркой погибшего ("похож мальчонка на брата моего, одно лицо. Пусть и имя носит то же").
       Первый год жизни семьи Чарушиных в Ершове прошел мирно. Дом построили, огород завели. Зимой у Ивана и Дарьи родилась дочка Елена - маленькая такая девочка, на вид приятственная, немая только - ни звука не издавала. Ни всплакнуть, ни улыбнуться, ни сказать чего не могла. И мысли в глазах не отражалось у ней. "Это другие мыслят, а она уж знает всё", - говорил отец. Чудное дело, ей-Богу, чудное.
       Да еще время от времени приходил на село друг отца - татарин Мухамед. Еще с зауральских времен дружили. Хоть и разной веры они были, а друг друга чувствовали - когда-то ведь Мухамед этот Ивану, в детстве еще, жизнь спас, из полыньи зимой достал. Да и Ванька татарину нередко помощь оказывал. Необычный был татарин - глаза у него были белые, молчаливые, - любую беду перемолчат, свою и чужую. А борода была узкая, черная, а улыбка - широкая, добрая. Разноречивое лицо такое. Дети его любили, он им каким-то дедом волшебным из сказки казался, хвокусы всякие творил, прибауток знал много. Как только на село придет - так все дети к нему и бегут. Весело они играли, чудно.
       Время шло как-то безотчетно, всасываясь в мир, как дождь - в песок. Ни зла, ни добра люди не знали тогда. Светлый край наш, чистый. Времена года всегда по порядку сменяются, как природа велит. Дождь время от времени рассеивается по небу, а потом сквозь посевы проглядывает солнце. И тихо тогда в природе становится, и в людях тишина медленно перерастает в неслышно и безвольно текущие мысли.
       Только спустя лет этак семь беда приключилась - Елена малолетняя погибла. И нелегкой с тех пор стала домотканая жизнь наша в краю солнечных дождей.
       А как случилось это? Просто так, обыденно, как всегда первая смерть случается. Иван тогда напился да с женой поссорился. Шум в избе стоял - не приведи Господь! Не до детей было Чарушиным. Вот дочка, без присмотра оставшаяся, убежала из села куда-то - и пропала. Долго потом искали, с трудом нашли - в озере Ершовском утопла она. Кто заманил ее туда, до сих пор неведомо. Места лихие, темные, говорю.
       Горевали родители. Тут еще и татарин, - он тогда с ними, в Ершове, был, - предсказал несчастья всему роду их: "Дочка ваша божья была, - говорит. - Зря вы ее сгубили. Накажет вас Госпожа, накажет, точно знаю!"
       (Имя "Госпожа" старик Чарушин упоминал много раз, никогда не объясняя, кого имеет в виду. Возможно, Госпожой суеверные люди, выросшие в лесах, называли оспу, боясь произнести ее имя прямо. - Примечание Алексея Арьина).
       .................................................................................................
       Вскоре Иван и правда умер - от оспы, как Мухамед и предвещал. Перед смертью бредил много, шептал все: "Тесно мне... Тесно... Смерть - это теснота".
       Умирал он на своей постели, - лежал, плача и опустив голову вниз, чтобы слезы назад в глаза вогнать: страшно было ему перед смертью хоть частицу себя потерять. Жена пыталась напоить его водой, но он отталкивал ее руку:
       - На всю жизнь жажду утолить мне хочешь? Не дождешься! Человек - это жажда, коли не жаждет, значит, не живет уже. А я живым хочу умереть!
       Дашутка молчала, а из глаз ее текли слёзы - жгучие, безначальные.
       А потом - поднял Иван голову и проговорил, к сыну Петру обращаясь, строго:
       - Все по-своему умирают. Кто-то к богу умирает, кто-то к черту, а я к дочери умру. А ты к кому живёшь и умрёшь потом, сам решай.
       И умер на этих словах. Утро тогда было, а глаза Ивана постепенно вечерели, как облака на закате: в них словно медленно темнело и гасло позднее тяжёлое солнце. Сын Пётр глаза ему своей рукой закрыл: он знал, что у мертвых лицо всегда спокойное, а глаза, коли открыть, - болью полны.
       Погоревали родные, поплакали тогда вдоволь. Обмыли тело, наряд лучший надели, к похоронам приготовили. Только ночью накануне похорон исчезло оно. "Не пропал Иван. В Рум он ушёл", - бабка Маревна талдычила. Что значило это, Бог весть. Одно ясно, - не человечьего ума дело это, вот так.
       (Рум - в религии степи иная вселенная, откуда все в нашем мире возникает и куда все уходит. Двери в Рум народ Пятиречья представлял находящимися на дне озера Ершово. - Примечание Алексея Арьина).
       После этого затосковала Дарья-Дашутка, забоялась, что и ее проклятие Госпожи коснется. Долго душой маялась, не жила уже - только будущее свое сокращала. И время в ней растворялось, а боль - нет. Решила Дашутка наконец - в скит уйти, у отца Амвросия постриг монашеский принять. Так и сказала: "Госпожа, наверное, думает, что я - девочка, а у меня тоже душа и память есть. Я тоже отвечать умею. А страшно порой отвечать. Лучше молчать весь век буду, в молчании душа лучше схоронится". И приняла постриг - весною, когда яблони зацвели. Там и оставалась до смерти своей. И говорил потом отец Амвросий:
       - Человек, он по жизни в смерть течет, как вода по склону - в озеро. Текучий он, человек, потому и управить его руками - нельзя, можно только русло его поменять, и потечет, куда надобно. А как впадет в смерть, значится, так и смешается со всей жизнью, и будет он в каждой капле и нигде. Жизнь, она - простота: родился - и живи в любом направлении, все равно до одного конца доживешь. Просто все в мире, а мы умные, загадок ищем, потому и не понимаем ничего. Нам Бог разум дал, чтоб от истины мы с ума не сошли. Так и тычемся в её окрестностях. Были бы попроще, поняли бы всё - и окончились. А так - живём и длимся. Это лучше всё-таки. И Дарья наша мудрая была, ловить воду не пыталась, а течением сердца русло себе перестроила, вот и спаслась. И в покое теперь пребывает.
       А сыновья - Пётр, Андрей и Авель - втроём в Вишны перебрались, к храму поближе.
      
       (Легендарное село Вишны, фигурирующее во многих преданиях Пятиречья, было основано на болоте. Трудно представить, как древние строители могли построить дома на такой тряской почве: когда человек идет по этой земле, он часто может ощущать дрожь под ногами. Удивительно, но в этих зыбких топях еще никто не утонул. Еще более удивительно то, что воду для питья крестьяне берут из этих же болот, но практически не болеют.
       Но наибольшего удивления заслуживает сельская власть. Селом издревле правит юродивый. Этот человек, которому, по мнению жителей, открыты тайны неба, слеп, глух, лишен рук и ног. Точно сказать, откуда он появился, не может никто; возможно, он - бывший участник каких-то сражений или жертва несчастного случая. В любом случае, уважение местных жителей к нему беспредельно.
       Запеленатый в нечто вроде белого мешка, этот человеческий обрубок уже много лет висит на тесемках, привязанных к ветвям яблони в церковном дворе. Поселяне кормят его, поят, выполняют все необходимые для его здоровья процедуры. Время от времени обрубок начинает что-то лепетать, реветь, кричать; при этом в его речи проскальзывают отдельные более или менее разумные сочетания слов. Особый писец, постоянно дежурящий на церковном дворе, записывает их, и после этого все село, собравшись, разбирают и толкуют эти речения, пытаясь понять, что велит им посланное через юродивого "слово божье". Каким образом эта община при таком управлении продолжает существовать до сих пор - остается непонятным.- Примечание Алексея Арьина).
        -- Война
      
      
       Около Вишен, значится, сыновья Ивановы поселились. Старший, Пётр, строительством занялся, избу соорудил, Андрей стал землепашцем, а Авель промышлял охотой.
       Неподалеку от избы братьев девушка жила, Ульяна, из староверов. Красивая была, невысокая, стройная, с лицом белым, глазами темными, глубокими, да родинки у ней были две - на губе нижней и над бровью. Все сельские парни по ней с ума сходили, а Ульяна молчала, никому любовью не отвечала, все для Бога себя берегла. От этого у парней еще пуще кровь горела... И наши братья - трое все - блудным желанием к ней прониклись.
       И свершилась из-за помыслов этих беда большая. Брат Андрей заметил, что вроде как больше к Авелю Улита благосклонна, на него с улыбкой смотрит, с ним и беседует чаще. Завидовать стал Андрей. Зазвал Авеля в лес, на охоту, и там застрелил его - из лука, в горло прямо. Сказал всем, что случайно это вышло. Люди хоть и поверили, а стали от Андрея-окаянца шарахаться, сторониться, как от человека темного.
       А брат Петр знал заранее, что Андрюха убивство замышляет, да не противился этому. Хотел Ульяне все рассказать, чтобы поняла она, - никого больше из братьев не осталось, кроме Петра, сильного да большого. Тогда, мол, скорее Улита за него в замуж пойдет.
       Да не так проста Улита была, - как узнала об убивстве, из-за нее свершенном, так в лес ушла, в скит староверский свой, да и сожгла себя в нем, только пеньки от избушки остались, ножки курные. И Андрей исчез, как если бы и не было его.
       Вскоре после этого Петру страшный сон приснился. Привиделось ему, как Андрей вместе с татарином Мухамедом на закате под воду Ершова озера уходят, и из-под воды доносится звон колокола, словно на слоги вещающий:
      -- Гос-по-жа! Гос-по-жа!
       Из-под воды исходил странный свет, как если бы огонь горел под водой, и сквозь сияние проступали лица - Авеля лицо, Андрея-брата и Ульяны. Странный сон, непонятный.
       Чтобы понять, что сон предвещает, Пётр к отцу Амвросию пошёл, в монастырь. По пути он остановился у бабки Маревны. (Со времен разлуки бабка на две головы выросла, не меньше, Пётр какой был великан, а ей по плечо тогда приходился). Рассказал он старухе о сновидении, о непонятном огне подводном... "Это огонь Йер-су. Сердит он на тебя, очень сердит", - объяснила Петру бабка.
       (Чтобы разъяснить такое сложное понятие, как "огонь Йер-су", нам придется совершить небольшой экскурс в область философии - как древней, так и современной.
       В человеческом обществе - как в цивилизованном, так и в первобытном - во все времена остро стоял вопрос, ответ на который мы ищем до сих пор. Откуда в человеке возникает изначальная жестокость, воспитанием и условиями среды не определяющаяся? Возможно, дело в том, что геном человека (и содержащийся в нем "код личности") сформирован в течение жизней нескольких десятков цивилизованных поколений его предков, оставивших в его генах код цивилизации, и тысяч поколений предков, живших в каменном веке, в условиях войны всех против всех. Генетическая память - т.н. память крови - сохраняет воспоминания о звериных инстинктах, этими поколениями накопленных, и о животной витальной силе, движущей человека, дающей ему возможность действовать, - воле к жизни. Эту волю условно можно назвать зарядом Йер-су (у тюрков Йер-су -бог, обитающий у корней мирового древа и питающий эти корни). Этот изначальный заряд жизненной силы придает человеку стихийную силу и одновременно пробуждает в нем животные инстинкты.
       Инстинкты бывают трех видов: инстинкт воли, инстинкт чувства и инстинкт мысли. Страшнее всех инстинкт мысли - это инерция мышления, свойственная и цивилизованному человеку и представляющая в наши дни наибольшую опасность.- Примечание Алексея Арьина).
       После ночёвки у бабки Маревны к отцу Амвросию брат Петро пришел. Батюшка гневался сначала, как узнал, что случилось с братьями, много тяжких слов сказал, а потом, чуть оттаяв, проповедь произнес:
       - Больнее всего, сынок, умирать в первый раз. Ты это знаешь теперь. Ведь не только брат твой, не только любовь твоя, - часть тебя самого с ними в гроб сошла. И ими ты теперь к земле прикован. Как якорь, мысли о них тебя под землю уводить будут. Но якорь - он ведь кораблю полезен, он ему в бурю уплыть в океан не дает. Легковесности он лишает. Нет на тебе теперь духа легкости, только на пользу ли это тебе? Молод ведь ты, вьюнош, улететь тебе охота отсюда, где покоя нет. Земля здесь тебе родная, родной кровью пропитанная, родной плотью вскормленная. И вопиет эта плоть и кровь от земли, как в писании сказано. И захочешь уйти отсюда, а назад вернешься, туда, где часть сути твоей в землю ушла. Тяжело это, знаю, как тяжело. А как освободиться? Любовью только. Лишь ею грехи искупаются. Найди любовь свою, настоящую, чистую, отвоюй ее у смерти-то, - и станет она твоим новым якорем, в небо заброшенным. А небо - оно всегда за облаками светлое, солнечное, и в солнечности этой ты и укоренишься. Вот и иди, куда солнце заходит, там смута сейчас, там со смертью встретишься, чтобы живот отвоевать. Процеди смерть сквозь сито, жизнь останется. Так-то... Вот что я сказать могу. А более - ни слова не произнесу. Иди на запад солнца, в Глумов иди, там, может, судьбу новую найдешь. Там, как кожа, судьба твоя обновится.
      
       .................................................................................................
       Выслушал Пётр батюшку и пошел в Глумов, город крупный на Западе. А там тогда смута была гражданская, война великая. С трудом Пётр в город пробрался, - на подступах к городу побоища шли. В чем суть замятни этой, расспрашивал Пётр у горожан, да так и не понял: "Вот бают, красные с белыми бьются. Красные, белые - это что, племена такие? Кожа у них, что ли, разная? Кровь разная? Нет вроде, - по коже все белые, по крови все красные. А друг друга братьями не признают. Я-то Андрея да и Авеля, хоть и неродной он мне, всегда за родную кровь признавал... А тут - сам чёрт не разберется, кто есть кто".
       Заночевал Пётр в избе пустой на окраине города, - ушли, видать, хозяева, не вернутся более, такая ведь заваруха тут! Ночь большая была, тёмная. Воздух рассохся и поскрипывал при каждом движении сквозь него. Небо измято было ночевавшим в нем ветром. Холод превращал городские окраины в ветхость и отсутствие жизни.
       А наутро свист пуль Петруху разбудил. Выскочил из избы парень, видит: уходит из города кавалерия, пулемёты грохочут, а к домам деревянным пожар подбирается! Чуть ли не ползком пробрался Пётр к единственному каменному дому в посёлке, чтобы в подворотне али в подполе спрятаться. А там - ещё похлеще зрелище: татарин какой-то, по-видимому, надеясь, что любое насилие в войну незамеченным выйти может, пытался русскую девушку обесчестить. А она хрипит, сопротивляется, да не может спастись.
       И вот - в минуту, когда смерть плескалась около границ существа Петрова, он вдруг ощутил страсть сопротивления ей и узнал, как она, страсть и сила эта, в любовь перерастает. И всё вокруг - снег, ветер, небо восходящее, город каменный - в любовь переросли, одна любовь в пространстве смерти вокруг него плескалась, и брызги до сердца доходили. Застыл Пётр на вечную секунду одну, а потом к девушке кинулся. Рука Петрова сама в кармане отцовский нож нащупала, - единственное оружие, которое Петруха с собой носил всегда... Озарила его молчаливая свирепость жизни, не иначе: парень сам не понимал, что делает, - словно нож рукой его двигал, а не наоборот, - но подкрался он сзади к татарину и убил его, одним ударом убил, в висок прямо. Девушка была спасена. Только теперь Пётр разглядел, что схожи эта девушка с Улитой покойной, как две капли воды. "Вот оно, - любовь из смерти вышла!" - подумал Петруха.
       Девушку звали Ксения, она была дочерью местных купцов. Дом родительский сгорел, в городе оставаться было опасно. Дождавшись затишья на улицах, Пётр и Ксения вместе бежали из города.
       Долго скитались они, - прямых дорог нет в тайге, - да вновь вернулись в Ершово, к Маревне, - теперь старушка обычного роста была, как все. Она дала им приют.
       И Ершово новым казалось, словно плёнка природу покрыла и цвета выпила. Село озарено было светом худого, недозрелого неба, и расстилалось вокруг поле, ровное, как успокоившееся время. И тишина такая была - большая, тесная, безбожная прямо. В обществе сухих кустов и болотных кочек было Петру как-то спокойно и пусто, не так, как в смутном городе. Там время будто обвалилось, придавив живое в людях. Не хотелось больше идти туда. А здесь - здесь природа улеглась вокруг деревни глухо, навязчиво и бесхитростно. И дышалось легче и грустнее.
       Смотрел на деревню свою Пётр и думал о пережитом: "Много я пережил, и меня многое пережило. И вот что понял я. Степь - она как жизнь. В ней всегда война. Кочует война, кочует, человеком себя называет. А в тайге - тишь. Тайга, она на смерть похожа: каждый наедине с собой, и вся природа вокруг. И каждый - сам себе Я и никто. В тайге собой станешь, в степи - человеком. А кем должен был быть, так и не поймёшь".
       Думал так, и тоска в него впитывалась - от неба. И держался Петр за Ксению, как за спасение от тоски небесной. И любил её, рабу Божию.
        -- Жертва
      
       Вскоре отец Амвросий обвенчал Петра и Ксению. Прошло несколько лет, и у молодоженов родились дети - старший, Дмитрий, и младший, Авель (названный так в честь покойного брата Петрова). Дмитрий рос здоровым, умным мальчишкой, да жестоким больно. Он жил, как живёт плод на ветке: рос, наливался жизнью, пил влагу, текшую по жилам дерева, не ожидая, что когда-то настанет ночь паденья вниз и в темноту. Жизнь же проходила сквозь него, не задерживаясь и не оставляя следов и зарубок внутри, в пространстве совести. Он был явно умнее своего сердца и больно зол от несоответствия такого.
       А вот Авель, наоборот, был кроток, тих, но болезнен умом: подолгу сидел, шепча себе какие-то слова непонятные. Его увлечением было существование во времени. Он подолгу сидел неподвижно, закрыв глаза, и следил за тем, как время то ускоряет, то замедляет свой бег в зависимости от его странных и безотчётных ощущений, как оно завивается воронками, когда он вдыхает, и взлетает фонтаном при выдохе, как текучесть времени превращается в каменную тяжесть при задержке дыхания. А интереснее всего было ощущать, как время неожиданно сжимается от нагрева человеческой беспорядочной мысли. А думы его текли где-то глубоко, глубже жизни, и потому не проникались разумом и следа на нём не оставляли. Казалось, брат младший наяву на сотни верст погрузился в глубину сна, но дна его не достиг.
       И любил болтать Авель что-то свое, юродивое, блаженное:
       - А хорошо было б, если бы любовь всю боль и смысл убила? А? Жили бы все в любви, как слепые щенята, тёплые, добрые, в счастье и темноте...
       В пустоту говорил он, а сквозь сердце ветром мир проходил.
       Дмитрий не понимал этого и постоянно издевался над больным братом. Он не все, что шло навстречу, пропускал внутрь своей жизни, а только то, что согреть жизнь могло. И ему оттого тепло жить было, а рядом с ним - холод стоял всегда.
       Спрашивал Дмитрий у брата, издевательски так:
       - У тебя ум имеется или ты из души весь?
       Брат молчал, только пальцем в воздухе покачивал, словно грозя. А Дмитрий от хохота покатывался.
      
       И вот однажды возмездье пришло. Прогуливались братья вдоль Ершова озера. Деревья стояли по берегам и думали о чём-то - думали корнями, ветвями и корой, гнали свои мысли по жилам из недр захолустной земли к высокому головокружительному небу. Налаженность жизни деревьев радовала, и на душе становилось воздушнее. Ощущая огромность замершего пространства холода над людьми, услышал Авель голоса, доносящиеся из-под воды, - странные, живые.
       - Слышь, Дима? Аль зовет нас кто-то? - спросил младший брат. Дмитрий рассмеялся: "Вечно тебе что-то чудится!" - и пихнул брата локтем в бок. Авель рассердился, толкнул Дмитрия в грудь. Дмитрий зашатался на крутом берегу... и упал в воду, увлекая за собой Авеля. Несколько минут братья, смеясь, барахтались в мелкой воде у побережья.
       Из озера они вышли словно поменявшиеся душами: Авель с тех пор стал умным, беспощадным, не по-человечески ловким, а Дмитрий - юродивым сделался. А ещё наряду с этим накожную болезнь подхватил: струпья, подобные чешуе, начали покрывать его тело.
       Посоветовала Маревна-старуха Петру на теле Дмитрия крест красной краской нарисовать. "Крест напиши на ём, крест Аджи. Да так сделай, чтобы над сердцем перекрестие приходилось. Крест, он боль с человека стянет, исцелит его, верно говорю. А не человека, так боль его исцелит. Делай так, и спасёшься", - говорила бабка.
       Так Пётр и сделал. Но не во всё тело он крест начертил, а только на груди, там, где над сердцем язва была. И что? Исчезла вскоре язва. Не стало струпьев на теле Дмитрия.
      
       (Согласно учениям степняков, человек подобен точке отсчета, занимающей на плоскости мироздания малое, но ключевое место - середины, места схода координат. Система линий координат, пересекающихся крестообразно, подобна тюркскому кресту Аджи - символу четырех измерений, сходящихся воедино в человеческом сердце. Эта точка проецируется с плоскости земной истории на плоскость истории небесной, в Ослепительную Точку достижения всеобщей гармонии, к которой направлено движение человечества. - Примечание Алексея Арьина).
      
       А Авелю больно стало рядом с Дмитрием находиться, словно душу тот жёг ему. Тоска на брата находила, свет белый был ему не мил. Шли годы, осень сменяла лето, а весна - зиму, и старел человек, но жизнь его, сокращаясь, не уменьшалась, наоборот - становилась всё более объемной и глубокой. Время вращалось, чтобы можно было называться временем, а человек рос в нём, постепенно перерастая отмеренные ему пределы. Ничего не хотелось - ни работать, ни наживать прошлое, только идти бы да идти, как правда по свету ходит, ногами дороги слушая и жизнь измеряя. Это была мысль, вечно живущая на линии горизонта и никогда не приближающаяся к разуму на расстояние осязаемости, но оттого не менее важная и значимая, чем иные мелькающие всполохи сознания, не оставляющие по себе следа. Человек почувствовал жизнь как движение, внутри которого он безответно и безвыходно заключен.
       Долго Авель мучился, и вконец, испросив благословения отцовского, ушёл в Глумов, и долго еще никто в селе не знал, что с ним там происходит и как он живет там, в городе, в мире далеком, чудном, непонятном.
       - Не боишься идти в путь неведомый? Там небось и холод, и голод - всё узнаешь, - говорил ему отец перед разлукой.
       - Так я это и здесь знаю, - отвечал Авель. - Я в себе и холод чувствую, и голод страшный, как женщина ребёнка больного чует. Вот вроде и сыт я, а голод в животе ворочается, бока изнутри пинает, сна-покоя не даёт, а что он есть? Пустота и всё. Вот пустота в человеке заведется - и растёт, пока человека не раздует и изнутри не разорвёт. Это голодом и зовётся. А может, и иначе как. В общем, пустотой я болею, пустотой жизни, живота моего. А путь - он душу насытит. Путники, идя, свою душу по земле ногами рассеивают, в ходьбе мысли да чувства сеют, и отраднее становится людям. А мысли и чувства от шагов в землю вбиваются да потом хлебами живыми прорастают. Ими и сыт буду, Бог даст, не помру, еще и друга найду.
       - А тут что, нет тебе друга, в Вишнах? - спрашивал отец.
       - Тут - нету мне друзей. Не такой я, как люди, инакий. Душа в человеке, она обычно из друга растет, а у меня - из неба. Вот и особость моя. Вот предолею её в городе, человека найду, тогда к людям вернусь.
       - Ладно, иди жизнь собирать. Благословляю тебя, - сказал отец тогда. - Беда у тебя: бога в тебе не хватает. Бог, он в каждом человеке вращается, а человек его не видит. До неба не дотянется, а верит, что есть оно, а бога в себе кажный день трогает чувством-то, а не знает, что он есть. Вот когда увидишь человека какого и сердце твоё задрожит, знай, это бог в те движется и душу в движение приводит. Иди, найдёшь бога - вернёшься. Знаю я, сам так ходил.
      
       ..................................................................................................
      
       С Дмитрием же после ухода братова новая напасть приключилась: таять он начал. День за днем все меньше и меньше юноша становился, постепенно превращаясь в карлика. При этом крест, нарисованный отцом на его теле, прежнего размера оставался - большой, красный. Тело все уменьшалось, а крест словно по нему расползался - сначала на живот, потом на ноги проник... В конце концов человек стал того же размера, что и крест его, - махонький, слабый.
       Не знали родители, как сына от новой этой хвори исцелить. Наконец надоумила их старуха Маревна икону купить да над изголовьем сына повесить. И купила Ксения в Вишнах икону Богоматери, которую еще "Троеручицей" зовут. Укрепила ее над сыновьей колыбелью, - в колыбели ведь сынок спал теперь, в своей, младенческой, так он сократился. И год целый мать на икону молилась, но не менялся сын, а вот у Богородицы каждый двунадесятый праздник еще одна рука появлялась, так что через год она была уже двенадцатиручицей, прям как бог индусский. Да и лицо Богоматери тоже менялось, похожим на лицо покойной Лены, сестры Петровой, делалось.
       С опаской смотрел старик Пётр на эти изменения, словно что-то недоброе предвещали они ему. Стал о смерти задумываться, беседы долгие о ней с татарином вёл, словно могла смерть заблудиться и по тропке слов этих мимо пройти.
       - Странная штука, - говорил старик. - Вот жизнь, - она всегда одинока. И смерть тоже. Только в промежутке меж ими дружба людская бывает, да и та - поврозь. А себя послушаешь, так и не один ты. Ум у тебя есть, как маленький человечек, что в тебе живет и с тобой беседует. То доводит, то томит. А жить с ним надо - жить в никуда. Что-то там останется, когда ничто в нас войдет? Ум, он сохранится. А мы - нет. Во как! Так подумаешь, подумаешь - и загорюешь безвестно...
       - А ты что хочешь, вечно жить? - возражал Мухамед. - Знай, брат: если б жизнь бесконечная была, прочности в ей не было бы. Основы бы не было. Не на что опереться было бы. А так, - всегда есть, от чего и до чего жизнь мерить.
       - Мерить жизнь хочешь? А почему тогда люди у нас как-то живы - неравномерно? В ком-то живкости более, в ком-то менее; и смерть, она от этого зависит, - отбивался Пётр.
       - Смерть от человека не зависит. Человек, он ведь собой не кончается. Он свое окончание опережает завсегда. Оттого и в бессмертие верит.
       - Так есть бессмертие, по-твоему? Говори, не слышу. Ась?
       - Есть, есть. Только нас в нём нету - нынешних, живых. А оно есть. Успокойся.
       - А почему люди сколько живут, вроде развиваются, а жить легче не становится? Ответь, коли ты такой умный!
       - А потому что жизнь - она не в ком-то отдельно хранится, одна на всех она, её люди всем скопом несут: когда одно поколение умается - другому её передаёт. И несут её люди новые, и людей всё больше, а жизнь так же трудно нести: вес её вместе с силой человеческой возрастает. Трудно тебе оттого, что силён ты, и чем сильнее ты, тем тяжче тебе.
       Так говорил татарин, и глаза его были белы и крепки верой неколебимой. Вера эта была ударами судьбы вбита в него по шляпку, как гвоздь - в дерево.
       И слушал его Пётр, и успокаивался. И был спокоен, пока однажды ночью неожиданно дрожь не почувствовал. Начала его бить лихорадка, и умер старик от дрожи под святой иконой, беседуя с мёртвой Еленой. "Госпожа!"- кричал он, к покойной сестре обращаясь. - "Госпожа, к тебе иду!"
       И ещё причитал да шептал он что-то смутное, странное такое, сын его Дмитрий запомнил слова эти:
       - Живёт в человеке совесть, говорят. А еще - бессовесть во мне есть. Это вторая совесть, что первую грызёт: зачем ты, мол, добро сделал, не зря ли, не обернётся ли злом оно? И слушаешь её, и к добру хладеешь. И она-то, бессовесть, всю жизнь за человеком тащится, не умрёт никогда. Моришь её, а она только живее от смерти становится! А я себя уморю, чтоб только бессовесть свою в гроб с собой свести. Там её запру, в смерти, чтоб жизни мне и людям не портила.
       Так и умер, причитая. "Это проклятие Ульгеня сказалось. Не было покоя ему, - проклят был. Теперь своё отбыл, покойно ему будет", - объяснила родным Петрову смерть вечная старуха.
       (Согласно учению степняков, заряд Йер-су заставляет человека и человечество пребывать в постоянном движении, направленном в сторону созидания, к Ослепительной Точке - точке достижения всеобщей гармонии. Эволюция проходит спиралевидным путем, и при выходе на новый уровень инерция мёртвого покоя удерживает человека, не дает ему двигаться. Эта инерция называется Молотом Ульгеня (Ульгень - дух зла в религии степи). Молот Ульгеня опускается на каждого, кто поднимает голову выше среднего уровня, но только для того, чтобы он, на миг пригнувшись, взлетел выше, как на качелях, где падение есть залог нового взлета. - Примечание Алексея Арьина.)
       Видно, и впрямь смертью Петровой проклятие какое с семьи снято было: Дмитрий-то на следующее утро после кончины отцовой проснулся здоровым, в уме, в силе, в росте прежнем. Притом что заснул-то он в колыбельке детской, а проснулся - в прежней, большой постели своей, которая пустовала раньше, словно перенёс кто во сне его. Такое вот чудо приключилось. Впрочем, в краях Ершовских чудеса - дело обычное. Чудес здесь, как рыбы в озере, полным-полно: успевай ловить только. И всё верные чудеса, честные, тёмных нету почти.
      
       Нарядили исцелившийся Дмитрий с Ксенией тело отца в одежду нарядную, белую, оставили на ночь на берегу озера, по обычаю Ершовскому, а наутро тело исчезло. И свечение странное ещё долго виднелось из-под воды озера, и звон из глубины по ночам доносился.
       Вода унесла его тихо, тише смерти, так что никто не заметил, как место человека заняло отражённое небо.
        -- Отпущение
      
      
       Вскоре после ухода отца в Ершово из города Авель вернулся, сын старший. С ним друг пришел, Мухамед, татарин тот самый, что ещё деду его в леса перебраться помог. Не состарился он, всё такой же был - маленький, морщинистый, раскосый. Иль, может, не видно было времени на лице евоном, иль просто мимо времени он жил, - бог весть.
       Построили они вместе новый дом деревянный, над озером. Вскоре туда к Авелю невеста переехала, в Глумове встреченная, - Ольгой звать. Круглолицая такая, невысокая, волосы белые, лицо в веснушках всё, сама спокойная, миримая, любивая, - человек вроде и тихого лада, но крепкая. Менее чем через год у них ребенок родился, Андреем назвали. Сему Андрею потом Бог слово живое даровал, чтоб повесть сию изложить благословно.
       Крестил Андрея отец Амвросий. Окрестил да и проповедь произнёс - дивную такую, ее отец с матушкой записали да над изголовьем сыновней кроватки повесили.
       "Человек - он от плоти той же природы, что и зверь, и птица, и бабочка. Только душа у него другой крови. Тело, оно сразу родится, а душа в нем ещё долго вызревает. Сначала, при рождении, она в теле заключена, как в коконе неком, потом - растёт, на свободу рвётся, стенки кокона разрывает, а кокон и сам всё больше становится, по размеру внутреннего человека. И образован он теми "стенками" и тем "потолком", до которых душа мудростью своей прямой дотянуться может.
       И отодвигается этот кокон в том направлении, куда человек живёт, и сужается там, где человек узок. Вперёд живи, младенец, дабы тебе в коконе тесно не было. Работай душе своей, да знай, что голыми глазами мир честно видеть - тоже работа божия есть, тоже действие - внутреннее только. Будь сам себе школой внутреннего делания сего. И расти, расти всю жизнь, телом сперва, душой после, пока Бог не сподобит из кокона вырваться, - разрешиться, значит. Как вырвешься, так в небо спорхнешь, бабочке подобно. А пока ты в коконе - крылья береги, что пока в совести твоей про запас упрятаны. Сейчас они тяжелы тебе, но потом ты ими лёгок, дивно лёгок будешь. Живи крылато, живи живо, живи честно. И да поможет Бог тебе. Аминь".
       Верили родители, что дитя их после проповеди такой здоровым, прямым, разумным вырастет. Но снова что-то не заладилось - молчалив умом ребенок оказался, год за годом всё лежал в кроватке своей, не плакал, не смеялся, не говорил ни слова - молчал только да тихими глазами смотрел. И горько было в глазах его, словно тайное сиротство жизни в них светилось. Видимо, за грех Авеля, когда-то разум братов выпившего, наказано дитя было.
       Молились Авель и Ольга, молились, да и отчаялись. К татарину пошли, к Мухамеду, и его заклятья татарские долго читали над младенцем, дабы послал бог разумение сыну их. И начал вскоре ребёнок говорить, только родители смягчились и замолчали постепенно, как дитя их когда-то, - разумение родителей в сына перешло. Так что к двенадцати годам мальчишка стал взрослых умнее, родители же погрузились в беспамятство, подобно старикам древним.
       А Андрей, как ему лет двунадесять исполнилось, почувствовал тягу к художествам. Всё рисовал, лепил, строгал всякие вещи дивные. Он жил, работая, и время сокращалось от напряжения проводимой в нем тайной работы. Он не хотел знать себя полностью и от этого стремился занимать себя работой как можно больше. Но эта была работа не для хлеба, а для занятия, поэтому душа всё-таки прорастала в нём и клонила к земле, как плоды клонят яблоню.
       Всё в заботах разных жизнь проводил Андрей, не было у него времени, делом не занятого. А главной, внутренней работой его было оправдание правды. Выдумает какую-нить правду, а потом доказывает, что только она права. А потом противную ей правду произведет и оправдывает. Казалось, этим и жил он - силой, что от долгой мысли в его теле восходила.
       Вырезал он однажды ножом на деревянной доске свой дом, леса, озеро рядом, - всё, как в жизни было. И лицо чьё-то женское на картине само проступило, там, где воды озёрные начертаны были. Задумчив стал Андрей после этого: не к добру, мол, если природа лицом человеческим обращается, не добру!
       А дом-то их, тот самый, что изобразил сынок, после этого возьми да и сгори! С чего пожар начался, никто не ведал и до сих пор не ведает, только после пожара и родители Андреевы, и Дмитрий, и Ксения, жена его, исчезли куда-то - в огне ли пропали, сбежали ли куда, озером ли забраны были - неведомо. Ни следа не осталось от них. Да и Мухамед в канун пожара ушёл куда-то, да и не возвращался больше никогда на озеро Ершово, на берега чудес жестоких.
       И остался Андрей один, в наследство от отца да матери получив только воспоминания да пустоту жизни, которую он мечтал заполнить делами.
       Горько стало Андрею. Он почувствовал жизнь как движение, внутри которого он безответно и безвыходно заключён. От тоски пошёл странствовать юноша, долго бродил, истину ходячую искал, пока не привели его ноги на поляну близ избы бабки Маревны. Ночью это было, летней, жаркой безвыходно. Пространство над лугом было всё обволокнуто пением сверчков. Трава так мучилась от жары, что без ветра шевелилась, не находя себе места. Земля дышала равнодушно к человеку и всему, что есть на ней. От жары внешней странная теплота стыда овладевала человеком, стыдно ему было, что жив он. Первородный стыд в нём проснулся. И смотрел он в небо, и мучился собою.
       "Небо, земля, воздух - все в мире какое-то даровое, неоправданное...А я ли оправдан, коли так всё?" - мелькали мысли в уме его, как светлячки в ночи, - мелькали, загорались и гасли, сталкиваясь с твердостью жизни. И это его мучило, чувство неоправданности тосковало в нём.
       А звезды пульсировали в небе, как красные и синие жилки на руках человека, грозя вот-вот прорваться и излить свою жизнь наружу. Этот новый странный мир пронизал и поражал его какой-то кроткой и всесокрушающей правдой покоя и пустоты.
       А потом - был рассвет. Походил он на движение множества мотыльков, вспугнутых горячим солнцем и несшихся по кипящему небу прочь от него, постепенно заполняя тонкое и узкое для них пространство. А Андрей не видел ничего: перед его глазами стоял не мир, а сплочённый синий воздух, плотный и душный, сквозь который лишь иногда доносились отзвуки тайно текущей жизни.
       - Эх ты, горе моё тесное! - как в забытьи, приговаривал юноша.
       - Эй! Малой! - услышал он вдруг голос Маревны-старухи, вышедшей из избы. - Почему тесно тебе да душно? А потому - воздух, он без людей задыхается. Вздыхай почаще, и чище ат-моф-се-ра станет, и жись очистится, верно те говорю!
       Андрюшу старуха к себе забрала, в избу старую, чтоб без крыши над душой не остался. Хорошая она хозяйка оказалась - как госпожа щедрая, приютила, выкормила парня, вырастила до полноты лет, да и в город отправила - от ершовских мест подальше. В городе зажил Андрей прямой жизнью, как люди все, - в училище поступил, на работу устроился - дворником, метлой махать, от пыли жизнь людскую очищать.
       А старуха с единорогом, что издавна в полях местных пасся, ему в город по ночам письма да подарки шлёт.
       И живёт последний Чарушин в Глумове уже без малого сорок годов. Живёт здраво, дабы память зрячую сохранить и людям передать - обо всём роде своем, о чудесах, о крае Ершовском. Лишь иногда в край родной ездит - совесть к земле клонит. Нужно это человеку - память оживлять дорогой.
       А люди - что люди, они его, Андрея-князя духовного, за больного почитают, хотя он, кроме здоровья, и не болен ничем. Да и Бог с ними, с людьми городскими, - пусть мимо души сказы его пропускают, всё равно придёт когда-то человек, который зацепится о слова эти да процветет сердцем из них. И оживут слова ершовские. Будет это, будет когда-то, - дай только Бог, дай Бог.
       (Представленный здесь текст является простой контаминацией наиболее интересных отрывков из найденной рукописи. В тетрадях Андрея Чарушина имеется еще много преданий, способных заинтересовать науку. Но то, что интересно для науки, не всегда само заинтересовано в своем научном исследовании. Поэтому здесь я временно останавливаю свою работу, чтобы продолжить ее тогда, когда великая Госпожа наша, Жизнь, позволит сделать это. - Примечание Алексея Арьина.)
      

    ПОСЛЕСЛОВИЕ

    От издателя

      
       Повесть, озаглавленная "Хождение за три мира", была недавно найдена в бумагах Алексея Арьина, молодого перспективного ученого, пропавшего без вести во время своей экспедиции по северным лесам Глумовской области. Она хорошо передает духовный настрой человека, пытающегося воплотить в слове своеобразный культурный облик и магическое очарование древнего Пятиреченского края. К сожалению, в наследии Алексея не осталось больше ничего позволяющего судить о его литературных способностях. Но и эта дебютная рукопись вызывает у нас сожаления о судьбе талантливого человека, который мог бы много сделать для науки и культуры, если бы пошел другим путем.

    А.В.Козырев

      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Козырев Андрей Вячеславович (yakozyr045@gmail.com)
  • Обновлено: 17/05/2015. 49k. Статистика.
  • Глава: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.